www.MarsExX.ru Лев Толстой «Толстовский листок-11» (начало).

Вопрос первой, самой первой важности, который вы мне ставите, и который, не переставая, занимает меня, но разные причины до сих пор задерживали, и только теперь я могу исполнить ваше и мое желание.

С того самого времени — 20 лет тому назад — как я ясно увидал, как должно и может счастливо жить человечество, и как бессмысленно оно, мучая себя, губит поколения за поколениями, я все дальше и дальше отодвигал коренную причину этого безумия и этой погибели: сначала представлялось этой причиной ложное экономическое устройство, потом государственное насилие, поддерживающее это устройство; теперь же я пришел к убеждению, что основная причина всего — это ложное религиозное учение, передаваемое воспитанием.

Мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает нас, что не замечаем всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми переполнено учение церкви; мы не замечаем, но дети замечают, и души их неисправимо уродуются этим учением. Ведь стоит только ясно понять то, что мы делаем, обучая детей, так называемому, закону Божию, для того, чтобы ужаснуться на страшное преступление, совершаемое таким обучением. Чистый, невинный, необманутый еще и еще не обманывающий ребенок приходит к вам, к человеку пожившему и обладающему или могущему обладать всем знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех основах, которыми должен человек руководиться в этой жизни. И что же мы отвечаем ему? Часто даже не отвечаем, а предваряем его вопросы так, чтобы у него уже был готов внушенный ответ, когда возникнет его вопрос. Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто просто глупой и, главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая ему, что это святая истина то, что, мы знаем, не могло быть и что не имеет для нас никакого смысла, что 6000 лет тому назад какое-то странное, дикое существо, которое мы называем Богом, вздумало сотворить мир, сотворило его и человека, и что человек согрешил, злой Бог наказал его и всех нас за это, потом выкупил у себя смертью своего сына, и что наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого Бога и избавиться от тех страданий, на которые он обрек нас. Нам кажется, что это ничего и даже полезно ребенку, и мы с удовольствием слушаем, как он повторяет все эти ужасы, не соображая того страшного переворота, незаметного нам, потому что он духовный, который при этом совершается в душе ребенка. Мы думаем, что душа ребенка — чистая доска, на которой можно написать все, что хочешь. Но это неправда, у ребенка есть смутное представление о том, что есть то начало всего, та причина его существования, та сила, во власти которой он находится, и он имеет то самое высокое, неопределенное и невыразимое словами, но сознаваемое всем существом представление об этом начале, которое свойственно разумным людям. И вдруг вместо этого ему говорят, что начало это есть ничто иное, как какое-то личное самодурное и страшно злое существо — еврейский бог. У ребенка есть смутное и верное представление о цели этой жизни, которую он видит в счастии, достигаемом любовным общением людей. Вместо этого

ему говорят, что общая цель жизни есть прихоть самодурного Бога, а что личная цель каждого человека — это избавление себя от заслуженных кем-то вечных наказаний, мучений, которые этот Бог наложил на всех людей. У всякого ребенка есть и сознание того, что обязанности человека очень сложны и лежат в области нравственной. Ему говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах — произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки из вина и хлеба, которая должна представлять кровь и тело Бога. Не говоря уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах Библии, передаваемых как образцы поступков, также как и об евангельских чудесах и обо всем безнравственном значении, которое придано евангельской истории. Ведь это все равно, как если бы кто-нибудь составил из цикла русских былин с Добрыней, Дюком и др. с прибавлением к ним Еруслана Лазаревича цельное учение и преподавал бы его детям как разумную историю. Нам кажется, что это неважно, а между тем, то преподавание, так называемого, закона Божия детям, которое совершается среди нас, есть самое ужасное преступление, которое можно только представить себе. Истязание, убийство, изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением.

Правительству, правящим властвующим классам нужен этот обман, с ним неразрывно связана их власть, и потому правящие классы всегда стоят за то, чтобы этот обман производился над детьми и поддерживался бы усиленной гипнотизацией над взрослыми; людям же, желающим не поддержания ложного общественного устройства, а, напротив, изменения его, и, главное, желающим блага тем детям, с которыми они входят в общение, нужно всеми силами стараться избавить детей от этого ужасного обмана. И потому совершенное равнодушие детей к рел игиозным вопросам и отрицание всяких религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением все-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, хотя бы в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для всякого человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную истину, не может быть и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не имел никаких положительных религиозных убеждений, которые он бы мог передать ребенку. Если я знаю, что обман — обман, то, ни при каких условиях, я не могу говорить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему меня, что известный мне обман есть священная истина. Было бы лучше, если бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо отвечает церковь, но если я и не могу этого, я все-таки не должен выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная, что от того, что я буду держаться истины, ничего кроме хорошего произойти не может. Да, кроме того, несправедливо то, чтобы человек не имел бы чего сказать ребенку, как положительную религиозную истину, которую он исповедует. Всякий искренний человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай он скажет это ребенку, или пусть покажет это ему, и он сделает добро и наверное не повредит ребенку.

Я написал книжку, называемую «Христианское учение», в которой, я хотел сказать как можно проще и яснее то, во что я верю. Книга эта вышла недоступною для детей, хотя я имел в виду именно детей, когда писал ее.

Если же бы мне нужно было сейчас передать ребенку сущность религиозного учения, которое я считаю истиной, я бы сказал ему, что мы пришли в этот мир и живем в нем не по своей воле, а по воле Того, что мы называем Богом, и что поэтому нам будет хорошо только тогда, когда мы будем исполнять эту волю. Воля же состоит в том, чтобы мы все были счастливы. Для того же, чтобы мы все были счастливы, есть только одно средство: надо, чтобы каждый поступал с другими так, как он желал бы, чтобы поступали с ним. На вопрос же о том, как произошел мир, что ожидает нас после смерти, я отвечал бы на первый признанием своего неведения и неправильности такого вопроса (во всем буддийском мире не существует этого вопроса); на второй же отвечал бы предположением о том, что воля Призвавшего нас в эту жизнь для нашего блага ведет нас куда-то через смерть, вероятно, для той же цели.

ЧЬИ МЫ?

Чьи мы — Боговы или дьяволовы? В кого веруем: в Бога или в дьявола? Кому служим: Богу или дьяволу? Или нет ни Бога, ни дьявола, ни доброго, ни злого, потому что не дано нам знать, что доброе, что злое? И хотели бы мы сказать так, да нельзя нам, бедным. Не знай ты, что доброе, что злое, тебе бы и жить нельзя. На каждый день, на каждый час надо выбирать: пойти или не пойти, взять или отдать, убить или простить. Посмотри на день твой и вспомни, как прожил; и посмотри на каждое дело твое, — и ты увидишь, что ты делал потому, что знал, что то хорошо, а то дурно.

В Библии сказано, что Адам в раю до вкушения плода не знал, что добро, что зло. Тогда он мог сказать, что не знает, что добро, что зло. А нам это и вообразить нельзя. Только скотов мы видим таких: живут, не зная, что добро, что зло. А где есть люди, есть и закон. Посмотрю на одного человека — каждый знает, что хорошо, что дурно, и по тому ведет свою жизнь. Посмотрю на людей вкупе — закон еще яснее: он написан, и все либо признают его, либо не признают, зная другой закон, лучше его.

Где же, какой, тот закон, под которым мы живем? Не говори, что это — закон того, что моему телу хорошо: есть, пить, совокупляться, блюсти своих детенышей. Это — не закон, а нужды плоти, те самые, на которые нужен закон, те нужды плоти, какие есть и у скота. У скотов нет закона, похоти же — у всех одни. Все хотят того же. Чтобы не было того, что люди хотят есть одно, спать с одним, и перебьют друг друга, и ни тот, ни другой не поест и не поспит, — надо им делиться, надо поставить закон. А чтобы им поделить, надо ограничить похоть, и в сердце людей рождается закон о том, как ограничить похоть. И что ни похоть, то закон; потому что закон — не что иное, как смирение, покорение похоти для другого. И таких законов много в сердце каждого человека. У скота нет закона, и нет нужды в нем. Худо ли, хорошо ли, но человеку без закона нельзя быть: закон написан в нем самом. И никогда не был человек без закона. Когда был один Адам (был ли он, или не был, все равно), если был один человек, ему можно было жить без закона. У него одного были похоти, и они никому не мешали, но как стало два, три человека, так похоти их столкнулись. Я хочу съесть это яблоко. И я — тоже. Один камнем убил другого, является третий, который не оставит этого дела так. В его душе скажется, хорошо или дурно сделал один. Один волк загрызет другого; третий — ничего не скажет, не подумает, а станет, вместе с убийцей, есть убитого. А человек подумает и скажет: хорошо то или дурно. Найдя в сердце закон, не говори, что нет закона. Закон написан в твоем сердце. Если бы ты жил один день с людьми и делал бы дела, ты бы нашел закон. И теперь нет такого дела людского, на которое у тебя в душе не было бы суда по закону твоему, и своего дела, на которое ты бы не знал закона.

Если ты говоришь — нет закона, то ты говоришь, что так много стало законов, так бестолковы эти законы. Есть и такие — и много их, — что один закон велит, то другой воспрещает. А кроме того, есть еще уставы, не покоряющие, а устанавливающие, как удовлетворять похоти. И их называют законами; так что живут в этом море законов и уставов люди как попало, — не следуют никакому закону, смешивают уставы с законами и живут ни по какому, а по похоти. Если ты это говоришь, то это правда. Правда, что множество законов и уставов, что не видать ни одного настоящего закона и можно жить без закона. Это — правда, об этом самом я и хочу говорить, к этому-то и спрашиваю: чьи мы — Боговы или дьяволовы?

Живем ли мы по закону, или по похоти — не забывай, что закон есть; и не закон, а тьмы законов есть, и мы следуем тысячам из них, и без них никогда не жил и не может жить, человек; и так много стало законов, и так мы запутались в них, что мы можем жить по похоти — и так и живали многие: избирали те законы, какие с руки, и заменяли те, какие не с руки, другими законами. А законам нельзя не быть. Два человека проживут три дня, и то будут у них законы, а миллионы миллионов жили 5000 лет, по Библии, и по науке — миллионы лет, и не нашли законов? Это — пустое, и говорить этого не надобно.

Я сижу теперь в моем доме, дети учатся, играют, жена работает, я пишу. Все это делается только потому, что есть законы, признанные всеми. В дом мой никто чужой не приходит жить, потому что он — мой, и по 10-й заповеди никто не должен желать чужого. Дети учатся тому, что я велел, по 5-й заповеди; жена моя спокойна от покушений, по 7-й; я работаю, что умею, по 4-й. Я назвал заповеди Моисея, но мог назвать тысячи законов государственных и обычаев, наполовину подтверждающих то же. Но сейчас же я найду, если хочу, и законы, и обычаи такие, которые отменяют эти законы. Я скажу: зачем у тебя дом? Христос, показавший нам пример жизни, не имел где главы преклонить. Зачем у тебя дом, когда есть бедные без пристанища? Зачем у тебя дом, когда сказано — не заботьтесь? Я скажу: зачем заботишься о детях? Ни один волос не спадет без воли Отца небесного. Зачем учишь их, когда блаженны нищие духом? Просто скажу: зачем учишь их языческой мудрости, когда ты — христианин. Скажу: зачем учишь их для тщеславия, если лучше работать землю; зачем у тебя жена, когда благо — лучше не жениться; зачем ты имеешь жену, когда сказано: кто не оставит жену... несть Меня достоин? Зачем ты работаешь, пишешь это — против смирения и против непопечения о мирском? Так что, если бы я бросил дом, жену, детей, работу, я тоже делал бы по закону Божию и нашел бы и законы государственные, и обычаи себе в поддержку. Бросить жену, детей и пойти в монастырь или бросить жену, детей, развестись, жениться на другой и распутничать, — и для всего я нашел бы подтверждение в законах и Божеских, и человеческих; так что, что хочешь, то и делаешь, — на все можно подвести законы.

Вот, в каком мы положении, и вот, что нехорошо. Не то, что нет законов, а то, что их слишком много, и мы больно умны стали. И вот к чему я спрашиваю себя: Боговы ли мы, или дьяволовы?

Но опять ты спросишь: что такое Боговы или дьяволовы? Ты скажешь: пора оставить эти старые слова; много уже толковали про эти басни, про Бога, про дьявола, много и зла наделали, и крови пролили из-за этих басен. Теперь уже время пришло, когда умны стали, перестали верить в эти побасенки — Бога и дьявола. И если хочешь говорить, то говори так, чтобы тебя можно было понимать, а слов важных и бессмысленных не говори. Что такое Бог, что такое дьявол? Никто никогда не видал ни того, ни другого и даже представить себе не может. Если люди, и люди же вьщумали и Бога, и дьявола; и выдумали, и бросили уже давно выдумку эту, как ненужную. Хочешь говорить, так говори про людей.

Про людей-то я и хочу говорить и потому говорю и про Бога, и про дьявола — тот и другой сидят в них и нераздельны с ними. Говорю так, называю Бога и дьявола потому, что иначе нельзя сказать того, что я хочу сказать.

Ты говоришь: нельзя понять, что Бог сидел, сидел где-то вечность, и вдруг вздумал: "дай сотворю мир", — и стал творить в семь дней, проговорив: "хорошо". Правда, нельзя понять нам с тобою, когда мы ничего не спрашиваем, и нам вдруг говорят все это. Но скажи, можно ли понять то, чтобы все, что есть, — было и не имело начала? Нельзя. И ты говоришь, что всему есть начало, и даже, восходя от начала к началу, ты дошел далеко, и по соображениям и догадкам дошел до начала не за 7000 лет, а гораздо дальше. И там ты видишь не только образование Земли и живого на ней, но образование Солнца и еще дальше. Но как ни далеко ты зашел, ты признаешь, что начало начал так же далеко и недоступно. Но ты все-таки ищешь начала начал, на него обращен твой взор, от него — ты говоришь — возникло все. Ну, вот это самое, не часть, а начало начал, это самое я и называю Богом. Стало быть, когда я говорю "Бог", ты не можешь не понимать меня и осуждать меня. Мы оба Его не знаем, потому оба одинаково верим, и никто не может требовать от нас понимания Бога такого, каким Он изображен в книге Бытия. Нам бы надо отказаться от того, чем мы понимаем, — от нашего ума, — чтобы понимать Его таким. Точно так же, как никто не может требовать от Моисея, чтобы он понимал небеса, солнце, луну и звезды больше земли. Но ответ Моисея на вопрос, откуда мы взялись, тот же самый, какой дал и ты: от начала начал, от Бога.

Но — скажешь ты — это начало начал все еще далеко не то, что разумеют под словом Бог. Под словом этим разумеют Существо, заботящееся о людях. Говорят, что Он пальцем написал закон, ходил в купине, прислал Сына и т.д. Этого всего нет в разумном понятии начала.

И я согласен на такие слова: в начале начал нет такого Бога. Но как непонятен тебе Бог живой, жалеющий, любящий и гневающийся на людей, так же непонятно для ума человеческого, что такое он сам, что такое его жизнь. Скажи мне, что такое жизнь, и я скажу, что такое Бог живой. Ты говоришь: жизнь есть сознание ложное, — но всегда присущее человеку, — своей свободы и удовлетворение своих потребностей, и выбор между ними. Но откуда взялась эта жизнь? Ты говоришь: она развивалась из низших организмов. Но низшие организмы несли уже в себе сознание это, и откуда взялись низшие? Ты говоришь: от бесконечного начала. Я называю то же самое Богом. Я говорю: сознание моей жизни, сознание свободы есть Бог.

Но и это — не весь Бог. Он только Творец и Живой. Но кроме того, что я есть, что я жив, стремлюсь к удовлетворению своих потребностей, сознаю свободу выбора, я имею еще разум, руководящий меня в этом выборе. Откуда разум? Разум этот ищет начала, разум этот борется с самим человеком, покоряет его самого, его похоть, ставит ему законы; а законы — не что иное, как борьба, одоление похоти. Скажи мне, откуда этот разум человека, уставляющий законы, противные плоти?

Ты говоришь: законы эти от человека. Но разум человека откуда? От развития живого? И живое от неживого? Но и в неживом были эти зародыши. В оторвавшихся частях вертящегося Солнца уже были зародыши разума. А в Солнце и в тех звездах, от которых оторвалось Солнце! Если есть разум, и он произошел от развития, то начало его также скрывается в бесконечности. Вот это-то начало начал разума и есть тоже Бог. И как у тебя, так и у меня, все те же понятия начала существующего — те, что начало жизни и разума сливаются в одно. Ты указываешь только на ход твоей мысли, а я называю все Богом. Но называю потому, что мне нужно как-нибудь назвать то, на что ты только указываешь, и что раздробляется у тебя на три пути мысли.

К чему же дьявол? — спросишь ты. Человек — плоть, имеет жизнь и разум и развивается. Вот и все. Но здесь я должен остановить тебя. Хорошо говорить, что веревка развивается, зародыш развивается в яйце, но недобросовестно прилагать это слово к человеку и человечеству. Ты, если человек, ты живешь. А потому не продолжай говорить о развитии, а прямо посмотри на себя и укажи, что ты делаешь, имея жизнь и разум? Если ты это сделаешь, то ты ответишь, что ты ищешь разумного выбора между всеми требованиями твоего тела; только в этом вся наша жизнь. Когда есть выбор (жизнь человека не бывает без этого сознания), человек ищет наилучшего, наи-согласнейшего с разумом и его законами (с законами Бога). Вот это-то самое, что несогласно с законами разума, я называю дьявольским...

ЦАРСТВО БОЖИЕ

Царство Божие не приходит видимо, — оно в самих людях. (Лк. XVII, 20, 21)

Чтобы войти в Царство Божие, нужно возвысить Сына человеческого. Сын человеческий — это тот дух, который есть в каждом человеке, не зачат от плоти. Тот, кто возвеличит этот дух в себе, тот получает жизнь невременную и вступает в Царство Божие.

И потому Царство Божие всегда было и есть, и в него вступают те, которые полагаются на Сына или, иначе, живут в разумении; а отделяются от Царства Божия те, которые не полагаются на Сына или, иначе, делают дурное, или, еще иначе, не живут в разумении (Ин. III).

Царство Божие надо понимать не так, что всякий человек в каком-нибудь месте или в какое-нибудь время войдет в Царство Божие, а так, что во всем мире всегда одни люди делаются Сынами Царства, а другие — не делаются.

Бог Дух — Отец того духа, который в человеке, есть Бог и Отец только тех, которые признают себя его Сынами.

И потому для Бога существуют только те, которые удерживают то, что Он дал им.

Он, как Отец, сеет везде и собирает то, что осталось зерном (Мф. XIII).

Он дал всем людям возможность делаться Сынами Его и потому не вступает в дела мира (Мр. IV).

Для Него мир людей, пока они живут, есть то же, что квашня для бабы. Делать с квашней ничего нельзя, — надо, чтобы она укисла сама. Бог не искореняет зла в мире, потому что Он ничего не уничтожает и для Него зла нет; для Него есть только то, что принесло плод. Для Бога мир людей, со всем тем злом, которое люди видят в мире, есть то же, что поле, посеянное хозяином. Он посеял и ждет жатвы; все, что не Он сеял, — Он не знает. Он знает свое и убирает свое, когда оно поспеет, а все, что не есть то, что Он сеял, — уничтожается.

Он забирает всякую рыбу, но только для того, чтобы отобрать ту, какая нужна ему (Мф. XIII, 47).

Таково Царство Божие для Бога, но для каждого человека Царство Божие — внутри его.

Царство Божие состоит в том, чтобы полагаться на Сына и удерживать в себе разумение. Тот, кто не принимает разумения, — как дорога, когда на нее попадут семена; кто, хотя и принимает разумение, но потом отталкивается от него, — как каменистая земля, когда на нее попадут зерна, и она вырастит их, но не захватит корня; кто принимает разумение, но не соблюдает его в жизни, — как земля, поросшая репьями, выводит пустой колос, — те не вступают в Царство Божие. Только те, которые принимают разумение и, несмотря ни на горести, ни на заботы, — как добрая земля, которая родит от одного зерна сто зерен, — те только вступают в Царство Божие (Мф. XI).

Так вот в этом состоит Царство Божие, которое предвещает Иоанн: оно в том, что люди живут духом, а не плотью, что, несмотря на кажущиеся лишения, люди блаженны, видят не глазами, слышат не ушами; несчастные становятся блаженны, потому что блажен всякий, кто живет духом. Прежде для исполнения воли Божией были пророки, — но Иоанн не был пророк. Он объявил Царство Божие на земле и показал, как вступать в него.

Он был больше, чем пророк: он сделал ненужным закон и пророчества, — он объявил, что Царство Божие всегда на земле, и сам вступил в него.

Поэтому все пророки и закон, — все это нужно было до Иоанна; от Иоанна Царство Божие объявилось, — оно стало явно, как блаженство для людей, — всякий может своей волей войти в него. Мудрецы и книжники все по пророчествам и по закону отыскивают признаки Царства Божия, а не видят того, что перед ними, — и мудрость, и книжность их посрамилась. Вся тайна Царства Божия состоит не в том, чтобы учить закон и пророков, а в том, чтобы признавать Отца своего, и потому-то тайна эта скрылась от мудрецов и открылась тем, которые признают себя Его детьми.

«Никто не знает, что Сын, что Отец. Только Отец знает Сына. И Сын этот открывает, что есть Отец».

«Я Сын Отца — Духа, и Я введу вас в Царство Божие, и потому идите ко Мне все измученные и утружденные и учитесь у Меня. Делайте то, что Я делаю, и вы увидите, что легко Мне жить, потому что Я покорен и низок душою. Будьте такими же, как Я, и вы найдете покой в жизни вашей, вы почуете, как просто и легко жить так же, как Я живу».

И вот, объяснив то, что есть Царство Бога вообще, что есть Царство Бога для каждого человека, и то, как войти в него, Иисус еще другое, более ясное, простое поучение предлагает о том, что нужно делать для того, чтобы войти в Царство Бога. Он говорит: «Делайте, что Я делаю, будьте то, что Я», и в Нагорной проповеди объясняет, как Он живет, и как надо жить, и что Он делает, и что надо делать.

ЧТО МОЖНО И ЧЕГО НЕЛЬЗЯ ДЕЛАТЬ ХРИСТИАНИНУ

1800 лет тому назад открыт людям Иисусом Христом новый закон. Учением своим и жизнью и смертью своей Иисус Христос показал людям, что должно и чего не должно делать тому, кто хочет быть учеником его — христианином.

Учение Христа как теперь, так и тогда, было противно учению мира. По учению мира властители управляют народами и, чтобы управлять ими, заставляют одних людей убивать, казнить, наказывать других людей, заставляют их клясться в том, что они во всем будут исполнять волю начальствующих. По учению же Христа, ни один человек не может не только убивать, но насиловать другого, даже силою сопротивляться ему, не может делать зла не только ближним, но даже врагам своим. Учение мира и учение Христа были и всегда будут противны друг другу. И Христос знал это и говорил своим ученикам и предсказывал им, как Он сам пострадает за истину (Мф. XX, 18), так и их за то же будут предавать на мучения и убивать (Мф. XXIV, 9), и что мир будет их ненавидеть, как он ненавидел Его; потому что они будут не слугами мира, а слугами Отца (Иоан. XV, 19-20).

И все сбылось так, как предсказал Иисус. Мир возненавидел и искал погубить Его.

Все — и фарисеи, и саддукеи, и книжники, и иродиане — упрекали Его в том, что Он враг кесарю, запрещает платить ему подати, смущает и развращает народ, что Он злодей, что Он делает себя царем и потому Он враг кесарю. (Ин. 19, 12).

Еще до предания Его на казнь: Лк. XX, 20, 21, 22, 23, 24, 25, подослали к Нему «лукавых людей, которые, притворившись благочестивыми, уловили бы Его в каком-либо слове, чтобы предать Его начальству и власти правителя. И они спросили Его; Учитель! мы знаем, что Ты правдиво говоришь и учишь, и не смотришь на лицо, но истинно пути Божию учишь. Позволительно ли нам давать подать кесарю, или нет? Он же, уразумев лукавство их, сказал им: Что вы меня искушаете? Покажите мне динарий; чье на нем изображение и надпись? Они отвечали: Кесаревы. Он сказал им: Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу».

От него ждали, что Он скажет: или то, что позволительно и должно платить подать кесарю, и этим разрушит все свое учение о том, что сыны свободны, что человек должен жить, как птицы небесные, не заботясь о завтра и мн. др.; или что Он скажет, что непозволительно платить подать кесарю, и этим покажет, что Он враг кесарю. Но Христос сказал: кесарево кесарю, а Божие Богу.

Он сказал больше того, чего они от Него ждали. Он определил все, что имеет человек, на две части — на человеческую и Божескую, и сказал, что человеческую можно и должно отдавать человеку, а Божескую нельзя отдавать человеку и только Богу. Этими словами Он сказал им то, что если человек верит в закон Бога, то он исполнит закон кесаря только тогда, когда он не противен Богу. Для фарисеев, не знавших истины, был все-таки закон Бога, который они не преступали бы, если бы им это и велел закон кесаря. Они не отступили бы от обрезания, от соблюдения субботы, от постов и от многого другого. Если бы кесарь потребовал от них работы в субботу, они бы сказали: отдадим кесарю все дни, но не день субботы. То же и с обрезанием и с другим. Ответом своим Христос показал им, что закон Бога стоит выше закона кесаря и что человек может отдать кесарю только то, что не противно закону Бога.

Что же для Христа и для учеников Его кесарево, что Божье?

Ужас берет, когда подумаешь о том ответе на этот вопрос, который услышишь от христиан нашего времени.

Божье, по суждению наших христиан, никогда не мешает кесареву, а кесарево всегда согласно с Божьим. Вся жизнь отдается служению кесарю, и только то, что не мешает кесарю, отдается Богу. Не так разумел это Христос. Для Христа вся жизнь была Божья, а кесарю можно было отдавать то, что не Божье. Кесарево — кесарю, а Божье — Богу. Что кесарево? — Монета, плотское, не твое. Плотское все и отдавай тому, кто берет, но жизнь твоя, полученная от Бога, жизнь твоя, она вся Божья. Ее никому нельзя отдавать, кроме Бога, потому что жизнь человека, по учению Его, есть служение Богу (Мф. 4, 10).

Все плотское человек должен отдавать всякому и потому может отдавать кесарю, но служить не может никому, кроме Бога. Если бы люди веровали в учение Христа, учение любви, они не могли бы поступать так, что будто все законы Божеские, открытые всем Христом, для того, чтобы исполнять законы кесаревы.

БЛАГО ТОЛЬКО ДЛЯ ВСЕХ

Всякий человек в первые года своего детства, часто юности, считает собою, тем, что он называет «я», свое рождающееся и умирающее животное существо, и не видит никакого противоречия в том, что его жизнь отделена от других существ и не вечна, а прекращается смертью. Большей частью, хотя он и знает, что люди умирают, он не верит в свою смерть и спокойно живет для удовлетворения желаний этого своего отдельного от всего мира существа. Но приходит время, и в душе человека зажигается свет сознания, человек видит, что он один среди бесконечного пространства мира и бесконечного числа существ, живущих так же, как и он каждое для одного себя, видит, что срок его жизни — одно мгновенье среди бесконечного времени. И как только человек не через других услыхал про такое положение человека в мире, но сам понял и сознал его, так тотчас на него находит ужас перед ожидающими его страданиями и смертью, а — главное, является вопрос: зачем эта его жизнь, и что ему делать. Прежний двигатель жизни, желание блага одному себе, становится недостаточным, человек видит, что животное благо свое и других нужных ему существ, обманчиво и неизбежно кончается смертью и ищет нового смысла и двигателя жизни, и мучается, пока не находит его.

Мучения эти суть муки рождения; человек мучается, пока не найдет этого нового двигателя и смысла жизни, и пока не родится к новой жизни.

Проснувшееся сознание жизни показывает человеку, что прежние, вполне удовлетворявшие его влечения личной жизни, приводят его и другие существа к бедствиям, что эти влечения не разумны, а вместе с тем влечения эти продолжают требовать своего удовлетворения, и в человеке является раздвоение и недоумение: какому из двух голосов следовать: голосу ли животного чувства, или разумного сознания, противоречащего ему. И раздвоение это (хотя и неизбежно разрешающееся с течением жизни в пользу непрестанно растущего разумного сознания в человеке, с годами все менее и менее привлекаемого удовлетворением животных чувств), — человек то отдается требованиям животного и страдает, сознавая бессмысленность этих требований, то отдается требованиям разумного сознания и страдает от неудовлетворения требованиям животного. Но мучения эти неизбежны и суть не что иное, как муки рождения к новой жизни.

Вот это-то рожденье к новой жизни и совершается учением Христа, совершается тем, что учение это дает и указывает новый смысл жизни, открывающийся для проснувшегося сознания, и освобождает тот новый, иной, чем животный, двигатель жизни, который находится в каждом человеке, но еще связан в нем старыми привычками животной жизни.

Человек живет не один и не первым человеком в мире, а до него и жили, и с ним одновременно живут люди, и люди имеют свойство воспринимать выводы разумного сознания других людей и делать их своими. И вот такие-то наивысшие, доступные человеку выводы разумного сознания о том, как разрешаются раздвоения, испытываемые рождающимся к новой жизни человеком, и в чем смысл жизни, и дает человеку христианское учение, избавляя его от страдании, раздвоения и сразу указывая ему ясный и несомненный смысл и путь его новой, освещенной разумным сознанием — жизни.

Если бы проснувшийся к сознанию человек мог бы сразу отрешиться от требований тела, он бы мог быть счастливым и спокойным и мог бы не спрашивать себя: зачем он живет, как он не спрашивал себя до тех пор, пока жил одною животной жизнью, но проснувшееся сознание заставляет человека раз-двояться; раздвоение же производит страдание. А то самое разумное сознание, которое сознает страдание и ставит вопрос: зачем я живу, не может успокоиться до тех пор, пока не получит ответа.

Зачем я живу в этом мире? Вопрос этот неизбежен, и как ни стараются люди, или суетой жизни, или рассуждениями о постороннем, скрыть от себя этот вопрос, он неотступно стоит перед каждым проснувшимся к сознанию человеком и требует своего разрешения. Он требует разрешения уже по одному тому, что жизнь человека есть деятельность: человеку надо действовать, а чтобы действовать, надо знать зачем. Не зная же этого, всякое действие может быть ложно и нести за собой невыгодные последствия. Если человек идет и не может остановиться, то ему неизбежно знать куда, иначе каждый шаг его может быть губителен. Ответ же на этот вопрос при доступном человеку знании с первого взгляда представляется невозможным; я, конечное существо, живу короткий срок жизни в бесконечном по времени и пространству мире. Никакая деятельность моя для меня не может иметь никакого смысла, потому что всякая кончается смертью; для бесконечного же деятельность обитателя песчинки в необъятном пространстве миров, существовавших и имеющих существовать вечно, еще менее может иметь какой-нибудь смысл.

Наука делает мудреные исследования и строит глубокомысленные теории о том, как образовывался и развивался познаваемый нами мир, и как образовался человек; но каждый ребенок уничтожает все эти исследования простым вопросом: «Зачем мне знать все это, если я не знаю, зачем я живу в этом мире?»

А на этот вопрос никакая мудрость человеческая не может дать и приблизительного ответа. Не может дать ответа, потому что для того, чтобы понять, для чего я живу в этом мире, надо бы знать этот мир и цель его существования. Это же невозможно, потому что мир бесконечен и вечен. Я не могу ни представлять, ни мыслить себе его иным. Ответ на этот вопрос возможен только тогда, когда мы допустим, что есть высшее начало жизни, по воле которого существую я и существует весь мир. Потому что только при этом допущении цель моей жизни определяется уже не участием в бесконечном по пространству и времени мире, а исполнением того назначения, которое мне определено этим высшим началом. Я не могу знать общей цели жизни всего мира: понятие бесконечности этого мира уничтожает для меня эту возможность. Но я могу очень определенно знать то, что мне предназначено сделать для достижения не доступной моему пониманию цели. И потому только по признании высшего начала жизни, по вине которого я живу, возможен ответ на вопрос: зачем я живу в этом мире.

После всякого иного ответа на вопрос, зачем я живу в этом мире, можно поставить другой вопрос: зачем? — Что бы ни сказал человек, не признающий Бога, о смысле жизни, я могу опять спросить: зачем? Если кто скажет: для блага людей и мира, я спрошу: зачем благо людей и мира?

Если кто скажет: для того, чтобы достигнуть высшей степени развития, усложнения и усовершенствования, я опять спрошу: зачем? Только один ответ окончательный и такой, на какой нельзя поставить вопрос зачем, это ответ: я живу для исполнения воли Бога, пославшего меня в мир.

Единственный дальнейший вопрос, который можно сделать на этот ответ — это вопрос о том, что такое Бог, и зачем нужно этому Богу, чтобы человек так именно жил в мире и известным образом действовал в нем? И ответ на этот вопрос очень прост и определенен: Бог — это то Начало, по воле которого существую я и весь мир; знать же для чего я должен жить так, а не иначе. Ответ в том, что я, с конечным разумом работника бесконечного дела Божьего, не могу знать цели бесконечного дела; не могу даже знать, почему нужно именно такое, какое от меня требуется, участие в деле Божьем, и потому не ищу этого знания, а довольствуюсь знанием того, что открыто мне для моего участия в деле Божьем, а это открыто мне вполне.

Человек в этом мире находится в положении пришедшего на большой, в полном ходу, завод. Работник может избрать одно из двух: первое, не обратить внимание на данное ему указание и предположить, что все устройство, которое он видит перед собой, не имеет хозяина и определенной цели, и пользоваться заводом независимо от указаний хозяина для своих целей, или признать, что в заводе есть хозяин, который для каких-то своих, непонятных работнику, целей устроил этот завод и требует от каждого приходящего работника участия в работе, вникнуть в переданное ему при входе указание и исполнять то, что от него требуется.

И всякий работник, подумавший о своем положении, не может не избрать последнего. Если бы даже он сознательно и не избрал последнего, то опыт жизни неизбежно привел бы его к этому. Точно также не может иначе поступить и всякий человек, проснувшийся к сознанию. Если же и не поступит так, то сама жизнь страданиями приведет его к необходимости признания высшего начала жизни, волю которого человек должен исполнять в этом мире.

Но кроме того, что не признав существования Бога, невозможно ответить на неизбежно представляющийся и требующий ответа вопрос: зачем я живу в этом мире? Признание Бога, т.е. разумного Начала всего существующего, необходимо еще и потому, что, признавая для себя необходимость разумного смысла жизни, человек не может допустить, чтоб жизнь всего мира, которого человек чувствует себя разумною частью, была бы не разумна. А таковою она неизбежно представляется, если человек живет и не знает зачем. Только признав высшее Начало этой жизни и своим назначением — исполнение воли этого Начала, человек может признать и жизнь эту разумною, хотя бы сам человек со своим ограниченным разумом и не мог понять конечной цели ее.

Живет человек в мире для исполнения воли Высшего Начала жизни, Бога, и потому человеку нужно знать, в чем состоит эта воля Бога.

