Каждый человек — алмаз, который может очистить и не очистить себя. В той мере, в которой он очищен, через него светит вечный свет. Стало быть, дело человека не стараться светить, но стараться очищать себя.

Лев Толстой

Валентин Фёдорович БУЛГАКОВ

ХРИСТИАНСКАЯ ЭТИКА

Систематические очерки мировоззрения Л.Н. Толстого

Данное издание «ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ» в отличие от предыдущих 1917 и 1919 гг. представляет В. Ф. Булгакова как составителя и автора предисловия, и это правомерно, поскольку настоящая книга является не пересказом или изложением философско-религиозных трудов Льва Толстого, а систематическим их цитированием, позволившим в результате получить небольшой по объему сборник, в котором сконцентрированы основные мировоззренческие идей Льва Николаевича.

На наш взгляд, такое представление ни в коей мере не умаляет выдающейся заслуги Валентина Федоровича Булгакова (секретаря Л. Н. Толстого), взявшего на себя труд по систематизации огромного количества философских, религиозных и публицистических работ Толстого и блестящим образом справившегося с этой задачей. Наилучшим тому подтверждением служит личное письмо Л. Н. Толстого к издателю В. Ф. Булгакова, прилагаемое к книге.

Ответственный за выпуск А. Б. Грамолин

ПИСЬМО Л. Н. ТОЛСТОГО
к издателю книги В. Ф. Булгакова «Христианская Этика»

Милостивый Государь!

Исполняя желание автора сочинения «Христианская Этика» (Систематические очерки мировоззрения А. Н. Толстого) В. Ф. Булгакова, уведомляю Вас, что сочинение это мною внимательно прочитано и что я нашел в нем верное и очень хорошо переданное изложение моего религиозного миросозерцания.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Ясная Поляна, 27 марта 1910 года

ПРЕДИСЛОВИЕ

Часть первая

ГЛАВА I Вопрос жизни

Что такое жизнь? Неизбежность смерти и невозможность блага животной личности. В чем смысл жизни? Ответ опытного и умозрительного знания. Жизненный опыт человечества. Ошибка разумного сознания и значение религиозного ответа

1

2

3

4

5

6

ГЛАВА II Необходимость религии

Возражения против необходимости религии и их несостоятельность. Множественность церковных вероучений и  единая   религия. Три основных жизнепонимания: первобытное — личное, языческое — общественное   и   христианское — божеское. Религия и философия

2

3

4

ГЛАВА III Основное противоречие жизни и его разрешение

Раздвоение сознания в людях нашего мира. Рождение истинной жизни в человеке. Основа познания. Подчинение блага животной личности закону разумения. Любовь — единая и полная деятельность истинной жизни. Бог. Высшая Воля

1

2

3

4

5

7

ГЛАВА IV Самосовершенствование

Царство Божие внутри и вне нас. Существенные свойства и значение самосовершенствования. Грехи. Соблазны. Суеверия. Усилия воздержания. Самоотречение,   смирение,   правдивость. Молитва

1

2

3

4

5

6

7

8

ГЛАВА V Непротивление злу насилием

Заповеди мира, данные Христом. Главная причина отсталости человечества   на пути нравственного усовершенствования. Сущность учения о непротивлении злу насилием. Пассивное сопротивление. К вопросу о свободе воли

1

2

3

4

5

ГЛАВА VI Значение истинной жизни

Высшее благо. Неуничтожимая основа жизни: особенное отношение к миру каждого существа. Жизнь вечная. «Что будет после смерти?» О страданиях

1

2

3

4

5

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I Церковь

Обманы веры. Способы их распространения и внушения. Credo quia absurdum . Отношение церкви к жизненным вопросам. Божественно ли происхождение церкви? Понятие о ереси.  Освобождение от обманов веры

1

2

3

4

5

6

7

ГЛАВА II Государство

Право  и значение его,  как основы государства.   Что такое  правительства? Насилие власти. Средства порабощения людей правительствами. Государство и милитаризм.  О  внешних государственных переворотах.  Истинные двигатели человеческого прогресса. Общественное устройство в будущем

1

2

3

4

5

6

7

8

ГЛАВА III Труд и собственность

Противоречие современных экономических  отношений и корень его — собственность.  Город и деревня.  О благотворительности. Деньги, как средство  порабощения.  Разделение труда. Физический   труд.   Единственное возможное решение земельного вопроса

1

2

3

4

5

6

7

ГЛАВА IV Семья

Об отношениях между полами. Брак. Семья. Нравственное воспитание детей. Вопрос женской эмансипации и его ошибка

1

2

3

4

5

ГЛАВА V Наука

Роль науки в современном мире. Успехи техники и других прикладных знаний и ложно приписываемое им значение. О признаках и задачах истинной науки. Необходимые условия истинной научной деятельности.    Религиозная основа  образования.   Свободная школа

1

2

3

4

5

6

ГЛАВА VI Искусство

Несостоятельность понятия об искусстве, как проявлении красоты.  Определение искусства. Причины, обусловившие установление ложного взгляда на искусство.  Вредные последствия ложного искусства. Искусство будущего

1

2

3

4

5

6

Сочинения Л. Н. Толстого, имевшиеся в виду при составлении книги

ПРЕДИСЛОВИЕ

Можно без преувеличения сказать, что едва ли в наше время найдется человек, грамотный и хоть сколько-нибудь интересующийся духовными запросами, который бы ничего не слыхал о религиозно-общественном учении Л. Н, Толстого и не имел бы даже смутного представления об основах этого учения. Каковы бы ни были причины этого факта — популярность ли Толстого как романиста или общий непосредственный интерес к его религиозно-общественным взглядам — он несомненен. Однако, наряду с ним существует и другой факт: учение Толстого, в его истинной сущности, понимается сравнительно очень немногими; в большинстве же случаев оно невообразимо искажается и извращается в понятиях людей. Общеприняты суждения о том, что Толстой отрицает науку, искусство, культуру вообще, отрицает брак, семью, отрицает Бога, Христа, религию; что Толстой проповедует возвращение к первобытному состоянию людей, к первобытным условиям труда; присяжные философы говорят еще, что у Толстого нет теории познания, или что учение его исключительно этическое, не имеющее метафизических основ и т. д. И особенно грустно то, что все эти и подобные  им  заблуждения находят место не только в  головах простодушных, невежественных и живущих в подчинении чужому авторитету людей, но и в критике и даже в так называемой «серьезной» критике людей ученых и мыслящих.

Такое незнание Толстого, как религиозного мыслителя, и вытекающее из незнания непонимание зависят от разных причин.

Прежде всего здесь приходится отметить препятствия к печатанию и распространению религиозно-общественных сочинений Толстого со стороны официальной правительственной цензуры,— главным образом, конечно, в России, но иногда и в других странах.

Затем читатель, особенно интеллигентный, привык знакомиться с философским или религиозным направлением из такого источника, в котором бы полностью выражалось это направление в своем последовательном развитии и в главнейших основаниях,— короче, привык знакомиться со всяким умозрительным течением из его системы, т. е. полного и стройного изложения его. Между тем, по свойственной ему манере выражения результатов своей духовной деятельности, Л. Н. Толстой не дал однажды систематического изложения выработанного им миросозерцания, а представил это миросозерцание в длинном ряде вышедших в течение большого промежутка времени сочинений по отдельным вопросам: о религии вообще («Что такое религия», «Религия и нравственность»), о христианстве («Исследование Евангелия»), отвлеченно-философского характера («О жизни»), о церкви («Критика догматического богословия», «Обращение к духовенству»), о государстве («Царство Божие внутри вас», «Конец века», «Единое на потребу», «Патриотизм и правительство», «Христианство и патриотизм»), о непротивлении злу злом («В чем моя вера», «Не убий», «Закон насилия и закон любви», «Единая заповедь», «Неизбежный переворот»), о земле («Великий грех», «Единственное возможное решение земельного вопроса»), о собственности вообще и о деньгах («Так что же нам делать», «Рабство нашего времени»), об искусстве («Что такое искусство», «О Шекспире и о драме»), о науке («О ложной науке»), об образовании (4-й т. «Собрания сочинений»), о самосовершенствовании («Христианское учение»), о половом вопросе («Послесловие к Крейцеровой сонате», «Мысли о половом вопросе»), о вегетарианстве и воздержании («Первая ступень», «Праздник просвещения», «Богу или мамоне», «Для чего люди одурманиваются») и пр.^*

Число всех трактатов и статей Толстого, посвященных религиозным и общественным вопросам, простирается далеко за сотню, причем многие из них весьма значительны по объему. Само собой разумеется, что добросовестное ознакомление с таким обширным материалом требует особенных любви и интереса, не говоря уже о значительном количестве времени и труда, которое необходимо для этого потратить. Между тем не все и не всегда могут это сделать.

К тому же, впервые сталкивающийся со Л. Толстым читатель должен недоумевать, с чего именно ему нужно начать чтение,— в какой последовательности расположить все многочисленные работы Толстого так, чтобы сделать чтение систематичнее и понимание прочитанного отчетливее.

Кроме того, нельзя упускать из виду, что в течение всего долгого периода философской деятельности Л. Н. Толстого, мысль его, непрестанно развиваясь и эволюционируя, зачастую приводила его к отрешению от прежних, пережитых взглядов и к установлению нового, всегда более высокого миросозерцания, пока, наконец, к концу жизни Льва Николаевича, основы его взглядов определились и отлились в более или менее законченные формы.

Между тем, иногда критики брали Толстого в середине процесса его духовной работы над установлением отношения к миру и жизни, вследствие чего их точка зрения на значение мыслителя оказывалась ошибочной. К числу таких критиков относится, например, Н. К. Михайловский, который в своей, получившей популярность, статье «Десница и шуйца Л. Толстого» судит о Толстом лишь по его педагогическим статьям

* Только в 1910 г. Л. Н. Толстой составил сборник мыслей под названием «Путь жизни», касающийся в популярном и систематическом изложении почти всех вопросов жизни, занимавших великого писателя. Книга эта составлялась на моих глазах. Толстой предназначал ее для простого читателя из народа и очень ценил  ее. Я горячо рекомендую «Путь жизни» читателям. — В. Б.

в 4-м т. «Собрания сочинений», и те неясности и противоречия, которые объясняются не вполне определившимся еще общим мировоззрением автора, приписывает — очень элементарно и наивно — условиям его происхождения, обстановки личной жизни и т. д. Теперь статья Михайловского не может не быть признана устаревшей. Ту же ошибку повторяют критики (как Л. Шестов, Мережковский и др.), которые о религии Толстого судят преимущественно по его художественным произведениям, написанным много раньше, чем сложилось окончательно религиозное мировоззрение их автора. С сочинениями же Толстого философского характера эти критики обнаруживают обыкновенно крайне посредственное знакомство.

Настоящая работа имеет целью дать систематическое изложение религиозно-общественного мировоззрения Л. Н. Толстого в том виде, как оно сложилось у него окончательно. Для автора этой работы казалась очевидной ее необходимость, так же как ее благодарность, ибо все учение Л. Н. Толстого представлялось и представляется ему необычайно стройным и последовательным.

В решении приступить к составлению подобного изложения его поддерживала мысль, что такого изложения пока не существовало. Прекрасная, хотя я не полная, брошюра Кросби «Толстой и его жизнепонимание» еще не была издана «Посредником». Изложение анархических взглядов Толстого в известной книге Эльцбахера, при своей точности, страдает огромным недостатком, именно: излагает политические взгляды Толстого вне зависимости от его религиозных взглядов. Между тем, Толстой является прежде всего религиозным писателем, а никак не политическим.

Должен оговориться, что работа моя отнюдь не представляет популяризации взглядов Толстого. Быть может, такое популярное изложение его миросозерцания и очень нужно (хотя сочинения Толстого по своей форме, как мне кажется, вполне или почти вполне доступны пониманию решительно всякого человека), но в данной работе я отнюдь не стремился дать такого изложения. Моя работа имеет в виду скорее интеллигентного читателя и представляет не популяризацию, а именно систематизацию мировоззрения Л. Н. Толстого. В этом отчасти и ее оправдание, так как вообще-то всякие «изложения» учений не могут быть терпимы: философ или религиозный мыслитель должны изучаться в подлиннике.

Я постарался избежать также главного недостатка, свойственного большинству «изложений»— перетолкования излагаемого. По большей части, для изложения я просто пользовался текстами из сочинений самого Толстого, лишь подбирая и располагая их в определенной и связной последовательности, как этого требовал выработанный мною план работы.

В самом характере изложения я стремился достигнуть простоты, ясности и последовательности, а также живости, стремясь избегнуть излишней сухости и схематичности, какие отличают, например, книгу Эльцбахера. Беллетристическими произведениями Толстого для своей работы я, однако, не пользовался, хотя для меня вполне очевидна их связь с его религиозно-философскими сочинениями.

Не могу не упомянуть здесь с благоговейной благодарностью о том 'дорогом внимании и помощи, которые оказал мне Л. Н. Толстой во время работы над этим сочинением и после его написания. Я уже кончал работу, как встретился с затруднением. Излагая взгляды Льва Николаевича на образование, я в его педагогических статьях, помещенных в 4-м т. «Собрания сочинений», не мог не усмотреть некоторых очень важных несогласований с его позднейшими взглядами на науку и на задачи и программу образования. С другой стороны, новейшие статьи Толстого по вопросам воспитания и образования были очень невелики по объему и немногочисленны, так что не давали даже достаточно материала для точного выяснения взглядов Толстого на эти предметы (статья «О ложной науке» не была ещё написана). Чтобы приобресть твердый опорный пункт для суждения о взглядах Толстого по этому вопросу, я и обратился к нему с своим недоумением. Лев Николаевич прислал сначала доброе письмо с выражением желания помочь мне в моей работе, а затем написанную вновь, в форме письма же, статью об образовании (см. «Полное собр. соч. Л. Н. Толстого», под ред. Бирюкова, изд. Т-ва И. Д. Сытина, 1912, М., т. 4), которая и оказала мне существенную помощь.

По окончании же мною настоящей работы, я познакомил с нею Льва Николаевича при личном посещении Ясной Поляны в декабре 1909 года. Толстой тщательно просмотрел рукопись и сделал ряд драгоценных указаний, которыми я и воспользовался для исправления текста.

Отдельные поправки Льва Николаевича оказались очень любопытными в разных отношениях. В IV -й главе второй части («Семья») Л. Н. вычеркнул заимствованное мною из одного его сочинения рассуждение о том, что нельзя требовать от всякой женщины того, что мы привыкли находить в каждом мужчине, так как все-таки духовные задатки в женщине слабее. По-видимому, Л. Н. не хотел возводить этого взгляда,— который он, быть может, как отдельный человек, и разделял,— в принцип. Вычеркнул также Л. Н. все, что говорилось о вегетарианстве, как о первой ступени нравственного совершенствования. В главе о науке Л. Н. просил особенно подчеркнуть и объяснить подробнее, что истинная наука только та, которая исследует вопрос, как лучше прожить человеку его недолгий век на земле. Из собственноручных его поправок интересна, например, такая, сделанная в конце IV -й главы первой части («Самосовершенствование»): «Вся глава эта неудовлетворительна по моей вине». Л. Н. разумел несовершенства той своей работы, которой я, при изложении этой главы, пользовался, именно брошюры

«Христианское учение», где ему не нравилось слишком схематическое разделение и перечисление «грехов», «соблазнов» и «суеверий». Впоследствии я переработал эту главу по книге «Путь жизни». Другие поправки Л. Н. часто делал в форме вопросов: «Не выпустить ли?», «Не сократить ли?».

В общем, Л. Н. высказался в том смысле, что ему самому интересно было прочесть все, что он писал, сразу в связном изложении, что я вполне приблизился в своей работе к верному пониманию его взглядов и что работа эта, как ему кажется, может быть особенно важна именно для читателя из интеллигентного круга.

Когда возник вопрос об издании книги, я, по мысли В. Г. Черткова, обратился к Л. Н. с просьбой о препроводительном письмеце к издателю, и Л. Н., по своей доброте, не отказал и в этом.

В конце книги приведен список тех сочинений Толстого, которые я имел в виду при составлении этой книги. В списке упомянуты именно те издания, на страницы которых я делаю свои ссылки.

Конечно, только полное ознакомление со всеми этими сочинениями даст читателю возможность совершенного проникновения в мир идей Толстого, во всей его ширине и глубине.

Что касается литературы о Толстом, как о религиозном мыслителе, то из всего ее количества, довольно значительного, я не мог бы рекомендовать ничего, кроме прекрасных, глубоких статей Н. Н. Страхова «Толки о Толстом» в 9 и 11 книгах «Вопросов Философии и Психологии». Выделяется своим серьезным тоном книга Н. И. Тимковского «Душа Л. Н. Толстого» (М., Кн-во Писателей, 1913). Другие известные мне критические сочинения о религиозном мировоззрении Л. Н. Толстого по большей части очень неудовлетворительны (независимо от вопроса об их положительном или отрицательном отношении ко взглядам Толстого). Об этом мне, быть может, удастся говорить подробнее в другой раз.

Вал. Булгаков

Москва, 1 апреля 1917 г.

Часть первая

ГЛАВА I
Вопрос жизни

Что такое жизнь? Неизбежность смерти и невозможность блага животной личности. В чем смысл жизни? Ответ опытного и умозрительного знания. Жизненный опыт человечества. Ошибка  разумного   сознания и значение религиозного ответа.

1

Вступая в жизнь, каждый человек руководится сначала теми правилами и мировоззрением, которые свойственны близким к нему, окружающим его людям. Он не может жить, не имея известного представления о смысле своей жизни, и всегда, хотя часто и бессознательно, соображает свою деятельность с этим придаваемым им своей жизни смыслом. Но, переходя в новый возраст, человек неизбежно изменяет свое понимание жизни, и взрослый видит смысл ее в ином, чем ребенок¹. Вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа². В этот момент иногда достаточно бывает одного случайного слова, чтобы оно было по отношению к прежней вере как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести³.

Так было и бывает с огромным большинством людей. Приходит время, когда разумное сознание перерастает ложные учения, и человек останавливается посреди жизни и требует объяснения ⁴. Он ищет истинного смысла жизни, и в душе его возникает вопрос: «Что такое вообще жизнь?».

С древнейших времен известны рассуждения о том, от чего происходит жизнь: от невещественного начала или от различных комбинаций материи? И рассуждения эти продолжаются до сих пор, так что не предвидится им никакого конца, именно потому, что цель всех рассуждений оставлена, и рассуждается о жизни независимо от ее цели; под словом «жизнь» разумеют уже не жизнь, а то, от чего она происходит, или то, что ей

1 «Мысли о новом жизнепонимании», с. 143.

2 «Исповедь», с. 2.

³ Там же, с. 3.

4 «О жизни», с. 30.

сопутствует. Теперь не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о жизни, говорят не о той, которую мы все знаем,— о жизни, сознаваемой мною теми страданиями, которых я боюсь и которые ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я желаю, — а о чем-то таком, что, может быть, возникло из игры случайности по некоторым физическим законам, а может быть и от того, что имеет в себе таинственную причину. Теперь слово «жизнь» приписывается чему-то спорному, не имеющему в себе главных признаков жизни: сознания страданий и наслаждений, стремления к благу¹.

Говорят:

Жизнь есть сумма функций, которые противодействует смерти. Жизнь есть сумма явлений, которые сменяются в организме в течение ограниченного времени. Жизнь есть двойной процесс разложения и соединения, общего и вместе с тем непрерывного. Жизнь есть известное сочетание разнородных изменений, совершающихся последовательно. Жизнь есть организм в действии. Жизнь есть особенная деятельность органического вещества. Жизнь есть приспособление внутренних отношений к внешним.

Не говоря о неточностях, тавтологиях» которыми наполнены всё эти определения, сущность их всех одинакова, именно — определяется не то, что все люди одинаково бесспорно разумеют под словом «жизнь», а какие-то процессы, сопутствующие жизни и ее явлениям. Слово «жизнь» очень коротко и очень ясно, и всякий понимает, что оно значит. Но именно потому, что все понимают, что оно значит, мы и обязаны употреблять его всегда в этом понятном всем значении ². Мы говорим жизнь, потому что под этим словом разумеем не какой-то х, а вполне определенную величину, которую мы знаем все одинаково и знаем только из самих себя, как сознание себя с своим телом единым, нераздельным целым, и потому такое понятие неотносимо к тем клеточкам, из которых состоит тело³. В самом деле, жизнь, которую я не могу себе представить иначе, как стремлением от зла к благу, происходит в той области, где я не могу видеть ни блага, ни зла. Очевидно, что центр понятия жизни переставлен совсем ⁴.

Между тем, сознательное размышление говорит нам, что живет всякий человек только для того, чтобы ему было хорошо, для своего блага. Не чувствует человек желания себе блага,— он и не чувствует себя живущим. Человек не может себе представить жизни без желания себе блага. Жить, для каждого человека — все равно, что желать и достигать блага; желать и достигать блага — все равно, что жить⁵.

Жизнь есть стремление к благу, сопровождающееся чувством удовольствия или страдания.

¹ «О жизни», с. 4—5. ³ Там же, с. 7.        ⁴ Там же,  с. 8.

² Там же, с. 5. ⁵ Там же, с. 14.

2

Жизнь чувствует человек только в своей личности, и потому сначала ему представляется, что благо, которого он желает, есть благо только его личности. Ему кажется сначала, что живет, истинно живет только он один. Жизнь других существ представляется человеку совсем не такою, как его,— она представляется ему только подобием жизни. Он лишь из наблюдений узнает, что другие существа живут; про их жизнь человек знает, когда хочет думать о них, но про себя он знает, ни на секунду не может перестать знать, что он живет, и потому настоящею жизнью представляется каждому человеку только своя жизнь. Жизнь других существ, окружающих человека, представляется ему только одним из условий его существования. Если он не желает зла другим, то только потому, что вид чужого страдания нарушает его благо. Если он желает добра другим, то совсем не так, как себе,— не для того, чтобы было хорошо тому, кому он желает добра, а только для того, чтобы благо других существ увеличивало благо его жизни. Важно и нужно человеку только благо в той жизни, которую он чувствует своею, т. е. свое благо.

И вот, стремясь к достижению этого своего блага, человек замечает, что оно зависит от других существ, так как все они — и люди, и даже животные — имеют точно такое же представление о жизни, как и он. Каждое из них чувствует только свою жизнь и свое благо, считает только свою жизнь важною и настоящею, а жизнь всех других существ только средством для своего блага. Человек видит, что каждое из живых существ точно так же, как и он, должно быть готово, для своего маленького блага, лишить большого блага и даже жизни все другие существа, а в том числе и его, так рассуждающего человека, того, для которого одного и существует жизнь. И, поняв это, человек видит, что его личное благо, в котором одном он понимает жизнь, не только не может быть легко приобретено им, но наверное будет отнято от него. Чем дальше он живет, тем больше рассуждение это подтверждается опытом.

Но мало того: если даже человек и поставлен в такие выгодные условия, что он может успешно бороться с другими личностями, не боясь за свою,— очень скоро и разум, и опыт показывают ему, что даже те подобия блага, которые он урывает из жизни, в виде наслаждений личности,— не блага, а как будто только образчики блага, данные ему только для того, чтобы он еще живее чувствовал страдания, всегда связанные с наслаждениями. Чем дольше живет человек, тем яснее он видит, что наслаждений становится все меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий все больше и больше. Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни и глядя на болезни и старость, смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти; что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и все увеличивающимся страданием, по самому свойству своему есть только неперестающее приближение к смерти,— к тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни было блага личности. Человек видит, что он, его личность, то, в чем одном он чувствует жизнь, только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться,— со всем миром; что он ищет наслаждений, которые дают только подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать жизнь, которую нельзя удержать. То, что для него важнее всего и что одно нужно ему, что — ему кажется — одно живет по-настоящему, его личность, то гибнет, то будет кости, черви — не он; а то, что для него не нужно, не важно, что он не чувствует живущим, весь тот мир борющихся и сменяющихся существ, то и есть настоящая жизнь, то останется и будет жить вечно. Так что та единственно чувствуемая человеком жизнь, для которой происходит вся его деятельность, оказывается чем-то обманчивым и невозможным, а жизнь вне его, не любимая, не чувствуемая им, неизвестная ему, и есть единая настоящая жизнь.

И это не то, что так представляется человеку в дурные минуты его унылого настроения, это не представление, которого можно не иметь, а, напротив, такая очевидная, несомненная истина, что если мысль о ней сама хоть раз придет человеку в голову или другие хоть раз растолкуют ему ее, то он никогда уже не отделается от нее, ничем не выжжет ее из своего сознания¹.

3

Человек обладает разумом и ищет разумного объяснения явлений жизни ². Правильное течение его внешней и внутренней жизни все чаще и чаще начинает нарушаться минутами как бы недоумения, выражающегося все в одних и тех же вопросах: «зачем? ну, а потом?»

Вопросы эти сперва кажутся даже неуместными, человек долго отгоняет их от себя: ему кажется, что все это известно и что если только он захочет заняться их решением, это будет для него совершенно не трудно, и эти глупые, простые детские вопросы разрешатся сами собой. Но все чаще и чаще повторяются вопросы, все настоятельнее и настоятельнее требуют они ответов, а как только человек тронет и попытается разрешить

¹ Там же, с. 14-17.

² «Христианское учение», с. 11.

их, он тотчас же убедится, во-первых, в том, что то не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что он не может и не может, сколько бы он ни думал, разрешить их.

Вопросы не ждут, надо сейчас ответить; если не ответишь, нельзя жить. А ответа нет. И человек чувствует, что то, на чем он стоял, подломилось, что ему стоять не на чем, что того, чем он жил, уже нет, что ему нечем жить. Жизнь его останавливается. Он может дышать, есть, пить и не может не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни нет, потому что нет таких желаний, удовлетворение которых он находил бы разумным. Если он желает чего-нибудь, то вперед знает, что удовлетворит он или не удовлетворит свое желание, из этого ничего не выйдет. Он не может даже желать узнать истину, потому что догадывается, в чем она состоит: истина та, что жизнь есть бессмыслица¹.

Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца, видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелине колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обрушится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их.

Так и человек держится за ветви жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать его, и не может понять, зачем он попал на это мучение. И пытается сосать тот мед, который прежде утешал его; но этот мед уже не радует его, а белая и черная мышь день и ночь подтачивают ветку, за которую он держится. Человек ясно видит дракона, и мед уже не сладок ему. Он видит одно — неизбежного дракона и мышей,— и не может отвратить от них взор. И это не басня, а истинная, неоспоримая и всякому понятная правда. Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не обманывает человека. Сколько ни говори ему: ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи,— он не может делать этого, ибо не может не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих его к смерти. Он видит это одно, потому что это одно — истина. Остальное все — ложь ².

¹ «Исповедь», с. 9—11.

² «Исповедь», с. 12—13.

4

Вопрос о смысле жизни — самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, тот вопрос, без которого жизнь невозможна. Вопрос состоит в том: «что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра,— что выйдет из всей моей жизни?». Иначе выраженный, вопрос будет такой: «зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?». Еще иначе выразить вопрос можно так: «есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежной, предстоящею мне смертью?». На этот-то, один и тот же различно выраженный вопрос, мы ищем ответа во всех тех знаниях, которые приобрели люди. И мы не только не находим его, но убеждаемся, что все те, которые так же искали в знании, точно так же ничего не нашли. И вот почему.

По отношению к этому вопросу все человеческие знания разделяются как бы на две противоположные полусферы, на двух противоположных концах которых находятся два полюса: один — отрицательный, другой — положительный; но ни на том, ни на другом полюсе нет ответов на вопрос жизни. Один ряд знаний как бы и не признает вопроса, на зато ясно и точно отвечает на свои независимо поставленные вопросы: это ряд знаний опытных, и на крайней точке их стоит математика; другой ряд знаний признает вопрос, но не отвечает на него: это — ряд знаний умозрительных, и на крайней их точке — метафизика¹.

Спрашивая у одной стороны человеческих знаний, мы получим бесчисленное количество точных ответов о том, о чем мы не спрашивали: о химическом составе звезд, о движении солнца к созвездию Геркулеса, о происхождении видов и человека, о формах бесконечно малых, невесомых частиц эфира. Но ответ в этой области знаний на наш вопрос: в чем смысл моей жизни? — один: ты то, что ты называешь твоей жизнью; ты — временное случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление это продержится некоторое время; потом взаимодействие этих частиц прекратится — и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все твои вопросы. Ты — случайно сплотившийся комочек. Комочек преет. Прение это комочек называет своею жизнью. Комочек расскочется, и кончится прение и все вопросы. Так отвечает ясная сторона знаний и ничего другого не может сказать, если только она строго следует своим основам ².

Знания эти очень интересны, очень привлекательны, но точны и ясны эти знания обратно пропорционально их приложи-

¹  Там же, с. 15.

²  Там же, с. 19-20.

мости к вопросам жизни: чем менее они приложимы к вопросам жизни, тем они точнее и яснее; чем более они пытаются давать решения на вопрос жизни, тем более они становятся неясными и непривлекательными. Так, самая неприложимая к вопросам жизни наука — математика уже совсем не отвечает на вопрос. Если же обратишься к той отрасли этих знаний, которая пытается давать решения на вопросы жизни — к физиологии, психологии, биологии, социологии, то тут встречаешь поражающую бедность мысли, величайшую неясность, ничем не оправданную притязательность на разрешение неподлежащих вопросов и беспрестанные противоречия одного мыслителя с другими и даже с самим собою. Если обратишься к отрасли опытных знаний, не занимающихся разрешением вопросов жизни, но отвечающих на свои научные, специальные вопросы, то восхищаешься силой человеческого ума, но знаешь наперед, что ответов на вопросы жизни у этих знаний нет. Знания эти прямо игнорируют вопрос жизни. Они говорят: «на то, что ты такое и зачем ты живешь, мы не имеем ответов и этим не занимаемся; а вот если тебе нужно знать законы света, химических соединений, законы развития организмов, если тебе нужно знать законы тел, их форм и отношение чисел и величин, если тебе нужно знать законы твоего ума, то на все это у нас есть ясные, точные и несомненные ответы».

Вообще отношение наук опытных к вопросам жизни может быть выражено так. Вопрос: зачем я живу? — Ответ: «в бесконечно большом пространстве, в бесконечно долгое время, бесконечно малые частицы изменяются в бесконечной сложности, и когда ты поймешь законы этих видоизменений, тогда поймёшь, зачем ты живешь на земле»¹. Оказывается, что ответ отвечает не на вопрос. Мне нужно знать смысл моей жизни, а то, что она есть частица бесконечного, не только не придает ей смысла, но уничтожает всякий возможный смысл ².

Обращаясь к области умозрительных знаний, мы получаем следующий ответ на вопрос жизни: «все человечество живет и развивается на основании духовных начал, идеалов, руководящих им. Эти идеалы выражаются в религиях, в науках, искусствах, формах государственности. Ты — часть человечества, и потому призвание твое состоит в том, чтобы содействовать сознанию и осуществлению идеалов человечества».

Не говоря о той недобросовестной неточности, при которой знания этого рода выдают выводы, сделанные из изучения малой части человечества, за общие выводы; не говоря о взаимной противоречивости разных сторонников этого воззрения в мнении о том, в чем состоят идеалы человечества,— странность этого воззрения состоит в том, что для того, чтоб ответить на вопрос, предстоящий каждому человеку: «что я такое», или:

¹  Там же, с. 16-17.

²  Там же, с. 20.

«зачем я живу», или: «что мне делать», человек должен прежде разрешить вопрос: «что такое жизнь всего неизвестного ему человечества, из которой ему известна одна крошечная часть в один крошечный период времени». Для того чтобы понять, что он такое, человек должен прежде понять, что такое все это таинственное человечество, состоящее из таких же людей, как и он сам, не понимающих самих себя. Можно верить этому в том случае, когда у нас есть свои излюбленные идеалы, оправдывающие наши прихоти, и мы стараемся придумать такую теорию, по которой мы могли бы смотреть на свои прихоти как на закон человечества. Но как скоро встанет в нашей душе вопрос жизни во всей ясности, ответ этот тотчас же разлетится прахом. И мы поймем, что как в науках опытных есть настоящие науки и полунауки, пытающиеся давать ответы на не подлежащие им вопросы, так и в этой области есть целый ряд самых распространенных знаний, старающихся отвечать на не подлежащие вопросы. Полунауки этой области — юридические, социально-исторические — пытаются разрешать вопросы чело-века-тем, что они мнимо, каждая по-своему, разрешают вопрос жизни всего человечества. Но как в области опытных знаний человек, искренно спрашивающий: «как мне жить?» не может удовлетвориться ответом: «изучи в бесконечном пространстве бесконечные по времени и сложности изменения бесконечных частиц, и тогда ты поймешь свою жизнь»,—точно так же не может искренний человек удовлетвориться ответом: «изучи жизнь всего человечества, которого ни начала, ни конца мы не можем знать и малой части которого мы не знаем, и тогда ты поймешь свою жизнь».

Опытная наука тогда только дает положительное знание и являет величие человеческого ума, когда она не вводит в свои исследования конечной причины. И, наоборот, умозрительная наука — тогда только наука и являет величие человеческого ума, когда она устраняет совершенно вопросы о последовательности причинных явлений и рассматривает человека только по отношению к конечной причине.

Такова в этой области наука, составляющая полюс ее — метафизика или философия. Наука эта ясно ставит вопрос: что такое я и весь мир? И зачем я и зачем весь мир? И с тех пор, как она есть, она отвечает всегда одинаково. Идеи ли, субстанцию ли, дух ли, волю ли называет философ сущностью жизни, находящейся во мне и во всем существующем, философ говорит одно, что эта сущность есть и что я есть та же сущность, но зачем она, он не знает и не отвечает, если он точный мыслитель. Я спрашиваю: зачем быть этой сущности? Что выйдет из того, что она есть и будет?.. И философия не только не отвечает, а сама только это и спрашивает. И если она — истинная философия, то вся ее работа только в том и состоит, чтоб ясно поставить этот вопрос. И если она твердо держится своей задачи, то она не может отвечать иначе, как   на вопрос: «что такое я и весь мир?» — «все и ничто»; а на вопрос: «зачем?» — «зачем...— не знаю»¹.

5

Наблюдая жизнь всех окружающих нас людей, чтобы получить понятие об их отношении к вопросу жизни и, быть может, в их жизненном опыте найти разъяснение угнетающих нас противоречий, мы видим, что для людей есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором они все находятся.

Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда еще не поняли того вопроса жизни, который представляется неизбежно человеку. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся. Но это — только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и конец неведению и спокойствию... Человеку, сознавшему бессмысленность своей жизни, нечему научиться от этих людей, ибо нельзя перестать знать того, что знаешь.

Второй выход — это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть. Так поддерживает в себе возможность жизни большинство людей высшего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол, а нравственная тупость дает им возможность забывать, что выгода их положения случайна и что неизбежны болезни, старость и смерть, которые не нынче-завтра разрушат все их удовольствия².

Все знания науки и искусства, которые приобретают люди этого рода, несмотря на все высокие слова о значении науки и искусств, нужны им только для того, чтобы побороть скуку и провести приятно время. Они вступают в брак, заводятся семьей, и жадность к приобретению благ животной жизни усиливается оправданием семьи: борьба с другими ожесточается и устанавливается инерция, привычка жизни только для блага личности. Таким людям только кажется, что они живут, как может казаться человеку, несомому по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда ему надобно и хочется³.

Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее. Так поступают редкие, сильные и последовательные люди. И людей, поступающих так, становится все больше и больше⁴.

Но случается, что, несмотря на всю убедительность и несомненность доводов, руководящих ими, люди эти не всегда решаются на последний шаг: в них остается неясное сомнение

¹ Там же, с. 17-18.

² Ib . с. 24-25.

³ «О жизни», с. 25.

⁴ «Исповедь», с. 25.

в истинности их рассуждения. Пред ними открывается следующее противоречие: «если бы не было жизни, не было бы и моего разума,— стало быть разум есть сын жизни, и разум этот отрицает самую жизнь. Жизнь есть бессмысленное зло, это несомненно,— но я жив, живу еще, и жило и живет все человечество. Люди знали рассуждение о тщете жизни, которое мне показало ее бессмыслицу, и все-таки жили, придавая ей какой-то смысл. Тут что-то не то,— говорит себе рассуждающий таким образом человек: — где-нибудь я ошибся». Но в чем ошибка, он никак не может найти.

И вот пришедшие к такому заключению люди избирают четвертый выход из противоречия жизни — выход слабости. Этот выход состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может. Люди этого порядка знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно, поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. И это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее, и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?..¹.

И, однако, как логически ни неизбежен этот вывод, убедительности разумной оказывается мало. Разум работает, но работает и еще что-то другое, что нельзя назвать иначе, как сознанием жизни. Работает еще та сила, которая заставляет обращать внимание на то, а не на это, и эта-то сила выводит из отчаянного положения и совершенно иначе направляет разум².

6

Эта сила заставляет человека понять то ясное, но бывшее до сих пор скрытым от него положение, что если он хочет жить и разуметь смысл жизни, то искать этого смысла надо, конечно, не у тех, которые потеряли его и хотят убить себя, а у тех миллиардов трудового народа отживших и живых людей, которые делают и на себе несут свою и нашу жизнь. Признать их не понимающими вопроса жизни невозможно, потому что они сами ставят его и с необыкновенной ясностью отвечают на него. Признать их эпикурейцами тоже нельзя, потому что жизнь их слагается больше из лишений и страданий, чем наслаждений. Признать же их неразумно доживающими бессмысленную жизнь можно еще меньше, так как всякий акт их жизни и самая смерть объясняется ими. Убивать же себя они считают величайшим злом.

Но в чем видят они смысл жизни?

Выходит то, что знание разумное не дает смысла жизни; смысл же, придаваемый жизни миллиардами людей, всем чело-

¹ Там же, с. 27. ² Там же, с. 28.

вечеством, зиждется на каком-то презренном, ложном знании. Разумное знание, в лице ученых и мудрых, отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество — признают этот смысл в неразумном знании. И это неразумное знание есть вера, та самая, которую пробудившееся к самостоятельному мышлению наше сознание не могло не откинуть. Это Бог 1 и 3, это творение в 6 дней, дьяволы и ангелы и все то, чего я не могу принять. Выходит противоречие, из которого представляется два выхода: или то, что я называю разумным, не так разумно, как я думаю, или то, что мне кажется неразумным, не так неразумно, как я думаю. Проверяя ход рассуждения разумного знания, мы найдем его совершенно правильным. Вывод о том, что жизнь есть ничто, был неизбежен.

Однако ошибка действительно налицо. Ошибка в том, что мы мыслили несоответственно поставленному нами вопросу.

Вопрос был такой: зачем мне жить, т. е. что выйдет настоящего, не уничтожающегося из моей призрачной, уничтожающейся жизни,— какой смысл имеет мое конечное существование в этом бесконечном мире? Решения всех возможных вопросов жизни, которую мы стали изучать, очевидно, не могли удовлетворить нас, потому что наш вопрос, как он ни прост кажется сначала, включает в себя требование объяснения конечного бесконечным и наоборот. Я спрашивал: какое вневременное, вне-причинное, внепространственное значение моей жизни? — А отвечал я на вопрос: какое временное, причинное, пространственное значение моей жизни?.. Вышло то, что после долгого труда мысли получился ответ: никакого. В рассуждениях наших мы постоянно приравнивали конечное к конечному и бесконечное к бесконечному, а потому у нас и выходило то, что должно было выйти: сила есть сила, вещество есть вещество, воля есть воля, бесконечность есть бесконечность, ничто есть ничто,— и дальше ничего не могло выйти. Было что-то подобное, тому, что бывает в математике, когда, думая решать уравнение, решаешь тождество. Ход размышления правилен, но в результате получается ответ: а равняется а, или х=х, 0=0.

И действительно, строго научное знание, то знание, которое, как это сделал Декарт, начинается с полного сомнения во всем, откидывает всякое допущенное на веру знание и строит все вновь на законах разума и опыта,— и не может дать иного ответа на вопрос жизни, как тот самый, который мы и получили,— ответ неопределенный. Только сначала кажется, что знание дает положительный ответ — ответ Шопенгауэра: жизнь не имеет смысла, она есть зло. Но, разобрав дело, мы поймем, что ответ не положительный, что наше чувство только выразило его так. Ответ же, строго выраженный, как он и выражен и у браминов, и у Соломона, и у Шопенгауэра, есть только ответ неопределенный, или тождество. 0=0, жизнь есть ничто.

Отсюда понятно, что нельзя было искать в разумном знании ответа на наш вопрос и что ответ, даваемый разумным знанием, есть только указание на то, что ответ может быть получен только при иной постановке вопроса, только тогда, когда в рассуждение будет введен вопрос отношения конечного к бесконечному. Мы поймем теперь также и то, что как ни неразумны и уродливы ответы, даваемые верою, они имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отношение конечного к бесконечному. Разумное знание приводит к признанию того, что жизнь бессмысленна,— жизнь человека останавливается, и он хочет уничтожить себя. Но люди живут и утверждают, что знают смысл жизни. Каждый из них жил, пока знал смысл жизни. Как всем людям, так и каждому из нас смысл жизни и возможность жизни давала вера. Вера, с тех пор как есть человечество, дает возможность жить, и главные черты ее везде всегда одни и те же. Какие бы кому бы ни давала ответы какая бы то ни было вера, всякий ответ веры конечному существованию человека придает смысл бесконечного,— смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. Значит — в одной вере можно найти смысл и возможность жизни ¹. И потому религия всегда была и не может перестать быть необходимостью и неустранимым условием жизни разумного человека и разумного человечества².

¹ Там же, с. 29—32.

² «Что такое религия и в чем сущность ее?», с. 9.

ГЛАВА II
Необходимость религии

Возражения против необходимости религии и их несостоятельность. Множественность церковных вероучений и единая религия. Три основных жизнепонимания: первобытное — личное, языческое — общественное и христианское — божеское. Религия и философия.

1

Всегда во всех человеческих обществах, в известные периоды их жизни, наступало время, когда религия сначала отклонялась от своего основного значения, потом, все более и более отклоняясь, теряла свое основное значение, и, наконец, замирала в раз установленных формах, и тогда действие ее на жизнь людей становилось все меньше и меньше. В такие периоды образованное меньшинство, не веря в существующее религиозное учение, обыкновенно делает только вид, что верит, находя это нужным для удержания народных масс в установленном строе жизни; народные же массы, хотя и держатся по инерции раз установленных форм религии, в жизни своей не руководятся уже требованиями ее, а только народными обычаями и государственными законами.

Так это было много раз в различных человеческих обществах. Но никогда не было того, что происходит теперь в нашем христианском обществе. Никогда не было того, чтобы богатое, властвующее и более образованное меньшинство, имеющее наибольшее влияние на массы, не только не верило в существующую религию, но было бы уверено в том, что в наше время религии уже никакой не нужно, и внушало бы людям, сомневающимся в истинности исповедуемой религии, не какое-либо более разумное и ясное религиозное учение, чем то, которое существует, а то, что религия вообще отжила свое время и стала теперь не только бесполезным, но и вредным органом жизни обществ, вроде того, как слепая кишка в организме человека. Религия изучается этого рода людьми не как нечто известное нам по внутреннему опыту, а как внешнее явление, как бы болезнь, которою бывают одержимы некоторые люди и которую мы можем исследовать только по внешним симптомам. Религия, по мнению одних из этих людей, произошла от одухотворения всех явлений природы,— это учение анимизма; по мнению других — из представления о возможности отношений с умершими предками; по мнению третьих — из страха перед силами природы¹ и вытекающего отсюда признания воображаемых существ и поклонения им,— как это еще в древности

¹ Там же, с. 3-4.

думал Демокрит и как это утверждают новейшие философы и историки религии¹. А так как, рассуждают далее ученые люди нашего времени, наука доказала, что деревья и камни не могут быть одушевлены, и умершие предки уже не чувствуют того, что делают живые, и явления природы объясняемы естественными причинами, то и уничтожилась необходимость и в религии, и во всех тех стеснениях, которые, вследствие религиозных верований, налагали на себя люди ².

Но, не говоря уже о том, что признание невидимых сверхъестественных существ или существа происходило и происходит не всегда от страха перед неведомыми силами природы, как свидетельствуют о том сотни самых передовых и высокообразованных людей прошедшего времени, Сократы, Декарты, Ньютоны, и такие же люди нашего времени,— никак уже не из страха перед неведомыми силами природы признающие высшее сверхъестественное Существо,— утверждение о том, что религия произошла от суеверного страха людей перед непонятными силами природы, в действительности ничего не отвечает на главный вопрос: откуда взялось в людях представление о невидимых сверхъестественных существах? Если люди боялись грома и молнии, то они и боялись бы грома и молнии, но для чего же они придумали какое-то невидимое сверхъестественное Существо, от которого они считают себя в зависимости, придумали живые души умерших? Не от страха только, а по каким-то другим причинам. И в этих-то причинах, очевидно, и заключается сущность того, что называется религией. Кроме того, всякий человек, когда-либо, хотя бы в детстве испытавший религиозное чувство, по своему личному опыту знает, что чувство это всегда вызываемо было в нем не внешними страшными вещественными явлениями, а внутренним, не имеющим ничего общего с страхом перед непонятными силами природы, сознанием своего ничтожества, одиночества и своей греховности. И потому человек и по внешнему наблюдению, и по личному опыту может узнать, что религия не есть поклонение божествам, вызванное суеверным страхом перед неведомыми силами природы, которое свойственно людям только в известный период их развития, а нечто совершенно независимое от страха и от степени образования человека и не могущее уничтожиться никаким развитием просвещения, так как сознание человеком своей конечности среди бесконечного мира и своей греховности, т. е. неисполнения всего того, что он мог бы и должен был сделать, но не сделал, всегда было и всегда будет, до тех пор, пока человек останется человеком ³.

Тем не менее, среди большинства представителей современной науки, с легкой руки французского мыслителя О. Конта,

¹ «Религия и нравственность».

² «Что такое религия», с. 4.

³ «Религия и нравственность», с. 4—6.

установилось следующее, очень своеобразное учение об историческом процессе развития человеческого общества. По мнению ученых, был период невежественный — религиозный. Этот период уже давно пережит человечеством, остались редкие, атавистические признаки его. Потом был период метафизический, и этот пережит. Теперь же мы, просвещенные люди, живем в периоде научном, в периоде позитивной науки, которая заменяет религию и ведет человечество на такую ступень развития, до которой оно никогда не могло бы достигнуть, подчиняясь суеверным религиозным учениям. Под наукой здесь, очевидно, разумеется такая наука, которая обнимает всю область человеческих знаний, гармонически связанных и по степени их важности распределенных между собою, и обладает такими методами, что все добытые ею данные составляют несомненную истину. Но так как такой науки в действительности не существует, а то, что называется наукой, составляет сбор случайных, ничем не связанных между собою знаний, часто совсем не нужных и не только не представляющих несомненной истины, но сплошь да рядом самые грубые заблуждения, ныне выставляемые как истины, а завтра опровергаемые, то очевидно, что не существует того самого предмета, который должен заменить и религию. А потому утверждение о том, что наука заменит религию, совершенно произвольно и основано на ничем не оправдываемой вере в непогрешимую науку, совершенно подобную вере в непогрешимую церковь. А между тем люди, называющиеся и считающиеся учеными, вполне уверены в том, что уже существует такая наука, которая должна и может заменить религию и даже теперь упразднила ее. Религия отжила, верить во что-нибудь, кроме науки, есть невежество. Наука устроит все, что надо, и руководствоваться в жизни надо только одной наукой,— думают и говорят как сами ученые, так и те люди толпы, которые, хотя и очень далеки от науки, верят ученым и вместе с ними утверждают, что религия есть пережитое суеверие, и в жизни нужно руководиться только наукой, т. е. ничем, потому что наука по самой цели своей — исследования всего существующего — не может дать никакого руководства в жизни людей¹. Религия же как была, так и останется главным двигателем, сердцем жизни человеческих обществ, и без нее, как без сердца, не может быть разумной жизни.

2

Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только потому, что она более подходит к нашим вкусам,— скажут люди, рассматривающие религии по их внешним формам, как некоторую болезнь, от которой они чувствуют себя

¹ «Что такое религия», с. 4—6.

свободными, но которой страдают еще остальные люди¹. В календарях значится, в отделе статистических сведений, что вер, исповедуемых теперь обитателями земного шара,— 1000. В числе этих вер предполагается буддизм, браманизм, конфуцианство, таосизм и христианство.— Вер 1000, и люди нашего времени совершенно искренно верят в это. Вер 1000, все они вздор,— что же их изучать?².

Подобные возражения неверны. Религии различны по своим внешним формам, но все одинаковы в своих основных началах. И вот эти-то основные начала всех религий и составляют ту истинную религию, которая одна в наше время свойственна всем людям и усвоение которой одно может спасти людей от их бедствий ³.

Под словом «религия» обыкновенно принято понимать или некоторые мистические определения невидимого мира, или известные обряды, культ, поддерживающий, утешающий, возбуждающий людей в их жизни, или объяснение происхождения мира, или нравственные, санкционированные божеским повелением, правила жизни; но истинная религия есть прежде всего открытие высшего, общего всем людям закона, дающего им в данное время наибольшее благо ⁴.

Истинная религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека, установленное им отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками⁵.

Вся же метафизика религии, все учения о божествах, о происхождении мира суть только различные по географическим, этнографическим и историческим условиям сопутствующие религии признаки. Нет ни одной религии, от самой возвышенной и до самой грубой, которая не имела бы в основе своей этого установления отношения человека к окружающему его миру или первопричине его. Нет ни одного самого грубого религиозного обряда, так же как и самого утонченного культа, которые не имели бы в своей основе того же самого. Всякое религиозное учение есть выражение основателем религии того отношения, в котором он признает себя, как человека, а вследствие этого и всех других людей, к миру или началу и первопричине его⁶. Человечество живет давно и как преемственно выработало свои практические приобретения, так не могло не выработать тех духовных начал, которые составляли основы его жизни, и вытекающих из них правил поведения. То, что ослепленные люди не вИдят их, не доказывает того, что их не существует. Такая общая всем людям религия нашего времени — не какая-нибудь одна религия со всеми ее особенностями и   извращениями, а религия, состоящая из тех религиозных

¹ Там же, с. 46.

³ «Что такое религия», с. 46—47. ⁵ «Что такое религия», с. 11.

² «О жизни», с. 21.

⁴ «Конец века», с. 15.

⁶ «Религия и нравственность», с. 7.

положений, которые одинаковы во всех распространенных и  известных нам, исповедуемых более чем ⁹/₁₀ рода человеческого  религиях,— существует, и люди еще окончательно не озверели  только потому, что лучшие люди всех народов, хотя и бессознательно, но держатся этой религии и исповедуют ее, и только  внушение обмана, которое с помощью жрецов и ученых производится над людьми, мешает им сознательно принять ее. Положения этой истинной религии до того свойственны людям,  что как только они сообщены им, то принимаются ими как  что-то давно известное и само собою разумеющееся. Для нас  эта истинная религия есть христианство, в тех положениях его,  в которых оно сходится не с внешними формами, а с основными  положениями браманизма, конфуцианства, таосизма, еврейства, буддизма, даже магометанства. Точно так же и для исповедующих браманизм, конфуцианство и др. учения — истинная  религия будет та, основные положения которой сходятся с  основными положениями всех других распространенных религий.   И   положения   эти очень просты, понятны и не много сложны¹.

 Таким образом, множественность вероучений может служить лишь доказательством несостоятельности отдельных ре- лигиозных учений или церквей, но отнюдь не доводом против  необходимости и истинности религии вообще. Нужно и дорого  разрешение противоречия конечного с бесконечным и такой  ответ на вопрос жизни, при котором возможна жизнь. И это  единственное разрешение, которое мы везде находим, всегда и  у всех народов,— разрешение, вынесенное из времени, в котором теряется для вас жизнь людей, разрешение столь трудное, что мы ничего подобного сделать не можем,— это-то разрешение мы легкомысленно разрушаем с тем, чтобы поставить опять тот вопрос, который присущ всякому и на который у нас нет ответа².

3

Выражения отношений человека к миру или началу и первопричине его — очень многообразны, соответственно этнографическим и историческим условиям, в которых находятся основатель религии и народ, усваивающий ее; кроме того, выражения эти всегда различно перетолковываются и уродуются последователями учителя, обыкновенно на сотни, иногда на тысячи лет предваряющего понимание массы, и потому этих отношений человека к миру, т. е. религии, кажется очень много, но в сущности основных отношений человека к миру или началу его есть только три: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное и 3) христианское или божеское. Притом второе

¹ «Что такое религия», с. 47.

² «Исповедь», с. 33.

отношение человека к миру — общественное — в сущности есть только расширение первого¹. Отношений таких три и только три,— не потому, что мы произвольно соединили различные жизнепонимания в эти три, а потому, что поступки всех людей имеют всегда в основе одно из этих жизнепонимании, и потому, что иначе, как только этими тремя способами, мы не можем понимать жизнь².

Первое из этих отношений, самое древнее — то, которое теперь встречается между людьми, стоящими на самой низшей степени развития — состоит в том, что человек признает себя самодовлеющим существом, живущим в мире для приобретения в нем наибольшего возможного личного блага, независимо от того, насколько страдает от этого благо других существ. Из этого самого первого отношения к миру,— в котором находится всякий ребенок, вступая в жизнь, и в котором жило человечество на первой — языческой — ступени своего развития и живут еще и теперь многие, отдельные, самые нравственно грубые люди и дикие народы,—вытекают все языческие древние религии, так же как и низшие формы позднейших религий в их извращенном виде: извращенные буддизм, таосизм, магометанство и др. Все языческие культы — обоготворения таких же, как и человек, наслаждающихся существ, все жертвоприношения и моления о даровании благ земных — вытекают из этого же отношения к жизни. Второе, языческое отношение человека к миру, общественное — то, которое устанавливается им на следующей ступени, отношение, свойственное преимущественно возмужалым людям — состоит в том, что значение жизни признается не в благе одной отдельной личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, даже человечества (попытка религии позитивистов). Смысл жизни при этом отношении человека к миру переносится из личности в семью, род, народ, в известную совокупность личностей, благо которой и считается при этом целью существования. Из этого отношения вытекают все одного характера религии патриархальные и общественные: китайская и японская религия, государственная религия римлян, предполагаемая религия человечества — позитивистов. Все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме зиждутся на этом отношении человека к миру.

Третье отношение человека к миру — то, в котором невольно чувствует себя всякий старый человек и в которое вступает теперь человечество — состоит в том, что значение жизни признается человеком уже не в достижении своей личной цели или цели какой-либо совокупности людей, а только в служении той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой Воли. Из этого отношения к миру

1 «Религия и нравственность», с.   7.

2 «Царство Божие внутри вас», с. 63.

вытекает высшее известное нам религиозное учение, зачатки которого были уже у пифагорейцев, терапевтов, ессеев, у египтян и у персов, браминов, буддистов и таосистов, в их высших представителях, но которое получило свое полное и последнее выражение только в христианстве — в его истинном, неизвращенном значении.

Все возможные религии, какие бы они ни были, неизбежно распределяются между этими тремя отношениями людей к миру¹.

4

Религиозное основание есть неизбежное условие какого бы то ни было разумного, ясного и плодотворного учения о жизни. Всякая философия не может быть наукой, если она не берет в основу данные, установленные религией.

Как ни странно это может показаться для людей, привыкших считать религию чем-то неточным, «ненаучным», фантастическим, нетвердым, науку же чем-то твердым, точным, неоспоримым, в деле философии выходит как раз наоборот.

Религиозное понимание говорит: есть прежде всего и несомненнее всего известное нам неопределимое нечто; нечто это есть наша душа и Бог. Но именно потому, что мы знаем это прежде всего и несомненнее всего, мы уже никак не можем ничем определить этого, а верим тому, что это есть и что это — основа всего; и на этой-то вере мы и строим все наше дальнейшее учение. Религиозное понимание из всего того, что познаваемо человеком, выделяет то, что не подлежит определению, и говорит об этом: «я не знаю». И такой прием по отношению к тому, что не дано знать человеку, составляет первое и необходимейшее условие истинного знания. Таковы учения Зороастра, браминов, Будды, Лаодзе, Конфуция, Христа. Философское же понимание жизни, не видя различия или закрывая глаза на различие между познанием внешних явлений и познанием души и Бога, считает одинаково подлежащими рассудочным словесным определениям химические соединения и — сознание человеком своего «я», астрономические наблюдения и вычисления и — признание начала жизни всего, смешивая определяемое с неопределяемым, познаваемое с сознаваемым, не переставая строить фантастические, отрицаемые одна другую, теории за теориями, стараясь определить неопределимое. Таковы учения о жизни Аристотелей, Платонов, Лейбницев, Локков, Гегелей, Спенсеров и многих и многих других, имя же им легион. В сущности же, все эти учения представляют из себя или пустые рассуждения о том, что не подлежит рассуждению,— рассуждения, которые могут называться философистикой, но не философией, не любомудрием, а любомудрствованием, или плохие

1 «Религия и нравственность», с. 8—9.

повторения того, что по отношению нравственных законов выражено гораздо лучше в религиозных учениях.

Да, как ни странно это может показаться людям, никогда не думавшим об этом, понимание жизни какого бы то ни было язычника, признающего необъяснимое начало всего, олицетворяемое им в каком бы то ни было идоле,— как бы неразумны ни были его понятия об этом необъяснимом начале,— такое понимание жизни все-таки несравненно выше жизнепонимания философа, не признающего неопределимых основ познания. Религиозный язычник признает нечто неопределимое, верит, что оно и есть основа всего, и на этом неопределимом хорошо или дурно строит свое понимание жизни, подчиняется этому неопределимому и руководится им в сврих поступках. Философ же, пытаясь определить то, что определяет все остальное и потому не может быть определено, не имеет никакого твердого основания ни для построения своего понимания жизни, ни для руководства в своих поступках.

Оно и не может быть иначе, так как всякое знание есть установление отношений между причинами и следствиями, цепь же причин бесконечна, и потому явно, что исследование известного ряда причин в бесконечной цепи не может быть основой миросозерцания.

Как же быть? Где же взять ее? Рассуждение, т. е. деятельность ума, не дает такой основы. Нет ли у человека еще другого, кроме рассудочного, познания? И ответ очевиден: такое, совсем особенное от рассудочного, независимое от бесконечной цепи причин и последствий, познание каждый знает в себе. Познание это есть сознание своего духовного «я».

Когда человек непосредственно сам находит это независимое от цепи причин и следствий познание, он называет это сознанием; когда же он находит это общее всем людям сознание в религиозных учениях, он называет это познание, в отличие от познания рассудочного, верою. Таковы все веры от древнейших до новейших. Сущность всех их, как и выше говорилось, в том, что, несмотря на те, часто нелепые, формы, которые они приняли в своем извращении, они все-таки дают воспринимающему их такие независимые от цепи причин и последствий основы познания, которые одни только и дают возможность разумного миросозерцания. Так что научный философ, не признающий религиозных основ, неизбежно поставлен в необходимость, вращаясь в бесконечной цепи причин, отыскивать воображаемую и невозможную причину всех причин. Религиозный же человек сознает эту причину всех причин, верит в нее и, вследствие этого, имеет твердое понимание жизни и такое же твердое руководство для своих поступков¹.

¹ Письмо к К. Я. Гроту от 18 сент. 1910 г. («Новый сборник писем Л. Н. Толстого», с. 365—367).

ГЛАВА III
Основное противоречие жизни и его разрешение

Раздвоение сознания в людях нашего мира. Рождение истинной жизни в человеке. Основа познания. Подчинение блага животной личности закону разумения. Любовь — единая и полная деятельность истинной жизни. Бог. Высшая Воля.

1

Чаще и чаще просыпаются люди к разумному сознанию, оживают в гробах своих,— и основное противоречие человеческой жизни, несмотря на все усилия людей скрыть его от себя, со страшной силой и ясностью становится перед большинством людей.

Вся жизнь моя есть желание себе блага,— говорит себе человек пробудившийся,— разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и чтобы я ни делал, чего бы ни достигал, все кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, жизни, разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло, смерть, бессмыслица. Есть одна суета людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые другие делают, сами не зная зачем. Все живут, как будто и не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «Или они безумны или я,— говорит себе проснувшийся человек.— Но все не могут быть безумны, стало быть, безумен-то я. Но нет,— то разумное я, которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я не могу не верить ему. И человек сознает себя одним во всем мире с теми страшными вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо. Одно я, его личность, велит ему жить. А другое я, его разум, говорит: «жить нельзя». Человек чувствует, что он раздвоился. И это раздвоение мучительно раздирает душу его¹.

«Что же имеет истинную жизнь?» — спрашивает он себя и видит, что истинной жизни не имеет ни он, ни те существа, которые окружают его, а имеет жизнь только то, что желает блага². Ему кажется, что пробудившееся в нем разумное сознание разрывает и останавливает его жизнь только потому, что он признает своею жизнью то, что не было, не есть и не могло быть его жизнью. Ложное учение утвердило его в мысли, что жизнь его есть период времени от рождения до смерти, и, глядя на видимую жизнь животных, он смешал представление о ви-

¹  «О жизни», с. 30—31.