Вся воля по отношению ко всему миру, т.е. то, чего хочет Бог от всего телесного мира, не может быть понятна человеку, так как он составляет только малую часть телесного мира, но чего хочет Бог от человека, как Он хочет, чтобы человек жил и действовал в этом мире, должно быть известно. И это действительно известно человеку. Как рабочий на заводе, приставленный к своему делу, не может знать всего хозяйского дела, но определенно знает свои обязанности на назначенной ему работе, так и человек в мире. Общая цель жизни мира скрыта от него, но то, что он должен делать для служения этой цели, несомненно ясно без возможности какого-либо недоразумения указано ему. И мало того, что для него ясно определено его участие в жизни мира, ему открыта и ближайшая цель этой жизни: как работник не знает конечной цели, как и куда употребляются вырабатываемые предметы, знает все-таки, что он работает не бессмысленно, но что предметы, которые он производит, нужны и найдут употребление, так и человек, не зная конечной цели мира, знает, однако, что его жизнь и деятельность содействуют произведению нужного и доброго.

В чем же состоит воля Бога по отношению к человеку, что должен делать человек для того, чтобы исполнять то, что хочет от него Бог. Ответ на этот вопрос один и тот же дается человеку и преданием и его собственным рассуждением. Предание человечества, в лице мудрейших людей мира, передававших друг другу свои выводы о том, что должен делать человек, говорит ему: человек должен жить так, чтобы не только не мешать, но служить жизни других существ, как это высказано во всех без исключения учениях вер всех народов, поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Как сказано в Евангелии Матвея (VII), в этом — весь закон. Это же самое подтверждает человеку и наблюдение и рассуждение: желание блага себе одному, тогда как все другие существа точно так же желают себе блага, — вызывает борьбу. Борьба же не только не для блага тратит силы людей, но производит большинство бедствий, от которых страдают люди; согласие же, общение, любовь между людьми и существами, напротив, уничтожает вредную борьбу, но в огромной мере совокупляя их, увеличивает силы людей и дает им благо, И потому человеку, вместо разъединения и борьбы, надо жить так, чтобы поступать с другими так, как он хочет, чтобы поступали с ним, — увеличивать единение и согласие.

Но мало того, что человек сам для себя видит и в предании и в рассуждении указание того, что ему нужно делать для исполнения воли Бога, ему отчасти видна и та ближайшая цель, которая достигается жизнью мира. Как работнику на заводе, кроме определенного указания того, что он должен делать, известно и то, что вообще делается на заводе, так и человеку, кроме указания его прямого дела, открыто и то, что делается теперь в мире и в чем требуется его участие.

Общее дело, совершаемое жизнью мира, тоже открыто нам и преданием и рассуждением. Предание говорит нам, что дело жизни мира состоит в установлении Царства Божия, т.е. наибольшего единения существ и людей, такого, как это выражено в пророчестве, при котором все люди будут научены Богом; люди разучатся воевать, и лев будет лежать с ягненком. И рассуждение и наблюдение показывают нам то же. Рассматривая в прошедшем жизнь человечества, мы видим, что все движение человечества состоит только, хотя оно и идет самыми различными путями, — только в движении и приближении к этой цели.

Так что от человека не скрыто то, чего от него хочет Пославший его в этот мир — Бог; отчасти открыто и то, какое дело, в котором нужно участие человека, совершается в мире.

Хочет Бог от человека того, чтобы человек жил не для себя в ущерб другим существам, а поступал бы с другими так, как он хотел бы, чтобы с ним поступали другие; совершаемое же в мире дело, в котором нужно участие человека, состоит в том, чтобы мир от разъединения, борьбы и злобы все больше и больше переходил к единению, взаимности и согласию.

Человек живет в мире для исполнения воли Бога, и человеку указано то, что он должен делать для исполнения этой воли: он должен поступать с другими так, как хочет, чтобы поступали с ним; открыто человеку отчасти и то, что совершается в мире: совершается в мире установление Царства Божьего, переход от борьбы и разъединения к согласию и единению. Но может ли человек исполнять то, что так определенно требует от него Бог?

Не противно ли такое стремление поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, природе человека? И потому не неразумно ли требовать от человека то, что противно его природе? Не состоит ли в том трагизм жизни человека, как и говорят некоторые, что рассуждения, и наблюдения, и предания говорят человеку, что для блага всех людей нужно, чтобы каждый человек делал для другого то, что он хочет, чтобы ему делали, а между тем, по свойствам своей природы, всякий человек влечется всегда к тому, чтобы делать только то, что ему хочется, и к тому, чтобы к этому принудить других людей.

Так это кажется в самом деле, и так должно казаться всякому человеку, просыпающемуся к сознанию. Люди просыпаются к сознанию иногда поздно, — после 20, 30, 40, 50 лет животной, бессознательной жизни.

Во всяком случае, люди начинают пробуждаться к сознанию, т.е. понимать, что они живут отдельные от мира жизни, и что все остальные существа живут так же, никак не ранее 15 лет. И вот, прожив спокойно и радостно 15 лет животной жизнью (чувство это бывает еще гораздо сильнее, когда прожито 30, 40, 50 лет) — человек в самом себе находит что-то (его разумное сознание), которое начинает противодействовать его животной жизни, отравлять его радости. То чувство жизни, такое сильное, давало так много радостей, продолжалось так долго, и вдруг появляется что-то новое, неосязаемое и борется с прежним «я» и пытается уничтожить его радости. Естественно, что в человеке является недоверие к этому новому, отравляющему жизнь, голосу и желание заглушить его. Но время, т.е. жизнь, идет, и у одних скорее, у других медленнее — скорее или медленнее еще потому, употребляет или не употребляет человек средства^* для заглушения голоса разума, и голос разумного сознания, осуждающий, отрицающий все животные радости, становится все громче и громче, старее и тверже, а требования животной природы, напротив, все слабее и слабее, и человек сам собою неизбежно влечется к отказу от животной жизни и к совершению того самого, чего требует от человека Бог, и что известно человеку и по преданию, и по опыту и рассуждению.

Все более и более понимая, что то благо, которого он желает себе одному и которого точно также желает себе каждое живое существо, человек ищет такого блага, которое не вызывало бы борьбу и страдание; и вместе с тем, понимая то, что другие существа так же, как он, желают блага, он научается переноситься мыслью в другие существа и желать им блага. Так, что по мере того как в человеке все более и более просыпается сознание, он все больше и больше понимает, что благо его одного недостижимо, и все более и более понимая желание блага других существ, становится способным поступать с другими так, как он бы желал, чтобы поступали с ним.

И потому исполнение того, чего требует от человека Бог, не только возможно, но и естественно и необходимо, и естественно с течением жизни совершается в человеке.

Кажется же человеку это исполнение воли Бога трудным и несвойственным только потому, что в первые времена пробуждения сознания в человеке, борятся привычки (инерция) установившейся животной жизни против только что возникшего сознания, и первая искра сознания кажется ничтожной в сравнении с знакомой, установившейся могущественной животной жизнью. Но разумное сознание растет, животная же жизнь непрестанно убывает. Как ни стар и ни могуч 200-летний дуб с своим стволом, сучьями и листом, жизнь не в нем, а в желуде, завязавшемся на его ветке.

В этом признании того, что наша жизнь заключается не в нашем животном, а в той духовной сущности, которая оживляет ее, и состоит христианское учение.

* От этого всегда в первой молодости начннают курить, именно тогда, когда впервые пробуждается сознание и тормозит жизнь.

Всякий человек рождается и живет младенцем, ребенком, часто и юношей, живет с желанием блага только себе.

Он желает блага только себе и не знает этого. Но приходит время, и в каждом человеке зарождается сознание: и в то же время, как он понимает, что он желает блага себе, он признает и то, что жизнь всякого живого существа есть такое же желание себе блага, только себе, и жизнь представляется ужаснейшим, неперестающим противоречием.

До тех пор, пока в нем не проснулось сознание, он, не зная этого, желал блага только себе, и это не мешало ему жить; но как только человек понял, что его жизнь есть желание себе блага, и что в том же — жизнь всех других существ, он не может уже не видеть бессмысленности жизни. Каждое существо воображает и живет так, как будто мир существует для него одного и потому, стремясь к своему благу, вступает в борьбу и производит себе же величайшее зло.

Желание блага себе есть основа жизни и, вместе с тем, есть очевиднейшее противоречие. Вот это-то противоречие и разрешает христианское учение.

Христианское учение указывает человеку, что как только он сознал, что цель его жизни есть желание блага, оно уже не может быть желанием блага себе, а должно быть желанием блага другим существам, т.е. любовью. Христианское учение показывает человеку, что желание блага всем существам есть вечное вездесущее благое начало жизни, зак-. люченное во все живущее, и что до тех пор, пока оно не сознано, оно, представляясь желанием блага только себе, производит то самое действие, которое оно и должно производить, но что, как скоро в животном существе проснулось сознание, тотчас же разрушается представление о благе для одного себя, и желание блага уже не ограничивается одним собою, а переносится на другие существа — выражаясь любовью.

Вечное, вездесущее и дающее жизнь всему живущему, — начало, есть желание блага всему живущему, т.е. любовь ко всему, то, что мы называем Богом, — заключено в пределы животной личности, и, пока оно не освещено сознанием, выражается желанием блага только к себе; но освещенное сознанием, оно, как зерно, начавшее расти, начинает расширяться, освобождаясь от наложенных на него ограничений, и проявляется, как Божественная сущность, и это-то расширение и освобождение Божественной сущности из своей плотской оболочки и есть то, что по христианскому учению называется жизнью.

Вся беседа с Никодимом о новом рождении, о том, что люди должны верить в Того, кого Отец послал в мир, относятся только к этому духовному началу жизни, заключенному в человеческое животное и проявляющееся в нем сначала любовью к себе, а потом к другим и ко всем существам. К этому же относятся слова о свободе и даже всемогуществе того, кто верит в Пославшего и Посланного, так как человек, положивший свою жизнь в увеличении любви, не может быть ничем связан и, сливаясь с началом жизни, становится всемогущим.

Это же особенно ясно выражено в словах о двух жизнях, о той жизни, которую надо погубить для того, чтобы получить истинную. Учение о том, что человек есть сын Божий, разъясняет ту же истину о том, что человек, сознающий себя отдельным существом, должен считать собою не свое тело, желающее блага только себе, а ту бесконечную и вечную силу, которая живет в нем и желает блага всему существующему, которая и есть Бог.

Ключ к учению Христа в том, что человек с проснувшимся сознанием узнает, кто он; он думал, что он жалкое, бедственно живущее и бессмысленно умирающее животное, и он узнает, что он Бог, Бог, хотя и ограниченный условиями того животного, в которое он вложен, но все-таки Бог, т.е. вечно свободная, всемогущая, творящая жизнь и постоянно освобождающаяся от своих ограничений сила.

Человек, познавший эту истину и поверивший ей, подобен молодому птенцу, — который, не веря еще в свои крылья, бедствовал, бегая по земле среди всех преград и опасностей, и вдруг, поверив в силу своих крыльев, распустил их и поднялся в свободную и естественную ему среду воздуха.

Человек, поверивший в свою Божественную сущность, перенесший в нее свою жизнь, сразу освобождается от всех стеснений и страданий и переходит в область свободы и непрекращающейся радости.

Но возможно ли такое перенесение сознания жизни из телесного животного в духовную сущность? Возможно ли ребенку, не могущему держаться прямо, выучиться ходить. Невозможно бы было, если бы не было неперестающего, неостановимого роста и усиления ребенка. Точно также было бы невозможно перенесение сознания жизни в духовную сущность, если бы не было столь неперестающего, неостановимого роста духовной сущности человека во все продолжение его жизни.

При постоянном же, при всех возможных условиях неизбежном, ослаблении тела и росте духовного сознания перенесение сознания жизни из телесного животного в духовную сущность не только не невозможно, но оно неизбежно, неудержимо; оно само, рядом страданий неуклонно совершается во все продолжение человеческой жизни.

Телесные силы, желания, страсти слабеют, неизбежная смерть становится все вероятнее и вероятнее, сила же разума, освобождающая любовь, все более и более просветляется, и человек, страдая и борясь, но все-таки неизбежно, хотя перед смертью, переносит свое сознание из телесной жизни в духовную.

Но так невольно и с страданиями переносит свое сознание жизни из животного в духовную сущность только человек, не принявший христианского учения; человек же, принявший это учение, совершает этот переход свободно и радостно.

Христианское учение и состоит именно в том, чтобы этот переход от жизни животного к жизни Божественной совершался без борьбы и страданий, а свободно и радостно.

Сущность христианского учения в том, чтобы избавить людей от того общего им и неизбежного смешения своей оболочки с своей сущностью; как бы указать бабочке, пока она — куколка, что она — не куколка, а бабочка; сущность этого учения есть уяснение пути, по которому идет жизнь человека, предварение ее понимания.

Все дело только в том, возможно ли такое перенесение своего «я» из животного в свою духовную Божественную сущность. Возможно ли желать не того, чего желает животное, а того, чего желает живущий в нем Бог? И если оно возможно, то в чем состоит жизнь человека, перенесшего свое «я» из животного — в Бога, и дает ли такая жизнь благо человеку?

При признании собой своего животного, вся жизнь есть неперестающее разочарование, есть ряд обманов, разрешающихся жестоким, бессмысленным концом, смертью того, для которого достигалось счастье; при признании собой той Божественной сущности, которая живет в нас, жизнь становится неперестающим, радостным удовлетворением требований этой сущности, состоящей во все большем и большем освобождении себя от наложенных на нее ограничений личностью, и кончающееся полным освобождением ее от этих ограничений — телесною смертью.

При признании собой, своим «я», своей животной личности, весь мир — бессмысленное соединение страдающих и заставляющих страдать друг друга разъединенных существ; при признании собою своей Божественной природы, мир представляется местом разумной благой работы, к которой предназначается всякий проснувшийся к сознанию человек.

При признании собой своей животной личности, жизнь человека есть сплошное страдание; при признании человеком собой своей Божественной сущности — жизнь человека есть неперестающая радость.

При признании собой своей животной личности, жизнь есть жестокое рабство; при признании собой своей Божественной сущности, жизнь есть не только свобода, но и всемогущество.

При признании собою своего телесного «я», жизнь есть неперестающее умаление; при признании собою своей Божеской сущности, жизнь есть неперестающее освобождение этой сущности, увеличение ее.

Главное различие между двумя пониманиями жизни состоит в том, что, считая собою, своим «я», свою животную личность, все усилия желания человека направляются на невозможное: на удовлетворение, усовершенствование и продолжение личности, а между тем, по свойству личности, она никогда не может быть быть удовлетворена (чем более удовлетворяются ее требования, тем они более разгораются), ни усовершенствована, потому что она с каждым часом, после известного возраста, становится слабее и ничтожнее, ни еще менее сохранена, так как неизбежно подлежит смерти. Полагая же свою жизнь в той Божественной сущности желания блага всего существующего, которая служит основой всякой жизни, желания человека направляются на все большее и большее освобождение этой Божественной сущности от ограничений, наложенных на нее личностью, а освобождение это совершается, не переставая, в обычной жизни человека, и завершается неизбежной и представляющейся радостной для человека, признавшего свою жизнь в Боге, — смертью.

Перестав считать собою, своим «я», свое бедственное и смертное животное, и признав собою ту свободную, неуничтожаю-щуюся, вечную и вездесущую силу, т.е. того Бога, которого каждый человек сознает в себе желанием блага, т.е. любовью, уничтожаются все противоречия жизни, все вытекающие из них страдания, и жизнь, вместо того, чтобы представляться, как она прежде представлялась — жестокой, бессмысленной и бедственной, становится благою, разумною и радостною.

Почему люди не живут или только как редкие исключения живут этой жизнью? Почему большая часть усилий людей направлена не на то, чтобы уяснить людям сущность их жизни, не на то, чтобы облегчить им освобождение своей Божественной сущности от ограничений жизни, не на то, чтобы утвердить людей в признании своей жизнью того, что и есть их деятельная жизнь, а напротив, на усиление заблуждения, по которому жизнью представляется жизнь мирская и личная, и на заглушение Божественного голоса любви. Почему усилие людей, направлено не на то, чтобы помочь людям вих борьбе духовной сущности с требованиями животного, а напротив, в затруднение этой борьбы, в усилении требований животной личности, в скрывании от людей погибельности, бессмысленности жизни личности?

Для чего люди в своей совокупной деятельности вместо того, чтобы объяснять друг другу бессмысленность мирской жизни и разумность и радостность жизни духовной, делают обратное: придумывают всякого рода удовлетворения потребности личности, прививают искусственно новые потребности этой личности, восхваляют и украшают жизнь семейную и общественную, скрывающую на время бессмысленность жизни личности, придумывают средства ослабления, отуманения главного орудия духовной жизни — разума и возводят в религиозное учение заблуждения о личной жизни, уверяя людей, что они продолжают жить личной жизнью и после смерти? Почему это так? И почему люди, как будто нарочно, 1800 лет после того, как им открыта истина, избавляющая их от рабства и зла и дающая им свободу и благо, как будто нарочно, стараются скрыть от себя спасительную истину и умышленно поддерживают себя в губительном заблуждении?

Происходит это оттого, что человек, не только каждый отдельно пробуждаясь к сознанию, борется с привычками (инерцией) прежней жизни, но с теми же привычками (инерцией) борется и все человечество, веками и веками жившее одной животной жизнью. То, что происходит в отдельном человеке, происходит и во всем человечестве, только с тою разницей, что в человечестве, где эти привычки (инерция) животной жизни гораздо продолжительнее, отпор, даваемый проявлениями и требованиями духовной жизни, гораздо могущественнее. Как в человеке, в известное время его жизни, совершается рождение его духовного существа, так точно оно совершается и в человечестве.

Вся жизнь человека есть неперестающее рождение к новой жизни, есть постоянный неостанавливающийся рост.

И как в каждом рождении или росте есть борьба нового состояния с прежним, как всякое рождение есть ничто иное, как эта борьба, то все то, что совершается в жизни человечества в отпор духовному просвещению его, есть только эта неизбежная борьба прежнего состояния с новым. Такая борьба происходит при всяком рождении или росте, но рождение или рост не наши мы видим только извне.

Наше же рождение и рост мы сознаем изнутри и видим в нем такие явления, которые скрыты для нас при внешнем наблюдении чужого роста или рождения. Одно из таких явлений, видимых нами в нашем росте, есть то, что ту силу (орудие, в данном случае, это есть разум), которая назначена Богом на борьбу с животными требованиями, на победу над ними и над инерцией животной жизни, — эту самую силу мы употребляем не только не на побеждение животной жизни, а напротив, на усиление ее. И это совершается как отдельным человеком в своей отдельной жизни, так же и в общей человеческой жизни. Человеку дано орудие для освобождения себя, но в первую минуту он, как бы не зная, как употребить это орудие, употребляет его на то, чтобы еще теснее связать себя. Как бы желая развязать узел, человек затягивает его, или, желая остановить ход, усиливает его.

Все те усилия людей во всех различных областях жизни к тому, чтобы еще более затянуть человека в рабство животной и мирской жизни, суть последствие этого заблуждения: и вот от этого-то заблуждения, состоящего в том, чтобы употреблять данный человеку разум для освобождения себя от рабства и бедственности животной жизни, на усиление этого рабства, против этого заблуждения, называемого в Евангелии соблазнами, и избавляет нас христианское учение, объясняя людям, что такое соблазны, какие они бывают, и как может и должен человек не только не поддаваться им, но уничтожать их.

ЧТО НУЖНЕЕ ВСЕГО ЛЮДЯМ

Человеку необходимо нужно действовать, совершать поступки: в этом жизнь человеческая. Человек, как лошадь на колесе: колесо вертится под ее ногами, потому что она переступает, а она переступает потому, что колесо вертится под ее ногами. Разница между человеком и такою лошадью только та, что человек, поставленный в необходимость совершать поступки, не может не оценивать эти поступки, считая одни из них хорошими, другие — дурными.

Не входя в рассмотрение того, имеет ли человек свободу избирать одни поступки и совершать их и воздерживаться от других, или эта свобода выбора есть только иллюзия, несомненно то, что от признания человеком одних поступков наиболее хорошими и желательными, других — менее хорошими и желательными, и еще других — вовсе нехорошими и нежелательными, зависит и совершение и воздержание от тех или других поступков.

От чего же зависит оценка поступков людей, признание одних — хорошими и желательными, других — менее хорошими и желательными, и третьих — вовсе нехорошими и нежелательными?

В различных людских деятельностях мы знаем, что оценка важности, нужности поступков определяется назначением самой деятельности. Так земледелец, признавая своим назначением возделывание растений, знает очень хорошо, что самое важное и хорошее дело для него состоит не в каком-либо постороннем занятии, а в пахоте, удобрении, посеве, уборке и т.п.; знает также, соответственно своему назначению, какие из его земледельческих занятий самые важные и какие — менее важные. Так что в частной деятельности людей несомненно то, что только знание назначения своей деятельности может руководить человеком в выборе его поступков, и без знания своего назначения для человека невозможна никакая деятельность.

Точно то же и по отношению всей жизни. Человек, хочет ли он, или не хочет этого, должен жить, совершать поступки. Для того же, чтобы знать, какие, из предлежащих ему, поступки самые хорошие и желательные, какие — менее и какие — вовсе нежелательны ему, необходимо знать свое назначение и назначение всей своей жизни. Без этого знания невозможна разумная жизнь человека. И поэтому такое знание и возможно, и необходимо для людей, и всегда было у людей. Знание это, определяющее назначение человека в жизни, есть то, что называется религией, верой. Знание это всегда было у людей, но в последнее время все чаще и чаще, все распространеннее и распространеннее стала проявляться мысль, что знание это своего назначения, т.е. религия, вера, совсем не нужно для людей и может быть заменено наукой, т.е. изучением внешних явлений жизни и законов, управляющих ими.

О СОЗНАНИИ ДУХОВНОГО НАЧАЛА

I. Жизнь есть сознание неизменного духовного начала, проявляющегося в пределах, отграничивающих это начало от всего остального.

II. Пределы этого отграниченного от всего остального начала представляются человеку движущимся телом своим и других существ.

III. Отдельность, несливаемость, непроницаемость одного существа другим может представляться только телом (материей), движущимся независимо от движений других существ.

IV. И потому как телесность и пространство, так и движение и время суть только условия возможности представления отде-ленности нашего духовного существа от всего остального, т.е. от неограниченного, не телесного, не пространственного и не движущегося, не временного духовного существа.

V. И потому жизнь наша представляется нам жизнью пространственного тела, движущегося во времени.

VI. Нам представляется, что наше тело, составляя одну часть бесконечного в пространстве телесного мира, происходя от родителей, предков, живших прежде всего в бесконечном времени, получает начало в утробе матери, рождается, растет, развивается, потом слабеет, сохнет и умирает, т.е. теряет свою прежнюю телесность, переходя в другую, перестает двигаться и — умирает.

VII. В действительности же истинную жизнь нашу составляет только сознание того духовного существа, которое отделено от всего остального и заключено в пределы тела и движения.

VIII. Духовное существо это всегда равно само себе и не подлежит изменениям; нам же кажется, что оно растет и расширяется во времени, т.е. движется. Движутся же только пределы, в которых оно находится; нам это кажется так же, как кажется, что движется месяц, когда тучи бегут через него. IХ. Жизнь представляется сначала человеку материально-пространственной и движущейся, временной. Человек признает сначала своей жизнью те пределы, представляющиеся ему движущейся материей, которые отделяют его от всего, и полагает, что его жизнь материально-пространственна и самодвижно-временна, и в движении этой материи во времени видит свою жизнь. В прекращении же движения этой материи он видит прекращение своей жизни.

X. Жизнь же истинная есть проявление сознания из-за пределов пространства и времени. И она всегда есть. Те промежутки отсутствия сознания, которые нам кажутся, только тогда, когда мы смотрим на движение пределов сознания в себе и других существах. Когда же мы смотрим из себя, мы знаем, что сознание одно и не изменяется, не начинается и не кончается.

XI. Так что люди приписывают два различных значения слову «жизнь». Одно значение есть понятие движущейся, отделенной от всего остального материи, признаваемой человеком собою, и второе — неподвижное, всегда равное себе духовное существо, которое человек признает собою.

XII. Понятия эти кажутся различными, но в сущности, это не два, а только одно понятие, — понятие сознания себя духовным существом, заключенным в пределы. Признание жизнью пространственного и временного существования отделенного существа есть только недодуманность. Сознание себя отделенным от всего существом возможно только для духовного существа. И потому, жизнь всегда есть жизнь духовного существа. Духовное же существо не может быть ни пространственно, ни временно.

XIII. И потому признание всей жизнью материального временного существования человека есть ошибка мысли, есть признание части за целое, последствия за причину, — есть такая же ошибка мысли, как признание силою, движущею колесом мельницы, падающей струи воды, а не реки.

XIV. Различие между признанием жизнью духовного неизменного начала, а не проявления его в тех пределах, в которых оно

проявляется, всегда было делаемо всеми религиозными Учителями. На этом разъяснении различия двух понятий жизни основано учение Евангелия об истинной жизни: жизни духа и ложной жизни: жизни плотской, временной.

XV. Разъяснение это очень важно потому, что из сознания того, что истинная жизнь заключается только в духовном существе, вытекает добрая жизнь, то, что дает наибольшее благо людям. Из этого сознания вытекает то, что составляет основу доброй жизни: вытекает любовь, т.е. признание единства своей жизни со всеми существами мира.

ТЕЧЕНИЕ ВОДЫ

Однажды ученики Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: «Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет».

Конфуцы сказал: «Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, — оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воды и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днем, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те, по нашему примеру, передали бы его своим потомкам, и так до конца веков».

О ВЕРАХ

В календарях на 1886 год о том, сколько на свете вер, написано: в одних — 1000 вер или исповеданий, в других — 2000. Если возьмешь книги ученых, тех, которые пишут о верах, то тоже прочтешь в этих книгах описания 1000 вер; и каждая вера одна чуднее другой. — Если послушаешь, что говорят люди, то услышишь тоже: что вер на свете тысячи, и всех их не пересчитаешь, и все разные.^*

Послушаешь, что говорят люди и подивишься: одни говорят, и таких больше всего: все 999 вер — ложные, одна моя, та, в которой я родился, — истинная; другие говорят: все тысячи вер разные, значит все веры одни пустяки и ни одной нету истинной.^**

Неужели это так надо, и того хотел Бог, когда сотворял людей или что так и должно жить людям? Неужели так и надо, чтобы люди все разбрелись на 1000 вер и каждая вера по-своему учила бы людей, как им самих себя понимать, что считать добрым, что дурным и чего себе ждать после смерти?^***

И чтобы каждая вера осуждала и ненавидела одна другую? Неужели так надо и неужели так есть? Правда, что в календарях так написано и в ученых книжках тоже, и что люди так говорят. Да правда ли написана в книжках, и правду ли говорят люди? Часто бывает, что дьявол говорит через людей, — заставляет говорить их то, что ему нужно. Часто люди сами обманывают себя. Запутаются люди, да и говорят, что они в этом не виноваты, а так это Богом устроено. Не тоже ли и в делах веры? Во всех верах учат тому, что есть Бог и Бог любит и жалеет людей. Как же это так: Бог любит и жалеет людей, а поставил их в такой запутанный мир, где 1000 вер, и всякая себя выхваляет и другие осуждает? Человеку нужно спастись, угодить Богу, а Бог взял да нарочно засадил его в такое болото, что и вылезти нельзя. Родился человек в Индийской, в Магометанской, в Христианской, в Еврейской вере; только возрос, стал о своей душе думать и со всех сторон видит 999 вер, все так же, как и его вера, уверяют, что его вера истинная, а остальные все — обманные. Как ему быть? Как ему выпутаться из этой беды? Остается одно: сказать себе, что все веры — выдумки, все — ложные, и жить как придется. Если Бог точно поставил человека в такое положение, то Он не только не любит его и не Отец ему, но Он — первый враг ему. Дьявол бы лучше не выдумал, как наверно погубить человека. Или вера и точно есть один обман, и чем человек скорее отбросит этот обман, тем ему будет лучше. Так многие и думают теперь, и от этого гибнут души человечьи.^****

* В черновике зачеркнуто: Удивительное дело! одеваются люди почти все одним манером — у всех есть штаны, есть кафтаны, есть юбки, есть шапки. Есть разница между русской, немецкой, татарской одеждой.

** В черновике зач.: Так говорят одни и так говорят другие, а третьи хоть и не говорят, что все веры ложные, кроме ихней, или что все веры выдумки людские пустые, хоть и не говорят, а думают, и не считают поэтому веру важным делом.

*** В черновике зач.: Как одни люди одинаково кормятся, женятся, детей растят, учатся и учат, говорят друг с другом, так точно и другие и никакого тут спора и несогласия нет, хоть есть разница и в пище, и в одежде, и в работе, и в женитьбе, и в условиях, и в языке.

**** В черновике зачеркнуто: Но думают они так только потому что не все так думают. Думают так один из 100 и пока их так мало им можно так думать. Если же бы все стали так думать, то сейчас же бы люди перерезали, перегрызли друг друга, потому что без веры человек — животное. Живут люди, большая часть, только потому что в них есть вера. За ними то, за этой большей частью, и можно жить неверующим. А всем неверующими нельзя жить, потому что только вера соединяет людей. Стало быть нужна вера.

Зачем вера не одна? Зачем развелось их тысяча? Так говорил себе и я, пока не искал Бога, а когда стал искать, то понял, что вера есть, и у всех одна. И чем больше я узнавал другие веры, тем яснее мне становилось, что все, что пишут в календарях и ученых книгах, и все, что говорят о тысячах вер — все это один обман. Бог никогда не путал людей разными верами и вер не только нет тысячи, но нету и двух разных: с тех пор, как есть люди, есть и была всегда одна вера. И вера эта все одна и та же записана и во всех разных книгах вер всех народов и всегда одна и та же записана в сердце каждого человека. Как и сказал Моисей, чтобы Израильтяне не искали веры ни за горой, ни за морем, ни на небе, ни на земле, а только в своем сердце. То же, что говорят о 1000 верах, есть только обман и недоумие. Обман состоит в том, что суеверия называют верами и потому насчитывают их тысячи, а недоумие в том, что ту же веру, когда она иначе высказана, называют другою верою.^*

Есть разные учения вер, но вера одна. Вера в то, что есть человек, для чего он живет, как ему жить надо и чего ждать после смерти.^**

Называть разные учения вер разными верами все равно, как если бы человек, узнав другой язык, считал бы, что люди, говорящие на другом языке, говорят совсем другое, чем люди на его языке. Сказать, что учения вер различны потому, что они иначе высказаны, все равно, что сказать, что смысл слов различный, если слова сказаны на другом языке. А этого нельзя сказать, потому что, если я вижу, что Индиец, Китаец живет по Божьи, дружелюбно, воздержно и смиренно по своему учению веры, и также точно живет и умирает Христианин по своему учению веры, то я должен сказать, что вера одна, только высказана иначе, также как я скажу про смысл слов, сказанных по-русски и по-французски. Если я вижу, что один француз сказал другому слово по-французски, и тот дал ему долото, и вижу, что русский сказал русскому, и тот дал ему долото, то я вижу, что слова хоть и другие, а смысл их один. То же и с верами. Если откинуть обман, то ясно, что вера всегда была и будет одна, как одно и то же положение человека родившегося, чтоб умереть, и живущего среди таких же людей, как он, с их страстями, похотями и любовью к добру и истине.^*** Несправедливо то, что вер разных очень много — тысяча и больше; суеверий тысяча, а не вер, учений же вер не только не тысячи, а нет и десяти, и все они приводят к одной и той же вере, только иначе высказываемой, точно также, как будет все то же, на каком бы языке ни говорил бы один человек другому. Учений вер, которым следуют большое количество людей, только шесть теперь на земле: 1) учение Китайское Конфуция, 2) Лаодзы, 3) учение браминских пророков, 4) Будды и 5) Еврейское и 6) Христианское. Магометанское учение не особенное от этих, оно — выходит из Еврейского и Христианского. В каждом учении есть книги основные. В Китайском — книги Конфуция (или им собранные) и книга Лаодзы. В Индийском — книга Веды (учение браминских пророков) и Трипитака — учение Будды. В Еврейском — Ветхий завет и Евангелие. Коран Магомета будет уж 7-й, но не основной книгой, потому что он основан на Библии и Евангелии. Такие все учения вер, какие есть в мире (если не считать тех, которые были и уже которых нет больше) или только маленькая частица, как учения Персов, Зороастра, Египтян и других. И так по этим учениям и разделяются теперь все люди, живущие на земле.

* В черновике зачеркнуто: Набрали этих 1000 вер, про которые пишут н говорят, вот от чего. Поедет человек к чужим народам, увидит, что они едят все какие-нибудь лепешки в какой-нибудь день. Спросит: что это они делают. Они скажут, что они своему Боту приносят жертву, путешественник запишет и вот одна вера. Потом поедет другой и увидит, что женщины красят яйца и раздают и целуют и говорят, что это они понимают воскресенье, он запишет — выйдет другая вера. И таких вер путешественники наберут тысячи; но это не веры, а суеверия, и таких среди нас можно найти тысячи. 6 этом — обман, потому что всякий знает, что верой можно назвать только учение о том, что такое человек, зачем он живет и как ему жить и чего ему ждать после смерти.

** В черновике зачеркнуто: Обман состоит в том, чтобы эти тысячи суеверий сравнять с истинными учениями веры, которых не только не тысячи, но нам известны меньше шести. Обман в том, чтобы замешать настоящие веры с суевериями.

*** В черновике дальше следующий кусок текста помечен боковой линией к пропуску: Так что обман и недоумение о том, что есть тысячи вер, и что они все различны, еще подобны тому обману и недоумию, которые высказывали бы люди о том, что есть тысячи разных земель и небес. Люди не ученые, не думавши и не читавши того, что думали другие люди о том, что такое та земля, на которой мы живем, и то небо, которое над нами, каждый по своему воображают себе мир и небо: один скажет, что земля стоит на трех китах, другой — на столбах, третий — на воде. Также, каждый по своему скажет про небо. Один скажет, что оно твердое и одно, другой скажет, что небес семь, а третий, что их 500. и так каждый будет высказывать свои суеверия. И таких суеверий может быть тысячи. Это те веры, которые насчитывают в календарях. Но кроме этих побасенок о том, как сотворены земля и небо, есть еще учения настоящие о том, какова земля и каково небо, и отчего по небу ходят солнце, месяц и звезды, и как они ходят, и когда и отчего бывают затмения. Таких настоящих учений, астрономии, немного. С тех пор как живут люди таких учений о земле и небе можно насчитать пять или шесть. Было и есть такое учение у Китайцев, было оно у Халдеев, у Египтян, у Греков и есть теперь у нас — в Европе. Все эти учения нельзя смешивать с суевериями о земле и небе, потому что по этим учениям вычисляли и верно предсказывали затмения луны и солнца. И все эти учения хотя и различны несколько между собой, все сходились в одном, — все предсказывали одно время небесного явления. Вот эти то учения и есть настоящие учения вер, которых немного и которые разными манерами высказывают одно и тоже, и все сходятся к одному учению, потому что то, что они изучают — земля и небо, — одно, также и человек со своей жизнью и смертью всегда был и есть один и тот же. Как учений может быть тысяча, но знание одно, так и суеверий тысячи, но вера одна.

На земле жителей считают теперь около 1500000000, из этих 1500 миллионов — 500 миллионов Конфуциан, 100 миллионов — Лаодзы, 300 миллионов Христиан, 170 миллионов Магометан, 160 миллионов Браминов, 270 — Буддистов, и остальные — не принадлежащие к этим верам.

В чем же эти три главные веры? Индийская, Китайская и Европейская? Рисунок Толстого

Но на востоке Браминизм и ушедшие в жреческое изуверство Буддизм и Таосизм (от Лаодзы) продолжают жить и удаляются от Христа. Конфуцианство, без жрецов, остается чистым и близким, как бы не развившимся христианством.