²  «Христианское учение», с. 13.

димой жизни с своим сознанием и совершенно уверился в том, что эта видимая им жизнь и есть его жизнь. Но представление его о том, что он жил все время от рождения и до настоящей минуты, есть обман сознания, подобный обману сознания при сновидениях: до пробуждения не было никаких сновидений, они все сложились в момент пробуждения. До пробуждения разумного сознания не было никакой жизни, представление о прошедшей жизни сложилось при пробуждении разумного сознания¹. В действительности же истинную жизнь нашу составляет только сознание того духовного существа, которое отделено от всего остального и заключено в пределы тела и движения. Духовное существо это всегда равно само себе и не подлежит изменениям; нам же кажется, что оно растет и расширяется во времени, т. е. движется. Движутся же только пределы, в которых оно находится; нам это кажется так же, как кажется, что движется месяц, когда тучи бегут через него. Так что люди приписывают два различных значения слову «жизнь». Одно значение есть понятие движущейся, отделенной от всего остального материи, признаваемой человеком собою, и второе — неподвижное, всегда равное себе духовное существо, которое человек признает собою. Понятия эти кажутся различными, но в сущности это не два, а только одно понятие: понятие сознания себя духовным существом, заключенным в пределы.

Признание жизнью пространственного и временного существования отделенного существа есть только недодуманность. Сознание себя отделенным от всего существом возможно только для духовного существа. И потому жизнь всегда есть жизнь духовного существа². Только ложное учение о человеческой жизни, как о существовании животного от рождения до смерти, в котором воспитываются и поддерживаются люди, производит то мучительное состояние раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в них разумного сознания³.

2

Истинная жизнь всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне, и наступает время, когда жизнь эта обнаруживается. Обнаружение ее состоит в том, что животная личность влечет человека к своему благу, разумное же сознание показывает ему невозможность личного блага и указывает какое-то другое благо. Оно еще не вполне выяснено, но личное благо так несомненно уничтожено, что продолжать личное существование невозможно; и в человеке начинает устанавливаться новое отношение его животного к разумному сознанию. Чело-

¹ «О жизни», с. 32—33.

² «О сознании духовного начала», с. 9—11.

³ «О жизни», с. 35.

век начинает рождаться к истинной человеческой жизни. Происходит нечто подобное тому, что мы наблюдаем в вещественном мире при всяком рождении. Плод родится не потому, что он хочет родиться, что ему лучше родиться и что он знает, что хорошо родиться, а потому, что он назрел и ему нельзя продолжать прежнее существование; он должен отдаться новой жизни не столько потому, что новая жизнь зовет его, сколько потому, что уничтожена возможность прежнего существования. Разумное сознание, незаметно вырастая в его личности, дорастает до того, что жизнь в личности становится невозможною. Не видим же мы роста разумного сознания потому, что мы сами совершаем его: наша жизнь есть ни что иное, как это рождение того невидимого нам существа, которое рождается в нас.

Но что же такое это разумное сознание?

Вообще говоря, разум не может быть определяем, да нам и незачем определять его, потому что мы все не только знаем его, но только разум один и знаем. Разум мы знаем вернее и прежде всего, так что все, что мы знаем в мире, мы знаем только потому, что это познаваемое нами сходится с законами этого разума, несомненно известными нам. Мы знаем и нам нельзя не знать разума. Нельзя потому, что разум — это тот закон, по которому должны жить неизбежно разумные существа — люди. И закон, который мы знаем в себе, как закон нашей жизни, есть тот закон, по которому совершаются и все внешние явления мира, только с тою разницею, что в себе мы знаем этот закон, как то, что мы сами должны совершать, во внешних же явлениях — как то, что совершается по этому закону без нашего участия. В исполнении этого закона, в подчинении своего животного закону разума, для достижения блага, и состоит наша жизнь. Принимая благо и существование своей животной личности за всю нашу жизнь и отказываясь от предназначенной нам работы жизни, мы лишаем себя истинного нашего блага и истинной нашей жизни и на место ее подставляем то видимое нам существование нашей животной деятельности, которое совершается независимо от нас и поэтому не может быть нашею жизнью¹.

Жизнь человек знает в себе как стремление к благу, достижимому подчинением своей животной личности закону разума ². Жизнь эта обнаруживается во времени и пространстве, но определяется не временными и пространственными условиями, а только степенью подчинения животной личности разуму³. Силы пространственные и временные — силы определенные, конечные, несовместимые с понятием жизни; сила же стремления к благу через подчинение разуму есть сила, поднимающая в высоту,— сама сила жизни, для которой нет ни временных, ни пространственных пределов⁴.

¹ Там же, с. 37-40.    ² Там же, с. 52.      ³ Там же, с. 53.      ⁴ Там же, с. 54.

Сущность учения Христа в том, чтобы человек узнал, кто он; чтобы он, как птица, не пользующаяся своими крыльями, бегающая по земле, понял, что он — не смертное животное, зависящее от условий мира, а как птица, понявшая, что у нее есть крылья, и поверившая в них, понял бы, что он, сам он, никогда не рождался и не умирал, а всегда есть, и проходит в этом мире только одну из бесчисленных форм жизни для исполнения воли Того, Кто послал его в эту жизнь¹.

3

Заблуждение, что видимый нами, на нашей животной личности совершающийся закон и есть закон нашей жизни, есть старинное заблуждение, в которое всегда впадали и впадают люди. Оно, скрывая всегда от людей главный предмет их по--знания, подчинение животной личности разуму для достижения блага жизни, ставит на место его изучение существования людей, независимо от блага жизни². Чтобы понять жизнь человека, т. е. тот закон, которому для блага человека должна быть подчинена его животная личность, люди рассматривают: или историческое существование, но не жизнь человека, или несознаваемое человеком, но только видимое ему подчинение и животного, и растения, и вещества разным законам, т. е. делают то же, что бы делали люди, изучающие положение неизвестных им предметов для того, чтобы найти ту неизвестную цель, которой им нужно следовать.

Совершенно справедливо то, что знание видимого нам проявления существования людей в истории может быть поучительно для нас; что точно так же может быть поучительно для нас и изучение законов животной личности человека и других животных, и поучительно изучение тех законов, которым подчиняется само вещество. Изучение всего этого важно для человека, показывая ему, как в отражении, то, что необходимо совершается в его жизни; но очевидно, что знание того, что уже совершается и видимо нами, как бы оно ни было полно, не может дать нам главного знания, которое нужно нам,— знание того закона, которому должна для нашего блага быть подчинена наша животная личность. Знание совершающихся законов поучительно для нас, но только тогда, когда мы признаем тот закон разума, которому должна быть подчинена наша животная личность. Истинное знание состоит в том, чтобы знать, что мы знаем то, что знаем, и не знаем того, чего не знаем,— сказал Конфуций. Ложное же — в том чтобы думать, что мы знаем то, чего не знаем, и не знаем того, что знаем. И нельзя датьболее точного определения того ложного познания, которое царствует среди нас.

1 «Дневник», т. 1, с. 11.

2 «О жизни», с. 41.

Человеку с ложным знанием представляется, что он знает все то, что является ему в пространстве и времени, и что он не знает того, что ему известно в его разумном сознании. Такому человеку представляется, что благо вообще и его благо есть самый непознаваемый для него предмет; почти столь же непознаваемым предметом представляется ему его разум, его разумное сознание; несколько более познаваемым предметом представляется ему он сам как животное; еще более познаваемыми предметами представляются ему животные и растения, и наиболее познаваемым представляется ему мертвое, бесконечно-распространенное вещество. В действительности же мы знаем вполне только то, что не определяется ни пространством, ни временем — благо и закон разума. Внешние же предметы мы знаем тем менее, чем менее в познании участвует наше сознание и потому — чем исключительнее предмет определяется пространством и временем.

Истинное знание человека кончается познанием своей личности, своего животного. Это свое животное, стремящееся к благу и подчиненное закону разума, человек знает совершенно особенно от знания всего того, что не есть его личность. Он знает себя в этом животном, как нечто независимое от времени и пространства. Когда он спрашивает себя о своем месте во времени и пространстве, то ему прежде всего представляется, что он стоит посредине бесконечного в обе стороны времени и что он центр, шара, поверхность которого везде и нигде. И этого-то самого, вневременного и внепространственного, себя человек и знает действительно, и на этом своем я кончается его действительное знание. Все, что находится вне этого я, человек может только наблюдать и определять внешним условным образом. Отрешившись на время от знания самого себя как разумного центра, стремящегося к благу, т. е. вневременного и внепространственного существа, человек может на время условно допустить, что он есть часть видимого мира, проявляющаяся и в пространстве, и во времени. Рассматривая себя так в пространстве и во времени, в связи с другими существами, человек соединяет свое истинное внутреннее знание самого себя с внешним наблюдением себя и получает о себе представление как о человеке вообще, подобном всем другим людям; по этому условному знанию себя человек получает и о других людях некоторое внешнее представление, но не знает их. За людьми, еще дальше от себя, человек видит в пространстве и времени животных, отличающихся от людей и друг от друга. Существа эти были бы совершенно непонятны для него, если бы он не имел знания о человеке вообще; но, имея это знание и отвлекая от понятия человека его разумное сознание, он получает и о животных некоторое представление; но представление это еще менее для него похоже на знание, чем его представление о людях вообще. Животных самых разнообразных он видит уже огромное количество, и чем больше их количество, тем, очевидно, менее возможно для него познание их. Далее от себя он видит растения, и еще увеличивается распространенность в мире этих явлений, и еще невозможнее для него знание их. Еще далее от себя, за животными и растениями, в пространстве и времени человек видит неживые тела и уже мало или совсем не различающиеся формы вещества. Вещество он понимает уже меньше всего. Познание форм вещества для него уже совсем безразлично, и он не только не знает его, но он только воображает себе его,— тем более, что вещество уже представляется ему в пространстве и времени бесконечным.

Таким образом, истинность нашего знания не зависит от наблюдаемости предметов в пространстве и времени, а напротив: чем наблюдаемее проявление предмета в пространстве и времени, тем менее оно понятно для нас.

Наше знание о мире вытекает из сознания нашего стремления к благу и необходимости, для достижения этого блага, подчинения нашего животного разуму. Если мы знаем жизнь животного, то только потому, что мы и в животном видим те же стремление и необходимость. Если мы знаем вещество, то мы знаем его только потому, что, хотя благо его нам непонятно, мы все-таки видим в нем то же явление. Познание чего бы то ни было для нас есть перенесение на другие предметы нашего знания о том, что жизнь есть стремление к благу, достигаемое подчинением закону разума¹. И, напротив, сколько бы ни изучал человек жизнь видимую, осязаемую, наблюдаемую им в себе и других, жизнь, совершающуюся без его усилий,— жизнь эта всегда останется для него тайной; он никогда из этих наблюдений не поймет эту несознаваемую им жизнь и наблюдениями над этой таинственной, всегда скрывающейся от него в бесконечность пространства и времени жизнью никак не осветит свою истинную жизнь, открытую ему в его сознании и состоящую в подчинении¹ его совершенно особенной от всех и самой известной ему животной личности совершенно особенному и самому известному ему закону разума, для достижения своего совершенно особенного и самого известного ему блага².

4

Обыкновенно думают и говорят, что отречение от блага личности есть подвиг, достоинство человека. Но это — не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие жизни человека. В то же время, как человек сознает себя личностью, отделенной от всего мира, он познает и другие личности отделенными от всего мира, и их связь между собой и призрачность блага своей личности, и одну действительность блага только такого, которое   могло   бы   удовлетворить   его   разумное сознание. Для

¹  Там же, с. 43-50.

²  Там же, с. 52.

животного, не имеющего разумного сознания, показывающего ему бедственность и конечность его существования, благо личности и вытекающее из него продолжение рода личности есть высшая цель жизни. Для человека же личность есть только та ступень существования, с которой открывается ему истинное благо его жизни, не совпадающее с благом личности. Сознание личности для человека — не жизнь, но тот предел, с которого начинается его жизнь, состоящая все в большем и большем достижении свойственного ему блага, независимого от блага животной личности. Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в подчинении разумному сознанию, то он совершается в каждом человеке насильно при плотской смерти его животного, когда он от тяжести страданий желает одного: избавиться от мучительного сознания погибающей личности и перейти в другой вид существования.

Следует, однако, помнить, что животная личность, в которой застает себя человек и которую он призван подчинять своему разумному сознанию, есть не преграда, но средство, которым он достигает цели своего блага; животная личность является для человека тем орудием, которым он работает. Это талант, данный ему для прироста, а не для хранения. В Евангелии говорится: «И кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее. И кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее». В этих словах сказано, что сберечь нельзя то, что должно погибнуть и, не переставая, погибает, а что только отрекаясь от того, что погибнет и должно погибнуть, от нашей животной личности, мы получаем нашу истинную жизнь, которая не погибает и не может погибнуть. Сказано то, что истинная жизнь наша начинается только тогда, когда мы перестаем считать жизнью то, что не было и не могло быть для нас жизнью — наше животное существование. В этом состоит определение жизни, данное человеком Иисусом Христом.

— Но я чувствую требования моей личности, и потому эти требования законны — говорят обыкновенно люди. Да, требования эти законны, но только до тех пор, пока человек не кладет своих разумных сил на удовлетворение этих требований и на увеличение их. Все его потребности обеспечены человеку так же, как и птице и цветку, если он живет разумной жизнью. И в действительности, кто, думающий человек, может верить, чтобы он мог уменьшить бедственность своего существования обеспечением своей личности? Бедственность существования человека происходит не от того, что он — личность, а от того, что он признает существование своей личности жизнью и благом. Только тогда является противоречие, раздвоение и страдание человека. Страдания человека начинаются только тогда, когда он употребляет силу своего разума на усиление и увеличение до бесконечных пределов разрастающихся требований личности для того, чтобы скрыть от себя требования разума.

Отрекаться нельзя и не нужно от личности и ее требований, как и от всех тех условий, в которых существует человек; но можно и должно не признавать эти условия самою жизнью. Можно и должно пользоваться данными условиями жизни, но нельзя и не должно смотреть на эти условия, как на цель жизни. Не отречься от личности, а отречься от блага личности и перестать признавать личность жизнью — вот что должно сделать человеку для того, чтобы то благо, стремление к которому составляет его жизнь, было доступно ему¹.

5

Благо это не есть нечто, только выведенное из рассуждения, не есть что-то такое, что надо отыскивать где-то, не есть благо, обещанное где-то и когда-то, а есть то самое знакомое человеку благо, к которому непосредственно влечется каждая не развращенная душа человеческая. Все люди с самых первых детских лет знают, что кроме блага животной личности есть еще одно, лучшее благо жизни, которое не только не зависимо от удовлетворения похотей животной личности, но, напротив, бывает тем больше, чем больше отречение от блага животной личности. Чувство, разрешающее все противоречия жизни человеческой и дающее наибольшее благо человеку, знают все люди. Чувство это есть любовь. Разум есть тот закон, которому для своего блага должна быть подчинена животная личность человека. Любовь есть единственная деятельность человека².

И вот являются вопросы: во имя какой любви и как действовать? Во имя какой любви жертвовать другою любовью, кого любить больше и кому делать больше добра,— жене или детям, жене и детям или друзьям? Как служить любимому отечеству, не нарушая любви к жене, детям и друзьям? Как, наконец, решать вопросы о том, насколько можно мне жертвовать и моею личностью, нужной для служения другим? Насколько мне можно заботиться о себе для того, чтобы я мог, любя других, служить им? Все эти вопросы кажутся очень простыми для людей, не пытающихся дать себе отчета в том чувстве, которое они называют любовью; но они не только не просты, они совершенно неразрешимы. И недаром законник поставил Христу этот самый вопрос: «кто ближний»? Отвечать на эти вопросы кажется очень легко только людям, забывающим настоящие условия жизни человеческой.

Ведь все это требования любви, и все они переплетены между собой, так что удовлетворение требованиям одних лишает человека возможности удовлетворять других. Если же я допущу, чт₍о озябшего ребенка можно не одеть, потому что моим детям когда-нибудь понадобится то платье, которого у меня

¹ Там же, с. 72-73.

² Там же, с 77.

просят, то я могу не отдаваться и другим требованиям любви во имя моих будущих детей. Точно то же и по отношению любви к отечеству, избранным занятиям и ко всем людям. Если человек может отказывать требованиям самой малой любви настоящего во имя требования самой большой любви будущего, то разве не ясно, что такой человек, если бы он всеми силами и желал этого, никогда не будет в состоянии взвесить, насколько он может отказывать требованиям настоящего во имя будущего, и потому, не будучи в силах решить этого вопроса, всегда выберет то проявление любви, которое будет приятно для него, т. е. будет действовать не во имя любви, а во имя своей личности.

Если человек решает, что ему лучше воздержаться от исполнения требований настоящей, самой малой любви во имя другого, будущего проявления большей любви, то он обманывает или себя, или других и никого не любит, кроме себя одного. Любви в будущем не бывает; любовь есть только деятельность в настоящем. Человек же, не проявляющий любви в настоящем, не имеет любви. То, что люди, не понимающие жизни, называют любовью, это только известные предпочтения одних условий блага своей личности другим. Когда человек говорит, что он любит свою жену или ребенка, или друга, он говорит только то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его личной жизни. Предпочтения эти относятся к любви так же, как существование относится к жизни. И как людьми, не понимающими жизни, жизнью называется существование, так этими же людьми любовью называется предпочтение одних условий личного существования другим. Чувства эти — предпочтения к известным существам, как, например, к своим детям, или даже к известным занятиям, например: к науке, к искусствам — мы называем тоже любовью; но такие чувства предпочтения, бесконечно разнообразные, составляют всю сложность видимой, осязаемой животной жизни людей и не могут быть называемы любовью, потому что они не имеют главного признака любви — деятельности, имеющей и целью, и последствием благо.

Возможность истинной любви начинается только тогда, когда человек понял, что нет для него блага его животной личности. Не вследствие любви к отцу, к сыну, к жене, к друзьям, к. добрым и милым людям, как это обыкновенно думают, люди отрекаются от личности, а только вследствие сознания тщеты существования личности, сознания невозможности ее блага, и потому — вследствие отречения от жизни личности познает человек истинную любовь и может истинно любить отца, сына, жену, детей и друзей. Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от блага личности и возникающее от того благоволение ко всем людям. Только на этом общем благоволении может вырасти истинная любовь к известным людям — своим или чужим. И только такая любовь дает истинное благо жизни и разрешает кажущееся противоречие животного и разумного сознания¹.

Отчего так тяжело бывает несогласие с другим человеком и еще тяжелее нелюбовь к другому человеку? Оттого, что мы все чувствуем, что то, что в нас делает нас людьми, одно во всех. Так что, не любя других, мы расходимся с тем, что одно во всех, расходимся сами с собою².

Всякий старается сделать себе как можно больше добра, а самое большое добро на свете в том, чтобы быть в любви и согласии со всеми людьми. Как же получить это добро, когда чувствуешь, что одних людей любишь, а других не любишь? Надо научиться любить тех, кого не любишь. Человек учится самым трудным искусствам, учится читать, писать, всякой науке, ремеслу. Если бы только человек учился любить так же усердно, как он учится наукам и ремеслам, он скоро и легко научился бы тому, чтобы любить всех людей, даже тех, которые неприятны нам³.

По свойству своему любовь, желание блага, стремится обнять все существующее. Естественным путем оно расширяет свои пределы любовью,— сначала к семейным — жене, детям, потом к друзьям, соотечественникам; но любовь не довольствуется этим и стремится обнять все существующее. В этом не-перестающем расширении пределов области любви, составляющем сущность рождения духовного существа, и заключается сущность истинной жизни человека в этом мире⁴.

Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного, и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтобы всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда и всем бьио хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека⁵. Только такая любовь дает полное удовлетворение разумной природе человека. И нет иной любви, как той, чтобы положить душу свою за други своя. Любовь — только тогда любовь, когда она есть жертва собой. Только когда человек отдает другому не только свое время, свои силы, но когда он тратит свое тело для любимого предмета, отдает ему свою жизнь — только это мы признаем все любовью и только в такой любви мы все находим благо, награду любви. И только тем, что есть такая любовь в людях, только тем и стоит мир⁶.

¹ Там же, с. 81-86.

³ Там же, с. 87.

⁵ «О жизни», с. 90.

² «Путь жизни», с. 88.

⁴ «Христианское учение», с. 17.

⁶ Там же, с. 88.

 Существо, открываемое человеку его разумным сознанием, есть желание блага, которое и прежде составляло цель его жизни, но с той разницей, что желание блага прежнего существа относилось к одному телесному существу и не сознавало себя, теперешнее же желание блага сознает себя и потому относится не к чему-либо отдельному, а ко всему существующему. Желание же блага всему существующему есть то, что дает жизнь всему существующему, то, что мы называем Богом. Оно есть начало всякой жизни, есть любовь, есть Бог, как и сказано в Послании Иоанна, что Бог есть любовь.

По прежним учениям, для познания Бога человек должен был верить тому, что ему другие люди говорили о Боге, о том, как Бог сотворил будто бы мир и людей и потом проявил себя  людям; по христианскому же учению, человек непосредственно  познает Бога своим сознанием в самом себе¹. Христианское учение открывает человеку то, что сущность его жизни есть не  его отдельное существо, а Бог, заключенный в этом существе. Бог же этот сознается человеком разумом и любовью². Человек говорит себе:  «Бог — это неограниченное все то, что я знаю себе ограниченным; я — нечто ограниченное, Бог — нечто бесконечное; я — существо, жившее столько-то лет, Бог — существо, живущее вечно; я — существо, мыслящее в пределах моего понимания, Бог — существо, мыслящее беспредельно; я— существо, любящее иногда немного, Бог — существо, любящее ' бесконечно. Я— часть, Он — все. Я себя не могу иначе понимать, как частью Его³.

Но, сознавая в своем отдельном теле духовное и нераздельное существо Бога и видя присутствие того же Бога во всем живом, человек не может не спрашивать себя — для чего Бог, существо духовное, единое и нераздельное, заключил себя в отдельные тела существ и в тело отдельного человека. Для чего существо духовное и единое как бы разделилось в самом себе? Для чего божественная сущность заключена в условия отдельности и телесности ? Для чего бессмертное заключено в смертное, связано с ним? И ответ может быть только один: есть Высшая Воля, цели которой недоступны человеку. И эта-то Воля постановила человека и все существующее в то положение, в котором оно находится. Эта-то Причина, которая, для каких-то недоступных человеку целей заключила себя, желание блага всему существующему — любовь — в отдельные от остального мира существа,— есть тот же Бог, которого человек сознает в себе — познаваемый им вне себя. Так что Бог, по христианскому вероучению, есть и та сущность жизни, которую человек сознает в себе и познает во всем мире, как желание

¹ «Христианское учение», с. 13—14.

² «Мысли о Боге», с. 28.

³ Там же, c . 10—11.

блага; и вместе с тем и та причина, по которой сущность эта заключена в условия отдельной и телесной жизни¹.

Иными словами, кроме Бога, познаваемого по христианскому учению в самом себе, как желание блага всему существующему, любовь,— человек, по христианскому учению, познает Его еще и вне себя,— во всем существующем².

Бог, для меня, это то, к чему я стремлюсь, то, в стремлении к чему и состоит моя жизнь, и который поэтому и есть для меня,— говорит христианин,— но есть непременно такой, что я Его понять, назвать не могу. В самом деле, если бы я понял Бога, я бы дошел до Него, и стремиться бы некуда было, и жизни бы не было. Приблизиться мне к Нему можно и хочется и в этом моя жизнь, но приближение нисколько не увеличивает и не может увеличить моего знания³. Всякая попытка человека вообразить, что он познает Бога (например, как творца или милосердного и т. д.), удаляет его от Бога и прекращает его приближение к Богу⁴.

Одно из самых путающих все наши метафизические понятия суеверий есть суеверие о том, что мир сотворен, что он произошел из ничего и что есть Бог творящий. В сущности мы не имеем никакого основания предполагать Бога творца и никакой нужды (китайцы и индийцы не знают этого понятия), а между тем Бог Творец и Промыслитель не может совместиться с христианским Богом — Отцом, Богом — Духом, Богом, частица которого живет во мне, составляет мою жизнь, и проявить и вызвать которую составляет смысл моей жизни, Богом — любовью. Бог Творец равнодушен и допускает страдание и зло. Бог дух избавляет от страдания и зла и есть всегда совершенное благо. Бога Творца нет. Есть я, познающий данными мне орудиями, чувств мир и знающий внутренно своего Отца Бога. Он —начало меня духовного. А мир внешний есть только мой предел⁵.

Говорят: Бога надо понимать как личность. В этом большое недоразумение: личность есть ограничение. Человек чувствует себя личностью только потому, что он соприкасается с другими личностями. Если бы человек был один, он не был бы личность. Эти два понятия взаимно определяются. Но как же про Бога сказать, что Он личность, что Бог личный. В этом корень антропоморфизма. Про Бога можно сказать только то, что говорили Моисей, Магомет,— что Он один; и то один не в том смысле, что нет другого или других богов — по отношению к Богу не может быть понятия числа, и потому нельзя сказать про Бога, что Он один, в значении числа,— а в том смысле, что он одноцентренен, что Он — не понятие, а существо, то, что православные называют живым Богом, в противоположность Богу пантеистическому, т. е. высшее существо духовное, живу-

¹ «Христианское учение», с, 14—15. ³ «Мысли о Боге», с, 5.   ⁴ Там же, с. 6.

² Там же, с. 14. ⁵ Там же, c . 11-12.

щее во всем. Главная непостижимость для нас Бога состоит именно в том, что мы знаем Его как существо единое,— не можем иначе знать Его,— и между тем единое существо, заолняющее собою все, мы не можем понять. Если Бог не один, то Он расплывается, Его нет. Если же он один, то мы невольно представляем Его себе в виде личности, и тогда Он уже не высшее существо, не все. А между тем для того, чтобы знать Бога и опираться на Него, нужно понимать Его наполняющим все и вместе с тем единым¹.

Бога знаешь не столько разумом, даже не сердцем, но по чувствуемой полной зависимости от Него, вроде того чувства, которое испытывает грудной ребенок на руках матери. Он не знает, кто его держит, кто греет, кто кормит, но знает, что есть этот кто-то, и мало того что знает,— любит его². И мы видим, что самый строгий и последовательный агностик, хочет он или не хочет этого, признает Бога. Он не может не признавать того, что, во-первых, в существовании его самого и всего мира есть какой-то недоступный смысл; во-вторых, что есть закон его жизни,— закон, которому он может подчиняться, или от которого может уклониться. Вот это-то признание высшего, недоступного человеку, но неизбежно существующего смысла жизни и закона своей жизни и есть Бог и Его Воля³.

Все, что мы знаем, мы знаем потому, что есть Бог и мы знаем Его. Только на этом можно. основываться твердо и в отношениях к людям и к себе, и к внеземной и вневременной жизни. И это не только не мистично, но, напротив, противоположный взгляд есть мистицизм, а это — одна самая понятная и всем доступная реальность⁴.

Конечно, нет ни одного верующего человека, на которого бы не находили минуты сомнения, сомнения в существовании Бога. И эти сомнения не вредны; напротив, они ведут к высшему пониманию Бога. Тот. Бог, которого знал, стал привычен, и не веришь больше в Него. Веришь вполне в Бога только тогда, когда Он вновь открывается тебе. А открывается Он тебе с новой стороны, когда ты всей душой ищешь Его⁵. Он есть то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить — одно и то же. Бог есть жизнь. Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога⁶.

7

Что происходит от того, что человек признает своим я не свое отдельное существо, а Бога, живущего в нем? Во-первых, то, что, сознательно не желая своему отдельному существу блага, такой человек не будет или менее напряженно будет отнимать его у других; во-вторых, то, что, признав своим я Бога, желающего блага всему существующему, этого же будет

¹ Там же, с. 20-21.

⁴ Там же, с. 24.

² Там же, с. 7.

⁵ Там же, с. 16.

³ Там же, с. 23.

⁶ «Исповедь», с. 41.

желать и человек¹. И по учению Христа задача человеческой жизни состоит в слиянии собственной, сыновней воли с волей Отца — Бога.

Цель, конечная цель человеческой жизни в бесконечном по времени и пространству мире, очевидно, не может быть доступна человеку в его ограниченности. Но смысл ее, т. е. зачем он живет и что он должен, делать, непременно должен быть понятен человеку, так же понятен, как понятно его назначение работнику на большом заводе². Человек есть орудие для совершения не известного вполне человеку дела, и цель этого дела не может быть известна, а известен человеку только путь, направление, по которому ведут его живущие в нем разум и любовь. И в самом деле, разве может быть цель для жизни мира и жизни людей, когда они сливают свою жизнь с жизнью мира? Понятие — цель есть понятие ограниченности человеческого разума, вроде понятий награды и наказания, и потому — понятие, не приложимое к жизни мира. Если есть цель, то она должна быть достигнута, и тогда — конец. Но для мира вообще есть только жизнь, для участников в жизни мира есть и может быть только направление, путь³. И мы знаем это направление. Движение всего человечества идет от стремления к личному благу к требованиям совести. Совесть есть тот высший закон всего живущего, который каждый сознает в себе не только признанием прав этого всего живущего, но любовью к нему. Требования совести суть то, что на христианском языке называется волей Бога, и потому смысл жизни состоит в том, чтобы исполнять волю Бога, сознаваемую, нами в нашей совести. К чему приведет это? Ответить нельзя; но ясное сознание необходимости исполнения воли Бога меняет всю нашу внешнюю жизнь и приводит к тому, что дает ей постоянный, все более и более уясняющийся, радостный и разумный смысл⁴.

Сойтись по-настоящему могут люди только в Боге. Для того, чтобы людям сойтись, им не нужно идти навстречу друг другу, а нужно всем идти к Богу. Если бы был такой огромный храм, в котором свет шел бы сверху только в самой середине, то для того, чтобы сойтись людям в этом храме, им всем надо было бы только идти на свет в середину. То же и в мире. Иди все люди к Богу, и все сойдутся⁵.

Сила, с которой мы убеждены в чем-нибудь, полная, совершенная, непоколебимая, бывает не тогда, когда доводы логически неотразимы, и не тогда даже, когда чувство совпадает с требованиями ума, а только тогда, когда человек опытом убеждается, испытав противоположное, что есть только один путь. Такое убеждение нам дается о том, что жизнь есть только одно: следование воле Бога⁶.

¹ «Мысли о Боге», с. 13.

³ «О смысле жизни», с. 7—8.

⁵ «Путь жизни», с. 81—82.

² «Для чего мы живем», с. 3.

⁴ «Для чего мы живем», с. 13.

⁶ «Для чего мы живем», с. 11.

Исполнение воли Бога — дело жизни. Но в чем воля Божья? Чтобы узнать волю Отца, надо узнать истинную, основную свою волю. Она, сыновняя воля, всегда совпадает с отцовской¹.

Очень обычная ошибка полагать цель жизни в служении людям, а не в служении Богу². Все, что мы можем поставить себе целью, как волю Бога,— все недостаточно, неполно, все только признак, но не самая воля Бога³. Нет ничего радостнее того, как то, когда мы знаем, что люди любят нас. Но удивительное дело: для того, чтобы люди любили нас, надо не угождать   им,   а   надо   только   приближаться   к   Богу. Только приближайся к Богу и не думай о людях, и люди полюбят тебя⁴. Мы знаем, верно знаем, когда мы живем по воле Бога, Но не знаем мы самую волю Бога, и нам надо помнить, надо знать, что мы не знаем и не можем знать ее; а не выставлять себе цели внешние, отожествляя их с волей Божьей, как бы ни высоки казались нам эти цели, как, например, поучение людей в истинах веры, установление на деле Царства Божьего на земле, указание примера жизни no -Божьи и многое другое⁵. Мы все думаем, что воля Отца может быть во внешних делах, а воля Отца — только в том, чтобы мы в том ярме, в которое запряжены, были кротки и смиренны и, не спрашивая — куда, зачем, что везем, везли бы, пока есть сила, останавливались бы, когда велят, и опять везли бы, когда, велят, и не спрашивали бы — зачем и куда.— «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Будь кроток и смирен сердцем, будь доволен всем, согласен на всякое положение, и исполнишь волю Отца. Поэтому, чтобы исполнять волю Отца, надо узнать — не что делать, а как делать то, что приходится делать⁶. Признаки же того, что живем мы по Его воле, даны нам самые несомненные. Самый первый, главный, несомненный признак, которым мы так склонны пренебрегать, это — отсутствие ощущения духовного страдания. Если испытываешь полную свободу, ничем ненарушимую, то живешь по воле Божьей. Другой признак, поверяющий первый, это ненарушение любви с людьми. Если не чувствуешь враждебности ни к кому и знаешь, что к тебе не чувствуют зла, ты в воле Бога. Третий признак, опять поверяющий первый и поверяемый им, есть рост духовный. Если чувствуешь, что делаешься духовнее, побеждаете животное,— ты в воле Бога⁷.

Христианское учение возвращает человека к первоначальному сознанию себя, но только не себя — животного, а себя — Бога, искры Божьей, себя — сына Божия, Бога такого же, как и Отец, но заключенного в животную оболочку, И сознание

¹ Там же, с. 45.

² Там же, с. 7.

³ Там же, с. 19.

⁴ «Путь жизни», с. 82.

⁵ «Для чего мы живем», с. 20.

⁶  «О смысле жизни», с. 19.

⁷  «Для чего мы живем», с. 20.

себя этим сыном Божьим, главное свойство которого есть любовь, удовлетворяет и всем тем требованиям расширения области любви, к которой был приведен человек общественного жизнепонимания. Там, при все большем и большем расширении области любви для спасения личности, любовь была необходимостью и приурочивалась к известным предметам: к себе, семье, обществу, человечеству; при христианском мировоззрении любовь есть не необходимость, не приурочивается ни к чему, а есть существенное свойство души человека. Человек любит не потому, что ему выгодно любить того-то и тех-то, а потому, что любовь есть сущность его души,— потому что он не может не любить. Христианское учение есть указание человеку на то, что сущность его души есть любовь, что благо его получается не от того, что он будет любить того-то и то-то, а от того, что он будет любить начало всего — Бога, которого он сознает в себе любовью, и потому, сливая свою волю с Его Высшей Волей, будет любить всех и все¹.

¹ «Мысли о новом жизнепонимании», с. 152.

ГЛАВА IV
Самосовершенствование

Царство Божие внутри и вне нас. Существенные свойства и значение самосовершенствования. Грехи. Соблазны. Суеверия. Усилия воздержания. Самоотречение, смирение, правдивость. Молитва.

1

Бог проявляется в разумном человеке желанием блага всему существующему, и в мире — в отдельных существах, стремящихся каждое к своему благу. Вместе с тем, хотя конечная цель жизни мира и скрыта от человека, он все-таки знает, в чем состоит ближайшее дело жизни мира, в котором он призван участвовать; дело это есть замена разделения и несогласия в мире — единением и согласием. Наблюдение, предание, разум показывают человеку, что в этом состоит то дело Божие, в котором он призван участвовать; и внутреннее стремление его рождающегося в нем духовного существа — любви — влечет его к тому же самому. Внутреннее влечение рождающегося духовного существа человека только одно: увеличение в себе любви. И это-то увеличение любви есть то самое, что одно содействует тому делу, которое совершается в мире: замены разъединения и борьбы — единением и согласием, то, что в христианском учении называется установлением Царства Божия¹.

Царство Божие — и внутри нас, и вне нас. Когда мы его устанавливаем в себе, оно устанавливается в мире². Я живу затем, чтобы исполнять волю Пославшего меня в жизнь. Воля же Его в том, чтоб я довел свою душу до высшей степени совершенства в любви, и этим самым содействовал установлению единения между людьми и всеми существами в мире³. Цель жизни — только одна: стремиться к тому совершенству, которое указал нам Христос, сказав: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный». Эта единственная доступная человеку цель жизни достигается не стоянием на столбе, не аскетизмом, а выработкою в себе любовного общения со всеми людьми. Из стремления к этой правильно понимаемой цели вытекают все полезные человеческие деятельности, и соответственно этой цели решаются все вопросы⁴. Любовь вызывает любовь в других; Бог, проснувшийся в тебе, вызывает пробуждение того же

¹  «Христианское учение», с. 15—16.

²  «О самосовершенствовании», с. 8.

³  «Для чего мы живем», с 15.

⁴ «О самосовершенствовании», с. 6.

Бога в других¹. Поэтому установление Царства Божия внутри нас нужно и для Бога, и для нас, и для других людей².

Природа, говорят, экономна в расходовании своих сил: при наименьшем усилии стремится достигнуть наибольших результатов. Так же и Бог. Для того, чтобы установить в мире Царство Божие, единение, служение друг другу и уничтожить вражду, Богу не нужно делать это Самому, если позволить себе так выразиться. Он вложил в человека Свой разум, освобождающий в нем любовь, и все, чего Он хочет, будет сделано человеком. Бог делает Свое дело через нас. А времени для Бога нет. Вложив в человека разумную любовь, Он уже все сделал³. Человек поставлен в такие условия, что единственное возможное для него, истинное, разумное благо состоит в стремлении к личному самосовершенствованию; личное же самосовершенствование таково, что оно достигается только тогда, когда человек признает себя орудием Божиим для установления Его Царства⁴. Я — орудие, которым работает Бог. Мое истинное благо в том, чтобы участвовать в Его работе. Участвовать же в Его работе я могу только теми усилиями сознания, которые я делаю для того, чтобы держать в порядке, чистоте, остроте, правильности то орудие Божие, которое поручено мне — себя, свою душу⁵.

«И не придет Царствие Божие видимым образом и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо вот: Царствие Божие внутри вас есть». В той мере, в которой достигает человек внутреннего совершенства, в той мере устанавливает он Царство Божие и только в установлении Царства Божия он подвигается к внутреннему совершенству. Без сознания того, что усилие мое содействует установлению Царства Божия приближением совершенства Отца, не было бы жизни. И потому каждый из нас живет только в той мере, в которой он установляет Царство Божие вне себя и совершенствуется внутри себя⁶. Смысл жизни нашей, единственный, разумный и радостный — в том, чтобы служить и чувствовать себя служащими делу Бо-жию, установлению Царства Его⁷.

Если ты видишь, что устройство общества дурно, и ты хочешь исправить его, то знай, что для этого есть только одно средство: то, чтобы все люди стали лучше. А для того, чтобы все люди стали лучше, в твоей власти только одно: самому сделаться лучше. Люди приближаются к Царствию Божию, т. е. доброй и счастливой жизни, только усилиями каждого отдельного человека жить доброй жизнью ⁸.

«Да, это было бы так, если бы все люди разом поняли, что все это дурно и не нужно нам»,— говорят люди, рассуждая

¹ «Мысли о Боге», с. 26.

³ «Мысли о Боге», с. 24.

⁵ «Путь жизни», с. 309.

⁷   Там же, с. 8.

² «О самосовершенствовании», с. 8

⁴ «Для чего мы живем», с. 23.

⁶ «Для чего мы живем», с. 23.

⁸ «Путь жизни», с. 315.

о зле жизни людской. «Положим, один человек отстанет от зла, откажется от участия в нем,— что же это сделает для общего дела, для жизни людей? Изменение жизни людской делается всем обществом, а не одиночными людьми».

Правда, одна ласточка не делает весны. Но неужели от того, что одна ласточка не делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует весну, а дожидаться? Если так дожидаться каждой почке и травке, то весны никогда не будет. Так же и нам, для установления Царства Божия, не надо думать о том, первая ли я или тысячная ласточка, а сейчас же, хотя бы одному, чувствуя приближение Царства Божия, делать то, что нужно для его осуществления¹.

«Огонь пришел я низвесть на землю: и как желал бы, чтобы он уже возгорелся». (Луки XII , 49).— Но почему же огонь этот так медленно разгорается? Если могло пройти столько веков, и христианство не изменило строя общественной жизни, какое право имеем мы думать, что это как-то само собою сделается теперь? Большинство людей, приведенное к необходимости признания истины христианства, все еще не берет эту истину за основание своей деятельности. Отчего это? А только оттого, что люди ждут изменения от внешних условий, а не хотят понять того, что достигается это только усилием каждого отдельного человека в своей душе, а не какими-либо внешними изменениями².

«Ищите Царствия Божия и правды его, а остальное приложится». Ищите лишь того, чтобы быть исполнителями воли Бога; тогда все будет: и праведность, и радость, и жизнь, не говоря о хлебе и одежде, которые и не нужны. Нужен только хлеб насущный — пища жизни, про которую Христос сказал: «пища Моя творит Волю Пославшего»³.

2

Жизнь истинная дана человеку под двумя условиями: чтобы он делал добро людям и увеличивал данную ему силу любви. Одно обусловливает другое: добрые дела, увеличивающие любовь в людях, только тогда таковы, когда при совершении их человек чувствует, что в нем увеличивается любовь, когда он делает их любя, с умилением; увеличивается же в нем любовь (он совершенствуется) только тогда, когда он делает добрые дела и вызывает любовь в других людях. В этом одно из существеннейших свойств самосовершенствования.

Отсюда легко заключить, что всякое устройство, всякое определение, всякая остановка сознания на каком-нибудь состоянии есть преобладание заботы и увеличение в себе любви совершенствования без добрых дел. Самая грубая форма есть

¹ Там же, с. 316.

² Там же, с. 316-317.

³ «Для чего мы живем»,   с. 17.

стояние на столбу; но всякая форма есть более или менее такое стояние.

Всякая форма отделяет от людей, следовательно, и от возможности добрых дел и вызывания в них любви. Таковы и общины. И это их недостаток, если признать их постоянной формой. Стояние на столбу, и ухождение в пустыню, и житие в общине может быть нужно временно людям, но как постоянная форма это очевидный грех и неразумие. Жить чистою, святою жизнью на столбу или в общине нельзя, потому что человек лишен одной половины жизни — общения с миром, без которого его жизнь не имеет смысла. Представьте себе, что все люди, понимающие учение истины, собрались бы вместе и поселились на острове. Неужели это была бы жизнь? Все дело ученика Христа — установить наихристианнейшие отношения с этим миром. Дело наше, как дело няньки,— возрастить порученное нам — нашу жизнь.   ,

И пусть не говорят столь любимую пошлость, что растить свою жизнь — эгоизм. Растить свою жизнь — служить Богу. Люби Господа Бога твоего всем сердцем, всей душой и всем помышлением твоим и ближнего, как самого себя. Когда видишь пользу ближнего и не видишь никому пользы от своего роста, и. приходится выбирать, выбирай всегда рост своей жизни, потому что  польза ближнего всегда сомнительна, благо же роста своей жизни всегда несомненно. Сказать, что жизни нет у человека, который не растит свою жизнь, не есть метафора. У такого человека точно нет жизни, как нет ее в дереве, которое спускает старую кору, но не выращивает новую, как нет ее в животном, которое разлагается, но не ассимилирует пищу. Вся плотская жизнь организма с ее пищей, ростом, продолжением рода есть по отношению истинной жизни (растущей) разрушительный процесс. Ведь не только нет никакой возможности просвещать и исправлять других, не просветив и не исправив себя до. последних пределов своей возможности, но нельзя и просвещать и исправлять себя в одиночку, а всякое истинное просвещение и исправление себя неизбежно просвещает и исправляет других и только одно это средство действительно просвещает и исправляет других вроде того, как загоревшийся огонь не может светить и согревать только тот предмет, который сгорает в нем, но неизбежно светит и греет вокруг себя, а светит и греет вокруг себя только тогда, когда сам горит¹. В утверждении же, что совершенствование есть эгоизм и что для совершенствования нужно будто бы уходить из жизни, заключается великая неправда, так как совершенствоваться можно только в жизни и в общении с людьми ².

Совершенство, указываемое христианством, бесконечно и никогда не может быть достигнуто; и Христос дает свое учение, имея в виду то, что полное совершенство никогда не будет достигнуто, но что стремление к полному, бесконечному совер-

¹ «О самосовершенствовании», с. 1—4.

²  Там же, с. 5.

шенству постоянно будет увеличивать благо людей, и что благо это поэтому может быть увеличиваемо до бесконечности. Христос признает существование обеих сторон параллелограмма, обеих вечных, неуничтожимых сил, из которых слагается жизнь человека: силу животной природы и силу сознания сыновности Богу. Не говоря о силе животной, которая, сама себя утверждая, остается всегда равна сама себе и находится вне власти человека, Христос говорит только о силе Божеской, призывая человека к наибольшему сознанию ее, к наибольшему освобождению ее от того, что задерживает ее, и к доведению ее до высшей степени напряжения. Учение христианское кажется исключающим возможность жизни только тогда, когда люди указание идеала принимают за правило. Только тогда представляются уничтожающими жизнь те требования, которые предъявляются учением Христа. Требования эти, напротив, одне дают возможность истинной жизни. Без этих требований истинная жизнь была бы невозможна. Учение Христа тем отличается от прежних учений, что оно руководит людьми не внешними правилами, а стремлением к достижению божеского совершенства. И в душе человека находятся не умеренные правила справедливости и филантропии, а идеал полного бесконечного божеского совершенства. Спустить требования идеала значит не только уменьшить возможность совершенства, но уничтожить самый идеал, тогда как он не выдуман кем-то, но лежит в душе каждого человека. Учение же Христа только тогда имеет силу, когда оно требует все большего и большего совершенства, все большего и большего слияния божеской сущности, находящейся в душе человека, с волей Бога — соединения Сына с Отцом.

Ни одно состояние по этому учению не может быть выше или ниже другого. Всякое состояние, по этому учению, есть только известная, сама по себе безразличная ступень к недостижимому совершенству и потому — само по себе не составляет ни большей, ни меньшей степени жизни. Увеличение жизни, по этому учению, есть только ускорение движения к совершенству. И потому движение к совершенству мытаря Закхея, блудницы, разбойника на кресте ~ составляет высшую степень жизни, чем неподвижная праведность фарисея. И потому-то для этого учения не может быть правил и законов, обязательных для исполнения. Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее, лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству. Всякая степень совершенства и всякая степень несовершенства равны перед этим учением; никакое исполнение законов не составляет исполнения учения. Исполнение учения — в движении от себя к Богу¹.

¹ «Мысли о новом жизнепонимании», с. 147—150.

3

Душа наша, сознавая свою отделенность от Бога и других живых существ, стремится к соединению с тем, от чего она отделена. Соединяется же душа человеческая с Богом все большим и большим сознанием в себе божественного начала. С другими же существами соединяется душа все большим и большим проявлением любви. В этом стремлении к соединению сознанием в себе Бога и любовью, хотя часто и не сознаваемом нами, заключается сущность нашей жизни и ее единое и истинное благо.

Большее и большее соединение души человеческой с Богом и другими существами, и потому и большее и большее благо человека достигается освобождением души человеческой от того, что препятствует человеку сознавать свое божественное начало и любить другие существа. Препятствуют этому сознанию, а также и любви: грехи, т. е. потворство похотям тела; соблазны, т. е. ложные представления о благе, и суеверия, т. е. ложные учения, оправдывающие грехи и соблазны¹. Жизнь человеческая была бы неперестающим благом, если бы суеверия, соблазны и грехи людей не лишали их этого возможного и доступного им блага².

Те люди, которые верят в то, что Бог сотворил мир, часто спрашивают: зачем же сотворил Бог людей так, что они должны грешить, не могут не грешить? Спрашивать об этом все равно, что спрашивать о том, зачем Бог сотворил матерей так, что для того, чтобы им иметь детей, им надо мучиться, рожать, выкармливать, воспитывать детей? Не проще ли было бы, если бы Бог сразу дал матерям готовых детей, без родов, без кормления, без трудов, забот, страхов. Никакая мать не спросит этого, потому что ребенок и дорог ей потому, что и в муках родов, и в кормлении, и в выращивании, и в заботах о детях была ее лучшая радость жизни. То же и с человеческою жизнью: грехи, соблазны и суеверия, борьба с ними и победа над ними,— в этом и смысл и радость человеческой жизни. Тяжело бывает человеку знать про свои грехи, но и зато большая радость чувствовать, что освобождаешься от них. Не было бы ночи, мы не радовались бы свету солнца. Не было бы греха, не знал бы человек радости праведности³. Грехи, соблазны и суеверия — это та земля, которая должна покрывать семена любви для того, чтобы они могли взойти⁴.

Единое, истинное благо человека в любви. Лишается же человек этого блага, когда он вместо того, чтобы увеличивать в себе любовь, увеличивает в себе потребности тела, потакая им ⁵. В этом состоит грех излишества.

¹ «Путь жизни», с. 13—14.

³ Там же, с. 113.

⁵ Там же, с. 115.

² Там же, с. 100.

⁴ Там же, с. 114.

В наше время большая часть людей думает, что благо жизни в служении телу. Это видно из того, что самое распространенное в наше время учение, это — учение социалистов. По этому учению жизнь с малыми потребностями есть жизнь скотская, и увеличение потребностей это первый признак образованного человека, признак сознания им своего человеческого достоинства. Люди нашего времени так верят этому ложному учению, что только глумятся над теми мудрецами, которые в уменьшении потребностей видели благо человека¹. Людям следовало бы учиться у животных тому, как надо обходиться со своим телом. Как только у животного есть то, что ему нужно для его тела, оно успокаивается; человеку же мало того, что он утолил свой голод, укрылся от непогоды, согрелся,— он придумывает разные сладкие питья и кушанья, строит дворцы, готовит лишние одежды и вообще стремится к ненужной роскоши, отчего ему не лучше, а только хуже живется². Ни вино, ни опиум, ни табак не нужны для жизни людей. Все знают, что и вино, и опиум, и табак вредны и телу и душе. А между тем, чтобы производить эти яды, тратятся труды миллионов людей. Зачем же делают это люди? Делают это люди оттого, что, впав в грех служения телу и видя, что тело никогда не может быть удовлетворено, они придумали такие вещества, как вино, опиум, табак, которые одуряют их настолько, что они забывают про то, что у них нет того, чего они желают ³. Еще с самых древних времен мудрецы учили, что не надо есть мяса животных, а питаться растениями. У Плутарха, писавшего жизнь Пифагора, спрашивали, почему и зачем Пифагор не ел мяса. Плутарх отвечал, что его не то удивляет, что Пифагор не ел мяса, а удивляет то, что еще теперь есть люди, которые могли бы сытно питаться зернами, овощами и плодами, и которые, вместо этого, ловят живые существа', режут их и едят ⁴. «Не убий» относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого. И заповедь эта была записана в сердце человека прежде, чем она была записана на Синае ⁵.

Во всех людях — женщинах и мужчинах — живет Дух Божий. Какой же грех смотреть на носителя Духа Божия, как на средство удовольствия! Всякая женщина для мужчины прежде всего должна быть сестрою, и всякий мужчина для женщины — братом⁶. Неиспорченному человеку всегда бывает и отвратительно и стыдно думать и говорить о половых сношениях. Надо беречь это чувство. Оно не даром вложено в душу людей. Чувство это помогает человеку удержаться от греха блуда и соблюсти свое целомудрие ⁷.

Хотя только редкие люди могут быть вполне целомудренны, пусть всякий человек понимает и помнит, что он всегда может

¹ Там же, с. 117-118.

³ Там же, с. 124.

⁵ Там же, с. 122.

² Там же, с. 119-120.

⁴ Там же, с. 121.

⁶ Там же, с. 130.

⁷ Там же, с. 133.

быть более целомудрен, чем он был прежде, и может вернуться к нарушенному целомудрию, и что чем больше приблизится человек к полному целомудрию, тем больше он получит сам для себя истинного блага и тем более он будет в состоянии служить благу ближних¹. «Вам сказано (сказал Христос, поминая слова закона Моисея): не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. V , 27—28). Слова эти не могут означать ничего другого, как только то, что, по учению Христа, человек вообще должен стремиться к полному целомудрию.— Как же это может быть? — скажут на это.— Держись люди полного целомудрия, уничтожится род человеческий. Но, говоря так, люди забывают то, что указывать совершенство, к которому мы должны стремиться, не означает того, что человек должен достигнуть полного совершенства. Человеку ни в чем не дано достигнуть полного совершенства. Назначение человека в приближении к совершенству². Что делать чистым юноше и девушке, когда в них пробудилось половое чувство ? Чем руководиться ? Соблюдать себя чистыми и стремиться ко все большему и большему целомудрию мыслей и желаний. Что делать юноше и девушке, подпавшим соблазнам, поглощенным мыслями о беспредметной любви или о любви к известному лицу? Все то же: не попускать себя на падение, зная, что такое попущение не освободит от соблазна, а только усилит его, и все так же стремиться к большему и большему целомудрию. Что делать людям, когда они не осилили борьбы и пали? Смотреть на свое падение не как на законное наслаждение, как смотрят теперь, когда оно оправдывается церемонией брака, и не как на случайное удовольствие, которое можно повторять с другими, а также и не как на несчастье, когда падение совершается с неровней и без церемониала, а смотреть на это первое падение как на вступление в неразрывный брак. Что делать мужчине и женщине, вступившим в брак? Все то же: стремиться вместе к освобождению себя от половой похоти. Главное средство борьбы с похотью — это сознание человеком своей духовности³.

Закон телесной жизни — труд. Закон духовной жизни — любовь. Если человек нарушил закон телесной жизни — закон труда, он неизбежно нарушит и духовный — задан любви⁴. В этом состоит грех тунеядства.

Людям, которые живут роскошной жизнью, нельзя любить людей. Нельзя им любить, потому что все то, чем они пользуются, сделано поневоле, от нужды, часто с проклятиями, теми людьми, которых они заставляют служить себе. Для того, чтобы им можно было любить людей,. им надо прежде перестать мучить их'. Вся христианская нравственность в практическом ее применении сводится к тому, чтобы считать всех братьями,

¹ Там же, с. 131-132.

³ Там же, с. 136.

² Там же, с. 132-133.

⁴ Там же, с. 150.

⁵ Там же, с. 148.

со всеми быть равным, а для того, чтобы исполнить это, надо прежде всего перестать заставлять других работать на себя, а при нашем устройстве мира — пользоваться как можно менее работой, произведениями других,— тем, что приобретается за деньги,— как можно менее тратить денег, жить как можно проще¹. «Кто не хочет трудиться, тот и не ешь» — говорил ап. Павел². Ручной труд, и особенно земледельческий, полезен не только для тела, но и для души. Людям, не работающим руками, бывает трудно здраво понимать вещи. Такие люди не переставая думают, говорят, слушают или читают. Уму нет отдыха, и ум раздражается и путается. Земледельческий же труд полезен человеку тем, что труд, кроме того отдыха, который он дает ему, труд этот помогает человеку просто, ясно и разумно понимать положение человека в жизни ³.

Грех корыстолюбия состоит в приобретении все большего и большего количества предметов или денег, нужных другим людям, и в удержании в своей власти этих предметов или денег для того, чтобы пользоваться по своему желанию чужими трудами ⁴.

Только человек, уверенный в том, что он не такой же человек, как все, а лучше их, только такой человек может со спокойной совестью владеть богатством среди бедных. Только мыслью о том, что он лучше других людей, может такой человек оправдывать сам перед собою свое богатство среди бедных. И что удивительнее всего, это — то, что обладание богатствами,— то, что должно бы было стыдить человека,— служит ему главным доказательством его превосходства над другими людьми. «Я пользуюсь богатством потому, что я лучше других. И я лучше других потому, что пользуюсь богатством»,— говорит Такой человек⁵. «Кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое,— как пребывает в том любовь Божия? Дети мои! станем любить не словом или. языком, но делом и истиной». (1 посл. Иоанна, Ш, 17—18). А для того, чтобы богатому любить не словом или языком, а делом и истиной, надо давать просящему, как сказал Христос. А если давать просящему, то как бы много имения ни было у человека, он скоро перестанет быть богат. А как только перестанет быть богат, так и случится с ним то самое, что Христос сказал богатому юноше, т. е. не будет уже того, что мешало богатому юноше идти за ним⁶. С какими усилиями и грехами наживается и бережется богатство! А между тем только одну радость можем мы получить от нажитого богатства. Радость эта в том, чтобы, поняв все зло богатства, отказаться от него ⁷.

«Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду (Исх. 20, 13). А я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего подлежит суду» (Мф. V , 21—22). Объ-

¹ Там же, с. 147.

⁴ Там же, с. 163.

⁷ Там же, с. 174.

² Там же, с. 146.

⁵ Там же, с. 170.

³ Там же, с. 152—153.

⁶ Там же, с. 175.

ядение, праздность, сладострастие дурны сами по себе. Но больше всего дурны эти грехи тем, что от них заводится самый дурной   грех — гнева, недоброжелательства, нелюбви к людям¹.

Без любви можно обращаться только с вещами: без любви можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо, но с людьми нельзя обращаться без любви, так же как нельзя обращаться с пчелами без осторожности. Не чувствуешь любви к людям, сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми. Только позволь себе обращаться с людьми без любви, и не успеешь оглянуться, как станешь не человеком, а зверем, и людям повредишь, и себя замучаешь². Когда сердишься на кого-нибудь, то обыкновенно ищешь оправданий своему сердцу и стараешься видеть только дурное в том, на кого сердишься.  И этим усиливаешь свое недоброжелательство. А надо совсем напротив: чем больше сердишься, тем внимательнее искать всего того хорошего, что есть в том, на кого сердишься, и если удастся найти хорошее в человеке и полюбить его, то не только ослабишь свое сердце, но и почувствуешь особенную радость³. Людям, всегда всем недовольным, всех и все осуждающим, хочется сказать: «Ведь вы не затем живете, чтобы понять нелепость жизни, осудить ее, посердиться и умереть. Не может этого быть. Подумайте: не сердиться вам надо, не осуждать, а трудиться, чтобы исправить то дурное, которое вы видите. Устранить же его вы можете никак не раздражением, а только тем чувством доброжелательства ко всем людям, которое всегда живет в вас и которое вы сейчас же почувствуете, как только перестанете заглушать его⁴.

4

Бывает трудно освободиться от грехов, главное, оттого, что соблазны поддерживают их.

Таков соблазн гордости⁵.

Если вы сильнее, богаче, ученее других, то старайтесь служить людям тем, что у вас есть лишнего против других. Если вы сильнее, помогайте слабым; если умнее, помогайте неумным; если учены — неученым; если богаты — бедным. Но не так думают гордые люди. Они думают, что если у них есть то, чего нет у других, то им надо не делиться этим с людьми, а только величаться перед ними⁶. Гордые люди так заняты тем, чтобы поучать других, что им некогда подумать о себе, да и незачем: они и так хороши. И потому, чем больше они поучают других, тем все ниже я ниже сами падают ⁷. Главное дело жизни в улучшении своей души. Гордый же человек считает себя всегда вполне хорошим. От этого-то гордость особенно вредна. Она

¹Там же, с. 178.

⁴ Там же, с. 186.

⁷ Там же, с. 194.

² Там же, с. 185—186.

⁵ Там же, с. 194.

³ Там же, с. 184.

⁶ Там же, с. 195.

мешает человеку в главном деле жизни людей, в том, чтобы становиться лучше¹. Люди враждуют друг с другом и знают, что это нехорошо. И вот чтобы обмануть себя и заглушить в себе совесть, придумывают оправдания своей враждебности. Одно из таких оправданий это то, что я лучше других людей, а они не понимают этого, и вот от этого я не могу сходиться с ними; другое оправдание это то, что моя семья лучше других семей; третье — что мое сословие лучше других сословий; четвертое — что мой народ лучше других народов. Ничто так не разъединяет людей, как гордость — и личная, и семейная, и сословная, и народная².

Стоит взглянуть на жизнь христианских народов, разделенных на людей, проводящих всю жизнь в одуряющем, убивающем, ненужном им труде, и других, пресыщенных праздностью и всякого рода наслаждениями, чтобы быть пораженным той ужасной степенью неравенства, до которой дошли люди, исповедующие закон христианства, и в особенности той ложью проповеди равенства при устройстве жизни, ужасающей самым жестоким и очевидным неравенством³. Люди привыкли в мыслях своих делить людей на знатных и незнатных, благородных и подлых, образованных и необразованных, и так привыкли к такому делению, что в самом деле думают, что одни люди могут быть лучше других людей, что одних можно больше уважать, чем других, только потому, что одни люди причислены людьми же к одному разряду, а другие к другому⁴. В этом состоит соблазн неравенства. Не будь этого соблазна, люди никогда не могли бы делать всех тех злодеяний, которые они делали и теперь не переставая делают только оттого, что не признают всех людей равными⁵. Ив непризнании всех людей равными виноваты столько же те, которые величают себя перед другими, сколько и те, которые признают себя низшими перед теми, кто величает себя⁶.

Но в чем состоит равенство? Равенство, это — признание за всеми людьми мира одинаковых прав на пользование естественными благами мира, одинаковых прав на блага, происходящие от общей жизни, и одинаковых прав на уважение личности человека⁷. Считать всех людей равными себе — не значит того, чтобы ты был так же силен, ловок, умен, учен, добр, как другие, но значит, что в тебе есть то, что важнее всего на свете и что есть одно и то же во всех людях — Дух Божий⁸.

Люди видят, что в их жизни что-то нехорошо и что-то надо улучшить. Улучшать же человек может только то одно, что в его власти,— самого себя. Но для того, чтобы улучшать самого себя, надо прежде всего признать, что я не хорош, а этого не хочется. И вот все внимание обращается не на то, что всегда

¹ Там же, с. 203.