То же на Западе: Еврейство уходит в жреческое изуверство — стоики же Зенон, Сократ, Эпиктет, Марк Аврелий остаются без жречества чистыми и близкими к христианству, как зародыши его — молодое не-вызревшее христианство. Христианство соединяет, разъясняет, определяет все прежнее. Христос соединяет все. Но после Христа не является никого — никакого пророка, определяющего, уясняющего его.^*Все, что является в этом смысле, все извращения и приложения Христианства — как церковность, Св. Дух и магометанство. Так что все существующие теперь учения, насколько они истинны, находятся в христианстве.

Все учения следующие: 1) Браминизм, определенный и уясненный Буддой, вылившийся в буддизм, 2) Буддизм, вылившийся в христианство, 3) Таосизм, точно также заключенный в нем, 4) Конфуцианство, составляющее невыразившееся христианство, 5) Еврейство — прямо выразившееся в христианстве, 6) Церковное христианство, имеющее свои корни в нем и вышедшее из него своей ложью, 7) Магометанство точно так же, 8) Стоицизм и философия, составляющие неполное христианство.

За исключением менее 1/100 человечества, исповедующего чуждые нам религии, и не известного нам (почему и нельзя говорить о нем), все человечество подойдет к этим делениям, и все человечество окажется исповедующим и всегда исповедовавшим одну и ту же истину. Ту истину, которая в последнем своем виде выражена нам Христом. Между 600 и 500 годами до Р.Х. был период, в котором все человечество вступило везде на новую одну ступень сознания. Вероятно, и до этого человечество проходило разные ступени, но они неизвестны нам (кое-где что-то видно), и потому о них мы не можем говорить, предшествующая же ступень ясна для нас, и о ней мы можем и должны говорить. Смыслом общего открывшегося сознания было то, что признавать жизнь личною есть заблуждение, что смысл жизни другой. По 1) Будде — смысл жизни в отречении от нее, по 2) Лаодзы — смысл ее в прекращении желаний, по 3) Конфуцию — в служении, по 4) пророкам — в приготовлении Царства Бога, по 5) Сократу — в пренебрежении к телу и служении духу.

Вот эти 5 учений я постараюсь изложить по самому существу их.

1) Учение буддийское, 2) учение Лаодзы, 3) учение Конфуция, 4) учение пророков, 5) учение стоиков.

* И самое христианство, захваченное жрецами, извращается и становится изуверством.

СУРАТСКАЯ КОФЕЙНАЯ

(По Бернарден де Сен-Пьеру)

Была в индийском городе Сурате кофейная. И сходились туда из разных земель проезжие и иностранцы и часто беседовали.

Зашел туда раз персидский ученый-богослов. Он всю жизнь изучал сущность божества и читал и писал о том книги. Долго думал, читал и писал он о боге, зашел у него ум за разум, спуталось у него все в голове, и дошел он до того, что перестал верить в бога.

Узнал про это царь и изгнал его из персидского царства.

Так-то всю жизнь рассуждая о первой причине, запутался несчастный богослов и, вместо того, чтобы понять, что у него уже не стало разума, стал думать, что не стало больше высшего разума, управляющего миром.

Был у этого богослова раб-африканец, ходивший за ним повсюду. Когда богослов вошел в кофейную, африканец остался на дворе, за дверью, и сел на камень на припеке солнца; он сидел и отгонял от себя мух. А сам богослов лег на диван в кофейной и велел подать себе чашку опиума. Когда он выпил чашку и опиум начал расшевеливать его мозг, он обратился к своему рабу.

— Что, раб презренный,— сказал богослов,— скажи мне, как ты думаешь, есть бог или нет?

— Разумеется, есть! — сказал раб и тотчас достал из-за пояса маленького деревянного идола. — Вот,— сказал раб,— вот тот бог, который меня хранит с тех пор, как я живу на свете. Бог этот сделан из сука того самого священного дерева, которому поклоняются все в нашей стране.

Услыхали этот разговор между богословом и рабом бывшие в кофейной и удивились.

Удивительным показался им вопрос господина и еще более удивительным ответ раба.

Один брамин, слышавший слова раба, обратился к нему и сказал:

— Несчастный безумец! Разве можно думать, чтобы бог мог находиться за поясом у человека? Бог есть один — брама. И этот брама больше всего мира, потому что он сотворил весь мир. Брама есть единый, великий бог; тот бог, которому построены храмы на берегах реки Гангеса, тот бог, которому служат его единственные жрецы — брамины. Одни эти жрецы знают истинного бога. Прошло уже двадцать тысяч лет, и, сколько ни было переворотов в мире, жрецы эти остаются такими же, какими были всегда, потому что брама, единый, истинный бог, покровительствует им.

Так сказал брамин, думая убедить всех, но бывший тут же еврейский меняла возразил ему.

— Нет,— сказал он. — Храм истинного бога не в Индии!.. И бог покровительствует не касте браминов! Истинный бог есть бог не браминов, а бог Авраама, Исаака и Иакова. И покровительствует истинный бог только одному своему народу израильскому. Бог с начала мира, не переставая, любил и любит один наш народ. И если теперь и рассеян наш народ на земле, то это только испытание, а бог, как и обещал, соберет опять народ свой в Иерусалим с тем, чтобы восстановить чудо древности, Иерусалимский храм, поставить Израиля владыкой над всеми народами.

Так сказал еврей и заплакал. Он хотел продолжать речь, но бывший тут итальянец перебил его.

— Неправду вы говорите,— сказал итальянец еврею. — Вы приписываете богу несправедливость. Бог не может любить один народ больше других. Напротив, если он даже и покровительствовал прежде Израилю, то вот уже тысяча восемьсот лет прошло с тех пор, как бог разгневался и в знак своего гнева прекратил существование его и рассеял этот народ по земле, так что вера эта не только не распространяется, но только кое-где остается. Бог не оказывает предпочтения никакому народу, а призывает всех тех, которые хотят спастись, в лоно единой римско-католической церкви, вне которой нет спасения.

Так сказал итальянец. Но бывший тут протестантский пастор, побледнев, отвечал католическому миссионеру:

— Как можете вы говорить, что спасение возможно только в вашем исповедании? Знайте же, что спасены будут только те, которые, по евангелию, будут служить богу в духе и истине по закону Иисуса.

Тогда турок, служащий в суратской таможне, который тут же сидел, куря трубку, с важным видом обратился к обоим христианам.

— Напрасно вы так уверены в истине своей римской веры,— сказал он. — Ваша вера уже около шестисот лет тому назад заменена истинною верою Магомета. И, как вы сами видите, истинная вера Магомета все больше и больше распространяется и в Европе, и в Азии, и даже в просвещенном Китае. Вы сами признаете, что евреи отвержены богом, и доказательством тому приводите то, что евреи в унижении и вера их не распространяется. Признайте же истинность веры Магомета, потому что она находится в величии и постоянно распространяется. Спасутся только верующие в последнего пророка божия, Магомета. И то только последователи Омара, а не Али, так как последователи Али — неверные.

При этих словах персидский богослов, принадлежащий к секте Али, хотел возразить. Но в кофейной в это время поднялся великий спор между всеми бывшими тут иностранцами разных вер и исповеданий. Были тут христиане абиссинские, индийские ламы, измаилиты и огнепоклонники.

Все спорили о сущности бога и о том, как нужно почитать его. Каждый утверждал, что только в его стране знают истинного бога и знают, как надо почитать его.

Все спорили, кричали. Один только бывший тут китаец, ученик Конфуция, сидел смирно в углу кофейной и не вступал в спор. Он пил чай, слушал, что говорили, но сам молчал.

Турок, заметив его среди спора, обратился к нему и сказал:

— Поддержи хоть ты меня, добрый китаец. Ты молчишь, но ты мог бы сказать кое-что в мою пользу. Я знаю, что у вас в Китае вводятся теперь разные веры. Ваши торговцы не раз говорили мне, что ваши китайцы из всех других вер считают магометанскую самой лучшей и охотно принимают ее. Поддержи же мои слова и скажи, что ты думаешь об истинном боге и его пророке.

— Да, да, скажи, что ты думаешь,— обратились к нему и другие.

Китаец, ученик Конфуция, закрыл глаза, подумал и потом, открыв их, выпростал руки из широких рукавов своей одежды, сложил их на груди и заговорил тихим и спокойным голосом.

— Господа,— сказал он,— мне кажется, что самолюбие людей более всего другого мешает их согласию в деле веры. Если вы потрудитесь меня выслушать, я объясню вам это примером.

Я выехал из Китая в Сурат на английском пароходе, обошедшем вокруг света. По пути мы пристали к восточному берегу острова Суматры, чтобы набрать воды. В полдень мы сошли на землю и сели на берегу моря в тени кокосовых пальм, недалеко от деревни жителей острова. Нас сидело несколько человек из различных земель.

Человек этот ослеп, как мы узнали после, оттого, что слишком долго и упорно смотрел на солнце. А смотрел он так долго и упорно на солнце потому, что захотел понять, что такое солнце. Он хотел это узнать, чтобы завладеть светом солнца.

Бился он долго, пускал в дело все науки, хотелось ему захватить несколько лучей солнца, поймать их и закупорить в бутылку.

Долго он бился и все смотрел на солнце и ничего не мог сделать, а сделалось с ним только то, что от солнца у него заболели глаза и он ослеп.

— Свет солнечный не жидкость, потому что если бы он был жидкостью, то можно было бы переливать его, и он колебался бы от ветра, как вода. Свет солнечный тоже не огонь, потому что, если бы это был огонь, он бы тух в воде. Свет тоже не дух, потому что он виден, и не тело, потому что нельзя им двигать. А так как свет солнечный не жидкость, не твердое, не дух, не тело, то свет солнечный — ничто.

Так он рассудил и в одно время оттого, что все смотрел на солнце а все думал о нем, потерял и зрение и разум.

Когда же он стал совсем слеп, тогда уже совершенно уверился в том, что солнца нет.

С этим слепцом подошел и его раб. Он посадил своею господина в тень кокосового дерева, поднял с земли кокосовый орех и стал из него делать ночник. Он сделал светильню из волокна кокосового, выжал из ореха масло в скорлупу и обмакнул в него светильню.

Пока раб делал свой ночник, слепой, вздохнув, сказал ему:

— Ну, что, раб, правду я тебе сказал, что нет солнца? Видишь, как темно? Л говорят — солнце... Да и что такое солнце?

— А не знаю я, что такое солнце,— сказал раб. — Мне нет до него дела. А вот свет знаю. Вот я сделал ночник, мне и будет светло, и тебе могу им службу оказать, и все найти в своем шалаше.

И раб взял в руку свою скорлупу. — Вот,— говорит,— мое солнце.

Тут же сидел хромой с костылем. Он услыхал это и засмеялся.

— Ты, видно, от рожденья слеп,—сказал он слепому,— что не знаешь, что такое солнце. Я тебе скажу, что оно такое: солнце — огненный шар, и шар этот каждый день выходит из моря и каждый вечер садится в горах нашего острова; это мы все видим, и ты бы видел, если бы был зрячий.

Рыбак, сидевший тут же, услыхал эти слова и сказал хромому:

— И видно же, что ты нигде не был дальше твоего острова. Если бы ты был не хром да поездил бы по морю, ты бы знал, что солнце садится не в горах нашего острова, а как выходит из моря, так вечером опять и садится в море. Я говорю верно, потому что каждый день вижу это своими глазами.

— Удивляюсь,— сказал он,— как может умный человек говорить такие глупости. Разве можно, чтобы огненный шар спускался в воду и не потухал? Солнце вовсе не огненный шар, а солнце — божество. Божество это называется Дева. Божество это ездит на колеснице по небу вокруг золотой горы Сперувя.

Бывает, что злые змеи Рагу и Кету нападают на Дева и проглатывают его, и тогда делается темно. Но жрецы наши молятся о том, чтобы божество освободилось, и тогда оно освобождается. Только такие невежественные люди, как вы, никогда не ездившие дальше своего острова, могут воображать, что солнце светит только на их остров.

Тогда заговорил бывший тут же хозяин египетского судна.

— Нет,— сказал он,— и это неправда, солнце не божество и не ходит только вокруг Индии и ее золотой горы. Я много плавал и по Черному морю, и по берегам Аравии, был и на Мадагаскаре, и на Филиппинских островах,—солнце освещает все земли, а не одну Индию, оно не ходит кругом одной горы, но оно встает у островов Японии, и потому и острова те называются Япен, то есть на их языке—рождение солнца, и садится оно далеко, далеко на западе, за островами Англии. Я это хорошо знаю, потому что и сам видел много и слышал много от деда. А дед мой плавал до самых краев моря.

Он хотел еще говорить, но английский матрос нашего корабля перебил его.

— Нет земли, кроме Англии,— сказал он,— где бы лучше знали о том, как ходит солнце. Солнце, мы все это знаем в Англии, нигде не встает и нигде не ложится. А оно ходит беспрестанно вокруг земли. Мы это хорошо знаем, потому что сами вот только что обошли вокруг земли и нигде не натолкнулись на солнце. Везде оно так же, как здесь, утром показывается и вечером скрывается.

И англичанин взял палку, начертил на песке круг и стал толковать, как ходит солнце по небу вокруг земли. Но он не сумел растолковать хорошо и, показав на кормчего своего корабля, сказал:

— Он, впрочем, более меня учен и лучше вам все это растолкует.

Кормчий был человек разумный и слушал разговор молча, пока его не спросили. Но теперь, когда все обратились к нему, он начал говорить и сказал:

— Все вы обманываете друг друга и сами обманываетесь. Солнце не вертится вокруг земли, а земля вертится вокруг солнца и сама еще вертится, поворачивая к солнцу в продолжение двадцати четырех часов и Японию, и Филиппинские острова, и Суматру, на которой мы сидим, и Африку, и Европу, и Азию, и множество еще других земель. Солнце светит не для одной горы, не для одного острова, не для одного моря и даже не для одной земли, а для многих таких же планет, как и земля. Все это каждый из вас мог бы понять, если бы смотрел вверх на небо, а не себе под ноги и не думал бы, что солнце светит только для одного него или для одной его родины.

Так сказал мудрый кормчий, много ездивший по свету и много смотревший вверх на небо.

— Да, заблуждения и несогласия людей в вере — от самолюбия,— продолжал китаец, ученик Конфуция. — Что с солнцем, то же и с богом. Каждому человеку хочется, чтобы у него был свой особенный бог или, по крайней мере, бог его родной земли. Каждый народ хочет заключить в своем храме того, кого не может объять весь мир.

И может ли какой храм сравниться с тем, который сам бог построил для того, чтобы соединить в нем всех людей в одно исповедание и одну веру?

Все человеческие храмы сделаны по образцу этого храма — мира божия. Во всех храмах есть купели, есть своды, светильники, образа, надписи, книги законов, жертвы, алтари и жрецы. В каком же храме есть такая купель, как океан, такой свод, каков свод небесный, такие светильники, каковы солнце, луна и звезды, такие образа, каковы живые, любящие, помогающие друг другу люди? Где надписи о благости бога, столь же понятные, как те благодеяния, которые повсюду рассеяны богом для счастия людей? Где такая книга закона, столь ясная каждому, как та, которая написана в его сердце? Где жертвы, подобные тем жертвам самоотречения, которые любящие люди приносят своим ближним? И где алтарь, подобный сердцу доброго человека, на котором сам бог принимает жертву?

Чем выше будет понимать человек бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он бога, тем больше будет приближаться к нему, подражать его благости, милосердию и любви к людям.

И потому пусть тот, который видит весь свет солнца, наполняющий мир, пусть тот не осуждает и не презирает того суеверного человека, который в своем идоле видит только один луч того же света, пусть не презирает и того неверующего, который ослеп и вовсе не видит света.

Так сказал китаец, ученик Конфуция, и все бывшие в кофейной замолчали и не спорили больше о том, чья вера лучше.

ТРИ СЫНА

(Притча)

Дал отец сыну именье, хлеба, скотины, и сказал: «Живи так, как я, и будет тебе всегда хорошо».

Взял сын все отцовское, ушел от отца и стал жить в свое удовольствие. Отец ведь сказал, чтобы я жил так, как и он. Он живет и радуется, и я буду так жить.

Жил так год, два, десять, двадцать лет, и прожил все отцовское именье, и ничего не осталось у него. И стал он просить отца дать ему еще; но отец не слушал его. Тогда стал он задабривать отца и дарить отцу то, что у него было лучшего, и просить его. Но отец ничего не отвечал ему. Тогда сын стал просить прощенья у отца, думая, что он обидел чем отца, и опять просил дать ему еще; но отец ничего не говорил.

И тогда стал сын клясть отца. Он сказал: «Если теперь не даешь, зачем прежде давал и отделял меня, и обещал, что мне будет всегда хорошо жить. Не стоят все мои прежние радости, когда я проживал именье, одного часа теперешней муки. Вижу, что погибаю, и спасенья нет. А кто виноват? — Ты. Ты ведь знал, что мне не достанет именья, а не дал больше. Ты сказал мне только: живи, как я, и тебе будет хорошо. Я и жил, как ты. Ты жил в свое удовольствие, и я жил в свое удовольствие. Себе-то ты больше оставил. У тебя и теперь есть, а мне — не достало. Не отец ты, а обманщик и злодей. Проклятая моя жизнь, проклят и ты, злодей, мучитель, не хочу знать и ненавижу тебя».

Дал отец именье и второму сыну, и сказал только: «Живи как я, и тебе будет всегда хорошо». Второй сын уж не так обрадовался именью, как первый. Он думал, что ему так и следует. Но он знал, что случилось со старшим братом, и потому стал думать о том, как бы не прожить все именье так же, как и первый. Он понял одно, что старший брат не так понял слова: живи как я, — и что не надо жить только в свое удовольствие. И стал он думать, что значит: живи как я. И придумал, что надо, как и отец, заводить все то именье, которое дано ему. И начал заводить вновь такое же именье, как и то, которое дал ему отец.

И стал он придумывать, как бы самому снова сделать все то, что дал ему отец. И стал спрашивать у отца, как что делать: но отец не отвечал ему. Но сын подумал, что отец боится сказать ему, и стал разбирать все вещи отцовские, чтобы понять по ним, как все сделано, и перепортил, и погубил все, что получил от отца, а все, что сделал нового, все это было не на пользу; но ему не хотелось признаться, что он все перепортил, и он жил и мучился, а всем говорил, что отец ему ничего и не давал, а все он сделал себе сам. А все — мы сами, и все можем делать лучше и лучше, и дойдем скоро так, что все будет прекрасно. Так говорил второй сын, пока еще у него оставалось кое-что отцовское, но когда он переломал последнее и ему стало нечем жить, он сам на себя наложил руки и убил себя.

Дал отец такое же именье и третьему сыну, и так же сказал: живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. И третий сын так же, как первый и второй, обрадовался именью и ушел от отца; но он знал, что случилось со старшими братьями, и стал думать о том, что значит: живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо.

Старший брат думал, что жить так, как отец, — значит, жить в свое удовольствие, и все прожил и пропал. Второй брат думал, что жить так, как отец, — значит, сделать самому все то, что сделал отец, и тоже отчаялся. Что же значит: живи так, как отец?

И стал он вспоминать все, что знал об отце. И сколько он ни думал, ничего другого он не знал об отце, как только то, что прежде ничего не было, и его самого не было; и что отец родил, вспоил, вскормил его, научил и дал ему всякое добро, и сказал: живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. То же отец сделал и с братьями. И сколько он ни думал, больше он ничего не мог узнать об отце. Все, что он знал об отце, было только то, что отец делал добро и ему, и братьям его.

И тогда он понял, что значат слова: живи так, как я. Он понял, что жить так, как отец, — значит, делать то, что он делает: делать добро людям.

И когда он подумал это, отец уж был подле него и сказал: «Вот мы и опять вместе, и тебе всегда будет хорошо. Поди же к своим братьям, ко всем детям моим и скажи им, что значит: живите как я, и что правда то, что тем, которые будут жить, как я, будет всегда хорошо».

И третий сын пошел и все рассказал своим братьям, и с тех пор все дети, когда получали именье от отца, радовались не тому, что у них именья много, а тому, что они могут жить так же, как отец, и что им будет всегда хорошо.

Отец — это Бог; сыновья — это люди; именье — это жизнь. Люди думают, что они могут жить одни, без Бога. Одни из этих людей думают, что жизнь им дана затем, чтобы веселиться этой жизнью. Они веселятся и проматывают жизнь, а как придет время умирать, не понимают, зачем была дана жизнь такая, веселье которой кончается страданиями и смертью. И эти люди умирают, проклиная Бога и называя Его злым, и отделяются от Бога. Это первый сын.

Другие люди думают, что жизнь им дана затем, чтобы понять, как она сделана, и чтобы сделать ее лучше, чем та, которая дана им от Бога. И они бьются о том, чтобы сделать другую, лучшую жизнь. Но они, улучшая эту жизнь, губят ее, и этим сами лишают себя жизни.

Третьи говорят: «Все, что мы знаем о Боге, — это то, что Он дает людям благо, велит им делать то же, что и Он, и потому будем делать то же, что делает Он — благо людям».

И как только они начинают делать это, Бог сам приходит к ним и говорит:

— Этого самого Я и хотел. Делайте со Мною вместе то, что Я делаю, и как Я живу, так и вы жить будете.

О ВАЖНОСТИ ЗНАНИЯ НАРОДАМИ ОСНОВ ВЕЛИКИХ РЕЛИГИЙ МИРА

Я уже давно задумал краткое и доступное большинству читателей изложение главных религий мира и кое-что делал в этом направлении. В последнее время мы с некоторыми друзьями задумали сделать это основательнее. Таких статей о главных религиях мира в виде отдельных книжек издано и готовится к изданию уже несколько, а именно: «Конфуцианство», «Изречения Магомета», «Кришна» (по древнеиндусской религии). И вот теперь готова статья о буддизме, которую я посылаю вам с предложением, прежде появления ее отдельной книжкой, напечатать в вашем журнале.

Отличается эта статья от известных мне научных описаний буддизма тем, что тогда как в большинстве таких сочинений главный интерес полагается в научных исторических данных о появлении и распространении буддизма, самое же религиозно-нравственное учение рассматривается большей частью только как исторический материал, — здесь, напротив, самая сущность религиозно-нравственного учения буддизма излагается во всем его значении и вместе с тем понятно и доступно самому неподготовленному читателю.

Теперь несколько слов о том значении, которое я приписываю такому, доступному большинству читателей, изложению сущности всех великих религий мира, и, в том числе, и самой распространенной из них — буддизма. Приписываю я особенное значение такого рода изложениям потому, что считаю знание основ тех великих религий мира, которыми жило и живет все человечество, одним из самых главных и нужных для всякого человека знаний, невежество же в этом отношении — одной из главных причин ослабления религиозного сознания среди людей нашего времени, как большинства людей, так называемого простого народа, так и так называемой интеллигенции. Ослабление это среди людей рабочего народа происходит, по моему мнению, преимущественно оттого, что воспитываются люди из народа при полном незнании вер других народов и в уверенности исключительной истинности одной своей веры. Воспитанные так, люди рабочего народа при теперешнем своем умственном развитии естественно встречают в преподаваемых им, как несомненные истины, религиозных положениях такие, в которые они уже не могут верить. А между тем, все положения преподаваемой им веры так неразрывно связаны между собою признанием боговдохновенности Писания и непогрешимости церкви, что, будучи не в силах выделить наиболее существенные истины от менее существенных, они перестают верить и во все учение церкви. Таких людей среди рабочего народа с каждым днем становится все больше и больше. Одни из таких людей скрывают свое неверие под внешними формами, соблюдаемыми отчасти из страха, отчасти по инерции, из приличия, другие же прямо признают свое полное неверие в учение церкви. Вот этому-то опасному положению в наше время людей рабочего народа может, по моему мнению, успешно противодействовать распространение знания всех главнейших религиозных учений мира. Думаю я так потому, что такое знание покажет сомневающимся то, что вызывающие их сомнения религиозные положения не составляют главной сущности религий. Из познания других религий такие люди увидят, что во всех великих религиях, так же, как и в той, которую они исповедуют, есть два рода религиозных положений: одни бесконечно различные, разнообразные, смотря по времени, месту и характеру народа, в котором они появлялись, и другие, которые всегда во всех религиях одни и те же, и что этим, общим всем религиям, положениям не только должно, но нельзя не верить, потому что положения эти, кроме того, что они одни и те же во всех религиях мира, записаны еще и в сердце каждого человека как несомненные и радостные истины.

И потому думаю, что у нас и особенно в наше время сообщение народу главных основ всех великих религий мира — дело самой первой важности.

Теперь о последствиях такого незнания для второго разряда людей, так называемой интеллигенции. Незнание это среди этого класса людей особенно поразительно. Как ни странно это сказать, не только молодежь, но старые, почтенные люди, считающиеся вполне образованными, профессора, ученые, имеют большею частью об этом первой важности предмете — я разумею о сущности религиозных учений других народов — или очень смутные, или, чаще всего, самое превратное представление. Люди эти, если и знают по истории о том, что был когда-то Зороастр, что есть Веды, был Будда, Конфуций, не имеют большей частью ни малейшего понятия о том, в чем состоит сущность всех этих религиозных учений. Не имея же никакого понятия о сущности великих древних религиозных учений, так называемые образованные люди точно так же, как и люди простого народа, не отделяя основных истин, общих всем народам, от извращений и наростов, свойственных распространению религиозных учений, делают одно из двух: или ради приличия, тщеславных и корыстных целей притворяются, что верят во все то, что преподает установленная церковь и во что невозможно уже верить людям, знающим все то, что они знают, или же утверждают, что религия вообще есть психическое состояние, пережитое человечеством, и что наука гораздо яснее и точнее отвечает на те вопросы, на которые, по их мнению, так неосновательно отвечает религия. Такие люди, — самая большая часть из них, публицисты, литераторы, всякие преподаватели, да и вообще люди, считающие себя образованными — полагают, что религия уже потому совершенно бесполезна, что на все основные вопросы жизни вполне удовлетворительно отвечает наука посредством столь любимого ими учения эволюции, т.е. что проявляющийся в бесконечном пространстве и бесконечном времени человек со всеми своими духовными свойствами есть только последствие движения бесконечно малых частиц материи в продолжение бесконечного времени в бесконечном пространстве. Причем, как это и не может быть иначе, на место Будды, Конфуция, Христа, Августина, Паскаля, Руссо, Канта, Эмерсона становятся Дарвины, Геккели, Марксы и т.п., и на место нравственного учения любви и самоотречения становится учение борьбы и насилия.

Да, как ни жалко положение людей рабочего народа, лишенного блага религиозного руководства вследствие неумения и даже невозможности выделения из преподаваемого им религиозного учения самого существенного от несущественного, люди так называемые образованные находятся в этом отношении еще в гораздо более жалком положении. Люди народа не могут выделить в религии существенное от несущественного, потому что не имеют для этого достаточных знаний. Люди же, считающиеся образованными, не не могут, а не хотят выделить из несущественного существенное, а или притворяются, что верят в то, во что нельзя уже верить, или, будучи не в состоянии понять высшую человеческую духовную деятельность, с ненарушимой уверенностью невежества отрицают ее.

И потому я думаю, что и этому разряду людей было бы не бесполезно ознакомиться с основными началами религиозных учений всего мира, из познания которых они увидели бы ту грубую ошибку мышления, которую они делают, принимая величайшие проявления человеческого разума за суеверия, а за истинное знание те противоречивые и часто смешные научные суеверия, которые только по недомыслию представляются им вполне ясными.

Простите, что я так разговорился о предмете, только косвенно касающемся статьи, но предмет этот уж очень близок моему сердцу.

Само собой разумеется, что и прежние статьи о древних религиях, и эта, и те, которые мне удастся написать или хоть редактировать, далеко не совершенны. Могу сказать только то, что, сознавая огромную важность этого дела, старался делать, что мог. Надеюсь, что другие сделают лучше.

ПИСЬМО*

Учение Христа показывает нам совершенство во всех верах. Достигнуть совершенства в этой жизни мы не можем ни в чем, но приближаться к совершенству мы всегда можем во всех делах. Так, в деле собственности совершенство в том, чтобы не иметь ничего; в деле семейном — чтобы не любить своих семейных более всех других; в деле целомудрия — не иметь никакого полового общения; так и в деле непротивления совершенство в том, чтобы обидчику подставить другую щеку, и, снимающему кафтан, отдать и рубашку. Таково совершенство. Христианская же жизнь состоит во все большем и большем приближении к совершенству: так в делах собственности — стараться не приобретать возможно больше, а стараться иметь как можно меньше; в деле привязанности к семейным — стараться делать как можно меньше различие между семейными и всеми остальными людьми; в деле целомудрия — стараться приблизиться к полной чистоте, насколько можешь; в деле непротивления — стараться как можно меньше противиться нападающим людям. Христианство показывает идеал, т.е. полное совершенство, которое никогда, или очень редко, и то только в некоторых отношениях, может быть достигнуто; жизнь же христианская состоит во все большем и большем, по мере сил, приближении к этому совершенству — идеалу. Указание же, как это вы делаете, на то, что совершенство-идеал не может быть достигнуто, и что поэтому учение, показывающее совершенство-идеал, неправильно, происходит или от желания оправдать свою противную христианскому учению жизнь, или от непонимания того, в чем состоит сущность христианского учения.

* Ответ на письмо Игната Межевова со ст. Дулево Владимирской губ., в котором он писал, что благодарит Толстого за прочитанные и повлиявшие на его жизнь книги «В чем моя вера?» и «На каждый день», но не может разобраться в вопросе о «непротивлении злу со алом».

ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ

Если человек делает дело не для показу, а с желанием совершить его, то он неизбежно действует в одной, определенной сущностью дела, последовательности. Если человек делает после то, что по сущности дела должно быть сделано прежде, или вовсе пропускает то, что необходимо сделать для того, чтобы можно было продолжать дело, то он наверное делает дело не серьезно, а только притворяется. Правило это неизменно остается верным как в материальных, так и в нематериальных делах. Как нельзя серьезно желать печь хлебы, не замесив прежде муку, и не вытопив потом, и не выметя печи и т.д., так точно нельзя серьезно желать вести добрую жизнь, не соблюдая известной последовательности в приобретении необходимых для того качеств.

Правило это в делах доброй жизни особенно важно, потому что в материальном деле, как, например, в печении хлеба, можно узнать, серьезно ли человек занимается делом, или только притворяется, по результатам его деятельности; в ведении же доброй жизни поверка эта невозможна. Если люди, не меся муки, не топя печи, как на театре делают только вид, что они пекут хлеб, то по последствиям — отсутствию хлеба — очевидно для каждого, что они только притворялись; но если человек делает вид, что он ведет добрую жизнь, мы не имеем таких прямых указаний, по которым мы бы могли узнать, серьезно ли он стремится к ведению доброй жизни, или только притворяется, потому что последствия доброй жизни не только не всегда ощутительны и очевидны для окружающих, но очень часто представляются им вредными; уважение же и признание полезности и приятности для современников деятельности человека ничего не доказывает в пользу действительности его доброй жизни.

И потому для распознавания действительности доброй жизни от видимости ее особенно дорог этот признак, состоящий в правильной последовательности приобретения нужных для доброй жизни качеств. Дорог этот признак преимущественно не для того, чтобы распознавать истинность стремлений к доброй жизни в других, но для распознавания ее в самом себе, так как мы в этом отношении склонны обманывать самих себя еще более, чем других.

Правильная последовательность приобретения добрых качеств есть необходимое условие движения к доброй жизни, и потому всегда всеми Учителями человечества предписывалась людям известная, неизменная последовательность приобретения добрых качеств.

Во всех нравственных учениях устанавливается та лестница, которая, как говорит китайская мудрость, стоит от земли до неба, и на которую восхождение не может происходить иначе, как с низшей ступени. Как в учениях браминов, буддистов, конфуцианцев, так и в учении мудрецов Греции, устанавливаются ступени добродетелей, и высшая не может быть достигнута без того, чтобы не была усвоена низшая. Все нравственные Учители человечества, как религиозные, так и не религиозные, признавали необходимость определенной последовательности в приобретении добродетелей, нужных для доброй жизни; необходимость эта вытекает и из самой сущности дела, и потому, казалось бы, должна бы быть признаваема всеми людьми.

Но удивительное дело! Сознание необходимой последовательности качеств и действий, существенных для доброй жизни, как будто утрачивается все более и более и остается только в среде аскетической, монашествующей. В среде же светских людей предполагается и признается возможность приобретения высших свойств доброй жизни не только при отсутствии низших добрых качеств, обусловливающих высшие, но и при самом широком развитии пороков; вследствие чего и представление о том, в чем состоит добрая жизнь, доходит в наше время в среде большинства светских людей до величайшей путаницы. Утрачено представление о том, что есть добрая жизнь.

Произошло это, как я думаю, следующим образом.

Христианство, заменяя язычество, выставило более высокие, чем языческие, нравственные требования и, как и не могло быть иначе, выставляя свои требования, установило, как и в языческой нравственности, одну необходимую последовательность приобретения добродетелей или ступеней для достижения доброй жизни.

Добродетели Платона, начинаясь воздержанием, через мужество и мудрость, достигали справедливости; христианские добродетели, начинаясь самоотречением, через преданность воле Божией достигают любви.

Люди, серьезно принявшие христианство и стремившиеся усвоить для себя добрую христианскую жизнь, так и понимали христианство и всегда начинали добрую жизнь отречением от своих похотей, включающим в себя языческое воздержание.

Христианское учение потому только и заменило языческое, что оно иное и выше языческого. Но христианское учение, как и языческое, ведет людей к истине и добру; а так как истина и добро всегда одни, то и путь к ним должен быть один, и первые шаги на этом пути неизбежно должны быть одни и те же как для христианина, так и для язычника.

Различие христианского от языческого учения добра в том, что языческое учение есть учение конечного, христианское же — бесконечного совершенства. Платон, например, ставит образцом совершенства справедливость; Христос же ставит образцом бесконечное совершенство любви. «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный». От этого и различное отношение языческого и христианского учения к различным ступеням добродетелей. Достижение высшей добродетели по языческому учению возможно, и всякая ступень достижения имеет свое относительное значение: чем выше ступень, тем больше достоинства, так что люди с языческой точки зрения разделяются на добродетельных и недобродетельных, на более или менее добродетельных. По христианскому же учению, выставившему идеал бесконечного совершенства, деления этого не может быть. Не может быть и ступеней высших и низших. По христианскому учению, указавшему бесконечность совершенства, все ступени равны между собою по отношению к бесконечному идеалу. Различие достоинства в язычестве состоит в той ступени, которая достигнута человеком; в христианстве достоинство состоит только в процессе достижения, в большей или меньшей скорости движения. С языческой точки зрения человек, обладающий добродетелью благоразумия, стоит в нравственном значении выше человека, не обладающего этой добродетелью; человек, обладающий сверх благоразумия и мужеством, стоит еще выше; человек, обладающий и благоразумием, и мужеством, и сверх того справедливостью, стоит еще выше; христианин же не может считаться ни один ни выше, ни ниже другого в нравственном значении; христианин только тем более христианин, чем быстрее он движется к бесконечному совершенству, независимо от той ступени, на которой он в данную минуту находится. Так что неподвижная праведность фарисея ниже движения кающегося разбойника на кресте.

Но в том, что движение к добродетели, к совершенству не может совершаться помимо низших степеней добродетели как в язычестве, так и в христианстве, — в этом не может быть различия.