⁴ Там же, с. 206—207.

⁷ Там же, с. 210.

² Там же, с. 198.

⁵ Там же, с. 207.

⁸ Там же, с. 213.

³ Там же, с. 205-206.

⁶ Там же, с. 207.

в твоей власти,— не на себя, а на те внешние условия, которые не в нашей власти и изменение которых так же мало может улучшить положение людей, как взбалтывание вина и переливание его в другой сосуд не может изменить его качества. И начинается, во-первых, праздная, а во-вторых вредная, гордая (мы исправляем других людей) и злая (можно убить людей, мешающих общему благу), развращающая деятельность¹. Так возникает соблазн насилия. Главный вред соблазна устроительства жизни других людей насилием в том, что как только человек допустил возможность совершить насилие над одним человеком во имя блага многих, так нет пределов того зла, которое может быть совершено им во имя такого предположения. На таком же предположении основывались в прежние времена пытки, инквизиции, рабство, в наше время — суды, тюрьмы, казни, войны, от которых гибнут миллионы².

Заставлять силою людей переставать делать худое — все равно что запрудить реку и радоваться, что река на время ниже плотины мелеет. Как река, когда придет время, перельется через плотину и будет течь все так же, так и люди, делающие худое, не перестанут его делать, а только выждут время. Всякий по себе знает, как трудно изменить свою жизнь и стать таким, каким хотел бы быть. Когда же дело идет о других, то кажется, что стоит только приказать и припугнуть, и другие сделаются такими, какими мы хотим, чтобы они были³. Только те люди, которым выгодно властвовать над другими людьми, могут верить в то, что насилие может улучшить жизнь людей. Людям же, не подпавшим этому суеверию, должно бы быть ясно видно, что жизнь людей может измениться к лучшему только от их внутреннего душевного изменения, а никак не от тех насилий, которые над ними делаются⁴. Человеку дана власть только над самим собою. Только свою жизнь может устраивать человек так, как он считает для себя хорошим и нужным. А почти все люди заняты тем, чтобы устраивать жизнь других людей, и из-за этой заботы об устройстве жизни людей сами подчиняются тому устройству, которое приготавливают для них другие люди⁵.

Из представления о возможности насилием устраивать жизнь других людей вытекает другой соблазн — возмездия или наказания. Люди по злости, по желанию выместить обиду, по ложному представлению об ограждении себя, делают зло, а потом, чтобы оправдаться, уверяют людей и себя, что они делают это только для того, чтобы исправить того, кто сделал им зло⁶.

Учение о разумности наказания не только не содействовало и не содействует лучшему воспитанию людей, не содействует лучшему   устройству обществ и нравственности всех людей,

¹ Там же, с. 217—218.

⁴ Там же, с. 230-231.

² Там же, с. 221.

⁵ Там же, с. 231-232.

³ Там же, с. 222.

⁶ Там же, с. 242.

верящих в наказание за гробом, но произвело и производи неисчислимые бедствия: оно ожесточает детей, ослабляет связ. людей в обществе и развращает людей обещанием ада, лишая добродетель ее главной основы¹. Наказывать человека за его дурные дела — все равно, что греть огонь. Всякий человек, сделавший дурное, уже наказан тем, что лишен спокойствия и мучится совестью. Если же он не мучится совестью, то все наказания, какие могут наложить на него люди, не исправят его, а только озлобят². В нашем обществе существует некоторый порядок не потому, что есть судьи, прокуроры, следователи, тюремщики, палачи, солдаты, судящие, наказывающие других людей, а потому, что несмотря на развращение, производимое всеми этими правительственными людьми, люди все-таки жалеют и любят друг друга³.

«Тогда Петр приступил к нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз». (Мф. XVIII , 21, 22). Прощать, значит — не мстить, не платить злом за зло, значит любить. Если человек верит в это, то дело не в том, что сделал брат, а что должен я сделать. Если ты хочешь исправить ближнего в его ошибке, скажи ему кротко о том, что он худо сделал. Если он не послушает тебя, не вини его, а только самого себя за то, что ты не сумел сказать ему как надобно. Спрашивать о том, сколько раз надо прощать брата, все равно, что спрашивать человека, который знает, что пить вино дурно, и решил никогда не пить вина, спрашивать его, сколько раз нужно отказываться от вина, когда подносят. Если я решил не пить, то не буду пить, сколько бы раз ни подносили. То же и с прощением. Прощать— значит не то, что сказать: прощаю, а то, чтобы вынуть из сердца досаду, недоброе чувство против обидевшего. А для того, чтобы сделать это, надо помнить свои грехи, а будешь помнить, то наверное найдешь за собою худшие дела, чем те, за какие ты сердишься⁴. Ничто так не радует людей, как то, когда их прощают за их зло и платят добром за зло, и ничто так не радостно тому, кто это делает. Доброта побеждает все, а сама непобедима⁵.

Ничто так не уродует жизни людей и так верно не лишает их истинного блага, как привычка жить не по учению мудрых людей мира и не по своей совести, а по тому, что признают хорошим и одобряют те люди, среди которых живет человек. В том, чтобы делать то, что делаешь, не для своей души, а только для того, чтобы получить одобрение людей, заключается соблазн тщеславия.

¹ Там же, с. 244-245.

² Там же, с. 243.

³ Там же, с. 242,— но в исправленной по рукописи редакции ⁴ Там же, с. 249.

⁵ Там же, с. 248.

Ни один соблазн не удерживает людей так долго в своей власти, не отдаляет так людей от донимания смысла человеческой жизни и ее истинного блага, как забота о славе, об одобрении, уважении, похвале людской¹. Часто приходится видеть, что человек добрый, умный, правдивый, хотя и знает, что война, мясоедение, отнятие у людей самого необходимого им, осуждение людей и другие такие же дела — дурны, спокойно продолжает делать их. Отчего это? А оттого, что такой человек дорожит мнением людей больше, чем судом своей совести. Только заботой о чужом мнении можно объяснить себе самый обыкновенный и, вместе с тем, самый удивительный поступок людской: ложь. Человек знает одно и говорит другое. Зачем? Нет другого объяснения, как только то, что он думает, что если он скажет правду, люди не похвалят, а если солжет, люди похвалят его². Но в человеке есть свой суд — совесть. Дорожить надо только ее оценкой³. Самое важное для тебя то, как ты сам себя понимаешь, потому что от этого ты будешь или счастлив или несчастлив, а никак не от того, как другие будут понимать тебя. И потому не думай о суждении людском, а только о том, как тебе не ослабить, а усилить свою духовную жизнь⁴. Надо приучать себя жить так, чтобы не думать о людском мнении, чтобы не желать даже любви людской, а жить только для исполнения закона своей жизни, воли Бога. При такой одинокой, с одним Богом жизни, правда, нет уж побуждения к добрым поступкам ради славы людской, но за то устанавливается в душе такая свобода, такое спокойствие, такое постоянство и такое твердое сознание верности пути, которых никогда не узнает тот, кто живет для славы людской. И приучить себя к этому может каждый человек⁵. Трудно различить, служишь ли ты людям для души, для Бога или для похвалы от них. Поверка одна: если делаешь дело, которое считаешь добрым, спроси себя, будешь ли делать то же, если будешь знать вперед, что никто никогда не узнает о том, что ты делаешь. Если ответишь себе, что все-таки будешь делать, тогда наверное то, что делаешь, ты делаешь для души, для Бога⁶.

5

Суеверия, оправдывающие грехи и соблазны, суть: суеверие государства, суеверие церкви и суеверие науки⁷.

Суеверие государства состоит в признании себя соединенным с одними людьми одного народа, одного государства, и отделенным от остальных людей других народов и других государств. Люди мучают, убивают, грабят друг друга и самих себя из-за этого ужасного суеверия. Освобождается же от него

¹Там же, с. 255. ⁴ Там же, с. 262. ⁷ Там же, с. 15.

² Там же, с. 260.

⁵ Там же, с. 268.

³ Там же, с. 258.

⁶ Там же, с. 266—267.

человек только тогда, когда признает в себе духовное начало жизни, которое одно и то же во всех людях. Признавая это начало, человек уже не может верить в те человеческие учреждения, которые разъединяют то, что соединено Богом.

«Я очень сожалею о том, что должен предписывать отобрание произведений труда, заключение в тюрьму, изгнание, каторгу, казнь, войну, т. е. массовое убийство, но я обязан поступить так, потому что этого самого требуют от меня люди, давшие мне власть»,— говорят правители. «Если я отнимаю у людей собственность, хватаю их от семьи, запираю, ссылаю, казню, если я убиваю людей чужого народа, разораю их, стреляю в городах по женщинам и детям, то я делаю это не потому, что хочу этого, а только потому, что исполняю волю власти, которой я обещал повиноваться для блага общего»,— говорят подвластные. В этом обман суеверия государства. Только это укоренившееся суеверие дает безумную, ни чем не оправдываемую, власть сотням людей над миллионами и лишает истинной свободы эти миллионы. Не может человек, живущий в Канаде или в Канзасе, в Богемии, Малороссии, Нормандии быть свободен, пока он считает себя — и часто гордится этим — британским, североамериканским, австрийским, русским, французским гражданином'. Не может и правительство, признание которого состоит в том, чтобы соблюдать единство такого невозможного и бессмысленного соединения, как Россия, Британия, Германия, Франция — дать своим гражданам настоящую свободу, а не подобие ее, как это делается при всяких хитроумных конституциях, монархических, республиканских или демократических.

Стоит только, на минуту отрешившись от принимаемого на веру лжеучения государства, взглянуть на положение человека, живущего в государстве,— к какому бы самому деспотическому или самому демократическому государству он ни принадлежал,— чтобы ужаснуться на ту степень рабства, в котором живут теперь люди, воображая, что они свободны. Над всяким человеком, где бы он ни родился, существует собрание людей, совершенно неизвестных ему, которое устанавливает законы его жизни: что он должен и чего не должен делать. И чем совершеннее государственное устройство, тем теснее сеть этих законов. При этом человек поставлен в такое положение, что при всякой покупке потребляемых им предметов он должен отдавать большую часть своего труда для каких-то неизвестных ему дел и для уплаты процентов за долги, которые совершены кем-то во времена его дедов и прадедов. За ту часть земли, которую он занимает или своим жилищем, или обработкой поля, с него требуют еще более значительную часть его труда. Мало и этого: человеку этому в одних государствах, в большинстве их, велят, как только он войдет в возраст, поступать на несколько лет в военное, самое жестокое, рабство и идти воевать; в других же государствах он должен нанимать людей для этого же дела.

Всякий истинный христианин при предъявлении к нему требования государства, противного его сознанию, может и должен сказать: я не могу доказывать ни необходимости, ни вреда государства; знаю только одно то, что, во-первых, мне не нужно государство, а, во-вторых, что я не могу совершать все те дела, которые нужны для существования государства. Я живу, живу нынче еще; завтра, очень может быть, что меня не будет, что навсегда уйду туда, откуда пришел. Пока я живу, я знаю, что если я в любви с людьми, мне хорошо, спокойно, радостно, и потому, пока я живу, я хочу любить и быть любимым. И вдруг приходят люди и говорят: пойдем с нами обирать, казнить, убивать, воевать, тебе будет от этого лучше, а если не тебе, то государству.— Что такое? Какое такое государство? Что вы говорите? — ответит всякий не ошалевший разумный человек.— Оставьте меня в покое. Не говорите таких глупостей и гадостей.— Если не будет государственной власти,— говорят начальствующие, то более злые будут властвовать над менее злыми. Но дело в том, что то, чем пугают, уже совершилось: теперь уже властвуют более злые над менее злыми и именно потому, что существует государственная власть. О том же, что произойдет от того, что не будет государственной власти, мы судить не можем. По всем вероятиям должны заключить, что если люди, делающие насилие, перестанут его делать, то жизнь всех людей станет от этого никак не хуже, но лучше¹.

Другое губительное суеверие, с которым сталкивается человек, есть суеверие церкви.

Сущность учения Христа в том, что он показал людям то божеское совершенство, к которому в своей жизни должны приближаться люди. Люди же, не желающие следовать учению Христа, иногда нарочно, а иногда и не нарочно, понимают учение Христа не так, как он его проповедовал: как непрестанное приближение к совершенству, а как правило, по которому Христос будто бы требует от людей божеского совершенства. И понимая так превратно учение Христа, люди, не желающие ему следовать, делают одно из двух; или признавая совершенство недостижимым (что совершенно справедливо), откидывают все учение, как неисполнимую мечту (это делается светскими людьми), или, что самое вредное и распространенное, что и делалось и делается большинством людей, считающих себя христианами, это — то, чтобы, признавая совершенство недостижимым, исправлять, т.е. извращать учение, и вместо истинного христианского учения, состоящего в вечном стремлении к божескому совершенству, исполнять правила, называемые христианскими, но большей частью прямо противные христианству². Это проявлялось и проявляется во всей деятельности церкви³. Самое понятие церкви, как собрания избранных, лучших, есть

¹  Изложено по неизданной главе «Пути жизни»: «Суеверие государства».

²  «Путь жизни», с. 279—280.

³ Нецензурное дополнение к с. 280 «Пути жизни».

понятие не христианское, гордое, ложное. Кто лучший, кто худший? Петр был лучшим до петуха, а разбойник худший до креста. Разве мы не знаем в самих себе то ангела, то дьявола, которые примешиваются к нашей жизни, так что нет человека, который бы совсем изгнал из себя ангела, ни такого, у которого из-за ангела не выступал бы иногда дьявол? Как же нам, таким пестрым существам, составлять собрание избранных, праведных? Есть свет истины, и есть люди, со всех сторон приближающиеся к нему, со стольких разных сторон, сколько есть радиусов в круге,— стало быть, до бесконечности разнообразными путями. Будем всеми силами стремиться к свету истины, объединяющему всех, а насколько мы близки к нему и объединены — судить не нам¹.

Как есть лжеучение веры, так есть и лжеучение, суеверие науки. Лжеучение и суеверие это в том, чтобы признавать единой, истинной наукой все то, что считается единой, истинной наукой людьми, в известное время взявшими на себя право определять истинную науку. А как только наукой считается не то, что нужно всем людям, а то, что определяют люди, взявшие на себя в известное время право определять, что такое наука, так наука не может не быть ложной. Так это и сделалось в нашем мире.

Наука в наше время занимает совершенно то место, которое занимала церковь 200—300 лет тому назад. Те же признанные жрецы — профессора, те же соборы, синоды в науке, академии, университеты, съезды. То же доверие и отсутствие критики в верующих и те же среди верующих разногласия, не смущающие их. Те же слова непонятные, вместо мысли та же самоуверенная гордость:

— Что же с ним говорить, он отрицает откровение, церковь!

— Что же с ним говорить, он отрицает науку!..

Как египтянин на все положения, которые ему предлагались жрецами как истина, не смотрел так, как мы теперь смотрим на них — как на верования,— а как на откровения высшего, доступного человеку знания, т. е. науку, точно так же и теперь наивные люди, не знающие науки, смотрят на все то, что им выдается теперешними жрецами науки за несомненную истину,— верят в нее.

Для истинного знания вреднее всего употребление понятий и слов не вполне ясных. А это-то самое и делают мнимые ученые, придумывая для неясного понятия неясные, несуществующие, выдуманные слова. Ложная наука и ложные религии выражают свои догматы всегда высокопарным языком, который непосвященным кажется чем-то таинственным и важным. Рассуждения ученых людей часто бывают столь же мало понятны не только для других, но и для них самих, как речи профессиональных учителей веры. Педант ученый, пользуясь латинскими

¹ «Путь жизни», с. 280.

терминами и нововыдуманными словами, часто делает из самого простого нечто столь же непонятное, как и латинские молитвы попов для их неграмотных прихожан. Таинственность не есть признак мудрости. Чем истинно мудрее человек, тем проще тот язык, которым он выражает свои мысли¹.

В науке бывают такие же обманы, как и в вере, и зачинаются они с того же самого — с желания оправдать свои слабости, и поэтому научные обманы так же вредны, как и религиозные. Люди заблуждаются, живут дурно. По-настоящему, следует людям, поняв, что они живут дурно, постараться переменить жизнь и начать жить лучше. И тут-то являются разные науки: государственная, финансовая, церковная, уголовная, полицейская, является наука политическая экономия, история и самая модная — социология, о том, по каким законам живут и должны жить люди, и оказывается, что дурная жизнь людей не от них, а от того, что таковы законы, и что дело людей не в том, чтобы перестать жить дурно и изменять свою жизнь от худшего к лучшему, а только в том, чтобы, живя по-прежнему, по своим слабостям думать, что все худое происходит не от них самих, а от тех законов, какие нашли и высказали ученые. Обман этот так неразумен и так противен совести, что люди никогда бы и не приняли его, если бы он не потакал их дурной жизни².

Жизнь всех людей нашего времени такова, что девятьсот девяносто девять тысячных всего народа постоянно заняты физическим трудом и не имеют ни времени, ни возможности заниматься науками и искусствами. Одна же тысячная этого народа, живущая, освободивши себя от физического труда, составила соответствующие своим требованиям науку и искусство. Спрашивается: каковы по своему качеству должны быть наука и искусство, возникшие при таких условиях? ³. Наука сделалась раздавательницей дипломов на право пользования чужими трудами ⁴. Между тем, нет двух вещей, более несогласных, чем знание и выгода, наука и деньги. Если для того, чтобы стать более ученым, нужны деньги, если ученость покупается и продается за деньги, то и покупатель, и продавец ошибаются. Христос выгнал продавцов из храма. Так же должны быть выгнаны продавцы из храма науки⁵.

Главное зло ложной науки в том, что, не будучи в состоянии изучить все, и не зная, без помощи религии, что должно изучать, она изучает только приятное для самих людей науки, живущих неправильной жизнью. Приятнее же всего для людей науки существующий, выгодный для них порядок и удовлетворение праздной любознательности, не требующее больших умственных усилий ⁶. Персидский мудрец говорит: «Когда я был молод, я сказал себе: хочу познать всю науку. И я узнал почти

¹ Там же, с. 283 — 285.

⁴ Там же, с. 286.

2 Там же, с. 285—286.

5 Там же, с. 287.

³ Там же, с. 297.

⁶ Там же, с. 289.

все, что знали люди, но когда я стал стар и взглянул на все то, что я узнал, то я увидал, что жизнь моя прошла, и я ничего не знаю»¹. Важно не количество знаний, а качество их. Можно знать очень многое, не зная самого нужного ².

6

Все различия наших положений в мире ничто в сравнении с властью человека над самим собою. Если человек упал в море, то совершенно все равно, откуда он упал в море и какое это море. Важно только то, умеет ли этот человек плавать или нет.

Сила не во внешних условиях, а в умении владеть собой³.

Грехи, соблазны и суеверия, препятствуя соединению души человека с Богом и душами других существ, лишают человека свойственного ему блага, и потому для того, чтобы пользоваться этим благом, человек должен бороться с грехами, соблазнами и суевериями. Для борьбы этой человек должен делать усилия. И усилия эти всегда во власти человека, во-первых, потому, что совершаются они только в настоящее мгновение, т. е. в той безвременной точке, в которой прошедшее соединяется с будущим. В каждое же мгновение настоящего человек свободен; во-вторых, усилия эти во власти человека еще и потому, что они заключаются не в совершении каких-либо могущих быть неисполнимыми поступков, а только в воздержании, всегда возможном для человека: усилии воздержания от поступков, противных сознанию человеком в себе божественного начала и любви ко всему живому; усилии воздержания от слов, противных сознанию человеком в себе божественного начала и любви ко всему живому, и усилии воздержания от  мыслей, противных сознанию человеком в себе божественного начала и любви ко всему живому ⁴.

Мы часто говорим и думаем, что я не могу делать всего, что должно, в том положении, в котором нахожусь теперь. Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой бы то ни было внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают,— но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях упрекать, осуждать, завидовать, ненавидеть людей и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни твоя, и никто не может отнять ее у тебя⁵.

Главное усилие, которое должен сделать над собою человек для доброй жизни, это — то, чтобы не делать того, чего не должно⁶. Все люди нашего времени знают, что жизнь наша дурная, и не только осуждают устройство нашей жизни, но и делают дела, которые, по их мнению, должны улучшить жизнь.

¹ Там же, с. 290.

⁴ Там же, с. 15-16.

² Там же, с. 291.

⁵ Там же, с. 329.

³ Там же, с. 342.

⁶   Там же, с. 335.

Но жизнь от этого не улучшается, а становится все хуже и хуже. Отчего это? А оттого, что люди делают самые хитрые и трудные дела для улучшения жизни, а не делают самого простого и легкого: не воздерживаются от участия в тех делах, которые делают нашу жизнь дурною¹.Только посмотреть на жизнь, ведомую людьми в нашем мире, посмотреть на Чикаго, Париж, Лондон, все города, все заводы, железные дороги, машины, войска, пушки, крепости, храмы, книгопечатни, музеи, 30-этажные дома и т. п., и задать себе вопрос, что надо сделать прежде всего для того, чтобы люди могли жить хорошо? Ответить можно наверное одно: прежде всего перестать делать все то лишнее, что теперь делают люди. А лишнее в нашем европейском мире, это — 0,99 всей деятельности людей². Надо не столько стараться делать добро, сколько стараться быть добрым; не столько стараться светить, сколько стараться быть чистым. Душа человека живет как будто в стеклянном сосуде, и сосуд этот человек может загрязнить и может держать чистым. Насколько чисто стекло сосуда, настолько светит через него свет истины,— светит и для самого человека, и для других. И потому главное дело человека — внутреннее, в содержании в чистоте своего сосуда. Только не загрязняй себя, и тебе будет светло, будешь светить и людям³.

Для того, чтобы не делать злых дел, мало того, чтобы удерживаться от самых дел, надо научиться удерживаться от злых разговоров, а главное — удерживаться от злых мыслей. Как только вспомнил, что разговор недобрый — осмеиваешь, осуждаешь, бранишь другого,— остановись, замолчи и не слушай. То же делай и тогда, когда придут недобрые мысли: думаешь худое о ближнем,— все равно, стоит или не стоит таких суждений этот ближний,— остановись и старайся думать о другом. Только если научишься воздерживаться от злых мыслей, будешь в силах воздерживаться и от злых дел⁴.

Мы возмущаемся на телесные преступления: объелся, подрался, прелюбодействовал, убил,— а легко смотрим на преступления слова: осудил, оскорбил, передал, напечатал, написал вредные, развращающие слова, а между тем последствия преступлений слова гораздо более тяжелы и значительны, чем преступления тела. Мы знаем, что с заряженными ружьями надо обращаться осторожно, а не хотим знать того, что так же осторожно надо обращаться и со словом. Слово может не только убить, но и сделать зло хуже смерти⁵. Слово — выражение мысли и может служить соединению и разделению людей; поэтому нужно с осторожностью обращаться с ним⁶. Надо — или молчать, или говорить вещи, которые лучше молчания ⁷.

¹ Там же, с. 335-336.

⁴ Там же, с. 340-341.

⁷ Там же, с. 355

2 Там же, с. 344

5 Там же, с. 353.

3 Там же, с. 343.

5 Там же, с. 346.

Хотя и не мысль открыла нам то, что надо любить,— мысль не могла открыть нам этого,— но мысль важна тем, что она показывает нам то, что мешает любви. Вот это-то усилие мысли против того, что мешает любви, это-то усилие мысли важнее, нужнее и дороже всего¹. Как жизнь и судьба отдельного человека определяются тем, на что мы менее обращаем внимания, чем на поступки,— его мыслями, так и жизнь обществ, людей и народов определяется не событиями, совершающимися среди Этих обществ и народов, а теми мыслями, которые соединяют большинство людей этих обществ и народов². Все великие перемены в жизни одного человека, а также и всего человечества, начинаются и совершаются в мысли. Для того, чтобы могла произойти перемена чувств и поступков, должна произойти прежде всего перемена мысли³.

Плоды рождаются из семени. Так же дела рождаются из мыслей. Как из дурных семян рождаются дурные плоды, так из дурных мыслей рождаются дурные дела. Как земледелец отбирает хорошие, настоящие семена от семян сорных трав и из настоящих семян отбирает лучшие и бережет и перебирает их, так и разумный человек поступает с своими мыслями: он отгоняет пустые, дурные, удерживает лучшие и бережет и перебирает их. Если не будешь отгонять дурные мысли и не будешь беречь добрые, не миновать дурных поступков. Только от добрых мыслей добрые дела. Дорожи добрыми мыслями, ищи их в книгах мудрых-людей, в разумных речах, и, главное, в самом себе⁴.

7

Ко всем грехам приводит человека потворство похотям тела, и потому для борьбы с грехами человеку, нужны усилия воздержания от поступков, слов и мыслей, потворствующих похотям тела, т. е. усилия отречения от тела. Ко всем соблазнам приводит человека ложное представление о превосходстве одних людей над другими, и потому для борьбы с соблазнами человеку нужны усилия воздержания от возвышающих себя над другими людьми поступков, слов и мыслей, т. е. усилия смирения. Ко всем суевериям приводит человека допущение лжи, и потому для борьбы с суевериями человеку нужны усилия воздержания себя от противных истине поступков, слов, мыслей, т. е. усилия правдивости ⁵.

Все телесные грехи: блуд, роскошь, тунеядство, корыстолюбие, недоброжелательство, все — только от признания своим «я» своего тела, от подчинения своей души телу. Избавление от грехов — только в признании своим «я» своей души, в подчинении душе своего тела⁶. «Потому любит Меня Отец, что

¹ Там же, с. 359—360.

⁴ Там же, с. 366.

² Там же, с. 364.

⁵ Там же, с. 16.

³ Там же, с. 362.

⁶   Там же, с. 376.

Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее; имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца Моего» (Иоан. X , 17—18). Самоотречение не есть отречений от себя, а только перенесение своего «я» из животного существа в духовное. Отрекаться от себя не значит отрекаться от жизни. Напротив, отрекаться от жизни плотской значит усиливать свою истинную духовную жизнь¹. Чем больше отрекается человек от своего телесного «я», тем больше раскрывается в нем Бог. Тело скрывает Бога в человеке². Только умирая для себя в теле, мы воскресаем в Боге³. Мне противна моя жизнь; я чувствую, что весь в грехах,— только вылезу из одного, попадаю в другой. Как мне хоть сколько-нибудь исправить свою жизнь? Одно есть самое действительное средство: признать свою жизнь в духе, а не в теле, не участвовать в гадких делах телесной жизни. Только пожелай всей душой этого, и ты увидишь, как сейчас же сама собой станет исправляться твоя жизнь. Она была дурная только оттого, что ты своей духовной жизнью служил телесной жизни. Без жертвы нет жизни. Вся жизнь — это,— хочешь ли ты или не хочешь этого,— жертва телесного духовному⁴.

Высшее благо человека в этом мире есть единение с себе подобными. Гордые люди, выделяя себя от других, лишают сами себя этого блага. Смиренный же человек уничтожает в самом себе все препятствия для достижения этого блага. И потому смирение есть необходимое условие истинного блага⁵.

Нет ни одного человеческого преимущества — силы, красоты, богатства, звания, учености, просвещения, даже доброты, которые при отсутствии смирения не уничтожались бы и не превращались бы из преимуществ и хороших качеств в отталкивающие свойства. Нет ничего противнее человека, кичащегося своим богатством, званием, умом, просвещением, ученостью, -добротой. Люди желают быть любимыми людьми, знают, что гордость отталкивает людей, и все-таки не могут быть смиренны. Отчего это? Оттого, что смирение не может быть усвоено отдельно. Смирение есть последствие перенесения человеком своих желаний из области вещественной в область духовную⁶. Мы часто гордимся тем, что «мы сделали», а забываем то, что в каждом из нас живет Бог, что делая хорошее, мы только орудия, посредством которых делается Им Его дело. Бог мною делает то, что Ему нужно, а я горжусь. Все равно, как если бы камень, загораживающий проток ключа, гордился тем, что из него течет вода и что воду эту пьют люди и звери. Но, скажут, камень может гордиться тем, что он чист, не портит воду. И то неправда. Если он чист, то только потому, что та же вода обмыла и обмывает его. Ничего нашего нет, все Божие. Только

¹Там же, с. 377. ⁴ Там же, с. 393.

² Там же, с. 382.

⁵ Там же, с. 397.

³ Там же, с. 383.

⁶ Там же, с. 408.

тогда работник будет хорошо исполнять свое дело, когда он поймет свое положение. Только тогда человек понимает учение Христа, когда он ясно понимает то, что жизнь его — не его, а Того, Кто дал ее, и что цель жизни не в человеке, а в воле Того, Кто дает жизнь, и что поэтому человек может помешать проявлению в себе силы Божией, но сам собою не может сделать ничего хорошего¹. Прекрасны слова молитвы: «Приди и вселися в ны». В этих словах все. Человек имеет все, что ему нужно, если Бог вселится в него. Для того же, чтобы Бог вселился в человека, делать нужно только одно: умалить себя, чтобы дать место Богу. Как только человек умалит себя, Бог тотчас же вселится в него. И потому для того, чтобы иметь все, что ему нужно, человеку надо прежде всего смириться².— Ты такая-то бесконечно малая частица чего-то, и ты был бы ничто, если бы у тебя не было определенного призвания — дела. Это только дает смысл и значение твоей жизни. Дело же твое в том, чтобы использовать данные тебе, как и всему существующему, орудия: истратить на исполнение предписанного свое тело. И потому все дела равны, и ты не можешь сделать ничего больше того, что тебе задано. Ты можешь быть только супротивником Бога или исполнителем Его дела. Так что ничего важного, великого человек не может себе приписать. Только стоит приписать себе какое-нибудь великое, исключительное дело, и нет конца разочарованиям борьбы, зависти, всяким страданиям; только приписал себе значение больше растения, приносящего плоды, и ты погиб. Спокойствие, свобода, радость жизни, бесстрашие смерти даются только тому, кто признает себя  в этой жизни ничем иным, как только работником Хозяина ².

Суеверия мешают доброй жизни. Освобождает от суеверий только правдивость — не только перед людьми, но и перед ca мим собой⁴. Вера в то, что то, что нам выгодно и приятно, истинно само в себе, есть естественное свойство как детей, так и человечества в его детском возрасте. Чем дольше живут и человек и человечество, чем больше уясняется и утверждается их разум, тем все больше человек и человечество освобождаются от такого ложного представления о том, что истинно все то, что выгодно человеку. И потому как всякому человеку, так и всему человечеству, необходимо, по мере движения их в жизни, усилиями своего разума и всей мудростью прежде живших людей проверять принятые на веру положения о том, что истинно ⁵. Хотя бы весь мир признавал учение истинным и как бы древне оно ни было, человек должен проверять его разумом и смело откидывать, если оно не сходится с требованиями разума ⁶. Разум есть величайшая святыня в мире, а потому и величайший грех злоупотреблять разумом, употреблять его на

¹ Там же, с. 398-399.

⁴ Там же, с. 411.

² Там же, с. 403.

⁵ Там же, с. 413.

³ Там же, с. 401-402.

⁶ Там же, с. 411.

то, чтобы скрывать или извращать истину¹. Если наша жизнь не согласна с правдой, то все-таки лучше признать правду, чем скрывать ее: жизнь свою мы можем изменить по правде; правду же мы ничем изменить не можем, она останется, какой была, и не перестанет обличать нас². Исправление существующего зла жизни не может начаться ни с чего другого, как только с обличения религиозной лжи и установления религиозной истины в себе каждым отдельным человеком³. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан. VIII , 32).

8

Есть еще одно могущественное средство для борьбы с грехами. Оно заключается в том, чтобы больше и больше, яснее и яснее узнавать себя, понимать и помнить о своем положении в мире и при совершении каждого поступка оценивать его, для того, чтобы не впасть в грех. Средство это есть молитва. Для людей прежнего времени молитва была, и теперь остается для большинства людей, обращением при известных условиях: в известных местах, при известных действиях и словах — к Богу или богам для умилостивления их. Христианское учение не знает таких молитв, но учит тому, что молитва необходима не как средство избавления от мирских бедствий и приобретений мирских благ, а как средство укрепления человека в борьбе с грехами ⁴. Просительная молитва не имеет смысла. О внешних событиях: о том, чтобы пошел дождь, или был жив любимый мною человек, или я был здоров и не умер,— нельзя молиться потому, что эти события происходят по законам, установленным Богом раз навсегда. О внутреннем же своем совершенствовании нельзя молиться потому, что нам дано все то, что нужно для нашего совершенствования, и прибавлять к этому ничего не нужно и нельзя ⁵. Действительны могут быть только мои усилия исполнять учение Христа⁶. В Евангелии указано, как должно молиться и в чем должна состоять молитва.

«И если хочешь молиться, то не делай как обманщики молятся. Обманщики любят молиться в церквах, на виду у людей. Они делают это для людей и от людей и получают за это то, чего желают (Мф., VI , 5). А если хочешь молиться, зайди туда, где бы тебя не видал никто, и молись Отцу своему духу, и Отец увидит то, чего ты желаешь в душе, и даст тебе то, чего ты пожелаешь в духе (Мф., VI , 6). Когда молишься, то не болтай языком, как притворщики (Мф., VI , 7). Отец твой знает, что тебе нужно, прежде чем ты откроешь уста (Мф., VI , 8).

Молись только так:

¹ Там же, с. 417.

² Там же, с. 414.

³ Там же, с. 420.

⁴ «Христианское учение», с. 77.

⁵ «О разуме, вере и молитве», с. 12.

⁶ «В чем моя вера», с. 13

Отец наш, безначальный и бесконечный как небо! Пусть будет свято только Твое существо. Пусть будет власть только Твоя, так чтобы воля Твоя совершалась безначально и бесконечно на земле. Дай мне пищу жизни в настоящем. Ошибки мои прежние загладь и сотри так же, как и я заглаживаю и стираю все ошибки братьев моих, чтобы я не попал в соблазн и избавился от зла. Потому что Твоя власть и сила и Твое решение (Мф., VI , 9-13)¹.

В каждом человеке есть искра Божия, дух Божий, каждый человек есть сын Божий. Молитва состоит в том, чтобы, отре- -шившись от всего мирского, от всего, что развлекает мои чувства, вызвать в себе божеское начало. И такая молитва бывает не праздное умиление и возбуждение, которые производят молитвы общественные с их пением, картинами, освещениями и проповедями, а всегда помогает жизни, изменяя и направляя ее².

Молитва есть поверка по высшим требованиям души своих прошедших и настоящих поступков³. И потому молитва христианская бывает двоякая: та, которая уясняет человеку его положение в мире,— молитва временная, и другая — та, которая сопутствует каждому его поступку, представляя его на суд Богу, проверяя его — молитва ежечасная. Молитва временная— это такая молитва, которою человек в лучшие свои минуты, отвлекаясь от всего житейского, вызывает в себе наиболее ясное сознание Бога и своего отношения к нему. Такою молитвою может быть выражение своими словами своего отношения к Богу; но такою же молитвою было и всегда будет для всех людей повторение выражений и мыслей прежде нас живших людей, высказавших свое отношение к Богу, и единение душой с этими людьми и с Богом. Так Христос молился, повторяя слова псалма, и мы истинно молимся, повторяя слова Христа, и не только Христа,— Сократа, Будды, Лаотзе, Паскаля и др., если мы переживаем то духовное состояние, которое переживали эти люди и выразили в своих дошедших, до нас выражениях. И потому истинная временная молитва будет не та, , которая будет совершаться в определенные часы и дни, а только та, которая совершается в минуты высшего душевного настроения, такие минуты, которые находят на каждого человека, которые иногда вызываются страданиями или близостью смерти, иногда же приходят без всякого внешнего повода и которыми человек должен дорожить как высшей драгоценностью и пользоваться ими для все большего и большего уяснения своего сознания, потому что только в эти минуты совершается наше движение вперед и приближение к Богу.

¹ «Краткое изложение Евангелия», с. 52.

² «О разуме, вере и молитве», с. 12—13.

³ Там же, с. 13.

Молитва ежечасная состоит в том, что она напоминает человеку во все минуты его жизни, при всех поступках его, в чем его жизнь и благо, и потому в тех делах жизни, в которых человек еще властен победить животную природу духовным сознанием, содействует ему в этом. При борьбе с грехом, с первых же попыток преодолеть его, человек чувствует свое бессилие: грех влечет к себе всей сладостью своей привычки; противопоставить же греху человек ничего не может, кроме сознания того, что грешить нехорошо, и человек, зная, что то, что он делает, дурно, продолжает делать это дурное. Выход из этого положения один. Некоторые религиозные учители видят его в вере в то, что существует особенная сила, называемая «благодатью», поддерживающая человека в его борьбе с грехом, которая приобретается через известные действия, называемые «таинствами». Другие учители выход из этого положения видят в вере в искупление, совершившееся смертью за людей Христа Бога. Третьи видят этот выход в молитве к Богу о подкреплении сил человека в борьбе его с грехом. Но ни то, ни другое, ни третье средство не облегчают человеку борьбу его с грехом. Не во власти человека избавиться от греха, набиравшего привычку в продолжение многих годов, но совершенно во власти человека не делать поступки, которые вовлекают во грех, уменьшать привлекательность греха, поставить себя в невозможность сделать грех, отсекать руку и глаз, которые соблазняют его. И делать это каждый день и каждую минуту, и чтобы быть в состоянии делать это, нужна ежечасная молитва \

¹ «Христианское учение», с. 77—80.

ГЛАВА V
Непротивление злу насилием

Заповеди мира, данные Христом. Главная причина отсталости человечества на пути нравственного усовершенствования. Сущность учения о непротивлении злу насилием. Пассивное сопротивление. К вопросу о свободе воли.

1

Все учение Христа состоит в том, чтобы дать Царство Бога — мир — людям. В нагорной проповеди, в беседе с Никодимом, в послании учеников, во всех поучениях своих Он говорит только о том, что разделяет людей и мешает им быть в мире и войти в Царство Бога. Все притчи суть только описания того, что есть Царство Бога и что только любя братьев и будучи в мире с ними, можно войти в него.

Заповеди мира, данные Христом, простые, ясные, предвидящие все случаи раздора и предотвращающие его, открывают это Царство Бога на земле. Этих заповедей пять, и ими-то должны руководствоваться люди в своих взаимных отношениях.

Первая заповедь говорит: будь в мире со всеми, не позволяй себе считать другого человека ничтожным или безумным {Мф. V , 22). Если нарушен мир, то все силы употребляй на то, чтобы восстановить его. Служение Богу есть уничтожение вражды (Мф. V , 23—24). Мирись при малейшем раздоре, чтобы не потерять истинной жизни¹. Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом².

В этой заповеди сказано все; но Христос предвидит соблазны мира, нарушающие мир между людьми, и дает вторую заповедь против соблазна половых отношений, нарушающего мир. Не смотри на красоту плотскую как на потеху, вперед избегай этого соблазна (Мф. VI , 28—30); бери муж одну жену, и жена одного мужа, и не покидайте друг друга ни под каким предлогом (Мф. V , 32)³. Идеал —полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться — чистота брачной жизни, воздержание от блуда⁴.

¹ «В чем моя вера», с. 86.

² «Мысли о новом жизнепонимании», с. 150—151.

³  «В ч. м. в.», с. 86.

⁴  «М. о н. ж.», с. 151.

Другой соблазн — это клятвы, вводящие людей в грех. Знай вперед, что это зло, и не давай никаких обетов (Мф. V , 34— 37)¹. Не присягай никогда никому ни в чем. Всякая присяга вымогается от людей для зла². Ведь если учение Христа в том, чтобы исполнять всегда волю Бога, то как же человек может клясться, что он будет исполнять волю человека? Воля Бога может не совпасть с волею человека³. Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться — не клясться, вперед не обещать ничего людям⁴.

Третий соблазн — это месть, называющаяся человеческим правосудием; не мсти и не отговаривайся тем, что тебя обидят — неси обиды, а не делай зла за зло (Мф. V , 38—42)^s . Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться,— не платить злом за зло, терпеть обиды⁶.

Четвертый соблазн — это различие народов — вражда племен и государств. Знай, что все люди — братья и сыны одного Бога, и не нарушай мира ни с кем во имя народных целей (Мф. V , 43—48)⁷. Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться,—не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами ⁸.

При исполнении этих заповедей жизнь людей будет то, чего ищет и желает всякое сердце человеческое. Все люди будут братья, и всякий будет всегда в мире с другими, наслаждаясь всеми благами мира тот срок жизни, который уделен ему Богом. Перекуют люди мечи на орала и копья на серпы. Будет то Царство Бога, царство мира, которое обещали все пророки, которое близилось при Иоанне Крестителе и которое возвещал и возвестил Христос⁹. И, однако, заповеди эти не только не составляют учения и не исчерпывают его, но составляют только одну из бесчисленных ступеней его в приближении к совершенству. За этими заповедями должны и будут следовать высшие и высшие по пути совершенства, указываемого учением¹⁰.

2

Еще до христианского учения, среди, разных народов был выражен и провозглашен высший, общий всему человечеству религиозный закон, состоящий в том, что люди для своего блага должны жить не каждый для себя, а каждый для блага всех, для взаимного служения. Этот закон выражен в буддизме,

¹ «В ч. м. в.», с. 86—87.

³ Там же, с. 73

⁴ «М. о н. ж.» с. 151.

 ⁶ «М. о н. ж.», с. 151.

⁸ «М. о н. ж.», с. 151.

¹⁰ «М. о н. ж.», с. 151.

² Там же,c . 74.

⁵ «В ч. м. в.», с. 87.

⁷ «В ч. м. в.», с. 87.

⁹ «В ч. м. в.», с. 87.

в учениях Исайи, Конфуция, Лаотзе, стоиков. Закон был провозглашен, и те люди, которые знали его, не могли не видеть всей его истинности и благотворности. Но установившаяся жизнь, основанная не на взаимном служении, а на насилии, до такой степени проникла во все учреждения и нравы, что, признавая благотворность взаимного служения, люди продолжали жить по законам насилия, которое они оправдывали необходимостью угрозы, возмездия. Им казалось, что без угрозы и возмездия злом за зло общественная жизнь невозможна. Одни люди брали на себя обязанности для установления благоустройства и исправления людей применять законы, т. е. насилия, и повелевали, другие повиновались. Но повелевающие неизбежно развращались той властью, которой они пользовались. Будучи же сами развращены, они, вместо исправления людей, передавали им свой разврат. Повинующиеся же развращались участием в насилиях власти, подражанием властителям и рабской покорностью.

Тысяча девятьсот лет тому назад появилось христианство. Оно с новой силой подтвердило закон взаимного служения и сверх того разъяснило причины, по которым закон этот не исполнялся. Христианское учение с необыкновенной ясностью показало, что причиной этого было ложное представление о законности, необходимости насилия как возмездия. И, с разных сторон разъяснив незаконность, зловредность возмездия, оно показало, что главное бедствие людей происходит от насилий, которые, под предлогом возмездия, производятся одними людьми над другими. Христианское учение показало не только несправедливость, но зловредность возмездия, показало, что единственное средство избавиться от насилия есть покорное, без борьбы перенесение его¹. Положение о непротивлении злу насилием есть положение, связующее все учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон ².

Учение это было ясно выражено и установлено. Но ложное понятие о справедливости возмездия, как необходимого условия жизни людей, так укоренилось и так много людей не знало христианского учения или знало его только в извращенном виде, что люди, принявшие закон Христа, продолжали жить по закону насилия. Руководители людей христианского мира думали, что можно принять учение взаимного служения без учения о непротивлении, составляющего замок (в смысле свода) всего учения о жизни людей между собой. Принять же закон взаимного служения, не приняв заповеди непротивления, было все равно, что, сложив свод, не укрепить его там, где он смыкается. Люди христиане, воображая, что, не приняв заповеди непротивления, они могут устроить жизнь лучше языческой,

¹  «Конец века», с. 15—l 6.

²  «В чем моя вера», с. 20.

продолжали делать не только то, что делали нехристианские народы, но и гораздо худшие дела, и все больше и больше удалялись от христианской жизни. Сущность христианства, вследствие неполного принятия его, все больше и больше скрывалась, и христианские народы дошли, наконец, до того положения, в котором находятся теперь, а именно — до превращения христианских народов во вражеские войска, отдающие все свои силы на вооружения друг против друга и готовых всякую минуту растерзать друг друга; — и дошли до того положения, что не только вооружились друг против друга, но вооружили и вооружают против себя и ненавидящие их и поднявшиеся против них нехристианские народы; дошли, главное, до полного в жизни отрицания не только христианства, но какого бы то ни было высшего закона¹.

3

Вопрос о противлении или непротивлении злу насилием возник тогда, когда появилась первая борьба между людьми, так как всякая борьба есть ничто иное, как противление насилием тому, что каждый из борющихся считает злом. До учения Христа людям представлялось, что есть только один способ разрешения борьбы — посредством противления злу насилием, и так и поступали, стараясь при этом каждый из борющихся убедить себя и других в том, что то, что каждый считает злом, и есть действительное, абсолютное зло. И для этого с древнейших времен люди стали придумывать такие определения зла, которые были бы обязательны для всех. И за такие определения зла, обязательные для всех, выдавались то постановления законов, которые, предполагалось, были получены сверхъестественным путем, то веления людей или собрания людей, которым приписывалось свойство непогрешимости. Люди употребляли насилие против других людей и уверяли себя и других, что насилие это они употребляли против зла, признанного всеми. Но чем дальше жили люди, чем сложнее становились их отношения, тем более становилось очевидным, что противиться насилием тому, что каждым считается злом — неразумно, что борьба от этого не уменьшается и что никакие людские определения не могут сделать того, чтобы то, что считается злом одними людьми, считалось бы таковым и другими. Тогда-то и было проповедуемо Христом его учение, состоящее не в том только, что не надо противиться злу насилием, а учение о новом понимании жизни, частью или — скорее — приложением которого к общественной жизни и было учение о средстве уничтожения борьбы между всеми людьми не тем, чтобы обязать только одну часть людей без борьбы покоряться тому, что известными авторитетами будет предписано им, а тем, чтобы

¹ «Конец века», с. 17—18.

никому, следовательно и властвующим (и преимущественно им), не употреблять насилия ни против кого, ни в каком случае¹.

«Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду, и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и «от хотящего занять у тебя не отвращайся».

Учение это указывало на то, что если судьей того, в каких случаях допустимо насилие, будет человек, совершающий его, то не будет пределов насилию, и потому, чтобы его не было, надо, чтобы никто ни под каким предлогом не употреблял Насилия, в особенности же под самым употребительным предлогом возмездия. Учение это подтверждало ту простую, само собой понятную истину, что злом нельзя уничтожить зло, что единственное средство уменьшения зла насилия — это воздержание от насилия². Как огонь не тушит огня, так зло не может потушить зла. Только добро, встречая зло и не заражаясь им, побеждает зло ³. Только одно непротивление прекращает зло, помещает его в себе, нейтрализует его, не позволяет ему идти дальше, как оно неизбежно идет подобно передаче движения упругими шарами, если только нет той силы, которая поглощает его⁴. То, что это так, есть в мире души человека такой же непреложный закон, как закон Галилея в астрономии, но более непреложный, более ясный и полный ⁵.

Мало того, что христианское учение показывало, что мщение и воздаяние злом за зло невыгодно и неразумно, увеличивая зло,— оно показывало и то, что непротивление злу насилием, перенесение всякого насилия без борьбы с ним было единственное средство достижения той истинной свободы, которая свойственна человеку. Учение показывало, что как только человек вступал в борьбу с насилием, он этим самым лишал себя свободы, так как, допуская насилие для себя против других, он этим самым допускал насилие и против себя, и потому мог быть покорен тем насилием, с которым боролся; и если даже оставался победителем, то, вступая в область внешней борьбы, был всегда в опасности в будущем быть покоренным более сильным. Учение это показывало, что свободен может быть только человек, целью своей ставящий исполнение высшего, общего всему человечеству закона, для которого не может быть препятствий. Оно показывало, что единственное средство как для уменьшения в мире насилия, так и для достижения

¹  «Царство Божие внутри вас», с. 133—134.

²  «Конец века», с. 16—17.

³  «В чем моя вера», с. 43.

4  «Дневник», т. 1, с. 145.

⁵ «В чем моя вера», с. 43.

полной свободы, есть только: покорное, без борьбы перенесение какого бы то ни было насилия. Христианское учение провозглашало закон полной свободы человека, но при необходимом условии подчинения высшему закону, во всем его значении.

«И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне»¹.

Закон непротивления злу насилием до такой степени вечен, что если и есть в исторической жизни движение вперед К устранению зла, то только благодаря тем людям, которые так поняли учение Христа и которые перенесли зло, а не сопротивлялись ему насилием ².

Но положим, что насилие и убийство возмутило вас и вы увлеклись естественным чувством, положим — стали противодействовать насилию и убийству насилием и убийством. Такая деятельность, хотя и близкая к животной, и неразумная, не имеет в себе ничего бессмысленного и противоречивого; но как только правительства или революционеры хотят оправдать такую деятельность разумными основаниями, тогда является ужасающая бессмысленность, и необходимо нагромождение софизмов, чтобы не видна была бессмысленность такой попытки. Оправдания такого рода всегда основываются на предположении того воображаемого разбойника, не имеющего в себе ничего человеческого, который убивает и мучает невинных, и этот-то воображаемый зверь, как будто находящийся постоянно в процессе убивания невинных, и служит основанием рассуждений всех насильников о необходимости насилия; но ведь такой разбойник есть самый исключительный, редкий и даже невозможный случай; многие люди могут прожить сотни лет, никогда не встретив этого фиктивного разбойника в процессе совершения своего преступления. Зачем же я буду правило своей жизни основывать на этой фикции?

Рассуждая о жизни, мы видим, напротив, что самые жестокие дела, как побоища людей, динамиты, виселицы, гильотины, одиночные тюрьмы, собственность, суды, власть и все ея последствия, все происходят не от воображаемого разбойника, а от тех людей, которые основывают свои правила жизни на нелепой фикции воображаемого зверя-разбойника. Так что человек, рассуждающий о жизни, не может не видеть, что причина зла людей никак не лежит в воображаемом разбойнике, а в заблуждениях его собственных и других людей ³.

1 «Конец века», с. 18—19.

2 «В чем моя вера», с. 43.

3 «К вопросу о непротивлении злу насилием», с. 13—15.

4

Но что же делать ? Выхода как будто нет никакого.

И действительно, для нерелигиозных людей нет и не может быть из этого положения никакого выхода: люди, принадлежащие к высшим правящим классам, если и будут притворяться, что озабочены благом народных масс, никогда серьезно не станут (они и не могут этого делать) уничтожать того одурения и порабощения, в которых живут массы и которые дают им возможность властвовать над ними. Точно так же и люди, принадлежащие к порабощенным, тоже, руководствуясь мирскими целями, не могут желать ухудшить свое и так тяжелое положение борьбою с высшими классами из-за обличения ложного учения и проповедания истинного. Ни тем, ни другим незачем это делать, и если они умные люди — они никогда не станут делать этого.

Но не то для людей религиозных, тех религиозных людей, которые, как бы ни было развращено общество, всегда блюдут своей жизнью тот священный огонь религии, без которого не смогла бы существовать жизнь человеческая. Бывают времена (таково наше время), когда людей этих не видно, когда они, всеми презираемые и унижаемые, безвестно проводят свои жизни, как у нас — в изгнании, тюрьмах, дисциплинарных батальонах; но они есть, и ими держится разумная жизнь человеческая. И эти-то религиозные люди, как бы мало их ни было, одни могут разорвать и разорвут тот заколдованный круг, в котором закованы люди. Люди эти могут сделать это, потому что все невзгоды и опасности, препятствующие мирскому человеку идти против существующего строя жизни, не только не существуют для религиозного человека, но усиливают его рвение в борьбе с ложью и в исповедании словом и делом того, что он считает божеской истиной. Если он принадлежит к правящим классам, он не только не захочет скрывать истину ради выгод своего положения, но, напротив, возненавидя эти выгоды, все силы души своей употребит на освобождение себя от этих выгод и на проповедание истины, так как у него в жизни уже не будет иной, кроме служения Богу, цели. Если же он принадлежит к порабощенным, то, точно так же, отказавшись от общего людям в его положении желания улучшить условия своей плотской жизни, такой человек не будет иметь другой цели, кроме исполнения воли Бога обличением лжи и исповеданием истины, и никакие страдания и угрозы не могут уже заставить его перестать жить сообразно с тем единым смыслом, который он признает в своей жизни¹. Ибо для того, чтобы избавиться от зла, надо бороться не с последствиями его: злоупотреблениями правительства и захватами и грабежами соседних народов, а с корнем зла, с тем ложным отношением,

¹ «Что такое религия», с. 56—57

в котором находится народ к человеческой власти. Признает народ человеческую власть выше Бога, выше Его закона, и народ всегда будет рабом и тем более рабом, чем сложнее будет то устройство власти (как конституционное), которое он учредит и которому подчинится. Свободен может быть только тот народ, для которого закон Бога есть единый высший закон, которому должны быть подчинены все другие ¹.

«Но все это общие рассуждения. Допустим, что я верю в закон любви», скажут на это. «Что делать мне, Ивану, Петру, Марье, каждому человеку, если он признает справедливость того, что человечество дожило до необходимости вступления на новый путь жизни? Что делать мне, Ивану, Петру, Марье, для того, чтобы уничтожилась дурная жизнь, основанная на насилии, и установилась бы добрая жизнь по любви? Что именно надо делать мне, Ивану, Петру, Марье, для того, чтобы содействовать этому перевороту?»

Вопрос этот, несмотря на то, что он кажется нам столь естественным, так же странен, как странен был бы вопрос человека, губящего свою жизнь пьянством, игрой, распутством, ссорами, который бы спрашивал: что мне делать, чтобы улучшить свою жизнь? Ответ на вопрос о том, что надо делать человеку, осуждающему существующее устройство жизни и желающему изменить и улучшить его, ответ простой, естественный и один для каждого, не одержимого суеверием насилия человека — такой:

Первое: перестать самому делать прямое насилие, а также и готовиться к нему. Второе: не принимать участия в каком бы то ни было насилии, делаемом другими людьми, и также в приготовлениях к насилию. Третье: не одобрять никакое насилие.

Не делать самому прямого насилия, значит: не хватать никого своими руками, не бить, не убивать, не делать этого для своих личных целей, а также и под предлогом общественной деятельности. Не принимать участия в каком бы то ни было насилии, значит: не только не быть полицеймейстером, губернатором, судьей, стражником, сборщиком податей, царем, министром, солдатом, но и не участвовать в судах просителем, защитником, сторожем, присяжным. Не одобрять никакое насилие, значит: кроме того, чтобы не пользоваться для своей выгоды никаким насилием, ни в речах, ни в писаниях, ни в поступках, не выражать ни похвалы, ни согласия ни с самым насилием, ни с делами, поддерживающими насилие или основанными на насилии.

Очень может быть, что если человек будет поступать так: откажется от солдатства, от судов, от паспортов, от уплаты податей, от признания властей и будет обличать насильников и их сторонников, то он подвергнется гонениям. Весьма веро-

¹ «Письмо к китайцу», с. 12.

ятно, что такого человека будут мучить, отнимут у него имущество, сошлют, запрут в тюрьму, может быть и убьют. Но может быть и то, что человек не делающий ничего этого и, напротив, исполняющий требования властей, пострадает от других причин точно так же, а, может быть, и еще больше, чем тот, который откажется от повиновения. Так же, как может быть и то, что отказ человека от участия в насилии, основанный на требованиях любви, откроет глаза другим людям и привлечет многих к таким же отказам, так что власти не будут уже в состоянии применять насилие ко всем отказавшимся. Все это может быть, но может и не быть, и потому ответ на вопрос о том, что делать человеку, признающему истинность и приложимость к жизни закона любви, не может быть основан на предполагаемых последствиях. Последствия наших поступков не в нашей власти. В нашей власти только самые поступки наши. Поступки же, какие свойственно делать и, главное, какие свойственно не делать человеку, основываются всегда только на его вере. Верит человек в необходимость насилия, религиозно верит, и такой человек будет совершать насилие не во имя благих последствий, которых он ожидает от насилия, а только потому, что верит. Если же верит человек в закон любви, то он точно так же будет исполнять требования любви и воздерживаться от поступков, противных закону любви, независимо от каких бы то ни было соображений о последствиях, а только потому, что верит и оттого не может поступить иначе¹.

Так что решение вопроса о том, скоро или не скоро осуществится идеал человечества — благоустроенное общество без насилия — зависит от того, скоро ли поймут искренно желающие добра народу руководители масс, что ничто столько не отделяет людей от осуществления их идеала, как то, что они делают теперь: именно, поддержание старых суеверий или отрицание всякой религии и направление деятельности народа на служение правительству, революции, социализму... Только бы поняли люди, искренно желающие служить ближнему, всю нищету предлагаемых государственниками и революционерами средств устроения блага людей; поняли бы, что одно единственное средство избавления людей от их страданий — в том, чтобы люди сами перестали жить эгоистичной, языческой жизнью, а начали жить жизнью общечеловеческой, христианской и не признавали, как теперь, возможным и законным пользоваться насилием над ближними и участвовать в нем для достижения своих личных целей, а, напротив, следовали бы в жизни основному и высшему закону поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой,— и очень быстро разрушились бы те неразумные и жестокие формы жизни, в которых мы живем теперь, и сложились бы новые, свойственные новому сознанию людей ².

1 «Неизбежный переворот», рукопись, X глава.

2 «К политическим деятелям», с. 25.

Только «претерпевый до конца спасен будет», говорится в христианском законе. И это несомненная, хотя и трудно принимаемая людьми, истина. Неотвечание злом за зло и неучастие в зле есть вернейшее средство не только спасения, но и победы над теми, которые творят зло¹. Всякий религиозный человек поступает так, потому что просвещенная религией душа человека живет уже не одной жизнью этого мира, как живут нерелигиозные люди, а живет вечной, бесконечной жизнью, для которой так же ничтожны страдания и смерть в этой жизни, как ничтожны для работника, пашущего поля, мозоли на руках и усталость членов.

Вот эти-то люди разорвут заколдованный круг, в котором закованы теперь люди. Как ни мало таких людей, как ни низко их общественное положение, как ни слабы они образованием или умом, люди эти, так же верно, как огонь зажигает сухую степь, зажгут весь мир, все высохшие от долгой безрелигиозной жизни сердца людей, жаждущие обновления².

5

Отчего же люди не делают того, что Христос сказал им и что дает им высшее доступное человеку благо, чего они вечно желали и желают?

В ответ на это обыкновенно говорят: «учение Христа о том, как должны жить люди, божественно хорошо и дает благо людям, но людям трудно исполнить его». Мы так часто повторяем и слышим это, что нам не бросается в глаза то противоречие, которое находится в этих словах. Человеческой природе .свойственно делать то, что лучше. И всякое учение о жизни людей есть только учение о том, что лучше для людей. Если людям показанр, что им лучше делать, то как же они могут говорить, что они желают делать то, что лучше, но не могут? Люди не могут делать только то, что хуже, а не могут не делать того, что лучше. Если это слово «трудно» понимать так, что трудно жертвовать мгновенным удовлетворением своей похоти большему благу, то почему же мы не говорим, что трудно пахать для того, чтобы был хлеб, сажать яблони, чтобы были яблоки? То, что надо переносить трудности для достижения большего блага, это знает всякое существо, одаренное первым зачатком разума ³. Между тем церковь, наука, общественное мнение — все в один голос говорят, что дурна та жизнь, которую мы ведем, но что учение о том, как самим стараться быть лучше и этим сделать и самую жизнь лучше,— учение это неисполнимо ⁴. Церковь говорит: учение Христа неисполнимо потому,   что   жизнь   здешняя   есть   только   образчик   жизни

1 «Письмо к китайцу», с. 4.

2 «Что такое религия», с. 57.

3 «В чем моя вера», с. 88—89.

⁴ Там же, с. 94-95.

настоящей; она хороша быть не может, она вся есть зло. Наилучшее средство прожить эту жизнь состоит в том, чтобы презирать ее и жить верою, т. е. воображением, в жизнь будущую, блаженную, вечную; а здесь — жить как живется, и молиться¹. И нельзя не признать, что именно это учение церкви есть причина всеобщего убеждения в неисполнимости требований истиной религии. Церковное учение дало основной смысл жизни людей в том, что человек имеет право на блаженную жизнь и что блаженство это достигается не усилиями человека, а чем-то внешним, и это миросозерцание и стало основой всей нашей науки и философии².

Свобода воли,— говорит наша философия,— есть иллюзия, и очень гордится смелостью этого утверждения. Но свобода воли есть не только иллюзия — это есть слово, не имеющее никакого значения. Это — слово, выдуманное богословами и криминалистами, и опровергать это слово — бороться с мельницами. Но разум, тот, который освещает нашу жизнь и заставляет нас изменять наши поступки, есть не иллюзия, и его-то уж никак нельзя отрицать. Следование разуму для достижения блага — в этом было всегда учение всех истинных учителей человечества, и в этом все учение Христа и его-то, т. е. разум, отрицать разумом уже никак нельзя ³.

Что бы ни делал человек, он поступает так, а не иначе во всех своих сознательных поступках только потому, что он или теперь признает, что истина в том, что должно поступать так, как он поступает, или потому, что он когда-то прежде признал это. Признание же или непризнание того, что истина состоит в том, что должно поступать так, а не иначе, зависит не от внешних, подлежащих наблюдению человека причин, а от каких-то других, находящихся в самом человеке и не подлежащих его наблюдению. Так что иногда при всех внешних, казалось бы, выгодных условиях для признания служащей причиной поступков истины один человек не признает ее и, напротив, другой, при всех самых невыгодных к тому условиях, признает ее и поступает сообразно с ней. И потому человек, чувствуя себя несвободным в своих поступках, всегда чувствует себя независимым от внешних условий, т. е. свободным в том, что служит причиной  его  поступков — в признании или непризнании истины.

Не то, чтобы человек был свободен всегда признавать или не признавать всякую истину. Есть истины, давно уже или признанные самим человеком или переданные ему воспитанием, преданием, и принятые им на веру, следование которым стало для него привычкой, второй природой; человек не может не признавать таких истин и потому не свободен по отношению к ним. Есть еще другие истины, только как бы вдалеке представляющиеся человеку и еще не вполне открывшиеся ему; человек не может по своей воле признать их. В признании тех и других

¹Там же, с. 100.

2 Там же, с. 94.

3 Там же, с. 97.

он одинаково не свободен; он не может не признавать первых и не может еще признавать вторых. Но есть третий род истин,— таких, которые не стали еще для человека бессознательным мотивом деятельности, но вместе с тем уже с такою ясностью открылись ему, что он не может обойти их и неизбежно должен так или иначе отнестись к ним, признать или не признать их. В отношении этих-то истин, и только этих истин, и проявляется свобода человека. Вся трудность и кажущаяся неразрешимость вопроса о свободе человека происходит оттого, что люди, решающие этот вопрос, представляют себе человека неподвижным по отношению к истине. Жизнь человеческая движется по одному определенному и неизменному закону. И потому она вообще не свободна: все люди неизбежно пойдут по единственному пути этого закона. Помимо этого пути не может быть жизни. Но закон жизни человеческой представляется людям в виде понемногу открывающейся истины, которая может быть признана и не признана ими; и потому по пути закона жизни люди могут идти двояко: или сами собой, сознательно и свободно подчиняясь закону жизни, или невольно и бессознательно покоряясь ему. Свобода человека в этом выборе.

Велика-ли, не велика-ли эта свобода в сравнении с той фантастической свободой, которую мы бы хотели иметь, свобода эта одна несомненно существует и свобода эта есть свобода. И мало того, что свобода эта есть истинная свобода,— она же есть и истинная жизнь. По учению Христа, человек, который видит смысл жизни в той области, в которой она не свободна,— в области последствий, т. е. поступков,— не имеет истинной жизни. Истинную жизнь, по христианскому учению, имеет только тот, кто перенес свою жизнь в ту область, в которой она свободна,— в область причин, т. е. познания и признания открывающейся истины, исповедания ее и потому неизбежно следующего (как воз за лошадью) исполнения ее¹. Человек, живущий христианской жизнью, всегда свободен, потому что то самое, что составляет смысл его жизни — устранение препятствий, мешающих любви, и, вследствие этого, увеличение любви и установление Царства Божия и есть то самое, чего он хочет всегда и что неудержимо совершается в его жизни ². Стоит людям только понять это: перестать заботиться о делах внешних и общих, в которых они несвободны, а всю ту энергию, которую они употребляют на внешние дела, употребить на то, в чем они свободны,— на признание и исповедание той истины, которая стоит пред ними, на освобождение себя и людей от лжи и лицемерия, скрывающих истину,— для того, чтобы не только каждый отдельный человек достиг высшего доступного ему блага, но чтобы осуществилась хоть та первая ступень Царства Божия, к которой уже готовы люди по своему сознанию ³.

¹ «Царство Божие внутри вас», с. 250—254.

² «Христианское учение», с. 82.

³ «Царство Божие внутри вас», с. 254—255.

ГЛАВА VI
Значение истинной жизни

Высшее благо. Неуничтожимая основа жизни: особенное отношение к миру каждого существа. Жизнь вечная. «Что будет после смерти?» О страданиях.

1

Усилия самоотречения, смирения и правдивости, уничтожая в человеке препятствия к соединению любовью его души с Богом и другими существами, дают ему всегда доступное ему благо, и потому то, что представляется человеку злом, есть только указание того, что человек ложно понимает свою жизнь и не делает того, что дает ему свойственное ему благо. Зла нет¹.

Мы часто пренебрегаем благом этой жизни, рассчитывая где-то получить большее благо. Но такое большее благо нигде никогда не может быть, потому что нам в жизни нашей дано такое великое благо — благо жизни, выше которого ничего нет и не может быть. Этот мир, не шутка, не юдоль испытания и перехода в мир лучший, вечный, а этот мир, тот, в котором мы сейчас живем, это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны нашими усилиями сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем ². Не верь, что жизнь эта только переход в другой мир и что хорошо нам может быть только там. Это неправда. Нам должно быть хорошо здесь, в этом мире. И для того, чтобы нам было хорошо здесь, в этом мире, нам нужно только жить так, как хочет Тот, Кто послал нас в него. И не говори, что для того, чтобы тебе хорошо было жить, надо, чтобы все хорошо жили, жили по-Божьи. Это неправда. Живи сам no -Божьи, сам делай усилие, и самому тебе наверное будет хорошо и другим также от этого будет наверное не хуже, но лучше ³. Мудрец говорил: я обошел всю землю, отыскивая благо. Я днем и ночью без устали искал его. Один раз, когда я уже совсем отчаялся найти это благо, голос внутри меня сказал мне: благо это в тебе самом. Я послушался этого голоса и нашел истинное, неизменное благо ⁴. Ничто так очевидно не подтверждает того, что дело жизни есть совершенствование, как то, что чего бы ты ни желал вне своего совершенствования, как бы полно ни удовлетворилось твое желание, как скоро оно удовлетворено, так тотчас же уничтожается прелесть желания. Не теряет своего радостного значения одно: сознание своего движения к совершенству.

¹ «Путь жизни», с. 16.

⁴ Там же, с. 487.

² Там же, с. 484.

³ Там же, с. 485.

только это неперестающее совершенствование дает истинную, не перестающую, а растущую радость. Всякий шаг вперед на этом пути несет за собой свою награду, и награда эта получается сейчас же. И ничто не может отнять ее¹.

Счастье есть удовлетворение требований существа человека, живущего от рождения и до смерти только в этом мире; благо же есть удовлетворение требований вечной сущности, живущей в человеке².

Говорят, для того, кто делает добро, не нужно награды. Это правда, если думать, что награда будет не в тебе и не сейчас, а в будущем. Но без награды, без того, чтобы добро не давало радости человеку, не мог бы человек делать добро. Дело только в том, чтобы понимать, в чем истинная награда. Истинная награда не во внешнем и будущем, а во внутреннем и настоящем: в улучшении своей души. В этом и награда и побуждение к деланию добра³.

Жизнь человеческая есть неперестающее воссоединение отделенного телом духовного существа с тем, с чем оно сознает себя единым. Понимает или не понимает это человек, хочет он или не хочет, воссоединение это неудержимо совершается тем состоянием, которое мы называем жизнью человеческой. Разница между людьми, не понимающими своего назначения и не хотящими его исполнять, и понимающими его и желающими жить сообразно ему, в том, что жизнь не понимающих этого есть неперестающее страдание, жизнь же понимающих и исполняющих назначение — неперестающее, увеличивающееся благо.

Первые подобны упрямым животным, которых хозяин тащит веревкою за шею в тот приют, где животное найдет и защиту и корм. Животное напрасно мучит, душит себя, стараясь противиться хозяину. Оно будет приведено туда, куда должны прийти все. Вторые же подобны тому животному, которое, поняв волю хозяина, идет свободно и радостно, куда его ведет хозяин, зная, что от исполнения воли хозяина ничего, кроме добра, быть не может⁴.

Точно так же и то, что представляется человеку смертью, есть только указание на то, что человек ложно понимает жизнь. Смерть есть только для тех людей, которые полагают свою жизнь во времени. Для людей же, понимающих жизнь в том, в чем она действительно заключается,— в усилии, совершаемом человеком в настоящем, для освобождения себя от всего того, что препятствует его соединению с Богом и другими существами,— нет и не может быть смерти⁵.

¹ Там же, с. 489-490.

³ «Путь жизни», с. 491.

⁵ Там же, с. 16—17.

² «Дневник», т. 1, с. 11.

⁴ Там же, с. 489.

2

Страх смерти есть только сознание не разрешенного противоречия жизни¹. Являющееся привидение будущей плотской смерти не есть пробуждение мысли о смерти, но напротив — пробуждение мысли о жизни, которую должен иметь и не имеет человек. Это — чувство, подобное тому, которое должен испытывать человек, пробудившийся к жизни в гробу, под землею. Есть жизнь, а я в смерти, и вот она, смерть! Представляется, что то, что есть и должно быть, то уничтожается. Лучшее доказательство того, что страх смерти есть страх не смерти, а  ложной жизни, есть то, что часто люди убивают себя от страха смерти. Не оттого люди ужасаются мысли о плотской смерти, что они боятся, чтобы с нею не кончилась'их жизнь, но оттого, что плотская смерть явно показывает им необходимость истинной жизни, которой они не имеют.

Ни мое тело, ни время моего существования нисколько не определяют жизни моего я. Если я в каждую минуту жизни спрошу себя в своем сознании, что я такое! я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к миру своим совершенно особенным образом. Только это я сознаю своим я и больше ничего. О том, когда и где я родился, когда и где я  начал так чувствовать и думать, как я теперь думаю и чувствую, Я решительно ничего не сознаю. Мое сознание говорит мне только: я есмь; я есмь с тем моим отношением к миру, в котором я нахожусь теперь. Тело мое одно только потому, что есть что-то невещественное, которое признает все это переменяющееся тело одним и своим. Невещественное это есть то, что мы называем сознанием: оно одно держит все тело вместе и признает его одним и своим. И потому при первом рассуждении кажется, что основа всего —- сознание — должно быть постоянное. Но и это несправедливо: и сознание непостоянное. В продолжение всей жизни и теперь повторяется явление сна,  которое кажется нам очень простым потому, что мы все спим  каждый день, но которое решительно непостижимо, если признавать то, чего нельзя не признавать, что во время сна иногда совершенно прекращается сознание. Но мало того, что сознание, держащее все тело вместе, периодически обрывается и тело  не распадается,— сознание это, кроме того, еще и изменяется так же, как и тело. Мое сознание трехлетнего ребенка и теперешнее сознание так же различны, как и вещество моего тела теперь и 30 лет тому назад.

Что же такое это нечто, связывающее в одно все последовательные сознания? Что такое это-то самое коренное и особенное мое я, не слагающееся из существования моего тела и  ряда происходящих в нем сознаний, но то основное я, на которое, как на стержень, нанизываются одно за другим различ-

¹ «О жизни», с. 94.

ные последовательные во времени сознания? Только свойство больше или меньше любить одно и не любить другое и есть то особенное и основное я человека, в котором собираются в одно все разбросанные, прерывающиеся сознания. Свойство же это, хотя и развивается также в нашей жизни, вносится нами уже готовое в эту жизнь из какого-то невидимого и непознаваемого нами прошедшего. Внешний мир действует на всех людей одинаково, но впечатления людей, поставленных даже в совершенно тождественные условия, до бесконечности разнообразны — и по числу получаемых и могущих быть дробимыми до бесконечности впечатлений, и по силе их. Из впечатлений этих слагается ряд последовательных сознаний каждого человека. Связываются же все эти последовательные сознания только потому, почему и в настоящем одни впечатления действуют, а другие не действуют на его сознание. Действуют же или не действуют на человека известные впечатления только потому, что он больше или меньше любит то, а не любит этого¹. И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня все, что есть. Оно не может уничтожиться, потому что оно только и есть. Если бы его не было, я бы не знал ряда своих последовательных сознаний, не знал бы своего тела, не знал бы своей и никакой другой жизни. И потому уничтожение тела и сознания не может служить признаком уничтожения моего особенного отношения к миру, которое началось и возникло не в этой жизни².

То неизбежное уничтожение плотского существования, которое мы на себе видим, показывает нам только, что отношение, в котором мы находимся к миру, не есть постоянное, но что мы вынуждены устанавливать другое. Установление этого нового отношения, т. е. движение жизни, и уничтожает представление смерти. Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование³. Но не то для человека, понимающего жизнь. Глядя на свое прошедшее в этой жизни, он видит, по понятному ему роду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось, подчинение закону разума увеличивалось, и увеличивалась, не переставая, сила и область любви, давая ему все большее и большее благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально умалению существования личности⁴. Такой человек, приняв свою жизнь из невидимого ему прошедшего,

¹Там же, с. 97-101.

⁴ Там же, с. 107.

² Там же, с. 103.

³ Там же, с. 106.

сонавая постоянное непрерываемое возрастание ее, не только спокойно,  но и радостно переносит ее  и в невидимое будущее¹.

Я люблю свои сад, люблю читать книжку, люблю ласкать детей. Умирая, я лишаюсь этого, и потому мне не хочется умирать, и я боюсь смерти.— Может случиться, что вся моя жизнь составлена из таких мирских желаний и их удовлетворения. Если так, то мне нельзя не бояться того, что прекращает радости от удовлетворения таких желаний. Но если эти желания заенились во мне и заменились другим желанием — исполнять волю Бога, отдаться Ему в том виде, в котором я теперь, и во всех возможных видах, в которых могу быть, то чем больше заменились мои телесные  желания духовными,  тем менее страшна становится смерть. Если же совсем заменятся мои мирские желания одним желанием — отдаться Богу, то и нет для меня ничего, кроме жизни, нет смерти ².

3

По самому существу жизни, как мы сознаем ее, становится ясным суеверие смерти. Мой друг, брат жил так же, как и я, и теперь перестал жить так, как я. Жизнь его была его сознание и происходила в условиях его телесного существования; значит, нет места и времени для проявления его сознания, и его нет для меня.  «Ничего не осталось»,— так бы сказала куколка, кокон, не выпустивший еще бабочку, увидав, что лежавший с ним рядом кокон остался пустой. Но кокон мог бы сказать так, если бы он мог думать и говорить, потому что, потеряв своего соседа, он бы уже действительно ничем не чувствовал его. Не то с человеком. Мой брат умер, кокон его, правда, остался пустой, я не вижу его в той форме, в которой я до этого видел его, но исчезновение его из моих глаз не уничтожило моего отношения к нему. У меня осталось, как мы говорим, воспоминание о нем. Осталось воспоминание,— не воспоминание его рук, лица, глаз, а воспоминание его духовного образа. И воспоминание это тем живее, чем согласнее была жизнь моего друга и брата с законом разума, чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть только представление, но что-то такое, что действует на меня и действует точно так же, как действовала на меня жизнь моего брата во время его земного существования. Это воспоминание есть та самая его невидимая,  невещественная  атмосфера,  которая  окружала  его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском существовании точно так же, как она на меня действует и после его смерти. Это воспоминание требует от меня после его смерти теперь того же самого, чего оно требовало от меня при его жизни. Та сила жизни, которая была в моем брате, не только

¹ Там же, с. 108.

² «Путь жизни», с. 451.

не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня.

Таким образом, я могу сказать, что мой брат вышел их того низшего отношения к миру, в котором он был, как животное, и в котором я еще нахожусь,— вот и все; могу сказать, что я не вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу.

Но, мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата не только действует на меня, но входит в меня. Его особенное живое я, его отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому я, становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою. Христос умер очень давно, и плотское существование Его было короткое, и мы не имеем ясного представления о Его плотской личности, но сила Его разумно-любовной жизни, Его отношение к миру — ничье иное — действует до сих пор на миллионы людей, принимающих в себя это Его отношение к миру и живущих им. Что же это действует? Что это такое, бывшее прежде связанным с плотским существованием Христа, составляющее продолжение и разрастание той же Его жизни? Мы говорим, что это не жизнь Христа, а последствия ее. И, сказав такие не имеющие никакого значения слова, мы думаем, что сказали нечто более ясное и определенное, чем то, что сила эта есть Сам живой Христос¹. Христос открыл людям то, что вечное — не то же, что будущее, но что вечное, невидимое живет в нас сейчас, в этой жизни, что мы становимся вечными, когда соединяемся с тем Богом духом, в котором все живет и движется. Достигаем мы этой вечности любовью². И какой бы тесный ни был круг деятельности человека — Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина,— если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни³. В жизни таких людей мы можем найти и основу их веры в свою жизнь, найти и в себе эти основы. Довольно мне знать, что если все то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского существования в других людях,— чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда больше не мучило меня ⁴.

¹ «О жизни», с. 109—111.

³ «О жизни», с. 113.

² «Путь жизни», с. 24.

⁴ Там же, с. 112.

Видимую жизнь нашу можно представить в виде отрезка конуса, вершина и основание которого скрываются от нашего умственного взора. Самая узкая часть конуса есть то мое отношение к миру, с которым я впервые сознаю себя; самая широкая часть есть то высшее отношение к жизни, до которого достиг теперь. Начало этого конуса — вершина его — скрыта меня во времени моим рождением; продолжение конуса скрыто от меня будущим, одинаково неведомым и в моем плотском существовании, и в моей плотской смерти. Я не вижу ни вершины конуса, ни основания его, но по той части его, в которой проходит моя видимая, памятная мне жизнь, я несомненно узнаю его свойства. Сначала мне кажется, что этот отрезок конуса и есть моя жизнь, но по мере движения моей истинной жизни, с одной стороны, я вижу, что то, что составляет основу моей жизни, находится позади ее, за пределами ее: по мере жизни я живее и яснее чувствую мою связь с невидимым мне прошедшим; с другой стороны, я вижу, как эта же основа опирается на невидимое мне будущее, я яснее и живее чувствую свою связь с будущим и заключаю о том, что видимая моя жизнь, земная, есть только малая часть всей моей жизни с обоих концов ее — до рождения и после смерти — несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания³.

Но нас смущает то, что мы не видим причин и действий нашей истинной жизни так, как видим причины и действия во внешних явлениях: не знаем, почему один вступает в жизнь с такими свойствами своего я, а другой —с другими, почему жизнь одного обрывается, а другого продолжается?². И мы жалеем о том, что не получаем ответов на эти вопросы. Но жалеть о том, что я не могу познать теперь того, что именно было до моей жизни и что будет после моей смерти,— это все равно, что жалеть о том, что я не могу видеть того, что за пределами моего зрения. Ведь если бы я видел то, что за пределами моего зрения, я бы не видел того, что в его пределах. А мне ведь, для блага моего животного, нужнее всего видеть то, что вокруг меня. Для блага же моей истинной жизни, мне нужнее всего знать то, чему я должен подчинить здесь и теперь свою животную личность для того, чтобы достигнуть блага жизни. И разум открывает мне это, открывает мне в этой жизни тот единый путь, на котором я не вижу прекращения своего блага ³.

Разумная жизнь подобна человеку, несущему далеко перед собой фонарь, освещающий его путь. Такой человек никогда не доходит до конца освещенного места,— освещенное место всегда идет впереди его. Такова разумная жизнь, и только при такой жизни нет смерти, потому что фонарь не переставая освещает до последней минуты, и уходишь за ним так же спокойно, как и во все продолжение жизни⁴.

¹ Там же, с. 117—118.

³ Там же, с. 121.

² Там же, с. 120.

⁴ «Путь жизни», с. 453.

4

Спрашивают: «что будет после смерти?» На этот вопрос ответ только один: тело сгниет и станет землею, это мы верно знаем. О том же, что будет с тем, что мы называем душою, мы ничего не можем сказать, потому что вопрос: «что будет?» относится ко времени. Душа же вне времени. Душа не была и не будет. Она одна есть. Не будь ее, ничего бы не было¹.

Вопрос о том, есть ли загробная жизнь или нет ее, есть вопрос о том, есть ли время произведение нашего ограниченного телом способа мышления или необходимое условие всего существующего.

То, что время не может быть необходимым условием всего существующего, доказывается тем, что мы сознаем в себе нечто не подлежащее времени: свою жизнь в настоящем. И потому вопрос о том, есть ли или нет загррбная жизнь, есть, собственно, вопрос о том, что из двух реально: наше представление о времени или сознание нашей жизни в настоящем?².

Под ногами морозная твердая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное небо, тело свое чувствую, занят мыслями, а между тем знаю, чувствую всем существом, что и крепкая морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои мысли — случайно, что все это только произведение моих пяти чувств, мое представление, мир, построенный мною, что все это таково только потому, что я составлю такую, а не иную часть мира, что таково мое отделение от мира. Знаю, что стоит мне только умереть, и все это для меня не исчезнет, но видоизменится, как бывают превращения в т.еатрах: из кустов, камней сделаются дворцы, башни и т; п. Смерть произведет во мне такое превращение, если я только не совсем уничтожусь, а перейду в другое, иначе отделенное от мира, существо. И тогда весь мир, оставаясь таким же для тех, которые живут в нем, для меня станет другим. Весь мир такой, а не иной только потому, что я считаю собой такое, а не иное, так, а не иначе отделенное от мира существо. А способов отделения существ от мира может быть бесчисленное количество ³.

Смерть есть разрушение тех органов, посредством которых я воспринимаю мир, каким он представляется в этой жизни; это — разрушение того стекла, через которое я смотрел, и замена его другим ⁴.

Так же, как мы переживаем тысячи снов во время нашей земной жизни, так эта жизнь является одной из тысячи жизней, в которые мы вступаем, выходя из другой жизни, более действительной, более настоящей, той, в которую мы и возвращаемся после смерти. И так оно идет далее, до бесконечности, до последней жизни, которая и есть жизнь Бога⁵. О том же, какая

¹Там же, с. 466.

² Там же, с. 449.

³ Там же, с. 481.

⁴ «Дневник», т. 1, с. 171.

⁵ «О бессмертии   души», сбор.,   с. 40.

будет та жизнь, нам знать не дано, потому что и не нужно нам ³. Одно достоверно и несомненно — это то, что сказал Христос умирая: «В руки Твои отдаю дух мой». Именно то, умирая, я иду туда, откуда исшел. И если я верю в то, что то, от чего я исшел, есть разумная любовь (два эти свойства я знаю), то я радостно возвращаюсь к Нему, зная, что мне будет хорошо. И не только не сокрушаюсь, но радуюсь тому перехо-ду, который предстоит мне². Таким образом, веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии. Чтобы была вера в бессмертие, надо, чтобы оно было, чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она бессмертна ³. Верить в будущую жизнь может только тот, кто сделал свою работу жизни, установил в своем сознании то новое отношение к миру, которое уже не умещается в этой жизни⁴. Вера в бессмертие дается не рассуждением, а жизнью⁵.

5

Но если бы человек и мог не бояться смерти и не думать о гей, одних страданий — ужасных, бесцельных, ничем не оправдываемых и никогда не отвратимых страданий, которым он подвергается, было бы достаточно для того, чтобы разрушить всякий разумный смысл, приписываемый жизни ⁶. Зачем, за что эти тысячи бессмысленных случайностей страданий, поражающих людей?

Объяснения рассудочные ничего не объясняют. Рассуждение, напротив, с очевидностью показывает, что закона, по которому один человек подвергается, а другой не подвергается этим случайностям, нет и не может быть никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и что потому, что бы я ни делал, моя жизнь всякую секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного страдания⁷.

И люди ужасаются перед страданиями, удивляются им, как чему-то совершенно неожиданному и непонятному. А между тем всякий человек взращен страданиями. Всякий человек, если только подумает, увидит, что все его страдания необходимы для его же наслаждения, что без страданий нет наслаждений, что страдания и наслаждения суть два противоположные состояния, вызываемые одно другим и необходимые одно для другого⁸. Вопросы: «зачем» и «за что», возникающие в душе человека при испытании или воображении страдания, показывают только то, что он не познал той деятельности, которая

1 «О разуме, вере и молитве», с. 11. 2 «Христианское учение», с. 84.

3 «О жизни», с. 113.

4 «Круг чтения», т. 1, с. 358.

⁵ Там же, т. 2, с. 499.

⁷ Там же, с. 122.

⁶ «О жизни», с. 121.

⁸ Там же, с. 123.

должна быть вызвана в нем страданием и которая освобождает страдание от его мучительности. Когда человек, признающий жизнью личное существование, находит причины своего личного страдания в своем личном заблуждении,— понимает, что он заболел оттого, что съел вредное, или что его прибили оттого, что он сам пошел драться, или что он голоден и гол оттого, что не хотел работать,— он узнает, что страдает за то, что сделал то, что не должно, и затем, чтобы вперед не делать этого и, направляя свою деятельность на уничтожение заблуждения, не возмущается против страдания и легко и часто радостно несет его¹.

Но если бы даже и можно было понять кое-как то, что, своими заблуждениями заставляя страдать других людей, я своими страданиями несу заблуждения других, если можно понять тоже очень отдаленно то, что всякое страдание есть указание на заблуждение, которое должно быть исправлено людьми в этой жизни,— остается огромный ряд страданий, уже ничем не объяснимых².

В этом случае возможны только два отношения к страданию, выбор между которыми и представляется человеку: одно — то, что страдание есть то, чего не должно быть, потому что я не вижу его внешнего значения; и другое — то, что оно то самое, что должно быть, потому что я знаю его внутреннее значение для моей истинной жизни. При первом взгляде, страдания не имеют никакого объяснения и не вызывают никакой другой деятельности, кроме постоянно растущего и ничем не разрешимого отчаяния и озлобления; при втором — страдания вызывают ту самую деятельность, которая и составляет движение истинной жизни,— сознание греха, освобождение от заблуждений и подчинение закону разума³. Человек живет для тела и говорит: все скверно; человек живет для души и говорит: неправда, все прекрасно. То, что ты называешь скверным, это то самое точило, без которого затупилось, заржавело бы самое дорогое, что есть во мне: моя душа⁴.

Цель жизни одна: быть совершенным, как Отец, делать то же, что Он, то, чего Он хочет от нас, т. е. любить, чтобы любовь руководила нами в минуты самой энергичной деятельности и чтобы одною ее мы дышали в минуту величайшей слабости. Как только делается тяжело, больно, так стоит вспомнить это, и все тяжелое, больное исчезнет и останется одно радостное. Для достижения совершенствования в любви преград нет. И если человек в одном этом положил жизнь, все, что кажется горем, преградой в жизни,— широкая ступень, сама подставляющаяся ему под ноги, чтобы он поднялся⁵. Так что чем меньше любви, тем больше человек подвержен мучительности страданий, чем больше любви, тем меньше мучительности страданий; жизнь же

¹Там же, с. 126.

2 Там же, с. 127.

3 Там же, с. 128.

4 «Путь жизни», с. 431.

5 «О смысле жизни», с. 40—41.

вполне разумная, вся деятельность которой проявляется только в любви, исключает возможность всякого страдания.

«Но все-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?» — спрашивают люди.

Но кто не знает, что самое первое ощущение нами боли есть первое и главное средство и сохранения нашего тела, и продолжения нашей животной жизни; что если бы этого не было, то мы все детьми сожгли бы для забавы и изрезали бы все свое тело? Боль телесная оберегает животную личность. В те же времена, когда в человеке есть возможность разумного сознания, она есть средство подчинения животной личности разуму, и по мере пробуждения этого сознания становится все менее и менее мучительной. В этом же состоянии ощущение боли может растягиваться до самых больших и суживаться до самых ничтожных размеров. В самом деле, кто не знает без изучения физиологии того, что чувствительность имеет пределы, что при усилении боли до известного предела или прекращается чувствительность — обморок, отупение, жар — или наступает смерть. Увеличение боли, стало быть, очень точно определенная величина, не могущая выйти из своих пределов. Ощущение же боли может увеличиваться от нашего отношения к ней до бесконечности и точно также может уменьшаться до бесконечно малого. Страдание для человека есть только одно, и оно-то заставляет его волей-неволей отдаваться той жизни, в которой для него есть только одно благо. Страдание это есть сознание противоречия между греховностью своей и всего мира и не только возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины в жизни своей и всего мира. Утолить это страдание нельзя ни тем, чтобы, участвуя в грехе мира, не видать своего греха, ни еще менее тем, чтобы перестать верить не только в возможность, но в обязанность не кого-нибудь другого, но мою — осуществить всю истину в моей жизни и жизни мира. Первое только увеличивает мои страдания, второе лишает меня силы жизни. Утоляет это страдание только сознание и деятельность истинной жизни, уничтожающие  несоразмерность личной жизни с целью,  сознаваемой человеком. Волей-неволей человек должен признать, что жизнь его не ограничивается его личностью от рождения и до смерти, что цель, сознаваемая им, есть цель достижимая и что в стремлении к ней — в сознании большей и большей своей греховности и в большем и большем осуществлении всей истины в своей жизни и в жизни мира,— и состоит, и состояло, и всегда будет состоять дело его жизни, не отделимой от жизни всего мира.

Если не разумное сознание, то страдание, вытекающее из заблуждения о смысле своей жизни, загоняет человека на единственный истинный путь жизни, на котором нет препятствий, нет зла, а есть одно, ничем не нарушимое, никогда не начинавшееся и не могущее кончиться все возрастающее благо¹.

¹ «О жизни», с. 129—133.

Часть вторая

ГЛАВА I
Церковь

Обманы веры: Способы их распространения и внушения. Credo quia absurdum . Отношение церкви к жизненным вопросам. Божественно ли происхождение церкви? Понятие о ереси. Освобождение от обманов веры.

1

Каким образом мог человек с пробудившимся разумом признать ложь истиной?

Несомненно, разум его должен был быть извращен, потому что не извращенный разум безошибочно отличает ложь от истины, в чем и состоит его назначение. Извращение разума состоит в обманах веры.

Обманы веры происходят оттого, что люди прежних поколений внушают последующим поколениям различными искусственными способами понимание смысла жизни, основанное не на разуме, а на слепом доверии. Умышленно смешиваются и подставляются одно под другое понятие веры и доверия: утверждается, что без веры человек не может жить и мыслить, что совершенно справедливо, и на место понятия веры, т. е. признания того, что существует то, что сознается, но не может быть определено разумом, как Бог, душа, добро,— подставляется понятие доверия в то, что существует Бог именно такой-то, в трех лицах, тогда-то сотворивший мир и то-то, тогда-то и через таких-то пророков. Основанные на таком смешении понятий обманы веры, извращая разум, извращают и истинную религию¹.

Учение Христа, как и всякое религиозное учение, заключает в себе две стороны: 1) учение о жизни людей — о том, как надо жить каждому отдельно и всем вместе — этическое и 2) объяснение, почему людям надо жить именно так, а не иначе — метафизическое учение. Одно есть следствие и вместе причина другого. Эти стороны находятся во всех религиях мира. Но как было со всеми учениями — браманизмом, иудаизмом, буддизмом, так было и с учением Христа. Люди отступают от учения о жизни, и из числа их являются такие, которые берутся оправдать это отступление. Люди эти, садящиеся, по выражению Христа, на седалище Моисея, разъясняют метафизическую сторону учения так, что его этические требования становятся не-

¹ «Христианское учение», с. 42.

обязательными и заменяются внешним богопочитанием — обрядами. В христианстве это явление выразилось особенно резко, по той причине, что учение это есть самое высшее, и именно потому, что его метафизика и этика до такой степени неразрывно связаны и определяются одна другою, что отделить одну от другой нельзя, не лишив все учение его смысла, и еще потому, что учение Христа есть уже само по себе протестантизм, т. е. отрицание не только обрядовых постановлений иудаизма, но и всякого внешнего богопочитания. И потому в христианстве разрыв этот должен был уже совершенно извратить учение и лишить его всякого смысла. Так оно и было. Разрыв между учением о жизни и объяснением жизни начался с проповеди Павла, не знавшего этического учения, выраженного в Евангелии Матфея, и проповедовавшего чуждую Христу метафизиче-ско-кабалистическую теорию; окончательно же завершился этот разрыв во время Константина, когда найдено было возможным весь языческий строй жизни, не изменяя его, облечь в христианские одежды и потому признать христианским. Со времени Константина, язычника из язычников, которого церковь за все его преступления и пороки причисляет к лику христианских святых, начинаются соборы, и центр тяжести христианства переносится на одну метафизическую сторону учения. И это метафизическое учение с сопутствующими ему обрядами, все более и более отклоняясь от основного смысла своего, доходит до того, до чего оно дошло теперь: до учения, которое объясняет самые недоступные разуму человеческому тайны жизни небесной, дает сложнейшие обряды богослужебные, но не дает никакого религиозного учения о жизни земной¹. Произошло то, о чем Христос предупреждал людей, говоря: «смотрите, не сделался бы свет, находящийся в вас, тьмою. Если свет, который есть в тебе, стал тьмою, то какова же тьма?»

Свет, находящийся в нас, стал тьмою. И тьма, в которой мы живем, стада ужасна². И церковное учение, несмотря на то, что оно назвало себя христианским, есть та самая тьма, против которой боролся Христос и велел бороться своим ученикам³.

2

Истина не нуждается во внешнем подтверждении и принимается свободно всеми теми, которым она передается, но обман требует особенных приемов, посредством которых он мог бы передаваться людям и усваиваться ими; и потому для совершения обманов веры употребляются теми, которые их совершают, во всех народах всегда одни и те же приемы. Приемы эти следующие: перетолкование истины, внушение веры в чудесное, установление посредничества между человеком и Богом, воз-

¹ «В чем моя вера», с. 167—168.

³ Там же, с. 166.

³ Там же, с. 167.

действие на внешние чувства человека и преподавание ложной веры детям.

Сущность первого приема обмана веры состоит в том, чтобы на словах признать не только справедливость открытой людям последними проповедниками истины, но признать самого проповедника святым сверхъестественным лицом, обоготворить проповедника, приписав ему совершение разных чудес, и скрыть самую сущность открытой истины так, чтобы она не только не нарушала прежнего понимания жизни и установившегося в нем строя жизни, но, напротив, подтверждала бы его¹. И христианство было извращено так же, как и все другие религии, с той только разницей, что именно потому, что христианство с особенной ясностью провозгласило свое основное положение равенства всех людей, как сынов Бога, нужно было особенно сильно извратить все учение, чтобы скрыть его основное положение ².

Второй прием обмана веры состоит в том, чтобы внушать людям, что следование в познании истины данному нам от Бога разуму есть грех гордости, что существует другое, более надежное орудие познания: откровение истины, передаваемое Богом непосредственно избранным людям при известных знамениях, чудесах, т. е. сверхъестественных событиях, подтверждающих верность передачи. Внушается то, что надо верить не разуму, а чудесам, т. е. тому, что противно разуму.

Третий прием обмана веры состоит в том, чтобы уверить людей, что они не могут иметь того непосредственного отношения с Богом, которое чувствует всякий человек и которое особенно уяснил Христос, признав человека сыном Бога, а что для общения с Богом необходим посредник или посредники. Такими посредниками ставят пророков, святых, церковь, писание, старцев, дервишей, Лам, Будд, пустынников, всякое духовенство. Как ни различны все эти посредники, сущность посредничества та, что между человеком и Богом не признается прямой связи, а, напротив, предполагается, что истина прямо не доступна человеку, а может быть принята только через веру в посредников между ним и Богом.

Четвертый прием обмана веры состоит в том, что под предлогом совершения требуемых будто бы Богом дел: молитв, таинств, жертв, собирают вместе много людей и, подвергнув их различным одуряющим воздействиям, внушают им ложь, выдавая ее за истину. Поражают людей красотой и величием храмов, великолепием украшений, утварью, одеждами, блеском освещения, звуками пения, органов, курениями, возгласами, представлениями,— и в то время, как люди находятся под этим обаянием, стараются запечатлеть в душах их обман, выдаваемый за истину.

1 «Христианское учение», с. 43.

2 «Что такое религия», с. 18.

Пятый прием — самый жестокий; он состоит в том, что ребенку, спрашивающему у старших, живших прежде его и имевших возможность познать мудрость прежде живших людей, о том, что такое этот мир и его жизнь и какое отношение между тем и другим, отвечают не то, что думают и знают эти старшие, а то, что думали люди, жившие тысячи лет тому назад и во что никто из больших уже не верит и не может верить. Вместо духовной, необходимой ему пищи, о которой просит ребенок, ему дается губящий его духовное здоровье яд, от которого он может исцелиться только величайшими усилиями и страданиями¹.

3

Человек спрашивает: что такое этот мир, в котором он находит себя? Спрашивает, какой смысл его существования? И чем ему надо руководиться в той свободе, которую он чувствует в себе? Он спрашивает, и Бог устами установленной Им Церкви отвечает ему:

Ты хочешь знать, что такое этот мир? Вот что: есть Бог единый, всеведущий, всеблагий, всемогущий. Бог этот есть дух простой, но Он имеет волю и разум. Бог этот один и вместе три. Отец родил Сына, Сын во плоти и сидит одесную Отца. Дух изошел от Отца. Все они три — Боги. И все разны, и все — одно. Этот-то троичный Бог существовал вечно один втроем и вдруг вздумал сотворить мир, и сотворил его из ничего своею мыслию, хотением и словом. Сотворил сначала духовный мир — ангелов. Ангелы сотворены добрыми, и Бог только для их блаженства сотворил их; но, сотворенные добрыми, эти существа стали вдруг злыми, сами собой. Ангелы — одни остались добрыми, другие стали злыми, и стали диаволами. Ангелов сотворил Бог очень много и разделил их на 9 чинов и 3 разряда: ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, силы, господства, начала, власти, престолы. И диаволы тоже разделены по чинам, но имена их чинов точно неизвестны. Потом прошло много времени, и Бог опять стал творить и сотворил мир вещественный. Он сотворил его в 6 дней. День надо считать днем обращения земли около оси. И были утро и вечер с первым же днем. Если солнца не было в первые дни, то в эти дни Бог сам сотрясал светящуюся материю, чтобы были утро и вечер. Бог творил 6 дней, в 6-й день Бог сотворил Адама, первого человека, из земли, и вдунул в него душу, потом сотворил жену. Человек сотворен из души и тела. Назначение человека — оставаться верным власти Божией. И человек сотворен добрым и вполне совершенным. Вся обязанность его заключалась в том, чтоб не есть запрещенного яблока, и Бог ему, кроме того, что сотворил его совершенным, всячески помогал еще в этом, учил его, развлекал и посещал в саду. Но Адам все-таки съел запрещенное яблоко, и за это Бог благой отомстил Адаму, выгнал его из рая, прокляв его, всю землю и всех потомков Адама.

1 «Христианское учение», с. 44—45.

Все это надо понимать не в каком-нибудь переносном, а в прямом смысле; надо понимать, что все это так точно было.

После этого Бог, в 3 лицах, всеведущий, всеблагой, всемогущий, сотворивши Адама и проклявши его и все потомство, все-таки не переставал промышлять, т. е. заботиться, для их блага, об Адаме, его потомках и о всех сотворенных существах. Он сохраняет тварей, содействует им и управляет ими всеми и каждым особенно. Бог этот управлял и управляет ангелами, злыми и добрыми, и людьми, злыми и добрыми. Ангелы же помогают Богу управлять миром. Есть ангелы, приставленные к царствам, к народам и к людям; и Бог, всеведущий, всемогущий и всеблагой, сотворивший их всех, погубил тьмы ангелов злых навсегда и людей всех за Адама, но не переставал заботиться о всех людях и заботиться естественным и даже сверхъестественным образом. Сверхъестественный этот способ заботы о людях состоит в том, что, когда прошло 5000 лет, Бог нашел средство заплатить самому себе за грех Адама, которого он сам сделал таким, каким он был. Средство состоит в том, что в числе лиц Троицы одно — Сын. Оно, это лицо, так всегда и было Сыном. Так этот Сын вышел из девы, не нарушая ее девства; но вошел в деву Марию, как муж ее, Дух Святой, а вышел Сын — Христос. И этот Сын назывался Иисусом, и он был Бог, и человек, и лицо Троицы. Этот-то Бог — человек и спас людей. Он спас их вот как: он был пророк, первосвященник и царь. Он, как пророк, дал новый закон; как первосвященник, сам принес себя в жертву тем, что умер на кресте; и, как царь, делал чудеса и сошел в ад, выпустил оттуда всех праведников и уничтожил грех, проклятие и смерть в людях. Но средство это, хотя и очень сильное, не всех спасло однако. Тьмы тем диаволов так и остались диаволами, и люди воспользоваться этим спасением должны умеючи. Чтоб воспользоваться этим средством, надо освятиться, а освятить может только церковь, а церковь — это те люди, которые говорят про себя, что на них накладывали руки такие люди, на которых накладывали руки такие люди и т. д., на которых накладывали руки ученики самого Бога Иисуса, на которых накладывал руку сам Бог-Сын, Спаситель. И, накладывая руки, сам Бог дунул на них и дал им этим дуновением и всем, кому они это передадут, власть освящать людей; это-то самое освящение нужно, чтобы спастись. Это, что спасет, называется благодать; освящает человека и спасает благодать — это-то значит сила Божия, передаваемая в известных формах церковью. Чтобы благодать эта действовала, надо, чтобы человек, желающий освятиться ею, верил, что он освящается. Он может даже не совсем верить, но должен слушаться церкви, и, главное, не противоречить,— тогда благодать перейдет. Человек, освященный благодатью, не должен думать, как он думал прежде, что, если он делает хорошо, то это потому, что он хочет делать хорошо; но он должен думать, что, если он что-нибудь делает хорошо, то это только потому, что в нем действует благодать, и потому он должен только заботиться о том, чтобы в нем была благодать. Благодать же эта передается церковью разными манипуляциями и произнесением разных слов, которые называют таинствами¹. В жизни же внушается, что надо соблюдать следующие правила: не есть мяса и молока в известные дни, еще в другие известные дни  служить  молебны  и  панихиды  по  умершим,  в праздники принимать священника и давать ему деньги и несколько раз в году брать из церкви доски с изображениями и носить их на полотенцах по полям и домам. Перед смертью же внушается, что человек должен непременно съесть с ложечки хлеба с вином, а еще лучше, если успеет помазаться маслом. Это обеспечивает ему благо в будущей жизни. После же смерти внушается родным его, что для спасения души умершего полезно положить ему в руки печатную бумажку с молитвой; полезно еще, чтобы над мертвым телом прочли известную книгу и чтобы в церкви в известное время произносили бы имя умершего. Но если кто особенно хочет позаботиться о своей душе, то по этой вере внушается, что наибольшее обеспечение блаженства души на том свете достигается еще тем, чтобы жертвовать деньги на церкви и монастыри, обязывая этим святых людей молиться за себя. Спасительны еще, по этой вере, для души хождения по монастырям и целование явленных икон и мощей. По этой вере явленные иконы и мощи сосредоточивают в себе особенную святость, силу и благодать, и близость к этим предметам: прикосновение, целование, становление свеч к ним, подлезание под них много содействует спасению, равно и молебны, заказываемые перед этими святынями².

Все те, которые верят в это, получат мздовоздаяние, сначала частное — тотчас после смерти, и потом общее — после кончины мира. Частное мздовоздаяние верующих будет то, что они прославятся на земле и на небе. На земле их мощам и иконам будут кадить и ставить свечи, а на небе они будут со Христом во славе. Но будет еще конец света и суд всеобщий. Конец света будет происходить так: одно лицо Троицы, Бог Иисус, который в теле сидит на небе одесную отца, на облаках сойдет на землю в человеческом образе, в том, в каком он был на земле. Ангелы будут трубить, и все мертвые воскреснут в самых своих телах, только тела немножко изменятся. Тогда соберутся все ангелы, диаволы и все люди, и Христос будет судить,— и праведников отделит направо: они с ангелами пойдут в рай, а грешников налево: они с диаволами пойдут в ад и там будут вечно мучиться мучениями большими, чем горение. Мучения эти будут вечны. А благого Бога будут вечно прославлять все праведники³.

¹  «Критика догматического богословия», с. 217—219.

²  «Царство Божие внутри вас», с. 53—54.

³  «Критика догматического богословия», с. 219—220.

Вот во что предлагается неизменно верить христианину и всякому человеку.

Вот она, та хула на Святого Духа, которая не простится ни в этом веке, ни в будущем!¹ Это — содержание догматов, т. е. неизменных и непререкаемых положений христианских церквей — православной и, с теми или иными отдельными разногласиями, и других церквей.

На вопрос мой о том, какой смысл имеет моя жизнь в этом мире,— ответ будет такой:

Бог, по прихоти, сотворил мир какой-то странный. Дикий Бог — получеловек, получудовище сотворил мир такой, какой ему хотелось; и все приговаривал, что хорошо, и все — хорошо, и человек — хорошо. Но вышло все очень нехорошо. Человек подпал под проклятие и все потомство его; и Бог благой все продолжал творить людей в утробах матерей, зная, что они все или многие погибнут. И после того, как он придумал средство спасти их, осталось то же самое, еще хуже, потому что тогда, как говорит церковь, люди, как Авраам, Иаков, могли спастись своей доброй жизнью, теперь же, если я родился иудеем, буддистом и случайно не подпал под освящающее действие церкви,— я наверно пропал и вечно буду мучиться с диаволами; мало того, если я даже в числе счастливчиков, но имею несчастье считать требования своего разума законными, а не отрекаюсь от них, чтоб поверить учению церкви, я тоже погиб. Мало того, если я даже и поверил всему, но не успел причаститься, и за меня не будут, по рассеянности моих близких, молиться, я могу тоже попасть в ад и остаться там. Смысл моей жизни, по этому учению, есть совершеннейшая бессмыслица, без сравнения худшая той, которая мне представлялась при свете одного моего разума. Тогда я видел, что я живу и, пока живу, пользуюсь жизнью, а умру, не буду чувствовать. Тогда меня пугала бессмысленность моей личной жизни, неразрешимость вопроса: зачем мои стремления, моя жизнь, когда все кончится, а вся эта бессмыслица, прихоть чья-то, будет вечно продолжаться.

На вопрос, как мне жить — ответ этого учения тоже прямо отрицает все то, чего требует мое нравственное чувство, и требует того, что мне всегда представлялось самым безнравственным,— лицемерия. Из всех нравственных приложений догматов вытекает одно: спасайся в вере — не можешь понять этого, во что верить велят, говори, что веришь, подавляй всеми силами души потребность света и истины, говори, что веришь, и делай то, что вытекает из веры. Дело ясно. Несмотря на все оговорки о том, что нужны зачем-то добрые дела и нужно следовать учению Христа о любви, смирении и самоотвержении, очевидно, что эти дела не нужны, и практика жизни всех верующих

¹ Там же, с. 222.

как и подтверждает это. Логика неумолима. Зачем дела, когда я искуплен смертью Бога, когда искуплены даже все мои будущие грехи, надо только верить. Да и как я могу бороться, стремиться к добру, в чем одном я понимал прежде добрые дела, когда главный догмат веры тот, что человек сам ничего не может, а все дается туне благодатью. Надо только искать благодати; благодать же приобретается не мной одним, а сообщается мне другими. Если я даже не успею освятиться при моей жизни благодатью, то есть средства воспользоваться ею и после смерти: можно оставить деньги на церковь, и за меня будут молиться¹. И ответ на вопрос, что мне делать,— ясно вытекает из учения, и ответ этот слишком знаком каждому и слишком грубо противоречит совести; но он неизбежен².

Так что оказывается, что то, чего понять и выразить даже нельзя, о чем нельзя иначе думать, как только заучивши и повторяя эти слова, это-то самое и есть то, на чем зиждется все здание христианской веры³.

Утверждение же этих бессмыслиц происходит не произвольно, но вытекает из ложного, большей частью грубого, понимания слов Писания⁴. И даже это не только ложь и ошибка, но обман людей не верующих, сложившийся веками и имеющий определенную и низменную цель⁵. Понятно, что по смерти Христа глубоко проникнутые его учением ученики, говоря и пиша о нем, о том человеке, который учил, что все — сыны Божий и должны слиться с Богом в жизни, и который в своей жизни до смерти исполнил это подчинение себя воле Бога и слияние с ним,— понятно, что ученики называли Его божественным, сыном Бога возлюбленным, по высоте Его учения и по жизни, вполне осуществившей учение. И понятно, как грубые люди, слушая учение апостолов, не понимали его, понимали одни слова и на словах этих, грубо понятных, строили свое учение, и, со свойственным грубости упорством, стояли за свое понимание, отрицая всякое другое именно потому, что не в силах были понять его, и как потом эти грубые люди на Вселенском 1-м и 2-м соборах закрепили это ужасное заблуждение. Как, например, в отношении догмата о прародительском грехе можно допустить понимание тех людей, которые не могут видеть в повести о падении человека ничего иного, как то, что был Адам, и он не выполнил приказания Бога — не есть запрещенного плода,— точно так же можно допустить понимание людей, которые говорят, что Иисус был Бог и смертью и страданиями своими спас людей. Это понимание не неверно: оно только грубо и неполно. Понимание того, что человек пал, потому что не повиновался Богу, верно тем, что оно выражает мысль о том, что зависимость, слабость, смерть человека — все это

¹ Там же, с. 220-221.

⁴ Там же, с. 124.

² Там же, с. 222.

⁵ Там же, с. 7.

³ Там же, с. 116.

следствие его плотских страстей. Точно так же верно и то, что Христос был Бог, тем, что действительно, как и сказал Иоанн, он явил нам Бога. Но как только люди начинают утверждать, что это единая истина и что столько-то именно лет тому назад в таком-то именно месте жил Адам, сотворенный Богом, и Бог насадил ему сад, и т. д., и что в этом все значение этого их утверждения, или что Иисус, 2-е лицо Бога, вочеловечился в деве Марии от Духа Святого,— как только начинают утверждать, что самая та форма, в которой они выражают эту мысль, есть единая истина,— так уже невозможно допускать того, что они говорят, ибо их разъяснения и утверждения разъясняют самое значение той мысли, которую они высказывают, а она исключает возможность всякого единения веры, и явно обличает их в том, что источник их упорства в утверждении есть грубость и непонимание. И это самое делала и продолжает делать церковь, во имя своей святости и непогрешимости¹.

Проповедуется только внешний культ идолопоклонства. Внешний культ и служение милости и правде трудно совместимы; большею частью одно исключает другое. Так было это у фарисеев, так это и теперь у церковных христиан. Нагорная проповедь или символ веры: нельзя верить тому и другому. Церковники выбрали последнее. И учение церковное — всякое, с своими искуплениями и таинствами, а тем более учение православное с своим идолопоклонством исключает Христово учение².

Истинная вера никогда не бывает неразумна, несогласна с существующими достоверными знаниями, и свойством ее не может быть сверхъестественность и бессмысленность, как это думают, и как это и выразил отец церкви, сказав: credo quia absurdum ³. Напротив, утверждения настоящей веры, хотя и не могут быть доказаны, никогда не только не содержат в себе ничего противного разуму и несогласного с знаниями людей, а всегда разъясняют то, что в жизни без положений веры представляется неразумным и противоречивым⁴.

4

Если у человека колеблющегося после того, как он вникнул в церковное учение и понял всю его грубость, все его неразумие и суеверие, и остается еще какое-либо сомнение в неправоте церкви и надежда на возможность дальнейшего общения с нею, то они совершенно исчезают, как только он обратится к церкви за разрешением волнующих его жизненных вопросов и узнает ее отношение к ним. Таким вопросом является прежде всего отношение каждого из церковных вероисповеданий ко всем

¹ Там же, с. 113-114.

2 «Царство Божие внутри вас», с. 55.

3 Верю, потому что нелепо.

⁴ «Что такое религия», с. 22.

остальным. Человек встречает среди людей чуждого ему вероисповедания лиц нравственно высоких и истинно верующих. Он желал бы быть братом этих людей. И что же? То учение, которое обещало ему соединить всех единою верою и любовью, это самое учение, в лице своих лучших представителей, говорит ему, что это все люди, находящиеся во лжи, что то, что дает им силу жизни, есть искушение дьявола и что мы одни в обладании единой возможной истины. И ко всем, не исповедующим его взглядов, это учение относится враждебно, как оно и должно быть: во-первых, потому, что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому, и, во-вторых, потому что человек, любящий детей и братьев своих, не может не относиться враждебно к людям, желающим обратить его и детей и братьев в веру ложную. И враждебность эта усиливается по мере большего знания вероучения.

Таким образом самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести,— единение всех людей. Соблазн этот до такой степени очевиден, до такой степени нам, образованным людям, живавшим в странах, где исповедуются разные веры, и видавшим то презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех вер,— что самая очевидность соблазна озадачивает. Говоришь себе: да не может быть, чтоб это было так просто, и все-таки люди не видали бы того, что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера¹. Для католиков божественная церковь совпадает с римской иерархией и папой. Для православного божественная церковь совпадает с учреждением восточной и русской иерархии. Для лютеран божественная церковь совпадает с собранием людей, признающих библию и катехизис Лютера². И все отрицают друг друга, а не себя³. Человек будет искать объяснений этого явления, но он не найдет их. И тогда он поймет, что он ищет веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения перед людьми известных человеческих обязанностей. И, исполняя эти человеческие дела, они исполняют их по-человечески. Сколько бы ни говорили они о своем сожалении о заблудших братьях, о молитвах за них, возносимых у престола всевышнего,— для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагалось, прилагается и будет прилагаться церковью. Если ложное учение проповедуется неопытным сынам церкви, находящейся в истине, то церковь эта не может не сжечь книги, не удалить человека, соблазняющего сынов ее. Что же делать

¹ «Исповедь», с. 48.

2 «Царство Божие внутри вас», с. 43—44.

3 «Критика догматического богословия», с. 227.

с тем сектантом, горящим огнем ложной, по мнению православия, веры, который в самом важном деле жизни, в вере, соблазняет сынов церкви? Что же с ним делать, как не отрубить ему голову или не запереть? При Алексее Михайловиче сжигали на костре, т. е. по времени прилагали высшую меру наказания, в наше время прилагают тоже высшую меру — запирают в одиночное заключение¹.

Христианская церковь признала и освятила все то, что было в языческом мире. Она признала и освятила и развод, и рабство, и суды, и все те власти, которые были, и войны, и казни, и требовала при крещении только словесного, и то только сначала, отречения от зла; но потом, при крещении младенцев, перестали требовать даже и этого. Церковь, на словах признавая учение Христа, в жизни прямо отрицает его².

Во всякое время религиозные верования соответствуют общественному устройству, т. е. общественное устройство слагается    по    религиозным    верованиям.    И    потому,    каковы религиозные верования народа, таково и его общественное устройство. Это знают правительства и правящие классы и потому всегда  поддерживают  то  религиозное учение, которое соответствует их выгодному положению. Правительства и правящие классы знают, что истинная христианская религия отрицает   власть,   основанную   на   насилии,   отрицает  различие сословий, накопление богатств, казни, войны,— все то, вследствие чего правительство и правящие классы занимают свое выгодное положение, и потому считают необходимым поддерживать ту веру, которая оправдывает их положение. И извращенное церквами христианство делает это, представляя ту выгоду, что, извратив истинное христианство, скрывает от людей доступ к нему ³. Вместо того, чтобы руководить миром в его жизни, церковь в угоду миру перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекает никаких требований для жизни, так что оно не мешает людям жить так, как они жили. Церковь раз уступила миру, а раз уступив миру, она пошла за ним. Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни. Мир учреждал свою во всем противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним. И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, худшей, чем была языческая жизнь, и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа. Но пришло время, и свет истинного учения Христа, которое было в Евангелиях, несмотря на то, что церковь, чувствуя свою неправду, старалась скрывать его

¹  «Исповедь», с. 49—50.

²  «В чем моя вера», с. 169.

³ «О веротерпимости», с. 10.

(запрещая переводы Библии),— пришло время, и свет этот через так называемых сектантов, даже через вольнодумцев мира, проник в народ, и неверность учения церкви стала очевидна людям, и они стали изменять свою прежнюю, оправданную церковью жизнь на основании этого помимо церкви дошедшего до них учения Христа. Так, сами люди, помимо церкви, уничтожили рабство, оправдываемое церковью, религиозные казни, уничто-жили освященную церковью власть императоров, пап и теперь начали стоящее на очереди уничтожение собственности и государства. И церковь ничего не отстаивала и теперь не может отстаивать, потому что уничтожение этих неправд жизни происходило и происходит на основании того самого христианского учения, которое проповедывала и проповедует церковь, хотя и стараясь извратить его.

Учение о жизни людей эмансипировалось от церкви и установилось независимо от нее. У церкви остались объяснения, но объяснения чего? Метафизическое объяснение учения имеет значение, когда есть то учение жизни, которое оно объясняет. Но у церкви не осталось никакого учения о жизни. У ней есть только объяснение той жизни, которую она когда-то учреждала и которой уже нет. Если остались еще у церкви объяснения той жизни, которая была когда-то прежде, как объяснения катехизиса о том, что по должности должно убивать, то никто уже не верит в это. И у церкви ничего не осталось, кроме храмов, икон, парчи и слов¹. Все живое — независимо от церкви².

5

Церковь утверждает, что ее учение зиждется на учении Божественном.

Доводы из Деяний и Посланий неправильно приводятся в этом случае, ибо апостолы были первые люди, выставившие начало церкви, той самой, истинность которой требуется доказать, и потому их учение так же мало, как и учение позднейшее, может подтвердить то, что оно основано на учении Христа. Как бы близки они ни были по времени, к Христу, по учению церкви: они — люди, Он — Бог. Все, что Он сказал, истинно; все, что они сказали, подлежит доказательству и опровержению. Церкви чувствовали это и потому поспешили на апостольское учение наложить печать непогрешимости Святого Духа. Но, отстраняя эту уловку и приступая к самому учению Христа, нельзя не быть пораженным той смелой дерзостью, с которой учители церкви хотят основать свое учение на учении Иисуса Христа, отрицающем то, что они хотят утвердить ³. Нигде, ни

¹  «В чем моя вера», с. 169—170.

²  Там же, с. 171.

3 «Критика догматического богословия», с. 224—225.

по чему, кроме как по утверждению церквей, не видно, чтобы Бог или Христос основывали что-либо подобное тому, что церковники разумеют под церковью¹. Слово «экклезия» (греч.: ecclesia), не имеющее никакого другого значения, как «собрание», только два раза употреблено в Евангелиях, у Матфея:, «на тебе, на верном ученике, как на камне, я утвержу Мое соединение людей» — раз, и в другой раз — в том смысле, что если брат твой тебя не послушает, то скажи при собрании людей, потому что, что вы развяжете здесь (разумея свою злобу, досаду), то развяжется на небе, т. е. в Боге.

Что же делают из этого попы?

Явившись на земле,— говорит церковь,— чтобы совершить великое дело нашего искупления, Спаситель сначала только одному Себе усвоял право учить людей истинной вере, полученное Им от Отца. «Дух Господень на Мне, говорит Он, Его же ради помаза Мя благовестити нищим, посла Мя исцелити сокрушенные сердцем: проповедати плененным отпущение и слепым прозрение: отпустити сокрушенные в отраду: проповедати дето Господне приятно», и, проходя грады и веси с проповедью Евангелия, присовокуплял: «Аз на сие родихся и на сие приидох в мир... Аз на сие послан есмъ», заповедуя в то же время народам и ученикам: «вы же не нарицайтеся учители: един бо есть вам учитель Христос... ниже нарицайтеся наставницы: един бо есть вам наставник Христос». Потом Он передал Свое божественное право учительства Своим ученикам, двенадцати и семидесяти, которых Сам нарочито избрал к этому великому служению из среды всех Своих слушателей, передал сперва на время, еще во дни Своей земной жизни, когда посылал их проповедывать Евангелие царствия только овцам погибшим дому Израилева, а затем и навсегда, по воскресении Своем, когда, совершив Сам все дело Свое на земле и отходя на небо, сказал им: «якоже посла Мя Отец, и Аз посылаю вы; шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа»; и, с другой стороны, весьма ясно и с страшными угрозами, обязал всех людей и будущих христиан принимать учение апостолов и им повиноваться: «слушаяй вас, Мене слушает, и отметаяйся вас, Мене отметается; отметаяйся же Мене, отметается Пославшего Мя». Наконец, передавая право учительства апостолам, Господь выразил желание, чтобы от них оно непосредственно перешло к их преемникам и, переходя из рода в род, сохранялось в мире до самого его окончания. Ибо Он сказал ученикам своим: «шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари,— шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святого Духа; учаще их блюсти вся, елика заповедах вам: и се Аз с вами есьмь во вся дни до скончания века». Но эти ученики, без сомнения, не могли жить до скон-

¹ «Царство Божие внутри вас», с. 42.

чания века, и если могли-проповедывать Евангелие всем языкам, какие только были им современны, то не могли же проповедывать народам последующих веков. Следовательно, в лице Своих апостолов Спаситель послал на дело всемирной проповеди, равно как обнадежил Своим присутствием, и всех их будущих преемников: это не простое гадание ума, а положительное учение одного из самих апостолов, который говорил, что «сам Христос дал церкви своей не только апостолы, пророки, благовестники, но и пастыри и учители» (Ефес. 4, 11).

Таково учение церкви.