Христианин, как и язычник, не может не начать работу совершенствования с самого начала, т.е. с того же, с чего начинает ее язычник, именно с воздержания, как не может тот, кто хочет войти на лестницу, не начать с первой ступени. Разница только в том, что для язычника воздержание само по себе представляется добродетелью, для христианина же воздержание есть только часть самоотречения, составляющего необходимое условие стремления к совершенству. И потому истинное христианство в своем проявлении не могло отвергнуть добродетели, которые указывало и язычество.

Но не все люди понимали христианство, как стремление к совершенству Отца небесного; христианство, ложно понятое, уничтожало искренность и серьезность отношения людей к нравственному его учению.

Если человек верит, что может спастись помимо исполнения нравственного учения христианства, то ему естественно думать, что усилия его быть добрым излишни. И потому человек, верующий в то, что есть средства спасения помимо личных усилий к достижению совершенства^*, не может стремиться к этому с той энергией и серьезностью, с которою стремится человек, не знающий никаких других средств, кроме личных усилий. А не стремясь к этому с полною серьезностью, зная другие средства кроме личных усилий, человек неизбежно будет пренебрегать и тем одним неизменным порядком, в котором могут быть приобретаемы добрые качества, нужные для доброй жизни. Это самое и случилось с большинством людей, внешним образом исповедающих христианство.

III

Учение о том, что личные усилия не нужны для достижения человеком духовного совершенства, а что есть для этого другие средства, является причиной ослабления стремления к доброй жизни и отступления от необходимой для доброй жизни последовательности.

Огромная масса людей, которая внешним только образом приняла христианство, воспользовалась заменой язычества христианством для того, чтобы, освободившись от требований языческих добродетелей, как бы не нужных уже для христианина, освободить себя и от всякой необходимости борьбы со своей животной природой.

То же самое сделали и люди, переставшие верить во внешнее только христианство. Они точно так же, как и те верующие, выставляя вместо внешнего христианства какое-нибудь принятое большинством мнимое доброе дело, вроде служения науке, искусству, человечеству, — во имя этого мнимого доброго дела освобождают себя от последовательности приобретения качеств, нужных для доброй жизни, и довольствуются тем, что притворяются, как на театре, что живут доброю жизнью.

Такие люди, отставшие от язычества и не приставшие к христианству в его истинном значении, стали проповедывать любовь к Богу и людям без самоотречения и справедливость без воздержания, т.е. проповедывать высшие добродетели без достижения низших, т.е. не самые добродетели, а только подобие их.

Одни проповедуют любовь к Богу и людям без самоотречения, другие — гуманность, служение людям, человечеству без воздержания.

И так как проповедь эта поощряет животную природу человека под видом введения его в высшие нравственные сферы, освобождая его от самых элементарных требований нравственности, давным-давно высказанных язычниками, и не только не отвергнутых, но усиленных истинным христианством, то она охотно была принята как верующими, так и неверующими.

На днях только вышла энциклика папы о социализме. Там после опровержения мнения социалистов о незаконности собственности сказано прямо, что «никто, несомненно, не обязан помогать ближнему, давая из того, что ему или семье его нужно (Nul assurement n'est tenu de soulager le prochain en prenant sur son necessaire ou sur celui de sa famille), ни даже уменьшить что-либо из того, чего требуют от него приличия. Никто, в самом деле, не должен жить противно обычаям». (Это место из святого Фомы: Nullus enim inconvenienter debet vivere.) «Но после того, как отдано должное нужде и внешним приличиям», говорит далее энциклика, «обязанность каждого — отдавать излишек бедным».

Так проповедует глава одной из самых распространенных теперь церквей. И рядом с этой проповедью эгоизма, предписывающей отдавать ближнему то, что вам не нужно, проповедуется любовь, и постоянно с пафосом приводятся знаменитые слова Павла из 13 главы 1-го послания к коринфянам о любви.

Несмотря на то, что все учение Евангелия переполнено требованиями самоотречения, указаниями на то, что самоотречение есть первое условие христианского совершенства, несмотря на такие ясные изречения, как: «кто не возьмет креста своего... кто не отречется от отца, матери... кто не погубит жизнь свою...» — люди уверяют себя и других, что возможно любить людей, не отрекаясь не только от того, к чему привык, но и от того, что сам считаешь для себя приличным.

Так говорят ложные христиане, и точь-в-точь так же думают и говорят, и пишут, и поступают люди, отвергающие не только внешнее, но и истинное христианское учение, люди свободомыслящие. Люди эти уверяют себя и других, что, вовсе не уменьшая своих потребностей, не побеждая своих похотей, можно служить людям и человечеству, т.е. вести добрую жизнь.

Люди отбросили языческую последовательность добродетелей и, не усвоив христианского учения в его истинном значении, не приняли и христианской последовательности и остались без всякого руководства.

В старину, когда не было христианского учения, у всех Учителей жизни, начиная с Сократа, первою добродетелью в жизни было воздержание — egcrateia или swfrunh, и было понятно, что всякая добродетель должна начинаться с нее и проходить через нее. Было ясно, что человек, не владеющий собой, развивший в себе огромное количество похотей и подчиняющийся всем им, не мог вести добрую жизнь. Было ясно, что прежде, чем человек мог думать не только о великодушии, о любви, но о бескорыстии, справедливости, он должен был научиться владеть собою. По нашим же взглядам этого ничего не нужно. Мы вполне уверены, что человек, развивший свои похоти до той высшей степени, в которой они развиты в нашем мире, человек, не могущий жить без удовлетворения сотни получивших над ним власть ненужных привычек, может вести вполне нравственную, добрую жизнь.

В наше время и в нашем мире стремление к ограничению своих похотей считается не только не первым, но даже и не последним, а совершенно не нужным для ведения доброй жизни делом.

По царствующему самому распространенному современному учению о жизни увеличение потребностей считается, напротив, желательным качеством, признаком развития, цивилизации, культуры и совершенствования. Люди так называемые образованные считают, что привычки комфорта, т.е. изнеженности, суть привычки не только не вредные, но хорошие, показывающие известную нравственную высоту человека, почти что добродетель.

Чем больше потребностей, чем утонченнее эти потребности, тем считается это лучше.

Ничто так ясно не подтверждает этого, как описательная поэзия и в особенности романы прошедшего и нашего веков.

Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетелей?

В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная с Чайльд-Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана, — суть не что иное, как развратные тунеядцы, ни на что, ни для кого не нужные; героини же — это так или иначе, более или менее доставляющие наслаждение мужчинам любовницы, точно так же праздные и преданные роскоши.

Я не говорю о встречающемся изредка в литературе изображении действительно воздержных и трудящихся лиц, — я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице, похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин. Помню, когда я писал романы, то тогда для меня необъяснимое затруднение, в котором я находился и с которым боролся, — и с которым теперь, я знаю, борются все романисты, имеющие хотя самое смутное сознание того, что составляет действительную нравственную красоту, — заключалось в том, чтобы изобразить тип светского человека идеально хороший, добрый и вместе с тем такой, который бы был верен действительности.

Несомненным доказательством того, что действительно люди нашего времени не только не признают того, что языческое воздержание или христианское самоотречение суть свойства желательные и добрые, но считают увеличение потребностей чем-то хорошим и возвышенным, служит то, как в огромном большинстве воспитываются дети нашего мира. Их не только не приучают к воздержанию, как это было у язычников, и к самоотречению, как это должно быть у христиан, но сознательно прививают им привычки изнеженности, физической праздности и роскоши.

Мне давно хотелось написать такую сказку; женщина, оскорбленная другой, желая отмстить ей, похищает ребенка своего врага, идет к колдуну, прося его научить, чем она злее всего может отмсить своему врагу на единственном похищенном детище. Колдун научает похитительницу отнести ребенка в место, которое он указывает, и утверждает, что месть будет самая ужасная. Злая женщина делает это, но следит за ребенком и к удивлению своему видит, что ребенок взят и усыновлен бездетным богачом. Она идет к колдуну и упрекает его, но колдун велит ждать. Ребенок растет в роскоши и изнеженности. Злая женщина в недоумении, но колдун велит ждать. И действительно наступает время, когда злая женщина удовлетворена и даже жалеет свою жертву. Ребенок вырастает в изнеженности и распущенности и, благодаря своему доброму характеру, разорятся. И тут начинается ряд физических страданий, нищеты и унижений, к которым он особенно чувствителен и с которыми не умеет бороться. Стремление к нравственной жизни — и бессилие изнеженной, приученной к роскоши и праздности плоти. Тщетная борьба, падение все ниже и ниже, пьянство, чтоб забыться, и преступление, или сумасшествие, или самоубийство.

В самом деле, нельзя без ужаса видеть воспитание некоторых детей в нашем мире. Только злейший враг мог бы так старательно прививать ребенку те слабости и пороки, которые прививаются ему родителями, в особенности матерями. Ужас берет, глядя на это и еще более на последствия этого, если уметь видеть то, что делается в душах лучших из этих старательно самими родителями погубляемых детей.

Привиты привычки изнеженности, привиты тогда, когда еще молодое существо не понимает их нравственного значения. Уничтожена не только привычка воздержания и самообладания, но, обратно тому, что делалось при воспитании в Спарте и вообще в древнем мире, совершенно атрофирована эта способность. Не только не приучен человек к труду, ко всем условиям всякого плодотворного труда, сосредоточенного внимания, напряжения, выдержки, увлечения делом, уменья исправить испорченное, привычки к усталости, радости совершения, но приучен к праздности и пренебрежению всяким произведением труда, приучен к тому, чтоб портить, бросать и вновь за деньги приобретать все, что вздумается, не думая даже никогда о том, как что делается. Человек лишен способности к приобретению первой по порядку добродетели, необходимой для приобретения всех других, — благоразумия, и пущен в мир, в котором проповедуются и как будто ценятся высокие добродетели справедливости, служения людям, любви. Хорошо, если молодой человек — натура нравственно слабая, не чуткая, не чующая разницы между показной доброй жизнью и настоящей, и которая может удовлетворяться царствующим в жизни злом. Если так, то все устраивается как будто хорошо, и с непроснувшимся нравственным чувством такой человек иногда спокойно доживает до гроба. Но не всегда это так бывает, в особенности в последнее время, когда сознание безнравственности такой жизни носится в воздухе и невольно западает в сердце. Часто, и все чаще и чаще, бывает так, что требования настоящей, непоказной нравственности пробуждаются, и тогда начинаются внутренняя мучительнейшая борьба и страдания, редко кончающиеся победой нравственного чувства. Человек чувствует, что жизнь его дурна, что ему надо изменить ее всю с самого начала, и он пытается это сделать; но тут люди, прошедшие ту же борьбу и не выдержавшие ее, со всех сторон нападают на пытающегося изменить свою жизнь и стараются всеми средствами внушить ему, что этого вовсе и не нужно, что воздержание и самоотречение не нужны для того, чтобы быть добрым, что можно, предаваясь объядению, наряжанию, физической праздности, даже блуду, быть вполне хорошим, полезным человеком. И борьба большей частью кончается плачевно. Либо, измученный своей слабостью, человек подчиняется этому общему голосу и подавляет в себе голос совести, кривит свой ум, чтобы оправдать себя, и продолжает вести ту же развратную жизнь, уверяя себя в том, что он выкупает ее верой во внешнее христианство или служением науке, искусству; либо борется, страдает и сходит с ума, или застреливается. Редко бывает то, чтобы среди всех соблазнов, окружающих его, человек нашего мира понял то, что есть и было тысячелетия тому назад азбучной истиной для всех разумных людей, — именно то, что для достижения доброй жизни надо прежде всего перестать жить дурной жизнью и что для достижения каких-либо высших добродетелей надо прежде всего приобретать добродетель воздержания или самообладания, как определяли ее язычники, или добродетель самоотречения, как определяет ее христианство, — и стал бы понемногу, усилиями над собой, достигать ее.

Я только что читал письма нашего высокообразованного передового человека сороковых годов, изгнанника Огарева, к другому еще более высокообразованному и даровитому человеку — Герцену. В письмах этих Огарев высказывает свои задушевные мысли, выставляет свои высшие стремления, и нельзя не видеть, что он, как это и свойственно молодому человеку, отчасти рисуется перед своим другом. Он говорит о самосовершенствовании, о святой дружбе, любви, о служении науке, человечеству и т.д. И тут же спокойным тоном он пишет, что часто раздражает приятеля, с которым живет, тем, что, как он пишет «возвращаюсь (домой) в нетрезвом виде или пропадаю долгие часы с погибшим, но милым созданием»... Очевидно, замечательно сердечный, даровитый, образованный человек не мог даже представить себе, чтобы было что-нибудь хоть сколько-нибудь предосудительного в том, чтобы он, женатый человек, ожидая родов жены (в следующем письме он пишет, что жена его родила), возвращался домой пьяный, пропадая у распутных женщин. Ему и в голову не приходило, что пока он не начал бороться и хоть сколько-нибудь не поборол своего поползновения к пьянству и блуду, ему о дружбе, любви, а главное, о служении чему бы то ни было и думать нельзя. А он не только не боролся с этими пороками, но, очевидно, считал их чем-то очень милым, нисколько не мешающим стремлению к совершенствованию, а потому не только не скрывал их от своего друга, перед которым он хочет выставиться в лучшем свете, но прямо выставлял их.

Так это было полстолетия тому назад. Я застал еще этих людей. Я знал самого Огарева и Герцена, и людей того склада, и людей, воспитанных в тех же преданиях. Во всех этих людях было поразительное отсутствие последовательности в делах жизни. В них были искреннее горячее желание добра и полнейшая распущенность личной похоти, которая, казалось им, не может мешать доброй жизни и произведению ими добрых и даже великих дел. Они сажали немешанные хлеба в нетопленную печь и верили, что хлеба испекутся. Когда же под старость они стали замечать, что хлеба не пекутся, т.е. что никакого добра от их жизни не совершается, они видели в этом особенный трагизм.

Трагизм такой жизни действительно ужасен. И трагизм этот, каков он был в те времена для Герцена, Огарева и других, таков он и теперь для многих и многих так называемых образованных людей нашего времени, удержавших те же взгляды. Человек стремится жить доброю жизнью, но та необходимая последовательность, которая нужна для этого, потеряна в том обществе, в котором он живет. Как 50 лет тому назад Огарев и Герцен, так и большинство теперешних людей убеждены, что вести изнеженную жизнь, есть сладко, жирно, наслаждаться, всячески удовлетворять своей похоти — не мешает доброй жизни. Но, очевидно, добрая жизнь не выходит у них, и они предаются пессимизму и говорят: «Таково трагическое положение человека»,

VII

Заблуждение в том, что люди, предаваясь своим похотям, считая эту похотливую жизнь хорошею, могут при этом вести добрую, полезную, справедливую, любовную жизнь, так удивительно, что люди последующих поколений, я думаю, прямо не будут понимать, что именно разумели люди нашего времени под словами «добрая жизнь», когда они говорили, что обжоры, изнеженные, похотливые ведут добрую жизнь. В самом деле, стоит только на время отрешиться от привычного взгляда на нашу жизнь и посмотреть на нее — не говорю с точки зрения христианской — но с точки зрения языческой, с точки зрения самых низших требований справедливости, чтобы убедиться, что здесь не может быть и речи ни о какой доброй жизни.

Всякому человеку в нашем мире для того, чтобы, не скажу начать добрую жизнь, но только начать хоть немного подвигаться в ней, надо прежде всего перестать вести злую жизнь, надо начать разрушать те условия злой жизни, в которой он находится.

Как часто слышишь, как оправдание того, что мы не изменяем нашей дурной жизни, рассуждение о том, что поступок, идущий в разрез с обычной жизнью, был бы ненатуральным, был бы смешным, или желанием выказаться, и был бы от того не добрым поступком. Рассуждение это как будто сделано для того, чтобы люди никогда не изменили своей дурной жизни. Ведь если бы вся жизнь наша была хорошею, справедливою, доброю, то ведь только тогда всякий поступок, согласный с общею жизнью, был бы добрый. Если же жизнь на половину хорошая, на половину дурная, то для всякого поступка, не согласного с общей жизнью, столько же вероятия быть хорошим, сколько и дурным. Если же жизнь вся дурная, неправильная, то человеку, живущему этой жизнью, нельзя сделать ни одного доброго поступка, не нарушив привычного течения жизни. Можно сделать дурной поступок, не нарушив обычного течения жизни, но нельзя сделать хорошего.

Человеку, живущему нашей жизнью, нельзя вести добрую жизнь, прежде чем он не выйдет из тех условий зла, в которых он находится, нельзя начать делать доброе, не перестав делать злое. Невозможно роскошно живущему человеку вести добрую жизнь. Все его попытки добрых дел будут тщетны, пока он не изменит своей жизни, не сделает то первое по порядку дело, которое ему предстоит сделать. Добрая жизнь, как по языческому мировоззрению, так тем более по христианскому, измеряется одним, и не может измеряться ничем иным, как только отношением в математическом смысле любви к себе — к любви к другим. Чем меньше любви к себе и вытекающей из нее заботы о себе, трудов и требований от других для себя, и чем больше любви к другим и вытекающих из нее заботы о других, трудов своих для других, тем добрее жизнь.

Так понимали и понимают добрую жизнь все мудрецы мира и все истинные христиане, и точно так же понимают ее все самые простые люди. Чем больше человек дает людям и меньше требует себе, тем он лучше; чем меньше дает другим и больше требует себе, тем он хуже.

Если передвинуть точку опоры рычага от длинного конца к короткому, то этим не только увеличится длинное плечо, но укоротится еще и короткое. Так что, если человек, имея одну данную способность любви, увеличил любовь и заботу о себе, то этим он уменьшил возможность любви и заботы о других не только на то количество любви, которое он перенес на себя, но во много раз больше. Вместо того, чтобы кормить других, человек съел лишнее, и этим не только уменьшил возможность отдать это лишнее, но еще себя лишил, вследствие объядения, возможности заботиться о других.

Для того, чтобы точно, не на словах быть в состоянии любить других, надо не любить себя — тоже не на словах, а на деле. Обыкновенно же бывает так: других мы думаем, что любим, уверяем в этом себя и других, но любим только на словах, себя же любим на деле. Других мы забудем покормить и уложить спать, себя же никогда. И потому для того, чтобы точно любить других на деле, надо выучиться забывать покормить себя и уложить себя спать, так же, как мы забываем это сделать относительно других.

Мы говорим «добрый человек» и «ведет добрую жизнь» про человека изнеженного, привыкшего к роскошной жизни. Но человек такой — мужчина или женщина — может иметь самые любезные черты характера, кротости, благодушия, но не может вести добрую жизнь, как не может быть острым и резать самой хорошей работы и стали нож, если он не наточен. Быть добрым и вести добрую жизнь — значит, давать другим больше, чем берешь от них.

Человек же изнеженный, и привыкший к роскошной жизни, не может этого делать, во-первых, потому, что ему самому всегда много нужно (и нужно не по эгоизму его, а потому что он привык, и для него составляет страдание лишиться того, к чему он привык), а во-вторых, потому, что, потребляя все то, что он получает от других, он этим самым потреблением ослабляет себя, лишает себя возможности работать и потому служить другим. Человек изнеженный, мягко, долго спящий, жирно, сладко и много едящий и пьющий, соответственно тепло или прохладно одетый, не приучивший себя к напряжению работы, может сделать только очень мало.

Мы так привыкли лгать сами себе и ко лжи других, — так выгодно нам не видеть лжи других, чтобы они не увидали нашей, что мы нисколько не удивляемся и не сомневаемся в справедливости утверждения добродетели, иногда даже святости людей, живущих вполне распущенной жизнью. Человек, мужчина или женщина, спит на постели с пружинами, двумя матрацами и двумя чистыми глажеными простынями, наволочками, на пуховых подушках. У кровати его коврик, чтобы ему не холодно было ступить на пол, несмотря на то, что тут же стоят туфли. Тут же еще необходимые принадлежности так, что ему не надо выходить. Окна завешаны шторами так, что свет не может разбудить его, и он спит до какого ему поспится часа. Кроме того, приняты меры, чтобы зимой было тепло, а летом прохладно, чтобы его не тревожили шум и мухи и другие насекомые. Он спит, а вода горячая и холодная для умывания, иногда для ванны или для бритья, уже готова. Готовится чай или кофе, возбудительные напитки, которые выпиваются тотчас же после вставания. Сапоги, башмаки, калоши, несколько пар, которые он запачкал вчера, уже чистятся так, что они блестят, как стекло, и на них нет ни пылинки. Также чистятся разные заношенные предшествующим днем одежды, соответствующие не только зиме и лету, но весне, осени, дождливой, сырой, жаркой погоде. Приготовляется вымытое, накрахмаленное, разутюженное чистое белье с пуговками, запонками, петельками, которые все осматриваются приставленными к тому людьми. Если человек деятелен, он встает рано, т.е. в 7 часов, т.е. все-таки часа два, три после тех, которые все это готовят для него. Кроме приготовления одежд для дня и покрывала для ночи, есть еще одежда и обувь для времени одеванья, халаты, туфли, и вот человек идет умываться, чиститься, чесаться, для чего употребляет несколько сортов щеток, мыл и большое количество воды и мыла. (Многие англичане, и женщины особенно, гордятся почему-то тем, что они могут очень много вымылить мыла и вылить на себя воды.) Потом человек одевается, причесывается перед особым от тех, которые висят почти во всех комнатах, зеркалом, берет необходимые ему вещи, как то: большей частью очки или pince-nez, лорнет, потом раскладывает по карманам: платок чистый, чтобы сморкаться, часы на цепочке, несмотря на то, что везде, где он будет, почти в каждой комнате есть часы; берет деньги разных сортов, мелкие (часто в особой для того машинке, избавляющей от труда найти то, что нужно) и бумажки, карточки, на которых напечатано его имя, избавляющее от труда сказать или написать; книжку белую, карандаш. Для женщины одеванье еще много сложнее: корсет, прическа, длинные волосы, украшенья, тесемочки, ластики, ленточки, завязочки, шпильки, булавки, брошки.

Но вот все кончено, начинается день обыкновенно едой, пьется приготовленный кофе или чай с большим количеством сахара, едят булки; хлеб первого сорта пшеничной муки с большим количеством масла, иногда свиного мяса. Мужчины большей частью при этом курят папиросы или сигары и затем читают газету свежую, только что принесенную. Потом хождение из дома на службу или по делам, или езда в экипажах, нарочно существующих для перевозки этих людей. Потом завтрак из убитых животных, птиц, рыб, потом обед такой же, при большой скромности из трех блюд, — сладкое блюдо, кофе, потом игра — карты, и игра — музыка, или театр, чтение или беседа в мягких пружинных креслах при усиленном и смягченном свете свечи, газа, электричества, — опять чай, опять еда, ужин и опять в постель, приготовленную, взбитую с чистым бельем и с очищенной посудой.

Таков день человека скромной жизни, про которого, если он мягкого характера и не имеет исключительно неприятных для других привычек, говорят, что это человек, ведущий добрую жизнь.

Но добрая жизнь есть жизнь того человека, который делает добро людям; как же может делать добро людям человек, живущий так и привыкший жить так? Ведь прежде, чем делать добро, он должен перестать делать зло людям. А сочтите все то зло, которое он, часто сам не зная этого, делает людям, и вы увидите, что ему далеко до добра людям, и много, много ему надо совершить подвигов для того, чтобы искупить делаемое им зло, а что подвигов-то он, расслабленный своей похотливой жизнью, никаких производить и не может. Ведь спать он мог бы и здоровей и физически, и нравственно, лежа на полу на плаще, как спал Марк Аврелий, и потому все труды и работы матрацев и пружин, и пуховых подушек, и ежедневной работы прачки, женщины, слабого существа со своими женскими слабостями и родами, и кормлением детей, полоскающей его, сильного мужчины, белье, — все эти труды могли бы не быть. Он мог бы лечь раньше и встать раньше, и труды гардин и освещения вечером могли бы тоже не быть. Мог бы он спать в той же рубахе, в которой ходил днем, мог бы ступать босыми ногами на пол и выйти на двор, мог бы умыться водой у колодца, — одним словом, мог бы жить так, как живут все те, которые работают все это на него, и потому всех этих трудов на него могло бы не быть. Могло бы не быть и всех тех трудов для его одежд, для его утонченной пищи, для его увеселений.

Так как же такому человеку делать добро людям и вести добрую жизнь, не изменив свою изнеженную, роскошную жизнь. Не может нравственный человек, не говорю христианин, но только исповедующий гуманность, или хоть только справедливость, не может не желать изменить своей жизни и не перестать пользоваться предметами роскоши, изготовляемыми иногда с вредом для других людей.

Если человек точно жалеет людей, работающих табак, то первое, что он невольно сделает, это то, что он перестанет курить, потому что, продолжая курить и покупая табак, он этим поощряет производство табаку, губящее здоровье людей.

Но люди нашего времени рассуждают не так. Они придумывают самые разнообразные и хитрые рассуждения, но только не то, которое естественно представляется всякому простому человеку. По их рассуждениям, воздерживаться от предметов роскоши совсем не нужно. Можно соболезновать положению рабочих, говорить речи и писать книги в их пользу и вместе с тем продолжать пользоваться теми трудами, которые мы считаем для них губительными.

По одним рассуждениям выходит, что пользоваться губительными трудами других людей можно, потому что, если я не буду пользоваться, то будет пользоваться другой. Вроде того рассуждения, что надо выпить вредное мне вино, потому что оно куплено, и если не я, то другие выпьют его.

По другим выходит, что пользование для роскоши трудами этих людей даже очень полезно для них, так как этим мы даем им деньги, т.е. возможность существования, точно как будто нельзя давать им возможность существования ничем иным, как только тем, чтобы заставлять их работать вредные для них и излишние для нас вещи.

Все это происходит от того, что люди вообразили себе, что можно вести добрую жизнь, не усвоив по порядку первое свойство, нужное для доброй жизни.

VIII

Доброй жизни не было и не может быть без воздержания. Помимо воздержания не мыслима никакая добрая жизнь. Всякое достижение доброй жизни должно начаться через него.

Есть лестница добродетелей, и надо начинать с первой ступени, чтобы взойти на последующие; и первую добродетель, которую должен усвоить человек, если он хочет усвоить последующие, есть то, что древние называли egcrateia или swfrunh, т.е. благоразумие или самообладание.

Если в христианском учении воздержание включено в понятие самоотречения, то тем не менее последовательность остается та же самая, и приобретение никаких христианских добродетелей невозможно без воздержания — не потому, что кто-либо это выдумал, а потому, что таково существо дела.

Воздержание есть первая ступень всякой доброй жизни.

Но и воздержание достигается не вдруг, а тоже постепенно.

Воздержание есть освобождение человека от похотей, есть покорение их благоразумию, swfrunh. Но похотей у человека много различных, и для того, чтобы борьба с ними была успешна, человек должен начинать с основных, — таких, на которых вырастают другие, более сложные, а не со сложных, выросших на основных. Есть похоти сложные, как похоть украшения тела, игр, увеселений, болтовни, любопытства и много других, и есть похоти основные: обжорства, праздности, плотской любви. В борьбе с похотями нельзя начинать с конца, с борьбы с похотями сложными; надо начинать с основных, и то в одно определенном порядке. И порядок этот определен и сущностью дела, и преданием мудрости человеческой.

Объедающийся человек не в состоянии бороться с ленью, а объедающийся и праздный человек никогда не будет в силах бороться с половой похотью. И потому по всем учениям стремление к воздержанию начиналось с борьбы с похотью обжорства, начиналось постом. В нашем же мире, где до такой степени потеряно, и так давно потеряно всякое серьезное отношение к приобретению доброй жизни, что самая первая добродетель — воздержание, — без которой другие невозможны, считается излишней, — потеряна и та постепенность, которая нужна для приобретения этой первой добродетели, и о посте многими забыто и решено, что пост есть глупое суеверие и что пост совсем не нужен.

А между тем, так же, как первое условие доброй жизни есть воздержание, так и первое условие воздержанной жизни есть пост.

Можно желать быть добрым, мечтать о добре, не постясь; но в действительности быть добрым без поста так же невозможно, как идти, не вставши на ноги.

Пост есть необходимое условие доброй жизни. Обжорство же всегда было и есть первый признак обратного — недоброй жизни, и, к сожалению, этот признак относится в высшей степени к жизни большинства людей нашего времени.

Взгляните на лица и сложения людей нашего круга и времени, — на многих из этих лиц с висящими подбородками и щеками, ожиревшими членами и развитыми животами лежит неизгладимый отпечаток развратной жизни. Да это и не может быть иначе. Присмотритесь к нашей жизни, к тому, чем движимо большинство людей нашего мира; спросите себя, какой главный интерес этого большинства? И как ни странно это может показаться нам, привыкшим скрывать наши настоящие интересы и выставлять фальшивые, искусственные, — главный интерес жизни большинства людей нашего времени — это удовлетворение вкуса, удовольствие еды, жранье, Начиная с беднейших до богатейших сословий общества, обжорство, я думаю, есть главная цель, есть главное удовольствие нашей жизни. Бедный, рабочий народ составляет исключение только в той мере, в которой нужда мешает ему предаваться этой страсти. Как только у него есть время и средства к тому, он, подражая высшим классам, приобретает самое вкусное и сладкое, и ест и пьет, сколько может. Чем больше он съест, тем больше он не только считает себя счастливым, но сильным и здоровым. И в этом убеждении поддерживают его образованные люди, которые именно так и смотрят на пищу. Образованные классы представляют себе счасты и здоровье (в чем уверяют их доктора, утверждая, что самая дорогая пища, мясо — самая здоровая), во вкусной, питательной, легко перевариваемой пище, — хотя и стараются скрыть это.

Посмотрите на жизнь этих людей, послушайте их разговоры. Какие все возвышенные предметы как будто занимают их: и философия, и наука, и искусство, и поэзия, и распределение богатств, и благосостояние народа, и воспитание юношества, но все это для огромного большинства — ложь, все это их занимает между делом, между настоящим делом, между завтраком и обедом, пока желудок полон, и нельзя есть еще. Интерес один живой, настоящий интерес большинства, и мужчин и женщин — это еда, особенно после первой молодости. Как поесть, что поесть, когда, где?

Ни одно торжество, ни одна радость, ни одно освящение, открытие чего бы то ни было не обходится без еды.

Посмотрите на путешествующих людей На них это особенно видно. «Музей, библиотеки, парламент — как интересно! А где мы будем обедать? Кто лучше кормит?» Да взгляните только на людей, как они сходятся к обеду, разодетые, раздушенные, к украшенному цветами столу, как радостно потирают руки и улыбаются. Если бы заглянуть в души, — чего ждет большинство людей? — Аппетита к завтраку, к обеду. В чем наказание самое жестокое с детства? Посадить на хлеб и воду. Кто получает из мастеровых наибольшее жалованье? Повара. В чем главный интерес хозяйки дома? К чему в большинстве случаев склоняется разговор между хозяек среднего круга? И если разговор людей высшего круга не склоняется к этому, то это не потому, что они более образованны и заняты высшими интересами, а только потому, что у них есть экономка или дворецкий, которые заняты этим и обеспечивают их обеды. Но попробуйте лишить их этого удобства, и вы увидите, в чем их забота. Все сводится к вопросам об еде, о цене тетеревов, о наилучших средствах варить кофе, печь сладкие пирожки и т.д. Собираются люди вместе, по какому бы случаю они ни собирались: для крестин, похорон, свадьбы, освящения церкви, проводов, встречи, празднования памятного дня, смерти, рождения великого ученого, мыслителя, учителя нравственности, собираются люди, занятые будто бы самыми возвышенными интересами. Так они говорят; но они притворяются: все они знают, что будет еда, хорошая, вкусная еда, и питье, и это главное собрало их вместе. За несколько дней уже для этой самой цели били и резали животных, тащили корзины продуктов из гастрономических магазинов, и повара, помощники их, поваренки, буфетные мужики, особенно одетые, в чистых крахмальных фартуках, колпаках, «работали». Работали получающие 500 и больше рублей в месяц chef'ы, отдавая приказания. Рубили, месили, мыли, укладывали, украшали повара. Еще с таким же торжеством и важностью работал такой же начальник сервировки, считая, обдумывая, прикидывая взглядом, как художник. Работал садовник для цветов. Судомойки... Работает армия людей, поглощаются произведения тысяч рабочих дней, и все для того, чтобы людям, собравшись, поговорить о памятном великом Учителе науки, нравственности, или вспомнить умершего друга, или напутствовать молодых супругов, вступающих в новую жизнь.

В низшем и среднем быту ясно видно, что праздник, похороны, свадьба — это жранье. Так там и понимают это дело. Жранье так заступает место самого мотива соединения, что по-гречески и по-французски свадьба и пир однозначащи. Но в высшем кругу, среди утонченных людей, употребляется большое искусство для того, чтобы скрыть это и делать вид, что еда есть дело второстепенное, что это так только, приличие. Они и удобно могут представлять это, потому что большей частью, в настоящем смысле слова, пресыщены — никогда не голодны.

Они притворяются, что обед, еда им не нужны, даже в тягость; но это ложь. Попробуйте вместо ожидаемых ими утонченных блюд дать им, не говорю хлеба с водой, но каши и лапши, и посмотрите, какую бурю это вызовет, и как окажется то, что действительно есть, именно то, что в собрании этих людей главный интерес не тот, который они выставляют, а интерес еды.

Посмотрите на то, чем торгуют люди, пройдите по городу и посмотрите, что продается: наряды и предметы для объядения.

В сущности, это так и должно быть и не может быть иначе. Не думать об еде, держать эту свою похоть в пределах можно только тогда, когда человек покоряется необходимости есть; но когда человек, только покоряясь необходимости, т.е. полноте желудка, перестает есть, тогда это не может быть иначе. Если человек полюбил удовольствие еды, позволил себе любить это удовольствие, находит, что это удовольствие хорошо (как это находит все огромное большинство людей нашего мира, и образованные, хотя они и притворяются в обратном), тогда нет пределов его увеличению, нет пределов, дальше которых оно не могло бы разрастись. Удовлетворение потребности имеет пределы, но удовольствие не имеет их. Для удовлетворения потребности необходимо и достаточно есть хлеб, кашу или рис; для увеличения удовольствия нет конца приправам и приспособлениям.

Хлеб есть необходимая и достаточная пища (доказательство этому — миллионы людей сильных, легких, здоровых, много работающих на одном хлебе). Но лучше хлеб есть с приправой. Хорошо мочить хлеб в воде, наварной от мяса. Еще лучше положить в эту воду овощи, еще лучше разные овощи. Хорошо съесть и мясо. Но мясо лучше съесть не вываренное, а только зажаренное. А еще лучше с маслом слегка зажаренное и с кровью, известные части. А к этому еще овощи и горчицу. И запить это вином, лучше всего красным. Есть уже не хочется, но можно съесть еще рыбы, если приправить ее соусом и запить вином белым. — Казалось бы, больше нельзя ни жирного, ни вкусного. Но сладкое еще можно съесть, летом мороженое, зимой компот, варенье и т.п. И вот обед, скромный обед. Удовольствие этого обеда можно еще много, много увеличить. И увеличивают, и увеличению этому нет пределов: и возбуждающие аппетит закуски, и entremets^*, и десерты, и разные соединения вкусных вещей, и цветы, и украшения, и музыка за обедом.

И удивительная вещь, — люди, каждый день объедающиеся такими обедами, перед которыми ничто Валтасаров пир, вызвавший чудесную угрозу, наивно уверены, что они при этом могут вести нравственную жизнь.