Даже принимая то непонятное, очевидно добавленное место о крещении во имя Отца, Сына и Святаго Духа, нет ни слова на указание о церкви. Напротив, прямое указание на то, чтобы не называться учителями. Что можно сказать яснее против церкви, по понятиям церкви? И это-то самое место, как бы в насмешку над его точным смыслом, они приводят! А против учительства? Не два, три места,— против учителей говорит весь с смысл Евангелия («мы Твоим именем учили.— Идите в геенну, творящие беззаконие»): все речи к фарисеям и о внешнем богопочитании, о том, чтобы слепому не водить слепого, потому что оба упадут вместе, но, главное, весь смысл учения Иисуса у Иоанна и в других евангелиях. Он пришел благовествовать нищим духом и называет их блаженными. Несколько раз повторяет, что учение его доступно и понятно младенцам и несмысленным, преимущественно перед мудрыми и учеными. Избрал глупых, неумных и забитых, и они поняли; говорит, что пришел не учить, но исполнять, и исполнил своею жизнью. Повторяет и повторяет, что кто будет исполнять, тот узнает, от Бога ли оно, что блажен исполняющий, а не учащий; что кто исполнит, тот велик, а не тот, кто будет учить. Гневается на одних только: на одних учащих. Говорит: не судите о других. Говорит, что он один открыл дверь овцам, что овцы знают его, и он знает их. И вот непрошенные пастыри-волки, в одежде овчей, пришли в одежде блудниц, стали перед ним и говорят — они, творящие беззаконие: не он, а мы — дверь овцам¹.

Короче сказать: церковь, как учреждение, как хранительница и известительница истин, догматов, есть сама себя учредившая иерархия и считающая — в противность всем другим иерархиям — одну себя святою и непогрешимою и одну себя имеющею власть проповедывать божеское откровение. Так что все учение о церкви основано на том, чтобы, установив ее понятие, как единой истинной хранительницы божеской истины, подменить под это понятие — понятие одной известной, определенной иерархии, т. е.: человеческое, возникшее из гордости, злобы и ненависти, учреждение, изрекающее догматы и преподающее пастве только то учение, которое оно само счи-

¹ «Критика догматического богословия», с. 225—227.

тает истинным, соединить в одно с понятием собрания всех верующих, имеющих невидимо во главе своей самого Христа — мистическое тело Христово. И на это_сводится все учение богословия о церкви¹.

Новые богословы (таковы: Vinet , Хомяков и их последователи) говорят, что божеская истина хранится не в непогрешимости иерархии,  а в совокупности всех верующих людей, соединенных любовью, и только людям, соединенным любовью, дается божеская истина, и что таковая церковь определяется только верою и единением в любви и согласии. Рассуждение это очень хорошо само по себе, но, к сожалению, из него никак нельзя вывести ни одного из тех догматов, которые исповедуют эти богословы. Богословы эти забывают, что для того, чтоб признать какой-нибудь догмат, необходимо было признать предание священным и определенно выраженным в постановлениях непогрешимой иерархии. Отказавшись же от непогрешимости иерархии, нельзя уже ничего утверждать, и нет ни одного положения церкви, которое соединяло бы всех верующих. Утверждение   этих   богословов   о   том,   что   они   признают   те постановления, которые выражали веру всех неразделенных христиан,— совершенно несправедливо, потому что такого полного единения всех христиан никогда не было. Рядом с Никейским символом был Арианский символ; и принят Никейский символ не всеми, а одной частью иерархии, и другие христиане признали этот символ только потому, что признали непогрешимость той иерархии, которая его выразила, сказав: «изволися нам и Св. Духу». Такого же времени, в которое бы все христиане сошлись в одном, никогда не было, и Соборы только затем и собирались, чтоб выйти как-нибудь из споров о догматах, разделявших христиан. Так что единения в любви, во-первых, никогда не было, а, во-вторых, это единение в любви, по самому существу своему, выразить и определить ничего не может². Люди, верующие в учение церкви, ни на чем ином не могут основать свою веру, как только на законности, правильности преемственности иерархии. Правильность же и законность преемственности иерархии ничем не может быть доказана. Никакие   исторические   исследования,   напротив,   не  только   не подтверждают правильности какой бы то ни было иерархии, но прямо показывают, что Христос никогда не устанавливал непогрешимой иерархии, что в первые времена ее не было, и что этот прием возник во время упадка христианского учения, во времена ненависти и злобы из-за толкований догматов. Так что все ничем не оправданное учение богословия о церкви сводится на желание некоторых людей выставить в противоположность другим учениям, имеющим такие же притязания и с таким же правом утверждающим, что они в истине,— свое учение, как единое истинное и святое³.

¹ Ib . с. 153.

² Там же, с. 156.

³ Там же, с. 157.

Но пришло время, когда надо отделить овец от козлов; они сами уже разделились теперь так, что истинное учение уже не может встретиться в церквах. И теперь ясно, что учительство церкви, хотя и возникло из малого отступления, есть теперь злейший враг христианства; что пастыри ее служат чему хотят, только не учению Иисуса потому что отрицают его¹. Учение его в том, чтобы возвысить сына человеческого, т. е. сущность жизни человека — признать себя сыном Бога. В самом себе Христос олицетворяет человека, признавшего свою сыновность Богу ². Оно в том состоит, что мне — моему свету — дано идти к свету, мне дана моя жизнь. И кроме нее и больше ее ничего нет,— кроме источника всякой жизни — Бога³. Мне дана во власть моя душа, так же точно и всякому. Чужими душами я не только не могу владеть, я не могу постигнуть их; как же мне исправлять их, учить? И как мне терять силы на то, что не во власти моей, а упускать то, что в моей власти? И вот, не понимая этого, ложная вера завлекала людей в оплошное желание учить других и породила церковь со всеми ее ужасами и безобразиями.

Что же будет, если не будет церкви? Будет то, что есть и теперь, то, что сказал Иисус. Он сказал не потому, что ему хотелось, а потому, что это так есть. Он сказал: сотворите добрые дела, чтобы люди, видя их, прославляли Бога. И только это одно учение было и будет с тех пор, как стоял и будет стоять мир. В делах нет разногласия, а в исповедании, в понимании, во внешнем богопочитании — если есть и будет разногласие, то оно не касается веры и на деле никому не мешает. Церковь хотела соединить эти исповедания и внешнее богопо-читание, а сама распалась на бесчисленное количество толков, и одно отвергло другое и тем показало, что ни исповедание, ни богопочитание не есть дело веры. Дело веры есть только жизнь по вере. И жизнь одна выше всего и не может быть подчинена ничему, кроме Бога, познаваемого только жизнью⁴.

6

Всякая церковь выводит свое исповедание через непрерывное предание от Христа и апостолов. И действительно, всякое христианское исповедание, происходя от Христа, неизбежно должно было дойти до настоящего поколения через известное предание. Но это не доказывает того, чтобы одно из этих преданий, исключая все другие, было несомненно истинно. Про церковь можно сказать только одно, что это есть такое собрание людей, которые утверждают про себя, что они находятся в полном и единственном обладании истины. Вот эти-то собра-

¹  Там же, с. 227.

²  «В чем моя вера», с. ИЗ.

³  «Критика догматического богословия»,.с. 223.

⁴  Там же, с. 229.

ния, перешедшие впоследствии при помощи поддержки власти в могущественные учреждения, и были главными препятствиями ' для распространения истинного понимания учения Христа. Оно и не могло быть иначе: главная особенность учения Христа от всех прежних учений состояла в том, что люди, принявшие его, все больше и больше стремились понимать и исполнять учение; церковное же учение утверждало свое полное и окончательное понимание и исполнение его. Как ни странно это кажется для нас, воспитанных в ложном учении о церкви, как о христианском учреждении, и в презрении к ереси,— но только в том, что называлось ересью, и было истинное движение, т. е. истинное христианство, и только тогда переставало быть им, когда оно в этих ересях останавливалось в своем движении и так же закреплялось в неподвижные формы церкви¹.

В самом деле, что такое ересь?

Единственное определение ереси (слово azaresiV значит часть) есть название, которое дает собрание людей всякому суждению, опровергающему часть учения, исповедуемого собранием. Более же частное значение, чаще всего приписываемое ереси, есть значение мнения, опровергающего установленное и поддерживаемое светской властью церковное учение². Ересь есть обратная сторона церкви. Там, где есть церковь, должно быть и понятие ереси. Церковь есть собрание людей, утверждающих про себя, что они обладают несомненной истиной. Ересь есть мнение людей, не признающих несомненность истины церкви. Ересь есть проявление движения в церкви, есть попытка разрушения закоченевшего утверждения церкви, попытка живого понимания учения. Всякий шаг движения вперед и исполнения учения совершался еретиками: еретики были и Тертуллиан, и Ориген, и Августин, и Лютер, и Гус, и Саванорола, и Хельчицкий и др. Оно и не могло быть иначе. Ученик Христа, учение которого состоит в вечном большем и большем постигновении учения и большем и большем исполнении его, в движении к совершенству, не может именно потому, что он ученик Христа, утверждать про себя или про другого, что он понимает вполне учение Христа и исполняет его; еще менее может утверждать это про какое-либо собрание. Утверждение про себя или про какое-либо собрание, что я или мы находимся в обладании совершенного понимания и исполнения учения Христа, есть отречение от духа учения Христа³.

Христианская религия есть то высшее сознание человеком своего отношения к Богу, до которого, восходя от низшей к высшей ступени религиозного сознания, достигло человечество. И потому христианская религия и все люди, исповедующие истинную христианскую религию, зная, что они дошли до изве-

¹ «Царство Божие внутри вас», с. 46.

²  Там же, с. 48.

³  Там же, с. 50.

стной степени ясности и высоты религиозного сознания, только благодаря непрестанному движению человечества от мрака к свету, не могут не быть веротерпимы. Признавая себя в обладании только известной степени истины, которая все более и более уясняется и возвышается общими усилиями человечества, они, встречая новые для них, несогласные со своими верования, не только не осуждают и не отбрасывают их, но радостно приветствуют, изучают, вновь проверяют по ним свои верования, откидывают то, что несогласно с разумом, принимают то, что уясняет и возвышает исповедуемую ими истину, и еще более утверждаются в том, что одинаково во всех верованиях. Таково свойство христианской религии вообще, и так поступают люди, исповедующие христианство. Но не то с церковью. Церковь, признавая себя единственной хранительницей полной, божеской, вечной, неизменной на все времена, открытой людям самим Богом истины, не может не смотреть на всякое, иначе, чем как в ее догматах выраженное, религиозное учение — как на лживое, зловредное или даже злонамеренное (когда оно исходит от знающих положение церкви) учение, влекущее людей в вечную погибель. И потому, по самому определению своему, церковь не может быть веротерпима и не употреблять против всех исповеданий, как и против проповедников несогласных с собою вероучений всех тех средств, которые она считает согласными с своим учением¹.

Служители церквей всех вероисповеданий, в особенности в последнее время, стараются выставить себя сторонниками движения в христианстве: они делают уступки, желают исправлять вкравшиеся в церковь злоупотребления и говорят, что из-за злоупотребления нельзя отрицать самого принципа христианской церкви, которая одна только может соединить всех воедино и быть посредницей между людьми и Богом. Но это все несправедливо. Церкви не только никогда не соединяли, но были всегда одной из главных причин разъединения людей, ненависти друг к Другу, войн, побоищ, инквизиций, Варфоломеевских ночей и т. п. Они ставят мертвые формы вместо Бога и не только не открывают, но заслоняют от людей Бога. Церкви, возникшие из непонимания и поддерживающие это непонимание своей неподвижностью, не могут не преследовать и не гнать всякое понимание учения². Но народ, несмотря на все препятствия, которые в этом ставило ему государство и церковь, давно уже пережил в лучших представителях своих эту грубую степень понимания, что он и показывает самозарождающимися везде рационалистическими сектами, которыми кишит теперь Россия и с которыми так безуспешно борются теперь церковники. Народ идет вперед в сознании нравственной, жизненной стороны христианства³.

¹  «О веротерпимости», с. 5—6.

²  «Царство Божие внутри вас», с. 51.

³ Там же, с. 56.

7

Обыкновенно передовые, образованные люди нашего мира утверждают, что те ложные религиозные верования, которые исповедуются массами, не представляют особенной важности, и что не стоит того и нет надобности прямо бороться с ними, как это делали прежде Юм, Вольтер, Руссо и другие. Наука, по их мнению, т. е. те разрозненные, случайные знания, которые они распространяют, сама собой достигнет этой цели, т. е. что человек, узнав о том, сколько миллионов миль от земли до солнца и какие металлы находятся в солнце и звездах, перестанет верить в церковные положения. В этом искреннем или неискреннем утверждении или предположении — великое заблуждение или ужасное коварство. С самого первого детского возраста — возраста наиболее восприимчивого к внушению — именно тогда, когда воспитателю нельзя быть достаточно осторожным в том, что он передает ребенку, ему внушаются несовместимые с разумом и знаниями, нелепые и безнравственные догматы так называемой христианской религии¹. В живой организм нельзя вложить чуждое ему вещество без того, чтобы организм этот не пострадал от усилий освободиться от вложенного в него чуждого вещества и иногда не погибал бы в этих усилиях. Какой же страшный вред должны производить в уме человека те чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству изложения учения по ветхому и новому завету, внушаемые ему в то время, когда он не может обсудить, а между тем воспринимает то, что ему передается. Для человека, в уме которого вложено, как священная истина, верование в сотворение из ничего мира 6000 лет тому назад, в потоп и ковчег Ноя, вместивший всех зверей, в Троицу, в грехопадение Адама, в непорочное зачатие, в чудеса Христа и в искупительную для людей жертву его смерти,— для такого человека требования разума уже необязательны. Такой человек, если он дорожит своими верованиями, неизбежно будет всю жизнь или остерегаться, как чего-то зловредного, всего того, что могло бы просветить его и разрушить его верования; или, уже раз навсегда признав (в чем всегда поощряют проповедники церковного учения), что разум его есть источник заблуждения,— откажется от единственного света, который дан человеку для нахождения пути жизни; или, самое ужасное, будет хитрыми рассуждениями стараться доказать разумность неразумного и, что хуже всего, отбросит не только те верования, которые внушены ему, но и сознание необходимости какой-либо веры. Во всех трех случаях человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения, как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно боль-

¹ «Что такое религия», с. 43—44.

ной. Такой человек, видя вокруг себя явления постоянно движущейся жизни, не может уже не смотреть с отчаянием на это движение, разрушающее его миросозерцание, не может не испытывать явного или скрытого недоброжелательства к людям, содействующим этому разумному движению, не может не быть сознательным поборником мрака и лжи против света и истины. Таково и есть в действительности большинство людей христианского человечества, с детства лишенное посредством внушения бессмысленных верований способности ясного и твердого мышления ¹.

Только освободившись от обманов веры, человек может освободиться от лжи соблазнов; и, только познав ложь соблазнов, может человек освободиться от грехов. Для того, чтобы освободиться от обманов веры вообще, человеку надо понимать и помнить, что единственное орудие познания, которым он владеет, есть его разум, и потому всякая проповедь, утверждающая что-либо противное разуму, есть обман, попытка устранения единственного данного Богом человеку орудия познания².

Разум дан человеку непосредственно от Бога и он один только может соединить всех людей, тогда как предания человеческие не соединяют, а разделяют людей, и потому человек должен не только не бояться сомнений и вопросов, вызываемых разумом при проверке внушенных с детства верований, а, напротив, старательно подвергать рассмотрению и сличению с другими все те верования, которые переданы ему с детства», признавая справедливым только то, что не противоречит разуму, как бы ни было торжественно обставлено и старо передаваемое предание. Освободившись же сам от обмана веры, внушенного с детства, человек, желающий жить по учению Христа, должен не только сам словом, примером или умолчанием не содействовать обману детей, но всеми средствами разоблачать этот обман, по словам Христа, жалевшего детей за те обманы, которым они подвергаются.

Человек должен понимать и помнить, что истина для своего распространения и усвоения людьми не нуждается ни в каких приспособлениях и украшениях, что только ложь и обман для того, чтобы быть воспринятыми людьми, нуждаются в особенных условиях передачи их, и что поэтому всякие торжественные службы, шествия, украшения, благовония, пение и т. п.— не только не служат признаком того, что при этих условиях передается истина, но, как раз наоборот, служат верным признаком того, что там, где употребляются эти средства, передается не истина, а ложь. Человек должен понимать слова Христа, что Богу нужно служить не в каком-либо известном месте, а духом и истиной, и что тот, кто хочет молиться, должен идти не в храм, а запереться в уединении своей комнаты,

¹  «Обращение к духовенству», с. 8—10.

²  «Христианское учение», с. 46.

зная, что всякое великолепие в богослужении имеет целью обман, тем более жестокий, чем великолепнее служение, и потому не только самому не участвовать в одуряющих богослужениях, но и, где возможно, обличать обман их.

Бог открывается только непосредственно сердцу человека, и всякое посредничество, будет ли то одно лицо, собрание лиц, книга или предание, не только скрывает Бога от человека, но делает самое страшное зло, которое может постигнуть человека, а именно: он считает Богом то, что не есть Бог. Истина никогда не может быть открыта вся, она постепенно открывается людям и открывается только тем, которые ищут ее, а не тем, которые, веруя в то, что им передают непогрешимые посредники, думают, что обладают ею, и потому, чтобы не подвергать себя опасности впасть в самые страшные заблуждения, человек не должен признавать никого непогрешимым учителем, а искать истины везде, во всех преданиях человеческих, проверяя их своим разумом.

Чтобы быть свободным от обмана веры в чудесное, человек должен признавать истинным только то, что естественно, т. е. согласно с его разумом, и признавать за ложь все то, что неестественно, т. е. противоречит разуму, зная, что все, что выдается за таковое, есть обман людской, как обманы всяких современных чудес, исцелений, воскрешений и т. д., так же, как и чудес, про которые рассказывается в библии, в евангелиях, в буддийских, магометанских, таосийских и других книгах.

Человек должен освободиться также и от обмана ложного перетолкования. Он не должен смущаться тем, что истины, признаваемые разумом и не признаваемые им, выдаются за одинаково достоверные по своему одинаковому происхождению и как будто неразрывно связаны между собой, а должен понимать и помнить, что всякое откровение людям истины, т. е. всякое понимание новой истины одним из передовых людей, всегда так поражало людей, что облекалось в форму сверхъестественную, что к каждому проявлению истины неизбежно примешивались суеверия и что поэтому для познания истины не только не обязательно принимать все, что передается о появлении ее, а, напротив, обязательно отделять в передаваемом ложь и вымысел от истины и действительности. Пусть человек понимает и помнит, что суеверия, примешиваемые к истине, не только не так же священны, как сама истина, как это проповедуется людьми, находящими свою выгоду в этих суевериях, а, напротив, составляют самое пагубное и вредное явление, скрывающее истину *.

¹ Там же, с. 49-52.

ГЛАВА II
Государство

Право и значение его, как основы государства. Что такое правительства? Насилие власти. Средства порабощения людей правительствами. Государство и милитаризм.  О внешних государственных переворотах. Истинные двигатели человеческого прогресса. Общественное устройство в будущем.

1

Человеку свойственно устанавливать согласие между своей телесной — физической и разумной — духовной деятельностью. Согласие это устанавливается двумя способами. Один — когда человек разумом решает необходимость или желательность известного поступка или поступков и потом уже поступает сообразно с решением разума, и другой способ — когда человек совершает поступки под влиянием чувства и потом уже придумывает им умственное объяснение или оправдание. Первый способ согласования поступков с разумом свойствен людям, исповедующим какую-либо религию и на основании ее положений знающим, какие им следует и какие не следует совершать поступки. Второй же способ свойствен преимущественно людям нерелигиозным, не имеющим общей основы для определения достоинства своих поступков¹. Люди нашего мира, вследствие отсутствия религии, устроив себе самую жестокую, животную, безнравственную жизнь, довели и сложную, утонченную, праздную деятельность ума, скрывающую зло этой жизни, до той степени ненужного усложнения и запутанности, что большинство людей совершенно потеряло способность видеть различие между добром и злом, ложью и истиной. Во всех областях так называемой науки нашего времени — одна и та же черта, делающая праздными все усилия ума людей, направленные на исследование различных областей знания. Черта эта состоит в том, что все исследования науки нашего времени обходят существенный вопрос, на который требуется ответ, и исследуют побочные обстоятельства, исследования которых ни к чему не приводят и тем больше запутываются, чем дальше они продолжаются. То же происходит в области юридической. Казалось бы; перед нами стоит один существенный вопрос — в том, почему есть люди, которые позволяют себе производить насилия над другими людьми, обирать их, запирать, казнить, посьиать на войну и многое другое. Разрешение вопроса очень просто, если рассматривать его с единственной приличествующей вопросу точки зрения — религиозной. С религиозной точки зрения человек не может и не должен совершать насилия над

¹ «Что такое религия», с. 31.

своим ближним, и потому для разрешения вопроса нужно одно: разрушить все суеверия и софизмы, разрешающие насилие, и ясно внушить людям религиозные начала, исключающие возможность насилия. Но передовые люди не только не делают этого, но все хитрости своего ума употребляют на то, чтобы скрыть от людей возможность и необходимость этого разрешения. Они пишут горы книг о разных правах — гражданском, уголовном, полицейском, церковном, финансовом и др., и излагают их, и спорят на эти темы, совершенно уверенные, что они делают не только полезное, но очень важное дело. На вопрос же о том, почему люди, будучи по существу равными, могут одни судить, принуждать, обирать, казнить других, не только не отвечают, но не признают его существования¹.

Люди эти и наука права имеют очень определенную цель и достигают ее. Цель эта — поддерживать суеверие и обман в людях и тем препятствовать человечеству в его движении к истине и благу. Цель науки права — поддержание давно уже существовавшего и теперь еще существующего страшного суеверия, сделавшего людям едва ли не больше вреда, чем самые ужасные религиозные суеверия,— именно, суеверия политического. Оно состоит в том, что, кроме обязанностей человека к человеку, существуют более важные обязанности к воображаемому существу — государству, и жертвы (весьма часто человеческих жизней), приносимые воображаемому существу,— необходимы, и люди могут и должны быть приводимы к ним всевозможными средствами, не исключая и насилия². Все люди прежде всего воспитываются в привычках повиновения государственным законам. Вся жизнь людей нашего времени определена государственным законом. Человек женится и разводится, воспитывает детей, даже (во многих государствах) исповедует веру — сообразно закону.

Что же такое этот закон, определяющий всю жизнь людей? Верят ли люди в этот закон? Считают ли его истинным? Нисколько. В большинстве случаев люди нашего времени не верят в справедливость этого закона, презирают его, а все-таки повинуются ему. Хорошо было людям древности исполнять свои законы- Они верили, точно верили в то, что закон их (он же большею частью был религиозный) был единственный истинный закон, которому должны подчиняться все люди. Но мы? Ведь мы знаем и не можем не знать, что закон нашего государства не только не есть один вечный закон, но что это только один из многих законов разных государств, одинаково несовершенных, а часто и явно ложных и несправедливых. Хорошо было еврею подчиняться своим законам, когда он не сомневался в том, что их писал пальцем Бог; или римлянину, когда он

¹  Там же, с. 33—35.

²  «Так что же нам делать», с. 147.

думал, что их писала нимфа Егерия; или даже — когда верили, что цари, дающие законы, помазанники Божий, или хоть тому что законодательные собрания имеют и желание, и возможность найти лучшие законы. Но ведь мы знаем, как делаются законы, мы все были за кулисами, мы знаем, что законы суть произведения корысти, обмана, борьбы партий,— что в них и не может быть истинной справедливости¹. И сущность узаконений вовсе не в субъекте или объекте прав, не в идее государства, совокупной воли народа и тому подобных неопределенных и запутанных условиях, а в том, что есть люди, которые, распоряжаясь организованным насилием, имеют возможность заставлять людей исполнять свою волю. Поэтому точным, всем понятным и бесспорным определением законов будет такое: законы — это правила, устанавливаемые людьми, распоряжающимися организованным насилием, за неисполнение ко-которых не исполняющие подвергаются побоям, лишению свободы и даже убийству². Так что где будет насилие, возведенное в закон, там будет и рабство³.

Насилие всегда, в лучшем случае, если оно не преследует одних личных целей людей, находящихся во власти, отрицает и осуждает в одной неподвижной форме закона то, что большею частью уже гораздо прежде отрицалось и осуждалось общественным мнением, но с тою разницею, что тогда как общественное мнение отрицает и осуждает все поступки, противные нравственному закону, закон, поддерживаемый насилием, осуждает и преследует только известный, очень узкий ряд поступков, этим самым как бы оправдывая все поступки такого же порядка, не вошедшие в его определение. Общественное мнение уже со времени Моисея считает корыстолюбие, распутство и жестокость злом и осуждает их. И оно отрицает и осуждает всякого рода проявления корыстолюбия,— не только приобретение чужой собственности насилием, обманом, хитростью, но и жестокое пользование ею; осуждает всякого рода распутство, будь то блуд с наложницей, невольницей, разведенной женой и даже своей; осуждает всякую жестокость, выражающуюся в побоях, в дурном содержании, в убийстве не только людей, но и животных. Закон же, основанный на насилии, преследует только известные виды корыстолюбия, как то: воровство, мошенничество и известные виды распутства и жестокости, как то: нарушение супружеской верности, убийства, увечья,— вследствие этого как бы разрешая все те проявления корыстолюбия, распутства и жестокости, которые не подходят под его узкое подверженное лжетолкованиям определение ⁴. Учение «око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь» оттого и

¹ «Царство Божие внутри вас», с. 86—87.

² «Рабство нашего времени», с. 75.

³ «Так что же нам делать», с. 152.

⁴ «Царство Божие внутри вас», с. 181.

отвергнуто христианством, что это учение есть только оправдание безнравственности, есть только подобие справедливости и не имеет никакого смысла¹.

Напрасно говорят, что учение христианское касается личного спасения, а не касается вопросов общих, государственных. Личная моя жизнь переплетена с общей государственной, а государственная требует от меня нехристианской деятельности, прямо противной заповеди Христа. Теперь с общей воинской повинностью и участием всех в суде в качестве присяжных дилемма эта с поразительной резкостью поставлена пред всеми ². Всякий гражданин должен прийти в суд и быть участником суда и наказаний, т. е. каждый должен отречься от заповеди Христа непротивления злому не словом только, но и делом³. Христос говорит: не противься злому. Цель судов противиться злому. Христос предписывает: делать добро за зло. Суды воздают злом за зло. Христос говорит: не разбирать добрых и злых. Суды только то и делают, что этот разбор. Христос говорит: прощать всем, прощать не раз, не семь раз, а без конца, любить врагов, делать добро ненавидящим. Суды не прощают, а наказывают, делают не добро, а зло тем, которых они называют врагами общества⁴. Таким образом, в положении о непротивлении злому Христос говорит не только, что выйдет непосредственно для каждого от непротивления злому, но он,— в противоположение той основе, которою жило при нем по Моисею, по римскому праву и теперь по разным кодексам живет человечество,— ставит положение непротивления злому, которое, по его учению, должно быть основой совместной жизни людей, должно избавить человечество от зла, наносимого им самому себе. Он говорит: вы думаете, что ваши законы исправляют зло,—  они только увеличивают его. Один есть путь пресечения зла — делание добра за зло всем без всякого различия⁵.

Разрешение не одного вопроса общественного устройства; а всех, всех вопросов, волнующих человечество,— в одном: в перенесении вопроса из области кажущейся широкой и значительной, но в сущности самой узкой, ничтожной и всегда сомнительной: из области внешней деятельности (имеющей будто бы в виду благо всего человечества,— деятельности научно-общественной) в область, кажущуюся узкой, но в сущности самую широкую и глубокую и, главное, несомненную: в область своей личной, не телесной, но духовной жизни, в область религиозную. Только сделай это для себя каждый человек, спроси себя, настоящего себя, свою душу, что тебе перед Богом или перед твоей совестью (если не хочешь признавать Бога) нужно, и тотчас же получатся самые простые, ясные, несомненные

¹ Там же, с. 221.

² «В чем моя вера», с. 23

³ Там же, с. 24.

⁴ Там же, с. 26.

⁵ Там же, с. 35-36.

ответы на самые, казавшиеся сложными и неразрешимыми вопросы, уничтожатся большею частью и самые вопросы, и все, что было сложно, запутанно, неразрешимо, мучительно,— все тотчас же станет просто, ясно, радостно и несомненно. Кто бы ты ни был: миллиардер, король, палач, тюремщик, нищий, министр, вор, писатель, монах, остановись на минуту в своей деятельности и загляни в свою святая-святых, в свое сердце и спроси себя, что тебе, настоящему тебе, нужно для того, чтобы прожить наилучшим образом те часы или десятилетия, которые еще могут предстоять тебе. И кто бы ни был, если ты искренно и серьезно спросишь себя об этом, ты не можешь не ответить себе то же, что отвечали и отвечают себе все люди, серьезно и искренно ставившие и ставящие себе вопрос этот: нужно тебе, наверное, одно, то самое, что всегда было и теперь нужно для всех: благо, истинное благо, не такое благо, которое нынче может быть благом,. а завтра может стать злом, и не такое, какое было бы благом для одного тебя, а злом для других, а одно истинное, несомненное благо, такое благо, которое благо и для тебя, и для всех людей, и сегодня, и завтра, и во всяком месте. А такое истинное благо дается только тому, кто исполняет закон своей жизни. Закон же этот ты знаешь и по разуму, и по учениям всех мудрецов мира, и по влечению своего сердца. Закон этот любовь, любовь к высшему совершенству, к Богу и ко всему живому и в особенности к подобным тебе существам — людям. Только пойми это каждый из нас, и он тотчас же поймет и то, что причина страданий и его и всего мира — не в каких-либо злых людях, виновных в том зле, которое совершается, а только в одном: в том, что живут люди в условиях жизни, сложившихся на насилии,— условиях, противных любви, несовместимых с нею, и что потому причина того зла, от которого мы все страдаем, не в людях, а в том ложном устройстве жизни на насилии, которое люди считают необходимым ¹.

2

В самом деле, что такое в наше время правительства, без которых людям кажется невозможным существовать?

Если было время, когда правительства являлись' необходимым и меньшим злом, чем то, которое происходило от беззащитности против организованных соседей, то теперь правительства стали ненужным и гораздо большим злом, чем все то, чем они пугают свои народы. Правительства, не только военные, но правительства вообще, могли бы быть если не полезны, то хоть безвредны только в том случае, если бы они состояли из непогрешимых, святых людей, как это и предполагается у китайцев. Но ведь правительства, по самой деятельности своей, состоящей в совершении насилий, всегда

¹ «Неизбежный переворот», с. 12.

состоят из самых противоположных святости элементов, из самых дерзких, грубых и развращенных людей¹.Захватывать и удерживать власть никак не могут более добрые. Властолюбие соединяется не с добротой, а с противоположными доброте качествами: гордостью, хитростью, жестокостью. Люди, находящиеся во власти, утверждают, что их власть нужна для того, чтобы злые не насиловали добрых, подразумевая под этим то, что они-то и суть те самые добрые, которые ограждают других добрых от злых. Не если египтяне покорили евреев, персы покорили египтян, македоняне покорили персов, римляне покорили греков, варвары покорили римлян, то неужели все те, которые покоряли, были более добры, чем те, кого они покоряли? И точно так же в переходах власти в одном государстве от одних лиц к другим, разве всегда власть переходила к более добрым? Когда свергнут был Людовик XVI и во власть вступил Робеспьер, и потом Наполеон, кто властвовал? Более добрые или более злые? И когда властвовали более добрые: когда версальцы или коммунары были во власти? Или когда во главе правительства был Карл I или Кромвель? И когда царем был Петр III или когда его убили и царицей стала в одной части России Екатерина, а в другой — Пугачев? Кто тогда был злой, кто добрый? Властвовали всегда и теперь властвуют не более добрые, а, напротив, более злые, чем те, над которыми они властвуют. По учению Христа, добрые — это те, которые смиряются, терпят, не проявятся злу насилием, прощают обиды, любят врагов; злые — это те, которые величаются, властвуют, борются и насилуют людей, и потому, по учению Христа, нет сомнения в том, где добрые — среди властвующих или покоряющихся, и где злые — среди покоряющихся или властвующих. Даже как-то смешно говорить о властвующих христианах².

Напротив, среди современных христианских народов положение участника в правительстве и богача уже не представляется, как оно было прежде, и каково оно теперь среди нехристианских народов, несомненно почтенным и достойным уважения положением и благословением Божиим³. Не говоря уже о явно презираемых теперь должностях и положениях, вроде: шпионов, агентов тайной полиции, ростовщиков, кабатчиков,— большое количество положений насильников, считавшихся прежде почетными, вроде полицейских, административных, духовных, придворных, судейских, военных, откупщицких, банкирских, не только не считается всеми желательным, но даже осуждается известным, наиболее уважаемым кругом людей⁴. Люди наиболее чуткие, нравственные (большею частью, они же и наиболее образованные) избегают этих положений и предпочитают им более скромные, но независимые от насилия положения. Круг, из которого

¹ «Патриотизм и правительство», с. 15—16.

² «Царство Божие внутри вас», с. 170—172.

³ Там же, с 189.

⁴ Там же, с. 188.

отбираются люди правительственные и богатые, становится все меньше и низменнее, так что по уму, образованию и в особенности по нравственным качествам уже теперь люди, стоящие во главе управления, и богачи не составляют, как это было в старину, цвета общества, а, напротив, стоят ниже среднего уровня. Как в России и Турции, так в Америке и Франции, сколько правительства ни переменяют своих чиновников, большинство их — люди корыстные и продажные, стоящие на такой низкой степени нравственности, что они не удовлетворяют даже и тем низким требованиям простой неподкупности, которые предъявляются к ним правительствами¹. Нравственный, добродетельный государственный человек есть, впрочем, вообще, такое же внутренно противоречащее себе самому понятие, как нравственная проститутка, или воздержанный пьяница, или кроткий разбойник².

Все употребляемые приемы — и божеского благословения, и выбора, и наследственности, и голосований, и выборов, и собраний, и парламентов, и сенатов,— все эти меры оказывались и оказываются недействительными. Все знают, что ни один из этих приемов не достигает ни цели вручения власти только непогрешимым людям, ни препятствования злоупотреблениям ею.

Все знают, что, напротив, люди, находящиеся у власти — будь они императоры, министры, полициймейстеры, городовые — всегда, вследствие того, что они имеют власть, делаются более склонными к безнравственности, т. е. к подчинению общих интересов личным, чем люди не имеющие власти³. Обладание властью развращает людей⁴.

И таким-то правительствам предоставляется полная власть не только над имуществом, жизнью, но и над духовным и нравственным развитием, над воспитанием, религиозным руководством всех людей⁵.

3

По общественному жизнепониманию предполагается, что, так как смысл жизни заключается в совокупности личностей, то личности сами добровольно жертвуют своими интересами для интересов совокупности. Так это и было и есть в действительности при известных формах совокупностей, в семье или племени, безразлично от того, что чему предшествовало, или в роде и даже в патриархальном государстве. Но чем сложнее становились общества, чем больше они становились, в особенности, чем чаще завоевание было причиной соединения людей

¹  Там же, с. 189.

²  «Единое на потребу», с. 17.

³ «Царство Божие внутри вас», с. 119,

⁴ Там же, с. 121.

⁵ «Патриотизм и правительство», с. 16—17.

в общества, тем чаще личности стремились к достижению своих целей в ущерб общему и тем чаще для ограничения этих не покоряющихся личностей понадобилось употребление власти, т. е. насилия. Человек, подчиняющийся власти, действует не так, как он хочет, а так» как его заставляет действовать власть. Заставить же человека делать не то, что он хочет, может только физическое насилие или угроза им, т. е. лишение свободы, побои, увечья, или легко исполнимые угрозы совершения этих действий. В этом состоит и всегда состояла власть. Несмотря на неперестающие усилия находящихся во власти людей скрыть это и придать власти другое значение, власть есть приложение к человеку веревки, цепи, которой его свяжут и потащат, или кнута, которым его будут сечь, или ножа, топора, которым ему отрубят руки, ноги, нос, уши, голову,— приложение этих средств или угроза ими. Все правительственные требования уплаты податей, исполнения общественных дел, подчинения себя накладываемым наказаниям, изгнания, штрафы и т. п., которым люди как будто подчиняются добровольно, в основе всегда имеют телесное наказание или угрозу его. Основа власти есть телесное  насилие.   Возможность же   совершать  над  людьми телесное насилие, прежде всего, дает такая организация вооруженных людей, при которой все вооруженные люди действуют  согласно,   подчиняясь   одной  воле.  Такие  собрания вооруженных людей, подчиняющихся одной воле, составляют войско.   Войско   всегда   и стояло   и теперь стоит в основе власти.

Если было время, когда, при известном низком уровне нравственности и при всеобщем расположении людей к насилию друг над другом, существование власти, ограничивающей эти насилия, было выгодно, т. е. что насилие государственное было меньше насилия личностей друг над другом, то нельзя не видеть того, что такое преимущество государственности над отсутствием ее не могло быть постоянно. Чем более уменьшалось стремление к насилию личностей, чем более смягчались нравы и чем более развращалась власть вследствие своей нестесненности, тем преимущество это становилось все меньше и меньше. В этом изменении отношения между нравственным развитием масс и развращенностью правительств и состоит вся история последних двух тысячелетий¹. Теперь уже нет тех особенных насильников, от которых государство могло защищать нас. Если же под теми, от нападения которых спасает нас государство, разуметь людей, совершающих преступления, то мы знаем, что это не суть особенные существа, вроде хищных зверей между овец, а такие же люди, как и все мы, точно так же не любящие совершать преступлений, как и те, против которых они их совершают. Мы знаем теперь, что угрозы и наказания

¹ «Царство Божие внутри вас», с. 118—120.

не могут уменьшить количества таких людей, а уменьшает его только изменение среды и нравственное воздействие на людей¹.

Деятельность всякого современного правительства нельзя рассматривать иначе, как ряд преступлений.

Огромное большинство людей, рождающихся на планете Земля, тотчас же со дня своего рождения оказываются лишенными права пользоваться той землей, на которой они родились,— не только пользоваться тем, что есть на поверхности и внутри земли, но даже и права находиться на ней, не платя за это своим трудом тем, которым государственная власть передает право владеть землей как собственностью, защищая такой грабеж, как священное право. Лишенный таким образом самого естественного и законного права на пользование землей, на которой он родился, такой человек отыскивает какое-либо другое средство существования и, чтобы насколько возможно улучшить положение свое и своей семьи, иметь досуг учиться, думать, отдыхать, общаться с людьми,— он работает, отдавая узаконенную дань грабителю за право жить на земле и пользоваться ею; но его не оставляют в покое. С него прямыми или косвенными путями берут еще подати для оплаты чиновников, духовенства, в которых он может не нуждаться, или для учреждения дворцов, памятников и содержания двора и сановников, в которых он уже наверное совсем не нуждается, на содержание таможен, в которых он не только не нуждается, но которые вредны ему, на уплату процентов по государственным займам, совершенным за сотни лет до его рождения для войн, в которых не нуждались его предки, и на приготовления к войнам и на самые войны, которые не только не нужны, но губительны для него и для его близких. Он покоряется, потому что все эти требования поддерживаются насилием, т. е. угрозой убийства, и платит все эти подати, но правительственная машина и тут не оставляет его. В большинстве государств он должен, достигнув двадцатилетнего возраста, идти на военную службу, т. е. в самое жестокое рабство; в государствах же, где нет военной повинности, должен платить для этого усиленные подати и во всяком случае быть готовым на все те бедствия, которые несут с собою войны.

Таковы те материальные бедствия, которые совершенно невинно претерпевает всякий человек от правительственной власти. Но это далеко не все. Самое ужасное зло, совершаемое правительствами это — умственное и нравственное развращение, которому они подвергают свои народы. Родится ребенок, и его тотчас же причисляют к вере, установленной государственной властью. Как только он возрастет, его обязательно посылают в школу, учрежденную правительством. И в школе этой его неизменно учат тому, что правительство с своей властью

¹ Там же, с. 128.

вообще есть необходимое условие его жизни и что то самое правительство, в стране которого он родился, есть наилучшее в мире, будет ли это правительство русского царя, или турецкого султана, или правительство английское с своим Чембер-леном и колониальной политикой, или правительство С.-А.-Штатов с своим покровительством трестам и империализмом. Но не только в школе,— в литературе, в собраниях, в памятниках, на улицах, в прессе, или подкупленной правительствами, или угождающей правительству, или принадлежащей богачам, опирающимся на правительство,— везде гражданин какого бы то ни было государства будет подвергаться развращающему внушению правительств о том, что власть вообще и его государство в особенности со своими цепями, тюрьмами, виселицами, войсками есть необходимое условие жизни его и его близких, есть почтенная, прекрасная, достойная всякого уважения и почестей деятельность.

Человек лишен всех своих самых естественных прав, большая часть его труда отнята от него в пользу дела зла, он незаметно для себя так запутан в расставленных со всех сторон сетях, что он — такой же раб правительства, каковы были рабы рабовладельцев, с той только разницей, что последние могли быть рабами добрых и нравственных хозяев, правительственные же рабы — всегда рабы самых развращенных, жестоких и лживых людей¹. Правительство, т. е. люди вооруженные и насилующие, решают, что им нужно от тех, которых они насилуют: сколько им нужно работы с своих рабов, сколько помощников для собирания этой работы, организуют своих помощников в виде солдат, в виде поземельных собственников и в виде сборщиков податей. И рабы отдают свой труд и вместе с тем верят, что они отдают его не потому, что этого хотят их хозяева, а потому, что для их сврбоды и для их блага необходимы служение и кровавые жертвы божеству, называемому «государство», а что, кроме этого служения божеству, они свободны.

Они верят в это потому, что так говорили прежде — религия, жрецы, а теперь говорят — наука, люди ученые. Но стоит только перестать слепо верить тому, что говорят другие люди, называя себя жрецами или людьми учеными, чтобы нелепость такого утверждения стала очевидна. Люди, насилующие других, уверяют их, что насилие это необходимо для государства, государство же необходимо для свободы и блага людей: выходит, что насилующие насилуют людей для их свободы и делают им зло для их блага. Но люди на то и разумные существа, чтобы понимать, в чем их благо, и свободно стремиться к нему².

¹  «Единое на потребу», с. 17—19.

²  «Так что же нам делать», с. 148—149.

4

Правительства в наше время — все правительства, самые деспотические так же, как и либеральные — сделались тем, что так метко называл Герцен «Чингис-Ханом с телеграфами», т. е. организациями насилия, не имеющими в своей основе ничего, кроме самого грубого произвола и вместе с тем пользующимися всеми теми средствами, которые выработала наука для совокупной общественной мирной деятельности свободных и равноправных людей и которые они употребляют для порабощения и угнетения людей. Они образовали с помощью усовершенствования науки искусную организацию, при которой все люди захвачены в круг насилия, из которого нет никакой возможности вырваться. Круг этот составляется теперь из четырех средств воздействия на людей.

Первое, самое старое средство, есть средство устрашения. Оно состоит в том, чтобы выставлять существующее государственное устройство чем-то священным и неизменным и потому казнить самыми жестокими казнями все попытки изменения его. Железные дороги, телеграфы, телефоны, фотографии и усовершенствованный способ без убийства удаления людей навеки в одиночные заключения, где они, скрытые от людей, гибнут и забываются, и многие другие новейшие изобретения, которыми преимущественно перед другими пользуются правительства, дают им такую силу, что если только раз власть попала в известные руки, и полиция явная и тайная, и администрация и всякого рода прокуроры, тюремщики и палачи усердно работают, нет никакой возможности силой свергнуть правительство.

Второе средство есть средство подкупа. Оно состоит в том, чтобы, отобрав от трудового рабочего народа посредством денежных податей его богатства, распределять эти богатства между чиновниками, обязанными за это вознаграждение поддерживать и усиливать порабощение народа. Эти чиновники всегда и везде, не останавливаясь ни перед какими средствами, во всех отраслях деятельности отстаивают словом и деЛом правительственное насилие, на котором и основано их благосостояние¹. При том, при совершении правительственными людьми каждого из их безнравственных и неразумных дел, в нем бывает столько подстрекателей, пособников, попустителей, что ни один из участвующих в деле не чувствует себя в нем нравственно ответственным. Все переносят друг на друга ответственность за совершаемые ими дела. Одни потребовали, другие решили, третьи подтвердили, четвертые предложили, пятые доложили, шестые предписали, седьмые исполнили. Убьют, повесят, засекут женщин, стариков, невинных, как у нас в России, и как это делается везде в Европе и Америке — в борьбе с анар-

¹ «Царство Божие внутри нас», с. 137—138.

хистами и всякими нарушителями существующего порядка; расстреляют, убьют, повесят сотни, тысячи людей, или, как это делают на войнах — побьют, погубят миллионы людей; как это делается постоянно — губят души людей в одиночных заключениях, в развращенном состоянии солдатства,— и никто не виноват. Но мало того, что люди, благодаря такому распределению обязанностей, избавляются от сознания ответственности за совершаемые ими дела, они теряют нравственное сознание своей ответственности еще И от того, что, складываясь в государственное устройство, они так продолжительно, постоянно и напряженно уверяют себя и других в том, что все они не одинаковые люди, а люди различающиеся между собою «как звезда от звезды», что начинают искренно верить в это. Так, одних людей они уверяют в том, что они не простые, одинаковые с другими люди, а люди особенные, которые должны быть особенно возвеличиваемы; другим же внушают всеми средствами, что они ниже всех других людей и потому должны безропотно подчиняться тому, что им предписывают высшие¹.

Таково средство подкупа, в соединении с приемом распределения ответственности и с утверждением сословного предрассудка.

Третье средство можно назвать средством гипнотизации людей. Оно состоит в том, чтобы задерживать духовное развитие народа и различными внушениями поддерживать его в отжитом уже человечеством понимании жизни, на котором и зиждется власть правительств. Начинается эта гипнотизация с первого возраста, когда, в нарочно для того устроенных и обязательных школах, детям усиленно внушаются отжившие бессмысленные и кощунственные религиозные, а также общественные предания. Всеми силами внушается и поощряется патриотическое суеверие, состоящее в признании исключительной значительности одного своего народа и величия одного своего государства и правителей его,— суеверие, располагающее к недоброжелательству и даже ненависти к другим народам. Кроме того, всеми правительствами без исключения скрывается от народа все, могущее освободить его, скрывается различными средствами, как то: писательство, поддерживающее народ в его дикости религиозных и патриотических суеверий, всякого рода чувственные увеселения, зрелища, цирки, театры и всякие даже физические средства одурения, как то: табак, водка, составляющие главный доход государств; поощряется даже проституция, которая не только признается, но организуется большинством правительств. Таково третье средство.

Четвертое состоит в том, чтобы посредством трех предшествующих средств выделять из всех, таким образом закованных и одуренных людей еще некоторую часть для того, чтобы, подвергнув этих людей особенным усиленным способам одурения

¹ Там же, с. 225-227.

и озверения, сделать из них безвольные орудия всех тех жестокостей и зверств, которые понадобятся правительству. Достигается это одурение и озверение тем, что людей этих берут в том юношеском возрасте, когда в людях не успели еще твердо сложиться какие-либо ясные понятия о нравственности, и, удаляв их от всех естестенных человеческих условий жизни: дома, семьи, родины, разумного труда, запирают вместе в казармы, наряжают в особенное платье и заставляют их, при воздействии криков, барабанов, музыки, блестящих предметов, ежедневно делать известные, придуманные для этого движения и этими способами приводят их в такое состояние гипноза, при котором они уж перестают быть людьми, а становятся бессмысленными, покорными гипнотизатору машинами: эти-то загипнотизированные, физически сильные молодые люди, снабженные орудиями   убийства,   всегда   покорные   власти   правительств   и готовые по его приказанию на всякое насилие, и составляют четвертое и главное средство порабощения людей. Этим средством замыкается круг насилия.

Устрашение, подкуп, гипнотизация приводят людей к тому, что они идут в солдаты; солдаты же дают власть и возможность и казнить людей, и обирать их (подкупая на эти деньги чиновников), и гипнотизировать, и вербовать их в те самые солдаты, которые дают власть делать все это. Круг замкнут и вырваться из него силой нет никакой возможности¹.

5

Образованные люди высших классов стараются заглушить все более и более выясняющееся сознание необходимости из-менения настоящего строя жизни, но жизнь, продолжая развиваться и усложняться в прежнем направлении, усиливая противоречия и страдания людей, приводит их к тому послед-нему пределу, дальше которого идти нельзя. Такой последний предел противоречия есть общая воинская повинность². Общая воинская повинность была неизбежная логическая необходимость, к которой нельзя было не прийти, но вместе с тем она же есть последнее выражение внутреннего противоречия общественного жизнепонимания, возникшего тогда, когда для поддержания его понадобилось насилие.

Люди, принесшие все требуемые от них жертвы для того, чтобы избавиться от жестокости борьбы и от непрочности жизни, призываются опять ко всем тем опасностям, от которых они думали избавиться. Правительства должны были избавить людей от жестокости борьбы личностей и дать им уверенность в ненарушимости порядка жизни государственной, а вместо этого они накладывают на личности необходимость той же борьбы³.

¹ Там же, с. 138-139.

² Там же, с. 117.

³ Там же, с. 125.

Войска нужны всякому правительству прежде всего для содержания в покорности своих подданных и для пользования их трудами. Но правительство не одно: рядом с ним другое правительство, точно так же насилием пользующееся своими подданными и всегда готовое отнять у другого правительства труды его уже приведенных в рабство подданных. Каждое государство вследствие этого невольно приведено к необходимости друг перед другом увеличивать войска¹. Германия первая додумалась до всеобщей воинской повинности. И как скоро это сделало одно государство, другие должны были сделать то же. А как скоро это сделалось, сделалось то, что все граждане стали под ружье для того, чтобы поддерживать все те несправедливости, которые против них производились: сделалось то, что все граждане стали угнетателями самих себя². Мало того, перед всеми нами встает ужасное противоречие христианского сознания и международной войны.

Патриотизм, как чувство исключительной любви к своему народу и как учение о доблести жертвы своим спокойствием, имуществом и даже жизнью для защиты слабых от избиения и насилия врагов,— был высшей идеей того времени, когда всякий народ считал возможным и справедливым, для своего блага и могущества, подвергать избиению и грабежу людей другого народа; но уже около 2000 лет тому назад высшими представителями мудрости человечества начала сознаваться высшая идея братства людей, и идея эта, все более и более входя в сознание, получила в наше время самое разнообразное осуществление. Благодаря облегчению средств сообщения, единству промышленности, торговли, искусств и знаний, люди нашего времени до такой степени связаны между собою, что опасность завоеваний, убийств, насилий со стороны соседних народов уже совершенно исчезла, и все народы (народы, а не правительства) живут между собой в мирных, взаимно друг Другу выгодных, дружеских — торговых, промышленных, умственных сношениях, нарушать которые им нет никакого ни смысла, ни надобности³. И вот правительства вызывают эти враждебные отношения под видом патриотизма и потом делают вид, что умиротворяют народы между собой. В роде того, как цыган, который, посыпав своей лошади перца под хвост, нахлестав ее в стойле, выводит ее, повиснув на поводу, и притворяется, что он насилу может удержать разгорячившуюся лошадь⁴. Мы же, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью, так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости, независимо от национальности; мы, любящие не только мысли-

¹Там же, с. 124.

² Там же, с. 125.

³ «Патриотизм и правительство», с. 8—9.

⁴ «Христианство и патриотизм», с. 50.

телей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов, мы, гордящиеся подвигом Дамиана¹, как своим собственным, мы, просто  любящие  людей  чужих   национальностей:   французов, немцев, американцев, англичан, мы, не только уважающие их качества, но радующиеся когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не только считать подвигом войну с этими людьми, но не могущие без ужаса подумать о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным убийством,— мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться. Противоречие это для людей нашего времени так ужасно, что жить, не разрешив его, стало невозможно².

6

«Только бы правительство действовало правильно или установлено было вместо дурного хорошее,— думает большинство людей нашего времени,— и все исправится и будет хорошо, люди будут уравнены, будут свободны и будут жить согласно». Одни думают, что для этого нужно только не нарушать спокойное течение жизни существующих правительств, нужно поддерживать без изменений существующий, раз установленный порядок, и правительства сами все устроят, только бы не мешали им. Это те, которые называются консерваторами. Другие думают и говорят, что настоящее дурное положение вещей должно и может быть изменено и исправлено введением новых законов и учреждений, обеспечивающих равенство и свободу людей. Это те, которых называют либералами. Третьи полагают, что теперешнее устройство все не годится, должно быть все разрушено и заменено другим, более усовершенствованным, таким, которое устанавливало бы полное равенство, в особенности экономическое» обеспечивало бы свободу и утверждало братство всех людей, без различия государств. Это те, которые называются революционерами различных оттенков. Все эти люди, хотя и не согласны между собою, все согласны в одном главном, что только правительственной, т. е. принудительной властью можно улучшить положение людей³.

Устройство жизни, основанное на насилии, до такой степени стало привычно людям, что люди не могут себе представить общей жизни без правительственной власти и даже идеалы разумной, свободной, братской жизни стараются осуществить посредством правительственной власти, т. е. насилия. Ведь при-

¹ Дамиан де-Вестор, молодой католический священник, в 1873 г. поселившийся на одном из Гавайских островов, куда свозились прокаженные, во имя любви и помощи последним, и в служении им умерший там же от проказы в 1889 г. — В. Б.

² «Царство Божие внутри вас», с. 88.

³ «Единое на потребу», с. 36—37.

нудительная власть, как ни переставляй и не оставляй ее, есть всегда присвоенное одними людьми право распоряжения другими и, в случае неповиновения,— принуждения посредством крайнего средства — убийства. Посредством убийства осуществлять идеалы человеческого блага! Французская большая революция была тем enfant terrible , который в своем охватившем весь народ восторге, при сознании великих истин, открытых им, и при инерции насилия, в самой наивной форме высказал всю нелепость того противоречия, в котором билось тогда, бьется и теперь человечество: liberte , egalite , fraternite ou la mort ¹. Деятели революции ясно выставили те идеалы равенства, свободы, братства, во имя которых они намеревались перестроить  общество. Из принципов этих вытекали практические меры: уничтожение сословий, уравнение имуществ, упразднение чинов, титулов, уничтожение земельной собственности, распущение постоянной армии, подоходный налог, пенсии рабочим, отделение церкви от государства, даже установление общего всем разумного религиозного учения. Все это были разумные и благодетельные меры, вытекающие из выставленных революцией несомненных, истинных принципов равенства, свободы и братства. Но достигнуты эти идеалы никогда не могли быть насилием.

То противоречие, которое так ярко и грубо выразилось в большой французской революции и вместо блага привело к величайшему бедствию, таким же осталось и теперь. И теперь это противоречие проникает все современные попытки улучшения общественного строя². В Испании, в южно-американских республиках, в России устраивали и устраиваются революции; но удаются или не удаются революции, после революций, как отогнанная волна, возвращается то же и то же положение, иногда даже и хуже прежнего. Оставляют ли люди прежнюю правительственную власть или изменяют ее, стеснение свободы и вражда между людьми остаются те же.

Те же казни, тюрьмы, изгнания, та же несвобода покупать без податей то, что производится за известной чертой, или пользоваться орудиями труда; такое же, как при Иосифе Прекрасном, повсюду лишение права рабочих людей пользоваться землей, на которой они родились; такая же вражда народов с народами, такие же, как и лри Чингис-Хане, набеги на беззащитные народы Африки, Азии и друг на друга; те же жестокости, такие же пытки одиночного заключения и дисциплинарных батальонов, как и при инквизиции; те же постоянные армии и военное рабство; то же неравенство, какое было между фараоном и его рабами, и теперь между Рокфеллерами, Ротшильдами и их рабами³.

¹ «Свобода, равенство, братство или смерть!» ² Там же, с. 34-35.

³ Там же, с. 38.

Меняются формы, но сущность отношений людей не изменяется.

Внешняя общественная деятельность вообще, и в особенности общественная борьба, всегда отвлекает внимание людей от внутренней жизни и потому всегда, неизбежно развращая людей, понижает уровень общественной нравственности, как это происходило везде и как мы это в поразительной степени видим теперь в России. Понижение же уровня общественной нравственности делает то, что самые безнравственные части общества все больше и больше выступают на верх и устанавливается безнравственное общественное мнение, разрешающее и даже одобряющее грабежи, разврат и даже убийства. И устанавливается ложный круг: вызванные общественной борьбой худшие части общества с жаром отдаются соответствующей их низкому уровню нравственности общественной деятельности, деятельность же эта привлекает к себе еще худшие элементы общества. И нравственность все больше и больше понижается, и героями времени становятся самые безнравственные люди: Дантоны,  Мараты, Наполеоны, Талейраны, Бисмарки. Так что участие в общественной деятельности и борьбе есть не только не возвышенное, полезное, хорошее дело, как это принято думать и говорить теми, кто занимается этой борьбой, а, напротив, самое бессмысленное, вредное и безнравственное дело¹.

7

Переворот, предстоящий теперь человечеству, состоит, в освобождении себя от обмана повиновения человеческой власти. И так как сущность этого переворота совсем иная, чем сущность всех прежде бывших в христианском мире революций, то и деятельность людей, участвующих в этом перевороте, не может не быть совсем иною, чем деятельность участников прежних революций. Она должна и может состоять только в прекращении потерявшего смысл повиновения какой бы то ни было насильнической власти и в устроении своей жизни независимо от правительства².

Исповедание христианства освобождает людей от всякой внешней власти. Но оно не только освобождает их от внешней власти, оно вместе с тем дает им возможность достижения того улучшения жизни, которого они тщетно ищут через изменение  внешних форм жизни. Изменение внешних форм есть всегда только последствие изменения сознания, и только в той мере улучшается жизнь, в которой это изменение основано на изменении сознания, т. е. в той мере, в которой в сознании людей закон насилия заменился законом любви. Все усилия людей, желающих улучшить жизнь, должны бы быть направлены

¹ «Обращение к русским людям», с. 15—16.

² «Конец века», с. 36.

на изменение сознания своего и других людей. Но этого-то и не хотят делать люди, а, напротив, все свои силы направляют на изменение форм жизни, надеясь, что посредством изменения форм изменится и сознание¹. Каждому человеку надо сделать нравственное усилие над самим собой. Люди сознают это в глубине души, но им хочется как-нибудь помимо усилия достигнуть того, что достигается только усилием².

Христианство и только христианство освобождает людей от того рабства, в котором они находятся в наше время³. Стоит человеку понять свою жизнь так, как учит понимать ее христианство, т. е. понять то, что жизнь его принадлежит не ему, его личности, не семье или государству, а Тому, Кто послал его в жизнь, понять то, что исполнять он должен поэтому не закон своей личности, семьи или государства, а ничем не ограниченный закон Того, от Кого он исшел,— чтобы не только почувствовать себя совершенно свободным от всякой человеческой власти, но даже перестать видеть эту власть, как нечто могущее стеснять кого-либо. Стоит человеку понять, что цель его жизни есть исполнение закона Бога, для того, чтоб этот закон, заменив для него все другие законы и подчинив его себе, этим самым подчинением лишил бы в его глазах все человеческие законы их обязательности. Лишения и страдания, отнимающие у людей общественного жизнепонимания то благо, для которого они живут, не только не могут нарушить блага христианина, состоящего в сознании исполнения воли Бога, но только могут усилить его, когда они постигают его за исполнение этой воли ⁴.

Люди расходятся во взглядах на необходимость государственного устройства. Одни признают эту необходимость, другие — не признают. Можно написать томы в защиту того и другого мнения. Но нельзя доказать отвлеченными рассуждениями ни того, ни другого. Еще меньше можно доказать это опытом, так как вопрос состоит в том, следует или не следует делать опыт. Вопрос был бы неразрешим, если бы для этого не существовало другого жизненного способа. Дело в том, что если человек, вследствие выросшего в нем высшего сознания, не может уже более исполнять требований государства, не умещается уже более в нем и вместе с тем не нуждается более в ограждении государственной формой, то вопрос о том, созрели ли люди до отмены государственной формы или не созрели, решается совсем с другой стороны и так же неоспоримо как и для птенца, вылупившегося из яйца, в которое уже никакие силы мира не могут вернуть его — самими людьми, выросшими уже из государства и никакими силами не могущими быть возвращенными в него⁵. Революционеры говорят:  «государствен-

¹ «О христианстве и о воинской повинности», с. 8—9.

² «Об общественном движении в России», с. 7.

³ «О христианстве и о воинской повинности», с. 9.

⁴ «Царство Божие внутри вас», с. 150.

⁵ Там же, с. 168.

ное устройство дурно тем-то и тем-то, нужно разрушить его и заменить таким-то и таким-то». Христианин же говорит: «Я ничего не знаю про государственное устройство, про то, насколько оно хорошо или дурно, и не желаю разрушать его именно потому, что не знаю, хорошо ли оно или дурно, но по этой-то самой причине и не желаю поддерживать его. И не только не желаю, но не могу, потому что то, что требуется от меня, противно моей совести. Противны же совести христианина все обязанности государственные: и присяга, и подати, и суды, и войско. А на этих самых обязанностях зиждется вся власть государства».

Среди русского народа, в котором, особенно со времени Петра I , никогда не прекращался протест христианства против государства, среди русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди общинами уходят в Турцию, в Китай, в необитаемые земли, и не только не нуждаются в правительстве, но смотрят на него всегда как на ненужную тяжесть и только переносят его, как бедствие, будь оно турецкое, русское или китайское,— среди русского народа в последнее время стали все чаще и чаще появляться случаи христианского сознательного освобождения отдельных лиц от подчинения себя правительству. Так, отказываются от добровольной уплаты податей, потому что подати употребляются на дела насилия: жалованье насильникам, военным, на устройство тюрем, крепостей, пушек. Отказывающиеся от общей присяги отказываются потому, что обещаться в повиновении властям, т. е. людям, предающимся насилиям, противно смыслу христианского учения; отказываются от присяги в судах потому, что клятва прямо запрещена Евангелием. Отказываются от должностей полицейских, потому что при этих должностях приходится употреблять насилие против своих братьев и мучить их, а христианин не может делать этого. Отказываются от участия в суде, потому что считают всякий суд исполнением закона мести, несовместимого с христианским законом прощения и любви. Отказываются от всякого участия в военных приготовлениях и в войске потому, что не хотят и не могут быть палачами и не хотят готовиться к палачеству¹. Стали прямо отказываться от солдатства. И хотя таких отказов было немного (едва ли один на тысячу призываемых), значение их было велико тем, что отказы эти, вызывавшие жестокие казни и гонения правительства, открывали глаза уже не одним сектантам, а всем русским людям на не христианские требования правительства, и огромное большинство людей, прежде не думавших о противоречии закона божеского и человеческого, увидали это противоречие ².

Что делать правительствам против этих людей?

¹  Там же, с. 163-165.

²  «Конец века», с. 25.

Если бы это были революционеры, проповедующие насилие, убийство и совершающие эти дела, то противодействие им было бы легко: часть их подкупили бы, часть обманули, часть запугали бы; тех же, которых нельзя ни подкупить, ни обмануть, ни запугать, выставили бы злодеями, врагами общества, казнили бы или заперли бы, и толпа одобрила бы действия правительства. Если бы это были какие-нибудь изуверы, проповедующие какую-нибудь особенную веру, можно бы было, благодаря тем суевериям лжи, которые примешиваются ими к их учению, опровергнуть и то истинное, что они исповедуют. Но что делать с людьми, которые не проповедуют ни революции, ни каких-либо особенных религиозных догматов, а только потому, что они не желают делать никому зла, отказываются от присяги, уплаты податей, участия в суде, от военной службы, от таких обязанностей, на которых зиждется все устройство государства?

Что делать с такими людьми?

Подкупить их нельзя: уже самый тот риск, на который они добровольно идут, показывает их бескорыстие. Обмануть тем, что этого требует Бог, тоже нельзя, потому что их отказ основан на ясном, несомненном законе Бога, исповедуемом и теми, которые хотят заставить людей действовать противно ему. Запугать угрозами еще менее можно, потому что лишения и страдания, которым они будут подвергнуты за их исповедание, только усиливают их желание исповедания, а в их законе прямо сказано, что надо повиноваться Богу более, чем людям, и не надо бояться тех, которые могут погубить тело, а того, что может погубить и тело, и душу. Казнить и навечно запереть их тоже нельзя. У людей этих есть прошедшее, друзья, образ мыслей и действий их известен, все их знают за кротких, добрых, смирных людей и невозможно выставить их злодеями, которые должны быть устранены для спасения общества. А казнь людей, признаваемых всеми добрыми, вызовет защитников, разъяснителен отказа. А стоит только разъясниться причинам отказа — для того, чтобы всем стало ясно, что те причины, по которым эти христиане отказываются от исполнения государственных требований, таковы же для всех других людей, и что всем давно уже надо бы делать то же. Правительства перед отказами христиан находятся в отчаянном положении. Они видят, что пророчество христианства сбывается,— оно разрывает узы скованных и освобождает людей, находящихся в неволе¹. Правительства чувствуют уже свою беззащитность и слабость, и пробуждающиеся от усыпления люди христианского сознания уже начинают чувствовать свою силу².

Но люди думают, что освобождение всех людей этим способом слишком медленно, что нужно найти и употребить дру-

¹  «Царство Божие внутри вас», с. 165—166.

²  Там же, с. 167.

гoe такое средство, которым можно бы было освободить всех сразу. В роде того, как если бы пчелы, желающие подняться и улететь, находили бы, что слишком долго дожидаться, пока поднимется весь рой по одной пчеле, а надо найти такое средство, при котором не нужно бы было каждой отдельной пчеле раскрыть крылья и полететь, а вместе с тем и рой полетел бы, куда ему надо. Но это невозможно: до тех пор, пока первая, вторая, третья, сотая пчела свободно не раскроет свои крылья и не полетит, не полетит и рой и не найдет новой жизни. Пока не усвоит каждый отдельный человек христианского жизнепонимания и не станет жить сообразно с ним, не разрешится противоречие жизни людской и не установится новой формы жизни¹.

Общественное сознание уже отрицает прежнюю форму жизни и давно готово на усвоение новой. Все одинаково и знают, и чувствуют это. Но инерция прошедшего, робость перед будущим делают то, что то, что уже давно готово в сознании, иногда еще долго не переходит в действительность. В такие моменты достаточно иногда одного слова для того, чтобы сознание получило выражение, и та главная в совокупной жизни человечества сила — общественное мнение — мгновенно перевернула бы без борьбы и насилия весь существующий строй.

И такое переходное время переживает теперь европейское человечество².

8

«Но как же будут жить люди без государства?» — обыкновенно спрашивают люди, так привыкшие к тому, что каждый человек, кроме того, что он сын своих родителей, внук своих дедов и предков, живущий избранным им трудом, и, главное, кроме того, что он человек, еще и француз или британец, германец, янки, русский, т. е. принадлежит к тому или иному насильническому учреждению, которое называется Францией с своим Алжиром, Аннамой, Ниццей и т. п., или Британией с ее чуждыми ей населениями Индии, Египта, Австралии и Канады, или Австрией с ее ничем внутренно не связанными народами, или к такому разноплеменному и огромному государству, как Соединенные Штаты или Россия³. Людям, живущим в государствах, основанных на насилии, кажется, что уничтожение власти правительств неизбежно повлечет за собой величайшие бедствия. Но ведь утверждение о том, что та степень безопасности и блага, которыми пользуются люди, обеспечивается государственной властью,— совершенно произвольно. Мы знаем те бедствия и те блага, если они есть, которыми пользуются

¹ Ib с. 153.

² «О христианстве и о воинской повинности», с. 12.

³ «Конец века», с. 55.

люди, живущие в государственном устройстве, но не знаем того положения, в котором бы были люди, упразднившие государство. Если же принять в соображение жизнь тех небольших обществ, которые случайно жили и живут вне больших государств, то такие общины, пользуясь всеми благами общественного устройства, свободны от государственного насилия, не испытывают одной сотой тех бедствий, которые испытывают люди, повинующиеся государственной власти.

О невозможности жить без государственного устройства ведь говорят преимущественно те самые люди правящих классов, для которых выгодно государственное устройство. Но спросите у тех людей, которые несут только тяжести государственной власти, у землевладельцев, у 100 миллионов крестьян в России,— они чувствуют только тяжесть ее и не только не считают себя обеспеченными государственной властью, но совершенно не нуждаются в ней¹.

«Но если не будет правительств,— люди будут насиловать и убивать друг друга», говорят обыкновенно. Однако и это совершенно несправедливо. В самом деле, почему уничтожение той организации, которая возникла вследствие насилия и по преданию передавалась от поколения к поколению, сделает то, что люди будут насиловать и убивать друг друга? Уничтожение органа насилия должно повести к совершенно противоположному. Теперь есть люди, специально воспитываемые, приготовляемые для того, чтобы убивать и насиловать; в будущем же организация насилия уничтожится². Говорят о диких народах, но разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей- по бедственности и истребительности войны внутренних революций, перед которой, как говорят приготовители ее, ужасы 93 года будут игрушкой, говорить рб опасности, которая угрожает нам от дагомейцев, зулусов и т. п., которые живут за тридевять земель и не думают нападать на нас, и от тех нескольких тысяч одуренных нами же и развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не уменьшается от всех наших судов, тюрем и казней? Кроме того, страх этот перед упразднением видимого ограждения полицейского городового есть страх преимущественно городских людей, т. е. людей, живущих в ненормальных и искусственных условиях. Люди, живущие в естественных условиях жизни, не по городам, но среди природы, борясь с нею, живут без этого ограждения и знают, как мало может оградить их насилие от окружающих их действительных опасностей³.

«Не будет ни законов, ни собственности, ни судов, ни полиции, ни народного образования»,— говорят также обыкновенно, умышленно смешивая насилия власти с различными

¹ Там же, с. 30-31.

² «Патриотизм и правительство», с. 23.

³ «Царство Божие внутри вас», с. 186.

деятельностями общества. Уничтожение организации правительств, учрежденных для произведения насилия над людьми, никак не влечет за собой уничтожения того, что есть разумного и хорошего, а потому ненасильственного — в законах, суде, собственности, полицейских ограждениях, финансовых устройствах, народном образовании. Напротив, отсутствие грубой власти правительств, имеющих цель поддержать только себя, будет содействовать более разумной и справедливой общественной организации, не нуждающейся в насилии¹. Самое понятие анархии обозначает не отсутствие учреждений, а только отсутствие таких учреждений, которым людей заставляют подчиняться насильно; но установятся такие учреждения, которым люди будут подчиняться свободно, по разуму². В самых разнообразных случаях жизни в наше время люди устраивают сами свою жизнь без сравнения лучше, чем ее устраивают для них правящие ими люди. Люди, без всякого вмешательства правительства и часто — несмотря на него, составляют всякого рода общественные предприятия — союзы рабочих, кооперативные общества, компании железных дорог, артели, синдикаты. Если для общественного дела нужны сборы, то почему же думать, что без насилия свободные люди не сумеют добровольно собрать нужные средства и учредить все то, что учреждается посредством податей, если только эти учреждения для всех полезны? Почему думать, что не могут быть суды без насилия? Суд людей, которым доверяют судящиеся, всегда был и будет и не нуждается в насилии. Мы так извращены долгим рабством, что не можем себе представить управления без насилия. Но это— ошибка. Русские общины, переселяясь в отдаленные края, где наше правительство не вмешивается в их жизнь, устраивают сами свои сборы, свое управление, свой суд, свою полицию и всегда благоденствуют до тех пор, пока правительственное насилие не вмешивается в их управление³.

Но как, в каких формах могут жить люди христианского мира, если они не будут жить в форме государства, повинуясь правительственной власти?

Ответ на этот вопрос дают те свойства русского народа, вследствие которых можно думать, что предстоящий переворот должен начаться и должен совершиться не где-нибудь, а именно в России.

Русский народ, как и большинство земледельческих народов, естественно складывается, как пчелы в ульи, в определенные   общественные . отношения,   вполне   удовлетворяющие требованиям совместной жизни людей. Везде, где только русские люди осаживались без вмешательства правительства, они устанавливали между собой не насильническое, а основанное

¹  «Патриотизм и правительство», с. 24.

²  «Дневник», т. 1, с. 176.

³  «Единое на потребу», с. 24—25.

на взаимном согласии, мирское, с общинным владением землей, управление, которое вполне удовлетворяло требованиям мирного общежития. Отсутствие правительства,— того самого правительства, которое удерживает силою право на пользование землей за не работающими землевладельцами,— только будет содействовать той общинной земледельческой жизни, которую русский народ считает необходимым условием хорошей жизни, содействовать тем, что, уничтожив власть, поддерживающую земельную собственность, освободит землю и даст на нее одинаковые, равные права всем людям. Переворот, который предстоит христианскому миру и который начинается теперь в русском народе, тем и отличается от прежних революций, что прежние разрушали, не ставя ничего на месте разрушенного ими, или ставя вместо одной формы насилия другую. В предстоящем же перевороте ничего не нужно разрушать, нужно только перестать участвовать в насилии, не вырывать растения, ставя на его место нечто искусственное и неживое, а только устранять все то, что мешало его росту. Прекращение повиновения правительствам должно привести людей к земледельческой жизни. Земледельческая же жизнь приведет к самому естественному при такой же жизни общинному устройству небольших, находящихся в одинаковых земледельческих условиях, обществ. Весьма вероятно, что общины эти не будут жить обособленно и войдут между собою, вследствие единства экономических, племенных или религиозных условий,— в новые, свободные соединения, но совершенно иные, чем прежние — государственные, основанные на насилии. Отрицание насилия не лишает людей возможности соединений, но соединения, основанные на взаимном согласии, могут образоваться только тогда, когда будут разрушены соединения, основанные на насилии. Для того, чтобы построить новый и прочный дом на месте разрушающегося, надо разобрать старые стены камень по камню и вновь строить¹.

Как произойдет этот переворот, какие перейдет ступени,— нам не дано знать, но мы знаем, что он неизбежен. Жизнь людей только -в том и состоит, что время дальше и дальше открывает скрытое и показывает верность или неверность пути, по которому они шли в прошедшем².

¹ «Конец века», с. 41—44.

² Там же, с. 59.

ГЛАВА III
Труд и собственность

Противоречие современных экономических отношений и коего — собственность. Город и деревня. О благотворительности. Деньги, как средство порабощения. Разделение труда. Физический труд. Единственное возможное решение земельного вопроса.

1

Не только в государственных и международных, но и в экономических отношениях современное человечество руководится теми основами, которые были годны людям три и пять тысяч лет тому назад и которые прямо противоречат и теперешнему нашему сознанию, и тем условиям жизни, в которых мы находимся.

Люди все имеют одинаковые права на жизнь и на блага мира. Всякий знает это несомненно твердо всем существом своим и вместе с тем не только видит вокруг себя деление всех людей на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся, страдающую, а другую — праздную, угнетающую, роскошествующую и веселящуюся,— не только видит, но волей-неволей с той или другой стороны принимает участие в этом отвергаемом его сознанием разделении людей и не может не страдать от сознания такого противоречия и участия в нем. Рабочая масса, большое большинство людей, страдая от постоянного, поглощающего всю их жизнь бессмысленного, безрассветного труда и лишений, страдает больше всего от сознания вопиющего противоречия того, что есть, с тем, что должно бы быть. Это большинство знает, что все это происходит в мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но — в мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья, и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им. Еще в большем противоречии и страдании живет человек так называемого образованного класса. Всякий такой человек, если верит во что-нибудь, то верит если и не в братство людей, то в гуманность, если не в гуманность, то в справедливость, если не в справедливость, то в науку; и вместе с тем знает, что вся его жизнь построена на условиях прямо противоположных всему этому, всем положениям и христианства, и гуманности, и справедливости, и науки. Мы все братья, а мне утром необходимы сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои, равные мне, братья и сестры. Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке или в торговом доме и лавке над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни и которых — я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для употребления на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимо-христианскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Мы все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что готовлюсь к убийству — учусь убивать или делаю оружие, порох, крепости... Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие, тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека. Нечуткие и заглушившие совесть люди высших угнетающих классов если не страдают совестью, страдают страхом и ненавистью. И им нельзя не страдать. Они знают про ту ненависть против них, которая живет и не может не жить в рабочих классах. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая и чуют ту беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь. Они знают, что сами погибнут, как скоро не только перестанут, но ослабеют в угнетении. Они и делают это, несмотря на мнимые заботы о благоденствии рабочего, о 8-ми часовом дне, о запрещении работ малолетним и женщинам, о пенсиях и вознаграждениях. Все это обман или забота о том, чтобы раб был в силах работать¹. Поддержание этого суеверия и этого обмана составляет цель политических наук вообще и в частности так называемой политической экономии. Цель ее — скрыть от людей то положение угнетения и рабства, в котором они находятся. Средство, употребляемое ею для этой цели,— в том, чтобы рассматриванием насилия, обусловливающего всю экономическую жизнь порабощенных, как чего-то естественного и неизбежного, обмануть людей и отвести их глаза от настоящей причины их бедствия².

Но кажущийся неразрешимым вопрос экономический, социальный есть вопрос крыловского ларчика³. Это — старый вопрос пользования одними людьми трудом других. Прежде пользовались трудом других прямо насилием, рабством; в наше время это делается посредством собственности. Собственность в наше время есть корень всего зла: и страдания людей, имеющих ее или лишенных ее, и укоров совести людей, злоупотребляющих ею, и опасности за столкновение между имеющими

¹ «Царство Божие внутри вас», с. 82—86.

² «Так что же нам делать», с, 151.

³ Там же, с. 254.

избыток ее и лишенными ее. Делением, обеспечением собственности занят весь мир. Государства-правительства интригуют и воюют из-за собственности; чиновники, ремесленники бьются, обманывают, угнетают, страдают из-за собственности; суды, полиция охраняют собственность; каторги, тюрьмы, все ужасы так называемых наказаний — все из-за собственности¹. Что же такое собственность?

По смыслу слова, это — то, что дано, принадлежит мне одному исключительно, то, с чем я могу сделать всегда все, что хочу, то, чего никто не может отнять у меня, что остается моим до конца моей жизни, и то, что я именно должен употреблять, увеличивать, улучшать. Такая собственность для каждого человека ведь есть только он сам. А между тем в этом самом смысле и разумеется обыкновенно воображаемая собственность людей². Мы говорим про дом и про свою руку одинаково: моя собственная рука и мой собственный дом. Человек называет своей собственностью свою жену, своих детей, своих рабов, свои вещи, но действительность всегда показывает ему его ошибку, и он должен отказываться от этого суеверия или страдать и заставлять страдать других³.

Собственность есть только средство пользования трудом других. Пользование это распределяется так, что чем хитрее и сложнее уловка, которую употребляет сам человек или употреблял тот, от кого он получил наследство, тем больше он пользуется трудами ,других людей и тем меньше сам прилагает труда. Сначала идут Штиглицы, Дервизы, Морозовы, Демидовы, Юсуповы, потом крупные банкиры, купцы, землевладельцы, чиновники. Потом — средние банкиры, купцы, чиновники, землевладельцы. Потом — низшие, вовсе мелкие торговцы, кабатчики, ростовщики, становые, урядники, учителя, дьячки, приказчики; потом — дворники, лакеи, кучера, водовозы, извозчики, разносчики; и под конец уже рабочий народ — фабричные и крестьяне, число которых относится к первым, как 10:1⁴.

2

В России, как и во всем мире, происходит одно и то же. Богатства сельских производителей переходят в руки торговцев, землевладельцев, чиновников, фабрикантов, и люди, получившие эти богатства, хотят пользоваться ими. Пользоваться же вполне этими богатствами они могут только в городе. В деревне, во-первых, трудно найти, по раскинутости жителей, удовлетворение всех потребностей богатых людей, нет всякого рода мастерских, лавок, банков, трактиров, театров и всякого рода общественных увеселений. Во-вторых, одно из главных удовольствий, доставляемых богатством — тщеславия, желания

¹ Там же, с. 255.

³ Там же, с. 255.

² Там же, с. 257.

⁴ Там же, с. 112

удивить и перещеголять других, опять по раскинутости населения, с трудом может быть удовлетворяемо в деревне. В деревне нет ценителя роскоши, некого удивить. Какие бы деревенский житель ни завел себе украшения жилища, картины, бронзы, какие бы ни завел экипажи, туалеты, некому смотреть и завидовать, мужики не знают во всем этом толку. И, в-третьих, роскошь даже неприятна и опасна в деревне для человека, имеющего совесть и страх. Неловко и жутко в деревне делать ванны из молока или выкармливать им щенят, тогда как рядом у детей молока нет; неловко и жутко строить павильоны и сады среди людей, живущих в обваленных навозом избах, которые топить нечем. В деревне некому держать в порядке глупых мужиков, которые по своему необразованию могут расстроить все это. И потому богатые люди скопляются вместе и пристраиваются к таким же богатым людям, с одинаковыми потребностями, в города, где удовлетворение всяких роскошных вкусов заботливо охраняется многолюдной полицией. Коренные такие жители в городах — это государственные чиновники; около них уже пристроились всякого рода мастера и промышленники, к ним присоединяются и богачи¹.

Все стремления богатой жизни, начиная с пищи, одежды, жилья, нашей чистоты и до нашего образования,— все имеет главною целью отличение себя от бедных. И на это-то отличение, отделение себя непроходимыми стенами от бедных тратится, мало сказать, 9/10 нашего богатства. Первое, что делает разбогатевший человек,— он перестает есть из одной чашки, он устраивает приборы и отделяет себя от кухни и прислуги. Он сыто кормит и прислугу, чтобы у нее не текли слюни на его сладкую еду². Самый способ принятия пищи (обеды) делается уж у него делом тщеславия, гордости. Богатому уже немыслимо пригласить за стол бедного человека. Надо уметь вести даму к столу, кланяться, сидеть, есть, полоскать рот, и только богатые умеют все это. То же происходит и с одеждой. Если бы богатый человек носил обыкновенное платье, только прикрывающее тело от холода — полушубки, шубы, валеные и кожаные сапоги, поддевки, штаны, рубахи,— ему бы очень мало было нужно, и он не мог бы, заведя две шубы, не отдать одну тому, у кого нет ни одной; но богатый человек начинает с того, что шьет себе такую одежду, которая вся состоит из отдельных частей и годится только для отдельных случаев, и потому не годится для бедного. У него фраки, жилеты, пиджаки, лаковые сапоги, ротонды, башмаки с французскими каблуками, платья, ради моды изрезанные на мелкие куски, охотничьи, дорожные куртки и т. п., которые могут иметь употребление только в отдаленном от бедности быту. То же, и еще яснее, в жилье. Чтоб жить одному в 10 комнатах, надо, чтобы этого не видали те, которые живут десятеро в одной. Чем богаче человек, тем труд-

¹ Там же, с. 99.

² Там же, с. 104—105.

нее добраться до него, тем больше швейцаров между ним и небогатыми людьми, тем невозможнее провести по коврам и посадить на атласные кресла бедного человека. То же с способом передвижения. Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода,— и место, и возможность на это есть. Но, чем богаче экипаж, тем становится менее возможным посадить в него кого бы то ни было. То же со всем образом жизни, который выражается словом: чистота. Чистота! Кто не знает людей, в особенности женщин, которые ставят себе эту чистоту в высшую добродетель, и кто не знает выдумок этой чистоты, не имеющих никаких пределов, когда она добывается чужим трудом? Нынче чистота в том, чтобы менять рубашку каждый день, завтра — менять два раза в день. Нынче — мыть каждый день шею и руки, завтра — ноги, еще завтра — каждый день все тело, да еще особенными притираниями. Нынче скатерть на два дня, завтра — на день и две в день. Нынче — чтобы руки у лакея были чисты, завтра — чтобы он был в перчатках и в чистых перчатках подавал бы письмо на чистом подносе. И нет пределов этой никому и ни для чего не нужной чистоты, как только для того, чтобы отделить себя от других и сделать невозможным общение с ними. То, что называется вообще образованием, есть то же самое. Образованием называет народ: модное платье, политичный разговор, чистые руки, известного рода чистоту. В кругу немного повыше образованием называют то же, что и народ, но к условиям образования прибавляют еще игру на фортепьяно, знание по-французски, письмо по-русски без орфографических ошибок и еще большую внешнюю чистоту. В кругу еще повыше образованием называют все это, с прибавлением еще английского языка и диплома из высшего учебного заведения и еще большую чистоту. Но образование и то, и другое, и третье по существу своему — одно и то же. Образование — это те формы и знания, которые должны отличать человека от других. И цель его та же, как и чистоты: отделить себя от толпы бедйых для того, чтобы они, голодные и холодные, не видали, как мы празднуем. Но спрятаться нельзя, и они видят¹.

Богатые люди собираются в городе и там, под охраной власти, спокойно, потребляют все то, что привезено туда из деревни. Здесь собираются около богатых все те люди, которым нечем кормиться в деревне, и особенность их в том, что это все люди, пришедшие из деревни кормиться в город; если есть городские бедные, такие, которые родились здесь, и такие, которых отцы и дети родились здесь, то эти отцы и дети пришли сюда тоже, чтобы кормиться. Но что значит: кормиться в городе? В этих словах есть что-то странное, похожее на шутку,

¹Там же, с. 105-106.

если вдуматься в смысл их. Как, из деревни, т. е. из тех мест, где и леса, и луга, и хлеб, и скот — где все богатство земли,— из этих мест люди приходят кормиться в то место, где нет ни деревьев, ни травы, ни земли даже, а только один камень и пыль! И, однако, как ни странно это кажется, это так. Причина этого — одна: переход богатств производителей в руки непро-. изводителей и скопление их в городах. И действительно: пришла осень — все богатства собраны в деревне. И тотчас же являются требования податей, солдатчины, оброков; тотчас же выставляются соблазны водки, свадеб, праздников, мелких торговцев, разъезжающих по деревням, и всякие другие, и не тем, так другим путем, богатства эти в самых разнообразных видах: овец, телят, коров, лошадей, свиней, кур, яиц, масла, пеньки, льна, ржи, овса, гречихи, гороха, семени конопляного и льняного — переходят в руки чужих людей и перевозятся в города, а из городов в столицы. Деревенский житель вынужден отдать все это для удовлетворения заявленных к нему требований и соблазнов и, отдав свои богатства, остается с нехваткой, и ему надо идти туда, куда свезены его богатства'. И вот он и тянется в город и пристраивается около богачей, всякими средствами стараясь выманить у них назад то, что ему необходимо, и подчиняясь всем тем условиям, в которые поставят его богачи. Он содействует удовлетворению всех их прихотей; он служит богачу и s бане, и в трактире, и извозчиком, и проституткой, и делает ему экипажи, и игрушки, и моды, и понемногу научается у богатого жить так же, как и он,— не трудом, а разными уловками, выманивая у других собранные ими богатства — и развращается, и погибает. И в самом деле, надо только вдуматься в положение этих деревенских жителей, приходящих в город для того, чтобы заработать на хлеб или на подати, когда они видят повсюду вокруг себя безумно швыряемые тысячи и самым легким способом добываемые сотни, тогда как они самым тяжелым трудом должны вырабатывать копейки, чтобы удивляться, как еще остаются из этих людей рабочие люди, а не все они берутся за более легкую добычу денег: торговлю, прасольничество, нищенство, разврат, мошенничество, грабеж даже. Есть такие наивные люди, которые серьезно говорят, что бедные очень благодарны нам за то, что мы кормим их своею роскошью. Но бедные люди не лишаются человеческого рассудка оттого, что они бедные. Никогда они не признавали и не признают того, чтобы было справедливо одним людям постоянно праздничать, а другим постоянно постничать и работать, они сначала удивляются и оскорбляются этим, потом приглядываются к этому и, видя, что эти порядки признаются законными, стараются сами освободиться от работы и принять участие в празднике. Одним удается, и они становятся такими же вечно пирующими, другие понемногу подбираются

¹ Там же, с. 97-98.    

к этому положению, третьи обрываются, не достигнув цели, и, потеряв привычку работать, наполняют непотребные и ночлежные дома¹.

3

Существование городской нищеты не может быть не известно богатым классам и не может не колоть им глаза. И вот они задаются целью облегчить ее положение. Вместо того, чтобы сознать, что жизнь их дурна, и исправить ее, они делают тот странный вывод, что для того, чтобы им было жить хорошо, нужно исправить жизнь других людей; и они начинают исправлять жизнь других. Возникает благотворительность.

Но между нами, богатыми и бедными, стоит воздвигнутая нами же стена чистоты и образования, сложившаяся из нашего же богатства, и чтобы быть в состоянии помогать бедным, нам надо прежде всего разрушить эту стену и сблизиться с бедными². С другой стороны, каждый искренний человек не может не испытывать стыда от того ложного положения, в которое ставит его благотворительная деятельность, так как он не может не увидать в конце концов, что он дает неимущим так мало, что это не составляет и не может составлять для него никакого лишения; скорее вся его благотворительность есть только потеха, которой он забавляется, как и когда ему вздумается. В самом деле я приду в дорогой шубе или приеду на своей лошади, или увидит мою 2000-ную квартиру тот, которому нужны сапоги; увидит хотя только то, что я сейчас, не жалея их, дал 5 рублей только потому, что мне так вздумалось; ведь он знает, что если я даю так рубли, то это только потому, что я набрал их так много, что у меня их много лишних, которые я не только никому не давал, но которые я легко отбирал от других. Что же он может видеть во мне другого, как не одного из тех людей, которые завладели тем, что должно бы принадлежать ему? И какое другое чувство он может иметь ко мне, как не желание выворотить у меня как можно больше этих отобранных у него, и у других рублей?³. И вот такое-то отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается, богатый человек называет добром.

Я хочу помогать людям, и потому ясно, что прежде всего я должен, с одной стороны, не обирать их, как я это делаю; с другой стороны — не соблазнять их. А то я самыми сложными, и хитрыми, и злыми, веками накопившимися уловками, устроил себе положение владельца неразменного рубля, т. е. такое, при котором я могу, никогда ничего не работая, заставлять работать на себя сотни и тысячи людей, что я и делаю; и я воображаю себе, что я жалею людей и хочу помогать им. Я сижу на шее у человека, задавил его и требую, чтобы он вез

¹ Там же, с. 100-101.

² Там же, с. 106.

³ Там же, с. 104.

меня, и, не слезая с него, уверяю себя и других, что я очень жалею и хочу облегчить его положение всеми возможными средствами, но только не тем, чтобы слезть с него. Ведь это так просто. Если я хочу помогать бедным, т. е. сделать бедных не бедными, я не должен производить этих самых бедных. А то я даю по своему выбору бедным, сбившимся с пути жизни, рубли, десятки, сотни, а на эти самые рубли я отбираю тысячи у людей, не сбившихся еще с пути, и этим делаю их бедными, и их же еще развращаю¹.

Стоит понять это человеку, пытавшемуся помогать бедным раздачей им денег, которые вовсе не представляют его труда, чтобы устыдиться своего заблуждения. В то же время такой человек не может не почувствовать, что уже в самых деньгах, в обладании ими, есть что-то гадкое, безнравственное; что самые деньги и являются одной из главных причин тех зол, которые он видит,— и у него возникает вопрос: что же такое деньги?².

4

Наука говорит: деньги есть такой же товар, как и всякий другой, имеющий стоимость своего производства, только с той разницей, что этот товар избран, как самое удобное для установления цен, для сбережения и для платежей средство обмена: один наделал сапог, другой напахал хлеба, третий выкормил овец, и вот, чтобы им удобнее меняться, они заводят деньги, представляющие соответствующую долю труда, и посредством их променивают подметки на баранью грудинку и десять фунтов муки.

Но такого положения дел никогда в мире не было. Во всех человеческих обществах, где были деньги, как деньги, всегда было насилие сильного и вооруженного над слабым и безоружным; а там, где было насилие, знаки ценностей — деньги, какие бы то ни были: скотина, меха, шкуры, металлы,— всегда неизбежно должны были терять это значение и получать значение откупа от насилия. Деньги несомненно имеют те безобидные свойства, которые перечисляет наука, но свойства эти они имели бы в действительности только в том обществе, в котором не появилось бы насилия одного человека над другим: в идеальном обществе; но в таком обществе и денег, как денег, общей меры ценности, и вовсе бы не было, как не было и не могло их быть во всех обществах, не подвергшихся общему государственному насилию. Во всех же известных нам обществах, где есть деньги, они получают значение обмена только потому, что служат средством насилия. И главное значение их не в том, чтобы служить средством обмена, а в том, чтобы служить насилию. Мерою ценностей они не могут быть потому, что как только

¹ Там же, с. 113.

² Там же, с. 115.

в обществе один человек может отнять у. другого произведение его труда, так тотчас же нарушена эта мера. Если на конную вместе выведут лошадей и коров, выкормленных хозяевами и отнятых силою у других хозяев, то очевидно, что ценность на этом базаре лошадей и коров уже не будет соответствовать труду выкармливания этих животных, и ценности всех других предметов изменятся сообразно этому изменению. Если же и самые деньги приобретаются насилием и употребляются на покупку предметов, то деньги теряют уже совершенно всякое подобие средства обмена. Насильник, отобравший деньги и отдающий их за произведения труда, не обменивает, а только берет посредством денег все то, что ему нужно. Тот предмет, который будет более нужен насильнику и за который он будет давать больше денег, получит большую ценность и — наоборот. Так что в обществе, подвергшемся насилию, деньги тотчас получают одно преобладающее значение средства насилия для насильника и удержат значение средства обмена для насилуемых только настолько и в таком отношении, которое выгодно для насильника¹.

Если бы это было не так, то отчего же выпуск этого средства обмена всегда составлял и составляет прерогативу власти? Положим, люди установили свое средство обмена, ну и оставьте их обмениваться, как и чем они хотят; и вы, люди, имеющие власть, т. е. средства насилия, и не вмешивайтесь в этот обмен. А то вы начеканите эти монеты, никому не позволяя чеканить такие же, а то, как у нас, только напечатаете бумажки, изобразите на них лики царей, подпишете особенной, подписью, обставите подделку этих денег казнями, раздадите эти деньги своим помощникам и требуете себе, в форме государственных и поземельны» податей, таких монеток или бумажек, с такими точно подписями, столько, что рабочий должен отдавать весь свой труд, чтобы приобресть эти самые бумажки или эти самые монетки, и уверяете нас, что эти деньги нам необходимы как средство обмена. Наука подтверждает это, говоря, что люди все свободны, и одни люди не угнетают других, не держат их в рабстве, а только есть деньги в обществе и железный закон, по которому рента увеличивается, а рабочая плата уменьшается до минимума! Но если бы эта воображаемая наука — политическая экономия — не занималась тем же, чем занимаются все юридические науки — апологией насилия, она не могла бы не видать того странного, явления, что распределение богатств и лишение одних людей земли и капитала, и порабощение одних людей другими — все это в зависимости от денег, и что только посредством денег теперь одни люди пользуются трудом других, т. е. порабощают других².

Вообще, всякое порабощение одного человека другим основано на том, что один человек может лишить другого жизни и,

¹ Там же, с. 131-133.

² Там же, с. 130-131.

не оставляя этого угрожающего положения, заставить другого исполнять свою волю. Если человек отдает весь свой труд другим, питается недостаточно, отдает малых детей в тяжелую работу, уходит от земли и посвящает всю свою жизнь ненавистному и ненужному для себя труду, как это происходит на наших глазах, в нашем мире (называемом нами образованным, потому что мы в нем живем), то наверно можно сказать, что он делает это только вследствие того, что за неисполнение всего этого ему угрожают лишением жизни. В древние времена способ порабощения и угроза лишения жизни были очевидны: употреблялся первобытный способ порабощения людей, состоящий в прямой угрозе убийства мечом. Способ этот при усложнении жизни представил большие неудобства для насильника. Чтобы пользоваться трудом елабых, ему необходимо было их кормить и одевать, т. е. содержать так, чтобы они были способны к работе,— и этим самым ограничивалось число порабощенных; кроме того, этот способ принуждал насильника беспрестанно с угрозой убийства стоять над порабощенным, И вот вырабатывается другой способ порабощения.

Пять тысяч лет тому назад, как это записано в Библии, был изобретен Иосифом Прекрасным этот новый, более удобный и широкий способ порабощения людей — посредством голода. Иосиф, пользуясь правом первобытного способа порабощения людей угрозою меча, собрал хлеб в хорошие годы, ожидая дурных, которые обыкновенно следуют за хорошими, что знают все люди и без сновидений фараона, и этим средством — голодом — сильнее и удобнее для фараона поработил и египтян, и всех других жителей окрестных стран, поставив дело так, чтобы навсегда держать народ в своей власти¹. Но и этот способ порабощения не удовлетворял вполне желаниям сильного,— как можно больше отобрать произведений труда от наибольшего числа работников и поработить как можно большее число людей,— и не соответствовал более усложнявшимся условиям жизни, и вырабатывается еще новый способ порабощения. Новый и третий способ этот есть способ дани. Способ этот основывается, так же как и второй, на голоде, но к средству порабощения людей лишением хлеба присоединяется еще лишение их и других необходимых потребностей. Сильный назначает с рабов такое количество денежных знаков, находящихся у него же, для приобретения которых рабы обязаны продать не только запасы хлеба, но и предметы первой необходимости: мясо, кожу, шерсть, одежды, топливо, постройки даже, и потому насильник держит всегда в своей зависимости рабов не только голодом, но и холодом, и всякими другими лишениями. И устраивается третья форма рабства — денежного².

Выгоды этого способа порабощения, сравнительно с прежними, для насильника состоят в следующем. Во-первых, посред-

¹ Там же, с. 136-137.

² Там же, с. 139—140.

ством него может быть отобрано большее количество труда и более удобным способом, так как денежная подать подобна винту: может быть легко и удобно завинчиваема до того последнего предела, при котором только не убивается золотая курица, так что не нужно дожидаться голодного года, как при Иосифе, а голодный год устроен навсегда¹. Во-вторых, при этом способе насилие распространяется на всех ускользавших прежде людей, отдававших только часть своего труда за хлеб, теперь же обязанных отдавать насильнику еще другую часть этого труда, за подати. Невыгода же для насильника в том, что он при этом способе делится с большим количеством людей, не только своих непосредственных помощников, но, во-первых, всех тех частных землевладельцев, которые обыкновенно появляются при этом третьем способе; во-вторых, со всеми теми людьми своего и даже чужого народа, которые имеют денежные знаки, требующиеся с рабов. Выгода для насилуемого сравнительно со вторым способом одна: в том, что он получает еще большую личную независимость от насильника; он может жить — где хочет, делать —что хочет, сеять и не сеять хлеб и, имея деньги, может считать себя совершенно свободным и постоянно надеяться достигнуть и временами достигать, когда у него есть лишние деньги или купленная на них земля, положения не только независимого, но и насилующего человека. В общей же сложности при этом третьем способе положение насилуемых становится гораздо тяжелее, так как количество людей, пользующихся трудами других, становится еще больше, и потому тяжесть содержания их ложится на меньшее число людей. Этот третий способ порабощения людей тоже очень старый и входит в употребление вместе с двумя прежними, не исключая их совершенно.

В наше время личное рабство, характеризующее первый способ порабощения, выражается в тех сотнях миллионов постоянного войска, без которого нет ни одного государства и при уничтожении которого неизбежно рушится весь экономический строй каждого государства. Земельное рабство, соответствующее второму способу, также существует. Третий способ порабощения — данью, податью — в наше время, с распространением однообразных в разных государствах денежных знаков и усилением государственной власти, получил особенную силу, так что стремится уже заменить второй способ порабощения, поземельного. Это с очевидностью доказывается экономическим положением всей Европы. Девять десятых хотя бы русского рабочего народа работают у помещиков и фабрикантов только потому, что их принуждает к тому требование податей, государственных и поземельных. Это до такой степени очевидно, что попробуй правительство год не взыскивать податей прямых, косвенных и поземельных, и станут все работы на чужих полях и фабриках.

¹ Там же, с. 141.

Все три способа порабощения людей не переставали существовать и существуют и теперь; но люди склонны не замечать их, как скоро этим способам даются новые оправдания. И что странно, именно этот самый способ, на котором в данное время все зиждется,— тот винт, который держит все,— он-то и не замечается. Когда в древнем мире весь экономический строй держался на личном рабстве, величайшие умы не могли видеть его. И Ксенофонту, и Платону, и Аристотелю, и римлянам казалось, что это не может быть иначе, и что рабство есть неизбежное и естественное последствие войн, без которых немыслимо человечество. Точно так же в средние века и даже до последнего времени люди не видали значения земельной собственности и вытекающего из него рабства, на котором держался весь экономический строй средних веков. И точно так же теперь никто не видит и даже не хочет видеть того, что в наше время порабощение большинства людей держится на денежных податях, собираемых посредством управления и войска, того самого управления и войска, которые содержатся податями.

5

Разделение труда! Одни заняты умственной, духовной, другие — мускульной, физической работой. С какою уверенностью говорят это люди! Им хочется это думать и им кажется, что в самом деле происходит совершенно правильный обмен услуг там, где происходит самое простое, старинное насилие². Разделение труда есть закон всего существующего, и потому оно должно быть в человеческих обществах. Очень может быть, что это так, но остается все-таки вопрос о том: то разделение труда, которое теперь есть в человеческих обществах, есть ли оно то самое разделение труда, которое должно быть? И если люди считают известное разделение труда неразумным и несправедливым, то никакая наука не может доказать людям, что должно быть то, что они считают неразумным и несправедливым ³.

Разделение труда несомненно очень выгодно и свойственно людям, но если люди свободны, то оно возможно только до известного, очень недалекого предела, который давно уже перейден в нашем обществе. Разделение труда, при котором мастер делает всю жизнь одну сотую предмета или кочегар на заводе работает в 50-градусной температуре, или задыхаясь от вредных газов,— такое разделение труда невыгодно людям, потому что оно, производя ничтожные предметы, губит самый драгоценный предмет — жизнь человеческую. И потому такое разделение труда, как то, которое существует теперь, может существовать только при принуждении⁴.

¹ Ib ._t с. 142—145.

² Там же, с. 210.

⁴ «Рабство нашего времени», с. 42—43.

³ Там же, с. 205—206.

В самом деле, положим — живут люди, кормятся земледелием, как свойственно всем людям; один человек устроил кузнечное горно и починил свой плуг, приходит к нему сосед и просит тоже починить и обещает ему за это работу или деньги. Приходит третий, четвертый, и в обществе этих людей происходит разделение труда: делается кузнец. Другой человек хорошо выучил своих детей, к нему приводит детей сосед и просит учить их, и делается учитель, но и кузнец, и учитель сделались и продолжают быть такими только потому, что их просили, и остаются таковыми до тех пор, пока их просят быть кузнецом или учителем. Если бы случилось, что заведется много кузнецов и учителей, или их работа не нужна, они тотчас, как этого требует здравый смысл и как это бывает всегда там, где нет причин нарушения правильности разделения труда,— они тотчас бросают свое мастерство и опять берутся за земледелие. Люди, поступающие так, руководятся своим разумом, своею совестью, и потому мы, люди, одаренные разумом и совестью, все утверждаем, что такое разделение труда правильно. Но если бы случилось, что кузнецы имеют возможность принудить других людей работать на них и продолжали бы делать подкобы, когда их не нужно, а учителя учили бы, когда некого учить, то всякому свежему человеку как человеку, т. е. существу, одаренному разумом и совестью, очевидно, что это не было бы разделением, а захватом чужого труда, потому что такая деятельность отступала бы от того единственного мерила, по которому можно узнать правильность разделения труда: требование этого труда другими людьми и свободно предлагаемое за него вознаграждение. А между тем такая-то именно деятельность и есть то, что называется по научной науке разделением труда. Люди делают то, на что другие и не думают заявлять требования, а требуют, чтобы их кормили за это, и говорят, что это справедливо потому, что есть разделение труда. Главное общественное бедствие — управление, бесчисленное количество чиновников, и причина экономического бедствия нашего времени — перепроизводство,— происходит только из этого странного понимания разделения труда.

Странно было бы видеть сапожника, который считал бы, что люди обязаны кормить его за то, что он шьет, не переставая, сапоги, которые давно уж никому не нужны; но что же сказать про тех людей правительства, церкви, науки и искусства, которые уж ничего не шьют, ничего не только видимого, но полезного для народа не производят, на товар которых нет охотников и которые так же смело, на основании разделения труда, требуют, чтобы их и кормили, и поили сладко, и одевали хорошо¹. Вы меня кормите, одеваете, делайте для меня всю ту грубую работу, которую я потребую, и к которой вы привыкли

¹ «Так что же нам делать», с. 206—207.

с детства, а я буду делать для вас ту умственную работу, которую я умею и к которой уже я привык. Вы давайте мне телесную, а я буду давать вам духовную пищу. Расчет, кажется, совершенно верен и он был бы совершенно верен, если бы обмен этих услуг был свободный; если бы те, которые доставляют телесную пищу, не обязаны были доставлять ее прежде, чем они получают духовную пищу. Ученый, художник говорят: прежде, чем мы можем начать служить духовной пищей, нам нужно, чтобы люди продовольствовали нас телесной пищей. Но отчего же производителю телесной пищи не сказать, что прежде, чем мне служить вам телесной пищей, мне нужна духовная, и, не получив ее, я не могу работать? Вы говорите: мне нужна работа пахаря, кузнеца, сапожника, плотника, каменщика, золотаря и др. для того, чтобы приготовить мою духовную пищу. Производитель же телесной пищи должен все это делать, не заявляя никаких требований, и давать телесную пищу, хотя бы он и не получал пищи духовной. Но он также может сказать: прежде, чем мне идти работать, приготовляя для вас телесную пищу, мне нужно иметь уже плоды духовной пищи. Для того чтобы мне иметь силы для' работы, мне необходимы: религиозное учение, порядок в общей жизни, приложение знаний к труду, радости и утешения, которые дают искусства. Ведь если рабочий только скажет это, то правоты гораздо более на его стороне, чем на стороне человека умственного труда. Правоты на его стороне больше потому, что труд, доставляемый рабочим человеком, первее, необходимее, чем труд производителя умственного труда, и потому, что человеку умственного труда ничто не мешает давать ту духовную пищу, которую он обещал ему; рабочему же мешает давать телесную пищу то, что ему самому недостает этой телесной пищи.

Что же ответим мы, люди умственного труда, если нам представят такие простые и законные требования? Чем удовлетворим мы их? Катехизисом Филарета, священными историями Соколовых и листами разных лавр и Исаакиевского собора, для удовлетворения его религиозных требований; сводом законов, кассационными решениями разных департаментов и разными уставами комитетов и комиссий — для удовлетворения требований порядка; спектральным анализом, измерениями млечных путей, воображаемой геометрией, микроскопическими исследованиями, спорами спиритизма и медиумизма, деятельностью академии наук — для удовлетворения требований знания? Чем удовлетворим его художественным требованиям? Пушкиным, Достоевским, Тургеневым, Л. Толстым, картинами французского салона и наших художников, изображающими голых баб, атлас, бархат, и пейзажи, и жанры; музыкой Вагнера и нашими музыкантами? Ничто это не годится и не может годиться, потому что мы, с своим правом на пользование трудом народа и отсутствием всяких обязанностей в нашем приготовлении  духовной  пищи,   потеряли  совсем  из  виду  то единственное назначение, которое должна иметь наша деятельность. Мы даже не знаем, что нужно рабочему народу, мы даже забыли его образ жизни, его взгляд на вещи, язык; даже самый народ рабочий забыли и изучаем его как какую-то этнографическую редкость или новооткрытую Америку. Мы до такой степени упустили эту взятую на себя обязанность, что не заметили даже, как то, что мы взялись делать в области наук и искусств, сделали не мы, а другие, а место наше оказалось занятым. Оказалось, что покуда мы спорили подобно тому, как богословы о бессеменном зачатии — то о самородном зарождении организмов, то о спиритизме, то о форме атомов, то о пангенезисе (о происхождении организмов) и о том, что есть в протоплазме и т. п., народу все-таки понадобилась духовная пища, и неудачники и отверженцы наук и искусств, по заказу аферистов, имеющих в виду одну цель наживы, начали поставлять народу эту духовную пищу и поставляют ее. В Европе и у нас в России расходятся миллионами книги и картины, и песенники, и открываются балаганы, и народ и смотрит, и поет, и получает духовную пищу не от нас, взявшихся поставлять ее, а мы, оправдывающие свою праздность той духовной пищей, которую мы будто бы поставляем, мы сидим и хлопаем глазами. А нельзя нам хлопать глазами, ведь выскальзывает из-под ног последнее оправдание.

Мы специализировались. У нас есть наша особенная функциональная деятельность. Мы мозг народа. Он кормит нас, а мы взялись его учить. Только во имя этого мы освободили себя от труда. Чему же мы научили и чему мы учим его? Он ждал года, десятки, сотни лет. И все мы разговариваем и друг друга учим и потешаем, а его мы даже совсем забыли. Другие взялись учить и потешать его, и мы даже не заметили этого, так несерьезно мы говорили о разделении труда, так очевидно, что то, что мы говорим о пользе, приносимой нами народу, была одна бесстыдная отговорка¹.

6

Самое простое и короткое правило нравственности состоит в том, чтобы заставлять служить себе других как можно меньше и служить другим как можно больше. Следуя этому правилу, я счастлив и доволен только тогда, когда несомненно уверен, что моя деятельность полезна другим. И это-то именно и заставляет нравственного и искреннего человека невольно предпочитать научной и артистической работе — ручной труд². Обязанность борьбы с природою для приобретения средств жизни всегда будет самой первой и несомненной из всех других обязанностей, потому что обязанность эта есть закон жизни,

¹ Там же, с. 210-213.

² «Ручной труд и умственная деятельность», с. 22.

отступление от которого ведет за собой неизбежное наказание — уничтожение или телесной или разумной жизни человека. Если человек, живя один, уволит себя от обязанности борьбы с природой, он тотчас же казнится тем, что тело его погибает. Если же человек уволит себя от этой обязанности, заставляя других людей, губя их жизнь, исполнять ее, то он тотчас же казнится уничтожением разумной жизни, т. е. жизни, имеющей разумный смысл¹. Только тот, кто хочет обмануть себя и других, может во время опасности и борьбы людей с нуждою отстраняться от помощи, увеличивать нужду людей и уверять себя и тех, которые гибнут на его глазах, что он занят или придумывает для них средства спасения. Ни один искренний человек, полагающий свою жизнь в служении другим, не скажет этого. И если он скажет это, то никогда в своей совести он не найдет подтверждения своему обману; он найдет его только в коварном учении о разделении труда. Во всех же выражениях истинной мудрости людской он найдет одно, найдет это с особенною силою в Евангелии, найдет требование служения людям не па теории разделения труда, а самым простым, естественным и единственно нужным способом, найдет требование служения бедным, заключенным, голодным и холодным. А оказать им помощь нельзя иначе, как непосредственным, сейчасным трудом, потому что больные, голодные и холодные не ждут, а умирают от голода и холода. Человеку, исповедующему истину, самая его жизнь, состоящая в служении другим, укажет на тот самый первородный закон, который выражен в первой книге Бытия: «В поте лица снеси хлеб твой»².

Нельзя, конечно, полагать, что ручной труд есть основной принцип нравственности,— это лишь самое простое и естественное приложение нравственных основ³. Достоинство человека, его священный долг и обязанность — употреблять данные ему руки и ноги на то, для чего они даны, и поглощаемую пищу употреблять на труд, производящий эту пищу, а не на то, чтобы они атрофировались, не на то, чтобы их мыть и чистить и употреблять только на то, чтобы посредством их совать себе в рот пищу, питье и папиросы.

Такое значение имеет занятие физическим трудом для всякого человека во всяком обществе; но в нашем обществе, где уклонение от этого закона природы сделалось несчастием целого круга людей, занятие физическим трудом получает еще другое значение — значение проповеди и деятельности, устраняющей страшные бедствия, угрожающие человечеству⁴. При занятии физическим трудом отпадает большинство ложных, дорогих привычек и требований, возникающих при физической

¹ «Так что же нам делать», с. 240.

² «Трудолюбие или торжество земледельца», с. 44—45.

³ «Ручной труд и умственная деятельность», с. 21.

⁴ «Так что же нам делать», с. 253—254.

праздности. При физической работе нет места тщеславию и нужде в рассеянии, порождающим эти привычки. Эта работа самым благодетельным образом действует на состояние организма и здоровья человека, несравненно благодетельнее, чем шведская гимнастика, массаж и т. п. приспособления, которыми хотят заменить естественные условия жизни человека. Чем напряженнее труд, тем человек чувствует себя сильнее, бодрее, веселее и добрее. При физическом труде энергия умственной деятельности равномерно усиливается, так что физический труд не только не исключает возможности умственной деятельности,— как это думают некоторые,— но улучшает и поощряет ее¹. Свойство труда таково, что удовлетворение всех потребностей человека требует того самого чередования разных родов труда, которое делает труд не тягостью, а радостью. Только ложная вера в то, что труд есть проклятие, могла привести людей к тому освобождению себя от известных родов труда, т. е. к захвату чужого труда, требующему насильственного занятия специальным трудом других людей, которое они называют разделением труда². Надо восстановить свойственное всем неиспорченным людям представление о том, что необходимое условие счастия человека есть не праздность, а труд,— что человек не может не работать, что ему скучно, тяжело, трудно не работать, как скучно, трудно не работать муравью, лошади и всякому животному ³.

— Но что же именно нужно делать? — спрашивают люди, главным образом потому, что они ничего не хотят делать. Не говоря уже о необходимости самому удовлетворять свои первые потребности — мести пол, топить печь, готовить пищу, очищать обувь от грязи, носить воду и др.— не пользуясь наемным трудом, можно было бы, как кажется, установить известный порядок ежедневных работ. Вообще, день всякого человека самой пищей разделяется на 4 части, или 4 упряжки: 1) до завтрака, 2) от завтрака до обеда, 3) от обеда до полдника и 4) от полдника до вечера. Деятельность человека, которая влечет его к себе, разделяется на 4 рода: 1) деятельность мускульной силы, работа рук, ног, плеч, спины, тяжелый труд, от которого вспотеешь; 2) деятельность пальцев и кисти рук, ловкости мастерства; 3) деятельность ума и воображения; 4) деятельность общения с другими людьми. И те блага, которыми пользуется человек, тоже можно разделить на 4 рода. Всякий человек пользуется: 1) произведениями тяжелого труда: хлебом, скотиной, постройкой, колодцами, прудами и т. п.; 2) деятельностью ремесленного труда: одеждою, обувью, утварью и т. п.; 3)  произведениями умственной деятельности: наук, искусств и

4)  установлением общения между людьми: знакомствами и т. п. Поэтому представляется, что лучше всего было бы так чередо-

¹ Там же, с. с. 241—243.

³ «Круг чтения», т. 1., с. 327.

² Там же, с. 248.

вать занятия дня, чтобы упражнять все 4 способности человека и возращать все 4 рода произведений, которыми пользуешься, так, чтобы четыре упряжки были посвящены: первая — тяжелому труду, другая — умственному, третья — ремесленному и четвертая — общению с людьми. Хорошо, если можно устроить так свою работу, но, если нельзя, одно важно, чтобы было сознание обязанности на труд¹. Труд, если он имеет своею целью не приобретение возможности празднования и пользования чужим трудом, каков труд людей, наживающих деньги, а имеет целью удовлетворение потребностей,— сам собою влечет из города в деревню, к земле, туда, где труд этот самый плодотворный и радостный². Земледелие не есть одно из занятий, свойственных людям. Земледелие есть единственное занятие, свойственное всем людям и дающее наибольшие независимость и благо³. Вся бедственность положения фабричного и, вообще, городского рабочего состоит не в том, что он долго работает и мало получает, а в том, что он лишен естественных условий жизни среди природы, лишен свободы и принужден к подневольному, чужому и однообразному труду⁴.

Но что выйдет из того, что я и другой-третий десяток людей будем не брезгать работой физической и будем считать ее необходимой для нашего счастья, спокойствия совести и безопасности?

Выйдет то, что будет один, другой, третий десяток людей, которые, не входя в столкновение ни с кем, без насилия правительственного или революционного разрешат для себя казавшийся неразрешимым вопрос, стоящий перед всем миром, и разрешат его так, что им станет лучше жить, что их совесть станет спокойнее и что зло угнетения перестанет быть для них страшным; выйдет то, что и другие люди увидят, что благо, которого они ищут везде,— тут, около них самих, что казавшиеся неразрешимыми противоречия совести и устройства мира разрешаются самым легким и радостным способом и что вместо того, чтобы бояться людей, окружающих нас, надо сближаться с ними и любить их⁵.

Культура, полезная культура и не уничтожится. Людям ни в каком случае не придется вернуться к копанию земли копьями и освещению себя лучинами. Недаром человечество при своем рабском устройстве сделало такие большие успехи в технике. Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы воспользоваться всеми теми выра-

¹ «Так что же нам делать», с. 246—247.

² Там же, с. 241.

³ «Круг чтения», т. 1, с. 538 — См. также «Путь жизни», с. 152.

⁴ «Рабство нашего времени», с. 31.

⁵ «Так что же мак делать», с. 254.

ботанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев¹.

7

Близость и неизбежность надвигающегося переворота особенно живо, как это и всегда бывает, чувствуется теми сословиями общества, которые своим положением избавлены от необходимости поглощающего все их время и силы физического труда и потому имеют возможность заниматься политическими вопросами. Люди эти, дворяне, купцы, чиновники, врачи, техники, профессора, учителя, художники, студенты, адвокаты, преимущественно горожане, так называемая интеллигенция, теперь в России руководят происходящим движением и все свои силы направляют на изменение существующего политического строя и на замену его иным, считаемым той или иной партией наиболее целесообразным и обеспечивающим свободу и благо русского народа. Люди эти, постоянно страдая от всякого рода стеснений и насилий правительства, административных ссылок, заточений, запрещений собраний, запрещений книг, газет, стачек, союзов, ограничения прав разных национальностей и вместе с тем живя совершенно чуждой большинству русского земледельческого народа жизнью, естественно видят в этих стеснениях главное зло и в освобождении от него главное благо русского народа. А между тем стоит только на время отрешиться от укоренившейся в нашей интеллигенции мысли о том, что предстоящее России дело есть введение у себя тех самых форм политической жизни, которые введены в Европе и Америке, будто бы обеспечивающих свободу и благо всех граждан, а просто подумать о том, что нравственно дурно в нашей жизни,— чтобы совершенно ясно увидать, что то главное зло, от которого не переставая жестоко страдает весь русский народ, зло, которое он живо сознает и о котором не переставая заявляет, не может быть устранено никакими политическими реформами, как оно не устранено до сих пор никакими политическими реформами в Европе и Америке. Зло это, основное зло, от которого страдает русский народ точно так же, как народы Европы и Америки, есть лишение большинства народа несомненного, естественного права каждого человека пользоваться частью той земли, на которой он родился. Стоит только понять всю преступность, греховность этого дела для того, чтобы понять, что пока не будет прекращено это постоянное, совершаемое земельными собственниками злодеяние, никакие политические реформы не дадут свободы и блага народу, а что, напротив, только освобождение большинства людей от того земельного рабства, в котором оно находится, может сделать политические реформы не игрушкой, а действительным выражением воли народа².

¹ «Рабство нашего времени», с. 49.

² «Великий грех», с. 3—4.

Обыкновенно говорят: попробуйте уничтожить право собственности земли и предметов труда — и никто, не будучи уверен в том, что у него не отнимут то, что он сработал, не станет трудиться. Надо сказать совершенно обратное: ограждение насилием права незаконной собственности, практикующееся теперь, если не уничтожило вполне, то значительно ослабило в людях естественное сознание справедливости по отношению пользования предметами, т. е. естественного и прирожденного права собственности, без которого не могло бы жить человечество и которое всегда существовало и существует в обществе¹. Все люди имеют равное право на землю и каждый человек имеет неотъемлемое право на свой труд. Оба права эти были нарушены признанием за людьми права собственности на землю и взиманием податей и налогов с произведений труда людей. Для восстановления их есть только одно средство: установление на землю такого налога, который равнялся бы выгодам, представляемым землей ее владельцу, и замена всех других взимаемых с труда людей податей и налогов единым земельным налогом. Такое установление единого налога на всю землю предлагалось в различное время и в различных странах и в последнее время было особенно подробно выяснено американцем Генри Джорджем.

Основания единого налога следующие.

1)  Так как все люди имеют одинаковое право на землю и так как каждый человек имеет неотъемлемое право на все произведения своего труда, то никто не должен иметь преимуществ перед другими на пользование землей и никто не должен отбирать от трудящегося произведений его труда в виде платы за пользование землей или в виде податей и налогов.

2)  Для того, чтобы ни то, ни другое право не было нарушено, нужно, чтобы люди, пользующиеся землями, платили обществу налог соответственно той выгоде, которую в сравнении с другими землями представляет земля, находящаяся в их пользовании, и чтобы люди, не владеющие никакими землями, а занятые промышленностью или другими делами, были свободны от всяких налогов и податей.

Последствием такого устройства было бы, во-первых, то, что землевладельцы, в особенности крупные, не обрабатывающие сами своих земель, при обложении их налогом большею частью отказались бы от владения ими и передали бы их тем земледельцам, которые нуждаются в земле. Во-вторых, было бы то, что единый налог, уничтожив все налоги, уплачиваемые теперь людьми за предметы, которыми они пользуются: за сахар, керосин, спички, вино и пр., уменьшил бы расходы рабочих людей и увеличил бы тем их благосостояние. В-третьих, единый налог, уничтожив ввозные и вывозные пошлины на товары,

¹ «Единое на потребу», с. 25.