Пост есть необходимое условие доброй жизни; но и в посте, как и в воздержании, является вопрос, с чего начинать пост, как поститься, — как часто есть, что есть, чего не есть? И как нельзя заняться серьезно никаким делом, не усвоив нужной в нем последовательности, так и нельзя поститься, не зная, с чего начать пост, с чего начать воздержание в пище.

Пост. Да еще в посте разборка, как и с чего поститься. Мысль эта кажется смешной, дикой большинству людей.

Помню, как с гордостью за свою оригинальность, нападавший на аскетизм монашества евангелик говорил мне: мое христианство не с постом и лишениями, а на бифштексах. Христианство и добродетель вообще с бифштексом!

В нашу жизнь въелось столько диких, безнравственных вещей, особенно в ту низшую область первого шага к доброй жизни, — отношения к пище, на которое мало кто обращал внимания, — что нам трудно даже понять дерзость и безумие утверждения в наше время христианства или добродетели с бифштексом.

Ведь мы не ужасаемся перед этим утверждением только потому, что над нами случилось то необычное дело, что мы смотрим и не видим, слушаем и не слышим. Нет зловония, к которому человек бы не принюхался, нет звуков, к которым бы не прислушался, безобразия, к которому бы не пригляделся, так что уже не замечает того, что поразительно для непривыкшего человека. Точно то же и в области нравственной. Христианство и нравственность с бифштексом!

На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойня у нас построена по новому, усовершенствованному способу, как она устроена в больших городах, так, чтобы убиваемые животные мучились как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня до Троицы. Скотины было много.

Еще прежде, давно, читая прекрасную книгу «Ethics of Diet», мне захотелось побывать на бойне с тем, чтобы самому глазами увидать сущность того дела, о котором идет речь, когда говорят о вегетарианстве. Но все совестно было, как всегда бывает совестно идти смотреть на страдания, которые наверное будут, но которых ты предотвратить не можешь, и я все откладывал.

Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь возвращался в Тулу. Он еще неискусный мясник, а его обязанность — колоть кинжалом. Я спросил его, не жалко ли ему убивать скотину? И как всегда отвечают, он ответил: «Чего же жалеть? Ведь надо же». Но когда я сказал ему, что питание мясом не необходимо, то он согласился и тогда согласился, что и жалко. «Что же делать, кормиться надо», — сказал он. — «Прежде боялся убивать. Отец, тот в жизнь курицы не зарезал». — Большинство русских людей не могут убивать, жалеют, выражая это чувство словом «бояться». Он тоже боялся, но перестал. Он объяснил мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.

Недавно я также разговорился с солдатом, мясником, и опять точно так же он был удивлен моим утверждением о том, что жалко убивать; и, как всегда, сказал, что это положено; но потом согласился: «Особенно, когда смирная, ручная скотина. Идет сердешная, верит тебе. Живо жалко!»

Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, ехавшие из Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый четверг. Я ехал на передней телеге с извозчиком, сильным, красным, грубым, очевидно сильно пьющим мужиком. Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью — бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул ее по горлу ножом. Она завизжала еще громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг; но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг ее затих, извозчик тяжело вздохнул. «Ужели ж за это отвечать не будут?» — проговорил он.

Так сильно в людях отвращение ко всякому убийству, но примером, поощрением жадности людей, утверждением о том, что это разрешено Богом, и главное, привычкой, людей доводят до полной утраты этого естественного чувства.

В пятницу я пошел в Тулу и, встретив знакомого мне кроткого доброго человека, пригласил его с собой.

— Да, я слышал, что тут хорошее устройство, и хотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.

— Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить.

Замечательно при этом, что этот человек — охотник, и сам убивает птиц и зверей.

Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжелый, отвратительный гнилой запах столярного клея или краски на клею. Чем дальше подходили мы, тем сильнее был этот запах. Строение — красное, кирпичное, очень большое, со сводами и высокими трубами. Мы вошли в ворота.

Направо был большой, в 1/4 десятины, огороженный двор — это площадка, на которую два дня в неделю пригоняют продажную скотину, — и на краю этого пространства домик дворника; налево были, как они называют, каморы, т.е. комнаты с круглыми воротами, с асфальтовым вогнутым полом и с приспособлением для подвешивания и перемещения туш. У стены домика направо, на лавочке, сидело человек шесть мясников в фартуках, залитых кровью, с засученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они с полчаса как кончили работу, так что в этот день мы могли видеть только пустые каморы. Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был тяжелый запах теплой крови, пол был весь коричневый, глянцовитый, и в углублениях пола стояла сгущающаяся черная кровь.

Один из мясников рассказал нам, как бьют, и показал то место, где это производится. Я не совсем понял его и составил себе ложное, но очень страшное представление о том, как бьют, и думал, как это часто бывает, что действительность произведет на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но в этом я ошибся.

В следующий раз я пришел на бойню вовремя. Это было в пятницу перед Троицыным днем. Был жаркий июньский день. Запах клея, крови был еще сильнее и заметнее утром, чем в первое мое посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны около камор.

У подъезда на улице стояли телеги е привязанными к грядкам и оглоблям быками, телками, коровами. Полки, запряженные хорошими лошадьми, с наваленными живыми, болтающими свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались; и такие же полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, ярко-красными легкими и бурыми печенками отъезжали от бойни. У забора стояли верховые лошади гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дегтя скотину одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными оборотами, расчетами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том, каков химический состав той крови, которой был залит пол каморы.

Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работая. В этот день было убито около ста штук быков. Я вошел в камору и остановился у двери. Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому, что кровь текла внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя в середину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешенную тушу снимали, другую переводили к двери, третья — убитый вол лежал белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.

Из противоположной двери, той, у которой я стоял, в это же время вводили большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как я увидал, что один мясник занес кинжал над его шеей и ударил. Вол, как будто ему сразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на один бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему голову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы хлынула черно-красная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил жестяной таз. Все время, пока это делали, вол, не переставая, дергался головой, как бы стараясь подняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро наполнялся, но вол был жив и, тяжело нося животом, бился задними и передними ногами, так что мясники сторонились его. Когда один таз наполнился, мальчик понес его на голове в альбуминный завод, другой — подставил другой таз, и этот стал наполняться. Но вол все так же носил животом и дергался задними ногами. Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с нее шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная с белыми прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих сторон ее висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за ногу, надломил ее и отрезал. В животе и остальных ногах еще пробегали содрогания. Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидали ноги волов одного хозяина. Потом потащили тушу к лебедке и там распяли ее, и там движений уже не было.

Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвертого вола. Со всеми было те же: также снятая голова с закушенным языком и бьющимся задом. Разница была только в том, что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого вол падал. Бывало то, что мясник промахивался, и вол вскидывался, ревел и, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его притягивали под брус, ударяли другой раз, и он падал.

Я зашел потом со стороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, только ближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видал из первой двери: чем заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его спереди на веревке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногда ревел и пятился. Силой втащить двум людям его нельзя бы было, и потому всякий раз один из мясников заходил сзади, брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали и вол подвигался.

Кончили волов одного хозяина, повели скотину другого. Первая скотина из этой партии другого хозяина был не вол, а бык. Породистый, красивый, черный с белыми отметинами и ногами, — молодое, мускулистое, энергичное животное. Его потянули; он опустил голову книзу и уперся решительно. Но шедший сзади мясник, как машинист берется за ручку свистка, взялся за хвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык рванулся вперед, сбивая тащивших за веревку людей, и опять уперся, косясь черным, налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и бык рванулся и уже был там, где и нужно было. Боец подошел, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросился назад. Весь народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники с молодцеватостью, выработанной опасностью, живо ухватили веревку, опять хвост и опять бык очутился в каморе, где его притянули головой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боец примерился живо в то местечко, где расходятся звездой волосы, и, несмотря на кровь, нашел его, ударил, и прекрасная, полная жизни скотина рухнулась и забилась головой, ногами, пока ему выпускали кровь и свежевали голову.

— Вишь, проклятый черт, и упал-то не куда надо, — ворчал мясник, разрезая ему кожу головы.

Через пять минут торчала уже красная, вместо черной, голова без кожи, со стеклянно-остановившимися глазами, таким красивым цветом блестевшими за пять минут тому назад.

Потом я пошел в то отделение, где режут мелкий скот. Очень большая камора, длинная, с асфальтовым полом и со столами со спинками, на которых режут овец и телят. Здесь уже кончилась работа; в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только два мясника. Один надувал в ногу уже убитого барана и похлопывал его ладонью по раздутому животу; другой, молодой малый в забрызганном кровью фартуке, курил папироску загнутую. Больше никого не было в мрачной, длинной, пропитанной тяжелым запахом каморе. Вслед за мной пришел по виду отставной солдат и принес связанного по ногам черного с отметиной на шее молодого нынешнего баранчика и положил на один из столов, точно на постель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался, завел речь о том, когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошел с ножом, поправил его на краю стола и отвечал, что по праздникам. Живой баран так же тихо лежал, как и мертвый, надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чем обыкновенно, носил боками. Солдат слегка, без усилия придержал его подымающуюся голову; малый, продолжая разговор, взял левой рукой за голову барана и резнул его по горлу. Баран затрепыхался, и хвостик напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока вытечет кровь, стал раскуривать потухавшую папироску. Полилась кровь, и баран стал дергаться. Разговор продолжался без малейшего перерыва.

А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонь, со срезанными головами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями?

И, смотришь, нежная утонченная барыня будет пожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимоисключающие друг друга положения:

Первое, что она, в чем уверяет ее ее доктор, так деликатна, что не может переносить одной растительной пищи и что для ее слабого организма ей необходима пища мясная; и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страданий животным, но переносить и вида их.

А между тем, слаба-то она, эта бедная барыня, только именно потому, что ее приучили питаться несвойственной человеку пищей; не причинять же страданий животным она не может потому, что пожирает их.

Нельзя притворяться, что мы не знаем этого. Мы не страусы и не можем верить тому, что если мы не будем смотреть, то не будет того, чего мы не хотим видеть. Тем более этого нельзя, когда мы не хотим видеть того самого, что мы хотим есть. И главное, если бы это было необходимо. Но положим, не необходимо, но на что-нибудь нужно? — Ни на что^*. Только на то, чтобы воспитывать зверские чувства, разводить похоть, блуд, пьянство. Что и подтверждается постоянно тем, что молодые, добрые, неиспорченные люди, особенно женщины и девушки, чувствуют, не зная, как одно вытекает из другого, что добродетель не совместима с бифштексом, и как только пожелают быть добрыми, — бросают мясную пищу.

* Те, которые сомневаются в этом, пусть прочтут те многочисленные, составленные учеными и врачами, книги об этом предмете, в которых доказывается, что мясо не нужно для питания человека. И пусть не слушают тех старозаветных врачей, которые отстаивают необходимость питания мясом только потому, что это признавали очень долго их предшественники и они сами; отстаивают с упорством, с недоброжелательностью, как отстаивают всегда все старое, отживающее.

Что же я хочу сказать? То, что людям для того, чтобы быть нравственными, надо перестать есть мясо? Совсем нет.

Я хотел сказать только то, что для доброй жизни необходим известный порядок добрых поступков; что если стремление к доброй жизни серьезно в человеке, то оно неизбежно примет один известный порядок; и что в этом порядке первой добродетелью, над которой будет работать человек, будет воздержание, самообладание. Стремясь же к воздержанию, человек неизбежно будет следовать тоже одному известному порядку, и в этом порядке первым предметом будет воздержание в пище, будет пост. Постясь же, если он серьезно и искренно ищет доброй жизни, — первое, от чего будет воздерживаться человек, будет всегда употребление животной пищи, потому что, не говоря о возбуждении страстей, производимом этой пищей, употребление ее прямо безнравственно, так как требует противного нравственному чувству поступка — убийства, и вызывается только жадностью, желанием лакомства.

Почему именно воздержание от животной пищи будет первым делом поста и нравственной жизни, превосходно сказано, и не одним человеком, а всем человечеством в лице наилучших представителей его в продолжение всей сознательной жизни человечества. Но почему, если незаконность, т.е. безнравственность животной пищи так давно известна человечеству, люди до сих пор не пришли к сознанию этого закона? — спросят люди, которым свойственно руководиться не столько своим разумом, сколько общим мнением. Ответ на этот вопрос в том, что все нравственное движение человечества, составляющее основу всякого движения, совершается всегда медленно; но что признак настоящего движения, не случайного, есть его безостановочность и постоянное его ускорение.

И таково движение вегетарианства. Движение это выражено и во всех мыслях писателей по этому предмету, и в самой жизни человечества, все больше и больше переходящего бессознательно от мясоедения к растительной пище, и сознательно — в проявившемся с особенной силой и принимающем все большие и большие размеры движении вегетарианства. Движение это идет последние 10 лет, все убыстряясь и убыстряясь: все больше и больше с каждым годом является книг и журналов, издающихся по этому предмету; все больше и больше встречается людей, отказывающихся от мясной пищи; и за границею с каждым годом, особенно в Германии, Англии и Америке, увеличивается число вегетарианских гостиниц и трактиров.

Движение это должно быть особенно радостно для людей, живущих стремлением к осуществлению Царства Божия на земле, не потому, что само вегетарианство есть важный шаг к этому Царству (все истинные шаги и важны, и не важны), а потому, что оно служит признаком того, что стремление к нравственному совершенствованию человека серьезно и искренно, так как оно приняло свойственный ему неизменный порядок, начинающийся с первой ступени.

Нельзя не радоваться этому так же, как не могли бы не радоваться люди, стремившиеся войти на верх дома и прежде беспорядочно и тщетно лезшие с разных сторон прямо на стены, когда бы они стали сходиться, наконец, к первой ступени лестницы и все бы теснились у нее, зная, что хода на верх не может быть, помимо этой первой ступени лестницы.

О НЕРАЗУМНОСТИ МЯСОЕДЕНИЯ

Первое условие для проведения религии в жизнь— любовь и жалость ко всему живому.

Было время, когда люди ели друг друга; пришло время, когда они перестали это делать, но продолжают еще есть животных. Теперь пришло время, когда люди все больше и больше бросают и эту ужасную привычку.^*

* Изречения без подписи принадлежат Л.Н.Толстому или даны в его переложении. (Прим. составителя)

Как странно, что разные общества защиты детей и покровительства животных относятся совершенно безучастно к вегетарианству, тогда как именно потребление мяса и является, в большинстве случаев, причиной той жестокости, с которой они хотят бороться путем наказания. Исполнение закона любви может сдержать жестокость сильнее, чем страх уголовной ответственности. Едва ли есть разница между жестокостью, которая совершается при истязании и убийстве с целью удовлетворить своему чувству гнева, и жестокостью, которая совершается при истязании и убийстве с целью воспользоваться мясом животных, питаясь которыми люди разжигают в себе главный очаг жестокости.

Люси Малори

В заблуждении о том, что наши деяния относительно животных не имеют нравственного значения, или, говоря языком общепринятой морали, что перед животными не существует никаких обязанностей, в этом заблуждении проявляется возмутительная грубость и варварство.

Один путешественник подошел к африканским людоедам в то время, как они ели какое-то мясо. Он спросил их, что они едят? Они отвечали, что мясо это было человеческое.

«Неужели вы можете есть это?» — вскрикнул путешественник.

«Отчего же, с солью очень вкусно», — отвечали ему африканцы. Они так привыкли к тому, что делали, что даже не могли понять, к чему относилось восклицание путешественника.

Так же не понимают мясоеды того возмущения, которое испытывают вегетарианцы, при виде свиней, ягнят, быков, поедаемых только потому, что мясо это «вкусно с солью».

Убийство и поедание животных происходит, главное, оттого, что людей уверили в том, что животные предназначены Богом на пользование людям и что нет ничего дурного в убийстве животных. Но это неправда. В каких бы книгах ни было написано то, что не грех убивать животных, в сердцах всех нас написано яснее, чем в книгах, что животное надо жалеть так же, как и человека, и мы все знаем это, если не заглушаем в себе совести.

Не смущайтесь тем, что при вашем отказе от мясной пищи все ваши близкие домашние нападут на вас, будут осуждать вас, смеяться над вами. Если бы мясоедение было безразличное дело, мясоеды не нападали бы на вегетарианство; они раздражаются потому, что в наше время уже сознают свой грех, но не в силах еще освободиться от него.

Вегетарианство, провозглашенное еще в самые древние времена, долго лежало под спудом, но в наше время оно с каждым годом и часом захватывает все больше и больше людей, и скоро наступит время, когда одновременно кончатся; охота, вивисекция и, главное, убийство для удовлетворения вкуса.

Придет время, когда люди будут чувствовать такое же отвращение к мясу животных, какое они чувствуют теперь к человеческому.

Как теперь считается гнусным и позорным подкидывать детей, устраивать бой гладиаторов, мучить пленников и совершать другие зверства, никому не казавшиеся прежде ни предосудительными, ни противными чувству справедливости, так подходит время, когда будет считаться безнравственным и непозволительным убивать животных и употреблять в пищу их трупы.

Если вы увидите детей, мучающих для своей забавы котенка или птичку, вы останавливаете их и учите их жалости к живым существам, а сами идете на охоту, стрельбу голубей, скачку и садитесь за обед, для которого убито несколько живых существ.

Неужели это кричащее противоречие не сделается явным и не остановит людей?

Вегетарианство быстро делает заметные успехи. Едва ли теперь есть на земле сколько-нибудь значительный город, в котором не было бы от одного до дюжины и более вегетарианских ресторанов. Движение в защиту чистой пищи было бы еще заметнее, если бы вегетарианские газеты и журналы уделяли более внимания нравственному значению вегетарианства, вместо того, чтобы выставлять на вид, обыкновенно, его гигиенические преимущества. Чисто гигиенические соображения не могут сделать людей истинными вегетарианцами, как не может сделать их вегетарианцами нужда, не дозволяющая их покупать мясо. Несокрушимым доводом в защиту вегетарианства может быть только соображение о том, что мы не должны прибегать к убийству и мучению животных ради того, чтобы поедать их тела.

«Мы не можем заявлять прав на животных, существующих на суше, которые питаются одинаковой пищей, вдыхают тот же воздух, пьют ту же воду, что и мы; при их умерщвлении они смущают нас своими ужасающими криками и заставляют стыдиться нашего поступка». Так думал Плутарх, исключая почему-то водных животных. Мы же по отношению земнородных животных стали далеко позади его.

В наше время, когда ясна преступность убийства животных для удовольствия (охота) или вкуса, охота и мясоедение уже не суть безразличные, но прямо дурные поступки, влекущие за собой, как всякий дурной, сознательно совершаемый поступок, много еще худших поступков.

Сострадание к животным так естественно нам, что мы только внушением может быть доведены до безжалостности к страданию к смерти животных.

Сострадание к животным так тесно связано с добротой характера, что можно с уверенностью утверждать, что не может быть добрым человеком тот, кто жесток с животными. Сострадание к животным проистекает из одного источника с добродетельным отношением к человеку. Так, например, человек чуткий, при напоминании, что он, находясь в скверном расположении духа, в гневе, или разгорячившись от вина, побил свою собаку, лошадь, обезьяну — незаслуженно или напрасно, или чересчур больно, — почувствует такое же недовольство собой, как и при напоминании об обиде, нанесенной человеку, которую мы в этом случае называем карающим голосом совести.

Бойтесь Бога, не мучьте животных. Пользуйтесь ими, пока они служат охотно, и отпускайте их, когда они устали, и давайте вволю пищи и питья бессловесным.

Мясная пища не может быть добыта без вреда животным, а убийство животных затрудняет путь к блаженству. Пусть поэтому человек воздерживается от мясоедения.

Не потому человек выше других существ, что бессердечно мучает их, но потому, что он сострадателен ко всему живому.

Те радости, которые дадут человеку чувство жалости и сострадания к животным, окупят ему в сто крат те удовольствия, которых он лишится отказом от охоты и употребления мяса.

Все доводы против мясоедения, как бы сильны они ни были, ничтожны перед основным доводом о том, что в животных мы чуем ту же силу жизни, которая живет в нас. Чуем, что, нарушая эту жизнь, мы совершаем нечто подобное самоубийству.

Тот, кто не заглушит в себе это свойственное всем людям чувство, тот не будет нуждаться ни в каких других доводах.

Мы выказываем бесчеловечную жестокость по отношению низших животных, воспитывая их и убивая ради пищи, и время показывает, что мы этим ничего не выигрываем; напротив, мы лишаемся сами здоровья, хорошего вкуса и теряем в экономическом отношении.

Мясоедение противно не только нашей физической природе, но и в других отношениях. Ум и мыслительная способность тупеют от пресыщения и тучности; мясная пища и вино, быть может, придают плотность телу, но это только способствует ослаблению ума.

Чрезвычайно важно не искажать природного вкуса и не делать детей плотоядными, если не ради их здоровья, то хотя бы ради их характера, потому что, чем бы это ни объяснялось, а достоверно, что большие охотники до мяса вообще бывают людьми жестокосердными.

Нас могут обвинить в преувеличении, если мы скажем, что мясная пища приводит к преждевременной смерти, однако, не подлежит сомнению, что она составляет причину преждевременной старости, болезней и расстройств, в силу порождаемых ею привычек: алкоголизма, излишества в половом инстинкте и невоздержанности во многих других отношениях.

Тот, кто принимает вегетарианство ради улучшения своего здоровья, легко может вернуться к мясоедению из-за тех же соображений о здоровье. Но человечный вегетарианец останется вегетарианцем всегда; он никогда не вернется к мясоедению, никогда ни для своего вкуса, ни для своего здоровья не потребует убийства и мучения животных со всеми другими сопутствующими жестокостями.

Тот, кто делает вред животным из желания доставить себе удовольствие, ничего не прибавляет к своему счастью в этой жизни и в будущей; тогда как тот, который не делает вред животным: не запирает, не убивает их, но желает добра всем чувствующим существам, тот испытывает счастье без конца.

Нельзя закрывать глаза на то, что, питаясь мясом, я требую убийства живых существ для удовлетворения роскоши, вкуса.

Важны не практические доводы против мясоедения, — все они могут быть верны, но могут быть случаи, где они не приложимы; одно всегда и для всех истинно и обязательно: чем живее в человеке сострадание ко всему живому (включайте в это что хотите), тем он добрее, лучше, более человек. Убивать же животных из любознательности, удовольствия охоты, или для приятного вкуса — не сострадательно, но грубо и нагло, жестоко.

Чем проще пища, тем она приятнее — не приедается, — тем здоровее и тем всегда, везде доступнее.

«Раз уж я начал поверять тебе, с каким увлечением я в юности принимался за учение философии, я не стану скрывать от тебя того преклонения, какое внушил мне Соци-он (учитель Сенеки) перед учением Пифагора. Социон излагал мне те основания, на которых сначала он сам, а позднее и Секти-ус, решились воздерживаться от мяса животных. У каждого из них была своя причина, но обе были прекрасны. Социон утверждал, что человек имеет возможность находить себе достаточно питания, помимо проливания крови животных, и что жестокость становится неизбежно присущей человеку, лишь только он прибегает к убийству, ради удовлетворения похоти обжорства. Он любил повторять, что мы настоятельно обязаны ограничивать нашу потребность в роскоши; что, кроме того, разнообразие пищи вредно для здоровья и несвойственно нашей природе. Если справедливы, говорил он, эти пифагорейские правила, то воздержание от мясной пищи должно приближать нас к беспорочности; если же они ошибочны, то соблюдение их, по крайней мере, приучит нас к умеренности и простоте жизни! К тому же, какой ущерб можете вы понести от потери вашей жестокости? Я хочу только лишить вас той пищи, которая свойственна львам и коршунам. Побуждаемый этими и подобными доводами, я стал воздерживаться от мясной пищи, и через год привычка такого воздержания была не только легка, но приятна. Я тогда твердо верил, что мои умственные способности стали деятельнее, и теперь считаю ненужным себя уверять в справедливости этого. Ты спросишь, почему же я вернулся к прежним привычкам? Потому, отвечу я, что по воле судьбы мне пришлось в молодости жить во время царствования императора Ти-верия, при котором некоторые иноземные религии стали предметом подозрения. В числе признаков принадлежности к заподозренным суевериям было воздержание от мясной пищи. Тогда, уступая мольбам моего отца, я вернулся к своему первоначальному способу питания, после чего, ему уже не трудно было убедить меня без разбора участвовать и в самых роскошных пиршествах.

Говорю я это, — продолжает Сенека, — для того, чтобы доказать тебе, как могущественны ранние порывы молодости ко всему благому и истинному под влиянием увещаний добродетельных наставников. Если мы в молодости заблуждаемся, то отчасти, по вине наших руководителей, учащих нас спорить, а не жить; отчасти же, по нашей собственной вине, — тем, что ожидаешь от наших учителей не столько поощрения добрых склонностей нашей души, сколько развития способностей нашего ума. От этого и происходит то, что вместо любви к мудрости в нас сказывается только любовь к словам».

Если бы люди ели только тогда, когда они очень голодны, и если бы питались простой, чистой и здоровой пищей, то они не знали бы болезней и им легче было бы управлять своею душой и телом.

Если мы хотим быть здоровыми, то мы должны жить так, как предписывает нам природа, — питаясь плодами, орехами, хлебом, овощами и т.п., а не останками животных.

В старину не было надобности ни в таком увеличении числа докторов, ни в таком количестве врачебных инструментов и лекарств. Сохранение здоровья было просто по простой причине. Разные кушанья развели разные болезни. Заметьте, какое огромное количество жизней поглощает один желудок — опустошитель земли и морей.

Старайся не усложнять, а упрощать свои потребности и самую настоятельную из них— пищу. Чем больше упростишь, тем больше выиграешь и ничего не потеряешь.

Лицемерие людей, не могущих убивать животных но не отказывающихся от употребления их в пищу, — велико и непростительно.

Своими руками ты не зарезал бы быка и не заколол бы ягненка, а ты хочешь эту кровавую работу возложить на другого. Я мог бы поручиться за то, что многие скажут: «Я не могу убивать». Так неужели же ты думаешь, что ты имеешь право, неужели хватает у тебя совести, духа, нанять другого, чтобы делать то дело, которое ты предпочел бы оставить не сделанным скорее, чем самому делать его. Поверь мне, ты — сторож брата своего. Не унижай его до степени твоего раба, прикованного к труду, против которого возмущаются твои высшие инстинкты.

Так бессмысленно проливать кровь, как проливает ее человек, — этот царь мироздания, — не проливает ни один самый свирепый зверь. И для того, чтобы это почувствовать, нужно только хоть раз в жизни посмотреть на благоустроенные бойни, на палачей, именуемых бойцами, и на обжор, именуемых гастрономами.

Истинная ответственность за жестокости, совершаемые мясниками, остается на тех, которые пользуются услугами этих мясников, сохраняя при том свое душевное спокойствие.

Убийство живых существ так противно природе человека, что не многие из мужчин и женщин могли бы есть тех животных, которых они были бы вынуждены сами убивать, а между тем, лакомясь останками убитого животного, они забывают или делают вид, что забывают его привязанность к жизни и предсмертные страдания.

Если вы ждете, чтобы живое и думающее существо было лишено жизни другими, и если вам самим противно вырвать сердце и пролить кровь вашей жертвы, то зачем, спрашиваю я вас, наперекор природе и жалости, вы питаетесь существами, одаренными сознательною жизнью.

Если человек не может или не желает жить без употребления в пищу мяса животных, то, по крайней мере, он должен бы был сам убивать их, но люди так бесчеловечны, что совершают еще новое, худшее, чем самое убийство, преступление: заставляют, развращая их, других бедных и темных людей убивать живые существа.

Сострадание к живым существам вызьшает в нас чувство, подобное телесной боли. И так же, как можно загрубеть к телесной боли, можно загрубеть и к боли сострадания.

Сострадание ко всем живым существам есть самое верное и надежное ручательство в нравственности поведения. Кто истинно сострадателен, тот, наверное, никого не оскорбит, не обидит, никому не сделает больно, ни с кого не взыщет, каждому простит, так что все его поступки будут носить печать справедливости и человеколюбия. Пусть кто-нибудь скажет: «Это — человек добродетельный, но он не знает жалости», или: «Это — несправедливый и злой человек, но он очень жалостлив», — и вы почувствуете противоречие.

И чем свою смерть заслужили Вы, безобидные овцы,

Всякое убийство отвратительно, но едва ли не отвратительнее всего убийство с целью съесть то существо, которое убито. И чем больше человек обдумывает форму убийства, чем больше сосредотачивает внимание и старание на том, чтобы убитое животное съесть с наибольшим удовольствием, чтобы придать убитому существу наибольшую вкусность, тем это убийство отвратительнее.

Когда испытываешь боль при виде страдания другого существа, не отдавайся первому животному чувству скрыть от себя зрелище страданий, бежать от страдающего, а, напротив, беги к страдающему и ищи средства помочь ему.

Извинительно бы было не оставлять мя-соедения, если бы оно было необходимо и оправдывалось какими бы то ни было соображениями. Но этого нет. Это просто дурное дело, не имеющее в наше время никакого оправдания.

Какая борьба за существование или какое неудержимое безумие понудило вас обагрить ваши руки кровью, чтобы питаться мясом животных? Зачем вы, пользующиеся всем необходимым и всеми удобствами существования, делаете это? Зачем клевещете вы на землю, как будто она не в состоянии без мяса животных питать вас?

Если бы мы не были так слепо подчинены поработившему нас обычаю, то никто из сколько-нибудь чутких людей не мог бы помириться с мыслью, что для нашего прокормления приходится ежедневно убивать такое множество животных, несмотря на то, что благодетельная земля наделяет нас самыми разнообразными растительными сокровищами.

Вы спрашиваете меня, на каком основании Пифагор воздерживался от употребления мяса животных? Я, со своей стороны, не понимаю, какого рода чувство, мысль или причина руководила тем человеком, который впервые решился осквернить свой рот кровью и позволил своим губам прикоснуться к мясу убитого существа. Я удивляюсь тому, кто допустил на своем столе искаженные формы мертвых тел и потребовал для своего ежедневного питания то, что еще так недавно представляло собою существа, одаренные движением, пониманием и голосом.

Извинением для тех жалких существ, которые первые прибегли к мясоедению, может служить полное отсутствие и недостаток средств для жизни, так как они (первобытные народы) приобрели кровожадные привычки не из потворства своим прихотям и не для того, чтобы предаться ненормальному сластолюбию среди избытка всего необходимого, а из нужды. Но какое может быть оправдание нам в наше время?

Как на одно из доказательств того, что мясная пища не свойственна человеку, можно указать на равнодушие к ней детей и на предпочтение, которое они всегда оказывают овощам, молочным блюдам, печеньям, фруктам и т.п.

Баран гораздо менее предназначен для человека, чем человек — для тигра, так как тигр — животное плотоядное, а человек не создан таковым.

Большая разница между человеком, не имеющим другой пищи, кроме мяса, или таким, который ничего не слышал о грехе мясоедения и наивно верит в Библию, разрешающую поедание животных, и всяким грамотным человеком нашего времени, живущим в стране, где есть овощи и молоко, который знает все то, что высказано Учителями человечества против мясоедения. Такой человек совершает велики грех, продолжая делать то, что уже не может не признавать дурным.

Как бы убедительны ни были доводы против безубойного питания, но человек не может не испытывать жалости и отвращения к убийству овцы или курицы, и большинство людей всегда предпочтут лишиться удовольствия и пользы мясной пищи чем самим совершать эти убийства.

«Но если надо жалеть овец и кроликов, то надо жалеть и волков и крыс», — говорят враги вегетарианства. — «Мы и жалеем их и стараемся жалеть их», — отвечают вегетарианцы, — «и отыскиваем против наносимого ими вреда средства помимо убийства и средства эти находятся. Если же вы говорите то же о насекомых, то мы, хотя не испытываем к ним непосредственной жалости (Лихтенберг говорит, что жалость наша к животным прямо пропорциональна их величине), но думаем, что можно испытывать и к ним жалость (как Сильвио Пеллико к пауку), и против них могут быть найдены средства помимо убийства».

«Но ведь растения — тоже живые существа, и вы уничтожаете их жизнь», — говорят еще противники вегетарианства. Но этот самый довод лучше всего определяет сущность вегетарианства и указывает средства удовлетво рения его требованиям. Идеальное вегетарианство есть питание плодами, т.е. оболочкой семени, заключающей жизнь: яблоки персики, арбузы, тыквы, ягоды. Гигиенисты признают эту пищу самой здоровой, и при этой пище человек не уничтожает жизнь, Знаменательно при этом еще то, что приятность вкуса плодов, оболочки семян, делает то, что люди, срывая и съедая плоды, разносят их по земле и размножают.

По мере просвещения и увеличения населе ния люди переходят от поедания людей к поеданию животных, от поедания животных — к питанию зернами и кореньями и от этого способа питания — к самому естественному: питанию плодами.

Чтение и письмо отнюдь не составляют образования, если они не помогают людям быть добрее ко всем тварям.

Неразумие, незаконность и вред, нравственный и вещественный, питания мясом в последнее время до такой степени выяснился, что мясоедение держится теперь уже не рассуждениями, а только внушением давности, преданием, обычаем. И потому в наше время уже не нужно доказывать всем очевидное неразумие мясоедения. Оно само собой прекращается.

НЕ УБИЙ относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого. И заповедь эта была записана в сердце человека, прежде, чем она была услышана на Синае.

ЛЕСТНИЦА СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ

«Не убий». Но как можно не убивать, когда убийство может быть необходимо для спасения не только своей жизни, но и жизни других, близких, да и вообще людей? Мало этого, как же можно не убивать не только злобных зверей, но и мирных животных, если смерть их необходима для поддержания жизни людей? Но мало и этого, разве есть возможность не убивать змей, крыс, мышей, всяких гадов, насекомых? Мы шага не можем ступить, не уничтожая жизни существ. И потому безубойное питание есть ни на чем не основанная фантазия.

Так, говорят очень часто, но, удивительное дело, ничто лучше этих доводов не показывает справедливость и нравственную обязательность заповеди: не убий, как именно это рассуждение. Совершенно справедливо, что может быть трудно воздержаться от убийства ради защиты или прокормления, справедливо и то, что трудно воздержаться от убийства гадов и совсем невозможно удержаться от уничтожения жизни насекомых. Все это справедливо, но дело в том, что цель всякой нравственной деятельности состоит никак не в достижении полного совершенства, а в совершенствовании, т.е. во все большем и большем приближении к совершенству. Полное совершенство есть свойство только Бога, свойство же человека есть только приближение к совершенству. И потому рассуждение о том, что если мы никогда не можем быть свободными от убийства, то и заповедь: не убий, не может быть нравственным руководством, — такое рассуждение есть или обман, или грубое заблуждение. Как во всякой нравственной деятельности, так и в следовании заповеди: не убий, — дело не в достижении полного совершенства, а только в том, чтобы как можно больше приближаться к нему: как можно меньше убивать всяких живых существ, очевидно, прежде всего людей, потом более близких, потом менее близких человеку существ, вызывающих в нас живое чувство сострадания, а потом и насекомых, и даже растения.

Чем дальше уйдет человек по этой лестнице сочувствия к другим существам, тем лучше и другим существам, и самому человеку.

РАЗГОВОР С ПРОХОЖИМ

Вышел рано. На душе хорошо, радостно. Чудное утро, солнце только вышло из-за деревьев, роса блестит и на траве, и на деревьях. Всё мило и все милы. Так хорошо, что умирать не хочется. Точно не хочется умирать. Пожил бы еще в этом мире с такой красотой вокруг и радостью на душе. Ну, да это не мое дело, а Хозяина...

Подхожу к деревне, против первого дома, на дороге, ко мне боком стоит, не двигается человек. Очевидно, ждет чего-то или кого-то, ждет так, как умеют ждать только рабочие люди, — без нетерпения, без досады. Подхожу ближе — крестьянин, бородатый, косматый, с проседью, здоровенный, простое рабочее лицо. Курит не цигарку бумажную, а трубочку. Поздоровались.

— Где тут Алексей, старик, живет? — спрашиваю.

Не я не здешний, а мы не здешние. Одного русского человека почти никогда нет (нешто когда он делает что-нибудь плохое, тогда — я). А то семья — мы, артель — мы, обчество — мы.

— А сколько в год прокуришь? Рубля три, я чай?

— А брось, и скуки не будет. Ведь хорошего в ней мало.

— Не хорошо, так и делать не надо. На тебя глядя, и другой станет. А пуще всего — молодые ребята. Скажут: вот старый курит, а нам и Бог велел.

— Бросил бы, да скучно без ней, едят ее мухи. От скуки больше. Станет скучно, сейчас за нее. Вся беда — скучно. Так скучно другой раз... скучно, скучно, — протянул он.

— А от скуки — лучше о душе подумать. Он вскинул на меня глазами, лицо его вдруг стало совсем другое, внимательное, серьезное, не такое, как прежде, добродушно-шутливое, бойкое, краснобайное.

— Об душе подумать, об душе, значит, — проговорил он, пытливо глядя мне в глаза.

— Да, о душе подумаешь — и все глупости оставишь.

— Верно это, старичок. Верно ты говоришь. Об душе первое дело. Первое дело об душе. (Он помолчал.) Спасибо, старичок. Верно это. (Он указал на трубку.) Это что, одни пустяки, о душе первое дело, -повторил он. — Верно ты говоришь. — И лицо его стало еще добрее и серьезнее.

Я хотел продолжать разговор, но к горлу что-то подступило (я очень слаб стал на слезы), — не мог больше говорить, простился с ним и с радостным, умиленным чувством, глотая слезы, отошел.

Да как же не радоваться, живя среди такого народа, как же не ждать всего самого прекрасного от такого народа?!

ПРАЗДНИК ПРОСВЕЩЕНИЯ 12-го ЯНВАРЯ

«Что может быть ужаснее деревенских праздников!» Ни в чем с такой очевидностью не выражаются вся дикость и безобразие народной жизни, как на деревенских праздниках. Живут люди буднями, умеренно питаются здоровой пищей, усердно работают, дружелюбно общаются. Так продолжается недели, иногда месяцы, и вдруг добрая жизнь эта нарушается без всякой видимой причины. В один определенный день все, одновременно, перестают работать и с средины дня начинают есть необычные вкусные кушанья, начинают пить заготовленные пиво и водку. Все пьют; старые заставляют пить молодых и даже детей. Все поздравляют друг друга, целуются, обнимаются, кричат, поют песни, то умиляются, то храбрятся, то обижаются; все говорят, никто не слушает; начинаются крики, ссоры, иногда драки. К вечеру одни спотыкаются, падают и засыпают где по-, пало, других уводят те, которые еще в силах, а третьи валяются и корчатся, наполняя воздух алкогольными зловониями.

На другой день все эти люди просыпаются больными и, понемногу оправившись, опять, до следующего такого дня, принимаются за работу.

Что это такое? Отчего это? А это — праздник. Храмовой праздник. В одном месте — Знаменье, в другом — Введение, в третьем — Казанская. Что значит Знаменье и Казанская, никто не знает. Знают одно, что престол, — и надо гулять. И ждут этого гулянья, и после тяжелой трудовой жизни рады дорваться до него.

Да, это одно из самых резких выражений дикости рабочего народа. Вино и гулянье составляют для него такой соблазн, перед которым он не может устоять. Приходит праздник, и почти каждый из них готов одурманивать себя до потери образа человеческого.

Да, дикий народ. Но вот приходит 12-е января, и в газетах печатается следующее объявление: «Товарищеский обед бывших воспитанников Императорского московского университета в день его основания, 12-го января, имеет быть в 5 час. дня в ресторане Большой Московской гостиницы с главного подъезда. Билеты на обед по 6 руб. можно получать» (следует перечисление мест, где можно получать билеты).

Но это обед не один, таких обедов будет еще десятки, — и в Москве, и в Петербурге, и в провинции. 12-е января есть праздник старейшего русского университета, есть праздник русского просвещения. Цвет просвещения празднует свой праздник.

Казалось бы, что люди, стоящие на двух крайних пределах просвещения, дикие мужики и образованнейшие люди России: мужики, празднующие Введенье или Казанскую, и образованные люди, празднующие праздник именно просвещения, должны бы праздновать свои праздники совершенно различно. А между тем, оказывается, что праздник самых просвещенных людей не отличается ничем, кроме внешней формы, от праздника самых диких людей. Мужики придираются к Знаменью или Казанской без всякого отношения, к значению праздника, чтобы есть и пить; просвещенные придираются к дню Св. Татьяны, чтобы наесться, напиться без всякого отношения к Св. Татьяне. Мужики едят стю-день и лапшу, просвещенные — омаров, сыры, потажи, филеи и т.п.; мужики пьют водку и пиво, просвещенные — напитки разных сортов: и вина, и водки, и ликеры, и сухие, и крепкие, и слабые, и горькие, и сладкие, и белые, и красные, и шампанские. Угощенье мужиков обходится от 20 коп. до 1 руб.; угощение просвещенных обходится от 6 до 20 рублей с человека. Мужики говорят о своей любви к кумовьям и поют русские песни; просвещенные говорят о том, что они любят alma mater и заплетающимися языками поют бессмысленные латинские песни. Мужики падают в грязь, а просвещенные — на бархатные диваны. Мужиков разносят и растаскивают по местам жены и сыновья, а просвещенных — посмеивающиеся трезвые лакеи.

Нет, в самом деле, это ужасно, это ужасно! Ужасно то, что люди, стоящие, по своему мнению, на высшей ступени человеческого образования, не умеют ничем иным ознаменовать праздник просвещения, как только тем, чтобы в продолжение нескольких часов сряду есть, пить, курить и кричать всякую бессмыслицу; ужасно то, что старые люди, руководители молодых людей, содействуют отравлению их алкоголем, такому отравлению, которое, подобно отравлению ртутью, никогда не проходит совершенно и оставляет следы на всю жизнь (сотни и сотни молодых людей в первый раз мертвецки напились и навеки испортились, и развратились на этом празднике просвещения, поощряемые своими учителями); но ужаснее всего то, что люди, делающие все это, до такой степени затуманили себя самомнением, что уже не могут различать хорошее от дурного, нравственное от безнравственного. Эти люди так уверили себя в том, что то состояние, в котором они находятся, есть состояние просвещения и образования, и что просвещение и образование дают право на потворство всем своим слабостям, — так уверили себя в этом, что не могут уже видеть бревна в своем глазу. Люди эти, предаваясь тому, что нельзя иначе назвать как безобразное пьянство, среди этого безобразия радуются на самих себя и соболезнуют о непросвещенном народе.

Всякая мать страдает, не говорю уже при виде пьяного сына, но при одной мысли о такой возможности; всякий хозяин обегает пьяного работника; всякому неиспорченному человеку стыдно за себя, что он был пьян. Все знают, что пьянство — дурно. Но вот пьянствуют образованные, просвещенные люди, и они вполне уверены, что туг не только нет ничего стыдного и дурного, но что это очень мило, и с удовольствием и смехом пересказывают забавные эпизоды своего прошедшего пьянства. Дошло дело до того, что безобразнейшая оргия, в которой спаиваются юноши стариками, оргия, ежегодно повторяющаяся во имя образования и просвещения, никого не оскорбляет и никому не мешает и во время пьянства, и после пьянства радоваться на свои возвышенные чувства и мысли и смело судить и ценить нравственность других людей и, в особенности, грубого и невежественного народа.

Мужик всякий считает себя виноватым, если он пьян, и просит у всех прощения за свое пьянство. Несмотря на временное падение, в нем живо сознание хорошего и дурного. В нашем обществе оно начинает утрачиваться.

Ну, хорошо, вы привыкли это делать и не можете отстать; ну, что же, продолжайте, если уж никак не можете удержаться; но знайте только, что и 12-го, и 15-го, и 17-го января и февраля, и всех месяцев — это стыдно и гадко, и, зная это, предавайтесь своим порочным наклонностям потихоньку, а не так, как вы теперь делаете, — торжественно, путая и развращая молодежь и так называемую вами же вашу младшую братию. Не путайте молодежь учением о том, что есть какая-то другая гражданская нравственность, не состоящая в воздержании, и какая-то другая гражданская безнравственность, не состоящая в невоздержании. Все знают, и вы знаете, что, прежде всяких других гражданских добродетелей, нужно воздержание от пороков, что всякое невоздержание — дурно, в особенности же, невоздержание в вине — самое опасное, потому что убивает совесть. Все знают это, и потому, прежде чем говорить о каких-нибудь возвышенных чувствах и предметах, надо освободить себя от низкого и дикого порока пьянства, а не в пьяном виде говорить о высоких чувствах. Так и не обманывайте себя и людей, главное — не обманывайте юношей; юноши чуют, что, участвуя в поддерживаемом вами диком обычае, они делают не то и теряют что-то очень дорогое и невозвратимое.

И вы знаете это, знаете, что нет ничего лучше и важнее чистоты телесной и духовной, которая теряется при пьянстве; вы знаете, что вся ваша риторика, с вашей вечной alma mater, вас самих не трогает даже и вполпьяна и что вам нечего дать юношам взамен той их невинности и чистоты, которые они теряют, участвуя в ваших безобразных оргиях. Так не развращайте их и не путайте их, а знайте, что — как было Ною, как есть всякому мужику, так точно есть и будет всякому — стыдно не только напиться так, чтобы кричать, какать, становиться на столы и делать всякие глупости, но стыдно даже и без всякой надобности, в ознаменование праздника просвещения, есть вкусное и отуманивать себя алкоголем. Не развращайте юношей, не развращайте примером и окружающую вас прислугу. Ведь сотни и сотни людей, которые служат вам, разносят вам вина и кушанья, развозят вас по домам, — ведь все это люди, и люди живые, для которых так же как и для всех нас, стоят самые важные вопросы жизни: что хорошо, что дурно? чьему примеру следовать? Ведь хорошо еще, что все эти лакеи, извозчики, швейцары, русские деревенские люди, не считают вас тем, чем вы сами себя считаете и желали бы, чтобы другие считали вас, — представителями просвещения. Ведь если бы это было, они, глядя на вас, разочаровались бы во всяком просвещении и презирали бы его; но и теперь, хотя и не считая вас представителями просвещения, они видят в вас все-таки ученых господ, которые все знают и которым, поэтому, можно и должно подражать. И чему они, несчастные, научаются от вас?

Можно задать себе вопрос: что сильнее, — то ли просвещение, которое распространяется в народе чтением публичных лекций и музеями, или та дикость, которая поддерживается и распространяется в народе зрелищами таких празднеств, как празднество 12-го января, празднуемое самыми просвещенными людьми России? Я думаю, что если бы прекратились все лекции и музеи и, вместе с тем, прекратились бы такие празднества и обеды, а кухарки, горничные, извозчики и дворники передавали бы в разговорах друг другу, что все просвещенные люди, которым они служат, никогда не празднуют праздников объядением и пьянством, а умеют веселиться и беседовать без вина, то просвещение ничего не потеряло бы. Пора понять, что просвещение распространяется не одними туманными и другими картинами, не одним устным и печатным словом, но заразительным примером всей жизни людей, и что просвещение, не основанное на нравственной жизни, не было и никогда не будет просвещением, а будет всегда только затемнением и развращением.

ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ ПОЛАМИ

В числе писем, полученных мною из разных мест по поводу «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия», показывающих, что необходимость изменения взгляда на отношения между полами сознана не мною одним, а большим количеством мыслящих людей, голоса которых не слышны и не заметны потому только, что они заглушены криком людей толпы, с упорством и задором отстаивающих привычный и потакающий их страстям порядок вещей, — в числе этих писем получено мною 7-го октября 1890 года следующее письмо, с приложением брошюры под заглавием «Диана», о которой в нем упоминается. Вот это письмо:

Мы имеем удовольствие послать Вам маленькую брошюру, под заглавием: «Диана, психо-физиологический опыт о половых отношениях женатых мужчин и женщин», — которую, надеемся, вы получите.

С тех пор как Ваше произведение «Крейцерова соната» появилось в Америке, многие говорили: «"Диана" исполняет, объясняет и делает возможными теории Толстого». Итак, мы решаемся послать Вам эту брошюру, чтобы Вы могли сами судить.

Молясь об исполнении желания Вашего сердца, остаемся преданные Вам.

Мы будем рады, если Вы почтите нас извещением о получении брошюры."

Раньше этого получено было мною из Франции письмо Angele Francoise и ее брошюра. В письме г-жа Angele сообщала мне о существовании двух обществ, имеющих целью поощрение чистоты половой жизни: одного — в Англии и другого — во Франции, «Societe d'amour pur». В статье г-жи Angele были выражены те же мысли, как и в статье «Диана», но только менее ясно и определенно и с оттенком мистицизма.

Мысли, выраженные в брошюре «Диана», хотя и имеющие в основе не христианское, а, скорее, языческое, Платоновское миросозерцание, настолько новы и интересны и так очевидно показывают неразумие установившейся распущенности как в холостой, так и в женатой жизни нашего общества, что мне хочется поделиться этими мыслями с читателями.

Основная мысль брошюры, эпиграфом которой поставлены слова «И будут два одною плотью», следующая:

Разница в организации мужчины и женщины существует не только в физиологическом отношении, но еще и в других, нравственных свойствах, — в мужчине называемых мужественностью, в женщине — женственностью. Влечение между полами основано не на одном стремлении к физическому общению, но и на взаимном притяжении, которое оказывают друг на друга эти противоположные свойства полов: женственность на мужчину и мужественность на женщину. Один пол стремится пополнить себя другим, и потому влечение между полами производит одинаково стремление к духовному, как и к физическому, общению. Стремления к физическому и духовному общению суть два проявления одного и того же источника влечения, находящиеся в такой зависимости одно от другого, что удовлетворение одного стремления всегда ослабляет другое. Насколько удовлетворено стремление к духовному общению, настолько ослабевает или вовсе уничтожается стремление к физическому, и наоборот: удовлетворение физического влечения ослабляет или уничтожает духовное. И потому влечение между полами не есть только физическое стремление, производящее деторождение, но есть влечение различных полов друг к другу, могущее принимать форму самого духовного общения, только мысли, и самого животного общения, производящего деторождение, и всех самых различных ступеней между тем и другим. Вопрос о том, на какой из этих ступеней останавливается сближение разных полов, решается тем, какое общение соединяющиеся считают в данное время или навсегда — хорошим, должным и, потому, желательным. (Замечательной иллюстрацией того, до какой степени отношение между полами подчиняется представлению о том, что считается хорошим, должным и желательным, служит поразительный обычай малороссийского жениханья, состоящего в том, что сосватанные парни годами проводят ночи вместе со своими невестами, не нарушая их девственности.)

Полное удовлетворение для отдельных соединяющихся лиц составляет та ступень, которую эта лица считают хорошей, должной и потому желательной, и зависит от их личного взгляда. Но независимо от этого, само по себе, объективно, для всех одна ступень общения должна давать более удовлетворения, чем другая. Какое же общение дает это наибольшее удовлетворение, само по себе, для всех, независимо от личного взгляда соединяющихся: то ли, которое приближается к духовному, или то, которое приближается к физическому? Ответ на этот вопрос, ясный и несомненный, хотя и противоречащий всему тому, что привыкли думать в нашем обществе, состоит в том, что чем форма общения ближе к крайнему физическому пределу, тем больше разжигается желание, и тем меньше получается удовлетворения; чем ближе к противоположному крайнему, духовному пределу, тем меньше вызываются новые желания, тем полнее удовлетворение. Чем ближе к первому, — тем разрушительнее для жизненной силы; чем ближе ко второму, к духовному, — тем спокойнее, радостнее и сильнее общее состояние.

Соединение мужчины и женщины «в плоть едину» в форме неразрывного единобрачия автор считает необходимым условием высшего развития человека. Брак поэтому, по мнению автора, составляющий естественное и желательное условие для всех людей, достигших зрелого возраста, не есть необходимо физическое соединение, но может быть и духовным. Смотря по условиям и темпераменту, а главное по тому, что соединяющиеся считают должным, хорошим и желательным, для одних — брак будет более приближаться к духовному общению, для других — к физическому; но чем больше общение будет приближаться к духовному, тем полнее будет удовлетворение.

Так как автор признает то, что те же половые стремления могут вести к духовному общению — любовности, и к физическому — производительности, деторождению, и то, что одна деятельность переходит в другую, в зависимости от сознания, то, естественно, он не только не признает невозможности воздержания, но считает его естественным и необходимым условием разумной половой гигиены как в браке, так и вне его.

Вся статья обставлена богатым подбором примеров и иллюстраций к тому, что в ней говорится, и физиологическими данными о процессах половых отношений, их воздействии на организм и возможности сознательного направления их по тому или другому пути -любовности или производительности. В подтверждение своей мысли автор приводит слова Герберта Спенсера: «Если какой-либо закон, — говорит Спенсер, — содействует благу человеческого рода, то природа человеческая непременно подчинится ему, так что повиновение ему сделается для человека радостным». И потому мы не должны, говорит автор, слишком полагаться на установившиеся привычки и условия, теперь окружающие нас, но должны смотреть, скорее, на то, чем должен быть и может быть человек в предстоящем ему блестящем будущем.

Сущность всего сказанного автор излагает так. Основная теория «Дианы» та, что отношения между полами имеют две функции: производительную и любовную, — и что половая сила, если только не имеется сознательного желания иметь детей, должна быть всегда направляема на путь любовности. Проявление, которое примет эта сила, зависит от разума и привычки, вследствие чего постепенное приведение разума в согласие с изложенными здесь принципами и постепенное образование привычек, согласных с ними, избавит людей от многих страданий и даст им удовлетворение их половых стремлений.

В конце книги приложено замечательное «письмо к родителям и наставникам» Элизы Борнс^*. Письмо это, несмотря на то, что трактует о предметах, считающихся неприличными (называя, как этого нельзя иначе и сделать, вещи по имени), может иметь такое благодетельное влияние на несчастную молодежь, страдающую от эксцессов и неправильностей, что распространение этого письма между взрослыми мужчинами, губящими так напрасно свои лучшие силы и свое благо, и, главное, между бедными, гибнущими только от незнания, мальчиками в семьях, училищах, гимназиях и, в особенности, корпусах и закрытых заведениях, было бы истинным благодеянием.

* «Частное письмо родителям, докторам и начальникам школ» Элизы Борис см. в комментариях к статье «Об отношении между полами».

КАК МУЖЧИНЕ ТАК И ЖЕНЩИНЕ НЕОБХОДИМО ЗНАНИЕ ИСТИНЫ

Призвание всякого человека, мужчины и женщины, в том, чтобы служить людям. С этим общим положением, я думаю, согласны все не безнравственные люди. Разница между мужчинами и женщинами в исполнении этого назначения только в средствах, которыми они его достигают, т.е. чем они служат людям.

Мужчина служит людям и физической работой, приобретая средства пропитания, и работой умственной — изучением законов природы для побеждения ее, и работой общественной — учреждением форм жизни, установлением отношений между людьми. Средства служения людям для мужчины очень многообразны. Вся деятельность человечества, за исключением деторождения и кормления, составляет поприще его служения людям. Женщина же, кроме своей возможности служения людям всеми теми же, как и мужчина, сторонами своего существования, по строению своему призвана, привлечена неизбежно к тому служению, которое одно исключено в области служения мужчины.

Служение человечеству само собой разделяется на две части: одно — увеличение блага в существующем человечестве, другое — продолжение самого человечества. К первому призваны преимущественно мужчины, так как они лишены возможности служить второму. Ко второму призваны преимущественно жещины, так как исключительно они способны к нему. Этого различия нельзя, не должно и грешно (т.е. ошибочно) не помнить и стирать. Из этого различия вытекают обязанности тех и других, обязанности, не выдуманные людьми, но лежащие в природе вещей. Из этого же различия вытекает оценка добродетели и порока женщины и мужчины — оценка, существовавшая во все века и теперь существующая, и никогда не перестанущая существовать, пока в людях был, есть и будет разум.

Всегда было и будет то, что мужчина, проводящий большую часть своей жизни в свойственном ему многообразном физическом и умственном общественном труде, и женщина, проводящая большую часть своей жизни в свойственном исключительно ей труде рождения, кормления и возращения детей, будут одинаково чувствовать, что они делают то, что должно, и будут одинаково возбуждать уважение и любовь других людей, потому что оба исполняют свое, то, что предназначено им по их природе.

Призвание мужчины многообразнее и шире, призвание жинщины однообразнее и уже, но глубже, и потому всегда было и будет то, что мужчина, имеющий сотни обязанностей, изменив одной, десяти из них, остается не дурным, не вредным человеком, исполнив большую часть своего призвания. Женщина же, имеющая малое число обязанностей, изменив одной из них, тотчас же нравственно падает ниже мужчины, изменившего десяти из своих сотен обязанностей. Таково всегда было общее мнение и таково оно всегда будет, потому что такова сущность дела.

Мужчина для исполнения воли Бога должен служить Ему и в области физического труда, и мысли, и нравственности: он всеми этими делами может исполнить свое назначение. Для женщины средства служения Богу суть преимущественно и почти исключительно (потому что кроме нее никто не может этого сделать) — дети. Только через дела свои призван служить Богу и людям мужчина, только через детей своих призвана служить женщина.

И потому любовь к своим детям, вложенная в женщину, исключительная любовь, с которой совершенно напрасно бороться рассудочно, всегда будет и должна быть свойственна женщине-матери. Любовь эта к ребенку в младенчестве есть вовсе не эгоизм, а это есть любовь работника к той работе, которую он делает в то время, как она у него в руках. Отнимите эту любовь к предмету своей работы, и невозможна работа. Пока я делаю сапог, я его люблю больше всего. Если бы я не любил его, я бы не мог и работать его. Испортят мне его, я буду в отчаянии, но я люблю его так до тех пор, пока работаю. Когда сработал, остается привязанность, предпочтение, слабое и незаконное.

То же и с матерью. Мужчина призван служить людям через многообразные работы, и он любит эти работы, пока их делает. Женщина призвана служить людям через своих детей, и она не может не любить этих своих детей, пока она их делает, до 3-х, 7-ми, 10 лет.

По общему призванию — служить Богу и людям — мужчина и женщина совершенно раВны, несмотря на различие в форме этого служения. Равенство в том, что одно служение столь же важно, как и другое, что одно немыслимо без другого, что одно обусловливает другое, и что для действительного служения как мужчине, так и женщине одинаково необходимо знание истины, без которого деятельность как мужчины, так и женщины становится не полезной, но вредной для человечества. Мужчина призван исполнять свой многообразный труд, но труд его тогда только полезен, и его работа, и физическая, и умственная, и общественная тогда только плодотворны, когда они совершаются во имя истины и блага других людей. Как бы усердно ни занимался мужчина увеличением своих удовольствий, праздным умствованием и общественной деятельностью для своей пользы, труд его не будет плодотворен.

Он будет плодотворен только тогда, когда будет направлен к тому, чтобы уменьшить страдания людей от нужды, от невежества и от ложного общественного устройства.

То же и с призванием женщины: ее рождение, кормление, возращение детей будет полезно человечеству только тогда, когда она будет выращивать не просто детей для своей радости, а будущих слуг человечества; когда воспитание этих детей будет совершаться во имя истины и для блага людей, т.е. она будет воспитывать детей так, чтобы они были наилучшими людьми и работниками для других людей.

Идеальная женщина, по мне, будет та, которая, усвоив высшее миросозерцание того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее призванию — родит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей, способных работать для людей, по усвоенному ею миросозецанию.

Для того же, чтобы усвоить себе высшее миросозерцание, мне кажется, нет надобности посещать курсы, а нужно только прочесть Евангелие и не закрывать глаз, ушей и, главное, сердца.

Ну, а те, у которых нет детей, которые не вышли замуж, вдовы? — Те будут прекрасно делать, если будут участвовать в мужском многообразном труде. Но нельзя будет не жалеть о том, что такое драгоценное орудие, как женщина, лишилось возможности исполнять ей одной свойственное великое назначение.

Тем более, что всякая женщина, отро-жавшись, если у ней есть силы, успеет заняться этою помощью мужчине в его труде. Помощь женщины в этом труде очень драгоценна, но видеть молодую женщину, готовую к деторождению и занятую мужским трудом, всегда будет жалко. Видеть такую женщину — все равно, что видеть драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гулянья. Еще жалче: потому что земля эта могла бы родить только хлеб, а женщина могла бы родить то, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет, — человека. И только она одна может это сделать.

Комментарии

КАК ОБЪЯСНИТЬ РЕЛИГИЮ РЕБЕНКУ

(Письмо)

Ответ на письмо студента Александра Ивановича Дворянского, писавшего Толстому 20 октября 1899 г.

Впервые опубликовано в «Листках свободного слова», Purleigh, 1900, 12, стр. 1-5, под заглавием «О религиозном воспитании». В «Новом сборнике писем Л.Н.Толстого», изд. «Окто», М. 1912, №113 уничтожено по приговору московской судебной палаты от 22 декабря 1911 г. и сохранилось лишь в ста экземплярах книги.

«Толстовский листок» печатает «Письмо» по тексту Юбилейного издания, т.72, под названием «Как объяснить религию ребенку».

1. ЧЬИ МЫ? 2. ЦАРСТВО БОЖИЕ 3. ЧТО МОЖНО И ЧЕГО НЕЛЬЗЯ ДЕЛАТЬ ХРИСТИАНИНУ

Судя по содержанию названных статей, можно предположить, что писались они в конце 1879 г., когда Толстой впервые пытался изложить свои религиозные взгляды, к которым он пришел в результате критического изучения церковного учения.

Эти статьи явились как бы вступлением к ряду больших работ, посвященных тем же вопросом, как «Исповедь», «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?» и др.

В Записной книжке 1879 г. Толстой записал ряд мыслей, положенных затем в основу упомянутых статей.

Впервые опубликованы были в т. X «Полного собрания сочинений, запрещенных в России», изд. «Свободного слова», Christchurch, Hants, England, 1904.

Рукописи статей «Царство Божие» и «Чьи мы?» не сохранились. К статье «Что можно и чего нельзя делать христианину» сохранился автограф.

В Юбилейном издании статьи «Царство Божие» и «Чьи мы?» напечатаны по первопечатному тексту; статья «Что можно и чего нельзя делать христианину» напечатана точно по рукописи, с учетом последней авторской воли.

«Толстовский листок» печатает статьи по тексту Юбилейного издания, т. 90.

БЛАГО ТОЛЬКО ДЛЯ ВСЕХ

Статья «Благо только для всех» впервые напечатана в Юбилейном издании. Для датировки статьи прямых данных нет. Косвенные же свидетельства датируют работу Толстого предположительно, однако довольно прочно. Именно: 1) Близость статьи по содержанию и тематике к статье «О жизни» (в начальной части даже как-то отражающая начало статьи «О жизни») позволяет при-

урочить «Благо только для всех» к 1880-м годам и именно к концу их, когда «О жизни» уже сформировалась. 2) Изучение конспекта и двух начал статьи показывает, что основным стимулом к ее написанию был вопрос о страданиях: зачем страдания? А именно над этим вопросом долго и упорно бился Толстой, составляя XXXIV главу книги «О жизни» в ноябре-декабре 1887 года. Вопрос теодицеи, очевидно, ставится расширенно, в виде новой самостоятельной статьи о смысле жизни вообще. 3) Среди рукописей «Благо только для всех», конечно, не случайно попался листок из главы о страданиях, относящийся к рукописи № 345 «О жизни», т.е. к ноябрьской работе над корректурами «О жизни». Таким образом, очень вероятно, что «Благо только для всех» писалось в ноябре-декабре 1887 года.

Самый процесс создания статьи, хотя черновики ее найдены пока не все, представляется чрезвычайно своеобразным.

Как известно, Толстой, при работе над черновиками, имел обыкновение иногда помечать к пропуску, не зачеркивая текста, отдельные более или менее крупные места. Для этого проводилась на полях против устраняемого текста вертикальная черта карандашом или чернилами и приписывалось «проп.», т.е. пропустить. В основу статьи «Благо только для всех» и положены некоторые из таких вынутых из других произведений, отмеченных к пропуску, страниц.

В Юбилейном издании напечатана вторая редакция статьи, составленная из рукописей №№ 4—7.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 26.

ЧТО НУЖНЕЕ ВСЕГО ЛЮДЯМ

О времени писания публикуемого текста сведений не имеется. Судя по почерку и общему содержанию, можно отнести его к концу 1890 и началу 1900 гг.

Рукопись представляет собой автограф. По этой рукописи напечатана впервые в Юбилейном издании в 1958 г. данная статья.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 90.

О СОЗНАНИИ ДУХОВНОГО НАЧАЛА

5 февраля 1903 г., после месячного перерыва, Толстой, отмечая свои занятия за это время, записал в Дневнике: «Занят тоже философским изложением истинной жизни.»

8 письме к С.А. Толстой от 2 мая 1903 г. Толстой эти занятия над «определением жизни» называет своей «давнишней внутренней работой».

9 марта Толстой записал в Дневнике семь пунктов определения жизни, а 14 марта внес новое определение в двенадцати пунктах. Однако, остался недовольным и этим.

В апреле — июне Толстой продолжает «обдумывать» свое определение и записывает в Дневнике отдельные мысли и лишь 10 и 11 июня, в продолжение к пункту девятому определения жизни, сделанному 14 марта, вписал в Дневник еще восемь пунктов.

Эти семнадцать пунктов «философского определения жизни» были переписаны из Дневника Толстого М.Л.Оболенской под заглавием «О сознании». Толстой исправил этот список, разбив текст на восемнадцать пунктов. Очевидно, копия с этого исправленного списка и была послана В.Г.Черткову в Англию, где статья и была напечатана в периодическом сборнике «Свободное слово», Christchurch 1903, № 7 (сентябрь и октябрь), стр. 16—18, в разделе «Мысли Л.Н.Толстого (Из неизданных источников)», под заглавием: «О сознании духовного начала».

В 1906 г. этот текст без изменений был перепечатан в брошюре: «Лев Толстой. I. О самосовершенствовании. II. О сознании духовного начала», изд. «Посредник», № 633, стр. 9—11.

В 1906—1908(?) гг. Толстой вновь вернулся к этой статье и по печатному экземпляру в изд. «Посредник» внес в нее ряд исправлений и сократил количество пунктов до пятнадцати.

В Юбилейном издании статья напечатана по исправленному экземпляру изд. «Посредник».

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 90.

ТЕЧЕНИЕ ВОДЫ

Рассказ «Течение воды» сохранился в автографе. Даты нет.

Написание рассказа довольно точно датируется письмами Толстого к П.И.Бирюкову от 28 апреля и 4—5(?) июня 1886 г. В письме от 28 апреля Толстой писал, что посылает для сборника «Цветник» две басни, прибавляя, что басни эти — не его. В письме от 4—5(?) июня он сообщал, что «написал один разговор» для того же сборника. Это и был, по-видимому, рассказ «Течение воды», так как ни о каком другом рассказе, входящем в состав сборника «Цветник» (за исключением рассказа «Мудрая девица», написанного в 1887 г.), мы не можем с уверенностью сказать, что он принадлежит Толстому.

Таким образом, написание рассказа следует отнести к первым числам июня 1886 г.

В «Цветнике» 1886 г., вероятно по недосмотру, Конфуцию придан эпитет «индийского мудреца», а после слов: «как подобно течение воды учению» вставлено слово: «истины», чего нет в рукописи Толстого. В издании «Цветника» 1889 г., исправленном и переработанном, эпитет «индийский» исправлен на «китайский».

Юбилейное издание напечатало рассказ по «Цветнику» 1889 года, с исправлениями по автографу.

«Толстовский листок» печатает рассказ по тексту Юбилейного издания, т. 26.

О ВЕРАХ

Небольшая статья, появившаяся впервые в «Полном собрании сочинений Л.Н.Толстого, запрещенных в России», т. X. Статьи 1882—1889 гг., изд. «Свободного Слова» № 70, под редакцией В.Г.Чррткова. Cristchurch, Hants, England. 1904, на стр. 129—135, и озаглавленная «О верах (Черновой набросок вступления к предполагавшемуся изложению главных религиозных учений)» получила это заглавие от редактора. Дата написания статьи дана в самой рукописи — 30 июля 1886 года. Написана статья, как показывает черновик, не сразу. А письмо Толстого к В.Г.Черткову из Ясной Поляны от начала июля 1886 г. называет даже «три недели» работы. Толстой пишет: «Мои планы писать "Будду" видоизменились так: 31% — буддисты, 30% христиан, 15% магометан, 16% — брамины, 8 с половиной % — таосисты и др., и 0,3 — евреи. В числе буддистов, магометан и таосистов есть конфуцианы (вместе). Так что вер в мире теперь только шесть: 1) Конфуцианство, 2) Лаодзе, 3) Браминизм, 4) Буддизм, 5) Христианство, 6) Магометанство. И книг, излагающих учения религиозные, только 6; 1. Конфуций, 2. Лаодзе, 3. Веды, 4. Буддийская, 5. Библия и 6. Коран. Причислить к этим можно стоиков и Зендавесту, как учения бывшие, но исключить Коран, как извращение Христианства, и выйдет семь книг, семь учений религиозных, которые мне представляется очень нетрудно изложить. <...> Легко, мне кажется, составить книги ясные, поучительные и подтверждающие и даже уясняющие вечное учение истины, открытое нам Христом. Мне хочется это сделать и, разумеется, в самой простой, доступной форме. Вот чем я занят, если могу сказать, что занят, эти последние три недели». Приведенное письмо объясняет общую установку и цель начатой статьи «О верах». Идея статьи о верах приходила Толстому и позже. Через год, 7 июля 1887 г. он писал П.И.Бирюкову: «Ах, как бы хорошо было, кабы кто изложил учения — истинные, коренные, учения вер 3-х, 6-ти. Как это осветило бы человечество букетом света. Может приведет Бог и мне, но уже очень много другого занимает».

По этой копии Юбилейное издание и опубликовало текст статьи «О верах», приводя под текстом в соответствующих местах как помеченную к пропуску «вставку», так и крупные зачеркнутые в черновом автографе куски текста, ввиду интереса их по содержанию.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 26.

СУРАТСКАЯ КОФЕЙНАЯ

(По Бернарден де Сен-Пьеру)

«Суратская кофейная» является переложением рассказа французского писателя Бернардена де Сен-Пьера «Le cafe du Surate». He изменяя содержания рассказа, Толстой в своем изложении сократил некоторые детали и значительно упростил язык.

Работа над «Суратской кофейной» относится к середине января 1887 г. В письме к В.Г.Черткову от 23 января 1887 г. Толстой сообщал:

«Я перевел маленькую вещь Bernardin de St. Pierre "Le cafe du Surate" и пришлю вам ее на днях. Она выражает ту же мысль о том, что в разные веры веруем, а под одним Богом ходим».

Рассказ был вскоре послан В.Г.Чертковым для издания в «Посреднике», но цензура запретила публиковать его.

В конце 1892 г. «Суратская кофейная» была направлена в редакцию журнала «Северный вестник», вероятно, по просьбе издательницы этого журнала Л.Я.Гуревич, которая незадолго перед этим была у Толстого в Ясной Поляне. В письме от 30 декабря 1892 г. она благодарила Толстого за «помощь» журналу и просила эту помощь «продолжить».

В Юбилейном издании рассказ напечатан по тексту «Северного вестника», с исправлением по рукописям нескольких опечаток.

«Толстовский листок» печатает рассказ по тексту Юбилейного издания, т. 29.

ТРИ СЫНА

Статья имеется в трех рукописях, принадлежащих Архиву В.Г.Черткова и хранящихся в ГТМ.

В двенадцатом издании «Сочинения Л.Н.Толстого», изданиях «Посредника» и последующих русских изданиях напечатан чрезвычайно искаженный текст. Поэтому, Юбилейным изданием текст напечатан по рукописи № 3, с указанием на неточности издания «Свободного Слова» («Полное собрание сочинений, запрещенных в России Л.Н.Толстого». Christchurch. England, 1904.), напечатанного с той же рукописи, с датой 1887 г.

Дата написания притчи «Три сына» предположительно определяется по X тому «Полного собрания сочинений, запрещенных в России» в изд. «Свободного слова».

Впервые в России притча «Три сына» была напечатана в сборнике «Цветник» 1889 г.

Юбилейное издание напечатало притчу по окончательно исправленной Толстым рукописи.

«Толстовский листок» печатает притчу по тексту Юбилейного издания, т. 26.

О ВАЖНОСТИ ЗНАНИЯ НАРОДАМИ ДРЕВНИХ РЕЛИГИЙ МИРА

(Редактору журнала «Жизнь для всех» В.А.Поссе)

В начале 1910 г. близкий знакомый Толстого П.А.Буланже закончил работу над статьей «Жизнь

и учение Сиддарты Готамы, прозванного Буддой», а 25 января 1910 г. он прочитал ее Толстому. В Дневнике под этим числом Толстой записал: «Бу-ланже читал очень хорошую работу о Будде».

Очевидно, по просьбе Буланже, готовившего эту статью к печати, Толстой решил написать к ней предисловие; 11 февраля он отметил в Дневнике: «Был 3-го дня Буланже. Надо написать ему предисловие к Будде».

Работу над предисловием Толстой начал 12 февраля, продиктовав текст своему секретарю В.Ф.Булгакову. После Толстой, просматривая текст, коренным образом переработал его. Исправлением статьи Толстой был занят до 24 февраля. Первоначально Толстой, по-видимому, не решил еще, где печатать статью Буланже и свое предисловие к ней.

25 февраля предисловие Толстого вместе с его сопроводительным письмом было послано В.А.Поссе. 3 марта Поссе известил Толстого о получении письма и писал:

«И статью и Ваше письмо я помещаю в мартовской книжке, которую я для этого несколько задержал. Выйдет она числа 12 марта. Корректура будет продержана внимательно. Ни одного слова я, разумеется, не изменил и не выпустил. Церковники будут, разумеется, недовольны Вашим письмом, но придраться цензорам, мне кажется, невозможно».

Предисловие Толстого вместе со статьей П.А. Буланже было напечатано в журнале «Жизнь для всех» 1910, № 3, под заглавием, данным редакцией: «Письмо Л.Н.Толстого к В.А.Поссе о значении ознакомления с основами религиозных учений». Этот номер «Жизни для всех» был получен Толстым 16 марта, как записал в своем дневнике В.Ф. Булгаков. «Лев Николаевич беспокоился, — рассказывает Булгаков, — как бы редактор не поплатился за резкие суждения о церкви в предисловии, — Журнал тем и хорош, — говорил, однако, после Л.Н., — что, как и говорил мне Поссе, он из печатаемых статей не выпускает ни одного слова». (В.Ф.Булгаков, «Лев Толстой в последний год его жизни», М. 1918, стр. 111, запись 16 марта).

В Юбилейном издании статья напечатана по рукописи №9.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 90, под названием «О важности знания народами древних религий мира».

ПИСЬМО

(Ответ на письмо Игната Межевова)

Письмо печатается по копии. Отрывок письма был опубликован в журнале «Единение» 1916 г. Письмо, написанное 7 сентября, было отправлено 9 сентября, как это видно по отметкам Д.П. Маковицкого. Кроме того, сохранился черновик-автограф, написанный на половине страницы почтовой бумаги:

«Сущность же христианского учения в том, чтобы любить Бога — совершенство — и ближнего больше самого себя и приближаться к этому идеалу. И приближение это не только всегда, но во всех условиях, дает здесь, в этой жизни, истинное благо. Учение Евангелия есть учение о благе, как это и выражено греческим словом "евангелие", значащим «"благовествование", то есть — возвещение о благе».

«Толстовский листок» печатает письмо по тексту Юбилейного издания, т. 82.

РЕЛИГИЯ И НРАВСТВЕННОСТЬ

В начале августа 1893 г. Толстой получил письмо профессора философии Берлинского университета, пацифиста Георга фон Гижицкого (G. von Gizicki, 1851—1895) от 6 августа 1893 г., в котором Гижицкий, сообщая Толстому об основанном им «Этическом обществе» и журнале «Fur Ethische Kultur», просил от имени редакции журнала ответить на два вопроса: 1) что Толстой понимает под словом «религия» и 2) считает ли он возможным существование не зависимой от религии морали.

Толстой, как он писал Гижицкому в письме от 5 октября 1893 г., «имел намерение немедленно ответить» на его «достойное письмо», но «так хорошо поставленные вопросы» его захватили, и он старался ответить «насколько возможно обстоятельнее», и это отняло у него больше времени, чем он думал.

К работе над ответом на письмо Гижицкого Толстой приступил, очевидно, вскоре по получении его письма. Первый автограф, представляющий собой начало ответа, не датирован. С этого автографа была сделана копия. Толстой просмотрел ее, исправил, несколько дополнив текст. С этой исправленной копии был сделан новый список, в который Толстой внес свои поправки и дописал конец ответа, проставив дату: «14 августа 1893» (рук. № 3). Это была первая черновая редакция статьи, которую Толстой вскоре принялся перерабатывать.

18 сентября он закончил вторую редакцию статьи и вновь подписал статью (рук. №16), а 5 октября 1893 г. записал в Дневнике: «Все время писал статью о религии. Как будто кончил».

30 октября 1893 г. Толстой известил В.Г.Черткова, что он «кончил, кажется, о религии», и 3 ноября отметил в Дневнике: «Я кончил о религии».

Со всеми исправлениями Толстого статья была напечатана по-немецки отдельным изданием: Graf Leo Tolstoy, «Religion und Moral». Antwort auf eine in der «Ethischen Kultur» gestellte Frage, Berlin, 1894.

В том же году статья появилась в Англии в переводе В.Г.Черткова и Баттерсби под заглавием: «Religion and Morality». A reply to two questions put by the German Ethical Society («Contemparary Review», March 1894).

По-русски статья «Религия и нравственность» впервые была опубликована в журнале «Северный вестник» 1894, (январь) с большими цензурными пропусками и искажениями и с измененным редакцией заглавием: «Противоречия эмпирической нравственности».

В отдельном издании статья была запрещена циркуляром Главного управления по делам печати от 19 сентября 1894 г. за № 5412 (Архив Гл. упр. по делам печати», дело № 78, 1894 г.).^* Впервые статья отдельным изданием вышла в «Посреднике» в 1908 г. Текст был перепечатан журнальный, но под заглавием: «Религия и нравственность».

В издании 1913 года, t.XV, П.И.Бирюков дал полный, нецензурованный текст по рукописи, помеченной 28 октября 1893 года.

В Юбилейном издании статья «Религия и нравственность» напечатана по тексту издания 1913 г. с исправлением опечаток и ошибок переписчиков по рукописям.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 39.

* См. Н.Н. Апостолов «Лев Толстой и русское самодержавие», Гиз, 1930.

ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ

25 июня 1890 г. Толстой записывает в Дневник: «Еще думал: Надо бы написать книгу ЖРАНЬЕ. Валтасаров пир... Свиданья, прощанья, юбилеи. Люди думают, что заняты разными важными делами, но они заняты только жраньем».

Задумав предисловие к книге Уильямса «Этика пищи» (1883 г. Лондон) как статью «об обжорстве», Толстой собирает материал для «предисловия» и 6 июня 1891 г. посещает тульскую бойню и смотрит там на убой скота. О полученных впечатлениях он на следующий день сделал запись в Дневнике, а впоследствии подробно рассказывал в статье «Первая ступень» (гл. IX).

Статью о вегетарианстве, получившую в процессе работы название «Первая ступень», Толстой начал писать 25 июня 1891 г. 13 июля он отметил в Дневнике, что «написал статью об обжорстве», и в июле же сообщал И.И.Горбунову-Посадову, что «написал начерно всю статью об вегетарьянстве, обжорстве, воздержании».

После этого работа над статьей была прервана и возобновилась только во второй половине августа. Статья была закончена в последних числах августа и передана уезжавшему из Ясной Поляны П.И.Бирюкову, который 31 августа 1891 г. привез ее к Черткову (в Воронежскую губернию) для напечатания в сборнике «Собиратель» (задуманная Чертковым новая серия изданий «Посредника»).

Так как издание сборника «Собиратель» не осуществилось, статья была напечатана в «Вопросах философии и психологии», 1892, книга 13 (май).

По поводу печатного текста статьи Чертков писал Толстому 5 июня 1892 г., что из-за больших цензурных сокращений статья «много потеряла в своей силе и правдивости».

Статья «Первая ступень» была переиздана в 1893 году «Посредником» для интеллигентных читателей в виде вступительной статьи к переводу книги X. Уильямса «Этика пищи, или нравственные основы безубойного питания для человека» и в том же году включена в девятое издание «Сочинений гр. Л.Н.Толстого».

В Юбилейном издании статья напечатана по тексту журнала «Вопросы философии и психологии», 1892, книга 13.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 29.

О НЕРАЗУМНОСТИ МЯСОЕДЕНИЯ

(из «Круга чтения» Л.Толстого)

Печатаемый текст есть извлечение из книги Толстого «Круг чтения» 1904-1908 гг. (Полное Юбилейное собрание сочинений Л.Н.Толстого в 90 томах, тома 41,42), а также из первого издания «Круга чтения» 1906 года.

Книга эта неоднократно издавалась и должна была бы давно стать настольной книгой в каждом доме. Сам Толстой так именно к ней и относился. Воспитательное значение ее велико, но найти ее почти невозможно. Несмотря на крайнюю необходимость этой книги в каждом доме, «Толстовский листок» счел возможным все же не включать «Круг чтения» в свое издание, т.к. завершающим, 14-ым его выпуском будет так называемая «третья версия Круга чтения» (слова Толстого) — последняя книга «Путь жизни» (1910), воздвигающая вершину его мыслительной, Богом освещенной жизни. Книга эта одновременно и точка, и направляющий луч — завещание человечеству.

«Извлечение», которому составитель дал название: О НЕРАЗУМНОСТИ МЯСОЕДЕНИЯ, представляет собой малую частицу объемного двухтомного труда, который требует некоторого освещения. Комментарий Юбилейного издания Полного собрания сочинений Л.Н.Толстого дается в сокращении.

Мысль о составлении «Круга чтения», т.е. избраного чтения на все дни года, возникла у Толстого еще в середине 1880-х годов. 15 марта 1884 г. он записывает в Дневнике: «Надо себе составить Круг чтения: Эпиктет, Марк Аврелий, Лаоцы, Будда, Паскаль, Евангелие. — Это и для всех бы нужно».

Через год, в июне 1885 г. Толстой пишет В.Г.Черткову: «Я по себе знаю, какую это придает силу, спокойствие и счастие — входить в общение с такими душами как Сократ, Эпиктет, Arnold, Паркер... Очень бы мне хотелось составить Круг чтения, т.е. ряд книг и выборки из них, которые все говорят про то одно, что нужно человеку прежде всего, в чем его жизнь, его благо».

Проходит три года, и 28 февраля 1887 г. Толстой пишет ГА.Русанову: «Вопрос о том, что читать доброе по-русски? заставляет меня страдать укорами совести. Давно уже я понял, что нужен этот круг чтения, давно уже я читал многое, могущее и долженствующее войти в этот круг, и давно я имею возможность и перевести, и издать, и я ничего этого не сделал. Назвать я могу: Конфуция, Лао-дзы, Паскаля, Паркера, М.Арнольда и мн. др., но ничего этого нет по-русски».

Только через пятнадцать лет Толстой приступил к исполнению своего замысла.

О ходе работы над «Кругом чтения» Толстой 24 сентября 1904 г. сообщал Г.А.Русанову: «Я занят последнее время составлением Круга чтения на каждый день, составленного из лучших мыслей лучших писателей. Читал все это время, не говоря о Марке Аврелии, Эпиктете, Ксенофонте, Сократе, о Браминской, Китайской, Буддийской мудрости, — Сенеку, Плутарха, Цицерона и новых: Монтескье, Руссо, Вольтера, Лессинга, Канта, Лихтенберга, Шопенгауэра, Эмерсона, Чаннинга, Паркера, Рескина, Амиеля и др. (притом не читаю второй месяц ни газет, ни журналов), я все больше и больше удивляюсь и ужасаюсь тому не невежеству, а «культурной» дикости, в которую погружено наше общество. Ведь просвещение, образование есть то, чтобы воспользоваться, ассимилировать все то духовное наследство, которое оставили нам предки, а мы знаем газеты, Золя, Метерлинка, Ибсена, Розанова и т.п. Как хотелось бы хоть сколько-нибудь помочь этому ужасному бедствию». (Юбилейное издание, т.75, стр. 168—169).

19 января 1904 г. Толстой писал в письме сыну, Льву Львовичу: «...распространяю "Мысли мудрых людей". Хочу сделать из них Круг чтения на каждый день».

Главное отличие «Круга чтения» от «Мыслей мудрых людей на каждый день» состояло в том, что «Мысли мудрых людей» содержали по одной, много — по две или три мысли на каждое число, причем эти две или три мысли не всегда были связаны между собой по содержанию; «Круг чтения» включал от четырех до пятнадцати мыслей разных авторов на каждый день, и все мысли каждого дня были посвящены одной и той же теме.

Когда книжка вышла в свет, Толстой сам стал ежедневно прочитывать из нее то, что предназначалось на данное число. Вскоре у него является мысль о переработке этого сборника, а затем и о составлении нового, такого же характера, но большего по объему.

В сентябре 1904 г. у Толстого появилась мысль поместить в «Круг чтения» в виде «недельных чтений» ряд биографий людей, духовно ему близких.

К концу работы над «Кругом чтения» построение сборника стало совершенно иным, чем было вначале. Первоначально каждый день «Круга чтения» содержал лишь подбор изречений разных мыслителей, в том числе и самого Толстого, на определенную тему. С течением времени у Толстого явилась мысль построить «Круг чтения» по другому плану. Он решил начинать каждый день с религиозно-философского или этического положения, соответствующего теме данного дня и заканчивать его выводом или практическим советом — правилом поведения, вытекающим из основного теоретического положения и следующих за ним мыслей. Эти вводные и заключительные мысли каждого дня нужно было написать вновь. Таким образом, каждый день начинался и заканчивался изречениями, написанными Толстым специально для «Круга чтения» и появлявшимися без его подписи. Таких изречений было написано Толстым более семисот.

Все вступительные и заключительные мысли всех дней «Круга чтения», так же, как и все другие мысли Толстого, были напечатаны в «Круге чтения» без подписи автора.

Имея ввиду, что в Москве книга несомненно выйдет со значительными цензурными пропусками, Толстой надеялся на издание В.Г.Чертковым в Англии полного текста «Круга чтения».

Было решено, по желанию Толстого, печатать «Круг чтения» в двух томах.

К работе над корректурами Толстой привлек приехавшего в Ясную Поляну 16 февраля Ф.А. Страхова. 5 октября того же года он писал самому Страхову: «Я все покончил с 1-й частью Круга чтения, благодаря вашему драгоценному содействию».

Печатание первого тома «Круга чтения» продолжалось в течение всего 1905 года. Толстой прочитывал корректуры и в гранках, и в листах, изменял, сокращал и дополнял и т.п.

В «Яснополянских записках» Д.П. Маковицкого под 19 апреля 1905 г. записаны слова Толстого в разговоре с А.С. Бутурлиным и Д.В. Никитиным, которые привезли ему из Москвы продолжение корректур «Круга чтения»: «Что за радость чувствовать, когда составлял его...»

Толстой видел значение своей книги в том, что она укажет на тех лучших, по его мнению, писателей, которых следует читать. По поводу мыслей американской писательницы Люси Малори, редактора журнала «World's Advance Thought», включенных им в свой сборник, Толстой сказал: «Будет удивительно, когда в "Круге чтения", рядом с Кантом и другими, часто будет попадаться Люси Малори, незнакомая особа из штата Орегон».

Еще в то время, когда вышел из печати один только первый том «Круга чтения», книга эта сделалась любимой настольной книгой Льва Николаевича. Все сомнения в достоинстве книги остались позади. Он ежедневно прочитывал из нее мысли на данное число и то же советовал делать своим знакомым и незнакомым. См., например, письма к К.И.Шараповой (от 17 августа 1906 г.), великому князю Николаю Михайловичу (от 11 июля 1906 г.), М.А.Стаховичу (от 12 апреля 1906 г.) и сидевшим в тюрьмах за отказ от воинской повинности А.И.Кудрину (от 27 июня) и К.П.Сиксне (от 21 июля). (Юбилейное издание, т. 76.)

Такое отношение к «Кругу чтения» осталось у Толстого до конца жизни. В дневнике Н.Н.Гусева, под 16 мая 1908 г., записано: «Вчера Лев Николаевич сказал мне: "Я не понимаю, как это люди не пользуются "Кругом чтения"? Что может быть драгоценнее, как ежедневно входить в общение с мудрейшими людьми мира..."» (Н.Н.Гусев, «Два года с Л.Н. Толстым»)

При ежедневном прочитывании «Круга чтения», у Толстого уже в 1907 г. явилось желание вновь вернуться к работе над любимой книгой. К исполнению этого замысла он приступил 17 августа 1907 г.

Под 12 октября 1907 г. Толстой записывает в Дневнике: «Нынче думал, что сделаю 3 Круга чтения — один, по отделам, детский, другой — такой же для взрослых. Третий без отделов, но исправленный, старый».

О ходе своей работы Толстой 10 февраля 1908 г. сообщал В.Г.Черткову: «Не могу передать, сколько радости мне доставляет эта работа над Кругом чтения. Я кончил поправки для старого Круга чтения».

Несмотря на то, что все корректуры уже в 1908 году были подписаны к печати, книга в свет не появилась.

Сытин по двум причинам задерживал печатание «Круга чтения»: он опасался судебного процесса и, кроме того, как церковник и староста одного из кремлевских соборов не сочувствовал антицерковным взглядам Толстого.

В декабре 1910 г. издательством «Посредник» было отпечатано второе издание «Круга чтения» в первой редакции. Второй выпуск второго тома был тогда же арестован Московским комитетом по делам печати, который вслед за тем наложил арест и на первое издание книги, к тому времени уже давно распроданное. Руководитель издательства «Посредник» И. И. Горбунов-Посадов был предан суду. В обвинительном акте, составленном товарищем прокурора Московской Судебной Палаты 31 мая 1911 г., было сказано:

«Дворянин Иван Иванов Горбунов, 46 лет, обвиняется в том, что, состоя представителем книгоиздательства «Посредник» в г. Москве, в 1906 году отпечатал и в период времени с 1907 до конца 1910 года распространил первое издание книги, озаглавленной "Круг чтения. Избранные, собранные и расположенные на каждый день Львом Толстым мысли многих писателей об истине, жизни и поведении", а в конце 1910 г. отпечатал и распространил второе издание той же книги, включив в эту книгу изречения, отрывки из сочинений разных авторов и статьи, заведомо для него, обвиняемого, возбуждающие к ниспровержению существующего в России государственного и общественного строя, к неповиновению закону и законным распоряжениям власти и к неисполнению воинскими чинами обязанностей военной службы и вызывающие вражду между отдельными классами населения, так как в означенных изречениях, отрывках и статьях доказывается, что для "пробудившегося человека" нет того, что называется государством, и государственная власть представляет собою "людей очень заблудившихся, приписывающих себе фантастическое значение, не имеющее никакого разумного оправдания", — что "государственное насилие уничтожится сознанием пробудившихся к истине людей", — что земля есть "общее и равное достояние всех людей" и "потому не может быть предметом собственности отдельных лиц", а должна находиться в пользовании тех, кто ее обрабатывает, — что в настоящем народ находится в "ливрее рабства и политического бесправия" и подбирает "крохи, которые оскорбительно бросаются ему с роскошного пира богачей", а в будущем "рисуется народ, восстающий во всем его величии, как братья по вере, соединенные общими узами равенства и любви", — что истинный христианин никогда не посмел бы сделаться царем над христианами, что добрый христианин не может решиться сам быть бременем для других, сделавшись царем, — что есть люди, которые "забрали силу и мучают и обманывают народ", — что надо бороться с этими людьми, уничтожить их, избавить от них народ, который они эксплуатируют, "свергнуть деспотическое правительство и установить свободное, выборное, народное", — что вообще не должно признавать никакого человеческого правительства, и все власти, как противные Богу, должны быть низвергнуты путем "духовного возрождения людей", — далее, что "деспотизм был бы невозможен, если бы люди понимали премудрость Божию", — что, между тем, "владыки мира" противопоставили "премудрости Божией" премудрость диавола, по совету которого для утверждения своего деспотизма они создали военную службу, но что "соблазн" этот скоро придет к концу, и диавол исчезнет вместе с угнетателями народа. Затем говорится, что если бы солдаты начали думать, то ни один не остался бы в войске, что человечество сумеет освободиться от "дикого инстинкта военного убийства", что "война уничтожится тогда, когда люди не будут принимать никакого участия в насилии и будут готовы нести те гонения, которым они могут подвергнуться за это", что "меч и все деяния его, т.е. бои и всякие кровопролития" не имеют ничего общего с "устройством истинно христианского общества", что "светская власть преступает заповедь Христову", заставляя христиан "ходить войною друг на друга", что должны быть признаваемы "нехристианскими и незакон-ными" все приготовления к войнам и "всякое правительственное постановление, требующее военной службы от своих подданных", что ввиду этого надлежит считать "невозможным не только службу в войсках, но и занимание должностей, обязующих принуждать людей поступать хорошо под страхом тюрьмы или смертной казни", — наконец, говорится, что "класс богачей предполагает собой класс бедняков", что "безумная роскошь оказывается связанной со страшной нуждой", что "богатые — это грабители", а бедные — ограбленные, что "многочисленные поколения, украшенные гербами, ведут жизнь противную заповедям Божиим и превосходят других людей в поругании Сына Божия", что эти "гербовые поколения хотят господствовать", овладели "обширнейшими и наилучшими землями и обратили их в пустыни", что жизнь "этих благородных людей" "гнусна", что "вообще, ни язычники, ни иудеи не оскверняли веру Христову в такой степени, как эти поколения", что они "и Богу неугодны, и людям во вред и тягость", что "рабочий люд несет на себе бремя их благородства, и они готовы проглотить его и все, что только есть на земле доброго, стараются захватить и проглотить", и что "в этих сбродах гербовых" должен быть "познан" тот "антихрист, о котором говорит апостол Павел, называя его человеком беззакония и сыном гибели".

Означенное преступление предусмотрено 2, 3, 5 и 6 пп. 1 ч. 129 ст. Угол. Улож.

Вследствие сего и на основании 2 ч. 1032 уст. угол. суд. названный Горбунов подлежит суду Московской Судебной Палаты с участием сословных представителей».

Суд состоялся на другой день после первой годовщины со дня смерти Толстого, 8 ноября 1911 г. Несмотря на показания свидетелей, удостоверивших, что редактирование книги принадлежало всецело самому Л.Н. Толстому, несмотря на искусную защиту в лице присяжных поверенных В.А. Маклакова и Н.К. Муравьева, указывавших на общекультурное и широкопросветительное значение книгоиздательства «Посредник», И.И. Горбунов-Посадов был признан виновным и присужден к заключению в крепости на один год.

На допросе у судебного следователя 4 марта 1911 г. И.И.Горбунов-Посадов, давший объяснения по поводу отдельных инкриминируемых ему мест «Круга чтения», закончил свои показания следующим заявлением: «По моему глубочайшему убеждению, место "Круга чтения", этой последней из величайших работ Льва Толстого, не на скамье подсудимых, а единственно в Пантеоне великих, благотворнейших для всего человечества произведений мировой литературы».

«Круг чтения» был переведен только на немецкий язык. Перевод, выполненный Э.Шмидтом и А.Шкарваном, вышел в 1907 г. в Дрездене в издании Karl Reissner. He стесняемые русской цензурой переводчики поместили переводы всех «месячных чтений», которые по цензурным условиям не могли появиться в России.

В предисловии к «Кругу чтения» Толстой писал: «...Цель моей книги состоит не в том, чтобы дать точные словесные переводы писателей, а в том, чтобы, воспользовавшись великими, плодотворными мыслями разных писателей, дать большому числу читателей доступный им ежедневный круг чтения, возбуждающего лучшие мысли и чувства».

СКАЗКА

(«Волк»)

Сказку «Волк» Толстой продиктовал в фонограф около 19 июля 1908 г. Под этим числом в дневнике секретаря Толстого Н.Н.Гусева записано: «Сегодня я списал с фонографа сказанную Львом Николаевичем на днях сказочку о волке и мальчике. Сказочку эту Лев Николаевич придумал для своих внуков, детей Михаила Львовича, гостивших в Ясной». (Н.Н.Гусев, «Два года с Л.Н.Толстым», М. 1912).

Сказка впервые была напечатана в журнале «Маяк» (изд. «Посредник»), М. 1909, №1 (вышел 23 февраля 1909 г.).

В Юбилейном издании сказка напечатана по журнальному тексту под названием «Волк».

«Толстовский листок» печатает сказку по тексту Юбилейного издания, т.37.

ЛЕСТНИЦА СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ

(Не убий)

Рукопись этой статьи обнаружена на первых трех листах альбома ташкентской вегетарианской столовой «Безубойное питание». Альбом этот был прислан Толстому Ю.О. Якубовским. Впервые статья была опубликована в сборнике «Вегетарианская библиотека в защиту жизни» изд. «Посредник», М., 1913.

В Юбилейном издании статья напечатана под названием «Не убий».

«Толстовский листок» печатает заметку по тексту Юбилейного издания, т. 90.

РАЗГОВОР С ПРОХОЖИМ

Сюжетом для очерка «Разговор с прохожим» послужил Толстому его разговор с «калуцким мужичком», которого он встретил на прогулке, близ Крекшина, Московской губ., где жили Чертковы и у которых Толстой гостил с 4 по 18 сентября 1909 г.

В Дневнике 9 сентября Толстой записал: «Рано вышел. На душе очень хорошо. Все умиляло. Встреча с калуцким мужичком. Записал отдельно. Кажется, трогательно только для меня».

С этой записи, сделанной «отдельно» (то есть на отдельных листах, а не в Дневнике), была снята машинописная копия. 18 сентября Толстой, просматривая копию, внес в нее исправления и значительные дополнения.

Окончательный просмотр этой рукописи Толстой, по-видимому, произвел уже в Ясной Поляне 21 сентября, о чем свидетельствует помета переписчика на последней чистой странице ее.

Очерк «Разговор с прохожим» впервые был напечатан в «Юбилейном сборнике Литературного фонда» (СПб., 1910), куда, по словам редактора этого сборника С.А. Венгерова, передал его по поручению Толстого В.Г. Чертков.

В «Юбилейном издании» очерк напечатан по тексту сборника, с исправлением опечаток и ошибок корректуры по рукописям.

«Толстовский листок» печатает очерк по тексту «Юбилейного издания», т. 37.

ПРАЗДНИК ПРОСВЕЩЕНИЯ 12-го января

Статья «Праздник просвещения 12-го января» появилась впервые в газете «Русские ведомости» 1889, в № 11 от 12 января. К статье дана и подпись: «10-го января 1889 г. Лев Толстой». С другой стороны, первый черновик-автограф статьи начинается словами: «В газетах 9 января читается объявление»... Действительно, под 9 января 1889 г. в «Русских ведомостях» помещено объявление:

«Товарищеский обед бывших воспитанников Императорского московского университета в день его основания 12-го января имеет быть в 5 час. дня в ресторане Большой Московской гостиницы с главного подъезда. Билеты на обед по 6 р. можно получать: в канцелярии попечителя учебного округа, в кабинете VI-го отделения Окружного суда, в помещении совета присяжных поверенных, у гг. членов комитета общества для пособия нуждающимся студентам и у казначея этого комитета — Н.С. Тростянского (Спиридоновка, дом Марконета)».

Сопоставление приведенных дат показывает, что статья написана 9—10 января 1889 года и тотчас же была отправлена для напечатания в газету.

Дневниковые записи Толстого 9—11 января 1889 г. (Толстой в это время был в Москве) хранят интересные подробности. 9 января: «Писал с утра статью, потом пошел к Гольцеву...»^* 10 января: «Встал рано и до завтрака продолжал писать статью о 12 января. Пришел Гольцев. Прочел ему, он одобрил. Докончил и пошел в редакцию (Философовы довезли). Великолепие необычайное. Книжники-лицемеры. После обеда написал Поше^**. Погулял и, вернувшись, застал редактора. Потом Дунаев^***. Переправил статью, потом с Левой^**** и Дунаевым пошли гулять в типографию». 11 января: «Утром Фомич^***** одобрил статью... Грот^****** защищал и пьянство, и все, что есть»... Эти записи показывают, что Толстой, написав статью 9—10 января, сам носил ее в редакцию «Русских ведомостей», а вечером того же 10 января имел беседу с редактором.

Вторая редакция статьи была передана в газету «Русские ведомости». Статья «Праздник просвещения» вызвала многочисленные отклики газет того времени.

В 1890 г. статья «Праздник просвещения 12 января» была включена в 13 часть 8-го издания «Сочинений графа Л.Н.Толстого». Москва. 1890, а также выходила отдельными брошюрами.

Юбилейное издание напечатало вторую редакцию статьи, в виде основного текста, по газетному тексту «Русских ведомостей», но с поправками из рукописей.

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 26.

* В.А.Гольцев (1850—1906) один из соредакторов «Русской мысли», сотрудник «Русских ведомостей», до начала журнальной деятельности читал лекции в московском университете.

*** А.Н.Дунаев — директор Московского торгового банка, знакомый семьи Толстых, близкий Толстому по взглядам.

***** Михаил Фомич Крюков, лакей в семье Толстых.

****** Николай Яковлевич Грот (1852—1899), профессор философии, редактор журнала «Вопросы философии и психологии», председатель Московского психологического общества.

О ЦЕЛОМУДРИИ

(Послесловие к «Крейцеровой сонате»)

Работа над повестью «Крейцерова соната» заняла у Толстого, с перерывами, не менее двух лет. В этот же промежуток времени он начерно написал комедию «Плоды просвещения» и повесть «Дьявол».

Еще в конце 1870-х годов Толстой начал, но не окончил рассказ «Убийца жены», в котором можно видеть ранний эмбрион «Крейцеровой сонаты».

Путь создания «Крейцеровой сонаты» был очень сложен, и она, в процессе писания, подверглась многочисленным переработкам и коренным переделкам.

В письме к В.ИЛлексееву от 10 февраля 1890 г., говоря о «Крейцеровой сонате», Толстой пишет: «Содержание того, что я писал, мне было также ново, как тем, которые читают... сначала я ужаснулся и не поверил, но потом убедился, покаялся и порадовался тому, какое радостное движение предстоит другим и мне».

В «Пантеоне литературы» (февраль 1889 г.) в отделе «Современная летопись» была напечатана следующая заметка:

«Граф Л.Н.Толстой, по словам "Русского дела", работает в настоящее время над новой повестью. По размерам своим и, отчасти, по характеру новое произведение великого художника ближе всего, по слухам, подходит к повести "Смерть Ивана Ильича", — разница только в том, что последняя была посвящена анализу смерти, а новая — дает анализ чувства любви».

Толстой писал Г.А.Русанову 14 марта 1889 г.: «Слух о повести имеет основание. Я уже года два тому назад написал начерно повесть действительно на тему половой любви...» Толстой косвенно подтверждает зависимость «Крейцеровой сонаты» от тех обращений, с которыми к нему адресовались его корреспонденты. В дневнике под 9 мая 1890 г. он записывает: «Мысль о том, что стих Матфея: "Если взглянешь на женщину с вожделением" и т.д. — относится не только к чужим женам, но и к своей, передана мне англичанином, писавшим это. Как и много других».

О своем согласии с идеями шекеров^* Толстой писал в октябре 1889 г. в ответном письме шекеру А.Г. Холлистеру: «Прошлую весну я был занят писанием книги о браке и пришел к совершенно новым взглядам на этот вопрос». О присланных ему Холлистером материалах он замечает: «Все это подкрепляет мой взгляд на брак, излагаемый в книге, которую сейчас пишу».

* Шекеры — спиритуалистическая секта, в 1747 году отделившаяся от квакеров. Шекеры отвергают брак как главную причину нравственного падения, а также присягу и военную службу; строго придерживаются общности имущества.

Н.Н. Страхов, вернувшись из Ясной Поляны, где он гостил у Толстого, 4 июля 1889 г. писал В.В.Розанову: «Моя поездка была преблагополуч-ная: "...насладился Толстым довольно, хоть и не досыта... Он теперь весь погрузился в писание повести о том, как муж убил неверную жену».

24 июля в дневнике записано: «...Я пишу «Крейцерову сонату» и даже «Об искусстве» — и то и другое — отрицательное, злое, а хочется писать доброе...»

8 Дневнике под 31 августа записано: «Вечером читал всем "Крейцерову сонату". Поднял всех. Это очень нужно. Решил печатать в "Неделе"».

9 сентября Толстой пишет Черткову: «Повесть "Крейцерова соната" или "Как муж жену убил" я почти кончил и рад, что написал это. Знаю, что то, что там написано, нужно людям».

Прежде чем повесть была окончательно отделана, текст ее, в восьмой редакции, стал распространяться в списках, сначала рукописных, а затем, кроме них, еще и в многочисленных литографированных и гектографированных. Все они восходят к списку, переписанному рукой М.Л. Толстой и привезенному в Петербург М.А. Кузминской (рукопись № 15, первый ее слой). Непосредственно вслед за тем, как этот список был прочтен в обществе, собравшемся на квартире у Кузминских, с него стали сниматься копии. По воспоминаниям сотрудника «Посредника» Ю.О. Якубовского, история первоначального распространения «Крейцеровой сонаты» в списках рисуется так.

На следующий день после чтения повести у Кузминских, 29 октября 1889 г., состоялось чтение ее в редакции «Посредника», там же, в Петербурге, по экземпляру Кузминских. Так как его необходимо было срочно вернуть Кузминским, то сейчас же вслед за чтением несколько человек, разделив рукопись по частям, взялись за ее переписку и к утру воспроизвели полный ее список. «Таким образом, — пишет Ю.О. Якубовский, — помимо воли автора, уже на третий день рукопись "Крейцеровой сонаты", в первой версии, получила распространение в Петербурге. К воскресенью уже было готово 300 литографированных списков, которые моментально облетели весь читающий Петербург. Но это оказалось каплей в море; во многих домах списки гектографировались на домашних гектографах и получали немедленно распространение. В книжных магазинах и у букинистов такие списки ценились по 10—15 рублей».

Из Петербурга литографированные и рукописные списки «Крейцеровой сонаты», в предпоследней редакции, стали распространяться по Москве, а затем — по провинции. В архиве Толстого в Публичной библиотеке России хранится большое количество писем к Толстому; написанных со всех концов России и из-за границы и являющихся читательскими откликами на «Крейцерову сонату» в ее незавершенной редакции. Уже эта редакция успела породить ряд печатных критических откликов русских и заграничных авторов.

Когда «Послесловие к «Крейцеровой сонате»», в предпоследней своей редакции, датированной 6 апреля 1890 г., дошло до столицы, оно также стало распространяться в списках сначала отдельно, а затем в соединении с повестью.

Впервые вопрос о напечатании повести в издательстве «Посредник», еще задолго до ее окончания, был поднят Чертковым.

20 декабря 1888 г., Гайдебуров сообщал Толстому о цензурных препятствиях к опубликованию повести:

«Мне категорически объявлено от цензурного комитета, что "Соната" ни в каком случае не будет допущена к выпуску в свет, и что книжка с этой повестью будет уничтожена».

Тем не менее, «Крейцерову сонату» читали: министр внутренних дел И.Н.Дурново, начальник главного управления по делам печати Е.М.Феоктистов, Победоносцев, государь и государыня. Александр III, по словам Кузминской, был доволен повестью, государыня — шокирована; главной же помехой во всем были Победоносцев и Феоктистов.

При помощи Е.Г.Шереметьевой, двоюродной сестры Александра Ш, С.А.Толстая добилась с государем свидания, предлогом для которого была просьба САТолстой, чтобы Александр III был сам цензором произведений Толстого, на что он ответил согласием.

За писание «Послесловия» к «Крейцеровой сонате» Толстой принялся, видимо, вскоре же после окончания работы над предпоследней, восьмой редакцией повести, вероятно, в конце октября 1889 г. В письме к В.Г.Черткову от 1 ноября этого года, в ответ на его письма от 27 и 28 октября, благодаря за критические замечания по поводу «Крейцеровой сонаты» и в связи с его советом написать послесловие к повести, Толстой пишет: «Я даже начал писать послесловие, — ответ на вопрос: что думает сам автор о предмете рассказа. Я бы желал написать это. Как Бог даст», — здесь Толстой имеет ввиду начало работы над рукописью. В конце ее стоит дата, написанная рукой Толстого: «6 декабря». В таком случае, между началом писания рукописи и окончанием ее прошло больше месяца.

О получении же писем по поводу «Крейцеровой сонаты» Толстой записывает в Дневник уже 7 ноября: «Получаю письма, что «Крейцерова соната» действует».

В период работы над первой редакцией «Послесловия», в Дневнике, под 9 ноября 1889 г., в связи с этой работой, сделана следующая запись, лишь частично затем использованная: «Думал, между прочим, для послесловия. Брак был прежде приобретением жены, для обладания ею. Опять отношение к женщине установилось войною, пленом. Мужчина себе устроил возможность удовлетворять своей похоти, не думая о женщине: гарем. Единобрачие изменило количество жен, но не отношение к ней. Отношение же истинное — совсем обратное. Мужчина может всегда иметь женщину и всегда может воздерживаться; женщина же (особенно, познавшая мужа) с гораздо большим трудом может воздерживаться тогда, когда может иметь общение, что с ней бывает в 2 года раз. И потому, если уж кто может требовать удовлетворения, то никак не мужчина, а женщина. Женщина может требовать этого потому, что для нее это не pflichtloser Genuss^*, как для мужчины, а, напротив, она с болью отдается, не бояся, ожидает и боль, и страдание, и заботы. Кажется, что так формулировать надо брак: сходятся, любя духовно друг друга, мужчина и женщина, и оба обещают друг другу, что если они будут иметь детей, то только друг с другом. Требование же плотского общения должно идти от нее, а не от него».

Набросав начерно «Послесловие», Толстой около двух месяцев не возвращался к этой работе. В письме к нему от 25 декабря Чертков вновь рекомендует написать к повести послесловие: «Очень важно, чтобы вы написали хотя бы коротенькое, но ясное послесловие, примиряющее и сводящее к единству все выраженные в разных местах отрывочные ваши мысли о брачной жизни». В ответ на это, 15 января 1890 г., Толстой писал Черткову: «Послесловие, хотя и начал писать, едва ли напишу... Мне тяжело теперь заниматься этим, да и просто не могу, a misunderstanding'ов^** не минуешь».

Работа над второй редакцией «Послесловия» протекала у Толстого с большим трудом. В Дневнике, под 29 и 30 января, он записывает: «Все эти дни тщетно пытался писать послесловие к «Крейцеровой сонате»». На следующий день он пишет Черткову: «Не знаю, напишу ли послесловие. Хочу, но не знаю».

Большую часть февраля Толстой проболел, и за это время в его Дневнике — неоднократные жалобы на свое бездействие и на то, что писание у него не идет.

В марте Толстой получил от некоего В.П.Прохорова письмо, в котором тот писал следующее:

«Прочитав «Крейцерову сонату», автор которой, как мне сказали, вы, я не мог хорошенько уяснить себе тех соображений, которые там высказываются относительно брака. Между тем, этот вопрос в настоящую минуту для меня весьма интересен и даже важен. Поэтому я хотел бы вас просить, не будете ли вы так любезны письменно сообщить мне основную мысль этой повести с краткими пояснениями или же поручить сделать это кому-нибудь из своих близких. Этим вы окажете мне громаднейшую услугу, которая, быть может, существенным образом отразится на всей последующей моей жизни. Хотя свободного времени у вас, вероятно, очень мало, я все-таки решаюсь беспокоить вас своей просьбой, в надежде, что вы не откажетесь исполнить ее именно в виду той пользы, которую окажете мне своим ответом. Если вы сочтете почему-либо бесполезным отвечать мне, то, во всяком случае, усердно прошу вас — напишите мне про это, чтобы я знал, почему не получаю ответа. Я сознаю, что не имею решительно никакого права даже и просить у вас ответа, но надежда на то, что этот ответ даст, быть может, совершенно другое направление моей жизни, заставляет меня делать это».

В связи с получением этого письма Толстой записал в Дневник под 11 марта:

«Думал о послесловии в форме ответа на письмо Прохорова. 1) Не могу ответить, как вам идти в Москву, не зная, где вы. 2) Есть три положения, и с первого не видно того, что видно со 2-го; а со 2-го не видно того, что видно с 3-го; с 3-го же видно и то, что видно со второго и с первого. Не могу я близорукому дать впереди точку направления, которую я вижу, но он не видит. Цель — 1) сам, 2) люди, 3) Бог. Беда думать служить Богу, людям, когда все силы души направлены на служение себе, и думать служить Богу, когда все силы души направлены на служение себе и людям. Надо не идти выше требований своего сознания, и не ниже».

Видимо, вскоре после этого Толстой начерно набросал «Послесловие» в форме ответа Прохорову. Но, вероятно, потому, что эта — третья — редакция статьи, по своему изложению, носила характер специфически личного обращения, Толстой не закончил ее и отбросил, использовав высказанные в ней мысли при последующих попытках писать послесловие.

Ответ адресату, по поручению Льва Николаевича, был написан М.Л.Толстой.

Толстой писал И.И.Горбунову: «Моя работа не подвигается, хотя отложил все другие. Во-первых, нездоров все, а во-вторых, нельзя об этом говорить кое-как. Тут невольно возникло для меня важное и новое соображение, а именно о том, что христианское учение не определяет форм жизни, а только во всех отношениях человека указывает идеал, направление; то же — и в половом вопросе». Далее развиваются мысли, выраженные в «Послесловии», и, между прочим, используется сравнение идеала целомудрия с высокой колокольней, невидимой человеку невысокого роста.

В дальнейшем ускорить работу над окончанием «Послесловия» побудил Толстого приезд в Ясную Поляну датского переводчика П.Г.Ганзена, который намерен был увезти с собой готовую уже статью. Ганзен пробыл в Ясной Поляне с 1 по 6 апреля, и за это время пять раз сам переписывал исправленные каждый раз Толстым копии «Послесловия»^*. В дневниковых записях 1, 2, 3, 4 и 5 апреля Толстой отмечает работу над «Послесловием». 7 апреля он записывает в Дневник; «Вчера, 6 апреля, утром дописывал, поправлял послесловие. Только что расписался и вполне уяснил себе». 6-м апреля, рукой П.Г.Ганзена, датирована рукопись № 16, дважды исправленная рукой Толстого. После первой авторской правки, с нее снята была Ганзеном копия, которая стала распространяться в списках в литографированных и гектографированных изданиях.

Работа над четвертой редакцией, как это явствует из большого числа рукописей, к ней относящихся, была очень интенсивна. Она сводилась, преимущественно, к углублению высказанных ранее мыслей и к приведению новых аргументов в пользу той основной точки зрения, которая защищается в «Послесловии». Окончательно были установлены пять положений, вытекающих из повести, и соответствующие им выводы. Абсолютное целомудрие, как конечный идеал человечества, было подчеркнуто категоричнее, чем в предшествующих редакциях; обстоятельнее сказано о различии христианского воззрения на жизненные вопросы, — в частности, на брак, — от воззрений нехристианских религий и подчеркнуто противоречие между учением о браке Христа и учением церкви. Конечный вывод тот, что «христианского брака никогда не было и не может быть».

Толстой торопился закончить работу над «Послесловием», чтобы передать ее Черткову через уезжавшего в Петербург И.И.Горбунова, переписавшего последние его копии и специально для этого задержавшегося в Ясной Поляне на два лишних дня. (Черткову «Послесловие» посылалось с тем, чтобы он передал его переводчикам — англо-американскому Диллону и датскому Ганзену.) 25 апреля Толстой пишет П.Г.Ганзену: «Послесловие я опять перерабатывал, и кажется, что оно улучшилось. И кажется тоже, что я уже не в силах более его переделывать».

В Дневнике, под 25—30 апреля, Толстой, в связи с «Послесловием», сделал еще такую запись: «К послесловию. Если же пал или пала, то знать, что искупления этого греха нет иного, как освободиться вместе от соблазна похоти и 2) воспитать детей — слуг Богу. 3) Тщеславие есть первое самое грубое орудие совершенствования — орудие против животной похоти. Но потом надо лечиться от лекарства. И это трудно. Бого-любие — больше не знаю». Но первый и второй пункт этой записи развиты в самом начале работы над последней редакцией «Послесловия»; пункт же третий в тексте «Послесловия» не находит себе соответствия.

Дополнение к «Послесловию» написано было, видимо, как возражение Черткову и другим корреспондентам Толстого, говорившим о необходимости указать для большинства людей, не могущих идти по пути абсолютного целомудрия, законность нравственного брака.

Чертков писал Толстому: «Поторопитесь же прислать мне хоть полстранички или несколько строк, принимающие во внимание законность нравственного брака для тех сотен миллионов современных людей, которые еще не поднялись до уровня возможно более целомудренного брака. Если вы этого не сделаете, и "Послесловие" разойдется по миру без этой прибавки, то миллионы современных людей, еще живых во плоти, будут оттолкнуты от жизни Христа, а не привлечены к ней».

Вместе с рукописью «Послесловия» Толстой передал Черткову через И.И.Горбунова письмо от 25 апреля, в котором просил Черткова не сердиться за свои вины перед ним. Одна из этих вин — «то, что я не мог в «Послесловии» сделать то, что вы хотите и на чем настаиваете, — как бы реабилитацию честного брака. Нет такого брака. Но, впрочем, вы увидите». Далее Толстой пишет: «Я не то что доволен послесловием. И форма изложения, и порядок, и мера, — всё неверно, но мысли, высказанные там, верны, искренни, и я с величайшим напряжением и радостью открывал их». Письмо заканчивается припиской: «Послесловие не присылайте больше мне. Я думаю, что теперь я только буду портить».

Значительно ранее, чем «Послесловие» было отделано, оно стало распространяться в рукописных, литографированных и гектографированных списках в предпоследней, четвертой редакции, датированной 6 апреля 1890 г. — частью, отдельно, а большей частью, в соединении с предпоследней, восьмой редакцией «Крейцеровой сонаты». Все эти списки восходят к копии, привезенной П.Г. Ганзеном из Ясной Поляны в Петербург и, в большей или меньшей мере, заключают в себе искажения текста предпоследней редакции «Послесловия». По одному из таких списков «Послесловие» в этой редакции было напечатано вместе с текстом «Крейцеровой сонаты» в предпоследней, восьмой редакции — в Берлине (Stuhr'sche Buch- und Kunsthandlung). На обложке значится: «Граф Л.Толстой. Крейцерова соната, с послесловием автора. Новое издание, пересмотренное и исправленное А.Н.^** » и т.д.

* Подробнее об этом см. в воспоминаниях П.Г.Ганзена «Пять дней в Ясной Поляне» («Исторический вестник», 1917 г., январь, стр. 140—161.)

** А.Н. — учитель русского языка при Королевской военной академии, бывший также русским переводчиком при Королевском камергерихте в Берлине.

В последней редакции, без цензурных пропусков, «Послесловие» впервые напечатано отдельным изданием в Берлине: «Послесловие к «Крейцеровой сонате». Издание по исправленной рукописи последней редакции». Берлин, 1890, Вальтер Циммерман, и, в соединении с «Крейцеровой сонатой», — во втором издании повести берлинского библиографического бюро, Берлин, 1890, и в издании М.К.Элпидина, Женева, 1890. Все эти издания восходят к исправленному в последний раз Толстым авторизованному тексту «Послесловия».

В конце концов, «Послесловие», в отношении печатания, разделило судьбу «Крейцеровой сонаты» и в России впервые появилось в тринадцатой части сочинений (М., 1891 г.).

Как известно, разрешение на печатание «Крейцеровой сонаты» было дано лишь Александром III и то, только при издании полного собрания сочинений Толстого.

Несмотря, однако, на разрешение Александра III, том с «Крейцеровой сонатой» задерживался цензурой. Министр внутренних дел И.Н.Дурново не признал возможным выпустить «Крейцерову сонату» в свет отдельным изданием. Циркуляром от 26 сентября того же года за № 4453, со ссылкой на предьщущий циркуляр, вновь предписывалось: «Не допускать повесть графа Л.Н.Толстого "Крейцерова соната" с "Послесловием" отдельным изданием». Наконец, запрещение отдельных изданий «Крейцеровой сонаты» с «Послесловием» было подтверждено и циркуляром от 4 ноября 1893 г. за № 5198. Отменено это запрещение лишь в 1900 г., «по высочайшему повелению», циркуляром от 17 февраля за № 1192. (Р.Кантор. «Толстой и цензура». — «Вестник литературы», 1920, № 11 (23)).

В июне 1891 г. вышла, наконец, в свет тринадцатая часть сочинений Толстого с «Крейцеровой сонатой» и «Послесловием» к ней, отпечатанная в Москве, в типографии А.И. Мамонтова и помеченная на титульном листе 1890-м годом, а на обложке, отпечатанной в типографии М.Г. Волчанинова, — 1891-м годом. Том поделен на два отдела. В первом — напечатаны статьи «В чем счастье?», «О переписи в Москве», отрывки из «Так что же нам делать?», статья «О том, в чем правда в искусстве»; во втором, имеющем подзаголовок «Новейшие произведения», — «Ручной труд и умственная деятельность», «Последние главы из книги «О жизни»», «Праздник просвещения 12 Января», «Трудолюбие или торжество земледельца», «Плоды просвещения», «Для чего люди одурманиваются?», «Крейцерова соната» и «Послесловие» к ней.

В 1901 г. в издании «Свободного слова» в Англии (Christchurch) вышла брошюра «О половом вопросе. Мысли Л.Н. Толстого, собранные Владимиром Чертковым». В ней, среди другого материала, напечатан текст «Послесловия» без цензурных пропусков и с несистематическим исправлением ошибок предыдущих изданий.

Таким образом, до Юбилейного издания, текст «Послесловия» без цензурных изъятий в России был напечатан лишь однажды в сборнике мыслей Толстого о половом вопросе, выпущенном в 1906 г. журналом «Всемирный вестник».

«Толстовский листок» печатает статью по тексту Юбилейного издания, т. 27, под названием «О целомудрии».

ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ ПОЛАМИ

14 октября 1890 г. Толстой пишет в Дневнике: «Третьего дня был доктор Богомольцев^*, и я с ним переводил статью Диана о половом вопросе, очень хорошую. Вчера ее изложил и нынче поправил, во время сеанса с Ге^**».

Книга, о которой писал Толстой, называлась так: «"The twain shall be one flesh". Diana, a psycho-physiological essay on sexual relations for married men and women» Burns and Company. New-York. («"И будут два в плоть едину". Диана, психо-физиологический очерк о половых отношениях для вступивших в брак мужчин и женщин».)

15 октября 1890 г. Толстой писал В.Г.Черткову: «Еще получил я статью "Диана" из Америки, о половых сношениях, и написал изложение ее. Посылаю вам. Надо бы это напечатать и распространить». 19 октября Толстой опять пишет В.Г. Черткову: «Статью Диана я тоже поправлял и в начале вставил место, которое Маша перепишет вам, в котором я выгораживаю себя и говорю, что хотя основы этой статьи не христианские, а языческие, она все-таки может быть очень полезна».

18 октября Толстой писал Н.Н.Страхову: «Я получил статью из Америки, которая показалась мне очень не только интересна, но полезна. Я сделал из нее извлечение и перевел приложенное в конце ее письмо. Извлечение это мне хотелось бы напечатать... Письмо же, я думаю, нельзя напечатать потому, что признано называть неприличие... хотя бы очень этого хотелось. И потому нельзя ли его пристроить в специальный журнал или газету "Врач" или т.п.» 28 октября Толстой опять пишет Н.Н.Страхову о той же статье: «Изложение брошюры "Дианы" после того, как я послал вам, мне разонравилось. Я много выпустил и смягчил, а то там есть нехорошее — удовлетворение чувственности в разных видах; и я боюсь, что она может подать повод к соблазну... Да и лучше не печатать ее вовсе. Как вы скажете?» По-видимому, письмо Толстого опоздало, и статья под заглавием: «Об отношениях между полами» появилась в № 43 «Недели» за 1890 г., стр. 1368—1370, вышедшем 28 октября. Под статьей стоит дата: 14 октября 1890 г. В 1901 г. статья была перепечатана в сборнике мыслей Толстого В.Г.Чертковым, — «О половом вопросе», изд. «Свободное слово», перепечатывавшемся и в собраниях сочинений Толстого.

* Александр Михайлович Богомолец (а не Богомольцев, как у Толстого) род. в 1850 г., происходил из дворян Черниговской губ., был вольнопрактикующим врачом. В 1880 г. привлекался по делу о «преступном кружке» в Киеве. В 1883—1886 гг. был в административной ссылке в Семипалатинской области, после чего ему было запрещено проживать в столицах. Жена его (с 1876 г.) София Николаевна, рожд. Присецкая (1845—1892 гг.), в 1881 г. была приговорена к 10 годам каторжных работ за участие в «Южно-русском рабочем союзе». За попытку побега и постоянные протесты срок каторжных работ был увеличен ей на 6 лет. Умерла на Каре, от туберкулеза. А.М.Богомолец приезжал к Толстому просить его содействия в том, чтобы ему было позволено приехать в Петербург хлопотать о разрешении поехать к жене.

** Художник Николай Николаевич Ге в то время лепил бюст Толстого.

31 октября 1890 г. Толстой писал в дневнике: «Статья Дианы напечатана. Мне как-то жутко за нее. И это скверно. Доказательство, что я не вполне для других делал». В тот же день он написал издателям книги «Диана» письмо, которое приводим в переводе: «Я в целости получил ваше письмо и книгу и очень благодарю вас за них. Книга имела большой успех, и я думаю, что ее распространение будет очень полезно. Я тотчас написал небольшую статью о ее содержании и позволил себе присоединить к ней ваше письмо и послал ее в очень популярный журнал ("Неделя"), из которого она была перепечатана во многих периодических журналах. Хотя я и не вполне согласен со всеми вашими взглядами, как вы можете видеть из моего послесловия к "Крейцеровой сонате", я нахожу вашу работу очень полезной и еще раз благодарю вас за ее присылку».

Затем, 5 ноября, посылая А.М.Калмыковой книжку «Diana», Толстой писал ей: «В "Диане" есть многое нехорошее, я выбрал то, что, по мне, было хорошо. Письмо Борис прекрасно».

Письмо Э.Борнс, без указания на то, что оно было переведено Толстым, появилось в сборнике «Тайный порок. Трезвые мысли о половых отношениях», выпуск первый, изд. «Посредник». М., 1894. В примечании редакция привела цитату из статьи Толстого «Об отношениях между полами» с отзывом о письме Борис.

«Толстовский листок» печатает статью и письмо по тексту Юбилейного издания, т. 27.

Ввиду того, что письмо Э.Борнс было переведено Толстым, и он сначала имел в виду включить его в свою статью, «Толстовский листок» приводит его следом за изложенным комментарием.

ЧАСТНОЕ ПИСЬМО РОДИТЕЛЯМ, ДОКТОРАМ И НАЧАЛЬНИКАМ ШКОЛ

Беру смелость предложить вашему вниманию некоторые взгляды на отделение спермы, которые, насколько я знаю, до сих пор не разделялись ни докторами, ни вообще публикой.

Физиологи и писавшие о половых органах обычно предполагают, что отделение спермы аналогично отделению желчи, сока поджелудочной железы, слюны и других отделений, существенных для человеческой жизни, и которые, раз образовавшись, должны быть потреблены и изгнаны из организма.

Логический вывод из этой теории тот, что для обозначения совершенного здоровья каждого мужчины и мальчика, достигшего 14—15-тилетнего возраста или около этого, необходимо изгонять это отделение в правильные или неправильные промежутки времени через общение с другим полом или через мастурбацию, если отделения спермы не происходит непроизвольно во время сна.

Дальнейший вывод из этого тот, что существует естественная необходимость неограниченного общения между полами, или, так как общество не допускает этого, то учреждение домов терпимости; между тем, нравственная природа, как мужчины, так и женщины, возмущается против такого вывода; а потому и нельзя не усомниться в истинности такой теории. Я, со своей стороны, считаю, что эта признаваемая всеми теория имеет свое основание только в половой безнравственности, разрушающей заодно и жизненность, и счастье нашей породы.

«Человек есть то, что он думает», — это классическая истина. Если мальчик получил впечатление из книг и от товарищей старше его, что в 14 или 15 лет отделение спермы неизбежно образуется и накопляется, и что это совершается, вместе с тем, без его сознания и воли, что он не может воспрепятствовать этому, и что для того, чтобы поддерживать здоровье, ему необходимо периодически'каким-нибудь способом выбрасывать это отделение, то его поступки тотчас же и начнут соответствовать его убеждению.

Сравнение, делаемое врачами, отделения спермы с желчью, гастрическим соком и пр. утверждает эту теорию в уме молодого человека и поддерживает его в его зловредных привычках; но подставьте вместо желчи слезы, — и вы вызываете в уме мальчика совершенно другое представление. Он знает, что слезы не составляют существенного условия жизни и здоровья. Человек может находиться в совершенном здоровье и ни разу не плакать, в продолжение пяти или даже пятидесяти лет. Слезная жидкость всегда присутствует, но в таких малых количествах, что она незаметна. Слезы всегда готовы, ожидая соответственной причины, для того, чтобы излиться; но они не накопляются и не вредят человеку, оттого что не изливаются ежедневно, еженедельно и ежемесячно. Составные элементы слез приготовляются организмом; проходя через кровообращение, они всегда готовы составиться и излиться, когда они понадобятся, но если они составляются, накопляются и текут без соответствующей причины, без физического раздражения или душевного волнения, — врач тотчас же заключает о болезни слезных желез. И потому, гораздо больше аналогии между слезами и спермой в их естественном способе выделения и потребления, чем между желчью или желудочным соком и семенем.

Истечение как слез, так и семени не существенны для жизни и здоровья. И то, и другое в большой степени находится под контролем воображения, чувств и воли. Истечение того и другого может быть остановлено, мгновенно, внезапной душевной деятельностью.

Если бы мужчины и мальчики могли быть убеждены и чувствовали бы, что допущение выделения семени без разумной и соответствующей причины столь же унизительно, как и проливание слез часто и при ничтожных случаях, и что, кроме того, беспричинное выделение семени есть разрушительная трата жизненного запаса, — то образование привычек мастурбации, распутства, невоздержания в браке, со всеми их губительными последствиями, были бы предотвращены в большой степени.

Трудность обращения с этим предметом, — кроме щекотливости, которая предполагается в соображениях о нем, — лежит, главное, в том, что большинство людей рождается с неестественно развитыми половыми стремлениями.

Половая распущенность прошедших поколений породила в нашем поколении чрезмерную половую раздражительность и противодействовать ей можно только очень постепенно, воспитанием молодежи в принципах половой нравственности и всеобщим распространением истинного знания о естественных отправлениях производительных органов.

При установлении положения половой гигиены, люди науки должны быть очень внимательны к проповедуемым ими теориям об этом предмете.

Теории, влекущие за собой пагубные последствия и не обещающие облегчения тех бедствий, которые теперь удручают человечество — не могут не вызвать сомнения.

Помню, как больно сжалось мое сердце, когда однажды при конце физиологической лекции о страстях, один молодой человек воскликнул раздирающим голосом: «Что ж нам делать, молодым людям! Мы желаем жить хорошо, но страсти наши сильны, а вы, доктора, не говорите нам, что нам делать!» На лекции были врачи, но ни один не сказал ни слова для того, чтобы подкрепить волю молодого человека на пути воздержания.

Весьма вероятно, сравнительная физиология и анатомия в большой степени помогут приобретению правильного понимания естественных свойств человеческого организма, Я полагаю, что исследование полового строения дикого оленя или обезьяны и сравнение его с человеческим значительно поможет решению вопроса о том, находится ли в согласии с простым и неповрежденным законом природы и с человеческим счастьем то обстоятельство, что, несоответственно тому, что совершается в животном, в человеке выделение спермы образуется и возобновляется так постоянно и в таком огромном количестве. Естественно по крайней мере спросить о том, не есть ли накопление и составление половых выделений, происходящих в человеке, в большей степени, последствие привычки, так же, как и огромное истечение слюны есть последствие такой же воспитанной привычки плевания. Некоторые люди могут наплевать полный штоф в день, другие же плюют редко или никогда.

На родителях и воспитателях лежит обязанность предупреждать образование дурных половых привычек в детстве и молодости. Кроме прямого поучения об этом предмете, дети с раннего возраста должны быть воспитываемы в привычках самообладания. Важные поучения, содержащиеся в следующем извлечении, должны быть глубоко продуманы всеми воспитателями.

Нет привычки более привычки самообладания, требующей упражнения. Привычка эта заключает в себе так много важного для жизни, что можно сказать, что только по мере ее силы, мужчина мужественен, а женщина женственна. Уменье отождествлять свое я с высшими сторонами нашей природы, подчинять ей низшие стороны, поднимать животную природу до высоты своего сознания — составляет ту центральную силу, которая дает жизненность всему существу человека. Как развить это в ребенке — есть задача каждого родителя; как воспитать это в себе — есть дело каждого юноши. Путь, ведущий к этому, не таинственен и не сложен.

Привычка самообладания — есть только накопление постоянных поступков самоотречения ради достойного предмета; есть повторяемая победа разума над побуждениями, суждения — над пристрастиями, сознания долга — над желаниями.

Тот, кто приобрел эту привычку, кто может разумно управлять собою без болезненного усилия, кто властвует над своими страстями, тот имеет в самом себе источник истинной власти и истинного счастья. Силы и энергия, употребляемые на это день за днем и час за часом — не истощаются и даже не уменьшаются; напротив, — они увеличиваются употреблением, делаются только сильнее, вследствие упражнения; и хотя уже совершили свое дело в прошедшем, составляют испытанное, верное и могущественное орудие для будущей борьбы в высших областях.

На ранних стадиях истории мира условия, не зависящие от половых нужд, сделали женщину рабою мужчины. Если бы полы были равны по силе, с полной свободой выбора и отказа в половых сношениях, на всех ступенях любви, начиная.с обмена взглядами до того общения, которое предназначено только для произведения потомков, — я думаю, что это равенство мужчины и женщины предотвратило бы то чрезмерное желание общения, которое обладало мужчиной с тех пор, как мы знаем жизнь людей, и которое доходило и доходит теперь почти до мании, делающей несчастие всего рода человеческого.

КАК МУЖЧИНЕ, ТАК И ЖЕНЩИНЕ ОДИНАКОВО НЕОБХОДИМО ЗНАНИЕ ИСТИНЫ

(Выдержка из письма по поводу возражений на статью «Женщинам»)

«Частное письмо» это было написано Толстым 17— 18 апреля 1886 г. В.Г.Черткову. В нем сначала сообщается о недовольстве САТолстой появлением в «Русском богатстве» трех толстовских легенд, затем о радости, испытанной Толстым от общеция с людьми, сближающимися с истиной, далее выражается удовлетворение по поводу того, что Л.Е. Оболенский, редактор журнала «Русское богатство», хорошо защитил его от нападок на него за его взгляды на призвание женщины и на науку. Тут же выражается недоумение, почему можно бранить барынь с локонами и нельзя дурно отзываться о женских курсах, оспаривается взгляд, по которому женщины должны одинаково любить своих и чужих детей. Вслед за этим, со слов: «Призвание всякого человека, и мужчины и женщины» и до конца письма речь идет о различии труда мужчин и женщин.

Статья «Женщинам», о которой упоминается в заглавии, — последняя глава обширной статьи «Мысли, вызванные переписью», появившейся впервые в печати в 1886 г., в XII томе пятого издания сочинений Толстого, и во всех последующих изданиях печатавшейся под заглавием «Отрывок из статьи "Так что же нам делать?"» По поводу главы «Женщинам» А.М.Скабичевским в № 91 газеты «Новости» за 1886 г. была напечатана резкая, почти издевательская заметка «Граф Л.Н.Толстой о женском вопросе», в которой критик попутно осуждал Толстого и за его взгляды на науку и искусство. В ответ на эту заметку Л.Е.Оболенский напечатал в 4-й книжке «Русского богатства» за 1886 г. статью «Лев Толстой о женском вопросе, искусстве и науке (По поводу заметки г. Скабичевского)», в которой взял Толстого под свою защиту,

В связи с полемикой Оболенского со Скабичевским, а также, видимо, в связи с нападками на Толстого в обществе по поводу его взглядов на женский вопрос, Толстой еще раз и высказался по этому поводу в письме к Черткову.

Вслед за получением письма, В.Г.Чертков сделал выписку из него, начиная с того места, где письмо утрачивает характер личного обращения и до конца, и, передав ее Толстому при свидании с ним, просил его разрешения напечатать ее. 22—23 апреля Толстой писал Черткову: «Выписку о женском труде я еще пересмотрю и тогда напишу».

Вскоре, однако, Толстой решил отправить эту выписку Л.Е.Оболенскому для напечатания ее в «Русском богатстве». В сохранившемся начале неотосланного письма к нему, Толстой, в середине мая 1886 г., писал:

«Сейчас видел Черткова. Он мне передал выписку из письма моего. Я просмотрел ее и посылаю вам. Напечатайте, если найдете годящимся». Однако, выписка была несколько задержана с отсылкой, видимо, для более тщательной ее отделки. Она напечатана была в №№ 5—6 "Русского богатства" за 1886 г. под заглавием «Труд мужчин и женщин. Выдержка из частного письма по поводу возражений на статью "Женщинам"». В собрания сочинений Толстого статья эта стала входить, начиная с шестого издания 1886 г., и в той же редакции, какая напечатана была в «Русском богатстве», но с сокращенным заглавием ^ч(слова «Труд мужчин и женщин» были выпущены).

В Юбилейном издании напечатан текст «Выдержки», выправленный Толстым и опубликованный в «Русском богатстве».

«Толстовский листок» печатает письмо по тексту Юбилейного издания, т. 25, под названием «Как мужчине, так и женщине одинаково необходимо знание истины».

О ЦЕЛОМУДРИИ

(Из книги Л.Толстого «Путь жизни»)

Текст, названный составителем «Толстовского листка» — «О целомудрии», является VIII главой из книги Толстого «Путь жизни», носящей название «Половая похоть».

Книга «Путь жизни» будет напечатана «Толстовским листком» в последнем, завершающем выпуске этого издания. (Комментарий составителя).

Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru

1. МАНИФЕСТ ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ
«Жизнь со смыслом, или Куда я зову».

2. К чёрту цивилизацию!
Призвание России — демонтаж «си$темы»!

3. «Mein Kopf. Мысли со смыслом!»
Дневник живого мыслителя.

4. Сверхновый Мировой Порядок,
или Рубизнес для Гениев из России

Добрые, интересные и полезные рассылки на Subscribe.ru
Подписывайтесь — и к вам будут приходить добрые мысли!

Марсель из Казани. «Истина освободит вас» (www.MARSEXX.ru).
«Mein Kopf, или Мысли со смыслом!». Дневник живого мыслителя. Всё ещё живого... Предупреждение: искренность мысли зашкаливает!
Настольная книга толстовца XXI века. Поддержка на Истинном Пути Жизни, увещевание и обличение от Льва Толстого на каждый день.
«Рубизнес для Гениев из России, или Сверхновый Мировой Порядок». Как, кому и где жить хорошо, а также правильные ответы на русские вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?», и на самый общечеловеческий вопрос: «В чём смысл жизни?»
«От АНТИутопии страшного сегодня к УТОПИИ радостного завтра». Перестав стремиться в утопию, мы оказались в антиутопии... Почему так? Как и куда отсюда выбираться?

copyright: везде и всегда свободно используйте эти тексты по совести!
© 2003 — 2999 by MarsExX (Marsel ex Xazan)
www.marsexx.ru
Пишите письма: marsexxхnarod.ru
Всегда Ваш брат-человек в труде за мир и братство Марсель из Казани

МАНИФЕСТ ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ «ЖИЗНЬ СО СМЫСЛОМ»
Бизнесмен, бросай бизнес!	Работник, бросай работу!	Студент, бросай учёбу!	Безработный, бросай поиски!	Философ, бросай думать!

Новости	Mein Kopf	Из книг	Люби всех и верь себе!!!	СверхНМП	«Си$тема»	Рубизнес
Человек, бросай убивать и поедать животных! Человек, бросай пить и курить!
Сверхновый Мировой Порядок из России Нашёлся Смысл Жизни. Может, именно его Вы искали? Чего хочет разумный человек? К чёрту религиозные культы! К чёрту удовольствия! К чёрту деньги! К чёрту цивилизацию! «Жизнь со смыслом, или Куда я зову» Грандиозная ложь психологов: ЗАВИСИМОСТИ! Наша жизнь — чепуха! Рубизнес-1 Рубизнес Светлой памяти Иисуса Христа Развитие vs. сохранение О книгах Вл. Мегре Мы живые Демонтаж "си$темы" Чересчур человеческое Болтовня Достаточное Условия Бедность Города Решение проблем Эффективность Богатство Прибыль Война Деньги Паразитизм Сегодня Будущее Что делать Бизнес, Гении, Россия Почему Зачем

Лев Толстой

Разное из «Толстовского листка-11» (начало)

О СОЗНАНИИ ДУХОВНОГО НАЧАЛА

СУРАТСКАЯ КОФЕЙНАЯ

(По Бернарден де Сен-Пьеру)

(Притча)

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

1

2

3

Люси Малори

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

(Письмо)

(По Бернарден де Сен-Пьеру)

Разное из «Толстовского листка-11»
(начало)