восстановил бы для того народа, у которого он введен, свободную торговлю со всем миром и дал бы людям того общества или государства возможность беспрепятственно пользоваться всеми произведениями природы, трудов и искусства людей других стран или государств. В-четвертых, единый налог, дав доступ к земле всем рабочим людям, поставил бы наемных рабочих в такое положение, при котором они не были бы, как теперь, вынуждены принимать те условия, которые им ставят хозяева, а сами бы для себя устанавливали условия работы. При таком независимом положении рабочих, все те облегчающие работу изобретения, которые теперь служат средством порабощения рабочих, стали бы не бедствием, как теперь, а тем, чем они и должны быть,— благом для всех. В-пятых, введение единого наЛога, подняв благосостояние рабочих, сделало бы невозможным обычное теперь перепроизводство предметов, так как рабочие не были бы, как теперь, лишены возможности приобретать изготовляемые ими предметы, и производилось бы преимущественно и в соответствующих требованию размерах то, что нужно для большинства рабочих. В-шестых, и самое главное, введение единого налога везде, и в особенности теперь в России, сделало бы то, что все законные требования народа были бы удовлетворены даже в большей степени, чем того ожидает народ, так как была бы не только дана возможность каждому человеку пользоваться в равной степени всеми выгодами, даваемыми землей, но люди были бы избавлены и от необходимости платежа податей и налогов с произведений своего труда¹.         '

Ни одна из тех мер, которые предлагаются теперь для упорядочения землевладения, не может быть введена с меньшими тревогами, волнениями и раздражением и народа, и землевладельцев, как эта мера единого налога. Вводится она постепенно. Земля провозглашается общим достоянием всех людей государства и произведения труда каждого человека — неотъемлемой собственностью произведшего. Для восстановления этих нарушенных основных человеческих прав и вводится затем единый налог с ценности земель, заменяющий все другие подати и налоги. Но так как наложение сразу во всем его объеме налога на землю, с уничтожением всех других налогов и податей, было бы разорительно для многих землевладельцев и промышленников, да и введение его требует правильной оценки земель, которую нельзя сделать тотчас же, то налог этот вводится постепенно. Сначала, в первый год, вводится одна какая-либо часть его (15, 20, 30—или более или менее процентов всей ренты), на следующий год другая такая же часть, и так — до полного перевода всех податей и налогов на землю, который может быть совершен в более долгий или короткий срок. Толь-

¹ «Единственно возможное решение земельного вопроса», с. 7—10.

ко такое разрешение вопроса, не частное для одного сословия (хотя бы и самого многочисленного), не местное, временное, каковы все прирезки, покупки, переселения, фонды, а решение общее, основное, нравственное, состоящее в прекращении старой вопиющей несправедливости и устанавливающее равное право как миллионера, так и беднейшего крестьянина, и на весь свой труд,— только такое решение может успокоить народ. И потому введение единого налога на землю при какой бы то ни было форме общежития: при теперешних действующих насилием правительствах так же, как и при идеальном общежитии, основанном на взаимном соглашении, представляло бы самый верный и практический способ как приобретения независимых от труда людей средств для покрытия нужных для всего общества расходов, так и для справедливого упорядочения земельных отношений¹.

Думается, что разрешение греха земельной собственности близко, что движение, вызванное Генри Джорджем, было последней потугой и что роды вот-вот должны наступить: должно совершиться освобождение людей от тех страданий, которые они несли так долго. Кроме того, есть основание полагать, что разрешение этого великого всемирного греха,— разрешение, которое будет эрой в истории человечества, предстоит именно русскому, славянскому народу, по своему духовному и экономическому складу- предназначенному для этого великого, всемирного дела,— что русский народ не опролетариться должен, подражая народам Европы и Америки, а, напротив, разрешит у себя земельный вопрос упразднением земельной собственности и укажет другим народам путь разумной, свободной и счастливой жизни, вне промышленного, фабричного капиталистического насилия и рабства, что в этом — его великое историческое призвание ².

¹  Там же, с. 10—11.

²  «Великий грех», с. 32.

ГЛАВА IV
Семья

Об отношениях между полами. Брак. Семья. Нравственное воспитание детей. Вопрос женской эмансипации и его ошибка.

1

Никакой род преступлений людских против нравственного закона не скрывается с такою тщательностью людьми друг перед другом, как преступления, вызываемые половой похотью; и нет преступления против нравственного закона, которое было бы так обще всем людям, захватывая их в самых разнообразных и ужасных видах; нет преступления против нравственного закона, на которое смотрели бы так несогласно люди: одни — считая известный поступок страшным грехом, другие — тот же поступок самым обычным удобством или удовольствием; нет преступления, насчет которого было бы высказываемо столько фарисейства; нет преступления, отношение к которому показывало бы так верно нравственный уровень человека, и нет преступления более губительного для отдельных людей и для всего человечества¹.

Все молодые люди находятся в очень опасном положении. Опасность эта состоит в том, что в том- возрасте, когда складываются привычки, которые останутся навсегда, как складки на бумаге, люди живут без всякой нравственной, религиозной узды, не видя ничего, кроме тех неприятностей учения, к которому их принуждают и от которого они стараются так или иначе избавиться, и тех самых разнообразных удовлетворений похоти, которые привлекают их со всех сторон и которые есть возможность удовлетворить. Такое положение кажется им совершенно естественным и не может казаться иным: они в нем выросли. Но положение это совершенно исключительно и ужасно опасно потому, что если поставить всю цель жизни в таком удовлетворении, как она у них, у молодых людей, когда похоти эти внове и особенно сильны, то непременно, по очень известному и несомненному закону, выйдет то, что для того, чтобы получить то удовольствие, которое привык получать от удовлетворения похоти сладкой еды, катанья, игры, нарядов, музыки, надо будет все прибавлять и прибавлять предметы похоти, потому что похоть, раз удовлетворенная, в другой и третий раз не доставляет уже прежнего наслаждения, и надо удовлетворять новые и более сильные. И так как из всех похо-тей самая сильная половая, выражающаяся в влюблении, в ласках, онанизме и совокуплении, то всегда очень скоро доходит

¹ «О половом вопросе», с. 76.

до этого, всегда одного и того же. Когда эти наслаждения уже нельзя заменить чем-нибудь новым, более сильным, то начинается искусственное увеличение этого самого наслаждения посредством одурманивания себя — вином, табаком, чувственной музыкой. Это путь такой обычный, что по нему, за редкими исключениями, идут все молодые люди — и богатые, и бедные, и, если вовремя останавливаются, то отправляются к настоящей жизни более или менее искалеченные или — погибают совершенно¹. Половая похоть тем и ужасна, что она в сосуде души нашей, как ржавчина, выедает отверстие, и влага жизни неизбежно уходит. Посмотрите людей, наблюдайте жизнь, и вы увидите, что бывают многие, достигшие в работе над собой высоких результатов и уже жившие, и делавшие много для других, но стоит им чуть-чуть ослабить надзор за собой и дать поселиться в душе похотливым вожделениям, и начать сближаться с женщинами для утоления похоти, как через самое короткое время все, что было накоплено и собрано с таким трудом и стараниями, все, что было ценного и высокого, жизненного и дорогого, все это тает и растеривается ².

Говорят, что в сближении с женщинами есть что-то особенно хорошее, смягчающее. Все это обман похоти. В сближении с женщиной, как и со всяким человеком, много радостного, но особенно радостного ничего нет; а что есть, то обман чувственности, очень скрытый, но все-таки чувственности³. Когда люди не знают другого блага, кроме личного наслаждения для одного себя, любовь — влюбленье представляется подъемом на высоту; но, изведав чувства любви к Богу и к ближнему, ставши христианином⁴ хоть в самой слабой степени, если только это чувство искренне, нельзя не смотреть на влюбленность сверху вниз, как на чувство, от которого желательно быть свободным⁴. Все бедствия, порождаемые половыми отношениями — влюбленностями, происходят только оттого, что мы смешиваем плотскую похоть с духовной жизнью, с—страшно сказать, с любовью; употребляем разум не на то, чтобы осудить и определить эту страсть, а на то, чтобы разукрасить ее павлиными перьями духовности⁵.

В нашем обществе сложилось твердое, общее всем сословиям и поддерживаемое ложной наукой убеждение в том, что половое общение есть дело, необходимое для здоровья, и что так как женитьба — дело не всегда возможное, то и половое общение вне брака, не обязывающее мужчин ни к чему, кроме денежной платы, есть дело совершенно естественное и потому долженствующее быть — поощряемым. Убеждение это до такой степени стало общим и твердым, что родители, по совету врачей, устраивают разврат для своих детей, правительства, един-

¹ Там же, с. 39- 40.

³ «О половом вопросе», с. 34.

⁵ Там же, с. 25-26.

² «О порнографии», с. 22.

⁴ Там же, с. 30-31.

ственный смысл которых состоит в заботе о нравственном благосостоянии своих граждан, учреждают разврат, т. е. регулируют целое сословие женщин, долженствующих погибать телесно и душевно для удовлетворения мнимых потребностей мужчин; а холостые люди с совершенно спокойной совестью предаются разврату. Но не может быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно было губить тела и души других людей, так же, как не может быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно было пить кровь других¹. Как человек вместе со всеми животными- подчиняется закону борьбы за существование, так он подчиняется, как животное, и закону полового размножения; но человек, как человек, находит в себе другой закон, противный борьбе, закон любви, и — противный половому общению для размножения — закон целомудрия².

Целомудренным живой человек, строго говоря, не может быть. Живой человек может только стремиться к целомудрию, именно потому, что он не целомудрен, а похотлив. Если бы человек не был похотлив, то для него не было бы никакого целомудрия и понятия о нем. Человек должен всегда, во всех обстоятельствах — женат ли или холост — быть, по возможности, целомудренным, как это Христос, а после него Павел высказал. Если он может быть настолько сдержанным, что не знает женщины вообще, то это самое лучшее, что он может сделать. Если же он не может удержать себя, то он должен по возможности редко поддаваться этой слабости, а никак не смотреть на половое общение, как на наслаждение³. Говорят: если люди достигнут идеала полного целомудрия, то они уничтожатся, и потому идеал этот не верен. Прекратится животное-человек. Но, право, об этом двуногом животном так же мало можно жалеть, как и об ихтиозаврах и т. п., только бы не прекратилась жизнь истинная, любовь существ, могущих любить. А это не только не прекратится, если род человеческий прекратится от того, что люди из любви отрекутся от наслаждений похоти, но увеличится в бесчисленное количество раз,— так увеличится эта любовь — и существа, испытывающие ее, сделаются такими, что продолжение рода человеческого для них не нужно будет⁴. Но, не говоря уже о том, что уничтожение рода человеческого не есть понятие новое для людей нашего мира, а есть для религиозных людей догмат веры, для научных же людей неизбежный вывод наблюдений об охлаждении солнца,— в возражении этом есть большое, распространенное и старое недоразумение. Те, которые говорят об исчезновении людей, умышленно или неумышленно смешивают две разнородные вещи — правило-предписание и идеал. Целомудрие не есть правило или предписание, а идеал или, скорее, одно из условий его. А идеал только тогда идеал, когда осу-

¹ Там же, с. 7.

³ Там же, с. 25.

² Там же, с. 38.

⁴ Там же, с. 50.

ществление его возможно только в идее, в мысли, когда он представляется достижимым только в бесконечности, и когда поэтому возможность приближения к нему бесконечна¹. Род человеческий прекратиться не может. Если справедливо положение, что количество людей на земле возрастает и должно дойти до такой степени, что людям негде будет жить, то из такого положения может быть только один вывод: не нужно допускать и желать моров, войн, а нужно, по возможности, стремиться к половой чистоте. И это стремление к целомудрию должно уравновесить численность населения.

Ослабляет нас в борьбе с искушением то, что мы задаемся вверед мыслью о победе, задаем себе задачу сверх сил, задачу, которую исполнить или не исполнить — не в нашей власти. Мы, как монах, говорим себе вперед: и обещаюсь быть целомудренным, подразумевая под этим внешнее целомудрие. И это, во-первых, невозможно, потому что мы не можем себе представить тех условий, в которые мы можем быть поставлены и в которых мы не выдержим соблазна. И кроме того, дурно; дурно потому, что не помогает достижению цели — приближения к наибольшему целомудрию, а — напротив. Решив, что задача в том, чтобы соблюсти внешнее целомудрие, или уходят из мира, бегут женщин, как афонские монахи, или скопятся, и пренебрегают тем, что важнее всего: внутренней борьбой с помыслами в миру, среди соблазнов. Кроме того, это постановление себе задачей внешнего целомудрия и надежда, иногда уверенность, осуществить его невыгодны еще оттого, что при стремлении к этому, всякое искушение, которому подпадает человек, и тем более падение, сразу уничтожает все, заставляет усомниться в возможности, даже законности борьбы.— Так, стало быть, нельзя быть целомудренным, и я поставил себе ложную задачу. И, конечно, человек отдается весь похоти и погрязает в ней. Задачей может быть одно: достижение наибольшего по моему характеру, темпераменту, условиям прошедшего и настоящего целомудрия — не перед людьми, которые не знают того, с чем мне надо бороться, а перед собой и Богом. Тогда ничто не нарушает, не останавливает движения, тогда искушение, падение даже, все ведет к одной вечной цели — удаления от животного и приближения к Богу².

2

Христианское учение не определяет форм жизни, а только во всех человеческих отношениях указывает идеал, направление; то же и в половом вопросе. Люди же не христианского духа хотят определения форм. Для них выдуман церковный брак, не имеющий в себе ничего христианского. В половых отношениях, как и в других: насилия, гнева, нельзя и не должно

¹Там же, с. 11-12.

² Там же,   с. 26-27.

спускать идеала, кривить его. А это сделали церковники по отношению к браку¹. В Евангелии нет указания на брак, есть отрицание его, есть противодействие разврату, вожделению и разводу для тех, которые уже находятся в браке; но об учреждении брака, как говорит это церковь, нет и помина. Ничего, кроме нелепого чуда Каны, которое утверждает брак столько же, сколько посещение Закхея утверждает собирание податей².

Борьба с половой похотью — самая трудная борьба, и нет положения и возраста, кроме первого детства и самой глубокой старости, когда человек был бы свободен от этой борьбы, и потому не надо тяготиться этой борьбой, надеяться на то, что можно прийти в такое положение, в котором ее не будет, и ни на минуту не ослабевать, а помнить и употреблять все те меры, которые ослабляют врага: избегать возбуждающего и тело, и душу, и стараться быть занятым. Это одно. Другое: если видишь, что не осилишь борьбы,— жениться, т. е. избрать женщину, а женщине — мужчину, наиболее близкую и близкого по духу, и сказать себе, что если не можешь не падать, то падать только вместе и вместе воспитывать детей, если будут, и вместе прийти к целомудрию — чем раньше, тем лучше³. И одно можно сказать для тех, которые хотят ответа: что же, жениться или нет? — это то, что если вы не видите идеала целомудрия, не чувствуете потребности отдаться ему, то идите к целомудрию, сами не зная того, нецеломудренным путем брака. Как не могу я, будучи высок ростом и видя перед собой колокольню, указать ее идущему подле меня невысокому человеку, не видящему ее,— как направление пути, а я должен указать ему какую-либо другую веху на том же пути: такая веха есть брак честный для тех, кто не видит идеала целомудрия. Но это могу указывать я, вы; но Христос ничего иного не указывал и не мог указывать, как целомудрие⁴. Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему; есть отречение от себя для служения Богу и ближнему; плотская же любовь, брак, есть служение себе, и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому, с христианской точки зрения — падение, грех. Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак имели целью продолжение рода человеческого. Таким людям вместо того, чтобы вступать в брак для произведения детских жизней, гораздо проще поддерживать и спасать те миллионы детских жизней, которые гибнут вокруг нас от недостатка не только духовной, но и материальной пищи.

Жизнь есть место служения, при котором приходится переносить иногда и много тяжелого, но чаще испытывать очень много радостей. Только радости-то настоящие могут быть лишь

¹  Там же, с. 27.

²  Там же, с. 44.

³ Там же, с. 29 (Исправлено по новой рукописи Л. Н.).

⁴ Там же, с. 28.

тогда, когда люди сами понимают свою жизнь как служение: имеют определенную вне себя, своего личного счастия, цель жизни. Обыкновенно женящиеся люди совершенно забывают это. Так много предстоит радостных событий женитьбы, рождения детей, что, кажется, эти события и составят самую жизнь, но это опасный обман. Если родители проживут и нарожают детей, не имея цели в жизни, то они отложат только вопрос о цели жизни и то наказание, которому подвергаются люди, живущие, не зная зачем,— они только отложат это, а не избегнут, потому что придется воспитывать, руководить детей, а руководить нечем. И тогда родители теряют свои человеческие свойства и счастье, сопряженное с ними, и делаются племенной скотиной. Людям же, собирающимся жениться, именно потому, что их жизнь кажется им полною, надо больше, чем когда-нибудь, думать и уяснять себе, во имя чего живет каждый из них. А чтобы уяснить себе это, надо думать, обдумать условия, в которых живешь, свое прошедшее, расценить в жизни все, что считаешь важным, что неважным, во что веришь, т. е. что считаешь всегдашней несомненной истиной и чем будешь руководствоваться в жизни¹. Жениться надо никак не по любви, а непременно с расчетом, только понимая эти слова как раз наоборот тому, как они обыкновенно понимаются, т. е. жениться не по чувственной любви, а по расчету, не тому, где и чем жить (все живут), а по тому расчету, насколько вероятно, что будущая жена будет помогать, а не мешать жить человеческою жизнью. Главное, подумай 20, 100 раз о женитьбе. Связать свою жизнь с жизнью другого человека половою связью для нравственного, чуткого человека есть самый значительный и чреватый последствиями поступок, который только может совершить человек. Жениться надо всегда так же, как мы умираем, т. е. только тогда, когда невозможно иначе².

Разница такого взгляда на брак от того, который существует, очень большая. Точно так же будут жениться и выходить замуж, точно так же родители будут заботиться о том, чтобы женить и выдавать замуж детей, но разница большая в том, когда удовлетворение похоти считается дозволенным, законным и самым большим счастьем на свете, или — когда оно считается грехом. Человек, следуя христианскому учению, женится только тогда, когда он будет чувствовать, что не может поступить иначе, и, женившись, будет не предаваться похоти, а стремиться к укрощению ее,— мужчина так же, как и женщина; родители, заботясь о духовном благе своих детей, не будут считать необходимым женить каждого и выдавать замуж, а женят и выдадут замуж, т. е. посоветуют или облегчат им падение, только тех, которые не в силах удержать чистоту, и только тогда, когда будет ясно, что дети не могут жить иначе.

¹ Там же, с. 40—41.

² Там же, с. 42—43.

Супруги не будут желать, как это бывает теперь, большого количества детей и напротив, стремясь к чистоте жизни, будут радоваться тому, что у них мало детей и они могут посвятить все свои силы на воспитание тех своих детей, которые уже есть, и тех чужих детей, которым они могут служить, если они хотят служить Богу воспитанием будущих служителей Ему¹.

3

В Библии и Евангелии сказано, что муж и жена не два существа, а одно, и это справедливо,— не потому, что это будто бы сказано Богом, а потому, что есть утверждение несомненной истины о том, что половое общение двух существ, имеющее последствием деторождение, соединяет эти существа каким-то особенным от всех других соединений, таинственным образом, так что эти двое в известном отношении перестают быть двое, а становятся одним существом. И потому стремиться к целомудрию, к прекращению таковых отношений может и должно это совокупное существо, т. е. оба супруга вместе, и тот, кто впереди в этом отношении, должен стараться воздействовать на другого всеми находящимися в его руках средствами: простотою жизни, примером, убеждением. До тех же пор, пока оба не сошлись в одном желании, они должны нести вместе тяжесть грехов своего совокупного существа². Представляется, что брак должен быть таким: двое людей сходятся плотски под непреодолимым давлением влюбления, зачинается ребенок, и супруги, избегая всего того, что может нарушить для будущей матери рост или кормление ребенка, избегая всякого плотского соблазна, а не так как теперь, вызывая его, живут как брат с сестрой. А то муж, развращенный прежде, свои приемы разврата переносит на жену, заражает ее той же чувственностью и налагает на нее невыносимую тягость быть в одно и то же время любовницей, измученной матерью и больным, раздраженным, истеричным человеком. И муж любит ее как любовницу, игнорирует как мать и ненавидит ее за её раздражительность, истеричность, которые он сам производил. В этом ключ ко всем страданиям, скрытым во всех семьях в огромном большинстве³.

Семейная связь только тогда тверда и дает благо людям, когда она не только семейная, но и религиозная, когда все члены семьи веруют одному Богу и закону Его. Без этого семья источник не радости, но страдания ⁴.

Призвание всякого человека — и мужчины — в том, чтобы служить людям. Это-то служение нужно соединить с служением семье, не механически распределяя время на то и другое, а химически, придав заботе о семье, воспитанию детей идеальное, служебное людям значение. Брак, настоящий брак, проявляющийся в рождении детей, есть в своем истинном значении

¹ Там же, с. 46.

³ Там же, с. 48.

² Там же, с. 53-54.

⁴ «Круг чтения», 28 июня.

только посредственное служение Богу, служение Богу через детей. От этого-то брак, супружеская любовь, испытывается нами как некоторое облегчение, успокоение. Это есть момент передачи своего дела другому. Если я, мол, не сделал того, что мог и должен был сделать, так вот на мою смену — мои дети, они будут делать. Но в том-то и дело — чтобы они делали, чтобы их воспитать так, чтобы они были не помехой дела Бо-жия, а работниками его; чтобы, если я не мог, или не могла, служить тому идеалу, который стоял передо мною, то сделать все возможное для того, чтобы дети служили ему. И это дает целую программу и весь характер воспитания, дает воспитанию религиозный смысл; и это-то химически и соединяет в одно лучшие, самоотверженные стремления юности и заботу о семье¹.

4

В основу всякого воспитания должно стать прежде всего то, что заброшено в наших школах: религиозное понимание жизни, и не столько в форме преподавания, сколько в форме руководящего начала всей воспитательной деятельности. Жизненное проявление религиозного понимания — единение всего, достигаемое любовью, есть прежде всего братство людей: оно— практический, центральный закон жизни, и оно-то и должно быть поставлено в основу воспитания, и потому хорошо и должно быть развиваемо в детях все то, что ведет к единению, и подавляемо все, что ведет к обратному.

Дети находятся всегда — и тем более, чем моложе — в том состоянии, которое врачи называют первой степенью гипноза. И учатся и воспитываются дети только благодаря этому их состоянию. (Эта их способность ко внушению отдает их в полную власть старших, и потому нельзя быть достаточно внимательным к тому, что и как мы внушаем им). Так что учатся и воспитываются люди всегда только через внушение, совершающееся двояко: сознательно и бессознательно. Сознательное внушение — это обучение, образование; бессознательное — это пример, воспитание в тесном смысле, или — просвещение. На первое в нашем обществе направлены все усилия; второе же невольно, вследствие того, что наша жизнь дурна, находится в пренебрежении. Если где оно и есть, то только в бедных рабочих семьях. А между тем из двух сторон воздействия на детей, бессознательного и сознательного, без всякого сравнения важнее и для отдельных личностей, и для общества людей — первое, т. е. бессознательное нравственное просвещение².

Воспитание представляется сложным и трудным делом только до тех пор, пока мы хотим, не воспитывая себя, воспитывать своих детей или кого бы то ни было. Если же поймешь, что воспитывать других мы можем только через себя, то уп-

¹  «О половом вопросе», с. 59.

² «Из письма к П. И. Б.», «Круг чтения», т. 1, с. 351—352.

раздняется вопрос о воспитании и остается один вопрос жизни: как надо самому жить¹. У нас же люди, воспитатели или — самое обыкновенное — скрывают свою жизнь и вообще жизнь взрослых от детей, ставя их в исключительные условия (корпуса, институты, пансионы и т. п.), или переводят то, что должно происходить бессознательно, в область сознательного: предписывают нравственные жизненные правила, при которых необходимо прибавлять: fais се que je dis , mais ne fais pas ce que je fais ². Между тем дети нравственно гораздо проницательнее взрослых, и они, часто не высказывая и даже не сознавая этого, видят не только недостатки родителей, но и худший из всех недостатков — лицемерие родителей, и теряют к ним уважение и интерес ко всем их поучениям. Правда, есть первое, главное условие действительности духовного влияния, и потому она есть первое условие воспитания. А чтобы не страшно было показать детям всю правду своей жизни, надо делать свою жизнь хорошей или, по крайней мере, менее дурной. И потому воспитание других включается в воспитание себя³. Все воспитание состоит в большем и большем сознании своих ошибок и исправлении себя от них. А это может сделать всякий и во всех возможных условиях жизни. И это же есть и самое могущественное орудие, данное человеку для воздействия на других людей, в том числе и на своих детей, которые всегда невольно ближе всего к нам⁴.

5

Служение человечеству само собой разделяется на две части: одно — увеличение блага в существующем человечестве, другое — продолжение самого человечества. К первому призваны преимущественно мужчины, так как они лишены возможности служить второму. Ко второму призваны преимущественно женщины, так как они исключительно способны к нему. Этого различия нельзя, не должно и грешно (т. е. ошибочно) не помнить и стирать. Из этого различия вытекают обязанности тех и других — обязанности, не выдуманные людьми, но лежащие в природе вещей. Из этого же различия вытекает оценка добродетели и порока женщины и мужчины,— оценка, существовавшая во все века и теперь существующая, и никогда не перестающая существовать, пока в людях есть и будет разум. Всегда было и будет то, что мужчина, проводящий большую часть своей жизни в свойственном ему многообразном физическом и умственном, общественном труде, и женщина, проводящая большую часть своей жизни в свойственном исключительно ей труде рождения, кормления и возращения детей, будут оди-

¹ «Избран, мысли о воспитании и образовании», с. 65.

² Делай то, что я говорю, но  не  делай  того,  что  я  делаю.   «Из  письма к П. И. В.», «К. ч.», т. 1, с. 352.

³ «Избранные мысли о воспитании и образовании», с. 66.

⁴ Там же, с. 68.

наково чувствовать, что они делают то, что должно, и, делая эти дела, будут одинаково возбуждать уважение и любовь других людей, потому что оба исполняют все то, что предназначено им по их природе. Призвание мужчины многообразнее и шире, призвание женщины однообразнее и уже, но за то глубже, и потому всегда было и будет то, что мужчина, имеющий сотни обязанностей, изменив одной, десяти из них, остается недурным, невредным человеком, исполнившим все-таки часть своего призвания. Женщина же, имеющая малое число обязанностей, изменив одной из них, тотчас же нравственно падает ниже мужчины, изменившего десяти из сотни своих обязанностей. Таково всегда было общее мнение и таково оно всегда будет, потому что такова сущность дела¹.

Говорят обыкновенно, что женщина (парижская женщина, преимущественно бездетная) так стала обворожительна, пользуясь всеми средствами цивилизации, что она этим обаянием овладела мужчиной. Это не только не справедливо, но как раз наоборот. Овладела мужчиной не бездетная женщина, а та мать, которая исполняла свой закон, тогда как мужчина не исполнял своего. Та же женщина, которая искусственно делается бездетною и пленяет мужчину своими плечами и локонами, это не властвующая над мужчиной женщина, а развращенная мужчиной, спустившаяся до него, до развращенного мужчины,— женщина, так же, как и он, сама отступающая от закона и теряющая, как и он, всякий разумный смысл жизни. Из этой ошибки вытекает и та удивительная глупость, которая называется правами женщин. Формула этих прав женщин такая: А! ты, мужчина, — говорит женщина,— отступил от своего закона настоящего труда, а хочешь, чтобы мы несли тяжесть нашего настоящего труда. Нет, если так, то мы так же, как и ты, сумеем делать то подобие труда, которое ты делаешь в банках, министерствах, университетах, академиях, студиях, и мы хотим так же, как и ты, под видом разделения труда, пользоваться трудами других и жить, удовлетворяя одной плоти. Они говорят это и на деле показывают, что они никак не хуже, а еще лучше мужчин умеют делать это подобие труда².

Так называемый женский вопрос возник и мог возникнуть только среди мужчин, отступивших от закона настоящего труда. Если вопрос в устранении себя мужчиной от тех забот и трудов, которые вытекают из воспитания или, скорее, ухода за маленькими детьми: от укладывания их спать, мытья их и вообще всякого белья, от приготовления им да и всем пищи, от шитья им одежды и т. д.,— то это в высшей степени не только не христиански, не добро, но несправедливо. Женщина и так неизбежно несет самую большую долю труда ношения и вскор-

¹  «Женщины», «Круг чтения», т. 2, в. 2, с. 507—508.

²  «Так что же нам делать», с. 263—264.

мления грудью детей, а потому, казалось бы, естественно, что все остальные заботы мужчина должен брать на себя в той мере, в которой это возможно без помехи его делу, тоже нужному для семьи. И так бы это непременно было, если бы варварский обычай взваливать всю тяжесть работы на более слабых, и потому покоренных, так прочно не установился в. нашем обществе. Вот где настоящая эмансипация женщины: не считать никакого дела бабьим делом, таким, к которому совестно притронуться, и всеми силами, именно потому, что они физически слабее, помогать им¹. Но началось отступление женщин от своего закона и их падение, которое и идет все дальше и дальше. Женщина поверила, что ее сила в обаянии прелести или в ловкости фарисейского подобия умственного труда. А тому и другому мешают дети. И вот, с помощью науки, сделалось то, что среди богатых классов явились десятки способов уничтожения плода и обычной принадлежностью туалета сделались орудия для уничтожения деторождения. Зло уже далеко распространилось и с каждым днем распространяется дальше и дальше, и скоро оно охватит всех женщин богатых классов, и тогда они сравняются с мужчинами и вместе с ними потеряют разумный смысл жизни.

Но еще есть время. Все-таки еще больше женщин исполняют свой закон, чем мужчин, и потому есть еще в числе их разумные существа, и потому еще в руках некоторых женщин нашего круга есть возможность его спасения. Ах, если бы эти женщины поняли свое значение, свою силу и употребили бы ее на дело спасения своих мужей, братьев и детей — на спасение всех людей!

Вы, женщины и матери, сознательно подчиняющиеся закону Бога, вы одни знаете в нашем несчастном, изуродованном, потерявшем образ человеческий кругу, вы одни знаете весь настоящий смысл жизни по закону Бога. И вы одни своим примером можете показать людям то счастие жизни в подчинении воле Бога, которого они лишают себя. Вы знаете условия истинного труда, когда вы с радостью ждете приближения и усиления самых страшных мучений, после которых наступает вам одним известное блаженство. Вы знаете это тогда, когда тотчас же после этих мук, без отдыха, без перерыва, вы беретесь за другой ряд трудов и страданий — кормления, при котором вы сразу отбрасываете и покоряете своему долгу, своему чувству сильную человеческую потребность сна и месяцы, годы не спите подряд ни одной ночи, а иногда и часто не спите напролет целые ночи и с затекшими руками долго ходите, качаете разрывающего ваше сердце больного ребенка. И когда вы делаете все это, никем не одобряемые, никем не видимые, ни от кого не ожидающие за это похвалы или награды, когда вы делаете это не как подвиг, а как работник евангельской притчи, пришедший с поля, считая, что вы сделали только то, что дол-

¹ «О половом вопросе», с. 65.

жно,— тогда вы знаете, что — фальшивый, парадный труд, для людей, и что — настоящий, для исполнения воли Бога, указания которого вы чувствуете в своем сердце. Если вы такие, то вы не скажете ни после двух, ни после 20 детей, что довольно рожать, как не скажет 50-ти летний работник, когда он еще ест и спит и мускулы его просят дела, что довольно работать; если вы такие, вы не свалите с себя заботы кормления и ухаживания за детьми на чужую мать, как не даст работник чужому человеку кончить его начатую и почти конченную работу, потому что в эту работу вы кладете свою жизнь, и потому тем полнее и счастливее ваша жизнь, чем больше этой работы. Такая мать будет учить не тому, что даст сыну или дочери возможность соблазна освободиться от труда, а тому, что поможет ему нести труд жизни. Ей не нужно будет спрашивать, чему учить, к чему готовить детей: она знает, в чем призвание людей, и потому знает, чему надо учить и к чему готовить детей. Такая женщина не будет не только поощрять мужа к обманному, фальшивому труду, имеющему только целью пользование трудом других, но с отвращением и ужасом будет относиться к такой деятельности, служащей двойным соблазном для детей. Такая женщина не будет выбирать мужа дочери по белизне его рук и утонченности манер, а твердо зная, что труд и что обман, будет всегда и везде, начиная с своего мужа, уважать и ценить в мужчине и требовать от него настоящего труда, с тратою сил и опасностью.

И пусть не говорят те женщины, которые, отрекаясь от призвания женщины, хотят пользоваться правами его, что такой взгляд на жизнь невозможен для матери, что мать слишком тесно связана любовью к детям, чтоб отказать детям в их лакомствах, утехах, нарядах, чтоб не бояться за необеспеченных детей, если муж не будет иметь состояния или обеспеченного положения, и чтобы не бояться за судьбу выходящих замуж дочерей и за сыновей, не получивших образования. Все это неправда, самая яркая неправда! Вы не можете удержаться от желания дать конфект, игрушек и свести в цирк? Но ведь вы не даете волчьих ягод, не пускаете одного в лодке, не водите в кафешантан? Отчего же вы там можете удержаться, а здесь нет? Оттого, что вы говорите неправду. Настоящая мать, та, которая в рождении и воспитании детей видит свое самоотверженное призвание жизни и исполнение воли Бога,— не скажет этого.

Если могут быть сомнения для мужчины и для бездетной женщины о том пути, на котором находится исполнение воли Бога, для женщины-матери путь этот твердо и ясно определен, и, если она покорно, в простоте душевной исполнила его, она становится на ту высшую точку совершенства, до которой может достигнуть человеческое существо, и становится для всех людей тем образцом полноты исполнения воли Бога, к. которому всегда стремятся все люди¹.

¹ «Так что же нам делать», с. 264—270.

ГЛАВА V
Наука

Роль науки в современном мире. Успехи техники и других прикладных знаний и ложно приписываемое им значение. О признаках и задачах истинной науки. Необходимые условия истинной научной деятельности. Религиозная основа образования. Свободная школа.

1

Все люди призваны к исполнению закона труда. Но не все подчиняются этому призванию. В прежние времена люди, пользовавшиеся трудами других, утверждали, что, во-первых, они люди особенной породы и, во-вторых, имеют особенное назначение от Бога заботиться о благе отдельных людей, т. е. управлять ими и учить их; и потому они уверяли других и часто верили сами, что то дело, которое они исправляют, нужнее и важнее для народа, чем те труды, которыми они пользовались. С появлением христианства, провозгласившего равенство и единство всех людей, оправдание особенности пород людских уничтожилось. Но самый факт освобождения себя от труда одними людьми и пользования трудами других остался тот же, и для существующего факта постоянно были придумываемы новые оправдания. И, как ни странно это может показаться,— главная деятельность всего того, что называлось в известное время наукой, того, что составляло царствующее направление науки, было и теперь продолжает состоять в отыскании таких оправданий.

Все богословские тонкости, стремящиеся доказать, что данная церковь есть единая истинная преемница Христа, а потому она одна имеет полную и бесконечную власть над душами, да и над телами людей,— главным мотивом своей деятельности имеют эту цель. Все науки юридические: государственное, уголовное, гражданское, международное право имеют одно это назначение.

Большинство философских теорий, как, например, столь долго царствовавшая теория Гегеля с его положением разумности существующего и того, что государство есть необходимая форма совершенствования личности, имеют одну эту цель¹. Позитивная философия Конта и вытекающее из нее учение о,том, что человечество есть организм,— учение Дарвина о законе борьбы за существование, руководящем будто бы жизнью, и вытекающем из него различии пород людских,— столь любимые теперь антропология, биология и социология имеют одну эту

¹ «Так что же нам делать», с. 180—181.

цель¹. Такова же теперь столь распространенная теория Маркса о неизбежности экономического прогресса, состоящего в поглощении всех частных производств капитализмом².

Мальчишеское оригинальничанье полубезумного Ницше, мнимо воюющего с христианством, не представляющее даже ничего цельного и связного, какие-то наброски безнравственных, ничем не обоснованных мыслей, признается передовыми людьми последним словом философской науки. В ответ на вопрос: что делать? уже прямо говорится: жить в свое удовольствие, не обращая внимания на жизнь других людей³.

Все эти науки и теории стали любимыми, потому что они все служат оправданию существующего освобождения себя одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других⁴. Наука признала именно это случайное, уродливое положение нашего общества за закон всего человечества⁵. Все значение царствующей науки только в этом. Она теперь стала раздавательницей дипломов на праздность, потому что она одна в своих капищах разбирает и определяет, какая паразитическая, какая органическая деятельность человека в общественном организме. Как будто каждый человек не может этого сам узнать гораздо вернее и короче, справившись с разумом и совестью. И как прежде для духовенства, потом для государственных людей не могло быть сомнения, кто самые нужные для других люди, так теперь научной науке кажется, что не может быть сомнения в том, что ее-то деятельность и есть несомненно органическая: они, научные и художественные деятели, суть мозговые, самые драгоценные клеточки организма⁶. Все эти теории, как и всегда это бывает, вырабатываются в таинственных капищах жрецов и в неопределенных, неясных выражениях распространяются в массах и усваиваются ими ⁷. И это происходит от того, что для большинства мнимо просвещенных людей нашего времени противно напоминание о добродетели, о главной основе ее — самоотречении, любви, стесняющих и осуждающих их животную жизнь, и радостно встретить хоть кое-как, хоть бестолково, несвязно выраженное то учение эгоизма, жестокости, утверждения своего счастия и величия на жизни других людей, которым они живут⁸.

2

Но только разделение труда, освобождение людей науки и искусства от необходимости вырабатывать свою пищу и дало возможность того необычайного успеха наук, который мы видим в наше время,— говорят на это. Если бы все должны были пахать, не были бы достигнуты те громадные результаты, ко-

¹Там же, с. 182.

³ Там же, с. 38.

⁵ «В чем моя вера», с. 176.

⁷ Там же, с. 182.

² «Что такое искусство», с. 158.

³ «Так что же нам делать», с. 182.

⁶ «Так что же нам делать», с. 208.

⁸ *Что такое религия», с. 39—40.

торые достигнуты в наше время и которые так увеличили власть человека над природою: не было, бы тех астрономических, так поражающих человеческий ум открытий, упрочивших мореплавание, не было бы пароходов, железных дорог, удивительных мостов, туннелей, паровых двигателей, телеграфов, фотографий, телефонов, швейных машин, фонографов, электричества, телескопов, спектроскопов, микроскопов, хлороформа, листе-ровой повязки, карболовой кислоты.

Все эти успехи очень удивительны, но по какой-то несчастной случайности, признаваемой и людьми науки, до сих пор успехи эти не улучшили, а скорей ухудшили положение рабочего. Если рабочий может, вместо ходьбы, проехаться по железной дороге, то за то железная дорога сожгла его лес, увезла у него из-под носа хлеб и привела его в состояние, близкое к рабству, к железнодорожнику. Если, благодаря паровым двигателям и машинам, рабочий может купить скверного ситцу, то за то эти двигатели и машины лишили его заработка дома и привели в состояние совершенного рабства — к фабриканту. Если есть телеграфы, которыми ему не запрещается пользоваться, но которыми он по своим средствам не может пользоваться, то за то всякое произведение его, которое входит в цену, скупается у него под носом капиталистами по дешевой цене, благодаря телеграфу, прежде чем рабочий узнает о требовании на этот предмет. Если есть телефоны и телескопы, стихи, романы, театры, балеты, симфонии, оперы, картинные галереи и т. п., то жизнь рабочего от этого всего не улучшилась, потому все это, по той же несчастной случайности, недоступно ему. Так что если к вопросу о действительности успехов, достигнутых науками и искусствами, мы приложим не наше восхищение перед самими собой, а то самое мерило, на основании которого защищается разделение труда — пользу рабочему народу, то увидим, что у нас еще нет твердых оснований для того самодовольства, которому мы так охотно предаемся.

Ведь мы все знаем, что о рабочем человеке если и думали те техники и капиталисты, которые строили дорогу и фабрику, то только в том смысле, как бы вытянуть из него последние жилы. И, как мы видим, и у нас, и в Европе, и в Америке вполне достигли этого. Техник строит дорогу для правительства, для военных целей или для капиталиста, для финансовых целей. Он делает машины для фабриканта, для наживы своей и капиталиста. Все, что он делает и выдумывает, он делает и выдумывает для целей правительства, для целей капиталиста и богатых людей. Самые хитрые его технические изобретения направлены прямо или на вред народа: как пушки, торпеды, аэропланы, одиночные тюрьмы, приборы для акциза, телеграфы и т. п.; или на предметы, которые не могут быть не только полезны, но и приложимы для народа: электрический свет, телефоны и все бесчисленные усовершенствования комфорта; или, наконец, на те предметы, которыми можно развращать народ и выманить у него последние деньги, т. е. последний труд: таковы прежде всего — водка, вино, пиво, опиум, табак, потом ситцы, платки и всякие безделушки. Если же случается, что выдумки людей науки и работы техников иногда пригодятся и народу, как железная дорога, ситец, чугуны, косы, то это доказывает только то, что на свете все связано и из каждой вредной деятельности может выходить и случайная польза для тех, кому деятельность эта была вредна.

Поразительнее и очевиднее всего ложность направления нашей науки и искусств именно в тех самых отраслях, которые, казалось бы, по самым задачам своим должны бы быть полезными народу и которые, вследствие ложного направления, представляются скорее пагубными, чем полезными. Техник, врач, учитель, художник, сочинитель по самому назначению своему должны бы, кажется, служить народу,— и что же? При теперешнем направлении они ничего, кроме вреда, не могут приносить народу.

Технику, механику надо работать с капиталом. Без капитала он никуда не годится. Все его знания таковы, что для проявления их ему нужны капиталы и в больших размерах эксплуатация рабочего, и, не говоря уже о том, что он сам приучен к тому, чтобы проживать по меньшей мере 1¹/₂, 2 тысячи в год, и потому не может идти в деревню, где никто не может дать ему такого вознаграждения, он по самым занятиям своим не годится для служения народу. Как улучшить соху, телегу, как сделать проездным ручей — все это в тех условиях жизни, в которых находится рабочий,— он ничего этого не знает и понимает меньше, чем самый последний мужик.

В более худшем положении находится врач. Его воображаемая наука вся так поставлена, что он умеет лечить только тех людей, которые ничего не делают и могут пользоваться трудами других. Ему нужно бесчисленное количество дорогих приспособлений, инструментов, лекарств, гигиенических приспособлений квартиры, пищи, нужника, чтобы ему научно действовать; ему, кроме своего жалования, нужны такие расходы, что для того, чтобы вылечить одного больного, ему нужно заморить голодом сотню тех, которые понесут эти расходы. Он учился у знаменитостей в столицах, которые держатся пациентов только таких, которых можно лечить в клиниках или которые, лечась, могут купить необходимые для лекарства машины и даже переехать сейчас с севера на юг и на такие или на другие воды. Выходит то, что главное бедствие народа, от которого происходят и распространяются и не излечиваются болезни,— это недостаточность средств для жизни. Средств нет и потому надо их брать с народа, который болеет и заражается, а не вылечивается от недостатка средств. Вот и говорят защитники медицины для народа, что теперь еще это дело мало развилось. Очевидно, что мало развилось, потому что, если бы, избави Бог, оно развилось, и на шею народа — вместо двух докторов, акушерок и фельдшеров в уезде посадили бы 20, как они хртят этого,— скоро бы и лечить некого было.

То же и с деятельностью учителей научных — педагогических. Точно так же наука поставила это дело так, что учить по науке можно только богатых людей, и учителя, как техники и врачи, невольно льнут к деньгам, у нас особенно к правительству. И это не может быть иначе, потому что образцово-устроенная школа (как общее правило, чем научнее устроена школа, тем она дороже) со скамейками на винтах, глобусами и картинами, и библиотеками, и методиками для учителей и учеников — такая, на которую надо удвоить подати с каждой деревни. Народу нужны дети для работы и тем более нужны, чем он беднее. Научные защитники говорят: педагогия и теперь приносит пользу народу, а дайте, она разовьется, тогда будет еще лучше. Правительство устроит школы и сделает обязательным обучение, как в Европе. Но деньги-то возьмутся ведь опять-таки с народа, и он еще тяжелее будет работать, и у него будет еще меньше досуга от труда, и образования насильственного не будет¹.

Таково ложное направление науки, лишающее ее возможности исполнять свою обязанность — служить народу. Теперь, при капиталистическом устройстве жизни, успехи всех прикладных наук: физики, химии, механики, медицины и других неизбежно только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войн².

3

Наука, как разумная деятельность человеческая, и искусство — выражение этой разумной деятельности так же необходимы для людей, как пища, и питье, и одежда, даже необходимее; но они делаются таковыми не потому, что мы решим, что то, что мы называем наукой и искусством, необходимо, а только потому, что оно действительно необходимо людям³. Наука, в смысле всех знаний человечества, всегда была и есть, и без нее немыслима жизнь: ни нападать на нее, ни защищать нет никакой надобности. Но дело в том, что область этих знаний так разнообразна, так много входит в нее знаний всякого рода,— от знаний, как добывать железо, до знаний движения светил,— что человек теряется в этих разных знаниях, если у него нет руководящей нити, по которой бы он мог решать, какое из всех знаний самое важное для него и какое менее важно. И потому высшая мудрость людей всегда состояла в том, чтобы найти ту руководящую нить, по которой должны

¹ «Так что же нам делать», с, 215—221.

² «О ложной науке», рукопись, гл. V .

³ «Так что же нам делать», с. 224.

быть расположены знания людей: какое из них первой, какое меньшей важности¹.

Наука, как это понималось всегда и понимается и теперь большинством людей, есть знание необходимейших и важнейших для жизни человеческой предметов знания. Таким знанием, как это и не может быть иначе, было всегда, есть и теперь только одно: знание того, что нужно всякому человеку делать для того, чтобы как можно лучше прожить в этом мире, тот короткий срок жизни, который определен ему Богом, судьбой, законами природы,— как хотите. Для того же, чтобы знать то, как наилучшим образом прожить свою жизнь в этом мире, надо прежде всего знать, что точно хорошо всегда и везде и всем людям, и что точно дурно всегда и везде и всем людям, т. е. знать что должно и чего не должно делать. В этом и только в этом и была и продолжает быть истинная, настоящая наука.

Наука эта есть действительная наука, т. е. собрание знаний, которые не могут сами собой открыться человеку и о которых надо учиться и которым учился и весь род человеческий. Наука эта во всем ее объеме состоит в том, чтобы знать все то, что за многие тысячи лет до нас думали и высказывали самые хорошие, мудрые люди, из тех многих миллионов людей, живших прежде нас, о том, что надо и чего не надо делать каждому человеку для того, чтобы жизнь не для одного себя, но для всех людей была хорошая. И так как вопрос этот так же, как он стоит теперь перед нами, стоял всегда перед всеми людьми мира, то и во всех народах и с самых давних времен были люди, высказывавшие свои мысли о том, в чем должна состоять эта хорошая жизнь, т. е. что должны и чего не должны делать люди для своего блага. Такие люди были везде: в Индии были Кришна и Будда, в Китае Конфуций и Лаотсе, в Греции и Риме Сократ, Эпиктет, Марк Аврелий, в Палестине Христос, в Аравии Магомет. Такие люди были и в средние века и в новое время, как в христианском, так и в магометанском, браминском, буддийском, конфуцианском мире. Так что знать то, что говорили, в сущности почти всегда одно и то же, все мудрые люди всех народов о том, как должны для их истинного блага жить люди по отношению ко всем главным условиям жизни человеческой, в этом и только в этом истинная настоящая наука. И науку эту необходимо знать каждому человеку для того, чтобы, пользуясь тем опытом, какой приобрели прежде жившие люди, не делать тех ошибок, которые они делали.

Наука эта в ее отношении к разным сторонам жизни человеческой может казаться и длинной, и многосложной, ко главная основа науки, та, из которой каждый человек может вывести ответы на все вопросы жизни, и коротка, и проста, и

¹ Там же, с. 225.

доступна всякому, как самому ученому, так и самому неученому человеку. Оно и не могло быть иначе. Все равно, есть ли Бог или нет Его, не могло быть того, чтобы мог узнать самую нужную для блага всякого человека науку только тот, кому не нужно самому кормиться, а кто может на чужие труды 12 лет учиться в разных учебных заведениях. Не могло быть этого и нет этого. Настоящая наука, та, которую необходимо знать каждому, доступна и понятна каждому, потому что вся эта наука, в главной основе своей, из которой каждый может вывести ее приложение к частным случаям, вся она сводится к тому, чтобы любить Бога и ближнего, как говорил Христос. Любить Бога, т. е. любить выше всего совершенство добра, и любить ближнего, т. е. любить всякого человека, как любишь себя. Так же высказывали истинную науку в этом самом ее простом виде еще прежде Христа и браминские, и буддийские, и китайские мудрецы.

Такова истинная наука, но не такова та наука, которая в наше время в христианском мире считается и называется наукой. Наукой в наше время считается и s называется, как ни странно это сказать, знание всего, всего на свете, кроме того одного, что нужно знать каждому человеку для того, чтобы жить хорошей жизнью. Люди, занимающиеся теперь наукой и считающиеся учеными, изучают все на свете. И таких изучений, называемых наукой, такое огромное количество, что едва ли есть на свете такой человек, который не то чтобы знал все эти так называемые науки, но мог бы хотя перечислить их. И все эти науки считаются одинаково важными и нужными, так что нет никакого указания на то, какие из этих наук должны считаться более, какие менее важными, и какие поэтому должны изучаться прежде и какие после. Не только нет такого указания, но люди, верующие в науку, до такой степени верят в нее, что не только не смущаются тем, что наука их не нужна, но, напротив, говорят, что самые важные и полезные науки это те, которые не имеют никакого приложения к жизни, т. е. совершенно бесполезны. В этом, по их понятиям, вернейший признак значительности науки.

Понятно, что людям, так понимающим науку, все одинаково нужно. Они с одинаковым старанием и важностью исследуют вопрос о том, сколько весит солнце и не сойдется ли оно с такой или такой звездой, и какие козявки где живут и как разводятся, и что от них может сделаться, и как земля сделалась землею, и как стали расти на ней травы, и какие на земле есть звери, птицы и рыбы, и какие были прежде, и какой царь с каким воевал и на ком был женат, и кто когда складывал стихи и песни и сказки, и какие законы нужны, и почему нужны тюрьмы и виселицы, и как и чем заменить их, и из какого состава какие камни и какие металлы, и как и какие пары бывают и как остывают, и почему одна христианская церковная религия   истинная,   и   как  делать  электрические  двигатели и аэропланы и подводные лодки, и пр. и пр. и пр. И все это науки с самыми странными, вычурными названиями, и всем этим с величайшей важностью передаваемым друг другу исследованиям конца нет и не может быть, потому что делу бывает начало и конец, а пустякам не может быть и нет конца. Не может быть конца особенно тогда, когда занимаются этими так называемыми науками люди, которые не сами кормятся, а которых кормят другие и которым поэтому от скуки и больше делать нечего, как заниматься какими бы то ни было забавами. Выдумывают эти люди всякие игры, гулянья, зрелища, театры, борьбы, ристалища, в том числе и то, что они называют наукой¹. «Но если и согласиться, что наука одного класса людей не может быть вся полезна для всех, все-таки такие знания, как физика, химия, астрономия, история, в особенности математика (кроме того, и искусство), сами по себе не могут не быть полезны людям и расширением их миросозерцания, и своими практическими приложениями,— скажут люди науки.— Если само по себе и не хорошо то, что были и есть люди, которым не надо самим кормиться, то все-таки все то, что сделали эти люди, благодаря тем условиям, в которых они находились, не теряет от этого своей ценности». Нет, не годится и эта отговорка для оправдания того, что у нас называется наукой. Нет никакого основания предполагать, что те знания и те различные степени их развития среди людей, живущих вне каст, одной общей для всех жизнью, будут те же самые, как и те, которые развились теперь среди людей, живущих исключительной жизнью, не своими, а трудами других людей. Нет никакого основания предполагать, чтобы люди, живущие все одинаковой, вне кастовой жизнью, занялись когда-нибудь вопросами о происхождении организмов, о величине и составе звезд, о радии, о деятельности Александра Македонского, об основах церковного, уголовного и других подобных прав, об излечении болезней, происходящих от излишеств, и многими другими знаниями, которые теперь считаются науками. Людям, занятым вопросами истинной науки, всегда будет слишком много своего, нужного дела. Дело это будет в том, чтобы уяснить каждому человеку, что ему надо делать для того, чтобы не могло быть людей голодных или лишенных возможности пользоваться землей, на которой они родились, чтобы не было женщин, отдающих на поругание свое тело, чтобы не было соблазнов пьянства, алкоголя, опиума, табака, чтобы не было деления на враждебные народы, не было бы убийств на войнах людей чужих народов, и своего народа на гильотинах и виселицах, не было бы религиозных обманов и многое другое. Мало того, людям, занятым истинной наукой, надо будет уяснить, что надо делать каждому человеку для того, чтобы хорошо воспитать детей,

¹ «О ложной науке», рукопись, главы III и IV .

чтобы хорошо жить вместе, чтобы хорошо питаться, чтобы хорошо возделывать землю. Так много таких и много, много других важных вопросов будет стоять перед людьми, занятыми истинной наукой, что едва ли когда-нибудь будут они в состоянии и захотят заняться граммофонами, аэропланами, взрывчатыми веществами и подводными лодками¹.

Тогда наука будет стройным органическим целым, имеющим определенное, понятное всем людям и разумное назначение, а именно: вводить в сознание людей те истины, которые вытекают из религиозного сознания нашего времени².

4

Теперь есть цех ученых и художников, и они заготовляют усовершенствованным способом всю ту духовную пищу, которая нужна человечеству. И заготовили ее так много, что старых, прежних гениальных людей, не только древних, но и более близких, уже не нужно и поминать,— это все была деятельность теологического и метафизического периода; то все надо стереть. А настоящая разумная деятельность началась так — лет 50 тому назад. И в эти 50 лет мы наделали столько великих людей, что их в одном немецком университете больше, чем было во всем мире; а наук наделали столько,— благо их легко делать (стоит приложить к греческому названию слово «логия» и расположить по готовым рубрикам, и готова наука),— что не только один человек не может знать их, но ни один не запомнит всех названий существующих наук,— названия одни составят толстый лексикон, и каждый день все делают еще новые науки. Одно только горе, что никто, кроме нас, ничего этого не понимает и считает все это ни на что не нужной чепухой³.

Положение людей науки (и искусства) привилегированное, потому что наука и искусство в нашем мире не есть вся та разумная деятельность всего без исключения человечества, выделяющего свои лучшие силы на служение науке и искусству, а деятельность маленького кружка людей, имеющего монополию этих занятий и называющего себя людьми науки и искусства, и потому извративших самые понятия науки и искусства, потерявших смысл своего призвания и занятых только тем, чтобы забавлять и спасать от удручающей скуки свой маленький кружок дармоедов⁴. И понятно, почему деятели нынешней науки и искусств не исполнили и не могут исполнить своего призвания. Они не исполняют его потому, что они из обязанностей своих сделали права. Деятельность научная и художественная, в ее настоящем смысле, только тогда плодотворна, когда она не знает прав, а знает одни обязанности. Только потому, что она всегда такова,— что ее свойство быть самоот-

¹ Там же, гл. VII .

² «Что такое искусство», с. 490.

³ «Так что же нам делать», с. 230.

⁴ Там же, с. 225.

верженною,— и ценит человечество так высоко эту деятельность. Если люди действительно призваны к служению другим духовной работой, то они всегда будут страдать, исполняя это служение, потому что только страданиями, как муками, рождается духовный мир. Самоотвержение и страдание будут уделом мыслителя и художника потому, что цель его есть благо людей. Люди несчастны: страдают, гибнут. Ждать и прохлаждаться некогда. Мыслитель и художник никогда не будет сидеть на олимпийских высотах, как мы привыкли воображать; он будет всегда, вечно в тревоге и волнении: он мог решить и сказать то, что дало бы благо людям, избавило бы их от страданий, а он и не решил и не сказал, а завтра, может, будет поздно — он умрет. Не тот будет мыслителем и художником, кто воспитается в заведении, где будто бы делают ученого и художника (собственно же делают губителя науки и искусства), и получит диплом и обеспечение, а тот, кто и рад бы не мыслить и не выражать того, что заложено ему в душу, но не может не делать того, к чему влекут его две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требования людей.

Гладких, жуирующих и самодовольных мыслителей и художников не бывает. Духовная деятельность и выражение ее, действительно нужные для других, есть самое тяжелое призвание человека: крест, как выражено в Евангелии. И единственный, несомненный признак присутствия призвания есть жертва собой для проявления вложенной в человека, на пользу другим людям, силы. Учить тому, сколько козявок на свете, и рассматривать пятна на солнце, писать романы и оперу можно не страдая; но учить людей их благу, которое все только в отвержении от себя и служении другим, и выражать сильно это учение нельзя без отречения.

Недаром умер Христос на кресте, недаром жертва страдания побеждает все¹.

5

При таком взгляде на науку естественно определяются цель и границы образования.

Количество предметов знания бесконечно, и так же бесконечно то совершенство, до которого может быть доведено каждое знание. Сравнить область знания можно с выходящими из центра сферы бесконечного количества могущими до бесконечности быть удлиненными радиусами. И потому совершенство в деле образования достигается не тем, чтобы учащиеся усвоили очень много из случайно избранной области знания, а тем, чтобы, во-первых, из бесконечного количества знаний прежде всего были переданы учащимся знания о самых важных и нужных предметах, а, во-вторых, тем, чтобы знания эти были до-

¹ Там же, с. 232-233.

ведены до относительно одинаковой степени, так, чтобы передаваемые знания, подобно одинаковой длины и одинаково равномерно расположенным радиусам, определяющим сферу составляли бы гармоническое целое¹.

Здоровый ребенок родится на свет, вполне удовлетворяя тем требованиям безусловной гармонии в отношении правды, красоты и добра, которые мы носим в себе; он близок к неодушевленным существам — к растению, к животному, к природе, которая постоянно представляет для нас ту правду, красоту и добро, которых мы ищем и желаем. Человек родится совершенным — есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, остается твердым и истинным. Но каждый час в жизни, каждая минута времени увеличивают пространства, количества и время тех отношений, которые во время его рождения находились в совершенной гармонии, и каждый шаг, и каждый час грозит нарушением этой гармонии, и каждый последующий шаг, и каждый последующий час грозит новым нарушением и не дает надежды восстановления нарушенной гармонии². Воспитывая, образовывая, развивая или, как хотите, действуя на ребенка, мы должны иметь и имеем бессознательно одну цель — достигнуть наибольшей гармонии в смысле правды, красоты и добра. Если бы время не шло, если бы ребенок не , жил всеми своими сторонами, мы бы спокойно могли достигнуть этой гармонии, добавляя там, где нам кажется недостаточным, и убавляя там, где нам кажется лишним. Но ребенок живет, каждая сторона его существа стремится к развитию, перегоняя одна другую, и большею частью самое движение вперед этих сторон его существа мы принимаем за цель и содействуем только развитию, а не гармонии развития. В этом заключается вечная ошибка всех педагогических теорий. Мы , видим свой идеал впереди, когда он стоит сзади нас³.

Для того же, чтобы образование не было собранием произвольно выбранных, ненужных, несвоевременно передаваемых и даже вредных знаний, нужно, чтобы у обучающихся, так же, как у обучающих, было общее и тем, и другим основание, вследствие которого избирались бы для преподавания и изучения наиболее нужные для разумной жизни людей знания и препо-давались бы в соответственных их важности размерах. Таким основанием всегда было и не может быть ничто другое, как одинаково свободно признаваемое всеми людьми общества, как обучающимися, так и обучающими, понимание смысла и назначения человеческой жизни, т. е. религии. Между тем, религиозное учение, общее всем людям, и вытекающее из него учение нравственности, тоже одинаковое для всех народов, предметы, долженствующие быть главной основой всякого образования,

¹ «Об образовании», письмо к автору «Христианской этики», рукопись.

² «Кому у кого учиться писать», Собрание сочинений, т. 4, с. 231—232.

³ Там же,с. 230—231.

воспитания и обучения, отсутствуют совершенно в образовании христианских народов. И еще хуже, чем отсутствуют: заменяются в нашем обществе собранием суеверий и плохих софизмов,    называемых    законом    Божиим,    предметом,    самым противным истинному религиозному и нравственному обучению¹. Нам кажется, что это неважно, а между тем то преподавание   так   называемого   закона   Божия   детям,   которое совершается среди нас, есть самое ужасное преступление, которое можно только представить себе. Истязание, убийство, изнасилование детей — ничто в сравнении с этим преступлением². Чистый, невинный, не обманутый еще и еще не обманывающий ребенок приходит к вам, к человеку,  пожившему и обладающему или могущему обладать всем знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех основах, которыми должен руководиться человек в этой жизни. И что же мы отвечаем ему? Часто даже не отвечаем, а предваряем его вопросы — так, чтобы у него был готов внушенный ответ, когда возникнет его вопрос. Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто просто глупой и, главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем или в подлиннике или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему,— внушая, что это — святая истина,— то, что, мы знаем, не могло быть и что не имеет для нас никакого смысла,— что 6000 лет тому назад какое-то странное, дикое существо, которое мы называем богом, вздумало сотворить мир, сотворило его и человека, и что человек согрешил, злой бог наказал его и всех нас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына; и что наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого бога и избавиться от тех страданий, на которые он обрек нас и т. д.³. Й когда все эти, не согласные ни с разумом, ни с современными знаниями, ни с человеческой совестью положения неизгладимо запечатлеются в восприимчивом уме ребенка, его оставляют одного, предоставляя ему разбираться, как он умеет, в тех противоречиях, которые вытекают из принятых и усвоенных им, как несомненная истина, догматов. И понемногу человек привыкает (в чем усиленно поддерживают его богословы) к тому, что разуму нельзя верить, и что поэтому на свете все возможно, и что в человеке нет ничего такого, посредством чего он сам мог бы отличать добро от зла и ложь от истины, в самом важном для него — в своих поступках — он должен руководиться не своим разумом, а тем, что скажут ему другие люди. Понятно, какое страшное извращение в духовном мире человека должно произвести такое воспитание, поддерживаемое и в зрелом возрасте всеми средствами внушения, которое постоянно, с помощью духовенства, производится над народом⁴.

¹ «Об образовании», письмо к автору «Христианской этики», рукопись.

² «О религиозном воспитании», с. 29.

³ Там же, с. 27—28.

⁴ «Что такое религия», с. 44.

И потому главная и единственная забота людей, занятых вопросами образования, может и должна состоять прежде всего в том, чтобы выработать соответственное нашему времени религиозное и нравственное учение и, выработав таковое, поставить его во главе образования. В этом в наше время состоит первое и, пока оно не будет сделано, единственное дело не только образования, но и всей науки нашего времени¹. Истины же общей всем людям религии нашего времени так просты, понятны и близки сердцу каждого человека, что, казалось бы, стоило бы только родителям, правителям и наставникам — вместо отживших и нелепых учений о троицах, богородицах, искуплениях, Индрах, тримуртиях и улетающих на небо буддах и Магометах, в которые они сами часто не верят,— внушать детям и взрослым те простые, ясные истины общей всем людям религии, метафизическая сущность которой в том, что в человеке живет дух Божий, и практическое правило которой в том, что человек должен поступать с другими так, как он хочет, чтобы поступали с ним,— и сама собою изменилась бы вся жизнь человеческая².

Что же касается дальнейших предметов знания, то можно думать, что порядок их преподавания выяснится сам собой при признании основой всякого знания учения о религии и нравственности. Весьма вероятно, что при такой постановке дела первым после религии и нравственности предметом будет изучение жизни людей самых близких: своего народа, богатых, бедных классов, женщин, детей, их занятий, средств существования, обычаев, верований, миросозерцании. После изучения жизни своего народа, при правильной постановке дела образования, столь же важным предметом будет изучение жизни других народов, более отдаленных, их религиозных верований, государственного устройства, нравов, обычаев.  Оба эти предмета, точно так же, как религиозно-нравственное учение, совершенно отсутствуют в нашей педагогике и заменяются географией — изучением названий мест, рек, гор, городов, и историей, заключающейся в описании жизни и деятельности правителей и преимущественно их войн, завоеваний и освобождений от них. Думается, что при постановке в основу образования религии и нравственности изучение жизни себе подобных, т. е. людей, то, что называется этнографией, займет первое место, и что точно так же соответственно своей важности для разумной жизни займут соответствующие места: зоология, математика, физика, химия и другие знания³, И, право, если отрешиться от старого суеверия, совсем не страшно подумать, что вырастут люди, совсем не уча в детстве того, что был Ярослав, был Отгон и что есть Эстрамадура и т. п. Ведь перестали учить астрологию,

¹ «Об образовании», письмо к автору «Христианской этики», рукопись.

² «Что такое религия», с. 50.

³ «Об образовании».

перестали учить риторику, пиитику, перестают учить по-латы-ни, и род человеческий не глупеет. Рождаются новые науки, надо отпадать, отживать прежним наукам, не наукам, а граням наук, которые с нарождением новых наук становятся несостоятельными¹.

6

Образование и обучение рассматриваются обыкновенно отвлеченно, т. е. рассматривается вопрос о том, как наилучшим и наилегчайшим способом произвести над известным субъектом (один ли это ребенок или масса детей) известное действие обучения. Взгляд этот совершенно ложен. Всякое образование и учение не может быть рассматриваемо иначе, как известное отношение двух лиц, имеющих целью образование или обучение². Как учить? Какой наилучший метод? — есть вопрос о том, какое отношение между учащим и учащимся будет наилучшее. Никто, вероятно, не станет спорить, что наилучшее отношение между учителем и учениками есть отношение естественности, что противоположное естественному отношение есть отношение принудительности. Если это так, то мерило всех методов состоит в большей или меньшей естественности отношений и потому в меньшем или большем принуждении при учении. Чем с меньшим принуждением учатся дети, тем метод лучше; чем с большим, тем хуже³.

Все согласны, что школы несовершенны (они даже и вредны). Все согласны, что нужно много и много улучшений. Все согласны, что улучшения эти должны основываться на большем удобстве для учеников. Все согласны, что узнать эти удобства можно, только изучив потребности школьного возраста. Что же делается для этого изучения? В продолжение нескольких веков каждая школа учреждается на образец другой, учрежденной на образец прежде бывшей, и в каждой из этих школ непременным условием поставлена дисциплина, воспрещающая детям говорить, спрашивать, выбирать тот или другой предмет учения; одним словом, приняты все меры для лишения учителя возможности делать выводы о потребностях учеников. Принудительное устройство школы исключает возможность всякого прогресса. А между тем, как подумаешь о том, сколько веков прошдо в отвечании детям на те вопросы, которых они не думали задавать, о том, как далеко ушли нынешние поколения от той древней формы образования, которая прививается им, то непонятно становится, как еще держатся школы⁴. И это относится ко всем типам современной школы. Пансионы нисколько не уродливее гимназий, университетов. В последних ученики связаны определенным, курсом, программою, сводом

¹ «Избран, мысли о воспитании и образовании», с. 56.

² Там же, с. 53.

³ Там же, с. 34.

⁴ Там же, с. 23-24.

избранных наук, связаны требованием экзаменов и преимущественно основанным на них, т. е. на экзаменах, предоставлением  прав,  или, что  будет вернее, лишением прав в случае несоблюдения предписанных условий. В основании всех подобных учебных заведений лежит один и тот же принцип: признанное за одним человеком или небольшим собранием людей право делать из других людей таких, каких им хочется¹. Разве не очевидно, что курсы учения наших высших учебных заведений будут в XXI   столетии казаться нашим потомкам столь же странными, какими нам кажутся теперь средневековые школы? Так легко прийти к тому простому заключению, что если в истории человеческих знаний не было абсолютных истин, а одни ошибки постоянно сменялись другими, то на каком основании принуждать молодое поколение усваивать те знания, которые наверное окажутся ошибочными? Понятен университет, соответствующий своему названию и своей основной идее — собранию    людей    с    целью    взаимного    образования.    Такие университеты, неизвестные нам, возникают и существуют в разных уголках России; в самых университетах, в кружках студентов  собираются  люди,  читают,  толкуют  между  собой,   и, наконец, постановляется правило, как собираться и толковать между собой. Вот настоящий университет. Наши же университеты, несмотря на все пустые толки о мнимой либеральности их устройства, суть заведения, ничем не отличающиеся по своей организации от женских учебных заведений и кадетских корпусов.   Как кадетские корпуса приготовляют офицеров, как училище правоведения — чиновников, так университеты приготовляют чиновников и людей университетского образования (это, как всем известно, особый чин, звание, каста почти). Публичные лекции, число которых постоянно возрастает в Европе и Америке, наоборот, не только не обязывают к известному кругу знаний, не только не требуют внимания к себе под угрозой наказания, но требуют от учащихся еще известных пожертвований, чем самым доказывают, в противоположность первым, совершенную свободу выбора и оснований, на которых они строятся². Угрозы наказаний и обещания наград (прав и т. п.), обусловливающие приобретение тех или иных знаний, не только не содействуют, но более всего мешают истинному образованию³.

Школа, казалось бы, должна быть и орудием образования и вместе с тем опытом над молодым поколением, дающим постоянно новые выводы. Только когда опыт будет основанием школы, только тогда, когда каждая школа будет, так сказать, педагогической лабораторией, только тогда школа не отстанет от всеобщего прогресса, и опыт будет в состоянии положить

¹ Там же, с. 36.

² Там же, с. 31-32.

³ «Об образовании», письмо к автору «Христианской этики», рукопись.

твердые основания для науки образования. Школы, устроенные свыше и насильственно, не пастырь для стада, а стадо для пастыря. Школа учреждается не так, чтобы детям было удобно учиться, но так, чтобы учителям было удобно учить. Учителю неудобны говор, движение, веселость детей, составляющие для них необходимое условие учения, и в школах, строящихся как тюремные заведения, запрещены вопросы, разговоры и движения. Вместо того, чтобы убедиться, что для успешного действия на предмет нужно изучить его (а в воспитании этот предмет есть свободный ребенок), они хотят учить так, как умеют, как вздумалось, и при неуспехе хотят переменить не образ учения, а самую природу ребенка¹. Но следует помнить, что в педагогике в неуспехах виноват не может быть ученик, а всегда учитель².

Дело обучения представляется так: преподаватели для себя распределяют часы, но ученики вольны приходить или нет. Как ни странно это кажется нам, так уродливо поставившим образование, полная свобода обучения, т, е. чтобы ученик, ученица сами бы приходили учиться, когда хотят, есть conditio sine qua non ³, всякого плодотворного обучения, так же, как conditio sine qua non питания есть то, чтобы питающемуся хотелось есть⁴. Школа не будет, может быть, школа, как мы ее понимаем,— с досками, лавками, кафедрами, учительскими или профессорскими,— она, может быть, будет раек, театр, библиотека, музей, беседа. Свод наук, программы везде сложатся совсем другие⁵. Но только при такой полной свободе можно вести лучших учеников до тех пределов, до которых они могут дойти, а не задерживать их ради слабых, а они, лучшие ученики,— самые нужные. Только при свободе можно избежать обычного явления: вызывания отвращения к предметам, которые, если бы преподавать в свое время и свободно, было бы любимы; только при свободе возможно узнать, к какой специальности какой ученик имеет склонность, только свобода не нарушает воспитательного влияния⁶.

Весьма обыкновенно слышать и читать мнения, что домашние условия, грубость родителей,' полевые работы, деревенские игры и т. п. суть главные помехи школьному образованию. Может быть, они точно мешают тому школьному образованию, которое разумеют педагоги, но пора убедиться, что все эти условия суть главные основания всякого образования, что не только они не враги и не помехи школе, но первые и главные деятели ее. Ребенок никогда не мог бы выучиться ни различию

¹  «Избр. мысли о воспитании и образовании», с. 24—25.

²  Там же, с. 54.

³ Необходимое условие.

⁴ «Из письма к П. И. Б.*, «Круг чт.», т. 1., с. 354.

⁵ «Избр. мысли о воспитании и образовании», с. 35.

⁶ «Из письма к П. И. Б.», с. 355.

линий, составляющих различие букв, ни числам, ни способности выражать свои мысли, если бы не эти домашние условия. Интерес знать что бы то ни было и вопросы, на которые имеет задачей отвечать школа, порождаются только этими домашними условиями. А всякое учение должно быть только ответом на вопрос, возбужденный жизнью. Но наша школа не только не возбуждает вопросов, она даже не отвечает на те, которые возбуждены жизнью. Она постоянно отвечает на одни и те же вопросы, несколько веков тому назад поставленные человечеством, а не детским возрастом, до которых еще нет дела ребенку. На вопросы же, представляющиеся ему из жизни, он не получает ответа, тем более, что по полицейскому устройству школы он не имеет права открыть рта даже для того, чтобы попроситься «на двор», а должен это делать знаком, чтобы не нарушать тишины и не помешать учителю.

Стоит взглянуть на одного и того же ребенка дома, на улице или в школе: то вы видите жизнерадостное, любознательное существо с улыбкой в глазах и на устах, во всем ищущее поучения; как радости, ясно и часто сильно выражающее свои мысли своим языком,— то вы видите измученное, сжавшееся существо, с выражением усталости, страха и скуки повторяющее одними губами чужие слова на чужом языке,— существо, которого душа, как улитка, спряталась в свой домик. Стоит взглянуть на эти два состояния, чтобы решить, которое из двух более выгодно для развития ребенка. То странное психологическое состояние, которое можно назвать школьным состоянием души, которое мы все, к несчастью, так хорошо знаем, состоит в том, что все высшие способности: воображение, творчество, соображение — уступают место каким-то другим полуживотным способностям произносить звуки независимо от воображения, считать числа сряду 1, 2, 3, 4, 5, воспринимать слова, не допуская воображению подставлять под них какие-нибудь образы; одним словом, способность подавлять в себе все высшие способности для развития только тех, которые еов-падают со школьным состоянием,— страха, напряжения, памяти и внимания. Всякий школьник до тех пор составляет диспарат в школе, пока он не попал в колею этого полуживотного состояния.

Как скоро ребенок дошел до этого положения, утратил всю независимость и самостоятельность, как только проявляются в нем различные симптомы болезни — лицемерие, бесцельная ложь, тупик и т. п.,— так он уже не составляет диспарат в школе, он попал в колею, и учитель начинает быть им доволен. Тогда тоже появляются те не случайные, но постоянно повторяющиеся явления, что самый глупый ребенок делается лучшим учеником и самый умный — худшим учеником. Кажется, этот факт довольно знаменателен для того, чтобы подумать о нем и постараться объяснить его. Кажется, что один такой факт служит явным доказательством ложности основания принудительной школы¹.

Каждый шаг философии педагогики вперед состоит только в том, чтоб освобождать школу от мысли обучения молодых поколений тому, что старые поколения считали наукою, к мысли обучения тому, что лежит в потребностях молодых поколений. Одна эта общая и, вместе с тем, противоречащая сама себе мысль чувствуется во веей истории педагогики,— общая, потому что все требуют большой меры свободы школ; противоречащая, потому что каждый предписывает законы, основанные на своей теории, и тем самым стесняет свободу.

Почти каждого из нас заставляли маленького есть за столом непременно с хлебом; почему-то тогда не хотелось, а те-. перь хочется есть с хлебом. Почти каждого из нас заставляли держать перо вытянутыми пальцами, и мы все держали перо скрючивши пальцы, потому что они были коротки, а теперь вытягиваем пальцы. Спрашивается: за что нас так мучили, тогда как это пришло само собой, когда понадобилось? Не придет ли эта охота и потребность знания во всем точно так же ?²-

Итак, единственный критериум педагогики есть свобода, единственный метод есть опыт³.

¹  «Избр. мысли о воспитании и образовании», с. 25—27.

² Там же, с. 33-34.

³  Там же, с. 23.

ГЛАВА VI
Искусство

Несостоятельность понятия об искусстве, как проявлении красоты. Определение искусства. Причины, обусловившие установление ложного взгляда на искусство. Современное искусство. Вредные последствия ложного искусства. Искусство будущего.

1

Для всякого балета, цирка, оперы, оперетки, выставки, картины, концерта, печатания книги,— нужна напряженная работа тысяч и тысяч людей, подневольно работающих часто губительную и унизительную работу. Всем художникам, кроме того, нужна помощь рабочих не только для производства искусства, но и для их, большею частью, роскошного существования, и так или иначе они получают ее: или в виде платы от богатых людей, или в виде субсидий от правительства, которые миллионами даются им на театры, консерватории, академии. Деньги же эти собираются с народа, который никогда не пользуется теми эстетическими наслаждениями, которые дает искусство. Ведь хорошо было греческому или римскому художнику, даже художнику первой половины нашего столетия, когда были рабы и считалось, что так надо, со спокойным духом заставлять людей служить себе и своему удовольствию; но в наше время, когда во всех людях есть хотя бы смутное сознание о равноправности всех людей,— нельзя заставить людей подневольно трудиться для искусства, не решив прежде вопроса: правда ли, что искусство есть такое хорошее и важное дело, что оно выкупает это насилие?¹ Что такое это искусство, которое считается столь важным и необходимым для человечества, что для него можно приносить те жертвы не только трудов и жизней человеческих, но и добра, которые ему приносятся?².

Искусство — это архитектура, ваяние, живопись, музыка, поэзия во всех ее видах,— ответит обыкновенно средний человек, любитель искусства или даже сам художник³. Искусство есть такая деятельность, которая проявляет красоту,— ответит такой средний человек⁴.

Предполагается, что то, что разумеется под словом «красота», всем известно и понятно. А между тем это не только не известно, но после того, как об этом предмете в течение 15 лет с 1750 года — времени основания эстетики Баумгартеном — написаны горы книг самыми учеными и глубокомысленными людьми,— вопрос о том, что такое красота, до сих пор остается

¹ «Что такое искусство», с, 22—24.

² Там же, с. 25.

³ Там же, с. 26.

⁴ Там же, с. 27.

совершенно открытым и с каждым новым сочинением по эстетике решается новым способом¹. Но если не считать совершенно неточных и не покрывающих понятия искусства определений красоты, полагающих ее то в полезности, то в целесообразности, то в симметрии, то в порядке, то в пропорциональности, то в гладкости, то в гармонии частей, то в единстве в разнообразии, то в различных соединениях этих начал, если не считать этих неудовлетворительных попыток объективных определений,— все эстетические определения красоты сводятся к двум основным воззрениям: первое — то, что красота есть нечто существующее само по себе, одно из проявлений абсолютно совершенного — Идеи, Духа, Воли, Бога, и другое — то, что красота есть известного рода получаемое нами удовольствие, не имеющее цели личной выгоды². С одной стороны, красота понимается как нечто мистическое и очень возвышенное, но, к сожалению, очень неопределенное и потому включающее в себя и философию, и религию, и самую жизнь, как это происходит у Шеллинга и Гегеля, и у немецких и французских их последователей; или, с другой стороны, как оно и должно быть признано, по определению Канта и его последователей, красота есть только получаемое нами особого рода бескорыстное наслаждение. И тогда понятие красоты, хотя и кажется очень ясным, к сожалению, также не точно, потому что расширяется в другую сторону, а именно включает в себя и наслаждения от питья, еды, ощущения нежной кожи и т. п., как это признается у Гюйо, Кралика и др.³.

Что же такое, в сущности, это понятие красоты, которого так упорно для определения искусства держатся люди нашего круга и времени?

Красотой в смысле субъективном мы называем то, что доставляет нам известного рода наслаждение. В объективном же смысле красотой мы называем нечто абсолютно совершенное и признаем его таковым только потому, что получаем от проявления этого абсолютно совершенного известного рода наслаждение, так что объективное определение есть ничто иное, как только иначе выраженное субъективное. В сущности, и то и другое понимание красоты сводится к получаемому нами известного рода наслаждению, т. е. что мы признаем красотой то, что нам нравится, не вызывая в нас вожделения. Казалось бы, при таком положении дела естественно было бы науке об искусстве не довольствоваться определением искусства, основанным на красоте, т. е. на том, что нравится, и искать общего, приложимого ко всем произведениям искусства, определения⁴. Но такого определения нет. Вся существующая эстетика состоит не в том, чего можно бы ждать от умственной деятельности, называющей себя наукой,— именно в том, чтобы определить

¹ Ib., с. 34—35.

³ Ib., с. 98—99.

² Ib., с. 95-96.

⁴ Ib., с. 100-101.

свойства и законы искусства или прекрасного, если оно есть содержание искусства, или свойства вкуса, если вкус решает вопрос об искусстве и о достоинстве его, и потом, на основании этих законов, признавать искусством те произведения, которые подходят под эти законы, и откидывать те, которые не подходят под них,— а состоит в том, чтобы, раз признав известный род произведений хорошими, потому что они нам нравятся,— составить такую теорию искусства, по которой все произведения, которые нравятся известному кругу людей, вошли бы в эту теорию. Существует художественный канон, по которому в нашем круге любимые произведения признаются искусством (Фи-диас, Софокл, Гомер, Тициан, Рафаэль, Бах, Бетховен, Дант, Шекспир, Гете и др.), и эстетические суждения должны быть таковы, чтобы захватить все эти произведения¹. Так, Фолькельт, рассуждая о требованиях нравственного в произведениях искусства, прямо говорит, что предъявление их неправильно, на том основании, что если бы допустить их, то «Ромео и Джульетта» Шекспира и «Вильгельм Мейстер» Гете не подошли бы под определение хорошего искусства. А так как и то, и другое входят в канон искусства, то требование это несправедливо. И потому надо найти такое определение искусства, при котором эти произведения подошли бы под него, и, вместо требования нравственного, Фолькельт ставит основой искусства требование значительного (Bedeutungsvolles )². Так что теория искусства, основанная на красоте и изложенная в эстетиках и в смутных чертах исповедуемая публикой, есть ничто иное, как признание хорошим того, что нравилось и нравится нам, т. е. известному кругу людей³. Если же мы признаем, что цель какой-либо деятельности есть наше наслаждение, и только по этому наслаждению определяем ее, то, очевидно, определение это будет ложно⁴. Точно так же, как люди, считающие, что цель и назначение пищи есть наслаждение, не могут узнать настоящего смысла еды, так и люди, считающие целью искусства наслаждение, не могут узнать его смысла и назначения, потому что они приписывают деятельности, имеющей свой смысл в связи с другими явлениями жизни, ложную и исключительную цель наслаждения⁵.

2

Для того, чтобы точно определить искусство, надо прежде всего перестать смотреть на него как на средство наслаждения, а рассматривать искусство как одно из условий человеческой жизни. Рассматривая же так искусство, мы не можем не увидеть, что оно есть одно из средств общения людей между собой.

¹ Ib., с. 103—104.

⁵ Ib., с. 108.

^s Ib., с. 110—111

² Ib., с. 105—106.

⁴ Ib., с. 109.

Всякое произведение искусства делает то, что воспринимающий вступать в известного рода общение с производившим или производящим искусство и со всеми теми, хоторые одновременно с ним, прежде или после него восприняли или воспримут то же художественное впечатление. При помощи слова, речи один человек передает другому свои мысли, при помощи же искусства люди передают друг другу свои чувства. Деятельность искусства основана на том, что человек, воспринимая слухом или зрением выражения чувства другого человека, способен испытывать то же самое чувство¹. Искусство начинается тогда» когда человек, с целью передать другим людям испытанное им чувство, снова вызывает его в себе и известными внешними знаками выражает его². Чувства, самые разнообразные, очень сильные и очень слабые, очень значительные и очень ничтожные, очень дурные и очень хорошие, если только они заражают читателя, зрителя, слушателя, составляют предмет искусства. Чувство самоотречения и покорности судьбе или Богу, передаваемое драмой; или восторга влюбленных, описываемое в романе; или чувство сладострастия, изображенное на картине; или бодрости, передаваемой торжественным маршем в музыке; или веселья, вызываемого пляской; или комизма, вызываемого смешным анекдотом; или чувство тишины, передаваемое вечерним пейзажем или убаюкивающей песней,— все это, — искусство³.

Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, посредством движений, линий, красок, звуков, образов, выраженных словами, передать это чувство так, чтобы другие испытали то же чувство,— в этом состоит деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их⁴. Чем сильнее заражение, тем лучше искусство как искусство, не говоря об его содержании, т. е. независимо от достоинства тех чувств, которые оно передает. Искусство же делается более или менее заразительно вследствие трех условий: 1) большей или меньшей особенности, оригинальности, новизны того чувства, которое передается; 2) вследствие большей или меньшей ясности передачи этого чувства и 3) вследствие искренности художника, т. е. большей или меньшей силы, с которою художник сам испытывает чувство, которое передает⁵. Последнее условие — самое важное, тем более, что до известной степени оно включает в себя и два первые.

Деятельность искусства есть деятельность очень важная, столь же важная, как и деятельность речи, и столь же распро-

¹ Ib., с. 119-120.

⁴ Ib., с. 126.

² Ib., с. 122-123.

⁵ Ib., с. 360-361.

³ Ib., с. 125.

страненная. Мы привыкли понимать под искусством только то, что мы читаем, слышим и видим в театрах, концертах и на выставках,— здания, статуи, поэмы, романы.... Но все это есть только самая малая доля того искусства, которым мы в жизни общаемся между собой. Вся жизнь человеческая наполнена произведениями искусства всякого рода, от колыбельной песни, шутки, передразнивания, украшений жилищ, одежд, утвари — до церковных служб, торжественных шествий,— все это деятельность искусства. Так что называем мы искусствами в тесном смысле этого слова не всю деятельность людскую, передающую чувства, а только такую, которую мы почему-нибудь выделяем из всей, этой деятельности и которой придаем особенное значение. Такое особенное значение придавали всегда все люди той части этой деятельности, которая передавала чувства, вытекающие из религиозного сознания людей, и эту-то малую часть всего искусства называли искусством в полном смысле этого слова¹.

Как происходит эволюция знаний, т. е. более истинные, нужные знания вытееняют и заменяют знания ошибочные и ненужные, так точно происходит эволюция чувств посредством искусства, вытесняя чувства низшие, менее добрые и менее нужные для блага людей, более добрыми, более нужными для этого блага. Оценка же чувств, т. е. признание тех или других чувств более или менее добрыми, т. е. нужными для блага людей, совершается религиозным сознанием известного времени². Только на основании этого религиозного сознания своего времени всегда выделялось из всей бесконечно разнообразной области искусства то, которое передает чувства, осуществляющие в жизни религиозное сознание данного времени. И такое искусство всегда высоко ценилось и поощрялось; искусство же, передающее чувства, вытекающие из религиозного сознания прежнего времени, отсталое, пережитое уже, всегда осуждалось и презиралось. Остальное же все искусство, передающее все самые разнообразные чувства, посредством которых люди общаются между собой, не осуждалось и допускалось, если только оно не передавало чувств, противных религиозному сознанию. Так, например, у греков выделялось, одобрялось и поощрялось искусство, передававшее чувства красоты, силы, мужества (Гезиод, Гомер, Фидиас), и осуждалось и презиралось искусство, передававшее чувства грубой чувственности, уныния, изнеженности. У евреев выделялось и поощрялось искусство, передававшее чувства преданности и покорности Богу, Его заветам (некоторые части книги Бытия, пророки, псалмы), и осуждалось и презиралось искусство, передававшее чувства идолопоклонства (золотой телец); все же остальное искусство — рассказы, песни, пляски, украшения домов, утвари, одеж-

¹ Ib., с. 129—131.

² Ib., с. 368-369.

ды,— которое не было противно религиозному сознанию, не сознавалось и не обсуждалось вовсе. Так расценивалось искусство по своему содержанию всегда и везде, так оно и должно расцениваться, потому что такое отношение к искусству вытекает из свойств человеческой природы, а свойства эти не изменяются¹.

Христианское искусство или вызывает в людях те чувства, которые через любовь к Богу и ближнему влекут их ко все большему и большему единению, делают их готовыми и способными к такому единению; или же вызывает в них те чувства, которые показывают им то, что они уже соединены единством радостей и горестей житейских. И потому христианское искусство нашего времени может быть и есть двух родов: 1) искусство, передающее чувства, вытекающие из религиозного сознания, положения человека в мире, по отношению к Богу и ближнему, искусство религиозное, в тесном смысле этого слова, и 2) искусство, передающее чувства, но такие, которые доступны всем людям всего мира — искусство житейское, всенародное².

Некоторые учители человечества, как Платон в своей «Республике», и первые христиане, и строгие магометане, и буддисты часто даже отрицали всякое искусство. Они видели, до какой степени искусство опасно тем, что оно заражает людей против их воли, и боялись, как бы в число предметов искусства не попали предметы, развращающие людей, и запрещали его все. Такие люди, отрицающие всякое искусство, очевидно, были неправы, потому что отрицали то, чего нельзя отрицать,— одно из необходимых средств общения, без которого не могло бы жить человечество. Но не менее неправы люди нашего европейского цивилизованного общества, круга и времени, допуская всякое искусство, лишь бы только оно служило красоте, т. е. доставляло людям удовольствие. Последнее заблуждение даже гораздо грубее и вреднее по своим последствиям, чем первое³.

3

Но как же могло случиться, что то самое искусство, которое в древности или только допускалось, или вовсе отрицалось, стало в наше время считаться всегда хорошим, если только оно доставляет удовольствие ?

Как мы уже говорили, в основе всеми признаваемого, истинного искусства всегда стояла религия. Так, в древности находили свое выражение в искусстве еврейская, греческая, римская и другие религии. С появлением христианства зарождается и распространяется искусство христианское. В средние века церковное христианство, удалившееся в своем миросозер-

¹ Ib., с. 371—373.

³ Ib., с. 131—133.

Ib., с. 392-393.

цании от основных и существенных положений истинного христианства, сущностью своего учения поставило веру в церковь и постановления ее¹. Но художники средних веков, живя тою же основою чувств, церковной религией, как и массы народа, были истинными художниками². И так это было до того времени, пока не явилось в высших, богатых, более образованных сословиях европейского общества сомнение в истинности того понимания жизни, которое выражалось церковью³. Высшие сословия средних веков по отношению к религии очутились в том же положении, в котором находились образованные римляне перед появлением христианства, т. е. не верили более в то, во что верил народ; сами же не имели никакого верования, которое могли бы поставить на место отжившего и потерявшего для них значение языческого учения. И вот среди этих-то людей стало вырастать искусство, расцениваемое уже не потому, насколько оно выражает чувства, вытекающие из религиозного сознания людей, а только потому, насколько оно красиво; другими словами — насколько оно доставляет наслаждение⁴. Люди эти, оставшись без всякого религиозного понимания жизни, невольно вернулись к тому языческому мировоззрению, которое полагает смысл жизни в наслаждении личности. И совершилось в высших классах то, что называется «возрождением наук и искусств» и что в сущности есть ничто иное, как не только отрицание всякой религии, но и признание ненужности ее⁵. Соответственно этому взгляду на искусство составилась сама собою среди высших классов и эстетическая теория, оправдывающая такое понимание,— теория, по которой цель искусства состоит в проявлении красоты⁶.

Но если искусство есть человеческая деятельность, имеющая целью передавать людям те высшие и лучшие чувства, до которых дожили люди, то как же могло случиться, чтобы человечество известный, довольно длинный период своей жизни — с тех пор, как люди перестали верить церковное учение и до нашего времени — прожило без этой важной деятельности, а на место ее довольствовалось ничтожною деятельностью искусства, доставляющего только наслаждение?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего поправить обычную ошибку, которую делают люди, приписывая нашему искусству значение истинного, общечеловеческого искусства⁷. С тех пор, как высшие сословия христианских народов потеряли веру в церковное христианство, искусство высших классов отделилось от искусства всего народа, и стало два искусства: искусство народное и искусство господское. И потому ответ на наш вопрос состоит в том, что прожило без истинного искусства не все человечество и даже не значитель-

¹ ib., с. 140.

⁴ Ib., с. 143-144.

⁷ Ib., с. 167-168.

² Ib., с. 141.

⁵ Ib., с. 145.

³ Ib., с. 142.

⁶ Ib., с. 148.

ная часть его, а только высшие классы христианского европейского общества¹. В самом деле, не только две трети человеческого рода, все народы Азии, Африки, живут и умирают, не зная этого единственного высшего искусства; но, мало этого, в нашем христианском обществе едва ли одна сотая всех людей пользуется тем искусством, которое мы называем всем искусством².

Все запутанные, непонятные теории искусства, все ложные и противоречивые суждения о нем,— главное, то самоуверенное коснение нашего искусства на своем ложном пути, все это происходит от этого вошедшего в общее употребление и принимаемого за несомненную истину, но поразительного по своей очевидной неправде утверждения, что искусство наших высших классов есть все искусство, истинное, единственное всемирное искусство³.

4

Современное утонченное искусство могло возникнуть только на рабстве народных масс и может продолжаться только до тех пор, пока будет это рабство, так как только при условии напряженного труда рабочих специалисты-писатели, музыканты, танцоры, актеры могут доходить до той утонченной степени совершенства, до которой они доходят⁴. Освободите рабов капитала, и нельзя будет производить такого утонченного искусства⁵. Огромному большинству всего рабочего народа наше искусство, недоступное ему по своей дороговизне, чуждо еще и по самому содержанию, передавая чувства людей, удаленных от свойственных всему большому человечеству условий трудовой жизни. То, что составляет наслаждение для человека богатых классов, непонятно, как наслаждение, для рабочего человека. Так, например, чувства чести, патриотизма, влюбле-ния, составляющие главное содержание теперешнего искусства, вызывают в человеке трудовом только недоразумение и презрение или негодование⁶. Сделавшись исключительным по своему содержанию, искусство становилось вместе с тем все более и более сложным, вычурным и неясным со стороны формы. Особенно это ясно в искусстве так называемого '< декадентства. В последнее время не только туманность, загадочность, темнота и недоступность для масс поставлены в достоинство и условие поэтичности предметов искусства, но и неточность, и неопределенность, некрасноречивость ⁷. Явилось убеждение о том, что искусство может быть искусством и вместе с тем быть непонятно массам. Но искусство тем-то и отличается от рассудочной деятельности, требующей подготовления и известной

¹ Ib., с. 169-170.

⁴ Ib., с. 175.

⁷ Ib., с. 200.

² Ib., с. 172.

⁵ Ib., с. 176.

³ Ib., с. 171.

⁶ Ib., с. 179-180.

последовательности (так что нельзя изучать тригонометрию, не зная геометрии), что оно действует на людей независимо от' степени их развития и образования; что прелесть картины, звуков, образов заражает всякого человека, на какой бы он ни находился степени развития¹.

Становясь все беднее и беднее содержанием и все непонятнее и непонятнее по форме, современное искусство в последних своих проявлениях утратило даже все свойства искусства и заменилось его подобиями². Художники, для того чтобы удовлетворить людей высших классов, ведущих жизнь в праздности и роскоши и требующих неперестающих приятных развлечений искусством, должны были выработать такие приемы, посредством которых они могли бы производить предметы, подобные искусству. Приемы эти следующие: 1) заимствование, 2) украшения, 3) поразительность и 4) занимательность.

Первый прием состоит в том, чтобы заимствовать из прежних произведений искусства или целые сюжеты, или только отдельные черты прежних, всем известных поэтических произведений, и так переделывать их, чтобы они с некоторыми добавлениями    представляли    нечто    новое.    Такие    черты, называемые «поэтичными», любимы публикой³. Сущность второго приема — украшений — состоит в том, чтобы доставить читателю, зрителю, слушателю наиболее приятные для чувств зрения и слуха впечатления, соединенные с предметом, выдаваемым за искусство⁴. Третий прием —это воздействие на внешние чувства, воздействие часто совершенно физическое,— то, что называется поразительностью, эффектностью. Эффекты эти во всех искусствах состоят преимущественно в контрастах⁵. Четвертый прием — занимательность, т. е. умственный интерес, присоединяемый к произведению искусства. Занимательность может заключаться в запутанной завязке, в документальности, т. е. обстоятельном описании какого-либо или исторического периода, или отдельной отрасли современной жизни; наконец, в самых приемах выражения: как стихи и прозу, так и картины, и драмы, и музыкальные пьесы пишут так, что их надо угадывать как ребусы, и этот процесс угадывания тоже доставляет удовольствие...⁶ И «поэтичность» (заимствование), и украшение, и поразительность, и занимательность могут встречаться в произведении искусства, но не могут заменить главного свойства искусства — чувства, испытанного художником⁷. Для  того, чтобы человек мог произвести истинный предмет искусства, нужно много условий, редко соединяющихся в одном лице. Нужно, чтобы человек этот стоял на уровне высшего для своего времени миросозерцания, чтобы он пережил чувство и имел желание и возможность передать его, и при этом еще имел

¹ Ib., с. 245.

⁴ Ib., с. 260.

⁷ Ib., с. 276.

² Ib., с. 253.

⁵ Ib., с. 262.

³ Ib., с. 255—256.

⁶ Ib., с. 266.

талантливость к какому-либо роду искусства¹. Для того же, чтобы производить с помощью заимствования, украшений, эффективности и занимательности, подобия искусства, достаточно обладать лишь талантом, способностью к какому-либо роду искусства, что встречается очень часто. А так как для производства таких подделок существуют в каждом роде искусства свои определенные правила или рецепты, то этих подделок производится в наше время огромное количество.

Производству в нашем обществе предметов поддельного искусства содействуют еще три условия: 1) значительное вознаграждение художников и установившаяся вследствие этого их профессиональность, 2) художественная критика и 3) художественные школы.

Когда безразличное, не религиозное искусство не поощрялось, не было и подделок под действительное искусство. Когда же стало высоко цениться и вознаграждаться искусство, доставляющее наслаждение, так тотчас же большое количество людей посвятило себя этой деятельности, и деятельность эта приняла совсем другой характер, чем она имела прежде, и стала профессией. Вместе с тем уничтожилось главное и драгоценнейшее свойство искусства — искренность².

Второе условие — это возникшая в последнее время художественная критика, т. е. оценка искусства не всеми и, главное, не простыми людьми, а учеными, т. е. извращенными и вместе с тем самоуверенными людьми³. Нельзя оправдывать необходимость критики в том, что она будто бы «толкует» художественные произведения. Толковать произведения художника нельзя. Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами⁴. Если же произведение не заражает людей, то никакие толкования не сделают того, чтобы оно стало заразительно⁵. Кроме того, мнения авторитетов могут быть ошибочны или же со временем становятся таковыми, а между тем они принимаются за критерий искусства и обыкновенно не переставая повторяются всеми другими людьми. Оттого всякое ложное произведение, восхваленное критиками, есть дверь, в которую тотчас же врываются лицемеры искусства. Только благодаря критикам, восхваляющим в наше время грубые, дикие и часто бессмысленные произведения древних греков: Софокла, Еврипида, Эсхила, в особенности Аристофана, или новых — Данта, Тасса, Мильтона, Шекспира; в живописи — всего Рафаэля, всего Микель-Анджt ло с его нелепым «Страшным судом»; в музыке— всего Баха и всего Бетховена с его последним периодом,— стали возможны в наше время Метерлинки, Бодлеры, Верлены, Малларме, Пювис де-Шаванны, Клингеры, Беклины, Штуки, Шнейдеры; в музыке — Вагнеры, Листы, Берлиозы, Брамсы, Ри-

¹ Ib, с. 77.

⁴ Ib., с. 284-285.

² Ib., с. 281.

⁵ Ib., с. 284.

³ Ib., с. 283.

харды Штраусы и т. п. и вся огромная масса ни на что не нужных подражателей этих подражателей¹.

Но третье условие извращения искусства — школы, обучающие искусствам,— едва ли не еще вреднее. Как только искусство стало профессией, явились и профессиональные школы, в которых люди, избравшие профессию искусства, стали обучаться его приемам. Но никакая школа не может вызвать в человеке чувство, и еще менее может научить человека тому, в чем состоит сущность искусства: проявлять чувство своим особенным, ему одному свойственным способом. Одно, чему может научить школа, это тому, чтобы передавать чувства, испытанные другими художниками, так, как их передавали другие художники. Этому самому и учат в школах искусства, и обучение это не только не содействует распространению истинного искусства, но, напротив, распространяя подделки под искусство, более всего другого лишает способности понимать истинное искусство². Страшно становится как подумаешь, что живые, хорошие, на все доброе способные дети с ранних лет посвящаются тому, чтобы в продолжение 10, 15 лет, по 6, 8, 10 часов в день, одни — играть гаммы, другие — вывертывать члены, ходить на носках и поднимать ноги выше головы, третьи — петь сольфеджии, четвертые — всячески ломаясь, произносить стихи, пятые — рисовать с бюстов, с голой натуры, писать этюды, шестые — писать сочинения по правилам каких-то периодов, и в этих недостойных человека занятиях, продолжаемых часто и долго после полной возмужалости, утрачивать всякую физическую и умственную силу и всякое понимание жизни³.

5

Распространившиеся в нашем обществе в огромных размерах, с одной стороны, подделки под искусство, служащие только увеселению и развращению людей, а с другой — произведения ничтожного, исключительного искусства, ценимого как высшее, извратили в большинстве людей нашего общества способность заражаться истинными произведениями искусства и тем лишили и возможности познать те высшие чувства, до которых дожило человечество и которые могут быть переданы людям только искусством. Таково последствие отсутствия деятельности необходимого органа искусства в нашем обществе; последствия же извращенной деятельности этого органа еще вреднее.

Первое последствие, бросающееся в глаза,— это огромная трата трудов рабочих людей на дело не только бесполезное, но большею частью вредное, и, кроме того, невознаградимая трата на это не нужное и дурное дело жизней человеческих ⁴. Второе

¹ Ib., с. 291- 292.

³ Ib., с. 420- 421.

² Ib., с. 296.

⁴ Ib., с. 418- 420.

последствие — то, что произведения искусства-забавы дают возможность богатым людям нашего времени жить тою, не только неестественной, но противной профессируемым этими самыми людьми принципам гуманности жизнью¹. Произведения ложного искусства, доставляя праздным богатым людям развлечение и забаву, отводят им глаза от бессмысленности их жизни, спасают от томящей их скуки². Третье последствие извращения искусства — это та путаница, которую оно производит в понятиях детей и народа. Дети и трудовые люди, видя, какое огромное значение приписывается произведениям искусства и как почитаются люди искусства, невольно принижают в своем сознании значение нравственного достоинства человека и признают ложное неестественное значение за произведениями искусства. Четвертое последствие состоит в том, что люди высших классов, все чаще и чаще встречаясь с противоречиями красоты и добра, ставят высшим идеалом идеал красоты, освобождая себя этим от требований нравственности³. Наконец, пятое и самое главное — то, что искусство, которое процветает в среде высших классов европейского общества, прямо развращает людей посредством заражения их самым дурным и вредным для человечества — чувствами суеверия, ложного патриотизма, а главное сладострастия, описанию и выражению которых посвящена большая часть всего современного искусства⁴.

Таковы, хотя не все, но самые верные последствия того извращения искусства, которое совершилось в нашем обществе⁵.

Так что современное искусство не только не содействует движению вперед человечества, но едва ли не более всего другого мешает осуществлению добра в нашей жизни. Поэтому на поставленный нами вначале вопрос о том, справедливо ли, чтобы искусству приносились те огромные жертвы и трудами людскими, и жизнями человеческими, и нравственностью, которые ему приносятся, получается естественный ответ: нет, несправедливо и не должно быть ⁶.

6

Говорят про искусство будущего, подразумевая под ним особенное, утонченное, новое искусство, которое будто бы должно выработаться из искусства одного класса общества, которое теперь считается высшим. Но такового нового искусства будущего не может быть и не будет. Наше исключительное искусство высших классов христианского мира пришло к тупику. По тому пути, по которому оно шло, ему дальше идти некуда. Искусство будущего— то, которое действительно будет,— явится не продолжением теперешнего искусства, а возникнет на совершенно других, новых основах.

¹ Ib., с. 423.

⁴ Ib., с. 430—437/

² Ib., с. 425.

⁵ Ib., с. 439.

³ Ib., с. 432. ⁶ Ib., с. 440.

Искусство будущего, т. е. та часть искусства, которая будет выделяема из всего искусства, распространенного между людьми, будет состоять не из передачи чувств, доступных только некоторым людям богатых классов, как это происходит теперь, а будет только тем искусством, которое осуществляет высшее религиозное сознание людей нашего времени. Искусством будут считаться только те произведения, которые будут передавать чувства, влекущие людей к братскому единению, или такие общечеловеческие чувства, которые будут способны соединять всех, людей¹. Чувства, вытекающие из религиозного сознания нашего времени, чувства христианские, бесконечно новы и разнообразны; только не в том одном смысле, как это думают некоторые, чтобы изображать Христа и евангельские эпизоды или в новой форме повторять христианские истины единения, братства, равенства, любви,— а ив том смысле, что все самые старые, обычные и со всех сторон изведанные явления жизни вызывают самые новые, неожиданные и трогательные чувства, как только человек с христианской точки зрения относится к этим явлениям. Точно так же не суживается, а расширяется область, содержания и того искусства будущего, которое передает чувства житейские, самые простые, всем доступные. Художник будущего будет понимать, что сочинить сказочку, песенку, которая тронет,— прибаутку, загадку, которая забавит,— шутку, которая насмешит,— нарисовать картинку, которая будет радовать десятки поколений или миллионы детей и взрослых,— несравненно важнее и плодотворнее, чем сочинить роман, симфонию, или нарисовать картину, которые развлекут на короткое время нескольких людей богатых классов и навеки будут забыты. Область же этого искусства простых, доступных всем чувств — огромна и почти еще не тронута².

И ценителем искусства, вообще, не будет, как это происходит теперь, отдельный класс богатых людей, а весь народ. И художниками, производящими искусство, будут тоже не так, как теперь, только редкие, выбранные из малой части всего народа люди, а все те даровитые люди из всего народа, которые окажутся способными и склонными к художественной деятельности. Деятельность художественная будет тогда доступна для всех людей. Доступна же сделается эта деятельность людям из всего народа потому, что, во-первых, в искусстве будущего не только не будет требоваться та сложная техника, которая обезображивает произведения искусства нашего времени и требует большого напряжения и траты времени, но будет требоваться, напротив, ясность, простота и краткость,— те условия, которые приобретаются не механическими упражнениями, а воспитанием вкуса. Во-вторых, доступна сделается художественная деятельность   всем   людям   из   народа   потому,   что   вместо

¹ Ib., с. 451-453.

² Ib., с. 463—466.

теперешних профессиональных школ, доступных только некоторым людям, все будут в первоначальных народных школах обучаться музыке и живописи (пению и рисованию) наравне с грамотой, так, чтобы всякий человек, получив первые основания живописи и музыкальной грамоты, чувствуя способность и призвание к какому-либо из искусств, мог бы усовершенствоваться в нем. Все гениальные художники, теперь скрытые в народе, сделаются участниками искусства и дадут образцы совершенства, которые будут, как всегда, лучшею школой техники для художников.

В нашем обществе думают, что художник лучше будет работать, больше сделает, если он материально будет обеспечен. Мнение это доказало бы еще раз с полною очевидностью — если это нужно было бы еще доказывать,— что то, что среди нас считается искусством, не есть искусство, а только подобие его. Обеспечение художников в их материальных нуждах есть самое губительное для производительности художника условие, так как освобождает его от свойственных всем людям условий борьбы с природой для поддержания своей и других людей жизни и тем лишает его случая и возможности испытывать самые важные и свойственные людям чувства. Художник будущего будет жить обычною жизнью людей, зарабатывая свое существование каким-либо трудом. Он не поймет даже, как может художник, главная радость которого состоит в наибольшем распространении своего произведения, отдавать свои произведения только за известную плату.

До тех пор, пока не будут высланы торговцы из храма, храм искусства не будет храмом. Искусство будущего изгонит их¹.

Назначение искусства в наше время — в том, чтобы перевести из области рассудка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении между собою, и установить на месте царствующего теперь насилия то Царство Божие, т. е. любви, которое представляется всем нам высшею целью жизни человечества. Может быть, в будущем наука откроет искусству еще новые, высшие идеалы, и искусство будет осуществлять' их, но в наше время назначение искусства ясно и определенно. Задача христианского искусства — осуществление братского единения людей К

¹ Ib., с. 453—461.

² Ib., с. 495-496.

Сочинения Л. Н. Толстого, имевшиеся в виду при составлении книги

I . Рукописи

1)  «Об образовании», письмо к В. Ф. Булгакову, 1 мая 1909, 9 стр.

2)  «О воспитании», 25 мая 1909, 3 стр.

3)  «О ложной науке», 1909, 23 стр.

4   «Как объяснять религию ребенку», 1909, 5 стр.

5    «Письмо студенту о праве», 1909, 9 стр.

6    «Доклад для конгресса мира в Стокгольме», 1909, 8 стр.

7    «Пора понять», («Чингиз-Хан») 1909, 11 стр.

8    «Неизбежный переворот», 1909, 26 стр.

9    «Истинная свобода», 1909, 6 стр.

10   «Единая заповедь», 1909, 24 стр.

11    «Номер газеты», 1909, 7 стр.

12    «Христианство и смертная казнь», 1909, 12 стр.

13    «Письмо революционеру», 1909, 5 стр.

14    «Письмо о смертной казни», 20 нояб. 1909, 4 стр.

15    «Статья в газеты о ругательных письмах», 1909, 4 стр.

16    «Письмо  Р-у  об  отрицании  суеверий  в  религии»,. 1909, 8 стр.

17)  «Ответ   польской   женщине»   (Одной  из  многих),  1909, 6 стр.

18)  «Сон» (О земельном рабстве), 1909, 12 стр.

19)  «По поводу отзыва Струве о статье «Неизбежный переворот», 1909,4 стр.

20)  «Письмо   М-у  о  непротивлении злу злом», 27 фев. 1909, 4 стр.

21    «Что такое государство?» Письмо, май 1909, 4 стр.

22    «Не могу молчать», 1908, 13 стр.

23    «О Молочникове», 1908, 9 стр.

24   «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии (Ответ сербке), 1908, 19 стр.

25)  «Письмо к индусу», 1908, 13 стр.

26)  Предисловие к альбому картин «Русские мужики» Н. Орлова, 1908, 4 стр.

27)  «Любите друг друга», 1907, 8 стр.

28)  «Привет отказавшимся», 2 стр.

29    «Наше жизнепонимание», 7 стр.

30   «О Вехах», 1909, 6 стр.

31    «Письмо японцу о непротивлении злому насилием», 1910, 6 стр.

32)  «Письмо С-у о религии», 1910, 3 стр.

33)  Добавление к ст. «О ложной науке» (По поводу возражений Шмидта), 1910, 2 стр.

II. Издание  «Свободного Слова» А.  и В. Чертковых

34)   «Что такое религия и в чем сущность ее?» Christchurch , Hauts , England , 1902, 45 стр.

35)  «Обращение  к  русским людям: к правительству, революционерам и народу», СПБ., 1906, 30 стр.

36)  «Закон насилия и закон любви», С, Н., Е., 1909, 122 стр.

37)  «Церковь и государство», 13 стр.

38)  «Учение 12-ти апостолов», 14—30 стр.

39)  «О противлении злу злом», 31—46 стр.

40)  «Николай Палкин», 75—86 стр.

41)  Приложение к «Николаю Палкину» (Что можно и чего нельзя делать христианину), 97—104 стр.

42)  «Чьи мы?» (Неоконченная статья), 105—112 стр.

43)  «О верах»   (Вступление к предполагавшемуся изложению главных религиозных учений), 129-135 стр.

44)  «К молодым людям» (Неоконченная статья против пьянства), 136—138 стр.

45)   «Обращение  к людям-братьям»   (Неоконченная статья), Т43—147 стр.

46)   «О любви к Богу и ближнему» (Письмо к И. Г.), 148—150 стр.

(37—46: Статьи 1882 — 1889 г. С., Н., Е., 1904)

III . Издание Гуго Штейница (Hugo Steinitz ) в Берлине

47) «Рабство нашего времени», 1901, 111 стр.

IV . Издание Терщика в СПБ (Перепечатаны с оригиналов «Свободного Слова»)

48)  «Исповедь». (Вступление к критике догматического богословия и исследованию христианского учения), 53 стр.

49)  «Так что же нам делать?» (Соедин. статей  «Какова моя жизнь»,  «Деньги» и «Так что же нам делать?»), 58—270 стр.

(48 и 49:

1-й том «Полного собрания сочинений, вышедших за границей», 1906.)

50)   «Критика догматического богословия», т. 4-й «П. с. с, в. за гр.», 1908, 229 стр.

51)  «Царство Божие внутри вас или христианство не как мистическое  учение,   а   как  новое жизнепонимание», т. 5-й «П. с. с, в. за гр.», 1908, 263 стр.

V . Издания  «Всемирного Вестника» в СПБ (Перепечатаны с оригиналов  «Свободного Слова»)

52)  «Христианское учение», 1906, 84 стр.

53)  «О половом вопросе» (Мысли, собр. В. Г. Чертковым), 1906, 77 стр.

54)  «О смысле жизни» (Мысли, собр. В. Г. Чертковым), 1906, 45 стр.

55)  «Мысли о воспитании и обучении», 1906, 30 стр.

56)  «О веротерпимости», 1906, 11 стр.

57)  «О разуме, вере и молитве» (три письма), 1906, 15 стр.

VI . Издания  «Посредника» в Москве

58)  «Соединение, перевод и исследование 4-х евангелий». Т. 1, 1907, 298 стр. Т. 2, 1908, 307 стр. Т. 3, 1908, 243 стр.

59)   «Круг чтения» (Избранные, собранные и расположенные на каждый день мысли многих писателей об истине, жизни и поведении). Т. 1, 1906, 535 стр. Т. 2, 1908, 604 стр.

60)  «Путь жизни», 1911, 501 стр.

61)  «В чем моя вера?» 1906, 200 стр.

62)  «О жизни», 139 стр.

63)   «Мысли о новом жизнепонимании» (Извлеч. Из «Царства Божия»), 144—156 стр.

(62 и 63: 1906 г.)

64)   «Для чего мы живем?» (Мысли, собр. В. Г. Чертковым), 1906, 47 стр.

65    «Учение Христа, изложенное для детей», 1909, 98 стр.

66    «Мысли о Боге», 1906, 31 стр.

67   «Избранные мысли о воспитании и образовании»,  1909, 23— 78 стр.

68)  «Религия и нравственность», 1908, 30 стр.

69)  «О значении русской революции», 1906, 88 стр.

70)  «Единственное возможное решение земельного вопроса», 15 стр.

71)  Предисловие к русскому переводу книги Г. Джорджа «Общественные задачи», 16—21 стр.

72)    «Для чего люди одурманиваются?» 1906, 32 стр.

73)    «О войне»"(По поводу книги Ершова), 8 стр.

74)   «Первая ступень» (О вегетарианстве), 1906, 47 стр.

75)    «Письмо к китайцу», 1907, 21 стр. 76) «Неделание», 1907, 32 стр.

77    «О самосовершенствовании», 8 стр.

78    «О сознании духовного начала», 9—11 стр.

79   «Против толстовства», 3—4 стр.

80)  «О Толстовском обществе», 5—7 стр.

81)  «Мысли о магометанстве, буддизме и христианстве», 8—11 стр.

82)  «О вере и неверии», 12—15 стр.

83)  «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая», 3—16 стр.

84)  «Помощь голодным», 17—41 стр.

85)  «Голод или не голод», 50—62 стр.

86)  «Верьте себе», 1908, 4 стр.

87)  «Требования любви», 1909, 8 стр.

88)  «Богу или мамоне?» 1909, 32 стр.

89) «Краткое изложение Евангелия», СПБ., 1906, 146 стр. 90) «Что же делать?» СПБ   1907  12 стр

VIII . Издания  «Обновления» в СПБ

91)  «Христианство и патриотизм», 71 стр.

92)  «Письмо о франко-русском союзе», 71—72 стр.

93)  «Конец века» (О предстоящем перевороте), 1906, 62 стр.

94)  «Единое на потребу» (О государстве) 46 стр.

95)  «О религии» (Ответ позитивисту), 47—48 стр.

96    «Приближение конца», 13 стр.

97    «Письмо к шведам», 46—53 стр.

98   «Карфаген должен быть разрушен», 54—64 стр.

99   «Патриотизм и правительство», 1906, 27 стр.

100   «О христианстве и о воинской повинности», 1906,

101    «Об обществ, движении в России», 1906, 14 стр.

102)  «Две войны», 1906, 16 стр.

103)  «К политическим деятелям», 3—26 стр.

104)  «Письмо к редактору английской газеты», 27—32 стр.

105)   «Где выход?» (О положении рабочего народа) 15 стр.

106)  «Обращение к духовенству», 3—26 стр.

107)  «О религиозном воспитании», 27—31 стр.

108)  «Ответ Синоду», 11 стр.

109)   «Как читать Евангелие и в чем его сущность», 14—16 стр.

110   «Не убий», 1906, 8 стр.

111    «Солдатская памятка», 1906, 8 стр.

112    «Письмо к фельдфебелю», 1906, 8 стр.

113    «Офицерская памятка», 1906, 8 стр.

IX . Издания Т-ва И. Д. Сытина в Москве

114)  «Что такое искусство?» 1899, 496 стр.

115)  «О  Шекспире  и  о  драме»  (Критический очерк),   1907, 79 стр.

116   «Великий грех» (О землевладении), 1906, 32 стр. _

117    «Ручной труд и умственная деятельность»

118    «Трудолюбие или торжество земледельца» (О соч. Бондарева)

119)  «Праздник просвещения»

120)  «Выдержка из письма по поводу возражений на статью «Женщинам»

121)  «На каждый день» (Учение о жизни, изложенное в изречениях), 1909. Июнь, 63 стр. Июль, 78 стр. Авг., 74 стр. Сен., 59 стр.

X . Издания Максимова в СПБ

122)  «О бессмертии души»

123)  «Письма к Л. Е. Оболенскому»

124)  «Письмо свящ. Соловьеву»

125)  «Письмо И. М. Трегубову»

126)  «Предисловие к ром. Поленца «Крестьянин»

127)  «О порнографии», из сборника, 1909, 3 стр.

XI . Издание Дубровского в Москве

128)   «К вопросу о несопротивлении злу насилием», 7—16 стр.

129)   «Письмо к министрам внутр. дел и юстиции»,      1907. 19—27 стр.

130)  «Стыдно», 31—42 стр.

131)  «Из письма к В. Г. Черткову о Герцене»

XII . Из  «Собрания сочинений», изд. в Москве

132)  «О народном образовании» (1862), 1889, т. 4-й, 1—32 стр.

133)  «О методах обучения грамоте, ibid ., 33—61 стр.

134)   «Проект общего плана устройства народных училищ», ibid ., 62—108 стр.

135)  «Воспитание и образование», ibid ., 109—158 стр.

136)   «Прогресс и определение образования», ibid ., 159—200 стр.

137)  «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят», ibid ., 201—234 стр.

138)   «Ясно-Полянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», ibid ., 235—372 стр.

139)  «О народном образовании» (1885), ibid ., 375—455 стр.

140)  Предисловие к сборнику «О том, в чем правда в искусстве», т. 13-й, 1890, 211—254 стр.

141)  Послесловие к «Крейцеровой Сонате», ibid ., 625—643 стр.

142)   «К вопросу о свободе воли» (Извлечение из  «Царства Божия»), т. 14-й, изд. 1-е, 1898, 415—420 стр.

143) «Письмо Мадзини о бессмертии», ibid ., 147—150 стр. 144) «Предисловие к дневнику Амиеля», ibid ., 451-455 стр.

145    »       »   соч. Гюи-де-Мопасана», ibid ., 459—482 стр.

146    »       »   рассказам Семенова», ibid ., 489—491 стр.

147) »       »   статье Карпентера «Современная наука», ibid ., 495—504 стр.

XIII . Из периодических изданий

148)   «Письмо к православному священнику», «Своб. Слово», Christchurch Harts, England, 1902, № 2, 3 стр.

149)  «Письмо к французскому пастору», ibid ., 2 стр.

150)   «Отношение к правительству и существующему строю» (Из частного письма 1896 г. и из дневников 1895 г.), ibid ., №3,4 стр.

151)  «Письмо к деятелю по народной школе» (О преподавании катехизиса), ibid ., 2 стр.

152)  «Гаррисон о непротивлении насилием», ibid ., 1904, № 9, 5 стр.

153    «Два письма о православии», ibid ., № 10, 4 стр.

154    «Письмо к царю» (1902), ibid ., № 14, 7 стр.

155    «Письмо о гурийском движении», ibid ., 1905, № 16.

156   «О Гоголе», «Русское Слово», Москва, 1909, № 68.

157   «Нет худа без добра», «Жизнь», Москва, 1909, № 7.

158    «Письмо к Л. Андрееву», «Русск. Ведом.», Москва, 1909, № 69.

159)  «Заявление об аресте Гусева», «Русск. Вед.», 1909, И авг.

160)  «В чем главная задача учителя?». «Свободное Воспитание», Москва, № 3, за 1909— 1910 г.

161)  «Три фазиса моей жизни», «Русское Слово», 1910, 24 февр.

162)  «О самоубийстве», «Русское Слово», 1910, 7 марта.

163)  «Письмо о кооперативном движении», «Жизнь для всех», СПБ., 1910, № 2.

164)  «О значении ознакомления с основами религиозных учений» (Письмо к В. А. Поссе), «Жизнь для всех», 1910, № 3.

XIV . Письма и дневники

165)  «Письма», собр. П. А. Сергеенко. М., Кн-во «Книга», 1910, 365 стр.

166)  «Письма», собр. П. А. Сергеенко. Т. 2-й. М., Кн-во «Книга», 1911, 311+ХХХ стр.

167)  «Новый сборник писем», собр. П. А. Сергеенко, под ред. А. Е. Грузинского. М., «Окто». 1912, 383 стр.

168)  «Дневник». Т. 1-й, 1895—1899. М., 1916, 292 стр.

Примечание. В этом списке соединены скобкой названия сочинений, изданных вместе одной книгой. Для рукописей обозначен год написания, для книг — год издания. Из «Круга чтения» и «Пути жизни» я брал только мысли, принадлежащие Л. Н. Толстому. Помимо печатного текста «Пути жизни», я пользовался также, в рукописях, всеми пропусками, сделанными в книге по цензурным соображениям. Цитаты, заимствованные из книг, исправлены по этим пропускам. «Любовь», «Земля и труд» и др. известные брошюры не помечены здесь потому, что оне представляют выдержки из основных сочинений: «Царство Божия», «О жизни» и пр.

Ещё писания Льва Толстого берите в библиотеке Марселя из Казани «Из книг» и в «Толстовском листке» Вл. Мороза.

Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru