Жан-Жак РУССО

ТРАКТАТЫ

РАССУЖДЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ И  ОСНОВАНИЯХ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ  ЛЮДЬМИ

ЖЕНЕВСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ¹

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ О ПРИМЕЧАНИЯХ⁵⁵

РАССУЖДЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПРИМЕЧАНИЯ

СУЖДЕНИЕ О ВЕЧНОМ МИРЕ

ПРОЕКТ КОНСТИТУЦИИ ДЛЯ КОРСИКИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРОЕКТ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ   ВТОРАЯ

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ, ИЛИ ОПЫТ О ФОРМЕ РЕСПУБЛИКИ¹

(Первый  набросок)

КНИГА 1 ПЕРВЫЕ ПОНЯТИЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ОРГАНИЗМЕ²

Глава I ПРЕДМЕТ СЕГО ТРУДА

Глава II О ПЕРВИЧНОМ ОБЩЕСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА³

Глава III О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ СОГЛАШЕНИИ ¹⁷

О ВЛАДЕНИИ ИМУЩЕСТВОМ²⁶

Глава IV В ЧЕМ СОСТОИТ СУВЕРЕНИТЕТ И ЧТО ДЕЛАЕТ ЕГО НЕОТЧУЖДАЕМЫМ²⁷

Глава V ЛОЖНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОЙ СВЯЗИ²⁸

Глава VI О ВЗАИМНЫХ ПРАВАХ СУВЕРЕНА И ГРАЖДАНИНА³³

Глава VII НЕОБХОДИМОСТЬ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ ЗАКОНОВ

КНИГА II  УСТАНОВЛЕНИЕ ЗАКОНОВ

Глава 1 ЦЕЛЬ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВ

Глава II О ЗАКОНОДАТЕЛЕ³⁴

Глава III О НАРОДЕ, КОТОРОМУ НАДЛЕЖИТ ДАТЬ УСТАНОВЛЕНИЯ

Глава IV О ПРИРОДЕ ЗАКОНОВ И О ПРИНЦИПЕ ГРАЖДАНСКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ⁴⁰

Глава V РАЗДЕЛЕНИЕ ЗАКОНОВ ⁴⁵

Глава VI О РАЗЛИЧНЫХ СИСТЕМАХ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВ⁴⁷

КНИГА III О ПОЛИТИЧЕСКИХ ЗАКОНАХ, ИЛИ ОБ УЧРЕЖДЕНИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Глава 1 ЧТО ТАКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО КАКОГО-ЛИБО ГОСУДАРСТВА⁵⁰

ПИСЬМА С ГОРЫ

ПИСЬМО VI Верно ли, что автор нападает на Правительства.

ПИСЬМО VII

ПИСЬМО IX Ход рассуждения автора «Писем из Долины», Его истинная цель в этом сочинении.

Но сколь удивлен я был и очарован, когда ты открыл мне всю глубину своего сердца, и я увидал в нем достойный любви и чистый источник той жадности, что меня неприятно поражала; и сколь корил я себя от всего сердца за свою несправедливость, когда та слабость, в коей я тебя обвинял, пока ФРАГМЕНТЫ И НАБРОСКИ

О БОГАТСТВАХ¹

[О ЕСТЕСТВЕННОМ СОСТОЯНИИ]

Глава I

О ЕСТЕСТВЕННОМ ПРАВЕ И О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ "

[ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ СОГЛАШЕНИИ]

[О СЧАСТЬЕ НАРОДА]

ПРЕДИСЛОВИЕ

[О СЧАСТЬЕ НАРОДА]

[О РОСКОШИ, ТОРГОВЛЕ И РЕМЕСЛАХ]¹

[О ЧЕСТИ И ДОБРОДЕТЕЛИ]

О ЧЕСТИ

[ЭКОНОМИКА И ФИНАНСЫ]

[О РОДИНЕ]

[ПАРАЛЛЕЛЬ МЕЖДУ ГОСУДАРСТВАМИ СПАРТЫ И РИМА]¹

[О ДВОРЯНСТВЕ]

[О НРАВАХ]

ИСТ[ОРИЯ] НРАВОВ

[ОГЛАВЛЕНИЕ ПРОЕКТА «ИСТОРИИ НРАВОВ»]

СООБРАЖЕНИЯ ОБ ОБРАЗЕ ПРАВЛЕНИЯ В ПОЛЬШЕ И О ПРОЕКТЕ ЕГО ИЗМЕНЕНИЯ, СОСТАВЛЕННОМ В АПРЕЛЕ 1772 г.

Глава II ДУХ ДРЕВНИХ УСТАНОВЛЕНИЙ

Глава III ПРИМЕНЕНИЕ

Глава IV ВОСПИТАНИЕ

ВЫПИСКИ К. МАРКСА ИЗ «ОБЩЕСТВЕННОГО ДОГОВОРА» Ж.-Ж. РУССО

ВЫПИСКИ ИЗ «ОБЩЕСТВЕННОГО ДОГОВОРА» ЖАН-ЖАКА РУССО

Книга I.

ПРИЛОЖЕНИЯ

РАССУЖДЕНИЕ... ПО ВОПРОСУ..., «СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?»

РАССУЖДЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ И ОСНОВАНИЯХ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ

О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

СУЖДЕНИЕ О ВЕЧНОМ МИРЕ

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ

ПРОЕКТ КОНСТИТУЦИИ ДЛЯ КОРСИКИ

ДОПОЛНЕНИЯ

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ (ПЕРВЫЙ НАБРОСОК)

ПИСЬМА С ГОРЫ

ФРАГМЕНТЫ И НАБРОСКИ

О богатствах

[Набросок плана]

[О естественном состоянии]

[Об общественном соглашении]

[О счастье народа]

[О роскоши, торговле и ремеслах]

[О чести и добродетели]

[Экономика и финансы]

[Параллель между государствами Спарты и Рима]

[О дворянстве]

[О нравах]

СООБРАЖЕНИЯ ОБ ОБРАЗЕ ПРАВЛЕНИЯ В ПОЛЬШЕ

Г л а в а II Дух древних установлений

Глава IV Воспитание

О СОЦИАЛЬНЫХ И ПОЛИТИЧЕСКИХ ИДЕЯХ ЖАН-ЖАКА РУССО

РУССО И РУССКАЯ КУЛЬТУРА XVIII — начала XIX века

КОММЕНТАРИИ

ОТ РЕДАКЦИИ

РАССУЖДЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ И  ОСНОВАНИЯХ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ  ЛЮДЬМИ

Non in depravatis, sed in his quae bene secundum naturam se habent, considerandum est quid sit naturale.

Aristot[eles]. Politic[a], lib. I, cap. II ^*.

^* «Не по извращенному, но по тому, что вполне сообразно с природой, должно заключать о том, что естественно». Аристотель⁴. Политика, кн. I, гл. II {лат.).

ЖЕНЕВСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ¹

сиятельнейшие, высокочтимые и владетельные государи!

Будучи убежден, что лишь добродетельному гражданину подобает воздавать своему отечеству почести, которые оно могло бы открыто принять, я вот уже тридцать лет тружусь², чтобы заслужить право принести вам публично дань уважения; теперь счастливый случай отчасти восполняет то, чего не смогли сделать мои усилия, и я счел, что мне позволено будет более сообразоваться с одушевляющим меня рвением, чем с правом, которое должно было бы дать мне на то достаточные полномочия. Так как я имел счастье родиться среди вас, то как могу я размышлять о равенстве между людьми, которое предуказано самой природою, и о неравенстве, которое установлено людьми³, не задумываясь над глубокой мудростью, с которою и то и другое, счастливо сочетаясь в этом Государстве, способствуют, наиболее приближающимся к естественному закону и наиболее благоприятным для общества образом, поддержанию общественного порядка и счастию частных лиц? Доискиваясь принципов, которые здравый смысл может внушить касательно устройства Прав-

32

ления, я был так поражен, когда увидел их все в действии в вашем Правлении, что даже если бы я и не родился в стенах ваших, я не смог бы, полагаю, не преподнести рту картину человеческого общества тому из всех народов, который, как мне кажется, пользуется самыми большими благами такого Правления и лучше всех других сумел предупредить возможные злоупотребления.

Если бы мне было дано избрать место моего рождения, я избрал бы общество, численность коего была бы ограничена ⁵ объемом человеческих способностей, то есть возможностью быть хорошо управляемым, общество, где каждый был бы на своем месте и потому никто не был бы вынужден передавать другим возложенные на него должностные обязанности — Государство, где все частные лица знали бы друг друга, и от взоров и суда народа не могли бы потому укрыться ни темные козни порока, ни скромность добродетели, и где эта приятная привычка видеть и знать друг друга делала бы любовь к отечеству скорее любовью к согражданам, чем к той или иной территории.

Я желал бы родиться в стране, где у суверена и у народа могли бы быть только одни и те же интересы, так, чтобы все движения машины были всегда направлены лишь к общему счастью; а так как это может произойти лишь в том случае, когда народ и суверен есть одно и то же лицо, то отсюда следует, что я желал бы родиться при Правлении демократическом, разумно умеренном.

Я бы хотел жить и умереть свободным, т. е. таким образом подчиненным законам, чтобы ни я сам, ни кто-либо другой не мог сбросить с себя их почетного ярма, этого спасительного и нетяжкого ярма, под которое самые гордые головы склоняются тем послушнее, что они не способны склониться под какое-либо иное ⁶.

Итак, я бы хотел, чтобы никто в Государстве не мог ставить себя выше Закона и чтобы никто извне не мог навязать никакого закона, который обязано было бы признать Государство. Ибо, каково бы ни было устройство Правления, если при нем найдется хоть один-единственный человек, который не будет подчинен Закону, то все остальные неизбежно окажутся во власти Этого последнего (I); и если налицо один правитель, принадлежащий данному народу, а другой — чуждый ему⁷, то как бы ни разделили они между собою власть, невозможно, чтобы и тому и другому оказывали должное повиновение и чтобы Государство было управляемо должным образом.

Я никак не хотел бы жить в Республике, недавно образовавшейся, как бы хороши ни были ее законы, из опасения, что форма Правления, устроенная, быть может, иначе, чем это требовалось бы в данный момент, не соответствовала бы новым гражданам или граждане не соответствовали бы новой форме Правления, и Государству грозили бы потрясения и гибель почти с самого его рождения. Ибо свобода подобна той грубой и сочной пище или тем благородным винам, которые хорошо питают и укрепляют людей сильных и к  ним

33

привыкших, но только отягощают, обессиливают и опьяняют слабых и изне женных, которые к ним не приучены. Народы, уже привыкшие иметь повелителей, больше не в состоянии обходиться без них. Если они пытаются свергнуть иго, то еще больше удаляются от свободы, так как принимают за свободу безудержную распущенность, которая ей противоположна; такие перевороты почти всегда отдают этих людей в руки соблазнителей, которые только отягчают их цепи. Даже народ Рима, этот образец всех свободных народов, не был в состоянии управлять собою, когда вышел из-под гнета Тарквиниев ⁸. Уже низко павший в рабстве и в позорных работах, которые навалили на него Тарквинии, он представлял собою сначала лишь бессмысленную чернь; с ней нужно было обращаться бережно и управлять ею нужно было с величайшею мудростью, чтобы, привыкая понемногу дышать благотворным воздухом свободы, эти души, обессиленные, или, вернее, огрубевшие под властью тирании, постепенно приобрели ту строгость нравов и ту мужественную гордость, которые превратили их, в конце концов, в самый достойный уважения из всех народов. Я постарался бы, следственно, найти себе отечество в счастливой и спокойной Республике, которой древность терялась бы, так сказать, во мраке времен, которая подвергалась бы лишь таким испытаниям, что способны были укрепить в ее жителях мужество и любовь к отечеству, и где граждане, издавна привыкшие к мудрой независимости, были бы не только свободны, но и достойны свободы.

Я бы желал избрать себе отечество, чуждое, благодаря счастливой неспособности к ним, кровожадной страсти к завоеваниям и избавленное, благодаря еще более счастливому географическому положению, от страха стать само добычею другого Государства; вольный город, расположенный среди многих народов, из которых ни одному не было бы выгодно его захватить ⁹; одним словом, Республику, которая никак не искушала бы честолюбия своих сосе-дей и которая могла бы с основанием рассчитывать на их помощь в случае нужды. Отсюда следует, что в таком счастливом положении ей не приходилось бы опасаться ничего, кроме как самой себя; и если бы граждане ее упражнялись во владении оружием, то они делали бы это скорее для поддержания того воинственного пыла и той мужественной гордости, которая так к лицу свободе и питает свободолюбие, чем из необходимости заботиться о самозащите.

Я попытался бы найти страну, где право законодательства принадлежало бы всем гражданам, ибо кто может знать лучше самих граждан, при каких условиях подобает им жить совместно в одном и том же обществе? Но я не одобрил бы плебисцитов, подобных плебисцитам у римлян, когда руководители Государства и люди, наиболее заинтересованные в его сохранении, исключались из совещаний, от которых нередко зависело его спасение, и где в результате нелепой непоследовательности законов магистраты были бы лишены тех прав, которыми пользовались простые граждане.

34

Я желал бы, напротив, закрыть дорогу своекорыстным и плохо понятным законопроектам и опасным нововведениям, которые, в конце кондов, погубили афинян, и чтобы поэтому не всякий имел возможность предлагать новые законы, когда и как ему заблагорассудится; чтобы право это принадлежало одним только магистратам¹⁰; чтобы сами магистраты пользовались им весьма осмотрительно; чтобы народ, со своей стороны, был столь же осторожен, когда он дает свое согласие на эти законы; чтобы обнародование их могло происходить лишь с соблюдением такого рода процедуры, что прежде, чем государственное устройство было бы поколеблено, у людей было бы время убедиться, что именно великая древность законов и делает их священными и почитаемыми. Потому что народ уже скоро начинает презирать такие законы, которые на его глазах ежедневно меняются, и потому что, привыкнув пренебрегать старыми обычаями, люди часто вносят большее зло, чтобы исправить меньшее.

И особенно я бежал бы, как неизбежно дурно управляемой, такой Республики, где народ, полагая, что он может обойтись без своих магистратов или что он может предоставить им лишь призрачную власть, неосмотрительно сохранил бы в своих руках управление гражданскими делами и осуществление своих собственных законов: таким должно было быть несовершенное устройство первых Правлений¹¹, вышедших непосредственно из естественного состояния, и в этом же заключался один из тех пороков, что погубили Афинскую Республику.

Но я избрал бы такую Республику, где частные лица, довольствуясь тем, что утверждали бы законы сообща и по представлению правителей разрешали бы наиболее важные общественные дела, учредили бы пользующиеся уважением органы управления, тщательно разграничили бы отдельные ведомства, избирали бы из года в год наиболее способных и наиболее неподкупных из своих сограждан, чтобы отправлять правосудие и править государством; и где добродетели магистратов свидетельствовали бы, таким образом, о мудрости народа,— и первые и вторые глубоко почитали бы друг друга. Так что, если бы когда-нибудь пагубные недоразумения нарушили общественное согласие ¹², то эти времена ослепления и ошибок были бы отмечены проявлением сдержанности, взаимного уважения и общего преклонения перед законами: это и есть предвестие и залог искреннего и вечного внутреннего мира.

Таковы суть, СИЯТЕЛЬНЕЙШИЕ, ВЫСОКОЧТИМЫЕ И ВЛАДЕТЕЛЬНЫЕ ГОСУДАРИ, те преимущества, которые я желал бы найти в отечестве, которое я бы себе избрал. А если бы Провидение присоединило к этому еще и прелестное местоположение, умеренный климат, плодородную почву и вид самый восхитительный из существующих под небесами, то для полноты моего счастья я желал бы лишь пользоваться всеми этими благами на лоне этого счастливого отечества, мирно живя в приятном общении с моими согражданами,  проявляя  по

35

отношению к ним и по их примеру гуманность, дружбу и все добродетели и оставив по себе хорошую память как о добродетельном человеке и о честном и доблестном патриоте.

Если бы, менее счастливый или слишком поздно умудренный, я бы оказался вынужден в иных краях кончать отягченную болезнями угасающую жизнь, сожалея о покое и мире, которых лишила меня неблагоразумная юность, я бы, по меньшей мере, питал в своей душе те же чувства, которым не мог бы дать исхода в моей стране, и, проникнувшись нежною и бескорыстною любовью к далеким моим согражданам, я обратил бы к ним из глубины души моей такую, приблизительно, речь:

«Дорогие мои сограждане, или, скорее, братья мои, потому что узы крови, как и законы, связывают нас почти всех! Мне отрадно, что я не могу думать о вас, не думая одновременно о всех благах, которыми вы пользуетесь и цену которым, быть может, никто не знает лучше, чем я, который их потерял. Чем больше, размышляю я о вашем политическом и гражданском положении, тем меньше могу я себе представить, что может быть в природе лучшее положение дел человеческих. При всех иных формах Правления, когда речь заходит о том, чтобы обеспечить наибольшее благо Государства, все ограничивается постоянно одними проектами, или, самое большее, только возможностями. Что же до вас, то ваше счастье вполне создано, остается им пользоваться; и для того, чтобы стать совершенно счастливыми, вам нужно лишь уметь довольствоваться своим счастьем. Ваш суверенитет, приобретенный или отвоеванный острием шпаги и оберегаемый в течение двух веков вашею доблестью и мудростью, наконец, полностью и повсеместно признан. Ваше государственное устройство превосходно, оно продиктовано возвышеннейшим разумом и гарантируется дружественными и уважаемыми державами; ваше Государство мирно; ни войн, ни завоевателей не приходится вам бояться; нет у вас других повелителей, кроме как мудрые законы, вами составленные, приводимые во исполнение неподкупными магистратами, вами избранными. Вы не столь богаты, чтобы обессилеть от изнеженности и утерять в суетных наслаждениях вкус к истинному счастью и подлинным добродетелям и не столь бедны, чтобы нуждаться в помощи извне, чтобы восполнить то, чего не обеспечивает вам ваш прилежный труд. И вам почти ничего не стоит сохранять эту драгоценную свободу, которую у великих наций поддерживают лишь с помощью непомерных налогов.

Пусть же существует вечно, на счастье своим гражданам и в пример народам, Республика эта, столь мудро и столь счастливо устроенная! Вот единственные обет, который вам остается провозгласить, и единственная забота ваша. От вас самих зависит отныне не создать свое счастье,— ваши предки избавили вас от этого труда,— но упрочить его, мудро им пользуясь. От вашего постоянного единения, от вашего повиновения законам, от вашего уважения к служителям их зависит ваше благополучие. Если остаются средь вас

36

малейшие зачатки злобы или недоверия, спешите их уничтожить как пагубные всходы, из которых взойдут рано или поздно ваши несчастия и гибель Государства. Я призываю вас всех заглянуть в глубину своей души и прислушаться к тайному голосу своей совести. Знает ли кто-нибудь из вас во всей вселенной корпорацию более неподкупную, более просвещенную и более достойную уважения, чем корпорация вашей магистратуры. Разве все ее члены не подают вам пример умеренности, простоты нравов и самого искреннего согласия? Даруйте же безоговорочно столь мудрым руководителям то спасительное доверие, которым разум обязан добродетели; помните, что они вами избраны, что они оправдывают это избрание и что почести, положенные тем, кого облекли вы высокими должностями, неизбежно передаются и вам самим. Нет среди вас ни одного человека столь мало просвещенного, чтобы не знать, что там, где прекращается власть законов и сила защитников их, там не может быть ни для кого ни безопасности, ни свободы. Что же требуется от вас, кроме как исполнять с надлежащим доверием то, что вы все равно обязаны были бы исполнить, следуя своим подлинным интересам, долгу и во имя разума. Пусть преступное и пагубное безразличие к сохранению государственного устройства никогда не побудит вас пренебречь мудрыми мнениями наиболее просвещенных и наиболее ревностных среди вас; но пусть справедливость, умеренность и более всего уважения достойная твердость продолжают управлять всеми вашими поступками и в вас являть всему миру пример народа гордого и скромного, столь же ревнивого к своей славе, как и к своей свободе. Особенно остерегайтесь — и это будет мой последний совет — внимать когда-либо зловещим кривотолкам и ядовитым речам¹³, коих тайные мотивы часто более опасны, чем те действия, которые они имеют своею целью. Весь дом просыпается и приходит в тревогу, едва раздастся голос доброго и верного сторожа, который лает только при приближении воров; но всем ненавистна назойливость этих шумливых животных, которые беспрестанно нарушают общественный покой и чьих постоянных и неуместных предупреждений даже не слышно тогда, когда они нужны».

И вы, СИЯТЕЛЬНЕЙШИЕ и ВЫСОКОЧТИМЫЕ ГОСУДАРИ, вы, достойные и уважаемые магистраты свободного народа, позвольте мне принести вам лично дань моего уважения и почтения. Если есть в мире положение, способное прославить тех, которые его занимают, то это, безусловно, то положение, которое доставляют таланты и добродетель, положение, которого вы сделались достойны и до которого возвысили вас ваши сограждане. Их собственные достоинства придают новый блеск вашим и, потому что вы избраны людьми, способными управлять другими, для того, чтобы управлять ими самими, я нахожу, что вы стоите настолько же выше других магистратов, насколько свободный народ, и особенно тот народ, руководить которым вы имеете честь, стоит по своей просвещенности и по разуму своему выше черни других государств.

37

Да будет мне позволено привести пример, о котором должна была бы остаться более прочная память и который всегда будет жить в моем сердце. Я не могу вспомнить, не испытывая сладчайшего волнения, о добродетельном гражданине¹⁴, которому я обязан появлением на свет и кто часто в детстве беседовал со мною о том уважении, которое вам надлежит оказывать. Я вижу его еще, живущего трудом рук своих и питающего душу свою возвышеннейшими истинами. Я вижу книги Тацита, Плутарха и Гроция¹⁵, перед ним лежащие, вперемешку с его рабочими инструментами. Я вижу подле него любимого его сына, внимающего со слишком малою пользой нежным наставлениям лучшего из отцов. Но если заблуждения безрассудной юности и заставили меня в течение некоторого времени забыть столь мудрые уроки, мне все же досталось счастье испытать на себе в конце концов, что как бы сильна ни была склонность к пороку, трудно ожидать, чтобы плоды воспитания, в которое вложена часть души, погибли навсегда.

Таковы суть, СИЯТЕЛЬНЕЙШИЕ И ВЫСОКОЧТИМЫЕ ГОСУДАРИ, граждане и даже простые обитатели¹⁶, рожденные в государстве, которым Вы управляете; таковы эти опытные и толковые люди, о которых под именем рабочих и народа у других наций существуют столь низкие и столь ложные представления. Мой отец — я с радостью признаю это — совсем не выделялся среди своих сограждан: он был подобен им всем; и каков бы он ни был, нет ни одного места, где не искали бы его общества и не поддерживали с ним отношений, и притом даже с пользою для себя, самые достойные люди. Мне не подобает, и, слава богу, нет необходимости говорить вам о почтении, коего могут ждать от вас люди такого закала, равные вам как по воспитанию, так и по естественному праву и праву рождения, но поставившие себя ниже вас по собственной воле вследствие ваших достоинств, которым они должны были оказать и оказали предпочтение, и за которое вы, в свою очередь, обязаны им некоторого рода признательностью. Я замечаю с живым удовлетворением, какою кротостью и снисходительностью смягчаете вы суровость, подобающую служителям законов; сколь щедро воздаете вы им уважением и проявлениями внимания за то повиновение и почтение, которым они вам обязаны: поведение это, исполненное справедливости и мудрости, способно все более и более изглаживать память о тех злосчастных событиях¹⁷, о которых нужно забыть, чтобы никогда более не увидеть их снова; поведение это тем более основательно, что этот справедливый и великодушный народ превращает долг свой в удовольствие, что ему от природы нравится почитать вас и что наиболее горячо отстаивающие свои права наиболее склонны уважать ваши.

Не должно казаться удивительным, что руководители гражданского общества любят его славу и счастье; но более, чем удивительно, для спокойствия людей, когда те, кто смотрит на себя как на магистратов или скорее как на повелителей более священной и более возвышенной отчизны, проявляют любовь к земной отчизне, что их кормит¹⁸. Как отрадно мне, что я могу сделать

38

столь редкое исключение в нашу пользу и поставить в ряды наших лучших граждан этих ревностных хранителей утвержденных законами священных догм, этих почтенных пастырей душ, живое и сладостное красноречие которых тем лучше утверждает в наших сердцах заповеди Евангелия, что они всегда начинают с того, что выполняют их сами. Всем известно, с каким успехом совершенствуется в Женеве высокое искусство проповедничества. Но так как люди слишком привыкли видеть, что говорят одно, а делают другое, то лишь немногие знают до какой степени царят в корпорации наших священнослужителей дух христианства, святость нравов, строгость к самому себе и мягкость по отношению к другим. Быть может одному только городу — Женеве — подобает явить миру назидательный образец столь совершенного единения в рядах общества богословов и литераторов¹⁹; и на их признанной мудрости и умеренности, на их рвении к процветанию государства я и основываю в значительной степени надежду на вечное его спокойствие; и я отмечаю с удовольствием, смешанным с удивлением и почтением, какое содрогание вызывают у них принципы тех варваров, что считаются священными , коих не один пример дает нам история и которые для защиты так называемых божьих прав, т. е. своих интересов, проливали человеческую кровь тем щедрее, что их собственная, как они льстили себя надеждой, всегда должна щадиться. Могу ли я забыть о той драгоценной половине Республики, которая составляет счастье другой и коей кротость и мудрость поддерживают в ней мир и добрые нравы. Любезные и добродетельные гражданки, вашему полу всегда будет суждено управлять нашим. Сколь радостно, если ваша целомудренная власть, проявляемая только в супружеском союзе, дает себя чувствовать лишь во славу государства и всеобщего счастья! Именно так повелевали женщины в Спарте и так именно достойны вы повелевать в Женеве. Какой варвар-мужчина может противиться голосу чести и разума в устах нежной супруги? и кто не проникнется презрением к бесполезной роскоши при виде вашего простого и скромного наряда, которому ваши личные достоинства придают такой блеск, что этот наряд уже кажется самым счастливым дополнением к вашей красоте? Именно вам надлежит поддерживать всегда вашею любезной н невинной властью и вашим тонким умом любовь к законам в Государстве и согласие между гражданами, объединить посредством счастливых браков враждующие семьи и более всего исправлять убедительною кротостью ваших наставлений и скромным изяществом вашей беседы дурные манеры, которые наша молодежь усваивает в иных краях, откуда вместо стольких полезных вещей, что могли бы пойти им впрок, наши молодые люди приносят с собой, наряду с ребячливым тоном и смешными замашками, заимствованными у падших женщин, лишь преклонение перед уж не знаю какими так называемыми идеалами, внешне скрашивающими рабское состояние, перед идеалами, которые никогда не заменят священной свободы. Будьте же всегда тем, что вы есть,— целомудренными хранительницами нравов и нежных уз мира;

39

и продолжайте отстаивать по всякому случаю права сердца и природы на пользу долгу и добродетели.

Я хочу думать, что не буду опровергнут фактами, когда основываю на подобных залогах свою надежду на общее счастье граждан и славу Республики. Я признаю, что, обладая всеми этими преимуществами, Республика не будет блистать тем блеском, который ослепляет большинство глаз и детская и пагубная страсть к которому — самый смертельный враг и счастья, и свободы. Пусть развращенная молодежь ищет в иных краях легких удовольствий и затем долгого раскаяния; пусть так называемые люди со вкусом в иных местах восхищаются великолепием дворцов, красотою экипажей, изысканностью меблировки, пышностью зрелищ и всеми утонченностями изнеженности и роскоши. В Женеве можно увидеть только людей; но ведь и такое зрелище, конечно, имеет свою цепу, и те, кто ищут его, конечно же, стоят более, чем поклонники всего остального.

Соблаговолите, СИЯТЕЛЬНЕЙШИЕ, ВЫСОКОЧТИМЫЕ И ВЛАДЕТЕЛЬНЫЕ ГОСУДАРИ, все с одинаковою добротою, принять почтительные свидетельства того, как мне дорого ваше общее благополучие. Если оказался я столь несчастен, что повинен в песколько нескромной восторженности в этом живом излиянии моей души, то умоляю вас простить мне эту восторженность, видя в ней только нежную привязанность истинного патриота и пылкое и законное рвение человека, который не знает для себя большего счастья как видеть вас всех счастливыми.

С глубочайшим почтением,

СИЯТЕЛЬНЕЙШИЕ, ВЫСОКОЧТИМЫЕ И ВЛАДЕТЕЛЬНЫЕ ГОСУДАРИ,

ваш нижайший и покорнейший слуга и согражданин Жан-Жак Руссо

Шамбрри, 12 июня 1754 г.

40

ПРЕДИСЛОВИЕ

Наиболее полезным и наименее продвинувшимся из всех знаний^2l человеческих мне представляется знание человека (II); и я осмеливаюсь утверждать, что одна надпись дельфийского храма²² содержала в себе наставление более важное и более глубокое, чем все толстые книги моралистов. Поэтому я смотрю на предмет этого рассуждения как на один из самых интересных вопросов, которые может выдвинуть для обсуждения философия, и, к несчастию для нас, как на один из самых щекотливых вопросов, которые могли бы разрешить философы: ибо как познать источник неравенства между людьми, если не начать с познания их самих? и как удастся человеку увидеть себя таким, каким создала его природа, через все те изменения, которые должна была произвести в его изначальной организации последовательная смена времен и вещей, и отделить то, что было ему присуще с самого начала, от того, что обстоятельства и развитие прибавили к первозданному его состоянию или изменили в нем? Подобно статуе Главка²³, которую время, море и бури настолько обезобразили, что она походила не столько на бога, сколько на дикого зверя, душа человеческая, извращающаяся в обществе в силу тысячи причин, беспрестанно вновь возобновляющихся, вследствие приобретения множества знаний и заблуждений, изменений в телосложении и постоянного столкновения страстей, переменила, так сказать, свою внешность почти что до неузнаваемости, и мы находим теперь в ней вместо существа, действующего всегда по определенным и неизменным принципам, вместо той небесной и величественной простоты, которую запечатлел в ней ее творец, лишь безобразное противоречие между страстью, полагающей, что она рассуждает, и разумом в бреду.

Еще более жестоко то, что все успехи человеческого рода беспрестанно отдаляют его от первозданного его состояния, и, следовательно, чем более накапливаем мы новых знаний, тем более отнимаем мы у себя средств приобрести самое важное из всех; так что, но мере того, как мы углубляемся в изучение человека, мы, в известном смысле, утрачиваем способность его познать.

Нетрудно видеть, что именно в этих последовательных изменениях природы человека и следует искать первые истоки различий между людьми, которые, по общему мнению, были так же равны между собою, как равны были животные каждого вида, прежде чем различные физические причины вызвали среди некоторых видов образование отмечаемых нами теперь в них разновидностей. В самом деле, было бы непостижимо, если бы все эти изменения, чем бы они ни были вызваны, сразу же и одинаковым образом переиначили всех индивидуумов этого вида; однако тогда как одни стали совершеннее или выродились и приобрели различные новые качества, хорошие или дурные, которые не были  присущи их природе, другие дольше  оставались в перво-

41

зданном своем состоянии. И таков был между людьми первый источник неравенства, который легче показать, таким образом, в общей форме, чем с точностью указать его истинные причины.

Пусть же мои читатели не думают, что я осмеливаюсь льстить себя надеждою, будто увидел я то, что увидеть мне кажется столь трудным. Я начал несколько рассуждений, я решился высказать несколько предположений не столько в надежде разрешить этот вопрос, сколько с намерением придать ему ясность и привести его в истинный вид. Другие легко пойдут дальше по Этому же пути, по никому не будет легко достигнуть предела, ибо это не легкое предприятие — выделить то, что врождено и что искусственно в теперешней природе человека, и вполне познать состояние, которое более не существует, которое быть может никогда не существовало²⁴, которое, вероятно, не будет никогда существовать и о котором нужно все же иметь правильное представление, чтобы как следует судить о нынешнем нашем состоянии. Даже больше, чем думают, потребуется твердости духа тому, кто возьмется точно определить, какие предосторожности принять, чтобы произвести серьезные наблюдения по этому предмету; и верное решение следующей задачи не кажется мне недостойным Аристотелей и Плиниев нашего века²⁵: Какие будут необходимы опыты, чтобы удалось познать естественного человека? и каковы средства, которые позволят проделать эти опыты в обществе? Далекий от мысли, что я мог бы взяться за решение этой задачи, я полагаю, что достаточно продумал этот вопрос, чтобы осмелиться ответить уже сейчас: и величайшим философам не зазорно будет руководить этими опытами и могущественнейшим государям их предпринимать, так как вряд ли было бы разумно ожидать, что придет само собою такое стечение обстоятельств и такое неуклонное, или, скорее, такое последовательное развитие наших знаний, да еще в сочетании с необходимой с обеих сторон доброй волей, которое одно только позволило бы достичь успеха.

Эти исследования, которые так трудно провести и о которых так мало думали до сей поры, дают все же единственное остающееся у нас средство устранить множество затруднений на пути к познанию действительных основ человеческого общества. Это именно незнание человеческой природы и покрывает такою туманностью и мраком истинное определение естественного права: ибо идея права, говорит г-н Бурламаки²⁶, и еще более идея естественного права, это, очевидно, идеи, относящиеся к природе человека. Таким образом, из этой самой природы человека,— продолжает он,— и его организации и его состояния и следует выводить принципы этой науки.

Не без удивления и не без стыда замечаешь, как мало согласия царит по этому важному вопросу между различными авторами, которые им занимались. Среди самых серьезных писателей едва ли найдется двое, которые имели бы на этот счет одинаковое мнение. Не говоря уже о философах древности, как будто задавшихся целью  противоречить друг другу в самых основных

42

принципах, римские юристы подчиняют, без разбора, человека и всех других животных одному и тому же естественному закону, потому что они разумеют под этим понятием скорее тот закон, который природа устанавливает для самой себя, чем тот, который она предписывает человеку; или же скорее из-за особого значения, придаваемого этими юристами слову закон, которое они, как будто, берут в этом случае лишь для выражения общих отношений, устанавливаемых природой между всеми живыми существами для их общего сохранения²⁷. Люди новых времен, признающие под именем закона лишь правило, предписываемое существу нравственному, т. е. разумному, свободному и рассматриваемому в его отношениях с другими существами, ограничивают, следовательно, область применения естественного закона одним-единственным животным, одаренным разумом, т. е. человеком; но, определяя закон этот каждый по-своему, все они основывают его на столь метафизических принципах, что даже среди нас очень немногие в состоянии понять эти принципы, не говоря уже о возможности самим их обнаружить. Так что все определения этих ученых мужей, всегда, к тому же, противоречивые, согласуются только в том, что невозможно понять естественный закон и, следовательно, повиноваться ему, не будучи весьма великим мастером рассуждать и глубоким метафизиком: а это непременно означает, что люди должны были использовать для установления общества такие познания, которые даются только с большим трудом и лишь очень немногим людям уже в самом этом обществе²⁸.

Раз мы так мало знаем природу и так неодинаково понимаем смысл слова закон, то очень трудно будет прийти к соглашению относительно верного определения естественного закона. К тому же, все определения, которые находим мы в книгах, имеют помимо того недостатка, что они вовсе не единообразны, еще и тот, что они выводятся из множества знаний, которыми люди не обладают от природы, и из преимуществ, представление о которых можно получить только по выходе из естественного состояния. Начинают с того, что изыскивают правила, относительно которых, для общей пользы, людям было бы хорошо согласиться между собою, а затем собранию этих правил дают название естественный закон, ссылаясь только на благо, которое, как они полагают, произойдет от повсеместного применения этих правил. Вот, поистине, слишком удобный способ давать определения и объяснять природу вещей с помощью соглашений, допускаемых почти произвольно.

Но до тех пор, пока мы совершенно не знаем естественного человека, тщетно будем мы пытаться определить закон, им полученный, или тот закон, который лучше всего соответствует его природе. Мы можем вполне ясно сказать относительно этого закона только вот что: чтобы он был законом, нужно не только, чтобы воля того, на кого он налагает обязательство, могла сознательно ему подчиниться; но, кроме того, чтобы он был естественным, нужно, чтобы он говорил голосом самой природы.

43

Отложив потому в сторону все научные книги, которые учат нас видеть людей такими, какими они себя сделали, и размышляя о первых и простейших действиях человеческой души ²⁹, я полагаю, что вижу в ней два начала, предшествующие разуму; из них одно горячо заинтересовывает нас в пашем собственном благосостоянии и самосохранении, а другое внушает нам естественное отвращение при виде гибели или страданий всякого чувствующего существа и главным образом нам подобных. Из взаимодействия и того сочетания, которое может создать из этих двух начал наш ум, без того, чтобы было необходимо добавлять сюда еще свойство общежительности³⁰,— и могут, как мне кажется, вытекать все принципы естественного права; принципы, которые разум затем вынужден вновь возводить на иные основания, когда, в. результате последовательных успехов в своем развитии, он, в конце концов, подавляет природу.

Таким образом вовсе не обязательно делать из человека философа прежде, чем делать из него человека³¹. Его обязанности по отношению к другим не диктуются исключительно запоздалыми уроками мудрости; и пока не будет он противиться внутреннему влечению к состраданию, он никогда не причинит зла ни другому человеку, ни какому бы то ни было чувствующему существу, исключая тот случай, когда дело идет о его существовании, и он уже вполне закономерно обязан оказать предпочтение себе самому. Таким образом мы покончим и с давнишними спорами о причастности животных к естественному закону: ибо ясно, что, будучи лишены знаний и свободы, они не могут признавать этот закон; но так как они имеют с нашей природою нечто общее, поскольку и они одарены способностью чувствовать, то можно считать, что они также должны быть причастны естественному праву и что на человеке лежат по отношению к ним некоторого рода обязанности. В самом деле, получается, что если я обязан не причинять никакого зла мне подобному, то не столько потому, что он есть существо мыслящее, сколько потому, что он есть существо чувствующее: это качество, общее и животному и человеку, должно, по меньшей мере, давать первому из них право не подвергаться напрасно мучениям по вине другого ³².

Это именно изучение первобытного человека, подлинных его потребностей и главных основ его понимания своих обязанностей есть также единственное верное средство для устранения тех бесчисленных трудностей, которые возникают перед нами при разрешении вопроса о происхождении неравенства в положении личностей³³, об истинных основаниях политического Организма, о взаимных правах его членов и в отношении множества других подобных вопросов, столь же важных, как и мало освещенных.

Если обратить на человеческое общество взгляд спокойный и беспристрастный, то оно явит нам сначала, как будто, только насилие людей могущественных и угнетение слабых: ум восстает против жестокости первых; мы склонны оплакивать слепоту вторых. И так как ничего нет среди людей менее

44

постоянного, чем эти внешние отношения, чаще порождаемые случаем, чем мудростью, и именуемые слабостью или могуществом, богатством или бедностью, то человеческие установления кажутся с первого взгляда возведенными на кучах зыбучего песка. Только присмотревшись к ним поближе, только убрав пыль и песок, окружающие здание, замечаешь незыблемое основание, на котором оно воздвигнуто, и научаешься видеть его устои. Итак, без серьезного изучения человека, его естественных способностей и их последовательного развития мы никогда не сможем провести этих различий и отделить, в настоящем устройстве вещей, то, что создано божественной волей ³⁴, от того, что хотело бы себе приписать человеческое искусство. Политические и моральные исследования, которые влечет за собой важный вопрос, мною рассматриваемый, полезны, таким образом, всесторонне, а предположительная история Правлений будет для человека поучительным уроком во всех отношениях. Когда подумаешь о том, во что бы мы превратились, будучи предоставлены самим себе, как не благословлять того, чья благодетельная рука, исправляя наши установления и делая их незыблемыми, предупредила беспорядки и создала наше счастье теми средствами, которые, казалось, должны были довершить наши бедствия.

Quem te Deus esse

Jussit, et humana qua parte locatus es in re, Disce ^*.

 ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ О ПРИМЕЧАНИЯХ⁵⁵

Я добавил к этому произведению некоторые примечания, сообразно моей несколько беспечной привычке работать урывками. Примечания эти подчас настолько отклоняются от моей темы, что незачем читать их одновременно с текстом. Поэтому я перенес их к концу Рассуждения, в котором я пытался, насколько мог, следовать наиболее прямым путем. Те, кому достанет решимости вновь приняться за чтение, могут, развлечения ради, еще раз пошарить в поисках добычи и попытаться просмотреть эти примечания; беда будет невелика, если остальные не прочтут их вовсе.

^* Кем быть тебе Бог

Повелел, и что сделано здесь человеком, Поведай (лат.).

Персий³⁶.  Сатиры, Ш, 71.

45

РАССУЖДЕНИЕ

О человеке, вот о ком предстоит мне говорить: и сам вопрос, мною рассматриваемый, требует, чтобы я говорил об этом людям; ибо подобных вопросов не предлагают, когда боятся чтить истину. Я буду, таким образом, убежденно защищать дело человечества перед мудрецами, которые меня к тому побуждают, и я не буду недоволен самим собою, если окажусь достойным темы моей и судей моих.

Я вижу в человеческом роде два вида неравенства: одно, которое я называю естественным или физическим, потому что оно установлено природою и состоит в различии возраста, здоровья, телесных сил и умственных или душевных качеств; другое, которое можно назвать неравенством условным или политическим, потому что оно зависит от некоторого рода соглашения и потому что оно устанавливается или, по меньшей мере, утверждается с согласия людей. Это последнее заключается в различных привилегиях, которыми некоторые пользуются за счет других: как то, что они более богаты, более почитаемы, более могущественны, чем другие, или даже заставляют их себе повиноваться.

Не к чему спрашивать, каков источник естественного неравенства, потому что ответ содержится уже в простом определении смысла этих слов. Еще менее возможно установить, есть ли вообще между этими двумя видами неравенства какая-либо существенная связь. Ибо это означало бы, иными словами, спрашивать, обязательно ли те, кто повелевают, лучше, чем те, кто повинуются, и всегда ли пропорциональны у одних и тех же индивидуумов телесная или духовная сила, мудрость или добродетель их могуществу или богатству: вопрос этот пристало бы ставить разве что перед теми, кто признает себя рабами своих господ: он не возникает перед людьми разумными и свободными, которые ищут истину.

О чем же именно идет речь в этом Рассуждении? О том, чтобы указать в поступательном развитии вещей тот момент, когда право пришло на смену насилию и природа, следовательно, была подчинена Закону; объяснить, в силу какого сцепления чудес сильный мог решиться служить слабому, а народ — купить воображаемое спокойствие ценою действительного счастья.

Философы, которые исследовали основания общества, все ощущали необходимость восходить к естественному состоянию, но никому из них это еще не удавалось. Одни не колебались предположить ³⁷ у человека в этом состоянии понятие о справедливом и несправедливом, не позаботившись показать ни того, должен ли он был иметь такое понятие, ни даже того, было ли оно для него полезно. Другие говорили ³⁸ о естественном праве каждого на сохранение того, что ему принадлежит, не объясняя, что понимают они под словом принадлежать. Третьи, наделив сперва³⁹ более сильного властью над более слабым, немедленно создали Управление, не думая о том, что должно

46

было пройти некоторое время, прежде чем слова «власть» и «управление» получили понятный для людей смысл. Наконец, все, беспрестанно говоря о потребностях, жадности, угнетении, желаниях и гордости, перенесли в естественное состояние представления, которые они взяли в обществе: они говорили о диком человеке, а изображали человека в гражданском состоянии. Большей части наших философов не приходило даже в голову сомневаться в том, что естественное состояние существовало, между тем как очевидно, когда читаешь священные книги, что первый человек, получивший непосредственно от Бога знания и наставления, вовсе не был сам в этом состоянии; и, если относиться к писаниям Моисея⁴⁰ с тем доверием, с которым подобает относиться к ним всякому христианскому философу, то уже нельзя допустить, что люди, даже до потопа, когда-либо находились в естественном состоянии в его чистом виде, если только они не впали в него снова в результате какого-нибудь необычайного события — парадокс этот очень трудно защищать и совершенно невозможно доказать.

Начнем же с того, что отбросим все факты⁴¹, ибо они не имеют никакого касательства к данному вопросу. Мы должны принимать результаты розыска-ний, которые можно провести по этому предмету, не за исторические истины, но лишь за предположительные и условные рассуждения, более способные осветить природу вещей, чем установить их действительное происхождение, и подобные тем предположениям, которые постоянно высказывают об образовании мира наши натуралисты⁴². Религия предписывает нам верить, что так как сам Бог вывел людей из естественного состояния сразу же после сотворения мира, то они не равны, потому что он хотел, чтобы они не были равными; но религия не запрещает нам, на основании одной только природы человека и существ, его окружающих, строить предположения о том, во что человеческий род мог бы превратиться, если бы он был предоставлен самому себе⁴³. Вот — то, что у меня спрашивают, и то, что я ставлю себе задачей рассмотреть в этом Рассуждении. Так как тема моя относится к человеку вообще, то я постараюсь говорить таким языком, который понятен был бы всем нациям; или, точнее,— отвлекаясь от места и времени, чтобы думать лишь о людях, которым я говорю, я предположу, что нахожусь в Лицее афинском⁴⁴, повторяя уроки моих учителей, имея судьями Платонов и Ксенократов⁴⁵, а слушателем — род человеческий.

О человек! Из какой бы ты ни был страны, каковы бы ни были твои взгляды, слушай,— вот твоя история, такая, какой, полагаю, я прочел ее не в книгах, написанных тебе подобными, которые лживы, а в природе, которая никогда не лжет. Все, что от нее.— истинно; ложно будет лишь то, что я, не желая того, прибавлю от себя. Времена, о которых буду я говорить, очень отдалепны: как изменился ты с тех пор по сравнению с тем, каким был. Я опишу тебе, так сказать, жизнь твоего рода, судя по свойствам, которые ты получил, которые воспитание твое и привычки твои могли извратить, но

47

которых не могли они уничтожить. Есть, чувствую я, такой возраст, на котором отдельный человек хотел бы остановиться: ты будешь искать тот возраст на котором ты желал бы, чтобы остановился род твой. Огорченный Нынешним твоим состоянием по причинам, которые сулят твоему несчастному потомству еще большие огорчения, ты, возможно, пожелаешь вернуться назад; и это чувство должно вылиться в похвальное слово первым предкам твоим, критику современников твоих и внушить ужас тем, кто будет иметь несчастье жить после тебя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сколь ни важно для того, чтобы правильно судить о естественном состоянии человека, изучить его с момента первого его появления на свет и рассмотреть, так сказать, первый эмбрион этого вида, я не стану следить последовательные изменения его организации, я не стану останавливаться на изучении организма животных, дабы узнать, что мог человек представлять собою вначале, если стал в конце концов тем, чем он стал⁴⁶. Я не стану исследовать, не были ли его продолговатые ногти, как думает Аристотель, сначала вовсе крючкообразными когтями; не был ли он покрыт шерстью, как медведь; и, когда он ходил на четвереньках, не определяли ли его взоры, устремленные к земле и простиравшиеся всего на несколько шагов вперед, самый характер и границы его представлений. Обо всем этом я мог бы высказать здесь только предположения неопределенные и почти лишенные оснований. Сравнительная анатомия сделала еще слишком мало успехов, наблюдения естествоиспытателей еще чересчур неопределенны, чтобы можно было на такой основе построить убедительное рассуждение. Поэтому, не полагаясь здесь на снизошедшие на нас озарения свыше и не учитывая изменений, которые должны были совершиться в строении тела человека как внешнем, так и внутреннем, по мере того как он приучал свои члены к новым действованиям и переходил к новым видам пищи, я предположу, что он во все времена был таким же, каким вижу я его сегодня: ходил на двух ногах, пользовался своими руками так же, как пользуемся нашими руками мы, охватывал своим взглядом всю природу и измерял взором своим обширное пространство неба.

Освободив существо, таким образом устроенное, от всех сверхъестественных даров, которые могло оно получить, и от всех искусственных способностей, которые оно могло приобрести лишь в результате долгого развития: словом, рассматривая его таким, каким оно должно было выйти из рук природы, я вижу перед собою животное, менее сильное, чем одни, менее проворное, чем другие, но, в общем, организованное лучше, чем какое-либо другое. Я вижу, как утоляет оно свой голод под каким-нибудь дубом и жажду — из

48

первого встретившегося ему ручья; как находит оно ложе свое под тем же деревом, что доставило ему пищу,— и вот уже удовлетворены все его потребности.

Земля, предоставленная своему естественному плодородию и покрытая огромными лесами, которых еще не калечил топор, предлагает на каждом шагу склады питания и убежища всякого рода животным. Люди, рассеянные среди них, наблюдают, перенимают их навыки и поднимаются таким образом до инстинкта животных: с тем преимуществом, что каждый вид животных обладает лишь своим собственным инстинктом, а человек, который, быть может, не обладает ни одним принадлежащим только ему инстинктом, присваивает себе их все; употребляет в равной мере почти все те виды пищи, которые разделяют между собою другие животные, и, следовательно, находит средства к существованию с меньшим трудом, чем любое из них.

Привыкнувшие с детства к превратностям погоды, к зимней стуже и к летнему зною, приученные к тяготам и вынужденные нагими и безоружными защищать свою жизнь и добычу от других хищных зверей или спасаться от них бегством, люди приобретают телосложение крепкое и почти не подверженное изменениям. Дети, появляясь на свет, наследуют превосходное телосложение своих отцов и укрепляют его посредством тех же упражнений, которые его создали; они приобретают, таким образом, всю силу, на которую человеческий род способен. Природа поступает с ним так же, как закон Спарты с детьми ее граждан; она делает сильными и крепкими тех, которые хорошо сложены, и уничтожает всех остальных, отличаясь этим от наших обществ, в которых государство, превращая детей в тяжкое бремя для их отцов, убивает их без всякого разбора еще до их появления на свет.

Так как тело дикого человека — это единственное известное ему орудие, он использует его и для многих таких целей, к которым наши тела, по недостатку упражнений, уже неспособны; самая наша изобретательность лишает нас той силы и той ловкости, которую дикого человека заставляла приобретать необходимость. Имей он топор, разве могла бы рука его ломать столь крепкие ветви? Имей он пращу, разве мог бы он с такою меткостью бросать камни рукою? Будь у него лестница, разве мог бы он с такою легкостью взлезать на деревья? Будь у него лошадь, разве был бы он столь быстр в беге? Дайте цивилизованному человеку время собрать около себя все его машины: не приходится сомневаться, что он легко одержит верх над диким человеком; но если хотите вы увидеть борьбу еще более неравную, то поставьте их друг против друга нагими и безоружными и вы вскоре увидите, какое это преимущество — иметь постоянно все силы свои в своем распоряжении, всегда быть готовым ко всякой неожиданности и носить, так сказать, всего себя с собою (III).

Гоббс утверждает⁴⁷, что человек от природы бесстрашен и ждет только случая нападать и сражаться. Один знаменитый философ⁴⁸, напротив, полагает, и Кэмберленд⁴⁹  и  Пуфендорф⁵⁰  также  это  утверждают,  что  ничего

49

нет столь робкого, как человек в его естественном состоянии, и что он всегда дрожит от страха и готов бежать при малейшем шуме, который он заслышит, при малейшем движении, которое он заметит. Это, быть может, и так относительно тех предметов, которые ему неизвестны; и я нисколько не сомневаюсь, что он пугается всех новых зрелищ, открывающихся перед ним, всякий раз, когда он не может распознать, должен ли он от этого ждать хорошего или плохого в физическом отношении и не может соразмерить свои силы с грозящими ему опасностями; такого рода обстоятельства весьма редки в естественном состоянии, где все идет так однообразно и когда лицо земли не подвергается тем внезапным и беспрерывным изменениям, которые вызывают на земле страсти и непостоянство целых народов. Но дикий человек, живя непосредственно среди животных и с ранних пор в таком положении, когда ему приходится меряться с ними силами, вскоре начинает сравнивать их с собою и, чувствуя, что он в большей мере превосходит их ловкостью, чем они его — силою, приучается их уже не бояться. Заставьте медведя или волка сражаться с дикарем, крепким, ловким и храбрым, как и все они, вооруженным камнями и хорошей дубиной, и вы увидите, что опасность будет, по меньшей мере, взаимной и что после многих подобных опытов хищные звери, которые вообще не любят нападать друг на друга, неохотно станут нападать на человека, которого они сочтут столь же хищным:, как они сами. Что же до животных, у которых силы действительно больше, чем у него ловкости, то по отношению к ним он находится в положении других видов, более слабых, которые все же существуют; причем у человека есть то преимущество, что, будучи не менее, чем они, проворен в беге и находя на деревьях почти что обеспеченное убежище, он может всякий раз вступать в борьбу или уклоняться от нее и выбирать между бегством и схваткою. Добавим, что, кажется, нет ни одного животного, которое по своей природе нападало бы на человека, кроме как в случаях самозащиты или крайнего голода, и проявляло бы но отношению к нему столь резкую антипатию, чтобы это свидетельствовало о том, что один из этих видов предназначен природою служить пищей для другого.

Вот, без сомнения, те причины, по которым негры и дикари так мало тревожатся о том, что они могут встретиться в лесу с хищными зверями. Венесуэльские караибы, среди прочих, живут в этом отношении в полной безопасности, не испытывая ни малейшего неудобства. Хотя они почти наги, говорит Франсуа Кореаль⁵¹, они смело углубляются в чащу, вооруженные только стрелою и луком; но никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из них был растерзан дикими зверями.

Другие враги человека, более страшные, от которых он не может себя защитить такими же средствами, суть естественные немощи, детство, старость и всякого рода болезни: печальные признаки  нашей слабости,  из которых

50

первые два общи всем животным, а последний присущ главным образом человеку, живущему в обществе. Если говорить о детях, я мог бы даже заметить, что женщине-матери, которая повсюду носит свое дитя с собою, легче его прокормить, чем самкам многих животных, которые вынуждены беспрестанно уходить и возвращаться, затрачивая на это много сил,— как для того, чтобы отыскать себе пищу, так и для того, чтобы выкармливать своих детенышей молоком или кормить их. Правда, если погибает мать, то и ребенку грозит большая опасность погибнуть вместе с ней; но такая же опасность грозит сотне других видов животных, детеныши которых в течение долгого времени не в состоянии   сами   отыскивать   себе пищу; и если детство у нас более продолжительно, то, поскольку и жизнь наша более продолжительна, все опять-таки оказывается в этом отношении примерно равным, хотя в том, что касается продолжительности детского возраста и числа детенышей, действуют уже другие законы, не относящиеся к моей теме. У стариков, которые мало действуют и мало потеют, потребности в пище убывают вместе со способностью ее добывать; а так как вольная жизнь избавляет их от подагры и ревматизма, а старость — это из всех бед та, которую человек менее всего в состоянии облегчить, то они угасают в конце концов так, что и не видно, как они перестали существовать, и они почти что не замечают этого сами⁵².

Что до болезней, то я никак не хочу повторять здесь те пустые и лживые декламации против медицины, исходящие от большинства здоровых людей; но я спрошу, есть ли какие-нибудь серьезные наблюдения, из которых можно

51

было бы заключить, что в странах, где искусством этим более всего пренебрегают, средняя продолжительность жизни человека меньше, чем в тех странах, где его насаждают всего заботливее. Да и как могло бы это быть, если мы изобретаем для себя болезней больше, чем медицина может нам предоставить лекарств? Крайнее неравенство в образе жизни, избыток праздности у одних, избыток работы у других; та легкость, с какою можно возбуждать и удовлетворять наши аппетиты и нашу чувственность; слишком изысканная пища богатых, которая сообщает им горячительные соки и вызывает у них расстройства пищеварения, плохая пища бедных, которой, к тому же, им часто не хватает и недостаток которой заставляет их с  жадностью   переполнять  свой желудок, когда это случайно оказывается   возможным; бессонные ночи, излишества всякого рода, неумеренные порывы всех страстей, треволнения и истощение умственных сил, бесконечные огорчения и заботы, которые человек испытывает при любом имущественном положении и которые постоянно гложут его душу —вот печальные доказательства того, что большая часть болезней наших — это дело наших собственных рук и что мы могли бы почти всех их избежать, если бы сохранили образ жизни простой, однообразный и уединенный, который предписан нам был природою. Если она предназначала нас к тому, чтобы мы были здоровыми, то я почти решаюсь утверждать, что состояние размышления — это уже состояние почти что противоестественное и что человек, который размышляет — это животное извращенное. Когда подумаешь о прекрасном здоровье дикарей, по меньшей мере тех, которых мы сами не погубили с помощью наших спиртных напитков; когда вспомнишь, что они почти не знают никаких иных немощей, кроме как раны

52

и старость, то склоняешься к мысли, что легко можно было бы составить историю человеческих болезней, если проследить историю гражданских обществ. Таково, по крайней мере, мнение Платона⁵³ — он, судя по некоторым лекарствам, применявшимся или одобрявшимся Иодалирием и Махаоном⁵⁴ пришел к выводу, что различные болезни, которые неизбежно должны были вызвать Эти лекарства, были, стало быть, еще совсем неизвестны среди людей; а Цельс⁵⁵ сообщает, что диета, столь необходимая ныне, была изобретена только Гиппократом⁵⁶.

При столь немногих источниках болезней человек в естественном состоянии почти что не нуждается в лекарствах и еще менее — во врачах; человеческий род в этом отношении находится в положении, отнюдь не худшем, чем все остальные; и у охотников нетрудно узнать, много ли больных животных попадается им по пути. Много встречают они животных с опасными ранами, которые сами собою очень хорошо зарубцевались; с переломами костей и даже членов, которые выправились без помощи иного хирурга, кроме времени, иного режима, кроме обычной их жизни; эти животные выздоровели окончательно, хотя их не мучили операциями, не отравляли снадобьями и не изнуряли постами. Наконец, сколь бы ни было полезно нам искусство врачевания, правильно используемое, все же очевидно, что если больному дикарю, предоставленному самому себе, не на кого надеяться, кроме как на природу, ему зато и нечего опасаться, кроме своей болезни: это делает нередко его положение более предпочтительным, чем наше.

Остережемся же смешивать дикого человека с теми людьми, которых видим мы перед собою. Природа обходится со всеми животными, предоставленными ее заботам, с особою нежностью, которая как бы показывает, насколько ревниво относится она к этому своему праву. Лошадь, кошка, бык и даже осел, в большинстве своем, отличаются более высоким ростом и все — более крепким телосложением, большею живостью, силою и храбростью пока живут в лесах, а не в домах наших; они теряют половину этих преимуществ, когда становятся домашними, и можно сказать, что все наши   старания хорошо обращаться с этими животными и хорошо кормить их ведут лишь к их вырождению. То же происходит и  с человеком:  приобретая способность жить а обществе и становясь рабом, он делается слабым, боязливым и приниженным, а его образ жизни изнеженный и расслабленный окончательно подтачивает и его силы и его мужество. Прибавим, что различия между людьми в состояниях диком и домашнем должны быть еще больше, чем между животными дикими и домашними, ибо, поскольку природа   обходится   одинаково с животным и с человеком, все жизненные удобства, которых человек доставляет себе больше, чем приручаемым им животным, суть особые причины, которые вызывают более ощутимое его вырождение.

Итак, для этих первых людей  не составляет  столь большого   несчастья, ни, даже, столь большого препятствия для их самосохранения — нагота, от-

53

сутствие жилища и всех тех ненужностей, которые считаем мы столь необходимыми. Если кожа их не покрыта шерстью, то в жарких странах они в этом не нуждаются, а в холодных странах они быстро научаются приспосабливать в качестве одежды шкуры тех животных, которых они победили. Если у них только две ноги, чтобы бегать, зато у них две руки, чтобы позаботиться о своей защите и о своих нуждах. Дети их научаются ходить, быть может, поздно и с трудом, зато матери легко носят их с собою — этого преимущества нет у других видов, у которых мать, будучи преследуема, оказывается вынужденной бросать своих детенышей на произвол судьбы или же соразмерять свой бег с их бегом^I. Наконец, если не предполагать тех исключительных и случайных обстоятельств, о которых я буду говорить в дальнейшем и которые вполне могли бы никогда не иметь места, то ясно, во всяком случае, что первый, кто изготовил себе одежду и построил себе жилище, доставил себе Этим вещи мало необходимые, потому как до того времени он обходился без них, и мы не видим, почему бы он не мог, став взрослым, вести тот образ жизни, который он вел с самого своего детства.

Одинокий, праздный, всегда в непосредственной близости к опасности дикий человек должен любить спать и сон его должен быть чутким, как у животных, которые, думая мало, спят, так сказать, все время, когда они не думают. Так как забота о самосохранении составляет почти единственную его заботу, то наиболее развитыми его способностями должны быть те, главное назначение которых служить для нападения и для защиты, либо для того, чтобы овладеть своей добычей, либо для того, чтобы не стать самому добычею другого животного. Напротив, те органы, которые совершенствуются лишь под влиянием изнеженности и чувственности, должны оставаться в грубом состоянии; это исключает в дикаре утонченность какого бы то ни было рода: и так как чувства его разделяются по такому признаку, то осязание и вкус будут у него крайне грубы, зрение же, слух и обоняние — в высшей степени обостренными. Таково животное состояние вообще и таково же, по свидетельству путешественников, состояние большинства диких народов. Поэтому вовсе не следует удивляться ни тому, что готтентоты мыса Доброй Надежды⁵⁷ различают невооруженным глазом корабли в открытом морс с такого же расстояния, как голландцы с помощью зрительных труб; ни тому, что дикари Америки чуют испанцев по их следу, как самые лучшие псы; ни тому, что все Эти дикие народы без труда переносят свою наготу, возбуждают аппетит свой с помощью индейского перца и пьют европейские крепкие напитки, как воду.

^I Тут возможны некоторые исключения: к примеру, животное из провинции Никарагуа; оно похоже на лисицу; у него ноги напоминают руки человека, и оно, согласно Кореалю⁵⁸, имеет под животом карман, в который мать кладет детей, когда ей приходится спасаться бегством. Это, безусловно, то же животное, что в Мексике называют тлакатцином⁵⁹, и самке которого Лаэт⁶⁰ приписывает подобный же карман, имеющий то же назначение.

54

До сих нор я рассматривал только физическое естество человека, попробуем теперь взглянуть на него со старены духовной и нравственной.

Во всяком животном я вижу лишь хитроумную машину⁶¹, которую природа наделила чувствами, чтобы она могла сама себя заводить и ограждать себя, до некоторой степени, от всего, что могло бы ее уничтожить или привести в расстройство. В точности то же самое вижу я и в машине человеческой с той только разницей, что природа одна управляет всеми действиями животного, тогда как человек и сам в этом участвует как свободно действующее лицо. Одно выбирает или отвергает по инстинкту, другой — актом своей свободной воли; это приводит к тому, что животное не может уклониться от предписанного ему порядка, даже если бы то было ему выгодно, человек же часто уклоняется от этого порядка себе во вред.

Именно поэтому голубь умер бы с голоду подле миски, наполненной превосходным мясом, а кошка — на груде плодов или зерна, хотя и тот и другая прекрасно могли бы кормиться этою пищей, которою они пренебрегают, если бы они только догадались ее отведать. Именно поэтому люди невоздержанные предаются излишествам, которые вызывают волнения и смерть, так как ум развращает чувства, а желание продолжает еще говорить, когда природа умолкает,

У всякого животного есть свои представления, потому что у него есть чувства; оно даже до некоторой степени комбинирует свои представления, и человек отличается в этом отношении от животного лишь как большее от меньшего⁶². Некоторые философы даже предположили, что один человек больше отличается от другого человека, чем человек — от животного. Следовательно, специфическое отличие, выделяющее человека из всех других животных, составляет не столько разум, сколько его способность действовать свободно. Природа велит всякому живому существу, и животное повинуется. Человек испытывает то же воздействие, но считает себя свободным повиноваться или противиться, и как раз в сознании этой свободы проявляется более всего духовная природа его души. Ибо физика некоторым образом объясняет нам механизм чувств и образование понятий; но в способности желать, или точнее — выбирать и в ощущении этой способности можно видеть лишь акты чисто духовные, которые ни в коей мере нельзя объяснить, исходя из законов механики.

Но если бы трудности, с которыми связано изучение всех этих вопросов, и оставляли все же некоторый повод для споров относительно этого различия между человеком и животным, то есть другое, весьма характерное и отличающее их одно от другого свойство, которое уже не может вызвать никаких споров: это — способность к самосовершенствованию, которая с помощью различных обстоятельств ведет к последовательному развитию всех остальных способностей, способность, присущая пам как всему роду нашему, так и каждому ипдивидууму; в то время, как животное по истечении нескольких месяцев

55

после рождения на свет становится тем, чем будет всю жизнь, а род его, через тысячу лет,— тем же, чем был он в первый год этого тысячелетия. Почему один только человек способен впадать в слабоумие? Не потону ли, что он таким образом возвращается к изначальному своему состоянию; и в то время как животное, которое ничего не приобрело и которое тем более не может ничего потерять, всегда сохраняет свой инстинкт, человек, теряя вследствие старости или иных злоключений все то, что он приобрел благодаря его способности к совершенствованию⁶³, снова падает таким образом даже ниже еще, чем животное? Было бы печально для нас, если бы мы вынуждены была признать, что эта отличительная и почти неограниченная способность человека есть источник всех его несчастий, что именно она выводит его с течением времени из того первоначального состояния, в котором он проводит свой дни спокойно и невинно; что именно она, способствуя с веками расцвету его знаний и заблуждений, пороков и добродетелей, превращает его со временем в тирана себя самого и природы (IV). Было бы ужасно, если бы мы должны были восхвалять, как существо благодетельное, того, кто первым подсказал обитателю берегов Ориноко, как применять дощечки⁶⁴, которыми он зажимает виски своих детей и которые являются, по меньшей мере, одной из причин их слабоумия и первобытного их счастья.

Дикий человек, предоставленный природою одному лишь инстинкту, или, точнее, вознаграждаемый за возможное отсутствие инстинкта такими способностями, которые сперва позволяют ему заменить его, а потом поднимают его значительно над природою,— этот человек начнет с чисто животных функций. Замечать и чувствовать — таково будет первое его состояние, которое будет у него еще общим со всеми другими животными; хотеть и не хотеть, желать и бояться — таковы будут первые и почти единственные движения души его до тех пор, пока новые обстоятельства не вызовут в ней нового развития.

Что бы там ни говорили моралисты, а разум человеческий все же многим обязан страстям⁶⁵, которые, по общему признанию, также многим ему обязаны. Именно благодаря их деятельности и совершенствуется наш разум; мы хотим знать только потому, что мы хотим наслаждаться, и невозможно было бы постигнуть, зачем тот, у кого нет ни желаний, ни страхов, дал бы себе труд мыслить. Страсти, в свою очередь, ведут свое происхождение от наших потребностей, а развитие их — от наших знаний; ибо желать или бояться чего-либо можно лишь на основании представлений, которые можем мы иметь об этом или же следуя естественному импульсу; и дикий человек, лишенный каких бы то ни было познаний, испытывает лишь страсти этого последнего рода. Его желания не идут далее его физических потребностей (V); единственные блага в мире, которые ему известны,— это пища, самка и отдых; единственные беды, которых он страшится,— это боль и голод. Я говорю боль, а не смерть, ибо никогда животное не узнает, что такое — умереть, и

58

которые, не имея ни постоянного жилища, ни какой бы то ни было нудады один в другом, встречались бы, быть может, не более двух раз в своей жизни, не узнавая друг друга и не вступая друг с другом в разговор?⁷¹

Подумайте, сколькими представлениями обязаны мы употреблению речи; как изощряет и облегчает грамматика действия ума; каких невообразимых усилий и какого огромного времени стоило впервые изобрести языки: присоедините к этим соображениям предыдущие, и тогда судите сами, сколько тысяч веков потребовалось, чтобы развить последовательно в человеческом уме способность производить те действования, на которые он был способен.

Да будет мне позволено бросить беглый взгляд на трудности, связанные с вопросом о происхождении языков⁷². Я мог бы ограничиться здесь изложением или повторением исследований по этому вопросу г-на аббата де Кон-дильяка⁷³, они полностью подтверждают мое мнение и они-то, быть может, и дали мне первое представление об этом предмете. Но способ, каким этот философ разрешает трудности, которые он сам же себе создает в вопросе о происхождении установленных законов, показывает, что он предположил то, что я подвергаю сомнению, а именно — уже установленную своего рода связь между изобретателями языка; поэтому я полагаю, что, отсылая читателя к его размышлениям, я должен присоединить к ним и мои, чтобы представить эти трудности в освещении, соответствующем моей теме. Первая трудность, которая здесь возникает, состоит в том, чтобы представить себе, каким образом языки могли оказаться нужны, ибо если люди не имели никаких сношений между собою и никакой нужды в них, то непонятна ни потребность в этом изобретении, ни возможность его, если не было оно необходимо. Я вполне мог бы сказать, как многие другие, что языки родились в домашних сношениях между отцами, матерями и детьми. Но помимо того, что Это вовсе не опровергло бы возражений, это значило бы совершить ошибку, которую совершают все, кто, размышляя о естественном состоянии, переносят на него понятия, взятые в обществе, видят всегда семью соединенной в одном и том же жилище и ее членов, сохраняющих между собою союз столь же тесный и столь же постоянный, каким он является у нас, где их объединяет столько общих интересов; между тем, в этом первобытном состоянии не было ни домов, ни хижин, ни какого бы то ни было рода собственности, и поэтому каждый располагался как и где придется — и часто только на одну ночь: самцы и самки соединялись случайно волею встречи, случая и желания, не испытывая особой необходимости в речи, чтобы передавать то, что им нужно было сказать друг другу; они покидали друг друга с такою же легкостью. Мать сначала выкармливала своих детей, потому что ей самой это было необходимо; затем привычка делала их для нее дорогими — и она кормила их потому, что это было им необходимо. Как только у них появлялись силы искать себе пропитание, они немедленно покидали мать, и так как едва ли

59

было какое-нибудь другое средство отыскивать друг друга» кроме как не терять друг друга из виду, то они вскоре доходили до того, что переставали даже узнавать друг друга. Отметьте еще, что так как ребенок должен объяснить все, что ему надобно, и, следовательно, ему нужно сказать матери больше, чем мать должна сказать ему, то именно ребенку нужно потратить больше всего труда на это изобретение, и язык, которым он пользуется, должен быть в значительной степени его собственным созданием⁷⁴. Это плодит столько же языков, сколько существует индивидуумов, чтобы на них разговаривать; этому способствует еще кочевой образ жизни, который не дает ни одному наречию времени укорениться. Если же сказать, что мать диктует ребенку слова, которыми он должен будет пользоваться, чтобы попросить у нее то иди иное, то сие наглядно показывает, как обучают языкам, уже сложившимся, но это вовсе не объясняет, как они складываются.

Предположим первую эту трудность преодоленною; перенесемся на мгновение через огромное пространство, которое должно было отделять естественное состояние от возникшей уже потребности в языках, и попытаемся узнать, предполагая, что языки необходимы (VI), как они могли начать устанавливаться. Новая трудность, еще большая, чем предыдущая. Ибо если люди нуждались в речи, чтобы научиться мыслить, то они еще более нуждались в умении мыслить, чтобы изобрести искусство речи⁷⁵, и если бы мы поняли, каким образом звуки голоса взяты были как условные передатчики наших мыслей, то все же останется еще узнать, каковы могли быть сами передатчики условия этого для понятий, которые, не имея предметом своим нечто ощутимое, не могли быть определяемы ни жестами, ни голосом. Так что едва ли можно строить какие-либо основательные предположения относительно зарождения этого искусства сообщать другим свои мысли и устанавливать сношения между умами; искусства возвышенного, которое столь далеко уже ушло от своих истоков, но, на взгляд философа, остается еще столь далеким от своего совершенства, что нет человека достаточно дерзкого, который решился бы утверждать, что оно когда-нибудь придет к этому совершенству — даже если бы перевороты, которые неизбежно приносит с собой время, и прекратились, к выгоде для него, даже если бы академии расстались со всеми своими предрассудками или предрассудки умолкли перед лицом академий, и академии могли бы непрерывно, на протяжении целых столетий, заниматься только этим затруднительным вопросом.

Первый язык человека, язык наиболее всеобщий, наиболее выразительные и единственный, в котором нуждался он, прежде чем пришлось ему убеждать в чем-то людей уже объединившихся,— это крик самой природы⁷⁶. Так как Этот крик исторгался у человека лишь силою некоторого рода инстинкта в случаях настоятельной необходимости, чтобы умолять о помощи при большой опасности или об облегчении при тяжких страданиях, то им редко пользовались в повседневной жизни, где   царят   чувства  более  умеренные.

60

Когда представления людей стали расширяться и усложняться и когда между людьми установилось более тесное общение, они постарались найти знаки более многочисленные и язык более развитый, они увеличили число изменений голоса и присоединили к ним жесты, которые по природе своей более выразительны и смысл которых менее зависит от предварительного условия. Они, таким образом, выражали предметы видимые и движущиеся посредством жестов,  а те, которые действуют на слух,— посредством звукоподражаний. А так как жесты означают почти только такие предметы, которые налицо, или такие, которые легко описать, и видимые действия, так как применение жестов не всеобъемлюще, потому что темнота или возникновение преграды в виде какого-либо предмета делают их бесполезными и потому что они скорее требуют внимания, чем возбуждают его, то, в конце концов, додумались заменить их изменениями голоса, которые, не имея такой же связи с определенными представлениями, все же более способны выражать их в виде условных обозначений. Замена эта может совершиться только с общего согласия и притом таким способом, который довольно трудно было осуществить людям с мало развитыми, ввиду отсутствия упражнений, органами речи, и такая замена сама по себе кажется еще более непостижимой, потому что это единодушное согласие должно было быть каким-либо образом мотивировано, и, следовательно,   получается, что весьма необходимо было   прежде обладать речью, чтобы потом ввести ее в употребление.

Надо полагать, что первые слова, которыми люди пользовались, имели в их уме значение гораздо более широкое, чем слова, которые употребляют в языках, уже сложившихся; и что, не ведая разделения речи на составные ее части, они придавали каждому слову сначала смысл целого предложения ⁷⁷. Когда они начали отличать подлежащее от сказуемого и глаголы от существительных, что было уже не малым подвигом человеческого гения, существительных было вначале лишь столько же, сколько имен собственных, настоящее время инфинитива было единственным временем глаголов⁷⁸; а что до прилагательных⁷⁹, то понятие о них должно было развиваться лишь с боль шим трудом, потому что всякое прилагательное есть слово абстрактное, а абстракции суть операции трудные и мало естественные.

Каждый предмет получил сначала свое особое название, вне зависимости от родов и видов, которые эти первые учители не были в состоянии различать, и все индивидуумы представлялись их уму обособленными, какими и являются они на картине природы. Если один дуб назывался А, то другой дуб назывался Б, ибо первое наше представление, которое возникает при виде двух предметов — это то, что они не одно и то же, и часто нужно немало времени, чтобы подметить, что у них есть общего; так что чем более ограниченными были знания, тем обширнее становился словарь ⁸⁰. Затруднения, связанные со всею этою номенклатурою, нельзя было легко устранить, ибо, чтобы расположить живые существа согласно общим и родовым обозначениям, нужно

61

было знать свойства и различия, нужны были наблюдения и определения, то есть требовались естественная история и метафизика в гораздо большем объеме, чем то могло быть известно людям того времени.

К тому же общие понятия могут сложиться в уме лишь с помощью слов, а рассудок постигает их лишь посредством предложений. Это — одна из причин, почему у животных не может образоваться таких понятий и почему они не смогут когда бы то ни было приобрести ту способность к совершенствованию, которая от этих понятий зависит. Когда обезьяна, не колеблясь, переходит от одного ореха к другому, то разве думаем мы, что у нее есть общее понятие об этом роде плодов и что она сравнивает сложившийся у нее первообраз с этими двумя отдельными предметами? Нет, конечно; но вид одного из этих орехов вызывает в ее памяти ощущения, вызванные у нее другим, а глаза ее, уже приспособившись определенным образом, предуведомляют ее орган вкуса о том, как он должен приспособиться. Всякое общее понятие чисто умственно; если только к нему хоть чуть-чуть примешивается воображение, понятие сразу же становится частным. Попробуйте представить себе образ дерева вообще — это вам никогда не удастся: помимо вашей воли, вы должны будете увидеть его маленьким или большим, густым или с редкою листвою, светлым или темным, и если бы от вас зависело увидеть в нем лишь только то, что свойственно всякому дереву, то образ этот больше не походил бы на дерево. То, что существует только как чистая абстракция, также можно увидеть подобным образом или постигнуть лишь посредством речи. Одно толь-ко определение треугольника даст вам о нем истинное представление; но как только вы представите себе треугольник в уме, то это будет именно такой-то треугольник, а не иной, и вы обязательно придадите ему ощутимые линии или окрашенную плоскость. Нужно, следовательно, произносить предложения, нужно, следовательно, говорить, чтобы иметь общие понятия⁸¹: ибо как только прекращается работа воображения, ум может продвигаться лишь с помощью речи. Если, таким образом, первые изобретатели могли дать названия лишь тем понятиям, которые у них уже были, то отсюда следует, что первые существительные никогда не могли быть ничем иным, кроме как именами собственными.

Но когда, посредством непостижимых для меня способов, наши новоявленные грамматики начали расширять свои понятия и делать более общими свои слова, то невежество изобретателей должно было ограничить этот метод весьма тесными рамками; и так как сначала они чрезмерно умножили число названий индивидуумов, ибо не знали родов и видов, то впоследствии они образовали уже слишком мало видов и родов, ибо существа они не рассматривали с точки зрения всех их различий. Чтобы продвинуть разделение достаточно далеко, нужно было иметь больше опыта и знаний, чем могло у них быть, больше исследований и труда, чем пожелали они на это употребить. А если и теперь открывают   ежедневно   новые виды,   которые   до сих   пор

62

ускользали от всех наших  наблюдений, то подумайте, сколько их должно было укрыться от людей, которые судили о вещах лишь по первому взгляду. Что же до первовачальных категорий и наиболее общих понятий, то излишне прибавлять, что они также должны были от них ускользать. Как могли они, например, представить себе или понять такие слова, как материя, дух, сущность, способ, образ, движение, когда наши философы, которые столь долгое время уже ими пользуются, с большим трудом могут их понять сами, и,— так как понятия, которые связываем мы с этими словами, всецело отвлеченные,— они не находят им никакого прообраза в природе?

Я остановлюсь на этих первых шагах и умоляю моих  судей прервать здесь чтение и подумать: после изобретения существительных, т. е. той части языка, которую создать было легче всего,— какой еще путь должен был пройти язык, чтобы он мог выражать все мысли людей, чтобы он мог получить постоянную форму, чтобы на нем можно было разговаривать публично и с его помощью воздействовать на общество? Я умоляю их поразмыслить над тем, сколько потребовалось времени и знаний, чтобы изобрести числа (VII), слова, обозначающие отвлеченные понятия, аористы и все времена глаголов, частицы, синтаксис, чтобы научиться составлять предложения, суждения и чтобы создать всю логическую систему речи. Что до меня, то, устрашенный все умножающимися трудностями и убежденный в том, что, как это уже почти доказано, языки не могли возникнуть и утвердиться с помощью средств чисто человеческих⁸², я предоставляю всем желающим заниматься обсуждением сего трудного вопроса: что было нужнее — общество, уже сложившееся,— для введения языков, либо языки, уже изобретенные,—для  установления общества.

Как бы ни обстояло дело с происхождением языка и общества, все же по тому, сколь мало природа позаботилась о сближении людей на основе их взаимных потребностей и об облегчении им пользования речью, видно, по меньшей мере, сколь мало подготовила она их способность к общежитию⁸³ и сколь мало внесла она своего во все то, что сделали они, чтобы укрепить узы общества. В самом  деле, невозможно представить себе, почему человек в этом первобытном состоянии больше нуждался бы в другом человеке, чем обезьяна или волк — в себе подобных; и если даже предположить, что была у него в этом нужда, то какая причина могла бы побудить другого человека идти ему в этом навстречу; наконец,   даже в этом последнем случае,  как могли бы они достигнут  между собою   соглашения относительно   тех  или иных условии. Нам беспрестанно повторяют, я это знаю, что не было ничего столь несчастного, как чсловек в этом состоянии⁸⁴; и если верно, как я, надеюсь, это доказал, что лишь через много веков  у него могли появиться желание и возможность выйти из этого состояния, то винить в этом надо бы природу, а не того, кого она таким именно создала. Но если я правильно понимаю это выражение несчастный, то слово это либо вовсе не имеет смыс-

63

ла, либо означает лишь мучительные лишения и страдания души или тела; и если так, то я бы очень хотел, чтобы мне объяснили, какого рода могут быть несчастья существа свободного, спокойного душою и здорового телом. Я спрашиваю, который из двух образов жизни — в гражданском обществе или в естественном состоянии — скорее может стать невыносимым для того, кто живет в этих условиях? Мы видим вокруг нас почти только таких людей, которые жалуются на свою жизнь, и многих таких, которые лишают себя жизни, когда это в их власти; законы божеский и человеческий вместе едва способны остановить этот беспорядок. А случалось ли вам когда-либо слышать, я спрашиваю, чтобы дикарь на свободе хотя бы только подумал о том, чтобы жаловаться на жизнь и кончать с собою. Судите же с меньшим высокомерием о том, по какую сторону мы видим подлинное человеческое несчастье. И напротив, могло ли быть существо столь же несчастное, как дикий человек, ослепленный познаниями, измученный страстями и рассуждающий о состоянии, отличном от его собственного. То было весьма мудрым предвидением, что способности, которыми обладал этот человек в потенции, должны были развиваться только тогда, когда уже были случаи их упражнять, так чтобы они не оказались для него излишними и обременительными прежде времени или же запоздалыми и бесполезными в случае надобности. В одном только инстинкте заключалось для него все, что было ему необходимо, чтобы жить в естественном состоянии; а в просвещенном уме заключается для него лишь то, что ему необходимо, чтобы жить в обществе.

На первый взгляд кажется, что люди, которые в этом состоянии не имели между собою ни какого-либо рода отношений морального характера, ни определенных обязанностей, не могли быть ни хорошими, ни дурными и не имели пи пороков, ни добродетелей⁸⁵; если только, принимая эти слова в некоем физическом смысле, мы не назовем пороками те качества индивидуума, которые могут препятствовать его самосохранению, а добродетелями — те качества, которые могут его самосохранению способствовать; в этом случае пришлось бы назвать наиболее добродетельным того, кто менее всех противился бы простейшим внушениям природы. Но, если мы не будем отходить от обычного значения этого слова, то лучше не высказывать пока суждения, которое могли бы мы вынести о таком положении, и не доверяться нашим предрассудкам до тех пор, пока, имея в руках надежное мерило, мы не исследуем, больше ли добродетелей, чем пороков, среди людей цивилизованных, либо же — приносят ли этим людям больше пользы их добродетели, чем вреда — их пороки; либо — является ли развитие их знаний достаточным вознаграждением за то зло, которое они взаимно причиняют один другому по мере того, как научаются добру, которое они должны делать друг другу; либо же, в общем,— не было ли бы их положение более предпочтительным, когда им нечего было терять и не надо было ни страшиться зла, ни ждать добра от кого бы то ни было, чем тогда, когда, сделавшись зависимыми от

64

всего решительно, они обязались бы ждать всего от тех, кто не обязывается что-либо им давать.

Более же всего воздержимся заключать вместе с Гоббсом⁸⁶, что пока человек не имеет понятия о доброте, он от природы зол, что он порочен, пока не знает добродетели; что он неизменно отказывает себе подобным в услугах, если он не считает себя к тому обязанным, и что, в силу права на владение вещами, ему необходимыми,— права, которое он не без основания себе присваивает,— он   безрассудно   мнит   себя    единственным   обладателем    всего мира⁸⁷. Гоббс очень хорошо видел недостаточность всех современных определений  естественного права, но следствия, которые выводит он из  своего собственного определения, показывают, что он придает ему такое значение, которое не менее ложно. Исходя из принципов, им же установленных, этот автор должен был бы сказать, что естественное состояние — это такое состояние, когда забота о нашем самосохранении менее всего вредит заботе других о самосохранении, и состояние это, следовательно, есть наиболее благоприятное для мира и наиболее подходящее для человеческого рода. Он, однако, утверждает как раз противное, когда включает, весьма некстати, в то, что составляет заботу дикого человека о своем самосохранении, необходимость удовлетворять множество страстей, кои суть порождение общества и которые сделали   необходимым   установление   законов.   Злой, — говорит   он⁸⁸,— это сильное дитя. Остается выяснить, является ли дикарь сильным дитятею? Допустим, что мы бы с ним в этом согласились, что бы ои из этого вывел? Что, если, будучи сильным, человек этот так же зависел от других, как тогда, когда он слаб, что нет такой крайности, которая могла бы его остановить: он прибил бы свою мать, если бы она слишком замешкалась дать ему грудь; он задушил бы одного из своих младших братьев, если бы тот ему докучал; он укусил бы за ногу другого, если бы тот толкнул его или обеспокоил. Но — быть сильным и одновременно зависимым — это два предположения, которые исключают друг друга при естественном состоянии: человек  слаб, когда он Зависим, но он освобождается от зависимости прежде еще, чем становится сильным. Гоббс упустил из виду, что та же причина, которая мешает дикарям использовать свой ум, как утверждают наши юристы, в то же время мешает им злоупотреблять своими способностями, как утверждает он сам. Так что можно было бы сказать, что дикари не злы как раз потому, что они не знают, что значит быть добрыми; ибо не развитие познаний и не узда Закона, а безмятежность страстей  и неведение порока мешают им совершать зло: Tanto plus in illis   proficit vitiorum ignoratio quam in liis cognitio vir-tutis ^*. Есть, впрочем, еще  одно начало, которое Гоббс совсем упустил из

^* «Им приносит больше пользы познание пороков, чем другим—знание добродетелей»⁸⁹ (лат.). Юстин.  История, II, 15.

65

вида и которое, будучи дано человеку для смягчения, в известных обстоятельствах, неукротимости его самолюбия или его стремления к самосохранению, пока еще не родилось чувство самолюбия (VIII), умеряет его рвение в борьбе за свое благополучие врожденным отвращением, которое он испытывает при виде страданий ему подобного⁹⁰. Полагаю, что мне нечего бояться каких-либо возражений, если я отдам человеку ту единственную природную добродетель, признать которую был вынужден даже самый злостный хулитель добродетелей человеческих⁹¹, Я говорю о жалости, о естественном сочувствии к существам, которые столь же слабы, как мы, и которым грозит столько же бед, как и вам: добродетель эта тем более всеобъемлюща и тем более полезна для человека, что она предшествует у него всякому размышлению, и столь естественна, что даже животные иногда обнаруживают явные ее признаки. Не говоря уже о нежности матерей к их детенышам и о тех опасностях, которым идут они навстречу, чтобы оградить своих детенышей от этих опасностей, разве не приходится нам ежедневно наблюдать, сколь противно ло-•шади раздавить ногою какое-либо живое существо. Всякое животное чувствует некоторое беспокойство, когда встречает на своем пути мертвое животное его же вида; есть даже такие, которые устраивают своим собратьям нечто вроде погребения; и жалобный рев скота, когда он попадает на бойню, говорит о том впечатлении, которое производит на него это ужасное зрелище, его поражающее. Мы с удовольствием замечаем, что и автор Басни о пчелах⁹², вынужденный признать человека существом сострадательным и чувствительным, в том примере, который он по этому случаю приводит, изменяет своему изысканному и холодному стилю и представляет нам волнующий образ человека, находящегося взаперти, который видит, как за окном дикий зверь вырывает дитя из объятий матери, крошит смертоносными своими зубами его слабые члены и разрывает ногтями трепещущие внутренности этого дитяти. Какое страшное волнение должен испытать свидетель подобной сцены, которая никак не касается его самого! какие муки должен он испытывать при этом зрелище от того, что не может он оказать никакой помощи ни лишившейся чувств матери, ни умирающему ребенку.

Таков чисто естественный порыв, предшествующий всякому размышлению, такова сила естественного сострадания, которое самым развращенным нравам еще так трудно уничтожить, ибо видим же мы ежедневно, как на наших спектаклях умиляется и льет слезы над злоключениями какого-нибудь несчастливца тот, кто, окажись он на месте тирана, еще более отягчил бы муки врага своего, подобно кровожадному Сулле ⁹³, столь чувствительному к несчастьям, если не он был их причиною, или этому Александру Ферскому⁹⁴, который не решался присутствовать на представлении какой бы то ни было трагедии, опасаясь, как бы не увидели, как стонет он вместе с Андромахой и Приамом⁹⁵, что не мешало ему без волнения слушать вопли стольких граждан, которых убивали ежедневно по его же приказаниям.

Mollissima corda

Hamano generi dare se natura fatetur,

Quae lacrimas dedit ^*.

Мандевилль хорошо понимал, что, несмотря на все свои моральные принципы, люди навсегда остались бы нечем иным, как чудовищами, если бы природа не дала им сострадание в помощь разуму; но он не увидел, что уже из этого одного качества возникают все общественные добродетели, в которых хочет он отказать людям. В самом деле, что такое великодушие, милосердие и человечность, как не сострадание к слабым, к виновным или к человеческому роду вообще? Благожелательность и даже дружба суть, если взглянуть на Это как следует, результат постоянного сострадания, направленного на определенный предмет; ибо   желать,  чтобы  кто-нибудь не  страдал — разве  это не значит желать, чтобы он был счастлив? Если верно, что сострадание есть всего лишь такое чувство, которое ставит нас на место того, кто страдает⁹⁶,— чувство безотчетное и сильное у человека дикого, развитое, но слабое у человека в гражданском состоянии,— то истинность  моих  слов  получает  новое подтверждение. В самом деле, сострадание будет тем сильнее, чем теснее отождествит себя животное — зритель с животным страдающим. Ведь очевидно, что отождествление это должно было бы быть несравненно более полным в естественном состоянии, чем в таком состоянии, когда люди уже рассуждают. Разум порождает самолюбие, а размышление его укрепляет; именно размышление заставляет человека обратить свои мысли на самого себя, именно размышление отделяет человека от всего, что стесняет его и удручает. Философия изолирует человека; именно из-за нее говорит он втихомолку при виде страждущего:   «Гибни, если хочешь, я в безопасности». Только опасности, угрожающие всему обществу, могут нарушить спокойный сон философа и поднять его с постели. Можно безнаказанно зарезать ближнего под  его окном; ему стоит только закрыть себе руками уши и несколько успокоить себя несложными доводами, чтобы не дать восстающей в нем природе отождествить себя с тем, которого убивают⁹⁷. Дикий человек полностью лишен этого восхитительного таланта; и, по недостатку благоразумия и ума, он всегда без рассуждений отдается первому порыву человеколюбия. Во время бунтов, во время уличных драк сбегается чернь, а человек благоразумный старается держаться подальше;  сброд, рыночные торговки разнимают дерущихся и мешают почтенным людям перебить друг друга.

Итак, совершенно очевидно, что сострадание — это естественное чувство, которое, умеряя в каждом индивидууме действие себялюбия, способствует взаимному сохранению всего рода. Оно-то и заставляет нас, не рассуждая,

^* Нежнейшее сердце

Дать роду людскому, видно, желала природа,

Коль наделила слезами (лог.) ⁹⁸.

67

спешить на помощь всем, кто страдает у нас на глазах; оно-то и занимает в естественном состоянии место законов, нравственности и добродетели, обладал тем преимуществом, что никто и не пытается ослушаться его кроткого голоса; именно оно не позволит какому бы то ни было сильному дикарю отнять у слабого ребенка или у немощного старика с трудом добытую пищу, если сам он надеется найти ее для себя в другом месте; именно оно внушает всем людям вместо этого возвышенного предписания: Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобою⁹⁹, то другое предписание доброты естественной, которое куда менее совершенно, но, быть может, более полезно, чем предыдущее: Заботься о благе твоем, причиняя как можно меньше зла другому. Словом, именно в этом естественном чувстве скорее, чем в каких-либо хитроумных соображениях, следует видеть причину того отвращения к содея-нию зла, которое всякий человек испытывает, даже независимо от тех или иных принципов воспитания. Хотя Сократу и умам его закала, возможно, и удавалось силою своего разума приобщиться добродетели, но человеческий род давно бы уже не существовал, если бы его сохранение зависело только от рассуждений тех, которые его составляют.

Обладая страстями столь мало деятельными, и уздою, столь спасительною, эти люди, скорее неистовые, чем злые, более озабоченные тем, чтобы оградить себя от зла, чем подверженные искушению причинить зло другому, не вступали в слишком опасные распри между собою; так как не было между ними сношений какого-либо рода, и они, следовательно, не знали ни тщеславия, ня преклонения, ни уважения, ни презрения; так как они не имели ни малейшего понятия о «твоем» и «моем», как и какого-либо действительного понятия о справедливости: так как считали насилия, которым могли подвергнуться, злом легко исправимым, а не обидою, требующею наказания, и так как они даже не помышляли о мести,— разве только, что осуществляли ее машинально и немедленно, как собака, что кусает брошенный в нее камень,— то их споры редко приводили к кровавым последствиям, если только не имели они своим предметом чего-нибудь более существенного, нежели пища. Но я вижу здесь еще один предмет, более опасный, о котором мне и остается поговорить.

Среди страстей, которые волнуют сердце человека, есть одна, пылкая, неукротимая, которая делает один пол необходимым другому; страсть ужасная, презирающая все опасности, опрокидывающая все препятствия; в своем неистовстве она, кажется, способна уничтожить человеческий род, который она предназначена сохранять. Во что превратятся люди, став добычею этой необузданной и грубой страсти, не знающей ни стыда, ни удержу, и оспаривающие повседневно друг у друга предметы своей любви ценою своей крови.

Надо прежде всего признать, что чем более неистовы страсти, тем более необходимы законы, чтобы их сдерживать. Но, помимо того, что беспорядки и преступления, которые ежедневно вызывают среди нас эти страсти, довольно хорошо показывают недостаточность законов в этом отношении, было бы еще

68

неплохо исследовать, не родились ли вообще эти беспорядки вместе с самими законами; ибо в том случае,— если бы они были способны бороться с беспорядками,— то самое малое, чего от них следовало бы потребовать, это: чтобы они покончили с тем злом, которого без них вообще бы не существовало.

Начнем с того, что отделим в чувстве любви духовное от физического. Физическое — это вообще желание, влекущее один пол к соединению с другим. Духовное — это то, что определяет это желание и направляет его исключительно на один только предмет, или, по меньшей мере, сообщает этому желанию, направленному на этот предпочитаемый предмет, высшую степень напряжения. Таким образом, нетрудно увидеть, что духовная сторона любви — Это чувство искусственное, порожденное жизнью в обществе и превозносимое женщинами с великою ловкостью и старанием, чтобы укрепить свою власть и сделать господствующим тот пол, который должен   был   бы подчиняться¹⁰⁰. Чувство это, основывающееся на определенных понятиях  о достоинствах   и красоте, понятиях, которых у дикаря вообще не может быть, и на сравнениях, которые он вообще не в состоянии делать, должно быть ему почти незнакомо. Ибо, так как в уме его не могло еще сложиться отвлеченных понятий о правильности и соразмерности, то душа его также неспособна чувствовать восхищение и любовь, которые, хотя и безотчетно, рождаются из применения этих понятий. Он послушен только своему темпераменту, который получил он от природы, а не вкусу, которого он не мог еще приобрести; и любая женщина хороша для пего.

Эти люди ограничены знанием одной только физической стороны любви и счастливы, не ведая тех индивидуальных предпочтений, что разжигают это чувство, и умножают его трудности; они должны поэтому не так часто и не так живо чувствовать приступы любовного неистовства; а раз так, то и столкновения между ними должны быть более редки и менее жестоки. Воображение, которое, среди нас, творит столько бед, ничего не говорит сердцу дикаря; каждый спокойно ждет внушения природы, отдается ему, не выбирая, более с удовольствием, чем со страстью; и, как только удовлетворена потребность, желание угасает все целиком.

Бесспорно поэтому, что и сама любовь, как и все прочие страсти, приобрела лишь в обществе тот неукротимый пыл, который делает ее столь часто гибельною для людей; и представлять диких людей беспрестанно истребляющими друг друга ради удовлетворения своих зверских инстинктов тем более смехотворно, что мнение это противоречит фактам и что, например, караибы — народ, который менее, чем какие-либо из ныне существующих народов, отдалился от естественного своего состояния,— как раз миролюбивее всех в своих любовных делах и менее всех подвержены ревности¹⁰¹, хотя они и живут в знойном климате, который, казалось бы, должен сообщать страстям этим еще большую деятельность.

Что же до выводов, которые можно было бы сделать из наблюдений над различными видами животных, из схваток самцов, которые повседневно оро-

69

шают кровью наши птичники или оглашают весною своими криками наши леса, оспаривая друг у друга самку, то здесь надо прежде всего исключить все те виды, внутри которых природа, самым очевидным образом, установила иные соотношения между полами, чем у нас: таким образом, петушиные бои вовсе не дают основания для каких-либо заключений относительно человеческого рода. У тех видов животных, у которых пропорция соблюдается более строго, бои эти могут иметь причиною только немногочисленность самок по сравнению с числом самцов, либо наличие таких промежутков времени, в течение которых самки вообще не подпускают к себе самцов, а это возвращает нас к первой же причине,— ибо если каждая самка допускает к себе самца только два месяца в году, то в результате число самок как бы уменьшается на пять шестых. Однако ни один из этих двух случаев не применим к человеческому роду, где число самок обычно превосходит число самцов и где никогда не приходилось наблюдать, даже у дикарей, чтобы самки, как это имеет место у других видов, периодически то искали самцов, то не подпускали их к себе. Кроме того, поскольку у многих из этих животных период течки наступает одновременно для всего вида, то настает ужасный момент всеобщего возбуждения, сумятицы и боев за самку: момент, который вообще никогда не наступает среди людей, потому что в человеческом роде любовь никогда не бывает связанною с теми или иными периодами. Поэтому из боев некоторых животных за обладание самкой нельзя заключать, что то же самое, вероятно, происходило и с человеком в естественном состоянии, а если бы и можно было сделать такой вывод, то потому как раздоры эти вовсе не уничтожают другие виды животных, следует, по меньшей мере, думать, что они не были бы более пагубными для нашего рода и, весьма очевидно, произвели бы в естественном состоянии еще меньше опустошений, чем производят они в обществе, особенно же в тех странах, где нравственность еще чего-то стоит и где ревность любовников и месть супругов вызывают ежедневно поединки, убийства и еще худшее; где долг вечной верности служит лишь к тому, чтобы вызывать прелюбодеяния, и где сами законы воздержания и чести неизбежно увеличивают разврат и множат число искусственных выкидышей.

Сделаем выводы: дикий человек, который, блуждая в лесах, не обладал трудолюбием, не знал речи, не имел жилища, не вел ни с кем войны и ни с кем не общался, не нуждался в себе подобных, как и не чувствовал никакого желания им вредить, даже, может быть, не знал никого из них в отдельности, был подвержен лишь немногим страстям, и, довольствуясь самим собою, обладал лишь теми чувствами и познаниями, которые соответствовали такому его состоянию; ощущал только действительные свои потребности, смотрел лишь на то, что, как он думал, представляло для него интерес, и его интеллект делал не большие успехи, чем его тщеславие. Если случайно делал он какое-нибудь открытие, то тем менее мог он кому-нибудь о нем сообщить, что не знал даже собственных детей. Искусство погибало вместе с изобретателем.

70

Не было ни образования, ни прогресса, бесполезно множились поколения; и, так как каждое из них отправлялось от той же точки, то целые столетия протекали в той же первобытной грубости; род был уже стар, а человек все еще оставался ребенком.

Если я столь долго распространялся об этом предполагаемом первобытном состоянии человека, то это потому, что мне нужно уничтожить старые заблуждения и укоренившиеся предрассудки, и я счел себя обязанным докопаться до корня и показать на картине действительно естественного состояния, что неравенство, пусть даже естественное, имело в этом состоянии далеко не такие размеры и значение, как это утверждают наши писатели.

В самом деле, нетрудно увидеть, что среди тех особенностей, которые составляют различие между людьми, многие считаются естественными, тогда как они являются лишь порождением привычек и различий в образе жизни, которые становятся свойственны людям в обществе. Так, крепость или хилость телосложения и зависящие от этого сила или слабость часто определяются в большей мере тем, закалили или изнежили человека воспитанием, чем первоначальным строением его тела. Так же обстоит дело и с силами ума; и притом воспитание не только создает различия между умами образованными и необразованными, но оно увеличивает еще и различия между первыми соответственно их образованности; ибо если пойдут по  одной   дороге великан и карлик, то каждый шаг и первого и второго даст новое преимущество великану. И вот, если мы сравним огромное разнообразие в способах воспитания и в образе жизни у людей различных разрядов в гражданском обществе с простотою и единообразием жизни животной и дикой, когда все питаются одною и тою же пищею, ведут одинаковый образ жизни и делают в точности одно и то же, мы поймем, насколько менее значительными должны быть различия между людьми в естественном состоянии, чем в общественном состояпии, и насколько должно увеличиться естественное неравенство внутри человеческого рода в результате неравенства, порождаемого общественными установлениями. Но, если бы природа и была столь пристрастна в распределении своих даров, как это утверждают, то какое преимущество перед остальными получили бы те, к которым она бы оказалась более всего благосклонна, при таком положении вещей, которое делало почти невозможными сношения между ними? Там, где нет никакой любви, к чему там красота? Какой прок от ума людям. которые вообще не умеют говорить, и от хитрости — тем, у которых нет никаких дел. Мне постоянно повторяют, что более сильные будут угнетать слабых. Но пусть мне объяснят, что понимают под этим словом «угнетение». Одни будут господствовать с помощью насилия, другие будут изнемогать, будучи вынуждены подчиняться всем прихотям первых. Вот как раз то, что наблюдаю я среди нас, но я не вижу, как можно говорить это же о дикарях, которым было бы совсем даже нелегко втолковать, что такое порабощение и господство. Человек, конечно, может завладеть плодами, которые собрал дру-

71

гой, дичью, которую тот убил, пещерою, что служила ему убежищем; но как сможет он достигнуть того, чтобы заставить другого повиноваться себе? и какие могут быть узы зависимости между людьми, которые ничем не обладают? Если меня прогонят с одного дерева, то мне достаточно перейти на другое; если меня будут тревожить в одном месте, кто помешает мне пойти в другое? Если найдется человек, столь превосходящий меня силою и, сверх того, столь развращенный, столь ленивый и столь жестокий, чтобы заставить меня добывать для него пищу, тогда как он будет пребывать в праздности? ему придется поставить себе задачей ни на один миг не терять меня из виду и, ложась спать, с превеликою тщательностью связывать меня из страха, чтобы я не убежал и не убил его, т. е. ему придется добровольно обречь себя на труд гораздо более тяжкий, чем тот труд, которого он захотел бы избежать и чем тот труд, который он взвалил бы на меня. Если же, несмотря на все это, бдительность его ослабеет хоть на минуту? если внезапный шум заставит его повернуть голову? я пробегу двадцать шагов по лесу,— и вот уже оковы мои разбиты, и он не увидит меня больше никогда в жизни.

Даже если не вдаваться более в эти ненужные подробности, каждому должно быть ясно, что узы рабства образуются лишь из взаимной зависимости людей и объединяющих их потребностей друг в друге, и потому невозможно поработить какого-либо человека, не поставив его предварительно в такое положение, чтобы он не мог обойтись без другого: положение это не имеет места в естественном состоянии, и потому каждый свободен в этом состоянии от ярма, а закон более сильного там не действителен.

После того, как я доказал, что неравенство едва ощущается в естественном состоянии и что влияние его в этом состоянии почти равно нулю, мне остается показать его происхождение и развитие в ходе последующего развития человеческого ума. После того, как я показал, что способность к совершенствованию, общественные добродетели и другие способности, которые естественный человек получил в потенции, никогда не могли развиться сами собою, что для этого было необходимо случайное сочетание многих внешних причин, которое могло никогда и не возникнуть, и без чего человек навсегда остался бы в своем изначальном состоянии, мне остается еще рассмотреть и сопоставить различные случайности, которые могли способствовать совершенствованию человеческого разума, вызывая одновременно вырождение человеческого рода, превращать человека в существо злое, делая его одновременно способным к общежитию, и от эпохи столь далекой дойти, в конце концов, до той поры, когда человек и мир стали такими, какими мы их видим.

Я признаюсь, что события, которые предстоит мне описать, могли происходить по-разному, и поэтому, делая свой выбор, я могу руководиться лишь теми или иными предположениями. Но кроме того, что догадки эти превращаются в доводы,  если они суть  наиболее вероятные из тех, которые можно

72

вывести из природы вещей, и представляют собою единственно возможные средства, чтобы открыть истину,— следствия, которые собираюсь я вывести из Этих догадок, вовсе не будут из-за этого предположительными, так как, основываясь на только что установленных мною принципах, нельзя построить никакой иной системы, которая не доставила бы мне тех же результатов и из которой я не мог бы вывести тех же заключений.

Это избавит меня от необходимости развивать мои соображения о том, каким образом удаление во времени от этих событий восполняет для нас недостаточную их правдоподобность; о поразительной силе причин весьма незначительных, ежели они действуют непрерывно; о невозможности, с одной стороны, опровергнуть некоторые гипотезы, если, с другой, мы оказываемся не в состоянии придать им значение достоверных фактов; о том, что если нам даны два факта как достоверные и их нужно связать цепью фактов промежуточных, неизвестных или рассматриваемых как таковые, то это — дело истории, если она у нас есть, доставить нам факты, их соединяющие; это — дело философии, если фактов не хватает, установить сходные факты, которые могут связать первые между собою; наконец, судить о том, насколько сходство различных фактов сводит их к гораздо меньшему числу различных категорий, чем нам это представляется. Мне достаточно представить эти предметы рассмотрению моих судей; мне достаточно поступить таким образом, чтобы обычным читателям уже не было нужды их рассматривать.

73

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Первый, кто, огородив участок земли¹⁰², придумал заявить: «Это мое!» и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: «Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли — для всех, а сама она — ничья!» Но очень похоже на то, что дела пришли уже тогда в такое состояние, что не могли больше оставаться в том же положении. Ибо это понятие — «собственность», зависящее от многих понятий, ему предшествовавших, которые могли возникать лишь постепенно, не сразу сложилось в человеческом уме. Нужно было достигнуть немалых успехов, приобрести множество навыков и познаний, передавать и увеличивать их из поколения в поколение, прежде чем был достигнут этот последний предел естественного состояния. Начнем поэтому с более ранней поры и попытаемся охватить взглядом с одной только точки зрения это медленное развитие событий и знаний в самой естественной их последовательности.

Первым чувством человека было ощущение его бытия; первой его заботою — самосохранение. Плоды земли доставляли ему все необходимые средства к жизни; инстинкт научил его ими пользоваться. Голод и другие влечения заставляли его поочередно испытать то один, то другой способ существования, и среди этих влечений было одно, звавшее его продолжать свой род; Эта слепая страсть, лишенная всякого сердечного чувства, влекла за собою только акт чисто животный. Удовлетворив потребность, оба пола уже больше не узнавали друг друга, и даже ребенок ничего уже больше не значил для матери, как только он мог обойтись без нее.

Таково было положение нарождающегося человека; такова была жизнт» животного, которому сначала были доступны лишь ощущения в чистом виде и которое едва пользовалось дарами, предподносимыми ему природою, еще не помышляя о том, чтобы что-нибудь у нее отвоевать. Но вскоре он столкнулся с трудностями; нужно было научиться их преодолевать. Высота деревьев, мешавшая человеку добираться до плодов; соперничество животных, которые хотели питаться этими же плодами; свирепость тех из них, которые угрожали его собственной жизни,— все заставляло его настойчиво упражнять свое тело; надо было стать ловким, быстрым в беге, сильным в борьбе. Естественные орудия — ветки деревьев и камни — вскоре попали ему под руку. Он научился преодолевать естественные препятствия, сражаться в случае необходимости с другими животными, оспаривать свою пищу даже у других людей или находить себе новую пищу взамен той, которую приходилось уступать более сильному.

По мере того, как разрастался человеческий род, трудности множились, как и люди. Различия почв, климата, времен года должны были заставить людей вносить различия и в свой образ жизни. Неурожайные годы, долгие и суровые зимы, палящий зной летом, уничтожающий всю растительность, требовали от них новой изобретательности¹⁰³. На берегах морей и рек люди изобретают лесу и крючок, становятся рыболовами и начинают питаться рыбой. В лесах они себе делают луки и стрелы и становятся охотниками и воинами. В холодных странах они одеваются в шкуры убитых ими животных. Гроза, извержение вулкана или какой-нибудь другой счастливый случай знакомит их с огнем — новым средством борьбы с суровостью зимы; они научаются сохранять огонь, затем — воспроизводить его и, наконец, готовить на нем мясо, которое они прежде пожирали сырым.

Это постоянно повторяющееся сопоставление различных живых существ с собою и одних с другими естественно должно было породить в уме человека представления о некоторых соотношениях. Эти отношения, которые мы выражаем словами: большой, маленький, сильный, слабый, быстрый, медленный, боязливый, смелый, и другие подобные понятия, сравниваемые в случае необходимости и притом почти бессознательно, породили в конце концов У него что-то вроде размышления, или, скорее, какое-то машинальное благо-

74

разумие, которое подсказывало ему предосторожности, наиболее необходимые для его безопасности.

Новые знания, которые появились в результате этого развития, увеличили превосходство его над другими животными и заставили его осознать это превосходство. Он научился ставить животным ловушки, он старался перехитрить их тысячью способов; и хотя многие из тех животных, которые могли быть для него полезны или опасны, превосходили его силою в схватке или быстротою в беге, он стал со временем господином первых и грозою вторых. И поэтому первый взгляд, брошенный человеком на себя самого, вызвал в нем первое движение гордости; и поэтому, едва научившись различать положение различных существ по отношению друг к другу и признав себя первым как представителя своего вида, он уже исподволь готовился притязать на это первое место и как индивидуум.

Хотя ему подобные и не были для него тем же, чем являются они для нас, хотя он навряд ли имел больше общения с ними, чем с другими животными, все же и они не были забыты им в его наблюдениях. Сходные черты, которые мог он со временем подметить между ними, между своею самкою и самим собою, заставили его предполагать существование еще и других сходных черт, которые не были им замечены; и видя, что все они ведут себя так же, как и он вел бы себя при подобных обстоятельствах, он пришел к заключению, что они думают и чувствуют совершенно так же. как и он; и эта важная истина, прочно утвердившись в его уме, благодаря предчувствию столь же верному, но более быстрому, чем логическая операция, заставила его следовать наилучшим правилам поведения, которых ему надлежало с ними придерживаться, чтобы обеспечить себе преимущества и безопасность.

Наученный опытом, что стремление к благополучию — это единственная движущая сила человеческих поступков¹⁰⁴, он стал способен отличать те редкие случаи, когда общие интересы позволяли ему рассчитывать на содействие ему подобных, и те случаи, еще более редкие, когда соперничество за-ствляло его их остерегаться. В первом случае он объединялся с ними в одном стаде¹⁰⁵ или, самое большее, в некоторого рода свободной ассоциации, которая ни на кого не налагала никаких обязательств и которая существовала лишь до тех пор, пока существовала кратковременная потребность, ее вызвавшая. Во втором случае, каждый стремился поставить себя в более выгодное положение, либо открыто применяя силу, если он считал это для себя возможным, либо с помощью ловкости и изворотливости, если он чувствовал себя более слабым.

Вот каким образом люди могли незаметно для самих себя приобрести некоторое грубое понятие о взаимных обязательствах и о том, сколь выгодно их исполнять; но лишь постольку, поскольку этого могли требовать интересы насущные и ощутимые, ибо они не знали, что такое предусмотрительность; и они не только не думали о далеком будущем, но не помышляли даже о зав-

75

трашнем дне. Если охотились на оленя, то каждый хорошо понимал, что для этого он обязан оставаться на своем посту, но если вблизи кого-либо из них пробегал заяц, то не приходится сомневаться, что он без зазрения совести пускался за ним вдогонку и, настигнув свою добычу, весьма мало сокрушался о том, что таким образом лишил добычи своих товарищей.

Легко понять, что для подобных сношений нужен был язык, не многим более утонченный, чем язык ворон или обезьян, которые собираются в стаи, примерно, по той же причине. Нечленораздельные крики, много жестов и несколько звукоподражательных шумов должны были долгое время составлять всеобщий язык; путем добавления в каждой местности нескольких членораздельных и условных звуков, возникновение которых, как я уже говорил, совсем не легко объяснить, получились языки особые, но грубые и несовершенные, такие, примерно, какие и теперь еще встречаются у различных диких народов. Я проношусь стрелою через множество веков, подгоняемый быстротекущим временем, обширностью того, о чем нужно мне рассказать, и тем, что вначале развитие почти неприметно, ибо чем медленнее сменяли друг друга события, тем быстрее можно их описывать.

Эти первые успехи дали, в конце концов, человеку возможность делать успехи более быстро. Чем больше просвещался ум, тем более совершенствовались изобретательность и навыки¹⁰⁶. Вскоре люди перестали устраиваться на ночлег под первым попавшимся деревом или укрываться в пещерах; у них появилось нечто вроде топоров из твердых и острых камней для того, чтобы рубить дерево, копать землю и строить хижины из ветвей, которые они впоследствии додумались обмазывать глиной и грязью. Это была эпоха первого переворота, который привел к установлению и выделению семей и к появлению своего рода собственности ¹⁰⁷; уже тогда из-за нее возникало, быть может, немало споров и схваток. Но так как самые сильные были, по всей вероятности, первыми, которые построили себе жилища и чувствовали себя способными их защищать, то следует полагать, что слабые сочли делом более быстрым и надежным последовать их примеру, чем пытаться выгнать их из этих жилищ; а что до тех, у которых уже были хижины, то каждый из них не слишком пытался завладеть хижиною своего соседа, и не столько потому, что она принадлежала не ему, сколько потому, что она не была ему нужна и что он не мог бы ее  захватить, не вступив в весьма ожесточенную схватку с семьею, ее занимавшею.

Первые душевные движения явились результатом нового положения, когда в одном общем жилище оказывались вместе мужья и жены, отцы и дети. Привычка к совместной жизни породила самые нежные из известных людям чувств — любовь супружескую и любовь родительскую. Каждая семья превращалась в маленькое общество¹⁰⁸, сплоченное тем более тесно, что единственными узами в нем были взаимная привязанность и свобода; и тогда именно Установились первые различия в образе жизни людей разного пола, которые

76

до этого вели одинаковый образ жизни. Женщины стали чаще оставаться дома и приучились охранять хижину и детей, тогда как мужчина отправлялся добывать пищу для всех. Оба пола начали также, ведя жизнь несколько менее суровую, понемногу утрачивать свою дикость и силу. Но если каждый из них в одиночку стал менее способен сражаться с хищными зверями, зато уже оказалось, что легче защищаться от них общими силами.

В этом новом состоянии, когда жизнь была простою и уединенною, а потребности очень умеренными и люди уже изобрели орудия, чтобы эти потребности удовлетворять, у них оставалось весьма много досуга, и они использовали этот досуг для того, чтобы доставлять себе разнообразные жизненные удобства, которые отцам их были неизвестны; и это было первое ярмо, которое они надели на себя, сами того не подозревая, и первый источник тех бедствий, которые они уготовили своим потомкам. Ибо, кроме того, что люди продолжали таким образом изнеживаться и телом и духом, удобства эти потеряли, благодаря привычке к ним, почти всю свою прелесть и выродились в настоящие потребности; не столь приятно было обладать этими удобствами, сколь мучительно — их лишиться; и люди чувствовали себя несчастными, потеряв их, хотя они и не чувствовали себя счастливыми, обладая ими ¹⁰⁹.

Теперь немного более понятно, как входила в употребление речь или как она незаметно совершенствовалась в кругу каждой семьи, и уже можно сделать некоторые предположения о том, как различные частные причины могли содействовать распространению речи и ускорить ее развитие, делая ее более необходимою. Большие наводнения или землетрясения окружали населенные местности водою или пропастями; совершающиеся на земном шаре перевороты отрывали от материка отдельные части и разбивали их на острова¹¹⁰. Понятно, что у людей, которые таким образом оказались сближенными и принужденными жить вместе, скорее должен был образоваться общий язык, чем у тех людей, которые еще вольно блуждали в лесах на материке. Весьма возможно, что после первых попыток мореплавания островитяне и принесли нам умение пользоваться речью; по меньшей мере, весьма вероятно, что общество и языки возникли на островах и достигли там совершенства прежде, чем они стали известны на материке.

Все начинает принимать иной вид. Люди, блуждавшие до сих пор в лесах, теперь уже ведут более оседлый образ жизни и понемногу сближаются, соединяются в разные стада и, наконец, образуют в каждой стране отдельный народ, объединенный нравами и обычаями, не какими-либо уставами и законами, а одинаковым образом жизни, одинаковым питанием и общим влиянием климата. Постоянное соседство не может, в конце концов, не породить некоторой близости между различными семьями. Молодежь обоего пола живет в соседних хижинах. Кратковременная связь, которой требует природа, приводит вскоре, в результате взаимных посещений, к связи не менее приятной, но более постоянной. Люди привыкают присматриваться к различным предметам

77

и сравнивать; незаметно для самих себя они приобретают понятия о достоинствах и красоте, которые заставляют их оказывать предпочтение тому или другому. Привыкшие видеть друг друга, люди не могут обойтись без того, чтобы не видать друг друга еще и еще. В душу закрадывается нежное и сладкое чувство, но, встретив хоть малейшее сопротивление, оно превращается уже в неукротимую страсть. Вместе с любовью просыпается ревность; раздор торжествует, и нежнейшей из страстей приносится в жертву человеческая кровь.

По мере того, как понятия и чувства возникают одно за другим, по мере того, как развиваются ум и сердце, род человеческий постепенно выходит из состояния дикости; связи расширяются, а узы становятся все более тесными. Люди привыкают собираться вместе перед хижинами или вокруг большого дерева; пение и пляски — истинные детища любви и досуга стали развлечением, или скорее занятием для праздных мужчин и женщин, объединенных в том или другом скопище. Каждый начал присматриваться к другим и стремиться обратить внимание на себя самого, и некоторую цену приобрело общественное уважение. Тот, кто лучше всех пел или плясал, самый сильный, самый красивый, самый ловкий, самый красноречивый становился наиболее уважаемым,— и это было первым шагом одновременно и к неравенству и к пороку. Из этих первых предпочтений родились, с одной стороны, тщеславие и презрение, а с другой — стыд и зависть; и брожение, вызванное этою новой закваскою, дало в конце концов соединения гибельные для счастья и невинности.

Как только люди начали взаимно оценивать друг друга и как только в их уме сложилось понятие об уважении, каждый начал на него предъявлять права, и стало уже невозможно безнаказанно отказывать в нем кому бы то ни было. Отсюда возникли первые правила обхождения, даже среди дикарей; и поэтому всякая умышленная обида превращается в оскорбление, ибо наряду с причиненным обидою злом каждый видел в ней и презрение к его личности, часто более непереносимое, чем само зло. А так как каждый платил за презрение, ему оказанное, сообразно тому, насколько значительным он считал себя, то месть стала ужасною, а люди — кровожадными и жестокими. Это — именно та ступень развития, которой достигло большинство диких народов, нам известных; а так как многие не делали достаточного различия между понятиями и не заметили, что эти народы уже далеки от первоначального естественного состояния, то они и поспешили сделать заключение, что человек от природы жесток¹¹¹ и что он нуждается для смягчения его нравов в наличии внутреннего управления; между тем нет ничего более кроткого, чем человек в первоначальном состоянии, когда поставленный природою равно далеко от неразумия животных и от гибельных познаний человека в гражданском состоянии, побуждаемый равно инстинктом и разумом¹¹² лишь к тому, чтобы ограждать себя от зла, ему угрожающего, он удерживается естественною сострадательностью от того, чтобы самому кому-либо причинять зло, и притом ничто не влечет его к этому, хотя бы даже ему и содеяли какое-нибудь зло.

78

Ибо, согласно аксиоме мудрого Локка¹¹³, не может быть причинен ущерб там, где полностью отсутствует собственность.

Следует, однако, отметить, что складывающееся общество и отношения, уже установившиеся между людьми, потребовали от них качеств, отличных от тех, которыми они обладали по изначальной своей природе; ё человеческих поступках начинает проявляться понятие о морали, а так как до появления законов каждый был единственным судьею полученных им обид и единственным мстителем за них, то доброта, уместная в чисто естественном состоянии, была уже неуместна в условиях образующегося общества; необходимо было, чтобы наказания становились более суровыми, по мере того как учащались случаи нанесения обид, и страху мести надлежало заменить собою узду законов. Таким образом, хотя люди и стали менее выносливы и естественная сострадательность подверглась уже некоторому ослаблению, все же этот период развития человеческих способностей, лежащий как раз посредине¹¹⁴ между безразличием изначального состояния и бурною деятельностью нашего самолюбия, должен был быть эпохой самой счастливою и самой продолжительною. Чем больше размышляешь об этом состоянии, тем более убеждаешься, что оно было менее всех подвержено переворотам, что оно было наилучшим для человека и ему пришлось выйти из этого состояния лишь вследствие какой-нибудь гибельной случайности, которой, для общей пользы, никогда не должно было бы быть. Пример дикарей, которых почти всех застали па этой ступени развития, кажется, доказывает, что человеческий род был создан для того, чтобы оставаться таким вечно; что это состояние является настоящею юностью мира, и все его дальнейшее развитие представляет собою по видимости шаги к совершенствованию индивидуума, а на деле — к одряхлению рода.

До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами, пока они ограничивались тем, что шили себе одежды из звериных шкур с помощью древесных шипов или рыбьих костей, украшали себя перьями и раковинами, расписывали свое тело в различные цвета, совершенствовали или украшали свои луки и стрелы, выдалбливали с помощью острых камней какие-нибудь рыбачьи лодки или грубые музыкальные инструменты, словом, пока они были заняты лишь таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько они могли быть такими по своей природе, и продолжали в отношениях между собою наслаждаться всеми радостями общения, не нарушавшими их независимость¹¹⁵. Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих¹¹⁶,— исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью; и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета.

79

Искусство добывания и обработки металлов и земледелие¹¹⁷ явились теми двумя искусствами, изобретение которых произвело этот огромный переворот ¹¹⁸. Золото и серебро — на взгляд поэта, железо и хлеб — на взгляд философа — вот что цивилизовало людей и погубило человеческий род. Ведь ни то ни другое не были известны дикарям Америки, которые потому-то и остались навсегда дикарями; а другие народы, по-видимому, оставались в состоянии варварства и тогда, когда они уже применяли одно из этих искусств без другого. И, быть может, одно из лучших объяснений тому, что Европа оказалась, если не раньше, то, по меньшей мере, прочнее и лучше цивилизованною¹¹⁹, чем другие части света, состоит в том, что она одновременно и богаче всех железом и родит больше всех хлеба.

Трудно догадаться, как люди пришли к знакомству с железом и научились им пользоваться; ибо невероятно, чтобы они сами додумались добывать это вещество из рудников и подвергать его необходимой предварительной обработке, чтобы расплавить, не зная еще, что из этого получится. С другой стороны, в еще меньшей степени можно приписать это открытие какому-нибудь случайному пожару, так как залежи руды образуются только в бесплодных местах ¹²⁰, лишенных деревьев и растительности, и можно сказать, что природа позаботилась о том, чтобы скрыть от нас эту роковую тайну. Остается, таким образом, предположить лишь такого рода чрезвычайное обстоятельство, как то, что какой-нибудь вулкан, извергающий расплавленные металлы, внушил людям, наблюдавшим это, мысль воспроизвести эту деятельность природы. И нужно еще предположить, что обладали эти люди немалым мужеством и немалою предусмотрительностью, чтобы взяться за столь трудную работу и в такой мере предвидеть те выгоды, которые они смогут из этого извлечь; ведь это доступно лишь умам уже более развитым, чем должны были быть их умы в то время.

Что до земледелия, то принцип его был известен задолго до того, как оно стало для людей привычным занятием, и почти невозможно, чтобы у людей, непрерывно занятых добыванием себе пищи — плодов деревьев и растений, не появилось в достаточно скором времени понятие о том, какими путями природа осуществляет, размножение растений. Но их изобретательность, вероятно, обратилась в эту сторону лишь очень поздно — потому ли, что деревья, которые наряду с охотою и рыбной ловлей доставляли им пищу, не нуждались в их заботах, либо потому, что не знали они употребления хлебных злаков, либо потому, что у них не было орудий, чтобы эти злаки возделывать, либо потому, что не обладали они способностью предвидеть свои будущие потребности, либо, наконец, потому, что у них не было средств помешать другим завладеть плодами их труда. Когда люди стали более изобретательными, можно полагать, что они начали с помощью острых камней или заостренных палок сажать вокруг своих хижин кое-какие овощи и коренья¹²¹, еще задолго до того, как они  научились подготовлять открытое поле и приобрели орудия,

80

необходимые для земледелия в больших размерах. Но тогда пришлось бы оставить без внимания то обстоятельство, что, отдавая свои силы этому занятию и засевая землю, люди должны были решиться сначала кое-чем пожертвовать, чтобы затем приобрести многое. Однако такая предусмотрительность плохо вяжется со складом ума дикаря, которому очень трудно, как я говорил, подумать поутру о том, что понадобится ему вечером.

Таким образом, необходимо   было  изобретение   других   искусств,   чтобы приобщить человеческий род к искусству земледелия.  Как только появилась нужда в том, чтобы одни люди плавили и ковали железо, необходимо было, чтобы другие люди их кормили. Чем больше умножалось число рабочих, тем меньше оказывалось рук, чтобы добывать пищу для всех, но ртов, которые требовали нищи, не становилось меньше; а так как одним нужны  были  продукты питания в обмен на их железо, то другие открыли, в конце концов, секрет, как использовать это железо, чтобы умножать съестные припасы. Отсюда возникли, с одной стороны, землепашество и сельское хозяйство, а с другой — искусство обрабатывать металлы и расширять область их применения ¹²².

Неизбежным следствием обработки земли был ее раздел, а как только была признана собственность, должны были появиться первые уставы правосудия. Ибо, чтобы определить каждому — его, нужно, чтобы каждый мог чем-нибудь обладать; кроме того, когда люди стали заглядывать в будущее и увидела, что все они могут кое-что потерять,  среди них уже не оказалось ни одного, кому не приходилось бы страшиться возмездия за тот ущерб, который он мог нанести другому.  Так  объяснить происхождение  собственности  тем более естественно, что невозможно  себе представить,  чтобы это  понятие — собственность — возникло  иначе,  как  из  трудовой деятельности, ибо мы не видим, чтб, кроме своего труда, человек мог внести в что-либо не им созданное, чтобы себе это присвоить. Один только труд, давая земледельцу право на продукты земли, им обработанной, дает ему,  следовательно, право и   на землю, но меньшей мере, до сбора урожая,— и так из года в год: что, делая обладание непрерывным, легко превращается в собственность. Когда древние, говорит Гроций, прозвали Цереру законодательницей¹²³, а праздник, справлявшийся в ее честь,  назвали  фесмофориями¹²⁴,  то  они желали этим дать понять, что раздел земли привел к возникновению нового вида права, а именно права собственности, отличного от права, которое вытекает из естественного закона.

При таком положении вещей равенство могло бы сохраниться, если бы люди обладали одинаковыми дарованиями и если бы, к примеру, использование железа и потребление продуктов питания постоянно находились в точном равновесии. Но соответствие, ничем не поддерживаемое, было вскоре нарушено; самый сильный производил своим трудом больше, чем другие; самый искусный извлекал большие выгоды из своей работы; самый изобретательный находил способы сократить затраты труда; землепашец мог больше нуждаться

81

в железе, или кузнец — в хлебе; и при одинаковой затрате труда один зарабатывал много, а другой едва существовал. Так незаметно обнаруживает свое возрастающее значение естественное неравенство наряду со складывающимся неравенством¹²⁵, и различия между людьми, углубляясь в силу различия внешних обстоятельств, делаются более ощутимыми, более постоянными в своих проявлениях и начинают в той же мере влиять на судьбы отдельных лиц.

Когда дела уже пришли в такое состояние, то легко представить себе все остальное. Я не стану задерживаться здесь на описании того, как, одно за другим, изобретались другие искусства, как развивались языки, как проверялись на деле и находили себе применения дарования, как возрастало неравенство состояний, как использовались и какие злоупотребления порождали богатства, не буду приводить все те подробности, которые с этим связаны и которые каждый может легко восполнить. Я ограничусь лишь тем, что окину взглядом весь род человеческий при этом новом положении вещей.

И вот уже все наши способности получили полное развитие, действуют память и воображение, настороже — самолюбие, становится деятельным разум, и ум уже почти достиг доступного ему предела совершенства. Вот уже наши естественные свойства приведены в действие, положение и участь каждого человека определяются не только размерами его имущества и его способностью приносить пользу или наносить вред, но его умом, красотою, силою или ловкостью, заслугами или дарованиями; а так как одни только эти качества могли принести уважение, то вскоре потребовалось иметь эти качества или делать вид, что ими обладаешь; стало выгоднее притворяться не таким, каков ты есть на самом деле. Быть и казаться — это отныне, две вещи совершенно различные ¹²⁶, и следствием этого различия явились и внушающий почтение блеск, и прикрытая обманом хитрость, и все те пороки, что составляют их свиту. С другой стороны, из свободного и независимого, каким был человек прежде, он стал, таким образом, в результате появления множества новых потребностей, подвластен, так сказать, всей природе и, в особенности, себе подобным; он становится, в некотором смысле, их рабом, даже становясь их господином¹²⁷, если он богат — он нуждается в их службе, если он беден — он нуждается в их помощи, и, даже занимая среднее положение между тем и другим, он не в состоянии обойтись без Других людей. Поэтому ему приходится беспрестанно стараться заинтересовать себе подобных в своей судьбе и заставить их находить действительную или кажущуюся выгоду в том, чтобы трудиться для его пользы: это делает его лукавым и изворотливым с одними, непреклонным и жестоким с другими и приводит его к необходимости обманывать всех тех, в ком он нуждается, если он не может их заставить себя бояться и если он не видит свою выгоду в том, чтобы служить им с пользою для себя. Наконец, ненасытное честолюбие, страсть к увеличению относительных размеров своего состояния, не так в силу действительной потребности, как для того,  чтобы поставить  себя выше других,  внушает  всем

82

людям низкую склонность взаимно вредить друг другу, тайную зависть, тем более опасную, что, желая вернее нанести удар, она часто рядится в личину благожелательности словом, состязание и соперничество, с одной стороны, противоположность интересов — с другой, и повсюду — скрытое желание выгадать за счет других. Все эти бедствия — первое действие собственности и неотделимая свита нарождающегося неравенства.

До тех пор, пока не были изобретены знаки, представляющие богатства, эти последние могли состоять разве что из земель и скота — единственного вещного имущества, каким могут обладать люди. Но когда владения, переходящие по наследству, возросли в числе и размерах настолько, что покрыли собою всю землю и стали все соприкасаться друг с другом, то одни владения могли расти уже только за счет других; и остальные люди, оставшиеся ни с чем, так как слабость или беспечность помешали им, в свою очередь, приобрести земельные участки, стали бедняками, ничего не потеряв¹²⁸; все изменилось вокруг них, но сами они не изменились и оказались вынужденными получать или похищать средства к существованию из рук богатых; и отсюда начали возникать, в зависимости от различий в характерных особенностях тех и других, господство и порабощение иди насилие и грабежи. Богатые, со своей стороны, едва успев познать наслаждение властью, стали вскоре презирать всех остальных и, используя своих прежних рабов, чтобы подчинить себе новых, они только и помышляли о покорении и о порабощении своих соседей, подобно тем голодным волкам, которые, раз отведав человечьего мяса, отвергают всякую другую пищу и бросаются только на людей.

Таким образом, самые могущественные или самые бедствующие обратили свою силу или свои нужды в своего рода право на чужое имущество, равносильное в их глазах праву собственности, и за уничтожением равенства последовали ужаснейшие смуты; так несправедливые захваты богатых, разбои бедных и разнузданные страсти и тех и других, заглушая естественную сострадательность и еще слабый голос справедливости, сделали людей скупыми, честолюбивыми и злыми. Начались постоянные столкновения права сильного с правом того, кто пришел первым, которые могли заканчиваться лишь сражениями и убийствами (IX). Нарождающееся общество пришло в состояние самой страшной войны: человеческий род, погрязший в пороках и отчаявшийся, не мог уже ни вернуться назад, ни отказаться от злосчастных приобретений, им сделанных; он только позорил себя, употребляя во зло способности, делающие ему честь, и сам привел себя на край гибели.

Attonitus novitate mali, divesgue, miserque,

Effugere optat opes, et qua? modo voverat odit ^*.

^* Зла новизной поражен и богач, и бедняк в то же время,

Рад бы бежать он теперь от богатств, столь недавно желанных.

Овидий.  Метаморфозы, XI, 127—128 {лат.)¹²⁹.

83

Люди не могли в конце концов не задуматься над этим столь бедственным положением и над несчастиямр, на них обрушившимися. Богатые в особенности должны были вскоре почувствовать, насколько невыгодна для них эта постоянная война, все издержки которой падали на них и в коей опасность для жизни была общей, а для имущества — односторонней. Впрочем, какой благовидный вид они ни придавали бы своим захватам, они понимали достаточно хорошо, что последние основываются лишь на шатком и ложном праве; и раз то, что было ими захвачено, они приобрели лишь с помощью силы, то силою же можно было это У них отнять, причем у них не было никаких оснований на это жаловаться. Даже те, которых обогатило одно трудолюбие, едва ли могли лучше обосновать право на свою собственность. Напрасно бы они говорили: «Ведь это я построил эту стену, я приобрел этот участок земли своим трудом». «Но кто определил границы ваших владений? — могли бы им ответить,— и на каком основании притязаете вы на то, чтобы вам за наш счет уплатили за тот труд, который мы на вас вовсе не возлагали? Разве вам неизвестно, что множество ваших братьев погибает или страдает от недостатка того, чего у вас слишком много, и что вам нужно категорическое и единодушное согласие человеческого рода, чтобы присвоить себе из общих средств существования то, что превышает вашу потребность?» Не имея веских доводов, чтобы оправдаться, и достаточных сил, чтобы защищаться; легко одолевая отдельного человека, но сам одолеваемый разбойничьими шайками; один против всех, ибо, по причине взаимной зависти, он не мог объединиться с равными ему, чтобы бороться с врагами, объединенными общею надеждою на удачный грабеж,— богатый составил, наконец, под давлением необходимости наиболее обдуманный из всех планов, которые когда-либо зарождались в человеческом уме: обратить себе на пользу самые силы тех, кто на него нападал, превратить своих противников в своих защитников, внушить им иные принципы и дать им иные установления, которые были бы для него настолько же благоприятны, сколь противоречило его интересам естественное право¹³⁰.

С этой целью, показав предварительно своим соседям все ужасы такого состояния, которое вооружало их всех друг против друга, делало для них обладание имуществами столь же затруднительным, как и удовлетворение потребностей; состояния, при котором никто не чувствовал себя в безопасности, будь он беден или богат,— он легко нашел доводы, на первый взгляд убедительные, чтобы склонить их к тому, к чему он сам стремился. «Давайте объединимся,— сказал он им,— чтобы оградить от угнетения слабых, сдержать честолюбивых и обеспечить каждому обладание тем, что ему принадлежит: давайте установим судебные уставы и мировые суды, с которыми все обязаны будут сообразоваться, которые будут нелицеприятны и будут в некотором роде исправлять превратности судьбы, подчиняя в равной степени могущественного   и   слабого   взаимным   обязательствам.   Словом, вместо

84

того, чтобы обращать наши силы против себя самих, давайте соединим их в одну высшую власть, которая будет править нами, согласно мудрым законам, власть, которая будет оказывать покровительство и защиту всем членам ассоциации, отражать натиск общих врагов и поддерживать среди нас вечное согласие».

Даже и подобной речи не понадобилось, чтобы увлечь грубых и легковерных людей, которым к тому же нужно было разрешить слишком много споров между собою, чтобы они могли обойтись без арбитров, и которые были слишком скупы и честолюбивы, чтобы они могли долго обходиться без повелителей. Все бросились ярямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу; ибо, будучи достаточно умны, чтобы постигнуть преимущества политического устройства, они не были достаточно искушенными, чтобы предвидеть связанные с этим опасности. Предугадать, что это приведет к злоупотреблениям, скорее всего способны были как раз те, кто рассчитывал из Этих злоупотреблений извлечь пользу, и даже мудрецы увидели, что надо решиться пожертвовать частью своей свободы, чтобы сохранить остальную, подобно тому, как раненый дает себе отрезать руку, чтобы спасти все тело.

Таково было или должно было быть происхождение общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому (X), безвозвратно уничтожили естественную свободу, навсегда установили закон собственности и неравенства¹³¹, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету. Легко видеть, почему образование одного только общества сделало неизбежным образование всех остальных и почему, чтобы противостоять силам соединенным, в свою очередь, нужно было соединиться. Быстро умножаясь в числе или распространяясь, общества вскоре покрыли всю поверхность земли; и уже невозможно было найти во всем мире хотя бы один уголок, где бы можно было сбросить с себя ярмо и отвести голову от меча, который часто направлялся неуверенною рукою, но был постоянно занесен над головой каждого человека. После того, как гражданское право стало таким образом законом, общим для всех граждан, естественный закон применялся уже только в области отношений между различными обществами, где под названием международного права он был смягчен некоторыми молчаливыми соглашениями, чтобы сделать возможным общение и чтобы создать некоторую замену естественной сострадательности; она теряет в отношениях между обществами почти всю ту силу, которой она обладала в отношениях между людьми, и продолжает жить лишь в великих душах немногих граждан мира¹³², которые переносятся через воображаемые преграды между народами и, по примеру всевышнего Существа, их создавшего, распространяют свою благожелательность на весь человеческий род.

85

Политические организмы, оставаясь, таким образом, в отношениях между собой в естественном состоянии¹³³, уже скоро испытали на себе те же неудобства, которые, ранее, заставили отдельных людей выйти из этого состояния; и состояние это стало еще более пагубным для отношений между этими большими Организмами, чем оно было ранее для отношений между индивидуумами, их составляющими. Отсюда произошли войны между народами, сражения, убийства, насилия, которые приводят в содрогание природу и возмущают разум, и все те ужасные предрассудки, которые возводят в ранг добродетелей почет, приобретаемый кровопролитием. Самые почтенные мужи научились считать одной из своих обязанностей — уничтожать себе подобных; в конце концов, люди стали убивать друг друга тысячами, сами не ведая из-за чего, и за один день сражения совершалось больше убийств, и при взятии одного города — больше гнусных дел, чем совершилось их в естественном состоянии на протяжении целых веков на всей земле. Таковы первые открывающиеся нам последствия разделения человеческого рода на различные общества. Обратимся к тому, как сие совершилось.

Я знаю, что многие объясняют возникновение политических обществ другими причинами, как, например, завоеваниями более могущественного¹³⁴ объединением слабых¹³⁵; впрочем, остановимся ли мы на той или иной из этих причин не имеет никакого значения для того, что я хочу установить. Однако причина, только что мною указанная, представляется мне самой естественною в силу следующих соображений. В первом случае право завоевания, не будучи вообще правом, не может служить основанием для какого-либо другого права, ибо завоеватель и завоеванные народы всегда остаются в состоянии войны между собою, если только нация, вновь обретя полную свободу, не изберет добровольно своим главой своего победителя. До этого, какие бы неравноправные договоры ни имели место — все они основываются лишь на насилии и, следовательно, в силу одного этого факта, недействительны; принимая эту гипотезу, мы не увидим здесь ни подлинного общества, ни Политического организма, ни иного закона, кроме закона более сильного¹³⁶. Во втором случае, слова сильный и слабый — двусмысленны; для того промежутка времени, который отделяет установление права собственности или первой заимки от установления политических Правлений, смысл этих терминов лучше передается терминами бедный и богатый, потому что до появления законов богатый и в самом деле не имел никакого другого средства подчинить равных себе, как посягнуть на их имущество или уделить им часть своего. В-третьих, так как бедным нечего было терять, кроме своей свободы, то с их стороны было бы величайшим безумием, если бы они добровольно лишили себя единственного оставшегося у них достояния, ничего не приобретая взамен; напротив, богатые были, так сказать, уязвимы во всех частях их достояний и поэтому причинить им ущерб было гораздо легче, следовательно, им приходилось   принимать гораздо   больше   предосторожно-

86

стей, чтобы оградить себя от этого; наконец, разумно предположить, что скорее нечто было изобретено теми, кому это было полезно, чем теми, кому это приносит вред.

Нарождающееся Правление  не  имело никакой постоянной и регулярной формы. При отсутствии философии и опыта можно было увидеть только уже представившиеся неудобства, а об исправлении  остальных начинали думать лишь по мере того,  как они обнаруживались.  Несмотря на все труды мудрейших Законодателей,   политическое  устройство   оставалось   все же несовершенным, потому что оно было почти всецело делом случая, а так как это устройство было плохим с самого начала, то с течением времени могли быть обнаружены его  недостатки,  найдены средства их  устранения, но никак не исправлены пороки, лежащие в его основе: без конца чинили, тогда как нужно было сначала расчистить место для постройки и убрать старые материалы, как это сделал Ликург в Спарте ¹³⁷, чтобы затем уже воздвигнуть добротное здание. Общественное  состояние  сначала  заключалось лишь в том, что были приняты несколько соглашений общего характера, которые все частные лица обязывались соблюдать, а за соблюдение  этих соглашении перед каждым из них ручалась община. Нужно было, чтобы опыт показал, насколько слабым было подобное  устройство и как легко было  нарушителям соглашений избежать  изобличения  или   наказания  за  провинности,   свидетелем и судьею которых должно было быть лишь само общество; нужно было, чтобы закон стали  обходить  тысячью   способов,   нужно   было,   чтобы   неудобства и беспорядки продолжали  беспрестанно   умножаться,   чтобы людям в конце кондов пришла мысль  вверить отдельным  лицам  опасную  вещь — публичную власть и возложить на магистратов заботу надзирать за соблюдением решений народа. Ибо утверждать, что правители были избраны до того, как была образована конфедерация, н что служители законов существовали ранее самих Законов,— это такое предположение, которое даже нельзя всерьез опровергать. Не более разумно было бы полагать, что народы с самого начала бросились в объятия неограниченного властителя без всяких условий и безвозвратно, и что первое средство   обеспечить общую  безопасность, до которого додумались люди, гордые и не знавшие порабощения, состояло в том, чтобы как можно скорее отдать себя в рабство¹³⁸. В самом деле, для чего поставили они над собою  начальников,  как не  для того, чтобы защищать себя от угнетения и охранять свое имущество, свою свободу и свою жизнь, которые суть, так сказать, составные элементы их бытия? Таким образом, если, о точки зрения отношений между людьми, с человеком не может случиться ничего худшего, как видеть  себя  отданным на милость  другого человека, то разве не было бы противно здравому смыслу, если бы люди с самого начала лишили себя, отдав их в руки правителя, тех единственных благ, для сохранения которых им нужна была  его помощь? Что мог он им предложить взамен за уступку столь прекрасного  права? и если бы он осмелился все же потребо-

87

вать этой уступки под тем предлогом, что это необходимо для их защиты, то разве не услышал бы он тотчас в ответ слова из басни¹³⁹: «А что же, еще худшее, может причинить нам враг?» Стало быть, бесспорно — и это основное положение конституционного права в целом, — что народы поставили над собою правителей, чтобы защищать свою свободу, а не для того, чтобы обратить себя в рабов. На то у нас и есть государь, говорил Плиний Трая-ну¹⁴⁰, чтобы предохранить нас от появления повелителя.

Наши политики изрекают о любви к свободе такие же софизмы, какие наши философы изрекали о естественном состоянии. На основании того, что они видят, они судят о совершенно других вещах, которые они никогда не видели, и приписывают людям естественную склонность к рабству, потому что люди, которых видят они перед собою, терпеливо сносят это свое рабское состояние; они не задумываются над тем, что со свободою дело обстоит так же как с невинностью и добродетелью, цену которым ощущаешь лишь до тех пор, пока ими обладаешь, и вкус к которым утрачиваешь, едва только их потеряешь. «Я знаю утехи твоей страны,— говорил Брасид¹⁴¹ одному сатрапу, который сравнил уклад жизни в Спарте с укладом жизни в Персе-полисе¹⁴²,— но отрады моего отечества не могут быть тебе известны».

Как не знавший узды дикий скакун вздымает гриву, бьет копытами о землю и яростно отбивается, как только к нему приближаются с удилами, тогда как выезженная лошадь терпеливо сносит и хлыст и шпоры, так и дикарь не может склонить голову под ярмо, которое человек цивилизованный несет безропотно, и предпочитает свободу полную тревог спокойствию порабощения. Не по глубокому падению порабощенных народов нужно судить о естественном предрасположении человека к рабству или против рабства, но по тем чудесам, которые совершили все свободные народы, чтобы оградить себя от угнетения. Я знаю, что первые не устают превозносить мир и спокойствие, которыми они наслаждаются в своих оковах, и что они miserrimam servitutem pacem appellant^*. Но когда я вижу, что вторые жертвуют удовольствиями, покоем, богатством, властью и даже самою жизнью, чтобы сохранить только это достояние, к которому с таким пренебрежением относятся те, кто его потеряли; когда я вижу, как животные, которые рождены свободными и ненавидят неволю, разбивают голову о прутья своей тюрьмы; Когда я вижу, как толпы совершенно нагих дикарей презирают наслаждения европейцев и не обращают внимания на голод, огонь, железо и смерть, чтобы сохранить свою независимость, я понимаю, что не рабам пристало рассуждать о свободе.

Что до власти отцовской, из которой многие¹⁴³ выводили происхождение власти неограниченного правителя Государства и вообще общества, то, не прибегая даже к тем доказательствам противного, которые уже дали Локк¹⁴⁴

^* Жалкое рабство называют миром  {лат.).   Тацит.  История, кн. IV. гл. XVII

88

и Сидней¹⁴⁶,  достаточно  будет  указать,   что  нет ничего более далекого от жестокого   духа   деспотизма,   чем  мягкость   этой власти¹⁴⁷, поскольку она больше заботится о выгоде того, который повинуется, чем о пользе того, который приказывает;  что по  закону природы отец является повелителем ребенка лишь до тех пор, пока тому необходима  его помощь, а после окончания этого срока они  становятся равными и тогда сын,  полностью независимый от отца, обязан почитать его, но не повиноваться, ибо признательность, конечно, является долгом, который нужно выполнять, но не правом, которого можно для себя требовать. Вместо того, чтобы утверждать, что гражданское общество происходит из отцовской власти,  следовало бы говорить, напротив, что именно от общества эта власть получают свою главную силу.  Какой-либо индивидуум был признаваем отцом многих лишь пока они оставались собранными вокруг пего. Узами, удерживающими  детей в подчинении отцу, является лично  принадлежащее  ему  его  имущество: и он может оставить им в наследство часть, пропорциональную тому, что они заслужат у него постоянным  соблюдением   его  воли.   Однако подданные   отнюдь не могут ожидать подобной милости от своего деспота,  так как они сами и все то, чем они обладают, представляет собой его собственность, или по крайней  мере он притязает на это: они вынуждены получать как  милость то, что он оставляет им из их собственного имущества. Он отправляет правосудие, когда их обирает, он милует их, оставляя им жизнь.

Если бы мы продолжали  таким   образом  рассматривать факты с точки зрения права ¹⁴⁸, то нашли бы, что предположение о  добровольном установлении тирании имеет столь  же мало основательности, как и истинности, и было бы трудно объяснить, как может иметь силу какой-либо договор, налагающий обязательства только на одну из сторон, в котором все возлагается только на нее и который оборачивался бы во вред тому,  кто по этому договору берет на себя обязательства. Эта отвратительная система рассуждений очень далека от того, чтобы применяться даже в наши дни мудрыми и добрыми монархами,  особенно же королями  Франции,  как  это можно видеть из различных мест их эдиктов и в частности из следующего известного сочинения¹⁴⁹,   обнародованного  в   1667 году от имени и по приказанию  Людовика XIV: «Пусть же не смеют говорить, что  суверен  не подвластен  законам его Государства, потому что положение обратное — это истина международного права, которую льстецы иногда оспаривали, но которую добрые государи всегда почитали как божество — покровительницу их государств. Насколько справедливее сказать вместе  с Платоном, что для полного благополучия королевства нужно,   чтобы подданные  повиновались  государю,   чтобы государь повиновался  Закону  и  чтобы Закон был  справедлив и всегда был направлен к  общественному  благу». Я не стану вовсе останавливаться на исследовании  вопроса  о  том, что,  если  свобода  является благороднейшей из способностей человека, то не унижает ли он свое естество, не низводит ли он

89

себя до уровня животных — рабов инстинкта — и не оскорбляет ли он своего создателя, если отказывается безоговорочно от этого драгоценнейшего из всех его даров; если он позволяет совершаться всем тем преступлениям, которые тот запрещает совершать нам, для того чтобы угодить свирепому или безумному господину; и не большим ли должно быть возмущение сего блистательного работника, если он увидит прекраснейшее свое создание обесчещенным, чем если увидит он его уничтоженным. Я пренебрегу, если угодно, авторитетным мнением Барбейрака, который ясно заявляет, следуя Локку¹⁵⁰, что никто не может настолько продать свою свободу, чтобы подчиниться самовластной силе, которая обходилась бы с ним по своей прихоти: «Ибо,— добавляет он,— это означало бы продать свою собственную жизнь, которая нам не принадлежит». Я спрошу только, по какому праву те, которые пе побоялись унизить самих себя до такой степени, смогли подвергнуть такому же бесчестию свое потомство и отказаться за него от тех благ, которыми оно обязано отнюдь не их щедротам и без которых сама жизнь становится в тягость для всех тех, кто ее достоин.

Пуфендорф говорит¹⁵¹, что точно так же, как мы передаем другим свое имущество посредством соглашений и договоров, мы можем лишить себя свободы в чью-либо пользу. Это кажется мне совершенно неправильным рассуждением. Ибо, во-первых, имущество, мною отчуждаемое, превращается в нечто совершенно для меня чуждое, и мне безразлично, будут ли употреблять его во зло или нет; но весьма важно для меня, чтобы никоим образом не злоупотребляли моей свободой; и я не могу, не становясь виновным в том зле, которое меня заставят совершать, подвергать себя опасности превратиться в орудие преступления. Кроме того, так как право собственности является лишь результатом соглашений между людьми и людьми же установлено, то всякий человек по своему желанию может распоряжаться тем, что ему принадлежит. Но не так обстоит дело с основными дарами природы, такими, как жизнь и свобода, пользоваться коими разрешено каждому; и, по меньшей мере, сомнительно, чтобы люди были вправе лишить себя этих даров природы; лишая себя одного из этих даров, мы унижаем свое естество, отнимая у себя другой — мы свое естество уничтожаем, поскольку оно в этом и заключается, и так как никакое земное благо не может вознаградить нас за утрату обоих этих даров, то отказываться от них за какую бы то ни было цену значило бы нанести оскорбление одновременно и природе, и разуму. Но если бы и можно было отчуждать свою свободу, как свое имущество, то разница была бы все же очень велика для детей, которые пользуются имуществом отца лишь вследствие передачи им его прав, тогда как свобода — это дар, который они получают от природы как люди, и поэтому у их родителей нет никакого права лишать их Этого дара. Следовательно, подобно тому, как, чтобы установить рабство, пришлось совершить насилие над природой, так и для того, чтобы увековечить право рабовладения, нужно было изменить природу; и юрисконсульты, кото-

90

рые с важностью провозгласили ¹⁵², что дитя рабыни рождается рабом, постановили иными словами, что человек не рождается человеком.

Мне, стало быть, представляется бесспорным не только то, что различные виды Правления вовсе не имели своим источником неограниченную власть, которая есть лишь извращение Правления, крайний его предел и приводит его в конце концов к тому же закону более сильного, средством преодоления которого и были различные виды Правления; но, кроме того, что если бы даже они с этого и начинались, то такая власть, будучи по своей природе незаконной, не могла служить основанием ни прав общества, ни, следовательно, неравенства, вводимого установлениями.

Не вдаваясь сейчас в разыскания по вопросу о природе первоначального соглашения, лежащего в основе всякой Власти, я ограничусь тем, что, следуя общепринятому  мнению¹⁵³,   буду  здесь рассматривать  создание  Политического организма  как   подлинный   договор  между народами и правителями, которых он себе выбирает ¹⁵⁴, договор, по которому обе  стороны обязуются соблюдать законы, в нем обусловленные и образующие  связи их союза. Так как народ, в том, что касается до отношений внутри общества, соединил все свои желания  в одну волю, то все статьи,  в которых эта воля выражается, становятся основными законами, налагающими   определенные обязательства на всех членов Государства без исключения¹⁵⁵, а один из этих законов определяет порядок  избрания и власть магистратов¹⁵⁶,   уполномоченных наблюдать за исполнением остальных статей договора. Эта власть простирается на все, что может служить   для  сохранения   установленного государственного устройства; но она не может изменить это устройство.  К этому добавляются и определенные почести,  которые внушают почтение к законам и их служителям, а для личности служителей законов — прерогативы, вознаграждающие их за нелегкие труды,— плату за  хорошее управление. Магистрат, со своей стороны, обязуется использовать вверенную ему власть лишь соответственно намерениям   своих   доверителей,   обеспечить   каждому   возможность мирно пользоваться тем, что ему принадлежит, и неизменно  предпочитать общественную пользу своим собственным интересам.

Прежде чем опыт показал, что знание человеческой души заставило предвидеть неизбежные при подобном устройстве злоупотребления, оно должно было казаться тем более прекрасным, что те лица, на которых было возложено следить за его сохранением, сами были более всего в этом заинтересованы. Ибо магистратура и ее права покоятся лишь на основных законах; поэтому с уничтожением этих последних магистраты тотчас перестали бы быть законными, народ больше не был бы обязан им повиноваться, а так как не магистраты, а Закон составлял бы сущность Государства, то каждый по праву вновь обрел бы свою естественную свободу.

Стоит только подумать об этом повнимательнее, чтобы все это подтвердилось еще и другими  соображениями; а из природы договора мы увидим, что

91

он не может быть нерасторжимым. Ибо если бы вообще не было более высокой власти, которая могла бы быть порукою за верность вступающих в договорные отношения их взаимным обязательствам и заставить их выполнять Эти обязательства, то стороны остались бы единственными судьями в своем собственном деле, и каждая из них всегда имела бы право отказаться от договора, лишь только она обнаружила бы, что другая сторона нарушает его условия или что эти условия перестали ее удовлетворять. Кажется, на этом именно принципе может быть основано право одностороннего отречения. К тому же, если рассматривать, как мы это и делаем, лишь то, что установлено людьми,— если магистрат, держащий в своих руках всю полноту власти и присваивающий себе все выгоды договора, имеет все же право отказаться от власти, то народ, который расплачивается за все ошибки правителей, тем более должен иметь право отказаться от зависимости. Но ужасные раздоры и бесконечные неурядицы, которые неизбежно повлекла бы за собою эта опасная возможность, лучше, чем что-либо иное, показывают, насколько Правительства, людьми установленные, нуждаются в основе более прочной, чем один только разум; и насколько необходимо было для мира в обществе, чтобы божественная воля вмешалась, дабы придать верховной власти характер священный и неприкосновенный, что отняло у подданных пагубное право ею распоряжаться¹⁵⁷. Если бы религия принесла людям лишь только это благо, то и этого было бы достаточно, чтобы люди должны были дорожить ею и принять ее, даже с присущими ей злоупотреблениями, так как она сберегает больше крови, чем фанатизм заставляет ее проливать¹⁵⁸. Но будем следовать за основной нитью нашей гипотезы.

Различные виды Правлений ведут свое происхождение лишь из более или менее значительных различий между отдельными лицами в момент первоначального установления. Если один человек выделялся среди всех могуществом, доблестью, богатством или влиянием, то его одного избирали магистратом, и Государство становилось монархическим. Если несколько человек, будучи примерно равны между собою, брали верх над остальными, то этих людей избирали магистратами, и получалась аристократия. Те люди, чьи богатства или дарования не слишком отличались, и которые меньше других отошли от естественного состояния, сохранили сообща в своих руках высшее управление и образовали демократию. Время показало, какая из этих форм была более выгодною для людей. Одни по-прежнему подчинялись только лишь законам; другие вскоре стали повиноваться господам. Граждане хотели сохранить свою свободу; подданные помышляли лишь о том, как бы отнять свободу у своих соседей, так как они не могли примириться с тем, что другие наслаждаются благом, которым они сами уже больше не пользуются. Словом, на одной стороне оказались богатства и завоевания, а на другой — счастье и добродетель.

При этих различных видах Правления  все  магистратуры были   поначалу

92

выборными, и если богатство не влекло за собой предпочтения, то последнее отдавалось достоинствам, определяющим  естественное превосходство, и возрасту, приносящему  опытность в делах и хладнокровие   при вынесении решений. Старейшины у древних евреев, геронты в Спарте, сенат в Риме и да-же сама этимология нашего слова сеньор¹⁵⁹ показывают, как некогда почиталась старость. Чем чаще выбор падал на мужей преклонного возраста, тем чаще должны были происходить выборы и тем больше ощущались связанные с проведением выборов затруднения;  появляются интриги, образуются группировки, ожесточается  борьба партий, вспыхивают  гражданские войны; наконец, кровь граждан начинают приносить в жертву так называемому счастью Государства, и остается сделать еще один только шаг, чтобы впасть в анархию предшествующей эпохи. Честолюбивые начальники воспользовались Этими обстоятельствами, чтобы сохранить навсегда свои должности за своими семьями; народ,  привыкший к зависимости,   покою и жизненным удобствам и уже   не   способный разбить  свои  оковы,  согласился, чтобы порабощение его усилилось, дабы его спокойствие упрочилось. И, таким образом, правители,  став наследственными, привыкли рассматривать свою магистратуру как семейное имущество, а самих себя — как собственников Государства, которого они первоначально были лишь должностными лицами; называть сограждан своих своими рабами, причислять их, как скот, к вещам, им принадлежащим, и называть самих себя богоравными и царями царей¹⁶⁰.

Если мы проследим поступательное развитие неравенства во время этих разнообразных переворотов, то обнаружим, что установление Закона и права собственности было здесь первой ступенью, установление магистратуры — второю, третьего же и последнею было превращение власти, основанной на законах¹⁶¹, во власть неограниченную. Так что богатство и бедность были узаконены первой эпохою, могущество и беззащитность — второю, третьего же — господство и порабощение,— а это уже последняя ступень неравенства и тот предел, к которому приводят в конце концов все остальные его ступени до тех пор, пока новые перевороты не уничтожат Власть совершенно или же не приблизят ее к законному установлению.

Чтобы понять необходимость такого развития, нужно иметь в виду не столько побудительные причины установления Политического организма, сколько ту форму, которую он принимает при своем претворении в действительность, и те неудобства, которые его установление влечет за собою. Ибо пороки, которые делают необходимыми общественные установления, сами по себе делают неизбежными и те злоупотребления, которым они открывают дорогу. И так как, за исключением одной только Спарты, где Закон заботился главным образом о воспитании детей и где Ликург утвердил такие нравы, которые почти избавили его от необходимости присоединять к ним законы,— законы, в общем, менее сильные, чем страсти,  сдерживают людей, их не из-

93

меняя, и легко было бы показать, что всякую Власть, которая, не извращаясь и не изменяясь, следовала бы в точности своей первоначальной цели, не было бы необходимости и устанавливать; и что та страна, в которой никто не обходил бы законов и не злоупотреблял бы властью магистрата, не нуждалась бы ей в магистратах, ни в законах¹⁶².

Различия в политическом положении неизбежно влекут за собою различия в положении гражданском. Когда возрастает неравенство между народом и его правителями, это вскоре дает себя знать и в отношениях между частными лицами, и оно видоизменяется тысячью способов в зависимости от страстей, дарований и случайных обстоятельств. Магистрат не мог бы захватить незаконную власть, не создав своих креатур, которым он, однако, вынужден уступить некоторую долю этой власти. К тому же граждане позволяют себя угнетать лишь постольку, поскольку, увлекаемые слепым честолюбием и вглядываясь больше в то, что у них под ногами, чем в то, что у них над головою, они начинают больше дорожить господством, чем независимостью, и соглашаются носить оковы, чтобы иметь возможность, в свою очередь, налагать цепи на других. Очень трудно привести к повиновению того, кто сам отнюдь не стремится повелевать, и самому ловкому политику не удастся поработить людей, которые не желают ничего другого, как быть свободными. Но неравенство легко распространяется среди людей с душой честолюбивою и низкою, которые всегда готовы испытывать судьбу и господствовать или повиноваться почти с одинаковою охотой в зависимости от того, благосклонна к ним судьба или нет. Таким образом, должно было наступить время, когда народ оказался настолько ослеплен, что его предводителям стоило лишь сказать ничтожнейшему из людей: «Будь великим и ты и весь твой род» — и он сразу же всем начинал казаться великим и становился великим в своих собственных глазах, а его потомки еще более возвышались по мере того, как они от него удалялись. Чем более давней и неопределенной была причина, тем более увеличивалось ее действие; чем больше тунеядцев можно было насчитать в семье, тем более знаменитой эта семья становилась.

Если бы здесь уместно было входить в подробности, я бы легко объяснил, как среди частных лиц, даже без вмешательства Правительства, неизбежным становится неравенство влияния и авторитета (XI), лишь только они, объединившись в одном обществе, оказываются вынуждены сравнивать себя друг с другом и считаться с различиями между собою, которые они обнаруживают при постоянном общении, в котором должны находиться. Эти различия многообразны. Но так как вообще богатство, знатность или ранг, могущество и личные достоинства — это главные различия, на основании которых судят о месте человека в обществе, то я мог бы доказать, что согласие или борьба между этими различными силами — это и есть самый верный показатель того, хорошо или дурно устроено Государство. Я показал бы, что хотя из этих четырех  видов неравенства  личные  качества являются причиною появления

94

всех остальных, все эти виды, однако, сводятся, в конце концов, к богатству, ибо оно самым  непосредственным  образом  определяет   благосостояние, его легче всего  передавать и   поэтому с его помощью  можно легко купить все остальное; наблюдение это дает возможность довольно точно судить о степени удаления народа от его изначального устройства и о том,   далеко ли он ушел по пути к крайнему пределу разложения. Я отметил бы, как это всеобщее стремление к славе, почестям и отличиям, всех нас снедающее, заставляет развивать н сравнивать дарования и силы, как это стремление возбуждает и умножает страсти и как, делая всех людей конкурентами, соперниками или даже врагами, оно совершает ежедневно перемены в их судьбе, делается причиною всякого рода успехов и катастроф, заставляя сталкиваться на одном и том же поприще стольких соискателей. Я показал бы, что именно этому страстному стремлению  заставить говорить о себе¹⁶³,  этой страсти отличаться, которая почти всегда заставляет нас быть вне себя,  мы обязаны тем лучшим и тем худшим, что есть в людях: нашими добродетелями и пороками, нашими науками и заблуждениями, нашими завоевателями и нашими философами, т. е. многим  дурным  и  лишь  немногим  хорошим.  Я доказал бы, наконец, что если горсть могущественных и богатых находится на вершине величия и счастья,  тогда как толпа пресмыкается в  безвестности и нищете, то это происходит от того, что первые ценят блага, которыми они пользуются, лишь постольку, поскольку другие этих благ лишены и, оставаясь в том же положении, они перестали бы быть счастливыми, если бы народ перестал быть несчастным.

Но одни только эти подробности могли бы составить материал для обширного сочинения, в котором можно было бы взвесить преимущества и неудобства всякого  Правления   сравнительно  с  правами естественного состояния, разоблачить все те разнообразные виды, в которых неравенство проявлялось вплоть до сего дня и в которых может оно  проявиться в грядущие века, сообразно природе  этих  Правлений  и  тем  переворотам,  которые неизбежно произойдут в них  со временем.  Мы увидели бы массу,   угнетаемую внутри Государства в результате   именно тех мер  предосторожности, которые были приняты  ею,   чтобы противостоять  внешней  угрозе;   мы  увидели   бы, как постоянно растет угнетение, причем  угнетенным никогда не дано знать, каков будет его предел и какие у них останутся законные средства, чтобы остановить его рост; мы увидели бы, как теряют свою силу и угасают мало-помалу гражданские права и национальные вольности и как протесты слабых начинают рассматриваться как мятежный ропот; мы увидели бы политику ограничения какой-то группой наемников числа тех лиц, которые удостаиваются чести защищать общие интересы государства ¹⁶⁴; мы увидели бы, как из этого возникает  необходимость  налогов,  как  павший духом земледелец даже в мирное время покидает свои поля и бросает плуг,  чтобы опоясаться мечом; мы увидели   бы  рождение гибельных   и  диковинных принципов понимания

95

чести, мы увидели бы как защитники отечества рано или поздно превращаются во врагов его, постоянно держащих кинжал занесенным над головами своих сограждан, и как неизбежно приходит время, когда они скажут угнетателю их отечества:

Pectore si fratris gladium jugulogue parentis

Condere me jubeas, gravidaeque in viscera partu

Conjugis, inuita peragam tamen omnia dextra ^*.

Из крайнего неравенства положений и состояний, из разнообразия дарований и страстей, из искусств бесполезных, искусств вредных, из знаний поверхностных и неглубоких появились бы сонмы предрассудков, равно противных разуму, счастью и добродетели. Мы увидели бы, как правители ревностно поддерживают все то, что может ослабить объединившихся людей, разъединяя их; все, что может придать обществу видимость согласия и посеять в нем семена подлинного раздора; все, что может внушить различным сословиям недоверие и взаимную ненависть, противопоставляя их права и их интересы и, следовательно, усилить власть, всех их сдерживающую ¹⁶⁵.

И среди всей этой безурядицы и переворотов постепенно поднимет свою отвратительную голову деспотизм; пожирая все, что увидит он хорошего и здорового во всех частях Государства, в конце концов, он начнет попирать ногами и законы, и народ и утвердится на развалинах Республики. Времена, предшествующие этой последней перемене, будут временами смут и бедствий, но, в конце концов, чудовище поглотит все; и у народов больше не будет ни правителей, ни законов, но одни только тираны. С этой минуты не может быть больше речи ни о нравственности, ни о добродетели. Ибо повсюду, где царит деспотизм, cui ex honesto nulla est spes^**, он не терпит, наряду с собою, никакого иного повелителя; как только он заговорит, не приходится уже считаться ни с честностью, ни с долгом, и слепое повиновение — вот единственная добродетель, которая оставлена рабам.

Это — последний предел неравенства и крайняя точка, которая замыкает круг и смыкается с нашею отправною точкою. Здесь отдельные лица вновь становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного закона, кроме воли их господина, а у него нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и следовательно к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состояния, с которого мы начали, тем, что первое было  естественным состоянием в его чи-

^* Если мечом поразить повелишь мне любимого брата,

Иль дорогого отца, иль супругу с младенцем в утробе,

Сердце сожмется в груди, но исполнит рука приказанье.

Лукан.   Фареалии, или О гражданской воине, Т, II, 376—378 (лат.)¹⁶⁶.
^** Которому не свойственно ничто порядочное (лат.)167.

96

стом виде, а это последнее — плод крайнего разложения. Впрочем оба эти состояния столь мало отличаются друг от друга, а договор об установлении Власти настолько расшатан деспотизмом, что деспот остается повелителем лишь до тех пор, пока он сильнее всех; но как только люди оказываются в силах его изгнать, у него нет оснований жаловаться - на насилие. Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он юлько что распоряжался жизнью и имуществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвергает ¹⁶⁸. Все, таким образом, идет своим естественным путем, и какова бы ни была развязка сих быстрых и частых переворотов, никто не может жаловаться на несправедливость других, но только на собственное свое неблагоразумие или на свое несчастье.

Открывая и прослеживая, таким образом, забытые и затерянные пути, которые должны были привести человека из состояния естественного в состояние гражданское, восстанавливая с помощью намеченных мною выше промежуточных этапов те, которые я должен был опустить из-за недостатка времени или которые вообще не были подсказаны мне моим воображением, всякий внимательный читатель может быть лишь поражен огромностью того пространства, которое разделяет оба эти состояния. В этом медленном общем развитии он увидит решение бесконечного множества проблем моральных и политических, которые не могут разрешить наши философы. Он поймет, что человеческий род в одну эпоху — это не род человеческий в другую эпоху, и потому причина, по которой Диоген никак не мог найти человека¹⁶⁹, заключена в том, что он искал среди своих современников человека времен уже минувших. «Катон,— скажет этот читатель,— погиб вместе с Римом¹⁷⁰ и со свободою, потому что не было ему места в его веке; и величайший из людей лишь удивлял тот мир, которым он правил бы пятью столетиями ранее». Словом, он объяснит, как душа и страсти человеческие, незаметно подвергаясь порче, изменяют, так сказать, и свою природу; вот почему с течением времени изменяются предметы наших потребностей и удовольствий; вот почему изначальное в человеке постепенно исчезает, и общество открывает тогда глазам мудреца лишь скопище искусственных людей и притворных страстей, которые суть продукт этих новых отношений и не имеют никакого действительного основания в природе. То, что мы узнаем здесь с помощью размышления, полностью подтверждается и наблюдениями: дикарь и человек ниви-лизованныЙ настолько отличаются друг от друга но душевному складу и склонностям, что высшее счастье одного повергло бы другого в отчаянье. Первый жаждет лишь покоя и свободы, он хочет лишь жить и оставаться праздным, и даже спокойствие духа стоика не сравнится с его глубоким безразличием ко всему остальному. Напротив, гражданин, всегда деятельный, работающий в поте лица, беспрестанно  терзает самого себя, стремясь найти

97

занятия, еще более многотрудные; он работает до самой смерти; он даже идет на смерть, чтобы иметь возможность жить, или отказывается от жизни, чтобы обрести бессмертие. Он заискивает перед знатными, которых ненавидит, и перед богачами, которых презирает; он не жалеет ничего, чтобы добиться чести служить им; он с гордостью похваляется своей низостью и их покровительством и, гордый рабским своим состоянием, он с пренебрежением говорит о тех, которые не имеют чести разделять с ним это его состояние. Какое зрелище представили бы для караиба тягостные и вызывающие зависть труды какого-нибудь европейского министра! Какую мучительную смерть не предпочел бы этот беспечный дикарь ужасам подобной жизни, которые часто даже не скрашивает отрадное сознание того, что правильно поступаешь! Но, чтобы он увидел, какова цель стольких страданий, нужно, чтобы слова могущество и репутация приобрели смысл в его уме; нужно, чтобы он понял, что существуют люди, которые придают значение тому, как на них смотрит остальной мир, которые считают себя счастливыми и довольными самими собой скорее потому, что так полагают другие, чем потому, что они сами так считают. Такова и в самом деле действительная причина всех этих различий: дикарь живет в себе самом, а человек, привыкший к жизни в обществе, всегда — вне самого себя; он может жить только во мнении других, и, так сказать, из одного только их мнения он получает ощущение собственного своего существования. В мою тему не входит показывать, как из подобного предрасположения возникает такое безразличие к добру и злу наряду со столь прекрасными рассуждениями о морали; как все сводится к внешней стороне вещей и как поэтому все становится притворным и наигранным — честь, дружба, добродетель и часто даже сами пороки, так как люди, в конце концов, открыли секрет, как с их помощью прославиться,— словом, как, приучившись постоянно вопрошать других о том, что мы собою представляем, и никогда не решаясь спросить об этом самих себя, мы обладаем теперь, несмотря на такое обилие философии, гуманности, вежливости и высоких принципов, одною только внешностью, обманчивою и пустою: честью без добродетели, разумом без мудрости и наслаждениями без счастья. Мне достаточно было доказать, что не таково изначальное состояние человека и что один только дух общества и неравенство, им порождаемое, так изменяют и портят наши естественные наклонности.

Я старался показать происхождение и развитие неравенства, установление политических обществ и то дурное применение, которое они нашли, насколько все это может быть выведено из природы человека, с помощью одного лишь светоча разума и независимо от священных догматов, дающих верховной власти санкцию божественного права. Из сказанного выше следует, что неравенство, почти ничтожное в естественном состоянии, усиливается и растет за счет развития наших способностей и успехов человеческого ума и становится, наконец,   прочным и узаконенным  в   результате установления

98

собственности и законов. Отсюда также следует, что неравенство личностей, вводимое только одним положительным правом, вступает в противоречие с правом естественным всякий раз, когда этот вид неравенства не соединяется в таком же отношении с неравенством физическим: различие это достаточно ясно показывает, что должны мы думать в этой связи о том виде неравенства, которое царит среди всех цивилизованных народов, ибо явно противоречит естественному закону, каким бы образом мы его ни определяли,— чтобы дитя повелевало старцем, глупец руководил человеком мудрым и чтобы горстка людей утопала в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого.

ПРИМЕЧАНИЯ

(I) Геродот рассказывает, что после убийства Лже-Смердиса¹⁷¹, когда семь освободителей Персии собрались вместе, чтобы решить, какую им установить в Государстве форму правления, Отанес решительно высказался в пользу Республики; предложение в устах сатрапа тем более удивительное, что, если даже не говорить о тех личных притязаниях на власть, которые могли у него быть, вельможи вообще больше смерти боятся такого Правления, которое заставляет их уважать людей. Отанеса, как легко поверить, никто не послушался; и он, увидев, что все остальные собираются приступать к избранию монарха и не желая ни повиноваться, ни повелевать, добровольно уступил соперникам свое право на престол, потребовав вместо всякого вознаграждения только свободы и независимости для себя и для своих потомков, что и было ему предоставлено. Если бы Геродот и не сообщал нам ничего об ограничениях, которыми была обставлена эта привилегия, все же непременно следовало бы предположить, что такие ограничения были сделаны; иначе Отанес, не признавая никаких законов и не будучи обязан ни перед кем отчитываться, оказался бы всемогущим в Государстве и был бы даже еще могущественнее, чем сам царь. Но почти невероятно, чтобы человек, способный при подобных обстоятельствах удовольствоваться подобною привилегией, был способен ею злоупотреблять, И действительно, мы не видим, чтобы это право вызывало в царстве когда-либо хоть малейшую смуту, ни по вине мудрого Отанеса, ни но вине кого-либо из его потомков.

(II) С самого же начала я с уверенностью ссылаюсь на одно из тех авторитетных мнений, которые должны пользоваться полным признанием у философов, поскольку они исходят от ума основательного и возвышенного, такого, какие одни лишь философы умеют находить и понимать.

«Как бы мы ни были заинтересованы в том, чтобы познать самих себя, я не уверен, не знаем ли мы лучше все то, что не есть "мы". Природа наделила нас орга-

99

нами,  предназначенными  единственно  для  того, чтобы  служить для  нашего  самосохранения; мы же пользуемся ими лишь для восприятия внешних впечатлений: мы стремимся лишь распространиться вовне и существовать вне себя. Слишком занятые умножением функций наших чувств и увеличением области внешнего распространения нашего существа, мы редко пользуемся тем внутренним чувством, которое возвращает нас к нашим истинным измерениям  и которое отдаляет от нас все, что к этому не относится. А между тем именно этим чувством должны мы пользоваться, ежели мы желаем себя познать; это единственное чувство, с помощью которого мы можем о себе судить. Но как придать этому чувству всю его действенность и силу? как освободить вашу душу, в которой оно заключается, от всех неверных представлений нашего ума? Мы утратили привычку   пользоваться этим   чувством; эта привычка не получила никакого развития в бурях наших телесных ощущений, она иссушена   огнем   наших   страстей;   сердце,   ум,   чувства — все   ей   противодействовало» («Естественная история»¹⁷², IV, стр. 151; «О природе человека», т. II, 1749, стр. 430). [...]

(III)   Все знания, которые требуют размышления, все знания, которые приобретаются лишь путем развития понятий и совершенствуются лишь постепенно, по-видимому, совершенно недоступны для дикого человека, потому что  он не общается с ему подобными, потому что, другими словами, он не располагает орудием, служащим для этого общения, и потребностями, делающими такое общение необходимым. Его знания и навыки ограничиваются умением прыгать, бегать, драться, метать камни и влезать на деревья. Но если он умеет делать лишь это, зато умеет он это делать гораздо лучше, чем мы, не обладающие теми же потребностями. А так как все его навыки зависят единственно от телесных упражнений и не могут по этой причине передаваться от одного   индивидуума к другому   и развиваться, то первый человек мог быть в них столь же искусен, как и самые далекие его потомки. [...]

(IV) Один знаменитый автор¹⁷³, исчисляя блага и несчастия человеческой жизни и сравнивая оба  итога,  нашел, что последний  намного  превышает первый и  что, в общем, жизнь для человека—довольно скверный подарок. Я нисколько не удивляюсь его выводу: он  исходил во всех своих рассуждениях из состояния человека в гражданском обществе. Если бы восходил он до человека естественного, то можно полагать, что пришел бы к результатам весьма отличным; он заметил бы, что у человека почти нет иных несчастий, кроме тех, которые он сам для себя создал; и природа была бы оправдана. Не без усилий удалось нам сделать себя столь несчастными. Когда, с одной стороны, смотришь на безмерные труды людей, на такое множество наук,  ими   разработанных,  искусств,  ими  изобретенных,  на такое  множество  сил, ими приложенных, засыпанных пропастей, срытых гор, снесенных скал, рек, превращенных в судоходные, распаханных земель, вырытых озер, осушенных болот, огромных  зданий,  воздвигнутых  на   суше;  на море,  покрытое  кораблями  и  матросами; и когда, с другой стороны, исследуешь, немного поразмыслив, какие подлинные блага принесло все это для счастья рода человеческого, то можно лишь  поразиться удивительному несоответсвтию между первыми и вторыми итогами и пожалеть об ослеплении человека, которое, дабы насытить сю гордыню и не знаю уж какое тщеславное

100

восхищение самим собою, заставляет его с жаром гоняться за тем, что может его сделать несчастным и что благодетельная природа позаботилась от него отвратить. Люди — злы; печальный и долгий опыт избавляет нас от необходимости это доказывать. Между тем человек от природы добр,— полагаю, это я доказал¹⁷⁴. Что же могло испортить его до такой степени, если не изменения, которые совершились в его телосложении, не те успехи, которых добился он, и не те знания, которые он приобрел. Вы можете сколько угодно восхищаться человеческим обществом; все же остается не менее верным, что оно неизбежно побуждает людей ненавидеть друг друга в той мере, как сталкиваются их интересы; взаимно оказывать друг другу мнимые услуги, а на деле причинять друг другу всевозможные несчастья. Что можем мы подумать о таком общении, когда интересы каждого отдельного человека внушают ему принципы, прямо противоположные тем, которые общая польза внушает обществу в целом, и когда каждый видит свою выгоду в несчастии другого? Нет, быть может, ни одного состоятельного человека, которому алчные наследники, а часто и собственные его дети, не желали бы втайне смерти; нет ни одного корабля в море, крушение которого не было бы доброй вестью для какого-нибудь торговца; нет ни одного дома, пожара которого вместе со всеми бумагами, в нем находящимися, не желал бы увидеть какой-нибудь недобросовестный должник; нет ни одного народа, который не радовался бы бедствиям своих соседей. И мы, таким образом, извлекаем пользу из невзгод наших ближних, и проигрыш одного почти всегда становится причиною благополучия другого. Но еще опаснее то, что общественные бедствия составляют предмет ожиданий и надежд множества частных лиц; одним нужны болезни, другим —мор, третьим —война, четвертым — голод. Я видел отвратительных людей, которые плакали от горя, когда год обещал быть урожайным, а огромный и страшный лондонский пожар ¹⁷⁵, который стоил жизни и имущества стольким беднякам, принес состояние, быть может, больше десяти тысячам человек. Я знаю, что Монтень порицает афинянина Демада ¹⁷⁶ за то, что тот добился наказания работника, который продавал гробы слишком дорого и наживался на смерти своих сограждан; но так как исходит Монтень при этом из того соображения, что в таком случае пришлось бы наказывать всех людей, то, очевидно, что оно только подтверждает мои соображения. Проникните же, сквозь все паши пустые знаки благожелательности, в то, что творится в глубине душ; подумайте над тем, каким должно быть положение вещей, когда люди вынуждены расточать друг другу ласки и в то же время готовить друг другу погибель, когда они рождаются врагами по долгу и плутами по расчету. Если ответят мне: общество так устроено, что каждому человеку выгодно служить другим,— я отвечу, что это было бы очень хорошо, если бы ему не было еще более выгодно вредить им. Нет такой законной выгоды, чтобы ее не превысила выгода, которую можно получить незаконно; и вред, причиняемый ближнему, всегда приносит больше дохода, чем услуги. Вопрос, следовательно, только в том, чтобы найти способы обеспечить себе безнаказанность; и именно для достижения этого могуществен вые используют все свои силы, а слабые — всю свою хитрость.

101

Дикарь, когда ему удалось пообедать,— в мире со всей природою и друг всем ему подобным. Если порою ему приходится оспаривать свою пищу у другого, то он никогда не вступает в драку, не сравнив предварительно трудности победы с тем, насколько ему трудно отыскать себе пищу в другом месте; и так как гордость не играет никакой роли в этой битве, то дело ограничивается несколькими ударами кулака; победитель ест, побежденный отправляется искать счастья—и вот мир уже восстановлен. Но с человеком в обществе дело обстоит совсем не так —ему нужно сначала позаботиться о том, что необходимо, потом уже об избыточном: приходят наслаждения, огромные богатства, появляются подданные, затем рабы, и нет у него ни минуты передышки. Еще более странно, что, чем менее естественны и настоятельны потребности, тем более разгораются страсти и, что еще хуже,—тем больше есть возможностей их удовлетворять; так что после долгого ряда счастливых событий, поглотив множество сокровищ и обездолив множество людей, мой герой кончит тем, что станет все истреблять, пока не останется единственным господином всего мира. Такова, в общих чертах, поучительная картина, если не жизни человеческой, то, по меньшей мере, тайных душевных устремлений всякого цивилизованного человека ¹⁷⁷.

Сравните, без предвзятости, состояние человека гражданского общества и человека дикого и определите, если сможете, сколько новых дверей растворил первый из них страданию и смерти,—если даже не говорить о его злости, о его нуждах, о его несчастиях. Если вы примете во внимание терзающие нас душевные муки, изнуряющие и приводящие в отчаяние бурные страсти; чрезмерные труды, коими обременены бедняки, и еще более опасную негу, которой предаются богачи, что заставляет одних умирать от нужды, а других —от излишеств; если вы подумаете о чудовищной смеси различных продуктов, составляющих нашу пищу, о вредных приправах к ним, об испорченных продуктах питания, о фальсифицированных лекарствах, о плутнях тех, кто ими торгует, об ошибках тех, которые их назначают, о ядовитых свойствах сосудов, в которых их готовят; если вы обратите внимание на эпидемические болезни, порождаемые дурным воздухом там, где скученно живут огромные скопления людей, на болезни, вызываемые изнеженностью нашего образа жизни, постоянными переходами из домов, в которых мы живем, на открытый воздух и обратно, привычкою надевать или снимать платье без достаточных предосторожностей, на все заботы, которые вследствие чрезмерной нашей чувствительности превратились в необходимые привычки, и на то, что пренебрежение этими заботами или их отсутствие стоит нам затем жизни или здоровья; если присоедините вы к этому итогу пожары и землетрясения, которые, поглощая или разрушая целые города, тысячами губят их жителей¹⁷⁴, словом, окиньте втором все опасности, кои в силу всех этих причин беспрестанно нагромождаются над нашею головою, и вы поймете, как дорого природа заставляет нас расплачиваться за то презрение, с каким отнеслись мы к ее урокам.

Я не стану здесь повторять о воине то, что сказал я о ней в другом месте, во я хотел бы, чтобы люди осведомленные пожелали или отважились хоть раз сообщить публике подробности тех ужасных злодеяний, которые совершаются в армиях

102

поставщиками продовольствия и содержателями госпиталей: мы увидели бы, что их не слишком хорошо скрытые злоухищрения, в результате которых самые блестящие армии молниеносно тают, губят больше солдат, чем косит их оружие неприятеля. Итог не менее удивительный получился бы, если подсчитаем мы число людей, ежегодно погибающих на море либо от голода,  либо  от  цинги, либо  от  пиратов,  либо от пожаров, либо от кораблекрушений. Ясно,  что следует также  отнести за счет установленного права собственности¹⁷⁹ и, стало быть, за счет общества, убийства, отравления, грабежи на больших  дорогах и самые наказания за эти преступления, необходимые, чтобы предупредить несчастия еще большие; но так как за убийство одного человека лишаются жизни два человека и более, то неизбежно получается, что эти наказания  удваивают потери человеческого рода.  Сколько есть постыдных средств помешать рождению человека и обмануть природу либо из-за склонностей грубых и извращенных, которые оскорбляют прекраснейшее ее творение,— склонностей, которых никогда не ведали ни дикари, ни  животные   и которые порождены в  цивилизованных   странах  лишь  развращенным  воображением,  либо  посредством Этих тайных выкидышей, достойных плодов разврата и порочных понятий о чести, либо  из-за   того,  что  множество детей  остается  без  помощи  или  убивается,— это жертвы нищеты их родителей или дикого страха их матерей, наконец из за того, что изувечиваются несчастные, частично само бытие которых и все их потомство приносятся в жертву суетным песнопениям¹⁸⁰, или, что еще хуже, дикой ревности некоторых мужчин: изувечение это в последнем случае вдвойне оскорбляет природу и по тому, как теперь обращаются с этими изувеченными, и по тому применению, для которого они теперь предназначаются!

Но не имеют ли место тысячи случаев еще более частых и еще более опасных, когда  отцовские права открыто оскорбляют требования человечности?¹⁸¹ Сколько дарований загублено и сколько стремлений подавлено безрассудным принуждением со стороны отцов! Сколько людей, которые отличились бы на подходящем для них поприще, умирают несчастными и лишенными славы, занимаясь другим делом, к которому их совсем не влекло!  Сколько счастливых, хоть и неравных браков было расторгнуто или расстроено и сколько целомудренных супруг было опозорено в результате существования сословного строя, постоянно противоречащего естественному порядку! Сколько других нелепых союзов заключено по расчету вопреки требованиям любви и разума! Сколько честных и добродетельных супругов отравляют себе жизнь, потому что они друг другу не подходят! Сколько юных и несчастных жертв скупости своих родителей бросаются в  объятия порока  или  коротают печальные  свои  дни в нерасторжимых узах, отвергаемых сердцем, в узах, которые создало одно только золото! Счастливы порою те, кто столь мужественны или, можно даже сказать, добродетельны, чтобы лишить себя жизни ¹⁸², прежде чем дикое насилие заставит их провести ее  в преступлениях и  отчаянии! Простите мне, навеки безутешные отцы и матери, я невольно растравляю ваши раны; но пусть послужат они вечным и страшным примером всякому, кто осмеливается, даже во имя природы,  совершать насилие над священнейшим из ее прав!

103

Если я говорил лишь о тех неудачно заключенных связях, которые суть плод установленных в пашем обществе порядков, то не думаете ли вы, что те союзы, в заключении коих решающую роль играли любовь и симпатия, ничем не стеснены?

Что, если бы вздумал я показать, что задет самый источник рода человеческого и даже священнейшие его узы, когда люди смеют прислушаться к голосу природы лишь после того, как предварительно подумают об имущественном положении и когда, вследствие беспорядочности гражданских отношений, добродетели и пороки перемешались так, что воздержание стали полагать преступною предосторожностью, а отказ дать жизнь себе подобному — актом человеколюбия! Но не будем разрывать равесу, скрывающую столько ужасов, ограничимся тем, что назовем зло по имени и предоставим другим найти средства, чтобы это зло исцелить.

Прибавьте ко всему этому ряд вредных занятий, которые сокращают жизнь иля разрушают здоровье, таких, как работа в рудниках, различные виды обработки металлов, минералов, в особенности же свинца, меди, ртути, кобальта, мышьяка, реальгара¹⁸³, иные опасные ремесла, которые ежедневно стоят жизни многим работникам: то ли кровельщикам, то ли плотникам, то ли каменотесам и тем, кто работает в каменоломнях; соедините, говорю я, все это вместе, и вы увидите, что установление и,усовершенствование обществ послужили причинами того уменьшения численности человеческого рода, которое уже было отмечено не одним философом¹⁸⁴.

Роскошь, коей не может не быть там, где люди гонятся за жизненными удобствами и почестями, уже скоро довершает то зло, которое началось с возникновения обществ; под тем предлогом, что роскошь доставляет средства к жизни бедным¹⁸⁵, которых она не должна была бы плодить, она разоряет всех остальных и рано или поздно лишает Государство населения.

Роскошь—это лекарство, что горше той болезни, которую оно якобы исцеляет, или, скорее, она сама но себе — худшее из всех зол, которые могут существовать в Государстве, будь оно большим или малым; чтобы кормить толпы слуг и нищих, ею же порождаемых, она притесняет и разоряет земледельца и гражданина, подобно тем палящим южным ветрам, что, покрывая траву и деревья прожорливыми насекомыми, лишают пищи полезных животных и несут с собою голод и смерть повсюду, где слышится их дыхание.

Из общества и из роскоши, им порождаемой, возникают свободные и механические искусства, торговля и промышленность, науки, и все те излишества, что содействуют расцвету рукомесел, обогащают и губят Государства. Эта гибель вызывается очень простою причиной. Легко видеть, что земледелие по своей природе должно быть наименее прибыльным из всех занятий, ибо продукты его более всего необходимы людям, и поэтому цены на них должны соответствовать возможностям самых бедных. Из этого же принципа можно вывести то правило, что доходность занятий, в общем, обратно пропорциональна их полезности и что наиболее необходимые из них, в конце концов, окажутся в полнейшем пренебрежении. Отсюда видно, что следует думать о подлинных выгодах, которые несет с собою промышленность, и о практических результатах ее успехов.

104

Таковы ощутимые причины всех тех бедствий, в которые изобилие ввергает, в конце концов, самые прославленные народы. В то время как развиваются и достигают процветания промышленность и ремесла, землепашец, презираемый, обремененный налогами, необходимыми для поддержания роскоши, и принужденный коротать свои дни между трудом и голодом, покидает свои поля и отправляется в города искать хлеб, который он должен был бы туда доставлять. Чем больше ослепляют столицы бессмысленные взоры народа, тем больше следовало бы скорбеть душою при виде покинутых деревень, невозделанных полей и больших дорог, наводненных несчастными гражданами, превратившимися в нищих или воров и обреченных кончать жалкую свою жизнь па колесе или на куче навоза. Так Государство, обогащаясь, в то же время ослабляет себя и лишается населения, и самые могущественные монархии, положив немало трудов, чтобы стать богатыми и безлюдными, становятся в конце концов добычею бедных народов, которые поддаются пагубному искушению их завоевать и, в свою очередь, обогащаются и ослабляют себя до тех пор, пока и их не завоюют и не уничтожат другие народы.

Пусть хоть однажды соблаговолят объяснить нам, что могло породить эти полчища варваров, которые в течение стольких веков наводняли Европу, Азию и Африку. Совершенство ли их рукомесел, мудрость ли их законов, выдающиеся ли достоинства их внутренних порядков были причиною этой чудовищной их численности? Пусть соблаговолят сказать нам наши ученые, почему, вместо того, чтобы до такой степени размножаться, эти свирепые и грубые люди, который не было дано ни знаний, ни сдерживающих сил, ни образованности, не истребляли друг друга, ежеминутно оспаривая друг у друга пищу или место для охоты. Пусть объяснят они нам, как только у этих презренных хватило смелости взглянуть в лицо людям столь искусными и ловким, как мы, обладавшим в то время столь црекрасною воинскою дисциплиной, столь прекрасными кодексами и столь мудрыми законами. Наконец, почему с тех пор, как в северных странах общество стало более совершенным и было затрачено столько трудов, чтобы растолковать людям их взаимные обязанности и искусство жить сообща приятно и мирно, мы не видим, чтобы с севера надвигалось что-либо подобное тем несметным ордам человечьим, которые скоплялись там в былые времена. Я очень боюсь, что кто-нибудь додумается, в конце концов, мне ответить, что все Эти великие вещи, а именно: искусства, науки и законы, были весьма мудро изобретены людьми как моровая язва, чтобы предупредить чрезмерное размножение человеческого рода, из опасения, как бы тот мир, который отведен нам для жизни, не оказался, в конце концов, слишком тесным для его обитателей.

Так что же! нужно разрушить общество, уничтожить «твое» и «мое», вернуться в леса жить там вместе с медведями? — такой вывод вполне в духе моих противников; но я предпочитаю их опередить и тем избавить от позора. О вы, до слуха которых не долетел голос неба и кто не видит для рода своего иного предназначения, как окончить в мире краткую земную жизнь; вы, которые можете оставить внутри городских стен ваши пагубные приобретения, беспокойный ваш ум, вашу развращенную душу и необузданные ваши желания; верните себе, ибо то в вашей

105

власти, вашу былую, изначальную невинность, идите в леса, чтобы не видеть и не вспоминать о преступлениях ваших современников, и не бойтесь  унизить ваш род отказываясь от его познаний, чтобы  отказаться от его пороков. Что же до людей мне подобных, в которых страсти уничтожили навсегда  первоначальную простоту которые не могут больше ни питаться травами и желудями, ни обходиться без законов и   без правителей; тех, которые в лице  своего родоначальника удостоились услышать наставления свыше; тех, которые в этом моем стремлении найти в человеческих поступках изначальную, а не приобретенную с течением времени нравственность, увидят единственное оправдание заповеди¹⁸⁶, которая сама по себе безразлична и не объяснима в любой иной системе понятий; словом, тех, кто убежден, что божественный голос призвал весь род человеческий к просвещению и ко блаженству небесного познания,— то все они будут стараться, укрепляясь в добродетелях, заслужить вечную награду, которой следует им за это ожидать. Они будут уважать священные узы обществ, членами коих они являются; они будут любить себе подобных и будут служить им всеми своими силами;  они будут неукоснительно подчиняться законам и людям, которые являются их творцами и их служителями; они будут особенно почитать добрых и мудрых государей, которые умеют предупредить, исцелить или сделать менее ощутимыми множество злоупотреблений и бедствий, постоянно угрожающих подавить нас своею тяжестью; они будут возбуждать рвение этих достойных правителей, указывая им без страха и без лести на величие их задачи и на суровость их долга; но не меньше будут они презирать такой строй, который может держаться лишь при  помощи  стольких  достойных всякого  уважения  людей — при помощи, чаще желаемой, чем получаемой; строй, который, несмотря на все заботы этих  людей,  приносит   с   собою   больше  действительных  бедствий,   чем   мнимых выгод.[...]

(V) Мне кажется, что это совершенно очевидно, и я не могу постигнуть, откуда, по мнению наших философов, берутся все те страсти, которые они приписывают человеку в естественном состоянии. За исключением одного только физически необходимого, которого требует сама природа, все остальные наши потребности являются таковыми лишь вследствие привычки, а до появления этой привычки они вовсе не были потребностями; либо вследствие наших желаний, а мы не можем желать того что не в состоянии мы познать. Отсюда следует, что так как дикарь желает лишь того, что ему известно, а известно ему лишь то, чем он владеет или чем он без труда может овладеть, ничто не может быть столь спокойным, как его душа, и столь ограниченным, как его ум. [...]

(VI) Я решительно остерегусь вдаваться в философские размышления, вызываемые преимуществами и недостатками такого объяснения установления языков; ведь мне не позволено нападать на общераспространенные заблуждения, а ученая публика относится к предрассудкам своим со слишком большим уважением, чтобы сносить моя так называемые парадоксы. Предоставим, поэтому, говорить тем людям, которые не вменяли в преступление того, что они осмеливались иногда принимать сторону разума наперекор суждению толпы. «Nee quidquam felicilati humani generis decedere

106

si, pulsa tot linguarum peste et confusione, unam arlem callerent mortales, et signis, motibus, gestibusque licitum foret quidvis explicare. Nunc vero ita comparatum est, ut animalium quae vulgo bruta creduntur melior longe quam nostra hac in parte vi-deatur condilio, utpote quae promptius, et forsan felicius, sensus et cogitationes suis sine intPrprete significent, quam ulli queant mortales, praesertim si peregrino utantur sermone». Is. Vоssius. De Poemat. cant, et viribns rhytmi, p. 66^* [De Poematum cantu et viribus rythmi. Oxford, 1673, p. 65—66}.

(VII)   Платон, показывая, насколько необходимы понятия о дискретных величи-пах и об их соотношениях даже в самых простых искусствах, справедливо издевается над авторами его времени, которые утверждали, что Паламед изобрел числа во время осады Трои¹⁸⁷, как будто, говорит этот философ¹⁸⁸, Агамемнону¹⁸⁹ могло быть до того времени неизвестно, сколько у него ног.   В самом деле,  понятно, что общество и искусства не могли достичь той ступени развития, какой достигли они ко времени осады Трои, если бы не знали чисел и счета; но все же необходимость знакомства с числами до приобретения других познаний не позволяет еще представить себе с большею ясностью, как они были изобретены. Когда уже изобретены имена числительные, то легко объяснить их смысл и представить себе те понятия, которые такие имена обозначают, но, чтобы их изобрести, нужно было прежде, чем  усвоить эти понятия, приобрести навыки, так сказать, философского размышления,  приучиться рассматривать творения единственно в их сущности и независимо от того, как мы их воспринимаем:  абстракция  эта  очень  трудна,  очень  метафизична,  очень   мало естественна, а между тем без этой абстракции нельзя было бы переносить понятия с одного вида и рода на другой, а понятие числа не могло бы стать общепринятым. Дикарь мог представлять себе свою правую и свою левую ногу в отдельности или смотреть на обе свои ноги как на неделимое понятие «пары», никогда не задумываясь над тем, что ног у него две; ибо одно дело — понятие представляющее, которое изображает нам предмет, а другое — понятие числа, которое  предмет определяет. Еще менее был он в состоянии сосчитать до пяти, и хотя, прикладывая одну ладонь к другой, он мог заметить, что пальцы их в точности соответствуют, он все же  был весьма далек от того, чтобы решить, что на обеих руках число пальцев у него одинаково; о том, сколько у него пальцев, он знал не больше, чем о том, сколько у него волос; и если бы кто-нибудь, объяснив ему предварительно, что такое числа, сказал ему, что пальцев на ногах у него столько же, сколько и на руках, то он был бы, возможно, очень удивлен, если бы, сличив их, обнаружил, что это действительно так.

^* «И не менее счастлив был бы человеческий род, если бы, избавившись от столь пагубного смешения языков, смертные знали бы лишь одно искусство речи, и если бы можно было передавать все, о чем можно подумать, знаками, движениями и жестами. Теперь же дело обстоит так, что животные, которые обыкновенно считаются неразумными, оказываются в значительно лучшем положении, чем мы, так как они выражают свои ощущения и мысли значительно быстрее, а может быть и лучше, чем это в состоянии делать какие бы то ни были люди, особенно если им приходится говорить на чужом языке». Ис. Фоссиус, О пении стихов и об особенностях ритма¹⁹⁰. Оксфорд, 1673, стр. 65—66 (лат.).

107

(VIII) Не следует смешивать самолюбие и любовь к самому себе — две страсти весьма различные по своей природе и по действию, которое они производят. Любовь к самому себе — это чувство естественное, побуждающее каждое животное заботиться о самосохранении, а у человека это чувство направляется разумом и умеряется сострадательностью, порождая гуманность и добродетель. Самолюбие — это производное, искусственное чувство, возникшее лишь в обществе, заставляющее каждого индивидуума придавать самому себе больше значения, чем всему остальному, побуждающее людей причинять друг другу всевозможное зло и являющееся подлин-иым источником понятия о чести.

Так как это вполне понятно, то я заявляю, что в нашем первобытном состоянии, когда состояние было действительно естественное, самолюбия не существует; ибо гак как каждый человек в отдельности смотрит на самого себя как на единственное во всей вселенной существо, им интересующееся, как на единственного, кто в состоянии судить о собственных его достоинствах, то невозможно, чтобы в душе его могло зародиться чувство, которое имеет своим источником сравнения, для человека в этом состоянии недоступные. В силу той же причины человек этот не мог бы испытывать ни ненависти, ни жажды мести — страстей, которые могут возникнуть лишь из представления- о какой-нибудь нанесенной ему обиде; но так как обиду вызывают презрение или намерение причинить вред, а не зло, то люди, не умеющие ни оценивать друг друга, ни сравнивать себя друг с другом, могут учинить один по отношению к другому много действий насильственных, когда им от этого бывает какая-либо польза, не вызывая друг у друга обиды. Словом, так как каждый человек смотрит на себе подобных почти так же, как если бы перед ним были животные другого вида, то он может отнимать добычу у более слабого и уступать свою добычу более сильному, и смотреть на эти грабежи лишь как на естественные происшествия, не испытывая ни малейшего ощущения гордыни или досады и не ведая никакого иногс чувства, кроме радости за успехи или боли за неудачу. [...]

(IX) Мне могли бы возразить, что при такого рода раздорах люди, вместо того чтобы упорно истреблять друг друга, рассеялись бы по всей земле, если бы этому рассеянию не препятствовали никакие границы. Но, во-первых, границами этими по меньшей мере должны бы быть границы мира, и если мы подумаем о чрезвычайно быстром росте населения, который является результатом естественного состояния, то мы поймем, что земля при этом положении вскоре оказалась бы заполненною людьми, принужденными таким образом жить друг подле друга. К тому же, они бы рассеялись по земле, если бы беда возникла сразу и если бы изменение это свершилось в течение одних суток. Но они рождались под ярмом, они уже привыкли носить его, когда почувствовали его тяжесть, и потому довольствовались тем, что ожидали случая его сбросить. В конце концов, оани привыкли уже ко множеству удобств, которые вынуждали их жить друг подле друга, и в силу этого им было уже не так легко рассеяться по земле, как в первобытные времена, когда каждый нуждался лишь в себе самом и принимал решение, не дожидаясь согласия другого.

108

(X)    Маршал де Виллар¹⁹¹ рассказывает, что когда во время одной из его кампаний из-за колоссального мошенничества одного из поставщиков продовольствия в его армии поднялся ропот недовольства, он сделал этому поставщику суровое внушение и пригрозил, что прикажет его повесить. «Эта угроза не может ко мне относиться,— дерзко ответил ему мошенник,—я смею Вас уверить, что нельзя повесить человека, который располагает сотней тысяч экю». «Я не знаю как это получилось,— наивно продолжает маршал,— но он и в самом деле не был повешен, хотя сто раз заслуживал виселицы».

(XI)    Полная равномерность в распределении была бы противна даже тому строгому равенству, что присуще естественному состоянию, если бы эта равномерность и была осуществима в гражданском обществе; и  поскольку все члены Государства обязаны служить ему сообразно своим дарованиям и силам своим, то, в свою очередь, граждан следует отличать и возвышать соответственно их служению. Именно в этом смысле нужно понимать то место у Исократа¹⁹², где он хвалит  первых афинян за то, что сумели они отличить, который из двух видов равенства более всего полезен: тот ли, что состоит в предоставлении одинаковых преимуществ всем гражданам без различия, либо тот, что состоит в распределении преимуществ соответственно заслугам каждого. Эти искусные политики, добавляет оратор, отвергнув то несправедливое равенство, которое не делает никаких различий между злодеями и людьми добродетельными, неуклонно стремились к такому равенству, которое вознаграждает и наказывает каждого соответственно его заслугам.   Но, во-первых,  никогда не существовало такого общества, как бы низко оно ни пало, где бы не делали никакого различия между злодеями и добродетельными  людьми;   и в вопросах нравственности, где Закон не может достаточно   точно установить такое мерило, которое могло  бы служить руководящим  принципом для магистрата, весьма мудрым является такой порядок, когда для того, чтобы судьба или положение граждан в обществе не зависели исключительно от воли магистрата, Закон запрещает ему судить людей как личности, и ему остается судить лишь поступки. Только столь чистые нравы, как у древних римлян, делали возможным существование цензоров, у нас же подобные должности через короткое время перевернули бы все вверх дном. Общественное уважение должно  отличать  злодеев  от  людей   добродетельных.  Магистрат — это   судья  лишь в строго правовых вопросах; народ — вот настоящий судья нравов — судья неподкупный и, в этом отношении, даже просвещенный; судья, которого иногда обманывают, но которого никак нельзя подкупить. Ранг граждан должен, следовательно, определяться не личными их достоинствами, что означало бы дать магистратам возможность применять Закон почти произвольно, но на основании той службы, которую они фактически несут Государству и которая поддается более точной оценке.

СУЖДЕНИЕ О ВЕЧНОМ МИРЕ

Проект вечного Мира, который по своему содержанию более всех прочих замыслов достоин занимать ум добродетельного человека, был также тем из всех проектов аббата де Сен-Пьера, над которым он размышлял дольше всего и который разрабатывал с наибольшим упорством; ибо трудно назвать иначе то проповедническое рвение, которое никогда не покидало его в этом деле, несмотря на очевидную невозможность успеха, на смешное положение, в которое он ставил себя изо дня в день, и на неприятности, которые ему приходилось беспрестанно испытывать. Похоже на то, что это святое сердце, помышляющее единственно об общем благе, измеряло внимание, которое оно уделяло тем или иным вопросам, единственно степенью их полезности, никогда не позволяя себе ни останавливаться перед препятствиями, ни помышлять о личной выгоде.

Если когда-нибудь какая-либо моральная истина и была доказана, то мне представляется, что это — общая и частная польза сего проекта. Преимущества, которые были бы результатом его осуществления, и для каждого государя, и для каждого народа, и для всей Европы, огромны, ясны, неоспоримы; невозможно придумать что-либо более основательное и более точное. чем рассуждения, при помощи которых автор обосновывает эти преимущества. Создайте Европейскую Республику на один только день — этого достаточ-

143

но, чтобы она существовала вечно: каждый на опыте увидел бы свою личную выгоду в общем благе. Однако те же самые государи, которые защищали бы Эту Республику всеми силами, если бы она существовала, точно так же воспротивились бы сегодня ее созданию, и они обязательно помешают ей утвердиться, подобно тому, как воспрепятствовали бы ее умиранию. Таким образом, сочинение аббата де Сен-Пьера о вечном Мире выглядит на первый взгляд бесполезным для создания такой Республики и излишним для того, чтобы ее сохранить. Значит, это — бесплодное мудрствование, скажет какой-нибудь нетерпеливый читатель. Нет, это — книга основательная и разумная, а то, что она существует, весьма важно.

Начнем с рассмотрения затруднений, выдвигаемых теми, кто судит о доводах не силою разума, а только по результатам, и кому нечего возразить против этого проекта, кроме того, что он не был осуществлен. В самом деле, скажут они без сомнения, если его преимущества столь существенны, почему же суверены Европы его не приняли? почему пренебрегают они своею собственною выгодою, если эта выгода им столь хорошо доказана? Слыхано ли, чтобы они к тому же отказывались от средств увеличить свои доходы и могущество? Если этот проект столь хорош, как это утверждают, то можно ли по верить, что они не поторопились его принять, как спешили принимать все те проекты, которые в течение столь долгого времени всякий раз сбивали их с пути, и что они предпочли тысячу обманчивых средств явной выгоде?

Что и говорить, это правдоподобно, если только не предполагать, что мудрость глав Государств равна их честолюбию и что они видят свои выгоды тем лучше, чем сильнее их желают; на самом же деле избыток самолюбия наказывается главным образом тем, что приходится постоянно прибегать к таким средствам, которые самолюбие оскорбляют, и сам жар страстей — Это почти всегда именно то, что отвращает их от цели. Будем же, следовательно, отличать в политике, как и в морали, выгоду действительную от выгоды кажущейся. Первая заключалась бы в вечном Мире; это доказано в Проекте. Вторая заключается в том состоянии полной независимости, которая освобождает суверенов от власти Закона и отдает их во власть случая, подобно безумному кормчему, который, дабы проявить ненужные знания и заставить матросов повиноваться себе, вместо того, чтобы поставить корабль на якорь, предпочитает в бурю плыть между скал.

Все занятия королей или тех, на кого они возлагают обязанность делать то, что они должны делать сами, относятся только к двум целям: распространять их господство за пределы своей страны и делать его как можно более неограниченным внутри нее. Всякая другая цель либо восходит к этим двум, либо служит для них лишь предлогом. Таковы цели: общественное благо, счастье  подданных, слава нации — слова, навсегда изгнанные  из  кабинетов

144

министров и употребляемые в публичных эдиктах столь неуклюже, что они постоянно возвещают лишь гибельные приказания, и народ стонет заранее, когда его повелители говорят ему о своих отеческих заботах.

Судите по этим двум основным принципам, как могут государи принять предложение, которое прямо противоречит первому из этих принципов и едва ли более благоприятно для второго. Ибо вполне понятно, что Европейский Сейм закрепляет форму Правления каждого Государства не в меньшей мере, чем его границы; что нельзя оградить государей от мятежа подданных, не ограждая одновременно подданных от тирании государей; и что иначе такое устроение не сможет существовать. Итак, я спрашиваю, найдется ли в целом мире хоть один-единственный суверен, который, если, так сказать, ограничить возможности осуществления самых дорогих его замыслов, потерпел бы без возмущения даже мысль о том, что ему придется быть справедливым, и притом не только к чужеземцам, но и к своим собственным подданным.

Нетрудно понять также, что война и завоевания, с одной стороны, и усугубляющийся деспотизм, с другой, взаимно помогают друг другу; что у народа, состоящего из рабов, можно вволю брать деньги и людей, чтобы с их помощью покорять другие народы; что война дает одновременно и предлог для новых денежных поборов и другой не менее благовидный предлог для того, чтобы постоянно содержать многочисленные армии, дабы держать народ в страхе. Наконец, каждому достаточно хорошо видно, что государи-завоеватели, по меньшей мере, так же воюют со своими подданными, как и со своими врагами, и что положение победителей не лучше положения побежденных. «Я разбил римлян,— писал Ганнибал карфагенянам,— пришлите мне войск; я наложил на Италию контрибуцию — пришлите мне денег». Вот что означают Те Deum^*, фейерверки и веселье народа во время триумфов его повелителей.

Что же до раздоров между государями, то можно ли надеяться призвать на более высокий суд людей, похваляющихся тем, что они держат власть от своего меча, и поминающих Бога лишь только потому, что Он на небе. Разве подчинятся суверены в своих спорах судебным решениям, если вся строгость законов никогда не могла заставить частных лиц разрешать свои споры таким путем? Простой дворянин, если ему нанесут оскорбление, не снисходит до того, чтобы подавать жалобу даже в трибунал маршалов Франции'; а вы хотите, чтобы король жаловался в Европейский Сейм? И еще одно различие в том, что один из них грешит против законов и подвергает свою жизнь двойной опасности, тогда как другой подвергает опасности лишь своих подданных; берясь за оружие, он прибегает к праву, признанному всем человеческим родом, за использование которого он притязает держать отчет перед одним только Богом.

^* Тебя Бога [славим] (лат.).

145

Государю, который подвергает свое дело случайностям войны, известно, что он подвергается риску; но он видит не столько этот риск, сколько те выгоды, которые он надеется приобрести, потому что он гораздо меньше боится слепого случая, чем уповает на свою собственную мудрость. Если он могущественен, он рассчитывает на свои силы; если он слаб, он рассчитывает на союзы; иногда ему полезно успокоить недовольных внутри страны, ослабить непокорных подданных, даже испытать превратности судьбы; а ловкий политик умеет извлекать выгоду даже из своих собственных поражений. Я надеюсь, что читатель будет помнить, что так оассуждаю не я, а придворный софист, который предпочитает власть над большой территорией и немногими подданными, бедными и покорными, той неколебимой власти, которую дают государю правосудие и законы над народом счастливым и процветающим.

И опять-таки на основе того же принципа этот придворный софист отвергает такие доводы против войны, как прекращение торговли, сокращение населения, расстройство финансов и действительные убытки, вызываемые бесполезными завоеваниями. Исчислять всегда в деньгах приобретения и убытки суверенов — это расчет весьма ошибочпый; степень могущества, которое они видят мысленно перед собою, никак не измеряется миллионами, которыми они обладают. Государь всегда пускает в ход свои проекты; он хочет повелевать, чтобы обогатиться и обогатиться, чтобы повелевать. Он будет жертвовать поочередно то одною из этих целей, то другою, чтобы достигнуть той из них, которой он не достиг: но он преследует эти две цели в отдельности лишь для того, чтобы, в конце концов, достигнуть и той и другой в сово-

146

купности; ибо для того, чтобы стать господином и людей, и вещей, ему нужно обладать одновременно и властью и деньгами.

Добавим, наконец, в отношении тех великих преимуществ, которые общий и вечный мир должен принести торговле, что эти преимущества достоверны и неоспоримы сами по себе, но, будучи общими для всех, они не будут ощутимы ни для кого в отдельности; потому что такие преимущества ощущаются лишь постольку, поскольку они не одинаковы для всех, и потому, что для увеличения своего относительного могущества нужно стремиться лишь к благам для одной стороны.

Непрестанно обманываясь видимостью вещей, государи, следовательно, отвергли бы этот мир, если бы они сами взвесили свои интересы; что же будет, если они предоставят делать это своим министрам, чьи интересы всегда противоположны интересам народа и почти всегда — интересам государя? Министрам война нужна для того, чтобы сделаться необходимыми, ставить государя в затруднительные положения, из которых он не мог бы выйти без их помощи, и, если потребуется, погубить Государство, лишь бы только не погубить свою карьеру; война необходима им для того, чтобы притеснять народ под предлогом удовлетворения общественных нужд; для того, чтобы выдвигать своих ставленников, наживаться на рыночных спекуляциях и втайне создавать тысячи отвратительных монополий; война необходима им для того, чтобы удовлетворять свои страсти и вытеснять друг друга; война необходима им для того, чтобы захватить в свои руки государя, вырывая его из придворного окружения, когда там ведутся против них опасные интриги. Они потеряли бы все Эти возможности при установлении вечного мира. И люди еще не перестают спрашивать, почему этот проект не принят, коль скоро он осуществим! Они¹ не видят, что в этом проекте нет ничего невозможного, кроме того, что министры не могут его принять. Что же сделают они, чтобы помешать принять этот проект? То же, что делали всегда: они выставят его в смешном виде.

Не следует также полагать, подобно аббату де Сен-Пьеру, что даже при наличии доброй воли, которой ни у государей, ни у их министров не будет никогда, легко найти благоприятный момент для осуществления этой системы; ибо для этого необходимо, чтобы сумма частных интересов не преобладала над общим интересом и чтобы каждый рассчитывал найти в благе всех то наибольшее благо, на которое он может надеяться для самого себя. А это требует такого совпадеиия мудрых решений в стольких умах и такого согласия во взаимоотношениях и интересах, что едва ли можно надеяться на счастливый случай, который сам принесет совпадение всех этих необходимых предпосылок. Между тем, если этого совпадения нет, то заменить его может лишь сила: и тогда надо уже не убеждать, а принуждать; и нужно не писать книги, а собирать полки.

Таким образом, хотя проект этот и был весьма мудрым, в выборе средств его осуществления сказывалось простодушие автора. Он попросту считал, что

147

было бы достаточно собрать Конгресс, представить этому Конгрессу его статьи — чтобы сразу же все их подписали, и все этим было бы сделано. Согласимся же, что во всех своих проектах этот честный человек довольно хорошо видел результаты, к которым они приведут, по судил, как дитя, о средствах их осуществления.

Для того, чтобы доказать, что проект Христианской Республики не есть химера, я хотел бы только назвать первого автора такого проекта: ибо очевидно, что ни Генрих IV не был сумасшедшим, ни Сюлли — фантазером². Аббат де Сен-Пьер ссылался на этих великих людей, когда предлагал возродить их систему. Но сколь различны времена, обстоятельства, предложения, способы, которыми они были сделаны, и сами их авторы!

Чтобы судить об этом, бросим взгляд на общую обстановку в момент, избранный Генрихом IV для осуществления своего замысла. Могущество Карла Пятого³, который господствовал в одной половине мира и заставлял дрожать вторую, побуждало его стремиться к всемирной монархии, полагаясь на имевшиеся в его распоряжении огромные средства для достижения успеха и на огромные дарования, которые он мог использовать для этой цели. Его сын⁴, более богатый и менее могущественный, следуя беспрестанно этому плану, который он был не в состоянии осуществить, таким образом, непрерывно держал Европу в состоянии беспокойства; и австрийская династия⁵ приобрела такое влияние на другие Державы, что ни один государь не царствовал спокойно, если он не был с нею в хороших отношениях. Филипп III⁶, еще менее искусный король, чем его отец, получил в наследство все эти притязания. Испанское могущество все еще внушало некоторый почтительный страх Европе, и Испания продолжала занимать господствующее положение скорее потому, что к такому положению привыкли, нежели потому, что она обладала достаточной силой, чтобы держать всех в повиновении. В самом деле, мятеж в Нидерландах⁷, военные приготовления для борьбы с Англией⁸, гражданские войны во Франции — все это истощило силы Испании и сокровища Индий; австрийский дом, разделенный на две ветви⁹, не действовал уже столь согласованно; и хотя император пытался сохранить или завоевать себе в Германии такой авторитет, каким обладал Карл Пятый, он лишь отталкивал от себя государей и содействовал образованию лиг, которые чуть не свергли его с трона. Так задолго подготавливались упадок австрийского дома и восстановление свободы для всех государей. Однако никто не решался первым сбросить иго и в одиночку подвергнуться риску войны; пример самого Генриха IV, которому пришлось в ней столь худо, лишал мужества всех остальных. К тому же, если исключить герцога Савойского ¹⁰, который был слишком слаб и зависим, чтобы он мог что-либо предпринять, среди стольких глав Государств не было ни одного человека с головою, который был бы в состоянии задумать и осуществить такое предприятие; каждый ждал, чтобы  время и обстоятельства позволили ему разбить  свои

148

оковы. Вот каково было, в общих чертах, положение, когда Генрих задумал план образования Христианской Республики и готовился привести его в исполнение. То был проект великий, весьма заслуживающий восхищения сам по себе, и я ни в коей мере не хочу умалить его достоинства; но тайною основою его была надежда ослабить грозного врага, и потому он приобрел от сей побудительной причины ту действенность, которую он получил бы едва ли от одного только стремления к общей пользе.

Посмотрим теперь, какие средства этот великий человек употребил, чтобы подготовить столь возвышенное предприятие. Я охотно назову здесь, в первую очередь, то, что он хорошо видел все трудности; так  что,  задумав  сей проект уже в детстве, он обдумывал его в течение всей своей жизни и отложил его осуществление до самой своей старости:  такое благоразумие доказывает прежде всего наличие стремления и пылкого и сдерживаемого, которое в трудных делах одно только в состоянии преодолеть значительные препятствия; и, кроме того, наличие мудрости и терпеливой и рассудительной, что задолго прокладывает себе путь силою предусмотрительности  и  подготовки. Ибо велико различие между  начинаниями необходимыми, в которых само благоразумие требует предоставить кое-что воле случая,  и  теми начинаниями, оправдать которые может лишь их успех, потому что, если мы можем обойтись и без них, то должны пытаться их совершить только тогда, когда действуем наверняка. Глубокая тайна, в которой он хранил это предприятие в течение всей своей жизни, была так же важна, как и трудна в столь великом деле: необходимо было содействие стольких людей,  и стольким людям было выгодно помешать этому предприятию. Представляется, что хотя он и привлек на свою сторону большую часть Европы и состоял в союзе с самыми могущественными властителями, у него было все время лишь одно доверенное лицо, знавшее его план полностью; и по счастью, ниспосланному небом лишь наилучшему из королей, этим лицом был неподкупный министр. И пока еще в народе ничего не было известно  об этих  великих замыслах, все подвигалось в тайне к их осуществлению. Дважды ездил Сюлли в Лондон: с королем Яковом¹¹ начались переговоры,   и  король  шведский¹²  обещал   поддержку со своей стороны; был заключен союз с немецкими протестантами¹³, и можно даже было быть уверенными в содействии государей Италии¹⁴; все способствовали осуществлению этой великой цели, не  будучи в состоянии сказать, какова она, подобно тем рабочим, которые трудятся каждый в отдельности над частями новой машины, форма и назначение которой им неизвестны. Что же благоприятствовало такому общему движению?  Был ли то вечный мир,  которого никто не ожидал и за который  немногие стали бы ратовать? Была ли то общественная польза, которая никогда не бывает пользою для кого-либо одного? Аббат де Сен-Пьер мог бы на это надеяться. Но на самом деле каждый действовал лишь в видах собственной  своей пользы, которую Генрих IV умел им всем показать в весьма выгодном свете. Королю

149

Англии нужно было избавиться от непрестанных заговоров католиков¹⁵ в своем королевстве, которых постоянно подбивала к тому Испания. Он, кроме того, видел превеликую выгоду в освобождении Объединенных провинций¹⁶, поддерживать которые стоило ему весьма дорого, причем эта поддержка приводила его ежедневно на грань войны, а войны этой он страшился или же предпочитал внести в нее свой вклад когда-нибудь, один раз, вместе со всеми остальными, чтобы навсегда от нее избавиться. Король Швеции хотел обеспечить себе владение Померанией ¹⁷ и утвердиться в Германии. Курфюрст Пфальца, который был тогда протестантом и главою Аугсбургского исповедания¹⁸, имел виды на Богемию ¹⁹ и разделял притязания короля Англии. Государям германским нужно было пресечь несправедливые захваты австрийского дома. Герцог Савойский получал Милан и Ломбардскую корону²⁰, которой он страстно домогался. Сам папа, устав от испанской тирании, присоединился к союзу, когда ему было обещано Неаполитанское королевство. Голландцам, которые получали больше, чем все остальные, обеспечивалась свобода. Наконец, кроме общей заинтересованности в унижении высокомерной Державы, что желала господствовать повсюду, у каждого была частная заинтересованность, весьма сильная, весьма ощутимая, которую ни в какой мере не подрывала боязнь попасть из-под власти одного тирана под власть другого, потому что было условлено, что завоевания будут разделены между всеми союзниками, за исключением Франции и Англии, которые не имели права оставить что-либо за собою. Этого было достаточно, чтобы успокоить тех, кто более всего опасались честолюбивых замыслов Генриха IV. Но этому мудрому государю было известно, что, не оставляя себе ничего по этому соглашению, он, тем не, менее, получал от него больше, чем кто-либо иной. Ибо, хотя он ничего не добавлял к тому наследию, которое получил, ему достаточно было разделить наследие единственного государя, превосходившего его своим могуществом, чтобы стать самому наиболее могущественным; и всем было отчетливо видно, что, приняв все предосторожности, которые могли обеспечить успех этого предприятия, он не пренебрег и теми мерами, которые давали ему первенство в том сообществе, которое он хотел создать.

Больше того, его приготовления вовсе не ограничивались образованием грозных внешних лиг и заключением союза с его соседями и соседями его врага. Заинтересовав столько народов в унижении первого властителя Европы, он не забывал одновременно готовиться, чтобы самому стать таковым. Он потратил пятнадцать лет мира на то, чтобы достойно подготовиться к тому начинанию, которое задумал. Он наполнил свои сундуки деньгами, свои арсеналы — артиллериею. оружием, боевыми припасами; он задолго подготовил средства на непредвиденные нужды. Но он сделал, безусловно, больше того, мудро управляя своими подданными, незаметно искореняя семена раздоров и приведя свои финансы в столь большой порядок, что они могли обеспечить ему все необходимое, без того, чтобы  ему  пришлось наложить   новое бремя

150

на своих подданных. Так что, обеспечив внутренний мир и оставаясь грозным для внешних врагов, он оказался в состоянии вооружить и содержать шестьдесят тысяч человек и двадцать военных кораблей, покидать свое королевство, не оставляя в нем ни малейшего источника смут, не трогая своих обычных доходов и не облагая свой народ ни одним су новых налогов.

Добавьте к стольким приготовлениям для осуществления этого предприятия то же рвение и благоразумие, с какими оно было задумано, как со стороны его министра, так и с его стороны. Наконец, во главе военных экспедиций — такой предводитель, как он сам, тогда как у его противника не было уже полководца, который мог бы ему противостоять, и вы можете судить, что у него было все, что может предвещать счастливый исход, чтобы преуспеть. Не постигая его намерений, Европа, внимательно наблюдавшая зa его огромными приготовлениями, с некоторым страхом ожидала их результата. Малейший повод привел бы к началу этого великого переворота; война, которая должна была быть последней, подготавливала бессмертный мир, когда событие, роковая тайна которого должна была навести на Европу еще больший ужас, уничтожило последнюю надежду на мир. Удар кинжала²¹. оборвавший жизнь этого доброго короля, вновь погрузил Европу в вечные войны, и теперь у нее уже не может быть надежды на то, что они когда-нибудь прекратятся. Как бы там ни было,— вот средства, которые Генрих IV сосредоточил, чтобы осуществить то установление, которое аббат де Сен-Пьер тщетно желал создать при помощи одной лишь книги.

Пусть же не говорят, что если его система не была принята, то потому, что она не была хороша; пусть говорят, напротив, что она была слишком хороша, чтобы быть принятою. Ибо порок и злоупотребления, из которых извлекает выгоду множество людей, распространяются сами собой; но то, что полезно для всего общества, почти никогда не осуществляется иначе, как силой, ибо частные интересы почти всегда этому противятся. Без сомнения, вечный мир в настоящее время — это проект совершенно бессмысленный; но пусть нам отдадут Генриха IV или Сюлли,— и вечный мир окажется разумным проектом. Или лучше давайте, отдав дань восхищения столь прекрасному плану, утешимся тем, что никогда не увидим его осуществленным: ибо это может быть совершено лишь при помощи средств, насильственных и опасных для человечества.

Никому не приходилось видеть, чтобы союзные лиги образовывались иначе, как при помощи переворотов, и, основываясь на этом, кто из нас решится сказать, следует ли желать или страшиться создания такой европейской лиги? Она, быть может, сразу принесла бы зла больше, чем удалось бы предупредить с ее помощью на века вперед.

ПРОЕКТ КОНСТИТУЦИИ ДЛЯ КОРСИКИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Просят дать план Правления, подходящего для Корсики: это значит, что не представляют себе, сколь многого при этом просят. Существуют народы, которые, как бы за то ни взяться, не могли бы иметь хорошего Управления, потому что у них Закон не имеет твердой основы, а Правление без законов не может быть хорошим Правлением. Я не говорю, что корсиканский народ находится в такого рода положении; совсем наоборот, он представляется мне более всего предрасположенным по своей природе к тому, чтобы получать хорошее управление. Но этого еще недостаточно: все может быть применено во вред, и такие злоупотребления часто неизбежны; а коль скоро речь идет о политических учреждениях, то следует знать, что злоупотребления приходят через столь малое время после возникновения этих последних, что едва ли стоит и создавать такие учреждения, чтобы увидеть столь быстрое их вырождение.

Это неудобство хотят предотвратить посредством механизмов, удерживающих Правление в его первоначальном состоянии; на него налагают тысячу цепей, тысячу пут, чтобы удержать его, когда оно начнет клониться к вырождению; и его так спутывают, что, согнувшись под тяжестью своих оков, оно остается в бездействии, в неподвижности, и если и не склоняется к падению, то, тем не менее, неизменпо идет к своему концу.

258

Все это происходит потому, что слишком разделяют две вещи неразделимые: организм, который управляет, и организм, которым управляют. Эти два организма в первоначальном устройстве составляют единство; они разделяются лишь впоследствии, в результате злоупотреблений.

Самые мудрые в подобном случае создают, соблюдая все необходимые условности, Правление для нации. Есть, однако, гораздо более важная задача: создать нацию для Правления. В первом случае, по мере того как Правление вырождается, соответствие исчезает, так как нация остается все тою же. Во втором случае, все постепенно изменяется; и нация, увлекая за собой Правление, сохраняет его, когда сама сохраняется, и вызывает его вырождение, когда вырождается. Нация и ее Правление подходят друг другу во все времена.

Корсиканский народ находится в том счастливом состоянии, которое делает хорошее внутреннее устройство возможным; он может приняться за это дело с самого начала и принять все меры к тому, чтобы не выродиться. Исполненный крепости и здоровья он может установить у себя в стране такое Правление, которое сохранит ему крепость и здоровье. Однако такое устроение сразу же натолкнется на некоторые препятствия. Корсиканцы не приобрели еще пороков других наций, но уже приобрели их предрассудки; эти предрассудки — вот с чем необходимо бороться и вот что нужно уничтожить, чтобы создать хорошее государственное устройство.

ПРОЕКТ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Выгодное положение острова Корсика¹ и счастливый нрав его жителей, казалось бы, дают им разумную надежду на то, чтобы стать процветающим народом и занимать подобающее им положение в Европе, если в том устроении, которое ими задумано, они обратят свои взоры в эту сторону. Но крайнее истощение, в которое их ввергли сорок лет непрерывных войн², нынешняя бедность их острова, его безлюдность и опустошенность — состояние, в котором он теперь находится,— не позволяют сейчас же ввести у себя разорительное управление, такое, какое было бы нужно для того, чтобы создать отвечающий этой цели твердый  порядок. К тому же, тысяча непреодолимых

259

препятствий встала бы перед ними при осуществлении этого плана. Генуя, владеющая еще частью побережья³ и почти всеми приморскими поселениями, будет снова и снова, тысячу раз уничтожать их создающийся флот, беспрестанно подвергающийся двойной опасности со стороны генуэзцев и со стороны берберов⁴. Корсиканцы смогут владеть морем лишь с помощью вооруженных кораблей, которые обойдутся им вдесятеро дороже того, что они могли бы заработать торговлей. Не защищенные от нападения ни с суши, ни с моря, вынужденные обороняться со всех сторон, к чему они придут? Предоставленные произволу всех, не имея возможности, из-за своей слабости, заключить какое бы то ни было выгодное торговое соглашение, они были бы всем и во всем покорны; они получали бы, подвергаясь такому риску, лишь доходы, которые презрел бы всякий другой и которые неизменно сводились бы к нулю. Пусть бы даже волею счастливой случайности, что и вообразить нелегко, они преодолели все трудности, тогда само их процветание привлекло бы к ним жадные взоры их соседей и создало бы новую опасность для их плохо обеспеченной свободы. Являя собою постоянный предмет вожделений для великих Держав и зависти для малых, остров их жил бы ежеминутно под угрозою нового порабощения, от которого он уже не смог бы освободиться.

С какою бы целью ни желала корсиканская нация получить государственное устройство, первое, что она должна сделать, это — обеспечить себе самой все то постоянство, которое для нее доступно. Всякий, кто зависит от других и не имеет своих внутренних средств, не сможет стать свободным. Союзы, договоры, доверие людей — все это может привязать слабого к сильному, но никак не сильного к слабому.

Поэтому оставьте переговоры Державам и рассчитывайте лишь на самих себя. Храбрые корсиканцы, кто лучше вас знает все, что можно получить у самих себя? Не имея ни друзей, ни поддержки, ни денег, ни армии, подчиненные грозным повелителям⁵, вы одни, без чьей-либо помощи, сбросили их иго. Вы видели, как объединялись они в лиги, направленные против вас, как один за другим самые грозные властители Европы наводняли ваш остров чужеземными армиями; вы все превозмогли. Одна только ваша твердость совершила то, чего не смогли бы сделать никакие деньги; если бы вы желали сохранить ваши богатства, вы потеряли бы свободу. Не надо судить о вашей нации по другим нациям; принципы, взятые из вашего собственного опыта,— Это и есть самые лучшие принципы, по которым вы сможете управлять собою.

Дело не столько в том, чтобы вы стали иными, чем вы сейчас, сколько в том, чтобы вы сумели сохранить себя такими, как вы есть. Корсиканцы приобрели многое с тех пор, как они получили свободу; они соединили благоразумие с храбростью; они научились подчиняться равным себе; они приобрели добродетели и добрые нравы, не имея никаких законов; если бы они могли на том остаться, я бы, пожалуй, не считал, что  необходимо что-либо делать. Но

260

когда минет объединившая их опасность, вновь вспыхнет заглохшая было перед лицом этой опасности внутренняя рознь; и вместо того, чтобы объединить свои силы для поддержания независимости, эти враждующие группы будут использовать эти силы друг против Друга, и будут уже не в силах защититься, если нападут на них еще раз. Теперь мы уже знаем, что нужно предупредить. Разделение корсиканцев на враждующие между собою группы было для их повелителей коварным средством сделать их слабыми и зависимыми⁶; но эта хитрость, непрерывно ими применяемая, воспитала в конце концов в жителях Корсики склонность к взаимной вражде и сделала их от природы беспокойными, мятежными, а управление ими — затруднительным, даже для их собственных правителей. Нужны хорошие законы, нужно новое внутреннее устройство, чтобы восстановить согласие, от которого тирания ничего не оставила, вплоть даже до желания его добиться. Корсика, подвластпая чужеземным повелителям и не способная покорно нести на себе их жестокое иго, бурлила постоянно. Теперь нужно, чтобы ее народ научился новому и искал мира в свободе.

Вот, следовательно, те принципы, которые, по-моему, должны служить основою для их законодательства: использовать все лучшие качества своего народа и своей страны в наибольшей мере; развивать и объединять собственные свои силы; лишь на эти силы опираться; и не помышлять о чужеземных Державах, как если бы ни одной из них вовсе не существовало.

Будем отправляться от этого при обосновании принципов наших установлений.

Остров Корсика не может увеличить свои денежные богатства, поэтому он должен стремиться стать богаче людьми. Сила, которую дает численность населения, более существенна, нежели та, которую дают финансы, и действует она гораздо вернее. То, что создают руки человеческие, всем видно и всегда предназначено для всех. Не так обстоит дело с использованием денег: они текут и тают в делах частного назначения; их копят для одной цели; их тратят на другую; народ платит за то, чтобы ему оказывали покровительство, и то, что он отдает, служит для его же угнетения. Из этого следует, что Государство, богатое деньгами, всегда слабо, а Государство, богатое людьми, всегда сильно ⁷.

Чтобы умножить число людей, нужно умножить сумму средств к их сушествованию; отсюда — земледелие. Я понимаю под этими словами не искусство вдаваться в тонкости сельского хозяйства, учреждать академии, которые? о нем рассуждают, создавать книги, которые касаются этого предмета, Я имею в виду государственное устройство, которое побуждает народ расселяться по всей поверхности занимаемой им территории и там оседать; обрабатывать эту территорию во всех местах; любить сельскую жизнь и труды, к ней относящиеся; находить в ней в такой мере все необходимое и все при-

261

ятное для жизни, чтобы уже не иметь никакого желания эту жизнь оставить. Склонность к сельскому хозяйству благотворна не только потому, что она умножает средства к существованию населения, но также потому, что она придает нации в целом такой характер и такие нравы, которые все больше увеличивают численность самого населения. Во всякой стране прирост населения в деревнях больше, чем в городах, по причине ли простоты сельской жизни, которая создает телосложение более крепкое; по той ли причине, что сельские жители заняты упорным трудом, а это предупреждает разврат и пороки. Ибо при всех прочих равных условиях, самые целомудренные те женщины, у которых чувственность менее всего подогревается постоянною привычкою к наслаждениям, они производят на свет больше детей, чем другие; и не менее достоверно, что мужчины, истощенные развратом, неизбежным плодом праздности, меяее способны к зачатию, чем те мужчины, которых трудовой образ жизни делает более сдержанными.

Крестьяне привязаны к своей земле много больше, чем горожане — к своим городам. Равенство, простота сельской жизни имеют для тех, кто никакой другой жизни не знает, такую привлекательность, что у них не возникает желания сменить свою жизнь на другую. Отсюда — удовлетворенность своим состоянием, которая делает человека спокойным; отсюда — любовь к отечеству, которая привязывает его к существующему в стране внутреннему устройству.

Обработка земли делает людей терпеливыми и крепкими, такими, какие нужны, чтобы стать хорошими солдатами. Те солдаты, которых набирают в городах, строптивы и изнежены; они не могут переносить тяготы войны; число их тает во время переходов; их уносят болезни; они дерутся друг с другом и бегут при виде врага. Закаленная милиция — вот войска самые надежные и наилучшие; настоящее воспитание солдата — обработка земли.

Единственное средство удержать Государство в состоянии независимости от кого-либо — это сельское хозяйство. Обладай вы хоть всеми богатствами мира, если вам нечем питаться — вы зависите от других; ваши соседи могут назначить вам за ваше серебро ту цену, какая им будет угодна, потому что они могут ждать. Хлеб же, который нам необходим, имеет для нас такую цену, что мы не можем по этому поводу спорить; а во всякого рода торговле тот, кто меньше всего торопится, диктует свою цену другому. Я признаю, что при системе финансовой надо было бы исходить из других соображений; все зависит от конечной цели, к которой мы стремимся. Торговля создает богатство, но сельское хозяйство обеспечивает свободу.

Скажут, что лучше было бы иметь и то, и другое; но эти вещи несовместимы, как это будет показано дальше. Во всякой стране, скажут мне далее, возделывают землю. Я с этим согласен: так же, как во всякой стране ведется торговля, повсюду продают и покупают, мало или много — но это не значит, что повсюду сельское хозяйство и торговля  процветают.  Я не рассматриваю

262

здесь то, что делается вследствие необходимого хода вещей, но то, что вытекает из особенностей того или иного Правления и общего духа нации.

Хотя форма Правления, которую народ принимает, определяется чаще случаем и счастьем, чем его выбором, однако в природе и почве каждой страны заложены такие качества, которые делают одно Правление более подходящим, чем другое; и каждая форма Правления имеет особую силу, которая склоняет народы к тому или иному занятию.

Форма Правления, которую нам следует избрать, во-первых, не будет дорогостоящей, потому что Корсика бедна; а во-вторых,— более всего благоприятна для сельского хозяйства, так как сельское хозяйство является пока что единственным занятием, которое может сохранить корсиканскому народу добытую им независимость и дать ему ту устойчивость, в которой он так нуждается.

Управление, которое обходится дешевле всего, это — такое управление, которое имеет меньше всего ступеней и требует наименьшего числа различных разрядов: это, в общем.,— строй республиканский, и, в частности,— демократический.

Управление, более всего благоприятное для сельского хозяйства, это — такое управление, которое не сосредоточено в одном каком-либо месте и не требует неравномерного расселения народа, но позволяет ему равномерно расселиться по данной территории: такова демократия.

Мы видим в Швейцарии весьма поразительное применение этих принципов. Швейцария — в общем страна бедная и бесплодная. В ней повсюду республиканское Правление. Но в более плодородных кантонах, таких как кантоны Бернский, Солерский и Фрибургский, Правление аристократическое. В более бедных кантонах, там, где обработка земли — дело более неблагодарное и требует большего труда, Правление демократическое. Государство имеет лишь то, что нужно, чтобы существовать при простейшей форме управления. Оно истощилось бы и погибло при всякой иной.

Скажут, что Корсика, страна более плодородная и расположенная в более мягком климатическом поясе, может снести и более обременительное Управление. Это было бы верно в иное время; но теперь, угнетенная долгим рабством, истощенная долгими войнами, корсиканская нация прежде всего нуждается в том, чтобы восстановить свои силы. Когда она использует богатства своей плодородной земли, она сможет помышлять о том, чтобы стать процветающею, и дать себе более блестящее управление. Скажу больше того: успех первоначального устроения вызовет в дальнейшем необходимость его изменения. Возделывая поля, мы образовываем свой ум; всякий земледельческий народ множится; он умножается в соответствии с тем, что приносит ему земля; и, когда эта земля плодородна, он умножается, в конце концов, столь усиленно, что земли может ему уже не хватить; тогда он вынужден создавать колонии ⁸ или изменить свое Правление.

263

Когда страна перенаселена, избыток жителей нельзя уже использовать для обработки земли; этот избыток надлежит использовать в промышленности, в торговле, в ремеслах; и эта новая система требует другого управления. Пусть же государственное устройство, которое собирается создать Корсика, приведет рту страну в скором времени к необходимости изменить его именно таким образом! Но пока не будет в ней людей больше, чем она может занять, пока на острове останется хоть пядь целины, Корсика должна придерживаться земледельческой системы и не менять ее до тех пор, пока территория острова не окажется уже недостаточной для народа, населяющего этот остров.

Земледельческая система требует, как я сказал, демократического строя; таким образом, форма управления, которую нам предстоит избрать, уже ясна. Правда, при ее применении предстоит внести некоторые изменения в соответствии с величиною острова; ибо Правление чисто демократическое подходит скорее для небольшого города, чем для нации. Невозможно собрать в одном месте все население страны, как это можно сделать с населением одного города; а когда верховная власть вручается депутатам, Правление уже изменяется и становится аристократическим. Для Корсики подходит смешанное Правление, то есть такое Правление, когда народ собирается вместе лишь по частям и когда блюстители его власти часто сменяются. Это прекрасно понял автор сочинения, написанного в 1764 г. в Весковадо⁹; сочинения превосходного, по которому можно уверенно справляться обо всем, что нами

здесь не объясняется.

Эта форма, утвердившись, даст два преимущества. Первое — то, что управление будет поручаться лишь небольшому числу людей; это позволяет выбирать людей просвещенных. Второе — то, что все члены Государства станут оказывать содействие верховной власти: это создаст для всего народа условия для полного совершенства, позволит ему расселиться по всей поверхности острова и заселить этот остров повсюду равномерно. В этом — основной принцип предлагаемого нами устроения. Сделаем же его таким, чтобы оно повсюду поддерживало равновесие населения; и одним этим мы сделаем государственное устройство Корсики самым совершенным, какое возможно. Если хорош этот принцип, то наши правила становятся вполне ясны, и все наше дело удивительно упрощается ¹⁰.

Часть этого дела уже сделана: нам предстоит разрушить не столько учреждения, сколько предрассудки; дело идет не столько об изменении, сколько о завершении. Ваши установления подготовили сами генуэзцы; заботою, достойною Провидения, они, думая укрепить тиранию, заложили основу свободы. Они отняли у вас почти всякую торговлю; и, в самом деле, для вас сейчас не время иметь торговлю. Если бы была для вас возможна внешняя торговля, то ее следовало бы запретить до тех пор, пока ваше государственное устройство не получит прочного основания и пока внутри своей страны

264

вы не будете получать все, что можете получить. Генуэзцы препятствовали вывозу продуктов питания, которые вы производите; а ваши интересы требуют вовсе не того, чтобы эти продукты вывозились, но того, чтобы на острове рождалось достаточно людей, чтобы их потреблять.

Отдельные церковные приходы  и  судебные округа¹¹, которые генуэзцы образовали или собирались  учредить, чтобы облегчить  себе сбор податей,— это единственное возможное средство установить демократию для всего народа, который не может сразу собраться в одном месте. Эти приходы и округа суть также единственное средство, чтобы страна  была независимою от городов, которые легче держать под ярмом. Они, кроме того, постарались уничтожить знать, лишить  ее  званий и  титулов,  уничтожить  крупные лены. Это счастье для вас, что они взяли на себя все, что в этом деле было отталкивающего, все, что вы, быть может, не смогли бы сделать, если бы не сделали они того прежде вас. Заканчивайте же их дело без колебаний; полагая, что трудятся ради себя, они трудились ради вас. Только цели у вас весьма разные: генуэзцам важна была сама эта мера,  а вам — ее последствия.   Они хотели лишь  унизить благородное   сословие;  вы же  хотите   облагородить   нацию. Это — вопрос, по которому у корсиканцев, как я вижу, нет еще здравых представлений. Во всех своих меморандумах, в Аахенском протесте ¹², они жаловались, что Генуя унизила или, даже более того, уничтожила их знатное сословие. Это было, несомненно,  огорчительно, но не было  бедою; это, напротив,— преимущество, без которого  им было бы невозможно  оставаться свободными.

Это значит принять тень за тело — видеть достоинство Государства в титулах некоторых из его членов. Когда Корсика принадлежала Генуе, ее населению могло быть полезно иметь маркизов,  графов,  титулованную  знать, которая    служила,    так    сказать,   посредником  корсиканского   народа   перед Республикою. Но против кого были бы нынче  полезны подобные защитники, которые способны не столько оградить корсиканский народ от тирании, сколько присвоить себе право самим его тиранить? которые разоряли бы народ своими притеснениями и раздорами до тех пор, пока один из них, поработивши прочих, не превратил бы всех своих сограждан в своих подданных? Будем различать два рода знати: знать феодальную, которая присуща монархии, и знать  политическую,  которая присуща  аристократии.  Первая из них имеет несколько званий или ступеней: одни здесь титулованные, другие — не титулованные, начиная с крупных вассалов и кончая простыми дворянами; права этой знати,  хотя и являются наследственными,— это так сказать, права индивидуальные;   они   остаются  закрепленными за каждою семьею и, будучи совершенно независимыми друг от друга,  они независимы также от внутреннего   устройства   Государства и от суверенитета.   Вторая,   напротив, объединена в единую  нераздельную корпорацию,   все права которой принадлежат целому, а не отдельным его членам; эта знать составляет столь сущест-

265

венную часть Политического организма, что ни она не может без него существовать, ни он без нее; и все индивидуумы, ее составляющие, по своему рождению будучи равны по титулам, привилегиям и своему авторитету, сливаются в одно под общим названием патрициев.

Из титулов, которые носила древняя корсиканская знать, из названий феодальных поместий, которыми она владела, и из ее почти суверенных прав явствует, что эта знать принадлежала к первому роду и что она была обязана своим происхождением либо завоевателям — маврам или французам, либо государям, которым папы пожаловали остров Корсику ¹³. Но дворяпство этого рода тем менее имеет оснований войти в демократическую или смешанную Республику, что оно не может даже быть включено в состав аристократии, ибо аристократия допускает лишь права всей корпорации, а не индивидуальные права. Демократия, после добродетели, не признает ничего благородным, кроме свободы; аристократия также не признает благородным ничего, кроме законной власти. Все, что чуждо для определенного внутреннего устройства, должно быть изгнало бесследно из Политического организма. Оставьте же другим Государствам все эти титулы маркизов и графов, унизительные для простых граждан¹⁴. Основным законом ваших установлений должно быть равенство. Все должно подчиняться равенству, вплоть до самой власти, которая устанавливается лишь для того, чтобы его защищать. Все должны быть равны по праву рождения; Государство должно жаловать отличия лишь за заслуги, за добродетели, за службу отечеству; и эти отличия не должны уже быть наследственными, если качества, давшие к тому основания, не перешли по наследству. Мы вскоре увидим, как можно выделить у народа различные разряды так, чтобы рождение и знатность не играли при этом никакой роли. Все лены, присяга вассалов, чинш и феодальные повинности¹⁵, уничтоженные ранее, будут таким образом уничтожены навсегда; и Государство выкупит все еще существующие так, чтобы все сеньориальпые грамоты и права¹⁶ были уничтожены и отменены па всем острове^I.

Чтобы все части Государства сохраняли между собою, насколько сие возможно, такое же равенство, как то, которое мы стремимся установить между индивидуумами, следует упорядочить границы областей, церковных приходов и судебпых округов так, чтобы уменьшить ту крайнюю неравномерность, которая в них наблюдается. Одна только провинция, включающая Бастию и Неббьо, насчитывает столько же жителей, сколько семь провинций — Капо-корсо, Аллерия, Портовеккьо, Сартене, Вико, Кальви и Альгальола. Провинция Аяччо насчитывает больше жителей, чем все четыре соседние с нею провинции вместе взятые. Не устраняя границ полностью и не уничтожая существующих отношений  и делений, можно уменьшить  посредством некоторых

¹ Я вижу из различных сочинений, которые были мне переданы, что корсиканцы весьма горюют о своем дворянстве и об уничтожении ленов.

266

небольших изменений эти огромные несоразмерности. К примеру, упразднение ленов делает возможным образовать из территории ленов Канари, Брандо и Нонца новый судебный округ, который, будучи дополнен церковным приходом Пьетрабуньо, окажется по своим размерам примерно равным судебному округу Капокорсо. Лен Истрия, объединенный с провинцией Сартене, все же не уравняет еще эту провинцию в размерах с провинцией Корте; а провинция Бастия и Неббьо, если ее даже и уменьшить на один церковный приход, может быть разделена на два судебных округа, все еще весьма крупные, которые будет отделять друг от друга Гуоло. Это лишь к примеру, чтобы вы меня поняли; ибо я не знаю достаточно местность, чтобы я мог что-либо решить окончательно.

Благодаря этим незначительным изменениям, остров Корсика, который я вижу полностью свободным, окажется разделенным на двенадцать судебных округов, не слишком отличающихся друг от друга по своим размерам и значению, особенно после того, как мы ограничим, как должно сделать, муниципальные права городов и тем самым сократим ту сферу юрисдикции, которою Эти округа обладали благодаря этим городам.

Города в стране полезны настолько, насколько в них развивают торговлю и ремесла; но для системы, которую мы приняли, города вредны. Их жители — или земледельцы, или бездельники. Но землю всегда лучше обрабатывают крестьяне, чем горожане; а вот от праздности-то и идут все пороки, которые до настоящего времени разоряли Корсику. Глупая гордость горожан лишь развращает землепашца и отбивает у него охоту трудиться. Предавшись изнеженности и тем страстям, которые она возбуждает, горожане погрязают в разврате и продают себя, чтобы удовлетворить эту потребность. Корысть заставляет их раболепствовать, а безделье лишает покоя; они рабы или. бунтовщики, но никогда несвободные люди. Это различие ощутимо давало себя знать в течение всей недавней войны и с тех пор, как нация разбила свои оковы. Сила и крепость ваших приходов — вот что свершило нынешний переворот; их незыблемость — вот что его поддержало; к вам от них перешло Это неяоколебимое мужество, которого не могли сломить никакие превратности судьбы. Города, населенные людьми корыстолюбивыми, предали свою нацию, чтобы сохранить себе несколько ничтожных привилегий, которым генуэзцы умели искусно придать цену; и, справедливо наказанные за свою трусость, города остаются гнездами тирании, тогда как корсиканский народ наслаждается уже с гордостью свободой, которую он добыл ценою своей крови.

Вовсе не нужно, чтобы земледельческое население взирало с вожделением на жизнь в городах и завидовало судьбе бездельников, их населяющих; вовсе не нужно, следовательно, поощрять переезд в города особыми преимуществами, задерживающими заселение всей страны и подрывающими свободу нации. Нужно, чтобы землепашец  не  стоял по рождению своему ниже кого

267

бы то ни было; чтобы он видел над собою лишь законы и магистратов; и чтобы он сам мог стать магистратом, когда он того достоин по своим дарованиям и неподкупности. Одним словом, города и их жители так же, как феоды и их владельцы, не должны сохранить никаких особых привилегий. Все на острове должны иметь одинаковые права, нести одинаковые повинности, и остров должен превратиться целиком и полностью в то, что именуют местным названием: Terra di commune^*17.

Но если города вредоносны, то столицы приносят вред еще больший; столица — это бездна, в которой почти вся нация теряет свои добрые нравы, законы, свое мужество и свободу. Воображают, что большие города способствуют росту сельского хозяйства, потому что они поглощают много продовольствия; но еще больше они поглощают земледельцев, либо в результате желания этих последних взяться за новое привлекающее их ремесло, либо в результате естественного развращения городского населения, которое получает постоянное пополнение из деревень. В окрестностях столицы царит оживление; но чем больше от нее удаляешься, тем больше все напоминает пустыню. Из столицы идет непрерывно дыхание той чумы, которая истощает и, в конце концов, уничтожает нацию.

Однако каждому Правительству необходим центр, некое средоточие, которому бы все подчинялось: было бы слишком неудобно сделать верховное управление перемещающимся с места на место. Чтобы оно могло переходить из провинции в провинцию, пришлось бы разделить остров на несколько небольших союзных Штатов, из которых каждый по очереди превращался бы в средоточие верховной власти; но эта система усложнила бы ход государственной машины; ее части были бы меньше между собою связаны.

Остров, не будучи столь большим, чтобы сделать такого рода разделение необходимым, все же слишком велик, чтобы можно было обойтись совсем без столицы. Но следует, чтобы все судебные округа имели свой объединяющий центр в столице, однако без того, чтобы в эту столицу тянулось население; чтобы все с нею сообщалось и чтобы все, тем не менее, оставалось на своем месте. Одним словом нужно, чтобы место пребывания верховного Правительства было не столько столицею, сколько главным городом.

Сама необходимость определила здесь выбор нации так, как это сделал бы разум. Генуэзцы, сохранив господство над приморскими городами, оставили вам лишь город Корте¹⁸; расположенный не менее удачно, для управления корсиканского, чем Бастия для управления генуэзского. Корте, находящийся в середине острова, отстоит со всех сторон почти на равном расстоянии от побережья. Он расположен как раз между обеими большими частями острова di qua и di la de'monti^** и в равной мере доступен всем. Он расположен да-

^* Территория коммуны (итал.).

^** По эту и по ту сторону гор (итал.).

268

леко от берега, что сохранит его жителям их нравы, простоту, прямодушие, национальный характер дольше, чем если бы он был подвержен влиянию чужестраннее. Он расположен в самой возвышенной части острова с весьма здоровым климатом, но мало плодородной почвой, и почти у истока рек: это, делая подвоз продовольствия более затруднительным, никак не позволяет ему слишком разрастаться. Если же добавить ко всему этому предосторожность, состоящую в том, чтобы не делать ни одну из важных государственных должностей ни наследственною, ни даже пожизненною, то следует предполо жить, что должностные лица, будучи лишь временными жителями в этом городе, долго не придадут ему того пагубного великолепия, которое порождает блеск и гибель Государств.

Вот первые соображения, на которые меня натолкнуло беглое ознакомление с местными условиями острова. Прежде чем говорить теперь более подробно о Правлении, следует начать с того, что оно должно делать и какими принципами должно руководиться. Вот что окончательно определит его форму; ибо каждая форма Правления имеет свой присущий и свойственный ей дух. от которого она никогда не уклонится.

Мы разравнивали до сих пор национальную почву ¹⁹ настолько, насколько могли это сделать; попытаемся же теперь начертать на ней план здания, которое нужно воздвигнуть. Первый принцип, из которого нам следует исходить,— это национальный характер: каждый народ имеет или должен иметь национальный характер; если бы не было его у народа, то пришлось бы начинать с того, чтобы ему такой характер дать. Жители островов, в особенности, мало смешиваются с другими народами и поэтому имеют обычно наиболее ярко выраженный национальный характер. В частности, корсиканцы обладают таковым от природы; и если этот характер, обезображенный рабством и тиранией, с трудом теперь распознается, зато, благодаря обособленному положепию корсиканцев, его легче восстановить и сохранить.

Остров Корсика, говорит Диодор²⁰, горист, порос лесами и орошается большими реками. Жители его питаются молоком, медом и мясом, которые страна дает им очень щедро; они соблюдают в отношениях между собою принципы справедливости и человечности более неуклонно, нежели другие варвары; тот, кто первым нашел мед в горах или в дуплах деревьев, уверен, что никто не будет у него этот мед оспаривать. Они всегда уверены в том, что найдут своих овец, который каждый метит своим знаком и затем отпускает пастись без всякой охраны; тем же духом равенства, они, очевидно, руководятся во всех обстоятельствах своей жизни.

Великие историки умеют в самых простых рассказах без собственных рассуждений объяснить читателю причину каждого факта, о котором они сообщают.

Если страна заселена не колонистами, то изначальный характер жителей определяется именно природою почвы. Земля  грубая, неровная, труднообра-

269

батываемал должна доставлять больше пищи зверям, чем людям; ноля там должны быть редки, а пастбища обильны. Отсюда — разведение скота и пастушеская жизнь. Стада, принадлежащие отдельным людям, бродящие в горах, перемешиваются, смешиваются. Нет иного замка, чтобы запереть мед, кроме метки первого, кто его нашел; собственность может устанавливаться и сохраняться лишь на основе общего доверия; и крайне необходимо, чтобы все были справедливы: иначе ни у кого ничего не  будет,  и  народ погибнет.

Горы, леса, реки, пастбища — можно подумать, что читаешь описание Швейцарии? Поэтому-то в Швейцарии некогда встречался тот национальный характер, который Диодор приписывает корсиканцам,— справедливость, человечность, доверие. Вся разница состояла в том, что, живя в более суровом климате, швейцарцы были более трудолюбивы; погребенные в течение шести месяцев под снегом, они вынуждены были делать запасы на зиму; разбросанные по своим скалам, они обрабатывали их, затрачивая много труда, который делал их крепкими; постоянный труд не давал им времени узнать страсти; сообщения были все время затруднены, и потому, когда снега и льды окончательно их разъединяли, каждый в своей хижине был вынужден довольствоваться самим собою и своею семьей: отсюда — их несложные и грубые промыслы. Каждый занимался в своем доме всеми необходимыми ремеслами: все были каменщиками, плотниками, возчиками. Реки и потоки, отделяющие их друг от друга, давали зато каждому из них средства обойтись без своих соседей; множились лесопильни, кузни, мельницы; они научились использовать ручьи как для того, чтобы приводить в движение колеса, так и для того, чтобы иметь больше воды для поливов. Так, среди их пропастей и холмов, каждый, живя на своей земле, научился извлекать из нее все, что ему необходимо, чувствовать себя на ней привольно и не желать ничего сверх этого. Так как интересы и нужды не сталкивались и так как никто не зависел от другого, то все они имели между собою лишь доброжелательные и дружеские связи; согласие и мир царили в их многочисленных семействах. Не приходилось им почти ни о чем между собою договариваться, кроме как о браках, в которых считались лишь с природной склонностью; эти браки заключались не из честолюбия и их не могли расстроить ни выгода, ни неравенство.

Так этот народ бедный, но не испытывавший ни в чем нужды, жил в совершеннейшей независимости и множился, таким образом, в единении, которого ничто не могло нарушить; у него не было добродетелей, ибо ввиду отсутствия пороков, которые нужно было бы преодолевать, ему ничего не стоило поступать добродетельно; и народ этот был добрым и справедливым, даже не зная, что такое справедливость и что — добродетель. Из силы, с какою Эта трудовая и независимая жизнь привязывала швейцарцев к их отечеству, и возникли два главных средства для его защиты, именно: согласие в решениях и мужество в сражениях. Когда подумаешь о постоянном единстве, которое царило среди этих мужей,  без повелителей, почти без законов, мужей,

270

которых окружавшие их государи с помощью всяческих ухищрений политики пытались разобщить; когда видишь неколебимую твердость, стойкость, даже ожесточение, которое эти грозные люди  проявляли в сражениях, решившись умереть или победить и не допуская даже мысли о том, чтобы отделить свою жизнь от свободы,— нетрудно уже постигнуть те чудеса, которые они совершали для защиты  своей  страны и независимости; не удивляешься больше, когда видишь, как три величайшие державы²¹ и войска самые закаленные в Европе поочередно терпели неудачу в своих действиях против этой героической нации, которую простота ее делала столь же непобедимою для хитрости, как мужество ее — для доблести. Корсиканцы!   Вот   пример, которому вы должны следовать, чтобы вернуться к  вашему  первоначальному  состоянию.

Но эти поселения, которые знали сначала лишь самих  себя, свои горы и свой домашний скот, защищаясь от других наций, узнали эти другие нации; их победы открыли им границы соседей; слава их храбрости породила у государей мысль их использовать. Государи начали  содержать  на жалованья Эти войска, которые они не могли победить; эти храбрые люди, которые столь хорошо защищали свою свободу, стали душителями свободы других народов. Вызывало удивление то, что они сохранили, служа чужим государям, ту же доблесть, с какою они этим государям противостояли, ту же верность, какую сохраняли они своему отечеству; что они продавали за деньги доблести, которые менее всего можно купить и которые  деньги в самом скором времени развращают. Но в эти ранние времена они сохраняли  на службе у государей ту же гордость, с какою они этим государям противостояли; они смотрели на себя не столько как на телохранителей, сколько как на защитников, и считали, что продают государям не столько свои услуги, сколько свое покровительство.

Незаметно они развратились и стали уже только наемниками; вкус к деньгам дал им  почувствовать,   что  они бедны; презрение  к  своему состоянию неприметно уничтожило добродетели, порожденные этим состоянием, и швейцарцы превратились в людей, которые обходятся в пять су, подобно тому, как французы обходятся в  четыре. Другая причина, более скрытая, развратила эту крепкую нацию. Уединенная и простая жизнь делала их  независимыми так же, как и сильными; каждый из них не знал иного господина, кроме себя; но так как у них у всех были одинаковые интересы и одинаковые вкусы, то они без труда объединялись, ибо желали сделать одно и то же; однообразие иx жизни заменяло им Закон. Но когда в результате  общения с другими народами они приучились любить то, чего должны были бы опасаться, и восхищаться тем, что должны  были бы презирать,   честолюбие предводителей заставило их изменить своим правилам; они почувствовали, что для того, чтобы лучше господствовать над народом, надо привить  ему другие вкусы, которые сделают людей зависимыми друг от друга. Отсюда — появление торговли, промыслов и роскоши, которые, привязывая частных лиц к установленной  в об-

271

ществе власти их ремеслами и нуждами, заставляют их зависеть от тех, которые управляют, гораздо больше, чем это имело место в их первоначальном состоянии.

Бедность начала ощущаться в Швейцарии лишь тогда, когда в этой стране начали появляться деньги; деньги установили такое же неравенство в средствах к жизни, как и в судьбах людей; они стали для всех, кроме полностью неимущих, главным средством приобретения. Торговые заведения и мануфактуры увеличились в числе; ремесла отняли множество рук у сельского хозяйства. Люди, неравномерно расселяясь, множились и переселялись в края, более благоприятно расположенные, где легче было добывать средства к жизни. Одни покинули свою родину, другие стали для нее бесполезными, ибо потребляли и ничего не производили; большое число детей стало им в тягость. Населенность заметно уменьшилась; и в то время как множилось население в городах, возросшее пренебрежение к обработке земель, более обременительные жизненные потребности, делая более необходимыми инозомные товары, поставили страну в большую зависимость от ее соседей. Праздная жизнь породила разврат и умножила число прихлебателей в свите властителей; любовь к отечеству, угасшая во всех сердцах, уступила место одной только любви к деньгам; и так как все чувства, возвышающие душу, были подавлены, не видно было больше ни твердости в поведении, ни силы в решениях. Когда-то бедная Швейцария диктовала свою волю Франции; теперь же богатая Швейцария дрожит, когда нахмурит брови  какой-нибудь французский министр ²².

Вот великие уроки для корсиканского народа; посмотрим же, как он должен их использовать. Корсиканский народ сохраняет многие из своих исконных добродетелей, которые намного облегчат ему его новое государственное устройство. Он также приобрел в рабстве много пороков, от которых он должен освободиться. Из этих пороков некоторые исчезнут сами собою с исчезновением причины их породившей, для прочих же нужно, чтобы противоположная причина искоренила страсть, их порождающую.

Я ставлю на первое место неукротимый и свирепый нрав, который приписывают корсиканцам. Обвиняют их и в том, что они строптивы: откуда эт° может быть известно, если ими никогда не управляли по справедливости? Возбуждая их все время друг против друга, следовало бы заметить, что э^та вражда оборачивается нередко против тех, которые ее породили.

Я ставлю на второе место склонность к воровству и убийствам, внушившую к корсиканцам всеобщее отвращение. Источник этих двух пороков — лень и безнаказанность. Это вполне понятно, когда речь идет о первом из них, и это легко доказать, когда речь идет о втором: семейные распри и мстительные замыслы, которые беспрестанно занимали их умы, рождаются в праздных беседах, принимают определенную форму в мрачных размышлениях и без труда приводятся в исполнение, раз есть уверенность в безнаказанности.

272

Кто не проникся бы ужасом и отвращением к варварскому Правитель ству, которое при виде того, как эти несчастные убивают друг друга, не щадило никаких усилий, чтобы их к тому побуждать снова и снова? Убийство не было наказуемо; что я говорю? оно вознаграждалось; цена крови была одним из доходов Республики. Нужно было, чтобы несчастные корсиканцы, дабы избежать полного взаимного уничтожения, данью выкупали себе, как милость, право не носить оружия ²³.

Пусть корсиканцы, приученные к трудовой жизни, расстанутся с привычкою бродить по острову как бандиты; пусть их занятия спокойные и простые держат их в кругу своей семьи; пусть эти занятия оставляют им мало выгод, которые они могли бы между собою оспаривать! Пусть их труд легко доставляет им средства существования, им и их семьям! Пусть те, у которых есть все необходимое для жизни не будут, кроме того, обязаны иметь деньги в звонкой монете: либо для того, чтобы платить оброк и прочие подати, либо для того, чтобы удовлетворять свои прихоти и стремление к роскоши, которая, нисколько не содействуя благополучию того, кто ею похваляется, лишь возбуждает зависть и ненависть остальных!

Легко видеть, как система, которую мы избираем, несет с собой все эти преимущества; но этого недостаточно. Дело идет о том, чтобы приучить народ к этой системе, чтобы заставить его полюбить то занятие, которое мы ему хотим дать, определить этим занятием свои удовольствия, желания, вкусы, превратить его в счастье всей жизни и им ограничить свои честолюбивые замыслы.

Генуэзцы хвастаются, что они способствовали развитию на острове сельского хозяйства; корсиканцы, кажется с этим соглашаются. Я же с этим не соглашусь; они не преуспели, а это доказывает, что то была попытка с негодными средствами. Поступая так, Республика не ставила себе задачей увеличение числа жителей острова, поскольку она открыто покровительствовала убийствам; Республика не ставила себе задачей и обеспечить корсиканцам жизнь в довольстве, потому что она разоряла их поборами; она не ставила себе задачей даже облегчение взимания податей, потому что она взимала пошлины за продажу и перевозку различных видов продовольствия и запрещала их вывоз. Она имела своею целью, напротив, сделать те же самые подати, которые она не решалась увеличить, еще более обременительными; она имела своею целью держать корсиканцев в унижении, привязывая их, так сказать, к их нивам; отвращая их от торговли, от ремесел, от всех доходных промыслов; мешая им возвышаться, получать образование, обогащаться. Она заботилась о том, чтобы все продукты питания скупались по заниженным ценам в силу монопольного права ее чиновников. Она принимала все меры к тому, чтобы выкачать из острова все деньги, дабы сделать деньги необходимыми на острове и непременно помешать их притоку на остров. Никакая тирания не смогла  бы   употребить уловки более   утонченной; делая вид, что

273

поощряет земледелие, она истощала нацию до предела; она хотела превратить ее в толпу презренных крестьян, живущих в самой жалкой нищете.

Что из всего этого получилось? Корсиканцы, потеряв веру в себя, оставили работу, которая уже не давала им никакой надежды; они предпочитали ничего не делать, чей трудиться себе в убыток. Жизнь трудовая и простая уступила место лени, безделию, всякого рода порокам: кража доставляла им деньги, в которых они нуждались, чтобы платить оброк, и которых они никак не могли получать от продажи плодов своего труда; они покидали свои поля, чтобы идти трудиться на большие дороги.

^{* * *}

Я не вижу никаких других более быстрых и более надежных средств, чтобы восстановить положение, кроме как два следующие: привязать, так сказать, людей к земле, чтобы они получали от нее свои права и свои отличия; и другое средство — укрепить эту связь семейными узами, сделав ее необходимою для отцовского состояния.

Я думаю, что, опирая основной Закон на вытекающие из природы вещей различия в состояниях, корсиканскую нацию можно разделить на три класса, неравенство которых, оставаясь неизменно личным, могло бы успешно заменить неравенство, связанное с происхождением или с местом жительства, неизбежное следствие системы привилегий феодальных и городских, нами уничтожаемой. Первым классом будет класс граждан; вторым — класс патриотов; третьим — класс соискателей. Ниже будет указано, какие основания дадут право быть записанным в каждый из этих классов и какими привилегиями можно будет пользоваться в каждом из них.

Это разделение по классам не должно производиться посредством переписи или подсчета одновременно с установлением нового государственного устройства, а должно устанавливаться последовательно, само собою, в ходе дальнейшего развития.

Первым актом проектируемого установления должно быть принесение торжественной клятвы всеми корсиканцами в возрасте от двадцати лет; и все те, кто принесут такую клятву, все без изъятия должны быть записаны в число граждан. Весьма справедливо, чтобы все эти доблестные мужи, освободившие нацию ценою своей крови, обладали всеми этими преимуществами, и чтобы они, в первую очередь, и воспользовались свободою, которую завоевали.

Но, начиная со дня основания союза и торжественного принесения клятвы, все те, рожденные на острове, кто еще не достиг этого возраста, останутся в классе соискателей до тех пор, пока при следующих условиях они не смогут подняться до обоих других классов.

Всякий соискатель, вступивший в законный брак и владеющий каким-ни-

274

будь наделом, независимо от приданого его жены, будет записан в класс патриотов.

Всякий патриот, женатый или овдовевший, у которого будут двое детей, собственное жилище и земельный надел, достаточный для его прокормления, будет записан в класс граждан.

Этот первый шаг достаточен для того, чтобы придать важное значение владению землей, но недостаточен для того, чтобы ее должным образом возделывать, если не будет устранена необходимость в деньгах, которая и была причиною бедности острова при генуэзском Правлении. Надо считать непреложным тот принцип, что повсюду, где деньги — предмет первой необходимости, нация отвращается от сельского хозяйства, чтобы заняться более доходными ремеслами; земледелие превращается тогда либо в предмет торговли и подобие производства для крупных арендаторов, либо в последнее спасение от нищеты для массы крестьян. Те, кто обогащается от торговли и промышленности, помещают, когда они достаточно наживутся, свои деньги в земельные участки, которые возделывают для них другие; вся нация оказывается, таким образом, разделенною на богатых бездельников, владеющих землею, и на нищих крестьян, которым не на что жить, хотя они эту землю обрабатывают.

Чем больше деньги нужны частным лицам, тем больше нужны они Правительству; откуда следует,— чем больше процветает торговля, тем выше налоги; и для того, чтобы платить эти налоги, не имеет значения, что крестьянин обрабатывает свой участок земли, если он не продает ее продукты. Неважно, что у него есть хлеб, вино, растительное масло; ему обязательно нужны деньги, нужно, чтобы он всегда и всюду нес съестное в город; чтобы он превратился в мелкого торговца, в мелкого продавца, в мелкого мошенника. Его дети, воспитанные в обстановке развращающего посредничества, привыкают к городской обстановке и теряют вкус к своему положению; они охотнее превращаются в матросов или солдат, чем наследуют занятие своих отцов. Вскоре деревня лишается населения, а город начинает кишеть бродягами; мало-помалу хлеба начинает не хватать, народная нищета увеличивается по мере увеличения богатства отдельных лиц; и первая, и второе вместе ведут за собою все пороки, которые в конце концов приводят к гибели нации.

Я столь уверенно считаю всякую торговую систему разрушительною для сельского хозяйства, что не исключаю отсюда даже торговлю съестными припасами, которые суть продукт сельского хозяйства. Для того чтобы сельское хозяйство могло продержаться при этой системе, нужно, чтобы прибыль можно было разделить поровну между торговцем и земледельцем. Но это-то и невозможно; потому что первый по своему желанию занимается торговлей, второй же — к этому занятию вынуждается, и в силу этого первый будет всегда диктовать свои условия второму: это отношение, нарушающее равновесие, не может создать положения прочного и устойчивого.

275

Не следует представлять себе, что остров станет богаче, когда у него будет больше денег. Это будет верно по отношению к другим народам и при внешних сношениях; но сама по себе нация не богаче и не беднее, когда она имеет больше или меньше денег; или,— и это, в конечном счете, одно и го же.— в зависимости от того, быстро или медленно обращается внутри нации то же количество денег. Мало того, что деньги — это только знак; но, к тому же,— это знак относительный, который получает подлинное значение только в результате неравномерного его распределения. Ибо, если предположить, что на острове Корсика каждый человек имеет лишь десять экю, либо же, что он имеет сто тысяч экю, то соотношение состояний всех будет в обоих случаях совершенно одинаковым; люди в результате не богаче и не беднее по отношению друг к другу; и единственное различие состоит в том, что при этом втором предположении торговые отношения будут более затруднены. Если бы Корсика нуждалась в чужестранцах, то она нуждалась бы в деньгах; но так как она может удовлетворить сама себя, то она в чужестранцах не нуждается; и так как деньги полезны лишь как знак неравенства, то чем меньше будет их обращаться на острове, тем вернее будет достигнуто там настоящее изобилие. Нужно посмотреть, нельзя ли все то, что делается с помощью денег, делать без помощи денег; и предположив, что это возможно, нужно сравнить оба способа в применении к нашему предмету.

Факты доказывают, что земля на острове Корсика, даже в состоянии целины или полного истощения, в котором она находится, дает достаточно для пропитания его жителей; известно ведь, что в течение тридцати шести военных лет, когда они больше орудовали оружием, чем плугом, к ним не заходил ни один корабль, который привез бы им какие-либо продукты или съестные припасы для удовлетворения их нужд; у этого острова есть все, что ему нужно, и, помимо съестных припасов, все для того, чтобы привести его жителей к процветанию и чтобы это процветание поддерживать, ничего не ввозя извне. У него есть шерсть для тканей, пенька и лен для полотна и канатов, кожи для обуви, строевой лес для морских кораблей, железо для кузниц, медь для предметов домашнего обихода и для мелкой монеты. У него есть соль для собственного употребления; у него будет больше соли, чем ему нужно, при восстановлении соляных коней Аллерии, которые генуэзцы с таким трудом и с такими затратами приводили в состояние разорения и которые назло им дают все же еще соль. Корсиканцы, если бы они того захотели, могли бы не вести внешней торговли, разве только если они пожелают покупать то, что не является необходимым; таким образом, деньги, даже в подобном случае, не были бы им нужны для торговли, потому что они были бы единственным товаром, который им нужен. Отсюда следует, что для сношений с другими нациями Корсика не нуждается в деньгах.

Внутри остров достаточно велик и изрезан горами; его большие и многочисленные реки мало судоходны; его части не имеют между собою естествен-

276

ных сообщений; но различие производимых в этих частях продуктов держит их во взаимной зависимости, поскольку они всегда нуждаются друг в друге. Провинция Капо Корсо, которая не производит почти ничего, крове вина, нуждается в хлебе и растительном масле, которые ей поставляет провинция Баланья. Провинция Корте, расположенная на возвышенности, равным образом дает зерно и не имеет всего остального. Провинция Бонифацио, расположенная на берегу болота и у другой оконечности острова, нуждается во всем и не производит ничего. Проект равномерного заселения требует, таким: образом, постоянного оборота продуктов питания, легкости расчетов между одним каким-нибудь судебным округом и остальными и, следовательно, внутренней торговли.

Это так, но по этому поводу я могу сделать два замечания: первое — при содействии Государства эта торговля может большей частью производиться путем обмена; второе — при том же содействии и как естественный результат наших установлений эта торговля и эти обмены должны изо дня в день уменьшаться и свестись в конце концов к чему-то весьма незначительному.

Известно, что при том разорении, которое принесли на Корсику генуэзцы, деньги, которые все время только вывозили и не ввозили вовсе, стали в конце концов такою редкостью, что в некоторых округах острова уже не знали, что такое монета; там и продажа и покупка производились только путем обмена.

Корсиканцы в своих меморандумах приводили этот факт как одну из своих обид; они были правы, потому что деньги были нужны для уплаты податей, и из-за этого бедных людей, у которых денег уже не было, хватали и описывали их вещи, лишая самых необходимых орудий, скарба, одежды, их жалких лохмотьев, которые нужно было перевозить из одного места в другое и от которых при продаже нельзя было выручить и десятой части их стоимости; так что, не имея денег, они платили налог в десять раз больший.

Но так как при нашей системе никто не будет вынужден платить подать деньгами, то отсутствие денег, не будучи признаком нищеты, не послужит и к тому, чтобы нищету увеличить; обмены можно будет производить натурою и без посредствующих ценностей, и можно будет жить в довольстве, никогда не держа в руках ни одного су.

Я знаю, что при генуэзских правителях, которые запрещали и затрудняли тысячью способов вывоз продуктов питания из одной провинции в другую, коммуны создавали склады зерна, вин, растительного масла в ожидании времени благоприятного и дозволенного для вывоза, и что наличие этих складов служило генуэзским чиновникам предлогом для множества отвратительных монополий. Мысль о таких складах не является, таким образом, новою, и поэтому ее легче было бы осуществить; это дало бы для обмена средство простое и удобное для нации и для отдельных лиц, и оно не повлекло бы за собою такие неудобства, которые сделали бы его обременительным для народа.

277

Но даже если не создавать настоящие склады иди хранилища, можно было бы установить в каждом приходе или же в каждом главном городе провинции общественный реестр по двойной системе ведения счетов, в которой частные лица записывали бы каждый год, с одной стороны, тот вид и то количество продуктов питания, которые у них в избытке, а с другой стороны — те продукты, которых им не достает. По балансу и сопоставлению этих реестров, которые велись бы в каждой провинции, можно было бы так определить цену продуктов и меру вывоза, что каждый приход обеспечивал бы потребление своих излишков и приобретение того, что ему нужно, так что не было бы ни недостатка, ни избытка в количестве необходимого и все это делалось бы столь удобным образом, как если бы сам урожай соразмерялся с нуждами каждого прихода.

Эти операции могут производиться самым точным образом и без денег, как таковых: либо путем обмена натурою, либо с помощью каких-нибудь простых идеальных счетных монет, которые служили бы мерилом для сравнения ценностей, как, например, пистоли во Франции²⁴; либо на основе каких-нибудь вещных ценностей, которые поддаются количественному сравнению и могут быть применены в качестве денег: у греков это был бык, у римлян — овца. Тогда, впрочем, один бык может стоить больше или меньше, чем другой бык, а одна овца — больше или меньше другой овцы: эти расхождения заставляют нас отдать предпочтение идеальным деньгам, потому что они всегда имеют точно определенную ценность, поскольку речь идет об отвлеченном соотношении.

Пока вы будете соблюдать эти правила, равновесие в торговле будет сохраняться; и обмены, которые будут определяться только относительным изобилием или недостатком продуктов и большей или меньшей легкостью перевозки, будут также взаимно уравновешиваться; и производство всех продуктов острова при равном их распределении само собою станет соразмерно с уровнем населенности. Добавлю, что общественное управление сможет без труда направлять эти торговые сделки, эти обмены, уравновешивать их, устанавливать их размеры, осуществлять их распределение; потому что до тех пор, пока они будут совершаться в натуре, общественные чиновники не смогут этим злоупотреблять, и у них не будет даже такого искушения. Тогда как превращение продуктов в деньги открывает возможности для всяческого лихоимства, для всяких монополий, для всяких мошенничеств, обычных для должностных лиц в подобном случае.

Следует ожидать многих затруднений вначале; но эти затруднения неизбежны при установлении всякого нового внутреннего устройства, которое противоречит существующему обыкновению. Добавлю, к этому, что новое управление, однажды установленное, с каждым годом будет все более упрощаться — не только потому, что практика позволит накопить некоторый опыт в этом деле; но и потому, что в результате  установления этого нового внут-

280

сти. Чем больше надлежит изгонять искусства бесполезные, художества, услаждающие и изнеживающие, тем больше следует поощрять ремесла, которые полезны для сельского хозяйства и выгодны для человеческой жизни. Нам не нужны ни резчики по дереву, ни золотых дел мастера, но нам нужны плотники и кузнецы; нам нужны ткачи, хорошие суконщики, а не вышивальщики и волочильщики золота.

Следует прежде всего обеспечить себя наиболее необходимым сырьем, а именно: деревом, железом, шерстью, кожей, пенькою и льном. Остров изобиловал лесом как строительным, так и для отопления; но не следует полагаться на это изобилие и оставлять использование и вырубку лесов единственно на усмотрение владельцев. По мере того, как население острова будет расти, и число расчищенных участков увеличится, леса будут быстро истребляться, а восполнить то, что уничтожено, можно будет лишь очень медленно.

Швейцария была некогда покрыта лесами в таком изобилии, что испытывала от этого неудобства; но, как ради умножения пастбищ, так и для создания мануфактур, они были вырублены без меры и без порядка; и теперь вместо этих необозримых лесов видны лишь почти голые скалы. По счастью, наученные печальным примером Франции, швейцарцы увидели опасность и приняли меры к упорядочению вырубки, насколько это от них зависело. Остается еще только решить, не слишком ли запоздали их предосторожности, ибо, если, несмотря на все это, количество лесов в Швейцарии с каждым днем уменьшается, то ясно, что эти леса должны в конце концов исчезнуть.

Корсике, которая взялась бы за упорядочение и ограничение вырубок значительно ранее, не пришлось бы этого опасаться; нужно заблаговременно создать строжайшее управление лесами и этим так соразмерить вырубки, чтобы прирост равнялся потреблению. Не следует поступать так, как во Франции, где смотрители вод и лесов, имея право срубить одно дерево, находят для себя выгодным уничтожить все; они, к тому же, делают это весьма старательно. Следует глядеть в далекое будущее: хотя и несвоевременно сейчас создавать флот, но наступит время, когда его должны будут создать; и тогда вы почувствуете выгоду того, что вы не отдали для постройки чужих флотов прекрасные леса, расположенные вблизи от моря. Надлежит вырубать или продавать деревья старые и уже бесполезные; но следует оставить все те деревья, которые полны сил; они найдут применение в свое время.

Говорят, на острове нашли залежи меди — это хорошо; но еще ценнее залежи железа. Они конечно же есть на острове: положение его, горы, природа почвы, теплые минеральные воды в провинции Капо Корсо и в других местах — все это склоняет меня к мысли, что много таких залежей будет найдено, если хорошо искать и если использовать для этих поисков людей сведущих. Если это так, то разработку этих залежей следует дозволять не всюду; надо выбрать месторождения наиболее богатые, наиболее близкие к

281

лесам и рекам, чтобы устроить плавильни, и чтобы оттуда можно было провести пути, наиболее удобные для перевозки.

Такое же внимание надлежит уделить всякого рода мануфактурам, каждой из них по принадлежности, дабы сколь можно более облегчить труд и его распределение. Следует, однако, остерегаться создавать такого рода заведения в наиболее населенных и наиболее плодородных частях острова. Напротив, при всех прочих равных условиях, следует избирать участки самые бесплодные, такие, которые, не будь они заселены благодаря развитию промышленности, остались бы безлюдными. Вследствие этого будет несколько больше затруднений в снабжении необходимыми припасами; но те преимущества, которые будут этим достигнуты, и те неудобства, которых можно будет избежать, должны, безусловно, взять верх над этим соображением.

Прежде всего мы следуем здесь нашему великому и главному принципу, который состоит в том, чтобы не только расселять и умножать население, но и в том, чтобы сделать заселение острова равномерным настолько, насколько Это возможно. Ибо если бы бесплодные места не были заселены для развития промышленности, они остались бы безлюдными; а это означало бы потерю этого количества земли для возможного  увеличения численности нации.

Если бы подобные заведения были созданы в местах плодородных, то обилие продуктов питания и прибыль от труда, неизбежно большая в промыслах, чем в сельском хозяйстве, отвращали бы землепашцев или их семьи от сельских работ и, незаметно лишая деревню населения, вынуждали бы привлекать из отдаленных мест новых поселенцев, чтобы обрабатывать землю. Таким образом, перенаселяя некоторые места нашей территории, мы лишили бы населения другие места и, нарушив таким образом равновесие, пошли бы прямо против духа наших установлений.

Перевозка продуктов питания, повышая их стоимость на фабриках, тем самым уменьшит доход рабочих, и, приближая их состояние к состоянию земледельца, будет лучше поддерживать равновесие между ними. Это равновесие не может, однако, не быть таким, чтобы преимущество не оставалось все же за промышленностью, то ли потому, что деньги, которые имеются в Государстве, вкладываются в промышленность в избытке, то ли из-за силы богатства, которое проявляется в могуществе и неравенстве, то ли потому, что большее число людей, собранных вместе, обладает большей силой, и этих людей властолюбцы умеют собрать в целях своей выгоды. Весьма важно, поэтому, чтобы эта часть людей, которая оказывается в наиболее благоприятном положении, оставалась в зависимости от остальной части нации в отношении средств существования; и в случае возникновения внутренних раздоров в народе, по природе нашего устроения именно поселянин будет диктовать свои условия рабочему.

Приняв эти предосторожности, можно без опасения поощрять на острове введение полезных ремесел; и вряд ли эти заведения  при хорошем управле-

282

нии не смогут обеспечить необходимое всем, не исключат необходимость привоза извне чего бы то ни было, кроме разве что нескольких пустяков, для ввоза которых следует разрешить соответствующий вывоз, постоянно тщательно уравновешиваемый со ввозом под наблюдением чиновников управления.

До сих пор я говорил о том, как корсиканский народ может существовать в довольстве и независимости при наличии весьма незначительной торговли; как большая часть той незначительной торговли, которая ему необходима, может с легкостью совершаться путем обмена; и как этот народ может свести почти на нет необходимость ввоза извне. Отсюда видно, что если применение денег и разменной монеты не может быть полностью прекращено в делах частных лиц, то применение этих денег можно, по меньшей мере, свести к столь малому, что почти исчезнет почва для злоупотреблений; что таким путем нельзя будет нажить большие состояния — если все же этим путем и можно было бы такие состояния наживать, то они были бы почти что бесполезны и принесли бы мало выгоды их владельцам.

Ну, а общественные финансы, как мы будем управлять ими? Какие доходы ассигнуем на управление? Сделаем ли его бесплатным? Как будем покрывать расходы на его содержание? Вот это и нужно нам сейчас рассмотреть. Финансовые системы — это изобретения новых времен: слово «финансы» было известно древним но более, чем такие слова, как «оброк» и «подушное». Слово vectigal^* понималось в ином смысле, как об этом будет сказано пиже. Суверен облагал податями народы завоеванные или побежденные и никогда ие облагал податями своих собственных подданных, особенно в Республиках, Не народ Афин облагался налогом, напротив,— ему еще платило Правительство; а Рим, которому его войны должны были стоить так дорого, часто раздавал народу зерно и даже земли. И Государство все же существовало, содержало огромные армии на море и на суше, осуществляло очень крупные общественные работы, тратило, по крайней мере, столько же, сколько тратят, пропорционально, современные Государства. Как же это делалось?

Надо различать в жизни Государств две эпохи: становление и рост. При становлении Государства, оно не имело другого источника дохода, кроме общественного домена, и этот домен был значителен. Ромул сделал общественным доменом одну треть всех земель; вторую треть он выделил на содержание жрецов и предметов культа; лишь третья разделялась между гражданами. Это было немного, но оно было свободно от уплаты податей. Вы полагаете, что французский земледелец не удовольствовался бы охотно даже одною третью того, что он обрабатывает, при том условии, что эту треть он имел бы свободной от всякой тальи, всякой дорожной повинности, от всякой десятины, если бы он не платил никаких налогов?

^* Подать, налог (лат.).

283

Таким образом общественный доход собирался не в виде денег, а в виде продуктов питания и других продуктов. Расходы были такого же рода, что и доход. Ни магистратам, ни войскам не платили денег: их кормили, их снабжали одеждой; и, в случаях настоятельной необходимости, чрезвычайные повинности народа заключались в обязанности выполнять определенные работы, а не в обязательной уплате денег. Трудоемкие эти работы почти ничего не стоили Государству: то было делом его грозных легионов, которые трудились так же, как сражались, и которые состояли не из черни, а из граждан.

Когда римляне начали расширять пределы своего Государства и стали завоевателями, они начали собирать с побежденных народов средства для содержания своих войск; когда они платили своим войскам, то для этого налогами облагались подданные, но никогда неримляне. Когда же Государству грозила опасность, то и Сенат облагал себя; он делал займы, которые аккуратно погашал; и за все время, пока существовала Республика, я не знаю случая, чтобы римский народ когда-либо платил денежную подать, ни поголовную, ни с земель.

Корсиканцы! Вот вам прекрасный образец! Не удивляйтесь, что у римлян было больше добродетелей, чем у других народов: деньги там были менее необходимы, у Государства были малые доходы, а оно свершало большие дела. Его сокровищницею были руки граждан. Я мог бы сказать, что, судя по положению Корсики и по форме ее Правления, в мире не будет никакого другого Государства, содержание которого стоило бы дешевле; потому что, будучи островом и Республикою, она нисколько не будет нуждаться в регулярных войсках и потому что правители Государства, поскольку они все возвращаются потом в состояние граждан, которые все равны, не смогут получить от общего достояния ничего такого, что не стало бы опять общим достоянием через очень небольшой срок.

Но не в этом вижу я нерв силы общественной. Напротив, я хочу, чтобы много тратили на служение Государству; спор идет лишь, чтобы сказать точнее, о выборе платежных средств. Для меня финансы в Политическом организме — это жир, который, проникая в определенные мышечные ткани, отягчает тело ненужной тучностью и делает его скорее тяжелым, нежели сильным. Я хочу напитать Государство пищей более полезною, которая сама соединялась бы с тем, что она питает; которая могла бы превратиться в сухожилия, в мышцы, не закупоривая сосудов, которая придавала бы членам силу, а не толщину, и укрепила бы тело, не отяжеляя его.

Меньше всего желая, чтобы Государство было бедным, я хотел бы, напротив, чтобы у него было все и чтобы доля каждого в общих благах была пропорциональна его служению. Приобретение всего добра египтян в казну фараона, проведенное Иосифом, было бы благом, если бы он не сделал чересчур много или недостаточно. Но, не вдаваясь в ненужные рассуждения, которые только отдалили бы меня от моей задачи, достаточно разъяснить здесь

284

мою мысль: дело не в том, что нужно совершенно уничтожить собственность частных лиц, потому  что это невозможно,   но   в  том, чтобы заключить ее в более тесные пределы, дать ей меру, принципы, узду, которая бы ее сдерживала, направляла,  ограничивала ее рост  и которая бы держала ее всегда в подчинении по отношению к общественному достоянию. Я хочу, одним словом, чтобы право собственности Государства было сколь возможно большим и сколь возможно незыблемым, а право собственности граждан сколь возможно малым и непрочным. Вот почему я стараюсь избежать того, чтобы собственность заключалась в такого рода вещах, обладание которыми является безраздельным,— как это имеет место,  например,  в  отношении  звонкой монеты и денежных знаков,— которые легко скрыть от надзора общественного.

Учреждение общественного  домена²⁶  не  есть,   я   с этим согласен, дело столь же легкое сегодня на  Корсике, уже разделенной между ее жителями, каким оно было в нарождающемся Риме до того, как завоеванная им территория принадлежала кому бы то ни было. Между тем я знаю, что на острове есть много прекрасных целинных земель,  которые Правительство легко может использовать, либо отчуждая их на определенное число лет тем, кто их обработает, либо же заставляя в виде особой повинности обрабатывать целину в каждой общине. Нужно было бы побывать на месте, чтобы судить о том, как можно распределить эти земли и как их можно использовать; но я нисколько не сомневаюсь, что при помощи некоторых обменов и некоторых несложных упорядочений можно будет в каждом судебном округе и даже в каждом приходе выделить земли домена, которые могут даже увеличиться через несколько лет тем путем, о котором будет  сказано в законе о наследовании.

Другое средство, еще более легкое,   и которое должно дать доход более чистый, более надежный и гораздо более значительный, состоит в том, чтобы следовать находящемуся у меня перед глазами примеру протестантских Кантонов. Во время реформации в этих Кантонах протестанты завладели церковными десятинами; а эти десятины, на которые они пристойно содержат свое духовенство, составляли главный доход Государства. Я не говорю, что корсиканцы должны посягать на доходы церкви: боже сохрани! Но я полагаю, что для народа не будет большим притеснением, когда Государство потребует от него столько же, сколько требует от него духовенство,  имеющее уже достаточный доход от земельных наделов. Сумма этого  налога будет собираться без труда, без затруднений и почти что без затрат,   потому что нужно будет лишь удвоить церковную десятину и забрать половину ее.

Я извлекаю еще один вид дохода, самый надежный и наилучший, из самих людей, используя их труд, руки и сердца, а не их кошельки, на службу отечеству: либо для защиты отечества, в ополчениях; либо для его повседневных нужд, при помощи повинностей, на общественных работах.

Пусть это слово — «повинность» не пугает республиканцев! Я знаю, что во Франции повинности ненавидят; но разве ненавидят   их в Швейцарии?

285

Дороги там проводят в порядке выполнения повинностей и никто на это не жалуется. Видимое удобство оплаты может соблазнить лишь умы поверхностные — а вот правило бесспорное: чем меньше посредствующих звеньев между нуждою и службою, тем менее тягостною должна быть служба.

Не решаясь развить здесь мою мысль полностью, не выдавая повинности и все личные труды граждан за безусловное благо, я соглашусь, если угодно, с тем, что было бы лучше, если бы все делалось за плату, если бы только средства платежа не вызывали множества огромных злоупотреблений и несчастий, еще больших, еще более безграничных, чем те несчастья, которые могут возникнуть из-за такого принуждения; особенно тогда, когда тот, который налагает повинности, относится к тому же разряду, что и те, на кого эти повинности налагаются.

Впрочем, для того, чтобы повинности распределялись поровну, будет справедливо, чтобы тот, кто не имеет никакой земли и потому не может платить десятину с ее продуктов, платил эту десятину трудом своих рук; таким образом, повинности должны падать по преимуществу на класс соискателей. Но граждане и патриоты должны водить их на работу и сами показывать им пример того, как надо трудиться. Пусть все, что делается для общего блага, будет всегда почетным! Пусть даже магистрат, занятый иными заботами, покажет, что эти труды не ниже его достоинства, как те римские Консулы, которые, дабы подать пример своим войскам, сами первыми принимались за работы по разбивке лагеря.

Что до штрафов и конфискаций, которые составляют в Республиках четвертый род доходов, то я надеюсь, что при установлении настоящего внутреннего устройства нашей Республики, этот род доходов будет в ней равен почти нулю, и поэтому я его даже не беру в расчет.

Поскольку все эти общественные доходы, по самой природе вещей, должны поступать натурою, а не в виде денег, то представляется затруднительным собирать их, хранить и использовать; и э^то отчасти верно. Но здесь речь идет об управлении не наиболее легком, а наиболее здоровом; и предпочтительнее, чтобы оно вызывало несколько больше затруднений, но зато порождало меньше злоупотреблений. Наилучшая экономическая система для Корсики и для всякой Республики, безусловно, не является лучшей для монархии и для всякого крупного Государства. Система, которую я предлагаю, не имела бы успеха ни во Франции, ни в Англии и не могла бы даже там утвердиться; но она имеет наибольший успех в Швейцарии, где уже много веков тому назад она утвердилась, и это — единственная система, которая оказалась Швейцарии под силу.

Право сбора доходов в каждом судебном округе отдают на откуп; эти доходы выплачиваются натурою или деньгами по выбору тех, кто платит сборы; магистратам и чиновникам, большею частью, также платят хлебом, вином, Фуражом, дровами. Таким образом, сбор доходов не бывает ни затруднитель-

286

ным для всего общества, ни обременительным для частных лиц; но вот — неудобство, которое я вижу в таком способе: при нем есть люди, чьим ремеслом является зарабатывать на государе и притеснять его подданных.

Крайне важно, чтобы Республика не терпела в своем составе ни одного финансиста по его положению в обществе; и не столько из-за бесчестных заработков этих людей, сколько потому, что они являют собою самый пагубный пример.

Примеру этому скоро начинают следовать многие; почет, приносимый недозволенным избытком, его выгоды и преимущества убивают в народе все добрые чувства и порождают презрение к бескорыстию, простоте нравов и ко всем добродетелям, над которыми даже глумятся.

Остережемся же увеличивать сокровищницу денежную за счет сокровищницы духовной: именно эта последняя действительно отдает нам во власть людей и всю их силу, тогда как при помощи первой приобретается лишь видимость услуг, но не покупается воля. Предпочтительнее, чтобы управление фиском находилось в руках какого-нибудь отца семейства и чтобы мы при этом потеряли кое-что, чем если мы получим больше, а управление фиском будет находиться в руках ростовщика.

Оставим же сбор доходов в руках государственного управления, хотя бы Это и принесло много меньше. Не допустим, чтобы и это управление доходами стало профессией; ибо это имело бы почти те же дурные последствия, что и при отдаче сбора доходов на откуп. То, что делает финансовую систему наиболее вредною,— это профессия финансиста. Ни за какую цену не следует допускать существования откупщиков в Государстве. Вместо того, чтобы превращать получение сборов и общественных доходов в занятие, дающее наживу, следует превратить это в испытание достоинств и неподкупности молодых граждан; нужно, чтобы это управление сборами превратилось в испытательный срок для новичков на общественных должностях и в первый шаг к достижению магистратур. Эта мысль подсказана мне была сравнением управления парижскою Городскою больницею, о растратах и кражах в которой известно каждому, с управлением Городской больницей в Лионе, которое являет пример порядка и бескорыстия и, быть может, не имеет себе равного на земле. Что, лионцы, сами по себе, лучше парижан? Нет, но в Лионе эта административная должность является временною. Нужно сначала хорошо справиться с этою должностью, чтобы иметь возможность стать эшевеном и купеческим старшиной²⁷; тогда как в Париже управители являются таковыми по своему положению пожизненно; они устраиваются наилучшим образом, чтобы извлечь возможно большую выгоду из должности, которая не является для них ни в коей мере испытанием, по службой, наградой, положением в обществе, связанным, так сказать, с другими положениями. Есть определенные должности, доходность которых, как бы по предварительному уговору, может быть увеличена за счет права обкрадывать бедных.

287

И пусть не думают, что этот труд требует больше опыта и познаний, чем их может быть у молодых людей; он требует лишь проворства, которое им в особой степени свойственно; и так как они обычно менее скупы, менее жестоки, чем пожилые люди, при взыскании сборов, и более чувствительны, с одной стороны, к несчастьям бедняка, а, с другой, — весьма заинтересованы в том, чтобы хорошо исполнять должность, которая является для них испытанием, то они ведут себя, занимая эту должность, в точности так, как нужно для дела.

Сборщик податей каждого церковного прихода будет представлять свои счета приходу, сборщик каждого прихода — своему судебному округу, а сборщик каждого судебного округа — Счетной палате, которая будет состоять из определенного числа государственных Советников. Общественная казна будет состоять, таким образом, большею частью из продуктов питания и других продуктов, распределенных по небольшим складам во всей стране, и частично из денег, которые будут внесены в общую кассу после того, как из этих денег будут взяты небольшие суммы на местные расходы.

Так как люди всегда будут вольны платить свою долю деньгами или продуктами питания по особой таксе, которая будет определяться ежегодно в каждом судебном округе, Правительство, подсчитав однажды, каким должно быть наилучшее соотношение между этими двуми видами сборов, в случае, если это соотношение изменится, сразу же сможет обнаружить это изменение, определить его причину и исправить расчеты.

Вот ключ к нашему политическому управлению: единственная его часть, требующая искусства, расчетов, размышления. Именно поэтому Счетная палата, которая повсюду в других местах является лишь коллегией во всех отношениях второстепенной, будет здесь в центре всех дел, будет приводить в движение весь аппарат управления и будет состоять из лучших умов в Государстве.

Если сборов в виде продуктов питания окажется слишком много, а сборов в виде денег — недостаточно, это будет знаком того, что и сельское хозяйство и заселение развиваются хорошо, но что полезная промышленность оказывается в пренебрежении; уместно будет несколько ее оживить из опасения, что отдельные люди, становясь таким образом слишком вольными, слишком независимыми, слишком дикими, не будут больше в достаточной мере связаны со своим Правительством.

Но этого нарушения пропорциональности, безошибочного признака процветания, никак не следует опасаться, и его легко можно исправить. Не так будет обстоять дело с другим нарушением противоположного рода, которое, как только оно дает себя чувствовать, уже говорит об очень многом, и его нельзя столь быстро исправить. Ибо когда платящие сборы будут вносить больше денег, нежели продуктов питания, то это будет безусловным знаком того, что налицо слишком большой вывоз за границу; что торговать становит-

288

ся слишком легко; что наиболее прибыльные ремесла распространяются по острову за счет земледелия; и значит, простота нравов и все добродетели, которые с нею связаны, начинают вырождаться. Злоупотребления, которые вызывает это изменение, указывают на средства, которые нужно использовать, чтобы воспрепятствовать этому. Но применять эти средства следует с большою осмотрительностью, ибо здесь гораздо легче предупредить зло, чем его уничтожить.

Если лишь ввести налоги на предметы роскоши, закрыть свои порты для торговли с заграницею, уничтожить мануфактуры, остановить обращение звонкой монеты, то этим мы только ввергнем народ в леность, нищету, уныние. Мы заставим деньги исчезнуть,   не  увеличивая  количества продовольствия; мы уничтожим силу богатства, не возрождая силу труда. Изменять цену монеты — это опять-таки  плохая мера   в  Республике, во-первых, потому, что тогда все  общество  само  себя обкрадывает,  а это вообще ничего не дает; во-вторых, потому, что между количеством знаков и количеством вещей существует соотношение, постоянно  устанавливающее их относительную ценность, и потому, что когда государь хочет изменить денежные знаки, он лишь изменяет названия, ибо ценность вещей неизбежно  изменяется в том же отношении. У королей это означает совсем другое; и когда государь поднимает курс монеты, он получает от этого выгоду, так как обкрадывает своих кредиторов. Однако, если только эта операция повторяется, то выгода уравновешивается и сводится к нулю, так как тем  самым  утрачивается общественное доверие.

Установите в таком случае законы против роскоши, но сделаете их более всего строгими для первых людей в Государстве и ослабляйте их строгость для более низких ступеней; сделайте так, чтобы можно было хвалиться простотою своего обихода и чтобы богач не знал, какой почет приносят деньги. И это вовсе не беспредметные рассуждения: именно таким образом венецианцы даруют лишь своим знатным людям право носить падуанское черное грубое сукно, чтобы лучшие жители города считали за честь обладать подобным преимуществом.

Когда существует простота в нравах, аграрные законы необходимы, потому что тогда богатый, не имея возможности помещать свои богатства вс что-либо иное, будет увеличивать свои земельные владения. Но ни аграрные Законы, ни какой-либо другой закон никогда не могут иметь обратного действия; и нельзя конфисковать какие-либо земли, приобретенные законно, сколько бы этих земель ни было, по более позднему закону, который запрещает иметь столько земли. Никакой закон не может отнять у кого-либо какую-либо часть его имущества; Закон может только помешать ему приобрести еще больше. Тогда, если он преступает закон, он заслуживает наказания; и излишек, незаконно приобретенный, может и должен быть конфискован. Римляне увидели необходимость аграрных законов, когда уже не время было их

289

устанавливать; и из-за того, что не сделали они того различия, которое только что сделал я, они погубили, в конце концов Республику при помощи того самого средства, которое должно было ее сохранить. Гракхи хотели отнять у патрициев их земли; а нужно было помешать патрициям эти земли приобретать. Правда, впоследствии эти самые патриции приобрели еще больше земли несмотря на закон; но это случилось потому, что, когда закон был принят, зло успело укорениться и было уже поздно этому воспрепятствовать.

Страх и надежда — вот два орудия, при помощи которых управляют людьми, но вместо того, чтобы пользоваться этими двумя орудиями, не делая различия между ними, следует использовать их в соответствии с их природой. Страх не возбуждает, он сдерживает; и использование его в законах о наказаниях, служит не тому, чтобы побуждать делать добро, а тому, чтобы помешать творить зло. Не видно даже, чтобы страх перед нищетою делал когда-либо бездельников трудолюбивыми. Вот почему, для того, чтобы возбудить среди людей настоящее соревнование в труде, следует показывать им, что труд — это не средство избежать голода, а способ достигнуть благосостояния. Так давайте же установим такое общее правило: никто не должен быть покаран за то, что он не делал чего-либо, но за то, что он сделал.

Следовательно, для того, чтобы пробудить какую-либо нацию к деятельности, ее нужно увлечь великими надеждами, возвышенными желаниями, высокими положительными побудителями к действию²⁸. Главные движущие силы, которые заставляют людей действовать, если их хорошенько рассмотреть, сводятся к двум: сластолюбию и тщеславию; если вы отнимите у первого то, что принадлежит второму, то вы обнаружите при окончательном рассмотрении, что все сводится почти что к одному только тщеславию. Нетрудно увидеть, что все сластолюбцы, щеголяющие этим, не более как тщеславны; их так называемое сластолюбие — это не более как щегольство, и оно состоит не столько в том, чтобы наслаждаться, сколько в том, чтобы выставлять напоказ или расписывать свое сластолюбие. Истинное наслаждение просто и безмятежно; оно любит тишину и покой; тот, кто его испытывает, поглощен им всецело, он не забавляется тем, что говорит: «Я наслаждаюсь». Но тщеславие — это плод предрассудков; из них оно рождается и ими питается. Отсюда следует, что арбитры суждений народа — это арбитры его поступков. Народ оценивает что-либо в соответствии с тем значением, которое он этому придает; показать народу, что он должен ценить, значит — сказать ему, что ов должен делать. Само название «тщеславие» выбрано не наилучшим образом, потому что это лишь одна из двух разновидностей самолюбия. Здесь мне нужно точнее разъяснить мою мысль. Предрассудок, который придает большую цену чему-то незначительному, порождает тщеславие; тот же, который имеет своим предметом нечто великое и прекрасное само по себе, порождает гордость. Следовательно, народ можно сделать гордым, или тщеслав-

290

ным в зависимости от того, какие мы выберем  предметы, на которые направим его суждения.

Гордость более естественна, чем тщеславие, потому что она состоит в том, чтобы ценить себя за то, что действительно ценно; тогда как тщеславие, придающее цену тому, что никакой ценности не имеет — это лишь результат постепенно складывающихся предрассудков. Требуется некоторое время, чтобы затуманить глаза нации. Поскольку нет, в самом деле, ничего более прекрасного, чем независимость и сила, то всякий складывающийся народ с самого начала горд. Но никогда еще в период своей молодости ни один народ не был тщеславен; ибо тщеславие по своей сущности индивидуалистично: оно не может служить орудием столь великого дела, как образование единой Нации. Два противоположных состояния ввергают людей в оцепенение безделья: одно из них — то душевное спокойствие, в силу которого мы довольствуемся тем, чем обладаем; второе — это ненасытное вожделение, дающее чувствовать невозможность его удовлетворения. Тот, кто живет, не имея желаний, и тот, кто знает, что он не может получить того, что желает, равным образом пребывают в бездействии. Чтобы действовать, нужно и стремиться к чему-либо и быть в состоянии этого достигнуть. Всякое Правительство, которое хочет сделать народ деятельным, должно позаботиться о том, чтобы дать ему предмет занятий, способный его увлечь. Сделайте так, чтобы труд давал гражданам большие выгоды и преимущества, представляющиеся таковыми не только вам, но и им; тогда вы непременно сделаете их трудолюбивыми. Среди этих выгод и преимуществ богатство отнюдь не является всегда наиболее привлекательным; оно может быть даже наименее привлекательно, если только не служит средством достижения того, что прельщает граждан.

Самый обычный и самый верный путь к удовлетворению своих желаний, каковы бы они ни были,— это власть. Поэтому к какой бы страсти ни имел склонность человек или народ, если страсти эти сильны — он всеми силами стремится к власти: либо как к цели, если он горд или тщеславен; либо как к средству, если он мстителен или сластолюбив.

Вот почему именно в правильно понимаемом умении распоряжаться силой в гражданском обществе и состоит великое искусство Правительства; не только для сохранения самого себя, но и для распространения во всем Государстве деятельности, жизни, чтобы сделать народ деятельным и трудолюбивым.

Сила в гражданском обществе проявляется двумя путями: одним — при помощи законов, через посредство органов власти; другим — противозаконным, с помощью богатств. Повсюду, где богатства господствуют, сила и власть обычно разделены, ибо средства разбогатеть и средства достигнуть власти не одни и те же и поэтому редко используются одними и теми же людьми. Тогда власть видимая находится в руках магистратов, а власть действительная — в руках богачей. При такого рода Правлении все идет по воле людских страстей; ничто не ведет в нем к цели установлений.

291

Тогда получается, что предмет вожделения разделяется: одни стремятся к власти, чтобы продать пользование ею богачам и таким способом обогатиться самим; другие, и их большинство, стремятся непосредственно к богатству, так как они уверены, что при помощи богатств они со временем приобретут силу, купив либо саму власть, либо тех, кто является ее блюстителями.

Предположите, что в Государстве, устроенном таким образом, почести и власть, с одной стороны, передаются по наследству; а, с другой, средства приобрести богатства доступны лишь для меньшинства людей и зависят от влияния, от покровительства, от друзей: не может быть тогда, чтобы нацию в большей ее части не охватило всеобщее отчаяние и оцепенение, если она видит, как несколько пройдох богатеют, а потом, на этом же основании, постепенно достигают высших должностей.

Итак, говоря в общем, у всякой богатой нации Правительство слабо, и я называю «слабым» равно как то Правительство, которое действует слабо, так и то, которое нуждается в насильственных средствах, чтобы удержаться, что, в общем, одно и то же.

Ничто не может разъяснить мою мысль лучше, чем пример Карфагена и Рима. Первый убивал, распинал на кресте своих генералов, своих магистратов, своих членов, а представлял собой всего лишь Правительство слабое, которое непрерывно находилось в состоянии страха и неустойчивости. Второй никого не лишал жизни и даже не конфисковывал имуществ; обвиненный преступник мог уйти с миром, и процесс на этом заканчивался. Сила этого замечательного Правления не нуждалась в жестокости; самым великим из пе-счастий было перестать быть одним из его членов²⁹.

^{* * *}

Народы будут трудолюбивы, когда труд будет в почете, а сделать труд почетным всегда зависит от Правительства. Пусть почет и власть будут достижимы для граждан, тогда они будут стремиться их достигнуть; но если граждане увидят, что уважение и власть слишком от них далеки, они не сделают и шага. Не тяжесть труда, но его бесполезность лишает их рвенья.

^{* * *}

Меня спросят, можно ли, обрабатывая свое поле, приобрести способности, необходимые для того, чтобы управлять. Я отвечу, что можно, при Правлении простом и справедливом, таком, как наше. Большие способности заменяют патриотическое рвение; они необходимы, чтобы руководить народом, который совершенно не любит свою страну и совершенно не почитает своих правителей. Но сделайте так, чтобы народ проникся любовью к государству, чтобы он стремился к добродетелям,  и  забудем  о  ваших великих та-

292

лантах; они принесут больше зла, чем пользы. Лучший движитель Правления — это любовь к отечеству, и она взращивается в труде на полях. Здравого смысла достаточно, чтобы править хорошо устроенным Государством; а здравый смысл вырабатывается столько же в сердце, сколько и в голове: люди, которых не ослепляют их страсти, поступают всегда правильно.

^{* * *}

Люди от природы ленивы; но страстное стремление к труду — это первый плод благоустроенного общества; и если народ вновь впадает в состояние лени и безразличия, то это происходит опять-таки из-за несправедливости Этого же самого общества, которое не придает уже больше труду той цены, которой он заслуживает.

^{* * *}

Повсюду, где царствуют деньги, те деньги, которые народ отдает, чтобы поддерживать свою свободу, всегда служат только орудием его же порабощения; и то, что платит он сегодня по доброй воле, используется для того, чтобы заставить его платить завтра по принуждению.

^{* * *}

Тогда-то нужно будет использовать весь излишек на развитие промышленности и ремесел, чтобы приобрести заграницей то, чего не хватает народу столь многочисленному для его пропитания. Тогда возникнут также мало-помалу пороки, неотделимые от этих заведений, и эти пороки, постепенно развращая нацию в ее вкусах и принципах, изменят и уничтожат в конце концов Правление. Это зло неизбежно; и так как необходимо, чтобы создания человеческих рук были конечны, то будет прекрасно, если после долгого и полнокровного существования Государство скончается вследствие развращенности населения.

ЧАСТЬ   ВТОРАЯ

Всякий ребенок, рожденный на острове, будет гражданином и членом Республики, когда он достигнет определенного возраста, в соответствии с постановлениями; и никто не сможет стать таковым иначе, как этим способом.

Таким образом, право гражданства не сможет быть даровано ни одному чужестранцу, кроме как один раз в пятьдесят лет, да и то одному единствен-

293

ному, если таковой появится и будет сочтен того достойным, либо же самому достойному из тех, которые появятся. Его принятие станет общим праздником для всего острова.

Всякий корсиканец, который, достигнув полных сорока лет, не женится и никогда не состоял в браке до этого, будет лишен права гражданства на всю жизнь.

Всякий человек, который, меняя свое местожительство, перейдет из одного прихода в другой, потеряет право гражданства на три года и, по истечении этого срока, будет записан в новый приход и уплатит сбор; в противном случае он будет лишен права гражданства до тех пор, пока не уплатит этого сбора.

Из предыдущей статьи исключаются все те, кто занимает какую-либо общественную должность; они должны пользоваться всеми правами гражданства в том приходе, в котором они находятся, до тех пор пока исполняют свою должность.

Корсиканцы находились под властью генуэзцев; известно, какие притеснения заставили их восстать около сорока лет тому назад, С тех пор они сохранили свою независимость. Между тем, борзописцы все время называют их мятежниками; и неизвестно, сколько веков будут они продолжать их так называть. Нынешнее поколение вообще не знало порабощения: трудно постигнуть, как человек, рожденный свободным и сохраняющий свою свободу, может быть мятежником, в то время как удачливый узурпатор через Два или три года превращается в священного монарха, в законного короля. Таким образом, правило давности применяется лишь в пользу тирании; оно никогда не применяется в пользу свободы. Такое понимание столь же разумно само по себе, сколь и лестно для сторонников таких взглядов. К счастью, названия это не суть вещей. Освободившись ценою своей крови, корсиканцы, мятежники или не мятежники, теперь свободны и достойны этого, назло генуэзцам и борзописцам.

В каждом приходе будет вестись реестр всех земель, которыми владеет каждый человек. Никто не сможет владеть землею за пределами своего прихода. Никто не сможет владеть более, чем ... земли ³⁰. Тот, у кого ее будет столько, сможет при помощи обмена приобрести еще столько же, но не больше, даже если земля будет худшего качества; и все дары, все наследства в виде земель не будут иметь силы.

Потому что вы правили справедливо в течение трех лет свободным народом, он поручает вам еще на три года так же им управлять.

Никакой мужчина-холостяк не будет иметь права составлять завещание, но все его имущество перейдет к общине.

294

Корсиканцы, тише! Я буду говорить от имени всех. Пусть те, кто несогласны, удалятся, а те, кто согласны, поднимут руку.

Необходимо, чтобы этому акту предшествовало обнародование, когда каждому предписывалось бы отправиться на место своего жительства в срок, который будет указан, под страхом лишиться права гражданства прирожденного или приобретенного.

1.  Весь корсиканский народ объединится, принеся торжественную клятву, в едином Политическом организме; членами его будут с этого времени как те корпорации, из которых складывается нация, так и отдельные индивидуумы.

2.  Этот акт  объединения   будет  отпразднован в один и тот же день на всем острове; и все корсиканцы будут присутствовать при этом празднестве, насколько это будет возможно: каждый в своем городе, селении или приходе в соответствии с тем, как это будет более подробно указано.

3.  Формула клятвы,   произносимой   под   открытым   небом, положа руку на Библию:

Во имя всемогущего Бога и на святых Евангелиях, священною и нерушимою клятвою соединяюсь я телом, имуществом, волею и всеми моими силами с корсиканскою нацией, чтобы принадлежал я ей безраздельно, я сам и все, что от меня зависит. Я клянусь жить и умереть ради нее, соблюдать все ее законы, подчиняться всем ее законным правителям и магистратам во всем, что будет согласно с законами. И так да будет Бог мне в помощь в этой жизни и да смилуется он над моею душою. Да здравствуют вечно свобода, справедливость и Республика корсиканцев! Аминь. И все, держа правую руку поднятою, ответят: Аминь.

В каждом приходе будет вестись точный реестр всех тех, кто будет присутствовать на этом торжестве. Их имена, имена их отцов, возраст и местожительство будут записаны в этом реестре.

Что до тех, которые в силу уважительных причин не смогут присутствовать на этом торжестве, то для них будут назначены другие дни, чтобы они могли принести ту же клятву и записаться в течение самое большее трехмесячного срока; по истечении сего времени всем тем, которые пренебрегут выполнением этого долга, будет за пропуском срока отказано в их праве и они останутся в классе чужеземцев или соискателей, о чем будет сказано ниже.

Страна обретает наибольшую силу своей независимости тогда, когда земля ее производит столько, сколько она может родить, т. е. когда в стране столько земледельцев, сколько их может быть.

На каждого ребенка, который будет следовать за пятым, отцу будет выделен общиной надел.

295

Те отцы, чьи дети будут отсутствовать, могут засчитывать их лишь после возвращения; а те дети, которые целый год будут пребывать вне острова, вообще не могут быть приняты в расчет даже после их возвращения.

Люди отвернутся от суеверий, когда будут полностью заняты своими гражданскими обязанностями, когда национальным празднествам будет придан настоящий блеск, когда большую часть того времени, которое они посвящали бы церковным обрядам, они станут посвящать обрядам гражданским; и все это можно сделать, если проявить некоторую ловкость так, чтобы не раздражить духовенство, дабы и на его долю всегда оставалось кое-что, но его часть должна быть настолько мала, что она не будет привлекать к себе внимания.

Из всех образов жизни более всего привязывает людей к их родной стране жизнь сельская.

Стражи законов смогут созывать Генеральные Штаты всякий раз, когда им это будет угодно; и со дня созыва их и до последующего дня после окончания собрания власть великого Подесты³¹ и Государственного Совета будет приостановлена.

Личность Стражей законов будет священна и неприкосновенна; и никто на острове не будет иметь власти их арестовать.

Каждый приход будет иметь право отозвать своих стражей законов и заменить их другими всякий раз, когда ему это будет угодно, но если только они не будут отозваны особым решением, то будут таковыми пожизненно.

В случае чрезвычайного созыва Штатов Сенатом, они не могут быть распущены, пока не будет распущен Сенат или великий Подеста отрешен от своей должности.

Все законы о наследовании должны быть направлены к тому, чтобы приводить все к равенству таким образом, чтобы каждый имел кое-что и чтобы никто не имел ничего излишнего.

Всякий корсиканец, который покинет свой приход, чтобы поселиться в другом приходе, потеряет свое право гражданства на три года; по истечении этого срока по его ходатайству и после оглашения, в случае, если за ним не будет никакой провинности, он будет вписан в реестры этого нового прихода и в то же сословие, в которое он был занесен в своем старом приходе: гражданином, если был он гражданином, патриотом, если был патриотом, и соискателем, если был только соискателем.

И корсиканцы должны были платить дань за то, чтобы получить, как милость, право не носить оружия.

296

На острове не будет ни одного экипажа; духовные лица и женщины смогут пользоваться креслами на двух колесах; но другие, каково бы ни было их положение, смогут путешествовать лишь пешком или верхом, если только они не увечны или не тяжело больны.

Никто не будет допущен к присяге в том, что касается его интересов. Но присяга не...

Никого нельзя будет заключать в тюрьму за долги; и даже в случае конфискаций, которые могут иметь место в домах какого-либо должника, ему будут оставлены, помимо одежды, чтобы прикрыть тело, его плуг, волы, постель и самая необходимая утварь.

Всякий холостяк, который женится до того, как ему исполнится двадцать лет, или только после того, как ему исполнится тридцать, или который женится на девице, еще не достигшей пятнадцати лег, или же на девице или вдове, возраст которой будет отличаться от его возраста более, чем на двадцать лет, будет исключен из сословия граждан, если только он не зачислен в это сословие в воздаяние за службу Государству.

Учитывая неравномерное производство продуктов на острове, не следует закрывать пути сообщения; нужно в некотором роде считаться с предрассудками народа и с его близорукостью. Видя, что ему не разрешают идти по соседству к его соотечественникам за теми продуктами питания, которых ему не хватает, он обвинил бы наши законы в произволе и в жестокости; он возмутился бы против них или втайне их возненавидел бы.

Если бы мы могли обойтись без денег и вместе с тем иметь все те выгоды, которые они дают, мы гораздо лучше использовали бы такие преимущества, чем обладая богатствами; потому что мы отделили бы эти выгоды от пороков, которые их отравляют и которые деньги приносят с собою.

Никто не должен быть магистратом по положению или солдатом по положению. Все должны быть готовы выполнять без различия те обязанности, которые возлагает на них отечество. На острове не должно быть никакого иного положения, как положение гражданина, и только оно одно должно заключать в себе все остальные.

Пока деньги будут корсиканцам полезны, они будут их любить; а пока они будут их любить, Республика будет содержать ³² среди них лазутчиков и изменников, которые будут влиять на характер принимаемых решений и будут, так сказать, держать Государство на жалованьи у его прежних господ.

Не следует никоим образом рассчитывать на воодушевление сильное, но всегда кратковременное — результат   вновь   обретенной   свободы.   Народный

297

героизм — это минутный порыв, за которым следуют слабость и упадок сил. Нужно основывать свободу народа на его образе жизни, а не на его страстях. Ибо его страсти преходящи и изменчивы; между тем_; действие хорошего государственного устройства длится столько же, сколько оно существует; никакой народ не может продолжать оставаться свободным дольше, чем до тех пор, пока он ощущает благо свободы.

Пусть они вновь как следует вспомнят, что всякого рода привилегии выгодны для частных лиц, которые их получают, и ложатся бременем на нацию, которая их дает.

Все Правительства, основанные на насилии, впадают в смешное противоречие: желая держать народы в состоянии слабости, они тем не менее сами хотят с их помощью стать сильными.

Нация никоим образом не будет знаменита, но она будет счастлива. О ней не будут говорить, ее мало будут почитать во внешнем мире, но она будет иметь у себя изобилие, мир и свободу.

Всякий проситель, который отвергнет посредничество старейших или который, приняв это посредничество, откажется подчиниться их решению, если он проиграл это дело в судебном установлении, будет занесен в особые списки и признан неспособным в течение пяти лет исполнять любую общественную должность.

Всякая дочь гражданина, которая выйдет замуж за корсиканца, получит приданое от прихода жениха, к какому бы классу он ни принадлежал: этим приданым будет всегда участок земли, и его будет достаточно, если жених будет соискателем, чтобы он мог быть переведен в класс патриотов.

Из всех Правлений демократическое всегда обходится дешевле всего, потому что в нем общественная роскошь — это лишь изобилие людей и потому что там, где народ — господин, власть не нуждается ни в каких блестящих атрибутах.

Ибо, когда два или несколько Государств подчинены одному и тому же государю, то в этом нет ничего противного праву и разуму. Но если одно Государство подвластно другому Государству, то это представляется несовместимым с природою Политического организма.

Хотя я и знаю, что у корсиканской нации есть предрассудки весьма противные моим принципам, мое намерение состоит вовсе не в том, чтобы при помощи искусства убеждать корсиканцев принять эти мои принципы. Напротив, я хочу им изложить мое мнение и мои основания настолько ясно, чтобы здесь не оказалось ничего, что могло бы ввести в заблуждение; потому что

298

весьма возможно, что я ошибаюсь, и мне было бы очень досадно, если бы они приняли мое мнение себе во вред.

Откуда пришли на Корсику раздоры, ссоры, гражданские войны, которые раздирали ее в течение стольких лет и принудили в конце концов прибегнуть к помощи пизанцев ³³, а затем и генуэзцев? Не было ли все это делом рук знати? Не она ли привела народ в отчаяние и заставила его предпочесть покой в рабстве бесчисленным бедствиям, которые он испытывал под властью стольких тиранов? Хочет ли он теперь, после того как сбросил ярмо, возвратиться в то состояние, которое заставило его под это ярмо склониться?

Я не буду проповедывать им мораль, я не стану предписывать им такие-то добродетели. Но я поставлю их в такое положение, чтб они будут обладать Этими добродетелями, не зная самого этого слова; и будут добрыми и справедливыми, не зная как следует, что такое справедливость и доброта.

Я не знаю, как это получается, но я хорошо знаю, что больше всего мо-шеничеств оказывается именно в тех делах, в которых больше веего реестров и счетных книг.

Таковы были эти юные римляне, которые, прежде чем командовать армиями, были в них квесторами или казначеями. Такие казначеи не были людьми низкими; им не приходило даже в голову, что можно нажиться на порученных их попечению общественных суммах; и военные кассы без риска можно было передавать в руки Катонов.

Вместо того, чтобы обуздывать роскошь при помощи законов против роскоши, лучше предупреждать ее при помощи такого управления, которое делает ее невозможною.

Я убежден, что, если хорошо поискать, на острове можно будет найти залежи железа; будет лучше, если найдут железо, чем если найдут золото.

И даже если нет уверенности, лучше начать с того состояния, которое естественно ведет к другому и от которого можно всегда перейти к первому, чем начать с такого состояния, от которого вернуться к первому уже нельзя, и которое не сулит уже ничего, кроме разрушения и разорения.

Le prerogative che goderanno le suddette famiglie ^*.

Разрушительна для духа Республики статья, по которой военные должны быть безоговорочно подчинены магистратам и смотреть на себя лишь как на служителей Закона. Крайне важно, чтобы занятие военной службой не являлось постоянным  само по себе,  но было лишь одним из  случаев занятий

^* Преимущества, которыми будут пользоватьгя названные выше семьи (итал.) ³⁴.

299

гражданина. Если бы дворянство обладало прерогативами, отличаями в войсках, то вскоре военные начальники сочли бы, что они стоят выше начальников гражданских; на правителей Республики стали бы смотреть уже только как на «судейских крючков»; и Государство, управляемое по-военному, очень скоро подпало бы под иго деспотизма.

Это великолепное средство научить все подчинять Закону.— когда все видят, как возвращается к частной жизни человек, которого столь уважали, когда он был в должности; и для него самого уверенность в том, что он когда-нибудь опять станет частным человеком преподает ему великий урок блюсти права частных лиц.

Например, в силу того, что провинция Капо Корсо не может производить ничего, кроме вина, следует препятствовать производству его в остальных частях острова, дабы эта провинция могла сбывать свой продукт.

Ибо, в силу того, что собственность частных лиц столь непрочна и столь зависима, Правительству необходима лишь незначительная сила, и оно руководит подданными, так сказать, мановением своего пальца.

Где те государи, которые решатся собрать богословов, чтобы справиться у них, законно ли то, что они хотят предпринять?

Я питаю глубокое уважение к Генуэзской Республике; я почитаю также в отдельности каждого суверена, хотя я и говорю им всем иногда несколько суровые истины. Да будет угодно небу, чтобы для их же собственной пользы, им чаще решались говорить эти истины и чтобы они иногда удостаивали их выслушивать.

Обратите внимание, умоляю вас, что я не выдаю здесь ни повинности, ни какие бы то ни было принудительные работы за безусловное благо; было бы лучше, если бы все это делалось по доброй воле и за плату, если бы только средства платежа не вызывали бесконечного множества огромных злоупотреблений и несчастий, еще больших, еще более безграничных, чем те несчастья, которые могут произойти от такого принуждения, особенно, когда те, которые налагают повинности, относятся к тому же разряду, что и те, на кого эти повинности налагаются.

Ибо, когда будет существовать лишь один вид доходов, именно — плоды земли, то будет уже и один только вид достояния, а именно — сама земля.

Ибо подлинный дух собственности публичной состоит в том, чтобы право на собственность у частных лиц было прочно в роду по прямой линии и весьма слабо или ничтожно по боковой линии родства.

300

Корсиканцы еще находятся почти в состоянии естественном и здоровом; но необходимо большое искусство, чтобы удержать их в этом состоянии, потому что их предрассудки все больше отдаляют их от вего: у них есть именно то, что для них нужно, но они хотят того, что не принесет им добра. Чувства говорят им верно: обманывают же их сотни ложных познаний. Они видят обманчивый блеск соседних народов и горят желанием стать такими же, потому что не знают их бедствий и не видят, что они сами несравненно лучше.

Воспрепятствовать вывозу продуктов питания это значит подорвать крупные земельные владения.

Благородный народ! Я хочу дать вам вовсе не искусственные и систематизированные законы, изобретенные людьми; но привести вас к одним только законам природы и порядка, которые повелевают сердцу и не насилуют желаний.

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ, ИЛИ ОПЫТ О ФОРМЕ РЕСПУБЛИКИ¹

(Первый  набросок)

КНИГА 1
ПЕРВЫЕ ПОНЯТИЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ОРГАНИЗМЕ²

Глава I
ПРЕДМЕТ СЕГО ТРУДА

Столь много знаменитых писателей рассматривало уже принципы Правления и нормы гражданского права, что об этом предмете нельзя сказать ничего полезного, что не было бы уже сказано. Но, быть может, удастся прийти к большему согласию, быть может наилучшие соразмерности Общественого организма окажутся более отчетливо установленными, если мы начнем с того, что постараемся лучше определить саму его природу. Это именно я и пытался сделать в данном сочинении. Вот почему речь здесь идет никак не об управлении этим Организмом, но о его устройстве; я говорю о том, как он живет, а не о том, как он действует. Я описываю его пружины и составные части и расставляю их по местам. Я привожу машину в положение, при котором ее можно уже пустить в ход. Другие, кто мудрее меня, будут направлять ее движения.

304

Глава II
О ПЕРВИЧНОМ ОБЩЕСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА³

Исследуем прежде всего, откуда возникает необходимость политических установлений.

Сила человека столь соразмерна с его естественными потребностями и с его изначальным состоянием, что едва только это состояние изменяется и потребности эти возрастают, как он начинает нуждаться в помощи ему подобных; и когда, наконец, его желания простираются на всю окружающую его природу, содействия всего человеческого рода едва хватает, чтобы их удовлетворить. Так получается, что те же причины, которые делают нас злыми, превращают нас, кроме того, еще и в рабов и порабощают нас, нас развращая. Сознание нашей слабости идет не столько от нашего естества, сколько от нашей алчности; наши нужды сближают нас по мере того, как наши страсти нас разделяют; и чем больше мы превращаемся во врагов по отношению к себе подобным⁴, тем меньше можем мы без них обойтись. Таковы первые узы, создающие первичное общество всех людей; таковы основы той всеобщей благожелательности⁵, признанная необходимость которой подавляет, казалось бы, осознание ее; той благожелательности, плоды которой каждый хотел бы собирать, не будучи сам обязан радеть о ней. Ибо, что до естественного тождества людей, то его роль в этом отношении ничтожна; оно для них является в равной мере предметом и раздоров, и единения и столь же часто порождает среди них соперничество и ревность, как и доброе понимание и согласие.

Из этого нового порядка вещей возникает множество неизмеримых, беспорядочных и непрочных отношений, которые люди постоянно извращают я изменяют, так что на одного человека, трудящегося над тем, как бы их укрепить, приходится сто человек, которые трудятся над тем, как бы их разрушить. А так как существование каждого человека, среди ему подобных, зависит в естественном состоянии от тысячи иных отношений, которые все время изменяются, то он никогда не может наверняка быть одним и тем же человеком в течение двух минут своей жизни; спокойствие и счастье — для него лишь миг; все непостоянно, кроме беспомощности, которая есть результат Этих превратностей. Если бы его чувства и мысли и могли подняться до любви к порядку и до возвышенных понятий о добродетели, он все равно никогда не смог бы с надежностью применить эта свои принципы при том состоянии вещей, когда он не может даже отличить добро от зла и порядочного человека от скверного.

Первичное общество всех людей, такое, каким оно может возникнуть только из наших взаимных потребностей,   не оказывает, следовательно, никакой

305

действенной подмоги человеку, впавшему в ничтожество; или, в крайнем случае, придает новые силы лишь тому, у кого их и так уже слишком много, тогда как слабый, опустившийся, задавленный, затертый в толпе себе подобных не находит ни убежища, где бы ему укрыться, ни какой-либо поддержки в своей слабости и, в конце концов, погибает жертвою того самого обманувшего его союза, который, как он ожидал, должен был принести ему счастье.

[Если мы убедимся в том, что причины, побуждающие людей соединиться между собою добровольными узами, не содержат ничего, что соотносилось бы с предметом такого объединения; что, напротив, счастье одного, далекое от того, чтобы быть целью общего благоденствия, из которого каждый мог бы извлечь свое собственное, это счастье одного человека составляет несчастье другого; если мы увидим, наконец, что вместо того, чтобы стремиться всем к общему благу, люди сближаются между собою лишь потому, что они все от этого блага удаляются,— то мы должны при этом понять, что даже если бы такое состояние и могло существовать, оно было бы лишь источником преступлений и бед для людей, из которых каждый имел бы в виду лишь собственную выгоду, следовал только своим склонностям и внимал лишь своим страстям.]^*

^* Здесь и в дальнейшем в квадратные скобки взяты абзацы, вычеркнутые автором в рукописи (Ред.).

306

Таким образом, сладостный голос природы уже не может быть для нас непогрешимым руководителем, как и независимость, от нее нами полученная,— желанным состоянием; спокойствие и невинность ускользнули от нас навсегда, прежде чем мы вкусили от их прелестен. Недоступная для неспособных ощутить ее тупых людей первобытных времен, ускользающая от людей просвещенных в позднейшие времена, счастливая жизнь золотого века всегда была состоянием чуждым человеческому роду, потому, ли, что он не мог ее оценить, когда ею мог наслаждаться, потому ли, что она была для него уже потеряна, когда он мог бы ее оценить.

Более того: эта совершенная независимость и эта неупорядоченная свобода, даже если бы она и соединялась неизменно с первобытною невинностью, все же страдала бы существенным пороком, вредным для развития самых замечательных наших способностей, именно: отсутствием той связи между частями, которая создает целое. Земля была бы населена людьми, между которыми не было бы почти никакого сообщения; мы соприкасались бы в нескольких точках, но ни одна из них не соединяла бы нас; каждый человек оставался бы в одиночестве среди всех остальных, каждый помышлял бы лишь о себе самом; наш рассудок не мог бы развиваться; мы жили бы, ничего не чувствуя, мы умирали бы, не успев пожить; все наше счастье состояло бы в том, что мы не ведали бы нашей ничтожности; не было бы ни доброты в наших сердцах, ни нравственности в наших поступках, и мы никогда не вкусили бы от самого восхитительного душевного чувства — любви к добродетели.

[Несомненно, что слова человеческий род представляют для ума лишь чисто собирательное понятие, не предполагающее никакой действительной связи между индивидуумами, его составляющими. Добавим к этому, если угодно, следующее предположение: будем представлять себе человеческий род в виде отвлеченной личности, которая наряду с чувством общего существования, придающим ей индивидуальность и делающим ее единой, обладает всеобщею двигательной) силой, приводящей в действие каждую часть ради цели общей и соотносящейся с целым. Представим себе, что это общее чувство есть чувство принадлежности к человечеству и что естественный закон представляет собою принцип действия всей машины. Посмотрим затем, как сказываются на организме человека взаимоотношения его с ему подобными: и совершенно вопреки тому, что мы предположили, увидим, что развитие общества заглушает в сердцах чувство принадлежности к человечеству, пробуждая личный интерес, и что представления о естественном: законе, который следовало бы скорее назвать законом разумности, начинают развиваться лишь тогда, когда предшествующее этому развитие страстей делает бессильными все предписания сего закона. Отсюда видно, что этот так называемый общественный договор,   продиктованный   природою,   это в действительности фантазия, по-

307

скольку условия его всегда или неизвестны, или неосуществимы, неизбежно приходится либо не ведать их, либо преступать.

Если бы первичное общество всех людей существовало не только в теориях философов, то оно представляло бы, как я уже говорил, отвлеченное существо, обладающее своими собственными качествами, отличающимися от качеств отдельных существ, его составляющих; приблизительно так же, как химические соединения обладают свойствами, которые они не получили ни от одного из веществ, входящих в их состав. Там существовал бы всеобщий язык, которому природа научила бы всех людей и который был бы первым орудием их взаимного общения. Там существовало бы нечто вроде всеобщего головного мозга, который служил бы для сообщения между всеми частями. Благо или зло для общества не представляли бы себе лишь как сумму благ или зол для отдельных лиц, как в простом скоплении людей, но они заключались бы в той связи, что их объединяет; оно превышало бы эту сумму, и хотя общественное благоденствие и не зиждилось бы на счастии частных лиц, но оно было бы исхочником этого счастья.]

Неверно, что в независимом состоянии разум побуждает нас содействовать общему благу, имея в виду наш же собственный интерес⁶. Частный интерес не только не согласуется с общим благом, но, напротив, при естественном порядке вещей они взаимно исключают друг друга; законы общества — это ярмо, которое каждый согласен наложить на других, но никак не отягчить им самого себя. «Я чую, что сею смуту и ужас среди людей,— говорит независимый человек, заглушаемый мудрецом,— но получается, что либо должен быть несчастен я сам, либо я должен стать причиною несчастья других, а ведь никто не дорог мне так, как я сам»⁷. «Тщетно,— мог бы он добавить,— желал бы я примирить свой интерес с интересами других; все, что вы мне говорите о выгодах закона общества, было бы верно, будь я убежден в том, что если я буду в точности соблюдать этот закон по отношению к другим, все они будут его соблюдать по отношению ко мне. Но какую гарантию можете вы мне дать по этому поводу? и может ли мое положение быть хуже, чем в том случае, когда я подвергнусь опасности всевозможных бед, которые мне могут причинить более сильные, не смея сам поквитаться за счет слабых? Либо дайте мне поручителей в том, что не будет совершено никакой несправедливости, либо не надейтесь, что я, со своей стороны, от нее воздержусь. Напрасно будете вы мне твердить, что, отрекаясь от обязанностей, налагаемых на меня естественным законом, я лишаю себя одновременно и тех прав, которые он дает, и что насилия, которые я совершу, оправдают те насилия, которые захотят совершить в отношении меня. Я соглашаюсь на это тем более охотно, что решительно не вижу, как могла бы меня от них оградить моя сдержанность. К тому же, от меня будет зависеть привлечь на свою сторону сильных, разделив с ними отобранное у слабых; это лучше, чем справедливость,   обеспечит   мои выгоды и мою безопасность». Доказательством

308

того, что именно так рассуждал бы человек просвещенный и независимый, является то, что именно так рассуждает всякое суверенное общество, отдающее отчет в своем поведении лишь себе самому.

Что можно ответить основательного на такие речи, если только мы не хотим призвать на помощь нравственности религию и заставить Божью волю непосредственно вмешаться с целью укрепления связей человеческого общества. Ведь возвышенные понятия о Боге мудрых, сладостные законы братства, которые Он нам внушает, общественные добродетели чистых душ, образующие ту истинную веру, исповедания которой Он от нас требует, никогда не будут доступны толпе. Для нее всегда будут создавать богов, столь же безрассудных, как она сама, и она принесет им в жертву некоторые незначительные свои удобства, чтобы предаться в честь богов этих множеству ужасных и разрушительных страстей. Вся Земля залилась бы кровью, и род человеческий погиб бы в скором времени, если бы философия и законы не сдерживали неистовств фанатизма и если бы голос людей не был сильнее гласа этих богов.

В самом деле, будь понятия о высшем Существе и о естественном законе во всех сердцах врожденными, совершенно излишнею заботою было бы особо наставлять людей и в первом, и во втором. Это означало бы учить нас тому, что было бы нам уже известно, а способ приняться за это дело гораздо лучше подходил бы для того, чтобы нас о нем заставить позабыть. Если же эти понятия не врождены, то все те, кому Бог их не дал, вовсе и не обязаны их знать. Как только для сего дела понадобились особые наставления, вот и есть уже у каждого народа свои собственные, и, как ему доказывают, только они одни — верные, и вот отсюда гораздо чаще происходят резня и убийства, чем согласие и мир.

Оставим же в покое священные заповеди различных религий, коих извращение вызывает не меньше преступлений, чем можно было бы избежать при соблюдении этих заповедей; и давайте предоставим философу исследование вопроса, который богослов всегда трактовал лишь во вред человеческому роду.

Но первый обязательно отошлет меня к человеческому роду, ибо лишь ему одному надлежит выносить решение, поскольку наибольшее благо для всех — единственная его страсть. Индивидуум, скажут мне, должен обращаться к общей воле, чтобы узнать, в какой мере должен он быть человеком, гражданином, подданным, отцом, ребенком, и когда подобает ему и жить и умереть⁸. «Прекрасно вижу и признаю, что это — тот принцип, с которым могу я сообразоваться; но я не вижу еще,— скажет нам независимый человек, — причины, по которой я должен подчиняться этому принципу. Дело не в том, чтобы научить меня тому, что есть справедливость; дело в том, чтобы показать, какая польза для меня в том, чтобы быть справедливым». В самом деле, пусть общая воля  представляет собой в каждом   индивидууме чистый

309

акт рассудка, который при молчании страстей делает заключение о том, что человек может требовать от себе подобного и что тот вправе требовать от него — никто не будет возражать против этого⁹. Но где же найдется такой человек, который смог бы подобным образом отделить себя от себя самого? и если забота о личном самосохранении — это первая из заповедей природы, то можно ли его заставить рассматривать человеческий род в целом так, чтобы он возложил на себя такие обязанности, связи которых с тем, как он сам устроен, он не видит нисколько? Разве не остаются в силе все те же возражения? и разве не остается опять-таки рассмотреть, почему его личная выгода требует, чтобы он подчинился общей воле?¹⁰

Более того: поскольку искусство обобщать таким образом свои мысли — одна из самых сложных и развивающихся позже всего способностей человеческого разума¹¹, — будут ли люди обычного склада когда-нибудь в состоянии вывести из такого способа рассуждать правила своего поведения? И если бы приходилось испрашивать совета у общей воли по поводу отдельного поступка¹², то сколько же раз случалось бы человеку, имеющему добрые намерения, обманываться в выборе иравила или в применении его и следовать лишь своей склонности, полагая, что повинуется он закону? Что же сделает он, дабы оградить себя от заблуждения? Прислушается ли к внутреннему голосу? Но этот голос, как говорят, возник лишь в результате привычки судить и чувствовать в условиях общества и согласно его законам; он никак не может, следовательно, служить для установления таких законов. И потом, нужно было бы, чтобы в его душе не поднялась ни одна из тех страстей, которые говорят громче совести, заглушают ее робкий голос и заставляют философов утверждать, что этот голос не существует. Будет ли он сообразоваться с принципами писаного Права, с имеющими общественный характер действиями всех народов, с молчаливыми соглашениями даже врагов человеческого рода? Тогда опять возникает первая трудность, ибо лишь из общественного состояния, установленного среди нас, мы выводим понятия, свойственные состоянию, которое мы представляем себе в воображении. Мы судим о первичном обществе всех людей по нашим отдельным обществам; установление малых Республик побуждает нас помышлять о великой; и мы, собственно, начинаем становиться людьми, лишь став гражданами. Отсюда видно, что следует думать об этих так называемых космополитах, которые, оправдывая свою любовь к отечеству своею любовью к человеческому роду, похваляются тем, что любят всех, дабы иметь право не любить никого.

То, что доказывает нам в этом отношении рассуждение, полностью подтверждается фактами; и если даже не углубляться далеко в древность, мы легко увидим, что здравые представления о естественном праве и об общем братстве всех людей распространились довольно поздно и развивались в мире столь медленно, что лишь христианство, обобщив эти мысли, дало им широкое распространение. Еще в законах Юстиниана мы находим во многих слу-

310

чаях оправдание древних жестокостей, и не только по отношению к явным врагам, но и по отношению ко всем, кто не был подданным Империи; так что в глазах римлян человечество простиралось не далее границ их владений.

В самом деле, долгое время полагали, как это отмечает Гроций ¹³, что чужеземцев и особенно варваров дозволено обирать, грабить, угнетать и даже превращать в рабов. Отсюда понятно, как можно было спрашивать у незнакомцев, не оскорбив их, разбойники они или пираты, ибо это занятие тогда не считалось позорным, а, напротив, слыло как бы почетным. Первые герои, такие как Геракл и Тезей¹⁴, ведшие войну с разбойниками, сами тоже разбойничали; а греки часто называли мирными договорами такие соглашения, которые заключались между народами, вовсе не находящимися в состоянии войны. Слова «чужеземцы» и «враги» долгое время были синонимами у многих древних народов, даже у латинян. Hostis enim, — говорит Цицерон,— apud majores nostros dicebatur, quern, nunc peregrinum dicimus^*. Ошибка Гоббса, таким образом, вовсе не в том, что, по его утверждению, между людьми независимыми и ставшими способными к общежитию существует состояние войны, но в том, что, по его предположению, это состояние естественно для человеческого рода и является причиною тех пороков, что, на самом деле, суть его результат.

Но хотя и не существовало никакого естественного и первичного общества, включавшего всех людей; хотя, становясь способными к общежитию, люди делаются несчастными и злыми; хотя законы справедливости и равенства ничего не значат для тех, кто живут одновременно в условиях свободы естественного состояния и подвержены нуждам состояния общественного,— мы, далекие от того, чтобы полагать, что для нас не существует ни добродетели, ни счастья и что небо оставило нас беззащитными перед порчею нашего рода, попытаемся из самого зла извлечь лекарство, которое должно его исцелить. Возместим при помощи новых ассоциаций, если это возможно, отсутствие первичной ассоциации, общей для всех людей. Пусть наш неистовый собеседник¹⁵ сам судит об итогах. Покажем ему, как при помощи искусства более совершенного может быть исправлено зло, которое зарождающееся искусство причинило природе; покажем ему всю ничтожность того состояния, которое он почитал счастливым, всю ложность того рассуждения, которое он считал основательным. Пусть увидит он в лучшем устройстве вещей награду добрым делам, возмездие за дурные деяния и отрадное согласие справедливости и счастья. Просветим его разум новыми познаниями, согреем его сердце новыми чувствами, и да научится он умножать свое бытие и счастье, разделяя их с себе подобными. Если рвенье мое не ослепляет меня в этом предприятии, то можно не сомневаться,   что, обладая сильною  душою и здравым смыслом,

^* «У предков наших назывался врагом тот, кого сейчас мы называем чужеземцем» (лат.)  (Цицерон.  De Officibus, кн. I, гл. XII) ¹⁶.

311

сей враг рода человеческого отречется, в конце концов, от своей ненависти как и от своих заблуждений; что причина, вводившая его в заблужденье, приведет его вновь к человечеству; что он научится предпочитать мнимой выгоде выгоду правильно понятую, что он станет добрым, добродетельным, чувствительным, и, наконец, одним словом, из свирепого разбойника, каким он хотел быть, превратится в самую надежную опору хорошо устроенного общества.

Глава III О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ СОГЛАШЕНИИ ^!7

Человек рождается свободным, а между тем повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще мере, чем они. Как совершилась эта перемена? Об этом ничего не известно. Что может придать ей законность? Ответить на это возможно. Если бы я рассматривал лишь вопрос о силе так же, как и другие, я бы сказал: пока народ принужден повиноваться и повинуется, он поступает хорошо; но если народ, как только получает возможность сбросить с себя ярмо, сбрасывает его,— то он поступает еще лучше; ибо, возвращая себе свободу по тому же праву, по какому ее у него похитили, он либо имеет все основания вернуть ее, либо же вовсе не было оснований ее у него отнимать. Но общественное состояние — это священное право, которое служит основанием для всех остальных. прав; оно, однако, не имеет своего источника в природе; следовательно, оно основывается на соглашении. Надо выяснить, каково это соглашение и как оно могло сложиться¹⁸.

Как только потребности человека превышают его способности, а предметы его желаний растут и умножаются, оказывается, что либо он должен навеки остаться несчастным, либо должен попытаться дать себе новое бытие, которое дало бы ему те средства, кои он не находит уже более в самом себе. Как только силы, препятствующие нашему самосохранению, превосходят в своем противодействии силы, которые каждый индивидуум может приложить, чтобы их преодолеть, изначальное состояние не может более продолжаться; и человеческий род погиб бы, не приди на помощь природе искусство ¹⁹. Однако, поскольку человек не может создать новых сил, а может лишь объединять и направлять силы уже существующие, то у него нет иного средства самосохранения, как, объединившись с другими людьми, образовать сумму сил, способную преодолеть противодействие, подчинить эти силы одному двп-жителю, заставить их действовать соединенно и направить к одной цели. Такова основная задача, которую разрешает установление Государства.

312

Итак, если мы соединим эти условия и устраним из общественного соглашения то, что не составляет его сущности, то мы найдем, что оно сводится к следующим положениям: «Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под руководство общей воли свою волю, имущество, силу и саму свою личность, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в неотчуждаемую часть целого».

Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные отношения, Этот акт ассоциации  создает  условное  коллективное   целое,  состоящее   из стольких членов, сколько голосов насчитывает   общее собрание, и которому общее я дает единство  формы, жизнь и волю. Это лицо  юридическое, образующееся, следовательно, в результате объединения всех других лиц, именуется вообще Политическим организмом: его члены называют этот Политический организм Государством, когда он пассивен, Сувереном, когда он активен, Державою — при сопоставлении его с ему  подобными. Что до самих членов, то они в совокупности   именуются Народом,  а в   отдельности  называются Гражданами, как члены Гражданской общины или как участвуюшие в верховной власти, и Подданными, как подчиняющиеся законам Государства. Но эти термины, редко употребляемые во всем их точном значении, часто принимают один за другой; и достаточно уметь их различать; когда того требует смысл рассуждения ²⁰.

Из этой формулы видно²¹,  что  акт  первоначальной конфедерации²² содержит взаимные обязательства  всего народа  и  частных лиц и что каждый индивидуум, вступая,  так сказать, в договор с  самим  собою,  оказывается принявшим двоякое обязательство: именно как член Суверена в отношении частных лиц и как член  Государства по отношению   к Суверену. Но нужно отметить, что здесь нельзя применить то положение Гражданского права, что никто не обязан выполнять  обязательства,  взятые  перед самим собой, ибо велико различие между обязательствами, взятыми перед самим собою, и обязательствами, взятыми  по отношению  к  целому, часть которого ты составляешь. Следует еще заметить,  что,  поскольку   каждый выступает в двояком качестве, решение, принятое всем пародом,  может иметь обязательную силу в области отношений всех подданных к  суверену, но не может, по противоположной причине, наложить на суверена обязательства по отношению к себе самому, и что, следовательно, если бы суверен ввел закон, от которого он не мог бы себя освободить, это противоречило бы самой природе Политического организма. Поскольку суверен может рассматривать себя лишь в одном единственном отношении, то он попадает в положение частного человека, заключающего соглашение с самим собою. Раз так, то нет и не может быть никакого основного закона, обязательного для Народа в  целом: это, однако, не означает, что Народ как   целое  не может с полным  успехом взять на себя обязательства по отношению к другим, по меньшей мере, в том, что не противоречит его природе как целого; ибо по отношению к чужеземцу он выступает как обычное существо, как индивидуум.

313

Как только эта масса людей объединяется таким путем в одно целое, уже невозможно причинить вред ни одному из его членов, не задевая целого в какой-либо части его существа. И тем более нельзя причинить вред целому так, чтобы члены его этого не почувствовали; потому что, кроме жизни всех членов, о которой идет речь, все они подвергают опасности часть своего естества, причем этой частью суверен в данное время не распоряжался, и безопасное пользование ею им обеспечено лишь под защитою общества. Стало быть, и долг и выгода в равной мере обязывают обе договаривающиеся стороны взаимно помогать друг другу; и одни и те же люди должны стремиться использовать в этом двояком отношении все преимущества, которые дает им объединение. Но надлежит установить еще некоторые различия в том отношении, что у суверена, образуемого лишь из частных лиц, его составляющих, никогда не бывает таких интересов, которые противоречили бы интересам этих лиц; следовательно, верховная власть суверена не может никогда нуждаться в каком-либо поручителе перед частными лицами; ибо невозможно, чтобы организм вдруг захотел вредить своим членам. Не так обстоит дело с отношениями подданных к суверену; несмотря на общий интерес, ничто не могло бы служить для суверена порукою в выполнении подданными своих обязательств, если бы он не нашел средств обеспечить их верность себе. В самом деле, каждый индивидуум может, как человек, иметь особую волю, противоположную общей или несходную с этой общей волей, которой он обладает как гражданин. Само его независимое существование может заставить его рассматривать то, что он должен уделять общему делу, лишь как безвозмездное приношение, потеря которого будет не столь ощутима для других, сколь уплата этого приношения обременительна для него самого; и если бы он рассматривал то юридическое лицо, которое составляет Государство, как отвлеченное существо, поскольку это — не человек, он пользовался бы правами гражданина, не желал исполнять обязанностей подданного; и эта несправедливость, усугубляясь, привела бы к разрушению Политического организма.

Итак, чтобы Общественный договор не стал пустою формальностью, нужно, чтобы независимо от согласия частных лиц суверен имел какие-либо поручительства за выполнение их обязательств по отношению к общему делу. Клятва — это, обычно, первое из таких поручительств; но поскольку она по своему происхождению относится к совершенно иному разряду вещей и поскольку каждый в соответствии со своими внутренними принципами изменяет по своей воле налагаемое ею обязательство, то в политических установлениях с клятвой мало считаются и не без основания предпочитают обеспечения более вещные, выявляющиеся из природы самого дела²³. Таким образом, первоначальное соглашение молчаливо включает в себя такое обязательство, которое одно только может дать силу другим обязательствам: если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем Организмом. Но здесь важно хорошо помнить, что особый и отличительный ха-

314

рактер этого соглашения состоит в том, что народ заключает договор лишь с самим собою; то есть договор заключается между народом в целом, как сувереном, и частными липами, его составляющими, как подданными: условие это составляет весь секрет и двигательную силу политической машины, и оно одно только делает законными, разумными и безопасными обязательства, которые без этого были бы бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чудовищнейшим злоупотреблениям.

Этот переход²⁴ от состояния естественного к состоянию общественному производит в человеке весьма приметную перемену, заменяя в его поведении инстинкт справедливостью и придавая его действиям тот нравственный характер, которого они ранее были лишены. Только тогда, когда голос долга сменяет плотские побуждения, а право — желание, человек, который до сих пор считался только с самим собою, оказывается вынужденным действовать сообразно другим принципам и советоваться с разумом, прежде чем следовать своим склонностям. Но хотя он и лишает себя в этом состоянии многих преимуществ, которые получает от природы, он вознаграждается весьма значительными другими преимуществами; его способности упражняются и развиваются, его представления расширяются, его чувства облагораживаются, и вся его душа возвышается до такой степени, что если бы заблуждения этого нового состояния не низводили часто человека до состояния еще более низкого, чем то, из которого он вышел, то он должен был бы непрестанно благословлять тот счастливый миг, который навсегда вырвал его оттуда и который из тупого и ограниченного животного создал разумное существо — человека.

Сведем весь этот итог к легко сравнимым между собой положениям. По Общественному договору человек теряет свою естественную свободу и неограниченное право на все то, что ему необходимо; приобретает же он свободу гражданскую и право собственности на все то, чем обладает. Чтобы не ошибиться в этих оценках, надо точно различать естественную свободу, границами которой является лишь физическая сила индивидуума, и свободу гражданскую, которая ограничена общей волей; а также различать обладание, представляющее собой лишь результат применения силы или право того, кто пришел первым, и собственность, которая может опираться лишь на основание юридическое²⁵.

О ВЛАДЕНИИ ИМУЩЕСТВОМ²⁶

Каждый член общины подчиняет себя ей в тот момент, когда она образуется, таким, каков он есть в это время, подчиняет ей самого себя и все свои силы, составной частью которых являются те владения, которые он занимает. Это не означает, что вследствие такого акта владение, переходя из рук в

315

руки, изменяет свою природу и становится собственностью в руках суверена. Но так как силы Государства несравненно больше, чем силы отдельного человека, то и его владение фактически более прочно и неоспоримо, хотя и не становится от этого более законным, по крайней мере, по отношению к чужеземцам. Ибо Государство по отношению к своим членам является хозяином всего их имущества в силу формального соглашения: это — самое священное из прав, известных людям. Но для других государств оно является таковым лишь по праву первой заимки, перешедшему к нему от отдельных лиц: это право менее бессмысленно и менее отвратительно, чем право завоеваний, однако, при ближайшем рассмотрении оно оказывается едва ли более законным.

Вот каким образом соединенные и смежные земли частных лиц превращаются в территорию, подвластную всему народу, а право суверенитета, распространяясь с подданных на занимаемые ими земли, становится одновременно вещным и личным, что ставит владельцев в большую зависимость, а самые их силы делает залогом их верности. Монархи древности, видимо, не понимали, как следует, этого преимущества и считали себя не столько господами стран, сколько повелителями людей. Поэтому они называли себя лишь Царями персов, скифов, македонян; наши же государи называют себя более хитро Королями Франции, Испании, Англии. Владея, таким образом, землей, они могут быть вполне уверены, что ее обитатели у них в руках.

Замечательно в этом отчуждении то, что община, принимая земли частных лиц, вовсе не отбирает у них эти земли,— она лишь обеспечивает этим лицам законное распоряжение ими, превращая захват в подлинное право, и пользование в собственность. Тогда, поскольку основание ее уважается всеми членами Государства и защищается всеми силами этого Государства от чужеземца, эти частные лица, в результате уступки, выгодной для общины, а еще более для них самих, приобретают, так сказать, все то, что отдали: загадка эта очень легко объясняется различием прав, которые имеют суверен и собственник на одну и ту же землю.

Может также случиться, что люди начинают объединяться раньше, чем они стали чем-либо обладать, и, захватив затем участок земли, достаточный для всех, пользуются им сообща или же разделяют его между собой либо поровну, либо в определенных соотношениях, установленных сувереном. Но каким бы путем ни происходило это приобретение, право, которое каждое частное лицо имеет на свое собственное владение, всегда подчинено тому праву, которое община имеет на все владения, без чего не было бы ни прочности в общественных связях, ни действительной силы в осуществлении суверенитета.

Я закончу эту главу замечанием, которое должно служить основою всей системы отношений в обществе: первоначальное соглашение не только но уничтожает естественное равенство людей, а напротив, заменяет равенством

316

как личностей и перед законом все то неравенство, которое внесла природа в их физическое естество; и хотя люди могут быть от природы не равны по силе или способностями, они все становятся равными в силу соглашения и по своим правам.

Глава IV
В ЧЕМ СОСТОИТ СУВЕРЕНИТЕТ И ЧТО ДЕЛАЕТ ЕГО НЕОТЧУЖДАЕМЫМ²⁷

Итак, в Государстве существует общая сила, его поддерживающая, и общая воля, направляющая эту силу; приложение одной к другой и образует суверенитет. Из этого видно, что суверен, по своей природе, представляет собою лишь условную личность, существующую только как нечто отвлеченное и собирательное, и что понятие, которое связывают с этим словом, не может быть соединено с понятием об обычном индивидууме. Но так как это — одна из важнейших посылок в области политического права, то попытаемся разъяснить ее получше.

Я полагаю, что могу установить в качестве неоспоримого правила, что одна только общая воля может управлять силами Государства в соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо. Ибо, если противоположность частных интересов сделала необходимым установление гражданских обществ, то именно согласие этих интересов и сделало сие возможным. Общественную связь образует как раз то, что есть общего в этих различных интересах; и не будь такого пункта, в котором согласпы все интересы, общество не могло бы существовать. Но поскольку воля всегда направлена к благу существа, ее изъявляющего, объект частной воли есть всегда частный интерес, а воли общей — интерес общий, то из этого следует, что только одна эта последняя является или должна быть истинным движителем Общественного организма.

Я признаю, что может возникнуть подозрение, не может ли во всем совпасть какая-нибудь частная воля с волею общею, и, следовательно, если предположить, что такая частная воля существует,— то нельзя ли было бы беспрепятственно доверить ей всецело руководство общественными силами. Но, даже если не предупреждать те решения данного вопроса, которые я дам ниже, каждому уже сейчас должно быть ясно, что если общая воля заменяется частного, то эта последняя есть орудие излишнее, когда они согласны между собой, и вредное, когда они противоположны. Должно быть также ясно, что подобное предположение бессмысленно и невозможно по самой природе вещей, ибо частные интересы всегда стремятся к преимуществам, а общественный интерес стремится к равенству.

317

Более того, если бы и удалось установить на минуту согласие частной и общей воли, то не было бы никогда уверенности в том, что это согласие будет продолжаться и в следующую минуту и что между этой частной и общей волею никогда не возникнет противодействия. Порядок вещей в человеческом обществе подвержен стольким переворотам, а способ мыслить, как и образ жизни, изменяется столь легко, что было бы чересчур большой смелостью утверждать, что люди будут желать завтра того же, чего они хотят сегодня; и если общая воля менее подвержена такому непостоянству, то ничто не может уберечь от него волю частную. Таким образом, если бы даже Общественный организм и мог сказать однажды: «Я сейчас хочу всего того, чего хочет такой-то человек», то никогда не смог бы он сказать, имея в виду этого же человека: «Я захочу того же, чего захочет он завтра». Таким образом, общая воля, которая должна руководить Государством, это — не воля какого-то прошлого времени, но воля настоящей минуты; и подлинная отличительная особенность суверенитета состоит в том, что он всегда подразумевает согласие во времени, месте и действии между руководством общей волею и использованием публичной силы: на такое согласие не приходится уже рассчитывать, если этою силою располагает другая воля, какою бы она ни была. Правда, в Государстве с добрым порядком всегда можно определить, продолжает ли действовать тот или иной акт воли народа по тому, не отменен ли он другим актом противоположного характера. Но предыдущий акт может оставаться в силе лишь пока есть на то прямое и молчаливое согласие народа; в дальнейшем мы увидим, какие условия необходимы, чтобы можно было предполагать существование такого согласия.

Подобно тому, как вопрос о воздействии души на тело в человеческом организме служит предметом бесконечных размышлений в философии, точно также вопрос о воздействии общей воли на публичную силу в государственном организме служит неисчерпаемой темой науки политической. Именно здесь заблудились все Законодатели. Я опишу ниже все наилучшие средства, которые применялись для разрешения этого вопроса, а в их оценке буду опираться на свои рассуждения лишь в той мере, в какой это будет подтверждено опытом. Если желать и делать — это одно и то же для всякого свободного существа и если воля этого существа соответствует в точности тем усилиям, которые оно прилагает для ее воплощения, то очевидно, что во всем, что не превышает силы общественной, Государство всегда в точности исполняло бы все то, чего желает суверен, и так, как он этого желает, если бы в гражданском организме воля представляла собою столь же простой акт, а действие — столь же простой результат этой самой воли, как в организме человеческом.

Но даже если бы связь, о которой я говорю, и была установлена настолько достоверно, насколько то возможно, не все трудности все же были бы устранены. Деяния людей, всегда менее совершенные, нежели деяния приро-

318

ды, никогда не ведут столь же прямо к цели. В политике, как и в механике, нельзя избежать действий более слабых или менее скорых и потерь силы или времени. Общая воля редко бывает волею всех, а общественная сила всегда меньше, чем сумма частных сил; так что в пружинах Государства есть нечто эквивалентное трению в механизмах; это нечто нужно уметь сводить к наименьшей возможной величине и его нужно, по крайней мере, уметь рассчитать и вычесть заранее из общей силы, чтобы в точности соразмерить применяемые средства и тот результат, который мы хотим получить. Но, не входя в эти многотрудные розыскания, которые и составляют науку Законодателя, закончим обоснование понятия о гражданском состоянии.

Глава V
ЛОЖНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОЙ СВЯЗИ²⁸

Есть тысяча способов собрать людей, но существует лишь один единственный, чтобы их объединить. Вот почему я излагаю в этом моем сочинении лишь одну методу образования политических обществ, хотя среди множеств скоплений людей, существующих ныне под этим названием, не найдется и двух, которые были образованы одинаково и ни одного такого, которое было бы образовано по той методе, каковую я устанавливаю. Но я ищу права и основания и не оспариваю фактов. Попытаемся же исследовать в соответствии с этими принципами, какие суждения должно вынести о других путях гражданского объединения, таких, какими их себе представляют большею частью наши писатели.

1. Естественный авторитет отца семейства распространяется на его детей и после того периода, когда они были еще слабы и нуждались в нем, и, таким образом, продолжая ему повиноваться, они делают по привычке и из благодарности, в конце концов, то, что делали прежде по необходимости,— все это понять нетрудно; и легко увидеть узы, могущие объединять семью. Но, если отец умирает, и тогда один из сыновей без всякого права захватывает такую же власть, какою обладал отец над всеми, над своими братьями, находящимися почти в том же возрасте, и даже над чужими людьми,— это уже не имеет ни причины, ни основания. Ибо естественные права возраста, силы, родительской нежности, обязанности сыновней благодарности,— всего Этого уже нет при новом порядке; и братья будут дураками или людьми бесчувственными, если подчинят своих детей власти человека, который, в силу естественного закона, должен оказывать всяческое предпочтение своим собст-

319

венным детям. Здесь более не видно связей, которые объединяли бы главу и членов. Действует одна лишь сила, а природа не говорит уже ничего.

Остановимся на минуту на этом сопоставлении, проводимом с воодушевлением столькими авторами²⁹. Во-первых³⁰, если бы между Государством и семьею и существовало так много сходства, как они утверждают, то даже из этого не следовало бы еще, что правила поведения, принятые в одном из Этих двух обществ, подходят для другого. Эти общества слишком различаются по своей величине, чтобы быть управляемы одинаковым образом; и всегда будет огромное различие между управлением домашним, когда отец видит все сам, и гражданским управлением, когда правитель почти все видит лишь чужими глазами. Для того чтобы положение дел здесь стало одинаковым, нужно было бы, чтобы дарования, сила и все способности отца возрастали пропорционально величине семьи и чтобы душа могущественного монарха относилась к душе обычного человека так, как размеры его владений относятся к достоянию одного частного лица.

Но как может управление Государством походить на управление семьею, которая имеет столь отличное от него начальное основание? Отец физически сильнее, чем дети, и потому до тех пор, пока им нужна его поддержка, отцовскую власть можно по справедливости считать установленною самой природой. В большой семье, члены которой от природы равны между собою, политическая власть, устанавливаемая чисто произвольно, может быть основана только на соглашениях, а магистрат может приказывать гражданину только в силу законов. Обязанности отца продиктованы ему естественными чувствами и таким тоном, который редко позволяет ему не повиноваться. У правителей нет ничего похожего на это правило, и они в своих отношениях с народом на деле связаны только теми обещаниями, которые они ему дали и исполнения коих он вправе требовать. Другое различие, еще более важное, состоит в том, что у детей нет ничего, что они не получили бы от отца я поэтому, очевидно, все права собственности принадлежат ему или же от него исходят. Совершенно противоположным образом обстоит дело в большой семье, где общее управление устанавливается лишь для того, чтобы обеспечить прочность владений частных лиц, появление которых предшествует ему. Главная цель трудов всего дома состоит в том, чтобы сохранить и умножить отцовское достояние, дабы отец мог когда-нибудь разделить его между детьми, не уменьшая их доли; тогда как богатство государя³¹, которое отнюдь не увеличивает благосостояние частных лиц, стоит им почти всегда мира и изобилия. Наконец, малая семья обречена на то, чтобы угаснуть и распасться однажды на ряд других подобных семейств. Большая же семья создана для того, чтобы длительно существовать все в одном и том же состоянии; и поэтому для роста малой семьи нужно, чтобы она увеличивалась, тогда как для большой семьи достаточно, чтобы она сохранялась в своих размерах; более того, можно даже доказать, что всякое увеличение для нее скорее вредно, чем полезно.

320

Но многим причинам, вытекающим из самой сути дела, в семье должен приказывать отец. Во-первых, власть не должна распределяться поровну между отцом и матерью, но следует, чтобы управление было единым и чтобы, при расхождении во мнениях, один голос был преобладающим и решающим. Во-вторых, сколь легкими мы бы ни захотели признать недомогания, свойственные женщине, они все же создают для нее некоторый период бездеятельности: это достаточное основание, чтобы не отдавать ей в данном деле первенства; ибо при совершенном равновесии какого-нибудь пустяка достаточно, чтобы склонить весы в ту или иную сторону. Кроме того, муж должен иметь право надзора за поведением жены, потому что для него важно, чтобы дети, которых он вынужден признавать, не принадлежали кому-нибудь другому. Женщина, которой не нужно опасаться ничего подобного, не имеет таких же прав по отношению к своему мужу. В-третьих, дети должны повиноваться отцу сначала по необходимости, затем из благодарности; получая от него все, в чем они нуждаются, на протяжении первой половины своей жизни, они должны посвятить вторую половину жизни тому, чтобы доставлять отцу все ему необходимое. В-четвертых, что до слуг, то они также обязаны ему служить за то содержание, которое он им дает, исключая тот случай, когда условия найма перестают их удовлетворять, и они расторгают договор. Я ничего не говорю о рабстве, потому что оно противно природе, и ничто не может его узаконить.

Ничего подобного нет в обществе политическом. Правитель не только не имеет естественного интереса в счастии частных лиц, но нередко даже пытается найти свою собственную пользу в том, чтобы они были несчастны. Корона наследственна? Тогда при этом нередко ребенок повелевает взрослыми ¹. Корона выборна? Тогда при проведении выборов дают себя чувствовать тысячи неудобств; и в том, и в другом случае утрачиваются все преимущества отцовского авторитета. Если у вас только один правитель, то вы отданы на милость господина, у которого нет никаких оснований вас любить; если у вас правителей несколько, то приходится терпеть одновременно и их тиранию, и их раздоры. Одним словом, злоупотребления неизбежны, а последствия их пагубны во всяком обществе, где общественный интерес и законы не имеют никакой естественной силы и беспрестанно ущемляются личным интересом и страстями правителя и членов.

Хотя деятельность отца семейства и деятельность государя должны быть направлены к одной и той же цели, пути их столь различны, обязанности и права их настолько отличаются, что смешать их можно, только создав себе самые ложные представления о начальных основаниях общества и впав в заблуждения, роковые   для   человеческого  рода. В самом деле, если голос

¹ Французский закон о совершеннолетии королей доказывает, что весьма разумные люди и долгий опыт научили народы, что еще большее несчастье быть управляемым регентствами, чем детьми.

321

природы — это лучший совет, к которому хороший отец должен прислушиваться, чтобы хорошо исполнять свои обязанности, то для магистрата голос природы — только ложный наставник, который беспрестанно действует, увлекая этого последнего в сторону от выполнения его обязанностей и рано или поздно приводит к его гибели или к гибели Государства, если магистрата не удержат от этого благоразумие или добродетель. Единственная предосторожность, необходимая отцу семейства, это оградить себя от пороков и помешать извращению своих естественных наклонностей; но эти-то естественные наклонности и развращают магистрата. Для того чтобы поступать хорошо, первому из них нужно лишь прислушиваться к голосу своего сердца; второй же становится предателем в тот самый миг, когда слушается голоса сердца; самый его разум должен быть для него подозрителен, и он должен руководиться только общественным разумом, который есть Закон. Вот почему природа создала множество хороших отцов семейств; но мне неведомо, чтобы человеческая мудрость когда-либо создала хорошего короля. Посмотрите в Ciuilis ^* Платона, каковы те качества, которыми должен обладать человек, призванный к тому, чтобы быть королем, и назовите кого-нибудь, кто обладал ими. Если даже предположить, что такой человек существовал и носил корону, то разве разум позволит основывать на чуде принцип человеческих Правлений? Таким образом, несомненно, что общественные связи Гражданской общины не могли и не должны были образоваться ни путем расширения семейных связей, ни по их образцу.

2. Человек богатый и могущественный приобрел огромные земельные владения и предписал законы тем, которые пожелали в них поселиться; он им это дозволил лишь при условии, что они признают его высшую власть и будут повиноваться во всем его воле,— сие я могу еще понять. Но как могу я признать, что договор, предполагающий права, существовавшие ранее, может быть первоосновою Права и что в этом тираническом акте нет двойной узурпации, именно: собственности на землю и свободы жителей? Как частное лицо может завладеть огромной территорией и лишить этой территории человеческий род иначе, как не в результате наказуемого захвата, поскольку этот акт лишает других людей мест обитания и источников существования, которые природа дает им всем в общее пользование? Признаем право первой заимки за потребностями и трудом; но можем ли мы не ставить границ этому праву? Достаточно ли ступить ногою на общий участок земли, чтобы провозгласить себя тотчас же его   безраздельным  владетелем?^I   Достаточно

^* «Политик» (лат.).

¹ Я видел, не знаю уж в каком сочинении, озаглавленном, кажется, Голландский Обозреватель, весьма милый принцип: он состоит в том, что всякий участок земли, населенный лишь дикарями, должен считаться пустующим, и им можно законным образом завладеть в силу естественного права, а жителей прогнать оттуда, не причиняя им никакого зла.

322

ли иметь силу, необходимую для того, чтобы прогнать оттуда всех остальных людей, чтобы отнять у них право вернуться на этот участок? В каких пределах акт вступления во владение может быть основою собственности? Когда Нуяьес Бальбоа, став на берегу, объявил от имени Кастильской короны, что он вступает во владение Южным морем и всей Южной Америкой, было ли того достаточно, чтобы лишить всех жителей этих стран их владений и преградить доступ в них всем государям мира? Такого рода формальные акты повторялись впоследствии неоднократно и довольно безуспешно. Ибо Католический Король мог бы сразу завладеть из кабинета всем миром, но ему пришлось бы затем исключить из своих владений все то, чем ранее еще завладели другие государи.

Каковы же те условия, которые необходимы, чтобы узаконить право первой заимки на какой-либо участок земли? Во-первых, чтобы на этой земле еще никто не поселился; во-вторых, чтобы тот, кто пришел раньше всех, занял лишь столько, сколько необходимо ему для прокормления; в-третьих, чтобы земля переходила во владение в результате расчистки и обработки ее — этого единственного признака собственности, который должен быть уважаем другими. Права человека до общественного состояния не могут простираться далее; все остальное — это лишь насилие и узурпация, противные естественному праву, и сие не может служить основанием для права в состоянии общественном.

Итак, если у меня не больше земли, чем нужно мне для жизни, и достаточно рук, чтобы ее обрабатывать, то, если я буду отчуждать еще от нее, у меня остается земли меньше, чем мне нужно. Что же могу я уступить другим, не отнимая у себя средств к существованию; или же, какое соглашение заключу я с ними, чтобы ввести их во владение тем, что мне не принадлежит? Что касается до условий этого соглашения, то совершенно очевидно, что они незаконны и недействительны для тех, кого они безоговорочно подчинят чужой воле. Ибо, помимо того, что такое подчинение несовместимо с природою человека и что лишить человека свободы воли это значит лишить его действия какой бы то ни было нравственности, выговаривать с одной стороны неограниченную власть, а с другой — безграничное повиновение значит устанавливать соглашение бесполезное, бессмысленное, невозможное. Разве не ясно, что у нас нет никаких обязанностей по отношению к тому, от кого мы вправе всего потребовать? и разве уже это единственное условие, несовместимое ни с каким другим, не влечет за собою неизбежно недействительности такого акта? Ибо как может мой раб иметь права, обращенные против меня, когда все, что он имеет, принадлежит мне; и если таким образом его право — мое, то разве не лишены какого-либо смысла слова: мое право, обращенное против меня же?

3. По праву войны победитель, вместо того чтобы убить своих пленников, делает их навсегда рабами; несомненно, он поступает правильно с точки зре-

323

ния своей выгоды. Но, поскольку он поступает в отношении их так лишь по праву войны, состояние войны между ним и побежденными отнюдь не прекращается; ибо оно может прекратиться лишь вследствие свободного и добровольного соглашения, так же, как оно началось. Если же победитель не убивает всех своих пленников, то его так называемое милосердие отнюдь не является таковым, раз приходится платить за него свободою, которая лишь одна может придать цену жизни. Поскольку эти пленники более полезны для него живые, чем мертвые, он оставляет им жизнь во имя своих интересов, но никак не их; поэтому они не обязаны ему ничем, кроме как повиновением, покуда они вынуждены повиноваться. Но в ту минуту, когда угнетенный народ может сбросить ярмо, надетое на него силою, и избавиться от своего повелителя, т. е. от своего врага, то, если может он так поступить, он лишь использует право войны, которая не прекращается до тех пор, пока имеет место насилие, разрешенное этим правом. Тогда, как же может состояние войны служить основой договора относительно объединения, имеющего своею целью лишь справедливость и мир? Можно ли представить себе что-либо более бессмысленное, чем слова: «мы объединены в одно целое ввиду того, что между нами идет война». Но ложность этого так называемого права убивать пленников была столь явно признана, что не найдется уже, быть может, ни одного цивилизованного человека, который решился бы применять или требовать применения этого фантастического, вымышленного и варварского права, и даже ни одного софиста, который за вознаграждение решился бы его защищать.

Итак, я утверждаю, во-первых, что, поскольку победитель не имеет права предавать побежденных смерти, после того, как они складывают оружие, то он не может и основывать их порабощение на праве, которого вовсе не существует. Во-вторых, если бы у победителя даже и было такое право и он бы им не воспользовался, то из этого никогда не возникло бы гражданское состояние, но лишь видоизмененное состояние войны.

Добавим, что если под словом война понимается война внутри общества, то этим предполагается существование обществ, возникших до этого, происхождение которых уж никак не объясняется. Если же под этим понимается война частная, человека с человеком, то при этом будут лишь господин и рабы, но никак не правитель и граждане; и, чтобы отличать это последнее отношение, понадобится всегда предполагать наличие некоего общественного соглашения, создающего Народ как целое и объединяющего членов между собою, а также с их правителем.

Таково на самом деле подлинное отличие гражданского состояния; народ — это парод, независимо от его правителя; и если государь погибает, между подданными существуют еще связи, объединяющие их в нацию как одно целое. Вы не найдете ничего подобного в принципах тирапии. Как только тиран перестает существовать, все разъединяется  и  рассыпается пра-

324

хом, как превращается   в кучу  пепла  дуб,   когда погасает  пожравший   его огонь.

4. С течением времени насильственная узурпация превращается в законную власть; одна давность может превратить узурпатора в высшего магистрата, а стадо рабов — в Нацию — вот что решались утверждать многие ученые люди, и это подтверждается чуть ли не всеми авторитетами³², кроме авторитета разума. Между тем длительное насилие не только не может со временем преобразиться в настоящее Правление, но, напротив, неоспоримо, что, когда парод был бы столь безрассуден, что добровольно предоставил своему правителю неограниченную власть, то такую власть нельзя было бы передавать по наследству; и уже одно то, что она существует столь долго, способно сделать ее незаконной. Ибо нельзя предполагать, что дети, которые родятся в будущем, одобрят сумасбродства своих отцов, как нельзя, по справедливости, заставлять их расплачиваться за ошибку, которой они не совершали.

Нам скажут, я это знаю, что вообще не существующее не имеет никаких свойств, и потому ребенок, который еще должен родиться, не обладает никакими правами; так что его родители могут отказаться от своих прав и за себя, и за него, причем ему нельзя на это жаловаться. Но, чтобы разбить столь грубый софизм, достаточно отличать те права, которые сын получает единственно от отца, как, например, право собственности на его имущество, от тех прав, которые он получает лишь от природы и своего человеческого достоинства, как, например, свободу. Несомненно, что по закону разума отец может уступить первые, единственным собственником коих является он сам, и лишить своих детей этих прав. Но не так обстоит дело со вторыми, которые суть непосредственные дары природы, и которых, следовательно, ни один человек не может у них отобрать. Предположим, что завоеватель ловкий и весьма усердный, ради счастья его подданных убедил бы их, что, имея лишь одну руку, они будут жить спокойнее и счастливее; разве было бы этого достаточно, чтобы на вечные времена обязать всех детей отрубать себе руку, чтобы выполнить обязательства своих отцов?

Что до молчаливого согласия, допуская существование которого хотят узаконить тиранию, то легко увидеть, что его нельзя предположить в случае даже самого длительного безмолвия народа: ибо помимо того, что страх не позволяет частным лицам протестовать против человека, располагающего публичной силой, народ, который может явить свою волю только как Целое, не имеет возможности собраться, чтобы ее провозгласить. Напротив, молчания граждан достаточно, чтобы отвергнуть непризнанного правителя: чтобы они его признали, они должны говорить и притом говорить совершенно свободно. Впрочем, все. что говорят по этому вопросу юрисконсульты и другие люди, которым за это платят, вовсе не доказывает, что народ не вправе вернуть себе захваченную  у него свободу, а лишь   то, что пытаться так посту

325

пать опасно. Этого никогда и не следует делать,   когда изведаешь большие беды, чем потеря свободы.

Весь этот спор об общественном соглашении, как мне кажется, сводится к одному весьма простому вопросу. Что могло побудить людей добровольно соединиться в общественный организм, если не их общая польза? Общая польза и есть следовательно, основание гражданского общества. Установив это, что еще остается нам сделать, чтобы отличить Государства, имеющие законное основание, от насильственно образованных и ничем не узаконенных скопищ, как не рассмотреть предмет или цель тех и других. Если форма общества ведет к общему благу, она следует духу его создания, если же она отвечает лишь интересу правителей, то она незаконна в силу права разума и человеческой природы; ибо если бы даже общественные интересы и оказывались иногда согласны с интересами тирании, то этого преходящего согласия не было бы достаточно для того, чтобы узаконить Правление, коего оно не являлось бы принципом. Когда Гроций отрицает, что всякая власть устанавливается в пользу управляемых, он даже слишком прав в отношении действительного положения вещей; но речь идет о том, как должно быть в согласии со справедливостью. Его единственное доказательство звучит странно; он выводит его из власти господина над его рабом, как если бы один факт узаконивал другой, а рабство само по себе было менее несправедливо, чем тирания. Именно право рабовладения как раз-то и нужно было обосновать. Речь идет не о том, что имеет место, но о том, что пригодно и справедливо, и не о такой власти, которой люди вынуждены повиноваться; но о той, которую обязаны признавать.

Глава VI
О ВЗАИМНЫХ ПРАВАХ СУВЕРЕНА И ГРАЖДАНИНА³³

Если общий интерес есть цель ассоциации, то ясно, что общая воля должна быть правилом действий Общественного организма. Это — лежащий в основе принцип, который я пытался обосновать. Посмотрим теперь, какою должна быть власть этой воли над всеми частными липами и каким образом она всем им является.

Государство, или Гражданская община составляет условную личность, которая живет в согласных действиях и единении ее членов, и потому первая и наиболее важная из ее забот — это забота о самосохранении: забота эта требует силы всеобщей и побудительной, дабы двигать и управлять каждою частью наиболее удобным для целого способом.   Подобно тому, как природа

326

наделяет каждого человека неограниченной властью над всеми членами его тела, так и общественное соглашение дает Политическому организму неограниченную власть над всеми его членами; и это и есть та власть, осуществление которой, направляемое общей волею, носит, как я сказал, имя суверенитета.

Но так как, кроме общества, как лица юридического, мы должны принимать в соображение и составляющих его частных лиц, жизнь и существование которых естественно независимы от его существования, то данный вопрос требует еще некоторого обсуждения.

Все дело в том, чтобы четко различать те права, которые имеет суверен на граждан, и те права, которые он должен в них уважать; а также обязанности, которые они должны нести в качестве подданных, и естественное право, которым они должны пользоваться как люди. Совершенно ясно, что все то, что каждый человек отчуждает по общественному соглашению из своих естественных способностей, своего имущества и своей свободы, составляет, несомненно, лишь часть всего того, чем важно владеть обществу.

Итак, все то, чем гражданин может служить Государству, он должен сделать; суверен же, со своей стороны, не может налагать на подданных узы, бесполезные для общины: ибо как в силу закона разума, так и в силу закона естественного ничто не совершается без причины. Но не следует смешивать то, что приличествует, с тем, что необходимо, простую обязанность с правом в узком смысле слова и то, что от нас могут потребовать, с тем, что мы должны сделать по доброй воле.

Обязательства, связывающие нас с Общественным организмом, непреложны лишь потому, что они взаимны, и природа их такова, что нельзя действовать на пользу другим, не действуя одновременно на пользу себе. Почему общая воля всегда направлена прямо к одной цели и почему все люди постоянно желают счастья каждого из них, если не потому, что нет никого, кто не относил бы втайне этого слова каждый на свой счет и кто не думал бы о себе, голосуя в интересах всех? Это доказывает, что равенство в правах и вытекающее из него представление о справедливости порождается предпочтением, которое каждый оказывает самому себе, и, следовательно, самой природою человека; что общая воля, для того чтобы быть действительно таковою, должна быть ею как по своей цели, так и по своей сущности; что она должна исходить от всех, чтобы затем обратиться на всех, и что она теряет присущее ей от природы верное направление, коль скоро относится к какой-либо индивидуальной и строго ограниченной вели, ибо тогда, поскольку мы выносим решение о том, что не есть мы, нами уже не руководит никакой истинный принцип равенства.

В самом деле, как только речь заходит о каком-либо факте или частном праве на что-либо, не предусмотренном общим и предшествующим соглашением, то дело становится спорным: это — процесс, в котором заинтересован-

327

ные частные лица составляют одну из сторон, а весь народ — другую, но в котором я не вижу ни закона, коему надлежит следовать, ни судьи, который должен вынести решение. Смешно было бы тогда ссылаться на особо по этому поводу принятое решение общей воли, которое может представлять собою лишь решение, принятое одной из сторон, и которое, следовательно, для другой стороны является только волей частной, подверженной в этом случае несправедливости или заблуждению. Поэтому подобно тому, как частная воля не может представлять волю общую, так и общая воля, в свою очередь, не может, не изменяя своей природы, превратиться в частную; она не может выносить приговор в отношении такого-то человека или такого-то факта. Когда народ Афин, например, нарицал или смещал своих правителей, присуждал награду одному, налагал штраф на другого и посредством множества частных декретов осуществлял все без исключения действия Правительства, парод не имел уже тогда, собственно говоря общей воли; он действовал уже не как суверен, но как магистрат.

Исходя из этого, надо признать, что волю народа делает общею не количество голосующих, а объединяющий их общий интерес. Ибо при такого рода устроении каждый по необходимости подчиняется условиям, которые он делает обязательными для других: тут замечательно согласуются выгода и справедливость, что придает решениям по делам, касающихся всех, черты равенства, которое тотчас же исчезает при разбирательстве любого частного дела, ввиду отсутствия здесь того общего интереса, который объединял и отождествлял бы волю судьи с волею тяжущейся стороны.

С какой бы стороны мы ни восходили к основному принципу, мы всегда придем к одному и тому же заключению, именно: общественное соглашение устанавливает между гражданами такого рода равенство в правах, когда все они принимают на себя обязательства на одних и тех же условиях и все должны пользоваться одинаковыми преимуществами. Таким образом, по самой природе этого соглашения, всякий акт суверенитета, т. е. всякий подлинный акт общей воли, налагает обязательства на всех граждан или дает преимущества всем в равной мере; так что суверен знает лишь Нацию как целое и не различает никого из тех, кто составляет это целое. Что же, собственно, такое акт суверенитета? Это не приказ высшего низшему и не повеление господина рабу, но соглашение Государства как Организма с каждым из его членов, соглашение законное, ибо оно имеет основою Общественный договор; справедливое, ибо оно добровольное и общее; полезное, так как оно не может иметь иной цели, кроме блага всех, и прочное, так как поручителями за него выступают вся сила общества и высшая власть. До тех пор, пока подданные подчиняются только такого рода соглашениям, они не подчиняются никому, кроме своей собственной воли; и спрашивать, каковы пределы прав соответственно суверена и частных лиц, это значит спрашивать, до какого предела простираются  обязательства,   которые эти   последние могут

328

брать по отношению к самим себе — каждый в отношении всех и все в отношении каждого из них.

Из этого следует, что верховная власть, какой бы неограниченной, священной, неприкосновенной она ни была, не переступает и не может переступать границ общих соглашений, и что каждый человек может всецело распоряжаться тем, что ему эти соглашения предоставили из его имущества и его свободы, так что суверен никак не вправе наложить на одно из частных лиц большее бремя, чем па другое, ибо тогда спор между ними приобретает частный характер и поэтому власть суверена здесь более не компетентна.

Раз мы допустили эти различия, в высшей степени неверно было бы утверждать, что Общественный договор требует в действительности от частных лиц отказа от чего-либо; положение последних в результате действия этого Договора становится на деле более предпочтительным, чем то, в котором они находились ранее, так как они не просто отчуждают что-либо, но совершают лишь выгодный для них обмен образа жизни неопределенного и подверженного случайностям, на другой — лучший и более надежный; естественной независимости — на свободу в гражданском состоянии: возможности вредить другим — на собственную безопасность; и своей силы, которую другие могли бы превзойти, на право, которое объединение в обществе делает неодолимым. Сама их жизнь, которую они доверили Государству, постоянно им защищается; и если они рискуют ею или отдают ее во имя его защиты, то разве делают они этим что-либо иное, чем то, что они делали еще чаще, да еще с большею опасностью, в естественном состоянии, если, вступая в неизбежные схватки, будут защищать с опасностью для своей жизни то, что служит им для ее сохранения. Верно, что все должны сражаться, если это необходимо, за отечество, по зато никто не должен никогда сражаться за самого себя. И разве мы не выигрываем, подвергаясь ради того, что обеспечивает нам безопасность, части того риска, которому нам обязательно пришлось бы подвергнуться ради нас самих, как только мы лишились бы этой безопасности.

Глава VII
НЕОБХОДИМОСТЬ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ ЗАКОНОВ

Нот, как мне кажется, самые верные представления, какие можно иметь о первоначальном соглашении, которое есть основа всякого истинного Политического организма; развить эти представления было бы тем более важно, что их не усвоили  как   следует те, которые обращались к этому вопросу и

329

всегда основывали гражданское управление на произвольных принципах, вовсе не вытекающих из природы этого соглашения. Мы увидим далее, с какою легкостью выводится из тех принципов, которые я только что установил, вся политическая система, и насколько их следствия естественны и ясны. Но давайте закончим закладывать основания нашего здания.

Поскольку союз людей в обществе имеет определенную цель, то как только он образовался, следует пытаться ее осуществить. Чтобы каждый хотел того, что он должен делать в соответствии с обязательствами Общественного договора, нужно, чтобы каждый знал, чего он должен хотеть. Хотеть же он должен общего блага; бежать — того, что есть зло для всего общества. Но так

330

как Государство это существо воображаемое, рождающееся из договора, то его члены не обладают от природы никакой общей для них чувствительностью, извещенные непосредственно которою они испытывали бы приятное ощущение от того, что Государству полезно, и болезненное ощущение, как только ему будет причинен вред. Они не только не предотвращают угрожающие ему беды, но даже весьма редко успевают их облегчить, когда начинают их ощущать; нужно предвидеть эти беды задолго, чтобы их отвратить или исцелить. Как же могут частные лица оградить общину от бед, которые они начинают видеть или ощущать лишь после того, как все уже свершилось? Как могут они ей доставить блага, о которых могут судить лишь по их результату? Как, к тому же, увериться, что, непрерывно побуждаемые природою вернуться к своему изначальному состоянию, они никогда не пренебрегут этим новым, искусственным состоянием, преимущества которого они ощущают лишь по результатам, часто весьма отдаленным? Если даже предположить, что все они все время подчинены общей воле, то как может эта общая воля являть себя во всех случаях? Будет ли она всегда очевидною? И не заслонит ли ее когда-нибудь своими обманчивыми выгодами частный интерес? Неужели народ все время будет оставаться в собраньи, чтобы провозглашать общую волю, или же положится на частных людей, всегда готовых подменить эту общую волю своею? Наконец, будут ли все действовать в полном согласии, какой порядок установят они в своих делах, какие будут у них средства, чтобы договориться, и как распределят они общие труды между собою?

Эти трудности, которые должны были казаться неодолимыми, были устранены при помощи самого  возвышенного из всех человеческих установлений или, скорее, небесным вдохновением, которое  научило  народ  подражать  в этом мире непреложным наказам божества. С помощью какого непостижимого искусства удалось найти средство подчинить людей, чтобы сделать их свободными? использовать для служения Государству имущество, руки и самую жизнь его членов, не принуждая их и не спрашивая их мнения? сковать их волю с их собственного согласия? придавать решающее значение их согласию вопреки их отказу и принуждать их самим себя наказывать, когда они делают то, чего не хотели? Как может оказаться, что все повинуются, а никто не повелевает? что они служат и не имеют господина? когда в действительности они тем более свободны, что при кажущемся подчинении никто не теряет из своей свободы ничего, кроме того, что может вредить свободе другого? Эти чудеса творит Закон. Одному только Закону люди обязаны справедливостью и свободою. Этот именно спасительный орган воли всех восстанавливает в праве естественное равенство между людьми. Этот небесный голос внушает каждому гражданину предписания разума общественного и научает его, поступая согласно правилам  собственного  своего   разумения,  не быть при этом беспрестанно в противоречии с самим собою. Законы — это единственный движитель Политического организма, он действует и ощущает

331

лишь ими. Без законов Государство, образовавшись, есть всего лишь тело без души; оно существует, но не может действовать. Ибо недостаточно, чтобы каждый был покорен общей воле; чтобы ей следовать, нужно ее знать. Вот что порождает необходимость в законодательстве.

Законы, собственно — это лишь условия гражданской ассоциации. Народ, повинующийся законам, должен быть, следовательно, их творцом; ибо лишь тем, кто вступает в объединение, положено определять те условия, на которых они хотят объединиться. Но как они их определят? Сделают это с общего согласия и следуя внезапному вдохновению? Есть ли у Политического организма орган для выражения его воли? Кто сообщит ему предусмотрительность, необходимую, чтобы проявления его воли превратить в акты и заранее их обнародовать? Как иначе провозгласит он их в нужный момент? Как можно хотеть, чтобы слепая толпа, которая часто не знает, чего она хочет, ибо она редко знает, что ей на пользу, сама задумала и совершила столь трудное дело, как создание системы законов, являющее собою возвышеннейшее усилие человеческой мудрости и прозорливости? Сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не всегда видит, в чем оно. Общая воля всегда направлена верно и прямо, никогда не возникает необходимости в том, чтобы ее поправлять, но ее надо уметь вопрошать вовремя. Ей следует представить вещи такими, какие они есть, иногда — такими, какими они должны ей представляться; надо показать ей тот верный путь, которым она хочет следовать; оградить ее от разлагающей воли частных лиц; раскрыть перед ней связь стран и эпох; уровновесить обманчивый блеск близких и ощутимых выгод опасностью отдаленных и скрытых бед.

Частные лица видят благо, которое отвергают; народ хочет блага, но не ведает, в чем оно. Все они в равной мере нуждаются в поводырях; надо обязать первых сообразовать свою волю с разумом; надо научить второй знать то, чего он хочет. Тогда результатом просвещения народа явится добродетель частных лиц, и из этого союза разума и воли в Общественном организме возникает точное взаимодействие частей и наибольшая сила целого. Вот что порождает нужду в Законодателе.

332

КНИГА II
УСТАНОВЛЕНИЕ ЗАКОНОВ

Глава 1 ЦЕЛЬ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВ

Общественным соглашением мы дали Политическому организму его сущность и жизнь; сейчас речь идет о том, чтобы при помощи законов сообщить ему движение и наделить волей. Ибо первоначальный акт, посредством которого этот Организм образуется и становится единым, не определяет еще ничего из того, что он должен делать для самосохранения. Вот к этой-то ве-, ликой цели и направлено умение создавать законы. Но в чем это умение? где найти гения, им владеющего? и какие добродетели необходимы тому, кто решается его применять? Такие розыскания — дело обширное и трудное, и оно может даже остановить на половине пути того, кто надеялся увидеть рожденье правильно устроенного Государства.

Глава II О ЗАКОНОДАТЕЛЕ³⁴

В самом деле, для того, чтобы открыть наилучшие правила общежития, подобающие народам, нужен ум высокий, который знал бы все нужды людей и не испытывал ни одной из них; который не имел бы ничего общего с нашею природой, но знал все, что природе всех нас свойственно; чье счастье не зависело бы от нас, но кто согласился бы все же заняться нашим счастьем. Словом, потребовался бы Бог, чтобы дать хорошие законы человеческому роду; и, как пастухи — существа высшего вида по сравнению со скотом, который они пасут, так и пастыри людские, являющиеся вожаками людей, должны были быть существами лучшей породы, чем их народы.

Этот вывод, к которому Платон приходил в том, что касается права, для определения свойств человека, призванного к гражданской деятельности или к тому, чтобы стать царем, поисками которого он занят в своей книге о Правлении, Калигула, по сообщению Филона, использовал на деле, чтобы доказать, что повелители мира — это существа высшей природы по сравнению с остальными людьми. Но если верно, что великие государи встречаются ред-

333

ко, то что же тогда говорить о великом Законодателе? Ибо первому надлежит лишь следовать тому образцу, который должен предложить второй. Этот — механик, который изобретает машину; тот — лишь рабочий, который ее собирает или пускает в ход. При рождении обществ, говорит Монтескье, сначала правители Республик создают установления, а затем уже установления создают правителей Республик.

Тот, кто считает себя способным создать народ, должен чувствовать себя способным, так сказать, изменять человеческую природу. Он должен превратить каждого индивидуума, который сам по себе есть некое совершенное и изолированное целое, в часть более крупного целого, от которого этот индивидуум в известном смысле получает свою жизнь и свое бытие; нужно, чтобы он в некотором роде изувечил организм человека, дабы его укрепить; чтобы на место физического и самостоятельного существования, которое нам всем дано природой, он поставил существование частичное и моральное. Одним словом, нужно, чтобы он отнял у человека все его собственные, врожденные силы и дал ему взамен другие, не являющиеся для него таковыми, и которыми он не мог бы пользоваться без содействия других. И вот, чем больше эти естественные силы иссякают и уничтожаются, а силы, вновь приобретенные, возрастают и укрепляются, тем более прочным и совершенным становится также и первоначальное устройство. Так что, если каждый гражданин ничего не может сделать без всех остальных, а сила, приобретенная целым, равна сумме естественных сил всех индивидуумов или превышает эту сумму, то можно сказать, что законы достигли той самой высокой степени совершенства, какая только им доступна.

Законодатель — в любом отношении человек не обыкновенный в Государстве. Если он должен быть таковым по своим дарованиям, то не в меньшей мере должен быть он таковым по своей роли. Это — не магистратура: это — не суверенитет. Эта роль учредителя Республики совершенно не входит в ее учреждения. Это, в некотором роде, должность особая и почти божественная, не имеющая ничего общего с властью человеческой. Ибо если тот, кто повелевает людьми, не должен властвовать над законами, то и тот, кто властвует над законами, также не должен повелевать людьми: иначе, его законы, созданные, чтобы служить его страстям, часто лишь увековечивали бы совершенные им несправедливости, и он никогда не мог бы избежать того, чтобы частные интересы не исказили святости его создания. Расхождения писаного Права подтверждают те личные мотивы, которыми были продиктованы там решения; огромная, бесформенная, противоречивая компиляция, дело рук то слабоумного императора, то падшей женщины и подкупного магистрата, который всякий раз, когда он желал нарушить закон, тут же издавал новый, который давал ему на это право.

Когда Ликург хотел дать законы своему отечеству, он начал с того, что отрекся от царской власти. В   большинстве  греческих   городов  существовал

334

обычай поручать составление законов чужестранцам. Рим в пору своего наибольшего расцвета возродил в своих недрах все преступления тирании и видел уже себя на краю гибели, потому что соединил на головах одних и тех же людей знаки достоинства законодателя и власти царя.

Это вовсе не означает, будто когда-либо считали, что воля одного человека может стать законом без согласия народа. Но как отказать в таком согласии тому, о ком известно, что он является повелителем и соединяет в себе доверие и силу народа? Людям разумным трудно заставить себя выслушать; люди слабые не решаются говорить; и вынужденное молчание подданных уже столь часто сходило за молчаливое одобрение, что со времеп римских императоров, которые, прикрываясь именем Трибунов, присвоили себе все права народа, осмеливались уже ставить волю государя выше Закона, хотя лишь от Закона получает государь свою власть. Но мы рассматриваем права, а не злоупотребления.

Вот почему тот, кто составляет законы, не имеет, следовательно, или не должен иметь какой-либо власти их вводить; народ же не может лишить себя этого высшего права, ибо, согласно первоначальному соглашению, только общая воля налагает обязательства на частных лиц, и никогда нельзя быть уверенным в том, что воля какого-либо частного лица будет согласна с общею, если только ее не сделать предметом свободного голосования народа.

Если говорят³⁵, что в том случае, когда весь народ один раз добровольно, согласно определенных форм и без принуждения подчинился одному человеку, то все желания этого человека, в силу этого подчинения, должны признаваться актами общей воли, то это софизм, на который я уже ответил. Я добавлю, что предполагаемое добровольное подчинение народа всегда со-пряжено с неким условием: что народ отдает себя под власть государя никак не ради выгоды этого последнего, по ради своей собственной; что, если каждый человек обещает повиноваться безоговорочно, то он это делает ради блага всех; что государь в подобном случае также берет на себя обязательства, от коих зависят обязательства парода; и что даже при самом неограниченном деспотизме он не может нарушить свою клятву, не освобождая тотчас же своих подданных от клятвы, принесенной ими.

Если бы даже народ и был столь неразумен, что ничего себе не выговорил в обмен на свое повиновение, кроме права его ограничивать, то такое право опять-таки по своей природе было бы связано с условием. Чтобы пояснить эту истину, нужно принять в соображение, что те, кто утверждают, будто обещание, даваемое без всяких условий, налагает строго определенные обязательства па того, кто таковое дает, тщательно различают, однако, обещания, даваемые совершенно без чего-либо взамен, и обещания, заключающие в себе все же некоторые молчаливо подразумеваемые, но очевидные условия: ибо  в этом последнем случае  все   они согласны  в   том, что действи-

335

тельность обещаний зависит от выполнения подразумеваемого условия; как в том случае, когда один человек, нанимаясь на службу к другому, очевидно, подразумевает, что тот будет его кормить. Точно так же народ, выбирая себе одного или нескольких правителей и обещая им повиноваться, очевидно, предполагает, что они сделают из его свободы, которую он им отчуждает, лишь такое употребление, какое будет для него выгодно; не будь этого, народ был бы безумен, а его обязательства были бы в силу этого недействительны. Что же до такого рода отчуждения, когда оно исторгается силою, то, как я показал выше, оно недействительно, и люди обязаны повиноваться силе лишь до тех пор, пока они вынуждены это делать.

Остается, однако, все же выяснить, выполняются ли условия и, следовательно, является ли воля государя действительно общей волей: в этом вопросе единственный судья — народ. Таким образом, законы подобны чистому золоту, природу которого невозможно изменить никакими воздействиями и которое восстанавливается в своем естественном виде при первом же испытании. Более того: противно природе воли, которая над самой собою не властна, брать какие-либо обязательства на будущее; можно, конечно, обязаться сделать, но нельзя обязаться желать; это ведь весьма различные вещи — исполнять то, что обещано, так как это обещано, и желать исполнить даже то, что ранее обещано не было. Таким образом нынешний Закон не должен быть актом вчерашней общей воли, но действием воли нынешней; и мы обязуемся делать не то, чего все хотели, но то, чего все хотят: ибо решения суверена как суверена касаются лишь одного его, и он всегда волен их изменить. Отсюда следует, что когда Закон говорит от имени народа, то он говорит от имени нынешнего народа, а не прежнего. Сила законов, хотя они и приняты, незыблема лишь до тех пор, пока народ, будучи волен их отменить, этого, однако, не делает: сие подтверждает, что в настоящее время он с ними согласен. Несомненно также, что в предполагаемом случае провозглашенные изъявления воли законного государя налагают обязательства на частных лиц лишь до тех пор, покуда нация, которая может беспрепятственно собраться и ей воспротивиться, ничем не проявляет своего несогласия.

Эти разъяснения показывают, что поскольку общая воля — это непрерывная внутренняя связь Политического организма, то, какие бы полномочия ни получил ранее Закондатель, ему не может быть дозволено действовать иначе, как направляя эту волю при помощи убеждения; не дозволяется ему также предписывать частным лицам что-либо такое, что не было предварительно утверждено общим согласием — из страха разрушить первым же действием саму сущность того, что хотят создать, и разорвать узел общественной связи, полагая, что этим укрепляется общество.

Я вижу, таким образом, в деле создания законов одновременно две вещи, которые, казалось бы, исключают одна другую: предприятие, превышающее

336

всякие человеческие силы, и—для осуществления его — власть, которая сама по себе ничего не значит.

И вот еще одна трудность заслуживающая внимания. Ошибкою мудрецов часто было то, что они говорили с простым народом своим, а не его языком, поэтому народ никогда их не понимал. Есть множество разного рода понятий, для которых существует только один язык и которые невозможно перевести народу. Очень широкие планы и слишком далекие предметы равно ему недоступны; и так как каждому индивидуму, к примеру, не видится иной цели управления, кроме его личного счастья, то он плохо представляет себе те преимущества, которые извлечет из постоянных лишений, налагаемых на него благими законами. Для того чтобы рождающийся народ мог понять великие принципы справедливости и основные правила пользы государственной, необходимо, чтобы следствие могло превратиться в причину; чтобы дух общежительности, который должен быть результатом первоначального устроения, руководил им и чтобы люди до появления законов были тем, чем они должны стать благодаря этим законам. Таким образом, Законодатель, не имея возможности воспользоваться ни силою, ни доводами, основанными на рассуждении, по необходимости прибегает к власти иного рода, которая может увлекать за собою, не прибегая к насилию, и склонять на свою сторону, не прибегая к убеждению.

Вот что во все времена вынуждало отцов наций прибегать к вмешательству неба и наделять своею собственной мудростью богов, дабы народы, покорные законам Государства, как законам природы, и усматривая ту же силу в создании физического тела и в создании духовной организации, повиновались по своей воле и покорно несли бремя общественного благоденствия. Решения этого возвышенного разума, недоступного простым людям, Законодатель и вкладывает в уста бессмертных, чтобы подчинить божественной властью тех, кого не смогло бы поколебать в их упорстве человеческое благоразумие. Но не всякому человеку пристало возвестить глас богов и не всякому поверят, если он объявит себя истолкователем их воли. Величие того, что говорится от их имени, должно подкрепляться красноречием и твердостью, превосходящими человеческие. Нужно, чтобы огонь одушевления соединился с глубинами мудрости и постоянством добродетели. Одним словом, великая душа Законодателя — это подлинное чудо, которое должно оправдать его призвание. Любой человек может высечь таблицы на камне или приобрести треножник для предсказаний; или сделать вид, что вступил в тайные сношения с каким-нибудь божеством; или выучить птицу, чтобы она вещала ему что-либо на ухо; или найти какой-либо другой грубый способ обманывать народ. Тому, кто умеет делать лишь это, пожалуй, удастся собрать толпу безумцев; но ему никогда не основать царства, и его нелепое создание вскоре погибнет вместе с ним. Ибо если пустые фокусы создают скоропреходящую связь, то  лишь мудрость делает ее долговременной.   Все еще действующий

337

иудейский закон и закон потомка Исмаила, который вот уже одиннадцать веков управляет половиною мира, доныне возвещают о великих людях, которые их продиктовали; и в то время, как горделивая философия или слепой сектантский дух видят в них лишь удачливых обманщиков, истинного политика восхищает в их установлениях тот великий и могучий гений, который дает жизнь долговечным творениям.

Не следует, однако, заключать из всего этого вместе с Уорбертоном, что политика и религия могут иметь один и тот же предмет, но то, что одна иногда служит орудием другой. [Каждому достаточно понятна полезность политического объединения для того, чтобы сделать некоторые мнения постоянными и сохранять их в своде учения и секты; что же до содействия религии в гражданском устройстве, то также ясно, что не менее полезно иметь возможность придать моральной связи внутреннюю силу, которая проникает в душу и никогда не зависит от благ, бед, самой жизни человеческой и всех ее событий.

Я не думаю, что противоречу в этой главе тому, что я сказал выше о малой полезности клятвы в договоре об установлении общества; ибо существует весьма большое различие между тем, чтобы оставаться верным Государству лишь потому, что поклялся ему в верности или потому, что считаешь его установлением небесным и нетленным.]

Глава III
О НАРОДЕ, КОТОРОМУ НАДЛЕЖИТ ДАТЬ УСТАНОВЛЕНИЯ

Хотя я рассматриваю здесь Право, а не обыкновения, я все же не могу не бросить несколько беглых взглядов на те соотношения, которые необходимы во всяком добром внутреннем устройстве.

Подобно искусному архитектору, который, прежде чем возвести здание, обследует и изучает почву, чтобы узнать, сможет ли она выдержать его тяжесть, мудрый Законодатель не начинает сочинять законы наудачу, но испытует предварительно, способен ли народ, которому он их предназначает, им подчиняться. Вот почему Платон отказался дать законы жителям Аркадии и Киренаики, зная, что оба эти народа богаты и не потерпят равенства. Вот почему на Крите были хорошие законы и дурные люди, ибо Минос взялся установить порядок в пароде, исполненном пороков. Долго блистали на земле тысячи таких народов, которые никогда не вынесли бы благих законов; народы же, которые способны были к этому,   имели  на  то  лишь весьма крат-

338

кии период времени во всей своей истории. Народы, как и люди, податливы лишь в молодости; старея, они становятся неисправимыми. Когда обычаи уже установились и предрассудки укоренились, опасно и бесполезно было бы пытаться их затрагивать. Народы не терпят, даже когда говорят о том, чтобы сделать их счастливыми, подобно тем глупым и малодушным больным, которые дрожат при виде врача. Немного есть народов, развращенных под властью тирании, которые придавали бы хоть малейшее значение свободе; и даже те народы, которые ее желают, не в состоянии уже ее выдержать.

Это не значит, что подобно некоторым болезням, которые все переворачивают в головах людей и отнимают у них память о прошлом, и в истории Государств не бывает бурных времен, когда перевороты действуют на народы так же, как некоторые кризисы на индивидуумов; когда на смену забвению приходит ужас перед прошлым, и когда Государство, пожираемое пламенем гражданских войн, так сказать возрождается из пепла и вновь оказывается в расцвете молодости, освобождаясь из рук смерти. Так было со Спартой во времена Ликурга, с Римом после Тарквиниев, так было в наши времена в Голландии и в Швейцарии после изгнания тиранов.

Но такие события редки; это — исключения, причина которых всегда лежит в особой природе такого Государства. Вообще же, народы, изнуренные долгим рабством и пороками, составляющими его свиту, утрачивают одновременно и любовь к отечеству и понимание того, что такое счастье: они утешаются, бедствуя, так как воображают, что лучше не может быть; они живут совместно без какого-либо действительного союза, как люди, собранные на одном и том же участке земли, но разделенные пропастями. Собственное убожество нисколько их не поражает, потому что они ослеплены честолюбием и так как никто не видит того положения, в котором они находятся, но лишь то, к которому стремятся.

У народа в этом состоянии невозможно здоровое первоустроение, потому что его воля не менее испорчена, чем его устройство. Ему больше нечего терять, он больше ничего не может выиграть; отупев от рабства, он презирает блага, которых не знает. Смуты могут уничтожить такой народ, переворотам же более его не возродить; и как только разбиты его оковы, он и сам распадается и уже больше не существует как народ. А раз так, ему отныне требуется уже повелитель, а никак не освободитель.

Народ же, еще не испорченный, может иметь вследствие своей многочисленности такие пороки, которые не свойственны его природе. Объяснюсь.

Подобно тому, как природа установила границы роста для хорошо сложенного человека, вне пределов которых она создает уже лишь великанов или карликов, так и для наилучшего устройства Государства есть свои границы протяженности, которою оно может обладать и не быть при этом ни слишком велико, чтобы им можно было хорошо управлять, ни слишком мало, чтобы оно было  в состоянии  поддерживать свое существование собст-

339

венными силами. Трудно придумать что-либо более безрассудное, чем принципы этих народов-завоевателей, которые полагали, что все время увеличивают свое могущество, безмерно расширяя свою территорию. Уже начинают понимать, что для всякого Политического организма есть свой максимум силы, который он не может превышать и от которого он, увеличиваясь в размерах, часто отдаляется. Но, быть может, еще не совсем понимают, что чем более растягивается связь общественная, тем более она слабеет, и что вообще Государство малое всегда относительно сильнее большого.

Для того чтобы убедиться в этом правиле на опыте, достаточно раскрыть историю, и тысячи доводов могут это подтвердить. Во-первых, управление становится более затруднительным при больших расстояниях, подобно тому, как груз становится более тяжелым на конце большего рычага. Управление становится также более обременительным по мере того, как умножаются его ступени; ибо в каждом городе есть, прежде всего, свое управление, которое оплачивается народом; в каждом округе — свое, также оплачиваемое народом; то же — в каждой провинции; затем идут крупные губернаторства, наместничества и вице-королевства, содержание которых обходится все дороже по мере того, как мы поднимаемся выше. Наконец, наступает черед высшего управления, которое пожирает все. Почти не остается средств для чрезвычайных случаев; а когда приходится прибегать к этим средствам, Государство всегда оказывается на грани разорения. У Правительства оказывается меньше силы и быстроты действий, чтобы заставить соблюдать законы, не допускать притеснений, карать злоупотребления, подавлять мятежи, которые могут вспыхнуть в отдаленных местах. Народ в меньшей мере может испытывать привязанность к своим правителям, которых он никогда не видит; к отечеству, которое в его глазах столь же необъятно, как весь мир; и к согражданам своим, большинство из которых для него чужие люди. Одни и те же законы не могут быть пригодны для столь многих разных наций³⁶, обладающих различными нравами, живущих в противоположных климатических условиях и не допускающих поэтому одной и той же формы Правления. Различные законы порождают лишь смуты и неурядицы среди подданных; живя под властью одних и тех же правителей и в постоянном между собою общении, они переходят беспрестанно с места на место и, подчиняясь другим обычаям, никогда не бывают убеждены, действительно ли им принадлежит их достояние. Таланты зарыты, добродетели неведомы, порок безнаказан среди этого множества людей, незнакомых друг другу, которых место нахождения управления сосредоточивает в одном месте. Правители, обремененные делами, ничего не видят собственными глазами. И вот уже необходимы особые меры для поддержания повсюду авторитета центральной власти, потому что множество ее представителей в отдаленных местах всегда стремятся либо выйти из  подчинения ей,  либо  ее  обмануть;

340

эти меры поглощают все заботы общества; уже нет сил заботиться о счастье народа; их едва хватает для защиты его в случае нужды. Так Государство, слишком большое для его внутреннего устройства, неизбежно должно погибнуть, раздавленное своею собственной тяжестью.

С другой стороны, Государство, чтобы обладать прочностью, должно создать для себя надежное основание, дабы оно успешно противостояло тем потрясениям, которые ему обязательно придется испытать, и выдержать те усилия, которые неизбежно потребуются для поддержания его существования; ибо у всех народов есть некоторая центробежная сила, под влиянием которой они постоянно действуют друг против друга и стремятся увеличить свою территорию за счет соседей. Таким образом, слабые рискуют быть в скором времени поглощены; и едва ли можно сохраниться иначе, как приведя себя в некоторого рода равновесие со всеми, что сделало бы давление приблизительно одинаковым.

Из этого видно, что есть причины, заставляющие Государство расширяться, и причины, заставляющие его сжиматься; и талант политика не в последнюю очередь выражается в том, чтобы найти между теми и другими такое соотношение, которое было бы наиболее выгодным для сохранения Государства. Можно сказать вообще, что первые причины, будучи чисто внешними и относительными, всегда должны быть подчинены вторым, которые суть внутренние и абсолютные. Ибо прочное и здоровое устройство — Это первое, что следует найти; и должно больше рассчитывать на силу, порождаемую хорошим образом Правления, нежели на средства, даваемые большой территорией.

Впрочем, известны Государства, устроенные таким образом, что необходимость завоеваний была заложена уже в самом их устройстве: чтобы поддержать свое существование, они должны были непрестанно увеличиваться. Возможно они и радовались немало этой счастливой необходимости, но она предуказывала им, однако, наряду с пределом их величины и срок неизбежного их падения.

Чтобы Государство могло быть хорошо управляемо, необходимо, чтобы его величина или, лучше сказать, его протяженность были соразмерны со способностями тех, которые им управляют; и невозможность того, что гениальные умы будут непрерывно преемствовать друг другу в Правлении, требует, чтобы рассчитывали не па гениальность, а на здравомыслие. Вот отчего многие нации, достигшие величия при прославленных правителях, неизбежно начинают влачить жалкое существование под властью тех слабоумных, которые не преминут наследовать первым; и если велико только Государство, то государь почти всегда слишком для пего мал. Когда, напротив, случается, что Государство слишком мало для его главы, а это бывает очень редко, то оно опять-таки плохо управляется, потому что его глава, увлеченный размахом своих замыслов и честолюбивыми проектами, забывает об ин-

341

тересах народа, и парод оказывается не менее несчастен при правителе, злоупотребляющем избытком талантов, чем при каком-нибудь другом правителе, ограниченном отсутствием у него таковых. Это неудобство управления монархией, даже благоупорядоченной, особенно ощущается тогда, когда она наследственна и правитель не избирается народом, а становится таковым но праву рождения. Было бы хорошо, если бы территория королевства могла, так сказать, расширяться или сокращаться при каждом царствовании сообразно способностям государя; между тем таланты Сената, во всяком случае, есть величина более постоянная, и при таком устройстве Государство может иметь постоянные границы, причем управление от этого не пострадает,

К тому же, принципом, лежащим в основе всякого общества, правильно устроенного и управляемого по законам, была бы возможность легко собирать всех его членов в одном месте всякий раз, когда это было бы необходимо; и мы увидим далее, что собрания представителей не могут ни представлять Организм, ни получать от него полномочия, достаточные для того, чтобы выносить решения от его имени в качестве суверена. Из этого следует, что Государство должно было бы ограничиться самое большее одним единственным городом. Ибо, если в Государстве несколько городов, то столица всегда будет обладать на деле верховенством, а другие города будут ей подчинены: при такого рода устройстве тирания и злоупотребления неизбежны.

Следует заметить, что Политический организм можно измерять двумя способами, именно: протяженностью территории и численностью населения, и что между первым и вторым из этих измерений существует соотношение, необходимое, чтобы определить для Государства подобающие ему размеры; ибо Государство³⁷ составляют люди, а людей кормит земля. Отношение это должно быть таким, чтобы земли было достаточно для пропитания жителей Государства, а их должпо быть столько, сколько земля может прокормить. Именно такое соотношение создает максимум силы данного количества населения; ибо, если земли слишком много, то охрана ее тягостна, обработка — недостаточна, а продуктов — избыток; если же земли недостаточно, то Государство, дабы сие восполпить, оказывается зависящим от своих соседей³⁸.

Соображения, подсказываемые этой важной темой, завели бы нас слишком далеко, если бы нам пришлось на этом остановиться. Несомненно, например, что невозможно выразить в числах постоянное отношение между протяженностью земли и числом людей, необходимым для ее заселения; это невозможно сделать как по причине различий в качествах почвы, степени ее плодородия, в свойствах производимых ею продуктов, во влиянии климатических условий, так и вследствие различий, которые представляет организм людей, населяющих эту землю, из которых одни потребляют мало в плодородном краю, а другие много — на менее благодарной земле. Мало того, следует еще принять в расчет бóльшую или меньшую плодовитость жен-

342

щин; то, что в стране могут быть более или менее благоприятные условия для заселения, чему Законодатель может надеяться способствовать своими установлениями; но для того он всегда должен основывать свои суждения не на том, что он видит, а на том, что предвидит, и должен исходить не столько из настоящего состояния населенности, сколько из того, каких размеров она должна естественным образом достигнуть. Наконец, в тысячах случаев особые условия местности требуют или позволяют занимать больше или меньше места, чем это кажется необходимым. Так, следует расселяться реже в гористой стране, где естественные угодья, именно: леса и пастбища, требуют от человека меньшей затраты труда; где, как показывает опыт, женщины плодовитее, чем на равнинах, и где большая поверхность склонов оставляет для обработки лишь малую горизонтальную площадь, которая одна только и может приниматься в расчет, когда речь идет об использовании плодоносной земли. Напротив, можно селиться погуще вблизи берега моря, даже среди почти бесплодных скал и песков, потому что рыболовство может в значительной степени дополнить здесь то, что приносит земля, потому что люди здесь должны быть более сплоченными в борьбе с корсарами и морскими бродягами; потому что, кроме всего прочего, такую страну легче всего освободить от избыточного населения, развивая торговлю и создавая колонии.

К этим условиям следует добавить еще одно, которое, однако, не может заменить никакое другое, но без которого все другие условия бесполезны: парод должен пользоваться благами изобилия и прочного мира. Ибо время, когда складывается Государство, подобно времени, когда строится батальон,— это момент, когда Организм слабее всего, когда он менее всего способен к сопротивлению и когда его легче всего уничтожить. Можно успешнее сопротивляться во время полного беспорядка, чем в момент брожения, когда каждый поглощен своим положением, а не общей опасностью. Пусть только война, голод или мятеж возникнут в этот критический момент, и Государство неминуемо падет. Это не значит, что многие Правительства не возникали именно во время таких бурь; но тогда эти-то Правительства и разрушают Государство. Узурпаторы всегда вызывают или выбирают такие смутные времена, чтобы провести, пользуясь охватившим все общество страхом, разрушительные законы, которых народ никогда не принял бы в спокойном состоянии; и можно сказать, что выбор момента для первоначального устроения — это один из самых несомненных признаков, по которым можно отличить творение Законодателя от действий тирана.

Напомним, пусть даже с риском кое-что повторить, о том, что должен учесть Законодатель, прежде чем давать установления народу; ибо это весьма важно для того, чтобы не тратить попусту время и власть. Прежде всего, он не должен пытаться изменять установления народа, уже имеющего государственное   устройство; еще менее — стараться  восстанавливать  установле-

343

ния уже уничтоженные или возвращать к жизни пружины, уже использованные; ибо с силою законов дело обстоит так же, как с солью и ее вкусом. Поэтому силу можно придать тому народу, у которого ее никогда не было, но никак нельзя возвратить силу народу, ее потерявшему; это соображение я считаю основным. Агис пытался восстановить в Спарте устроение, данное Ликургом; Маккавеи хотели восстановить в Иерусалиме теократию Моисея; Брут хотел вернуть Риму былую свободу: Риенци пытался сделать то же впоследствии. Все они были героями; даже последний из них был героем в какую-то минуту своей жизни. Все они погибли, пытаясь свершить то, что задумали.

Всякий многочисленный народ неспособен к устроению; Государство слишком малое совершенно лишено какой-либо прочности; даже Государства средних размеров иногда лишь сочетают в себе оба эти недостатка.

И надобно также принимать в расчет соседей. Малым Государствам Греции позволило длительно существовать именно то, что они были окружены такими же малыми Государствами, и все они вместе не уступали в силе весьма крупному Государству, когда объединялись во имя общего интереса. Жалкое это положение — быть расположенным между двумя могущественными соседями, завидующими друг другу; трудно удержаться от вмешательства в их споры и не быть раздавленным вместе с более слабым. Всякое Государство, вклинившееся в другое, следует считать за ничто. Всякое Государство, которое слишком велико для его обитателей или слишком густо населено для своей территории, едва ли стоит больше, если только это неправильное отношение не случайно и если оно не обладает естественною силою, вновь восстанавливающею соотношение правильное.

Наконец, нужно принимать в расчет различные обстоятельства; ибо, к примеру, никоим образом не следует говорить об упорядочении народу, когда он голоден, или о благоразумии — фанатикам; война же, заставляющая умолкнуть действующие законы, едва ли позволяет их устанавливать. Но голод, неистовство, война не длятся вечно. Нет, наверное, ни человека, ни народа, в жизни которого не было бы временного просвета и такой минуты, когда он готов внять голосу рассудка,— вот это мгновение и надо уметь уловить.

Какой же народ способен к восприятию законов? Тот, который никогда не знал на себе ярма законов; у которого нет укоренившихся обычаев и предрассудков, и который, однако, оказывается объединен уже в каком-либо союзе по происхождению или интересу; который не боится, что его раздавит внезапное нашествие, и который, не вмешиваясь в споры своих соседей, может сам противостоять каждому из них или воспользоваться помощью одного, чтобы отразить другого; тот народ, все члены которого могут быть известны каждому из них и которому нет нужды возлагать на человека большее бремя, нежели то, какое он  может вынести:  тот,  который

344

может обойтись без Других народов и без которого может обойтись всякий другой народ^I, тот, который не богат и не беден и обходится собственными средствами³⁹: одним словом, тот, который сочетает устойчивость народа древнего с восприимчивостью народа молодого. Трудность создания законов определяется не столько тем, что необходимо устанавливать, сколько тем, что необходимо разрушать; причина же столь редкого успеха в этом деле — невозможность сочетать естественную простоту с потребностями общежития. Все эти условия, признаюсь, трудно соединимы; потому-то мы и видим так мало правильно устроенных Государств.

Глава IV
О ПРИРОДЕ ЗАКОНОВ И О ПРИНЦИПЕ ГРАЖДАНСКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ⁴⁰

То, что есть благо и что соответствует порядку, является таковым по природе вещей и не зависит от какого-либо соглашения между людьми.

Всякая справедливость от Бога, Он один ее источник; но если бы мы умели получать ее с такой высоты, мы бы не нуждались ни в Правительстве, ни в законах. Несомненно, для человека существует всеобщая справедливость, исходящая лишь от разума и основанная на простом праве человечности⁴¹. Но эта справедливость, чтобы быть принятой нами, должна быть взаимной. Если рассматривать вещи с человеческой точки зрения, то при отсутствии естественной санкции законы справедливости бессильны между людьми; они приносят выгоду лишь бесчестным и бремя — праведному, если этот последний соблюдает их в отношениях со всеми, а никто не соблюдает их в отношениях с ним. Необходимы, следовательно, соглашения и законы, чтобы объединить права и обязанности и вернуть справедливость к ее предмету. В естественном состоянии, где все общее, я ничем не обязан тем, кому я ничего не обещал, я признаю чужим лишь то, что мне не нужно.

Важно, однако, объяснить здесь же, что я понимаю под словом закон. Ибо до тех пор, пока люди не перестанут вкладывать в это слово понятия расплывчатые и метафизические, можно будет знать, что такое закон природы, и мы будем продолжать не знать, что такое закон в Государстве.

^I Если бы из двух соседних народов одни не мог обойтись без другого, то создалось бы положение очень тяжелое для одного, но очень опасное для другого. Всякий мудрый народ в подобном случае постарается поскорее освободить другой от этой зависимости.

345

Мы сказали, что Закон — это публичный и формальный акт общей воли; и подобно тому, как по первоначальному соглашению каждый подчинился этой воле, от одного только этого соглашения получает свою силу всякий закон. Но попытаемся дать более четкое представление об этом слове закон, взятом в его собственном и узком смысле, в котором он имеется в виду в данном сочинении.

Предмет и форма законов — это то, что составляет их природу: форма дается той властью, которая постановляет; предмет заключен в том, о чем постановляется. Эта часть вопроса, единственная, о которой идет речь в этой главе, была, как нам кажется, весьма плохо понята всеми теми, кто писал о законах.

Поскольку то, о чем постановляется, непременно относится к общему благу, то из этого следует, что предмет Закона должен носить общий характер, так же как и воля, его диктующая, и этот вдвойне всеобщий характер и составляет истинную отличительную особенность Закона. В самом деле, когда частный предмет находится в различных отношениях с различными индивидуумами, то, поскольку каждый имеет по отношению к этому предмету свою собственную волю, не может быть общей воли совершенно единой по отношению к этому общему предмету.

К чему относятся эти слова всеобщий или общий характер, которые здесь значат то же самое? К человеческому роду, рассматриваемому отвлеченно, или к тому, что относится к целому, о котором идет речь: целое же является таковым лишь по отношению к своим частям. Вот почему общая воля всего народа вовсе не является общею по отношению к частному лицу, являющемуся чужестранцем; ибо это частное лицо не является членом данного народа. Таким образом, в тот момент, когда народ рассматривает частный предмет, пусть это будет даже один из его собственных членов, между целым и частью устанавливается такого рода отношение, которое превращает их в два отдельных существа: одно — это часть, а другое — целое без этой части. Но целое минус часть вовсе не есть целое; и пока такое отношение существует, нет более целого, а есть две неравные части.

Напротив, когда весь народ выносит решение, касающееся всего народа, он рассматривает лишь себя самого, и если тогда образуется отношение, то это — отношение целого предмета, рассматриваемого с одной точки зрения, к целому же предмету, рассматриваемому с другой точки зрения,— без какого-либо разделения этого целого. Тогда то, о чем выносится решение, имеет общий характер, так же как и воля, выносящая это решение,— и вот именно такой акт я и называю законом.

Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что Закон рассматривает подданных как целое, а действия — по их родам и видам, но никогда не рассматривает одного человека в отдельности или единичный   и   индивидуальный поступок.   Таким   образом

346

Закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить таковые никакому определенному лицу; он может создать несколько классов граждан, может даже установить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов, но он не может точно определить, что такие-то и такие-то будут внесены в тот или иной из этих классов; он может установить королевское Правление и сделать корону наследственной, но он не может ни избирать короля, ни провозглашать какую-либо семью царствующей. Словом, всякое действие, объект которого носит индивидуальный характер, не относится к законодательной власти^I.

Уяснив себе это, нетрудно понять, что теперь излишне спрашивать о том, кому надлежит составлять законы, ибо они суть акты общей воли; и о том, стоит ли Государь выше законов, ибо он член Государства; и о том, может ли Закон быть несправедливым, ибо никто не бывает несправедлив по отношению к самому себе; и о том, как можно быть свободным и подчиняться законам, ибо они суть лишь записи изъявлений пашей воли.

И еще из этого видно, что раз в Законе должны сочетаться всеобщий характер воли и ее предмета, то все распоряжения, которые самовластно делает какой-либо человек, кем бы он пи был, никоим образом законами не являются; даже то, что приказывает суверен по частному поводу,— это тоже не закон, а декрет; и не акт суверенитета, а акт магистратуры, как я это объясню ниже.

Самое важное, что следует из такого понятия о законе, состоит в том, что оно ясно показывает нам истинные основания справедливости и естественного права. В самом деле, первый закон, первый подлинный основной закон, вытекающий непосредственно из общественного соглашения, заключается в том, что каждый отдает во всем предпочтение тому, что есть наибольшее благо для всех.

Таким образом, определение действий, способствующих этому наибольшему благу посредством соответствующих особых законов, и есть то, что составляет положительное право в узком смысле этого слова. Все содействующее этому наибольшему благу, но не определенное законами, составляет акты доброжелательства^II; привычка же, побуждающая нас совершать такие поступки даже себе в ущерб, есть то, что называют силой, или добродетелью⁴².

^I  [И это одна из причин того, почему Закон не может иметь обратной силы; ибо посредством его постановлялось бы относительно частного факта, вместо того, чтобы выносить постановление  вообще о целом  роде  действий, которые, не  будучи  еще действиями  определенных  лиц,  получают  личный  характер  лишь после   обнародования закона и по воле тех, кто их совершают].

^II  Я полагаю, что  у  меня нет никакой  необходимости  предупреждать,   что   это слово не следует понимать на французский лад.

347

Распространите это положение на первичное общество всех людей, представление о котором дает нам Государство. Защищаемые тем обществом, членами которого мы являемся, или тем обществом, в котором мы живей, когда естественное отвращение к причинению зла не уравновешивается более в нас боязнью, что нам самим его причинят, мы склоняемся одновременно природою, привычкою, разумом к тому, чтобы в наших отношениях с другими людьми поступать почти так же, как и в отношениях с нашими согражданами; и из этой склонности, претворенной в действия, возникают принципы обоснованного естественного права, отличного от естественного права в собственном смысле, которое основано лишь на чувстве верном, но весьма расплывчатом и часто заглушаемом  нашей  любовью к  самим  себе.

Вот как образуются в нас первые отчетливые понятия о справедливом и несправедливом. Ибо Закон предшествует справедливости, а не справедливость Закону. И если Закон не может быть несправедливым, так не потому, что в основе его лежит справедливость,— это, возможно, не всегда бывает так,— но потому, что противно природе, чтобы кто-либо хотел вредить сам себе, и здесь не бывает исключений.

Это великая и возвышенная заповедь: поступать с другими так, как нам бы хотелось, чтобы поступали с нами. Но разве не очевидно, что такое правило не только не может служить основанием справедливости, но и само нуждается в обосновании? Ибо где та ясная и основательная причина, в силу которой я вел бы себя, оставаясь самим собою, сообразно с теми желаниями, которые были бы у меня, будь я другой человек? К тому же ясно. что эта заповедь подвержена тысячам исключений, которым никогда еще не давали иных объяснений, кроме софистических. Разве судья, осуждающий преступника, не хотел бы, чтобы его оправдали, будь он сам преступник? Где найдется такой человек⁴³, который бы захотел, чтобы ему в чем-нибудь отказали? разве отсюда следует, что нужно исполнять все, что у нас просят? На чем же основывается другая аксиома caique suum^*, служащая основою всякому праву собственности, как не на самом праве собственности? И если я не говорю вместе с Гоббсом: все мое⁴⁴, то почему бы мне, по меньшей мере, не признать своим в естественном состоянии все то, что для меня полезно и чем я могу завладеть?

Итак, истинные начала, определяющие, что справедливо, а что нет, следует искать в основном и всеобщем законе наибольшего блага всех, а не в частных отношениях между отдельными людьми; и не может быть никакого частного правила справедливости, которое не выводилось бы с легкостью из этого первого закона. Итак, cuique suum, потому что собственность частных лив и гражданская свобода суть основания общины. Итак, пусть брат твой будет для тебя, как ты сам, потому что личное   я,  распространенное  на   пе-

^* Каждому свое (лат.).

348

 лое, — это самая сильная связь первичного общества всех людей, а Государство обладает самою высокою степенью силы и жизненности, какую оно только может иметь, когда личные страсти каждого из нас соединяются в нем. Одним словом, встречается множество случаев, когда актом справедливости было бы причинить вред ближнему своему, тогда как правилом всякого справедливого деяния обязательно должна быть наибольшая общая польза: здесь не бывает исключений.

Глава V РАЗДЕЛЕНИЕ ЗАКОНОВ ⁴⁵

Чтобы упорядочить целое, или придать наилучшую форму государству, следует принять во внимание различные отношепия. Во-первых, действие всего Организма на самого себя, т. е. отношение целого к целому, или суверена к Государству; а это отношение слагается из отношения посредствующих сил⁴⁶, как мы увидим ниже. Законы, управляющие этим отношением, носят название политических законов и именуются также основными законами не без известных причин, если это законы мудрые. Ибо если в каждом Государстве существует лишь один правильный способ дать ему хорошее устройство, то народ, нашедший этот способ, не должен ни в коем случае ничего в нем изменять. Но если установленный строй плох, то зачем принимать за основные те законы, которые пе дают ему быть хорошим? Впрочем, при любом положении дел народ всегда властен изменить свои законы, даже наилучшие; ибо если какому-нибудь человеку угодно причинить зло самому себе, то кто же вправе помешать ему в этом?

Второе отношение — это отношение членов между собою или же ко всему Организму; и оно должно быть в первом случае сколь возможно малым, а во втором — сколь возможно большим, так, чтобы каждый гражданин был совершенно независим от всех других и полностью зависим от Гражданской общины, что достигается всегда с помощью одних и тех же средств; ибо лишь сила Государства дает свободу его членам. Из этого-то второго отношения и возпикают гражданские законы.

Законы, определяющие осуществление и форму верховной власти по отношению к частным лицам, назывались в Риме законами о величии: например, закон, запрещающий апеллировать в Сенат на приговоры народа, и закон, делающий личность Трибунов   священною и неприкосновенною.

Что же до особых законов, устанавливающих соответственные обязанности и права граждан, то они назывались гражданскими законами, когда касались семейных отношений  и  собственности  на  имущество;  общественным

349

благочинием — когда относились к поддержанию доброго   порядка в обще ел во и безопасности людей и лещей.

Можно рассмотреть и третий вид отношений между человеком и Законом, именно: между ослушанием и наказанием; а это отношение ведет к установлению уголовных законов, которые в сущности представляют собою не столько особый вид законов, сколько придают силу всем остальным.

К этим трем родам законов добавляется четвертый, наиболее важный из всех; эти законы запечатлены не в мраморе, не в бронзе, но в сердцах граждан; они-то и составляют подлинный организм Государства; они изо дня в день приобретают новые силы; когда другие законы стареют или слабеют, они возвращают их к жизни или восполняют их, сохраняют народу дух его первых установлений и незаметно заменяют силою привычки силу власти. Я разумею нравы и обычаи: эта область неведома нашим политикам, но от нее зависит успех всего остального; в этой области великий Закондатель трудится незаметно — тогда, когда кажется, что он вводит лишь преобразования частного характера,—но это лишь дуга свода, неколебимый замочный камень которого в конце концов образует гораздо медленнее складывающиеся нравы. Из этих различных родов законов я ограничиваюсь в этом сочинении рассмотрением законов политических.

Глава VI О РАЗЛИЧНЫХ СИСТЕМАХ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВ⁴⁷

Если попытаться определить, в чем именно состоит то наибольшее благо всех, которое должно быть положено в основу всякой системы законов, то мы увидим, что оно сводится к следующим двум главным вещам: свободе и равенству. К свободе — поскольку всякая зависимость от частного лица настолько же уменьшает силу Государства; к равенству, потому что свобода не может существовать без него.

Я уже сказал, что такое свобода гражданская. Что касается до равенства, то под этим словом не следует понимать, что все должны обладать властью и богатством в совершенно одинаковой мере⁴⁸; но, что касается до власти,— она должна быть такой, чтобы она не могла превратиться ни в какое насилие, и всегда должна осуществляться по праву положения в обществе и в силу законов; а что до богатства,— ни один гражданин не должен обладать столь значительным достатком, чтобы иметь возможность купить другого, и ни один — быть настолько бедным, чтобы быть вынужденным себя продавать. Это предполагает в том, что касается до знатных и богатых,

350

ограничение размеров их имущества и влияния, что же касается до людей малых — умерение скаредности и алчности⁴⁹.

Но эти общие цели всякого хорошего первоустроения должны видоизменяться в каждой стране в зависимости от тех отношений, которые порождаются как местными условиями, так и отличительными особенностями жителей; и на основе этих именно отношений и следует определять каждому народу особую систему законов, которая должна быть лучшей, пусть, быть может, не сама по себе, но для того Государства, для которого она предназначена. Если, к примеру, почва неблагодарна и бесплодна или земли слишком мало для жителей данной страны? обратитесь тогда к промышленности и ремеслам, произведения которых вы станете обменивать на съестные припасы, которых вам недостает. Если же, напротив, вы занимаете богатые равнины и плодородные склоны? если вы живете на хорошей земле, и у вас недостает населения? тогда посвятите все ваши заботы земледелию и изгоните ремесла, чтобы они окончательно не лишили край населения, сосредоточив в нескольких пунктах территории то небольшое число жителей, которое там есть: ибо известно, что, при прочих равных условиях, население в городах растет медленнее, чем в деревнях. Если вы занимаете протяженные и удобные берега? тогда пустите в море корабли, развивайте торговлю и мореходство. Если море омывает у ваших берегов лишь почти неприступные скалы? тогда оставайтесь варварами и питайтесь рыбой; так вы будете жить спокойнее, лучше, быть может, и, уж наверное, счастливее. Словом, кроме правил, общих для всех, каждый народ в себе самом заключает некое начало, которое располагает их особым образом и делает его законы пригодными для него одного. Так, некогда для древних евреев, а недавно для арабов главным была религия, для афинян — литература, для Карфагена и Тира — торговля, Родоса — мореходство, Спарты — война, а для Рима — добродетель. Автор Духа законов показал на множестве примеров, каким путем Законодатель направляет первоустроение страны к каждой из этих целей.

Устройство Государства становится воистину прочным и долговечным, когда сложившиеся в нем обычаи соблюдаются настолько, что естественные отношения и законы всегда совпадают в одних и тех же пунктах и последние, так сказать, лишь укрепляют, сопровождают, выправляют первые. Но если Законодатель, ошибаясь в определении своей цели, следует принципу, отличному от того, что вытекает из природы вещей; если один из принципов ведет к порабощению, а другой — к свободе; один — к накоплению богатств, другой — к увеличению населения; один — к миру, другой — к завоеваниям,— тогда законы незаметно потеряют свою силу, внутреннее устройство испортится и волнения в Государстве не утихнут до тех пор, пока оно не подвергнется разрушению или изменениям и пока неодолимая природа не вступит вновь в свои права.

351

КНИГА III
О ПОЛИТИЧЕСКИХ ЗАКОНАХ, ИЛИ ОБ УЧРЕЖДЕНИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Прежде чем говорить о различных формах Правления, было бы хорошо определить точный смысл, который следует придавать этому слову в Обществе, основанном на законах.

Глава 1
ЧТО ТАКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО КАКОГО-ЛИБО ГОСУДАРСТВА⁵⁰

Я предупреждаю читателей, что эта глава требует известного внимания и что я не владею искусством быть ясным для того, кто не хочет быть внимательным.

Всякое свободное действие имеет две причины, которые сообща его производят: одна из них моральная, именно: воля, определяющая акт, другая — физическая, именно: сила, его исполняющая. Когда я иду по направлению к какому-нибудь предмету, то нужно, во-первых, чтобы я хотел туда пойти; во-вторых, чтобы ноги мои меня туда доставили. Пусть паралитик захочет бежать, пусть не захочет того человек проворный — оба они останутся на месте. У Политического организма — те же движители. В нем также различают силу и волю: эту последнюю — под названием законодательной^I власти; первую — под названием власти исполнительной. Ничто в нем не делается или не должно делаться без их участия.

Мы видели, что законодательная власть принадлежит народу и может принадлежать только ему. Легко можно увидеть также, что исполнительная власть принадлежать народу не может [...].

¹ Я говорю исполнительная и законодательная, а не исполнительствующая и законодательствующая, потому что беру эти два слова как прилагательные. Вообще же, я не придаю большого значения всем этим грамматическим пустякам: однако я полагаю, что в поучающих сочинениях часто нужно обращать внимание не столько на обычное употребление, сколько на аналогию, если она делает смысл более точным.

ПИСЬМА С ГОРЫ

ПИСЬМО VI
Верно ли, что автор нападает на Правительства.

Краткий разбор его книги.

Судебная процедура, учиненная в Женеве, беспримерна и не вызвала подражания ни в одной стране.

Еще, сударь, одно письмо¹, и вы от меня освободитесь. Но, приступая к нему, я нахожусь в весьма странном положении: я обязан его написать и не знаю, что в нем сказать. Можете ли вы себе представить, чтобы нужно было оправдываться в преступлении, которое тебе неведомо, и защищаться, но зная в чем тебя обвиняют? Однако это именно то, что я должен сделать но вопросу о Правительствах. Не предъявив обвинения, меня судят, клеймят за то, что я опубликовал два сочинения «дерзких, возмутительных, нечестивых, направленных на уничтожение христианской религии и всех Правительств»². Что касается религии, то у нас было, по крайней мере, некоторое основание установить, что имелось здесь в виду, и мы это уже рассмотрели. Но что касается до Правительств, ничто не может нам здесь дать ни малейшего указания. По этому вопросу постоянно избегали какого-либо рода разъяснения: никогда ничего не желали сказать ни о том, в каком это месте я собирался уничтожить Правительства, ни каким образом, ни с какой целью, ни также  что-либо, могущее доказать, что преступление

353

это не является воображаемым. Дело обстоит так, как если бы судили кого-нибудь за то, что он убил человека, не говоря где, кого, когда: за убийство вообще. При инквизиции обвиняемого заставляют угадать, в чем его обвиняют, но его не судят, не сказав ему, за что именно.

Автор Писем из Долины столь же старательно избегает объясниться по поводу этого, так называемого преступления³; он объединяет как то, что относится к религии, так и то, что относится к Правительствам в одном и том же предъявляемом мне обвинении; затем, приступая к вопросу о религии, он заявляет, что желает этим ограничиться, и держит свое слово. Как же мы сможем проверить обвинение в уничтожении Правительств, если те, кто его предъявляют, отказываются сказать в чем оно заключается?

Заметьте, как одним росчерком пера этот автор изменяет постановку вопроса. Совет провозглашает в своем решении, что мои книги стремятся уничтожить все Правительства; автор Писем говорит только, что Правительства подвергаются в этих книгах самой смелой критике. Но это весьма различные вещи. Критика, какой бы смелой она ни была, отнюдь не является заговором. Критиковать или порицать какие-либо законы — это не значит ниспровергать все законы. Это все равно, как если бы кого-либо стали обвинять в том, что он убивает больных, когда он указывает на ошибки врачей.

Повторяю, что же можно возразить против доводов, которых не хотят огласить? Как можно оправдать себя, если приговор вынесен без указания мотивов? Пусть, без всяких доказательств, эти господа говорят, что я хочу ниспровергнуть все Правительства; и пусть я скажу, что не хочу ниспровергнуть все Правительства; эти утверждения совершенно равноценны, за исключением того, что презумпция в мою пользу: ибо нужно предположить, что я лучше знаю, чем кто-либо другой, что именно я намерен сделать.

Но, в чем такая равноценность отсутствует, так это в результатах наших утверждений. На основании их утверждений моя книга сожжена и издан указ о моем аресте, а то, что утверждаю я, ничего здесь не изменяет. Если же я докажу, что обвинение ложно и приговор беззаконен, то позор, которым они меня покрыли, падет на них самих: постановление о моем аресте, палач — все должно обратиться против них; ибо никто столь радикальным образом не разрушает Правительство, как тот, кто использует его прямо противоположно цели его установления.

Недостаточно, однако, одних моих утверждений, нужно, чтобы я привел доказательства; и в этом видно, насколько плачевна участь частного лица, подчиненного несправедливым магистратам, когда им нечего страшиться суверена и когда они ставят себя выше законов. На бездоказательном утверждении они строят доказательства; и вот невинный наказан. Более того, они вменяют ему в преступление и то, что он защищается, и готовы наказать его еще и за то, что он доказал свою невиновность.

355

бор этой книги; и, если мы там не обнаружим с очевидностью тех разрушительных принципов, о которых идет речь, то будем, по крайней мере, знать, где их искать в этом труде, следуя методе автора.

Но, сударь, если, делая этот разбор, который будет кратким, вы найдете нужным сделать какой-либо вывод, то, пожалуйста, не спешите. Подождите, чтобы мы это обсудили вместе. Потом вы вернетесь назад, если пожелаете.

Что определяет единство Государства? Это — единение его членов. Но из чего рождается единение его членов? Из связующего их обязательства. До этого пункта все согласны.

Но какова основа этого обязательства? Вот где мнения авторов расходятся. По мнению одних⁵, это сила; по мнению других⁶, это отцовская власть; по мнению третьих, это воля Божия⁷. Каждый устанавливает свой принцип и нападает на принципы других. Я и сам не поступил иначе: следуя наиболее здравой части рассуждений тех, кто обсуждал эти вопросы, я принял за основание Политического организма соглашение между его членами; и я опроверг принципы, отличающиеся от моих.

Независимо от истинности этого принципа, он превосходит все остальные прочностью того, что он кладет в основу общества, ибо, что может служить более надежным основанием обязательств между людьми, нежели добровольное обязательство того, кто обязуется? Можно оспаривать любой иной принцип^I, но этот принцип оспаривать нельзя.

Но в силу этого условия свободы, заключающего в себе другие условия, всякого рода обязательства оказываются недействительными, даже перед судом людским. Таким образом, для того, чтобы определить это обязательство, нужно объяснить его природу; нужно найти его применение и его цель; нужно доказать, что оно приемлемо для людей и не содержит ничего противного естественным законам. Ибо столь же недозволено нарушать естественные законы Общественным договором, как недозволено нарушать позитивные законы⁸ соглашениями частных лиц: и лишь благодаря этим самым законам и существует свобода, сообщающая силу этому обязательству.

В результате этого рассмотрения я нахожу, что установление Общественного договора представляет собой соглашение особого рода, в силу которого каждый принимает обязательство по отношению ко всем; откуда следует взаимное обязательство всех в отношении каждого, что и является непосредственным предметом единения в обществе ⁹.

Я говорю, что это обязательство является обязательством особого рода потому, что, будучи абсолютным,  безусловным,  безоговорочным, оно не мо-

¹ Даже принцип воли Божией, по крайней мере в том, что касается его применения. Ибо, хотя и ясно, что то, чего хочет Бог, это то же самое, чего должен желать и человек, но не ясно, желает ли Бог, чтобы одно Правление предпочиталось другому, или чтобы повиновались Жаку, а не Гийому¹⁰. Но об этом-то и идет речь.

356

жет, однако, быть несправедливым и подверженным злоупотреблениям; ибо невозможно, чтобы Организм пожелал вредить самому себе, поскольку воля всего целого является волей всех.

Оно еще особого рода потому, что связывает договаривающихся, не подчиняя их никому, и потому, что, давая им одну их волю в качестве закона, оно оставляет их столь же свободными, какими они были и ранее.

Воля всех — это, следовательно, приказ, высший закон; и этот общий и олицетворенный закон и есть то, что я называю сувереном.

Из этого следует, что суверенитет неделим, неотчуждаем, и что он пребывает по самой своей сути во всех членах Организма.

Но как действует это отвлеченное и коллективное существо? Оно действует посредством законов и оно не могло бы действовать иначе.

Но что же такое закон? Это публичное и формальное провозглашение общей воли относительно предмета, представляющего общий интерес.

Я говорю относительно предмета, представляющего общий интерес потому, что Закон утерял бы сьою силу и перестал быть законом, если бы его предмет не касался всех.

Закон не может, по своей природе, быть принят ради какого-либо частного или индивидуального случая; но применение Закона распространяется на частные и индивидуальные случаи.

Законодательная власть, которая есть Суверен, нуждается, следовательно, в другой власти, которая исполняет, то есть которая превращает Закон в акты частного характера. Эта вторая власть должна быть установлена таким образом, чтобы она всегда исполняла Закон и чтобы она исполняла всегда только лишь Закон. Отсюда и происходит учреждение Правительства. Что такое Правительство? Это — посредствующий организм, установленный для сношений между подданными и сувереном, уполномоченный приводить в исполнение законы и поддерживать свободу как гражданскую, так и политическую.

Правительство, в качестве составной части Политического организма, участвует в выражении общей воли, которая его устанавливает; являясь же само корпусом, оно имеет свою собственную волю. Эти две воли иногда бывают между собой согласны, а иногда противоборствуют друг другу. Общий результат этого согласного действия и этой борьбы и определяет работу всей машины.

Принцип, лежащий в основе различных форм Правления, заключается в числе членов, составляющих Правительство. Чем меньше это число, тем большей силою обладает Правительство; чем больше это число, тем Правительство слабее; и так как верховная власть имеет всегда склонность к ослаблению, то Правительство стремится всегда усилиться. Таким образом, корпус исполнительный должен с течением времени брать верх над корпусом законодательным; и когда Закон, в конце концов, оказывается подчинен людям, то остаются лишь рабы и господа, а Государство разрушено.

357

До этого разрушения Правительство должно, путем своего естественного развития, измепять свою форму и переходить постепенно от большого числа своих членов к меньшему.

Различные формы, которые может принимать Правление, сводятся к трем главным. Сравнив эти формы по их преимуществам и недостаткам, я отдаю предпочтение той из них, которая является промежуточной между двумя крайними и которая называется аристократией. Здесь нужно вспомнить, что устройство Государства и устройство Правительства суть вещи весьма отличные друг от друга, и я их не смешивал. Наилучший из видов Правления — аристократический; наихудший вид верховной власти также аристократический¹¹.

Эти рассуждения влекут за собой еще и другие относительно того, каким образом вырождается Правление и относительно средств, которые могут задержать разрушение Политического организма¹².

Наконец, в последней книге я рассматриваю, путем сравнения с наилучшим Правлением, когда-либо существовавшим, а именно с Правлением Рима, внутреннее управление, наиболее благоприятное для лучшего устройства Государства; затем я заканчиваю эту книгу и всю работу разысканиями о том, каким образом религия может и должна входить, как составная часть, в Политический организм.

Что думали вы, сударь, читая этот краткий и верный разбор моей книги? Я это угадываю. Вы говорили самому себе: «Вот история образа Правления Женевы». Это то, что сказали при чтении этого труда все, кто знает ваше государственное устройство¹³.

И в самом деле, этот Первоначальный договор, эта сущность суверенитета, это владычество законов, это установление Правительства, этот способ сосредоточивать его функции в различных ступенях, чтобы уравновесить власть силою, эта тенденция к захвату власти, эти периодические собрания, Эта ловкость, умение обходиться без них, это, наконец, близкое разрушение ваших установлений, которое вам угрожает и которое я хотел предупредить, не есть ли все это точь-в-точь изображение вашей Республики, с момента ее рождения и до сего дня?

Я, следовательно, взял ваше государственное устройство, которое нахожу прекрасным, за образец политических установлений; и ставя вас в пример Европе, далекий от стремления вас уничтожить, я излагал средства вас сохранить. Это устройство, как бы хорошо оно ни было, не лишено недостатков: можно было предупредить искажения, которые оно претерпело, оградить его от опасности, которой оно подвергается сейчас. Я предвидел эту опасность. я о ней говорил, я указывал па меры ее предупреждения: было ли это с моей стороны желанием разрушить ваше устройство, если я обращал внимание на то, что нужно было сделать для его сохранения? Из-за моей любви к этому устройству, я и желал, чтобы ничто не могло его искажать. Вот в чем все мое

358

преступление; я возможно был неправ; но, если любовь к отечеству меня ослепляла в этом отношении, то ему ли следовало меня за это наказывать?

Как мог я стремиться ниспровергать все Правительства, если я принял за их основание все то, на чем основано ваше? Один этот факт уничтожает обвинение. Раз уже существовало Правление, устроенное по моему образцу, я не мог, следовательно, стремиться разрушать все существующие Правления. Ах, сударь, если бы я ограничился лишь разработкой некой отвлеченной системы, то вы можете быть уверены, что никто ничего бы не сказал: удовольствовались бы тем, что «Общественный договор» вместе с Государством Платона, Утопией и Севарамбами¹⁴ изгнали бы в область фантазий. Но я описывал нечто уже существующее, а желали, чтобы оно изменило свой облик. Моя книга содержала доказательства готовившегося покушения: вот чего мне не простили.

Но вот что покажется вам странным. Моя книга нападает на все Правительства, и она не запрещена ни одним из них!¹⁵ Она утверждает преимущества одного Правительства¹⁶, ставит его в пример, и это-то Правительство ее и сжигает! Не странно ли, что Правительства, на которые нападают, молчат, а Правительство, которое не затрагивают, свирепствует? Что же, магистрат Женевы становится защитником других Правительств против своего собственного! Он наказывает своего собственного гражданина за то, что он оказал предпочтение законам своей страны перед всеми другими? Постижимо ли это? и поверили бы вы этому, если бы сами того не видели? Во всех других стра-нах Европы, разве кто-либо подумал преследовать по суду этот труд? Нет; Этого не сделало даже и то Государство¹⁷, в котором он был напечатан^I. Даже Франция, где магистраты в этом отношении столь строги; разве там запретили эту книгу? Ничего подобного: сперва наложили запрет на ввоз голландского издания, по оно было перепечатано без разрешения авторов¹⁸ во Франции, и это издание там распространяется беспрепятственно. Следовательно, здесь было дело коммерческое, а не административное. Предпочли, чтобы доход от книги получил французский издатель, а не иностранный; вот и все.

Общественный договор не был сожжен нигде, кроме Женевы, где он не был напечатан; только лишь женевский магистрат обнаружил в нем принципы, разрушительные по отношению ко всем Правительствам. Правду говоря, этот магистрат ничего не сказал, каковы эти принципы; и тут я думаю, он поступил весьма осмотрительно.

Результат неосторожных запрещений заключается и том, что сами они не соблюдаются и подрывают силу власти. Моя книга в Женеве у всех в руках, и разве не живет она там также во всех сердцах!   Прочтите ее, сударь, эту

¹ В разгаре шума, вызванного судебными преследованиями в Париже и Женеве, застигнутый врасплох магистрат запретил обе книги: но, рассмотрев их гам, Этот мудрый магистрат изменил свое мнение, главным образом относительно Общественною договора.

359

книгу, столь очерненную, но столь же и необходимую; вы в ней повсюду увидите, что Закон там ставится выше людей; вы там всюду увидите требования свободы, но не выходящей из-под власти законов, без которых свобода не может существовать и подчиняясь которым мы всегда свободны, какого рода Правление ни было бы. Тем самым, я, говорят, не угождаю Властям. Тем хуже для них; ибо я защищаю их подлинные интересы, если бы только они могли их видеть и им следовать. Но страсти ослепляют людей относительно собственного их блага. Те, кто подчиняют законы человеческим страстям, суть действительные разрушители Правительств: вот люди, которых следовало бы наказывать.

Основы Государства одни и те же при всех Правлениях, и эти основы установлены в моей книге лучше, чем в какой-либо другой. Когда затем речь заходит о сравнении различных форм Правления, нельзя избежать того, чтобы не взвесить преимущества и недостатки каждого из них в отдельности; я думаю, что именно это я и сделал с беспристрастием. Все взвесив, я отдал предпочтение образу Правления моей страны. Это было естественно и разумно; меня бы стали порицать, если бы я так не поступил. Но я отнюдь не сделал исключения и для других Правлений; напротив, я показал, что каждое из них имеет свое основание, заставляющее предпочитать его любому другому, в зависимости от людей, времени и места. Таким образом, я отнюдь не разрушал все формы Правления, я все их обосновывал.

Говоря, в частности, о монархическом Правлении, я выявил его преимущества, но не скрыл также и его недостатков¹⁹. Это является, я полагаю, правом мыслящего человека. И, если бы я его исключил, чего, копечно, не сделал, то разве следовало бы из этого, что меня должны были бы наказать в Женеве? Был ли в какой-либо монархии отдан приказ об аресте Гоббса за то, что его принципы разрушительны для всякого республиканского Правления? и судят ли там, где правят короли, тех авторов, которые отвергают и унижают Республики? Не является ли это право взаимным? и Республиканцы не являются ли суверенами в своей стране, подобно тому, как короли являются таковыми у себя? Что касается меня, то я не отвергал ни одного из Правлений и не пренебрег ни одним из них. Рассматривая их, сравнивая их между собою, я держал весы и высчитывал вес: ничего другого я не делал.

Нигде не должно наказывать рассудок или даже рассуждения; это наказание было бы слишком ярким свидетельством против тех, кто его наложил. Петиционеры очень хорошо установили²⁰, что моя книга, в которой я не выхожу за пределы рассмотрения вопроса в общем его виде, отнюдь не нападая на образ Правления Женевы, и которая издана за пределами ее территории. не может рассматриваться иначе, как одна из тех, которые трактуют об естественном и политическом праве, и относительно которых законы не предоставляют Совету никакой власти; эти книги всегда открыто продавались в города, какой бы принцип в них ни выдвигался и какое бы мнение в них ни

360

высказывалось. Я не единственный, кто, обсуждая отвлеченно вопросы политики, мог трактовать их с некоторой смелостью. Не всякий это делает, но каждый человек имеет право это делать. Многие пользуются этим правом; но я единственный, кого наказывают за то, что он им воспользовался. Несчастный Сидней ²¹ думал так же, как и я, но он действовал: именно за свои действия, а не за свою книгу, он имел честь пролить свою кровь. Альтузий²² в Германии нажил себе врагов, но его не подвергали преследованию в уголовном порядке. Локк, Монтескье, аббат де Сен-Пьер ²³ рассматривали эти же вопросы и нередко, по меньшей мере, столь же вольно. Локк, в частности, рассматривал их на основе тех же принципов, что и я²⁴. Все трое родились под властью королей, спокойно жили и умерли в почете, в своих странах. Вам известно, какому обращению подвергся я в своей стране.

Поэтому будьте уверены, что эти унижения не только не заставили меня покраснеть, но я горжусь ими, ибо они служат лишь выяснению причины, в силу которой я им подвергаюсь, а эта причина заключается в том, что у мена большие заслуги перед моей страной. Поведение Совета²⁵ в отношении меня, конечно, меня огорчает, ибо разрывает узы, которые были для меня столь дороги. Но, может ли оно меня унизить? Нет, оно меня возвышает, оно меня ставит в ряды тех, кто страдал за свободу. Мои книги, что бы с ними ни сделали, будут всегда свидетельствовать сами за себя; и обращение, которому они подверглись, лишь спасет от позора те сочинения, которые удостоятся чести быть сожженными вслед за моими.

ПИСЬМО VII

Нынешнее положение Женевского Правительства, установленное Эдиктом о посредничестве.

Вы скажете, сударь ²⁶, что я слишком многословен, но я был вынужден к этому; да и трактуемые мною темы не обсуждаются в эпиграммах. Кроме того, темы эти не уводят меня столь далеко, как это может показаться, от той, которая вас интересует. Говоря о себе, я думал о вас; и ваш вопрос столь тесно связан с моим, что разрешение его связано с разрешением моего. Мне остается лишь сделать вывод. Всюду, где невиновность под угрозой, ничто не может находиться в безопасности. Всюду, где законы нарушаются безнаказанно, нет больше свободы.

Однако, поскольку можно отделять частный интерес от интереса общественного, ваши мысли по этому вопросу еще не ясны. Вы настаиваете, чтобы я помог вам их уточнить. Вы спрашиваете, каково нынешнее положенно ка-

361

шей Республики и что должны делать ее граждане. Легче ответить на первый вопрос, чем на второй.

Этот первый вопрос вас, конечно, меньше затрудняет сам по себе, чем противоречивые решения, которые ему даются вокруг вас. Люди, обладающие весьма здравым смыслом, вам говорят: «Мы самый свободный из всех народов»; а другие, также обладающие весьма здравым смыслом, утверждают: «Мы живем в состоянии самого жестокого порабощения». Которые же из них правы? — спрашиваете вы меня. И те и другие, сударь, но в различных отношениях: их примиряет одно очень простое различие. Ничто не может быть более свободным, чем ваше юридическое положение; но ничто не может быть более рабским, чем ваше действительное положение.

Ваши законы обретают свою силу только от вас самих. Вы признаете лишь те из них, которые создаются вами. Вы платите лишь те подати, которые налагаете сами. Вы избираете начальников, которые вами управляют. Они имеют право судить вас лишь в соответствии с предписанными формами. В Генеральном Совете вы являетесь законодателями, суверенами, независимыми от какой-либо человеческой власти. Вы ратифицируете договоры, вы решаете вопросы мира и войны. Сами ваши магистраты называют вас сиятельнейшими, высокочтимыми и владетельными Государями. Вот в чем ваша свобода, а теперь — вот в чем ваше рабство.

Организм, на который возложено исполнение ваших законов²⁷, является их истолкователем и высшим арбитром. Он заставляет их говорить, как ему угодно. Он может заставить их умолкнуть²⁸. Он может даже их нарушить, а вы не можете навести здесь порядок: Организм стоит выше законов.

Начальники, которых вы избираете, обладают, независимо от вашего избрания, другими полномочиями, полученными не от вас, и они расширяют Эти полномочия за счет тех, которые получают от вас. Будучи ограничены в ваших выборах²⁹ малым числом людей, которые все придерживаются одинаковых принципов и движимы одинаковыми интересами, вы делаете с соблюдением величайших формальностей маловажный выбор. В этом деле важно было бы иметь возможность отвергнуть всех, между которыми вас принуждают сделать выбор³⁰. При видимости свободы избрания вы оказываетесь столь стесненпыми со всех сторон, что не можете даже избрать ни первого Синдика³¹, ни Синдика стражи; глава Республики и главный военачальник избираются не вами.

Если вас не вправе облагать новыми налогами, то и вы не вправе отменять старые. Финансы Государства так поставлены, что без вашего участия они могут обеспечивать все³². Поэтому нет никогда нужды считаться с вами в этой области, и ваши права в этом отношении оказываются частично упраздненными и совершенно ненужными.

Правила судопроизводства, которым нужно следовать, когда вас судят, предписаны; но, когда Совет не желает им следовать, никто не может ни при-

362

нудить его к этому, ни обязать исправить допущенные им нарушения. Относительно этого я в состоянии представить вам доказательства, и вы знаете, что не только я могу это сделать.

В Генеральном Совете ваша суверенная власть скована: вы можете действовать лишь только тогда, когда это угодно вашим магистратам, и говорить только тогда, когда они вас спрашивают. Если они даже вовсе не пожелают собирать Генеральный Совет, то ваша власть, ваше существование окажутся превращенными в ничто, а вы сможете лишь тщетно роптать на это, тогда как они будут презирать этот ропот.

Наконец, если на этом собрании вы — суверенные Государи, то выйдя из него, вы — уже ничто ³³. Четыре часа в год подчиненно-суверенные, вы являетесь подданными³⁴ остальную часть вашей жизни, и вы полностью предоставлены чужому произволу.

С вами произошло, господа, то, что происходит со всеми Правительствами, подобными вашему. Сначала законодательная власть и исполнительная, которые составляют суверенитет, не отделены друг от друга. Суверенный народ сам проявляет свою волю и сам делает то, что он хочет. Вскоре неудобство этого участия всех во всем вынуждает суверенный народ возложить на нескольких его членов выполнение своей воли. Эти должностные лица, после выполнения данного им поручения, дают в этом отчет и опять становятся равны всем остальным. Мало-помалу эти поручения делаются частыми и, наконец, постоянными. Незаметно образуется корпорация, действующая по стоянно. Постоянно действующая корпорация не может давать отчета в каждом акте. Она отдает отчет лишь в главнейших. Вскоре она приходит к тому, что не дает отчета больше ни в каком. Чем активнее становится действующая власть, тем более она ослабляет власть волеизъявляющую. Воля вчерашняя начинает считаться и волей сегодняшней, тогда как вчерашний акт не освобождает от необходимости действовать сегодня. Наконец, бездействие власти волеизъявляющей подчиняет ее власти исполняющей. Действия последней, а вскоре и ее воля, делаются независимыми. Вместо того, чтобы действовать, подчиняясь волеизъявляющей власти, она оказывает па нее воздействие. Тогда в Государстве остается лишь одна действующая власть: это — власть исполнительная. Исполнительная власть является только лишь силой, а там, где царит одна только сила, Государство распадается³⁵. Вот, сударь, как разрушаются, в конце концов, все демократические Государства.

Просмотрите летопись вашего Государства с того времени, когда ваши Синдики, простые исполнители, учрежденные общиной для выполнения того или иного дела, низко кланяясь, отдавали ей отчет в выполнении поручения и возвращались тотчас же в разряд частных лиц³⁶, до того времени, когда эти же самые Синдики, пренебрегая правами начальников и судей, которые они получали при своем избрании, стали им предпочитать произвол власти, корпорации³⁷, члены которой не избираются общиной,   и   которая   над  нею

364

устанавливается вопреки законам. Проследите за развитием, которое отделяет эти два положения вещей, и вы узнаете, в каком состоянии вы оказались и через какие ступени вы к нему пришли.

То, что происходит с вами, мог бы предвидеть какой-нибудь политик два века тому назад. Он бы сказал: «Первоначальное устроение, которое вы создаете, хорошо для настоящего времени, но плохо для будущего. Оно хорошо для того, чтобы установить политическую свободу, но плохо для ее сохранения; и то, что составляет сейчас вашу безопасность, в скором времени превратится в железо ваших оков. Эти три организма³⁸, которые настолько входят один в другой, что от наименьшего зависит деятельность наибольшего, находятся в равновесии, пока действие наибольшего необходимо и пока законодательство не может обойтись без Законодателя. Но, как только эта свобода установлена, установивший ее организм не в состоянии ее поддерживать, и она должна погибнуть. И сами ваши законы станут причиной вашей гибели». Вот именно это с вами и произошло. Это же, в ином масштабе, было причиной падения и Польского Правительства, но из-за противоположной крайности. Конституция Польской Республики хороша лишь для образа Правления, в котором нечего больше менять³⁹. Ваша же, наоборот, хороша только до тех пор, пока постоянно действует законодательный Организм.

Ваши магистраты всегда неустанно трудились над тем, чтобы высшую власть Генерального Совета передать Малому Совету через посредство Совета Двухсот, но их усилия имели различные последствия в зависимости от того, как они их к этому прилагали. Почти все их блестящие предприятия проваливались, потому что они встречали сопротивление и потому что в таком Государстве, как ваше, сопротивление общества всегда непреодолимо, когда оно основывается на законах.

Причина этого очевидна. Во всяком Государстве Закон говорит тогда, когда говорит суверен. Однако при такой демократии, когда народ является сувереном, когда внутренние разделения нарушают всякие формы и заставляют умолкнуть все виды власти, остается одна лишь его власть; и на чью сторону склоняется тогда наибольшее число, па той стороне Закон и власть.

Если Граждане и Горожане, взятые вместе, не являются сувереном, то Советы без Граждан и Горожан являются им еще в меньшей степени, ибо они по своей численности составляют только лишь его наименьшую часть. Как только речь заходит о высшей власти, все в Женеве делаются равными, как гласит Эдикт⁴⁰. «Пусть все довольствуются положением Граждан и Горожан, не стремясь искать предпочтения друг перед другом и присваивать себе какую-либо власть и господство над другими». Помимо Генерального Совета, нет другого суверена, как только лишь Закон; но когда на сам Закон делаются напалки со стороны его служителей, то поддержать его должен Законода-

365

тель. Вот почему всюду, где царит подлинная свобода, в важных предприятиях народ почти всегда имеет преимущество.

Но не важными предприятиями ваши магистраты привели дела в то положение, в каком они находятся ныне. Это было сделано путем умеренных и постоянных усилий, путем почти незаметных изменений, последствия которых вы не могли предвидеть и которые вы с трудом даже могли заметить. Народу невозможно непрестанно остерегаться всего того, что происходит; и эта бдительность была бы поставлена ему даже в упрек. Его обвинили бы в проявлении беспокойства и волнения, в том, что он постоянно готов бить тревогу по пустякам. Но из этих-то пустяков, которые замалчиваются, Совет умеет со временем делать нечто. Доказательство этому — то, что происходит в настоящее время у вас на глазах.

Вся власть в Республике находится в руках Синдиков⁴¹, которые избираются в Генеральном Совете. Они там приносят присягу⁴², потому что он один стоит выше их. И они приносят эту присягу только лишь в ртом Совете, потому что только ему одному они обязаны отчетом в своем поведении, в своей верности относительно выполнения присяги, которую они там принесли. Они клянутся честно и нелицеприятно творить правосудие. Они единственные магистраты, которые приносят такую клятву на этом Собрании, потому что они суть единственные, кому это право предоставляется сувереном^I и кто его осуществляет, подчиняясь только власти суверена. При публичном суде над преступниками только они одни клянутся перед народом, вставая со своих мест^II и поднимая свои жезлы, «в том, что они судили праведно, без ненависти и лицеприятия, моля Бога их покарать, если они поступили противу этого». И в прошлом приговоры по уголовным делам выносились от одного лишь их имени⁴³, без упоминания иного Совета, кроме как только Совета Граждан, как это видно из приговора по делу Морелли, который приводится выше ⁴⁴ и из приговора по делу Валентина Жентийя⁴⁵, упоминаемого в сочинениях Кальвина ⁴⁶.

Однако вы прекрасно понимаете, что эта исключительная власть, получаемая таким образом непосредственно от народа, весьма стесняет притязания Совета. Поэтому, естественно, чтобы освободиться от этой зависимости, он старается мало-помалу ослабить   власть   Синдиков,   растворить  в   Совете

^I  Это право предоставляется их Лейтенанту лишь через их посредство и поэтому-то он не приносит никакой присяги в Генеральном Совете. «Но,— говорит автор Писем ⁴⁷,— разве менее обязательна присяга, которую приносят члены Совета, и исполнение обязательств, взятых перед самим Божеством, зависит ли от места,  в котором они даются?» Нет, конечно. Но следует ли из этого, что безразлично, в каком месте и кому приносить присягу? И не указывает ли этот выбор лишь только на то, кем дается э^та власть, либо, кому нужно отдавать отчет  в  использовании ее? С какими государственными мужами имеем мы дело, если им нужно говорить об этом? Разве они не знают об этом или притворяются, что не знают?

^II   Совет здесь также присутствует, но члены его не клянутся и сидят.

366

судебную власть, которую они получили, и незаметно передать этому постоянному организму, члены которого не избираются народом, большую, по временную власть магистратов, которых он избирает. Сами Синдики не только не противятся этому изменению, но должны также его приветствовать, потому что они бывают Синдиками только раз в четыре года и могут даже ими не быть; тогда как, что бы пи случилось, они являются Советниками всю свою жизнь, ибо грабо⁴⁸ превратились уже в ненужный церемониал^III.

Как только это будет достигнуто, избрание Синдиков также превратится в церемонию, столь же ненужную, как и созыв Генерального Совета; и Малый Совет будет весьма мирно наблюдать за исключениями или предпочтениями, которые народ может оказывать всем членам — Синдикам, когда все это потеряет полностью свое значение.

Для достижения же этой цели существует, прежде всего, одно великое средство, которого народ не может знать. Это — внутренний порядок, установленный в Совете, форму которого, хотя она и регламентируется Эдиктами, Совет может устанавливать по своему усмотрению^IV, без какого-либо надзирателя, который мог бы ему в этом помешать; ибо, что касается до Генерального Прокурора, то его в этом отношении нужно считать за ничто^V. Но это-

^III  Согласно первоначальному устроению, четыре вновь избранных Синдика и четыре прежних Синдика выводили ежегодно восемь из шестнадцати остающихся членов Малого Совета и предлагали восемь новых, кандидатуры которых ставились затем на голосование в Совете Двухсот и либо принимались, либо отклонялись. Но незаметно из состава старых Советников стали выводить только лишь тех, чье поведение давало основание для порицания; и в случае совершения ими какого-нибудь тяжкого проступка не ожидали выборов, чтобы их наказать, а заключали их сразу же в тюрьму и судили, как самое незначительное частное лицо⁴⁹. Благодаря этому правилу — не откладывать наказание и делать его суровым,— остающиеся Советники были все безупречны, не давали никакого повода к исключению, что и превратило этот обычай в церемониальную  и пустую формальность,  носящую сегодня название грабо, Замечательное следствие свободного управления, когда сам захват может осуществляться, только лишь опираясь на добродетель.

К тому же, только взаимное право обоих Советов могло бы помешать одному из них осмелиться воспользоваться грабо против другого (разве что сговорившись с ним), из опасения, что другой отплатит ему тем же. В сущности грабо служит лишь тому, чтобы держать их объединенными против Горожан и выбрасывать одного при помощи другого из тех членов, у которых не оказалось бы чувства солидарности.

^IV  Таким образом, начиная с 1655 г.⁵⁰ Малый  Совет и  Совет Двухсот установили у себя баллотировку и билеты, вопреки Эдикту⁵¹.

^V Генеральный Прокурор⁵³, должность которого учреждена, чтобы он был мужем Закона, является лишь человеком Совета. По двум причинам эта должность почти всегда исполняется противно духу ее установления. Одна из них — норок самого эчи-го установления, который превращает эту магистратуру в ступень для вхождения в Совет; тогда как Генеральный Прокурор по закону должен довольствоваться своим местом, и ему должно было быть воспрещено Законом домогаться какого-либо другого. Второй причиной является неосторожность народа, который доверяет эту должность людям, имеющим родственные связи в Совете⁵³, или принадлежащим к семьям,

367

го еще недостаточно. Нужно приучить сам народ к такой передаче судебной власти. Для этого не начинают с учреждения для разбирательства важных дел судов, состоящих из одних Советников, а учреждают сначала менее значительные суды для разбирательства дел менее важных. Обычно председа-тельствование в этих судах поручается какому-либо Синдику, которого заменяют иногда бывшим Синдиком, а затем Советником, причем никто нз обращает на это внимания. Этот прием повторяют без шума до тех пор, пока он не войдет в обычай. Затем это переносится на уголовные дела. Для какого-либо более важного случая учреждается суд, чтобы судить граждан. Используя закон относительно отводов, председательствовать в этом суде поручается какому-либо Советнику. Тогда народ открывает глаза и начинает роптать. Ему говорят: «На что вы жалуетесь? Посмотрите  на примеры; мы не вводим ничего нового»⁵⁴.

Вот, сударь, политика ваших магистратов. Они вводят свои новшества мало-помалу, медленно, так, чтобы никто не видел их последствий. И когда, наконец, новшества замечают и хотят внести исправления, сами же магистраты начинают кричать, что здесь желают вводить новшества.

И в самом деле, посмотрите, не выходя за пределы этого примера, что они сказали по этому поводу. Они опирались на закон об отводах⁵⁵, им отвечают: «Основной закон Государства⁵⁶ гласит, что граждане должны быть судимы только своими Синдиками. При столкновении этих двух законов, второй должен исключить первый. В подобном случае для соблюдения их обоих нужно было бы скорее избирать Синдика ad actum»^57*. Как только это слово сказано, кажется, что все погибло. Синдика ad actum». Как новшество⁵⁵! Что до меня, то я в этом не вижу ничего, что было бы столь ново, как они говорят. Если это касается самого слова, то его употребляют каждый год при выборах; а если это касается сущности, то она является еще менее новой, ибо первыми Синдиками, которые существовали в городе, были лишь Синдики ad actum. Когда Генеральный Прокурор подлежит отводу, не нужен ли другой Генеральный Прокурор ad actum для исполнения его функций? А его помощники, которые берутся из Совета Двухсот для заполнения судов, разве они суть что-либо иное, как не Советники ad actum? Когда появляется какое-либо новое злоупотребление, отнюдь не будет новшеством предложить против него новое средство. Напротив, это будет означать стремление восста-

члены которых могут входить в Совет, не учитывая, что они не преминут употребить против него же самого то оружие, которое он им дает для защиты. Я слышал, что женевцы делают различие между человеком из народа и мужем Закона; как будто Это не одно и то же. Генеральные Прокуроры должны были бы в течение шести лет своей службы быть начальниками Горожан и составить после этого их Совет. Но получили ли эти горожане от своих Прокуроров хорошую защиту и добрые советы и должны ли они поздравлять себя с таким выбором? ^* При бумагах (т. с. секретарь)  (лаг.).

368

новить прежнее положение вещей. Но эти господа не любят, чтобы копались таким образом в древностях их города. Только в древностях Карфагена и Рима⁵⁹ позволяют они искать объяснения ваших законов.

Я не буду делать никакого сопоставления между теми их предприятиями, которые потерпели неудачу, и теми, которые удались: даже, если в количественном отношении они компенсировали друг друга, то это отнюдь не так в отношении общего результата. При всяком удавшемся предприятии они выигрывают в силе, а при неудавшемся теряют только время. Бы же, которые стремитесь и можете стремиться только лишь к сохранению вашей конституции, напротив, если что теряете, то ваши потери реальны, а если что выигрываете, то не выигрываете ничего. При подобном развитии событий как же можно надеяться оставаться все время в том же положении?

Из всех периодов, над которыми заставляет задуматься поучительная история вашего Правления ⁶⁰, самым замечательным по причинам, обусловившим его характер, и самым значительным по своим результатам был период, породивший Регламент о Посредничестве. Начало этому славному периоду было положено одним неосторожным предприятием, несвоевременно осуществленным вашими магистратами. Они потихоньку присвоили себе право облагать налогами ⁶¹ и, не укрепив еще в достаточной степени свою власть, пожелали уже употребить во зло это право. Вместо того чтобы сделать это своим завершающим ударом, они, побуждаемые жадностью, нанесли его прежде других, а именно, после одного волнения ⁶², которое тогда еще окончательно не утихло. Эта ошибка повлекла за собою другие, более существенные, которые трудно было исправить. Каким же образом столь тонкие политики могли не знать простого правила, которое они нарушили в данном случае? В любой стране народ лишь тогда замечает, что на его свободу покушаются, когда покушаются на его карман, а поэтому-то ловкие захватчики весьма остерегаются это делать, пока все остальное не сделано. Ваши же магистраты пожелали нарушить этот порядок, за что и поплатились ^VI. Последствия этого дела вызвали движение 1734 г., плодом которого явился ужасный заговор⁶³.

Это было второй ошибкой, худшей, чем первая. Обладая всеми преимуществами, которые дает время, они, однако, лишают себя этих преимуществ вследствие поспешности своих действий, и приводят всю машину в такое состояние, что она внезапно сама начинает работать; это  то, что чуть и не

^vr Налоги, установленные в 1716 г.⁶⁴, были введены для покрытия расходов, связанных с новыми укреплениями. План этих новых укреплений был огромный^б5, и он был выполнен частично. Столь обширные укрепления делали необходимым наличие большого гарнизона; и целью создания этого большого гарнизона было держать Граждан и Горожан под ярмом. Таким образом, за их же счет выковывали готовящиеся для них цепи. Этот проект был хорошо составлен, но он осуществлялся в обратном порядке, и поэтому-то он не мог удаться.

369

получилось в данном случае. События, предшествовавшие Посредничеству, заставили их потерять столетие и произвели еще другое неблагоприятное для них последствие, заключавшееся в том, что Европа узнала, что эти Горожане, которых магистраты желали уничтожить, изображая их в виде разнузданной черни, умели, пользуясь своим перевесом, соблюдать умеренность, которой магистраты, пользуясь преимуществами, никогда не проявляли⁶⁶.

Я не скажу, должно ли считаться обращение с просьбой о Посредничестве третьей ошибкой⁶⁷. Это Посредничество было предложено, или казалось, что это было так. Я не могу и не хочу вникать в то, было ли оно действительно предложено или же было исходатайствовано. Я знаю только одно, что когда вы подвергались самой большой опасности, все хранили молчание и что это молчание было нарушено лишь тогда, когда этой опасности стала подвергаться другая партия. Впрочем, я тем более не хочу обвинять ваших магистратов в том, что они якобы умоляли о посредничестве, что даже осмеливаться говорить об этом — является в их глазах самым большим преступлением.

Один гражданин⁶⁸, жалуясь на незаконный, несправедливый и позорящий его арест, вопрошал, как ему нужно поступить, чтобы прибегнуть к Гарантии ^б9. Магистрат, к которому он обратился, осмелился ему ответить, что За один уже этот запрос он заслуживает смерти. Но по отношению к суверену это было бы преступлением столь же тяжким, а может быть и еще более тяжким, со стороны Совета, нежели со стороны простого частного лица, и я не вижу, в чем заключается заслуживающее наказания смертной казнью преступление человека, повинного в обжаловании во втором случае, узаконенном Гарантией,— случае, являющемся следствием первого.

Скажу еще, что я отнюдь не собираюсь обсуждать столь щекотливый и столь трудно разрешимый вопрос. Относительно того, что нас здесь интересует, я рассматриваю только состояние вашего образа Правления, определявшееся прежде Регламентом, подписанным Полномочными, но извращенное теперь новыми мерами, предпринятыми вашими магистратами. Я принужден сделать длинное отступление, чтобы прийти к цели; соблаговолите же следовать за мною, и мы благополучно придем к ней.

Я вовсе не беру на себя смелость критиковать этот Регламент⁷⁰. Напротив, я восхищаюсь его мудростью и уважаю его беспристрастность. Я полагаю, что он содержит самые справедливые намерения и самые разумные постановления. Когда знаешь, сколь много обстоятельств было против вас в этот критический момент, сколь много предрассудков вы должны были победить, какие влияния преодолеть, сколько ложных положений разрушить; когда вспоминаешь, с какой уверенностью ваши противники рассчитывали раздавить вас чужими руками,— то можно лишь воздать хвалу усердию, постоянству и талантам ваших защитников, справедливости Держав, выполнявших обязанности посредников, и неподкупности Полномочных, завершивших этот труд, целью которого был мир.

370

Что бы ни говорили, Эдикт о Посредничестве оказался спасительным для Республики; и если его не нарушат, то он будет служить ее сохранению. Если этот труд и не совершенен сам но себе, то он является таковым относительно. Он совершенен по отношению к своему времени, месту и обстоятельствам. Он наилучший из того, что могло бы вам подойти. Он должен быть для вас неприкосновенным и священным из соображений благоразумия, даже если бы он не стал для вас таковым в силу необходимости. И вы не должны вычеркивать из него ни одной строки, даже если бы было в вашей власти его уничтожить. Даже более того, само основание, делающее его необходимым, делает этот Эдикт необходимым весь целиком. Так как все его статьи, уравновешивая друг друга, обеспечивают устойчивость, то изменение одной из них — его разрушит. Насколько этот Регламент полезен, настолько же он будет и вреден, если его таким образом исказить. Нет ничего опаснее, как взять отдельно несколько Статей и оторвать их от целого, которое они укрепляют. Лучше пусть все здание будет снесено до основания, чем оно пошатнется. Дайте только вынуть хотя бы один камень из свода, и оно раздавит вас под своими развалинами.

Это можно легче всего понять, если рассмотреть Статьи, на которые ссылается Совет, и те из них, которые он хочет исключить. Вспомните, сударь, в каком духе я предпринимаю это рассмотрение. Будучи далек от того, чтобы советовать вам изменять Эдикт о Посредничестве, я хочу вам дать понять, насколько важно не допускать на него никакого посягательства. Если кажется, что я и критикую некоторые Статьи, так это для того, чтобы показать, каковы были бы последствия изъятия других, которые их исправляют. Если кажется, что я предлагаю неподходящие здесь средства, так это я делаю для того, чтобы показать недобросовестность тех, кто находит трудности непреодолимыми, тогда как их очень легко устранить. Сделав это разъяснение, я со спокойной совестью перехожу к сути дела, будучи уверен, что говорю с человеком, слишком правдивым для того, чтобы он мог мне приписать намерения, совершенно противоположные моему.

Я хорошо понимаю, что если бы я обращался к чужестранцам, то мне бы подобало, дабы меня поняли, начать с описания вашей конституции. Но это описание уже в достаточной для них мере сделано в статье «Женева» г-на д'Аламбера⁷¹; и более подробное изложение было бы для вас излишним, ибо вы знаете ваши политические законы лучше, чем я сам, или, по крайней мере, ближе видели их применение; я, следовательно, ограничусь тем, что бегло коснусь тех Статей этого Регламента, которые относятся к настоящему вопросу и которые наилучшим образом могут послужить его разрешению.

Уже из первой Статьи⁷² я вижу, что Правительство у вас состоит из пяти ступеней, подчиненных и в то же время независимых, т. е. таких, каждая из которых обязательно должна существовать; из этих ступеней ни одна не может посягать на права и атрибуты другой, и в эти пять ступеней входит Геяе-

371

ральный Совет. Исходя из этого, я вижу, что в каждой из пяти ступеней заключается особая частица Правительства; но я никак не вижу здесь устрояющей власти, которая их устанавливает, связывает и от которой они все зависят; я никак не вижу здесь суверена. Но во всяком политическом Государстве необходимо наличие высшей власти, центра, в котором все сходится, принципа, из которого все исходит, суверена, который все может.

Вообразите, сударь, что кто-либо, описывая вам конституцию Англии, станет говорить так: «Правительство Великобритании состоит из четырех ступеней, из которых ни одна не может посягнуть на права и атрибуты других, а именно: Король, Верхняя Палата, Нижняя Палата и Парламент». Не сказали бы вы тотчас же: «Вы ошибаетесь: здесь только лишь три ступени. Парламент, когда в нем заседает Король, включает их все; он является не четвертой ступенью, а единым целым. Он являет собою единственную и высшую власть, от которой каждая ступень получает свои права и существование. Облеченный законодательной властью, он может изменять даже основной Закон, в силу которого существует каждая из этих ступеней. Он может это делать, и, более того, он это делал».

Этот ответ верен; ясно, как он может быть применен к делу. И, однако, существует еще та разница, что Английский Парламент является сувереном лишь в силу Закона и представляемых им прав и полномочий. Тогда как Генеральный Совет Женевы не учрежден и не уполномочен никем. Он суверен сам по себе. Он является живым и основным Законом, который дает жизнь и силу всему остальному и который не знает других прав, как только его собственные. Генеральный Совет не является какой-либо ступенью в Государстве; он сам — это и есть Государство.

Статья вторая⁷³ гласит, что Синдики могут быть взяты только лишь из состава Совета Двадцати пяти. Однако Синдики являются магистратами на годичный срок, которых народ избирает и выбирает не только для того, чтобы они были его судьями, но, в случае надобности, и его защитниками от постоянных членов Советов, которых он не выбирает^VII.

Действие этого ограничения зависит от различия, существующего между властью членов Совета и властью Синдиков. Ибо если это различие будет не очень велико  и какой-либо Синдик не станет ценить свою власть как Син-

^VII Предоставляя право выбора членов Малого Совета Совету Двухсот, очень легко было согласовать это право с основным Законом. Для этого достаточно было прибавить, что войти в состав Совета нельзя иначе, как только лишь после отправления должности Аудитора⁷⁴. Иерархия должностей тогда лучше соблюдалась бы, и все три Совета участвовали бы в выборах того, кто все приводит в действие; это было бы не только важно, но и необходимо для сохранения единства государственного устройства. Женевцы могут не понять преимущества этого условия, если учесть, что выбор Аудиторов имеет в настоящее время мало значения; но эта должность рассматривалась бы совсем иначе, если бы только через нее открывался бы доступ в Совет.

372

дика на годичный срок выше постоянной его власти как Советника, то такое избрание будет для него почти безразличным. Он не очень будет стараться получить такую власть и ничего не сделает, чтобы ее оправдать. Если все члены Совета, движимые одним и тем же духом, будут следовать одним и тем же принципам, то народ при их одинаковом поведении не сможет сделать исключения в отношении кого-либо из них и, будучи в состоянии выбирать лишь таких Синдиков, которые являются уже Советниками, путем такого избрания не только не обеспечит себе защитников от посягательств Совета, но лишь придаст Совету новые силы для угнетения свободы.

Хотя то же самое избрание имело обычно место с самого начала существования этого установления, но, поскольку оно было свободным, оно не имело тех же последствий. Когда народ сам избирал Советников ⁷⁵, или же когда он избирал их косвенным образом через избранных им Синдиков⁷⁶, ему было безразлично и даже выгодно выбирать своих Синдиков из числа уже избранных им Советников^VIII; и тогда было разумным оказывать предпочтение начальникам, уже имевшим опыт в делах. Но в настоящее время над этим соображением должно было бы взять перевес иное, более важное. Нот насколько верно, что один и тот же обычай будет иметь иные последствия из-за изменений в связанных с ним обычаях и что в подобном случае отказ от новшеств сам окажется новшеством.

Статья III Регламента⁷⁷ более важна. Она говорит о Генеральном Совете, созываемом на законном основании. Она о нем говорит для того, чтобы определить присущие ему права и обязанности, и возвращает ему многие из тех прав, которые были незаконно присвоены низшими Советами. Эти права в своей совокупности, конечно, велики и прекрасны. Но, во-первых, они перечислены и уже тем самым ограниченны. То, что устанавливают, исключает то, что не установлено; и даже само слово ограничены фигурирует в этой Статье. Однако сама сущность суверенной власти заключается в том, что она не может быть ограничена; она может все, или же она ничто ⁷⁸. Ввиду того что суверенная власть содержит в себе в наивысшей степени все виды активной власти Государства и потому, что само существование Государства определяется

^VIII Малый Совет вначале состоял только лишь из нескольких нотаблей или прю-домов, избираемых из среды народа Синдиками⁷⁹. Эти нотабли или прюдомы должны были служить помощниками Синдикам. Каждый Синдик избирал себе четыре или пять помощников, срок полномочий которых истекал вместе с его собственным; иногда даже он их сменял на протяжении своей службы. Генрих, именуемый Испанцем, стал первым пожизненным Советником в 1487 г.; он был поставлен па эту должность Генеральным Советом. Не было даже необходимости быть Гражданином, чтобы занимать этот пост. Закон относительно этого был издан лишь по случаю дела некоего Мишеля Гийе де Тонон, который, став членом узкого Совета, был оттуда изгнан из-за множества его ультрамонтанских ухищрений, принесенных им из Рима, где он вырос. Магистраты города, бывшие тогда подлинными женевцами и отцами народа, питали отвращение ко всем этим ухищрениям.

373

ею, она не может в нем признавать наличия других прав, как только лишь свои права и те, которые она передает. Иначе обладатели этих прав совершенно не входили бы в состав Политического организма. Они были бы чужды ему из-за того, что эти права в нем не содержались бы; и юридическое лицо распалось бы из-за этого отсутствия единства.

Само это ограничение положительно в том, что касается налогов. Сам суверенный Совет не имеет права отменять те их них, которые были установлены до 1714 г. Он, следовательно, зависит от высшей власти. Что же это за власть?

Законодательная власть состоит из двух неотделимых друг от друга элементов: творить законы и охранять их, т. е иметь право надзора над исполнительной властью. В мире не существует такого Государства, где суверен не обладал бы правом такого надзора. Иначе, из-за отсутствия всякой связи, всякого подчинения между этими двумя властями, исполнительная власть не зависела бы совершенно от законодательной; исполнение не имело бы никакой необходимой связи с законами; Закон стал бы только лишь словом, и это слово ничего бы не означало. Генеральный Совет во все времена обладал правом оберегать свое собственное творение, и он всегда осуществлял это право. Однако об этом совершенно не говорится в данной Статье; и если бы это не восполнялось другой Статьей»⁸⁰, то из-за одного такого умолчания ваше Государство было бы разрушено. Этот пункт важен, и я вернусь к нему ниже.

Если ваши права, с одной стороны, в этой Статье ограниченны, то с другой— они в ней расширены в параграфах 3 и 4⁸¹, но возмещается ли одно другим? Принципы, установленные в «Общественном договоре»⁸², повязывают, что, вопреки общему мнению, заключение союзов между Государствами, объявление войны и заключение мирных договоров не являются актами суверенитета, а действием правительственным и эта точка зрения соответствует практике тех наций, которые наилучшим образом познали истинные принципы политического права. Осуществление власти во внешних сношениях не подобает народу. Высокие государственные принципы ему недоступны. Он должен в этом отношении полагаться на своих правителей, которые, будучи всегда более просвещенными в этих вопросах, едва ли заинтересованы в том, чтобы заключать договоры, не выгодные для отечества. Высший порядок требует, чтобы народ оставлял им весь внешний блеск, сосредоточивая свое внимание единственно на существенном. Для каждого гражданина важно главным образом то, чтобы внутри страны соблюдались законы, охранялось право собственности и охранялась безопасность частных лиц. Поскольку все будет хорошо обстоять относительно этих трех пунктов, предоставьте Советам вести переговоры и заключать договоры с иностранными Государствами, ибо не отсюда будут исходить опасности, которых вам следует более всего опасаться. В центре прав народа должны быть поставлены права личности; и если можно посягнуть на права  отдельных лиц, то всегда  можно поработить народ в

374

целом. Я мог бы сослаться на мудрость римлян, которые, предоставляя Сенату большую власть во внешних сношениях, принуждали его уважать в самом городе даже последнего из его граждан⁸³. Но не будем искать примеров так далеко ⁸⁴: горожане Невшателя вели себя гораздо более мудро, находясь под властью своих государей, чем вы под властью ваших магистратов^IХ. Они не заключают мира и не объявляют войны, не ратифицируют договоров но пользуются своими вольностями без опасения их утерять. И так как Закон не предусмотрел, что в маленьком городе некоторые почтенные горожане могут оказаться преступниками, то внутри стен этого города не требуется установления отвратительного права совершать аресты без соблюдения соответствующих формальностей, каковое право там даже неизвестно. У вас же всегда соблазнялись видимостью и пренебрегали сущностью дела. У вас слишком занимались Генеральным Советом и недостаточно — его членами. Нужно было менее думать о власти и больше о свободе⁸⁵. Вернемся же к Генеральному Совету,

Кроме ограничений Статьи III, в Статье V и в Статье VI содержатся еще гораздо более странные ограничения ⁸⁶: суверенный Организм не может ни образоваться, ни производить какое-либо действие сам по себе и находится в абсолютном подчинении у подначальных ему коллегий в том, что касается его деятельности и вопросов, подлежащих его рассмотрению. Поскольку эти коллегии, несомненно, не станут утверждать предложений, которые будут им особенно невыгодны, то, если интересы Государства окажутся в противоречии с их интересами, этим последним будет всегда оказано предпочтение, ибо Законодателю дозволено заниматься рассмотрением лишь того, что они одобрили.

Стремясь подчинить все правилу, уничтожают первое из правил — справедливость и общее благо ⁸⁷. Когда же люди поймут: ничто не порождает смут столь гибельных, как самовластье, при помощи которого хотят от них избавиться. Такая власть сама по себе является наихудшей из смут. Применение такого средства, дабы упредить их появление, равносильно тому, как если бы людей стали убивать, чтобы у них не было лихорадки.

Большое беспорядочное сборище людей может наделать много вреда. В многолюдном собрании, хотя бы и созванном по закону, если каждый может говорить и предлагать то, что он хочет, теряется много времени на выслушивание разных глупостей, и может даже возникнуть опасность совершения таковых. Вот несомненные истины. Но разумно ли предотвращать злоупотребление, ставя это собрание в зависимость только от тех, которые желали бы его упразднить, и делая так, что в нем могли выступать с предложениями лишь те, кто больше всего заинтересован в том, чтобы ему вредить?

^1Х Об этом я говорю, оставляя в стороне нарушения, которые, конечно, отнюдь не оправдываю.

375

Ибо, сударь, не так ли именно обстоит здесь дело, и найдется ли хоть один женевец, который мог бы сомневаться в том, что Генеральный Совет был бы упразднен навсегда, если бы его существование полностью зависело от Малого Совета?

Этот последний, однако, и есть тот Организм, который один созывает эти собрания и который один предлагает там то, что ему угодно. Ибо, что касается Совета Двухсот, он повторяет только лишь распоряжения Малого Совета; и пусть последний освободится от Генерального Совета, Совет Двухсот почти ни в чем не будет его стеснять; и он пойдет вместе с ним по пути, который он себе проложил вместе с вами.

Но что мне опасаться непокладистого старшего, в котором я никогда не нуждаюсь, который может показываться лишь тогда, когда я ему это позволю, и отвечать лишь тогда, когда я его спрашиваю? Низведя его до такого положения, не могу ли я считать, что я от него освободился?

Если говорят, что Закон Государства предотвратил упразднение Генерального Совета, сделав его созыв необходимым для выборов магистратов и дли утверждения новых эдиктов, то я отвечаю, по первому пункту, что, ввиду того что вся сила Управления перешла из рук магистратов, избираемых народом, в руки Малого Совета, который он не избирает и из состава которого берут главных из этих магистратов, то и избрание и собрание, на котором оно происходит, являются лишь пустой формальностью, лишенной содержания, и что собрания Генерального Совета, созываемые только для этой цели, могут рассматриваться как не имеющие никакого значения. Я отвечаю еще, что по тому, как складывались обстоятельства, было бы даже легко обойти^тот Закон, причем это не остановило бы хода дел. Ибо предположим, что либо из-за отвода всех выдвинутых кандидатов, либо под каким-нибудь другим предлогом избрание Синдиков не производится, и тогда Совет, в котором незаметным образом растворяется их власть, не станет ли осуществлять эту власть без них, как он ее уже теперь осуществляет независимо от них? Не осмеливаются ли уже вам говорить ⁸⁸, что Малый Совет, даже без Синдиков, есть Правительство? Следовательно, и без Синдиков управление Государством будет продолжать осуществляться. А что касается до новых эдиктов, то я ручаюсь, что они никогда не будут столь необходимы, чтобы этот Совет не мог при помощи прежних эдиктов и путем узурпации легко обойтись без новых эдиктов. Тот, кто ставит себя выше старых законов, легко может обойтись без новых⁸⁹.

Приняты все меры для того, чтобы никогда не возникала необходимость в ваших общих собраниях. Дело не только в том, что периодически созываемый Совет, учрежденный  или, скорее, восстановленный в 1707 г.^Х, заседал

^х Эти периодические Советы столь же древни, как и Законодательство, как это видно из последней Статьи Церковного Указа⁹⁰. В Указе 1576 г., напечатанном в 1735 г., сказано, что созыв этих Советов производится раз в пять лет, но в указе 1561 г., напечатанном в 1562 г., сказано, что они созываются раз в три года. Неверно

376

всего лишь один раз и только для того, чтобы себя упразднить ^XI, но и в том, что в силу параграфа 5 Статьи III Регламента, кредиты на покрытие расходов по управлению были установлены без вас и навсегда. Только лишь в одном-единственном и невероятном случае неизбежности какой-либо войны Генеральный Совет должен быть созван обязательно.

Малый Совет мог бы совершенно упразднить созыв Генерального Совета, рискуя вызвать лишь некоторые Петиции, которые он в состоянии отклонить, или же пробудить некий тщетный ропот, которым он может, ничем не рискуя, пренебречь. Ибо, согласно Статьям VII, XXIII, XXIV, XXV, XLIII, всякого рода сопротивление запрещено в любом случае; а средства, не предусмотренные государственным устройством, в него не входят и не могут исправлять его недостатки.

Однако Малый Совет так не поступает, потому что в сущности это ему весьма безразлично и потому, что видимость свободы приучает терпеливее спосить рабство. Он без труда для себя вас забавляет либо выборами, не имеющими значения для власти, предоставляемой в силу этих выборов и для выбора избираемых лиц, либо законами, которые кажутся важными, но которые он старается сделать бессильными, соблюдая их, лишь поскольку это ему угодно.

Впрочем, на этих собраниях ничего нельзя предлагать, на них ничего нельзя обсуждать. Малый Совет председательствует на пих как сам, так и через Синдиков, вносящих туда дух кастовой замкнутости. Он является в них, кроме того, магистратом и господином своего суверена. Не противоречит ли всякому здравому смыслу то, что исполнительный корпус регулирует порядок работы законодательного корпуса, что он ему предписывает то, чем тот должен ведать, лишает его права высказывать свое мнение и осуществляет свою абсолютную власть, распространяя ее на акты, изданные для ее ограничения?

То, что столь многочисленный корпус^XII нуждается в определенных правилах благочиния и в порядке — я с этим согласен. Но пусть это благочиние

говорить, что целью этих Советов было лишь заслушать этот Указ, ибо то, что он был отпечатан именно в это время, давало каждому возможность легко его прочесть в любое удобное для него время, не нуждаясь только для этого в созыве Генерального Совета. К сожалению, приложили много усилий к тому, чтобы изгладить из памяти также многие старые обычаи, которые были бы теперь весьма полезны для объяснения Эдиктов.

^XI Этот Эдикт об упразднении я рассмотрю ниже.

^XII Генеральный Совет в Женеве созывался в дрошлом очень часто, и на его собраниях обсуждалось все то, что приобретало какое-либо значение. В 1707 г. Синдик Шуэ сказал в одной из речей⁹³, ставшей знаменитой, что эти частые созывы были в прошлом причиной слабости и несчастья Государства. Ниже мы увидим, что следует об этом думать. Он подчеркивает чрезмерное увеличение числа членов этого Совета, которое сделало бы в настоящее время невозможным столь частым его созыв, утверждая, что в прошлом численность этого Собрания не превосходила 200—300 человек, а что в настоящее время оно состоит из 1300—1400 человек. С обеих сторон допущено было много преувеличений.

В самых ранних собраниях Генерального Совета участвовало по меньшей мере от 500 до 600 членов. Было бы, возможно, затруднительно назвать хотя бы одно из

377

и этот порядок не уничтожают заели, ради которой они были установлены! Разве установить порядки, не влекущие за собой порабощения нескольких сот человек, по своей природе степенных и холодных, труднее, чем сделать Это в Афинах, о которых нам рассказывают, что там собрание состояло из нескольких тысяч граждан, горячих, порывистых и почти необузданных; труднее, чем в той столице мира⁹¹, где народ, собравшись вместе, осуществлял частично исполнительную власть,— и труднее, чем в наши дни в Большом Совете Венеции, столь же многочисленном, как и ваш Генеральный Совет? Жалуются на безначалие⁹², царящее в Английском Парламенте, но, однако, в этом собрании, состоящем более чем из семисот членов, где обсуждаются столь важные дела, где сталкивается столько интересов, где переплетается, столько интриг, где возбуждается столько умов, где каждый член имеет право говорить,— все делается, все выполняется; и эта великая монархия идет своим путем. А у вас,— где интересы столь просты, столь несложны, где нужно руководить, так сказать, лишь делами одной семьи,— вас пугают бурями ⁹⁸, как если бы все готово было погибнуть! Нет ничего легче на свете,

таких собраний, которое насчитывало бы лишь 200 или 300 членов. В 1420 г. таи насчитывалось 720, голосовавших за всех остальных⁹⁴; а вскоре сюда вошло еще более двухсот Горожан⁹⁵.

Хотя город Женева и стал более торговым и более богатым, он не смог сделаться более населенным, так как укрепления не позволяли его расширить за пределы городской стены, и это было причиной сноса домов в пригородах. Впрочем, не обладая почти никакими землями и завися, в отношении своего существования, от соседей, он никогда не смог бы расшириться, не ослабив себя. В 1404 г. в нем было 1300 домов, где насчитывалось, по крайней мере, 13 000 душ. В настоящее же время их едва ли наберется более 20 000, что далеко не равно отношению 3 к 14. Однако из этого числа нужно исключить еще Уроженцев, Жителей, Иностранцев, не входящих в Генеральный Совет, число которых очень увеличилось по отношению к числу Горожан со времени предоставления убежища французам и развития промышленности. Численность участников некоторых Генеральных Советов в наше время доходила до 1400 и даже 1500 человек, но обычно она не приближалась к этой цифре. Если численность некоторых из них и доходит до 1300, то это лишь в критических случаях, когда все добрые граждане, по-видимому, считают, что своим отсутствием они нарушают присягу, или же когда магистраты, со своей стороны, призывают извне тех, кто от них зависит, для того, чтобы обеспечить себе их поддержку в своих махинациях. Однако эти махинации, неизвестные в XV в., отнюдь не требовали тогда подобных мер. В большинстве случаев обычное число участников Генеральных Советов колебалось между 800 и 900 человек. Иногда оно было ниже числа участников 1420 г., в особенности, когда собрание Совета заседает летом и когда речь идет о делах маловажных. Я сам присутствовал в 1754 г. на заседании Генерального Совета⁹⁸, па котором, несомненно, не присутствовало и 700 членов.

Из этих различных соображений следует, что, взвесив все, надо признать, что Генеральный Совет в настоящее время по своей численности представляет собой приблизительно то, чем он был два или три века тому назад ⁹⁷, или же, по крайней мере, что он мало чем отличается от этого. Однако все в нем тогда говорили. Порядок и благочиние, которые царят в нем ныне, не были тогда еще установлены. Иногда там раздавались крики. Но народ был свободен, магистрат пользовался уважением, а Совет собирался часто. Следовательно, г-н Синдик Шуэ обвинял ложно и рассуждал неправильно.

378

сударь, как установить добрый порядок в вашем Генеральном Совете. Как только искренне захотят сделать рто ради общего блага,— тогда все там будут свободны, и все там будет происходить более спокойно, чем сейчас.

Предположим, что в Регламенте была бы принята метода, обратная той, которой последовали; что вместо того, чтобы определять права Генерального Совета, определили бы права других Советов; а это тем самым показывало бы и его права. Согласитесь, что тогда только один Малый Совет обладал бы совокупностью видов власти, весьма странной для свободного и демократического Государства, обладателями которых оказались бы начальники, которых народ отнюдь не выбирает и которые остаются на своих постах пожизненно.

Прежде всего это было бы соединением двух вещей, несовместимых во всех других странах, а именно: управления делами Государства и осуществления прав высшей судебной инстанции в отношении имущества, жизни и чести граждан.

Это была бы ступень, самая последняя по своему положению и первая по своей власти.

То был бы низший Совет, без которого все мертво в Республике, который только один предлагает, который решает первым и только его голос, даже в его собственном деле, позволяет иметь право голоса вышестоящим Советам.

Корпус, который признает власть другого корпуса и который только один имеет право назначать членов этого корпуса, которому он подчинен.

Высший Суд, на решения которого подаются апелляции, или же, наоборот, нижестоящий судья, председательствующий в Судах, высших по отношению к нему; который после того как он заседал в качестве нижестоящего судьи s Суде, на решения которого подаются апелляции, не только заседает как высший судья в Суде, к которому апеллируют, но и имеет в этом Верховном Суде лишь таких коллег, которых он сам себе выбрал.

Ступень, наконец, одна имеющая собственную деятельность, которая определяет деятельность всех других ступеней и, поддерживая в них принятые ею решения, выражает свое мнение два раза, а голосует три раза^XIII.

Апелляция Малого Совета к Совету Двухсот — это поистине детская игра; это просто своего рода фарс в политике, если это когда-либо имело место. Поэтому нужно ли, собственно, называть эту апелляцию апелляцией, ибо это — мольба о помиловании перед лицом правосудия, обжалование приговора в кассационном порядке. Непонятно, что это такое. Можно ли думать,

^XIII В Государстве, образ правления которого является республиканским и где говорят по-французски, нужно было бы создать особый административный язык для дел управления. Например, обсуждать, высказывать свое мнение, голосовать — это три весьма различные понятия, которые французы недостаточно различают. Обсуждать — это значит взвешивать доводы за и против; высказывать свое мнение — значит вы-

379

что если бы Малый Совет хорошо не сознавал, что это последнее обжалование остается без последствий, то он добровольно отказался бы от права на него, как он это сделал? Такое бескорыстие не в его правилах.

Если решения Малого Совета не всегда поступают на утверждение Совета Двухсот, то это бывает по делам частных лиц с прениями сторон, когда для магистрата совершенно безразлично, какая из них проиграет или выиграет процесс. Но в делах, которые возбуждаются в обязательном порядке, в каждом из тех дел, в которых заинтересован сам Малый Совет, исправляет ли когда-либо Совет Двухсот допущенную несправедливость? Защищает ли он когда-либо обиженного? Осмеливается ли он не утвердить то, что содеял Малый Совет? Использовал ли он когда-нибудь, хоть раз, с честью свое право помилования? Я с горечью вспоминаю времена, память о которых ужасна и неизгладима. Некий гражданин⁹⁹, которого Малый Совет приносит в жертву своему мщению, обжалует приговор перед Советом Двухсот; несчастный унижается до того, что просит о помиловании¹⁰⁰; его невиновность известна всем; все правила были нарушены в ртом процессе, но ему отказывают в помиловании, и невинный погибает. Фацио столь хорошо сознавал бесполезность обжалования в Совет Двухсот, что не удостоил воспользоваться этим правом.

Я ясно вижу, что представляет собой Совет Двухсот в Цюрихе, в Берне, во Фрейбурге и в других аристократических Государствах, но я не могу сказать, что он представляет собой в вашем государственном устройстве и какое место он в нем занимает. Является ли он высшим Судом? В таком случае абсурдно, чтобы в нем заседал низший Суд. Является ли он Собранием, представляющим суверен? В таком случае тот, кого представляют, должен избирать своего представителя. Учреждение Совета Двухсот не может иметь иной цели, как умерить огромную власть Малого Совета; а он, наоборот, придает только больше веса этой же самой власти. Однако всякое Собрание, постоянно  действующее вопреки  духу своего назначения, плохо устроено.

Зачем распространяться здесь об общепризнанных вещах, которые известны каждому женевцу? Совет Двухсот ничего не представляет сам по себе. Это лишь Малый Совет, который вновь появляется в иной форме. Один-

ражать свое мнение и обосновывать его; голосовать—это подавать свои голос, когда остается только подсчитать голоса. Сначала какой-либо вопрос ставится на обсуждение; в первую очередь, по этому вопросу высказываются мнения, а в последнюю очередь он ставится на голосование. Суды имеют повсюду приблизительно одни и те же формы, но ввиду того, что в Монархиях народ не нуждается в том, чтобы знать эти термины, их знает только адвокатское сословие. Совершая другую неточность в этом специальном языке, г. де Монтескье, который знал этот язык столь прекрасно, однако всегда говорил исполнительствующая власть, нарушая, таким образом, аналогию и образуя прилагательное от слова исполнитель, являющегося существительным. Это такая же ошибка, как если бы он сказал законодательствующая власть.

380

единственный раз он попытался сбросить иго своих повелителей и обрести независимое существование ; и из-за этой единственной попытки чуть было не произошло крушение Государства. Только лишь благодаря Генеральному Совету Совет Двухсот сохраняет еще видимость власти. Это было ясно видно в тот период времени, о котором я говорю, это будет еще видно впоследствии, если Малому Совету удастся достичь своей цели. Таким образом, когда в согласии с последним Совет Двухсот способствует ущемлению прав Генерального Совета, он тем самым способствует своему упадку; и если он думает, что идет по стопам Совета Двухсот в Берне, то в этом он жестоко заблуждается. Но почти всегда в этом Совете наблюдалось мало осведомленности и еще менее мужества; иначе и не может быть, если принять во внимание, каким образом этот Совет пополняется ^XIV.

Вы видите, сударь, насколько, вместо того чтобы определять права суверенного Совета, было бы полезнее определять обязанности Советов, которые ему подчинены; и, не идя дальше, вы видите с еще большей очевидностью, что в силу некоторых Статей, взятых в отдельности, Малый Совет является верховным арбитром законов, а вследствие этого — и судеб всех частных лиц. Когда рассматривают права Граждан и Горожан, собранных в Генеральном Совете, то эти права выглядят блестяще. Но взгляните на этих же самых Граждан и Горожан за пределами собрания как на отдельных лиц, и что же тогда они собой представляют? Кем они становятся? Рабы самовластья, они оказываются беззащитными перед произволом двадцати пяти деспотов ¹⁰². У афинян их было по крайней мере тридцать. Но что я говорю — двадцать пять. Достаточно девяти для судебного решения по делам гражданским и тринадцати — по делам уголовным. Достаточно, чтобы семь или восемь из этого числа были заодно, и они окажутся для вас Децемвирами. Но ведь Децемвиры избирались народом, тогда как ни один из этих судей не избирается вами. И это называется быть свободными!

^XIV Это относится к Совету Двухсот в целом и имеет в виду его дух замкнутой кастовости; ибо я знаю, что в Совете Двухсот есть весьма просвещенные члены, у которых нет недостатка в усердии. Но, находясь постоянно на глазах у Малого Совета, будучи предоставлены его произволу, не имея поддержки, не получая помощи и хорошо сознавая, что их Совет в случае чего от них отступится, они воздерживаются от бесполезных попыток, которые только скомпрометировали бы их и погубили. Подлый сброд шумит и торжествует. Мудрец молчит и тихо стонет.

Впрочем, Совет Двухсот не всегда находился в немилости, в которую он теперь впал. Некогда он пользовался общественным уважением и доверием граждан. Поэтому граждане спокойно давали ему возможность осуществлять права Генерального Совета, которые Малый Совет поэтому постарался присвоить себе таким косвенным путем. Еще доказательство того, о чем будет сказано ниже: Горожане Женевы малодеятельны и почти совсем не интересуются государственными делами.

381

ПИСЬМО IX
Ход рассуждения автора «Писем из Долины», Его истинная цель в этом сочинении.

Подбор его примеров. Характер Горожан Женевы. Доказательство при помощи фактов. Заключение.

Я думал, сударь, что лучше прямо изложить то, что я хотел сказать, чем пускаться в пространные опровержения. Предпринимать последовательное рассмотрение Писем из Долины означало бы пуститься в плавание по морю софизмов. Их понять и изложить означало бы, по моему мнению, их и опровергнуть; но они плавают в таком потоке учености, они погружены в него до такой степени, что рискуешь сам утонуть, желая вытащить их на сушу.

Однако, заканчивая свой труд, я не могу воздержаться от того, чтобы кратко не рассмотреть и труд этого автора. Не разбирая политических ухищрений, которыми он вас завлекает, я удовольствуюсь лишь рассмотрением основ этого труда и тем, что покажу вам на некоторых примерах порочность его рассуждений.

Выше вы могли увидеть их непоследовательность по отношению ко мне. По отношению же к вашей Республике они во многих случаях еще более коварны и ни в коем случае не более основательны. Единственная и подлинная цель этих Писем заключается в том, чтобы обосновать так называемое негативное право в том его объеме, который ему придают незаконные превышения власти Советом. Этой-то цели все и подчинено либо прямо, путем установления необходимой связи, либо же косвенно, путем ухищрений, обманывая публику относительно существа вопроса.

Обвинения, касающиеся меня, относятся к первому случаю. Совет судил меня вопреки Закону, против чего были поданы Петиции. Для того чтобы обосновать негативное право, нужно пристойно отказать Петиционерам; для того чтобы им пристойно отказать, нужно доказать, что они не правы; для того же, чтобы доказать, что они не правы, нужно настаивать на том, что я виновен, и виновен в такой степени, что для наказания меня за мое преступление нужно было нарушить Закон.

Как содрогнулись бы люди, совершая зло в первый раз, если бы они увидели, что вынуждают себя к печальной необходимости совершать его всегда, быть дурными в течение всей своей жизни из-за того только, что смогли стать такими в какой-то момент, и преследовать до конца его дней несчастного, которого они однажды подвергли гонению.

382

Вопрос о том, что Синдики должны председательствовать в уголовных судах, относится ко второму случаю. Думаете ли вы, что Совет в сущности очень озабочен тем, будут в них председательствовать Синдики или же Советники, после того как он растворил права Синдиков в совокупности прав всей своей корпорации? Синдики, некогда избиравшиеся из среды всего народа^I, теперь избираются только лишь из состава Совета и потому превратились из начальников других магистратов, каковыми они были, в их коллег; и вы могли ясно увидеть на этом деле, что ваши Синдики, не очень дорожа скоропреходящей властью, являются теперь уже только лишь Советниками. Однако этот вопрос выдают за якобы важный, чтобы отвлечь ваше внимание от вопроса действительно важного; чтобы заставить вас поверить еще и в то, что вы продолжаете избирать ваших первых магистратов и что их власть все та же.

Оставим, следовательно, в стороне эти второстепенные вопросы, которые автор, судя по тому, как он их рассматривает, не принимает близко к сердцу. Ограничимся тем, что взвесим те основания, которые он приводит в пользу негативного права, рассматриваемого им с большей тщательностью; потому что от того, будет оно принято или отклонено, зависит, быть вам рабами или же свободными людьми.

Искусство, с каким он самым ловким образом действует, состоит в том, чтобы свести к общим положениям целую систему, слабые стороны которой можно было бы легко увидеть, если бы он сам эту систему всегда применял. Дабы отвлечь вас от преследуемой им особой цели, он льстит вашему самолюбию, занимая ваше внимание высокими материями; и в то же самое время, делая эти материи не подлежащими рассмотрению теми лицами, которых хочет обмануть, он им льстит и привлекает на свою сторону, прикидываясь, что относится к ним как к мужам государственным. Он обольщает, таким образом, народ, дабы его ослепить, и превращает в философские проблемы те вопросы, что требуют для своего разрешения только лишь здравого смысла, чтобы никто не мог его здесь уличить и, не понимая его, не осмелился выразить ему неодобрение.

Желать следовать за ним в его отвлеченных софизмах — означало бы впасть в ту же ошибку, в которой я его упрекаю. Впрочем, по вопросам, рассматриваемым таким образом, можно выражать любое мнение, никогда не ошибаясь, ибо в эти положения входит столько различных элементов, рассматривать эти предложения можно со столь различных сторон, что среди них всегда найдется такая, которая будет соответствовать тому виду, кото-

^I Обращалось столь большое внимание на то, чтобы при этом выборе не имело места какое-либо исключение или предпочтение, кроме как только то, которое основано на личных заслугах, что в силу отмененного впоследствии Эдикта два Синдика должны были всегда избираться от нижней части города, а два от верхней¹⁰³.

383

рый мы пожелаем им придать. Когда пишут книгу о политике для широкой читающей публики, в ней можно философствовать сколько угодно: автор, желающий, чтобы его читали и судили только лишь образованные люди всех наций, сведующие в рассматриваемых им вопросах, безбоязненно прибегает к абстракциям и обобщениям; он не вдается в элементарные подробности. Если бы я обращался только к вам одному, то и я мог бы применить такую методу. Но тема этих Писем представляет собой интерес для всего народа, состоящего в большинстве из людей, у которых больше здравого смысла и способности суждения, нежели начитанности и образованности, и которые, хотя и не владеют научным жаргоном, но поэтому тем более способны понять истину во всей ее простоте. В подобном случае приходится выбирать между интересами автора и интересами читателей; и тот, кто хочет принести больше пользы, должен решиться на то, чтобы меньше блистать.

Другим источником заблуждений и ошибочных случаев приложения является то, что представления об этом негативном праве продолжают оставаться слишком расплывчатыми, слишком неточными. Этому служит то, что под видом доказательств приводятся примеры, которые здесь наименее уместны, внимание ваших сограждан отвлекают от предмета, на который оно должно быть направлено, высокопарными рассуждениями о тех предметах, которые им предлагают, их гордость возбуждают противу их рассудка и исподволь утешают тем, что владыки мира не более свободны, чем они. С ученым видом роются во тьме веков; вас торжественно проводят перед лицом народов древности; перед вами последовательно разворачивают картины Афин, Спарты, Рима, Карфагена¹⁰⁴; засыпают вам глаза песком Ливии, дабы помешать увидеть происходящее вокруг вас.

Пусть точно определят, как я постарался сделать, это негативное право в том виде, в каком его желает осуществлять Совет; и я утверждаю, что никогда еще на земле не было ни одного Правления, при котором Законодатель, всячески скованный корпусом исполнительной власти, безоговорочно подчинив законы произволу этого корпуса, был бы низведен до такого положения, когда ему их разъясняют, обходят, нарушают по своей прихоти, а он никогда не может противопоставить этому злоупотреблению иного возражения, иного права, иного сопротивления, как только лишь бесполезный ропот и бессильные протесты.

В самом деле, посмотрите, до какой степени ваш Аноним принужден извращать сущность вопроса, дабы иметь возможность менее неудачно приводить свои примеры.

«Негативное право,— говорит он на странице 110,— поскольку оно представляет возможность не устанавливать законы, а препятствовать тому, чтобы все без разбора могли приводить в действие власть, устанавливающую законы, и поскольку оно не облегчает нововведения,  но представляет воз-

384

можность препятствовать нововведениям, прямо преследует ту главную цель всякого политического общества, которая заключается в том, чтобы сохранить себя, сохраняя свое внутреннее устройство».

Вот весьма умеренное негативное право; и, по смыслу изложенного, это право действительно является столь существенной частью демократического государственного устройства, что для такого устройства Государства было бы вообще невозможно сохраниться, если бы законодательная власть могла всегда приводиться в действие любым членом из тех, кто входит в ее состав. Бы понимаете, что нетрудно привести примеры в подтверждение столь несомненного принципа.

Но если это вовсе не то понятие о негативном праве, о котором идет речь, если в приведенном месте нет ни одного слова, которое не являлось бы ложью из-за того применения, которое автор желает ему дать, то вы признаете, что доказательства преимуществ совсем иного негативного права не очень-то убедительны, если относятся к тому праву, которое он желает установить.

«Негативное право не является правом устанавливать законы...» Да, но оно является правом обходиться без законов. Превращать каждый акт своей воли в особый закон гораздо удобнее, чем соблюдать общие законы, даже тогда, когда сам являешься их творцом. «Но оно является правом препятствовать тому, чтобы все без разбора могли приводить в действие власть, устанавливающую законы». Следовало бы сказать вместо этого: «Но оно является правом препятствовать тому, чтобы кто бы то ни было мог защищать Законы от власти, которая их себе подчиняет».

«Правом, не облегчающим нововведения...» А почему бы нет? Кто же может помешать вводить новшества тому, что облечен властью и что не обязан никому давать отчета в своем поведении? «Но предоставляющим возможность препятствовать нововведениям». Скажем лучше: «возможность препятствовать сопротивлению нововведениям».

В этом-то, сударь, и заключается самый тонкий софизм, наиболее часто встречающийся в рассматриваемом мною сочинении. Тому, кто обладает исполнительной властью, никогда не бывает нужно, чтобы его нововведения сопровождались шумом. Ему нет никакой нужды в том, чтобы такое нововведение устанавливалось официальными актами. Ему достаточно, при повседневном осуществлении своей власти, подчинять все мало-помалу своей воле; и это никогда не ощущается слишком заметно.

Напротив, те, кто имеет достаточно внимательный взгляд и достаточно проницательный ум, чтобы заметить такой ход событий и предвидеть его последствия, располагают для его пресечения лишь только двумя средствами: либо сразу же воспротивиться первому нововведению, которое всегда бывает пустяковым, и тогда на них начинают смотреть как на людей беспокойных, смутьянов, буквоедов,  всегда   готовых   найти   повод   для   ссоры;

385

либо же в конце концов восстать против усугубляющегося злоупотребления, и тогда начинают кричать о нововведении. Что бы ни предпринимали ваши магистраты, я ручаюсь, что вы не сможете, если будете этому противиться, избежать хотя бы одного из этих двух упреков. Но, стоя перед таким выбором, отдайте предпочтение первому. Всякий раз, как Совет нарушает какой-либо обычай, он преследует свою цель, которой никто не видит и которую он весьма остерегается показывать. При всяком сомнении всегда пресекайте любое нововведение, малое или большое. Если бы у Синдиков было в обычае входить в Совет с правой ноги, а они пожелали бы входить туда с левой, то и в этом, говорю я, им следовало бы помешать.

Мы имеем здесь весьма существенное доказательство легкости делать заключения «за» и «против», применяя методу, которой следует наш автор. Ибо, примените к праву Граждан подавать Петиции то, что он применяет к негативному праву Советов, и вы увидите, что его предложение, высказанное в общем виде, лучше соответствует этому последнему применению, чем первому. «Право Петиций,— скажете вы,— будучи правом не устанавливать законы, а правом препятствовать нарушению их тою властью, которая должна их применять, правом, предоставляющим возможность не вводить новшества, а препятствовать их введению, прямо преследует ту главную цель политического общества, которая заключается в том, чтобы сохранить себя, сохраняя свое внутреннее устройство». Не это ли как раз и желали сказать Петиционеры¹⁰⁵, и не кажется ли, что автор рассуждал за них? Нельзя, чтобы слова искажали нам смысл понятий. Так называемое негативное право Совета является в действительности позитивным правом и даже самым позитивным из тех, какие только можно себе представить, ибо оно делает Малый Совет единственным прямым и неограниченным господином Государства и всех законов; а право Петиций, взятое в его истинном значении, само является только лишь негативным правом. Оно состоит единственно в том, чтобы препятствовать исполнительной власти исполнять что-либо противу законов.

Проследим признания автора относительно представленных им положений. Если добавить к ним несколько слов, то окажется, что он наилучшим образом обрисовал картину вашего настоящего положения.

«Так же, как никогда не будет свободы в таком Государстве, где корпус, на который возложено исполнение законов, будет обладать правом заставлять их говорить по своей прихоти ¹⁰⁶, ибо он сможет заставлять выполнять, как законы, свою самую тираническую волю...» ^l07.

Вот, я полагаю, картина, взятая с натуры. Но взгляните на воображаемую картину, противопоставляемую этой:

«Никогда не будет Правительства также и в таком Государстве, где народ стал бы осуществлять без всяких правил законодательную власть».

386

Согласен: но кто же предлагал, чтобы народ осуществлял законодательную власть без всяких правил?

Дав, таким образом, определение иного негативного права, нежели то, о котором идет речь, автор проявляет большое беспокойство о том, к чему должно относиться это негативное право, о котором совсем и нет речи; и он устанавливает относительно него принцип, который я, конечно, не стану оспаривать. Он говорит, что «если Правительство без неудобств может обладать этой негативной властью, то будет естественно и хорошо, чтобы оно ею обладало». Затем следуют примеры, которых я не стану рассматривать, ибо они слишком далеки от нас и во всех отношениях чужды рассматриваемому нами вопросу.

Только пример Англии, который у нас перед глазами и который он не без основания приводит как образец правильного равновесия между соответствующими властями, заслуживает краткого рассмотрения, и только лишь после этого я позволю себе здесь сделать сравнение малого с великим.

«Несмотря на то, что власть короля весьма велика, нация не побоялась предоставить королю еще и право негативного голоса. Но, поскольку король не может долго обходиться без законодательной власти и поскольку для него небезопасно ее раздражать, эта негативная сила является фактически лишь только средством останавливать предприятия законодательной власти; и государь, спокойно обладая обширной властью, предоставляемой ему конституцией, будет заинтересован в том, чтобы эту конституцию защищать»^II.

Следуя этому рассуждению и применению, которое ему желают дать, вы можете подумать, что исполнительная власть Английского короля более велика, чем власть Совета в Женеве; что негативное право, которым обладает Этот Государь, похоже на то, которое незаконно присваивают себе ваши магистраты; что ваше Правительство, точно так же как и Правительство Англии, не может обойтись без законодательной власти; и, наконец, что как одно, так и другое в равной степени заинтересованы в защите конституции. Если автор не это хотел сказать, так что же еще другое имел он в виду и какое тогда отношение к его теме имеет этот пример?

Однако дело обстоит здесь во всех отношениях совершенно противоположным образом. Английский король, облеченный законами столь большой властью для их защиты, не обладает никакой властью их нарушать. Никто в подобном случае не пожелал бы ему повиноваться, каждый опасался бы за свою голову; сами министры могут ее лишиться, если станут раздражать Парламент; и в нем же рассматривается поведение самого короля. Каждый англичанин, находясь под защитой законов, может не бояться королевской

¹¹ Стр. 117.

387

власти. Самый последний человек из народа может требовать и получить самое полное удовлетворение за малейшее оскорбление. Если предположить, что Государь осмелится в чем-либо самом незначительном нарушить Закон, то это нарушение будет тотчас ему же поставлено на вид; и у него не будет ни права, ни власти настаивать на этом нарушении.

У вас же власть Малого Совета не ограничена во всех отношениях. Он одновременно и Министр и Государь, тяжущаяся сторона и судья. Он приказывает и исполняет; он вызывает в суд, арестовывает, заключает в тюрьму, судит и сам наказывает; всё в его власти; все служащие ему лица неуловимы; он никому не дает отчета ни в своем, ни в их поведении; ему ничего не нужно опасаться со стороны Законодателя, которому он только один имеет право дать высказаться и перед которым он не станет себя обвинять. Он никогда не бывает вынужден давать удовлетворение за совершенную им несправедливость; и самое большое, на что может надеяться угнетаемый им невиновный, это — убраться подобру-поздорову, но не получив ни удовлетворения, ни возмещения за причиненный ему ущерб.

Судите об этом различии, основываясь на самых недавних фактах. В Лондоне напечатано сатирическое произведение с резкими нападками на министров, на Правительство и даже на самого Короля¹⁰⁸. Издатели арестованы, но Закон не разрешает этого ареста; поднимается ропот в обществе, и их вынуждены освободить. Дело на этом не заканчивается; печатники в свою очередь привлекают магистрата к ответственности и получают огромное возмещение за причиненный им ущерб. Пусть сопоставят это дело с делом женевского книготорговца господина Бардэна, о котором я скажу ниже. Другой случай. В городе происходит кража; без доказательств и на основании необоснованных подозрений один гражданин противу законов заключен в тюрьму; в его доме производится обыск; он подвергается всевозможным оскорблениям, какие только наносятся злоумышленникам. В конце концов его невиновность признана и его освобождают из-под ареста; он жалуется, но жалоба его остается без последствий; и этим все заканчивается.

Предположим, что в Лондоне я имел бы несчастье не понравиться Суду; что вопреки справедливости и без оснований он, под предлогом вредности какой-либо из моих книг, приказал бы сжечь ее, а меня арестовать. Я обратился бы тогда с жалобой в Парламент на том основании, что был осужден противозаконно; я бы это доказал и получил бы самое полное удовлетворение, а судья был бы наказан и, может быть, смещен.

Перенесем теперь в Женеву господина Уилкса, и пусть бы он высказал, написал, напечатал, опубликовал против Малого Совета хотя бы четвертую часть того, что он открыто сказал, написал, напечатал, опубликовал в Лондоне против Правительства, Суда, Государя. Я не стал бы решительно утверждать, что его бы казнили, хотя и полагаю, что это  было бы именно

388

так; но его безусловно тотчас же арестовали бы и в скором времени очень сурово покарали^III.

Скажут, что господин Уилкс являлся членом Закондательного корпуса в своей стране; а я разве не был таковым же в своей? Правда, автор Писем, желает, чтобы не обращали никакого внимания на положение гражданина. «Правила процедуры,— говорит он,— одинаковы и должны быть таковыми для всех людей. Они вытекают не из права Гражданства, а из права принадлежности к человечеству».

К счастью для вас, на деле это не так^IV, а в том, что касается этого правила, то здесь под весьма пристойными словами скрывается весьма жестокий софизм. Лицеприятие магистрата, которое в вашем Государстве превращает его часто в противную сторону по отношению к Гражданину, но никогда — по отпошению к иностранцу, требует в первом случае, чтобы Закон принимал гораздо большие предосторожности относительно того, чтобы обвиняемый не был осуждеп несправедливо. Это различие слишком хорошо подтверждается фактами. Не было, может быть, с момента установления Республики ни одного примера несправедливого осуждения иностранца, а кто сочтет, сколько можно найти в ваших летописях несправедливых и даже жестоких судебных расправ над Гражданами? Впрочем, весьма ясно, что меры предосторожности, которые необходимо принимать для обеспечения безопасности последних, могут прекрасно распространяться на всех обвиняемых, потому что целью этих мер является не спасение виновного, а защита невиновного. Поэтому-то и не делается никакого исключения в   Статье XXX

^III  Ввиду того   что господин Уилкс   находился   в ртом отношении   под защитой Закона, для  привлечения  его  к  ответственности  потребовалось  употребить  другой прием; и к этому делу опять примешали религию.

^IV  Право подавать прошение о помиловании принадлежит, в силу Эдикта, лишь только Гражданам и  Горожанам;  но через их посредничество  это право и другие права были предоставлены также Уроженцам и Жителям¹⁰⁹, которые, подлежа суду, как и они, нуждались в тех же предосторожностях для обеспечения своей безопасности; а иностранцы этого были лишены. Понятно также, что выбор четырех родственников или друзей для оказания  помощи  обвиняемому  на  уголовном процессе¹¹⁰ не представляет для них большой пользы. Право такого выбора выгодно лишь для тех, кого магистрат, может быть, заинтересован погубить и кому Закон дает судью, являющегося его естественным врагом. Даже удивительно, что после стольких ужасных примеров Граждане и Горожане не приняли больше мер для обеспечения своей безопасности   и что вся  область  уголовных дел, для которых  нет ни эдиктов,  ни законов, отдается чуть ли не на произвол Совета. Услуга, которой уже одной достаточно, чтобы женевцы и все справедливые люди были постоянно обязаны благословлять  Посредников,  состоит  в   отмене  допроса  с  пристрастием¹¹¹. Я   всегда горько смеюсь при виде стольких прекрасных книг, в которых европейцы любуются собою, расхваливая друг друга по поводу своей гуманности, книг,   издаваемых в тех же самых странах, где забавляются тем, что, дабы установить  виновность  человека, ломают и дробят его члены. Я говорю о пытке как о почти  безошибочном средстве, применяемом сильным для того, чтобы обвинить слабого в преступлениях, за которые он хочет его наказать.

389

Регламента, которая явно выгодна только   для   женевцев.   Вернемся   же к сравнению негативного права в обоих Государствах.

Негативное право английского Короля состоит в следующем: в возможности созывать и распускать Законодательный корпус, которую имеет только он один, и в возможности отклонять проекты законов, выносимые на его рассмотрение, но оно никогда не состояло в том, чтобы препятствовать законодательной власти разбирать нарушения Закона,   совершенные по вине Короля.

К тому же это негативное право весьма ограничивается, во-первых, законом о трехгодичном сроке^v, который обязывает Короля созывать новый Парламент к концу определенного периода; затем той необходимостью, которую испытывает сам Король в том, чтобы Парламент почти никогда не распускался^VI, и, наконец, негативным правом Палаты Общин по отношению к нему самому, которое столь же значительно, как и негативное право Короля.

Это право ограничивается еще тем полновластием, которым обладает по отношению к себе самой каждая из обеих Палат, после того как они бывают созваны, как в том, чтобы предлагать, обсуждать, рассматривать законы и все вопросы, относящиеся к делам Управления, так и в той части исполнительной власти, которую они осуществляют, и совместно и в отдельности, как в Палате Общин, ведающей рассмотрением случаев ущемления прав парода и нарушений законов, так и в Палате Лордов, являющихся верховными судьями по уголовным делам, в особенности же по делам, относящимся к государственным преступлениям.

Вот, сударь, каково негативное право английского Короля. Если ваши магистраты требуют для себя только лишь такого права, то я вам советую его у них не оспаривать. Но я совершенно не понимаю, для чего им, при вашем настоящем положении дел, может быть нужна законодательная власть; так же как и не вижу, что может их принудить ее созвать для того, чтобы она на самом деле действовала; потому что новые законы никогда не бывают нужны людям, стоящим выше законов; потому что Правительство, существующее на свои собственные финансы и не находящееся в состоянии войны, нисколько не нуждается в новых налогах и потому что если весь Корпус облекается властью начальников, которые выдвигаются из его же среды, то выбор этих начальников становится почти безразличен.

Я даже не вижу, в чем бы мог ограничивать их власть Законодатель, который если и существует, то существует лишь на минуту и может всякий раз выносить решения только лишь по тому единственному вопросу, по которому они его запрашивают.

^v Сделавшимся семилетним вследствие ошибки, в которой англичане не раскаиваются¹¹².

^V1 Ввиду того   что Парламент предоставляет субсидии только лишь на один год, Король вынужден их у него испрашивать ежегодно,

390

Правда, английский Король может объявлять войну и заключать мир. Но помимо того, что эта власть является более кажущейся, чем действительной, по крайней мере в том, что касается войны, я уже показал и в сказанном выше и в Общественном договоре, что это не то, что вам нужпо, и что надо отказаться от почетных прав, когда хочешь пользоваться свободой. Я признаю еще, что этот Государь может раздавать и отнимать должности по своему усмотрению, и благодаря этому подкупать по одному членов Законодательного корпуса. Это именно то, что дает полное преимущество Совету, которому подобные средства не очень нужны и который порабощает вас с меньшими издержками. Подкуп есть злоупотребление свободой, но он есть доказательство, что свобода существует  и  нет нужды подкупать людей, находящихся в твоей власти. Что же касается должностей, то,  не говоря о тех, которыми располагает Совет либо сам, либо через Совет Двухсот, он поступает еще лучше в отношении должностей наиболее важных, он замещает их своими собственными членами, что ему еще более выгодно; ибо всегда бываешь более уверен, когда делаешь что-либо своими собственными руками, чем руками другого. История Англии полна доказательств сопротивления королевских чиновников своим государям, когда те желали нарушать законы.  Посмотрите, много ли сможете вы найти у себя примеров подобного сопротивления   Совету   со   стороны   государственных   чиновников,   даже   в   самых отвратительных случаях. Как только кто-либо в Женеве начинает получать жалованье от Республики, он тотчас же перестает   быть  гражданином:   он только лишь раб и сторожевой пес Совета Двадцати  пяти,   готовый  попирать отечество и законы, как только тот ему прикажет это делать. Наконец, Закон, который не оставляет Королю в Англии никакой власти творить зло, дает ему очень большую власть творить добро. Не похоже на то, чтобы Совет стремился расширить свою власть в этом направлении.

Английские Короли, которым их преимущества обеспечиваются нынешней конституцией, заинтересованы в том, чтобы ее защищать, ибо у них мало надежды ее изменить. Ваши же магистраты, напротив, уверенные в возможности использовать формы вашей конституции, чтобы совершенно изменить ее сущность, заинтересованы в том, чтобы сохранять эти формы¹¹³ как орудие незаконного присвоения власти, которое они совершают. Последний опасный шаг, который им остается сделать, это тот, который они делают сегодня. Сделав этот шаг, они смогут сказать, что еще более, чем английский Король, заинтересованы в сохранении установленной конституции, но совсем по иной причине. Вот все сходство, которое я нахожу между политическим положением Англии и вашим. Я предоставляю вам судить, при котором из них существует свобода?

После этого сравнения автор, который любит ссылаться на великие примеры, предлагает вам пример древнего Рима. Он пренебрежительно ставит ему в упрек то, что его Трибуны были смутьянами и бунтовщиками¹¹⁴. Он

391

горько оплакивает сложившуюся якобы под влиянием этого бурного управления печальную судьбу этого несчастного города, который, однако, не представлял собой еще ничего при учреждении этой магистратуры, а за время ее пятисотлетнего правления покрыл себя славой, познал благоденствие и стал столицей мира. Ему пришел конец, потому что всему бывает конец; причиной его конца был незаконный захват власти его знатью, его Консулами и генералами. Он погиб из-за чрезмерного роста своего могущества, но он приобрел такое могущество лишь только благодаря положительным качествам своего Правления.  Можно сказать   в этом смысле, что его погубили Трибуны^VII.

Впрочем, я не извиняю ошибки римского народа; я сказал о них в Общественном договоре. Я порицал римлян за незаконный захват исполнительной власти, которую они должны были только сдерживать^VIII; я показал, на основе каких принципов должен был быть учрежден трибунат; я указал, какие должны были быть поставлены ему пределы и каким образом все это могло осуществиться. Эти правила плохо соблюдались в Риме. Но они могли бы соблюдаться лучше. Однако взгляните на то, что трибунат совершил, несмотря на присущие ему превышения своей власти, а чего бы он только не сделал, если бы им хорошо руководили? Мне неясно, что хочет сказать здесь автор Писем. Чтобы сделать вывод, направленный против него самого, я взял бы тот же пример, который выбрал он.

^VII Трибуны совершенно не выходили за черту города; они не обладали никакой властью вне его стен. Поэтому-то Консулы, во избежание их контроля, иногда проводили Комиции в деревне. Однако цепи римлян были выкованы вовсе не в Риме, но в его армиях; из-за своих побед они утеряли свободу. Эта потеря произошла, таким образом, не по вине Трибунов.

Правда, Цезарь использовал их, как Сулла использовал Сенат. Каждый использовал средства, которые он считал наиболее быстрыми или наиболее верными для достижения власти. Но нужно было кому-нибудь ее достичь, и какое имело значение, кто именно, Марий или Сулла, Цезарь или Помпеи, Октавиаа или Антонии должен был стать узурпатором. Какая бы партия ни взяла верх, захват власти от этого не становился менее неизбежным. Находившимся вдали армиям нужны были начальники; и было несомненно, что один из этих начальников станет повелителем Государства. Трибунат для этого ничего не сделал.

Впрочем, тот же выпад, который делает здесь автор Писем из Долины против народных Трибунов, был уже сделан в 1715 г. Государственным Советником господином Шапоруж в его памятной записке, направленной против существования должности Генерального Прокурора. Господин Луи Ле Фор, с блеском исполнявший тогда эту должность, показал ему в весьма замечательном письме, написанном им в ответ на эту записку¹¹⁵, что влияние и власть Трибунов явились спасением для Республики и что ее разрушение произошло совершенно не из-за них, а из-за Консулов. Несомненно, Генеральный Прокурор Ле Фор совершенно не предвидел, что кто-либо в наши дни вновь станет защищать мнение, которое он столь основательно опроверг.

^VIII См. Общественный договор, кн. IV, гл. V. Я думаю, что в этой очень краткой главе можно почерпнуть несколько хороших правил, касающихся этого вопроса.

392

Однако не будем искать так далеко эти великие примеры, столь громкие сами по себе и столь обманчивые по тому применению, которое им находят. Не позволяйте выковать вам цепи, обольщаясь своим самолюбием. Будучи слишком малыми, чтобы сравнивать себя с кем бы то ни было, оставайтесь сами собой и не заблуждайтесь насчет вашего положения. Древние народы не являются более образцом для народов новых времен: они им чересчур чужды во всех отношениях. Вы же, женевцы, в особенности должны сидеть на своем месте и не стремиться к достижению высоких целей, которые ставят перед вами, чтобы скрыть от вас ту пропасть, которую перед вами разверзают. Вы не римляне и не спартанцы, вы даже не афиняне. Оставьте эти великие имена, которые вам совершенно не подходят. Вы — торговцы, ремесленники, горожане, всегда занятые своими частными интересами, своей работой, своей торговлей, своею прибылью¹¹⁶. Вы — люди, для которых сама свобода является лишь средством беспрепятственно приобретать и надежно владеть¹¹⁷.

Такое положение требует для вас особых правил. Не будучи праздными, как древние народы, вы не можете, как они, беспрестанно заниматься вопросами Правления; но именно потому, что вы не можете столь пристально за ним следить, оно должно так быть устроено, чтобы вам было легче видеть его действия и предупреждать злоупотребления. Выполнение всякого общественного дела, которого требуют от вас ваши интересы, должно быть для вас тем более облегчено, что это дело вам трудно дается и вы неохотно за него принимаетесь. Ибо, пожелать совершенно освободиться от его выполнения — означало бы пожелать перестать быть свободными. Нужно сделать выбор, говорит Благодетельный философ¹¹⁸; и тем, кто не может переносить ничего трудного, остается лишь искать отдыха в рабстве¹¹⁹.

Народ, беспокойный, бездельник, суетливый, который, не имея своих собственных дел, всегда готов вмешиваться в дела Государства, нуждается в том, чтобы его сдерживали,— я это знаю;  но,  повторяю   еще раз, разве Горожане Женевы являются таким народом? Они менее всего на него похожи; они даже его антиподы. Ваши Граждане, всецело поглощенные своими домашними занятиями и всегда холодно относящиеся ко всему остальному, помышляют об общественном интересе лишь тогда, когда бывает задет их собственный. Слишком мало заботясь о том, чтобы надзирать за поведением своих правителей, они замечают уготованные им цепи лишь только тогда, когда начинают ощущать их тяжесть. Всегда чем-то отвлеченные, обманутые, всегда сосредоточенные на других предметах, они дают себя обмануть относительно самого важного и всегда ищут лекарство, потому что не сумели предупредить болезнь. Стремясь слишком точно размерить свои действия, они совершают их всегда с опозданием. Их медлительность погубила бы их уже сто раз, если бы их не спасало нетерпение магистрата и если бы в своем стремлении поскорее завладеть высшей властью   он сам не предупреждал их об опасности,

393

Проследите историю вашего образа правления, и вы увидите, как Совет, всегда проявлявший горячность в своих предприятиях, не преуспевал чаще всего из-за слишком большой поспешности в их осуществлении. Вы увидите, как Горожане, всякий раз спохватившись, осуждают то, чему они позволили совершиться, не оказав своевременно сопротивления.

В 1570 г. Государство было обременено налогами и испытывало многие бедствия. Ввиду того что при сложившихся обстоятельствах было трудно часто созывать Генеральный Совет, на нем было внесено предложение уполномочить другие Советы заботиться об удовлетворении текущих нужд. Предложение было принято¹²⁰. Исходя из этого, они начали присваивать себе постоянное право устанавливать налоги; и на протяжении более чем столетия им это разрешают, не оказывая ни малейшего сопротивления.

В 1714 г. в тайных целях^1Х осуществляется огромное и нелепейшее предприятие — строительство укреплений, что делается без ведома Генерального Совета и вопреки тому, что написано в Эдиктах. В связи с этим милым проектом вводятся на десять лет налоги, по поводу которых также не запрашивается его мнение. Появляется несколько жалоб; но ими пренебрегают; и все умолкает¹²¹.

В 1725 г. истекает срок, на который были введены налоги; нужно его продлить. Хотя и с запозданием, Горожане должны были обязательно выступить на защиту своих, столь долго находившихся в пренебрежении прав. Но ввиду того, что чума в Марселе и Королевский банк нарушили торговлю¹²², каждый, опасаясь за судьбу своего состояния, забывает об опасностях, угрожающих его свободе. Совет же, который не упускает из виду своих целей, продлевает срок взимания налогов через Совет Двухсот, минуя Генеральный Совет.

По истечении этого второго срока граждане пробуждаются и после ста шестидесяти лет бездействия заявляют, наконец, по-настоящему о своих правах¹²³. Тогда, вместо того чтобы уступить или же выждать, подготовляется заговор^X. Этот заговор раскрывают;  Горожане вынуждены взяться за ору-

^1Х Об этом говорилось раньше.

^X Речь шла о том, чтобы, соорудив ограду вокруг возвышения, на котором расположена Городская Ратуша, превратить это возвышение в своего рода крепость, дабы иметь возможность господствовать оттуда над всем народом. Уже был приготовлен для этой ограды лес, создан план оборонительных сооружений, высшим офицерам гарнизона отданы соответствующие приказания, боеприпасы и оружие перевозятся из Арсенала в Городскую Ратушу, на одном из отдаленных бульваров устанавливают двадцать две пушки, еще несколько пушек тайно перевозят в другое место,— одним словом, все приготовления к самому насильственному из всех предприятий, сделанные без запроса мнения Советов, Синдиком Стражи и другими магистратами, оказались недостаточными основаниями, когда все было раскрыто, для того, чтобы добиться суда над виновными, и даже для того, чтобы выразить явное неодобрение их плану. Более того, Горо;ане, бывшие тогда хозяевами города, дали

396

у них напечатанным текстом Эдикта и рукописным, который зачитывает им Государственный Секретарь, различие, заключающееся в том, что избрание Казначея должно, согласно первому тексту, производиться одновременно с избранием Синдиков, а согласно второму — одновременно с избранием Лейтенанта. Они замечают, кроме того, что избрание Казначея, которое, согласно Эдикту, должно происходить каждые три года, производится, согласно обычаю, лишь каждые шесть лет и что по истечении трех лет довольствуются тем, что предлагают утвердить того, который в настоящее время занимает эту должность.

Эти различия в тексте Закона между рукописью Совета и напечатанным текстом Эдикта, которые до того времени не были замечены, заставили обратить внимание на другие различия, вызвавшие беспокойство относительно других частей текста. Несмотря на то, что опыт показывает Гражданам бесполезность даже самых обоснованных Петиций, они, тем не менее, по этому поводу подают их опять, прося о том, чтобы оригинал текста Эдиктов был передан на хранение в Канцелярию или в другое такое публичное место, по выбору Совета, где можно было бы сравнивать этот текст с напечатанным.

Однако вы помните, сударь, что в статье XLTT Эдикта 1738 г. сказано, что как можно скорее должен быть напечатай общий кодекс законов Государства, содержащий все Эдикты и Регламенты. По прошествии двадцати шести лет об этом кодексе еще не было и речи; а Граждане хранили молчание!^XII

Вы должны еще вспомнить, что в памятной записке, напечатанной в 1745 г., один исключенный член Совета Двухсот¹³⁸ подверг сильному сомнению точность текста Эдиктов, напечатанных в 1713 г. и перепечатанных в 1735 г., в периоды, способные в равной мере вызвать подобного рода подозрения. Он говорит, что сличил с рукописными текстами имеющиеся у него напечатанные тексты Эдиктов, и утверждает, что нашел в них много ошибок, которые и отметил; и он приводит подлинные выражения Эдикта 1556 г., полностью опущенные в напечатанном тексте. На эти столь серьезные обвинения Совет ничего не ответил; и граждане хранили молчание!

Согласимся, если вам угодно, с тем, что достоинство Совета не позволяло ему тогда ответить на обвинения исключенного из его среды члена. Но это

^XII Какое извинение, какой предлог можно найти для несоблюдения столь определенной и важной Статьи? Понять это невозможно. Когда случайно об этом скажешь в разговоре с какими-либо магистратами, они холодно отвечают: «Каждый отдельный Эдикт напечатан; соберите их». Как будто можно быть уверенным, что все было напечатано, или как будто сборник таких бумажек представляет собой полный свод законов, общий кодекс, отвечающий требованиям подлинности и такой, каким его представляет Статья XLII! Вот каким образом эти господа выполняют столь определенное обязательство! Какие ужасные последствия могут произойти от подобных упущений!

397

же самое достоинство, скомпрометированная честь, поставленная под подозрение верность текстов требовали теперь проверки, становившейся необходимой из-за наличия столь многих к тому причин, и которой были вправе добиваться те, кто ее требовал.

Ничего подобного. Малый Совет оправдывает¹³⁹ изменение, внесенное в текст Эдикта старым обычаем, которому Генеральный Совет, не воспротивившийся ему в самом начале, больше не вправе противиться теперь.

Он объясняет различие между рукописью Совета и напечатанным текстом тем, что эта рукопись является сборником Эдиктов с теми изменениями, которые допускаются на практике и на которые своим молчанием дал согласие Генеральный Совет, тогда как напечатанный текст является сборником тех же Эдиктов в том виде,  в  каком они  были приняты  Генеральным   Советом.

Также старым обычаем он оправдывает и утверждение Казначея, противно Эдикту, согласно которому он должен переизбираться. Нет ни одного нарушения Эдиктов, замеченного Гражданами, которого он не оправдывал бы наличием прежних нарушений. Нет ни одной жалобы со стороны Граждан, которой он бы не отверг, ставя им в упрек то, что они не пожаловались ранее.

А что касается до сообщения им подлинного текста законов, то в этом им ясно отказано^XIII: либо на том основании, что сие противно правилам, либо потому, что Граждане и Горожане не должны знать иного текста законов, кроме напечатанного, хотя Малый Совет следует иному тексту и велит следовать ему и в Генеральном Совете^XIV.

Следовательно, считается неправильным, если тот, кто заключил какую-либо сделку, получил бы на руки оригинал относящегося к ней акта, когда расхождения в копиях дают ему основание сомневаться в их достоверности

^XIII Эти столь резкие и столь определенные отказы на все самые умеренные и самые справедливые Петиции кажутся мало правдоподобными. Постижимо ли, чтобы Женевский Совет, состоящий в большей своей части из людей просвещенных и рассудительных, не почувствовал отвратительного и даже ужасного позора в том, что свободным людям, членам Законодательного Корпуса, отказывают в предоставлении подлинного текста законов и порождают, таким образом, как бы преднамеренно подозрения, вызываемые таинственностью и неясностью, которые постоянно окружают этот текст в их глазах? Я склонен думать, что эти отказы даются ему недешево, но что он взял себе за правило уничтожить обычай Петиций путем неизменно отрицательных ответов. В самом деле, но следует ли предположить, что самые терпеливые люди откажутся от мысли просить о чем-либо, если им постоянно отказывают. Прибавьте к этому предложение, уже сделанное в Совете Двухсот, возбудить преследование против авторов последних Петиций за то, что они использовали право, которое им предоставлено Законом. Кто отныне пожелает подвергнуться риску предстать перед судом за выступления, которые, как это заранее известно, останутся безуспешными? Если в этом состоит план, которому следует Малый Совет, то нужно признать, что он следует ему весьма исправно.

^XIV Извлечение из реестров Совета от 7 декабря 1763 г. в ответ на устные Представления, сделанные 21 ноября шестью Гражданами или Горожанами.

398

и правильности; и считается правильным наличие двух различных текстов одних и тех же законов, одного текста для частных лиц, а другого — для Правительства! Слыхали ли вы когда-нибудь о чем-либо подобном?! И, однако, перед лицом этих запоздалых открытий, перед лицом всех этих возмутительных отказов Граждане, которым было отказано в их самых законных требованиях, молчат, ждут и бездействуют!

Вот, сударь, каковы общеизвестные факты, совершающиеся в вашем городе, и все они лучше известны вам, чем мне. Я бы мог добавить еще сотню других, не считая тех, которые ускользнули от моего внимания. Но и этих фактов уже достаточно, чтобы судить, являются или являлись когда-либо Горожане Женевы я уже не говорю людьми бестгокойными и бунтарями, но людьми бдительными, внимательными, легко поднимающимися на защиту своих самых бесспорных прав, которые попираются самым явным образом.

Нам говорят, что «нация, живая, изобретательная и весьма занимающаяся своими политическими правами, крайне нуждается в том, чтобы ее Правительство обладало негативной властью». Объясняя себе, в чем состоит эта негативная власть, можно в принципе согласиться с ее существованием. Но к вам ли можно ее применять? Разве позабыли, что в других странах вас считают более хладнокровными, чем другие народы? И как можно сказать, что народ Женевы много занимается своими политическими правами, когда видно, что он ими занимается всегда с запозданием, проявляет к ним отвращение и вспоминает о своих правах только тогда, когда к этому его принуждает самая близкая опасность? Так что только от Совета зависит, чтобы Горожане совершенно не занимались своими правами, если на эти права не будет производиться столь грубых посягательств.

Сопоставим на минуту обе партии, дабы иметь возможность судить о том, действий которой из них надо больше опасаться и которой из них нужно предоставить негативное право сдерживать проявление таких действий.

С одной стороны, я вижу народ, весьма немногочисленный, мирный и хладнокровный, состоящий из людей трудолюбивых, любителей барыша, послушных, ради собственного интереса, законам и их служителям, всецело занятых своею торговлей или своими ремеслами. Все они, равные в своих правах и мало отличающиеся по своему имущественному положению, не имеют у себя ни начальников, ни подчиненных; все они из-за своей торговли, из-за своего положения, из-за своего имущества находятся в большой зависимости от магистрата и потому должны с ним считаться; все они опасаются выбывать его неудовольствие; если у них возникает желание вмешиваться в общественные дела, то это всегда бывает во вред их собственным. Отвлекаясь, с одной стороны, целями, представляющими больший интерес для их семей, с другой стороны, удерживаемые соображениями осторожности, повседневным опытом, который учит их, насколько в столь малом Государстве, как ваше, где всякое частное лицо  находится  постоянно  на глазах  у   Со-

399

вета, бывает опасно его оскорблять,— они имеют самые серьезные основания жертвовать всем ради мира. Ибо они могут процветать только благодаря миру; и при этом положении вещей каждый, сбитый с толку погоней за своей личной выгодой, предпочитает свободе покровительство и угождает Совету ради собственного блага.

С другой же стороны, я вижу, в маленьком городе, дела которого, в сущности, очень мелки, как независимый и постоянный Корпус магистратов, почти праздный по своему положению, занимается главным образом тем, что весьма естественно для тех, кто повелевает, т. е. непрестанным увеличением своей власти. Ибо честолюбие, так же как и скупость, питается своими успехами; и чем больше кто-либо увеличивает свое могущество, тем больше им овладевает желание стать всемогущим. Этот Корпус, стремясь постоянно подчеркнуть едва заметную разницу между своими членами и прочими людьми, равными им по рождению, видит в них лишь людей, стоящих ниже его, и горит желанием видеть в них своих подданных. Вооруженный всей публичной властью, блюститель всякой власти, истолкователь и учредитель законов, его стесняющих, он превращает их в наступательное и оборонительное оружие¹⁴⁰, делающее его грозным, почитаемым и священным для всех тех, на кого он пожелает обрушиться. Именем самого Закона он может безнаказанно нарушать Закон. Он может покушаться на конституцию, делая вид, что ее защищает; он может наказывать, как бунтовщика, всякого, кто в действительности осмеливается ее защищать. Все предприятия этого Корпуса становятся для него легкими; он не оставляет никому права препятствовать их исполнению или их знать. Он может действовать, устанавливать отсрочки, отрешать от должности; он может соблазнять, запугивать, наказывать тех, кто ему сопротивляется; и если он удостоивает делать это под какими-либо предлогами, так больше для соблюдения приличий, нежели в силу необходимости. У него, следовательно, есть желание расширить свою власть, и он обладает средством достичь всего того, что желает.

Таково взаимное положение Малого Совета и Горожан Женевы. Кто же из них, Малый Совет или Горожане, должен обладать негативной властью, чтобы останавливать предприятия другого? Автор Писем уверяет, что Малый Совет¹⁴¹.

В большинстве Государств внутренние беспорядки производит озверелая и тупая чернь, возбуждаемая вначале невыносимыми притеснениями, а затем тайно подстрекаемая ловкими смутьянами, облеченными какой-либо властью, которую они хотят расширить. Но можно ли вообразить что-либо более ложное, чем подобное представление о Горожанах Женевы, по крайней мере в отношении той их части, которая противостоит власти, добиваясь соблюдения законов. Во все времепа эта часть всегда была промежуточной ступенью между богатыми и бедными, между правителями Государства и чернью. Этот разряд, состоящий из людей, примерно равных по своему достатку, по своему

400

положению, по своему образованию, стоит недостаточно высоко, чтобы иметь какие-либо притязания, и недостаточно низко, чтобы ему нечего было терять. Их главный интерес, общий для всех, заключается в том, чтобы законы соблюдались, магистраты уважались, конституция сохранялась и спокойствие Государства не нарушалось. Ни один человек этой ступени не пользуется ни в каком отношении таким превосходством над другими, чтобы он мог подвергнуть их опасности ради своего частного интереса. Это наиболее здоровая часть Республики, единственная, относительно которой можно быть уверенным, что она не ставит перед собой иной цели, как только благо всех. Поэтому всегда можно наблюдать в их общих выступлениях благопристойность, скромность, почтительную твердость, известную степенность людей, чувствующих, что право на их стороне и что они выполняют свой долг¹⁴². Посмотрите, напротив, на кого опирается другая часть: на людей, утопающих в довольстве, и на самую гнусную часть народа. Не между этими ли двумя крайними ступенями, одна из которых как бы создана для того, чтобы покупать, а другая — чтобы продаваться, нужно искать любовь к справедливости и к законам? Из-за них-то всегда и вырождается Государство: богатый держит Закон в своем кошельке, а бедный предпочитает хлеб свободе. Достаточно сравнить Эти две партии, чтобы иметь возможность судить, которая из них должна первой посягнуть на законы. И в самом деле, посмотрите на протяжении вашей истории, не исходили ли все заговоры всегда со стороны магистратуры и не прибегали ли Граждане к силе только тогда, когда это было нужно для того, чтобы оградить себя от насилия.

Несомненно, это только шутка, когда, говоря о последствиях применения права, которого требуют ваши сограждане, вам изображают Государство, которое стало бы жертвой происков, подкупа, жертвой первого встречного. Такого рода негативное право, которым желает обладать Совет, было неизвестно до сего времени; но какие же беды произошли из-за этого? Однако произошли бы ужасные беды, если бы он пожелал на этом настоять, столкнувшись в это время с притязаниями Горожан на обладание своим негативным правом. Переверните в обратную сторону довод, который основывается на двухсотлетнем процветании, и что же тогда вы сможете ответить? Это Правление, скажете вы, установленное временем, опирающееся на столь многие писаные акты, узаконенное в результате столь давнего обычая, освященное величием своих успехов и при котором негативное право Советов никогда не было известно,— не лучше ли оно того другого, самовластного Правления, того, свойств которого мы еще не знаем, как и не знаем, как оно отразится на нашем благоденствии, но относительно которого разум подсказывает, что оно лишь ввергает нас в пучину несчастья?

Предполагать, что все злоупотребления существуют лишь в партии, на которую нападают, а в своей партии — отсутствие каких-либо злоупотреблении — это весьма грубый и весьма обычный софизм, которого должен осте-

401

регаться всякий разумный человек. Нужно предполагать наличие злоупотреблений как с той, так и с другой стороны, потому что они проникают всюду; но это не означает, что они одинаковы по своим последствиям. Всякое злоупотребление — это зло, часто неизбежное, из-за которого не нужно упразднять то, что хорошо само по себе. Но сравните, и вы найдете, с одной стороны, беды несомненные, беды ужасные, без конца и без края, а с другой — злоупотребление, которое хотя и велико, но преходяще, и которое если имеет место, то несет всегда вместе с собою и средство от него избавиться. Ибо, скажу еще раз, свобода может существовать только при соблюдении законов или общей воли; а общей воле так же не присуще вредить всем, как воле частной вредить самой себе. Но предположим, что это злоупотребление свободой столь же естественно, как и злоупотребление властью. Однако всегда будет различие между тем и другим в том, что злоупотребление свободой обращается во вред народу, который ею злоупотребляет, и, наказывая его за совершенную им ошибку, принуждает его искать средства от нее избавиться. Таким образом, с этой стороны, зло — это всегда лишь только кризис, оно не может быть постоянным состоянием; тогда как злоупотребление властью, всегда обращаясь во вред не сильному, а слабому, не имеет по своей природе ни меры, ни узды, ни пределов: оно прекращается лишь вместе с уничтожением того, кто один страдает от такого злоупотребления. Скажем, следовательно, что нужно, чтобы бразды Правления находились в руках малого числа лиц, а право надзора за ним принадлежало всему народу; и, что если злоупотребление неизбежно как с одной, так и с другой стороны, то все же лучше, чтобы народ был несчастным по своей вине, чем угнетаем, находясь под властью кого-либо другого.

Первый и самый главный интерес всего народа всегда состоит в том, чтобы соблюдалась справедливость. Все желают, чтобы условия были одинаковы для всех, а справедливость и есть такое равенство. Гражданин желает только, чтобы существовали законы и чтобы они соблюдались. Каждый частный человек, принадлежащий к народу, хорошо знает, что если исключения и бывают, то они не в его пользу. Таким образом, все опасаются исключений; а кто боится исключений, тот любит Закон. У правителей же это совсем иначе: само их положение является привилегированным; и они повсюду ищут для себя привилегий^XV. Если они желают иметь законы, так не для того, что-

^XV Справедливость в пароде является добродетелью, присущей его положению точно так же, как насилие и тирания в начальниках есть порок, свойственный их положению. Если бы мы, частные лица, оказались на их месте, то мы сделались бы, подобно им, насильниками, захватчиками, людьми, творящими беззаконие. Поэтому, когда магистраты начинают нам расхваливать свою честность, умеренность, справедливость, они нас обманывают, если хотят завоевать таким образом наше доверие, которое мы им не обязаны оказывать. Не то чтобы они не могли обладать лично этими добродетелями, которыми хвалятся; но тогда они представляют собой исключения, а Закон никак не должен принимать во внимание то, что является исключением.

402

бы им повиноваться, а для того, чтобы властвовать над ними. Они желают иметь законы, чтобы самим стать над ними и внушить страх к себе их именем. Все им благоприятствует в осуществлении этого: они пользуются правами, которыми обладают, чтобы присвоить себе без риска те права, которыми не обладают. Поскольку они всегда говорят от имени Закона, даже его нарушая, тот, кто осмеливается защищать Закон от них, считается бунтовщиком, мятежником и должен погибнуть. Они же всегда уверены в безнаказанности своих предприятий, и самое худшее, что с ними может случиться,— это, что они не преуспеют в осуществлении своих планов. Если они нуждаются в поддержке, то всюду ее находят. Объединение сильных есть явление естественное; а слабость слабых состоит в том, что они не могут объединиться таким же образом. Такова уж судьба парода, что, как внутри него самого, так и вовне, его судьями оказываются тяжущиеся с ним стороны. Ему повезло, если среди них ему удастся найти судей в достаточной мере справедливых, чтобы они стали защищать его вопреки их собственным правилам, вопреки столь свойственной человеческому сердцу склонности предпочитать и поощрять интересы, подобные нашим собственным! Вы однажды обладали этим преимуществом, что было вопреки всякому ожиданию. Когда Посредничество было принято, считали, что вы будете раздавлены. Но вы получили просвещенных и твердых защитников, неподкупных и великодушных Посредников, и тогда справедливость и истина восторжествовали. Если бы вам посчастливилось так еще раз! Тогда на вашу долю выпало бы очень редкое счастье, но ваши угнетатели, по-видимому, почти совершенно не опасаются этого!

Разрисовав вам все воображаемые беды, могущие произойти от применения права, столь же древнего, как и ваша конституция., права, которое никогда не вызывало никакой беды, прикрывают, отрицают беды, порождаемые присвоенным себе новым правом, а эти беды ощущаются уже сейчас. Признавая по необходимости, что Правительство может злоупотреблять негативным правом вплоть до самой невыносимой тирании¹⁴³, утверждают, что не произойдет того, что происходит, и превращают в невероятную возможность то, что происходит сейчас на ваших глазах. Осмеливаются утверждать ¹⁴⁴, что никто не скажет, будто нынешнее Правительство не отличается справедливостью и мягкостью; и заметьте, что это говорится в ответ на Петиции, в которых содержатся жалобы на несправедливости и насилия нынешнего Правительства. Вот что можно назвать поистине прекрасным стилем; это — красноречие Перикла¹⁴⁵, который, потерпев в борьбе поражение от Фукидида, доказывает зрителям, что, наоборот, тот был им побежден.

Таким образом, завладевая без всякого на то повода чужим имуществом , заключая в тюрьмы без основания невинных¹⁴⁷, пороча, не выслушав его, одного гражданина¹⁴⁸, незаконно судя другого¹⁴⁹, защищая непристойные книги¹⁵⁰, сжигая те, которые  дышат добродетелью,  преследуя их авто-

403

ров, утаивая подлинный текст законов, отказывая в удовлетворении самых справедливых требований, проявляя самый жестокий деспотизм, попирая свободу, которую они должны были бы защищать, угнетая отечество, которому они должны были бы быть отцами, эти господа сами себя расхваливают за великую справедливость выносимых ими приговоров; они приходят в восторг от мягкости своего управления; они смело утверждают, что все с ними в этом согласны. Однако я весьма сомневаюсь, чтобы таково было также и ваше мнение; и я, по крайней мере, убежден в том, что Петиционеры думают не так.

Пусть частный интерес не делает меня несправедливым! Из всех наших склонностей это та, которой я наиболее остерегаюсь, и я полагаю, что не дал ей ни в коей мере собою овладеть. Ваш магистрат справедлив в вопросах, для него безразличных; я думаю, что он даже склонен всегда быть справедливым; должности у него малодоходные¹⁵¹; он оказывает правосудие, а отнюдь не торгует им; он лично неподкупен, бескорыстен; и я знаю, что в столь деспотическом Совете царят еще прямодушие и добродетели. Указывая вам на последствия применения негативного права, я меньше говорил вам о том, что магистраты будут делать, став носителями верховной власти, чем о том, что они будут продолжать делать, дабы стать носителями такой власти. Как только они будут признаны таковыми, в их интересах будет всегда блюсти справедливость; и уже сейчас их интерес чаще всего состоит именно в этом ^|52. Но горе всякому, кто осмелится призывать на помощь еще и законы и требовать свободы! Против этих несчастных все становится дозволенным и законным. Справедливость, добродетель, даже личный интерес никак не смогут устоять перед стремлением господствовать; и тот, кто будет справедлив, став господином, не останавливается ни перед какой несправедливостью на пути к тому, чтобы им стать.

Подлинный путь к тирании состоит отнюдь не в том, чтобы открыто покушаться на общее благо: это означало бы поднять всех на его защиту; но в том, чтобы последовательно нападать на всех его защитников и запугивать всякого, кто посмел бы даже только стремиться стать таким защитником. Внушите всем, что интерес всего народа не есть чей-либо личный интерес, и уже одним этим будет установлено рабство; ибо. когда каждый окажется под ярмом, где же будет общая свобода? Если кто-либо, осмеливаясь заговорить, будет тотчас же раздавлен, кто же пожелает ему подражать? И что же будет органом всей общей массы, когда каждый индивидуум будет хранить молчание? Правительство будет жестоко преследовать тех, кто станет проявлять рвение, и будет справедливо по отношению к другим до тех пор, пока не сможет быть безнаказанно несправедливым по отношению ко всем. Тогда справедливость Правительства обратится уже в расчетливость, дабы без оснований не расточалось его собственное достояние.

Следовательно, с одной стороны, Совет справедлив и должен быть таковым ради своей выгоды, а с другой — он возвел в систему быть в высшей сте-

404

пени несправедливым, и тысячи примеров должны были вас научить, насколько слабою для вас защитою от ненависти магистрата суть законы. Что же произойдет, когда, став единственным, безраздельным господином в силу своего негативного права, он ничем не будет стеснен в своих действиях и не будет встречать препятствий для своих страстей? В столь малом Государстве, где никто не может сокрыться в толпе, кто же тогда не будет пребывать в постоянном страхе и не испытывать ежеминутно несчастье иметь своими господами тех, кто ему равен? В больших Государствах частные лица слишком далеко находятся от своего государя и правителей, чтобы те могли их видеть; их спасает их незначительность; и если народ платит, то его оставляют в покое. Но вы не сможете сделать ни одного шага, не ощутив тяжести ваших цепей. Родственники, друзья, покровительствуемые лица, шпионы ваших господ будут в еще большей степени вашими господами, чем они сами; вы не посмеете ни защищать свои права, ни требовать того, что вам принадлежит, из страха нажить себе врагов; самые темные тайники не сокроют вас от тирании; нужно будет неизбежно стать либо ее приверженцем, либо ее жертвой. Вы будете ощущать и политическое рабство и рабство гражданское; вы едва будете сметь свободно дышать. Вот, сударь, к чему должно естественным образом привести вас применение негативного права в том виде, в каком его присваивает себе Совет. Я не думаю, чтобы он пожелал применить его столь пагубным для вас образом; но он, несомненно, это может сделать; и одна уверенность, что он может быть безнаказанно несправедлив, заставит вас испытать те же муки, как если бы он действительно был таковым.

Я показал вам, сударь, состояние вашей конституции таким, каким оно представляется моим глазам. Из сказанного мною следует, что эта конституция, взятая в целом, хороша и здрава и что, ограничивая свободу необходимыми для нее пределами, она в то же самое время упрочивает ее в той мере, в какой это только возможно. Ибо, из того, что Правительство обладает негативным правом, обращенным против нововведений Законодателя, а народ обладает негативным правом, обращенным против превышений власти Советом, следует, что дарят только законы и что они царят над всеми. Первый человек в Государстве подчинен им в той же мере, что и последний; никто не может их нарушать; никакой частный интерес не может их изменять; и конституция остается незыблемой.

Но если, напротив, служители законов становятся единственной пад ними властью и могут заставлять их говорить или молчать по своему усмотрению; если право Петиций, этот единственный залог законов и свободы, представляет собой лишь призрачное и пустое право, не могущее ни в коем слу-случае иметь какую-либо силу, то я не вижу рабства, которое могло бы сравниться с вашим; и ваше представление о свободе — тогда лишь только презренный и ребяческий обман, который даже непристойно предлагать Здравомыслящим людям.  Для чего тогда нужно созывать Законодателя, раз

405

воля Совета — это единственный Закон? Для чего нужна официальная церемония избрания магистратов, которые уже заранее ваши Судьи и получают от этого избрания власть, которую они осуществляли и до этого? Подчинитесь добровольно и откажитесь от этих детских игр, которые, превратившись в пустую трату времени, только унижают вас еще лишний раз.

Это положение, являясь наихудшим из тех, в какое только можно попасть, имеет только одно преимущество — оно может измениться лишь к лучшему. Это единственное средство выбраться из пучины бедствий; но это средство всегда действенно, когда люди, наделенные умом и сердцем, его знают и умеют им воспользоваться. Пусть укрепляет вас в ваших поступках уверенность в том, что нельзя пасть ниже, чем вы пали! Но будьте уверены, что вам не удастся выбраться из пропасти до тех пор, пока вы не перестанете оставаться разъединенными, до тех пор, пока одни будут желать действовать, а другие — пребывать в покое.

Вот, сударь, я и дошел до конца этих Писем. Показав вам то состояние, в котором вы находитесь, я не стану вам указывать пути, которым вам нужно следовать, чтобы из этого состояния выйти. Если такой путь существует, то вы и ваши сограждане у себя на месте должны лучше его видеть, чем я. Если знаешь, где находишься и куда должен идти, то можешь двигаться без труда.

Автор Писем говорит, что «если в каком-либо Правительстве замечается склонность к насилию, то не нужно ждать для ее пресечения, чтобы в нем укрепилась тирания»^XVI. К сказанному он добавляет, предполагая случай, который считает, в сущности, химерой, что «остается еще одно печальное, но законное средство, к которому можно было бы прибегнуть в этом крайнем случае, как прибегают к хирургической операции при появлении гангрены»^XVII. Я как раз и рассмотрел, подходит ли ваше положение или нет под определение такого предположительно химерического случая. Следовательно, мой совет вам здесь больше не нужен; автор Писем дал вам его за меня. Все средства протестовать против несправедливости дозволены, когда они бывают мирными; а тем более дозволены те, которые разрешены законами.

Когда законы нарушаются в отдельных случаях, вы можете прибегать к вашему праву Петиций. Но когда оспаривается само это право, нужно прибегать к Гарантии. Я не включил ее в число средств, могущих сделать любую Петицию действенной. Сами Посредники не пожелали этого сделать; ибо они заявили, что не желают нисколько посягать на независимость Государства;  ибо  тогда  они  положили бы, так сказать,   ключ к   Правительству

^xvr Страница 172.

^XVII Страница 101.

406

в свой карман^XVIII. Таким образом, в отдельных случаях отклоненные Петиции могут иметь своим последствием созыв Генерального Совета; но непризнание самого права Петиций, по-видимому, дает основание прибегнуть к Гарантии. Нужно, чтобы машина содержала в самой себе все пружины, приводящие ее в действие, но когда она останавливается, надо звать рабочего, чтобы он ее исправил¹⁵³.

Я слишком хорошо вижу, к чему ведет применение этого средства, и я чувствую, как сжимается от этого мое сердце патриота. Потому, повторяю, я не предлагаю вам ничего; да и что могу я вам осмелиться сказать? Совещайтесь с нашими согражданами и подсчитывайте голоса только лишь после того, как вы их взвесите. Опасайтесь беспокойной молодежи, наглого богатства и продажной нищеты; от них нельзя ожидать никакого спасительного совета. Советуйтесь с теми, кого порядочность умеренного достатка ограждает от соблазнов честолюбия и от нищеты; с теми, чья почтенная старость венчает безупречную жизнь; с теми, кого долгий опыт научил разбираться в общественных делах; с теми, кто, не питая честолюбивых замыслов, заключающихся в стремлении играть видную роль в Государстве, довольствуется положением его граждан; наконец, с теми, кто, не преследуя никогда в своих поступках иной цели, как только благо отечества и сохранение законов, заслужил своими добродетелями уважение общества и доверие людей, им равных.

Но главное — объединяйтесь все! Вы неизбежно погибнете, если будете оставаться разделенными. И почему бы вам разъединяться, когда вас объединяют столь значительные общие интересы? Как, при подобной опасности, осмеливаются поднимать голос низкая зависть и мелкие страсти? Стоят ли они того, чтобы их удовлетворяли столь дорогой ценой, и нужно ли, чтобы вашим детям когда-нибудь пришлось сказать, плача над своими цепями: «Вот плоды разногласий наших отцов!»)? Одним словом, здесь важно не столько обсуждать, сколько пребывать в согласии. Выбор решения, которое вы примете,— это не самое важное дело; пусть оно будет само по себе плохим, но принимайте его все вместе; уже только поэтому оно будет наилучшим; и вы всегда сделаете то, что нужно сделать, если вы это сделаете сообща. Вот мое мнение, сударь, и я кончаю тем, с чего начал. Повинуясь вам, я выполнил свой последний долг по отношению к отечеству. Теперь я прощаюсь с теми, кто в нем живет¹⁵⁴. Она больше не смогут мне причинить ничего дурного; а я уже больше не могу сделать для них ничего хорошего¹⁵⁵.

XVIII Последствия такой системы было бы учреждение суда Посредничества, находящегося в Женеве, занимающегося разбором дел по нарушению законов. В результате деятельности этого суда суверенитет Республики был бы вскоре уничтожен, но свобода граждан была бы обеспечена гораздо более, чей она сможет быть обеспечена, если отменить право Петиций. Однако быть сувереном лишь по названию не много; по быть свободным на деле значит многое.

ФРАГМЕНТЫ И НАБРОСКИ

О БОГАТСТВАХ¹

О дорогой мой Хризофил!² Я прихожу в такое восхищение от картины близкого твоего счастья, которую мы начертали, когда беседовали с тобой в прошлый раз, что не могу не поддаться желанию еще раз на нее оглянуться: посему давай, прошу тебя, нанесем на эту картину последние штрихи, и придадим такое очарование ее образу, чтобы сердце твое никогда не прекращало являть тебе в оной цель и дабы мое сердце, созерцая эту картину, заранее насладилось радостью видеть тебя счастливым.

Признаюсь тебе без обиняков: до сих пор я смотрел на тебя лишь как на честолюбивого юношу, готового немалые дарования принести в жертву ради надежды приобрести крупное состояние и пожертвовать сокровищами, полученными от природы, ради тех сокровищ, которые приносит с собою мнение общества. Мне нравилось с тобою встречаться, я спешил, так сказать, насладиться радостями твоей беседы, подобно тому, как спешишь отдохнуть под сенью юного и прекрасного дерева, которое вот-вот будет срублено, и всякий раз, расставаясь с тобою, я говорил со вздохом: «Он мог бы стать человеком, но хочет богатства».

Но сколь удивлен я был и очарован, когда ты открыл мне всю глубину своего сердца, и я увидал в нем достойный любви и чистый источник той жадности, что меня неприятно поражала; и сколь корил я себя от всего сердца за свою несправедливость, когда та слабость, в коей я тебя обвинял, пока ФРАГМЕНТЫ И НАБРОСКИ

О БОГАТСТВАХ¹

О дорогой мой Хризофил!² Я прихожу в такое восхищение от картины близкого твоего счастья, которую мы начертали, когда беседовали с тобой в прошлый раз, что не могу не поддаться желанию еще раз на нее оглянуться: посему давай, прошу тебя, нанесем на эту картину последние штрихи, и придадим такое очарование ее образу, чтобы сердце твое никогда не прекращало являть тебе в оной цель и дабы мое сердце, созерцая эту картину, заранее насладилось радостью видеть тебя счастливым.

Признаюсь тебе без обиняков: до сих пор я смотрел на тебя лишь как на честолюбивого юношу, готового немалые дарования принести в жертву ради надежды приобрести крупное состояние и пожертвовать сокровищами, полученными от природы, ради тех сокровищ, которые приносит с собою мнение общества. Мне нравилось с тобою встречаться, я спешил, так сказать, насладиться радостями твоей беседы, подобно тому, как спешишь отдохнуть под сенью юного и прекрасного дерева, которое вот-вот будет срублено, и всякий раз, расставаясь с тобою, я говорил со вздохом: «Он мог бы стать человеком, но хочет богатства».

Но сколь удивлен я был и очарован, когда ты открыл мне всю глубину своего сердца, и я увидал в нем достойный любви и чистый источник той жадности, что меня неприятно поражала; и сколь корил я себя от всего сердца за свою несправедливость, когда та слабость, в коей я тебя обвинял, пока-

408

залась мне в тебе лишь еще одним основанием для того, чтобы ты стал достоин моего уважения!

Да, рек ты мне тоном, проникшим мне в душу, я стремлюсь к богатству, но для того лишь, чтобы исправлять вызванные им несправедливости. Я стенаю при виде несчастных, чьи беды я не могу облегчить; я корю себя за то, что питаю к ним лишь бесполезную жалость, и я ненавижу такое положение, когда человечность не может иметь никакого действенного проявления.

Конечно, добавлял ты, я придаю дену богатствам, поскольку они употребляются на то, чтобы облегчить другим бремя бедности; и золоту, с помощью которого можно купить блага неоценимые. Будьте покойны, сколько бы сокровищ я ни мог приобрести, мне никогда не будет их доставать для совершения всего того добра, которое я желал бы совершить. Признаюсь тебе откровенно: такая речь, идущая из глубины твоего сердца, чуть было не поколебала мое окончательно. Я понимаю, чта та бедность, которою я так гордился, в действительности хуже, нежели хорошее материальное положение, когда к желанию принести пользу добавляются средства, позволяющие ее приносить, и, быть может, гораздо прекраснее пристойно пользоваться богатствами, нежели уметь без оных обходиться. Богач благодетель видится мне проводником воли божества в этом мире, гордостью рода человеческого и подражателем Провидения, коего богач очерствевший есть лишь орудие.

Я замечаю, что чем больше размышляю я над твоими благими чувствами, тем больше теряю из того счастья, коим я наслаждался в своем положении: я лишен той надежды, что поддерживает твое рвенье и которая могла бы меня утешить, и посему желанье облегчить другим бремя их бедности побуждает меня не столь терпимо нести бремя бедности своей, и я опасаюсь, как бы, твердя мне столь настоятельно о том добре, которое хочешь ты сотворить когда-нибудь в будущем, ты не причинил мне нечаянно реального зла в настоящем.

Несколько успокаивает меня в этом отношении то, что, хотя многие бедняки думают так же, как я, мне никогда не приходилось встречать ни одного богача, который следовал бы таким же принципам. Я подозреваю, что, очевидно, должны существовать такие причины, которые заставляют людей менять образ мыслей, когда изменяется их положение, и которые отнимают у них желанье творить благо, когда они получают такую возможность. Позволь же мне прояснить вместе с тобою свои сомнения и проследовать за тобой по пути к богатству, как если б я был на твоем месте или же как если бы ты был не хуже меня, не для того, однако, чтобы отвратить тебя от твоих добрых Замыслов, но в утешенье мне, что не могу я сам задумать ничего подобного.

Первое, что я замечаю, приступая к такому рассмотрению, это огромное расстояние между богатством и бедностью, причем я не зиаю, чем заполнить Это пространство; ибо ты мне много рассказывал о том, как станешь себя вести, когда разбогатеешь, но ничего не сказал мне о том, что ты будешь делать, обогащаясь. Между тем, помышляя столь загодя о другом конце жизни, ты не должен, как кажется мне, забывать о ее течении,  и мне кажется, что

409

недостаточно расссуждать о конце твоего путешествия, если не разведаешь ты также и пути. К примеру, прежде нужно обратить некоторое внимание на то, какими ты желаешь воспользоваться орудиями, дабы достичь своей цели: ибо поскольку ты ставишь себе задачею использовать те богатства, которые приобретаешь, иначе, нежели пользуются ими люди обычные, ты не должен, мне кажется, использовать обычные пути их приобретения, чтобы не вступить с первых же шагов в противоречие с самим собою. Посему, дабы возвысить богатства тем употреблением, какое ты хочешь из них сделать, необходимо, чтобы прославление оных начиналось с самого их возникновения и чтобы источник их был столь же чист, сколь пристойным должно быть их применение.

Я не боюсь, что ты соблазнишься незаконными путями к богатству; я знаю, что твои друзья и занятия позволят тебе, не творя несправедливости, получить весьма немалые доходы. Но мне трудно понять, как сможешь ты накопить эти доходы, не отступая от своих принципов, или же, сколько времени должен будешь ты быть безжалостным, чтобы стать в один прекрасный день благодетелем.

Скажи мне, Хризофил, остановится ли для тебя ход жизни в течение всего времени твоего постепенного возвышения? Разве не будет существовать ни бед, которые необходимо облегчить, ни бедных, которым необходимо помочь, до тех пор пока тебе не останется желать ничего большего? Или же придется до той поры отказывать в помощи любому честному человеку, изнемогающему под бременем несчастья, от которого ты мог бы его избавить? «Друг мой, из чувства человечности я должен оставить Вас погибать: ибо у меня нет еще тех ста тысяч ливров дохода, которые мне нужны, чтобы Вам помочь. Я жесток, это правда, и я сейчас не дам и одного экю, чтобы спасти весь человеческий род; но воротитесь через тридцать лет, когда я буду богат, и Вы увидите, какой я буду благодетель». Сколь странный путь к добру — начинать с того, чтобы делать зло, и к добродетели — через все убивающие ее пороки! Неужели ты думаешь, что сладостный голос природы все также удостоит звучать в твоей груди, после того, как ты был глух к нему столь долго? Неужели ты думаешь, что тридцать лет, очерствения позволят тебе после этого срока открыть свое сердце для жалости, а кошелек — для несчастных бедняков?³ О, мой друг! если хочешь ты стать человеком лишь в старости, заручись чтобы природа позволила тебе дожить до старости, дабы, обманувшись в своих ожиданиях, ты не окончил свои дни, не успев подобреть, и не умер бы, не успев пожить! Воистину, глубокое презрение должен ты питать к трусости того императора, кто столь сожалел о потере одного только дня⁴, ты, который с самого начала сбрасываешь со счетов весь срок твоей молодости и три четверти дней своей жизни, о которых в самом лучшем случае можно сказать, что они лишь потеряны.

Учти, сверх того, что, помимо риска умереть прежде времени, ты рискуешь также и тем, что твои старания могут не увенчаться успехом. Ведомо ли

410

тебе, что во всем том, что касается до фортуны, она сильнее, нежели рвенье и старанье? Подобно своенравной красавице, она бежит тех, кто гонится за нею, и преследует тех, кто ее презирает. Бденье, дарования и даже удача не могут надежно обеспечить ее благосклонность. Причудница временами бросает Аристиппа ради Диогена⁵ и приемную финансиста ради пыльного кабинета философа. Лейбниц умрет в достатке, а Лас — в бедности⁶, Кто же может тебе поручиться за то, что исход будет благополучным? Сколь дерзко рассчитывать в том, что касается до исполнения своих обязанностей, на успех, столь мало зависящий от тебя самого, или же какое безрассудство в такой мере основывать на счастливом исходе сомнительного дела все то, что должно быть честного и человеческого во всех делах твоей жизни? Несчастный! Смеешь ли ты подобным образом обрекать превратностям судьбы добродетели в связи с богатством? Если ты умрешь прежде времени или если небо не благословит твоего труда, твоя юность, растраченная в напрасной погоне за химерою, облечет последние дни твоей жизни позором и отчаянием. Какой ужасный удел — пожертвовать всем ради богатств, которые не удалось обрести, прожить жизнь подобно алчному ростовщику и умереть бедным и покинутым подобно моту, не унеся с собой в могилу ни благословений других людей, ни удовлетворения самим собою и, умирая, не осчастливить по крайней мере, одного человека.

Вы теперь человек бедный и порядочный. Но знаете ли Вы, во что превратитесь, разбогатев? Ведомо ли Вам, что мысли Ваши и принципы помимо Вашей воли изменятся, когда изменится Ваше положение, и что помимо Вашей воли, когда не будете Вы тем, что Вы есть сейчас, Вы перестанете думать так, как думаете сейчас.

Я бы хотел, говорите Вы, разбогатеть, чтобы давать доброе применение своим богатствам, и если я желаю себе благосостояния, то лишь для того, чтобы иметь возможность творить благо и помогать несчастным. Как если бы первое благо не состояло в том, чтобы не творить зла! Как это возможно обогатиться самому, не содействуя этим обеднению других людей, и что сказали бы о человеке-благотворителе, который сначала обобрал бы всех своих соседей, чтобы затем иметь удовольствие подавать им милостыню! Вас, кто так рассуждает, кем бы Вы ни были, я объявляю обманутым или лицемером: либо Вы пытаетесь обмануть других, либо же сердце Ваше обманывает Вас самих, скрывая от Вас скупость Вашу под личиною человечности.

Приобретши с помощью неправедного пути возможность творить в один прекрасный день благодеяния, ты поступишь, как те ревностные богомольцы, которые свято крадут у ближнего своего, дабы воздавать дары Богу.

Но если даже предположить все это и если бы можно было примирить привычку к черствости с целью благотворительности, какою точно ступенью обозначишь ты предел своему богатству! Какое будет у тебя серьезное основание удовлетвориться одним его пределом, а не другим? Какие границы най-

дешь ты в природе вещей, когда бы ты мог сказать по совести: довольно ли? Увы! Если хочешь ты быть в состоянии исправлять все беды, что причинят люди тебе подобные, если хочешь так жить, чтобы власти твоей хватило настолько, насколько далеко простираются наши несчастья, тогда видится мне, как, ненасытный и жестокосердный вплоть до конца своих дней, ты все копить и копишь без краю, ибо недостает тебе богатства, чтобы изливать благодеяния, и умираешь, подавленный грузом золота, лет и скупости, ни разу не найдя ни времепи, ни средств сделать хоть кому-нибудь добро.

Трудись же, будь ревностен и проворен, доставляй себе сколь возможно больше, но трать соответственно; спеши пользоваться своими достатками, воздавая бедняку, и сразу же обращай сии низкие деньги в добрые дела. Но независимо от твоей воли обязательно должно будет пройти некоторое время между тем моментом, когда суммы к тебе поступят, и тем, когда ты их раздашь. О Хризофил! бойся сего опасного промежутка, дрожи, как бы ты ни прельстился соблазном злоупотреблять этим священным залогом, и помни, что чем больше стойкость человека, тем меньше властны над ним искушения.

Образ мыслей людей во многом зависит от того, с кем им приходится жить, и от того, какие им приходится преодолевать искушения. Трудно сохранить верность таким принципам, которые беспрестанно подрываются, и всем тем, что нас окружает, и теми страстями, что внутри нас. Состояние, в котором ты живешь, позволяет, чтобы голос чести и правды доходил до тебя непрестанно, роскошь же, коей не можешь ты наслаждаться, мало тебя привлекала; но не найдется, что так будет тогда, когда умеренность будут тебе выставлять премудростью школьною, когда надежда их осуществить даст силу всем твоим желаньям, когда презреть придется и притягательную силу манящих наслаждений, и непрерывные насмешки тех, кто будет равен тебе, и когда всем твоим добрым человеческим чувствам без конца будут противопоставлять то, что приличествует твоему новому состоянию. Посему, как только ты разбогатеешь, тебе но необходимости придется выбирать между тем, чтобы жить как богач и быть неумолимым, и тем, чтобы жить как бедняк и выглядеть смешным. А в том положении, в какое поставлен ты небом, ты можешь жить скромно, не унижаясь, и исповедовать добродетель, без борьбы за нее. Подобное преимущество считаешь ли ты за ничто? К тому же все те суммы, которые со временем придется затрачивать на твое содержание, сейчас распределены внутри общества и, быть может, приносят в нем без твоего участия больше пользы, нежели ты мог бы принести сам, когда эти суммы приобретешь,— еще одно соображение, придающее некоторый вес предыдущему.

Но поверь мне, дорогой Хризофил, что либо выгода твоя подскажет тебе софизмы, убедительные для твоей добродетели, либо ты никогда не накопишь больших богатств.

412

Но посмотрим, покуда, какие же чудеса совершишь ты с помощью своих сокровиш? Если послушать тебя, то можно подумать, что только богач может быть благодетелем и что нам всем, беднякам, не дано наслажденье когда-либо совершить самый сладостный акт человечности.

Если послушать, как ты говоришь о тех преимуществах, которые достаток дает человечности, разве не покажется, что нельзя творить благо иначе, как с помощью денег? Такое мненье больше подобает тому, кто считает, что высшее блаженство в его сундуках, нежели тому, кто ищет его в благах подлинных.

Большие потребности порождаются крупными состояниями, мудро говорил Фаворинус⁷, и нередко наилучшее средство дать себе то, в чем нуждаешься, состоит в том, чтобы отнять у себя то, чем обладаешь в избытке.

Что же сделал он для меня? Он дает мне пропитание. Э» Д^а разве не жил бы я и без него? Нет, он ее дал мне жить, он заставил меня томиться и умирать в самом позорном рабстве. Он опозорил меня и унизил, он погасил во мне всю гордость, присущую незаурядному уму, он вскормил меня не столько хлебом, сколько поруганиями, а жизнь, которую я вел в его постылом доме, сотни раз заставляла меня желать смерти... Но я-то, что сделал я для него в то же время? Я питал его тщеславие, я избавил его задубелую душу от пресыщенности самой собою, я оживил ее за счет своей собственной. Тогда как мое содержание обременяло лишь его кошелек, я ради него исчерпал свои старанья, свои таланты, свою свободу, свое естество; за деньги он выпивал мою кровь и жизнь и притязал, что дает мне пропитание.

Я знаю, что самые совестливые из тех низких людей, которых зовут порядочными, столь презирают тонкость чувств, и что с такою удобною для них честностью, гордые тем, что не совершат никогда очевидной несправедливости, они, однако, не гнушаются таких прибытков, которые, не выглядя незаконными, тем не менее чинят вред другим людям. Но ты, мой дорогой Хри-зофил, с твоими возвышенными взглядами, что возлагают на тебя долг более суровый, ты знаешь, что первое, какое надлежит творить добро — в том, чтобы никому не творить зла, и что от законов справедливости еще очень далеко до законов добродетели. Сколь законным бы ни был твой прибыток, другие, кто, быть может, больше в нем нуждаются, могли бы получить его вместо тебя, и разве, в сущности, ты не отнимаешь у них, если поступаешь им во вред. Я вижу, следовательно, что во всех твоих делах тебя постоянно занимает опасение, как бы кому-нибудь не повредить, сам того не зная; и я не могу себе вообразить, как ты сможешь когда-либо успокоить себя насчет этого сомнения, невыносимого для всякой души благодетельной: как бы нечаянно не причинить несчастия другим людям.

Если нельзя быть истинно человечным и оставаться богачом, как же можно быть человечным и обогащаться?

413

Богатства. Их желают, чтобы дать им доброе применение, но им не дают такого применения, когда ими обладают.

Когда считаешь, что ты выше бед человечества, не чувствуешь уже, когда такие беды постигают других людей.

Я поостерегся бы выставлять такие препятствия перед человеком заурядным, и я прекрасно знаю, что он посмеется надо мною; но что до тебя, который хочет стать добродетельным и кто лишь для того только и стремится к богатству,   то тебя эти препятствия касаются, и ты должен их преодолеть.

...Я полагаю, что ты не ответишь мне, что лучше ты сам к своей выгоде сделаешь то, что кто-либо другой все равно сделает, если ты откажешься, ибо это значило бы, что ты гордишься тем, что ты не последний из людей, и тем, что ты отрекаешься от добродетели до тех пор, пока на свете не будет людей злых и дурных.

Многие почтенные люди легко признаются мне, что лучше уж они сами воспользуются плодами мошенничеств, которые совершили бы другие люди, будь они на их месте: таковы скромные признания всякого, кто считает себя достаточно добродетельным, чтобы не принадлежать к самым несчастным среди людей, и кто считает себя обязанным быть справедливым лишь после того, как справедливыми станут все. О Хризофил! если б знал я сердце твое достаточно, мне не нужно было бы опровергать подобные извинения, ибо у тебя никогда не хватило бы духу придумать такое.

Умножайте число железных дверей, запоров, цепей, стражей и надзирателей, возводите повсюду виселицы, колеса, эшафоты, изобретайте ежедневно новые пытки, ожесточайте свою душу видом всех страданий неимущих, создавайте кафедры и коллежи, где учат лишь тем правилам, которые вам подходят; привлекайте все новых писателей, платите им, чтобы воровство бедняка покрыть еще большим позором, а к воровству богача пробудить еще более безнаказанность; придумывайте каждодневно всё новые отличия, дабы у одного узаконить, а у другого покарать одни и те же действия под разными именами. Но будьте покойны, что ваше ненасытное вожделение послужит лишь для того, чтобы питать вожделения других людей; ваши мошенничества лишь соберут вокруг вас множество других мошенников, которые воздадут вам такими же мошенничествами, несмотря на все ваши старания и ваш опыт; толпа падших женщин, низких орудий ваших наслаждений, омерзенье оных сносить будет лишь для того, чтобы за ваш счет вознаградить себя с презреннейшими из ваших клиентов; вашу чувственность напитает пища, наихудшая в своем роде; на столе вашем появятся лишь отбросы стола людей скромных, что сами доставляют себе пищу. Ваши жадные слуги за высокую цену подадут вам подкрашенного  навозу, и вы, с вашим извращенным вку-

414

сом, этого даже не узнаете, а прихлебатели ваши не посмеют пожаловаться; и те, и другие втайне посмеются при виде того, как хозяин дома, то есть арбитр вкуса, исступленно отравляет самого себя, добродетельно наслаждаясь, вкушая испорченные блюда, тем, что они обошлись ему столь дорого. Между тем ваше состояние, дурно приобретенное и еще более дурно управляемое, будет растрачено в погоне за счастьем, бегущим вас непрестанно; от этого добра вам останутся лишь угрызения совести насчет его источника и сожаленье о его потере. Старанья ваши будут обмануты, двери ваши — высажены, засовы — взломаны, сундуки — вскрыты. Все принятые вами предосторожности обернутся лишь к вашему разоренью, и если вам случайно встретится добропорядочный человек, на которого вы могли бы положиться, сразу же сотня мошенников вступит в сговор, чтобы навлечь на него подозренье и чтобы им было удобнее вас обкрадывать. Окруженный людьми с загребущими руками, вы не сможете следить ни за одним из них, не выпуская из вида тысячи других; все примет у вас перед глазами формы, противные действительности; все будет вам говорить лишь о привязанности, и все будут вас ненавидеть; вашу непреклонность не поколеблют люди добродетельные, лишь лесть пройдох сможет тронуть ваше сердце; единственные, кто сумеет пробудить вашу жалость, это те презренные, которые ничьей жалости не заслуживают. Даже оказываемые вами благодеяния, порочные в источнике их и в распределении, явят собою лишь новые преступления; наконец, тысячи коварных и подлых друзей захотят, казалось бы, пролить кровь на вашей службе и умереть за вас в случае необходимости, на деле же они втайне будут надеяться увидеть лишь желанный миг вашей агонии. И не рассчитывайте даже, что они будут ждать, дабы вас покинуть, чтобы вы не могли этого уже заметить; их жадность не оставит им для того времени, и ни для кого из вас смерть не сжалится, предупредив это удручающее зрелище; вы увидите, что эти люди гонятся лишь за тем, что их к вам привязывало! ограбленный еще при вашей жизни и у себя на глазах, вы умрете всеми покинутым бедняком, потому что жили богачом, прославляемым всеми; и, дабы выразить в немногих словах то, что в вашей судьбе всего ужаснее,— при всех бедах, что обрушиваться будут на вас непрестанно, если иногда и покажется, что выгода принимает вашу сторону, сама человечность возрадуется, взирая на ваши несчастья.

Жестокие смущенья посеют печаль в твоей душе в разгар наслаждений. Средь самых шумных твоих пиров, тысячи горьких воспоминаний, тысячи гибельных угрызений вскричат в глубине твоего сердца громче, чем все приглашенные тобою гости. Сколько раз с трудом сдерживаемые слезы, навертываясь на твои глаза, в один миг прогонят то притворное веселье, которое все старались проявлять за столом! Сколько раз представится тебе, что вместо благоуханного вина, наполняющего твой кубок, ты пьешь кровь тех несчастных, за которых ты упрекаешь себя в том, что сделал их такими. И если кары явятся тебе вот так, среди наслаждений, что же тебе останется, чтобы отразить их приступ?

415

И не думай, что это наихудшее из состояний, до которого тебя может низвести мягкость к себе и жестокость к другим. Сожаленья и угрызения совести содержат в себе, сколь бы ни были они жестоки, еще некоторый, не знаю уж какой, остаток тайного наслаждения души, в которой не угасли еще окончательно любовь к добру и очарование чувства. Бойся превыше всего того омертвенья развращенных сердец, того позорного и ужасного паденья, последнего предела отупения и последнего плода той борьбы, которую тупой и бесчувственный богач должен постоянно вести со своею естественною чувствительностью.

Пусть останутся они одни в своих просторных дворцах, и пусть свитою служат им лишь угрызения совести и тоска. И раз так любят они раболепие, пусть окружают их одни только слуги!

Он взирает без жалости на тех несчастных, обремененных непрерывной работой и получающих за нее едва лишь кусок черствого черного хлеба, что служит им для продленья бедственного их существования. Он не находит ничего странного в том, что доход распределяется обратно пропорционально труду и что жестокий и сладострастный бездельник жиреет на поте миллиона несчастных, истощенных тяжелым трудом и нуждою. Таково их состояние, они в нем родились, привычка все уравнивает, говорит он, и я не более счастлив под лепным потолком, чем волопас под соломенной кровлей и чем, должен был бы он добавить, даже вол в своем стойле. Но когда речь заходит о тех диких странах, обитатели которых, не ведая трудов и потребностей, живут в постоянной безмятежности? Тогда он нежно скорбит об участи этих несчастных, лишенных естественного блаженства готовить другим жизненные удобства, и ему никак не понять, что можно жить в такой стране, где нет тех почтенных богачей, что столь милосердно сосут кровь народа. В самом деле, как же не предпочесть блестящую участь бедняги, который нам служит, праздности дикаря, которая нам ни к чему? Таковы противоречия, в которые впадают наши так называемые мудрецы, низкие восхвалители богатства, еще более низкие хулители бедности, умеющие к тому же благоразумно приспосабливать свою философию ко вкусам того, кто за нее платит.

...Но не чрезвычайно ли странно, что эти изнеженные люди, ничего не щадящие ради некоторых мнимых удобств и тратящие порою немало денег, чтобы избавить себя от шумного соседства, боятся истратить несколько денье, чтобы избавиться от какого-нибудь нищего? Антипатия между богачом и бедняком столь велика, что первый предпочитает доставлять неудобства самому себе, нежели немного облегчить положение второго.

Наименьший из взносов, какой только можно сделать в торговлю благодеяниями,— это деньги.

416

Вместо того чтобы низменным образом вступить в класс богачей, оставайся в классе людей достойных и не посягай на то вечное разделение между этими двумя классами, которое установила между ними природа.

Один умеет извлекать свидетельства дружбы только лишь из своего кошелька, тогда как другой щедро расточает свои заботы, время, дарования, чувства, жизнь. И после такого столь неравного разделения неблагодарный богач, кичась несколькими жалкими подачками, смеет еще нагло требовать признательности.

У нас есть дарования, или, по меньшей мере, руки, оставим же этим людям их недостойные богатства и сбережем нашу свободу; поверь мне, Хри-зофил, их положение будет более затруднительным, нежели наше.

Самое блистательное состояние не может нас оградить от его превратностей: мы никогда не подчиним его себе, пользуясь собственным его оружием. Дабы его победить, нужно использовать иное оружие, лучшей закалки.

...Все это творится с таким блеском, с таким чванством, что тщеславие извлекает из этого пользу прежде, нежели человеческая природа успевает это заметить.

...Это значит, по меньшей мере, засвидетельствовать, что ты сочувствуешь ему в его бедствиях. Ибо в чем разница между тем, чтобы высказать ему Это посредством доброго слова или посредством мелкой монеты, если не в том, что последний способ более удобен, более свойственен человеческой природе и менее лжив? Я признаюсь, однако, что еще более удобно вместо всякого ответа лишь пронестись в прекрасной карете мимо бедняка и забрызгать его лицо грязью.

Но хочешь сделать нечто, еще более полезное для человеческой природы? Не стремись к богатству, более того, научись без него обходиться; презирай высокомерие богача и научи людей на примере собственного бескорыстия искать счастья в целях более благородных.

Величие народов.

Правление.

О Законах.

О Религии.

О Чести.

О ф.¹

[НАБРОСОК ПЛАНА]

О Торговле.

О Путешествиях.

О Пище.

Заблуждения общества.

Развитие наук.

Обсуждение Республики Платона.

417

[О ЕСТЕСТВЕННОМ СОСТОЯНИИ]

1

Каждый, кто, искренне отказавшись от всех предрассудков человеческой суетности, серьезно задумается обо всех этих предметах, в конце концов обнаружит, что такие громкие слова, как общество, справедливость, законы, взаимная защита, помощь слабым, философия, прогресс разума,— не что иное, как приманки, придуманные ловкими политиками или льстивыми трусами для того, чтобы обманывать простаков, и, несмотря на все софизмы резонеров, придет к заключению, что наиболее чистым естественным состоянием из всех является то, при котором люди наименее злы, наиболее счастливы и наиболее многочисленны на земле¹.

2

Голос природы и голос рассудка никогда не были бы в противоречии², если бы человек сам не наложил на себя обязательств, которые он, впоследствии, всегда вынужден предпочитать естественному побуждению.

3

Но в естественном состоянии обязанности человека всегда подчинены заботе о самосохранении, которая и есть первая и наиболее важная из всех³.

4

...откуда следует, что нарушить естественный Закон — это не что иное, как необычными и противными естественному порядку действиями создать особое исключение в каком-нибудь из этих общих соотношений.

5

Хотя ассоциации, о которых я говорил, только подразумевались, имели лишь одну определенную цель и длились не долее необходимости, их породившей, они все же могут дать ему некоторое глубокое представление⁴...

418

6

Однако ссоры были так редки, а взаимная помощь осуществлялась так часто, что из этого свободного общения должно было возникнуть значительно больше доброжелательства, чем ненависти, т, е. такого состояния духа, которое совместно с чувствами сострадания и жалости, запечатленными в сердце каждого, должно было позволить людям достаточно мирно жить в сообществе⁵.

7

До тех пор. пока люди сохраняли свою первоначальную невинность, они не нуждались ни в каком ином руководстве, кроме голоса природы; до тех пор пока люди не сделались злыми, они были избавлены от необходимости быть добрыми⁶; ибо большинство бедствий, от которых они страдают, значительно реже исходит от природы, чем от их ближних, поэтому, до тех пор пока человек не испытал соблазна причинить зло другому, благодеяния были почти излишней обязанностью; и можно сказать, что сама добродетель, составляющая счастье того, кто в ней упражняется, извлекает свою красоту и полезность из несчастий рода человеческого.

Но пришло, наконец, время, когда ощущение счастья сделалось относительным и когда потребовалось оглянуться на других, чтобы понять, счастлив ли ты сам. Еще позднее наступило время, когда благополучие каждого индивидуума оказалось в такой степени зависимым от содействия всех остальных и когда интересы переплелись столь тесно ⁷, что потребовалось возвести некоторую общую преграду, признаваемую всеми, которая ограничивала усилия каждого, стремящегося устроить свою жизнь за счет других.

8

Когда мы рассматриваем естественный порядок, кажется явный, что человек предназначен быть самым счастливым из всех созданий; когда мы рассуждаем, имея в виду теперешнее его состояние, человеческий род кажется наиболее достойным сожаления. И, значит, весьма вероятно, что большая часть бедствий человека — дело его собственных рук⁸, кажется, будто бы он приложил больше усилий, чтоб испортить свое положение, чем природа положила, чтобы сделать его хорошим.

Если бы человек жил в одиночестве, у него было бы мало преимуществ перед остальными животными. Именно во взаимном общении развиваются его наиболее возвышенные способности и проявляется превосходство его натуры⁹.

Заботясь лишь об удовлетворении своих потребностей, он благодаря общению с себе подобными приобретает вместе с познаниями, которые должны его просветить, чувства, которые должны сделать его счастливым. Одним сло-

419

вом, лишь стаповясь членом общества, он становится моральной личностью, разумным животным,   царем среди животных  и подобием Бога на земле¹⁰.

Но человек может быть весьма разумным существом, даже обладая очень ограниченными познаниями. Ибо, обращая внимание исключительно на интересующие его предметы, он мог рассматривать их очень внимательно и очень правильно сопоставлять, соответственно своим истинным потребностям. С тех пор как его кругозор расширился и он пожелал все узнать, он отказался в своих рассуждениях от такой очевидности, стал уделять гораздо больше внимания увеличению числа суждений, чем ограждению их от ошибок, и стал значительно более рассуждающим и значительно менее разумным существом.

Все, эти несоответствия зависят больше от устройства общества, чем от устройства человека¹¹, ибо, что представляют собой его физические потребности по сравнению с теми, которые он у себя выработал, и как может человек надеяться, обладая ими, улучшить свое положение, если удовлетворение этих новых потребностей доступно лишь немногим и даже, в большинстве случаев, лишь избранным, и один человек не может ими наслаждаться без того, чтобы тысячи ие были лишены этой возможности и не погибали в нищете после многих мук и напрасных страданий.

9

Эпохой наиболее постыдных проявлений развращенности и наибольших бедствий человека было то время, когда новые страсти уже заглушили естественные чувства, а человеческий разум еще недостаточно развился, чтобы заменить естественные побуждения правилами благоразумия. Другая эпоха, на первый взгляд менее ужасная, но в действительности еще более пагубная, Это та, когда люди, изощряясь в искусстве рассуждения и безмерно предаваясь ему, дошли до ниспровержения и уничтожения всего учения об обществе и о нравственности, и стали рассматривать моральную систему лишь как приманку в руках умных людей для извлечения выгоды из доверчивости простаков.

10

Как только человек начинает сравнивать себя с другими, он непременно становится их врагом¹², ибо каждый стремится в душе быть самым могущественным, самым счастливым, самым богатым, не может не считать своим тайным врагом всякого, кто имеет те же замыслы и тем самым становится препятствием на его пути. Вот первичное и основное противоречие, которое превращает общественные привязанности в простую видимость, и только для того, чтобы свободнее предпочесть себя остальным, мы делаем вид, будто предпочитаем их себе.

420

11

Изолированный ч[еловек] существо столь слабое, или, по крайней мере, силы его настолько соразмерны его естественным потребностям и его первобытному состоянию, что стоит только этому состоянию измениться, или его потребностям возрасти, как он уже не может обойтись без себе подобных, и когда в результате дальнейшего развития, его желания распространяются на всю природу, содействия всего рода человеческого едва ли достаточно для их удовлетворения. Вот так те же причины, которые делают нас дурными, превращают нас и в рабов, наша слабость рождается из нашей жадности, наши потребности сближают нас, по мере того как наши страсти нас разделяют, и чем больше мы становимся врагами, тем меньше мы можем обойтись друг без друга¹³.

12

Однако, хотя среди людей не существует  естественного и всеобщего сообщества, хотя они становятся  злыми  и  несчастными,  приобретая способность жить в обществе,  хотя законы  справедливости и равенства ничего не значат для тех, кто живет одновременно  и в  независимости естественного состояния и в подчинении потребностям  Общественного   состояния, отнюдь не полагая, что для нас нет более ни добродетели, ни счастья и что небо оставило нас без помощи при нравственной гибели рода людского, постараемся извлечь из самого зла лекарство, которое должно его излечить, путем новых ассоциаций исправим внутренний порок общей  ассоциации.  Пусть наш  необузданный собеседник сам будет судьей  наших трудов; покажем ему, как усовершенствованное искусство жить совместно исправляет зло, причиненное природе¹⁴ искусством первоначальным; покажем ему всю бедственность того состояния, которое он считал счастливым, покажем ему, при более разумном устройстве, цену хороших поступков, кару за дурные и дружественное согласие справедливости и счастия; просветим его разум новыми познаниями, согреем его сердце новыми чувствами, и пусть он научится ощущать радость от умножения своего существа, путем объединения с себе подобными, наконец¹⁵, пусть, ради собственных, лучше понятых интересов, он станет справедливым, благодетельным, умеренным, добродетельным, другом людей и самым достойным из наших граждан.

13

Ежели бы нам удалось объяснить ему истинное устройство здравого и основанного на законах правления, то, если рвение не ослепляет меня в осуществлении этого великого начинания, несомненно, что, обладая сильной душой и Здравым умом, этот враг рода человеческого отрекся бы, наконец, от своей ненависти и от своих ошибок и из свирепого разбойника, которым он желал

421

быть, стал, ради своих лучше понятых интересов, справедливым, благодетельным, умеренным, добродетельным, другом людей и самым достойным из наших граждан.

14

Быть может, вам удалось бы отсрочить или предотвратить некоторые несчастья, которые, впрочем, быть может, с вами никогда и не случаются, но вы сможете это сделать, только доставив себе еще более вероятные несчастья и не менее пагубные^!6.

15

...чтобы продолжать с того места, откуда мы с вами начали. Испытаем в какой-либо области искусства управления то, что хотелось бы сделать и во всех науках; разрушим все сделанное ранее, сейчас — это лучшее, что можно сделать, ибо, чтобы установить порядок, сообразный с поступками л[юдей], следует предварительно тщательно упорядочить различные отношения, которые должны существовать между ними.

16

Глава I

О ЕСТЕСТВЕННОМ ПРАВЕ И О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ "

Начнем с устранения двусмысленности, являющейся источником многих софизмов.

Существуют два способа рассмотрения...

[ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ СОГЛАШЕНИИ]

Народ может вступать в соглашение только с самим собой; ибо если бы он вступал в соглашение с теми, кому он доверил управление, то, сделав их носителями всей своей власти и не имея никакой гарантии договора, оказалось бы, что он не договаривается с ними, а поистине отдает себя на их милость¹.

442

Как можно рассчитывать на обязательства, если договаривающихся невозможно принудить к их выполнению и если интерес, который их [...] изменившись [...] ²

2

Вы меня закабалили силой, и до тех пор, пока вы были сильнее, я вам честно повиновался; теперь, поскольку причина, по которой я вам подчинялся, прекратила свое существование, мое подчинение прекращается, и вы не сможете объяснить, почему я вам повиновался, не сказав одновременно, почему я вам более не повинуюсь³.

4

Передоверие, которое никогда не может быть законно, ибо оно основано па власти, не выгодной ни господину, ни рабу, и, следовательно,— противно естественному праву. Потому что преимущества повелевающего, исключая личное обслуживание, являются лишь воображаемым благом, существующим только в мнении людей, а для личного удобства Государя совершенно безразлично, имеет ли он подданных на сто тысяч больше или меньше. Еще меньшее благо быть вынужденным к повиновению, когда нет никакого ручательства, что повелевать будут разумно; но чтобы можно было по своей воле передавать народы от хозяина к хозяину как стадо, не сообразуясь ни с их интересами, ни с их мнением, то говорить об этом серьезно — значит издеваться над людьми.

5

Ибо, поскольку все гражданские права основаны на праве собственности, как только последнее будет уничтожено, никакое другое не сможет сохраниться ⁴. Справедливость станет только химерой, а управление — лишь тиранией, и, поскольку общественная власть не будет иметь никакого законного основания, никто не будет обязан ее признавать, если его не вынудят к тому силой.

6

Так же, как говорят, что красота есть лишь совокупность самых обыкновенных черт лица, можно сказать, что и добродетель есть лишь совокупность самых общих волеизъявлений⁵.

423

Злоба — это по существу, не что иное, как противопоставление личной воли общественной, и поэтому среди злых не может быть свободы, ибо, если бы каждый следовал своей воле, она противоречила бы воле общей или же воле его соседа, а чаще всего обоим, а если бы он был вынужден подчиняться общей воле, то никогда бы не мог следовать своей.

8

Поскольку в государстве общая воля является законом для справедливого и для несправедливого⁶ и всегда направлена на общественное благо и на благо частных лиц, публичная власть должна быть лишь исполнительницей этой воли, откуда следует, что из всех видов Правительства лучшее по своим свойствам то, которое ей лучше всего соответствует: такое, у членов которого меньше всего личных интересов, противоречащих интересам народа; ибо такая двойственность интересов не может не привести к появлению у руководителей личной воли, часто при управлении берущей верх над общественной; если полнота тела приносит вред голове, то она уже позаботится о том, чтобы тело не прибавляло в весе. Если счастье народа служит препятствием честолюбию его руководителей, пусть народ и не льстит себя надеждой когда-либо быть счастливым.

Но если правительство организовано так, как должно, и если оно следует тем принципам, которые оно должно соблюдать, то его первой заботой в области экономики⁷ или общественного управления будет непрерывное наблюдение за выполнением общей воли, являющейся одновременно и правом народа, и источником его счастья. Всякое решение этой воли называется законом, и, следовательно, первая обязанность руководителей следить за их выполнением⁸.

9

Невозможно, чтобы правительство посягнуло на свободу, пока оно действует только в интересах общественного блага, ибо в этом случае оно лишь выполняет общую волю, и никто не может считать себя порабощенным, если он подчиняется только своей собственной воле⁹.

10

Но каждый раз, когда речь идет об истинном акте суверенитета, который представляет собой не что иное, как провозглашение общей воли, народ не может иметь своих представителей ¹⁰, потому что он не в состоянии удостовериться, что они не подменят его воде изъявления своим и не заставят частных лиц именем народа повиноваться распоряжениям, которых он и не давал и не собирался давать. От преступления оскорбления величества свободны очень немногие Правительства.

11

Поэтому не следует смешивать сущность гражданского общества с сущностью суверенитета. Ибо  общественный организм  возникает  в результате единичного волевого акта, и вся продолжительность его существования является лишь следствием и результатом предшествующих обязательств, действие которых прекращается только при распаде этого организма. Но суверенитет, который является лишь осуществлением общей воли, свободен, как она, и не подчинен никакого рода обязательствам. Каждый акт суверенитета, так же как каждый момент его существования, абсолютен, независим от Предшествующего момента, и никогда суверен не действует потому, что он хотел, но потому, что он хочет¹¹.

12

Я уже говорил в другом месте, какова цель общественного управления, и указывал, как должно быть организовано правительство, чтобы самым прямым путем стремиться к этой цели; здесь мне остается рассмотреть, что оно должно делать, чтоб достигнуть ее. или как можно ближе к ней подойти.

Цель правительства — осуществление общей воли, мешают ему в достижении этой цели — препятствия частных волеизъявлений ¹².

13

Все важнейшие обязанности правительства содержатся в следующих немногих основных пунктах: 1 — заставить соблюдать законы, 2 — защищать свободу, 3 — поддерживать добрые нравы и 4 — заботиться об удовлетворении общественных потребностей. Однако какими бы важными ни казались эти требовапия, они сведутся к пустым, бесплодным и невыполнимым предписаниям, если им не придаст действенности активный и возвышенный принцип, который должен их вдохновить; именно это я и хотел бы попытаться объяснить.

14

Первая цель, которую ставили перед собой люди в гражданском союзе, была их взаимная защита, т. е. обеспечение жизни и свободы каждого всем обществом. Следовательно, первая обязанность правительства — обеспечить Гражданам возможность мирно наслаждаться и той и другой, и даже соблюдение самих законов требуется столь строго лишь потому, что закон есть не

425

что иное, как изъявление общественной воли, и ее нельзя нарушить не посягнув на свободу. Поскольку все Общество — это не что иное, как совокупность частных лиц, его права основаны лишь на их правах.

15

Когда все части государства способствуют его прочности, когда все его силы готовы, в случае необходимости, объединиться для его защиты, и когда все отдельные лица заботятся о своей безопасности лишь в той мере, в какой она будет полезна для безопасности государства, тогда этот организм защищен как нельзя лучше и всей своей массой сопротивляется нападениям извне. Но когда общественный порядок не упрочен и действие его не имеет единого направления, а его силы, разделенные и противодействующие друг другу, взаимно уничтожаются, малейшего усилия достаточно, чтобы нарушить это равновесие, и государство разрушается при первом нападении.

16

Скажем, в заключение, что сердце Граждан — лучшая охрана Государства, что Государство всегда будет хорошо защищено, если оно хорошо управляется, что эта область управления столь тесно связана со всеми другими, что хорошее правительство не нуждается ни в войсках, ни в союзниках, а плохое становится еще хуже, опираясь на таких защитников.

17

Поскольку я должен говорить о правлении, а не о суверенитете, вынужденный, кроме того, ограничиваться общими правилами, приложимыми ко всему, я начал с того, что допустил существование хороших Законов; Законов, не продиктованных никакими частными интересами и, следовательно, являющихся созданием народа в целом. Я потребовал, чтобы они строго соблюдались и чтобы руководители, в своих собственных интересах, подчинялись им наравне с народом. Я показал, что это можно осуществить только при хороших нравах и любви к родине, я говорил о средствах достигнуть того и другого. Мне думается, теперь я могу заключить, что, поскольку все эти правила осуществимы и достаточны, ибо любовь к родине заменяет все, возможно с их помощью счастливо и мудро править свободным народом, не придумывая для этого особой породы людей, более совершенной, чем наша, даже если станут утверждать, что римляне и спартанцы были иными по своей природе, чем мы. Вот все, что я хотел сказать о том разделе Общественной экономии, которая относится к управлению людьми; мне остается рассмотреть ту, которая касается управления имуществом.

426

18

Удивительно, что среди стольких существенных различий Аристотель наметил только одпо, даже не универсальное. А именно, что Республика управляется множеством руководителей, тогда как у семьи всегда только один.

19

Первоначальное сообщество не могло быть построено по образцу семьи, ибо, поскольку оно было составлено из множества семей, не имевших до объединения ни одного общего закона, сообщество не могло воспользоваться их примером для установления законов государства. Напротив, государство, если оно хорошо управляется, должно дать всем семьям общие законы и в равной мере обеспечить власть отца, послушание слуг и обучение детей.

20

В тех Государствах, где нравы более совершенны чем Законы, как это было в Римской Республике, власть отпа была неограниченно велика, но повсюду, где, как в Спарте, законы являются источником добрых нравов, власть частного лица должна быть настолько подчинена общественной, чтобы даже в семье оказывалось предпочтение распоряжениям Республики перед распоряжениями отца. Это утверждение кажется мне бесспорным, хотя из него вытекает следствие, противоречащее следствию из Духа Законов¹³.

21

Одинаково опасно, чтобы Суверен посягал на функции  Магистрата или Магистрат на функции суверенитета.

22

Одним из первых законов государства должно быть запрещение одному и тому же лицу занимать одновременно несколько должностей, либо для того, чтобы большее число граждан принимало участие в управлении, либо, чтобы не предоставлять ни одному из них больше власти, чем хотел законодатель.

23

Вот почему власть магистратов, вначале распространявшаяся только на л[юдей], вскоре оказалась правом на владения, и, таким образом, титул главы рода превратился в конце концов в титул суверена территории¹⁴.

427

24

Могущество народа служит скорее доказательством его способности распространяться или сохранять свои границы, чем доказательством его благополучия.

25

Что касается распространенного соображения, будто следует непрестанно занимать простой народ, отвлекая его воображение от дел правления для того, чтобы он был спокоен и благоразумен, то это соображение опровергается опытом: ибо никогда в Англии не было так спокойно, как сейчас, и никогда частные лица столько не занимались делами нации и столько их не обсуждали. И, наоборот, посмотрите, как часты перевороты на Востоке, где дела Правления всегда являются для народа непроницаемой тайной.

Совершенно очевидно, что эти варварские и софистические принципы были введены в обиход развращенными и бесчестными министрами, весьма заинтересованными в том, чтобы их злоупотребления не были преданы [гласности?].

26

Если существует государь, следующий противоположным принципам, то это тиран. А если существует подданный, способный внушить такие принципы своему государю, то это предатель.

27

Многие почитали честность и вознаграждали добродетель, но одно дело характер монарха, а другое — дух монархии¹⁵. Прислушайтесь, как кипит и ропщет партер при развязке «Тартюфа»; этот грозпый ропот, от которого должны бы затрепетать короли, лучше всего объяснит вам, что я хочу сказать.

28

И[исус] Х[ристос], царство которого было не от мира сего, никогда не помышлял дать хоть пядь земли кому бы то ни было и вовсе не владел ею сам, но его смиренный наместник, присвоив себе земли Цезаря, распределил земное царство между служителями Божиими.

29

...мудрость правления, действенность Законов неподкупность правителей, доверие народа, согласие между всеми сословиями и, главное, всеобщее стремление к общему благу...

428

[О СЧАСТЬЕ НАРОДА]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я буду говорить правду и скажу ее так, как это её подобает. Малодушные читатели, которых ее простодушие отвращает и ее искренность возмущает, закройте мою книгу, не для вас она написана. Язвительные читатели, ценящие в истине лишь то, что может питать вашу злобную душу, закройте и отбросьте мою книгу, вы не найдете в ней того, что вы ищете, и вскоре увидите отвращение, которое питает к вам автор.

Если это сочинение попадет в руки человека добрых нравов, который ценит добродетель, любит своих собратьев, сожалеет об их ошибках и ненавидит их пороки, который умеет иногда растрогаться бедствиями человечества и, главное, который стремится к самоусовершенствованию, он может спокойно прочесть эту книгу. Мое сердце найдет отклик в его сердце.

Мне приятно льстить себя мыслью, что некогда какой-нибудь государственный муж окажется Гражданином, что он будет изменять порядки не для того только, чтобы поступать иначе, чем его предшественник, а для того, чтобы улучшить положение дел; что забота о народном благе не будет у него постоянно только на устах, но хоть немного будет и в сердце. Что он не сделает народы несчастными для того, чтобы укрепить свою власть, но заставит свою власть служить установлению счастья народов. Что, по счастливой случайности, ему попадется на глаза эта книга, что мои смутные мысли вызовут у него более полезные, что он будет стремиться сделать людей лучше, или счастливее, и что, быть может, и я окажусь к этому причастным. Эта мечта Заставила меня взять в руки перо.

1

После того как несколько лет пройдут и изгладят из литературной летописи мое имя, пусть останется оно жить у какого-нибудь народа, бедного и неизвестного, но мудрого и счастливого, народа, который, предпочитая мир и невинность славе и победам, иногда будет с удовольствием читать...

[О СЧАСТЬЕ НАРОДА]

1

Среди стольких промыслов, искусств, роскоши и великолепия, мы ежедневно скорбим о страданиях человечества и считаем столь труднопереносимым бремя нашего существования, отягченное всеми его бедствиями, и в то же время нет, пожалуй, среди дикарей, живущих голыми в лесу, раздираемых терниями, платящих потом или кровью за каждый съеденный кусок, ии одного, кто бы не был доволен своей участью, не находил бы удовольствия в жизни и не наслаждался бы каждым днем своего существования так радостно, будто его не ожидают назавтра те же тяготы. Самые большие наши бедствия происходят от тех стараний, которые мы затратили на предотвращение малых.

2

Начнем с устранения двусмысленности выражений. Лучшее Правление отнюдь не всегда самое сильное. Сила — лишь средство, цель ее действия — счастье народа. Но смысл слова «счастье», дрстаточно неопреденный для отдельных людей, еще менее определенен для народов, и именно из различия представлений о счастье рождается различие политических принципов, которые ставят себе целью. Попытаемся же составить мысленное представление о счастливом народе, а затем, на основании его, установим свои законы.

Вы спрашиваете, господа,— какой народ был самым счастливым²; я не достаточно учен, чтобы действительно разрешить этот вопрос, но попытаюсь установить надежные принципы для его разрешения; если мне это удастся, я смогу считать, что действую согласно вашим намерениям и не отклонился от цели.

Где же этот счастливый человек, если только он существует? Известно ли Это кому-нибудь? Счастье — отнюдь не просто наслаждение, оно не заключается в преходящем изменении души, но ь постоянном и сугубо внутреннем чувстве, о котором не может судить никто, кроме того, кто его испытывает; Значит, никто не может с уверенностью решить, что другой счастлив, ни, следовательно, установить достоверные признаки счастья отдельных лиц. Но дело обстоит иначе с политическими обществами. Их благо, их беды явны и очевидны, их внутреннее чувство является чувством общественным. Без сомнения, толпа при этом ошибается, но в чем она не ошибается? Для каждого, кто умеет видеть, люди — то, чем они кажутся, и не будет дерзостью судить об их моральной сущности.

Несчастье людей заключается в противоречии, существующем между нашим состоянием и нашими желаниями, между нашими обязанностями и нашими склонностями, между природой и общественными установлениями, меж-

430

ду человеком и гражданином. Сделайте человека чем-нибудь одним, и вы сделаете его счастливым, насколько это для него возможно.

Отдайте всего человека государству или же предоставьте его полностью самому себе, но если вы делите его сердце на части, оно разрывается³; и не вздумайте вообразить, что государство может быть счастливо, когда все его члены страдают. То моральное состояние, которое вы называете счастьем народа, само по себе лишь химера: если никто не испытывает чувства благополучия, то оно ничего не стоит, и семья отнюдь не процветает, если не преуспевают дети.

Дайте людям возможность соответствовать своей природе, пусть они будут такими, какими они хотят казаться, и  пусть кажутся такими,  каковы они в действительности⁴. Тем самым вы вложите в их сердца закон общежития; люди, способные к нему по своей природе и Граждане по своим склонностям⁵, они станут едины, станут добры, станут счастливы, и их благоденствие будет благоденствием Государства; ибо,  будучи чем-то, лишь благодаря ему, они станут чем-либо лишь для него, у Государства будет все, что есть у них, и оно будет всем, что они собой представляют. К силе принуждения вы тем самым добавили силу волеизъявления, к общественной сокровищнице вы присоединили имущество частных лиц; Государство будет всем, чем оно может быть, когда охватит все. Семья, указывая на своих детей, скажет: благодаря им я процветаю. Во всякой другой государственной системе всегда найдется что-нибудь, что не будет принадлежать государству, хотя бы воля его членов, а кто же может не принимать во внимание влияние этой воли в делах? Когда каждый хочет счастья лишь для самого себя, не существует счастья для отечества.

3

...и, главное, не будем забывать, что общественное благо должно в чем-то быть благом для всех, иначе — это слово, лишенное смысла.

4

Моральное состояние народа меньше зависит от абсолютного состояния его членов, чем от их отношений между собой.

5

Чтобы ясно понять, каким образом народ может быть счастлив, начнем с рассмотрения состояния тех, кто не счастлив. Выясняя, чего им не хватает, чтобы быть счастливыми, мы сможем узнать, чем должен обладать тот, который счастлив.

6

...счастье народа⁶, недостаточно будет даже подсчитать голоса; и благополучие народов, которое от столь многого зависит, нельзя определить так же легко, как благополучие отдельных лиц. Следовательно, необходимо различать среди множества признаков, могущих ввести в заблуждение относительно счастья народа, истинные признаки, его характеризующие.

7

Если для того, чтобы пачать с правильного определения рассматриваемого положения, я мог бы точно установить, в чем состоит при любом правлении истинное благоденствие Государства и каковы наиболее бесспорные признаки, по которым можно утверждать, что какой-либо народ счастлив и процветает, вопрос был бы почти разрешен самим определением: но, так как это определение зависит от множества отдельных правил, которые можно установить лишь путем обсуждения и лишь по мере углубления в этот вопрос, я буду вынужден в настоящее время ограничиться самым общим определением, но таким, которому, я полагаю, ни один здравомыслящий ч[еловек] не сможет отказать в одобрении.

Итак, я утверждаю, что самый счастливый народ — это тот, который может легче всего обойтись без всех остальных, а наиболее процветающий — тот, без которого меньше всего могут обойтись остальные ⁷.

Если бы я составил собирательное представление о счастье государства из представлений о счастье каждого из граждан, его образующих, я смог бы сказать нечто более ясное многим из читателей, но, помимо того что никогда нельзя было бы сделать никаких заключений из этих метафизических понятий, зависящих от способа мышления, от расположения духа, от настроения и от характера каждого индивидуума, оказалось бы, что я дал весьма неточное определение. Государство может быть организовано прекрасно и таким образом, чтобы навеки обеспечить его процветание и благоденствие, и все же его граждане, занятые каждый осуществлением своих личных целей, никогда не были бы им довольны. Когда Ликург ввел свои законы, ему пришлось вынести не только бесконечные жалобы, но даже дурное обхождение лакедемонян, и он был вынужден прибегнуть к хитрости и отправиться заканчивать свои дни на чужбине, чтобы заставить своих сограждан сохранить законодательство, сделавшее их самым прославленным и самым уважаемым народом из всех существовавших на земле. Разве римляне непрестанно не жаловались на правление, при котором они стали властителями мира, и даже сейчас, разве народ, управляемый лучше всех, не ропщет сильнее других? Не существует правления, способного принудить своих Граждан быть счастливыми, лучшее из них то, которое предоставляет им эту возможность, если они разумны. И это счастье никогда не будет принадлежать толпе.

432

Общественное управление следует видоизменять отнюдь не в соответствии со склонностями или желаниями каждого отдельного человека, для того, чтобы быть хорошим, оно должно быть установлено на более общих законах. В любой государстве мудрое правление способно, при помощи образования и обычаев, выработать общественные нравы и так руководить склонностями отдельных людей, что они обычно оказываются более довольны правительством, под властью [которого] они живут, чем были бы под властью любого другого, безразлично, лучшего или худшего. Ибо, хотя люди жалуются всегда, быть может, оказавшись в каком-нибудь другом положении, они будут жаловаться еще сильнее. Следовательно, не но ощущению Гражданами своего счастья, а значит, и не по самому их счастью должно судить о процветании Государства.

Можно к тому же сказать, [что] общим положением всего народа в целом, наиболее благоприятным для счастья отдельных лиц, является то, при котором он может жить счастливо, не нуждаясь в содействии никаких других народов; ибо тогда, чтобы наслаждаться полным, доступным людям счастьем, достаточно с помощью мудрых законов позаботиться о взаимной выгоде всех людей, что меньше бы зависело от них самих, если бы приходилось прибегать к помощи чужеземцев. А если при ртом другие народы нуждаются в том, который сам ни в ком не нуждается, то нельзя себе представить положения более благоприятного для того, чтобы сделать членов этого общества столь счастливыми, сколь это возможно для людей.

Я мог бы также утверждать, что наиболее счастливым народом является тот, у кого больше всего денег, или тот, который ведет самую обширную торговлю, или народ наиболее искусный в ремеслах, и такое мнение оказалось бы наиболее единодушным. Но, если эти определения правильны, тогда то, которое я дал ранее, должно быть их непременным следствием, ибо⁸ если деньги и делают богачей счастливыми, то не столько благодаря непосредственному обладанию ими, сколько потому, что, во-первых, позволяют им удовлетворять свои потребности, во всем осуществлять свою волю и никогда ни от кого не зависеть, а во-вторых, позволяют повелевать другими и держать их в зависимости от себя. А это как раз те представления, из которых я составил свое о счастливом и процветающем народе.

Что же касается торговли и ремесел, то, поскольку их главная цель — обеспечивать оборот и создавать изобилие денег, на которые можно получить сколько угодно и того и другого, и, снова предполагая это определение правильным, мы видим, что и оно также входит в мое определение.

После того как я показал, что мое определение включает все остальные и что оно, следовательно, наиболее общее, мне остается показать, что оно также и наиболее правильное и лучше всего согласуется с нашим представлением о счастии и благоденствии.

433

Все наши потребности — это потребности двух родов, а именно: физические, необходимые для нашего сохранения, и те, которые относятся к нашим удобствам, наслаждениям, пышности, и предметы которых носят обычно название роскоши. Последние буквально, становятся истинными потребностями, когда длительное использование создает у нас привычку наслаждаться ими и когда наше физическое устройство, так сказать, приспособилось к этой привычке. Так, горожанка, находясь в течение двух часов в сильный летний зной в поле без зонтика, почти неминуемо получит солнечный удар, а быть может, и смертельную болезнь, тогда как крестьянка не почувствует себя плохо; горожанин не может обойтись без лошади, чтобы отправиться в свое загородное поместье, путь к которому его арендатор ежедневно проходит пешком. А иной придворный, привыкший к удобству почтовой кареты, не смог бы без неудобства проделать то же путешествие верхом. Так все, вплоть даже до самых ядов, может стать в результате привычки физической потребностью, как опиум у турок и реальгар у китайцев.

8

Но когда сам правишь народом, который должен сделать счастливым, надо ли писать книги, чтобы научить государей, как составить счастье народов? Короли, поучайте на собственном опыте.

9

Поступайте так же, но по более справедливым мотивам; вы должны заботиться о безопасности ваших подданных, защищать их самих и их имущество от насилий и притеснений; но это еще всего лишь половина вашей задачи, вы должны сделать их даже счастливыми. В этом-то и состоят совершенные обязанности государя.

[О РОСКОШИ, ТОРГОВЛЕ И РЕМЕСЛАХ]¹

[1]

Если бы людям было дано знать, насколько опасность заблуждений² превосходит ту пользу, которую они получают от познаний, они с меньшею жадностью внимали бы урокам философов; философы же давали бы людям уроки

434

с большею осмотрительностью, будь им ведомо, что одно-единственное ошибочное рассуждение подрывает доверие к ним больше, нежели могут им помочь завоевать доверие людей сотни открытых ими истин. Наилучшее применение, которое можно дать философии,— это использовать ее для искоренения того зла, что она причинила, даже если бы пришлось при этом пожертвовать приносимым ею благом, ежели таковое будет. Ибо все-таки лучше исключить то доброе, что добавляется к первичным познаниям нашего разума и чистым чувствам естества, нежели оставить дурное. Следовало бы, для выгоды общества, чтобы философы распределили труды свои между собою таким образом, чтобы после многих книг и диспутов все они опровергли друг друга и чтобы все в целом оказалось как бы недействительным. Правда, тогда мы ничего не знали бы, но мы согласились бы в том чистосердечно и на деле сократили весь тот путь, который должны проделать в поисках истины, идя назад от заблуждения к полному неведению.

Дабы содействовать достижению этой спасительной цели, я попытаюсь рассмотреть некоторые вопросы политики и морали, поднимаемые и разрешаемые некоторыми нынешними писателями; вопросы, относящиеся к числу тех, над которыми я обязан был поразмыслить. Я также надеюсь таким способом развить некоторые теоремы, которые, опасаясь отступать от предмета моего рассмотрения, я выдвинул без доказательств в других своих сочинениях. Но, поскольку при всем этом я задаюсь целью не столько установить новые истины, сколько поколебать заблуждения, я чистосердечно признаюсь, что, когда никто не будет помпить о сочинениях моих противников, мои собственные сочинения станут совершенно излишни. У меня нет никакого желания указывать путь моим современникам,— я лишь их предупреждаю, когда обнаруживаю, что тот, кто берется указывать им путь, на самом деле ведет их неверно; и мне не пришлось бы утомлять современников, излагая свое мнение, если бы никто не брался ими руководить.

Вопрос, который я полагаю здесь рассмотреть, касается роскоши, торговли и ремесел, однако не в отношении их к нравам, как я это рассматривал ранее, но под новым углом зрения, в том, что касается до отношения этого вопроса к процветанию Государства.

Все древние смотрели на роскошь как на признак порчи нравов и ослабления Правления. Законы против роскоши³ почти столь же древни, как и сами общества политические. Такие законы были у египтян; древние евреи получили их от своего Законодателя⁴; их находят даже у персов; что же до греков, то их глубокое отвращение к азиатской пышности — это наилучший закон против роскоши из тех, что они могли бы иметь.

Это презрение к роскоши было еще сильнее у римлян. Роскошь и пышность, принятые у других наций, были для них поистине предметом насмешек; а то, как они обращались с предметами роскоши и знаками пышности во время своих триумфов,   гораздо  более способно   было  выставить на осмеяние

435

все пустое великолепие побежденных народов, нежели пробудить у победителей желание им в этом подражать.

Было естественно, что презрение к роскоши сказывалось на отношение к торговле. Римляне ею гнушались, греки предоставляли у себя заниматься ею чужеземцам⁵; рукомеслами занимались у них почти одни только рабы; и даже от людей, занимавшихся свободными искусствами, требовались выдающиеся дарования, чтобы им оказывалось известное уважение, да и то в Риме такие люди могли приобрести это уважение лишь во времена Республики. Одним словом, в тех странах, где деньги презирали⁶, почти всегда получалось так, что в средствах их приобретения находили нечто позорящее.

Когда народы эти начали приходить в упадок, после того, как тщеславие и любовь к наслаждениям пришли на смену любви к отечеству и к добродетели, тогда со всех сторон стали проникать порок, любовь к наслаждениям, и для их удовлетворения нужны были лишь роскошь да деньги. Обогащались частные лица, расцвели торговля и ремесла, Государство же вскоре погибло.

Между тем, в пору величайшего развращения, философы и политики не прекращали громко восставать против всех этих расстройств, последствия которых они предвидели. Никто им не возражал, и никто не исправлялся. Соглашались, что их доводы основательны, и вели себя так, чтобы эти доводы получали новые основания. Сами эти витии обличали заблуждения народа лишь для того, чтобы сделать более простительными свои собственные. Они публично клеймили пороки, коих пример подавали бы сами, если бы другие их уже не предупредили.

Так, ведя себя противно собственным своим принципам, эти люди тем не менее почитали истину. Так все нации согласились во все времена осудить роскошь, даже предаваясь ей; при этом в течение столь долгой вереницы столетий ни один философ не осмелился противоречить общему мнению.

Я не притязаю на то, чтобы подкрепить этим всеобщим согласием то мнение, которое мне надлежит отстоять. Я знаю, что философия, принимая доказательства философов, вполне обходится без их свидетельств и что разуму только и надлежит, что создавать авторитеты. Но, наученный опытом тому, сколь вредно именовать парадоксами⁷ предположения доказанные, я заранее стараюсь лишить этого средства тех, у кого нет никаких иных средств оспорить то, что предстоит мне доказать. Я их, следовательно, предупреждаю, что нападаю на то именно мнение, которое следует именовать парадоксом столь же неслыханным до сего дня, сколь смешон он и опасен, и что, опровергая эту слабодушную и изнеженную философию, удобные принципы которой завоевали ей среди нас столь много сторонников, я лишь присоединяю свой голос к крикам всех наций и защищаю дело здравого смысла, равно как и дело общества.

Наконец, спустя столько веков, двое людей⁸, стремясь прославиться, высказывая странные мнения, могущие польстить вкусам того столетия, в кото-

436

ром они живут, осмелились в наши дни опровергнуть все экономические принципы политиков древности и выдвинуть на их место совершенно новую систему правления, и притом столь блестящую, что трудно было ею не увлечься; не говоря уже о том, что для частных интересов рта система была выгодна, она к тому же явила еще одно средство достичь успеха в тот век, когда никого не заботит уже больше благо общественное и когда слова эти, смехотворно опошленные, служат лишь извиненьем для тиранов и предлогом для мошенпиков.

[2]

Дабы рассуждать основательно о том вопросе, о котором идет речь, я хотел бы вначале установить ясный и определенный принцип, такой, чтобы против него никто не мог выдвинуть разумных возражений и чтобы вместе с тем этот принцип мог служить основой для всех моих разысканий; иначе, располагая вместо определения лишь теми смутными представлениями, которые создаются у каждого по-своему и притом согласно его личным склонностям, мы никогда не узнаем как следует, что надлежит разуметь, говоря о счастьи и процветании какого-либо народа.

Прежде чем говорить о средствах сделать какой-либо народ счастливым и процветающим, попытаемся определять, в чем именно состоят слава и благоденствие народа или же по каким именно признакам можно узнать, что народ пребывает в таком состоянии.

Я хорошо понимаю, что этот вопрос покажется весьма затруднительным для разрешения большинству нынешних политиков. Ибо один мне заявит без колебаний, что нация самая счастливая это та, у которой лучше всего развиты ремесла; другой, что это та, у которой еще больше процветает торговля; третий, что та, у которой больше всех денег; большинство нее будет считать счастливой ту нацию, у которой все эти преимущества соединены в самой высокой степени. Рассмотрим прежде веего, верны ли эти определения.

Во-первых, что до торговли и ремесел, то совершенно очевидно, что даже в той сиетеме, на которую я нападаю, это скорее средства, применяемые для того, чтобы содействовать обеспечению процветания Государства, чем сама сущность процветания. Ибо я не думаю, чтобы кто-нибудь, с целью показать, в чем именно состоит счастье народа, решился когда-либо выдвипуть в качестве доказательства то, что народ счастлив, когда он состоит из работников и торговцев⁹. И если даже я бы и согласился с тем, что работники и торговцы необходимы нации для удовлетворения нужд общества, отсюда никак не следует, что нация счастлива имепно благодаря этому, поскольку можно доказать, как я это и сделаю впоследствии, что торговля и ремесла, обеспечивая удовлетворение некоторых потребностей мнимых, приводят к возникновению гораздо бОльшего числа потребностей подлинных.

437

Мне скажут, быть может, что ремесла, мануфактуры и торговля имеют своею целью не столько удовлетворение личных потребностей граждан, сколько обогащение Государства, либо путем привлечения денег из-за границы, либо ускоряя обращение тех денег, которые в Государстве уже есть; откуда следует заключить, что все счастье народа состоит в том, чтобы он был богат на звонкую монету,— вот это и остается мне рассмотреть¹⁰.

Поскольку золото и серебро — это лишь знаки¹¹, представляющие предметы, на которые они обменены, они не имеют, собственно, никакой безотносительной ценности, и даже от суверена не зависит¹² придать им таковую. Ибо когда государь устанавливает, например, что кусок серебра, такого-то веса и чекапенный таким-то образом, будет стоить столько-то ливров или солей, он определяет этим некую меру для обращения и не делает ничего более. Экю стóит тогда столько-то ливров или флорин столько-то солей, это поистине так; но ясно, что цена соля или ливра и, следовательно, флорина или Экю останется столь же изменчивой, как и ранее, и будет в обращении продолжать повышаться или падать не по воле государя, но в силу совсем других причин. Все операции, которые производятся над самой монетой для установления ее цены, э^т°. следовательно, лишь операции мяиморезульта-тивные; если же они и дают определенный реальный эффект, то лишь в отношении выдаваемых ежегодно жалований, пенсий и всех платежей, размеры которых выражены лишь в идеальных ливрах, флоринах¹³ или других им подобных единицах. Таким образом, когда государь поднимает цену монеты, то это мошенничество, посредством которого он обманывает своих кредиторов, когда же он цену монеты понижает, то здесь мошенничество иного рода,— при помощи его государь обманывает своих должников. Но поскольку цена всех товаров повышается или понижается пропорционально изменению цены монеты, в обращении все время сохраняется одно и то же соотношение между знаком и представляемой им вещью. То, что я здесь говорю о деньгах из серебра, должно равным образом пониматься и в отношении цены золотой и серебряной марки¹⁴, которая определяется публичным эдиктом. Эта цена есть лишь то, во что ее превращает курс обращения; и, вопреки всем эдиктам, здесь ощущаются подобные же колебания, зависящие от того, хорошо или плохо идут дела.

Хотя деньги не имеют сами по себе никакой реальной ценности, они, в силу молчаливого соглашения, приобретают таковую во всякой стране, где они в ходу; и эта ценность измеряется соответственно сочетанию причин, ее определяющих. Эти причины могут быть сведены к трем основным, именно: 1) изобилие монеты или ее редкость; 2) изобилие или недостаток продуктов питания и других товаров; 3) степень обращаемости, которая зависит от количества обменов, т. е. от оживленности торговли. В зависимости от того, каким образом сочетаются в той или иной стране эти три условия, деньги могут подскочить в цене непомерно либо же упасть почти совершенно, откуда сле-

438

дует, что Государство может оказаться в таком положении, когда, обладая весьма большим количеством денег, оно, в действительности, пребывает в превеликой бедности и испытывает недостаток в самом необходимом; и, напротив, в Государстве может не быть денег, а между тем оно оказывается весьма богатым, благодаря изобилию в нем тех предметов, на приобретение которых другие народы вынуждены тратить деньги.

К этому первому наблюдению следует добавить второе, не менее важное и вытекающее из первого как его отдаленное следствие: оно состоит в том, что надлежит четко различать из ряда вон выходящие богатства, составляющие исключение, и средний достаток, обычный у данного народа¹⁵.

Поскольку эти слова богатый и бедный имеют смысл относительный, бедные существуют лишь постольку, поскольку существуют богатые; и все Это может разуметься не только в одном лишь смысле; однако в настоящее время я ограничусь только отношением между этими двумя понятиями.

Богатым называют такого человека, у которого добра больше, нежели обычно его имеет большинство людей; бедным же называют не только того, у кого добра недостаточно для жизни, но и того, у кого добра меньше, чем у других. В обществе возможны такого рода перевороты, в результате которых один и тот же человек может становиться то богатым, то бедным, без того чтобы состояние его увеличивалось или уменьшалось ¹⁶.

То же самое можно сказать о нациях, если взять каждую из них в отдельности и сопоставить между собою. Поэтому каждый народ прилагает едва ли не больше забот, хотя и более скрытно, к тому, чтобы нарушать выгоды других народов, нежели к тому, чтобы трудиться над приобретением выгод для себя. Интересы человечества приносятся тогда Политическим организмом в жертву интересу своего парода, подобно тому как они приносятся изо дня в день частными лицами в жертву духу собственности. Между тем не без труда можно понять, каким образом то, что какая-либо страна беднеет, может содействовать благосостоянию жителей другой страны.

Предположим, что после долгого и мучительного напряжения усилий народ в этом отношении достиг осуществления своих намерений, что он разорил своих соседей и собрал в своих руках столько золота и серебра, сколько есть Этих металлов во всех других странах; и посмотрим, что воспоследует из такого его процветания для личного благоденствия каждого из граждан в отдельности.

1. Если эти богатства распределены поровну, достоверно, что такое равенство богатств не может сохраниться надолго, или богатств как бы не будет существовать для тех, кто ими обладает, потому что в том, что превосходит непосредственно необходимое для жизни, выгоды богатства ощущаются лишь соразмерно различиям в достатке.

Следовательно, если при таком предположении все эти богатства исчезнут за одпу ночь, причем так, чтобы это не сказалось на изменении цен на

439

продукты питания и другие товары,   никто не почувствует  подобной   потери и едва ли даже кто-либо заметит ее па следующий день.

Но останавливаться на столь химерическом предположении как равное распределение богатств¹⁷, значило бы слишком злоупотреблять временем; существование такого равенства нельзя допустить даже в порядке предположения, ибо оно не заключается в природе вещей; и я полагаю, что не найдется ни одного здравомыслящего читателя, который сам не предвосхитил бы такой

вывод.

2. С того момента, как людям стало известно применение золота, они все стремятся собрать его побольше, и их успехи в этом отношении, естественно, соответствуют различным степеням проворства и алчности соперников, т. е. они должны быть весьма неодинаковыми. Это первоначальное неравенство в соединении с вызвавшими его алчностью и дарованиями должно было еще увеличиться само по себе. Ибо один из пороков обществ¹⁸, уже утвердившихся, проявляется в том, что трудность приобретения возрастает здесь пропорционально потребностям; именно излишек в руках богатых дает им возможность обирать бедняка, отнимая у него необходимое.

Это — аксиома в делах, как и в физике, что ничто не творит ничего. Деньги — это подлинные семена денег, и заработать первый экю бесконечно труднее, нежели второй миллион¹⁹.

К тому же преступления наказуются лишь тогда, когда толкнувшая на них крайняя нужда делает их простительными. Они стоят чести и жизни неимущему и приносят славу и состояние богачу. Бедняк, который, чтобы купить хлеба, возьмет одно экю у жестокосердого богача, утопающего в золоте,— это преступник, которого ведут на виселицу; тогда как окруженные почетом граждане беспрепятственно сосут кровь из ремесленника и землепашца²⁰; тогда как монополии торговца и лихоимство откупщика именуются полезными талантами и приносят тем, кто занимается этими делами, милость государя и уважение общества. Вот каким образом богатство всей нации за счет всего народа образует избыток богатств в руках немногих лиц и как сокровища миллионеров умножают нищету граждан. Ибо при таком неравенстве безмерном и противоестественном неизбежно получается так, что богачи, утопающие в радостях жизни, поглощают пропитание народа, а ему с трудом продают лишь черствый черный хлеб, по одной крошке за каплю его пота, и притом ценою его порабощения.

Добавьте сюда неизбежный рост цен на все предметы вследствие обилия монеты и особенно вследствие недостатка продуктов питания, что должно неминуемо проистечь из подобного положения, как я это докажу ниже, и вы поймете, сколь легко доказать, что чем богаче деньгами какое-либо Государство, тем больше должны в нем страдать бедняки.

Итак, поскольку торговля и ремесла — это у нации лишь проявления потребностей ее и поскольку деньги не есть вовсе признак подлинного богатст-

440

Ж.-Ж. Руссо

ва, отсюда следует, что сочетание всех этих вещей не есть также признак счастья.

Дабы устранить иные бесполезные исчисления, надлежит различать те средства, которые частные лица используют, стремясь обрести счастье, каждый сообразно своему характеру и наклонностям, и те средства, которые Общественный организм может использовать для достижения той же цели. Ибо поскольку общество не может ни предвидеть, ни удовлетворить различные желания тех, кто его составляет, оно не обременяет себя нисколько этою заботою; оно лишь заботится о защите всех членов и об их общей безопасности; в том же, что касается до средств к существованию, оно радеет лишь о том, чтобы частные липа были в состоянии сами заботиться об удовлетворении своих нужд. Так что все обязательства, которые конфедерация может взять на себя в отношении своих членов, сводятся к следующим двум положениям: мир и изобилие. Причем под этим словом «мир» надлежит разуметь не только безопасность, обеспечивающую мир внутри общества, но также и свободу, без которой не может быть никакого подлинного мира. Ибо тирания и рабство явно представляют собою состояние войны; и нетрудно доказать, что раб, убивающий своего господина, не грешит, поступая так, ни против естественного закона, ни даже против права международного.

Что до изобилия, то я разумею под этим словом не такое положение вещей, при котором некоторые люди обладают всем в изобилии, тогда как все остальные вынуждены к ним прибегать, чтобы получить от них средства к существованию за ту цену, которую этим людям угодно будет назначить, равно как и не то предположительное и невозможное, по крайней мере на долгий срок, положение дел, когда все находят у себя под рукою без труда и усилий, чем удовлетворить свои потребности, по такое состояние, когда все, что необходимо для жизни, имеется налицо в стране в таком количестве, что каждый человек в состоянии приобрести своим трудом ²¹ все, что ему нужно, чтобы себя прокормить.

[О ЧЕСТИ И ДОБРОДЕТЕЛИ]

1

В любой стране, где не парят роскошь и развращенность, общественное признание добродетели человека — это самая сладостная награда, которую он может получить, и любое доброе дело не нуждается в ином вознаграждении, кроме провозглашения его добрым   во   всеуслышание.   Эта истина вытекает

441

из только что изложенных мною принципов, и, к чести человечества, опыт подтверждает ее. Что побуждало лакедемонян к добродетели, если не желание почитаться добродетельными? Что, приведя триумфаторов к Капитолию, возвращало их к их плугу?^] Вот источник корысти более надежной и менее опасной, чем богатства, ибо слава, приносимая добрыми делами, не сопряжена с такими неудобствами, как слава, приносимая богатством, и дает гораздо большее удовлетворение тем, кто научился ее ценить. Как же можно побудить людей к добродетели? следует научить их восхищаться ею и уважать тех, кто в ней упражняется. Огромное преимущество организованного таким образом Государства состоит в том, что злонамеренные не имеют никакой возможности осуществлять свои дурные замыслы и что порок не может добиться какого бы то ни было успеха.

Я не теряю надежды услышать однажды, как кто-нибудь из современных Философов скажет то же самое о тех блистательных народах, у которых, наряду с богатством, царствует ненасытная жажда их приумножения.

Мне кажется, нужно немного разъяснить свою мысль, иначе мало читателей согласятся со мной. А ведь речь идет о том, чтобы убедить всех, кто поклоняется только Маммоне².

Одной из странностей человеческого сердца является то обстоятельство, что, несмотря на свойственную всем людям склонность благоприятно судить о самих себе, существуют свойства, в отношении которых люди считают себя еще более достойными презрения, чем они этого действительно заслуживают. Так преобладающей страстью они считают корыстолюбие, хотя у них существует другая, более сильная, более общая и легче поддающаяся исправлению, которая пользуется корыстолюбием лишь как средством своего удовлетворения; это — страсть отличаться от других людей³. Делают все возможное для обогащения, но стремятся к богатству лишь для того, чтобы добиться почета. Это утверждение доказывается тем, что, не удовлетворяясь умеренным состоянием, представляющим собой достаток, каждый хочет достичь той степени богатства, которая привлекает к себе все взоры, но увеличивает хлопоты и заботы и становится почти таким же бременем, как и самая бедность. Еще одно доказательно — это смехотворное употребление богачами своих богатств. Вовсе не богачи наслаждаются их обилием, эти блага служат лишь для привлечения взоров и восхищения окружающих. Достаточно ясно, что желание выделиться является единственной причиной роскоши, проявляющейся в пышности⁴, так как существует очень незначительное число сластолюбцев, умеющих ценить проявление ее в изнеженности и сохранять всю ее прелесть и доступную ей простоту. И мы видим, как, следуя одному и тому же принципу, все семьи непрестанно трудятся то для своего обогащения, то для разорения. Это — Сизиф, который лезет из кожи вон, чтобы вкатить на вершину горы камень, который он через минуту столкнет обратно ⁵.

442

2

Итак, совершенно несомненно, что мы меньше ищем собственное счастье в себе самих, чем в мнении окружающих.   Все наши труды направлены лишь на то, чтобы казаться  счастливыми.   Мы  не   делаем  почти ничего для того, чтобы стать счастливыми в действительности, и если лучшие из нас хоть на минуту перестали бы ощущать,  что на них смотрят,  ни от их счастья, ни от их добродетели ничего бы не осталось. О  афиняне!  говорил Александр⁶, каких трудов мне стоит  заслужить вашу похвалу.   Один хочет, чтобы им восхищались за его доблесть, другой — за  его могущество, этот — за богатства, тот — за доброту. Все хотят, чтобы ими восхищались. Вот тайная и конечная цель человеческих поступков. Различны лишь средства ее достижения. Именно выбор этих средств зависит от искусства законодателя. Народы, правда, и сами видят эту цель, но его дело указать к ней путь. Я признаю, что богатства всегда являются первым путем, который приходит на ум; ибо, помимо уважения, которые они вызывают, именно они  доставляют  также  все   жизненные удобства,  но  в  сопровождении  всех  тех бедствий,  которые  корыстолюбие ежедневно приносит нравам, Государству и Гражданам.   Итак, следовало бы добиться, чтобы обладание   богатствами  не давало  выигрыша в жизненных удобствах, но вело к потерям в уважении. Вот этого-то превосходно и достигали законы Лакедемонии и добрые нравы первых  римлян, откуда я заключаю, что задача эта осуществима.

3

Корыстолюбие портит самые лучшие поступки. Тот, кто поступает хорошо только ради денег, ждет лишь лучшей оплаты, чтобы поступать дурно. Насколько добродетель, честь, даже почести и похвалы возвышают душу, настолько же денежные награды ее принижают, поэтому и презирают их мужественные люди. Во время недавней осады Лилля г. де Буфлер⁷, руководивший обороной города, желая разведать некоторые крепостные работы врага, к которым нельзя было приблизиться без крайней опасности, предложил добровольцам из солдат выполнить это поручение и двадцать пять луидоров награды тому, кто с ним справится. Вызвался один-единственный гренадер, имени которого я, к моему величайшему сожалению, не знаю, получил указания, отправился и под ужасным огнем произвел наблюдения со всем самообладанием храброго и разумного человека, каким он и был. Он остался невредим, и, когда явился дать отчет о том, что видел, маршал проникнутый восхищением, вместо двадцати пяти луидоров велел отсчитать ему пятьдесят. Мой генерал, сказал ему гренадер, возьмите обратно свои пятьдесят луидоров, ради денег этого не сделать. Я утверждаю, что именно для этого солдата и для подобных ему отважных людей следует придумать награды, и не беда,

443

что их даст государь, если Закон их не предусмотрел и если им не придана юридическая форма, обеспечивающая доверие и способная предотвратить злоупотребления.

4

Если, при прочих равных условиях, выполнять свой долг полезнее, чем не выполнять его, в добрый час; но тот, кто продает себя, чтобы выполнить свой долг, готов продать себя за большую цену, чтобы его нарушить; расчет весьма прост — заработок увеличится и ему заплатят обе стороны.

Ты платишь такому коменданту, чтобы он удержал крепость, но ему платят еще больше за то, чтобы он сдал ее. Разве ты думаешь, что этот человек не умеет считать, и разве ты не видишь, что на деньги, которые ему дает враг, он покупает при твоем дворе честь быть награжденным за верность, а если бы он по глупости остался тебе верен, он пошел бы ко дну; он слишком до-рожит честью, чтобы не быть плутом, он слишком хороший гражданин, чтобы не быть предателем; а если он любит славу, он должен быть безумцем, чтобы не стать предателем. Великий министр, прославленный монарх, высокий ум, каким ты являешься, попробуй найди от этого хорошее средство, ручаюсь, что тебе не удастся. Ты велишь его повесить. Бедняга! Тебе уже сказали однажды, что не вешают человека, располагающего сотней тысяч экю⁸. Да в конце концов, как же ты узпаешь, что этот человек виновен, если гебе докажут, что он невинен⁹. Как, ты решил быть строгим? Право же, без всяких оснований. Тем лучше для мошенников. Если и останется какой-то честный человек, который их стесняет, он вскоре будет повешен.

5

Естественная ли склонность заставила людей соединиться в общество, были они вынуждены к этому своими взаимными потребностями, несомненно, что именно из этого общения родились их добродетели и их пороки и, в какой-то мере, все их моральное естество. Там, где нет общества, не может быть ни справедливости, ни милосердия, ни человеколюбия, ни великодушия, ни скромности, ни, главное, заслуги обладания всеми этими добродетелями, я хочу сказать, всей трудности упражнения в них среди существ, исполненных всеми обратными этим добродетелям пороками. С точки зрения морали, является ли общество, по своей сути, добром или злом? Ответ зависит от сравнения возникших в результате образования общества добра и зла, от соотношения пороков и добродетелей, порожденных им у тех, кто его составляет, и при таком подходе вопрос разрешается чрезвычайно легко, и лучше было бы опустить завесу над всеми поступками людей, чем открыть нашим взорам отвратительное и опасное зрелище, которое они собой представляют, но, всматриваясь пристально, мы вскоре видим, что в решение этой задачи входят

444

и другие обстоятельства, которые обязан учесть философ и которые в значительной мере изменяют наш печальный вывод. Л добродетель одного человека добрых нравов облагораживает человеческий род сильнее, чем могут его унизить все преступления злых.

6

Меня поражает, что среди такого множества удивительных открытий, сделанных в наши дни, никто еще не заметил, что именно при дворе королей зародилась философия. Мне кажется, что это парадокс не хуже других. В первобытные времена люди, еще не отесанные, считали, что, дабы иметь право повелевать другими, следует превосходить их в мудрости, и, руководствуясь этой идеей, государи были не только судьями справедливого и хорошего, но также прекрасного и истинного.

7

Всегда будет возвышенным и трудным делом подчинить свои самые дорогие привязанности родине и добродетели.

8

Если бы Брут оправдал¹⁰, или отказался осудить своего сына, как посмел бы он когда-нибудь осудить другого Гражданина? О консул, сказал бы ему преступник, разве я сделал нечто худшее, чем предательство родины, и разве я тоже не сып ваш?

9

Мне досадно за св. Августина¹¹, что он позволил себе шутить над этим возвышенным и прекрасным добродетельным поступком. Отцы церкви не смогли понять, что они приносят вред своему делу, унижая насмешкой все самое высокое, что было создано мужеством и честью; из стремления еще приподнять возвышенность христианства они сделали из христиан людей малодушных и лишенных...

10

Пусть мне покажут в наши дни хотя бы одного судью, способного принести в жертву родине и законам жизнь своих детей. Возможно, несколько женщин умрут ради той призрачной чести, которая заключается в мнении Других людей, по пусть мне покажут хотя бы одну, способную умереть за ту истинную честь, которая заключается в чистоте поступков.

445

11

На одного писателя, который учит их презирать жизнь, приходится сотня таких, которые учат их жертвовать всем ради ее сохранения.

12

Один честный ч[еловек] способен сдерживать всех живущих на его улице; порок всегда стыдится разоблачить себя в глазах добродетели.

13

Душа воспламеняется и ум возносится, когда говорят о добродетели. Даже самые порочные иногда чувствуют ее божественные восторги, и нет такого злодея, который не почувствовал в своем сердце искры этого божественного огня и не был способен на героические чувства и поступки, по крайней мере один.раз в жизни.

14

Ибо то, что самые необузданные и разнузданные люди сразу и добровольно подчинились самому жестокому и строгому управлению, какое когда-либо существовало, это — чудо, которое могло произойти лишь благодаря внезапному восторгу перед добрыми нравами и добродетелью, охватившему целый народ ¹².

15

О ЧЕСТИ

Отцы церкви проявляли большое пренебрежение к добродетелям древних язычников, не имевших, по их мнению, никаких принципов, кроме стремлег ния к суетной славе. Мне кажется, однако, что их очень затруднило бы обоснование столь дерзкого утверждения. Ибо как могли бы они найти в поведении Сократа, Фокиона¹³, Анаксагора¹⁴, Аристида¹⁵, Катона, Фабриция или в писаниях Платона, Сенеки¹⁶ и Марка Антонина¹⁷ хоть малейший повод к такому обвинению? Вероятно, они остереглись бы с такой язвительностью клеветать на язычников, если бы предвидели, что скоро настанет день, когда самих христиан будут с основанием укорять в том же, в чем они укоряли мудрость языческого мира.

446

[ЭКОНОМИКА И ФИНАНСЫ]

1

Если этот принцип справедлив, то из него соответственно вытекает следующий: необходимость тщательно изгонять из всего, что зависит от человеческого труда, всякие машины и всякие изобретения, способные сократить работу, сэкономить рабочую силу и дать тот же результат с меньшей затратой усилий¹.

2

Рассуждая совершенно последовательно, следовало бы стремиться делать предметы промышленности непрочными и некрепкими и как можно менее долговечными, и считать истинными благами пожары, кораблекрушения и всякие другие опустошения, составляющие несчастие людей.

3

Если бы нашли какой-нибудь способ облегчить вспашку земли и сократить число занятых на ней волов, то это усовершенствование непременно вызвало бы понижение цеп на хлеб и повышепие цен на мясо. Необходимо выяснить, будет ли такая деятельность столь же полезна беднякам, сколь она будет невыгодна больным, которые больше нуждаются в бульоне, чем в хлебе.

4

Следует вообще заметить, что если сдельная оплата в многочисленных промыслах доставляет средства к существованию большому числу людей, то одновременно она делает более тяжелым существование всего народа из-за ее непременного следствия — удорожания продуктов питания.

5

Я признаю, что деньги облегчают обмен, однако надо сделать больше, пусть обмен станет почти ненужным, добейтесь, чтобы каждый, по возможности, сам удовлетворял все свои потребности.

6

Именно недостаток в железе заставил американцев² сначала пренебречь мореплаванием, а затем и вовсе забросить его.

447

7

Налоги — это особый вид дохода, и поскольку большая часть налогов по своей природе тает в руках тех, кто их собирает, они разоряют народ, не обогащая казначейства, и, следовательно, всегда приносят больше вреда, чем пользы.

8

Длительное время черпая средства из кошелька богачей займами и из кошелька бедняков налогами, Англия, в конце концов, неизбежно разорится по той единственной причине, что она оплачивает свои долги исключительно за счет налогов.

[О РОДИНЕ]

1

Земля, на которой мы живем, общая мать и кормилица всех людей, она родина человеческого рода. Однако никакие особые чувства нас к ней не привязывают; если бы мы все могли быть перенесены па другую планету, и жить там с большими удобствами, кто бы из нас вздумал пожалеть об этой? Но совершенно иная любовь привязывает нас к стране, где мы родились, к родине в собственном смысле этого слова; эти привязанности так же различны, как различны климаты, правительства и образы жизни; одни, родившись в хорошей стране, легко забывают ее, живя в худшей; другие, среди благополучия чужой страны, непрестанно сожалеют о своем бедном доме и, вздыхая, вспоминают свои пески и скалы. Для первых — родина повсюду, где им хорошо, для вторых — хорошо может быть только на родине. Откуда такое противоречие? Может быть, оно происходит оттого, что они пользуются различным языком, чтобы выразить одно и то же, и слово родина не имеет в обоих случаях одинакового смысла.

Эта мысль, уже давно смутно и неясно представавшая предо мной, случайно получила прояснение и развитие, когда я меньше всего занимался ею. Однажды, читая книгу аббата Дюбо¹ о поэзии и живописи, я натолкнулся на следующий отрывок, который привлек мое внимание: «Мы знаем сейчас народы, которым ныне уже более не соответствует характер, приписываемый древ-

448

ними авторами их предшественникам. Жители Рима не походят более па древних римлян, столь знаменитых своими военными доблестями».

На этих словах я прерываю чтение, я спрашиваю себя, правда ли, что современные римляне соотечественники древних. Я с негодованием представляю себе...

Я пытаюсь обнаружить, что могут иметь общего эти две породы людей, выросшие на одной почве. Я углубляюсь в размышления на эту тему, книга выскальзывает у меня из рук. Мысли роятся толпой, и затем, улетучиваясь с той же легкостью, наводят меня, в конце концов, на план набросать на бумаге те из них, которые мне удастся запомнить, они и составляют предлагаемый читателю неотделанный и беспорядочный сборник².

2

Чтобы понять, как люди могут быть соотечественниками, нужно знать, что такое родина и какого рода узами они с ней связаны. Такое исследование невозможно без того, чтобы не обратиться к самым первым связям человека вообще.

Мы зависим от вещей через свои аппетиты, от людей в силу своих привязанностей и от тех и от других по привычке; я не вижу никаких иных уз, которые могли бы привязывать человека предпочтительно к одному, а не к другому месту. Однако человек устроен так, что из потребностей у него рождаются аппетиты и создаются привычки. Для сохранения людей, либо как индивидуумов, либо как род, необходимо, чтобы их естественные аппетиты удовлетворялись, а из ежедневно удовлетворяемых аппетитов рождаются привычки, пужпые для сохранения людского рода. Отсюда бы, казалось, следовало, что из любви к самим себе все народы, одинаково привязанные к предметам своих аппетитов и своих привычек, являющихся также средством их сохранения, должны испытывать одинаковую привязанность к земле, питающей их с самого рождения, и которая одна доставляет их чувствам эти предметы; что, если бы и существовали какие-нибудь различия, то они бы зависели от большей или меньшей легкости получения этих предметов, и те, кто с большим трудом добывали бы себе все необходимое, меньше любили бы страну, которая им все это доставляет, что в действительности не так, как мы уже говорили выше. Следовательно то, что любят в своей стране, то, что, собственно, называют родиной, это совсем не то, что относится к нашим аппетитам и порождаемым ими привычкам, это не просто место и не просто вещи, предмет этой любви нечто более близкое нам³.

449

2

Если граждане получают от нее все, что способно придать цену их существованию,— мудрые законы, простые нравы, все необходимое; мир, свободу и уважение других народов,— они воспламенятся любовью к столь нежной матери. Они не будут знать иной настоящей жизни, кроме той, которую они от нее получили, ни иного истинного счастья⁴, как употребить свою жизнь на служение родине; и опи будут считать одним из ее благодеяний честь, в случае необходимости, пролить всю свою кровь для ее защиты.

3

И, согласно данному мной определению добродетели, любовь к родине непременно к ней приводит, так как мы охотно желаем того, чего желают те, кого мы любим⁵.

4

Любовь к человечеству наделяет людей множеством добродетелей, например, кротостью, справедливостью, умеренностью, милосердием, снисходительностью, но отнюдь не внушает им мужества, твердости и т. д.; и не наделяет их также той силой, которую сообщает им любовь к родине, возвышающая их до героизма.

5

Из различных событий ист[ории] Рима и, между прочим, из истории Атилия Регула, видно, что римляне, попадавшие в руки врага, считали себя как бы лишенными права гражданства и, так сказать, натурализованными среди тех, кто их пленил. Однако эта нелепая точка зрения существовала только в их мнении, и ничего соответствующего ей нельзя обнаружить в поступках Этих добродетельных мужей. Сам Регул⁶, считавший себя карфагенянином и отказавшийся занять свое место в Римском Сенате, так явно выступал в нем против интересов своей новой родины и против наказов своих хозяев, что, если он действительно вынужден был сохранять им верность и повиноваться их распоряжениям, то самый возвышенный из человеческих поступков окажется не более чем преступлением предателя, и следовало бы по справедливости оправдать ужасную казнь, которой в наказание за неповиновение его предали жестокие карфагеняне.

450

[ПАРАЛЛЕЛЬ МЕЖДУ ГОСУДАРСТВАМИ СПАРТЫ И РИМА]¹

1

Я предоставляю любителям современной истории определить, которая из Этих двух картин ей больше подходит. Что касается меня, любящего рассматривать лишь те примеры, на которых человечество может учиться и коими оно может гордиться; видящего среди своих современников лишь бесчувственных государей и стенающие народы; войны, в которых не заинтересован никто и которые приводят в отчаяние всех; огромные армии в мирное время, однако бездеятельные во время войны; министров, всегда занятых, для того чтобы ничего не делать; таинственные договоры, не имеющие цели; союзы, которых долго добивались и которые на следующий же день расторгают; наконец, подданных, тем более несчастных, чем богаче Государство, и тем более презираемых, чем могущественнее Государь; я опускаю завесу над всеми этими прискорбными и горестными предметами и, не в силах облегчить наши страдания, по крайней мере избегаю их рассматривать.

Но я люблю обращать свои взоры на те картины почитаемой нами древности, где я вижу людей, достигших, благодаря возвышенным установлениям, высшей степени величия и добродетели, доступной человеческой мудрости. Обозрение таких достойных уважения памятников в свою очередь возвышает душу и воспламеняет мужество; мы в какой-то мере участвуем в героических деяниях этих великих мужей, кажется, будто размышление об их величии наделяет и нас долей его, и об этих великих людях и об их речах можно было бы сказать то же, что говорил Пифагор об изображениях богов, наделяющих новой душой тех, кто обращается к ним за предсказаниями².

В измышлениях своих сказок порты не могут придумать ничего, что способно нам больше понравиться, чем сочетание достоинства и счастья и даже быть столь поучительным. Сердце не может отказаться от нежного интереса к добродетельным людям, и если они преуспевают, то хорошие люди радуются их счастью, потому что те добродетельны, а остальные радуются их добродетели потому, что они счастливы. Хотя в истории редко встречаются такие благоприятные сочетания, однако ей лучше удается их использовать, и когда к картине счастливой мудрости присоединяется священное свойство достоверности, она учит людей подчиняться промыслу Божию и придает прямодушным и чувствительным сердцам больше мужества поступать правильно. Кроме того, история может дополнить недостающее в ее повествованиях для поучения читателей, сочетая и рассматривая с одинаковой точки зрения события н героев, способных объяснить друг друга³. Такие сопоставления позволя-

451

ют лучше различить, что является дедом судьбы, а что делом благоразумия; при противопоставлении людей или народов все, что их различает, ошибки, которые делает один из них, позволяют нам заметить, как мудро второй их избегает, и для нас одинаково поучительны и их недостатки и их достоинства. На мой взгляд в поисках сопоставления, сочетающего все эти преимущества, нельзя найти лучшего, чем параллель между теми двумя государствами, которые я собираюсь сравнивать. Рим и Спарта вознесли людскую славу до ее высшего предела; оба блистали одновременно и доблестью и мужеством, оба испытали большие превратности судьбы и обоим выпали на долю еще большие удачи, оба своей мудростью способствовали успеху или завоевывали его, и опровергли своим прочным и стойким общественным устройством распространенные предрассудки о непостоянстве свободных народов. Когда цели велики — отношения ощутимы; в том и в другом государстве сначала правили цари, затем каждое стало свободным и, наконец, оба погибли под властью тиранов; каждому пришлось бороться с грозным соперником, часто приводившим его на границу гибели, соперником, которого, однако, все же удавалось победить, но чье поражение оказывалось гибельным для победителей; увеличение обоих государств, хотя и очень неодинаковое, также послужило причиной их падения. Наконец, и в том и в другом отмечаются одинаковая гордость, одинаковые нравы, одинаковые правила и, главное, одинаковое восхищение своей родиной. Что же касается различий, то их всегда наберется больше, чем нужно для оправдания моего сопоставления, и у меня будет столько случаев говорить о них ниже, что не стоит отмечать их здесь.

Причины образования государства Спарты не менее необычны, чем ее законы, и ее основание произошло путем совершенно противоположным установлению других правлений. Среди различных состоянии человека, способного жить в обществе, одной из крайностей является гражданская свобода, а другой — естественная свобода. Различные политические устройства образуют между этими двумя крайностями столько же промежуточных степеней свободы, начиная с чрезмерной вольности и кончая тиранией. Спарта же, напротив, начав с деспотизма, вскоре выродилась в анархию, являя ход развития, обратный естественному, что было следствием завоевания Пелопоннеса Герак-лидами⁴. После того, как Еврисфен и Прокл⁵ с глупой жадностью присвоили себе все имущество частных лиц, под тем предлогом, что Лакония завоеванная страна, жители, которых ничто более не привязывало к родине, бежали в соседние страны, и оба тирана, владыки обширной пустыни, узнали на собственном опыте, что суверенитет и собственность несовместимы, что права Государя зиждятся исключительно на правах его подданных и что невозможно, не давая ничего взамен, длительно повелевать людьми, которым нечего терять.

452

Чтобы заменить жителей, которых не захотели удержать, уступив им часть их собственного имущества, призвали иноземцев, которым пришлось дать больше, чем взяли у их предшественников, так что случилось, как всегда будет случаться и впредь, что цари обеднели из-за того, что все захватили. Но, непрерывно отдавая и ничего не получая, правительство не в состоянии было долго просуществовать. Пришлось, в конце концов, вернуться к налогам, которыми и следовало с самого начала удовлетвориться. Агис взимал налоги со всей строгостью Государя, считающего, что ему все дозволено и которого опыт никогда не исправит. Народ от ропота перешел к восстанию. Взялись за оружие, Агис оказался сильнее, и жители Гелоса⁶, побежденные и порабощенные, навеки явили в Спарте тщетный и пагубный пример жесточайшего рабства среди самой полной свободы.

Отнюдь не укрепив своей власти такими жестокостями, цари, не позаботившись прикрыть видимостью законной власти несправедливый ее захват, лишали себя помощи в те неизбежные моменты слабости, когда одно только право может заменить силу и когда самое сильное правительство, чтобы оно ни делало, оказывается во власти народа. Поэтому им вскоре пришлось изменить свои методы, и государи, никогда не руководившиеся рассудком, столь же неумеренные в своей снисходительности, как и в своей строгости, позволили слишком ясно увидеть, что они справедливы лишь из боязни, и следует непрерывно нападать на их власть, чтобы предупредить злоупотребления ею. Но больше всего способствовало падению верховной власти ее разделение между обоими царями. Ибо, непрерывно пытаясь захватить власть друг у друга, они лишились ее оба. Не сумев заставить ни полюбить себя за милостивость, ни уважать за справедливость, они оказались вынуждены наперебой низменно льстить толпе и создали себе больше врагов, чем приверженцев, своей слепой пристрастностью, заставившей их ненавидеть, и безнаказанностью преступлений, заставившей их презирать.

Совокупность всех этих причин за несколько поколений полностью уничтожила в Спарте монархию, и от правительства не оставалось ничего, кроме пустой формы, лишенной реального значения, и только препятствующей установлению лучшего государственного управления. Государство впало в анархию, худшую чем естественная независимость, потому что не было никакого способа из нее выйти, и, так как пока существовали цари, народ не мог ни установить себе законов, ни избрать магистратов, царская власть, лишенная силы, служила лишь защитой своеволию и разбою. При таких обстоятельствах, когда Политический организм был на грани распада, появился Законодатель.

Чтобы   правильно   судить о том, что   совершил   Ликург⁷, на мгновение представим себе, что он ограничился бы только замыслом.

Если бы Карфаген  находился  в  Италии,  а Афины на Пелопоннесе, быть может, Рим и Спарта существовали бы еще и поныне.

453

Но он не видел, что любовь к завоеваниям была неизбежным пороком его общественного устройства, пороком более сильным, чем закон, подавляющий эту любовь, ибо гражданская жизнь лакедемонян отличалась такой суровостью, что в армии они жили с большими удобствами, чем у себя дома; и тяготы войны были для Спарты изнеженностью, и хотя эта изнеженность и была совсем нового рода, тем не менее она привела к ограничению прежних размеров государства пределами его территории и принизила его граждан, делая их не более   чем равными другим людям.

2

Оба они устраивали множество представлений, собраний и церемоний, учредили множество коллегий и особых обществ для того, чтобы породить и поддерживать среди Граждан те приятные привычки и то невинное и бескорыстное общение, которые образуют и питают любовь к родине. Они воспользовались сходными средствами, чтобы прийти к одной и той же цели противоположными путями. Ибо один из них, внушая своим народам страх перед Богами, любовь к богослужениям и вкус к мирному обществу, просветил их мужество и умерил их жестокость; другой, теми же мирными занятиями, сумел привить своим подданным военные наклонности и таланты; и оба они, будучи врагами насилия и завоевания, стремились только обеспечить независимость и спокойствие государства.

3

Что касается размеров этих государств, то между ними не может быть никакого сравнения. Спарте, почти что ограниченной пределами своих стен, не удалось даже покорить Грецию, являющуюся, можно сказать, лишь ничтожной точкой в Римской империи. А Рим, подданными которого были столько царей, так далеко простер свое господство, что в конце концов вынужден был сам себя ограничить. У Спарты не было перед Римом даже преимущества, присущего маленьким государствам,— стойко выдерживать нападения величайших народов, превратности судьбы и приближение полной гибели. Ибо в начале своей истории они были одинаково слабы, и если против одной из них были цари Персии⁸, Эпаминонд⁹ и Антипатр¹⁰, то другой пришлось противостоять галлам¹¹, Пирру¹² и Ганнибалу. Выказывая еще большую стойкость в превратностях судьбы, Рим становился после поражений лишь более непреклонным, и эта гордость, коей Спарта не обладала в той же степени, позволила, наконец, Риму восторжествовать над всеми своими врагами. Оба государства отличались одинаковой доблестью, руководимой различными принципами. Всегда готовый умереть за свою страну, спартанец так нежно

454

любил свою Родину, что пожертвовал бы даже и самой свободой, чтобы спасти ее. Но римляне никогда не могли себе представить, чтобы Родина могла пережить потерю своей свободы, или даже своей славы.

4

В эти отдаленные времена, когда нарождающееся и недостаточно упрочившееся право собственности еще не было установлено законом, богатства казались лишь несправедливо присвоенным добром, и когда удавалось отобрать эти богатства у их обладателей, то едва ли считалось грабежом отнять у них то, что им не принадлежало. Геркулес и Тезей, эти герои древности, по существу были просто разбойниками, грабившими других разбойников.

5

Однако самым удачным в этом сопоставлении является то, что хотя ни одно из этих государств не достигло возможного для них совершенства, однако их недостатки были различны, и так как одно обладало достоинствами, отсутствующими у другого, то при сравнении зло выявляется не иначе как с лекарством против него. Такое сопоставление событий дает при рассмотрении фактов картину самого превосходного правления и самого доблестного и мудрого народа, какие только могут существовать.

[О ДВОРЯНСТВЕ]

1

Вы просите меня, милостивый государь, высказать свое мнение по вопросу, который вы рассматривали: оказался ли упадок крупных Сеньеров во Франции полезен или вреден для Монархии¹.

То, что вы подразумеваете под словом Монархия, в устах французов может иметь весьма различный смысл. Если под словом Монархия вы понимаете короля, то вопрос ясен и ответ очевиден; но если вы подразумеваете нацию в целом, то это дело другое, и здесь есть о чем поговорить.

Фрагменты и наброски

455

2

Вся разница заключается в том, что в те времена зло иногда встречало сопротивление  и что оно более не встречает его ныне.

В те времена роскошь увеличивала могущество дворян, а теперь она их губит, роскошь ставит их в самую тесную зависимость от двора и от министров и лишает их способности существовать иначе, чем на непрерывные милости, представляющие собой плоды порабощения народа и цену их собственного порабощения.

3

Правда, они жили в услужении, но что представляет собой дворянство как сословие, как не собрание лакеев. Дворянство создано в основном: для того, чтобы служить, оно существует только этим и только для этого. Услужение всегда одинаково, различен только господин².

[О НРАВАХ]

ИСТ[ОРИЯ] НРАВОВ

1

Постоянная ошибка большинства моралистов состояла в том, что они принимали человека за существо, в основном, разумное. Человек всего лишь существо, способное чувствовать, которое, действуя, советуется исключительно со своими страстями, и обращается к разуму только для исправления глупостей, которые они заставляют его совершать¹.

2

Рассматривая с философской точки зрения взаимодействие всех частей, входящих в состав нашей обширной вселенной, легко заметить, что главное достоинство каждой из них не заключено в ней самой и что каждая часть была создана не для того, чтобы оставаться отдельной и независимой, но чтобы способствовать, вместе с остальными, совершенству всего механизма в целом.

456

Так же обстоит дело и в области морали. Пороки и добродетели каждого ч[еловека] относятся не только к нему. Их главное соотношение — это соотношение с обществом, и то, что они представляют собой относительно общественного порядка в целом, и составляет их сущность и их характерные особенности.

3

Природа сеет для всех одинаково, но урожай мы собираем разный.

4

Прежде всего хорошее и дурное отнюдь не одинаковы по самому своему строению. Правильный и хороший поступок должен быть таким не только но своей цели, но еще и в отношении всех его возможных связей. Наоборот, всякое действие, порочное хотя бы в одном только отношении, как бы похвально оно ни было в других, становится само по себе дурным. Таким образом, при прочих равных условиях, зло, неизбежно, должно превышать добро, в соответствии с тем множеством объектов, к которым могут относиться моральные свойства каждого поступка. Кроме того...

5

Что, если в каждом поступке оставить в стороне средства   и рассматривать лишь цель,   то обнаружится несравненно больше хороших поступков, чем дурных. Все они имеют непосредственной или отдаленной целью благополучие того, кто их совершает, причину саму по себе весьма хорошую   и весьма невинную, если бы для ее достижения не применялись преступные, средства. Многие делают добро просто из  чистой добродетели   и не  имея иной цели, кроме самого добра, но трудно поверить, чтобы человек когда-либо делал зло ради удовольствия поступать дурно. Отсюда я заключаю, что во всем нашем поведении больше ослепления, чем злого умысла, и что один добродетельный человек приносит человечеству больше чести, чем унижают его все дурные. Я отнюдь не чувствую себя униженным преступлениями Калигулы, Нерона и Гелиогабала², но мою душу рассказ о добродетелях Антонина³ облагораживает и возносит.

6

Закон действует только вовне   и   руководит   лишь   поступками, только нравы проникают во внутрь человека и направляют волеизъявления.

Фрагменты и наброски

457

7

Во всякой стране, где государственное устройство включает нравственность, законы всегда направлены более па поддержание обычаев, чем на наказания и на поощрения. Для этого достаточно общественных обязательств, которыми частные лица пренебрегают лишь в развращенных странах, где такие обязательства в самом деле достойны презрения.

8

...грядущим векам, что вы существовали, если вы не оставите им ни философской системы, ни стихов, ни комедий, ни статуй? Подумайте только, что если бы, к несчастью, все народы Греции подражали вам, столько прекрасных вещей, которые они передали потомству, были бы потеряны навсегда. Подумайте, что ради добродетели дозволено действовать лишь поскольку слава...

Торопитесь отказаться от законов, пригодных лишь для того, чтобы сделать вас счастливыми. Думайте лишь о том, чтобы о вас много говорили, когда вас больше не будет, и никогда не забывайте, что если бы великих мужей не прославляли, то не стоило и быть великими.

9

Любовь к литературе рождается из праздности и питает ее, таким образом занятие литературой возвещает о начале развращения народа и быстро завершает его. Помимо праздности, занятие свободными искусствами возвещает еще о неравенстве состояний, о склонности к незначительному, о появлении роскоши: о трех источниках, из которых широкой струей изливаются в наше общество пороки⁴. Что же касается механических искусств, то, устраняя все неудобства, они расслабляют тела, порабощают души и создают иные беды, более опасные, которые я еще не обсуждал и о которых, быть может, у меня будет случай поговорить в другом месте.

10

Все первые философы проповедовали добродетель, и это их счастье, ведь за другую проповедь их побили бы камнями. Но когда народы стали просвещенными и решили, что они тоже философы, они незаметно привыкли к самым странным утверждениям, и не было такого чудовищного парадокса, для которого желание выделиться не нашло бы поддержки. Усомнились даже в самой добродетели и в божестве, и так как всегда необходимо думать иначе, чем думает народ, то за философами дело не стало, чтобы выставить в смешном виде то, чему он поклонялся.

458

11

Знать, богачи, и та блестящая часть общества, которую называют «хорошим обществом», стараются из всех сил всем своим поведением отличаться от других людей. Надо одеваться иначе, чем народ, ходить, пить, есть иначе, чем народ, говорить, думать, поступать, жить иначе, чем народ. Все же остается еще одно пренеприятное обстоятельство. Это необходимость вместе со всеми пользоваться четырьмя стихиями. Не могли бы мы найти учтивый способ избавиться от девяти десятых совокупности тех людей, чье неблагородное дыхапие загрязняет воздух, которым мы дышим?

12

...и, начиная свою карьеру со столь неравными силами, их различие увеличивается еще на весь тот путь, на который один опередит другого.

13

Общественное мнение, великую силу которого искусно применяли древние законодатели, находится в полном пренебрежении у современных правительств, ибо, раз они сами с ним не считаются, как бы они научили граждан уважать его.

14

Если бы они тратили немного меньше усилий, говоря нам, что мы должны поступать хорошо, и несколько больше на то, чтобы хорошо поступать самим, думаете ли вы, что их пример был бы менее полезен, чем их наставления? Зачем им тратить на то, чтобы сообщать нам о наших обязанностях, время, которое они должны были бы употребить на выполнение своих? и т. д.

15

Современная история не лишена замечательных событий, но это лишь события, я вижу несколько великих деяний, но я не вижу в ней более великих людей.

16

Каждый род занятий, каждое ремесло имеют свой особый словарь для пристойного выражения, присущих им пороков. О министре не скажут, что он притесняет народ, но что он изыскивает средства, ни о финансисте, что он обворовывает государя, но что он умеет устраивать свои дела. Плут скажет, что он заработал кошелек, а куртизанка, что она приобрела положение.

459

Пристойность существует теперь только в выражениях, и чем больше разврата в душах, тем больше стараются выбирать слова и соблюдать чистоту в своих речах. Мпе было бы во сто раз приятнее, если бы человек пришел и смело сказал мне, что он предал своего друга и благодетеля.

17

Министр, изыскивающий средства, откупщик, делающий выгодное дело, плут, зарабатывающий кошелек, все они делают, примерно, одно и то же, но каждый стремится смягчить существо дела, пользуясь выражениями своего ремесла. Пусть какой-нибудь наглец заявил мне без обиняков, что он только что совершил неслыханное мошенничество, я увижу в его речах может быть несколько больше наглости, но наверное значительно меньше малодушия.

18

Как бы то ни было, кражи и разбой меняют свои свойства, меняя свои соотношения; мелкие — обеспечивают и приводят на виселицу или на колесо тех, кто их совершает, а крупным обеспечена безнаказанность, и они, в конце концов, приводят к славе.

19

Существуют страны, в которых общественное достояние не приносит более никаких доходов. Это случается, когда ремесло того, кто крадет у общества, настолько облагорожено, что все почтенные люди нации с достоинством им занимаются, и гордо называют своими правами то, что раньше назвали бы кражами.

20

Поразительно, как, пользуясь прекрасным принципом, что пет ничего дурного в том, чтобы красть у государя, удается быстро успокоить совесть относительно любых видов краж вообще.

21

Большинство грабителей с большой дороги начинали с того, что были контрабандистами, и убийства, которые они совершали для того, чтобы сохранить свою жизнь, вскоре привели их к убийствам прохожих для того, чтобы овладеть их кошельком.

460

22

Они жертвуют своей свободой ради сохранения своей жизни, как путешественник отдает свой кошелек грабителю, чтобы не быть убитым; разве Это значит, что вор приобрел кошелек честным путем или что владелец не имеет права отобрать свой кошелек у вора, как только сможет это сделать.

23

Бессмысленность жестоких пыток в Японии, где позор имеет такую силу. Смотрите Манделсло⁵, стр. 424.

24

[ОГЛАВЛЕНИЕ ПРОЕКТА «ИСТОРИИ НРАВОВ»]

Кн. I, гл. I. О нравах вообще; гл. II. О диких народах; гл. III. О варварских народах; гл. IV. О цивилизованных народах; гл. V. О просвещенных народах; гл. VI. О народах тружениках; гл. VII. О добродетельных народах; гл. VIII. О религии.

Кн. II, гл. I. О египтянах; гл. II. О персах; гл. III. О скифах; гл. IV. О греках; гл. V. О карфагенянах; гл. VI. О галлах; гл, VII. О германцах; гл. VIII. О римлянах.

СООБРАЖЕНИЯ ОБ ОБРАЗЕ ПРАВЛЕНИЯ В ПОЛЬШЕ И О ПРОЕКТЕ ЕГО ИЗМЕНЕНИЯ, СОСТАВЛЕННОМ В АПРЕЛЕ 1772 г.

Глава II ДУХ ДРЕВНИХ УСТАНОВЛЕНИЙ

Когда читаешь древнюю историю, кажется, что попадаешь в иной мир, к иным существам. Что общего у французов, англичан, русских с римлянами и греками? Почти ничего, кроме внешности. Сильные души последних кажутся первым какими-то преувеличениями истории. Как могут они, чувствуя себя столь ничтожными, допустить, что были на свете столь великие люди? Однако эти люди существовали, и они были подобными нам человеческими существами. Что же мешает нам быть мужами, как они? Наши предрассудки, наша низменная философия, мелкокорыстные страсти, соединившиеся во всех сердцах с эгоизмом в результате наших нелепых установлений, которые отнюдь не гений вызвал к жизни.

Я смотрю на нации новых времен. Я вижу в них множество составителей законов и ни одного законодателя. У древних я вижу трех главных законодателей: Моисея, Ликурга и Нуму. Все трое обратили главные свои заботы на цели, которые показались бы нашим докторам права достойными лишь насмешки. И все трое достигли таких успехов, которые были бы сочтены невозможными, если б они не были так непреложно засвидетельствованы.

Первый задумал и совершил удивительное дело: создать нацию как единый организм из скопища несчастных беглецов, которые не имели ни ремесел, ни талантов, ни добродетелей, ни мужества и ни одной пяди своих земельных владений, так что представляли собою чужеродное тело на лице земли. Моисей решился превратить это бродячее и раболепствующее племя в Политический организм, в свободный народ; и когда оно бродило в пустыне, не имея и камня, чтобы преклонить голову, Моисей дал ему прочное устройство, выдер-

462

жавшее испытания времени, судьбы и всевозможных завоевателей,— то устройство, которое не могли ни разрушить, ни даже изменить пять тысячелетий, и которое существует еще сегодня во всей своей силе, даже тогда, когда эта нация как единое целое уже более не существует.

Чтобы помешать своему народу раствориться среди чуждых народов, он дал ему нравы и обычаи, несовместимые с нравами и обычаями других наций; он слишком обременил свой народ обрядами и особыми церемониями; он стеснил свой народ тысячью способами, чтобы непрестанно держать его в напряжении и сделать его чужеродным телом среди других людей; все узы братства, которые установлены им между членами его Республики, превратились в границы, отделяющие сей народ от его соседей и не позволяющие ему с ними смешиваться. Вот почему эта удивительная нация, столь часто угнетаемая, столь часто распыляемая по свету и, казалось бы, уничтоженная, но неизменно преклоняющаяся перед своим законом, все же сохранилась до наших дней, расселившись среди других народов, но с ними не смешиваясь; вот почему ее нравы, законы, обряды существуют и будут существовать столько, сколько будет существовать мир, несмотря на ненависть к ней и преследования со стороны остальной части человеческого рода.

Ликург взялся дать установления народу, уже испорченному рабством и пороками, которые суть результат рабского состояния. Он наложил на народ железное ярмо, такое ярмо, подобного которому не нес еще ни один народ; но он привязал его к ярму и, никогда его не снимая, отождествил народ, так сказать, с этим ярмом. Он беспрестанно являл народу его отечество — в законах, в играх, в доме, в привязанностях, в празднествах; он не оставлял народу ни минуты покоя, не давал ему оставаться с самим собою наедине. И из этого постоянного принуждения, облагороженного высшею целью, родилась в народе горячая любовь к отечеству, которая всегда была самой сильной или даже единственной страстью спартанцев и сделала их существами сверхчеловеческими. Спарта была всего лишь один город — это правда; но одною только силою своего устройства этот город давал законы всей Греции, сделался ее столицею и повергал в трепет персидскую монархию. Спарта была тем очагом, из которого ее законодательство распространяло свое влияние на все, окружающее ее.

Те, кто видел в Нуме только учредителя религиозных обрядов и церемоний, весьма неверно судили об этом великом человеке. Нума была подлинным основателем Рима. Если бы Ромул только собрал разбойников, которые в результате той или иной неудачи могли разбежаться, его несовершенное дело, по всей вероятности, не смогло бы выдержать испытания временем. Но именно Нума сделал это дело прочным и долговечным, объединив этих разбойников в нераздельный организм, превратив их в граждан не столько посредством законов, которые еще едва ли требовались при их грубой бедности, сколько сладостными установлениями, привязавшими их друг к другу, а всех вместе — к их земле; сделал, наконец, их город священным посредством тех легкомыс-

463

лепных и суеверных, на первый взгляд, обрядов, силу и действенность которых еще столь немногие могли оценить; а основы этих законов заложил, однако, именно Ромул, свирепый Ромул.

Такие же стремления вдохновляли всех древних законодателей, когда они создавали свои установления. Все они искали таких уз, которые бы привязали граждан к отечеству и друг к другу; и они нашли эти узы в особых обычаях и религиозных церемониях, исключительных и национальных по своему характеру; в играх, собиравших воедино многих граждан; в упражнениях, укреплявших, наряду с физической силой и выдержкой, их гордость и уважение к самим себе; в зрелищах, напоминавших им историю предков; несчастия предков, их добродетели и победы взывали к сердцам граждан, воспламеняли в них дух соревнования, привязывали их крепко к отечеству, о котором они напоминали им непрестанно. Стихи Гомера, которые читали грекам на торжественных собраниях не в тесных залах, с подмостков и за плату, но под открытым небом и перед всей нацией; трагедии Эсхила, Софокла и Эврипида ', которые часто перед ними представляли; награды, которыми при одобрении всей Греции венчали победителей в играх,— вот что, постоянно зажигая в гражданах дух соревнования и стремление к славе, делало их мужество и добродетели столь неколебимыми, что сегодня мы не можем себе это даже представить; людям новых времен не дано даже вообразить себе нечто подобное. Если есть у них законы, то единственно для того, чтобы научить их покорно подчиняться своим господам, не воровать из карманов и не отдавать слишком много денег мошенникам, занимающим общественные должности. Если они умеют делать хоть что-нибудь — так только забавлять женщин легкого поведения в их безделии и самим с приятностью бездельничать. Если собираются они вместе, то в храмах для отправления культа, в котором нет ничего наци-опального и который ничем не напоминает об отечестве; или в запертых залах и за деньги — чтобы смотреть изнеживающие, развращающие представления, где умеют говорить лишь о любви, где декламируют скоморохи и жеманятся проститутки; чтобы там брать уроки разврата — единственные уроки, которые там, так сказать, преподаются и которые не проходят для них без пользы; на празднествах, где народ, презираемый неизменно, лишен всякого влияния, где публичное осуждение или похвала не имеют никаких последствий; на непристойных сборищах, чтобы там заводить тайные связи и искать наслаждений, которые более всего разъединяют, отдаляют людей друг от друга и более всего расслабляют души. Разве может это пробуждать патриотизм! Нужно ли удивляться, что столь различный образ жизни приводит к столь различным результатам и что люди новых времен уже не находят в себе ничего от той душевной силы, которая во всем вдохновляла древних? Простите мне эти отступления — вы заставили говорить во мне остатки моего былого сердечного жара. Теперь я с удовольствием возвращаюсь к духу установлений всех тех современных мне наций, что ближе всего походит на дух установлений древних народов, о которых я только что говорил.

464

Глава III ПРИМЕНЕНИЕ

...Не пренебрегайте некоторыми украшениями общественной обстановки; пусть она будет благородна, величественна и пусть великолепие проявляется не столько в вещах, сколько в людях. Трудно поверить, до какой степени душа народа отражает то, что видят его глаза, и как много значит для него величие церемониала. Это придает власти вид порядка и законности, внушающий доверие, и отвлекает от мысли о своеволии и прихоти, которые связываются с правлением самовластным. Нужно только в блеске торжества избегать пышности, мишуры, пестроты и роскошных украшений, как это обычно бывает при дворах. Праздники свободного народа должны всегда быть проникнуты пристойностью и торжественностью, и на них должно давать ему любоваться лишь тем, что достойно его уважения. Римляне на триумфах выставляли напоказ чрезвычайную роскошь; но то была роскошь побежденных; чем больше было б ней блеска, тем меньше в ней было соблазнов; сам ее блеск был великим уроком для римляп. Взятые в плен короли заковывались в цепи из золота и драгоценных камней. Это, конечно, роскошь. Часто к одной и той же цели приходят противоположными путями. Два мешка шерсти перед креслом Канцлера в английской палате лордов составляют в моих глазах украшение трогательное и возвышенное. Два снопа пшеницы, помещенные вот так же в польском Сенате, по-моему, возымеют там не менее прекрасное действие.

Огромное имущественное различие, отделяющее вельмож от мелкого дворянства,— это большое препятствие для преобразований, необходимых для того, чтобы любовь к отечеству сделалась преобладающей страстью. Пока роскошь будет царить среди вельмож, алчность будет царить во всех сердцах. Предметом народного восхищения всегда будет предмет желаний отдельных людей; и если нужно быть богатым, чтобы блистать, то преобладающей страстью всегда будет желание быть богатым. Это главное средство развращения, которое нужно сколь возможно ослабить. Если бы что-либо другое, что привлекает к себе внимание, если бы знаки общественного положения отличали должностных лиц, то те, кто были бы только богаты, были бы лишены этих знаков; тайные их желания, естественно, устремились бы к этим почетным отличиям, т. е. к отличиям, которые дают за заслуги и доблести,— если бы достичь успеха можно было только таким путем. Часто Консулы Рима были очень бедны: но им полагалось иметь ликторов; народу очень хотелось получить право на ликторские атрибуты, и, таким образом, плебеи были допущены к консульскому званию.

Устранить роскошь полностью там, где царит неравенство, представляется мне, признаюсь, дедом весьма затруднительным. Но нет ли средства изменить цели этой роскоши и сделать пример ее менее заразительным? Когда-то, например, небогатые польские дворяне состояли при вельможах, которые давали

им воспитание и содержание в своей свите. Вот роскошь поистине великая и благородная, коей неудобство я прекрасно понимаю, но которая, по крайней мере, не унижала, а возвышала души, внушала им добрые чувства, энергию и за все время существования Республики не порождала у римлян никаких злоупотреблений. Я читал, что герцог д'Эпернон, повстречавшись однажды с герцогом де Сюлли, хотел затеять с ним ссору, но, имея в свите только лишь шестьсот дворян, он не решился напасть на Сюлли, у которого была свита из восьмисот человек. Сомнительно, чтобы роскошь такого рода могла оставить большой простор для всяких ненужных расточительств; такой пример, по крайней мере, не введет бедных во искушение. Позвольте вельможам в Польше иметь роскошь лишь такого рода: отсюда пойдут, быть может, несогласия, разделение на партии, ссоры, но такая роскошь не развратит нацию. Кроме роскоши этого рода, допустим еще роскошь воинскую, роскошь оружия, конницы; по да будет презираем всякий щегольской наряд, и если отказаться от таких нарядов нельзя заставить женщин, то пусть их, по меньшей мере, научат порицать и презирать щегольские наряды на мужчинах.

Впрочем, не законами против роскоши можно достичь ее окончательного искоренения: ее нужно вырвать из глубины сердец, запечатлев в них вкусы более здоровые и более благородные. Запретить то, чего делать пе следует, есть средство негодное и бесполезное, если не сделать предварительно то, чего не следует делать, ненавистным и презренным; неодобрение Закона лишь тогда бывает действенным, когда оно скрепляет неодобрение, уже вынесенное разумом. Всякий, кто берется дать народу разумные установления, должен уметь властвовать над мнениями и с их помощью управлять страстями людей. Это верно особенно в той области, о которой я сейчас говорю. Законы против роскоши скорее возбуждают желание принуждением, нежели подавляют его наказанием. Простота в нравах и нарядах — это плод не столько закона, сколько воспитания.

Глава IV ВОСПИТАНИЕ

Это важный раздел¹. Именно воспитание должно придавать душам национальную форму и так направлять мнения и вкусы граждан, чтобы они были патриотами по склонности, по страсти, по необходимости. Дитя, раскрывая глаза, должно видеть отечество, и до смерти не должно ничего видеть, кроме отечества. Всякий истинный республиканец с молоком матери впитал в себя любовь к отечеству, т. е. к законам н свободе. Эта любовь составляет все его существо; он видит только отечество, он живет лишь для него; коль скоро он один — он ничто; коль скоро у него нет больше отечества — он больше не существует; и если он не умирает, то тем хуже для него.

466

Национальное воспитание — это достояние лишь свободных людей; только у них — общее существование, и только они действительно связаны Законом. француз, англичанин, испанец, итальянец, русский — все они почти один и тот же человек. Он выходит из школы уже совсем подготовленным к распущенности, т. е. к рабству. В двадцать лет поляк не должен быть иным человеком; он должен быть поляком. Я хочу, чтобы, научаясь читать, он читал о своей стране, чтобы в десять лет он знал все, что она производит, в двенадцать — все ее провинции, все дороги, все города; чтобы в пятнадцать лет он знал всю ее историю, в шестнадцать — все законы; чтобы не было в Польше ни подвига, ни героя, которыми не были бы полны его память и сердце и о которых он не мог бы сразу же рассказать. Из этого следует заключить, что я бы желал, чтобы дети посещали не обычные занятия, руководимые иностранцами и священниками. Предмет, порядок и форму занятий должен определить Закон. Наставниками должны быть только поляки; все, если возможно, люди женатые; все известные своими добрыми нравами, честностью, здравомыслием, познаниями и все предназначаемые впоследствии на должности не более важные или более почетные — ибо то невозможно,— но менее трудные и более видные, после того, как некоторое число лет они будут хорошо исполнять эту должность. Особенно остерегайтесь превращать в ремесло звание педагога. Всякое должностное лицо в Польше должно иметь лишь одно постоянное звание — звание гражданина. Все занимаемые этими лицами должности и особенно те, которые столь важны, как должность педагога, должны считаться лишь испытательными вехами и ступенями для того, чтобы подняться выше, когда это заслужишь. Я призываю поляков обратить внимание на это правило, на котором я снова и снова буду настаивать; я считаю его ключом к самой великой двигательной силе в Государстве. Ниже вы увидите, как можно, на мой взгляд, сделать это правило осуществимым во всех случаях.

Мне вовсе не по духу те различия в гимназиях и академиях, которые приводят к тому, что бедных и богатых дворян воспитывают по-разному и порознь². Все, будучи равны в силу основного закона Государства, должны воспитываться вместе и одинаково; и если нельзя установить воспитания общественного, совершенно бесплатного, нужно, по крайней мере, установить за него такую плату, чтобы ее могли вносить бедные. Разве нельзя было бы в каждой гимназии определенное число мест сделать просто бесплатными, т. е. оплачиваемыми Государством, и ввести то, что во Франции называют стипендиями?³ Эти места, предоставляемые детям бедных дворян, которые это заслужили не как милостыню, но как награду за добрые услуги отцов, сделались бы в силу Этого права почетными и могли бы принести двойную пользу, которою не следует пренебрегать. Для этого нужно было бы, чтобы эти места предоставлялись не по произволу, а по своего рода особому постановлению, о чем скажу ниже. Те, которые заняли бы эти места, назывались бы Детьми Государства и отмечались бы каким-либо почетным знаком, который давал бы им старшинство по отношению к другим детям их возраста, не исключая детей вельмож.

467

Во всех гимназиях нужно устроить для детей гимнастические залы или места для телесных упражнений. Эта область воспитания, которою столь часто пренебрегают, является, на мой взгляд, наиболее существенной его частью, и притом не только для воспитания людей крепких и здоровых телом, но еще более для воспитания морального — а этой стороной дела либо совершенно пренебрегают, либо заменяют ее массой педантичных и бесполезных постановлений, а сие все равно, что бросать слова на ветер. Я никогда не устану повторять, что хорошее воспитание должно быть предупреждающим. Помешайте порокам зародиться, вы тем самым достаточно сделаете для воспитания добродетели. Средство достижения этого при соответствующем общественном воспитании крайне просто: оно состоит в том, чтобы всегда держать детей в напряжении не при помощи скучных занятий, в которых они ничего не понимают и которые делаются для них ненавистными потому только, что они должны сидеть неподвижно; но упражнениями, которые им нравятся, потому что они удовлетворяют естественную потребность их растущих организмов в движении; и не только в этом будет для них привлекательность таких занятий.

Никак нельзя допускать, чтобы каждый ребенок играл отдельно, как ему захочется: дети должны играть все вместе и на виду, так чтобы у них всегда была общая цель, к которой все стремятся и которая возбуждает дух соперничества и соревнования. Те родители, которые предпочтут домашнее воспитание и захотят, чтобы дети воспитывались у них на глазах, должны все же посылать своих детей на эти упражнения. Обучение детей может быть домашним и частным, но их игры должны быть общественными и общими для всех; ибо здесь дело идет не только о том, чтобы их занять, дабы вырастить их крепкими, сделать их подвижными и стройными, но и о том, чтобы с детства приучить их жить на глазах у своих сограждан и воспитать в них желание заслужить общественное одобрение. Для этого надо, чтобы призы и награды победителям присуждались не по единоличному мнению тех, которые будут руководить такими упражнениями, или же начальников гимназий, но по одобрению и по решению зрителей; и можно рассчитывать, что эти решения всегда будут справедливы, особенно, если позаботиться о том, чтобы сделать такие игры привлекательными для всего народа, устраивая их не без некоторых приготовлений и так, чтобы они представляли собою интересное зрелище. Тогда можно предположить, что все честные люди и все добрые патриоты сочтут своим долгом и удовольствием на них присутствовать.

В Берне существует весьма необычное упражнение для молодых патрициев, оканчивающих гимназию. Это то, что называют внешним подобием Государства⁴. Это уменьшенная копия всего того, что составляет управление Республикой: сенат, адвокаты, чиновники, судебные приставы, ораторы, тяжбы, приговоры, торжества. Это внешнее подобие Государства имеет даже свое маленькое Правительство и некоторые доходы; и это установление, разрешенное и поощряемое главою Государства, есть питомник государственных мужей,

468

которые когда-нибудь будут управлять общественными делами на тех же должностях, которые они сначала исполняют лишь играючи.

Какую бы форму ни придать общественному воспитанию, в подробности которого я сейчас не вхожу, надо создать коллегию магистратов первой ступени, которая осуществляла бы высшее управление воспитанием и назначала бы, смещала и замещала по своей воле как директоров или начальников гимназий, которые являются, как я уже говорил, кандидатами на высшие магистратуры, так и тех, кто руководит упражнениями; надо позаботиться о поощрении усердия и бдительности этих последних, открыв или закрыв им доступ к высшим должностям в зависимости от того, как они справятся с этими прежними своими обязанностями. Поскольку от этих учреждений зависит все будущее Республики, слава и судьба нации, я, скажу прямо, придаю им такое значение, какое, к моему крайнему удивлению, им нигде не придают. Я огорчен за человечество, что столько мыслей, представляющихся мне нужными и полезными и притом легко осуществимыми, оказываются все еще очень далекими от всего того, что осуществляется на деле.

Впрочем, здесь я об этом только упоминаю; но для тех, к кому я обращаюсь, будет достаточно и упоминания. Эти еще не развитые мысли намечают в общей форме те пути, неизвестные современным людям, которыми древние, отвергая то, что должно быть чуждо человеческой природе, воспитывали в людях такую душевную силу, такой патриотический пыл, такое уважение к большим и настоящим личным качествам, что у пас нет тому даже примеров, хотя зачатки этих качеств живут в сердцах всех людей и только ждут, чтобы их побудили к развитию надлежащими установлениями. Исправьте в этом духе воспитание, обычаи, привычки, нравы поляков и вы разовьете в них эти зачатки, которые еще не удалось заглушить с помощью извращенных принципов, устаревших установлений и эгоистической философии, проповедующей и убивающей. Нация будет вести счет своему второму рождению со времени ужасного кризиса, из которого она выходит; и, видя то, что совершили ее еще недисциплинированные члены, она будет ждать долго и получит много от хорошо продуманных установлений; она полюбит, она будет уважать Законы, которые будут ласкать ее благородную гордость, которые сделают ее счастливой и свободной; вырвав из своей груди страсти, заставляющие обходить законы, нация вскормит те страсти, которые внушат к законам любовь; и, наконец, сама она, так сказать, обновляясь, вновь приобретет в своей новой жизни силу нарождающейся нации. Но без этих предосторожностей не ждите ничего от ваших законов. Какими бы мудрыми, какими бы предусмотрительными они ни были, их будут обходить, опи будут бесполезны; и вы исправите некоторые злоупотребления, которые вас оскорбляют, чтобы вызвать другие, которых вы не предусмотрели. Вот те предварительные замечания, которые я счел необходимым сделать [...]

ВЫПИСКИ К. МАРКСА ИЗ «ОБЩЕСТВЕННОГО ДОГОВОРА» Ж.-Ж. РУССО

Публикуемые выписки Маркса из «Общественного договора» Руссо содержатся в одной из пяти тетрадей с выписками по истории стран, по теории И истории государства, которые Маркс делал во время своего пребывания в Крейцнахе летом и осенью 1843 г., в знаменательный для формирования его мировоззрения период, когда осуществлялся переход Маркса от идеализма к материализму и от революционного демократизма к коммунизму. Важнейшим этапом этого процесса явились его работы по критическому пересмотру гегелевской философии права, в которых он закладывает основы нового мировоззрения и указывает впервые на пролетариат как на общественную силу, способную осуществить социалистическую революцию («К критике гегелевской философии права. Введение».— Соч., т. I). Крейцнахские тетради с выписками, создававшиеся в период, непосредственно предшествовавший написанию этой работы, дают нам некоторое представление о том, как совершался этот переход во взглядах Маркса.

Выписки из «Общественного договора» Руссо находятся во второй тетради, озаглавленной «Заметки по истории Франции». В ней содержатся выписки еще из нескольких книг по истории Франции, а также из книги Монтескье «Дух законов». Однако эти выписки не ставяг своей задачей дать полный конспект книги, а — и это характерно для метода научной работы Маркса — содержат материал главным образом по вопросам, представлявшим для Маркса специальный интерес — о собственности и се формах. Они показывют его стрeмление выявить социально-экономические факторы, определяющие исторический процесс.

470

Для выписок из «Общественного договора» Маркс пользовался изданием 1782 г., страницы которого указываются им в тексте выписок. Они занимают 17 страниц из 67 всей рукописи второй тетради. Выписки Маркса буквальны, но иногда он делает некоторые сокращения или дополняет текст отдельными словами; пересказывает Маркс лишь замечание Руссо о главном препятствии осуществлению демократии (стр. 482). Собственное замечание Маркса только одно: он называет «достойным внимания» примечание Руссо о фактическом неравенстве людей перед законом в зависимости от их имущественного положения (стр. 474—475). Но отношение Маркса к тем или иным высказываниям Руссо проявляется также в многочисленных подчеркиваниях и отчеркиваниях, да и самый подбор выписываемых мест говорит за себя. Особенно ярко видно значение, придаваемое Марксом тем или иным вопросам, в составленном им «предметном указателе к данной тетради. В нем шестнадцать рубрик с широкой тематикой (народное представительство, формы собственности, формы правления, рабство и свобода и др.). Около двух третей цитируемых страниц относится к «Общественному договору». Указатель был опубликован полностью в Marx — Engels Gesamtausgabe, Erste Abteilung, Band I, Halbband II. Berlin, 1929, стр. 123. Его анализ показывает поиски и подход Маркса к материалистическому пониманию истории.

Обобщением черновых выписок явилась также статья Маркса «К еврейскому вопросу», в которой поставлен вопрос о различии между буржуазной и социалистической революцией (Соч. К. Маркса и Ф.Энгельса, 2-е изд., т. 1). Маркс использует в ней сделанные выписки из «Общественного договора» и приводит довольно большую выдержку из него.

Текст, принадлежащий Марксу, печатается в публикации полужирным курсивом: подчеркивания, сделанные самим Марксом,— светлым курсивом, в разрядку; подчеркивания, совпадающие с подчеркиваниями в книге,— светлым курсивом.

Рукопись публикуется но фотокопии, хранящейся в ЦПА ИМЛ, ф. 1, оп. 1, № 116.

Выписки подготовлены к публикации старшим научным сотрудником Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Н. И. Непомнящей.

Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС

471

ВЫПИСКИ ИЗ «ОБЩЕСТВЕННОГО ДОГОВОРА» ЖАН-ЖАКА РУССО

Книга I.

«Общественное состояние — это священное право, которое служит основанием для всех остальных прав. Это право, однако, не является естественным, следовательно, оно основывается на соглашениях». Стр. 3.

«Самое древнее из всех обществ и единственное естественное — это семья». Стр. 4.

«Таким образом, семья... прообраз политических обществ, правитель — Это подобие отца, народ — детей». Стр. 5.

«Таким образом человеческий род оказывается разделенным на стада скота, каждое из которых имеет своего вожака, берегущего оное с тем, чтобы его пожирать. Подобно тому, как пастух — существо высшей природы по сравнению с его стадом, так и пастыри людские, кои суть вожаки людей,— существа природы высшей по отношению к их народам». Стр. 6.

«Итак, если существуют рабы по природе, так только потому, что существовали рабы вопреки природе». Стр. 7.

«Самый сильный никогда не бывает настолько силен, чтобы оставаться постоянно повелителем, если он не превращает своей силы в право, а повиновения ему — в обязанность». Стр. 8.

«Отказаться от своей свободы — это значит отречься от своего человеческого достоинства, от прав человеческой природы, даже от ее обязанностей». Стр. 12.

«Такой человек, пусть бы даже он и поработил полмира, всегда будет лишь частное лицо; его интерес, отделенный от интересов других людей, это всегда только частный интерес». Стр. 19.

«Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает веек» общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде». «Такова основная задача, которую разрешает общественный договор». Стр. 22.

«Эти статьи... сводятся к одной-единственной, именно: полное отчуждение каждого из членов ассоциации со всеми его правами в пользу всей общины». Стр. 22, 23. «Если бы у частных лиц оставались какие-либо права, то,

472

поскольку теперь не было бы такого старшего над всеми, который был бы вправе разрешать споры между ними и всем народом, каждый, будучи судьей самому себе в некотором отношении, начал бы вскоре притязать на то, чтобы стать таковым во всех отношениях; естественное состояние продолжало бы существовать, и ассодиапия неизбежно стала бы тиранической или бесполезной». Стр. 23.

«Мы найдем, что оно (т.е. общественное соглашение) сводится к следующим положениям: Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого». Стр. 23.

«Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные отношения, этот акт ассоциации создает условное коллективное целое, состоящее из стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это целое получает в результате такого акта свое единство, свое общее я, свою жизнь и волю. Это лицо юридическое... Гражданская община... республика, или политический организм: его члены называют этот политический организм государством, когда он пассивен, сувереном, когда он активен, державою — при сопоставлении его с ему подобными, Что до членов ассоциации, то они в совокупности получают имя народа, а в отдельности называются гражданами как участвующие в верховной власти, и подданными как подчиняющиеся законам государства». Стр. 23.

«Каждый индивидуум, вступая, так сказать, в договор с самим собою, оказывается принявшим двоякое обязательство, именно: как член суверена в отношении частных лиц и как член государства по отношению к суверену». Стр. 26.

«Решение, принятое всем народом... не может... наложить на суверена обязательства по отношению к себе самому и... следовательно, противоречило бы самой природе политического организма, если бы суверен предписал сам себе такой закоп, от которого он не мог бы себя освободить». Стр. 26.

«По отношению к чужеземцу оно (государство) выступает как обычное существо, как индивидуум». Стр. 27.

«Если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем организмом, а это означает не что иное, как то, что его силою принудят быть свободным». Стр. 29.

«Надо точно различать естественную свободу, границами которой является лишь физическая сила индивидуума, и свободу гражданскую, которая ограничена общей волей; а также различать обладание, представляющее собой

474

лишь результат применения силы или право того, кто пришел первым, и собственность, которая может основываться лишь на законном документе». Стр. 31.

«Каждый член общины подчиняет себя ей в тот момент, когда она образуется, таким, каков он есть в это время, подчиняет ей самого себя и все свои силы, составной частью которых является н принадлежащее ему имущество... государство является в отношении своих членов хозяином всего их имущества в силу общественного договора, который в государстве служит основою всех прав; но для других держав государство является таковым лишь по праву первой заимки, перешедшему к нему от отдельных лиц». Для закрепления права первой заимки Руссо ставит следующие условия:

«1) чтобы па этой земле еще никто но жил;

2)   чтобы занято было лишь столько, сколько необходимо, чтобы прокормиться;

3)   чтобы вступали   во владение  землею   не в  силу  какой-либо пустой формальности, но в результате расчистки и обработки ее — этого единственного признака собственности, который при отсутствии юридических документов должен быть признаваем другими». Стр. 33.

«Как может человек или народ завладеть огромною территорией, лишив человеческий род этой территории, иначе, как не в результате наказуемого захвата, поскольку этот акт лишает других людей мест обитания и источников существования, которые природа дает им всем в общее пользование?» Стр. 34.

«Теперь понятно, каким образом соединенные и смежные земли частных лиц превращаются в территорию, подвластную всему народу, и каким образом право суверенитета, распространяясь с подданных на занимаемые ими участки земли, становится Одновременно вещным и личным... Владея таким образом землей, они (т. е. теперешние пороли) могут быть вполне уверены в том, что ее обитатели у пих в руках». Стр. 35.

«Владельцы рассматриваются как хранители общего достояния». Стр. 35. «Право, которое каждое частное лицо имеет на свою собственную землю, всегда подчинено тому праву, которое община имеет на все земли, без чего не было бы ни прочности в общественных связях, ни действительной силы в осуществлении суверенитета». Стр. 36.

«Первоначальное соглашение не только не уничтожает естественное равенство людей, а, напротив, заменяет их равенством как личностей и перед законом все то неравенство, которое внесла природа в их физическое естество; и хотя люди могут быть неравны по силе или способностям, они становятся все равными в результате соглашения и по праву». Стр. 37. Руссо делает

175

к последней фразе следующее достойное внимания примечание: «При дурных правлениях это равенство лишь кажущееся и обманчивое; оно служит лишь для того, чтобы бедняка удерживать в его нищете, а за богачом сохранять все то, что он присвоил. На деле законы всегда приносят пользу имущим и причиняют вред тем, у кого нет ничего: отсюда следует, что общественное состояние выгодпо для людей лишь поскольку они все чем-либо обладают и поскольку ни у кого из них нет ничего излишнего».

Книга II.

«Одна только общая воля может управлять силами государства в соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо... Обществен-ную связь образует как раз то, что есть общего в этих различных (т.е. частных) интересах... Обществом должно править, руководясь единственно этим общим интересом». Стр. 38. «Суверенитет... осуществление общей воли... суверен... коллективное существо, может быть представляем только самим собою. Передаваться может власть, но никак не воля». Стр. 39.

«Воля отдельного человека по своей природе стремится к преимуществам, а общая воля — к равенству». Стр. 39.

«Нелепо, чтобы воля сковывала себя на будущее время». Стр. 39.

«В силу той же причины, по которой суверенитет неотчуждаем, он неделим». Стр. 41.

«Для того, чтобы воля была общею, не всегда необходимо, чтобы она была единодушна; но необходимо, чтобы были подсчитаны все голоса». Стр. 41.

«Наши политики, не будучи в состоянии разделить суверенитете принципе  его, разделяют суверенитет в его  проявлениях». Стр. 41.

«Они делают из суверена какое-то фантастическое существо, сложенное из частей, взятых из разных мест». Стр. 42. «Заблуждение это проистекает из того, что они... приняли за части верховной власти лпшь ее проявления». Стр. 42.

«Общая воля неизменно направлена прямо к одной цели и стремится всегда к пользе обществ а... из этого не следует, что решения народа имеют всегда такое же верное направление. Люди всегда стремятся к своему благу, но не всегда видят, в чем оно». Стр. 45.

«Часто существует немалое различие между волею всех и общею волею. Эта вторая блюдет только общие интересы; первая — интересы частные и представляет собою лишь сумму изъявлений воли частных лиц. Но отбросьте из этих изъявлений воли взаимно уничтожающиеся край-

476

ности; в результате сложения оставшихся расхождений получится общая воля». Стр. 45.

«Когда и ущерб основной ассоциации образуются частичные ассоциации, то воля каждой из этих ассоциаций становится общею по отношению к ее членам и част ною по отношению к государству: тогда можно сказать, что голосующих не столько же, сколько людей, но лишь столько, сколько ассоциаций». Стр. 46.

«Если государство или гражданская община — это не что иное, как условная личность, жизнь которой заключается в союзе ее членов, и если самой важной из забот ее является забота о самосохранении, то ей нужна сила всеобщая и побудительная, дабы двигать и управлять каждою частью наиболее удобным для целого способом. Подобно тому, как природа наделяет каждого человека неограниченной властью над всеми членами его тела, общественное соглашение дает политическому организму неограниченную власть над всеми его членами, и вот эта власть, направля е-мая общею волей, носит, как я сказал, имя суверенитета». Стр. 48.

«Суверен... не может налагать на подданных узы, бесполезные для общины; он не может даже желать этого, ибо в силу закона разума... ничто не совершается без причины». Стр. 49.

«Почему общая воля всегда направлена прямо к одной цели и почему все люди постоянно желают счастья каждого из них, если не потому, что нет никого, кто не относил бы этого слова каждый на свой счет и кто не думал бы о себе, голосуя в интересах всех? Э^т0 доказывает, что... общая воля, для того чтобы она была поистине таковой, должна быть общей как по своей цели, так и по своей сущности, что она должна и с-ходить от всех, чтобы относиться ко всем, и что она теряет присущее ей от природы верное направление, если устремлена к какой-нибудь индивидуальной и строго ограниченной цели, ибо тогда, поскольку мы выносим решение о том, что является для нас посторонним, нами уже не руководит никакой истинный принцип равенства». Стр. 50.

«Как только речь заходит о каком-либо факте или частном праве... то дело становится спорным. Это — процесс, в котором заинтересованные частные лица составляют одну из сторон, а весь народ — другую». Стр. 50.

«Поэтому, подобно тому, как частная воля не может представлять волю общую, так и общая воля, в свою очередь, изменяет свою природу, если она направлена к частной цели, и не может, как общая, выносить решение ни в отношении какого-нибудь человека, ни в отношении какого-нибудь факта». Стр. 51.

477

«Исходя из этого, надо признать, что волю делает общею не столько число голосов, сколько общий интерес, объединяющий голосующих. Ибо при такого рода устроении каждый по необходимости подчиняется условиям, которые он делает обязательными  для  других». Стр. 52.

«Всякий акт суверенитета, т. е. всякий подлинный акт общей воли, налагает обязательства на всех граждан или дает преимущества всем в равной мере, так что суверен знает лишь нацию как целое, и не различает ни одного из тех, кто ее составляет... соглашение  целого   с   каждым  из  его   членов». Стр. 53.

«Верховная власть, какой бы неограниченной, священной, неприкосновенной она ни была, не переступает и не может переступать границ общих соглашений... что каждый человек может всецело распоряжаться тем, что ему эти соглашения предоставили из его имущества и его  свободы». Стр. 53.

«Общая воля не может высказаться по поводу предмета частного». Стр. 61.

«Когда весь народ выносит решение, касающееся всего народа, он рассматривает лишь самого себя и если тогда образуется отношение, то эт° — отношение целого предмета, рассматриваемого с одной точки зрения, к целому же предмету, рассматриваемому с другой точки зрения,— без какого-либо разделения этого целого. Тогда сущность того, о чем выносится решение, имеет общий х ар акт ер так же, как и воля, выносящая это решение. Этот именно акт я и называю закономп.   Стр.62.

«Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что закон рассматривает подданных как целое, а действия — как отвлеченные; но никогда не рассматривает человека как индивидуум или отдельный поступок. Таким образом, закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить таковые никакому определенному лицу; закон может создать несколько классов граждан, может даже установить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов, но он не может конкретно указать, что такие-то и такие-то лица будут включены в тот или иной из этих классов; он может установить королевское правление и сделать корону наследственной, но он не может ни избирать короля, ни провозглашать какую-либо семью царствующей,— словом, всякое действие, объект которого носит индивидуальный характер, не относится к законодательной власти». Стр. 62, 63.

478

«Республика — всякое г о су дарст во, управляемое посредством законов, каков бы ни был при ртом образ управления... всякое правление посредством законов есть республиканское». Стр. 64.

Примечание к этой фразе гласит:

«Чтобы правительство было законосообразным, надо, чтобы оно не смешивало себя с сувереном, но чтобы оно было его служителем: тогда даже монархия есть республика...» Стр. 64.

«Законы, собственно — это лишь условия гражданской ассоциации. Народ, повинующийся законам, должен быть их творцом». Стр. 64.

«Сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не всегда видит, в чем оно. Общая воля всегда направлена верно и прямо, но решение, которое ею руководит, не всегда бывает просвещенным». Стр. 65.

«Частные лица видят благо, которое отвергают; народ хочет блага, но не ведает, в чем оно». «Надо обязать первых согласовать свою волю с их разумом; надо научить второй знать то, чего он хочет. Тогда результатом просвещения народа явится союз разума и воли в общественном организме». Стр. 65.

«Тот, кто берет на себя смелость дать установления какому-либо народу, должен чувствовать себя способным изменить, так сказать, человеческую природу, превратить каждого индивидуума, который сам но себе есть некое замкнутое и изолированное целое, в часть более крупного целого, от которого этот индивидуум в известном смысле получает свою жизнь и свое бытие... должен поставить на место физического и самостоятельного существования существование частичное и моральное... Нужно, чтобы он отнял у человека его собственные силы и дал ему взамен другие, которые были бы для него чужими и которыми он не мог бы пользоваться без содействия других. Чем больше эти естественные силы иссякают и уничтожаются, чем больше силы, вновь приобретенные, возрастают и укрепляются, тем более прочным и совершенным становится также и первоначальное устройство; так что, если каждый гражданин ничего собою не представляет и ничего не может сделать без всех остальных, а сила, приобретенная целым, равна сумме естественных сил всех индивидуумов или превышает эту сумму, то можно сказать, что законы достигли той самой высокой степени совершенства, какая только им доступна». Стр. 67, 68.

Тот, кто властвует над законами, также не должен повелевать людьми. Иначе его законы, орудия его страстей, часто лишь увековечивали бы совершенные им несправедливости, он никогда не мог бы избежать того, чтобы частные интересы  не   искажали   святости его  создания.   Когда   Ликург  да-

479

вал законы своему отечеству, он начал с того, что отрекся от царской власти. В большинстве греческих городов существовал обычай поручать составление законов чужестранцам». Стр. 68, 69.

«Никогда нельзя быть уверенным в том, что воля какого-либо частного лица согласно с общею, пока она не станет предметом свободного голосования народа». Стр. 70.

«Итак мы обнаруживаем в деле создания законов одновременно две вещи, которые, казалось бы, исключают одна другую: предприятие, превышающее человеческие силы и,— для осуществления его,— власть, которая сама по себе ничего не значит». Стр. 70.

«Для того, чтобы рождающийся народ мог одобрить здравые положения политики и следовать основным правилам пользы государственной, необходимо, чтобы следствие могло превратиться в причину, чтобы дух общежительности, который должен быть результатом первоначального устроения, руководил им и чтобы люди до появления законов были тем, чем они должны стать благодаря этим законам». Стр. 71.

«Чтобы народы, покорные законам государства как законам природы и усматривая одну и ту лее силу в сотворении человека ив создании гражданской общины». Стр. 71, 72.

«Народ даже не терпит, когда касаются его недугов, желая их излечить, подобно тем глупым и малодушным больным, которые дрожат при виде врача». Стр. 75.

«Подобно тому, как природа установила границы роста для хорошо сложенного человека... Для всякого политического организма есть свой максимум силы, который он не может превышать и от которого он, увеличиваясь в размерах, часто отдаляется. Чем более растягивается связь общественная, тем более она слабеет; и вообще государство малое относительно сильнее большого». Стр. 78.

«С другой стороны, государство, чтобы обладать прочностью, должно создать для себя надежное основание». Стр. 81.

«Две главные вещи (т. е. всякой системы законов), свобода и равенство. Свобода — поскольку всякая зависимость от частного лица настолько же уменьшает силу государства; равенство, потому что свобода не может существовать без него». Стр. 89.

«Именно потому, что сила вещей всегда стремится уничтожить равенство, сила законов всегда и должна стремиться сохранять его». Стр. 90.

480

«Эти общие цели всякого хорошего первоустроения должны видоизмениться в каждой стране в зависимости от тех отношений, которые порождаются как местными условиями, так и отличительными особенностями жителей». Стр. 90.

«Устройство государства становится воистину прочным и долговечным, когда сложившиеся в нем обычаи соблюдаются настолько, что естественные отношения и законы всегда совпадают в одних и тех же пунктах, и последние, так сказать, лишь укрепляют, сопровождают, выправляют первые». Стр. 92.

Теперь, в конце 2-й книги, Руссо переходит к разделению законов:

1)   «Действие  всего организма на самого себя, т. е., отношение целого к целому,  или суверена к государству. А это отношение слагается из отношения промежуточных членов... законы, управляющие этим отношением,   носят   название   политических   законов  и   именуются также   основными законами...» Стр. 94.

2)   «Отношение членов между  собою  или же ко всему   организму.  Оно должно быть в первом случае сколь возможно малым, а во втором — сколь возможно большим, дабы каждый гражданин был, совершенно независим от всех других и полностью зависим от гражданской общины, что достигается всегда с помощью одних и тех же средств...   из ртого-то второго отношения... возникают гражданские законы.

3)  Отношение между человеком и законом,   именно: между ослушанием и наказанием. А это отношение ведет к установлению уголовных Законов, которые, в сущности,  не столько  представляют собою особый вид законов, сколько придают силу другим законам». Стр. 95.

4)  «Нравы, обычаи, мнение общест е енно е».  Стр.96.

Книга 111.

«Всякое свободное действие имеет две причины, которые сообща его производят: одна из них — моральная, именно: воля, определяющая акт, другая — физическая, именно: сила, его исполняющая». Стр. 97.

«У политического организма — те же движители; в нем также различают силу и волю; эту последнюю под названием законодательной власти,  первую — под названием власти исполнительной».  Стр. 98.

«Исполнительная власть, напротив, не может принадлежать всей массе народа как законодательнице или суверену, так как эта власть выражается лишь в актах  частного характера, которые вообще не от-

481

носятся к области  закона, ни,  следовательно,  к  компетенции  суверена, все акты которого только и могут быть, что законами». Стр. 98.

«Сила народа нуждается, следовательно, для себя в таком доверенном лице, которое собирало бы ее и приводило в действие согласно указаниям об-щей воли, которое служило бы для связи между государством и сувереном... Вот... смысл правительств а». Стр. 98.

«Что же такое правительство? Посредствующий организм, установленный для сношений между подданными и сувереном, уполномоченный приводить в исполнение законы и поддерживать свободу как гражданскую, так и политическую». Стр. 99.

«Члены этого организма именуются магистратами или королями, т. е. правителями; а весь организм... государем. Таким образом совершенно правы те, кто утверждают, что акт, посредством которого народ подчиняет себя правителям, вовсе не договор. Это, безусловно, не более как поручение, должность; исполняя это поручение, они, простые чиновники суверена, осуществляют его именем власть, блюстителями которой он их сделал». Стр. 99. «Правительство или верховное управление... осуществление исполни тельной власти согласно законам». Стр. 100.

«В правительстве... посредствующие силы, соотношение которых и опре= деляет отношение целого к целому,   или   суверена к государству». Стр. 100.

«Правительство... в котором можно выделить некоторые другие отношения... пока мы не достигнем среднего неделимого члена, т. е. единственного главы или высшего магистрата, который можно представить себе находящим ся в середине этой прогрессии, как единицу между рядом дробей и рядом целых чисел». Стр. 104.

«Государство существует само по себе... Правительство — только благодаря суверену». Стр. 105.

«Между тем, для того чтобы Правительственный организм получил собственное существование, жил действительной жизнью, отличающей его от организма государства; чтобы все его члены могли действовать согласно и в соответствии с той целью, для которой он был учрежден, он должен обладать отдельным я, чувствительностью, общей его членам, силой, собственной волей, направленной к его сохранению. Это отдельное существование предполагает Ассамблеи, Советы и т, д., право обсуждать дела и т.д., права, звания, привилегии и т. д.». Стр. 106.

«Общая, сила Правительства, будучи всегда силой государства, никогда не изменяется; из чего следует, что чем больше оно затрачивает этой силы,

482

чтобы воздействовать    на своих собственных    членов, тем    меньше остается ому силы, чтобы воздействовать на весь народ». Стр. 108.

«В Правительстве каждый член, во-первых, это он сам— частная воля, затем магистрат — корпоративная воля, и потом — граж-данин — общая воля, последовательность прямо противоположная той, какой требует общественное состояние». Стр. 110.

«Когда вся власть оказывается в руках одного человека, тогда частная воля и воля корпоративная полностью соединены и, следовательно, последняя достигает той наивысшей степени силы, какую она только может иметь... наиболее активным из правительств является Правление единоличное». Стр. 110.

«Напротив, объединим управление и законодательную власть; сделаем государя из суверена, а каждого гражданина сделаем магистратом; тогда корпоративная воля, слившись с общею волею, не будет активнее последней и оставит за частной волей всю ее силу... правительство... будет обладать минимумом относительной силы, или активности». Стр. 110, 111.

«Каждый магистрат почти всегда облечен какою-либо функцией Управления, между тем как каждый гражданин, взятый в отдельности, не исполняет никакой функции суверенитета». Стр.111.

«Чем многочисленнее магистрат, тем больше воля корпоративная приближается к общей воле: тогда как при одном-единственном магистрате эта же корпоративная воля есть... лишь воля отдельного лица». Стр. 112, 113. «Разные виды или формы Правительства различают по числу членов, которые их составляют». Стр. 114.

«Больше граждан-магистратов, чем граждан — просто частных лиц... демократия». Стр. 114.

«Правление в руках малого числа... аристократия». Стр. 114.

«Правление в руках единственного магистрата, от которого получают свою власть все остальные»... «Монархия, королевское правление». Стр. 114,115.

Демократия

«Государь и суверен, будучи одним и тем же лицом, образуют, так сказать, Правление без Правительства». Стр. 117. Главным препятствием для демократии Руссо считает то обстоятельство,что народ,— который под влиянием, оказываемым частными  интересами на общественные   дела, отвлекается от

483

общих целей в частных выгодах,— в качестве законодателя

развращается. Стр. 117.

«Так что (в монархии) то духовное единство, что образует государя, является одновременно и физической единицей, в которой все способности, соединяемые законом с такими усилиями при другом правлении, оказываются объединенными сами собою». Стр. 126.

«Излишек у частных лиц и создает то, что необходимо для удовлетворения нужд всего общества». Стр. 140. «Отсюда следует, что общественное состояние может существовать лишь тогда, когда труд людей приносит больше, чем необходимо для удовлетворения нужд их». Стр. 140.

«Так как их (т.е. граждан) одолевает лень и у них в избытке деньги, то у них, в конце концов, появляются солдаты, чтобы служить отечеству, и представители, чтобы его продавать». Стр. 171.

«В стране, действительно свободной, граждане все делают своими руками — и ничего — при помощи денег; они не только не платят, чтобы освободиться от своих обязанностей, но они платили бы за то, чтобы исполнять их самим... натуральные повинности менее противны свободе, чем денежные подати». Стр. 172.

«Охлаждение любви к отечеству, непрерывное действие частных интересов, огромность государств, завоевания, злоупотребление властью натолкнули на мысль о депутатах или пре д ст а вит елях народа в собраниях нации. Это то, что в некоторых странах смеют называть третьим сословием. Таким образом частные интересы двух сословий поставлены на первое и второе места, интересы всего общества — лишь на третьем». Стр. 173.

«Суверенитет не может быть представляем по той же причине, по которой он не может быть отчуждаем. Он заключается, в сущности, в общей воле, а воля никак не может быть представляема; или это она, или это другая воля, среднего не бывает. Депутаты народа, следовательно, не являются и не могут являться его представителями; они лишь его уполномоченные; они ничего не могут постановлять окончательно. Всякий закон, если народ не утвердил его непосредственно сам, недействителен; это вообще пе закон». Стр. 173.

«Понятие о представителях принадлежит новым временам; оно досталось нам от феодального правления, от этого... Правления... при котором... звание человека было опозорено». Стр. 174.

484

«Поскольку закон — это провозглашение общей воли, то ясно, что в том, что относится до власти законодательной, народ не может быть представляем; но он может и должен быть представляем в том, что относится к власти исполнительной, которая есть сила, приложенная к закону». Стр. 175.

«У греков все, что народу надлежало делать, он делал сам; беспрерывно происходили его собрания на площади... рабы выполняли его работу; главной заботой его была собственная свобода». «Гражданин может быть совершенно свободен лишь тогда, когда раб будет до последней степени рабом... Вы же, народы новых времен, у вас вообще нет рабов, но вы —рабы сами; вы платите за их свободу своею». Стр. 175, 176.

«Как те, кто несогласен с большинством, могут быть свободны и одновременно подчиняться законам, на которые они не давали согласия?.. Когда на собрании народа предлагают закон, то членов собрания спрашивают, собственно говоря, не о том, одобряют они это предложение или отвергают, а о том, сообразно оно или нет с общей волей, которая есть их воля. Каждый, подавая свой голос, высказывает свое мнение по этому вопросу, и путем подсчета голосов определяется изъявление общей воли. Если одерживает верх мнение, про тивное моему, то сие доказывает, что я ошибался, и что то, что я счита л общею волею, ею не было». Стр. 197.

ПРИЛОЖЕНИЯ

606

В. С. Алексеев-Попов и Л. В. Борщевский

РАССУЖДЕНИЕ... ПО ВОПРОСУ..., «СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?»

Написано Руссо после того, как он прочел в журнале «Французский Меркурий» за октябрь 1749 г. сообщение Дижонской академии об объявленном ею на следующий год конкурсе на тему: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» (см. рассказ Руссо об этом в его «Исповеди», кн. 8.— Избр. соч., т. III, стр. 305—307).

Победа Руссо на этом конкурсе была его первым крупным успехом. Осенью 1750 г., в Париже, под наблюдением Дидро было осуществлено первое издание этого сочинения, за которым последовал ряд других изданий и переводов.

Рукопись основного текста не сохранилась, дошло до нас только «Предисловие».

Первый русский перевод П. Потемкина появился в 1768 г., второе издание было выпущено в 1787 г. «Типографической Компанией», незадолго до того основанной выдающимся русским просветителем Н. И. Новиковым.

Современное критическое издание с самым подробным комментарием осуществлено Дж. Хевенсом (J.-J. Rousseau. Discours sur les Sciences et les Arts. Edition critique avec une introduction et un commentaire par George R. Havens. New-York — London, 1946, XIII, 278 p.).

¹  Имя Руссо (с указанием «Женевец») было указано впервые в повторном издании этого «Рассуждения», вышедшем в том же году в Женеве.

²  «Предуведомление» написано гораздо позже (1763), впервые напечатано в издании его сочинений 1781 г.

³  Имеется в виду сравнение первого «Рассуждения» с более зрелыми произведениями Руссо, вошедшими в издание его сочинений 1763 г.

⁴  Речь идет об осуждении «Эмиля» парижским парламентом 9 июня  1762 г., за которым последовал ряд преследований во Франции и в Швейцарии.

⁵ «Предисловие» было опубликовано вместе с основным текстом в 1750 г.

⁶  Овидий, Публий Вазон (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.), знаменитый  римский  поут, автор «Тристий» — скорбных поеданий, написанных в ссылке, в стране, с жителями которой он не имел общего языка. Словами Овидия Руссо иносказательно определил свое положение среди людей, которые назовут его варваром за отказ преклоняться перед ролью искусств и наук.

⁷  ...удостоился одобрения  нескольких  Мудрецов... — Подразумевается  отношение группы энциклопедистов во главе с Дидро и д'Аламбером.

⁸  Имеется в виду так называемая Священная Лига 1576 г. периода религиозных войн во Франции.

⁹  ...в некотором роде новое произведение.— Рукопись второго варианта не сохранилась.

¹⁸ ...которые легко увидеть...— В действительности, обнаружить сделанные Руссо дополнения с уверенностью не удается. Ими могла быть выдержка из «Философских мыслей» Дидро, так как они были осуждены парижским парламентом, сам он был в заключении, почему Руссо и не мог их цитировать в 1750 г. Далее речь может идти о филиппике против неравенства (стр. 26) и о сочувственном упоминании о «толпе бедных горцев» — швейцарцев, сокрушивших династию герцогов Бургундских, так как Дижон, куда посылалось «Рассуждение» на конкурс,— главный город Бургундии, утратившей самостоятельность именно в результате этого поражения ее войск в 1477 г. в битве при Нанси.

607

¹¹ ...или же порче Правое...— Руссо, вставив эти слова в текст первоначальной формулировки темы, значительно расширил этим ее рамки.

¹³ ...перед знаменитою Академией... — Заслуги этого «ученейшего собрания» Руссо здесь явно преувеличивает, возможно, под влиянием мотивов тактического характера.

¹³  Эта строка  из   Го,рация была избрана  Руссо  в качестве обязательного  девиза.

¹⁴  ...человек... рассеивает... светом своего разума... мрак...— В этом зачине налицо влияние просветительской философии истории в лице Вольтера и Кондильяка.

¹⁵  В все эти чудеса вновь совершились на памяти недавних поколений.— В этих словах содержится частичный положительный ответ на конкретно-исторический вопрос, поставленный темой конкурса, о значении эпохи Возрождения.

^1в Европа уже опять впадала в варварство первых веков.— Имея в виду эпоху средних веков, Руссо разделяет господствовавшую в историографии Просвещения од-носторонне отрицательную ее оценку как периода умственного застоя и регресса культуры.

¹⁷  ...наукоподобный жаргон, еще более презренный, чем само невежество...— Подразумевается средневековая схоластика.

¹⁸  Тупой мусульманин...— Турецкий  султан   Магомет    (Мехмет)   II   (1451—1481), завоевавший столицу Византии — Константинополь.

¹⁹  Имеется   в  виду   захват в 1453 г. турками-османами   Константинополя,   основанного римским императором Константином. В этом разделе Руссо  несколько иронически воспроизводит соответствующее место «Введения» д'Аламбера к «Энциклопедии»,

²⁰  ...литература и искусство... покрывают гирляндами цветов железные цепи...— Возможно, эту метафору имел в виду молодой Маркс, когда писал о критике, сбрасывающей с цепей украшавшие их искусственные цветы во имя того, чтобы человечество «сбросило цепи и протянуло руку за живым цветком»  (см. К.  Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 1, стр. 415).

²¹  Как было бы приятно жить среди нас...— В развиваемом далее обвинении людей в общественном состоянии в двойственности содержится зародыш мысли об отчуждении человеческой личности в такого рода условиях, которую Руссо развивает в ряде позднейших сочинений.

²²  Александр, желая удержать ихтиофагов  в зависимом  от  него положении...— Здесь использован  рассказ римского автора Плиния Старшего  («Естественная история», кн. VI, гл. XXV)   об Александре  Македонском  и  ихтиофагах   (буквально — пожиратели рыб;  это прозвище служило  у  греков  общим  названием  для многих менее развитых народов, обитавших по берегам Красного   моря и  Персидского залива).

²ⁱ ...заменяется опасным пирронизмом.— Пирронизм — скептицизм, по имени греческого философа Пиррона (ок. 376—270 гг. до н. э.).

²⁴  Пример неудачен, ибо впоследствии было доказано существование именно такого рода связи.

²⁵  Сезострис— легендарный фараон Египта.

²⁶ ...завоевана Камбизом, затем греками, римлянами, арабами и, наконец, турками.— Речь идет о завоевании Египта, куда Камбиз — царь персов — вторгся в 525 г. до н. э.» Александр Македонский в 322 г. до н. э., римляне в 30 г. до н. э., арабы в 642 г. и турки в 1547 г. н. э.

²⁷ ...один раз у Трои, а другой — у собственных своих очагов.— Имеется в виду победа греков в ходе Троянской войны над малоазийскими племенами и их союзниками и затем Марафонская битва (490 г. до н. э.), где была греками одержана победа над персами.

608

²⁸  Монтень. Опыты, кн. III, гл. VIII, Об искусстве собеседования, стр. 180. Мон-тень, Мишель, де  (1533—1592)—знаменитый французский скептик и моралист; его главное сочинение «Опыты», как показывают далее примечания к ряду произведений Руссо,  имело для последнего   огромное значение источника   многих   плодотворных мыслей.

²⁹  ...всех наших остроумцев,   кроме  одного.— Здесь,  вероятно,  Руссо   выделяет Дидро.

⁸⁰ ...получила лишь новых повелителей.— Греция попала в 338 г. до н. р. под власть Македонии, затем Рима, а после падения Византии — под власть Турции.

³¹  Демосфен   (385—322 г.г. до н.э.) — величайший оратор Древней Греции. Его образ Руссо воспринимал в свете устоявшейся традиции, выделявшей в нем черты патриотизма   (выступления против   Филиппа Македонского,   «филиппики»,   попытка восстания против господства Александра   Великого),   отмеченного   приверженностью к старине, с ее патриархальной простотой быта и нравов. В этом отношении фигура Демосфена в известном смысле стояла для Руссо в том же ряду образов античности, что и воспетый Плутархом Фабриций.

³²  Во времена Энниев и Теренциев...— Римский поэт Энний   Квинт  (239—169 гг. до н. э)» автор «Анналов», рассматривающихся как национальный эпос, и комедиограф Теренций  Публий  (195—159 гг. до н. э.) воспринимаются Руссо не только как современники периода упадка Рима, но, в прямом соответствии с центральной концепцией данного «Рассуждения», как одни из виновников этой катастрофы.  Причина этого заключается в том, что они воплощают в себе эллинофильскую культуру, противостоящую наследию римской старины.

⁸³  ...Рим, основанный   пастухом...— Согласно   Плутарху,   мифические  основатели Рима—Ромул и Рем — были пастухами.

⁸⁴  ...прославленный земледельцами...— Мысль эта может иметь два оттенка — солдаты Рима, принесшие ему  славу внешних завоеваний, в большинстве своем были крестьянами; земледелие занимало почетное положение в нравах и воззрениях Рима времен республики.

³⁵ Но после Овидиев, Катуллов, Марциалов...— Творчество этих поэтов I в. до н. э. и I в. н. э.» знаменовавшее собой высший подъем культуры Рима, определяет для Руссо его упадок, вероятно, вследствие любовных и шуточных мотивов и сюжетов их произведений,

³⁶ ...был пожалован титул «арбитра хорошего вкуса».—Автор романа «Сатирикон» Петроний (I в. н. э.) был удостоен звания «арбитр изящного» («arbiter elegantiae») (Тацит. Анналы, XVI, 18).

³⁷ А что скажу я о том центре Восточной империи...— Имеется в виду Константинополь, ставший столицей восточной части Римской империи после ее распада на два государства.

³⁸  ...вот он, чистый источник, из которого просочились к нам знания...— Руссо разделял распространенную в его время отрицательную оценку Византии и ее центра—' Константинополя, и потому выступает против иной точки зрения, сторонники которой, в частности Дидро, видели   именно   в   Византии   источник   ознакомления Европы   с наследием античной культуры.

³⁹  В Азии есть огромная страна...— Имеется в виду Китай.

⁴⁰  ...от ига невежественного и грубого монгола...— Монголы   напали   в  X в.   на Китай. По-видимому, имеется в виду внук Чингисхана Кублай, полошивший начало монгольской династии Юань в Китае (1280—1367).

⁴¹  ...нация, где изучали   добродетель...— Это — традиционная   идеализация  древних персов; Монтень в «Опытах»  (кн. I, гл. XXV)  приводил  сообщение греческого историка Ксенофонта (434—355 гг. до и. э.)  о том, что персы обучали своих детей «добродетели, как другие народы обучают своих детей наукам».

⁴²  ...истоярия ее установлении  стала   восприниматься как философский роман,— Речь идет о книге Ксенофонта «Киронедия»  (De Cyri institutione)   (см   Монтець Опыты, кн. I, гл. XXV),

⁴³  Таковы  были скифы...— История этого народа, мало известная в фактическом отношении, питала в XVIII в. представление  о добрых и счастливых дикарях. Историк  Роллен,   ссылаясь на римского  автора II в   Юстнна,  писал, что  скифы  жили «в состоянии невинности   и   простоты»,  что  им  были  неведомы  ни  искусства,  ни пороки.

⁴⁴ ...перо, уставшее описывать преступления...— Имеется в виду римский историк Тацит (54 г.— ок. 117 г. н. э.), который в своих книгах «История» и в особенности «Анналы» гневно осуждает преступные деяния верхов Рима времен Клавдия и Нерона. Но Руссо неверно представляет себе последовательность создания Тацитом его произведений, ибо написание «Германии», с сочувственным описанием нравов ее первобытных обитателей, предшествовало созданию «Анналов», откуда Руссо в 1754 г. начинал делать переводы.

⁴⁵   ...эта нация крестьян...— Имеются в виду швейцарцы.

⁴⁶  О,  Спарта, вечное   посрамление   бесплодной   учености! — Противопоставление Спарты и Афин   (набросок на эту тему  сохранился среди  фрагментов его сочинений) Руссо воспринимал сквозь призму традиции,  например,  Монтень, писал: «Говорят, что ораторов, живописцев и музыкантов приходилось искать в других городах Греции,  но законодателей, судей и полководцев — только в Лакедемоне.  В Афинах учили  хорошо  говорить,  здесь — хорошо  действовать»    («Опыты»,   кн.  I,   гл.  XXV, стр. 182). Перифразом этой формулы Руссо заканчивает данное «Рассуждение».

⁴⁷   ...где тиран с таким старанием собирал творения первого из поэтов...— Употребление Руссо термина «тиран» и ряде случаев восходит к античному, отнюдь не отождествлявшего его с понятием  о  деспоте   (см. об этом  в  тексте  «Общественного договора», стр. 216). Руссо имеет в виду афинского тирана Писистрата (ок. 600—527 гг. до н. э.)» при котором, согласно преданию, собраны и сведены в единое целое отдельные песни поэм Гомера «Илиада» и «Одиссея», сохранявшиеся до того лишь в памяти

певцов-рапсодов.

⁴³ Лакедемон.— В древности юго-восточная, гористая часть Пелопоннесского полуострова именовалась Лакония, почему государство Спарта известно было также под именем Лакедемона.

⁴⁹  ...чей... уклад жизни Монтень без колебаний предпочитает  не  только законам Платона...— см. «Опыты» (кн. I, гл. XXXI, «О каннибалах»). Для понимания генезиса социальных идей Руссо важен монолог, обращаемый Монтенем к мудрецам древности: «Вот народ,— мог бы сказать я Платону,— у которого нет никакой торговли..., никаких признаков власти..., никаких следов рабства, никакого богатства, никаких наследств, никаких разделов имуществ... Насколько далеким от совершенства пришлось бы ему признать вымышленное им государство!» (там же).

⁵⁰  «Но ведь,— говорит он,— они не носят коротких  штанов!» — Эти заключительные слова названной выше XXXI гл. I кн. «Опытов» Монтеня произносятся автором после его беседы с одним из трех туземцев, прибывших в 1562 г. в Руан, и связаны с той особенностью одежды индейцев, что они носили   длинные   брюки   (заимствованные  от   них североамериканскими колонистами,   а уже от   них — европейцами). Вот почему в оригинале и говорится о том, что туземцы эти не носят hault-de-chaussees, коротких штанов с чулками, впоследствии, когда они стали исключительно частью костюма дворянства, известных под названием culottes. Но hanlt-de-chaussees могло означать также и нижнее белье.

⁵¹ См.   Монтень.   Опыты, кн. ТУ, гл. XXXVIT. стр. 519.

⁵² См.   Моптрнь.   Опыты, кн. III, гл. XIII, стр. 357.

⁵³ Речь идет о Платоне, вольный перевод выдержки из произведения которого «Апология Сократа» приводится ниже. Руссо не читал до-гречески. В 1693 г. Жири издал французский перевод этого сочинения.

⁶⁴ Сначала Сократ в Афинах, за ним Катон-старший в Риме...— Образы эти в глазах Руссо символизируют лагерь защитников патриархальной старины^ с простотой ее быта и нравов. См. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Марк Катон, т. I, стр. 430—451.

⁵⁵  ...появились имена: Эпикур, Зенон, Аркесилай.— Противопоставление имен этих философов, представителей весьма различных направлений, даже боровшихся между собой (материализм, стоическая школа и скептицизм), свободе и бескорыстию носит произвольный характер и призвано выразить  осуждение философии   как таковой.

⁵⁶   С тех пор, как среди пас начали появляться ученые, ...добродетельные люди сокрылись.— Это перевод цитаты из 95-го «Послания к Луцилию» римского  философа и поэта Сенеки (жил   в  6—65 гг. н. э.).  Руссо нашел  ее  скорее всего  в  «Опытах» Монтеня (кн. I, гл. XXV), где она подкрепляет положение о том, что наука «не учит нас ни правильно мыслить, ни правильно действовать». Один из  соперников Руссо на конкурсе в Дижонской Академии, Грослей, избрал эти слова Монтеня своим девизом.

⁵⁷ Эта так называемая прозопопея Фабриция была первоначальным ядром всего «Рассуждения» (см. «Исповедь».— Избр. соч., т. III, стр. 306) и стала его идейным и композиционным центром. Руссо вложил ее в уста исторического персонажа Гая Фабриция Лусцина, консула 287 и 282 гг. до н. э., чье имя стало впоследствии образцом староримских добродетелей. Черты этого образа Руссо взял у Плутарха (см. «Сравнительные жизнеописания». Жизнь Пирра, т. II, стр. 51—55). Традиционную обрисовку этой фигуры содержала книга Мабли («О римлянах и французах», 1740).

58  Что это за незнакомый язык? — Речь идет о широком распространении в Риме греческого языка.

⁵⁹  ...превратились в рабов тех никчемных людей, которых вы покорили! — Имеются в виду греки: родина их была покорена Римом, а это имело следствием энергичное проникновение в него греческой культуры.

⁶⁰  Останки Карфагена стали добычею флейтиста! — Подразумевается император Нерон (37—68 гг. н. р.). См. Светоний. Нерон, 10.

⁶¹  ...Это завоевание мира, чтобы установить в нем царство добродетели.— Пример свойственной Руссо идеализации древнего Рима.

⁶¹ Когда Киней принял наш Сенат за собрание царей...— Киней ФессалийскиЙ (Ш в. до н. э.), ученик Демосфена и сам знаменитый оратор, отправленный в Рим в качестве посла Пирром, царем Эпира, у которого он находился на службе, сообщил, что «Сенат показался ему собранием царей» (Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. II, стр. 52). В его устах это, видимо, должно было звучать как похвала.

⁶³   ...чего я не смог бы вложить в уста Людовика XII или Генриха IV?— Пример либо некритически усвоенной идеализации образа этих монархов, характерного для просветителей  (например, для Вольтера), либо следования традиции, независимо от личного отношения к ней самого Руссо.

⁶⁴  ...тот из богов, который был врагом людского покоя...— Руссо, вероятно, имеет в виду Гермеса, как глашатая богов, гонца, исполнителя воли их главы Зевса и, кроме того,— автора  разнообразнейших открытий и изобретений. Греки отождествляли образ Гермеса, охарактеризованный выше, с фигурой Гермеса Трисмегиста (трижды величайшего), как называли бога древних египтян Тота. Последний же считался у себя на родине божеством разума, изобретателем языка и письменности, творцом искусств и наук.

⁶⁵  Мысль о происхождении наук и искусств  из   пороков человека имеет давнюю традицию, в которую в средние века многое привнесла церковь.

⁶⁶ Нетрудно попять аллегорию сказания о Прометее и не похоже на то, чтобы грека, приковавшие ею на Кавказе...— Здесь в связи с основной концепцией своего «Рассуждения» Руссо допускает произвольное толкование мифа, по которому Прометей был прикован не «греками», а слугами Зевса в наказание за то, что он похитил у молнии Громовержца божественный огонь и принес его людям на землю. Поэтому— в переносном смысле — Прометей считался греками также изобретателем искусств и образ его был окружен величайшим почитанием.

⁶⁷  ...огонь жжется, когда к нему прикасаются.— Источником здесь послужил для Руссо опять-таки Плутарх, рассказ которого был Руссо переосмыслен в том же направлении, что и весь миф о Прометее. Рассказ этот послужил также сюжетом для фронтисписа к первому изданию данного «Рассуждения». Руссо в одном из писем так пояснил эту аллегорию: «Факел Прометея — это факел знания, он предназначен для великих гениев; Сатир, который, увидев впервые огонь, бежит к нему и хочет его обнять,  олицетворяет обыкновенного человека, который,   пленившись   блеском   наук, отдался их изучению; Прометей, который кричит и предупреждает   об  опасности — гражданин Женевы». Таким образом, в восприятии или, во всяком случае, в истолковании Руссо в это время его собствеиная роль критика «обжигающего» огня искусств и наук отождествляется им с ролью Прометея, что резко расходится с исходным содержанием мифа и с многовековой традицией в его понимании. Возможно, что такого рода отход Руссо отчасти объясняется неточностями перевода Амио «Моральных сочинений» Плутарха,

⁶⁸   ...колодца, в котором  скрылась  истина.— Старинное  выражение  это  восходит к словам Демокрита, приведенным в «Установлениях» Лактанция.

⁶⁹ Аналогичную мысль см. у Монтеня, «Опыты», кн. I, гл. IX, стр. 47.

⁷⁰  ...каждый   бесполезный гражданин   может рассматриваться как   человек вредный.— В этих строках заключается первая   по времени   формулировка   принципов гражданственной этики Руссо, направленной как против паразитизма «привилегированных» сословий, так и против бездушного эгоизма богатой  буржуазии. Огромное значение этих принципов раскрылось в революции 1789—1794 гг., потребовавшей от каждого патриота активного служения ее делу. Фактически сформулированный Руссо еще в 1750 г., этот принцип лег тогда в  основу понятия  о  «цивизме»,  служил критерием при «чистках» в Якобинском клубе и т. д.

⁷¹  ...вы, которые открыли нам, почему тела притягивают друг друга в пустоте.— Имеется в виду И. Ньютон (1642—1727), открывший закон всемирного тяготения.

⁷²  ...отношения пространств, пройденных за равные промежутки времени...— Речь идет о втором законе Кеплера (1571—1630).

⁷³   ...какие кривые имеют  сопряженные точки...— Этот вопрос рассматривался в «Заметках на различные математические темы», опубликованных Дидро в 1748 г.

⁷⁴   ...как человек все видит в Боге...— Речь идет о книге Мальбранша (1638—1715) «О розыскании истины» (1674—1675), в которой развивается мистико-идеалистическое воззрение, согласно которому познать вещи — значит увидеть их в боге, содержащем

их в виде понятий.

⁷⁵   ...как душа и тело отвечают друг другу...— Так Руссо передает смысл той части учения Лейбница (1645—1716), которая говорила о предустановленной гармонии души и тела.

⁷⁶  ...какие небесные тела могут быть обитаемы...— Фонтенель (1657—1757) в своих «Беседах о множественности миров» (1686) утверждал, что Луна, а также Марс и некоторые другие планеты обитаемы.

⁷⁷ ...какие насекомые размножаются необычным образом...— Естествоиспытатель Реомюр (1683—1757), представлявший Руссо в Академию наук, когда тот выступал там с сообщением о новой системе записи нот, опубликовал в 1732—1742 гг. свой труд о насекомых, в котором писал,  что   некоторые из них размножаются простым

делением.

торой, начала XIV в., связаны с именем легендарного героя Вильгельма Телля, и против дома Бургундов. Герцог Бургундский Карл Смелый, предпринявший попытку покорения швейцарцев, был ими разбит и погиб в битве при Нанси в 1477 г.

⁹⁴ ...наследник Карла V...— испанский король Филипп II (1527—1598).

⁹⁵ ...ловцов сельдей...— Имеются в виду голландцы, жители северной части Соединенных провинций, свергшие власть испанской монархии в ходе буржуазной революции в Нидерландах 1565—1576 гг.

⁹⁶ ...терпят провал шедевры драматической поэзии...— Имеется в виду провал пьес Мольера «Мизантроп» (1666) и Расипа «Федра» (1677).

⁹⁷   ...отвергаются чудеса гармонии.— Подразумеваютси произведения композитора Ж.-Ф. Рамо (1683—1764), например, его опера «Зороастр», не имевшая успеха.

⁹⁸   ...знаменитый Аруэ...— настоящая фамилия Вольтера.

⁹⁹  Карл, Пьер — французские художники Карл  Ван-Лхю   (1705—1765), пользовавшийся большим   успехом,   и   Жан-Батист   Пьер   (1713—1789),   профессор   Академии изящных искусств, автор рисунка фронтисписа для титульного листа первого   издания дацного «Рассуждения» Руссо.

¹⁰⁰  В оригинале vis-a-vis (визави) — так назывался экипаж   с   двумя   сидениями, расположенными друг против друга.

¹⁰¹  А  ты,  соперник Праксителя  и  Фидия...— Речь  идет  о   Ж.-Б.  Пигаль   (1714— 1785), выдающемся французском скульпторе, названном ниже. Нракситель и Фидий — величайшие ваятели древней Греции (V и IV вв. до н. э.)-

¹⁰²  ...лепить   животы смешных уродцев...— Вероятно, имеются в виду модные в XVIII в. подражания китайской мелкой пластике.

¹⁰³  Когда готы опустошили Грецию...— Это совершили вестготы под предводительством своего первого короля Алариха в 396 г.

¹⁰⁴  Карл VIII оказался повелителем Тосканы...— Французский король Карл  VIII в  1495 г. с большой легкостью завоевал рлд земель в  Италии, но французам пришлось уйти оттуда в том же году под давлением объединенных сил папы римского, германского императора и Венеции (см. Монтень. Опыты, кп. I, гл. XXV, стр. 184).

¹⁰⁵   ...тот здравомыслящий человек...— Монтень  (см. «Опыты», кн. I, гл. XXV).

^1М ...начинали понимать толк в картинах, гравюрах...— Руссо, говоря о картинах и гравюрах в Риме, либо проявляет свою неосведомленность, либо имеет в виду не живопись масляными красками и не гравюру как вид графики, поскольку и то и другое римлянам но было еще известно, а употребляет эти понятия в более широком их смысле, для обозначения мозаик, фресок, гравирования на камне и на металле.

¹⁰⁷  ...возвышение дома Медичи   и   возрождение   искусств...— Медичи — род, правивший во Флоренции в XV—XVI вв., в эпоху итальянского Ренессанса.

¹⁰⁸  ...вы одержали бы с Ганнибалом победу при Каннах и при Тразимене...— При Тразимепе в 217 г. до н. э. и при Каннах в 216 г. до н. э. карфагенский полководец Ганнибал нанес два тягчайших поражения войскам Рима.

¹⁰⁹  ...Цезарь пересек бы с вами Рубикон...—10 января 49 г, до н. э. Цезарь с одним из своих легионов перешел реку Рубикон, отделявшую провинцию Галлию Пред-альпийскую от Италии, что нарушало закон и означало начало гражданской войны.

¹¹⁰  ...не с вами перешел бы Ганнибал через Альпы и не с вами победил бы Цезарь ваших   предков. — Войска   Ганнибала, начавшего в 218 г. до н. э. поход   в Италию, преодолевали малодоступные проходы через Альпы, войска Цезаря боролись с воинственным населением Галлии в 58—50 гг. до н. э.

¹¹¹  ...безрассудное воспитание изощряет чаш ум...— Руссо ледет эту критику с полиций, определяющих мотивы, развитые им впоследствии в «Эмиле».  Ср. мысли об этом Монтеня, видевшего цель воспитания в том,  чтобы сделать  человека добрым и мудрым, а не сообщить ему ненужные знания («Опыты», кн. I, гл. XXVI, стр. 208).

¹¹²  ...сказал один мудрец...— Это — Монтень (см. «Опыты», т. I, гл. XXXV, стр. 196).

¹¹³  «Философские мысли».— Как указывает эта ссылка, сделанная  Руссо,  данное место «Рассуждения» представляет собой выдержку из названного сочинения Дидро (гл. VIII). Так как оно вышло анонимно и было осуждено, то появление этой ссылки может быть  объяснено двумя путями: либо эта фраза и примечание представляют собой одно из тех  добавлений,  которые Руссо сделал после  того, как он  отослал рукопись в Академию Дижона   (см.  выше,   прим. 10),   либо  эту Фразу   внес   Дидро, наблюдавший в связи с болезнью Руссо за печатанием «Рассуждения».

¹¹⁴  ...по свидетельству самого великого из их царей.— Имеется в виду Агесилай (399—358 гг. до н. э.)> известный полководец,   стремившийся к гегемонии  Спарты. Монтень пишет, что, когда Агесилая спросили: чему, по его мнению, следует обучать детей,—. он ответил: «Тому, что им предстоит делать, когда они  станут взрослыми» («Опыты», т. I, гл. XXV, стр. 182).

¹¹⁵  ...благоразумия  и  справедливости.— См.  Монтень.  Опыты, кн.   I,  гл.  XXV, стр. 181. Перевод исправлен.

¹¹⁶  ...Платон... рассказывает...— См. его «Первый Алкивиад», XVII.

¹¹⁷  См.  Монтень.  Опыты, кн. I, гл. XXV, стр. 181.

¹¹⁸  ...Астиаг,— говорится у Ксенофонта,— спросил у Кира...— Астиаг — последний царь Мидии, низвергнутый его внуком, персидским царем Киром, покорившим эту страну в 550 г. до н. э. Рассказ этот, содержащейся в «Киропедии» Ксенофонта, Руссо заимствовал у Монтеня («Опыты», кн. I, гл. XXV, стр. 182). Ксенофонт (434—355 гг. до н. э.) — греческий историк и  философ, ученик Сократа, автор трудов  исторического, историко-политического и философского характера. Находился при дворе Кира-младшего, которого сопровождал   в  походе против его старшего брата  Артаксеркса Маемона (401 г. до н. э.)- С десятью тысячами греков пробился к Геллеспонту (Черное море) и описал эту эпопею в «Анабазисе».

¹¹⁹  ...все заблуждения сердца и ума...— Руссо имеет  в  виду  искусство  Рококо, в частности, вероятно, живопись Буше, в которой мифологические сюжеты  трактовались в эротическом духе.

¹²⁰  ...если не из пагубного неравенства...— Как  было  отмечено  выше (стр. 606), существует предположение, что этот раздел был добавлен Руссо при подготовке рукописи «Рассуждения» к печати.

¹²¹   ...погибают там в бедности и пренебрежении.— Это первое по времени проявление той глубокой симпатии к труженикам полей, которое станет затем характерной для всей системы взглядов Руссо.

¹²²  ...этот великий монарх...— Людовик XIV  (1643—1715); восхваление его не могло быть искренним.

¹²³  ...эти знаменитые общества...— Во Франции еще при Ришелье были учреждены в Париже Академия наук (1637), а затем Академия искусств (1648), Академия надписей и изящной словесности. В подражание   им  и  под тем же названием  «академий» стали возникать в провинции общества любителей наук и искусств, игравшие роль не столько научных, сколько культурно-просветительных  центров   (1700— Лион, 1705 — Кан, 1726 —Марсель,  1736 — Руан,  1740 — Дижон,  затем — Бордо,  Тулуза,  а всего — более 40).

¹²⁴  ...его августейшим преемником...— Людовик XV (1710—1774).

¹²⁵  ...послужившие образцом для всех королей Европы...— По примеру Франции академии стали учреждаться в Германии, России, Италии и в других странах.

¹²⁶ ...все есть мое представление о них...— Имеется в виду философия субъективного идеализма английского мыслителя Беркли (1684—1753), хорошо известная ео Франции.

¹²⁷ ...ни иного бога, кроме вселенной.— Вероятно, здесь речь идет о французском

философе-материалисте   Ламетри   (1709—1751),   чья   «Естественная   история   души» появилась в 1745 г., а «Человек — машина» — в 1748 г.

¹²⁸ ...добро и зло в области нравственности — это выдумки,— Мысль об относительности этих понятий характерна для философии Просвещения. Например, Вольтер писал: «Добродетель и порок, добро и зло   в  каждой стране — это  то,  что полезно или вредно обществу».

¹²' ...люди суть волки...— Это одно из первых выступлений Руссо против воззрений английского философа Т. Гоббса (1588—1679), который свою ненависть к английской буржуазной революции XVII в. и убежденность в необходимости абсолютной, неограниченной власти монарха выразил в трактовке естественного состояния, как ожесточенной «войны всех против всех», конец которой якобы и кладет заключение договора с правителем о полном подчинении ему всех подданных. В то же время в этой концепции отразились и особенности враждебных взаимоотношений индивидуумов в системе буржуазных отношений, рано развившихся в Англии. Основными сочинениями Гоббса были: «О гражданине» (1642) и «Левиафан»  (1651).

¹³⁰  Нечестивые писания Левкиппа   и   Диагора...— Левкипп — греческий   философ V  в. до н. э., которому приписывают создание атомистической теории и роль учителя Демокрита. Диагор — греческий философ V в. до н. р., который, став последователем атомистической теории и Демокрита, пришел к отрицанию существования богов и надобности в религиозных таинствах и культах, за что и был прозван атеистом.

¹³¹   Спиноза — выдающийся голландский философ-материалист (1632—1677); отрицательное отношение к нему Руссо объясняется тем, что он видел в нем атеиста.

¹³¹ Султан Ахмет — Ахмет III  (1703—1730), при котором в Константинополе по-явиласьпервая типография (1727).

¹³³  Халиф Омар  (634—644) — преемник Магомета; при нем  завершилось объединение Аравии и одержаны победы  над Персией и Византией. В 642 г, он покорил

Египет.

¹³⁴   ...как верх нелепости.— Руссо имеет в виду отрывок из «Опыта о нравах и духе народов» Вольтера, посвященный Аравии и магометанству (гл. VI), опубликованный в 1745 г. в журнале «Французский Меркурий».

¹³⁵  Григорий Великий — римский папа Григорий I   (ок. 540—604). Дидро  писал в «Философских мыслях» (№ XL1V), на которые Руссо ссылается выше, что Григорий Великий подражал отцам церкви, уничтожавшим произведения своих противников.

¹³⁶ Бэконы, Декарты и Ньютоны... Имена Декарта и Ньютона упоминаются уже и юношеской поэме Руссо «Сад в Шарметтах» и впоследствии не раз встречаются в его сочинениях, имя же английского философа-материалиста Ф. Бэкона (1561— 1626) он больше не упоминает. Причислил он его к наставникам человеческого рода в данном случае, несомненно, под влиянием Дидро, который считал Ф. Бэкона во многом учителем и предшественником создателей французской «Энциклопедии» в этом их предприятии.

¹³⁷ ...был в Риме консулом...— Речь идет о Цицероне (106—43 гг. до н. э.), выдающемся политическом деятеле и ораторе, избранном в 63 г. до н. э. римским консулом.

¹³⁸  ...величайший из философов — канцлером Англии.— Имеется в виду Ф. Бэкон (см. прим. 136).

¹³⁹  ...когда страсти безмолвствуют.— Это выражение мы встречаем у Мальбранша в предисловии к его «Розысканиям истины».

¹⁴⁰  ..между двумя великими народами...— Имеются в виду Афины и Спарта.

610

РАССУЖДЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ И ОСНОВАНИЯХ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ

Как и первое «Рассуждение», написано на конкурсную тему, объявленную Ди-зконской Академией на 1754 год. Впервые напечатано в июне 1755 г.

Премия, однако, была присуждена сочинению другого соискателя—аббата Тальбера,— произведению явно посредственному.

Впрочем, на этот раз и сам Руссо не рассчитывал на успех. Трактат вызвал возмущение всего правого, буржуазного крыла Просвещения во главе с Вольтером.

«Рассуждение» посвящено Женевской республике, т. е, всем гражданам Женевы, являющимся членами Генсральпого Совета. Посвящение было встречено весьма холодно Малым Советом, высшим органом исполнительной власти в Женеве, который счел себя оскорбленным тем, что произведение не посвящено непосредственно ему, не говоря уже о том, что идеи этого произведения были враждебны представителям буржуазного патрициата.

По своему замыслу «Рассуждение» является как бы связующим звеном между первым «Рассуждением». Ж.-Ж. Руссо и статьей «О политической экономии» (1755).

На русский язык переведено впервые в 1770 г.

Новейшее критическое издание — Ж. Л. Лесеркля (J.-J. Rousseau. Discours siir l'origine et h^js fondemenls de l'incgalite parmi les hommes. Introduction, coinraentaire.s et notes explicatives par J. L. Lecercle. Paris, 1954) и «Сочинения» в библиотеке «Pie-iade», t. III. Paris, 1964. Неоднократно переводилось на русский язык, Первый перевод— П. С. Потемкина (1770), последний по времени перевод—С. Н. Южакова (1907).

¹  Как сообщает Руссо в «Исповеди» (Избр. соч., т. III, стр. 342), это «Посвящение» он начал писать в Париже до 1  июня 1754 г.— дата отъезда его и его гражданской жены Терезы Левассер в Женеву, а закончил по дороге туда в Шамбери и пометил Этим пунктом 12 июня 1754 г.

Вероятно, во время своего пребывания в Женеве (июнь—октябрь 1754 г.) Руссо по секрету и познакомил некоторых женевцев с текстом этого «Посвящения». Во всяком случае, Ж.-Ф. Де Люк в своем письме к Руссо от 20 января 1755 г. говорит о его «Замечательном "Посвящении"». В некоторых письмах, посланных Руссо из Парижа, по возвращении из Женевы, он сообщал, что сначала намерен был получить предварительное согласие Генерального Совета на опубликование этого «Посвящения», но убедился, что в случае обращения туда встретил бы отказ.

Когда началось печатание книги, Руссо старался сделать так, чтобы Совету были посланы ее первые экземпляры. Как свидетельствует запись в протоколах Совета от 18 июня 1755 г., получив текст «Посвящения» вместе с письмом от Руссо от 4 июля, там решили, поскольку оно уже отпечатано, не подвергать его обсуждению, выразив лить свое удовлетворение тем, что один из сограждан прославляет себя произведениями, говорящими о его выдающихся дарованиях. В таком же духе высказались в своих личных письмах к Руссо первый Синдик Ж.-Л. Шуэ и его предшественник Дю Пан. Впрочем, второй из них заметил, что автор «Посвящения» явно польстил магистратам Женевы, представив их такими, какими они должны были бы быть, а не такими, каковы они в действительности. Такого же рода упрек прозвучал и среди отзывов печати; например, Формей прямо писал, что нарисованная Руссо картина жизни Женевы относится к области утопии, а не к реальной действительности.

²  ...уже тридцать лет тружусь...— Здесь Руссо явно преувеличил давность своих размышлений п трудов на темы гражданского характера, отнеся их начало к дням своей юности.

³  ...и о неравенстве, которое установлено людьми...— Следует учитывать глубокие различия между содержанием «Посвящения», адресованного буржуазному патрициату

Женевы, и содержанием самого «Рассуждения», пронизанного  ненавистью ко всем видам неравенства.

⁴ Аристотель   (384—322) — величайший древнегреческий   философ, колебавшийся между идеализмом и материализмом.

⁵  Еще   Монтескье   в «Размышлениях   о причинах величия   и  падения римлян» (гл. IX) указывал на то, что республиканский строй может удержаться лишь в стране, ограничивающей размеры своей территории (Избр. произв., стр. 85—88).

⁶  ...склониться под какое-либо иное.— В 1751 г. Руссо писал женевцу Марсэ де Мезьеру: «Я понял всю цену свободы, так как был вынужден жить среди рабов. Как вы счастливы, живя в лоне своей семьи и вашей страны, живя среди мужей и по> винуясь только законам, т. е. разуму».

⁷  ...налицо один правитель, принадлежащий данному пароду, а другой — чуждый ему...— В оригинале это выражено сложно:  «s'il  у a un chef national et un autre olranger». Второй из них это, вероятно, римский папа. Термин «national» в смысле «национальный» почти не встречается у Руссо в связи с тем,  что  термин «нация» (nation) у него не отделился еще от термина «народ» (peuple).

⁸  вышел из-под гнета Тарквиниев.— Тарквиний Гордый  (VI в. до н. э.), по преданию последний царь древнего Рима, был изгнан в результате восстания.

⁹  ...выгодно его захватить.— Женева граничила с Савойей, Швейцарскими Кантонами и Францией, правительство которой вело значительные денежные дела с женевскими банкирами.

¹⁰  ...одним только магистратам.— Руссо, таким образом, защищает одно  из тех исключительных прав патрициата Женевы, против которых он впоследствии так решительно выступит в «Письмах с Горы», отстаивая права и свободы большинства ее населения. По акту о посредничестве 1738 г. Генеральный Совет, включивший всех граждан,  получил  широкие  права:  выборов  должностных  лиц,  заключения  договоров, издания законов и введения налогов. Однако при этом устанавливалось, что ни одно предложение не может вноситься в этот Совет до того, как оно обсуждалось и было одобрено в Совете Двадцати пяти и в Совете  Двухсот, что фактически да-г.ало семьям патрициата право контроля над Генеральным Советом.

¹¹   ...устройство первых Правлений.— Ниже  об   этом состоянии   «зарождающегося общества» говорится, что оно наименее подвержено переворотам и является «лучшим

для человека».

¹²  ...нарушали общественное согласие... — Намек па события гражданской   войны 1737 г.  в Женеве;  о  неизгладимом  впечатлении, произведенном  ими  на Руссо,  он гораздо более откровенно рассказал в V книге своей «Исповеди».

¹³  ...зловещим кривотолкам и ядовитым речам...— Этими словами Руссо осуждает недовольных Посредническим актом 1738 г.

¹⁴  ...о добродетельном гражданине...— Имеется в виду отец философа — И. Руссо, часовых дел мастер  я   одно  время учитель танцев. В  1722 г. он покинул Женеву и поселился неподалеку, в г. Нийон; умер в 1747 г. в Лионе,

¹⁵  ...книги Тацита, Плутарха и Троция...— Плутарх из Херонеи (Беотия)  (ок. 46 — 120 гг. н. э.) —величайший древнегреческий писатель-моралист, отчасти философ, но работы его в этой области (т. и. моралии) эклектичны и особого значения не имеют. Лессмертие принесли Плутарху его «Сравнительные жизнеописания» выдающихся греческих и римских деятелей, имевшие огромную популярность и влияние на общест-венпую мысль XVII и в особенности XVIII в.

Гроций, Гуго (1583—1645)—нидерландский законовед, государственный деятель и историк, выдающийся авторитет в области буржуазной теории естественного права и происхождения государства из общественного договора.

¹³ ...граждане и даже простые обитатели...— Гражданами (citoyens) в Женеве считались полноправные подданные Республики; вторую группу  составляли урожен-

цы (natifs), которые могли рассчитывать перейти в первую, члены же третьей, низшей группы, именовавшиеся обитателями (habitants), пользовались лишь правом проживания на территории Женевы и могли заниматься там определенной профессией, но были полностью лишены каких бы то ни было политических прав.

¹⁷  ...память о тех злосчастных  событиях...— Имеются в виду  события   гражданской войны в Женеве в 1737 г.

¹⁸   ..любовь к земной отчизне, что их кормит,— Речь идет о церковнослужителях Женевы; идеализируя и их, Руссо приписывает им высокие моральные качества; впоследствии же они выступят активно против «Общественного договора» и «Эмиля».

¹⁹  ...Общество   богословов  и литераторов...— (Societe  de  Theologiens  et  de  Gens de Letires).— Речь идет, вероятно, об Академии учрежденной   Кальвином   в   Женеве в 1559 г.

²³ ...принципы тех варваров, что считаются священными...— Вероятно, здесь имеется в виду деятельность ордена иезуитов и кровавая практика инквизиции.

²¹   ...и наименее продвинувшимся из всех знаний...— До нас дошел в виде фрагмента  набросок  несколько  иного  текста   начала  этого  «Предисловия»   (Библиотека г. Невшателя, рукописи, № 7854, л. 17 об.): «Если верно, что надпись дельфийского храма представляет собой одно из наиболее полезных наставлений человеческой мудрости; если верно, что для человека столь важно познать себя,— то нельзя отрицать, что тема этого рассуждения составляет один из наиболее важных вопросов из числа тех,  которые философия могла бы...» Впоследствии в «Эмиле» Руссо изменит свою точку зрения и будет считать,  что эта задача должна следовать за приобретением других знаний.

²²   ...надпись дельфийского храма...— Дельфы — общегреческий религиозный центр и Фокиде, у подножья горы Парнас, известный своим оракулом и храмом Аполлона. Древнейший храм здесь был сооружен в середине IX в. до н. э. легендарными зодчими Трофонием и Агамедом. На его внутренних колоннах золотом были начертаны изречения семи мудрецов: «Хорошо во всем соблюдать меру»; «все  наперед обдумай»; «лови время»; «много рук напортят дело»; «поручишься — намучишься»; «познай самого себя»; «ничего слишком». Руссо имеет в виду предпоследнее изречение.

²³   Подобно статуе Главка...— Главк — морское божество   в   мифологии   древних греков. Скульптурные изображения представляют его в образе получеловека-полурыбы, с грудью,  покрытой водорослями и раковинами, с длинными  волосами и бородой. Саму эту метафору Руссо мог встретить у Платона («Государство», X, G11), хотя там она использована в ином, характерном  для него идеалистическом смысле: соединенная с телом душа настолько изменяется, что ее бессмертная природа становится неузнаваемой.

²⁴   ...состояние... которое, быть может,  никогда не существовало...— Это место вызывало множество истолкований.   Его объясняли стремлением Руссо  оградить себя от нападок со стороны богословов, но против этого говорит широкая распространенность представлений о  естественном состоянии в литературе Просвещения.  Указывалось, что, оценивая это представление как гипотезу, он мог иметь в виду отсутствие убедительных фактических доказательств существования в далеком прошлом этого состояния,— но ведь на протяжении этого же «Рассуждения» Руссо не раз применяет чисто рационалистический метод   доказательств,   не   говоря   уже, например, о всецело построенном на этом методе «Общественном договоре». Значительно позже, отвечая  на нападки архиепископа   Парижского на эту книгу,   Руссо писал:   «Этот [естественный] человек не существует, говорите вы, пусть будет так, но мы можем допустить его существование» («Письмо Кристофу Бомону»). Впрочем, и Пуфендорф полагал,  что  в  действительности  естественное  состояние  существовало   только  частично и в ограниченном виде.

²⁵  ..Аристотелей и Плиниев   нашего   века.— Плиний — имеется   в   виду   Плиний Старший  (23—79 гг. н. э.)—древнеримский   писатель,   ученый.   Главный   его   труд

«Естественная история в 37 книгах» представляет собой своеобразную энциклопедию. В данном случае имена Аристотеля и Плиния служат Руссо в собирательном и переносном смысле для обозначения современных ему философов и естествоиспытателей.

²⁶  Бурламаки Жан-Жак   (1694—1748)—швейцарский законовед и публицист, занимал в Женевской Академии кафедру естественного права, видным теоретиком которого являлся, Б своих сочинениях он ищет основы этого права, основы нравственности и политики в первоначальной природе человека, с чем Руссо не был согласен. Здесь Руссо цитирует вышедшее в 1747 г. сочинение Бурламаки «Принципы естественного права» (гл. I, § 2).

²⁷   ...для их общего сохранения.— Один из главных   авторитетов  римского  права Улышан (170—228 гг. н. э.) давал следующее определение: «Естественное право — это го, чему природа учит   все живые   существа»   (Дигесты, I, I, 1). Формулировка  эта восходит к взглядам стоиков. Руссо мог знать об этой позиции «древних» из сочинения Пуфендорфа {«Право естественное и право международное»), которого в этом вопросе  комментировал  его французский переводчик Барбейрак  (кн. II, гл. II, § 3,

прим. 7).

²⁸   ...уже в самом этом обществе.— Это представление о весьма постепенном процессе развития человека и его разума существенно и выгодно отличают Руссо от его предшественников — теоретиков естественного права.

²⁹   ...простейших действиях человеческой души...— Психологические воззрения Руссо находятся под влиянием сенсуализма Кондильяка.  Человек,   в   понимании Руссо, существо сначала чувствующее, а лишь потом уже мыслящее. Естественное  право основано поэтому на двух принципах, предшествующих появлению разума: себялюбии и сострадании. Себялюбие (amour de soi) как императив самосохранения, естественный и законный, Руссо при этом противопоставляет самолюбию  (amour propre), рождающемуся из сравнения  с  другими  людьми,   источнику зла для совести и для общества. Необходимо, таким образом, иметь  в  виду отличие данного словоупотребления от принятого в русском языке.

³⁰   ...добавлять  сюда еще свойство общежителъности...— В заключающемся здесь совершенно произвольном утверждении Руссо о сугубо индивидуальном образе жизни человека в естественном состоянии заключается существенное расхождение его со взглядами по этому вопросу философов его эпохи, в частности с Дидро, чью позицию Руссо критикует позже в первом варианте «Общественного договора».

³¹   ...прежде, чем делать из него человека.— Это положение связано с утверждением Руссо о том, что появление чувствительности предшествует формированию разума. Основывая нравственную сторону  жизни  человека  именно  на первой черте, свойственной всем людям, он, в отличие от энциклопедистов, выводивших нравственную жизнь из разума, что исключало из нее «непросвещенный» народ, придавал тем самым большую демократичность своей общефилософской позиции.

³²  ...мучениям  по  вине  другого.— Эти  воззрения  восходят  к  мыслям  античных авторов, особенно в их описаниях золотого века (см., например, Сенека. Послания к Луцилию, ХС, 45). Эти мысли Руссо мог встретить и у Монтеня  («Опыты», кн. II, гл. XI, «О жестокости», стр. 125).

³³   ...при разрешении вопроса о происхождении неравенства в положении личностей...— Здесь фигурирует  нелегкое для истолкования, а значит и для перевода, по-пятие о «inegalite morale». Трудность понимания определения «moral» связана прежде всего с тем, что по традиции оно воспринимается как «моральный», т. е. относящийся к  нравственности.  Действительно,  оно  употребляется  Руссо  и  в  этом  смысле, но, например, не в данном случае, ибо было бы бессмысленно говорить о нравственном неравенстве  людей.   Поэтому   тут мы  предлагаем  понимать «inegalite  morale» как «неравенство в положении личностей». Мы встретим еще это понятие в его принятом в XVIII в. значении антонима   «физический»   и тогда передадим   как «духовный»,

а иногда как «условный»   (personne morale), т. е. опять-таки личность,  не  имеющая своего физического естестяа.

³⁴  ...то,  что  создано   божественной  волей...— Здесь,  как  и   в  ряде  аналогичных мест, проявляется дуализм позиции Руссо в проблемах происхождения человека, общества и государства. Явное преобладание у него в целом реалистической тенденции позволяет все же считать некоторые из таких упоминаний о роли «божественной воли» уступкой деистического характера.

³⁵  В настоящем издании опущены примечания, посвященные вопросам естественно-исторического характера, уже устаревшие, и сохранены те, в которых нашли свое отражение социальные воззрения Руссо. Изменена в связи с этим и нумерация примечаний.

³⁶  Персии, Флакк (34—U2 гг. н. э.) —римски» поэт; в дошедших до нас шести его сатирах, проникнутых влиянием философии стоиков и представляющих подражание Горацию, он осуждает испорченные нравы своего времени, рассуждает об истинной свободе.

³⁷  Одни не колебались предположить...— См. Гуго Г р о ц и й. О праве войны и мира. Вступление, § IX.

³⁸   Другие говорили...— См. Д. Л о к к.  О государственном правлении, книга вторая, «О гражданском правлении», гл. II, «О естественном состоянии», § 4.

³⁹  Третьи, наделив сперва...— См.  Т. Г о б б с.  О Гражданине, I, XIV.

⁴⁰ ...к писаниям Моисея...— Имеется в виду включающее десять заповедей так называемое законодательство Моисея, записанное им, согласно Библии, непосредственно со слов бога (Библия, вторая книга Моисеева, гл. 20—24).

⁴¹ Начнем же с того, что отбросим все факты...— Примеры, рассмотренные Руссо, не могли содержать данных, подтверждающих существование одинокого доисторического человека; тем решительнее он отбрасывает саму возможность и необходимость обращения к истории и этнографии и провозглашает достаточность метода чисто аналитического, рационалистического.

Но эта решимость отбросить факты могла иметь еще другой смысл и другое значение. Можно было считать, что Руссо имеет в виду тс факты, при помощи которых объясняла происхождение вселенной и человека религиозная, библейская традиция:, приписывавшая сотворение их богу. Среди авторов XVIII в,, известных Руссо, у пего были в этом отношении предшественники. Так Б. Лами еще в 1737 г. в своей «Риторике» отстранял версию Библии, чтобы объяснить изобретение языка людьми, «рожденными землей». Это было повторено в 1749 г. Кондильяком во второй части его «Опыта о происхождении человеческих знаний».

⁴²  ...наши натуралисты.— Намек на «Теорию земли» Бюффопа и «Опыт Космологии» Мопертюи.

⁴³  ...предоставлен самому себе.— В этих словах видели отзвук известной фразы из «Апологии Раймунда Сабундского» Монтеня: «Рассмотрим с этой целью человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами...» («Опыты», кн. II, гл. XII, стр. 141).

⁴⁴  ...нахожусь в Лицее афинском...— Лицей, или Ликей — первоначальное название священной рощи, расположенной вблизи   древних Афин,   где сооружен   был   храм Аполлона Ликейского, потом — здания для гимнастических игр. Там в 335 г. до н. э. Аристотель основал философскую школу, носившую это имя и просуществовавшую до IV в. н. э.

⁴⁵ ...имея судьями Платонов и Ксенократов.— Ксенократ —древнегреческий философ (394—314 гг. до н. э.), один из первых учеников Платона и его преемник в Академии, известный чистотой своих нравов; до нас дошли лишь незначительные отрывки из его сочинений. Образ Ксепократа Руссо мог встретить у Монтеня («Опыты», кн.II, гл. ХХХШ, стр.473).

^4li ...стол в конце концов тем, нем он, стал,— Позиции Руссо и вопросе об эволюции выдои ограничена и выражена не отчетливо. Дидро в своем сочинении «Об истолковании природы» (XI—XII) высказался по проблеме эволюции гораздо смелее и определеннее.

⁴⁷  Гоббс утверждает...— См. «О Гражданине» (I, 4 и 12) и «Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского»  (Избр. произв. в двух томах, т. 2, стр. 150—151). Находя в самой природе людей такие три основные причины войн их друг с другом, как соперничество, недоверие и жажду славы, этот философ видел а них в свою очередь следствие первоначального равенства физических и  а еще большей степени духовных способностей человека  (в то время как  Руссо подчеркивал неравенство сил и способностей людей в естественном состоянии).

⁴⁸   Один знаменитый философ...— Речь идет о Монтескье, который  в своем произведении «О духе законов» (кн. I, гл. II) писал, что человек в естественном состоянии «чувствует лишь свою слабость»   и что поэтому «стремление нападать друг на друга чуждо таким людям» (Избр. произв., стр. 165—166).

⁴⁹  Камберленд  Р.   (1631—1718) — епископ   англиканской  церкви,   автор  трактата о  естественных законах   (1672), переведенного на французский   язык Барбейраком (1744). Тезису Гоббса о «войне всех против всех» Кэмберленд противопоставляет закон всеобщей благожелательности.

⁵⁰  Пуфепдорф,  Самуил   (1632—1694)—немецкий законовед,   теоретик   естественного права, учение о котором он использовал, однако, не для борьбы с феодализмом и абсолютной монархией, а для узаконения феодалыю-крепостических порядков. Основные труды его «О праве естественном и праве международном» и «Об обязанности человека и гражданина по естественному праву». В данном случае Руссо имеет в виду первое из этих сочинений (кн. I, гл. Г и II).

⁵¹   ...говорит Франсуа Кореаль...— Кореаль, Франциско   (1648—1708)—автор «Путешествий в Западную Индию», первый том вышедшего в 1722 г. французского перевода которых Руссо почти дословно цитирует здесь (ч. I, гл. VIII, стр. 117).

⁵²  ...не замечают этою сами.— Древние авторы, описывая золотой  век, начиная с Гесиода («Труды и дни», стих 116), именно так описывали безболезненную кончину счастливых людей.

⁵³   ..мнение Платона.— См. «Государство», кн. III, 405—406.

⁶⁴ Подалирий и Махаон — сыновья Асклепия, врачи в ахейском войске, осаждавшем Трою (их имена фигурируют во II, IV и XI песнях «Илиады» Гомера). Фенелон упомянул их в XII книге «Приключений Телемака».

⁵⁵  Цельс, Авл Корнелий — римский писатель I в.  до н. э.   давший в своем энциклопедическом сочинении лучшее, систематизированное и критическое изложение основ античной медицины.

⁵⁶  Гиппократ (ок. 460—377 гг. до н. э.) — выдающийся греческий врач и естествоиспытатель, один из основоположников античной медицины. В настоящее время считается, что диета была введена задолго до Гиппократа.

⁵⁷  ...готтентоты мыса Доброй Надежды...— Главным  источником  сведений Руссо о готтентотах была   цитируемая  им  ниже  книга П. Кольбе   «Описание   мыса   Доброй Надежды», изданная   на   франц.   языке   в   Амстердаме   в   1741 г.   и   вошедшая затем в V том «Всеобщей истории путешествий», изданной в Париже в 1748 г., откуда Руссо и делал обширные выписки, см. также в книге Ж. Шипар (G. G h i n а г d. L'Amerique et le rove exotique dans la Htterature franchise au XVII et au XVIII siecle, Paris, 1934. I,  34,  и в статье Ж.  Пира    («Revue   d'histoire  litte'raire   de  la   France», 1956, p. 355—378).

Из всех авторов работ, поданных на конкурсе Дюконской академии, Руссо единственный так тщательно работал над материалами путешествий, черпая в них данные по этнографии и антропологии (см. И. Т I s р е г a n d. Lcs concurrents ile J. J. Rousseau a l'Acudemie de Dijon pour le prix de 1754. Paris, 1936).

53 ...согласно Кореалю...— См. «Путешествия Франсуа Кореаля в Западную Индию». Париж, 1722, т. I, ч. I, гл. V, стр. 85.

⁵⁹  ...в Мексике называют тлакатцином...— Животное,   о   котором идет   речь, это, по-видимому, опоссум, из семейства сумчатых.

⁶⁰  Лаэт, Жан, (1593—1649) —голландский географ, натуралист. Он изложил наблюдения, сделанные мореплавателями Маркгравом и Пизоном во время экспедиций, предпринятых Голландской компанией Западной Индии, в книге «Новый свет, или Описание восточной Индии», появившейся сначала по-голландски, затем ло-латыни в 1633 г., переведенной  на  французский язык  в  1650 г. Тлакатцин упоминается на стр.  143 ртого издания.

⁸¹ ...во всяком животном я вижу лишь хитроумную машину...— В этом сравнении проявляется влияние на Руссо идей механистического материализма, выраженных, в частности, в книге Ламетри «Человек — машина».

⁶²  ...человек отличается... от животного лишь как большее   от  меньшего— Руссо не выделяет человека из царства животных, как существо разумное. Он не признает картезианского противопоставления разума ощущениям. Эти его мысли навеяны идеями сенсуализма,

⁶³  ...способности к совершенствованию...— В   этом  месте  заключена полемика с Кондильяком, ибо Руссо пытается воссоздать историю человека как рода, а Кондильяк пишет историю человека как индивидуума.

⁶⁴   ...подсказал обитателю берегов Ориноко, как применять дощечки...— Ф. Кореаль в своем сочинении (т, I, стр. 260—261) рассказывает, что племена, обитающие между Ориноко  и Амазонкой, «имеют смешной обычай сплющивать голову и лицо  своих детей, сейчас же после их рождения. Они помещают для этого голову между двумя предназначенными для этого дощечками». Вольтер в своих заметках на полях этого «Рассуждения» записал, что дикари сплющивают детям лоб, чтобы они могли стрелять в птиц, пролетающих над их головами.

⁶⁵   ...а разум человеческий все же многим  обязан страстям...— Руссо возражает гут христианским моралистам, с присущим им осуждением страстей  и проповедью аскетизма и «умерщвления плоти». Он во многом опирается на Монтеня, утверждавшего, что большинство добрых действий нашей души нуждаются в импульсе и ими вызваны («Опыты», кн. II, гл. XII). Еще более энергичную защиту страстей предпринял Дидро, заявивший в своих «Философских мыслях», что только страсти, и притом великие страсти, могут подвигнуть душу на великие дела. Бурламаки  видел  в  страстях причину, вызвавшую отход человека от естественного закона («Принципы политического права», гл. III, IV). Оригинальность Руссо в этом вопросе состоит в мысли о взаимозависимости страстей и разума с момента появления понятия о потребности. Таким образом, в представлениях об эволюции оказались тесно связанными потребности, видоизменения в нравственном облике человека и в развитии его умственных способностей. Кондильяк также писал, что наши «потребности упражняют наши способности» («Трактат об ощущениях», IV, 9, 3).

⁶⁶   ...отдаляясь от животного состояния.— Наблюдение это сделано еще античными философами (см., например, Цицерон. De officiis, I, XI), встречается оно и у Монтескье в «Духе законов», кн. I, гл. I.

⁶⁷  ...вместе с разливом Вила.— Это утверждение, само   по   себе отнюдь   не   оригинальное, вместе с тем представляет собой явный отказ от наивно идеалистического объяснения происхождения наук и искусств из пороков человека, дававшегося Руссо в первом «Рассуждении».

⁶⁸  Еврот — наибольшая река Лакедемона (Спарты).

⁶⁹  ...чем народы Юга...— Здесь Руссо воспроизводит мысли Монтескье, введшего в широкий оборот идеи географического материализма, писавшего в «Духе законов», что «бесплодие земли делает людей изобретательными, воздержанными, закаленными

в труде, мужественными, способными к войне; ведь они должны сами добывать себе то, в чем им отказывает почва» (кн. XVIII, гл. IV, «Прочие следствия плодородия и бесплодия страны»). Вольтер в своих замечаниях на полях этого «Рассуждения» Руссо не согласился с этими мыслями и написал: «Это неверно — все искусства идут из теплых стран».

⁷⁰  ...на ближайшую ночь.— Сведения эти взяты из цитируемой ниже книги отца Дю Тертра «Общая история островов св. Христофора, Гваделупы и Мартиники и других в Америке», 1654; дополненное издание вышло в 1667 г. под названием: «Общая история Антильских островов, обитаемых французами».

⁷¹   Ср. С. П у ф е н д о р ф. О праве естественном и о праве международном, кн. II гл. И, § 2.

⁷³ ...с вопросом о происхождении языков.— Проблема эта привлекала Руссо прежде всего своим общесоциологическим аспектом. В то время как традиция, восходящая к Аристотелю («Политика», I), видела своего рода атрибуты изначальной природы человека в его социабельности и в обладании речью, Руссо видит в этом приобретения, сделанные человеком только лишь в ходе длительного исторического пути его развития. См. также принадлежащий Руссо «Опыт о происхождении языков», опубликованный только после его смерти (Избр. соч., т. I, стр. 221—267). Эта проблема в середине XVIII в. привлекала большое внимание. Мопертюи посвятил ей свои «Философские размышления о происхождении языков и значении слов» (1748), Дидро — «Письма о глухонемых» (1751).

⁷³ ...исследований по этому вопросу г-на аббата де Кондильяка...— Имеется в виду «Опыт о происхождении человеческих знаний» (1746), написанный в то время, когда его автор, живя в Париже, находился в близких отношениях с Дидро и Руссо. На замечания последнего Кондильяк ответил в одном из примечаний к своей «Грамматике», входящей в его «Курс уроков принцу Пармскому», т. II, 1775.

Кондильяк, Этьен Бонно де Кондильяк (1715—1780), младший брат философа-моралиста аббата Габриэля Бонао Мабли — выдающийся представитель французского сенсуализма, в разработку которого он внес значительный вклад своим «Трактатом об ощущениях» (1754), представляющим его главный труд,

⁷⁴ ...его собственным созданием.— Это гипотеза Кондильяка («Опыт о происхождении человеческих знаний», ч. II, разд. I, гл. I, § 7).

⁷⁵ ...изобрести искусство речи...— Эту трудность увидел до этого и Кондильяк (назв. соч., ч. I, разд. II, гл. V, § 49), разрешая ее разделением языков на инстинктивный v. рассудочный.

^7f ...крик самой природы.— Эта мысль также уже была выдвинута Кондильяком, различавшим три вида знаков: 1) случайные, 2) естественные, или крики, которые природа создала для выражения ощущения радости, страха и т. д., 3) избранные самими людьми (назв. соч., ч. I, разд. I, гл. IV, § 35). Таким образом, «крик природы» это самый простой вид естественных знаков, к числу которых Кондильяк огносит также жесты.

⁷⁷ ...смысл целого предложения.— Эта мысль также уже была высказана Кондильяком (назв. соч., ч. II, разд. I, гл. IX, § 82); ее мы находим также у Мопертюи («Рассуждение о различных способах, которыми люди пользовались для выражения своих понятий» (Сочинения, т. III. Лион, 1756, стр. 444).

⁷⁸ ...единственным   временем   глаголов.—Ср.   Кондильяк,   назв.   соч.,   ч.   II, разд. I, гл. IX, § 85.

⁷⁹ ...а что до прилагательных...— И тут мысль Руссо совпадает с выводом Кондильяка (назв. соч., ч. II, разд. I, гл. IX, § 82), в то время как Дидро придерживался противоположной точки зрения, полагая, что прилагательные возникают первыми («Письма о глухонемых».— Собр. соч., т. I).

⁸⁰ ...обширнее становился словарь.— Кондильяк, напротив, считал это невозможным (назв. соч., ч. II, разд. I, гл. Л, § 102).

⁸¹ ...нужно, следовательно, говорить, чтобы иметь общие понятия...— Эта номиналистская теория общих понятий навеяна Локком («Опыт о человеческом разуме», II, И и IV, 7, 9), где он пишет: «Первопонятие в уме — это понятие об отдельных предметах, от которых разум возвышается незаметными ступенями к небольшому числу понятий более общих». Руссо «слово» и «понятие» объединяет более тесно, чем Локк, и в еще большей мере, чем Кондильяк, для которого слово это всего лишь «знак понятия» (см. Кондильяк, назв. соч., ч. I, разд. IV, гл. I).

^Si ...средств чисто человеческих...— Руссо как бы вынужден к этому признанию, не видя выхода из противоречий, к которым приводит стремление объяснить происхождение языков без вмешательства посторонних сил, В то же время ясно, что это признание наносит сильный удар всей исторической и во многом материалистической концепции происхождения неравенства, развитой в данном «Рассуждении». Это со злорадством подметил филолог Н. Бозе (1717—1789), в статье «Язык» в «Энциклопедии»; не мог скрыть позже своей радости по поводу этой слабости Руссо и такой идеолог аристократической реакции, как Жозеф де Местр («Санкт-Петербургские вечера», беседа вторая).

⁸³   ...мало подготовила она их способность к общежитию...— Мысль о врожденной социабельности человека поддерживалась в древности Аристотелем, Цицероном, стоиками, в новое время — Пуфендо,рфом, Барбейраком, энциклопедистами — Дидро, Жокуром. Руссо отрицает существование природной социабельности в естественном состоянии, поскольку она основана на удовлетворении потребностей, не существующих еще в этом состоянии. Впрочем, позиция Руссо в этом вопросе не была последовательной и  постоянной.  Например,  в  «Исповедании   веры   Савойского  викария»,  он  склонен признать существование у человека от природы в потенции некоторых зачатков чувства социабельности.

⁸⁴  ...столь   несчастного,  как   человек  в этом состоянии.— Такого  рода суждение было распространено в социологической мысли XVII и XVIII вв., но в данном случае Руссо отвечает непосредственно С. Пуфендорфу  («О праве естественном и о праве международном», кн. И, гл. I, §8).

⁸⁵  ...ни пороков,   ни   добродетелей.,.—Руссо   считал,   что   естественный   человек добр, не сознавая этого, а только гражданин, связанный общественным договором, может быть добродетельным. Мысль Руссо будет колебаться между идеалом естественной доброты и высшим моральным идеалом гражданской добродетели. Только разум, умение рассуждать и сравнивать себя с другим человеком в ходе постоянных отношений с ним рождают в человеке понятия о морали,   о  добре  и  зле  в  нравственном смысле.

⁶⁶ ...заключать вместе с Гоббсом...— Этот философ, охотно цитируемый Пуфен-дорфом, писал: «В естественном состоянии мы находим лишь страсти, правящие на свободе, войны, страх, бедность, ужас, одиночество, дикость, невежество, жестокость» («О Гражданине», гл. I, § 1). Французский переводчик Гоббса Барбейрак возражал против этого, предвосхищая, таким образом, несогласие Руссо.

⁸⁷ ...мнит себя единственным обладателем всего мира.— Руссо поддерживает принцип Гоббса — «Природа дала каждому человеку право на каждую вещь». В то же время он категорически отрицает вывод Гоббса о неизбежности состояния «войны всех против всех» в дообщественном, естественном состоянии.

^R8 Злой,— говорит он...— Вольтер в своих замечаниях подчеркнул слово «злой» и написал: «Дикарь не в большей мере является злым, чем волк, испытывающий голод».

⁸³ Слова эти, сказанные о скифах а «Истории» Юстина (II, 15), представляющей собой изложение 44 книг «Истории» Помпея Трога, Руссо взял, вероятно, в хорошо знакомой ему книге Г. Гроция «О праве войны и мира» (кн. II, гл. II, § 2),

Юстин, Марк Юниан, римский историк II в. до п. э.

⁹⁰  ...отвращением, которое он испытывает при виде страданий ему подобною.— Сходное место  встречается у  Дидро  (Oeuvrcs, IV, стр. 101). Это можно объяснить, по-видимому, тем, что эти вопросы ими часто обсуждались и их точки зрения совпадали.

⁹¹   ...самый злостный хулитель добродетелей человеческих.— Руссо имеет в виду Б. Маядевилля, автора «Басни о пчелах»  (1723 и 1728)  (франц. перевод 1740), в которой проводится мысль о том, что индивидуальные пороки обусловливают процветание общества, а добродетель ведет к разорению.

⁹²  ...автор «Басни о пчелах»...— Речь идет о Б. Мандевилле  (см. предыдущее примечание), и приводится краткое изложение отрывка из этого его сочинения (франц. перевод 1740 г., т. II, «Опыт любви к людям», стр. 27—29).

⁹³  Сулла — римский диктатор (138—78 гг. до н. э.), представитель наиболее реакционной части крупных землевладельцев-оптиматов. О его чувствительности см. Плутарх.  Сравнительные жизнеописания, т. II, стр. 144.

⁹⁴  ...этому Александру Ферскому...— Пример этот взят у Монтеня («Опыты», кн. II,

гл. XXVII, «Трусость   мать   жестокости»);   первоисточником   же   служит  Плутарх.— «Сравнительные жизнеописания», т. I. «Жизнь Пелопида», XXIX.

Александр Ферский— тиран в Ферах, в Греции, в 70 г. до н. э., известный своей жестокостью: он закапывал своих врагов живыми в землю или бросал на растерзание диким зверям.

⁹⁵  ...вместе с Андромахой и Приамом...— Андромаха — жена Гектора, легендарного героя Троянской войны, сына Приама, царя Трои; они выведены в поэме Гомера «Илиада».

⁹⁶ ...на место того, кто страдает...— Это говорил Ларошфуко в своих «Моральных рассуждениях». Руссо читал эту книгу вместе с г-жей Варан (см. «Исповедь».—Избр. соч., т. I, стр. 89). См. также Жан де Лабрюйер. Характеры, гл. IV, «О сердце», № 48. М.—Л., 1964, стр. 92, Два принципа моральной жизни, предшествующие разуму: любовь к себе и сострадание, обладают разной природой, но Руссо не сомневается, что они могли быть одной и той же природы. В «Эмиле» он их сближает, объединяет— сострадание вытекает из любви человека к самому себе.

⁹⁷   ...отождествить себя  с  тем, которого  убивают.— Здесь  Руссо  полемизирует  с П. Мандевиллем.

⁹⁸  Ювен а л.  Сатиры, XV, II,131—133.

Ювенал — римский поэт (ок. 60—l30 гг. н. э.). Его критика нравственного упадка рабовладельческого Рима была созвучна Руссо.

⁸⁹ Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобою...— Заповедь христианской религии, сформулированная в Евангелии от Матфея, 7_: 12, и в Евангелии от Луки, 6, 31.

¹⁰⁰  ...который должен был бы подчиняться.— Хотя Руссо в первой части «Новой Элоизы» и протестовал против угнетения женщины, которую выдают замуж из соображений выгоды, вопреки ее желанию, тем не менее его взгляды на положение женщины не выходят за рамки буржуазного кругозора. Как   известно, и французская революция XVIII в. не поставила проблему эмансипации женщины, а «Гражданский кодекс» Наполеона I закрепил ее зависимое положение.  Даже Вольтер против  слов о подчинении написал: «Почему?», ибо в отличие от Руссо не признавал естественного неравенства между полами и считал, что женщины могут делать все то же, что и мужчины.

¹⁰¹   Ср. Мон те нь. Опыты, кн. I, гл. XXXI, «О каннибалах».

¹⁰³ ...огородив участок земли...—-В литературе вопроса вслед за Шатобрианом («Гений христианства», ч. III, кн. II, гл. VI) видели прообраз всей этой сцены в словах Б. Паскаля: «Эта собака моя — сказали эти бедняги; это мое место под солнцем.

Вот начало и образ захвата всей земли» (Паскаль, Мысли, ч. I, гл. II. Париж, изд. Астье, 1883, стр. 404). Однако, несмотря на то, что после этого у Паскаля следует рассуждение о пагубности имущественного неравенства, все же связь мысли Руссо с этим отрывком весьма сомнительна (см. об этом выше, стр. 520).

'⁰³ ...требовали от них новой изобретательности.— Здесь налицо очевидное противоречие. Руссо говорит в данном месте не об одиноком человеке, а о человеческом обществе, ибо ни одно изобретение человека изолированного не могло быть передано детям и в их лице следующим поколениям.

¹⁰⁴  ...движущая, сила человеческих  поступков...— Тут позиция Руссо  формально совпадает с точкой зрения энциклопедистов, в действительности же они расходятся в понимании самого этого благополучия. Первые мыслят его более индивидуалистически, Руссо — более гражданственно.

¹⁰⁵   ...он объединялся с ними в одном стаде...— Руссо тут отступает от своего тезиса о полном одиночестве первобытного  человека  и приближается к  пониманию исторической истины. Дидро в «Продолжении апологии аббата де Прад» (§ 5) также говорит о том, что природа толкает человека к объединению в стадо, как она это делает с животными.

¹⁰³ ...совершенствовались изобретательность и навыки.— Тут сказывается просветительская переоценка духовного фактора и недооценка роли общественной практики.

¹⁰⁷  ...своего рода собственности...— Попытка проследить постепенное ее образование есть шаг вперед до сравнению с картиной, нарисованной в начале II части. В этом  отношении Руссо мог опереться на соответствующие мысли Платона  («Законы», кн. III, 680—681). Бюффон в 1752 г. описал семейную организацию индейцев Северной Америки («Естественная история»).

¹⁰⁸  Каждая семья превращалась в маленькое общество...— Затем Руссо откажется от этой мысли, чтобы вновь прийти к ней в окончательном тексте «Общественного договора».

¹⁰⁹  ...и люди чувствовали себя несчастными, потеряв их, хотя они и не чувствовали себя счастливыми, обладая ими.— Руссо не понимал, что рост потребностей движет  развитие  производства.  Для   него  потребности — своего   рода  оковы,   тормоз для развития.   Один   из   источников   этой   мысли — Платон   («Государство»,   кн. II, 369—373).

¹¹⁰  Ср. близкое к этому описание геологических катастроф в истории земли у Бюффона («Естественная история», т. II).

¹¹¹  ...человек от природы жесток...— Имеется в виду  точка зрения Гоббса и то, что именно для смягчения нравов человек нуждается в системе внутреннего управления.

¹¹²  ...побуждаемый равно инстинктом и разумом...— Трудное для понимания место. Речь не может идти о самом древнем периоде, когда человек еще не пользовался разумом, и в то же время  это стадия,  предшествующая  появлению   собственности. Трудность понимания снимается, если видеть тут разум в зачаточном его виде. Ибо человек в естественном состоянии хоть и руководствуется одним инстинктом, но является свободно действующим,

¹¹⁵ ...согласно аксиоме мудрого Локка...— См. Л о к к. Опыт о человеческом разуме, кн. IV, гл. III, § 18.

¹¹⁴  ...как раз посередине   (juste   milieu)...— «Какая   химера»,— написал   Вольтер против этого места. Большая часть критиков поддержала это мнение (например, автор статьи в «Journal des savants».— «Журнал ученых», 1756, т. II, июнь, стр. 414).

¹¹⁵  .„не нарушавшими их независимость.— Описание счастливой жизни такого ро-

да, общества, не знающего ни бедности, ни богатства, ни применения металлов, дал Платон («Законы», кн. III, 678, 679). Известно, что во Франции в первой половине XVIII в. был создан ряд социальных утопий (см. извлечения из них в издании: W. Krauss. Die Reise nach Utopie. Berlin, 1964), но нам не известно о знакомстве с ними Руссо, кроме упоминаемой им в «Письмах с Горы» книги Д. Верас. История севарамбов (см. стр. 358). Знал же он, наверное, статью Дидро в первом томе «Энциклопедии» «Бакхиониты», в которой описываются философы, изгнавшие из своей среды пагубные различия между <(твое» и «мое» и ставшие после этого счастливыми в той мере, в какой это дозволено человеку. Знал Руссо, конечно, и «Утопию» Т. Мора. ¹¹⁶ ...одному полезно иметь запас пищи на двоих...— Проницательность этой мысли отмечена Ф. Энгельсом в «Анти-Дюринге» (Соч., т. 20, стр. 100).

¹¹⁷  ...обработки металлов и земледелие...— Дидро   в   статье   «Земледелие»   (Agriculture) в «Энциклопедии» также связывает его происхождение с появлением собственности.

¹¹⁸  ...этот огромный переворот.— Именно об  этих строках Энгельс говорит,   что учение Руссо в первом своем изложении, можно сказать, блистательно выставляет напоказ  свое  диалектическое  происхождение.  Руссо  видит   в  возникновении  неравенства прогресс, который был антагонистичен, он в то же время был и регрессом, ибо с каждым новым шагом вперед, который делает цивилизация, делает шаг вперед и неравенство («Анти-Дюринг», отд. I.— Соч,, т. 20, стр. 143).

¹¹⁹  ...прочнее и лучше цивилизованною...— Здесь применен термин «policer», однозначный в данном случае с «civiliser».

¹²⁰  ...залежи руды образуются только  в  бесплодных местах...— Таково было распространенное в XVIII в. в науке мнение, лишенное действительных оснований. Для Руссо это соображение говорило еще об одной трудности в прогрессе материальной культуры.

¹²¹  ...овощи и коренья...— Эту картину Руссо нашел, вероятно, в книге Дю Тертра «Общая история островов св. Христофора», ч. V, гл. I, § 5.

¹²²  ...область их применения.— См. Платон. Государство, кн. II, 369—371.

¹²³  Когда древние, говорит Гроций, прозвали Цереру законодательницей...— Этот философ допускал   существование   первобытного   коммунизма, первоначальной   общественной собственности, в первую очередь на землю. Он, как и Пуфендорф, считал, что разрушившее это коллективное владение право первой заимки было затем упро-чепо соответствующими  соглашениями  между  людьми. Руссо привел этот отрывок буквально из французского  перевода  сочинения Гроция «О праве войны и мира» (кн. II, гл. II, § 2), который в свою очередь здесь использовал комментарии Сервия к «Энеиде» Вергилия (к стиху 53, кн. IV).

Церера (Деметра)—греческая богиня плодородия и земледелия.

¹²⁴   ...назвали  Фесмофориями...— Фесмофории — празднества    в  честь  богини Де-метры в древней Греции. Так как земледелие явилось основой оседлости и благосостояния, то Деметру начинают почитать как богиню-законодательницу (Фесмофору). Опа становится покровительницей брака и семьи и, таким образом, как бы основательницей гражданского общества.

¹²⁵  ...наряду со складывающимся неравенством... (inegalite de combinaison).—Как видно, Руссо предполагает теперь наличие двух видов неравенства — естественного и   возникающего при  переходе к  общественному  состоянию — к гражданскому  обществу.

¹²⁸ Быть и казаться — это, отныне, две вещи совершенно различные...— Более подробно Руссо развил эту мысль в своем «Письме к Кристофу де Бомону», архиепископу Парижскому. Быть и казаться для современного человека вещи столь же разные, как действовать и говорить, п первое вытекает из второго. Подлинная же причина этого — противоречие между характером общественного строя (ordre social) и природой, отсюда все пороки людей и все беды общества.

¹²⁷   ...их рабом, даже становясь  их господином...—Это первое появление  мысли, которая была разработана впоследствии в «Общественном договоре» и в «Эмиле».

¹²⁸   ...стали бедняками, ничем не потеряв.— Это рассуждение предвосхищает мысль левого якобинца А. Шометта, высказанную им в речи 27 февраля 1793 г. в Конвенте.

Руссо присоединяется тут к Гоббсу; но глубокое различие между ними в данном вопросе состоит в том, что для пего «война всех против всех» не есть проявление человеческой сущности, а порождена возникновением частной собственности в конце эпохи естественного состояния; более подробно развита эта мысль во фрагменте «О состоянии войны» (J. J. Rousseau. Political writings, v. I, 1915, p. 293—307 и J. J. К о u s s e a u. Oeuvres compl., t. Ш. Paris, 1964, p. 601—616).

¹²⁹  Следует отметить, что, в отличие от ряда социальных критиков этого и даже позднейшего  времени,  Руссо  не дал  себя  сколько-нибудь серьезно  увлечь  мыслью о двустороннем ущербе, причиненном развитием неравенства  и  богачам и беднякам.

¹³⁰  ...сколь противоречило его интересам естественное право.— В огромной литературе XVIII в. по естественному праву и теории общественного договора это один из немногих примеров трактовки возникновения государства как акта защиты интересов богачей, предпринятого по их инициативе.

¹³¹   ...закон собственности и неравенства...— Соединение этих двух понятий в сфере действия одного закона подтверждает сказанное в предыдущем примечании.

¹³²  ...немногих граждан мира (ames cosmopolites)...— В наши дни Руссо употребил бы здесь слово «гуманист». Он осуждает космополитизм в том сугубо отрицательном смысле, какой мы сейчас придаем этому слову как презрение к  своему народу. Прославляемый Руссо патриотизм свободен от какой бы то ни было национальной ограниченности. Он сохраняет чувство человеческой общности. Это демократический патриотизм,   предшественник  позднейшего   революционного   патриотизма   масс   времен Великой французской революции.

¹³³    ...между собой в естественном  состоянии...— Ср. Монтескье. О духе законов, кн. X, гл. II.

¹³⁴  ...завоеваниями    более   могущественного...— Намек   на   Гоббса,   «Левиафан», гл. XX.

¹³³ ...объединением слабых...— См. д'Аламбер. Вступительная статья к «Энциклопедии», 1751, стр. III.

¹³⁶...кроме закона более сильного.— У Руссо, тут и в дальнейшем, острая критика права завоевания — опровержение Гроция и Пуфепдорфа, признававших это «право». Руссо здесь мог опираться на аргументы, выдвинутые Дидро в статье «Власть» (Autorite) в «Энциклопедии».

¹³⁷  ...как это  сделал Ликург в Спарте...— Предание   приписывает   именно   этому деятелю создание основных законов Спарты, установивших раздел земель между ее гражданами на началах равенства, учреждавших суровое общественное воспитание в  возрасте  с  7  до  20  лет  и  предусматривавших   умерщвление  физически  слабых детей.

¹³⁸  ...как можно скорее отдать себя е рабство.— Это критика воззрений Т. Гоббса, очень близкая к тому, что писал по этому поводу Локк («О гражданском правлении», гл. VII, § 12 и 93).

¹³⁹  Полагают, что речь идет о басне Лафонтена «Старик и осел», в которой второй говорит первому: «Наш враг— это наш хозяин».

^14U ...-говорил  Плиний  Траппу...— См.  Плиний.  Панегирик Траяну, V,  7,

¹⁴¹   ...говорил  Врасид...— По  рассказу  Геродота   (VII,   135)—таковы  были   слова, сказанные Булисом и Спертием сатрапу Гидарнесу. Текст этот фигурирует в книге Э. Де ла Боэси. «О добровольном рабстве». Брасид — спартанский полководец во время Пелопопесской войны, в V в. до н.э.

¹⁴²  Персеполис — столица древней Персии.

¹⁴³  ...из которой многие...— В частности, Руссо, несомненно, имеет в виду вышедшую в  Англии  в  1680 г.  книгу   сторонника наследственной  монархии  Р. Филмера «Патриарх».

¹⁴⁴  Локк это сделал в своем парвом трактате «О государственном правлении».

¹⁴⁵  Эта цитата из «Истории»   Тацита приведена   в   XV разделе  книги А. Сиднея «Рассуждения о Правлении», которую Руссо читал в период его работы над «Рассуждением о неравенстве». Одна из рукописей Библиотеки г. Невшателя (Ms 7842)  содержит два листа его выписок из этой книги, среди которых имеется и эта цитата.

¹⁴⁶  А. Сидней говорил об этом в своих «Рассуждениях о Правлении», написанных и  1680—1683 гг. н изданных   только в   1698 г.;  первый французский перевод вышел в 1702 г.

¹⁴⁷  ...чем мягкость этой власти...— Поссюэ писал: «Королевская власть — это власть отцовская, и ее отличительная черта — что доброта».

¹⁴⁸  ...факты с точки зрения права...— Это позиция, противоположная той, которую Руссо в «Общественном договоре» критикует в методе Гроция (кн. I, гл. II),

¹⁴⁹  ...известного сочинения...— Это «Трактат о правах христианнейшей королевы на различные владения, входящие в Испанское королевство», 1667. Авторами его были А. Билен и  аббат де Бурзсйс.  Оно представляет  собой  манифест,  опубликованный после смерти Филиппа IV, когда Людовик XIV готовился к вторжению в Испанские Нидерланды, и в то же время желал, чтобы иностранные державы смотрели на него как на правителя, якобы подвластного законам, вынуждающим его нарушить данное ранее слово и взяться за оружие.

На этот памфлет А. Сидней намекал в своей книге (франц. перевод 1702 г., т. II, стр. 238); саму же цитату Руссо нашел у Барбейрака, который, оспаривая Гоббса и солидаризируясь с Пуфендорфом, в своем переводе его книги «О праве естественном и о праве международном» (кн. VII, гл. VI, § 10, прим, 2), цитируя этот памфлет, утверждает, что король должен подчиняться основным законам государства.

¹⁵⁰  ...авторитетным мнением Барбейрака, который ясно заявляет, следуя Локку...— Речь идет  о  переводе Барбейрака  «Гражданского  правления»  Локка.  По  странной непоследовательности, Руссо, поддержав мнение Пуфендорфа, присоединяется к противоположной позиции Локка («О гражданском правлении», гл. IV, § 23). Эта ссылка на Барбейрака появилась только в издании 1782 г. Руссо полностью разделяет теорию Локка по этому вопросу. Он мог прочесть также у Монтескье: «Неправда, что свободный человек может себя продать» («О духе законов», кн. XV, гл. 2).

¹⁵¹  Пуфендорф говорит...— См. Пуфендорф «О праве естественном и о праве международном»,  а также «Общественный договор», кн. I, гл. IV  («О  рабстве»).

¹⁵²  ...и юрисконсульты, которые   с   важностью провозгласили...— Речь идет о тех, кто в древности и в последующие эпохи присоединялись к позиции, сформулированной Аристотелем.

¹⁵³  ...следуя общепринятому мнению...— Руссо, по-видимому, ссылается на статью «Власть политическая», написанную Дидро для «Энциклопедии». Твердого мнения Руссо здесь еще не высказывает, из чего можно заключить, что его трактат «Политические установления» (Institutions poiitiques) еще находился в процессе создания.

¹⁵⁴ ...договор между народом и правителями, которых он себе выбирает...— В трактовку этого договора Руссо позже внесет свое особое, демократическое содержание.

Р. Дератэ полагает, что в этот период Руссо еще представляет себе договор скорее как договор подчинения (acte de soumission); что позже он эту мысль отвергнет н придет к пониманию договора как акта ассоциации (contrat de l'association) (см. R. Dora the. .T.-J. Rousseau et la science politique de son temps. Paris. 1§Щ р. 222—

?23).

¹⁵⁵ ...ua всех членов Государства без исключения...— Здесь Руссо свою точку зрения излагает более четко, чем это выражено у Пуфендорфа (см. Пуфендорф. О праве естественном и о праве международном, кн. VII, гл. VI, § 9),

^т ...и власть магистратов...— Исправления в черновиках «Политической экономив» показывают, что в этом месте Руссо пишет «магистраты», а подразумевает — «король».

¹⁵⁷  ...отняло у подданных пагубное право ею распоряжаться. — Эта оговорка Руссо указывает на его значительные колебания в вопросе о насильственных  мерах общественных преобразований.

¹⁵⁸   ...фанатизм заставляет ее проливать.— Руссо следует в данном месте Пуфендорфу («О праве естественном и о праве международном»)  и еще далек от идей, развитых им в последней главе «Общественного договора».

¹⁵⁹  ...геронты в Спарте, сенат в Риме и даже сама этимология нашего слова сеньор...— Все три слова означают старейших, старших (греч. и лат.).

¹⁶⁰   ...называть  самих   себя   богоравными   и царями   царей.— В   поэмах   Гомера «Илиада»   и «Одиссея»   мы встречаем   эти  определения применительно,   например, к Агамемнону.

¹⁶¹   ...власти, основанной на законах.,.— В оригинале «pouvoir legitime», что обычно переводится как «законная», но это не совсем точно передает мысль Руссо.

¹⁶²  ...ни в магистратах, ни  в  законах.— Здесь  в  окончательном  варианте   был опущен отрывок, вписанный рукой неизвестного лица   на   небольшом   листке, куда Руссо внес свои исправления. Впервые отрывок опубликован A. R., t XXXIV, 1956— 1958, р. 71—77.  Он  говорит  о  ненужности  наемных  войск  в  том  государстве,   где «магистраты делают общее дело с народом», интересы которого совпадают с интересами его главы.

¹⁶³  ...заставить говорить о себе...— Вольтер подчеркнул эти слова и сделал пометку, обращенную к автору: «О ты, обезьяна, подражающая Диогену, как ты осуждаешь сам себя». И несколько ниже добавляет: «Как ты все утрируешь, как ты все изображаешь в ложном свете».

¹⁶⁴  ...защищать общие интересы государства,— В оригинале chose commune, и мы это понимаем в данном случае как государство.

¹⁶⁵  ...усилить власть, всех их сдерживающую.— Вольтер, подчеркнув эти слова, написал на полях, как бы обращаясь к Руссо: «Говоря, что королевская власть сдерживает и подавляет все группировки, ты этим воздал великую хвалу монархии, против которой сам восстаешь».

¹⁶⁶ Лукан, Марк Анней (39—65 гг. н. э.) — древнеримский поэт, названная выше поэма которого была направлена против единовластия императора. Эти строки приведены в «Рассуждениях о правлении» А. Сиднея, разд. XIX.

¹⁶⁷ Воган предполагает, что цитата в оригинале должна выглядеть так: «cui com-positis rebus nulla spes», если рто выдержка  из Тацита  («История», I, 21).  Вполне допустимо предположение, что в таком виде она заимствована у А. Сиднея, у которого она приведена в таком виде    «quibus ex bonesto nulla est spes»   (А.   Сидней Рассуждения о правлении, разд- XIX).

¹⁶⁸ ...только сила его и низвергает.— Дидро в «Энциклопедии» (в статье «Политическая власть») оправдывает таким же способом восстание против деспотизма (см. D i-d е г о t. Textec choisis, t. II, 1955, p. 164—165): «Тот же закон, что создал деспотическую власть, затем сокрушает ее: это закон более сильного».

¹⁶⁹ ...Диоген никак не мог найти человека...— Диоген (404—323 гг. до н. э.), из Синопа, греческий философ, ученик Антисфена, основателя кинической философской школы. Диоген отвергал все достижения цивилизации и призывал ограничиться только удовлетворением необходимых потребностей. Слова Руссо связаны с легендой о Диогене, якобы с фонарем в руках искавшем добродетельного человека.

¹⁷⁰ Катон,— скажет этот читатель,— погиб вместе с Римом.,— Катон — речь идет о Катоно Младшем, или Утическом (95—46 гг. до н. э.), стороннике республиканского строя (см. прим. 37 на стр. 635).

¹⁷¹ Геродот рассказывает, что после убийства Лже-Смердиса...— Геродот (ок. 484 — 425 гг. до н. э.) — древнегреческий историк, автор истории греко-персидских войн, в третьей книге которой описывается этот эпизод (III, 67—84). Лже-Смердис — самозванец, выдававший себя за Смердиса, брата царя Персии Камбиза, корону которого он узурпировал в его отсутствие. В 521 г. до н. э. был убит семью заговорщиками, передавшими власть Дарию.

¹⁷² «Естественная история».— Речь идет о сочинении знаменитого представителя Французского естествознания этой эпохи Бюффона (1707—1788), имевшего большое влияние на формирование естественнонаучных воззрений Руссо.

¹⁷³  Один знаменитый автор...— Намек на Мопертюи, который проводит эту мысль в своем «Опыте моральной философии», вторая глава которого озаглавлена: «О том, что в  обычной  жизни  сумма  несчастий  превосходит   сумму  благ».  Для животных Бюффон устанавливал обратное соотношение  («Естественная история», т. XII).

¹⁷⁴  ...это я доказал.— Ср. «Последний ответ г. Борду». Идеализированные изображения природной доброты людей в «естественном» состоянии Руссо мог в изобилия найти в описаниях путешествий, в частности, у того же П. Кольбе, писавшего, что «доброта  готтентотов,   их  честность,  любовь   к   справедливости   и   целомудрие   составляют такие добродетели, которыми немногие народы обладают в такой же степени»,

¹⁷⁵ ...огромный и страшный лондонский пожар...— Вероятно, Руссо имеет в виду пожар 1666 г., во время которого было уничтожено 13 200 зданий.

¹⁷⁶ ...Жонтень порицает афинянина Демада...— Демад — афинский оратор IV в. до н. э., противник Демосфена, государственный деятель, Монтень пишет о нем в «Опытах» (кн. I, гл. XXII — «Выгода одного — убыток для другого»). Сам пример заимствован у Сенеки.

¹⁷⁷  ...всякого цивилизованного человека.— Вольтер пишет против этого места на полях: «И в еще большей мере всякого дикаря, насколько только это для него возможно».

¹⁷⁸  Руссо возобновит этот аргумент в связи с обсуждением «Поэмы о катастрофе в Лиссабоне» Вольтера, которому он по поводу землетрясения 1755 г. писал 18 августа 1756 г.: «Согласитесь, что это не природа сосредоточила в одном месте двадцать тысяч шести- и семиэтажных домов, и если бы жители этого большого города селились бы более равномерно... то жертв было бы намного меньше, а возможно, что их не было бы вовсе». (С. G.», t. И. р. 306).

¹⁷⁹  Подчеркивается, что собственность не относится к «естественным» правам.

¹⁸⁰  ...приносят в жертву суетным песнопениям...— Речь   идет   о   хорах   кастратов.

¹⁸¹ ...оскорбляют требования человечности.— Мы узнаем  здесь одну из главных в общественном отношении тем романа Руссо «Новая Элоиза».

¹¹⁸⁵  ...лишить себя жизни...— Ср. «Новую Элоизу», ч. III, письма ХХI  и  XXII,  в которых Руссо развивает свои мысли о  самоубийстве (Избр соч., т. II, стр. 317—

331).

¹⁸³ ...реальгара (также реагал или реалгал).— Минерал оранжево-красного цвета, сернистый мышьяк. Применяется в красильном деле и для борьбы с вредителями сельского хозяйства, в XVIII в. также в медицине.

¹⁸⁴  ...не   одним   философом.—См.  Монтескье.   Персидские   письма,   письмо CXVIII. М., 1956, стр. 273—274.

¹⁸⁵  ...средства  к жизни  бедным...— Объяснение  это   было весьма распространенным. См., например, Монтескье. О духе законов, кн. VII, гл. IV.

¹⁸⁶ ...единственное оправдание заповеди...— Некоторые исследователи^, полагают, что речь здесь идет о запрете вкушать плод «древа познания добра и зла» (Библия, кн. Бытия, 2, 16—17).

¹⁸⁷ ...Паламед изобрел числа во время осады Трои...— В «Илиаде» Паламед представлен как человек, придумавший ряд игр.

¹⁸⁸  Речь идет о Платоне («Государство», кн. VII, 522).

¹⁸⁹  Агамемнон — царь Микен, возглавлявший греческие войска в походе против Трои.

¹⁹⁵ Исаак Фоссиус (1618—1689). Трактат его, изданный в Оксфорде в 1673 г., в том, что касается изначальной роли ритма и пантомимы, предвосхищает мысли Руссо, вьтсказанпые им в «Эмиле», в «Опыте о происхождении языков» и в «Словаре музыкальных понятий» («Dictronaire musical»), где он вновь цитирует этого автора в статьях «Музыка» и «Ритм».

¹⁹¹ Герцог де Виллар, Клод Луи Гектор (1635—1734)—маршал Франции. Анекдот, рассказанный Руссо, не фигурирует в его «Мемуарах», отчасти, впрочем, апокрифических, опубликованных в 1736 г. в Гааге.

¹⁹³ ...то место у Исократа...— См. «Ареопагитика», 21, 22 (143—114). Исократ (436— 338 гг. до и. э.) — четвертый из десяти аттических ораторов. Прославился своими писанными речами, предназначавшимися для чтения, к числу которых относится и названная выше, призывающая восстановить устройство Солона.

¹⁸⁷ ...Паламед изобрел числа во время осады Трои...— В «Илиаде» Паламед представлен как человек, придумавший ряд игр.

¹⁸⁸  Речь идет о Платоне («Государство», кн. VII, 522).

¹⁸⁹  Агамемнон — царь Микен, возглавлявший греческие войска в походе против Трои.

¹⁹⁵ Исаак Фоссиус (1618—1689). Трактат его, изданный в Оксфорде в 1673 г., в том, что касается изначальной роли ритма и пантомимы, предвосхищает мысли Руссо, вьтсказанпые им в «Эмиле», в «Опыте о происхождении языков» и в «Словаре музыкальных понятий» («Dictronaire musical»), где он вновь цитирует этого автора в статьях «Музыка» и «Ритм».

¹⁹¹ Герцог де Виллар, Клод Луи Гектор (1635—1734)—маршал Франции. Анекдот, рассказанный Руссо, не фигурирует в его «Мемуарах», отчасти, впрочем, апокрифических, опубликованных в 1736 г. в Гааге.

¹⁹³ ...то место у Исократа...— См. «Ареопагитика», 21, 22 (143—114). Исократ (436— 338 гг. до и. э.) — четвертый из десяти аттических ораторов. Прославился своими писанными речами, предназначавшимися для чтения, к числу которых относится и названная выше, призывающая восстановить устройство Солона.

О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Статья эта впервые была напечатана в V томе «Энциклопедии», вышедшем в 1755 г. Отдельным изданием опубликована под названием «Гражданин, или Политическая экономия» в Женеве Дюгшларом без согласия Руссо (см. письмо Руссо к Верну от 22.X.1758 г.). Некоторые поправки и дополнения были внесены по рукописи в посмертное издание сочинений 1782 г., осуществленное Дюпейру и Мульту.

В настоящем издании перевод сделан со сводного текста, изданного Воганом после сверки всех пяти печатных изданий статьи.

Большая часть рукописи хранится в городской библиотеке Невшателя (Швейцария).

Статья дважды переводилась на русский язык —А. М. Лужковым в 1777 г. и В. Медведевым в 1787 г.

¹  ...управление домом...— Понятие «экономия», встречающееся у Ксенофонта, было рассмотрено Аристотелем, понимавшим под «oikoV» не просто дом, а хозяйство в более широком смысле, нежели домашнее. Взгляды именно этого античного мыслителя оказали значительное влияние на Руссо. Мы имеем, в частности, в виду тот факт, что Аристотель под экономией понимал совокупность непосредственно полезных вещей, т. е. потребительских стоимостей, имеющую, по природе своей, естественные количественные Гранины, в отличие от «хрематистики» — накопления богатства в видt денег, предела не имеющего, к которому он, в общем, относился отрицательно.

²  ...политической экономией — или еще Руссо ее именует «публичной» (publigue) и гражданской (civile).

³  См. «Новую Элоизу», где мы находим довольно детальное изображение принципов   ведения   домашнего   хозяйства.   0   домашних   слугах   и   поденщиках   говорит часть IV (письмо X.— Избр. соч., т. II, стр. 377 и ел.), об обязанностях хозяев, об их образе жизни, об управлении своим состоянием — часть V (письмо II, стр. 456—485), о воспитании детей —тоже часть V (письмо III, стр. 485—512).

⁴  Если бы между Государством...— Этот и последующие четыре абзаца повторяются с незначительными отклонениями в тексте первого наброска «Общественного договора»   (кн. I, гл. V). Косвенное  свидетельство того,  что Руссо   включил  в  эту статью  отрывок  из  уже  существовавшего  первого  наброска  «Общественного   договора».

⁵  ...самою природой.— Фактически Руссо уже тут близок   к  точке зрения, выраженной в «Общественном договоре» (кн. I, гл. II), где говорится, что «самое древнее из всех обществ и единственно естественное — это семья».

⁶  ...тогда как богатство казны...— В первом наброске «Общественного договора» это место выглядит иначе: «богатство  государя, далекое от того,  чтобы добавлять нечто к благополучию частных лиц, почти всегда стоит им покоя и изобилия».

Воган полагает, что этот текст является первоначальным.

⁷  ...затем из благодарности...— В «Рассуждении о причинах неравенства» и в «Общественном договоре» отрицается вытекающая из признательности детей их обязанность  повиноваться отцу после достижения самостоятельности.   То,   что   в данной статье автор придерживается   иной, общепринятой   точки   зрения, может рассматриваться как свидетельство ее более раннего происхождении.

³ ...о рабстве...— Руссо упомянул его, возможно, лишь потому, что Аристотель в той части «Политики» (см. прим. 1), где он рассматривает экономию «домашнюю», рассматривает отношения между хозяином и его рабами (гл. IV—VII).

⁹  ...очень немного хороших магистратов...— В изданиях 1758 и 1772 гг. эта фраза заканчивается так: «но сомнительно, что за то время, сколько стоит мир, человеческая мудрость создала десять человек, способных править себе подобными». Окончательный текст появился лишь в издании 1782 г.

¹⁰  Роберт Филмер  (1604—1688)—английский политический деятель и политический писатель, автор ряда книг, в том числе и «Патриарх, или Естественная власть Монархов» (1680).

¹¹  ...два выдающихся человека...— Это, подвергшие книгу Филмсра критике. Альд-жернон Сидней и Джон Локк, первый в своих «Рассуждениях о правлении», второй — в трактате «О государственном правлении» (кн. II).

^1а См. Аристотель. Политика, кн. I, гл. II.

¹³  ...власть   исполнительная...— В   оригинале   «executrice»,   а  не   «executive»,  как к первом наброске «Общественного договора» и в его окончательном тексте  (кн. III, гл. I).

¹⁴  Да будет мне позволено...— В черновой рукописи   этой   фразе   предшествует следующая: «Если бы я ламеревался точно определить, в чем состоит политическая экономия, я нашел бы, что ее задачи сводятся к трем главным: руководить осуществлением законов, поддерживать гражданскую свободу и    заботиться о нуждах государства. Но чтобы уразуметь связь этих трех целей, необходимо обратиться к принципу, их объединяющему». Таким образом, Руссо еще не различает отчетливо собственно предмета политической экономии, сливающейся у него не только с экономической, но и со всей внутренней политикой данного государства.

¹⁵  ...дают этой машине...— Легкость, с которой Руссо переходит от сравнения общества с живым организмом  к  сравнению его  с  машиной,  во  многом  объясняется тем, что эти слова во французском языке его времени звучали почти как синонимы, что объясняется их употреблением  в  латинском  языке, где   под  машиной  понималось всякое соединение частей и органов, образующих некое целое, одушевленное пли нет (см. G. G а у г о u. Le francais classique. 6 ed. Paris, 1948, p. 530).

¹⁶  ...в здоровом состоянии.— Этот абзац весьма близок к «Введению» к «Левиафану» Гоббса, где государство сравнивается с «искусственным человеком».

¹⁷  ...чтобы заслужить свой скудный обед...— Это замечание вызвано словами Гоббса о роли гражданского закона («О гражданине», гл. VI, § 16).

¹⁸  ...в статье «Право»...— Речь идет о статье Дидро «Естественное право» («Droit naturel»)  в V томе «Энциклопедии». Великий принцип, о котором идет ЗДцсь речь,— несомненно идея главенства   общей   воли,   но   значение   слов   Руссо,   называющего сеою статью лишь развитием принципа, взятого им у Дидро, до сих пор остается неясным.

¹⁹ ...мир — как один большой город...— Вероятно, здесь имеется в виду одна из концепций философии стоиков, которые, согласно сообщению Цицерона («De Finibus bonorum et malorum», III, 64), видели в мире, управляемом провидением, общий «большой» город богов и людей.

²³ ...ее изображению в своих пещерах.— См. Д. Дидро. Собр. соч., т. VII, стр. 205.

²¹  ...и в сатирах Макиавелли...— Вероятно, имеется в виду критика действительности в сочинении Макиавелли «Князь». Отдельных сочинений в жанре сатиры у этого автора нет.

²²  ...объединившихся в  большое общество...— Значит, здесь  Руссо допускает существование такового, что им полностью отрицается в первом наброске «Общественного договора» (кн. I, гл. II).

²³  ...общею   защитою...— Эта   формулировка   совпадает   с   той,   что   дает   Локк («0 гражданском правлении», гл. IX, § 123).

²¹ ...должен соблюдать их он сам...— Таким образом, Руссо решительно отбрасывает принцип права, характерный для абсолютистских режимов, гласивший: «prin-ceps legibus solutus est» (правитель свободен от соблюдения законов).

²⁵ ...Платон и рассматривает...— см. «Законы», кн. IV, с. 719 и до конца книги.

²⁸ ...суровость наказаний...— Руссо следует тут мыслям, высказанным Монтескье кап в «Персидских письмах» (письмо XXX), так и в «Духе законов» (кн. VI, гл. IX, XII и XIV).

²⁷ См. развитие этих мыслей в «Общественном договоре» (кн. II, гл. XI и кн. III, гл. VIII). Связь эта указывает на значение данной статьи в творческой истории этого трактата.

²³ Оснований собирать нацию тем меньше...— Пример изменения точки зрения Руссо, который в «Общественном договоре» высказывается как раз за частый созыв общих собраний данного народа (кн. III, гл. XIII) для выявления общей воли.

³⁹ В Китае...— В отличие от «Духа законов» Монтескье и книг других авторов той эпохи Китай занимает в политических сочинениях Руссо сравнительно скромное место. Все же в данной статье он трижды ссылается на пример этого государства (которое слыло в XVIII в. образцовым), не указывая, однако, своих источников.

Мы знаем, что по просьбе г-жи Дюпен он читал «Описание Китайской империи» отца Дю Хальда, к которому часто прибегал Монтескье.

⁸⁰ ...интенданта сажают в тюрьму.— Здесь Руссо применяет термин, бытовавший во Франции, где интендантами именовались наместники, управлявшие отдельными провинциями и областями.

³¹   ...В центре и на севере Азии...— В оригинале «Tartarle» (Тартария).  Во французской системе географических   наименований XVIII в.   под   этим  понимались обширные пространства Центральной и Северной Азии за Уралом, в Сибири, в Монголии, заселенные, по мнению авторов, народами преимущественио тюрко-монгольского Происхождения. Само слово «Tartarie», возможно, связано со словом «татары».

³²  ...Августин, Аврелий  (354—430),   епископ   Гиппонский   (в   Северной   Африке); крупнейший древнехристианский богослов, философ-мистик.

³³  ...самого Сократа Катону...— В «Исповеди Савойского викария» Руссо по сходным мотивам противопоставляет Сократа Иисусу.

³⁴  Помпеи, Гней (106—48 гг. до н. э.)> римский полководец и политический деятель. В 60 г. до н, з- вступил в состав  Триумвирата,   включавшего  Красса  и  Юлия Цезаря; в борьбе  с последним за власть потерпел поражение, бежал в Египет, где был убит.

³⁵  ...воюет с софистами...— Софисты (греч.— мастер, художник) —древнегреческие философы, являвшиеся учителями «мудрости» и «красноречия» (V в. до н. э.). «Старшие» софисты в   большинстве своем были материалистами   в понимании   природы

(Протагор, Гиппий и др.). Они выражали интересы рабовладельческой демократии. Другая группа тяготела к рабовладельческой аристократии (Критий, Гипподам), являлась идеалистами. Софисты в спорах нередко использовали всякого рода уловки, неправомерные доводы, отсюда — софизм.

³⁸ ...от завоевателей мира...— Имеется в виду главным образом Юлий Цезарь, завоевавший Галлию, Египет, ведший войну в Британии и на Балканах.

³⁷  ...покидает землю...— После поражения своих сторонников, республиканцев Ка-тон Младший в 46 г. до н. э. покончил с собой.

³⁸  ...не может отказать никому.— Руссо связывал весьма тесно и, может быть, даже несколько односторонне понятие о патриотизме с чувством гражданским, политическим. Он писал 1 марта 1764 г., в горькие для него дни изгнания, из Мотье, полковнику Пикте: «Не стены и не люди образуют отечество: это делают законы, нравы, обычаи, Правительство, конституция, всем этим обусловленный образ жизни. Отечество заключено в отношениях между Государством и его членами; когда они изменяются или уничтожаются, исчезает и отечество; итак, милостивый государь, оплачем наше: оно погибло, а остающийся ныпе призрак способен лишь его позорить»  (С. G, X, р. 337—338).

³⁹   ...или уничтожал другого...— В черновике далее говорится:  «кроме тех случаев, когда речь идет о самосохранении общественного целого и частного лица» (conservation publique et particulier).

^w ...основные соглашения...— Речь идет о самом общественном договоре, т. е. об акте, оформляющем ассоциацию.

⁴¹ ...своим имуществом...— В черновике добавлено:   «и своей свободой».

^*2 Подразумевается Александр Македонский. Вынести осуждающий приговор в Афинах могло лишь народное собрание голосованием, подвергая обвиненного остракизму — изгнанию.

⁴³   ...среди великолепия триумфов.— Триумф —в древнем Риме — торжественный въезд в столицу победоносного полководца по окончании похода.

⁴⁴  Порций Лека — народный трибун  (199 г. до н. р.)—автор «Порцийских законов» (leges Porcianae), запрещавших наказание плетьми к смертную казнь для римских граждан.

⁴⁵  ...ремесел полезных и трудных...— Мысль эта восходит к Платону   («Государство», кн. II, 13, 372 с—373 d).

⁴⁶   ...дурным гражданином.— Идя вслед за Монтескье, для которого каждый вид правления основывался на определенной страсти, Руссо им придает большое значение г. системе политической организации: «Все человеческие  установления основаны на страстях и поддерживаются ими: все то, что борется против страстей и подавляет их, не способно, следовательно, укреплять эти установления» («Письма с Горы», письмо первое).

⁴⁷   Ср. «Общественный договор», кн. II, гл. VII.

⁴⁸  ...повиноваться другим...— В «Эмиле» (кн. II) Руссо займет противоположную позицию.

⁴⁹   ...результат воспитания...— В черновике после этого:  «ибо они могли бы из них сделать очень хороших сыновей и очень плохих граждан».

⁵⁰   Общественное   воспитание...  осуществляемое  посредством  законов.— В  черновике мысль об общественном воспитании развита следующим образом. «Оно является одним из основных принципов правления народного и основанного на законах (populaire et legitime), и при его помощи  станут «удачно» наставлять  молодых граждан в том, как надо соединять все свои страсти в любви к отечеству, все свои желания и общей воле, и как, следовательно,  возвысить свои добродетели до такой  высоты, куда их может вознести человеческая душа, воспитанная для столь великих целей».

⁵¹  ...и вершиною.— В дальнейшем Руссо изменил свой взгляд на последователь-

ность получения роли воспитателя. Сначала Руссо считал, что она самая почетная и тем самым достойна увенчать деятельность гражданина, позже эта должность становится в его глазах лишь первый шагом на пути служения обществу.

⁵²  ...критяне, лакедемоняне   и древние персы.— Действительно, древние греки  и персы уделяли большое значение обшественному воспитанию детей.

⁵³  ...совершило чудеса.— Руссо здесь  непосредственно  отправляется  от Монтеня («Опыты», кн. II. гл. XXXI), а косвенно от Платона, отстаивающего идею общественного воспитания как в «Государстве», так и в «Законах» (кн. I), где он имеет в виду опыт Спарты и Крита.

⁵⁴  ...никогда не бесполезен.— Ср. «Эмиль», ил. Ш.

^fl5 ...к управлению имуществом.— Было бы полезно исследовать соотношение этого определения Руссо с формулировкой сенсимонистов, различавших управление людьми и управление вещами.

⁵⁶   ...как показал Пуфендорф...— См. «О право естественном и праве международном», кн. IV, гл. X, § 4.

⁵⁷  ...предназначенными   для   другого.— В   «Эмиле»   (кн.   III)   на  очень   широкой основе, в   предвидении приближающихся революций, отвергнута   эта точка зрения, отдающая дань влияниям консервативным и патриархальным.

⁵⁸  Ср. «Общественный договор», кн. III, гл. IV.

⁵⁹   ...состоит трудность справедливой и мудрой экономии.— В черновике говорится: «Чтобы устранить эти   противоречия, представим  себе  дела   (reprenons les  cTioses) после установления Правительства и станем исследовать не то, что есть, а то, что должно было бы быть» (moms се qui est que ce qui devrait etre). Это одно из ярких свидетельств намечающегося уже в этой статье нормативного похода к анализу явлений общественной жизни, окончательно возобладавшего в «Общественном договоре».

⁶⁰ ...основатель учреждений Республики...— Это законодатель, охарактеризованный подробно в «Общественном договоре» (кн. II, гл. VII).

⁶¹   ...разойтись в мнениях с Бодэном...— Жан   Бодэн   (1530—1596)—Французский политический мыслитель. Считал частную собственность неприкосновенной, а причину переворотов видел в существовании имущественной дифференциации. Его сочинение «Шесть книг о Государстве» имело большое и еще недостаточно изученное влияние на Руссо. В данном случае имеется в виду книга VI этого сочинения, гл. II, стр. 617, нзд. 1577 г.

⁶²  Ромул — вместе с братом его Ремом — по преданию, внуки Нумитора, царя Аль-балонги, основавшие   Рим.   названный Ромулом   по   своему имени, где он стал   его первым царем в 753—716 гг. до н. э.

⁶³  ...квестора Катана...— Речь идет о Катоне Утическом, успешно исправлявшем в 65 г. до н. э. пост   квестора — одного из управляющих   государственной   казной, Эрариумом.

⁶¹ ...мало находится Гальб...—Гальба Сервий Сульпиций (5 г. до н. э.—69 г. н. э.)— в 68—69 гг. н. э. римский император. Возможно, Руссо имеет в виду тот факт, что, будучи уже в 32 г. я. э. консулом и правителем нескольких провинций, Гальба при преемниках Августа отклонял предложения стать императором, управлял Африкой и Испанией и только посте низвержения Нерона принял этот сан.

⁶⁵ ...поставку хлеба в годы неурожайные...— Руссо воспроизводит конкретные черты экономической политики французского абсолютизма. См. об этом: Г. Е. Афанасьев. Условия хлебной торговли во Франции в конце XVIII столетия. Одесса, 1802.

⁶⁸ ...устроить общественные склады.— Руссо высказывает здесь точку зрения, противоположную развитой основателем доктрины физиократов Кенэ в статье «Зерно» в VII томе «Энциклопедии» (1757), написанной с позиций буржуазного требования свободы торговли, где он решительно выступал против идеи общественных складов.

К этой мысли внимание Руссо, кроме опыта Женевы, могла привлечь еще и книга Ж. Мелона, «Политический опыт о торговле и промышленности», считавшего, что в небольших странах такого рода склады могут быть весьма полезны.

⁰⁷ Иосиф («Прекрасный») —по библейским сказаниям, один из сыновей патриарха Иакова, проданный своими братьями в Египет и занявший впоследствии высокую должность при дворе египетского фараона. Оп воспользовался семилетним неурожаем, чтобы превратить независимых землевладельцев в государственных крестьян и заставить их платить казне пятую часть своего дохода.

^еа ...отбираем, у людей полезных.— В черновике добавлено: «что рано или поздно должпо привести к разорению народа и к обезлюдению страны».

^еэ ...победы Александра...— Речь идет об Александре Македонском,

⁷⁰  Лишь при осаде Вей начали платить римской пехоте.— На значение этого факта  Руссо  обратил внимание  благодаря Монтескье   (См. «Размышления о причинах величия и падения римлян», гл. I). Вейи — этрусский город, расположенный к северу от Рима, который вел с ним упорную и долгую войну.

⁷¹   ...Марий был первым, кто во время Югуртинской войны...— Марий (156—86 гг. до н. э.) — римский полководец, началом его военной славы послужили победы в войне с нумидийским царем Югуртой (111—105 гг. до н. э.)-

¹¹ ...быть телохранителями Цезаря... — В Риме телохранителями царей было 300 всадников. Сципион впервые набрал себе телохранителей из римских воинов, по-лучивших при Марии название преторианцев. Преторианская гвардия была преобразована при Августе и приобрела огромное влияние.

⁷³   ...мирное пользование тем, что ему принадлежит.— Характер этого определения еще раз свидетельствует о близости многих мыслей этой статьи Руссо к Локку, писавшему, что «основной целью вступления людей в общество   является стремление мирно  и  безопасно пользоваться  своей  собствеппостью»   («О  гражданском  правлении», гл. XI, § 134.— Избр. философ, произв., т. II, стр. 76).

⁷⁴  ...при  обложении.— На  полях  черновика   в  этом  месте  написано  «Смотри  у Локка», что подтверждает сказанное выше.

⁷⁵  ...или его представителей...— Эта мысль и сама ее формулировка также взяты у Локка, считавшего, что для сбора налогов  всегда   необходимо   получать   согласие большинства, которое дает его либо само, либо через посредство избранных им представителей («О гражданском правлении», гл. XI, § 140.— Избр. философ, произв., т. II, стр. 82). Вероятно, именно этим влиянием Локка в данном случае объясняется и то, что в своей статье Руссо отводит такого рода важную роль представителям народа, правомерность самого института которых он впоследствии будет отрицать (см. «Об-ществеппый договор», кн. III, гл. XV).

⁷⁶   ...не исключая самого Бодэна, который писал, что монархи «не имеют права облагать своих подданных налогом  без их согласия»  («Шесть книг о Государстве», кн. VI, гл. II).

⁷⁷   ...в книге   О   духе   законов...— См.   Монтескье.   О   духе   законов,   кн. XIII, гл. XIV.

⁷³ ...обложение... для свободных людей.— В черновике следовали за этим следующие строки о косвенных налогах, затем вычеркнутые автором: «Что касается обложения зерна и товаров, то здесь трудно сделать так, чтобы оно было пропорциональным имущественному положению отдельных гр>пп, потому что есть пищевые припасы, которые бедняки потребляют а большем количестве, а их-то преимущественно и облагают налогами».

⁷⁹ ...различие между необходимым и избыточным.— Этим понятием пользуется также и Монтескье для определения роскоши («О духе законов», кн. XIII, гл. VII); понимая его весьма относительный характер, авторы XVIII в. не могли внести сюда никаких уточнений.

⁸⁰  ...сверх необходимого.—- Монтескье («О духе законов», кн. XIII, гл. VII), вопреки утверждению Руссо, также учитывает относительную тяжесть налога для той или иной категории населения.

⁸¹  ...приказывать   вам.— Этот отрывок К. Маркс приводит в I томе «Капитала», вставив   в   начале,   после слов   «вы   во   мне   нуждаетесь»,— «говорит   капиталист» (К. М а р к с и Ф. Э н г е д ь с. Соч., т. 23, стр. 756).

⁸²  Поземельная талъя — налог, падавший во Франции при «старом порядке» всей своей тяжестью на Третье сословие, т. е. в основном на крестьян, так как духовенст-во и дворянство были от него освобождены.

⁸³  ...стеснения народа.— Однако впоследствии, например   в «Соображениях об образе Правления в Польше» (1772), Руссо решительно выскажется в пользу поземельного налога, взимаемого при этом без всяких исключений.

⁸⁴  ...сколько родит его поле...— Такая система существовала во Франции, о пагубных ее последствиях Руссо говорит в своей «Исповеди» (Избр. соч., т. III, стр. 148— 149).

⁸⁵  Дарий 1 Гистасп (550—485 гг. до н. р.) —персидский   дарь,   совершавший походы в Скифию и против греков.

⁸³ ...и не делает их ни более, ни менее состоятельными.— Это критика доктрины меркантилизма, отожествлявшей умножение количества денег в стране с ростом благосостояния населения.

⁸⁷ В «Шести книгах о Государстве» (кн. VI, гл. II) Бодэн называет этих людей imposteurs. Тогдашнее написание утого слова придавало ему внешнюю форму, аналогичную с графемой слова «обманщики», «лжецы», что во времена Руссо создавало определенную игру слов, которая пропала с того момента, как слово «налог» стало писаться не «impost», a «impol».

СУЖДЕНИЕ О ВЕЧНОМ МИРЕ

Эта работа Руссо сделана была им, вероятно, почти одновременно с извлечением «Из проекта вечного мира г-на аббата де Сен-Пьера» в 1756 г.

В первом случае Руссо изложил содержание обширного «проекта» Шарля Ирине де Сен-Пьера (1658—1743), во втором дал ему критическую оценку, выразив собственное отношение к проблеме мира, огромное значение которого он, страстный враг войн, высоко ценил.

В то время как резюме содержания сочинения Сен-Пьера было напечатано в Амстердаме в 1761 г., «Суждение о вечном мире» было опубликовано только после смерти философа, в 1782 г., в предпринятом в Женеве Мульту и Дюпейру издании «Собрания сочинений» Руссо (т. 23, стр. 68—82).

Рукопись, не перебеленная Руссо, хранится в Библиотеке г. Невшателя (№ 7859). Наиболее подробно прокомментирована эта работа в издании «Сочинений» Руссо в библиотеке «Плеяда» (J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. Ill, Paris, 1964, p. 591— 601).

Русский перевод первой из этих работ был издан И. Ф. Богдановичем в 1771 г. В настоящее время новые переводы обоих этих сочинений включены в сборник «Трактаты о вечном мире», составленный И. С. Андреевой и А. В. ГулыгоЙ (Москва, 1933, стр. 107—149).

¹  Трибунал маршалов Франции служил для разбора дел чести дворян.

²  ...ни Генрих IV не был сумасшедшим, ни Сюлли — фантазером.— Руссо, несомненно, идеализирует внутреннюю и внешнюю политику Генриха IV, короля Франции (1530—1610).

Сюлли, Максимилиан де Бетюн (1560—1641)—один из наиболее выдающихся министров Франции, известный множеством проведенных им реформ.

³  Карл V Габсбург, король Испании и император  Священной Римской империи (1519—1555). Это о нем говорили, что в его владениях «никогда не заходит солнце».

⁴  Его сын...— Речь идет   о   Филиппе II  (1556—1598)—короле   Испании.   Карл V после Аугсбургского мира (1555) отрекся от власти. Его империя распалась. Испания, Италия н американские колонии отошли к его сыну Филиппу II, а германские владения вместе с императорским титулом — к брату Карла V — Фердинанду (1556—1564).

⁵  ...австрийская династия...— дом Габсбургов, царствовавший  в   Священной   Римской империи германской нации с 1273 г., сначала с перерывами,  а  с   1438 г. закрепивший за собою обладание этим титулом.

⁶  Филипп III — король Испании (1598—1621).

⁷  ...мятеж в Нидерландах...— Речь идет о буржуазной революции в Нидерландах XVI в.

^я ...военные приготовления для борьбы с Англией...— Речь идет о назревавшей войне между Англией и Испанией в конце XVI в.

^s ...разделенный на две ветви...— Речь идет о разделении дома Габсбургов после 1556 г, на две линии — австрийскую и испанскую.

¹⁰  ...герцог Савойский...— Герцогство Савойское расположено в Северной Италии в области, пограничной с Францией и Швейцарией. В XV в. входило в состав Швейцарского союза, позже было занято французскими войсками, в 1559 г. вновь обрело самостоятельность. Речь идет о герцоге Карле-Эммануиле I (1562—1630).

¹¹  ...с королем Яковом...— Имеется в виду английский король Яков I (1603—1625), сыц Марии Стюарт, королевы Шотландии, где до этого правила эта династия.

¹²  ...король шведский...— Сигизмунд III Ваза,  правил  в   1592—1599 гг.,  до  этого, с 1587 г., король польский.

¹³  Протестанты—сторонники реформированной церкви,   отошедшие   от   католицизма в XVI в. в ходе движения Реформации. Французские короли прибегали иногда к союзу с немецкими протестантами в своей борьбе против других германских князей.

¹⁴  Проводя внешнюю   политику,   Генрих IV поддерживал   силы,   противостоящие Габсбургам,—герцога   Савойского,   Венецию,   Голландию,   протестантских   князей в Германии.

¹⁵  ...заговоров   католиков...— В   Англии   после   Реформации   официальной    была признана так   называемая  англиканская церковь. Католическая церковь,  не желая смириться с поражением,  организовывала заговоры. Выступления этих оппозиционных групп часто прикрывались религиозными лозунгами.

¹⁶  ...Объединенных провинций...— Речь идет о Голландии, образовавшейся благодаря объединению северных провинций Нидерландов  в  конце  XVI — начале XVII в.

¹⁷  Померания — земли  в  Северной  Германии,   вошедшие  в  состав  Пруссии при курфюрсте Фридрихе-Вильгельме 1 (1640—1688).

¹⁸  ...главою Аугсбургского исповедания...— Аугсбургское исповедание — изложение лютеранского вероучения, утвержденное на имперском сейме вЧАугсбурге (1530 г.), созванном Карлом V с целью примирения протестантов и католиков.

¹⁹  Богемия — так именовалась территория Чехии, которая была заселена кельтским племенем бойев, откуда и произошло это название. В XVI в. Чехия была захвачена Габсбургами.

²⁰   Герцог Савойский получал Милан  и Ломбардскую корону...— Милан — главный город Ломбардской области, ведущей свое название от племени лангобардов, владевших ею в VI—VIII вв. Герцогство Савойское получило большую часть этой территории и о. Сицилию много позже, по Утрехтскому миру 1713 г., вместе с титулом короля.

²¹   Удар кинжала...— В 1610 г. фанатик-католик Равельяк убил Генриха IV, готовившегося к войне против Испании и австрийских Габсбургов.

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ

То цёнтральное место, которое занимает этот трактат в творчестве Руссо, как социального и политического мыслителя, делает излишним его характеристику в данной справке. Об истории написания этого сочинения кратко говорится в связи с судьбой первого его наброска (стр. 660). Историю публикации трактата освещает переписка Руссо с его постоянным издателем М. Реем в Амстердаме (см. «Lettres inedites de J.-J. Rousseau a Marc-Michel Key», publ. par J. Bosscha. Amsterdam — Paris, 1858, а также переписка Руссо с другими лицами (С. G., t. VII). Библиографию изданий содержит книга Сенелье (J. Senelier. Bibligoraphie generale des oeuvres de J.-J. Rousseau. Paris, 1950). На русский язык «Общественный договор» переводился в конце XVIII в., однако этот перевод не был опубликован; затеи «Общественный договор» переводился В. Ютаковым в 1903 г., С. Нестеровой (1906), Френкелем (1906) и Л. Ненаковым (1907).

Основными критическими изданиями являются издания Ч. Вогана (J. J. Rousseau. Political writings, v. II, p. 1—134) и отдельное издание 1918 г.; наиболее подробный комментарий: J. Beaulavon (1918). М. Halbwachs (1943) и Р. Дератэ в Собр. соч. Руссо в библиотеке «Плеяда», т. III. Париж, 1964.

¹  ...Этот небольшой трактат  извлечен мною из  более обширного труда...— Речь идет о «Политических установлениях», о которых Руссо в письме к Мульту от 18 ян-иарн 1762 г. сообщал, что предпринял эту работу десять лет тому назад, т. е. примерно   в   1752 г. С. G., t, VII,  ,р. 63—64).    До   нас  дошел   только первый   набросок «Общественного договора», попытки же рассматривать отдельные наброски и отрывки как части первоначального сочинения оказались несостоятельными  (см. J.-J.   Rousseau. Contrat social, ed. E. Dreyfus-Brissac. Paris, 1903).

²  Я хочу исследовать, ...если принимать людей, такими, каковы они, а законы — такими, какими они могут быть.— Это определение отчетливо указывает на отличие целей Руссо от задач Монтескье, который в своем «Духе законов», как отмечено в «Эмиле» (кн. V, п. 377), довольствовался изучением права так называемого позитивного, т. е. известного из практики и существующих в  разных государствах видов правлений, в то время как Руссо делает предметом своего исследования само политическое право, в его теоретическом виде, и законы —в их идеальном, т. е. нормативном виде. При этом он намерен опираться на нравственность и логику, а не на историю и юриспруденцию. «Я ищу права и основания (droit et raison)   и пе оспариваю фактов»,—говорит он в первом наброске «Общественного договора» (см. стр. 318).

...чтобы не оказалось никакого расхождения между справедливостью и пользою,— В этой формулировке проявляется представление Руссо об изначальном характере справедливости. Но зародыш ее, присущий человеку, может развиться только в общественном, гражданском состоянии. Именно сочетание справедливости и пользы должно позволить Общественному организму (Corps social) укрепить свою внутреннюю связь и прочность.

⁴ Поскольку я рожден гражданином свободного Государства и членом суверена...— Речь идет о Женевской Республике, сыаом гражданина которой родился Руссо. Говоря о том, что он является членом суверена, Руссо мог иметь в виду и народ Женевы и целом и ее Генеральный Совет, куда входили только две полноправных категории жителей.

⁵ Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах.— Противопоставление это в сущности метафизично, ибо в дообщественном состоянии человек не был свободен уже из-за крайнего подчинения своего силам природы. В «Эмиле» (кн. II, п. 35) Руссо разъясняет, что существует два вида зависимости человека: зависимость от вещей (лежащая в самой их природе), и зависимость от других людей (создаваемая обществом). Первая, не заключая в себе никаких элементов нравственных, якобы не вредит свободе и не порождает в человеке никаких пороков; вторая же, не будучи

упорядочению (а это нельзя сделать в общественном состоянии по отношению н какой-либо частной воле), порождает все пороки. Положение о том, что человек рождается свободным, противостоит тезису идеологов «старого порядка», например Бос-сюэ, о том, что «все люди рождаются подданными».

⁶ Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом, в большей еще мере, чем они,— Понятие о рабской зависимости фигурирует здесь в переносном смысле, что видно опять-таки из более распространенного изложения этой мысли в «Эмиле» (кн. II, п. 27). Руссо утверждает, что свобода и власть человека простираются лишь до тех пор, куда простираются его природные силы; остальное — это рабство, иллюзии, тщеславие. Самое господство бывает рабским, когда оно основано на человеческих предрассудках (именно таково в данном случае значение понятия opinion), ибо в этом случае человек зависит от предрассудков тех, которыми управляет с помощью предрассудков. «Чтобы руководить ими как тебе угодно, ты должен вести себя — как им угодно». Так, правитель оказывается подданным своих министров, те — своих секретарей, хозяева — своих слуг. Поэтому важнейшее благо не власть, а свобода. См. также «Письма с Горы», письмо VIII.

⁷  Самое древнее из всех обществ  и  единственное естественное — это  семья.— В этом определении Руссо явно отступил от позиций, которые он занимал в статье «О политической экономии»    и в первом наброске   «Общественного договора»   (см. стр. 319), где он выступает в качестве решительного  противника ^патримониальной теории, видевшей происхождение общества в семье и выводившей власть монарха из власти отцовской. Это изменение взглядов Руссо может объясняться тем, что  в трактовке семьи в окончательном тексте «Общественного договора» он делает упор на роль соглашения в ее сохранении и упрочении и в этом смысле видит в ней древнейшую модель общества. Ранее же отношение Руссо к договорной теории происхождения общества было гораздо более сдержанным. В своей новой аргументации Руссо опирается на Бодэна, утверждавшего, что руководство делами семьи представляет «подлинную модель управления Государством» («Шесть книг о Государстве», кн. I, гл. II), и на Локка («Опыт о гражданском управлении», гл. V, § 4, 14, 23).

⁸  Гроций отрицает, что у людей всякая власть устанавливается для пользы управляемых...—См. Гуго Гроций. О праве войны и мира. Книга первая, гл. III, VIII, 1—16. Этот философ утверждал, что положение о решающей роли интересов подданных при установлении власти не является всеобщей истиной, поскольку некоторые правительства сами по себе существуют ради правителя, как, например, правление хозяина, при котором польза раба —чужда и случайна для хозяйства (Г.  Гроций, указ. соч., стр. 132).

⁹ ...Трактат...— В первом издании после этого слова стояло «рукописный» и в связи с этим отсутствовало указание на место издания. Оно было осуществлено в 1765 г. в Амстердаме под названием: «Соображения о древнем и нынешнем Правлении Фран-пии».

Маркиз Р. Л. д'Аржансон (1694—1757) занимал в 1744—1747 гг. пост министра иностранных дел, но был удален вследствие происков фаворитки, маркизы Помпадур.

¹⁰ Так же полагает и Гоббс. — Имеется в виду в особенности его книга «Левиафан» (ч. И, гл. XVIII), в которой этот философ исходит из того, что члены общества, ооя-завшись по общественному договору повиноваться монарху, не могут без его разрешения ни изменять форму правления, ни осуждать действия этого монарха, ни наказывать его, равно как и посягать на его право судить их, объявлять войну и заключать мир, назначать министров и т. д. (см. Т. Гоббс. Избр. произв. в двух томах, т. 2, стр. 197—209).

Филон Александрийский, или Филон-иудой  (ок. 20 г.  до н.  э.  — 54 г. н. э.) — видный представитель еврейского эллинизма. Участвовал в посольстве направленном еврейской общиной Александрии к римскому императору Гаю Цезарю Калигуле (37 — 41 гг. н. э.)  в поисках защиты от преследований за отказ воздвигнуть его статуи

ли другой для себя обязательным быть справедливым, а суверен вправе изучать мотивы, на которых каждый основывает это обязательство.

²¹¹  Руссо, в принципе убежденный сторонник свободы совести и полной терпимости, стоя в обшефилософском плане на позициях деизма, а не материализма, вслед за Локком отказывает атеистам в гражданских правах, как бы видя в них тех, кто не хочет присоединиться к общественному договору (см. кн. IV, гл. II), и потому не имеющих права оставаться в среде данного гражданского общества.

²¹²  Когда в 1765 г. Рей издал «Соображения» д'Аржансона, то в них не оказалось цитируемых здесь Руссо строк. Возможно, это объясняется неисправностью рукописи, которую печатали уже после смерти автора, о чем говорится в предисловии издателя.

²¹³  Когда заговор Катилины (см. выше, прим. 188) потерпел поражение, Цезарь выступил цротив смертной казни для него.

²¹⁴  Речь идет о продиктованном политическими мотивами   переходе   Генриха IV в 1593 г. в католичество. Руссо намекает на связанный с этим эпизод, изображенный ь написанной епископом Роденским Гардуэиом де Префиксом «Истории короля Генриха Великого» (1661, стр. 200).

²¹⁵  Страница книги с этим примечанием была уже отпечатана,  когда  издатель Рей получил от Руссо письмо с требованием снять его. Выполняя волю автора, он отпечатал заново эту часть книги, и лишь несколько ее экземпляров разошлись в первоначальном виде.

ПРОЕКТ КОНСТИТУЦИИ ДЛЯ КОРСИКИ

В разработку проекта конатитуции для жителей Корсики Руссо вложил свои самые заветные эгалитаристские, социально-уравнительные чаяния, весь жар своего политического демократизма. Этим его сочинение резко отличалось от проекта Фран-ческо Васко, выдержанного в духе просвещенного абсолютизма, и от целей англичанина Босвела, посетившего Корсику под предлогом написания биографии главы ее национального правительства генерала Паоли, но в действительности в силу совсем иных мотивов, во имя которых английский либерализм всегда умел «примирять» служение своим идеям и порой весьма неблаговидным целям английской внешней политики. Для полноты картины назовем еще нового претендента на установление там неограниченной личной власти, появившегося на многострадальном острове в лице Дж. Горави весной 1764 г.

Но для П. Паоли и его среды фраза, оброненная Руссо в «Общественном договоре» о Корсике, в сочетании с общей репутацией автора, сделали именно его наиболее желательным творцом новых установлений для корсиканцев. В качестве посредника между Паоли и Руссо выступил осенью 1764 г. Маттео Буттафуоко, представитель дворянских кругов острова, офицер на французской службе (см. С. G., t. XI, All, XIII).

Предполагалась доездка Руссо на Корсику. Удержали его полученные им сведения об интервенционистских планах французского правительства по отношению к Корсике, которые и были осуществлены несколько позже (на основании Версальского соглашения 15 мая 1768 г.). Руссо направил Буттафоко обширный вопросник, в ответ на который получил от него немало материалов, в том числе собственную его записку по данному вопросу, защищавшую привилегии корсиканского дворянства и его право на возвращение земель, отнятых Генуей.

В своем проекте Руссо называет этот документ «рукописью из Весковадо». Работа его над проектом шла с января по сентябрь 1765 г., в спешке, урывками, и позже он к нему больше не возвращался.

Текст впервые неполностью и со многими ошибками опубликован Ж. Штрекайзен-Мульту в 1861 г.   («Oeuvres et Correspondence inedites de J.-J. Rousseau». Paris, 1861).

Первое критическое издание осуществил Воган (J. J. Rousseau. Political writings, v. II), недочеты которого сейчас восполнил С. Штеллинг-Мито, публикуя это сочинение Руссо в собрании его сочинений, изданных библиотекой «Плеяда» (J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. III. Paris, 1964).

Историю создания данного проекта см.в книге Е.Дедек-Эри (Е. Dedeck-Hery. J.-J. Rousseau et le Projet de Constitution pour la Corse. Philadelphie, 1932). На русском языке проект публикуется впервые.

¹  Выгодное положение  острова Корсика...— В первоначальном варианте сочине-iriie это начиналось так: «Если бы остров Корсика был совершенно свободен и подвластен лишь своим жителям, он мог бы извлечь преимущества из своего положений, благодаря этому достигнуть цветущего состояния и по примеру других государств Италии создать установления, которые с помощью развития промышленности, морского флота и торговли привели бы к тому, что Корсика стала бы играть роль и во внешнем мире».

²  ...сорок лет  непрерывных войн...— С XIV в. Корсика находилась под властью Генуи. Неоднократно корсиканцы поднимались на борьбу, пытаясь сбросить с себя иноземное иго. В 1729 г. они вновь взялись за оружие против Генуи, которая, однако, призвав на помощь австрийцев, в 1730 г. восстановила свою власть. В 1735 г. авантюрист Сарон Теодор Нейгоф был провозглашен королем острова, но вынужден был бежать  (1738)  под   давлением   французских   войск,   которые   прибыли   по   просьбе Генуи. В 1741 г. началось новое восстание. В последующие годы движением руководил Паскуале Паоли, который в борьбе с Францией ориентировался на Англию. Паоли со званием Генерала возглавил национальное правительство острова, но в конце 1764 г. па Корсике вновь появились французские войска, присланные сюда  по  договору с Генуей.

³  Генуя, владеющая еще частью побережья...— Генуя — один из сильнейших городов-государств Италии, наибольшего расцвета достигла в XII—XIV вв. После захвата турками Константинополя   (1453)   Генуя  постепенно приходит в  упадок. По образу правления она являлась аристократический республикой. Власть Генуи в Корсике отчасти сохранилась в прибрежной полосе.

⁴  ...со стороны берберов.— Берберы — группа народностей, населяющая Сев. Африку (Ливия, Алжир, Тунис). Основное занятие — земледелие, скотоводство, но нередко они становились и корсарами (пиратами).

⁵  ...подчиненные грозным повелителям...— Подразумеваются генуэзцы.

⁶  ...слабыми и зависимыми.— Здесь и в других местах Руссо пользуется книгой «Рассмотрение Революции острова Корсики против Генуэзской Республики. Историческое, политическое   и   документальное»   корсиканца   М. Буттафуоко  (1730—1806), участника освободительной борьбы, стоявшего на умеренных позициях.

⁷  ...Государство, богатое людьми, всегда сильно.— На обороте листа рукописи без знака сноски  имеются такие  строки, предназначенные,  вероятно,  для примечания: «Большая   часть   захватчиков   использовала   одно   из   этих средств для укрепления своей власти: первое — разорять покоренные народы и делать их дикими; второе — напротив, состоит в том, чтобы расслаблять их под тем предлогом,  чтобы их просвещать (instruire) и обогащать. Первый из этих путей производил всегда обратное действие по отношению к цели, и результатом его всегда были акты муя^ества со стороны угнетенных народов, перевороты, создание республик. Другой путь имел всегда свое действие: пароды, расслабленные, развращенные, произносящие, будучи в рабстве, прекрасные речи о свободе, все были угнетены своими повелителями, а затем и уничтожены завоевателями».

^а ...он вынужден создавать колонии...— У Руссо еще сохраняется «античное» представление о колониях, как средстве избавиться от избыточного населении.

⁹  ...автор сочинения, написанного в 1764 г. в Весковадо...— Речь идет о Буттафуоко и о написанном им в этом городе на итальянском языке проекте конституции для Корсики. Руссо  одобрял  его  демократические  стороны,  но   отвергал  пристрастный взгляд автора на дворянство.

¹⁰  ...все наше дело удивительно упрощается.— На оборотной стороне листа без знака примечания Руссо записал: «Вот что я должен сейчас сказать по этому поводу. Я должен сначала  рассмотреть иной сюжет. Обрадовать Правление для народа, несомненно, вещь полезная. Но в этом деле я знаю нечто еще более полезное. Это образовать народ для Правления».

¹¹   Отдельные церковные приходы   и   судебные   округа...— В оригинале   pieves   и iuridictions.

Пьева — церковный округ, вмещающий в себя несколько приходов, под пачальст-лом пьевано, вознаграждаемого частью десятины; деление это, однако, использовалось не только церковью, но и государством в качестве административного: пьевы примерно соответствуют позднейшим кантонам. Под судебным округом, возможно, Руссо подразумевает следующее. До освобождения от господства Генуи, корсиканская знать обладала также и судебной властью на территории своих феодов. Руководитель национального правительства Паоли сохранил за ней это право, подчинив при этом ее контролю Высшего Совета и Палаты Синдиков. Территорию юрисдикции бывшего сеньора или нескольких сеньоров Руссо и называет juridiction, что мы переводим как «судебный округ».

¹²  Во всех своих меморандумах,   в Аахенском протесте...— Под этими  меморандумами  подразумеваются  документы,  исходившие  от  национального  правительства и Генерального Совета Корсики, обращенные к европейским державам и их государям. В них излагались и защищались требования и права народа Корсики. Некоторые из них приведены в приложениях к книге о Корсике англичанина Д. Босвела, посетившего в 1766 г. остров с письмом к Паоли от Руссо и опубликовавшего дневник своего путешествия. Франц. перевод: J. Boswel. Etat de la Corse, suivi d'un Journal d'un voyage dans Fisle..., t. I, II. Londres, 1769. В Аахене 18 октября 1748 г. державами был заключен договор, вернувший Корсику под власть Генуи.

¹³  ...папы пожаловали остров Корсику.— С падением Западной Римской империи Корсика принадлежала попеременно Византии, готам, вандалам и другим захватчикам. В 754 г. ею овладели франки, а в 850 г.— сарацины. В нач. XI в. Корсика была подчинена пизанцам, а с 1077 г. верховным ее главой стал пала Урбан II, в свою очередь передавший правление пизанцам, а последние — Генуе.

^м Против этого абзаца на обороте листа написано: «Существование дворянства предполагает крепостное право (la servitude), а каждый крепостной, которого терпит закон,— это гражданин, отнятый у государства».

¹⁵ Все лены, присяга вассалов, чинш и феодальные повинности... — Руссо перечисляет формы феодальной зависимости, присущие разным ступеням феодальной иерархии.

^1в ...сеньориальные грамоты и права...— фиксировали взаимоотношения сеньора и его вассалов и формы феодальной зависимости от них крестьян.

¹⁷ ...что именуют местным названием; Terra di Commune.— Со времени одного из первых вооруженных выступлений в середине XIV в. корсиканский патриот Самбу-куччио д'Аландо изъял из-под власти сеньоров часть острова, которая стала называться Terra di Commune, т. е. земля Коммуны, земля е общем пользовании. Об этом рассказывает английский путешественник Босвел в своей выше названной книге (см. прим. 12).

¹³ ...город Корте...— Город в центральной части острова, являвшийся фактически его столицей. На возвышенности у города — старинный замок или крепость. В описы-

659

ваемое после завоевания независимости время — место пребывания высшей исполнительной власти и ежегодных сессий законодательного органа—'Генерального Совета. Здесь же находились и высшие судебные органы и с 1764 г. университет.

¹⁹  Мы разравнивали до сих пор национальную почву...— Слова эти имеют  прямое значение (подготовка почвы к постройке здания) и вместе с тем означают выделение того общего, что соединяет судьбы народа Корсики с жизнью других народов. Но тут же Руссо хотел подчеркнуть и огромное значение черт национального своеобразия. Вычеркнутый в рукописи абзац говорит о необходимости знать национальный характер того народа, которому хотят дать управление. Каждый человек, который, так сказать, не носит в своей душе национального костюма, «не может быть ни хорошим гражданином, ни верным подданным, и законодательство состоит не в том, что является общим для всех законов мира, но в том, что оно имеет отличного».

²⁰  Остров Корсика, говорит Диодор...— Этот абзац Руссо полностью заимствовал из перевода «Всеобщей истории» Диодора Сицилийского   (т. II, кн. V, гл. XI), сделанного аббатом Террасоном и изданного в Париже в 1737—1744 гг. Руссо заказал Дю-шену семь томов этого издания, прежде чем начать переговоры  с Буттафоко о написании настоящего «Проекта» (С. G., I. IX, р. 74), и книги были ему отправлепы 12 марта 1763 г. в Понтарлье.

²¹   ...как три величайших державы...— Это Германская империя, Австрия и Франция.

²²  ...Швейцария дрожит, когда  нахмурит   брови  какой-нибудь  французский ни-нистр.— Швейцария должна была играть для корсиканцев роль примера  в  двояком отношении. Положительно — своим демократическим прошлым, к тому же явно идеализированным в духе традиций, опытом героической борьбы своего немногочисленного народа за независимость. Отрицательного — последствиями развития там социального и политического неравенства, связанного, как мы бы это определили, с последствиями развития буржуазных отношений. Критика этой картины, развернутая детально в «Письмах с Горы», преподана теперь в общем виде. А последствия зависимости Швейцарии от министров Франции во главе с Шуазелем и ее дипломатических представителей Руссо испытал па себе в период изгнания, т. е. в 1762—1765 гг.

²³   ...не носить оружия.— В этом абзаце Руссо вновь использует рукописное сочинение Буттафоко по истории национального движения на Корсике.

²⁴  ...как, например, пистоли во Франции.— Пистоль — старинная испанская золотая монета, чеканившаяся с XVI в. В 1730 г. пистоль был равен 20 ливрам. В 1762 г. он приравнивался к 10 франкам (см. «Словарь Французской Академии», изд. 1762 г.). Монета имела широкое хождение в качестве  так называемой счетной монеты или измерителя относительной ценности других монетных единиц.

²⁸ Рядом с этим абзацем Руссо написал: «Когда единственным проявлением роскоши будет изобилие продуктов, то каждый будет стремиться отличаться такого рода

роскошью».

²⁶  Домен, представлявший в Риме владение государства (ager publicus), превратился при феодализме в частное и личное земельное владение короля.

²⁷  ...стать эшевеном и купеческим  старшиной...— Эшевен — должностное лицо в городах феодальной Франции. С XI в. появилось эшевенство как орган зарождавшегося городского самоуправления. Эшевены могли быть избраны горожанами или назначены сеньо,ром. Купеческий старшина  (prevot des marchands)  играл   роль главы этого городского управления.

²⁸  Между этим абзацем и следующим Руссо записал отдельно следующую мысль: «Из этой  взаимной  зависимости,  в  которой, полагают,  заключены  связн общества, рождаются все те пороки, которые его разрушают. Английский народ не любит свободу ради нее самой; он ее любит, ибо она приносит деньги». Сходная мысль была «ысказана им ранее относительно женевских буржуа в «Письмах с Горы».

²⁹ Здесь кончаются связное изложение и первая часть проекта. Далее текст представляет собой отдельные записи.

^Е0 ...более, чем ... земли.— В этом месте Руссо оставил пропуск, ее располагая точными данными для определения максимальных размеров земельного участка.

³¹  ...великий   Подеста...—Подестой  в  средние   века  в  Италии  называли  высшее должностное лицо городской общины. Название это сохранилось за ним и в системе демократического управления Корсикой, созданного при Паоли. Руссо по традиции и по аналогии сохраняет его в качестве титула главы центральной исполнительной власти в своем проекте.

³²  Республика    будет    содержать...— Подразумевается   враждебная   корсиканцам Генуэзская Республика.

³³  ...прибегнуть к помощи пизанцев...— Пиза —город в Средней Италии на побережье Корсиканского пролива. Одио время   был   самостоятельной республикой,   вел борьбу с Генуей из-за Корсики и Сардинии.

³⁴  Это начало текста одной из статей проекта конституции для Корсики, с рукописью которого ознакомился Руссо   (см. прим.   9). В данном случае речь идет об одной из привилегий дворянства, против сохранения которой по этому проекту  он решительно протестует.

ДОПОЛНЕНИЯ

ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ДОГОВОРЕ (ПЕРВЫЙ НАБРОСОК)

Рукопись этого сочинения была передана Ж. Штрекайзен-Мульту в Библиотеку Женевы в 1882 г. и впервые опубликована в оригинале русским ученым А. С. Алексеевым в приложениях к его «Этюдам о Руссо» (т. I. Москва, 1887), затем уже э. Дрейфус-Брисаком в его издании «Общественного договора» (1896) и Ч. Воганом в I т. «Political writings of J.-J. Rousseau». Cambridge, 1915, p. 434—511.

Это беловая копия, явно предназначенная для печати. Если принять распространенную точку зрения, согласно которой именно эту рукопись Руссо, находясь в Мои-моранси, показывал в декабре 1700 г. своему издателю М. Рею (см. его письмо от 23 декабря 1761 г., С. G., t. VII, р. 2), то надо считать, что рукопись имела уже тогда законченный вид, а вторая часть ее оказалась впоследствии утерянной.

Творческая история «Общественного договора» и место в ней данного первого наброска еще ждут своего всестороннего исследования. Обычно его датируют 1758— 1760 гг., когда Руссо, увидя, что первоначальный обширный замысел «Политических установлений» превосходит его силы, решил извлечь оттуда и опубликовать трактат гораздо меньшего размера (см. его «Исповедь», кн. X.— Избр. соч., т. III, стр. 449).

Судя по многим признакам, первый набросок отнюдь не отделен от окончательного текста рядом лет, как полагали ранее; напротив, работа Руссо над ним непосредственно привела к появлению окончательной редакции. Это не исключает, однако, включения в рукопись разделов, написанных ранее 1758 г.

К числу таких более ранних разделов относятся два. Первый — это глава II книги I «О первоначальном обществе человеческого рода», написанная вскоре после статьи Дидро «Естественное право», опубликованной в V т. «Энциклопедии», вышедшем в ноябре 1755 г., и с которой Руссо систематически полемизирует, опровергая ряд положений Дидро. Вторым более ранним разделом, относящимся к 1754 или к 1755 г., является глава I книги I, части которой мы находим и тексте статьи Руссо «О политической экономии», опубликованной в V т. «Энциклопедии».

Основываясь на осуществленной Р. Дерате публикации данной рукописи в III т. «Oeuvres completes» Руссо в «Библиотеке Плеяды», 1964, мы воспроизводим в примечаниях наиболее существенные разночтения, различая при этом первоначальное состояние данной рукописи, изменения, внесенные впоследствии Руссо, и окончательный текст первого издания «Общественного договора». Более детальное сопоставление изменений, в частности стилистического характера, не входило в нашу задачу.

Мы не воспроизводим первый вариант раздела «О гражданской религии», так как его основное содержание весьма близко к окончательному тексту (стр. 247—255).

Ввиду того что, в соответствии с принятым в данном издании расположением материала, окончательный текст трактата публикуется раньше первого наброска, все основные примечания справочного характера даны именно к нему и, как правило, не повторяются при комментировании первого наброска.

Сопоставление глав этого текста и окончательной редакции сделано Е. Дрейфус-Брисаком в его издании:   J.-J. Rousseau. Contrat social. Paris, 1896, p. 265.

¹ ...Опыт о форме Республики.— Руссо долго искал название, которое наиболее точно выражало бы цель его труда. Окончательное название («Об Общественном договоре») было и первоначальным, но он его сначала заменил, назвав рукопись «О гражданском обществе». Также не сразу установился и подзаголовок, прошедший через такие изменения: «Опыт об образовании Государства» {Политического организма).

³ Руссо сначала назвал эту книгу так: «Об образовании политического организма» («De la formation du corps politique»).

³ В черновике эта глава называлась: «О том, что от природы не существовало никакого общества между людьми» («Qu'li n'y a point naturellement do societe entre les hommes»). В рукописи, хранящейся в Новшателс, название главы звучит так: «О естественном праве и о первоначальном обществе человеческого рода» («Du droit nature! et de la societe generale»), что более явственно указывает, чем позднейшие названия, на связь этой главы со статьей «Естественное право» в «Энциклопедии» и тем самым на время, когда Руссо начал работать над первым наброском «Общественного договора».

^* ...мы превращаемся во врагов по отношению к себе подобным...— Намек  на концепцию Гоббса.

⁵  ...той всеобщей благожелательности...— Вероятно, намек на слова Пуфендорфа: «Эта всеобщая благожелательность не  предполагает ни другого основания, ни другого мотива, кроме подобия одной и той же природы или человечества»  («О праве естественном и о праве международном», кн. II, гл. III, § 18).

⁶  ...в независимом состоянии разум побуждает пас содействовать общему благу, имея в виду наш же собственный интерес.— Первоначально было так: «Чтобы каждый содействовал общему благу, необходимо было либо наличие силы, принуждающей его к этому, либо его личной заинтересованности».

⁷  Это цитата из статьи Д. Дидро в «Энциклопедии» «Естественное право»  (т. V, § 3).— Соч., т. VII, стр.202.

⁸  Ср.   «Письмо   Кристофу де  Бомону» Руссо  и  анализ этого вопроса в работе R. Derathe «J.-J. Rousseau et a science politaque de son temps», p. 155 и сл. и статью Ф. Хайманн: «La loi naturelle dans la philosophic politique de J.-J. Rousseau» (A. R., t. XXX, 1943—1945, p. 65—109).

⁹  Ср. статью «Естественное право» в «Энциклопедии», т. V, § 6 и 7 (см. Д. Дидро. Соч., т. VII, стр. 203—205).

¹⁰  См. статью «Естественное право», § 9  (Д. Дидро. Соч., т. VII, етр. 205—206).

¹¹   ...способностей человеческого разума.— См. «Новая Элоиза», ч. V, письмо III.— Ж.-Ж. Русс о. Избр. соч., т. II, стр. 489—512.

¹² См. ст. «Естественное право», § 8. «Но, скажете иы,  где  же хранилище этой всеобщей воли?» и т. д. См. Д.Дидро. Соч., т. VII, стр. 204—205.

¹³   См. Г р о в и й. О праве войны и мира, кн. II, гл. XV, § 5.

¹⁴  Геракл а Тезей — герои греческой мифологии.

¹⁵   Ср. ст. «Естественное право», § 5: «Итак, что мы ответим нашему неистовому собеседнику, прежде чем задушить его?» (Д. Д и д р о. Соч., т. VII, стр. 203).

¹⁶  Цитата заимствована у БарбеЙрака в примечании к приведенному выше тексту Гроция. Руссо пропустил слово «is» перед «dicebatur».

¹⁷  В отличие от предыдущей, эта глава почти целиком вошла в окончательный текст. С существенными дополнениями  она  составляет главы I, VI, VII, VIII и IX первой книги «Общественного договора».

¹⁸   ...каково это соглашение и как оно могло сложиться.— В черновике еще было добавлено: «чтобы быть законным».

¹⁹ ...человеческий род погиб бы, не приди на помощь природе искусство.— Эта формула заменена в окончательном тексте гл. VI кн. I словами о том, что «человеческий род погиб бы, не измени он своего образа жизни» (стр. 160), так как она делала чересчур сильное ударение на искусственном происхождении общественного договора.

²⁹ Этот и два предыдущих абзаца были вставлены уже непосредственно в окончательный текст гл. VI кн. I.

²¹ Отсюда, в окончательном тексте, начинается новая, VII гл. книги первой, состоящая из этого абзаца и двух следующих.

²¹ ...акт первоначальной конфедерации...— В окончательном тексте — «акт ассоциации».

²³  Эта фраза о клятве исключена из окончательного текста.

²⁴  Этот и следующий абзацы, дополненные коротким абзацем о свободе в моральном отношении, образуют главу VIII книги I.

²⁵   ...на основание юридическое.— В окончательном тексте: «на законном документе»   (sur   un   titre positif).   Следует   напомнить,   что   в   отличие   от   естественного права — творения природы — позитивным правом в XVII—XVIII вв. именовались законы, созданные в человеческом обществе самими людьми.

²⁶   Сначала ничто не выделяло этот раздел из остального текста главы. Вероятно, лишь тогда, когда Руссо решил превратить его в отдельную главу (гл. IX, кн. I), он дал ему отдельное название {а также добавил сюда отрывок из гл. V).

²⁷  Первоначально эта глава называлась так: «О том, что такое суверенитет  и что он неотчуждаем».

²⁸  Эта глава, вероятно, принадлежит к первоначальному по времени написания ядру данного сочинения; она ближе всего стоит к содержанию «Рассуждения о происхождении неравенства» и к статье «О политической экономии».

²⁹  ...столькими   авторами.— Это   Филмер,   Боссюэ   («Политика,   извлеченная   из текстов "Священного  писания"»,   1709, кн. II и III), Рамзей   («Опыт  политики..., со гласной с принципами автора "Телемака"», 1719).

³⁰  Этот абзац и четыре следующих мы находим в статье «О политической экономии» (стр. 109—112).

³¹   ...богатство государя...— Первоначально: «Богатство государства (la richesse du publique)  оказывается лишь средством, часто весьма скверно используемым, имеющим целью обеспечить частным лицам мир и изобилие». В статье «О политической экономии» было: «богатство казны».

³²   ..мто   подтверждается   чуть ли не всеми авторитетами...— Гроций, например, писал, что если даже «верховенство» (souverainete)   было вначале приобретено силой, оно может стать законным вследствие желания, молчаливо выраженного, обеспечивающего владетелю обладание им («Право войны и мира», кн. II, гл. IV, §   14), Весьма близок к этому взгляд Боссюэ («Политика...», кн. II, разд. II, стр. 79).

³³  За исключепием первого абзаца вся эта глава вошла в окончательный текст (кн. II, гл. IV — «О границах верховной власти суверена»).

³⁴  Глава сохранена под тем же названием в окончательном тексте.

³⁵  Этот абзац и четыре следующих не сохранены в окончательном тексте, так как   они  представляют собой  отступление от характеристики законодателя, дополняя содержание гл. IV и V книги первой по вопросу о рабстве и общей воле.

³⁸ ...законы не могут быть пригодны для столь многих разных наций...— Первоначально речь шла о различных «провинциях» (provinces).

³⁷  ...ибо Государство...— Первоначально: «la Republique». Это говорит о том, что слово «Республика» Руссо употребляет в более древнем — общем значении «государства», а не только для обозначения определенного его вида   (отличного в первую очередь от монархии).

³⁸  ...оказывается  зависящим от своих соседей.— Первоначально было добавлено: «или вынуждено ослаблять себя созданием колоний», которые Руссо воспринимает в   античном   значении,  видя в них потерю главного богатства страны — ее населения— и потому источник ослабления.

³⁹    Первоначально тут еще было: «тот, кто,  выходя из  переворота (d'une revolution), наслаждается, однако, глубоким миром».

⁴⁰  В окончательном тексте сохранено основное содержание этой  главы  (кн. II, гл. VI «О законе»),

⁴¹   Первоначально   было:   «Что касается тех, кто признает всеобщую справедливость, исходящую из одного разума и основанную на простом праве человечности, то они заблуждаются. Отнимите у разума голос совести, и он моментально замолкнет».

⁴²  ...силой, или добродетелью.— Ср. «Эмиль», кн. V: «Слово добродетель происходит от —силы;  сила есть основание всякой добродетели. Добродетель принадлежит существу слабому, но сильному своей волей; в этом одном состоит превосходство человека справедливого». Руссо имеет тут в виду латинское virtus.

⁴³  Где найдется такой человек...— В первоначальном тексте более выразительно: «Где тот богач, который не захотел, если бы он был бедным, чтобы богатый отдал ему свое имущество?»

⁴⁴   ...все мое...— По мнению Гоббса, человек в естествепном состоянии действительно имеет право на все (jus in omnia), данное ему природой («О гражданине», гл, I, § 10).

⁴⁵  Эта глава почти целиком вошла в окончательный текст «Общественного договора» (кн. U, гл. XII).

⁴⁶   ...из отношения посредствующих сил...— Первоначально было: «средних членов» (termes intermediaires),

⁴⁷  Глава эта полностью вошла в окончательный текст «Общественного договора» (кн. II, гл. XI).

⁴⁸  ...в совершенно одинаковой мере...— Первоначально было: «под этим словом не надо понимать математическую точность» (une rigneur geometrique).

⁴⁹  На обороте этого  (68-го)  листа рукописи находится следующий пассаж  (частично вычеркнутый), формулирующий мысль, которую мы не раз встречаем у Руссо: «Не надо думать, что это можно легко установить во всех государствах (cites). Я не вижу больше в Европе народа, который был бы в состоянии вынести почетное бремя свободы, они могут только носить цепи. Ноша свободы создана не для слабых плеч».

⁵⁰  В   окончательном   тексте   соответствующая   глава названа:  «О правительстве иообще».

ПИСЬМА С ГОРЫ

19 июня 1762 г. Малый Совет Женевской Республики, фактическое ее правительстве, находившееся в руках буржуазной олигархии, по докладу Генерального Прокурора Жана-Робера Троншена осудил «Эмиля» и «Общественный договор» и постановил

«разорвать их и сжечь... перед Ратушей, как сочинения дерзкие, постыдно скандальные, нечестивые, направленные к разрушению христианской религии и всех правительств», а их автора —в случае его появления на территории Женевы — арестовать и подвергнуть соответствующему преследованию.

Сообщение об этом решении поразило Руссо. «Как! Осужден до того, как меня выслушали? А в чем же преступление? Где доказательства? Женевцы, если такова ваша свобода, то я нахожу, что о ней мало стоит сожалеть» (С. G., t. VII, р. 318),— пишет он Мульту 22 июня 1762 г.

Произвол, допущенный в отношении писателя-демократа, вызвал ропот среди граждан Женевы. Наиболее смелой критике подверг эти действия Малого Совета полковник Ш. Пикте. В своем письме от 22 нюня к издателю Э. Дювилару-младшему он вскрыл подлинные мотивы этого акта, продиктованные пристрастием Совета к Вольтеру и его желанием прислужиться Версальскому двору. Письмо это стало распространяться в списках, автор и адресат были привлечены к судебной ответственности и осуждены, причем было допущено грубое нарушение ряда процессуальных норм.

Руссо полагал, что опубликование его «Письма к Кристофу де Бомону», архиепископу Парижскому, содержавшего опровержение обвинений, выдвинутых против «Эмиля» и «Общественного договора», даст повод и Малому Совету Женевской Республики пересмотреть свою позицию, но последний упорствовал, запретив 26 апреля 1763 г. перепечатку этого «Письма».

Тогда в своем письме от 12 мая 1763 г. (С. G., t. IX, р. 284) к Первому синдику Руссо формально отрекся от звания гражданина Женевы. Малый Совет молчаливо зарегистрировал этот акт, придав тем самым ему законную силу.

Только 18 июня 1763 г. сорок граждан и горожан Женевы внесли в ее Малый Совет «представление» (Representation) с жалобой на решение, принятое в 1762 г. в отношении Руссо, и на произвол, допущенный в деле Пикте — Дювилара и книгопродавцев Жана и Исаака Бардена, у которых были конфискованы 24 экземпляров «Эмиля». Первые и главпые пункты этого протеста Совет оставил без внимания, что вызвало повторное и тоже фактически безрезультатное обращение к нему 8 августа 1763 г. уже ста граждан, а 20 августа — письмо к Первому синдику, подписанное уже 480 лицами, требовавшими, чтобы рассмотрение этого вопроса было передано Генеральному Совету как единственному истолкователю законов.

Малый Совет, обеспокоенный этой попыткой демократической трактовки, в духе Руссо, основ конституции Женевы, вновь прибег к услугам виднейшего идеолога патрициата Ж. Троншена, которым и был составлен подробный и энергичный ответ, опубликованный 31 августа 1763 г. Он признавал только за Малым Советом право судить об обоснованности «представлений», жалоб граждан, т. е. решать вопрос о том, должны ли они становиться предметом обсуждения Генерального Совета или нет. «Если Совет, рассмотрев их, не подтверждает их, что должно произойти? То, что они отпадают». Именно эту практику граждане вскоре назвали «отрицательным правом» Малого Совета и месяц спустя, 29 сентября, в своем новом обращении к Первому синдику отказались признать законность такого рода притязаний.

Как раз в это время в Женеве и начала распространяться брошюра, озаглавленная «Письма из Долины» («Lettres ecrites de la Campagne»)¹, опубликованная анонимно и принадлежащая перу прокурора Ж. Троншена, выступившего в них в качество изощренного поборника исключительных прав Малого Совета Женевы, т. е. в роли защитника всевластия се буржуазного патрициата. «Письма» эти были изданы в два приема. 27 сентября 1763 г. появились четыре первых, относившихся именно

¹ Так, «Долиной» (буквально — деревня) и «Горой» в Швейцарии тех лет назывались низменная ее часть и горная, почему мы видим к этом своего рода имена собственные.

к осуждению Руссо;  последнее, защищавшее претензии Малого Совета на «отрицав тельное право», было издано только 23 октября 1763 г.

Первый эффект, произведенный этими «Письмами», был весьма значителен. Граждане ограничились лишь опубликованием в ноябре сборника своих «Представлений» и ответов Совета; на выборах 1764 г., лишенные руководства и организации, они еще раз избрали кандидатов, предложенных им Малым Советом.

Показательно, что хотя принадлежность Троншену «Писем из Долины» вскоре после их появления ни для кого, в том числе и для Руссо, не была тайной, он ни в чем не использовал это в своей полемике, желая вести се на принципиальной высоте и отводя аргументы, относящиеся к личности оппонента.

Еще в письме к Марсэ де Мезьер от 24 июля 1762 г. в сущности были намечены те шесть пунктов, которые составили затем главные темы первых шести «Писем с Горы» (С. G., t. VIII, р. 35—39). Вырисовывается тут двойное направление задуманного Руссо удара —и по буржуазным магистратам Женевы, и по тем ее пасторам, которые вместе с ними были в столь идеализированном виде изображены к «Посвящении» 1754 г. к его «Рассуждению о происхождении неравенства».

Так как новый ответ Малого Совета от 31 августа 1763 г. не удовлетворил большую группу Граждан, то они, сообщая Руссо текст этого ответа, в котором справедливо видели доказательство стремлений «сделать наше Правление олигархическим», полагали, что это обязывает Граждан укрепить свой союз (il va cimenter et augmenter !'union de la Bourgeoisie), и просили Руссо помочь им своим советом в дальнейшей борьбе. Руссо вскоре после этого приступил к выполнению этой просьбы, о чем свидетельствует сохранившийся набросок. Он прекратил было эту работу, ознакомившись с уже составленным в Женеве текстом ответа Малому Совету и найдя его в общем удовлетворительным, но отличающимся от его замысла, ибо сам он считал лучшим средством побороть принципы олигархии—это заставить ее сторонников извлечь самим из них выводы и довести их как можно дальше (письмо к Де Люку от 26 сентября 1763 г. (см. С. G., t. X, р. 138—139). Это письмо Руссо пришло в Женеву к моменту появления «Писем из Долины», экземпляр которых был ему оттуда послан 30 сентября 1763 г. Де Люком, заклинавшим его дать на них достойный ответ, из чувства любви «к нашему Отечеству, к Справедливости и к Свободе». Тут же он предложил необходимую помощь в предоставлении нужных материалов. Руссо погрузился в «длительные размышления» и после некоторых колебаний со страстью отдался этой работе. 25 октября 1763 г. он торопит Де Люка с присылкой дополнительной документации (С. G., t. X, р. 189). Для большей надежности часть ее была передана с сыном Де Люка, который собирался совершить паломничество к Руссо в Мотье, куда он и прибыл 22 ноября, причем один из его чемоданов был наполнен материалами для Руссо (там же, стр. 250).

Таким образом, работа над «Письмами с Горы» началась в октябре 1763 г. в, вероятно, уже близилась к концу в середине ноября 1763 г., когда Руссо стал искать издателя. При этом вначале у него была мысль о двух различного рода сочинениях. Первое, более краткое, представляющее собой его личную защиту, он предполагал закончить к концу 1763 г., с тем чтобы оно могло быть использовано демократическими кругами Женевы на выборах в Генеральный Совет (С. G., t. VIII, р. 355—356). О характере второго произведения мы узнаем из его письма от 18 марта 1764 г. к изгнанному патрициатом женевцу Леньепсу, поселившемуся в Париже (чьи письма к Руссо с 1763 г. наполнены материалами по политической истории их родины). Это был замысел политической истории Женевы, но он был оставлен ввиду других забот (С. G., t, X, р. 362). Впрочем, до нас дошли некоторые отрывки работ Руссо по истории Женевы, набросанные не ранее конца мая 1764 г. (см. Th. D u four. Recherches bibliographiques t. IT, p. 143). Но затем Руссо объединил эти два замысла, сохранив аргументацию исторического характера в своем! боевом публицистическом памфлете.

После неудачной попытки издания книги в Авиньоне, куда он начал посылать рукопись в начале мая 1764 г., Руссо прибег к услугам своего постоянного голландского издателя М. Рея; их переписка по этому вопросу, начавшаяся 9 июня 1764 г., освещает все перепитии этого дела («Lettres inedites de J.-J. Rousseau a Marc-Michel Деу», publ. par J. Bosscha. Amsterdam — Paris, 1858, p. 165—167; см. также С. G.,t XI, p. 158).

26 августа 1764 г. пришли первые корректуры, 5 ноября 1764 г. у Руссо был уже в руках первый экземпляр книги, а 18 декабря «Письма с Горы» начали распространяться в Женеве.

До нас дошли четыре рукописи «Писем с Горы»: первый набросок всего текста, который сохраняется в Библиотеке г. Невшателя, рукопись пятого письма, находящаяся в Женеве, и две рукописи седьмого письма, из коих одна находится в Отделе рукописей Государственной Библиотеки СССР им. В. И. Ленина (Москва), а другая — в одном из частных собраний в Женеве.

Следует полагать, что всего существовало три или четыре редакции текста «Писем», из которых последняя и была передана издателю, причем, видимо, план их и основное содержание оставались неизмененными. Ряд вариантов был опубликован (A. R., t XX). Первые пять «Писем» посвящены почти исключительно защите религиозных взглядов Руссо и разоблачению несостоятельности осуждения его и его книг в Женеве в чисто юридическом отношении, поэтому в данном издании, как и в издании Вогана, они опущены, а включены лишь письма VI, VII и IX, как обладающие наибольшим политическим значением и представляющие собой выдающийся образец боевой демократической публицистики XVIII в.

¹  Еще  сударь  одно  письмо...— Трудно   сказать,  имеет ли  Руссо  в  виду  только личность Генерального прокурора Троншсна, или он придает фигуре своего корреспондента более собирательные черты.

²  ...уничтожение христианской религии и всех Правительств...— Текст соответствующих документов см. в публикации М, Viridet. Documents officiels et conlem-porains sur qeulques-unes de condamnations dont l'Emile et le Contrat social ont ete l'objet en 1762. Geneve, 1850, p. 20.

³  См. «Письма из Долины», стр. 10.

⁴  ...в виде резюме первой.—В кн. V «Эмиля» содержится краткое резюме «Общественного договора».

⁵  Здесь имеются в виду  сторонники так называемого «договора подчинения»: Гроций, Пуфендорф, Барбейрак,   взгляды которых Руссо  уже подвергал критике в «Рассуждении о происхождении неравенства» и в «Общественном договоре», кн. I, гл. III.

⁶  ...по мнению других...— Речь идет о Боссюэ и Рамзее.

⁷  ...по мнению третьих, это воля Божия.— Боссюэ, Рамзей и Жюрье видят в боге скорее источник суверенитета, находящегося в руках короля, чем источник происхождения самого гражданского общества.

⁸  ...нарушать позитивные законы.— См. «Общественный договор», кн. I, гл. V.

⁹  См. «Общественный договор», кн. I, гл. VI, стр. 161.

¹⁰  ...чтобы повиновались Жаку,  а   не Гийому.— Намек  на соперничество  семьи Оранских и Стюартов в Англии после буржуазной революции XVII в. Жак — Яков II Стюарт, Гийом —i Вильгельм Оранский, штатгаудер Нидерландов, призванный в 1688 г. на английский престол под именем   Вильгельма III, после так называемой   «Славной революции», точнее государственного переворота.

¹¹  Наилучший из видов Правления — аристократический; наихудший вид верховной власти также аристократический.— Ср. «Общественный договор», кн. III, гл. III—

¹¹ ...задержать разрушение Политического организма...— Ср. «Общественный договор», кн. III, гл. X—XIV.

¹³  ...кто знает  ваше государственное устройство.— Один из немногих дошедших до нас откликов женевцев 1762 г. мы находим в письме Мульту от 16 июня 1762 г. к Руссо, где он писал после запрещения «Общественного договора» Малым Советом, что граждане Женевы говорят об этой книге как «арсенале свободы»,  и в то время, ьак «меньшинство мечет громы и молнии, большинство торжествует. Оно даже почти прощает вам ваши религиозные взгляды за ваш патриотизм».

¹⁴  24 декабря 1764 г. Руссо просил Дюшена выслать ему {С. G., т. XII, р. 164) «Утопию» Томаса Мора (1516); «Историю Севарамбов» Дени Вераса (1677). В это время «Письма с Горы» уже вышли из печати.

¹⁵  ...она не запрещена ни одним из них! — Действительно, ни Парламент Парижа, ни Сенат Берна, ни Штаты Голландии, ополчившиеся на «Эмиля», не подвергли преследованиям «Общественный договор»; любопытно, что он не был осужден и испанской инквизицией (см. М. Defourneux. L'inquisition espagaole et les livres fran-gais au XVIII siecle. Paris, 1936, p. 170). Причина заключалась, вероятно, в том обобщенном характере, которым отличался этот трактат: Руссо писал 29 мая 1764 г. по этому поводу его издателю, М. Рею, что это книга, «в которой правительства рассматривались  в своих основах,  и, что,  следовательно, автор туг  не перешел  и  не мог перейти границы чисто философского» рассмотрения проблемы (С. G., t. VII, р. 256).

¹⁶ ...утверждает преимущества одного Правительства...— Речь идет о Женевской

Республике.

¹⁷ ...даже и то Государство...— Речь идет о Голландии; о мерах, принятых здесь в отношении распространения «Общественного договора» см. «Lettres inedites de J.-J. Rousseau a Marc-Michel Rey», publ. par J, Bosscha. Amsterdam — Paris, 1858, p. 165-167.

¹⁸  ...было перепечатано без разрешения автора...— В оригинале речь идет о контрафакции   (contrefaction) — так в XVIII   и XIX вв. называли своего рода «поддельные»-и повторные  издания, осуществлявшиеся  тайком от  автора,  с тем.  чтобы не платить ему гонорара.

¹⁹  См. «Общественный договор», кн. III, гл. VI.

²⁰ Петиционеры очень хорошо установили...— См. «Representations des citoyens et bourgeois de Geneve», 1763, p. 110—115.

²¹ А. Сидней был казнен в 1682 г. Руссо сделал в своих тетрадях ряд выписок из сочинения Сиднея «Рассуждения о правлении» (см. Th. Dufour. Recherches bibliographiques, t. II, p. 135).

ⁿ Альтузий Иоганн (1557—1638), немецкий государствовед, автор книги «Политика» (1603), в которой развиваются принципы неделимости и неотчуждаемости суверенитета.

²³  Локк, Монтескье, аббат де Сен-Пьер.— В невшательской рукописи «Писем с Горы» последний не фигурирует,  Локк  охарактеризован  как  «знаменитый»   (illustre), а Монтескье как «бессмертный».

²⁴  ...Локк ... рассматривал их на основе тех же принципов, что и я.— Не говоря уже о различной социальной направленности учений Локка и Руссо, они отличаются и по ряду формальных моментов. Локк в духе идей  буржуазного либерализма стремился обеспечить максимум свободы и безопасности индивидуума, сводя к минимуму права и роль государства, в то время как Руссо подчинял во всем гражданина Политическому организму в целом. Руссо имеет в виду, вероятно, продиктованную различными мотивами, но свойственную им обоим   ненависть к произволу власти, к абсолютизму.

²⁵  ...поведение Совета.— Речь идет о Сонете Двадцати пяти, фактически державшем в своих руках власть в Женеве; члены его избирались пожизненно.

26   Эти первые фразы отсутствуют  в невшательской рукописи «Писем», седьмое из которых начиналось с заверения Руссо в том, что он высоко ценит «Регламент о посредничестве» 1738 г. и не намерен нападать на законы Женевы с требованием их изменений; но, по-видимому, он отбросил это начало как чересчур робкое и даже отчасти заискивающее перед противником.

²⁷  ...Организм,   на который  возложено  исполнение  ваших законов...— Речь идет о Малом Совете, или Совете Двадцати пяти (см, выше прим. 25).

²⁸  Он может заставить их умолкнуть.— Б  трех  рукописях  после  этого  стояли слова: «без того, чтобы вы могли об этом узнать».

²⁹  Будучи ограничены   в   ваших выборах...— Граждане   (Citoyens)   и   Горожане (Bourgeois)  Женевы избирали ежегодно на собрании Генерального  Совета четырех Синдиков, этих высших магистратов их республики, которых Руссо поэтому и именует здесь правителями  (chefs). Но при этом число кандидатур было ограничено восемью, да и те заранее намечались членами Малого Совета из их собственной среды. См. раздел «Выборы синдиков»,  в  «Эдиктах Женевской Республики»,  Женева,   1735, стр. 4—8.

³⁰  „между которыми вас принуждают сделать выбор.— В действительности Граждане и Горожане имели такого рода право  («Эдикты», стр. 6), но они никогда им не пользовались, вероятно, вследствие преобладающего  влияния  буржуазной олигархии, заседавшей  в Малом  Совете.  Трудно  сказать, подействовало  ли напоминание Руссо или Граждане сами вспомнили об этом своем праве, но только на выборах 1766 г. все предложенные Малым Советом кандидатуры были четыре раза отвергнуты И единственным выходом явилось новое посредничество Берна, Цюриха и Франции.

³¹  ...не можете даже избрать ни первого Синдика...— Еще одна неточность Руссо: кандидат, собравший больше других голосов в Генеральном Совете, провозглашался первым Синдиком, т. е. его избрание формально зависело от Граждан и Горожан.

³²  .„они могут обеспечивать все.— Пятый параграф статьи III «Регламента о посредничестве» («Reglement de l'illustre Mediation pour la pacification des troubles de la Republique de Geneve». Geneve, 1738). Малый Совет был   действительно   уполномочен, не подвергая их на рассмотрение Генерального Совета, взимать налоги и субсидии, установленные до 1714 г., т. е. до внесения существенных изменений в налоговую систему Женевы, ставших необходимыми в связи  с постройкой  укреплений в 1715 г. Речь шла при этом о падавших  на  основную  массу населения косвенных налогах (на вино, зерно, соль), а также о пошлинах на продажу недвижимости и на наследство (см. Р. О'М а г a. Geneva in the eighteenth century: a socio-economic study of the Bourgeios city-state, during its golden age. Chicago, 1954, p. 187—249).

³³  ...вы— уже ничто.— В Невшательской рукописи более определенно: «вы — простонародье, какие-то люди, чернь (la canaille), с которой обходятся с высшей мерой irpe3peHHfl»(qui on ne traite qu'avec le dernier mepris).

³⁴  ...подданными.— Здесь в этой рукописи стояло: «рабами».

³⁵   ...Государство  распадается.— Ср.   в  «Общественном  договоре»,  кн.   III,  гл.  X: «В тот момент, когда Правительство присваивает себе права суверена, общественное соглашение разорвано».

³⁶   Именно таково было происхождение института Синдиков.

³⁷  ...произвол власти корпорации.— Речь идет все о том же Малом Совете, или Совете Двадцати пяти.

³⁸  Эти три организма...— Это — Генеральный Совет, Совет двухсот, Малый Совет.

³⁹  ...нечего больше менять.— В «Общественном договоре» (кн. Ш, гл.  VII) Руссо осуждает тогдашнее государственное устройство Польши, исходя из других соображений: поскольку  в нем отсутствуют единство в правительстве и   внутренняя связь в государстве. Позже, в 1772 г., Руссо выступил сам в качестве автора проекта реформ управления в Польше.

⁴⁰  Эта фраза не обнаружена в «Эдиктах Женевской Республики».

⁴¹   Вся власть... в руках Синдиков...— Здесь Руссо воспроизводит аргументацию, развитую Гражданами и Горожанами Женевы в их  «представлении»   от  8 августа' 1763 г. («Representations des Citoyens et Bourgeois de Geneve», p. 65—67), в котором говорилось: «наша Конституция... передает  всю  власть  в руки гг. Синдиков» и т. д.

⁴²  Они там приносят присягу...— Полный текст этой присяги напечатан в «Эдиктах Женевской Республики», 1735, стр. 8—9. Руссо приводит отсюда несколько фраз, выделяя их курсивом.

⁴³  ...приговоры по уголовным делам выносились от одною лишь их имени...— Эти и   некоторые   другие   сведения   Руссо   почерпнул   в   «Истории   Женевы»   Я. Верна и А. Рустана, из которой он делал извлечения и своей тетради для выписок.

⁴⁴   О деле Жана Морелли,  чья книга  была  осуждена   Синдиками,  Руссо говорит в четвертом из «Писем».

⁴⁵  ...по делу Валентина Жеитийя...— Судебное дело это рассматривалось при Кальвине.

⁴⁸ Весь конец этого абзаца представляет собой почти текстуальное заимствование из «Представления» Граждан и Горожан Женевы от 8 августа 1763 г. («Representations», стр. 62—63). Сочинения Кальвина содержат приговор, вынесенный 5 сентября 1558 г. (см. Calvin. Recueil des opuscules. Geneve, 1566, p. 1962; см. также J. S p i n k. J.-J. Rousseau et Geneve. Paris, 1934, p. 68).

⁴⁷   См. «Письма из Долины», Ж. Троншена, стр. 80.

⁴⁸  Грабо — старинное демократическое установление, состоявшее в том, что  Советники, прежде- чем быть утвержденными, проходили «чистку», подвергаясь критике общественного мнения  (см. Н. F a z у. Les constitutions de la Republique de Geneve,

1890, p. 52).

⁴⁹  Весьма близкое к этому описание находится в книге      «Advis et devis de l'ancienne et nouvelle ,police de Geneve» Ф. Бонивара (по позднему изд. 1865 г., стр. 25— 26), соответствующая выписка из которой содержится в одной из записных книжек Руссо.

⁵⁰  В девятом «Письме» Руссо датирует эти факты 1650 г., но в действительности они имели место впервые именно в 1655 г. (см. J. A. G аи tie г. Histoire de Geneve des origines а l'annee 1691, t. VII. Geneve, 1909, p. 355 и E. Hivoi r. Les sources du droit du canton de Geneve, t. IV. Aarau, 1935, p. 245—246).

⁵¹   Речь идет об Эдикте 1568 г., который устанавливал, что при выборах каждый советник назовет кандидатуры, за которые он подает голос на ухо секретарю  (см. «Edits do la Republique de Geneve», 1735, p. 4—5, § 10).

⁵²  В старину Генеральный прокурор имел в Женеве весьма разнообразные фупк-ции, перечисленные в «Эдиктах Женевской   Республики»,   1735,   стр.   53—56. Будучи прежде всего общественным обвинителем, он участвовал в отправлении правосудия но уголовным и гражданским делам, а также осуществлял надзор по делам  опеки и строительства (см. G. Werner. Le procureur general de l'ancienne republique de Geneve d'apres les edits de 1543   et 1568», в «Etrennes genevoises», 1929, p. 34—58). Верно то, что лица, занимавшие рту должность, превратились в важное орудие в рунах Малого Совета.

⁵³   ...родственные связи в Совете...— Жан Тропшен, занимавший пост Генерального прокурора с 1762 г. до 1768 г., как и его предшественники Ж. Дю Пан (1734—1741), Ж.  Галифе   (1741—1747), Л.   Бюиссон   (1747—1753)   и   Л.  Ревиллио   (1753—1759),  все были либо родом из патрицианских семей, либо находились с ними в родстве.

⁵⁴   ...мы не вводим ничего нового.— Сам Ж. Троншен указал на несколько случаев, причел первый из mix относится еще к 1734 г., в которых  синдик  не  председательствовал в суде по уголовным делам («Письма из Долины», стр. 75—78).

⁵⁵  Они опиралась па закон об отводах...— В таком  небольшом  государстве, как

Женева, где многие граждане находились между собой в той или иной степени родства, право отвода занимало значительное место в его законах, образуя особый III раздел его «Эдиктов по гражданскому праву» (1735, стр. 14—19). В уголовных делах можно было заявить отвод тому или иному лицу из состава суда, находящемуся по отношению к одной из сторон в состоянии двоюродного родства до десятой степени.

⁵⁶ Основной закон Государства...— В своем «Представлении» от 18 июня 1763 г. Граждане и Горожане ссылались на ст. X раздела XII «Эдиктов по гражданским делам» (см. «Bepresentations», стр. 12—13), а в такого же рода петиции от 8 августа 1763 г. они напоминала даже об «Основном законе государства», записанном в 1387 и 1420 гг., подтвержденном в 1543, 1568, 1713 и 1738 гг. (там же, стр. 70).

⁵⁷ ...Синдика ad actum.— Авторы названной выше петиции видели один из двух основных законов государственного строя Женевы в положении о том, что если Синдики в определенных случаях выбывают, вследствие сделанного им отвода, то они должны заменяться Синдиками ad actum, т. е. секретарями, избранными Генеральным Советом.

⁵⁸ Какое новшество!—Руссо опровергает этот аргумент патрицианской олигархии, заявившей 25 июня 1763 г. устами Малого Совета авторам «Представления», что название ad aclum якобы столь же ново, как и выражаемая им мысль. Однако ежегодно в Женеве назначались секретари ad actum для сбора голосов Граждан и Горожан, собравшихся на заседание Генерального Совета.

⁵⁹  Только в древностях Карфагена и Рима...— Выпад против Троншена, постоянно ссылавшегося в своих «Письмах» именно на эти два примера (стр. 114, 115, 119—121).

⁶⁰  ...поучительная история вашего Правления...— В ранних рукописях эпитет «бурная» (orageuse) более откровенно выражал взгляд Руссо на прошлое Женевы как на историю напряженной борьбы основной массы ее жителей с буржуазно-патрицианской верхушкой.

Вмешательство в события 1734—1737 гг. Берна и Цюриха, связанных с Женевой договором об общем подданстве, а также Франции, единственной из крупных держав, поддерживавшей в это время   с   Женевой регулярные   дипломатические отношении, привели к заключению компромисса между борющимися лагерями, зафиксированному в ратифицированном Генеральным Советом 8 мая 1738 г. Регламенте о посредничестве («Beglement de I'illustre Mediation pour la pacification des troubles de la Republique de Geneve». Geneve, 1738). Статьи этого «Регламента» вместе с Эдиктами политическими и по вопросам гражданского права   составили основу законодательства Женевы. ⁰¹ ...присвоили себе право облагать налогами...— Руссо имеет в виду действительный характер этого акта, так как юридически это право вводить новые налоги было дано Малому Совету решением Генерального Совета от 2 апреля 1570 г. В первом издании «Писем» это место было изложено так: «Еще до того, как они достаточно укрепили свое могущество, они пожелали присвоить себе право вводить налоги».

⁶³ ...после одного волнения...— Речь идет о деле Фацио и событиях 1703 г. Новые налоги, которые вызвали протест жителей, были приняты в 1714—1715 гг., чтобы покрыть расходы на строительство укреплений, и с Генеральным Советом о них не консультировались, в силу закона 1570 г.

⁶³  ...плодом которого явился ужасный заговор.— Об этой связи движения 1734 г. с законом 1570 г. говорят Берн и Рустан в том месте своей «Истории Женевы», выписку из которого сделал Руссо в своих тетрадях.

⁶⁴  Налоги, установленные в 1716 г.— или, скорее, в 1715 г.

65  Историческую справку об этом, соответственные карты и чертежи см. у L. В I о п-п е 1. Le developpement urbain de Geneve a travers les siecles. Geneve — Nyon, 1946.

⁶⁸ Первоначально оканчивалась эта фраза более энергичным восхвалением горо-каи, которые и отличие от магистратов, т. е. буржуазных патрициев, «...умели при воем успехе сохранять порядок, справедливость, умеренность, даже великодушие,—

которого магистраты никогда не проявляли в своем поведении, поскольку они не щадили даже человеческой крови».

⁶⁷   ...должно ли считаться обращение с просьбой о Посредничестве третьей ошиб-кой.—> Мы видели, что первоначально Руссо склонен был более определенно солидаризироваться с идеологом патрициата Ж. Троншеном в положительной оценке значения «Регламента о посредничестве» 1738 г. Но затем, вероятно, в результате изучения источников, прислапных ему демократически настроенными деятелями Женевы, он приходит к иному, более проницательному и более критическому пониманию  того, что вмешательство внешних сил, породившее этот компромисс, произошло по призыву олигархической верхушки Женевы, не видевшей в своем распоряжении достаточно сил внутри республики, чтобы противостоять давлению ее демократических кругов.  Такое  понимание   вопроса   подтверждает,   в   частности,  переписка  советника Ж. Л. Дю Пана с жителем Берна А, Фрейденрейхом, хранящаяся в Публичной библиотеке Женевы.

⁶⁸  Речь идет о А. Г. Бине,   подвергшемся  необоснованному   аресту, доказавшем свою невиновность, но тщетно добивавшемся впоследствии возмещения причиненного ему морального и материального ущерба. Руссо знал об этом эпизоде от самого Бине, с которым был знаком, находился с ним в переписке, в ходе которой тот познакомил его со всеми обстоятельствами своего дела (письмо Бине к Руссо от 27 мая 1763 г. хранится в Рукописном отделе Библиотеки г, Невшателя; см. также письмо Руссо к Мульту от 4 июня 1763 г.— С. G., t. IX, р. 328). Подробный отчет об этом деле Бине дал в своем «Мемуаре», опубликованном им в Женеве в 1776 г. Документы по истории этого дела хранятся в архиве семьи Троншев, находящемся в Публичной библиотеке Женевы.

⁶⁹  ...прибегнуть к Гарантии.— Речь идет о заключительной части «Регламента о посредничестве», в которой его авторы  (французский король и кантоны Цюрих и Берн) заявляли, что в целях предупреждения повторения имевших место «волнений», они берут на себя гарантию соблюдения всех изложенных выше статей данпого «Регламента». 19 ноября 1761 г. Бине, ссылаясь на это положение, обратился к Генеральному прокурору, требуя, чтобы на основании принципа о гарантиях тот дал ему возможность получить требуемое им удовлетворение. По словам Бине, ответ Генерального прокурора гласил, что если бы он это исполнил, то вследствие характера его должности его должны были  бы самого приговорить к  смертной казни, как  виновного в оскорблепии величества.

⁷⁰ В первоначальной рукописи место этого и трех следующих абзацев, в которых говорится о «Регламенте» как «наилучшем», из тех, что может подойти жителям Женевы, занимали следующие строки, служащие вступлением к намечавшемуся рассмотрению не только плюсов, но и минусов этого акта.

⁷¹   ...в статье «Женева» г-на д'Аламбера.— Появилась в 1757 г., в VII т. «Энциклопедии». Руссо отвечал на нее открытым письмом к д'Аламберу «О зрелищах».

⁷²  Эта статья говорила о том, что Правительство   Жеаевы   состоит   из   четырех Синдиков, Совета Двадцати пяти, Совета Шестидесяти, Совета Двухсот  и Генерального Совета, сохраняющих каждый все свои права, и о недопустимости в будущем вносить сюда какие-либо изменения.

⁷³  Статья эта устанавливает, что Синдики могут быть избраны только из состава Совета Двадцати пяти, а члены этого Совета могут быть выбраны только из граждан,

ьходящих в Совет Двухсот.

⁷⁴  ...после отправления должности Аудитора.— В VIII «Письме» Руссо определяет эту должность   как помощников Лейтенанта. Они избирались Генеральным Советом и исполняли функции, в настоящее время входящие в обязанности следователей (см. «Эдикты Республики Женевы», 1735, стр. 29—36).

⁷⁵  Когда народ сам избирал Советников... — Таков был первоначальный порядок (см: L. M i с h e I i.  Les Institutions municipales de Geneve au XV siecle,— «Memoires el  documents publics par la Societe d'histoire et d'archeologie de Goiieve^*, t. XXXII, 1912, p. 88). Но зато этот автор не соглашается с тем объяснением происхождения Малого Сонета,  которое  дает Руссо,   а  именно —Л. Микели   считает,  что он  был с самого начала официальным органом.

⁷⁶ ...избранных им Синдиков...—В одном из посредствующих вариантов видны следы явной идеализации первых по времени магистратов Женевы, якобы представлявших собой «подлинных отцов народа».

⁷⁷ Статья начинается с указания на права Генерального Совета, законным образом «зафиксированные и ограниченные следующими статьями», после чего следует перечисление шести важнейших прав: законодательство, выборы, заключение договоров и союзов, право объявления волны и заключения мира, вводить новые налоги и возводить укрепления.

⁷⁸ ...она может все или же ничто.— См. «Об общественном договоре», кн. III, гл. XVI, где говорится, что ограничивать верховную власть — значит уничтожать ее (стр. 224). Но, подходя с другой точки зрения, Руссо говорит об известных пределах компетенции власти суверена (кн. II, гл. IV, в частности, стр. 173—174).

⁷⁹ В данном случае источником Руссо служит сочинение Ф. Бонивара (по изд. 18(15 г., (сгр. 25—26), из которого им была сделана соответствующая выписка

^m Первый намек на право представлений (droit de representation) петиций, о котором подробно говорится в письме VIII.

⁸¹   Речь идет о праве Генерального Совета утверждать и отклонять  договоры и союзы   и о праве принимать или отклонять объявление войны и заключение мира,

⁸²   См. «Общественный договор», кн. II, гл. II, стр. 169.

⁸³  Вариант одной из рукописей: «Римляне оставляли большую власть Сенату во внешних делах, но внутри государства последний гражданин был для него почтенен. Король Англии может объявить войну или заключить мир вопреки воле нации, но он но может взять пи одного су из кармана англичанина,  ни причинить ему  иной, хоть малейший ущерб. Факт, подобный делу Бардена или Бине, был бы в состоянии потрясти всю Англию. Вот что я называю быть свободным. Вы же чересчур заняты вопросом о Генеральном   Совете   и недостаточно — о   его членах.   Вы суверен,   когда вы собрались все вместе, но надо заботиться о вашей свободе и в тех случаях, когда вы разделены».

⁸⁴ В одном из вариантов текста читаем: «Я мог бы как любой другой приводить в качестве примера римлян, шведов, англичан: я не хожу так далеко в поисках за удивительными сравнениями», — Ж. Троншен приводит в качестве примера шведов на стр. 115 своих «Писем из Долины».

⁸⁵ В одном из вариантов Руссо следующим образом развил свои обвинения против нарушителей прав граждан Женевы: «В 1706 г. Робер Водене был заключен в тюрьму и оставался там более двух месяцев, не зная, в чем его обвиняют, н не видя никого из своих судей, вопреки тексту соответствующего Эдикта, требующего, чтобы обвиняемый был допрошен в течение лервых же 24 часов и чтобы тот, кто выдвинул против него обвинение, был также в тюрьме. В 1707 г. Пьер Фацио был расстрелян ь- тюрьме, и никто не знал за участие в каком преступлении, в то время как Эдикт требует, чтобы краткое изложение процесса было прочитано перед народом секретарем Совета, а приговор был сообщен первым Синдиком для этой же цели. В тот же период Леметр, не сознавшись ни в чем под пыткой, был осужден и казнен на основании показания одного свидетеля, публично признанного мошенником, который позже получил плату. В это же время множество людей было заключено в тюрьмы, лишено прав гражданства, изгнано или приговорено к другим видам наказаний, и так и неизвестно за какое именно преступление... В 1719 г. Исаак Руссо был осужден за то, что поднял  шпагу против оскорбившего его некоего Готье, капитана   французской

службы, имевшего родственников в Совете; это было нарушением Эдикта, требующего, чтобы тот, кто обвиняет, был помещен в тюрьму вместе с оовиняемым.

⁸⁶ Речь идет о следующих ограничениях антидемократического характера в ст. V «Регламента о посредничестве»—вопросы, обсуждаемые в Генеральном Совете, могли быть внесены туда только Синдиками, Малым и Большим Советом. В ст. VI: в Совете Двухсот мог обсуждаться тот или иной вопрос лишь после того, как он был предметом положительного рассмотрения в Совете Двадцати пяти, а в Генеральный Совет точно так же вопрос мог поступать лишь из Совета Двухсот.

⁸⁷ Понятия справедливости и общего блага, общей пользы часто ассоциируются у Руссо. Так, в первом наброске «Общественного договора» читаем: «всякое справедливое деяние обязательно основано на принципе наибольшей общей пользы».

⁸⁸ См. «Письма из Долины», стр. 66.

⁸⁹ В одном из вариантов читаем: «Посмотрите на Англию, где исполнительная власть настолько сильна... Одному только королю принадлежит право созывать Парламент, но кроме того, что закон его обязывает делать это раз в три года, его заставляет сокращать этот срок его собственный интерес, необходимость, поскольку Парламент утверждает субсидии только на один год и ежегодно приходится просить их у него вновь».

⁹⁰ К этой статье внимание Руссо привлек Леньепс (см. его письмо к нему от 12 июля 1763 г.— С. G_T, t. X, р. 25).

⁹¹   ...в этой столице мира,— т. е. в Риме.

⁹²  ...жалуются на безначалие.— В оригинале — «impolice», т. е. дурное управление. Неологизм этот не удержался, хотя сам Руссо несколько раз употребляет ею в своих сочинениях.

⁹³  Руссо имеет в виду речь первого синдика Ж.-Р. Шуэ 5 мая 1707 г. в Генеральном Совете, имевшую большой резонанс. Она была переиздана в «Melanges Ch. Giliard». Lausanne, 1954, p. 394—400.

⁹⁴  Собрание Генерального Совета 29 февраля 1420 г. имело исключительно^ большое значение, поскольку оно должно  было высказаться по поводу притязаний герцога Савойского Амедея   VIII на суверенитет Женевы. Оно закончилось голосованием и подписанием акта. Историк Ж. Готье (J. A. Gautier.  Histoire de Geneve, t. I, 1896, p. 313) говорит о 622 подписавшихся, Руссо же говорит в первых вариантах «Писем» о 727 лицах и о 720 — в печатном тексте; это число он взял либо у J. S р о п. Histoire de Geneve, 1730, t. I, p. 174, либо yVernes et Roustan, Histoire de Geneve.

⁹⁵  Руссо нашел эти сведения одновременно у Верна   и   Рустана   и  в «Хронике» Мишеля Розе (выписки из которой он также делал). В изд. 1894 г. это место находится на стр. 42.

⁹⁶  Руссо присутствовал на заседании Генерального Совета 21 июля 1754 г.  (см. L. С о u r t о i s. Chronologie critique de la vie et des oeuvres de J.-J. Rousseau. A. R., t. XXV, 1923, p. 77—78). Заседание было  созвано, чтобы принять присягу от синдика П. Мюссара, избранного в его отсутствие. Так как не было голосования, то в протоколе не записано число присутствующих. За месяц до этого, 13 июня 1754 г., на заседании, ратифицировавшем Туринский договор, насчитывалось 1098 присутствовавших.

⁹⁷ Этот вывод не совпадает с заключением историков. Так, A. Roget в своем этюде («Le Conseil General» в «Etrennes genevoises». 1879, t. Ill, p. 120—121) считает, что в прошлом собрания этого Совета были гораздо менее многочисленными, чем в XVIII в.

^В8 Имеется в виду то место «Писем из Долины» (стр. 154), в котором говорилось, что «картина чудовищного урагана может дать представление о волнениях несчастных Сиракуз, где народ хотел сам и обсуждать дела, и приводить их в исполнение».

⁹⁹  Речь идет о Н. Леметре, наряду с П. Фацио выступавшем в защиту демократических прав, он был арестован, подвергнут пыткам и повешен   (см. A. Corbaz.

Pierre Fatio, precurseur et martyr de la democratic genevoise, 1662—1707. Geneve, 1913, p. 112, 252—261). «Я располагаю также историей Леметра в повествовании о волнениях 1707 г.», — писал Руссо Ивернуа 31 августа 1764 г. (С. G., t. XI, р. 253). Сведения об этом человеке он получил скорее всего от Де Люка, в бумагах которого н сейчас хранится «Отчет о деле Леметра» (в Публичной библиотеке Женевы).

¹⁰⁰  Воган  (J.-J. Bousseau. Political writings, v. II,  p. 226, прим. 5)  сообщает, что о помиловании Леметра просила Совет Двухсот его жена, что засвидетельствовано в протоколах.

¹⁰¹  Руссо имеет здесь в виду не волнения 1734—1737 гг., как полагает Воган, а дело аудитора Жана Саразена (1667 г.), из «Отчета», о котором Руссо сделал выписки (см. Е. Mallet. Conflit entre le Petit Conseil et le Conseil des Deux-Cents en 1667, ou episode de I'auditeur Sarasin.— «Memoires et documents publies par la Societe d'histoi-re et d'archeologie de Geneve», t. I, 1840, p. 277—320).

¹⁰² ...перед произволом двадцати пяти деспотов.—До Руссо только Жак  Микели Дюкре осмеливался предъявлять такого рода обвинения Малому Совету в узурпации свободы граждан Женевы, в порабощении их (см. его   «Supplication avec Supplement presentee aux Louables Cantons de Zurich et de Berne en Juillet et Decembre 1744». Bale, 1745, p. 62—63).

¹⁰³  Этот порядок установили «Ордонансы» 1543 г., но он был отменен Генеральным Советом.

¹⁰⁴  Именно так поступал Троншен. См. «Письма из Долины», стр. 112—115.

¹⁰⁵  См. «Representations des Citoyens et Bourgeois de Geneve», 1763, p. 127—128 (29 сентября 1763 г.).

¹⁰⁶ Цитата неточна. В «Письмах из Долины» говорится только о «праве их создавать» (стр. 110).

¹⁰⁷ См. «Письма из Долины», стр. 111.

¹⁰⁸ Руссо имеет в виду известное дело Джона Уилкса (1727—1797), члена Палаты общин, выступившего в 1762 г. с резкой критикой политики правительства, сначала в анонимном памфлете, затем на страницах газеты «Северный Британец» («The North Briton»). На ее страницах он 23 апреля 1763 г. напал на тронную речь, содержавшую требование конфискации его печатных произведений и затем его ареста. У Уилкса были изъяты все бумаги, он был исключен из различных парламентских комиссий. Но оказалось, что при этом был нарушен habeas corpus act. 6 декабря 1763 г. суд, признав действия властей незаконными, обязал их выплатить Уилксу 1000 фунтов стерлингов компенсации. Руссо знал об обстоятельствах этого дела из газет.

¹⁰⁹  Это право было дано им с 1568 г. См. «Edits de la Republique de Geneve», 1735, p. 44—45.

¹¹⁰  Это было подтверждено «Эдиктом о посредничестве» (ст. XXXI).

¹¹¹  См. ст. XXXII. Речь идет об отмене пытки, применявшейся в ходе следствия.

¹¹²  Об этом шла речь в письме к Руссо Леньепса от 18 октября 1763 г. (С. G., t. X, р. 178).

¹¹³  ...чтобы сохранять эти формы... — В ранней рукописи за этим шло: «Сама видимость свободы им полезна, чтобы помешать народу внушить к цену почтение; им нужно его терпение и время и они без ощутимого переворота (sans revolution sensible) достигнут своей цели».

¹¹⁴  Троншен писал, что «трибуны расширили свое право оказывать противодействие всем актам, исходившим от Магистратов... Им ничего не стоили самые безрассудные законы, самые кричащие обвинения» («Письма из Долины», стр. 120).

¹¹⁵  Эти два сочинения к моменту создания «Писем с Горы» не были изданы, но получили широкое распространение  в списках, один  из  которых,  вероятно,  Руссо подучил из Женевы.   Полемике   этой посвящен   этюд G. Werner.  La   controverse Chapeaurougb — Le  Fort sur le role politique du procuteur general   dans   l'ancienne

675

Republique de Geneve.— «Memoires et documents publies par la Society d'histoire et d'archeologie de Geneve», 1929, t. XXXV, p. 181—322.

¹¹⁶ Эти дышащие суровым критическим реализмом строки, представлявшие резкий контраст с восхвалением «отцов» Женевы в «Посвящении» «Рассуждения о неравенстве», не могли прийтись по вкусу женевским бюргерам. Этим не преминул воспользоваться Вольтер и привел их в серии цитат из «Писем с Горы», фигурирующих в его брошюре «Мнение граждан». Эти ст,роки он прокомментировал следующим провокационным образом, написав: «мы не были иными, когда мы сопротивлялись Филиппу II и герцогу Савойскому. Мы приобрели нашу свободу своей храбростью и ценой своей крови; и так же мы будем ее защищать».

¹¹⁷  В главе XV книги III «Общественного договора» Руссо  писал, имея в  виду буржуазную часть своих читателей и несомненно среди них и своих соотечественников-женевцев: «Вы больше делаете для вашего барыша, нежели для вашей свободы и гораздо меньше страшитесь рабства, нежели нищеты» (стр. 223).

¹¹⁸ Под псевдонимом «Благодетельный философ» издавал свои сочинения Станислав Лещинский — польский король (1677—1766).

¹¹⁹ См. т. II сочинений Лещинского (Париж, 1763, стр. 266—267).

120  Речь идет о постановлении Генерального Совета 2 апреля 1570 г., собравшемся в разгар эпидемии чумы.

¹²¹  19 июня 1714 г. Малый Совет постановил использовать 20 тысяч экю звонкой монетой на достройку укреплений, а для этого увеличить старые и ввести новые налоги.   Среди   жителей   проявлялось   недовольство   этими   мерами, не утихавшее до 1718 г. См. Р. О'М а г a. Op. cit., 1954, р. 210—219.

¹²²   Чума в Марселе свирепствовала в 1720—1721 гг.; говоря о Королевском банке, Руссо, вероятно,  имеет в виду падение во Франции так называемой системы Лоу, по которой впервые был предпринят широкий выпуск бумажных денег. Но понадобилось   еще   несколько   лет,   чтобы   деловая   жизнь   в   Женеве   вошла в колею. См. Н. L u t h у. La Banque protestante en France de la Revocation de l'Edit de Nantes a la Revolution, 11. Paris, 1959, p. 424.

¹²³   Они сделали это в своем формальном «Представлении» 4 марта 1734 г.

¹²⁴ Руссо изложил довольно точно историю столкновений, начавшихся в ночь с 30 июня на 1 июля 1734 г. и вызвавших вооружение горожан. 20 декабря в Генеральном Совете вотировался Эдикт об умиротворении, но это не достигло цели. Заговор, о котором идет речь далее, был организован Бернаром де Буде, графом де Монреаль, который вооружил несколько сот граждан низшего состояния и предоставил их в распоряжение Совета. Новые вооруженные столкновения (21 августа 1737 г.) привели к обращению за посредничеством к Цюриху, Берну и Франции.

¹²⁵ Это было скорее в 1665 г.

¹²⁶ 1 декабря 1706 г. Малый Совет рассматривал памятную записку, переданную четырьмя гражданами «от имени многих других», содержавшую предложение проводить в Генеральном Совете выборы при помощи бюллетеней, как это делалось в Совете Двухсот. При помощи различных ухищрений это предложение было отклонено, но решено было дополнительно принять ,ряд мер предосторожностей, обеспечивающих свободу голосования.

¹²⁷ Это был Пьер Фацио.

¹²⁸ Имеется в виду Н. Леметр, осужденный на основании единственного свидетельского показания.

¹²⁹  Речь идет о Жане Пиаже, одном из главных руководителей горожан Женевы, утонувшем в Роне 18 августа 1707 г. при попытке бежать вплавь.

¹³⁰  14 января 1736 г. суд рассматривал дело трех горожан, обвинявшихся в том, что они помогали руководителю демократов Микели Дюкре ночью по Роне проникнуть в Женеву. Из состава суда получили отвод родственники Дюкре.

¹³¹ 27 декабря 1758 г. адвокат Жак Мерсье был осужден за составление жалобы по делу З. Бине и трех других граждан, безвинно заключенных в тюрьму. В суде, который должен был рассматривать это дело, обычно председательствовали два синдика—П. Фабри и П. Мюссар, но 27 декабря первый отсутствовал, а второй — получил отвод.

132 Руссо намекает на дело Пикте — Дювилара. Ш. Пикте, патриций, связанный с кругами буржуазии, написал 22 июня 1762 г. издателю и книгопродавцу э. Дювилару письмо, в котором восставал против осуждения сочинений Руссо и говорил об участии в этом Вольтера и о независимости суждений Малого Совета. Письмо это распространялось в Женеве в списках, и Пикте и Дювилар были привлечены к суду и приговорены к лишению гражданских прав, первый — па полгода, второй на год и к возмещению издержек. Материалы по этому делу Марк Вириде опубликовал в названном выше издании документов по «делу» об осуждении «Эмиля» и «Общественного договора» (1850, р. 27—40). Троншен, конечно в осуждающем Пикте тоне, говорит об этом деле в «Письмах из Долины», стр. 91.

¹³³   Это   письмо   фигурирует   в   X  книге   «Исповеди»   Руссо   (Избр.   соч..   т. III, стр. 463—464). См также A. Rogct.  Les premiers defenseurs genevois de Rousseau.— «Etrennes genovoises», t. I, p. 351—532.

134  Это был сам Руссо.

135  Рyссo сделал это в письме от 12 мая 1763 г. (С. G,, t. IX, р. 284).

¹³⁶  Дело   Бардена   составляло   один из трех   разделов   первых «Представлений» граждан Женевы от 18 июля 1763 г. и единственный, по которому ими было получено удовлетворение. Этому книгопродавцу была  возмещена   стоимость конфискованных у него 24 экземпляров «Эмиля» Руссо. См. J, Kleinschraidt Les imprimeurs et libraires de la Republique de Genove, 1700—1798. 1948, p. 60—61.

¹³⁷  Диван — собрание ближайших советников правителя на Востоке.

¹³⁸  Это был Жак Микеля Дюкре: см. его   «Supplications avec Supplement», 1745. p. 73—75.

139 Ответ этот датирован 7 декабря 1763 г. и был сейчас же напечатан.

¹⁴⁰  Тронгаен писал, что «негативное право... представляет  собой оборонительное оружие» («Письма из Долины», стр. 147—148).

¹⁴¹  «Псскольку право представлений способно стать наступательной силой, могущей псе опрокинуть, то мудрость Законодателя может ему противопоставить силу, способную ему сопротивляться: эта сила — негативное право, представляющая собой не что иное, как  обязательство  Совета  тщательно  рассматривать ,.Представления"» («Письма из Долины», стр. 148).

¹⁴² Руссо пародирует тут отрывок из пятого из «Писем из Долины», стр. 137.

¹⁴³  См. «Письма из Долины», стр.   145—146 — «нельзя доказать, я согласен, что Совет не может злоупотреблять этим правом».

¹⁴⁴  См. там же, стр. 104.

¹⁴⁵  См.   Плутарх.     Сравнительные    жизнеописания.    Жизнь   Перикла,     т.   I, стр. 196—225.

^1И Имеется в виду дело Бардена (ем. прим. 136).

¹⁴⁷ Дело Бипе (см. прим. 68).

^!*8 Руссо имеет в виду самого себя.

^М9 Речь идет о Жаке Мерсье (см. прим. 131).

¹⁶⁰ Имеются в виду сочинения Вольтера.

¹⁵¹  Таковыми они были вначале,   но   с XVIII в. размеры жалований  значительно увеличились;  сит. A. R о в е t. Le Petit   Consei!.—«Etrennes   genevoises»,   1877,   t.   II, P- 12—17.

¹⁵²  Речь идет о четырех Синдиках.

¹⁶³ В 1766 г. действительно было   сделано   предложение   нового   посредничества

со стороны Цюриха, Берна, Франции, но без успеха; выработанный ими проект нового «Регламента» был отклонен Генеральным Советом, и волнения теперь длились в Женеве до революционных событий последних лет XVIII в.

¹⁵⁴  «Во мне совершился переворот, который я никогда не мог себе вообразить,— писал Руссо Леньепсу 15 июля 1764 г.— Самое глубокое безразличие сменило мой былой пыл по отношению к родине. Женева для меня больше не существует» (С. G., t XI, р. 186).   В этом горьком   признании мы вправе видеть прозрение   Руссо под влиянием враждебного отношения к нему буржуазной олигархии Женевы.

¹⁵⁵  «Женевцы сделали мне чересчур много зла, чтобы они могли меня ее ненавидеть,—писал Руссо Мульту 2 апреля 1763 г., — а я, я их знаю чересчур хорошо, чтобы   не  презирать». И две  недели  спустя он  делал горькое  признание,  говоря: «Мое   единственное   преступление   заключается в том, что я их   чересчур   сильно любил»   (С. G., t. IX, р. 211, 239).

ФРАГМЕНТЫ И НАБРОСКИ

В данный раздел включено одно сравнительно крупное, но пезавершеаное сочинение, стоящее особняком среди других фрагментов. Это письмо, или диалог, «О богатствах», задуманное как самостоятельное произведение; таково же, несомненно, происхождение дошедших до нас зачинов и набросков текста «опытов» Руссо по древней истории («Параллель между государствами Спарты и Рима», «История Лаке-демона»).

Ждущим своего исследования является вопрос о связи таких фрагментов, как «О счастье народа», «О законах», «О роскоши, торговле и ремеслах», «О чести и добродетели». Авторам этих строк они представляются набросками одного цельного произведения — «О счастье народа» (Du bonheur public), мысль о создании которого была навеяна темами, повергнутыми на суд Руссо Бернским экономическим общест-вом в 1762 г.

Другая группа фрагментов примыкает к основным трактатам Руссо, в которых разрабатывается данная тема. Это циклы набросков, объединенные издателями под заголовками «О естественном состоянии», «Об общественном соглашении».

Фрагменты (кроме диалога «О богатствах») содержатся в рукописях, хранящихся в библиотеке г. Невшателя, Публичной и университетской библиотеках г. Женевы. Первые публикации фрагментов осуществлялись В. Янсеном, Ж. Штрекайзен-Мульту, Э. Дрейфус-Брисаком, э. Риттером, Ж. Вандевберже, Ч. Воганом в изданиях, названных в примечаниях. Некоторая часть впервые опубликована в Собрании сочинений Руссо в библиотеке «Плеяда», Paris, t. Ill, 1964, p. 473—560.

На русский язык все эти тексты переводятся впервые.

О богатствах

¹  Набросок впервые опубликован в 1853 г.   (См. J.-J. Rousseau.   Discours  sur les richesses, publie pour la premiere fois par F. Bovet Paris).

²  Хризофил — такого   греческого   имени   не   существует, Руссо   составил   его в качестве характеристики выведенного им персонажа, оно означает любящий золото, т. е. деньги. Прием характерный для литературы, и в частности драматургии, XVIII в.

Что же касается применения греческих имен как таковых, то с зтим Руссо мог встретиться в хорошо ему известной книге Ж. де Лабрюйера. «Характеры, иди нравы иывешнего века», в которой они даны всем ее персонажам.

³ ...для несчастных бедняков.— В оригинале — malheureux.

⁴  ...того императора, кто столь сожалел о потере одного только дня...— Речь идет о Марке Аврелии Антонине (121—180 гг. н. э.). авторе философского сочинения («Наедине с собой», пер. С. Рогозина. М., 1914), в котором он выступает как последователь греческого стоика Эпиктета.

⁵  ...бросает   Аристиппа   ради   Диогена...— Аристипп — греческий   философ   V   в. до н. э., основатель школы кцренаиков, названной так но городу Кирепа, на северном побережье Африки, откуда он был родом. Он учил, что высшее благо — это удовольствие, наслаждение, чем и отличался от Диогена, личным примером показывавшего, что мудрец должен свести к минимуму свои потребности.

⁸ Лейбниц умрет в достатке, а Лас — в бедности.— Лейбниц (1646—1716) — великий немецкий философ-просветитель, математик.

⁷ Фаворинус или Фаворин— учитель красноречия в «Атенее», учрежденном в Риме императором Адрианом (117—138 гг. н.э.). автор ряда сочинений на греческом языке.

[Набросок плана]

^I  В оригинале   «des  L». Р. Дератэ   отвергает   чтение,   предложенное Воганом («о французах»), но вряд ли прав, видя в этом наброске не план, а запись вопросов для самого себя.

[О естественном состоянии]

^I  Это весьма важное определение показывает,   что,   вопреки   распространенным представлениям, для Руссо  «естественное  состояние» — это  не  далекое прошлое, а норма и даже идеал будущего.

² Это одно из центральных положений философии Руссо, сформулированное в одной из рукописей «Эмиля» (A. R., t VIII, 1912, р. 273), как протест против того, что условия жизни человека в обществе превращают его в «двойное существо» (etre double). В IV кн. «Эмиля» влияние этих условий превращает заботу о самосохранении (l'amour de soi) в эгоистическое чувство — самолюбие (l'amour-propre) именно тогда, когда человек «находится вне природы и впадает в противоречие с самим собой». В «Общественном договоре» (кн. IV, гл. VIII) говорится, что «все установления, ставящие человека в противоречие с самим собой, не стоят ничего» (стр. 251).

³  Ср. «Рассуждение о неравенстве» (стр. 52—53) и «Эмиль», стр. 283.

⁴  Ср. «Рассуждение о неравенстве», стр. 74.

⁵  В оригинале— en troupeau, т. е. буквально — в стаде. Этот фрагмент, как и предыдущий, говорит об эпохе, охарактеризованной в «Рассуждении о неравенстве» как эпохе «нарождающегося общества».

⁶  Ср. «Рассуждение о неравенстве», стр. 63.

⁷  Ср. там же, стр. 77.

⁸  Эта мысль — лейтмотив взглядов Руссо на историю.

⁹  В этой весьма глубокой мысли проявляется известное понимание роли общественных условий в формировании и развитии человека. Ср. «Общественный договор», кн. I, гл. VIII, стр. 164.

¹⁰  Ср. «Рассуждение о происхождении неравенства», стр. 78, где речь идет о появлении морали в складывающемся обществе.

^II  В «Письме Кристофу де Бомону» Руссо пишет: «Я нашел, однако, что развитие просвещения и рост пороков происходят всегда в силу одной и той же причины не среди индивидуумов,   а  у   народов. Это различие  я  тщательно учитываю, но никто из нападавших на меня этого не понял».

^II  Мы уже встречались с мыслью Руссо о  том, что вражда среди людей имеет источником   эгоистическое   «самолюбие»,  проявляющееся   именно  в  сопоставлении человеком себя с другими людьми и порождаемое только условиями жизни в обществе и рефлексией. Ср. «Руссо судит Жан-Жака», первый Диалог (J.-J. Rousseau. Oeuv-res completes, t. I, 1959, p. 669).

¹³  Этот фрагмент, как и два следующих, представляют собой первую редакцию соответствующих разделов первого наброска «Общественного договора» (см. стр. 305),

¹⁴  См. стр. 308. Говоря о «независимом человеке», Руссо имеет в виду статью Дидро «Естественное право» (Дидро.  Соч., т. VII, стр. 203).

¹⁵  Отброшенная первая редакция этого места имела следующий вид:  «1)  пусть он сделает для своего собственного преуспевания то, что отказался сделать из чувства долга, 2) постараемся научить его столь хорошо знать, в чем состоят истинные способы быть счастливым...»

¹⁸ Слева от текста пометка «развить». В нижней части фрагмента примечание: «Власть распоряжаться (pouvoir de commander) во имя сохранения свободы».

¹⁷ Это, вероятно, первоначальное название гл. II кн. I первого наброска «Общественного договора».

[Об общественном соглашении]

¹  Ср. «Общественный договор», кн. III, гл. I, стр. 193 и гл, XVI «О том, что учреждение Правительства отнюдь не есть Договор» (стр. 224—225) с первым наброском «Общественного договора», кн. I, гл. III, стр. 315.

²  Ср. «Рассуждение о происхождении неравенства» (стр. 91).

³  См. «Общественный договор», кн. I, гл. III и IV.

⁴  См. статью «О политической экономии», стр. 128.

⁵  Ср. там же, стр. 119.

⁶  Ср. там же, стр. 113.

⁷ ...в области экономии...— Руссо   употреблярет   здесь   этот  термин   (l'economie) в его  восходящем к античности   значении, в котором он фигурирует в начале   его статьи «0 политической экономии» (см. стр. 109).

⁸  См. «О политической экономии», стр. 118.

⁹  Ср. «Общественный договор», кн. I, гл. VI.

¹⁰  В   гл.   XV,   кн. III «Общественного договора» говорится еще более прямо, что общая воля «никак не может быть представляема» (стр. 222).

¹¹  О том, что суверен не связан предшествующими изъявлениями его воли, см. гл. IV кн. I первого наброска «Общественного договора» (стр. 317). См. также окончательный текст, кн. I, гл. VII (стр. 162—163).

¹²  Этот фрагмент и следующие, кончая 26, относятся  к  процессу работы Руссо над статьей «О политической экономии».

¹³  См. Монтескье. О духе законов, кн.  V, гл. VII.—Избр. произв., стр. 204; здесь говорится, что сильная отцовская власть необходима в республике и излишня в монархии, с чем Руссо не согласен, утверждая, что, напротив, именно в республике государство как бы заменяет отцов, осуществляет общественное воспитание и т. д. См. «О политической экономии», стр. 126—127.

¹⁴ Эта мысль развита в III гл. кн. I (стр. 315) первого наброска «Общественного договора» и соответственно в гл. IX  кн. I окончательного текста, трактующей «О владении имуществом».

¹⁵ Ср. в «Общественном договоре» (гл. VI кн. III), где говорится, что «смешивать королевское правление с правлением доброго короля — это значит вводить самого себя в заблуждение» (стр. 207).

[О счастье народа]

¹ Опубликовано впервые Ж. Штрекайзен-Мульту, воспроизведено Воганом («Political writings», v. I, p. 350—351).

³ Начало этого наброска и его содержание говорят о том, что он связан с обращением к Руссо Экономического общества в Берне.

³ ...оно разрывается...— Раньше эта часть фразы кончалась так: «Он равно несчастен, какая бы часть не взяла верх: и не воображайте, что гражданин мог бы жить счастливо, если бы Государство переживало затруднения».

^*  Здесь Руссо противоречит тому, что он говорил об этом, например, в «Письме к Кристофу де Бомон», где он критикует несоответствие между «быть» и «казаться» в современном ему обществе,

⁵ ...и Граждане по своим склонностям...— Здесь Руссо с наибольшей отчетливостью выражает свое понимание общественной природы человека.

⁶  Фраза начиналась, очевидно, со слов: «Чтобы определить, в чем состоит...»

⁷ Руссо не был последователен в своей оценке связей одного народа с другими,

склоняясь к отрицанию их необходимости {см. R. Derathe. La dialectique du bonheur chez J. J. Rousseau.— «Revue de theologie et de philosophies Lausanne, 1652 II, p. 81—96).

⁸ Первоначальный вариант следующей части фразы: «ибо понятие о счастье не связано столь непосредственно с понятием о деньгах».

[О роскоши, торговле и ремеслах]

¹  Два фрагмента, публикуемые под этим названием, находятся в одной рукописи, и ранее публиковались как одно целое. В данное  время Р. Дератэ считает, что это не только различные фрагменты, но что они и написаны в разное время.

Р. Дератэ сближает второй из этих набросков с восемью фрагментами серии, посвященной «счастью народа», что подтверждает нашу классификацию. Тут повторяются такие выражения, как «нация счастливая и процветающая», «народ счастливый и процветающий». Действительно, поражает сходство начал этих двух отрывков, но самое существенное в том, что и тут и там рассматривается один и тот же вопрос — «о счастье народа». Второй из отрывков по сравнению с восьмым фрагментом из цикла «0 счастье народа» представляет собой более тщательную обработку этого сюжета. Р. Дератэ отмечает, что лишь чисто издательские соображения воспрепятствовали опубликованию их один за другим.

²  Ср. «Эмиль», кн. III, где говорится: «Чем люди больше знают, тем больше они ошибаются,   поэтому  единственное  средство   избежать   заблуждений — это   быть  в неведении».

³  Несмотря на уравнительные черты своего   социального   идеала, Руссо   позже скептически оценивал законы против роскоши, видя в них лишь паллиатив, отрицая возможность с их помощью искоренить роскошь до конца (qu'on vient a bout d extirper le luxe). См. «Соображения об образе Правления в Польше», гл. I.

⁴  ...древние евреи получили их от своего Законодателя...— Речь идет о Моисее.

⁵  ...греки предоставляли у себя заниматься ею чужеземцам.— В Греции торговлей занимались многие чужеземные купцы, входившие в группу метеков.

⁸ В «Соображениях об образе Правления в Польше» говорится, что одно из средств создать нацию свободную, мирную и мудрую —это «сделать деньги презираемыми и, если возможно, ненужными»,

⁷  Ср. в «Эмиле» — «Я предпочитаю быть человеком парадоксов, чем человеком предрассудков».

⁸  ...двое людей...— Речь идет о ком-то из защитников идей меркантилизма в экономической теории XVIII в.

⁹  ...состоит из работников и торговцев fd'ouvriers et de marchands)...— Поскольку в окружавшей ого действительности Руссо мог с большей отчетливостью увидеть все отрицательные черты буржуазных отношений в сфере промышленности и торговли,

а в деревне они была более скрыты, замаскированы видимостью «независимости» индивидуального производителя, то для руссоизма оказалась характерной именно идеализация сельской жизни. Идеалом Руесо был «народ земледелец», состоящий из «hommes rustiques», формы хозяйственной жизни которого он описал несколько позже в своих советах жителям Корсики, а затем — полякам.

¹⁰  Абзац этот заканчивался следующими  словами,   впоследствии   вычеркнутыми: «Наиболее существенная выгода, извлекаемая нацией из своей промышленности {de son Industrie),— это привлечение денег из-за границы».

О двух видах потребностей (правда, несколько иначе названных) см, окончание восьмого фрагмента цикла «О счастье народа», что подтверждает близость данных двух набросков.

¹¹  Поскольку золото и серебро—это лишь знаки...— В своих взглядах на природу и роль денег Руссо здесь как бы примыкает к номиналистской теории денег, отрицая тот факт, что драгоценные металлы   являются   своего   рода   товаром, обладающим собственной стоимостью. Ср. также «Проект конституции для Корсики», стр. 276.

¹²  ...даже от суверена не зависит...— Это утверждение говорит о том, что Руссо не разделял крайностей сторонников номиналистской теории денег, утверждавших, что от государственной власти всецело зависит придать любому предмету   любую цену, в том числе и монете.

¹³  ...в идеальных ливрах и флоринах...— Вследствие того  что в ту эпоху в обращении находились монеты с весьма различным фактическим содержанием драгоценного металла в качестве так называемой счетной или идеальной монеты, с которой их соотносили, выбирались наиболее полноценные в данном отношении единицы.

¹⁴  ...цена золотой и серебряной марки...— Марка — старинная мера веса благородных металлов, равна 8 унциям, т. е. примерно 225 гр.

¹⁵  ...средний  достаток,  обычный у данного народа.— В  оригинале  «les ricnesses exclusives de quelques particuliers et celles qui sont communes a toute une nation». При переводе понятия «commun» часто допускают ошибку, когда принимают только одно, наиболее распространенное его значение—«общий», и упускают из виду иное значение: «средний», «наиболее распространенный».

¹⁹ ...чтобы состояние его увеличивалось или уменьшалось.— В «Соображениях об образе Правления в Польше...» читаем: «Богатство, выражаемое в деньгах, лишь относительно: в зависимости от отношений, которые могут изменяться в силу тысячи причин, можно оказаться то богатым, то бедным, обладая одною и тою же суммою, но не тем или иным имуществом в натуре... Среди народов тот, у которого больше денег, имеет преимущество. Но не это решает судьбу частных лиц, и не на этом зиждется процветание нации» (гл. XI, Об экономической системе).

¹⁷  Несмотря па свой эгалитаризм, Руссо всегда утверждал, что под равенством не следует понимать, что .размеры богатств   у   всех граждан  должны   быть абсолютно одинаковы.

¹⁸  Ибо один из пороков обществ...— В первой редакции было сильнее: «что лучше всего показывает безумие (l'extravagance) существующих обществ».

¹⁹  ...нежели второй  миллион.— Эти строки мы встречаем в статье «О политической экономии» {см. стр. 136). Но особенно важная мысль о роли избытка, позволяющего богачу отнять у бедняка необходимое, там отсутствовала.

²⁰  ...окруженные почетом  граждане беспрепятственно сосут кровь  из ремесленника и землепашца {citoyens honores s'abreuvent paisiblement du sang de 1 artisan et du   laboureur).— Этот   образ   встречается   также в наброске  «0 состоянии   воины»: «Я вижу... голодную толпу, изнуренную голодом и трудом, чьи кровь и слезы спокойно пьет богач» {см. J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. Ill, 1964, p. 699).

²¹ Наиболее резко Русcо выдвигает требование обязательности труда в «Эмиле», (кн. III).

[О чести и добродетели]

' Что, приводя триумфаторов к Капитолию, возвращало их  к их плугу. — Имееется в виду Цинциннат, вождь римских патрициев, консул 460 г. до н. э.. получивши! во время войны с племенем эквов полномочия диктатора и вернувшийся затем к плугу; ебраз его стал нарицательным. Капитолий — кремль в древнем Риме, его главное святилище, выстроен на холме.

²  ...кто поклоняется только Маммоне.— Маммона («сокровище»)—в Библии  (Новый завет) — олицетворение богатства.

³  ...страсть  отличаться от других людей.— В психологическом  плане  трактовка этой страсти и ее роли в обществе у Руссо связана с большим и отрицательным местом, которое он отводит «самолюбию», рождающемуся именно из сопоставления себя с другими людьми и стремления обогнать, опередить их, что характерно для быта и нравов, складывающихся под влиянием формировавшихся буржуазных отношений.

⁴  ...роскоши, проявляющейся в пышности...— Кондильяк, в своих «Cours d'etudes», опубликованных в 1775 г., различает три вида роскоши, проявляющихся в пышности (de magnificence), комфорте (de commodites) и в легкомысленных развлечениях (de frivolites).— Oeuvres  completes, t. X. Paris, 1798, p. 459). Второй из них Руссо и именует, вероятно, роскошью изнеженности (de mollesse).

В первом фрагменте из цикла «Влияние климата на цивилизацию» Руссо говорит, что этот вид потребностей связан с чувственностью. В отрывке «О вкусе» он пишет, что «нас губит не столько роскошь изнеженности, сколько роскошь суетности и тщеславия» (de vanite). Именно «роскошь тщеславия», которая «никому не приносит добра, является подлинным бичом общества. Это она несет нищету и смерть в деревни; это она опустошает землю и губит человеческий род». И объясняется это тем, что «глупый богач (fastueux imbecile) находит свое удовольствие лишь в мнении о нем другого человека».

⁵  После этого в рукописи находится абзац, содержавший вопрос: «Итак, о чем же именно идет речь в данном пункте в отношении законов?» и дававший ответ: «О том, чтобы внушать желание и облегчить средства вызывать при помощи добродетели то преклонение, которое ныне можно добыть только при помощи богатства».

⁶  ...говорил Александр.— Имеется в виду Александр Македонский.

⁷  Во время недавней осады Лилля г. де Буфлер...— Буфлер Луи Франсуа, герцог, де (1644—1711),   французский  полководец.   Речь идет о трехмесячной осаде Лилля  1708 г. имперскими войсками под начальством принца Евгения Савойского, в ререзультате которой город был ими взят. Буфлер отличился в обороне города и был сделан герцогом и пэром.

⁸  ...располагающего сотней тысяч экю.— Возможно, это намек на эпизод, который Руссо приводит  в десятом  примечании к  «Рассуждению  о  происхождении  неравенства».

⁹  Первоначально более сильно: «когда все, кто тебя окружают, подкуплены с тем, чтобы признать его невиновным».

¹⁰  Если бы Брут оправдал...— Речь идет о первом по времени консуле Рима Люции Онии Бруте, который был одним из руководителей движения против тирании Тарк-|иния и вдохновителей изгнания этого последнего царя; во время заговора с целью :го возвращения в Рим в 509 г. до н. э. был казнен ряд изменников, в том числе и два :ына Брута, которых он приказал казнить у себя на глазах.

¹¹  Руссо имеет в виду два близких по содержанию места в сочинении Августина «О граде божием» (кн. III, гл. XVI и кн. V, гл. XVIII), в которых идет речь о назван-аом выше поступке Люция Юния Брута и цитируется «Энеида» Вергилия (кн. VI, 820 и сл.), склонного осуждать эти действия.

¹² Можно полагать, что это намек на законы Ликурга в Спарте.

¹³ Фокион — афинский   полководец   (400—317 гг.   до   н.   э.) — ученик   Платона. Кизнь его описана Плутархом.

¹⁴ Анаксагор — греческий философ ионической школы (род. около 500 г.— 428 г. до н. э.), родоначальник древней атомистики.

¹⁵ Аристид —« афинский государственный деятель (ок. 530 — 467 гх. до н. э.), полководец при Марафоне, Платее, глава консервативной партии. Ему посвятил одно из своих жизнеописаний Плутарх.

¹⁶ Сенека, Луций Анней (4 г. до н. э.—65 г. н. э.) —римский философ, моралист стоического направления, отчасти включающего и воззрения Эпикура. В XVIII в. наиболее читаемым сочинением Сенеки были его «Послания к Луцилию» [«Нравственные письма к Луциллию»].

¹⁷ Марк Антонин — римский император Марк Аврелий Антонин (161—180 гг. н. э.).

[Экономика и финансы]

¹  В этом наброске, как и в следующих, отчетливо проявляется отрицательное отношение Руссо к процессу машинизации, говорящее об ограниченности его взглядов.

²  Речь идет, вероятно, о жителях колоний Англии в Северной Америке.

[О родине]

¹  Речь идет о книге аббата Дюбо «Критические размышления о поэзии и о живописи», т. П. Париж, 1719, стр. 216. В выписке Руссо ошибочно написал «народы» вместо «два народа» (римляне и голландцы).

²  О какого рода замысле Руссо идет речь, установить пока не удается.

³  Руссо писал 1 марта 1764 г. полковнику Пикте: «Ни стены, ни люди не образуют отечества: это делают законы, нравы, обычаи, Правительства, конституция, обусловленный   всем   этим   образ   жизни.   Отечество   заключено в отношениях Государства к его членам; когда эти отношения изменяются или уничтожаются, отечество исчезает» (С. G., t. X, р. 337—338). В этом определении налицо известное преувеличение, исторически объясняемое тем, что Руссо один из первых философов нового времени связал понятие о патриотизме со своим демократическим,   этическим, политическим и социальным идеалом,   что   объективно   подготовляло    появление   революционного патриотизма конца XVIII в.

⁴ Первый вариант: «истинной славы».

⁵ Речь идет о чисто этическом определении добродетели, которое Руссо дал также в статье «О политической экономии», видя ее в согласии частной воли с общей.

⁶ Регул, Марк Атилий, римский полководец плебейского происхождения, был консулом 267 г. и 256 г. до н. э., в 256 г. разбил карфагенский флот при Экномосе у Сицилии, переправился в Африку, где также одержал ряд побед, но в 255 г. понес там полное поражение и попал в плен к карфагенянам.

[Параллель между государствами Спарты и Рима]

¹  Предназначение   этого   наброска,   представляющего   начало   цельной   работы, неясно. Время его возникновения относят к 1751—1753 гг. В нем отчетливо выражено то предпочтение древней истории, и в частности именно этих двух государств, истории новой, современной Руссо, которое он проявлял всю жизнь и объяснил в «Новой Элоизе» (кн. I, письмо XII.—Избр. соч., т. II, стр. 38)   несравненно   большей поучительностью заключающихся в ней примеров, вследствие того что она была оогаче великими деяниями и, главное,—великими людьми (см. ниже: [О нравах], фрагмент 15).

²  ...обращается к ним за предсказаниями.— Это   цитата из   «Опытов»   Монтеня (кн. III, гл. II, стр. 37). Об этих взглядах приверженцев Пифагора сообщает сенека: Письма, 94.

³ Думается, что эти мысли могли возникнуть у Руссо в известной мере под влиянием «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха.

⁴ Гераклиды — в греческой мифологии потомки Геракла, пришедшие вместе с дорическими племенами в Пелопоннес, чтобы вновь завоевать покоренные некогда их родоначальником Аргос, Дакедемон и другие земли.

⁵ Еврисфен и Прокл — потомки Геракла, владевшие Лакедемоном.

⁶ Гелос — селение в Лаконии на берегу моря, восточнее р. Еврот, в низменности, еще и сейчас носящей р_Т0 название. Существовало предположение, что само название илотов — порабощенного спартиатами местного населения — происходило от названия Гелоса; впоследствии это объяснение было признано несостоятельным.

⁷  Здесь речь идет о Ликурге, законодателе Спарты,   а  ниже  о  Нуме,  бывшем в глазах Руссо «подлинным основателем Рима»; такого рода сопоставление двух деятелей подтверждает сказанное выше о влиянии Плутарха на замысел данной работы Руссо.

⁸  ...цари Версии — это были Дарий (521—485 гг. до н. э.) и Ксеркс (485—465 гг. до н. э.).

^у Эпаминонд — выдающийся государственный деятель и полководец Фив (418— 362 гг. до н. э.). вел ряд упорных войн со Спартой, значительно ее ослабивших.

¹⁰  Антипатр — македонский   полководец   (400—319 гг. до н. ?.),   при   Филиппе и Александре Великом участвовал в их борьбе за покорение Греции.

¹¹  Галлы — многочисленный и воинственный народ кельтского племени, занимав-пий пространство между Альпами, Пиренеями и морями Средиземным и Северным.

¹²  Пирр — царь Эпира (318—272 гг. до н. э.), призванный одним из противников Рима, предпринял в 280 г. до я. э. поход против него, но встретил упорное сопротивление; выигранное им сражение 279 г. до н. р. у Аскулума стоило огромных жертв отсюда—«Пиррова победа»), а в 275 г. до н. э. войска его были окончательно разбиты римлянами и он покинул Италию.

[О дворянстве]

¹  Первоначально: «для нации».

²  Эта малоизвестная, полная презрения разночинца характеристика дворянства представляет   собой   противоположность   взглядам   выходца   из   кругов   дворянства Монтескье, который отводил дворянству почетное место. См. «Дух законов», кн. Ш, гл. IV; кв. IV, гл. II.

[О нравах]

¹ В «Эмиле» (кн. V) содержится иной, почти противоположный тезис, гласящий, что Высшее существо, дав человеку неумеренные страсти, «добавило к ним разум, чтобы ими руководить». А в письме к Мирабо-старшему от 26 июля 1767 г. (С. G., t. XVII, р. 156) Руссо вопрошал: «что нам дает то, что разум нас просвещает, если руповодит нами страсть». По своему содержанию данный набросок в целом примыкает к письмам Руссо о морали, адресованным гр. С. Удето.

² Гелиогабал— римский император (217—222 гг. н. э.). настоящее имя его  Барий Гвитус Бассиан, близкий  родственник Каракаллы, обладавший значительным сходством с ним. После смерти последнего был выдан за него и провозглашен армией императором. Выделялся своей распущенностью.

3 Антонин — римский император Марк Аврелий.

4 Это определение весьма близко к кругу мыслей первого «Рассуждения» и к полемике по поводу него, в частности к «Письму к г. Борду», что позволяет отнести данный набросок к началу 1750-х годов.

⁵ См. J. д. М and el si о. Relation du voyage d'Adame Olearius en Moscovie, artane et Perse, t. I. Paris, 1659, p. 424.

СООБРАЖЕНИЯ ОБ ОБРАЗЕ ПРАВЛЕНИЯ В ПОЛЬШЕ

Написано зимой 1771/72 г.; как и проект конституция для Корсики, свидетельствует о глубоком сочувствии, с которым Руссо относился к борьбе народов за свою национальную независимость, за право самим определять свою судьбу. Но как и названный выше проект, так и данный родился в результате контактов Руссо с представителями не народных масс, а прогрессивных дворянских верхов. В данном случае посредником между ними и Руссо был живший в Париже гр. М. Виельгорский, обратившийся к нему от имени польских кругов, намечавших провести ряд реформ.

Рукопись первой редакции хранится в Библиотеке г. Невшателя; в окончательной редакции была передана М. Виельгорскому и хранится в Кракове, в библиотеке Чар-торыйских.

Издано впервые посмертно в 1782 г. в Собрании сочинений, осуществленном Дюпейру и Мульту, со множеством неточностей и опечаток.

Первое научное критическое издание — в публикации Вогана (J.-J. Rousseau. Political writings, v. II. Cambridge., 1915), современное издание по краковской рукописи—в J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. III. Paris, 1964, p. 951—1041, 1733— 1804.

В данное издание включены лишь главы этих «Соображений», представляющие наибольший принципиально-теоретический интерес. Это глава II — «Дух древних установлений», говорящая о том, что Руссо отдавал себе отчет (по крайней мере в годы написания этого произведения) в глубоком различии между жизнью народов в древности и в его время, и глава IV — «Воспитание», показывающая как идеи по этому вопросу, развитые им в статье «О политической экономии» (1755) и в «Эмиле» (1762), Руссо пытался применить в своем конкретном проекте преобразований политического и общественного устройства.

Г л а в а II Дух древних установлений

¹ Эсхил, Софокл, Эврипид — величайшие драматурги древней Греции.

Глава IV Воспитание

¹  Это важный раздел.— В своей высокой  оценке   роли   воспитания в идеальном («республиканском»)  государстве   Руссо   вереи   традиции   Просвещения   (см.   Монтескье.  О духе   законов. Кн. IV, гл. V), которая определяла   особенно  большое значение,  придававшееся   этому   вопросу   кругами   польского   дворянства, занятого в конде XVIII в. проектами реформ. Члены созданной в Польше в начале 70-х годов специальной «Комиссии Национального воспитания» хорошо знали как «Эмиля» Руссо, так и данное его «Рассуждение». См. об этом A. Jobert. La Comission dEducation Nationale en Pologne (1773—1794). Dijon, 1941.

²  ...бедных и богатых дворян воспитывают   по-разному   и   порознь.— Руссо  оыл ппформиропан М. Виельгорским о возмущении рядовой шляхты тем, что в «Дворянский коллеж», учрежденный П. Конарским, допускались только сыновья магнатов.

³  Такого рода стипендии учреждались в Польше богатыми дворянскими семьями.

⁴  ...внешним подобием Государства.— В названном выше коллеже П. Конарского была осуществлена аналогичная идея.

О СОЦИАЛЬНЫХ И ПОЛИТИЧЕСКИХ ИДЕЯХ ЖАН-ЖАКА РУССО

Завиден удел мыслителей, чье творчество, движимое страстной любовью к людям, к человеку, оказывая огромное воздействие на современников, вместе с тем по своим целям и задачам, по самим своим методам было устремлено далеко в будуoее.

Все новые и новые поколения, чьим поистине вечным спутником стал автор «Общественного договора», открывают новые глубины его мысли. Ибо мысль Руссо пытлива, отмечена редкостными чертами диалектики и материалистическими прозрениями, дышит жгучей ненавистью ко всякому неравенству и угнетению, к лжи и двуличию окружающего общества, окрылена мечтой о том, как человеческая личность наконец-то обретет внутреннюю цельность и действительную, а не мнимую свободу в ассоциации, в которой править будет общая воля, в подлинно демократическом государстве народного суверенитета, где исчезнут крайности имущественного состояния, всесилие эгоистических частных интересов и вечная их борьба между собой.

Руссо ощущал приближение эпохи кризиса и революций¹. Вопреки его колебаниям и сомнениям  в  отношении роли насилия, дух революции витал

¹ См. Ж.-Ж. Руссо. Эмиль. Пер. П. Первова. М., 1896, стр. 255.

над его сочинениями. Не удивительно, что в 1788 г. Марат читал «Общественный договор» в первых импровизированных клубах — под открытым небом, в садах Парижа и вызывал восторженные аплодисменты слушателей. «Я с трудом мог бы назвать имя хоть одного революционера,— добавляет сохранивший для нас этот факт один из лидеров конституционалистов-монархистов Малле дю Пан,— который не был бы захвачен этими разрушительными теоремами и не горел бы желанием их осуществить. «Общественный договор» был Кораном будущих ораторов в 1789 г., якобинцев 1790 г., республиканцев 1791 г. и бешеных самых неистовых (des forcenes les plus atroces)»². В 1788 г. сочинил «хвалу» Руссо и Б. Барер ³.

В конце 1790 и начале 1791 г. основатель «Социального кружка» аббат К. Фоше излагал политические и уравнительные идеи «Общественного договора» в серии речей, горячо встречавшихся многотысячной аудиторией — демократического и плебейского состава ⁴.

Широко распространенное отношение к Руссо как к «предтече» революции 1789 г.⁵ выразил в 1791 г. писатель С. Мерсье, посвятив ему книгу как одному из тех философов и писателей, который больше всего сделал для ее подготовки (premiers auteurs de la Revolution) ⁶. В похвальном слове, изданном одним из членов Конвента месяц спустя после его открытия, особо выделена роль Руссо в том перевороте в понятиях, в идеях, который предшествовал революции политической и социальной⁷.

Хорошо известно глубокое преклонение перед Руссо якобинцев. Через всю жизнь пронес Робеспьер это глубоко личное чувство, полное вместе с тем большого общественного значения. «Могущественный и добродетельный гений Руссо подготовил ваши труды»,—говорил он 11 августа 1791 г. своим коллегам — депутатам Национального собрания⁸. Робеспьер видел в Руссо гения свободы⁹, человека, более других знаменитых людей века заслуживаю-

²  «Mercure Britannique», XIV, 10 тагь 1799,— «О степени влияния, оказанного французской философией на революцию», стр. 4.

³  В. В are re. Eloge de J.-J. Rousseau, citoyen de Geneve. 1788.

⁴  C. Fauchet. Discours sur le «Contrat Social».— «Bouche de £er», Octobre 1790 — avril d791, № XI—XXXI.

⁶  В настоящее время изучение и роль политической   теории   Руссо во Франции XVIII в., включая первые годы революции, подробно рассмотрены в работе Joan Mac Donald.   Rousseau   and   the   French Revolution,  1762—1791. University of London, 1965; см. также G. Mac Neil. The Cult of Rousseau and the   French  Revolution.-—^* «Journal of the History of Ideas», v. VI, 1945, p. 197—212.

⁸ L. S. M e г с i e r. De J.-J. Rousseau considers comme l'un des premiers auteurs de la Revolution, v. I, II. Paris, 1791.

⁷  «Eloge de J.-J. Rousseau». Citoyen de Geneve par M. E. Petit, Citoyen Francais, a Paris, Octobre. 1792.

⁸  M. Робеспьер. Избранные произведения, т. I. М., 1965, стр. 161; см. также стр. 164 — «Руссо — человек,   больше   всего   способствовавший подготовлению   революции».

⁹  Там же, стр. 234.

щего почестей со стороны участников революции¹⁰. То был, по его словам, мыслитель, глубоко осознавший ту истину, что подлинный государственный человек «сеет в одном веке, а пожинает в следующих веках»¹¹.

Робеспьер преклоняется перед возвышенностью души Руссо, открыто нападавшего на тиранию; «если бы он был свидетелем ртой революции, предтечей которой он является и которая перенесла его останки в Пантеон, может ли кто-нибудь сомневаться в том, что его благородная душа с восторгом приняла бы дело справедливости и равенства?»¹²

Велико было, хотя и гораздо меньше изучено, воздействие Руссо на умы левых якобинцев — эбертистов и первых идеологов плебейских масс — «бешеных».

По наблюдениям, сделанным С. Л. Сытиным, особенно значительно было влияние Руссо на Варле, в глазах которого Руссо — это великий, бессмертный, возвышенный и добродетельный философ — гений и отец человечества, добрый друг народа, председательствующий в храме философии. Свое восторженное преклонение перед «Общественным договором» Варле выражал тем, что называл его «книгою судеб»¹³.

Гораздо более сложна, чем это может показаться, проблема отношения Руссо к революции и революции 1789—1794 гг. к Руссо, ибо по справедливому выводу Лаканаля только эта революция помогла как следует прочесть «Общественный договор»¹⁴.

Пророческий пафос политической и социальной мысли Руссо отчетливо ощутил Байрон, так писавший о нем в «Чайльд Гарольде»:

Он одарен был Пифии глаголом,

Им в мире целом он зажег пожар

И разрушеньем угрожал престолам,

Не Франции ль, гнетомой произволом

Наследственным,— принес он этот жар?¹⁵

«Защитник вольности и прав»,— сказал о нем А. С. Пушкин в «Евгении Онегине», а в черновых набросках определил отношение к Руссо и его почитателей, и недругов еще более выразительно, сказав: «Апостол».

Да, проникновенность наставника, учителя и темперамент оратора водили пером Руссо, они-то и определили особенности литературного стиля, поэтики его социально-политических рассуждений.

¹⁰  Там же, т. II, стр. 141.

¹¹  Там же, стр. 124.

¹²  Там же, т. III, стр. 173.

¹³  См. Varlet. Plan d'une   nouvelle   organisation..., p. 31;   Pot-pourri   national, p. 3, 31; «Le Pantheon francaisfc, p. 2.

¹⁴  «Moniteur, ou Gazette universelle», 11 octobre 1794.

¹⁵  Байрон. Сочинения, т. I. СПб., изд. Брокгауз — Ефрон, 1904, стр. 110.

«Приятие» той или иной эпохой мыслителей и писателей прошлого глубоко избирательно. В обществе, разделенном на враждебные социальные группы и классы, оно не может не быть сложным, разноречивым. Именно такого рода картину дифференциации и даже поляризации мнений представляет собой огромная литература о Руссо, выросшая главным образом с конца XIX в. и с тех пор непрерывно умножающаяся¹⁶.

Еще со времен Французской революции проявляется стремление тех или иных антидемократических групп либо присвоить себе Руссо, выдав его, скажем, за сторонника умеренной конституционной монархии¹⁷, либо, исказив его подлинные взгляды и намерения, опорочить, дискредитировать его в глазах десятков и сотен тысяч его почитателей во многих странах Европы и Америки как мыслителя якобы «реакционного». Отсюда столь многочисленные в XVIII в. «опровержения» «Общественного договора», в составлении которых весьма активна была в частности клерикальная реакция¹⁸ и особенно участившиеся в наше время попытки очернить Руссо и его «Общественный договор» как источник идеи правомерности революционно-демократической диктатуры, которую ее противники в прошлом и настоящем стремятся всячески очернить, именуя «тоталитарной демократией»¹⁹. Но как убедительно показало принявшее широкий международный характер празднование 250-летия со дня рождения Руссо и 200-летия со дня выхода в свет «Об-щественного договора»²⁰, творчество этого мыслителя являлось и является законным наследием тех, кто идет в первых рядах борцов за общественный прогресс. Непреходящий интерес, который вызывает  эпоха   Просвещения²¹,

^Ifi Уже составленный А. Шинцем в 1941 г. далеко не исчерпывающий обзор ее составил объемистую книгу (см. A. S с h i n t z. Etat present des travaux sur J.-J. Rousseau). Погодичная библиография дается с 1905г. в ^Анналах общества им. Ж.-Ж. Руссо» в Женеве, где издан весьма ценный указатель («Annales de la Societe J.-J. Rousseau». Tables de tomes I—XXXV, 1905—1962. Geneve, s. а.). Заслуживают быть особо отмечены историографические обзоры П. Алатри (Paolo Alatri. Problem! i figure del Settecento politico francese nella recente storiografia.— «Studi Storici», 1964, N 1, 2; Problemi critici su Rousseau.— «Nuova Rivista storica», 1965, fasc. Ill—IV.

¹⁷  Таково было, например, намерение П. Гудена (см. P. G u d i n. Supplement аи Contrat Social, applicable particulierement aux grandes nations, 1790).

¹⁸  См., например^ о и sta n. Offrande aux autels de la patrie, contenante la defense du Christiamsme, ou refutations du Contrat Social, 1771; Isnard. Observations sur le principe qui a produit les revolutions de France, de Geneve et d'Amerique dans le dix-huitieme siecle, 1789. Анализ этой литературы см. R. D е г a t h ё. Les refutations du Contrat Social au dix-huitieme siecle.— «Annales de la Societe J.-J. Rousseau», t. XXXII, 1950; также G. Mac Neil.   The   Anti-Revolutionary   Rousseau.—«American   History Review», v. 58, 1952—1953, p. 808—823^

¹⁸ I L.Talmon. The Origins of totalitarian democracy. London, 1952; J. W. Сhapman. Rousseau — Totalitarian or liberal. N.-Y., 1956.

²⁰  Cm. !«Etudes sur le „Contrat Social" de J.-J. Rousseau».— «Actes des journees d'etudes organisees a Dijon pour le commemoration de 200 anniversaire du „Contrat Social"». Publications de l'Universite de Dijon, t, XXX. Paris, 1964, 535 p.

²¹   Одним из свидетельств этого интереса является усиление плодотворных международных контактов и связей в процессе комплексного изучения многих входящих

подтверждает понимание ее как центральной эпохи в истории нового времени²².

А то, что при этом среди плеяды могучих дарований Руссо привлекает в наши дни внимание особенно глубокое и вызывает чувство симпатии к себе весьма, мы бы сказали, личное, может объясняться только тем, что именно в его многогранной мысли демократа с наибольшей силой и полнотой раскрываются лучшие, исторически наиболее ценные направления и устремления прогрессивной мысли этого замечательного века²³.

Жизнь Руссо рассказана им самим в его знаменитой «Исповеди», с зоркостью самонаблюдения и с мужеством откровенности, составившими эпоху в познании и в изображении внутреннего мира человека. Излишне было бы поэтому в данной статье сколько-нибудь подробно останавливаться на фактах его биографии, к тому же весьма небогатой внешними событиями. Поэтому нами будут отмечены лишь те из них, которые были непосредственно связаны с поворотами в формировании его внутреннего мира, с историей его творчества.

Будущий философ родился 28 июня 1712 г. в Женеве, в семье часовщика и племянницы протестантского пастора. Предками Руссо были французские ремесленники, принадлежность которых к числу протестантов-гугенотов заставила их покинуть родину вследствие религиозных преследований²⁴.

Существует обширная, непрерывно пополняющаяся литература на тему: «Руссо и Женева» ²⁵. Отбрасывая присущие ей явные преувеличения и крайности, связанные с упрощенным применением так называемого биографического метода, представители которого склонны чересчур прямолинейно «выводить» происхождение тех или иных положений, концепций мыслителя непосредственно из его жизненных впечатлений, нельзя не признать действительно огромное значение условий, в которых протекали детство и юность Жан-Жака для формирования его личности.

Объясняется это прежде всего чертами своеобразия в историческом развитии родины Руссо. В то время как во всей Европе в XVIII в. господствовали феодально-абсолютистские режимы, хоть и ослабленные ростом внутренних противоречий, жители кантонов Швейцарии еще в XIII—XV вв. в ходе

сюда проблем; тенденция эта проявляется в созыве международных конгрессов по истории Просвещения, в издании сборника статей ученых различных стран под ред. П. Франкастеля («Utopie et institutions», Paris. 1964), в начатой сейчас подготовке их совместными силами полного собрания сочинений Д. Дидро, нового издания «Литературных корреспонденции» Гримма и т. д.

²²  Н. И. Конрад. Запад и Восток. М., 1966, стр. 8.

²³  См. В.  Святловский.  Русский утопический роман. Пг. 1922, стр. 10.

²⁴  См.   Е.   Ritter.   La famille et la jeunesse de J.-J. Rousseau.— «Annales de la Societe J.-J. Rousseau», t. XVI, p. 1—250.

^2b См. об этом А. С. Алексеев. Этюды о Ж.-Ж. Руссо, т. II. Связь политической доктрины  Ж.-Ж. Руссо с государственным бытом Женевы. М., 1887.

долгой и упорной борьбы против духовных и светских феодалов, в том числе столь мощных, как Габсбурги, герцоги Бургундские и Савойские, отстояли свою независимость, заключив между собой так называемый вечный союз-В частности городская община Женевы, изгнав в 1535 г. своего синьора — епископа, обрела всю полноту верховной власти, формальным обладателем которой стал Генеральный совет, куда входили все полноправные группы жителей (т. е. «граждане» и «горожане»).

Однако эти демократические формы неизбежно разлагались под влиянием достигавшей здесь большой глубины социальной дифференциации. Уже во время Реформации XVI в. Кальвин наложил на строй молодой республики отпечаток правления аристократического и отчасти теократического, бразды которого с тех пор оказались захваченными буржуазной верхушкой, патрициатом, орудием которого стал Малый Совет или Совет Двадцати пяти.

Этот процесс расширения и укрепления власти буржуазной олигархии, хотя он и шел постепенно, как бы незаметно, вызывал систематическое сопротивление демократических слоев Женевы. В выступлениях их представителей П. Фацио, Делакана и других, в составлявшихся ими проектах выдвигались идеи и требования, связанные с защитой суверенных прав народа, впоследствии несомненно нашедшие свое отражение в политическом учении Руссо, которому в 1737 г. довелось наблюдать взрыв гражданской войны в Женеве, приведшей к вмешательству «посредников» во главе с Францией, выработавших акт 1738 г., ограничивший права Генерального совета.

Женева становится в это время центром энергичного буржуазного развития. Вот зарисовка с натуры, сделанная пером Руссо: «Все заняты, все в движении, все спешат на работу и по своим делам... Сходите в квартал Сен-Жерве: кажется, там собрались часовщики со всей Европы»²⁶. В другом месте: «Беспорядочно наваленные груды тюков и бочек, запах индийских пряностей и москательных товаров создают у вас впечатление морского порта»²⁷,   в   третьем — вас оглушает шум ситценабивных   и   полотняных фабрик.

Это был новый для тогдашней Европы вид социально-экономического развития, внутренние противоречия которого особым образом окрашивали борьбу за политические права, за восстановление и укрепление старых, более демократических порядков.

Но этот новый буржуазный уклад отнюдь еще не вытеснял характерные для Швейцарии формы экономической жизни, представленной мелкими самостоятельными ремесленниками и торговцами, к среде которых относились и родители Руссо, в то же время принадлежавшие к полноправной группе граждан Женевы.

²⁶ Ж.-Ж.  Руссо.  Письмо к д'Аламберу.—Избр. соч., т. I. M., 1961, стр. 140—141.

²⁷ Там же, стр. 141.

И хотя Жан-Жаку довелось в юности изведать немало тумаков и колотушек, без чего нельзя было из ученика и подмастерья сделаться полноправным мастером, в свои зрелые годы Руссо сохранил убеждение во всестороннем превосходстве именно ручного труда ремесленника-индивидуала и обусловленных им форм общественной жизни. «Класс ремесленников — это та среда, в которой я родился, в ней я должен был бы жить и ее я покинул на свою беду»,— писал он Троншену 26 ноября 1758 г. Он подчеркивал, что ремесленники Жепевы во многом отличаются от своих собратьев из других стран. «Женевский часовщик — человек, который постоит за себя в любом обществе. Парижский же часовой мастер умеет говорить только о часах»²⁸.

В среде женевских ремесленников Руссо, по его словам, получил то общественное воспитание, которое дается не при помощи формальных учреждений, а традициями и правилами, переходящими от поколения к поколению и внушающими юношеству достойные чувства. Среди этих традиций и навыков отметим сравнительно высокий уровень грамотности и даже образованности, а также стремление к политическим знаниям. Так, например, английский путешественник Джон Мор был поражен тем, что видел в Женеве людей труда за чтением сочинений Локка и Монтескье.

В духовном развитии Жан-Жака обогащение чувств предшествовало развитию ума. Сначала по ночам с отцом он упивается романами XVII в., начиная со знаменитой некогда «Астреи», затем среди книг своего деда он находит «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Книга эта сыграла огромную роль в формировании общественных, гражданских чувств и идеалов Жан-Жака. Именно она привила ему тот, «свободный и республиканский дух, воспитала тот неукротимый и гордый характер, не терпящий гнета и порабощения»²⁹, которым будет пронизано все его творчество.

Юноша жил, как и многие его сверстники, погруженный в мысли и мечты об Афинах, о Риме, увлеченный примерами героев борьбы за свободу, против тирании.

Знамение времени? Да, конечно, но вместе с тем и черта глубоко индивидуальная.

Рождение Руссо стоило жизни его матери; отец его покинул в 1722 г. Женеву после ссоры с офицером французской службы, на сторону которого стали местные власти. Родственники отдали подростка в ученики. Тирания хозяина-ремесленника, от которой Жан-Жак искал спасения в безудержном чтении, вынудила его в конце концов в 1728 г. покинуть Женеву и отправиться на поиски лучшей доли. Случай привел его в городок Аннеси в дом госпо-

²⁸  J. J. Rousseau. Correspondance generate, t. IV. Paris,  1925, p.  142—143.

²⁹  Ж.-Ж.   Руссо.  Исповедь.— Избр. соч., т. 111. M., 1961, стр. 1Я.   В дальнейшем «Исповедь» цитируется по этому изданию.

жи Варан, где он  нашел покровительство,  дружбу  а   затем и более нежное чувство.

Почти пятнадцать лет провел Руссо в герцогстве Савойском, незадолго до этого вошедшем в состав Сардинской монархии. По языку и культуре край этот был французским, относительно отсталым, подверженный влияниям католической церкви, переход в ряды паствы которой здесь всячески поощрялся королем Виктором-Амедеем. Совершившая этот шаг молодая швейцарская дворянка Луиза де Варан, награжденная за это небольшой пенсией (служившей также вознаграждением за выполнение секретных поручений), решила направить на этот путь и своего юного воспитанника. Не без осложнений и ненадолго совершилось вскоре в Турине «обращение» Руссо в католичество, но попытка затем определить его в семинарию, чтобы открыть ему карьеру духовного лица, закончилась полной неудачей. Иезуитам — друзьям госпожи Варан — явно не удалось уловить в свои сети душу одного из будущих светочей европейского Просвещения.

Прежде чем вернуться к г-же Варан в Аннеси, Руссо проводит некоторое время в Турине, «в людях», служа в качестве секретаря, в котором его знатные господа фактически видели слугу или лакея, служба которого отличалась от круга обязанностей его сотоварищей.

Переживания эти отравили душу Жан-Жака горечью унижений, связанных с сословным неравенством.

Пребывание юного Руссо в доме госпожи Варан, его жизнь в Савойе, далекой от новых общественных веяний, не могли не наложить своеобразного отпечатка на процесс формирования начал его мировоззрения.

Своеобразие влияния личности Варан, ее литературных вкусов, как и всей атмосферы патриархальной жизни Савойи, далекой от шума больших городов, отразилось в философской лирике молодого Руссо (поэма «Сад в Шарметтах»), в его «Посланиях» к Ш. Борду и к Париро. Во многом дополняет эти данные его «Исповедь».

Своеобразие это мы видим в двух чертах. Здесь разделялась, поддержи валась та «самокритика» и критика, которой подверглись господствующие дворянские верхи французского общества, внутренняя политика абсолютистского государства, доведшего до разорения крестьянские массы, в творчестве Ларошфуко («Максимы»), Сент-Эвремона, де Лабрюйера, обычно рассматриваемых как выдающиеся моралисты конца XVII в., развивающих и углубляющих линию Монтеня.

Вышедшую в 1688 г. книгу Лабрюйера «Характеры, или Нравы нынешнего века» справедливо оценивают как произведение, многое в котором предвосхищает черты Просвещения, раскрытые в творчестве Монтескье, Руссо и Дидро. Книга эта отмечена чертами социальной критики. Знаменитыми, в частности, стали горькие строки, посвященные в ней крестьянам. «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: гряз-

ные, землисто-бледные, иссушенные солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее... они наделены... членораздельной речью... это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логове, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли»³⁰.

Запомним эти строки. Дополненные собственными жизненными наблюдениями, они отзовутся не только в отдельных сочинениях Руссо, но во всем его облике печальника за горькую судьбу тех, «кто дает нам хлеб, а нашим детям молоко», и непримиримого врага «дикого барства», обрекающего крестьян на эту страшную участь.

Встреча с крестьянином, боявшимся показать, что у него есть белый хлеб, ветчина и вино, из страха, что об этом узнают и увеличат налог на пего, заронила в душу молодого Руссо «семя той непримиримой ненависти, которая впоследствии выросли в моем сердце к притеснениям, испытываемым несчастным народом, и к его угнетателям» ³¹.

Но не только это направление критики передал конец XVII в. демократическому направлению Просвещения XVIII в. Раздел шестой книги Лаб-рюйера, названный им глухо «О житейских благах», представляет собой са^-тиру на возвышающегося богача. Она подготовляет позднейший вывод Руссо о том, что все виды неравенства сводятся к имущественному. Осуждая моральную капитуляцию дворянства перед новым богачом — буржуа (в карьере которого мы видим характерные черты эпохи первоначального накопления, так как откупа, казнокрадство и взяточничество еще занимают главное место среди мутных источников этих состояний), Лабрюйер в то же время клеймит моральную деградацию человека, добивающегося богатства, что предвосхищает идею сочинения молодого Руссо «О богатствах».

«Нажить состояние — это такое сладостное выражение и смысл его так приятен, что оно у всех на устах»,— пишет иронически Лабрюйер. «Нельзя не признать,— говорит он далее,— что настоящее — за богачами; зато будущее — удел добродетели и таланта. Гомер был, есть и пребудет всегда, а мытарей — откупщиков уже нет»³².

Антиципирована у этого автора и тема враждебности интересов людей, которая займет такое огромное место в социальной критике Руссо. «Нет в мире человека,— пишет Лабрюйер,— который был бы связан с вами узами знакомства и доброжелательности, любил вас... и который не был бы готов порвать с вами и стать вашим врагом ради своей выгоды»³³. «Каждый считает себя наследником должностей, титулов и достояния своего ближнего и

³⁰  Жан де Лабрюйер. Характеры... М.— Л., 1964, стр. 263.

³¹  Руссо. Исповедь, стр. 149. Перевод исправлен.

³³ Лабрюйер. Характеры, стр. 138.

³³ Там же, стр. 139.

движимый этой корыстной мыслью, всю жизнь невольно и тайно желает другому смерти» ³⁴.

Явственно звучит у Лабрюйера известная идеализация среднего достатка, что можно объективно считать одним из истоков той школы эгалитаризма, признанным главой которой станет Руссо. Я «по мере сил избегаю как бедности, так и богатства и нахожу себе прибежище в золотой середине»,— говорит Лабрюйер. «Долговечнее всего скромный достаток: ничто так быстро не иссякает, как большое состояние».

Однако, воспринимая и внутренне поддерживая критику окружающего общества, его «нравов», данную моралистами конца XVII в., кружок госпожи Варан не только не подхватывает заложенные в ней общественно-политические тенденции, а, напротив, относя эту критику к порокам неизменной человеческой природы, придает скептицизму XVI—XVII вв. характер учения, отвращающего человека от участия в каких-либо действиях, направленных на преодоление отрицательных сторон общественных отношений. Именно в таком плане эта среда, в частности, воспринимала и толковала учение стоиков.

Именно таким — скептически настроенным созерцателем окружающей жизни — стремилась сделать госпожа Варан своего воспитанника,— молодого Руссо, и он хотел в эти годы убедить себя и своих читателей в том, что действительно стал человеком, усвоившим заветы стоиков, научившимся следовать примеру их учителей Зенона и Эпиктета, равнодушных к внешним условиям, полностью погруженных в самих себя.

И Монтень и Лабрюйер тоже учат его в эти годы смеяться над суетой человеческой жизни.

Вот почему с такой тревогой и осуждением воспринимал Руссо вести о возобновлении в 1737 г. в Женеве борьбы демократических слоев ее населения против господствующей буржуазной олигархии, а став во время поездки на родину очевидцем этих событий, он был охвачен противоречивыми чувствами. То был, с одной стороны,— ужас перед насилием: «Я поклялся никогда не вмешиваться ни в какую гражданскую войну и никогда не поддерживать свободу ни силой оружия, ни личным участием, ни своим одобрением»³⁵. С другой — восторг: «Я был охвачен первым порывом патриотизма, возбужденным во мне восставшей с оружием в руках Женевой»³⁶.

Двойственность эта уже никогда не покинет его мысль, его чувство.

Весной 1740 г. Руссо в силу чисто личных мотивов покидает дом г-жи Варан и отправляется в Лион, чтобы занять там место гувернера детей тамошнего начальника судебных установлений Мабли, знаменитыми братьями которого были  историк,   моралист   Габриэль  Мабли   и философ-сенсуалист

³⁴  Лабрюйер. Характеры, схр. 141.

³⁵  Руссо. Исповедь, стр. 192. Перевод исправлен.

³⁶  Там же, стр. 193.

Кондильяк, с которым он благодаря этому  обстоятельству  позже познакомился.

И в этот лионский год жизни Руссо еще остается во многом под влиянием тех взглядов, против которых он вскоре выступит открыто. Так по крайней мере можно полагать на основании двух (датируемых 1742 г.) «Посланий» к лионским знакомым — литератору Ш. Борду и высокоценимоиу им, как человеку, врачу Паризо.

Будущий враг роскоши, социальных контрастов между богатством и бедностью, Руссо воспевает здесь ту самую промышленность, которая, производя эти предметы роскоши, обогащает буржуазных собственников и обрекает на тяжкий труд и нищету тех, чьими руками создаются эти богатства.

Возьмем промышленность. Пороков лишена,

Нам украшает жизнь удобствами она,

И, делая для нас полезную работу,

О всех потребностях людских несет заботу.

Ее щедротами прославлен и богат,

Недаром твой Лион так радует наш взгляд.

Вы гордость Франции, Лион все страны чтут,—

Питомцев Плутоса чарующий приют,

Родник обилия, сокровище вселенной,

Художеств и наук ревнитель неизменный!³⁷

Но все эти дифирамбы производят впечатление чего-то искусственного, наносного, временного, не отвечающего настроению, доминирующему в душе автора.

Разочарованный во всем строе окружающей его жизни, Руссо, в поисках лучшего, обращает свой взор назад, к легендарной эпохе золотого века. Об Этом говорят строфы, дописанные им к стихотворению «Пастушеский век» Грессе, популярного представителя пасторальной поэзии XVIII в.

Не фантазия ли наше представление о существовании в далеком прошлом сказочной поры безоблачного счастья?— спрашивал этот поэт. Ведь существование ее не подтверждается письменным свидетельством ни одного очевидца; открывая летописи, мы находим повсюду лишь сожаления об этом веке тех, кто, рисуя его картину, жалуется, что сам родился позже.

Но кто же мог бы поведать людям историю этого царства простоты?— недоумевает Руссо. Блаженство его могло быть запечатлено лишь в неумирающих воспоминаниях; ибо появись тогда суетное искусство письма, оно заставило бы исчезнуть это счастье. Будем поэтому искать свидетельств лишь в людских сердцах, в тех самых бесплодных  сожалениях,   о которых говорит

³⁷ Руссо. Избр. соч., т. I, стр. 312,

Грессе. Ибо именно они помогают людям открыть в самих себе, в таких, какими они стали, то, чем они перестали быть. «Пусть ученый видит основание своей веры в летописях, я нахожу более надежные свидетельства в себе самом»³⁸,— делает Руссо многозначительный вывод.

Мысль эта с тех пор не покинет его. Чем дальше, тем острей и тревожней будет им ощущаться утрата человеком полноты своей личности, своего бытия. Ощущение ущербности человека в современном ему обществе и раздумья о причинах этой беды и о возможных средствах избавления от нее, будут всегда сопутствовать социологическим размышлениям Руссо. Ибо то была центральная мысль этой поворотной эпохи, эпохи глубокого кризиса, когда чуть ли не все слои общества оказались каждый по-своему недовольными своим положением. «Мы наделены смутным инстинктом, влекущим нас к полному счастью лишь для того, чтобы чувствовать пустоту того, которым мы в состоянии обладать» ³⁹,— запишет впоследствии Руссо.

Огромное, в сущности определяющее значение в идейном развитии Руссо имел первый парижский период его жизни, охватывающий 1742—1756 гг.⁴⁰

Объясняется это, конечно, в первую очередь тем, что именно к середине века французское общество переживает новое, сильнейшее обострение кризиса феодально-абсолютистского строя⁴¹. Думается, что с этим связан и бурный подъем в конце сороковых — пятидесятых годов активности творцов новой, буржуазной идеологии, мощная, изобилующая выдающимися дарованиями когорта которых и положила собственно в это время основание движению Просвещения, превратив именно Париж в его всеевропейский центр.

Роль и место Руссо в идеологической борьбе его эпохи оказались в высшей степени сложными.

С одной стороны, захваченный этим могучим потоком, вовлеченный благодаря сближению с Дидро  и д'Аламбером в создание   «Энциклопедии»,  в

³⁸   J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. VI, 1825, p. 110.

³⁹  J.-J. Rousseau. Oeuvres et Correspondence inedites, publiees par M. G. Stre-ckeisen-Moultou. Paris, 1861, p. 354.

⁴⁰   Впервые Руссо побывал в Париже в 1731 г. Встреча с прославленной столицей жестоко его разочаровала. «Войдя в Париж через предместье   Сен-Марсо,   я   увидел только узкие зловонные улицы, безобразные темные дома, картину грязи и бедности, нищих, ломовых извозчиков... Это сразу так поразило меня, что все подлинное великолепие, которое я впоследствии видел в Париже, не могло изгладить первого впечатления» («Исповедь», стр. 145).

Полной неудачей окончилась тогда и попытка какого бы то ни было «устройства».

⁴¹   Отдавая должное стремлению Л. С. Гордона привлечь внимание   к   изучению кризиса «старого порядка», мы полагаем в то же время, что вряд ли можно говорить о существовании в 50—60-е годы XVIII в. «революционного» кризиса, а тем более революционной ситуации (см.  Л.   С.   Гордон.   Революционный   кризис   во   Франции 50—60-х годов XVIII века и литература французского Просвещения.— «Проблемы истории рабочего и демократического движения».   (Материалы   научной  конференции 21—23 мая 1963 года). Уфа, 1963, стр. 77—85.

дружеские отношения с «партией философов», он неотделим в пашем сознании от истории ее борьбы против социальных основ и защищавших их духовных сил «старого порядка», т. е. против феодально-абсолютистского строя.

Но с другой стороны, Руссо был открыт миру и самому себе благодаря его выступлению против веры во всемогущее действие прогресса наук и искусств, против «просветительских» иллюзии, за которыми стоял оптимизм буржуазии, верившей в то, что развитие промышленности, вовлечение колоний в мировые экономические, торговые связи являются орудиями и условиями прогресса «нравов». И чем глубже открывался самому Руссо социальный план осуждения им искусств и наук как источника и спутника роскоши, имущественного неравенства, чем больше углублялась его критика этого неравенства— тем неизбежнее и круче расходились пути Руссо и «энциклопедистов» во главе с другом-врагом — Дидро⁴².

⁴² Это меткое определение принадлежит Ж. Фабру (см. J. Fаbrо. Deux freres ennemis: Diderot et Jean-Jacques.— «Diderot Studies», III. 1961. См. также Rene Hubert. Les sciences sociales dans J'Encyclopedie. La philosophic de 1'histoire et le prob-leme des origines sociales. Paris, 1923; его  же: Rousseau et J'Encyclopedie. Essai sur

Но пока что, Руссо с жадностью использует все возможности, чтобы увидеть, наблюдать поближе в салонах Парижа блистающих здесь Вольтера и Монтескье, Бюффона и Рейналя, Мармонтеля и Мариво, Фонтенеля, Тюр-го, Кондорсе. Напомним, что устроителями этих салонов были как представители старых, дворянских «верхов», так и богатые буржуа (к числу которых принадлежал, как известно, и Гольбах).

В этом личном сближении «партии философов» с верхушечной частью третьего сословия проявлялась в бытовом плане буржуазная природа центрального ядра и правого, умеренного крыла Просвещения.

Вскоре Руссо ощутит как нечто чуждое ему и даже враждебное то чересчур отвлеченное отношение к положению массы, которым будет отмечено мировоззрение энциклопедистов, отлившееся позже в концепцию «разумного эгоизма», который придавал решающее значение «частному», личному интересу, вопреки всем оговоркам, делавшимся, в частности Гельвецием, относительно необходимости сочетать его с интересом общественным.

Так жизнь разрушает иллюзии, овладевшие душой Руссо в годы его жизни в савойской провинции. Если раньше он видел в науках и искусствах прибежище от общественных бедствий, от треволнений жизни, то теперь его разочаровывает равнодушие завсегдатаев столичных салонов к кардинальным проблемам общественного бытия, воспринимаемых им в плане моральном, нравственном, этическом. Его оскорбляет и возмущает откровенная злость и недоброжелательность одних, дряблость, бессилие добрых намерений других.

Назревавший в душе Руссо протест против условностей окружающего общества проявился и в его личной жизни. «Разочаровавшись в той культуре, перед которой он еще благоговел в обществе г-жи Варан, Руссо искал теперь только пристанища, в котором мог бы дать простор своим нежным чувствам... И он был счастлив, что в обществе своей Терезы он застраховал себя от всего того, что так опротивело ему в ученом и светском Париже»⁴³,— справедливо писал один из первых русских исследователей Руссо, имея в виду сближение Руссо в 1745 г. с Терезой Левассер, дочерью приехавшего из провинции бедного чиновника, зарабатывавшей трудом швеи на хлеб себе и своей семье. Все его попытки привить ей навыки культуры оказались безуспешными. Но в доброте ее сердца; в ее чистосердечной привязанности Руссо, по его словам, нашел подлинное счастье, насколько это было возможно в обстоятельствах его жизни, как с горечью добавляет он.

Не было ли вызвано чувством протеста и решение Руссо, принесшее много горя спутнице  его жизни,  но неукоснительно  им выполнявшееся,—

la formation des idees politiques de Rousseau (1742—1756). Paris, 1925; R. Bouvier. Rousseau avec et contre les encyclopedistes: J. Proust. Diderot et I'Encyclopedie. Paris, 4962.

⁴³ А. С. Алексеев. Этюды о Ж.-Ж. Руссо, т. И. М., 1837, стр. 48.

помещать своих детей в воспитательный дом. Социальные мотивы этого поступка были отчетливо названы Руссо, когда он в ответ на вопрос о его причинах, заданный ему мадам Франкейль, невесткой богатого откупщика, ответил ей так: «Природа позволяет всем иметь детей,— так как она доставляет всем достаточно пропитания, но класс богатых, т. е. ваш класс, крадет у моего класса хлеб моих детей»⁴⁴.

Примерно на один год (июнь 1743 —август 1744) Руссо покинул Париж ради должности секретаря французского посланника в Венеции, которым был тогда назначен абсолютно не пригодный для этого поста аристократ, граф де Монтегю. Руссо пришлось одному выполнять всю работу⁴⁵, не видя самой элементарной признательности, но испытывая грубые придирки, что и привело к неминуемому разрыву.

Но наблюдения над новой действительностью обогатили Руссо; по его словам, именно в Венеции у него родился замысел труда «Политические установления», из которого впоследствии вышел «Общественный договор» ⁴⁶.

В развитии Руссо большую роль сыграла несомненно дружба с Дидро. В нем он нашел человека равного ему годами, но намного опередившего его в богатстве приобретенных им знаний и в зрелости своего философского мировоззрения ⁴⁷. Он выделялся также остротой своего критического отношения к окружающей действительности. Обладая уже известным литературным опытом (его «Философские письма» вышли в 1746 г.) и связями в мире издателей и книгопродавцев, Дидро играл роль старшего по отношению к Руссо и Кондильяку, встречи с которыми у него происходили раз в неделю за совместным обедом. Знакомится Руссо и с знаменитым математиком д'Аламбером, который в эти годы уже вел вместе с Дидро подготовку будущего грандиозного предприятия — издания «Энциклопедии» (1751—1765). Дидро, зная пока Руссо лишь как человека, увлекающегося музыкой и пишущего в Этой области, поручил ему вести отдел музыки, для которого им и был написан ряд статей. Но тут «Письма о Слепых» Дидро навлекают на него гонения; он был арестован и заключен в башню Венсенской крепости, вблизи Парижа. Отправившись туда навестить друга, Руссо прочел в книжке журнала «Французский Меркурий», который он захватил с собой, сообщение о конкурсе, объявленном Дижонской академией на тему:  «Способствовало ли

⁴⁴  J.-J. Rousseau. Correspondance generale, t. I, p. 309.

⁴⁵    Недавно  опубликованы  составлявшиеся  им  довольно   обширные   донесения (J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. III. Paris, 1964, p. 1045—1234

⁴⁶     Руссо. Исповедь, стр. 252. Мы не располагаем другими данными, которые подтверждали бы это сообщение. Возможно, тогда имело место зарождение этого замысла лишь в самой общей его форме.

⁴⁷  Впоследствии   Руссо,   страдавший,   как   известно,   болезненной    подозрительностью, склонен был, безо всяких, конечно, оснований, приписывать злому умыслу Дидро то, что он стремился придать его произведениям «тот жестокий  и мрачный характер, которого они больше не имели, когда он перестал меня направлять» («Исповедь», стр. 339).

возрождение наук и искусств очищению нравов», и впечатление это было настолько сильно, что решило его участь. В одном из своих писем к Мальзербу — государственному деятелю либерального направления — Руссо в 1764 г. рассказал о нисшедшем на него озарении. «Как только я прочел это,— гово рит он в «Исповеди»,— передо мной открылся новый мир и я стал другим человеком»⁴³.

В другом автобиографическом произведении, как бы служащем продолжением его «Исповеди», в диалоге «Руссо судит Жан-Жака» философ рассказал, что уже до 1749 г. он, дивясь успехам человеческого ума, поражался, как вместе с ним растут и общественные бедствия. Вопрос же, выдвинутый Дижонской академией, открыл ему глаза, рассеял хаос в его мыслях и обратил в надежды все его видения. «Мои чувства с непостижимой быстротой настроились в тон моим мыслям. Все мелкие страсти были заглушены Энтузиазмом истины, свободы, добродетели» ⁴⁹.

Академия в Дижоне была основана в 1740 г. на средства незадолго до Этого умершего старейшины парламента Бургундии Пуффье. Это сообщество не украшал блеск имен, сколько-нибудь известных в науке, большинство его членов привлекала лишь возможность получать небольшую сумму из капитала, завещанного учредителем. То были дилетанты в пауках, отнюдь не намеренные урывать для занятий ими много времени от своих повседневных профессиональных занятий — на службе церкви, в качестве законников или врачей.

Но что было действительно примечательного в облике этой академии, это что она к 1750 г. «была всецело буржуазной по своему составу и по своему духу, столь исключительно буржуазной, как ни одно другое ученое общество в стране»⁵⁰. Продиктованный ее основателем устав исключал возможность вступления сюда представителей высшего духовенства, дворянства и даже высших кругов магистратуры.

Руссо, раздвинув рамки предложенной темы, вложил в ее трактовку новый, конкретный и притом глубоко социальный смысл. Основанием для его страстных нападок на результаты прогресса наук и искусств было именно осуждение его отрыва от нужд повседневной жизни рядового человека, от его запросов.

Руссо высмеивает «повсеместное предпочтение дарований приятных дарованиям полезным... У нас нет больше граждан; и если они еще и остались, рассеянные по нашим глухим деревням, то погибают там в бедности и пренебрежении» (26)^*.

⁴⁸  Руссо. Исповедь, стр. 305.

⁴⁹    Там же, стр. 30(>.

⁵⁰ М. В он с h о г d. L'Acadernie de Dijon et le premier Discours de Rousseau. Paris, 1950, p. 36.

^* Здесь и далее в скобках даются ссылки на страницы настоящего издания,

Он осуждает исчезновение в искусстве гражданственных начал и воспитательного значения, свойственных ему в античности.

С этим связано осуждение роскоши, следствием которой   и  является распущенность нравов и испорченность вкуса. —

Несмотря на комплименты по адресу Людовика XIV и его преемника, в сущности «Рассуждение» направлено против духа абсолютизма, поощряющего развитие роскоши, связанных с нею новых потребностей — и все это во имя все более полного порабощения подданных. Осуждаются при этом именно те науки и искусства, или точнее тот путь их исторического развития, на котором они, скажем, в культуре французского классицизма XVII в. приобрели функцию укрепления диктатуры дворянства и ее орудия — абсолютизма.

«Литературы и Искусства — менее деспотичные, но, быть может, более могущественные,— пишет Руссо,— покрывают гирляндами цветов железные цепи, коими опутаны люди»⁵¹, они «подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское состояние...»   (12).

Как показала вызванная дебютом Руссо полемика, именно от обвинения наук и искусств в том, что, питаемые роскошью, они в свою очередь усиливают тягу к ней, шла его мысль к осуждению не только этой, но и всякой иной формы социального неравенства⁵². Тут намечалось размежевание между идеологами буржуазного ядра Просвещения, выражавшего социально-политическую, этическую и эстетическую позицию состоятельной буржуазии, и идеологами радикально-демократического крыла, которых иные привыкли, думается, несколько упрощенно именовать идеологами мелкобуржуазными и которые в действительности выражали позицию широких народных масс. «Я знаю,— говорит Руссо,— что наша философия... утверждает, ...что роскошь сообщает блеск государствам». Пока он, осуждая роскошь, исходит из соображений прежде всего моральных, нравственных, вопрошая: «Что станется с добродетелью, если люди будут вынуждены обогащаться любой ценой? Древние политики беспрестанно говорили о нравах и о добродетели; наши — говорят лишь о торговле и о деньгах» (21).

⁵¹ Возможно, что именно этот образ нашел свое новое развитие в творчестве молодого Маркса, писавшего о критике, которая «сбросила с цепей украшавшие их фальшивые цветы» (К. Маркс   и   Ф. Энгельс.  Соч., т. 1, стр. 415).

⁵² Этим позиция Руссо по отношению к роскоши и отличалась от той критики ее, которая раздавалась из буржуазной среды и имела в виду главным образом «непроизводительные» траты верхушки дворянства и его главной опоры — королевского двора. В 1742 г. академия в г. По избрала для конкурса следующую тему: «Приносит ли повсеместное распространение роскоши государству больше пользы или вреда?» Нападки на роскошь мы находим и в речах, произнесенных в Дижонской академии в 1743 г.—Фромажо и в 1749 г.— Лантеиа де Дамерси, говорившего, что крайности роскоши, нарушая божественный закон, разоряют семьи, развращают нравы и потрясают самые основы государства (см. М. Bouchard. L'Acadeniie de Dijon et le premier Discours de Rousseau. Paris, 1950, p. 42—43),

Руссо противопоставил безнравственности роскоши, аморальности богатства— как проявлений эгоизма — добродетель умеренности и гражданственной этики. В разработке основ этой этики и проявлялось историческое своеобразие формы, в которую было облечено объективно революционное содержание единства того социального и политического аспекта, в которых будущее общество рисуется в творчестве Руссо.

Руссо не только высоко поднял знамя критики, демократической по ее целям, но и обогатил ее методы, восстав против одностороннего рационализма просветителей и эгоистического толкования «интеллектуалами» силы рассудка. «Протест Руссо против рационализма, защита чувства против рассудка неотделимы от протеста социального»,— пишет В. Ф. Асмус. По словам этого исследователя, Руссо удалось в своем дебюте «сильно и смело выразить горячий протест плебея, который видит, что плоды прогресса цивилизации не только остаются для него недоступными — по его социальному положению,— но что самые блага цивилизации, основывающиеся на господстве рассудка над чувствами, далеко не безусловны, заключают в себе оборотную, отрицательную сторону»⁵³.

Разоблачение двойственности прогресса цивилизации на основании его социальных результатов тем самым было направлено против просветительства как тактики, как источника иллюзий об автоматическом прогрессе, улучшении форм общественной жизни под влиянием успеха просвещения, преодоления «предрассудков».

Дебют Руссо имел огромный успех. Он открыл автору самого себя, его предназначение философа, а Дижонскую академию навсегда прославил в анналах истории.

Наблюдавший за изданием «Рассуждения» Дидро сообщал заболевшему автору, что его превозносят до небес: «Успех беспримерный!» ⁵⁴. По словам М. Гримма, издававшего при участии Дидро «Литературные корреспонденции», это сочинение Руссо произвело в Париже нечто вроде переворота⁵⁵. По рассказу Дюсо, огромные толпы стояли у дверей книжной лавки, где продавалась эта книга, ее с жадностью читали люди всех положений. «Герцогини и придворные в восторге вторили Руссо, ораторствовали против роскоши, требовали опрощения жизни и радикальных реформ в нравах» ⁵⁶.

Но в материальном отношении успех этот автору ничего не дал, так как Дидро вынужден был отдать печатать книгу без авторского вознаграждения.

Жгучую актуальность проблем, прямо или косвенно затронутых в «Рассуждении о влиянии наук и искусств», показала та оживленная и обширная

⁵³ В. Ф. А с м у с. Руссо. М., 1962, стр. 11.

⁵⁴   Руссо. Исповедь, стр. 316.

55 Correspondence Iitteraire... par Grimm, Diderot..., t. II. Paris, 1877, p. 319. ⁵⁶ Цит. по А. С. Алексееву. «Этюды о Руссо», т. I, M., 1887, стр. 60.

полемика, которую оно вызвало⁵⁷. И в этой закипевшей горячей схватке Руссо смог сам отчетливее осознать тот глубоко демократический социальный смысл осуждения общественной роли наук и искусств⁵⁸, который в самом «Рассуждении» был приоткрыт лишь частично (связь их с роскошью). Ход полемики потребовал от ее участников додумать до конца свои социальные позиции.

Столкнулись  противоположные   взгляды   на  имущественное, социальное неравенство, на общественную пользу или вред роскоши.

Ведь осудив науки и искусства на том основании, что они, порождаясь роскошью, в свою очередь усиливают погоню за ней, Руссо тем самым открыто пошел против течения буржуазной мысли, всячески превозносившей роскошь как источник заработка для бедняков, как стимул развития производительных сил общества, роста географического распределения труда и т.д.

Маркс, разделяя в своих ранних работах богатство на расточительное и промышленное, писал, что презрение к людям обладателя первого из этих видов проявляется также в виде «подлой иллюзии, будто его необузданная расточительность и безудержное неироизводительное потребление обуславливает труд, а тем самым существование другого»⁵⁹.

При этом естественно защита роскоши означала защиту имущественного неравенства, якобы обусловленного неравенством способностей.

Одним из наиболее энергичных защитников неравенства был Вольтер. «На нашей несчастной планете невозможно,— писал он,— чтобы люди, живя в обществе, не были бы разделены на два класса — один из угнетателей, другой из угнетенных... Человеческий род, такой, каков он есть, не может существовать без множества полезных людей, не имеющих ровно ничего (une infinite d'hommes utiles, qui ne possedent rien du tout), ибо зажиточный человек наверно не покинет своей земли для того, чтобы обработать вашу, и если вам нужна пара башмаков, то шить ее не станет лицо, более или менее высокопоставленное. Таким образом, равенство есть нечто наиболее естественное и в то же время наиболее химерическое»⁶⁰.

⁵⁷  Материалы   эти   вскоре   были   собраны   и   изданы   отдельной   книгой,   вторым    изданием   которой   обладает    Государственная   Публичная    библиотека    им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (см. «Les avantages et les desavantages aes sciences et des arts. Par Mr. J.-J. Rousseau et autres Savants Hommes». Nouvelle edition, t. I, II, A Londres, 1756).

⁵⁸  Нам представляется обоснованным предположение Ф. Б. Элиашберг о том, что под «искусствами» (arts) Руссо фактически подразумевал «художества» в значении этого слова у нас в XVIII в., т. е. включал сюда и понятие об определенной группе ремесел, близких к искусствам (в частности, о тех из них, в которых мастера-«искус-никиа изготовляли предметы роскоши, обладавшие рядом  качеств  предметов искусства).

⁵⁹  К. Маркс  и Ф.  Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 608.

⁶⁰  «Dictionnaire philosophique portatif», статья «Egalite». Londres, 1764, p. 172, 173

«Апологией роскоши» назвал Вольтер свою поэму «Светский человек», написанную им в 1736 г. Герой ее, выражающий мысли автора, признателен природе за то, что он родился именно в XVIII в., так как он любит роскошь, изысканность, все виды приносимых ими радостей. Избыток, роскошь необходимы, ибо они связывают оба полушария узами обмена, торговли, несущими европейцам все новые услады жизни⁶¹.

Вольтер неоднократно ссылается на то, что именно роскошь в быту богача обеспечивает заработок множеству бедняков⁶².

Эта мысль настолько часто повторяется, что становится общим местом экономической доктрины буржуазии XVIII в., связанной с теорией и практикой меркантилизма, призывавшего к погоне за благородным металлом, получаемым в обмен на вывозимые товары, состоявшие во Франции в значительной своей части из предметов роскоши.

Вольтер восторженно отзывался о книге экономиста Ж. Мелона «Политический опыт о торговле и промышленности» (1734), одна из глав которой была посвящена прославлению роскоши⁶³. Сочинение это Вольтер назвал трудом умного человека, гражданина и философа, чувствующего дух своего времени⁶⁴. А между тем Мелон с самым серьезным видом вносил, например, предложение распространить на Францию систему рабовладения, как обеспечивающую предпринимателям и государству ряд преимуществ в их взаимоотношениях с рабочей силой. То был безудержно жадный и жестокий дух эпохи первоначального накопления.

В 1745 г. Французская Академия избрала следующую тему для своего конкурса на премию по красноречию: «Мудрость Господня в неравном распределении богатств». Удостоено награды было сочинение моралиста Л. Вовенарга, писавшего в нем: «Неверно, что закон природы — равенство. Она ничего не сотворила равным. Ее высший закон — это подчинение и зависимость».

Шатлу в книге «О процветании общества» (1746) утверждал, что неравномерность в распределении способностей и обусловленное этим различие в успехах вполне естественны ⁶⁵.

Оппоненты Руссо, принадлежавшие как к зпати, зараженной носившимися в воздухе идеями Просвещения (польский король Станислав Лещинский), так и   к  представителям   буржуазной    интеллигенции,    почувствовали,    что

⁶¹    См. V о 11 a i г е. Oeuvres completes, t. 9. Paris, 1817, p. 17—19,

⁶²   Си. его «Мысли об обществе»  (Вольтер.   Избр. произв. М.,  1947, стр   536), статью о роскоши в «Философском словаре».

⁰³   J.-F. Melon. Essai politique sur le commerce. Ed. E. Daire. Economises financiers du XVIII siecle. Paris, d843, p. 742—749.

^* .  " У^оИа1ге- ^Lettre a ^M- ^T***> ^sur l'ouvrage do M. Melon el sur eelui de M. Du-tot. 17J8, p. 14; I- F. M _e 1 о n. Op. cit., p. 724-727.

⁶⁵ Chastellux. De la folicite politique, t. II, p. 252.

острие критики в «Рассуждении о влиянии наук и искусств» направлено против неравенства и всего того, что его порождает и усугубляет⁶⁶. Так, каноник Готье из Нанси, повторяя приведенные выше аргументы, превозносил благодетельность неравномерного распределения богатств, дающего заработок «простому народу». Он заявлял, что не представляет себе, «как могли бы существовать остальные подданные, если бы богачи воздерживались от своих трат?»⁶⁷

Некогда приятель Руссо по Лиону литератор Ш. Борд, теперь ставший секретарем местной академии, не мог простить ему того, что он забыл, как восхвалял в «Послании» к нему в 1742 г. «царство Плутоса», лишенное теней и противоречий. Борд был убежден, что «только роскошь и может питать и занять народ» как в военное, так и в мирное время. «Труд бедняка оплачивается избытком богача» ⁶⁸. Для миллионов граждан роскошь является надеждой, поощрением, поддержкой, без которой они прозябали бы в ужасающей бедности и нищете.

Руссо же становится теперь на противоположную позицию, которую он в дальнейшем будет все более и более укреплять. Да, существует связь между роскошью и бедностью, но не та, которую восхваляют его противники, а прямо противоположная. В своем ответе Борду он прямо заявляет, что роскошь и богатство меныпинства являются причиной бедности массы: «если бы не было роскоши, то не было бы и бедняков». Ибо это она растрачивает средства, необходимые для самого минимaльнoго улучшения условий жизни народа. «Роскошь кормит сотню бедняков в городе и морит голодом сотни тысяч в деревне». Роскошь ненавистна для него уже потому, что она расточает на прихоти и излишества то, что необходимо для существования тысяч людей. «Нам нужна мука на наши парики, вот почему столько бедняков совсем не имеют хлеба»⁶⁹.

Мысль Руссо, отражая выпады противников, проникает все глубже и глубже в первопричины общественных неустройств. И в ответе польскому королю С. Лещинскому читаем: «Первый источник зла — неравенство; из неравенства возникли богатства, они породили роскошь и праздность, роскошь породила искусства, а праздность — науки»⁷⁰. Все это явилось причиной порчи нравов, сделало интересы людей непримиримо враждебными. Впоследствии Руссо рассказал, как известие о том, что его «Рассуждение» о науках и искусствах удостоено Дижонской академией первой премии, вновь и с особой силой про-

⁶⁶ В разделе о социальной критике у Руссо автор привлекает некоторые наблюдения, сделанные Н. Л. Буковской в процессе подготовки под его руководством канд. диссертации на эту тему в Одесском университете.

⁶⁷ «Les avantages et ]es dosavantages des sciences et des arts...», t. I. p. 151.

⁶⁸ Ibidem, t. II, p. 214.

⁶⁹   J  J. Rousseau. Oeuvres completes, t. III. Paris, 1964, p. 79.

⁷⁰  Ibidem, p. 49-50.

будило в нем «все идеи, вдохновившие мой труд, оживило их с новой силой и окончательно привело в брожение ту закваску героизма и добродетели, которую с детства мой отец, моя родина и Плутарх вложили в мое сердце»⁷¹.

Своеобразным итогом этой полемики о первом «Рассуждении» явилось предисловие Руссо к его пьесе «Нарцисс», увидевшей впервые свет рампы 18 декабря 1752 г. Руссо был прав, относя его к числу удачных своих сочинений и связывая это с тем, что здесь он «впервые изложил свои принципы немного более открыто, чем делал это до сих пор» ⁷².

Думается, что это прежде всего и проявилось в том, что он, двигаясь на ощупь, вплотную приближается к поциманию действительного источника социального неравенства и называет его во всеуслышание: это — частная собственность. «Люди были добры и не имели пороков до тех пор, пока не были изобретены эти ужасные слова (ces mots affreux) твое и мое, прежде чем появился этот род людей жестоких и грубых, именуемых господами, другой род людей — мошенников и лгунов, называемых рабами, прежде чем появились люди настолько мерзкие, что они осмеливались иметь излишек, в то время как другие умирали от голода»,— писал он⁷³.

Исходя из типичного для философии Просвещения противопоставления положительных природных свойств человека его моральной испорченности в общественном состоянии, Руссо теперь открыто связал это грехопадение с возникновением частной собственности, заявив: «...это слово Собственность, которое стоит стольких преступлений_нашим так называемым почтенным людям (се mot de Propriete qui coute, tant de crimes a nos honnetes gens), не имеет среди дикарей почти никакого смысла; ничто не толкает их к тому, чтобы обманывать друг друга»⁷⁴.

Мысль Руссо движется вперед, обвиняя науки и искусства не только потому, что они спутники роскоши, но и за то, что они стимулируют развитие тех новых форм отношений (мы их определяем как буржуазные), распространение которых философы Просвещения во главе с Вольтером всячески прославляли.

«Наши писатели все рассматривают как шедевр политики этого века: науки, искусства, роскошь, коммерцию, законы и другие узы, которые, туже стягивая между людьми узел общественных связей (resserant entre les nommes les noeuds de la societe) при помощи личного интереса, ставя всех людей в положение взаимной зависимости, приводят к тому, что они все нуждаются друг в друге и обладают общими интересами, заставляют  каждого из них

⁷¹  Руссо.  Исповедь, стр. 338.

⁷²  Поэтому, например, Д. Исак имел все основания посвятить  этому «Предисловию» отдельную небольшую главу в книге общего характера о Руссо (см. Dumitru Isac. J.-J. Rousseau. Buc'uresti, 1966, p. 118—125).

⁷³  J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. Ill, p. 80.

⁷⁴  Ibidem, t. II, 1961, p. 970,

содействовать счастью других, чтобы иметь возможность добиться его для себя».

Руссо видит в последствиях этих связей, в особенности в этой «commerce»⁷⁵ больше дурного, нежели хорошего. Ведь это они сделали для людей невозможным жить вместе, не вытесняя, не обманывая, не предавая, не уничтожая друг друга. «Среди людей существует тысяча источников их развращения; и хотя науки являются возможно самым обильным источником и действующим скорее других, он был далеко не единственным. Все то, что облегчает сообщения и связи (la communication) между различными нациями, приносит им не добродетели друг друга, но их беззакония и преступления, и искажает у них нравы, свойственные их климату и устройству их правления. Таким образом, не науки совершили все зло; им принадлежит в этом только большая доля, а именно то, что они придали нашим порокам привлекательный вид, сделали так, что они выглядят добропорядочно и это не позволяет испытывать по отношению к ним ужас и отвращение» ⁷⁶.

Таким образом, уже не науки и искусства, а противоречия интересов — «вот пагубный источник насилий, измен, лицемерия, и всех тех ужасов, которые неизбежны при таком положении вещей, когда каждый,— притворяясь, что он действует в интересах благоденствия или славы других, стремится только к тому, чтобы его состояние превысило их и за их счет. Что мы выиграли при этом? Много болтовни, богачей и резонеров, т. е. врагов добродетелей и здравого смысла. Зато мы потеряли невинность и добрые нравы. Толпа пресмыкается в нищете; все люди — рабы порока, не содеянные преступления уже заключены в глубине их сердец и, чтобы совершить их, не хватает только уверенности в безнаказанности»⁷⁷.

И вот из этих-то новых для него наблюдений и мыслей Рycco делает следующий обобщающий вывод: «Странный и гибельный строй (etrange et funeste constitution), при котором накопленные богатства всегда облегчают накопление с их помощью еще более крупных состояний, а тот, кто ничего не имеет, не в состоянии ничего приобрести, где добродетельный человек не имеет никакой возможности выйти из нищеты, а самые большие мошенники более всех почитаемы, и где надо обязательно отказаться от добродетели, чтобы стать так называемым почтенным человеком!»

⁷⁵ Отметим, что слово «commerce» в эпоху Руссо, в отличие от XIX в., в значительной мере сохраняло, как и в латыни, еще и свое первое, более общее значение, т. е. означало всякие виды сношение, связей между людьми, а потом уже — торговые сношения. Ведь римляне, говоря: habere commercium cum Musis, commercium epistolarium, sermonis, loquendi et audiendi, имели в виду то, что человек связан с музами, общается с ними, а не торгует, что он ведет переписку, беседу, обменивается мыслями с другими людьми, а вовсе не ведет с ними торговлю.

⁷⁸ J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. II, p. 964.

⁷⁷ Ibidem, p. 968—969.

В заключение этого обвинительного акта Руссо следующим образом определяет различие между собой и теми витиями (declamateurs), которые сотни раз говорили об этих пороках общества. Дело в том, что у них это была пустая декламация, а он исходит из определенных оснований (je dis sur des raisons): «Они заметили зло, а я открыл его причины: и дал возможность увидеть нечго весьма утешительное и весьма полезное, показав, что все эти пороки свойственны не вообще человеку, а человеку, дурно управляемому»⁷⁸.

Следовательно Руссо теперь связывает порчу, «развращение» людей в обществе с пороками его скверного политического устройства, существующих в нем видов управления; от этого вывода нити ведут к статье «О политической экономии»⁷⁹ и к первому наброску «Общественного договора», т. е. к произведениям, созданным не порже 1754 г.

Что же это такое «нравы» (moeurs), о предохранении которых от разлагающего влияния «наук и искусств» так печется Руссо? Конечно, это отнюдь не только совокупность моральных и нравственных устоев. В терминологии социологии XVIII в.—это сложный комплекс, включающий и род управления, и материальный уклад жизни, т. е. то, что обозначается понятием традиции, «обычаи» {usages, coutumes). При этом под словом «moeurs» подразумеваются положительные проявления всех этих свойств людей в ранние времена их истории. Вот почему каждый народ, обладающий такого рода «нравами» и вследствие этого соблюдающий законы, должен тщательно оберегать себя от распространения наук и в особенности от появления ученых, ибо «малейшее изменение в обычаях, даже если оно в некоторых отношениях выгодно, всегда приносит ущерб нравам, ибо обычаи — эта мораль народа и с того момента, как он перестает их соблюдать, единственным его правилом остаются его страсти, а уздой — закон, который может до некоторой степени сдерживать злых, но никогда не в силах сделать их добрыми»⁸⁰.

Неверие в возможность полного возрождения народа, утратившего первозданную чистоту и простоту «нравов», станет постоянным спутником мыслей Руссо о будущем (позже оно примет форму отрицания возможности для народа вернуть завоеванную и утраченную свободу). Но субъективные мотивы будут видоизменяться. В 1753 г. проблема эта ставится и решается Руссо преимущественно в плане особенностей моральной природы человека, обусловливающей необратимость изменений к худшему; порочный народ невозможно вернуть к добродетели, речь может идти не о том, чтобы сделать

⁷⁸  J. .Т. К о u s s e a u. Oeuvres completes, t. Л, p. 969.

⁷⁹  На эту преемственную связь указывает, в частности, п тот факт, что мысль о том, что накопленное богатство помогает приобрести еще большее, находит свое развитие в этой статье.

^so J.-J. Rousseau.  Oouvrcs completes 1.  II,  p. 971.

добрыми тех людей, кто перестал быть таковыми, но сохранить в этом состоянии тех, кто еще не испортился. Как и в «Рассуждении», Руссо полагает, что искусства и науки, после того, как они привели к расцвету пороков, необходимы, чтобы не дать им превратиться в преступления. Но теперь он связывает это с невозможностью вернуть социальные основы былого совершенства, а именно тщетно пытались бы вернуть людей опять в «состояние первичного равенства, сохранявшего, их невинность и бывшего источником их добродетели: испорченные сердца их всегда уже останутся такими: нет больше лекарства, кроме некоего огромного переворота (a moms de quelque grande revolution), которого следует столь же опасаться, как и того зла, которое он мог бы исцелить; желать его достойно осуждения, а предвидеть невозможно»⁸¹. Он надеется, что удастся совершить некий отвлекающий маневр, изменив страсти людей. «Дадим другую пищу этим тиграм, с тем чтобы они не пожирали наших детей»,— предлагает Руссо, предвосхищая этим одну из главных мыслей Фурье.

Вот почему в противоположность тому, что о нем говорили, как о человеке, призывающем вернуться к временам дикости ⁸²,— Руссо высказывается за то, чтобы «старательно поддерживать академии, коллежи, университеты, библиотеки, спектакли и другие виды развлечений, способные отвлечь человека от дурных поступков»⁸³. Ибо лучше жить с мошенниками, чем с разбойниками.

Атмосфера резкого подъема в конце 40-х — начале 50-х годов XVIII в.' духовной, идеологической активности противников феодально-абсолютистского строя радикализировала социальную мысль Руссо, который, как мы видели из содержания «Предисловия» к пьесе «Нарцисс» в 1752 г., своим путем пришел к выводу о том, что появление частной собственности и обусловленное этим превращение интересов во враждебные — было главной причиной, исходным пунктом всех бедствий человечества.

Можно себе представить, с каким трепетом воспринял Руссо в 1753 г. известие о том, что увенчавшая его премией Дижонская академия темой своего нового конкурса по проблемам морали избрала именно тот вопрос, который уже несколько лет фактически был в центре его размышлений: «О происхождении и основаниях неравенства среди людей». «Потрясенный важностью вопроса,— рассказывает он,— я был удивлен, что академия решается предложить его; но раз у нее нашлось достаточно храбрости для этого, я тоже набрался храбрости и взялся за разработку»⁸⁴.

⁸¹  J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. III, p. 56.

⁸²  Именно так, как известно, истолковал его намерения Вольтер, чье мнение было весьма авторитетно.

⁸³ J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. II, p. 972.

⁸⁴ Руссо. Исповедь, стр. 338.

Чтобы спокойнее обдумать эту великую тему, Руссо отправляется на неделю в селенье Сен-Жермен, вблизи Парижа. Там, уйдя подальше в лес, вспоминает он, «я искал; я находил там картину первобытных времен, историю которых смело стремился начертать; я обличал мелкую людскую ложь; я дерзнул обнажить человеческую природу, проследить ход времен и событий, извративших ее, и, сравнивая человека, созданного людьми, с человеком естественным, показать людям, что достигнутое ими мнимое совершенство — источник их несчастии»⁸⁵ .

Из этих размышлений и возникло «Рассуждение о неравенстве», которое понравилось Дидро больше других сочинений Руссо, и при создании этого труда советы Дидро были для него наиболее ценны⁸⁶.

Труд этот явился внутренне подготовленным, смелым выступлением против неравенства, материалистическим раскрытием тайны его происхождения и природы его «оснований», которую автор, вопреки буржуазной точке зрения, всецело связал с общественным состоянием.

Значение этого выступления Руссо и определяется прежде всего тем, что господствовавшему в окружавшем его обществе неравенству — сословному, политическому и социальному, имущественному — он противопоставил главное требование народа и демократической общественной мысли — требование равенства.

Как это всесторонне показал В. И. Ленин, в эпоху подготовки и проведения буржуазных революций именно идея равенства наиболее полно и решительно выражает цели и задачи антифеодальной борьбы⁸⁷.

Усугубление социального неравенства во Франции в эпоху разложения феодально-абсолютистского строя происходит в XVIII в. уже в значительной мере вследствие развития в недрах этого строя капиталистического уклада.

Изучение форм, отдельных этапов развития этого уклада намного отстает от интенсивности изучения феодального строя в эпоху его кризиса, имеющего уже долгую и богатую традицию в историографии различных направлений.

В современной французской историографии налицо несомненное усиление интереса к проблемам истории буржуазных отношений во Франции XVIII в., причем разрабатываются они главным образом в столь излюбленном в этой стране жанре исследований локального характера⁸⁸, среди кото-

⁸⁵  Руссо. Исповедь, стр. 338.

⁸⁶  Там же, стр. 339.

⁸⁷   См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 15, стр. 226.

⁸⁸  Автор этой статьи с признательностью воспользовался   предоставленным   ему проф. А. Д. Люблинской составленным ею  ценным обзором новейшей французской литературы по этим вопросам,   где   рассматриваются  работы   П. Леоиа, К. Ришара, Ж. Рамбера, Р. Перну и др. С весьма содержательным докладом об изучении социальной истории выступил в декабре 1966 г. в секторе новой истории Института истории АН СССР проф. Л. Собуль; в настоящее время доклад этот опубликован (см. «Новая и новейшая истории», 1967, № 2, стр. 29—36).

рых, несомненно, первое место принадлежит изданной посмертно блестящей работе Ж. Лефевра, его «Этюдам по истории Орлеана»⁸⁹, что же касается первых опытов обобщения материала, то они пока привели к появлению нескольких научно-популярных работ⁹⁰.

Маркс, отдавший много сил исследованию ранних стадий развития капитализма, видел в XVIII в. то время, на протяжении которого буржуазное общество сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. Между тем в последующей марксистско-ленинской историографии эти проблемы, например применительно к Франции, еще не подверглись систематическому изучению.

Мы знаем, что развитие капиталистического уклада влечет за собой складывание новых, более сложных социальных отношений и противоречий. Энгельс определил эти последствия как образование «общей противоположности между эксплуататорами и эксплуатируемыми, богатыми тунеядцами и трудящимися бедняками»⁹¹, и он считал гениальным открытием высказанную Сен-Симоном еще в 1802 г. мысль о том, что Великая французская революция была классовой борьбой не только между дворянством и буржуазией, но также «между дворянством, буржуазией и неимущими»⁹².

Известно, что впоследствии В. И. Ленин назвал такого рода противоречия второй социальной войной, поскольку они находятся как бы на втором плане в эпоху, когда первоочередной проблемой развития общества является освобождение его от пут феодальных пережитков.

Но и Ф. Энгельс и В. И. Ленин своими работами неопровержимо доказали, что элементы этой «общей противоположности», этой «второй социальной войны» складываются не тогда, когда разрешены задачи антифеодальной борьбы, не на почве, уже очищенной от феодальных пережитков, а задолго до этого и играют сначала существенную роль в борьбе против этих пережитков. Элементы этой «второй социальной войны» Энгельс видел в сопутствовавших уже с XVI в. каждому крупному буржуазному движению самостоятельных движениях того класса, который был более или менее развитым, предшественником современного пролетариата, и считал, что именно отражением этого рода противоречий, бедственного положения «трудящихся бедняков» и их первых вооруженных выступлений были в XVI и XVII вв. первые утопические изображения идеального общественного строя, а в XVIII в.— коммунистические теории (Морелли и Мабли)⁹³.

Поскольку до последнего времени нами явно недооценивался уровень развития капиталистического уклада во Франции XVIII в., то это не могло не

⁸⁹ G.Lefebvre. Etudes orleanaises, t. I, II. Paris, 1962—1963.

⁹⁰  См., например, С о 1 га е t. La classe bonrgeoise. Paris, 1959.

⁹¹  К. Маркс   и   Ф.  Энгельс.   Соч., т. 20, стр. 17.

⁹²  Там же, стр. 269.

⁹³   Там же, стр. 17—18.

сказаться на отсутствии внимания к изучению последствий этого процесса в структуре французского общества этой эпохи, в характере социальных противоречий, в отражении их в творчестве мыслителей-демократов, которые рассматривались поэтому исключительно как борцы против феодально-абсолютистского гнета, т. е. как представители левого крыла буржуазного движения.

Отнюдь не отрицая главенствующего значения уничтожения феодальных пережитков, но придавая большое значение в борьбе против них той социальной дифференциации, которую несло с собой развитие капиталистического уклада, мы считаем необходимым подходить к истории идеологической борьбы во Франции в середине XVIII в., и в частности к изучению социальной и политической мысли Руссо, с учетом сложной природы социальных противоречий этой переходной эпохи.

Мы имеем в виду, в частности, то обстоятельство, что социальное неравенство во Франции в рассматриваемую нами эпоху не могло не усугубляться процессом первоначального накопления капитала. Мы видим, как в его осуществлении здесь применяются все те методы, используются все те источники, которые были раскрыты Марксом в знаменитой XXIV главе I тома «Капитала»⁹⁴.

И хотя значение тех или иных методов и источников этого процесса во Франции было иным, чем в Англии, но суть первоначального накопления и здесь была та же — в основе его лежало отделение непосредственных, производителей от средств производства, а на другом полюсе — быстрый рост богатств буржуазной верхушки третьего сословия во Франции, особенно широко наживавшейся на займах государству, на откупных операциях, на различных формах эксплуатации колоний.

Экспроприация, разорение крестьян проходили здесь с меньшим применением насильственных методов, чем в ходе «огораживаний» в Англии, а главным образом были результатом непомерной тяжести сеньориальных повинностей и налогов и других тягот, налагаемых на земледельца абсолютистским государством. Крестьянин, этот бедный Жак-Простак, искал из этого положения выход во все новых займах у деревенского ростовщика. А «изобретательность денежных воротил была беспредельной: ссуды деньгами, ссуды хлебом, ссуды скотом под залог земли или будущего урожая, часто скрытые под маской совершенно безобидных контрактов»⁹⁵, приводили к тому, что земля крестьянина попадала в руки сельского или городского буржуа, представителя нового дворянства, а крестьяне вынуждены были все больше и больше прибегать к испольной аренде, которую Маркс определял как форму ренты, переходную от феодальной к капиталистической.

⁹⁴ К.  Маркс  и Ф.  Энгельс.   Соч., т. 23, стр. 725—773.

⁸⁵ М. Блок. Характерные черты французской аграрной истории. М., 1952, стр. 196,

Не станем излагать сколько-нибудь подробно содержание «Рассуждения о неравенстве» и других социально-политических сочинений Руссо. Они предстают теперь перед советскими читателями в данном издании в новых переводах впервые с такой полнотой.

Но зато постараемся проследить за основным направлением движения мысли Руссо и за развитием, углублением, обогащением ее от произведения к произведению.

При этом будем иметь в виду буржуазную трактовку естественных прав и естественного состояния человека и ту, которую дает этим понятиям Руссо.

Он различает два вида неравенства: то, которое называет естественным или физическим, поскольку оно установлено природой и состоит в различии возраста, состояния здоровья, сил тела и свойств ума или души, и второй вид, который можно было бы назвать неравенством в положении личности⁹⁶ или политическим, ибо оно зависит от своего рода соглашения и установлено или по меньшей мере разрешено с согласия людей. Проявляется оно в различного рода привилегиях, которыми одни пользуются за счет других; к числу их относится возможность быть более богатым, более почитаемым, более могущественным или даже заставлять себе подчиняться благодаря всему этому.

Свою задачу Руссо видит в том, чтобы установить, когда наступил момент, в который право уступило силе, а природа была подчинена закону; объяснить, при помощи какой цепи чудес сильный мог осмелиться заставить себе служить слабого (le fort pu se resoudre a servir le faible), а народ решил приобрести воображаемый покой ценою утери того благополучия, которым он обладал.

Путь к разрешению этой задачи Руссо видит чисто дедуктивный. Начнем с того, говорит он, что отбросим все факты, ибо цель наша не в отыскании исторических истин, а в создании чисто логических и условных гипотез (raisonnements hypothetiques et conditionnels), скорее способных разъяснить природу вещей^* чем доказать их подлинное происхождение, гипотез) подобных тем, которые постоянно создают наши физики относительно образования вселенной.

История человека, какой ее видит Руссо, не почерпнута из лживых книг, написанных людьми, но взята из природы, которая никогда не лжет.

«Рассуждение о неравенстве» прожило долгую, сложную и на редкость плодотворную жизнь. В экономических работах К. Маркса 50-х годов, а затем в «Анти-Дюринге» Ф. Энгельса была раскрыта причина его огромного влияния на социологическую и социальную мысль XVIII в.

То, что в поисках ответа на вопрос о происхождении и основаниях неравенства мысль Руссо устремилась в далекое прошлое, то, что она, опираясь

⁹⁶ В оригинале inegalite morale ou politique.

на гипотезу о «естественном состоянии», сводит эту задачу к исследованию взаимоотношения одной произвольно взятой «пары») из живущих изолированно, независимо от всех других человеческих существ, было полно глубокого смысла. Здесь инстинктивно мысль Руссо шла тем же путем, что и мысль великих представителей классической буржуазной политической экономии. «Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо,— писал Маркс,— ...это робинзонады, которые отнюдь не являются— как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утонченности и возвращением к ложно понятой естественной жизни» ⁹⁷. В этих «робинзонадах» Маркс видит не отражение некогда существовавших отношений, а «скорее, предвосхищение "гражданского общества", которое подготовлялось с XVI века, а в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости» ⁹⁸. Именно «в этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от естественных связей...»⁹⁹, но к этому факту идеологи буржуазного развития, равнодушные к интересам масс (Смит, Рикардо, физиократы), относятся не так, как выразители, защитники интересов этих масс — мыслители радикально-демократического направления (Руссо и его последователи).

Для первых «этот индивидуум XVIII века — продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой — развития новых производительных сил,— начавшегося с XVI века,— представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исходным пунктом»¹⁰⁰. Иначе говоря, буржуазный индивидуализм и выражающая его эгоистическая, частнособственническая и в сущности антидемократическая по отношению к неимущим трактовка концепции «естественных прав» обосновывают этот свой взгляд ссылками на первоначальную историю человека, жившего якобы вне общества, чтобы доказать этим, что, и живя в обществе, он вправе думать в первую очередь и главным образом о себе.

Демократическое же направление общественной мысли XVIII в. в лице Руссо прибегает к такого рода дoпyщению во имя сущенственно иных целей.

А именно, как это показал Энгельс в «Анти-Дюринге», Руссо прибег к такого рода модели, нащупывая материалистическое объяснение причин, по которым один такого рода «обособленный первобытный охотник» не мог подчинить себе, поработить второго посредством насилия, а только поставив его в такое положение, в котором тот не мог без него обойтись¹⁰¹. «Какие могли быть цепи зависимости среди людей, ничем не обладающих?» — спрашивал

⁹⁷   К. Маркс иФ.  Энгельс.  Соч., т. 12, стр. 709.

⁹⁸  Там же.

⁹⁹  Там же.

¹⁰⁰  Там же, стр. 709—710.

¹⁰¹  Там же, т. 20, стр. 100.

Руссо, доказывая тем самым и обратное,— что в окружающем его обществе XVIII в. эти цепи, наложенные на человека повсюду, как он скажет в «Общественном договоре», порождены частной собственностью и пагубными последствиями ее появления.

Мышление Руссо формировалось в школе рационализма XVIII в. с присущей ему абсолютизацией идейных мотивов исторической деятельности людей¹⁰².

Поэтому, сформулировав приведенное выше материалистическое положение, Руссо все же говорит, что «намерен показать происхождение неравенства и его рост в последовательном прогрессе человеческого разума» (deve-loppement successif de l'esprit humain), поскольку разум индивидуумов, совершенствуясь, портил человеческий род, так как человек, становясь существом общественным, превращался тем самым в существо дурное и злое. Но в действительности Руссо обнаружил корни этого неравенства не в прогрессе цивилизации (это было бы в сущности повторением выводов «Рассуждения о влиянии наук и искусств»), а в возникновении той самой частной собственности, которая в глазах «классических» идеологов буржуазного Просвещения лежала в основе всех успехов человеческого общества¹⁰³.

В глазах же Руссо акт этот имеет совершенно противоположный характер и значение.

Когда в знаменитом начале второй части «Рассуждения о неравенстве» он провозглашает, что первый человек, огородивший участок земли и осмелившийся заявить «это мое», нашел людей, достаточно простодушных, чтобы ему поверить,— стал тем самым подлинным основателем гражданского общества, то это звучит в устах Руссо не как панегирик и прославление, а как тягчайшее обвинение.

Ведь у этого человека не было никаких прав поступать так, ибо он лгал. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов мог бы уберечь человеческий род тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы в тот момент людям: «Остерегайтесь слушать этого обманщика: вы погибли, если забудете, что плоды для всех, а земля — ничья». Именно такой человек, разоблачивший обманщика, мог стать подлинным благодетелем человечества, но его не нашлось, и первородный грех — создание частной собственности путем обмана одним многих (или что то же — немногими — всех) — совершился.

¹⁰²  В. И. Л е н и н. Поли, собр. соч., т. 26, стр. 58.

¹⁰³  Вспомним, что основатель школы физиократов Ф. Кенэ несколько позже определял «естественное враво» именно как («право человека на вещи, пригодные для его пользования», и далее в справедливости видел «естественный и верховный закон, признанный светом разума, и точно определяющий, что принадлежит индивиду и что другим индивидам»   (Ф.   К е н э.   Избранные  экономические произведения. М.,  I960, стр. 329, 334).

Осуждение этого греха осуществляется Руссо как бы в нескольких планах. Один из них — социологический, в котором сам автор воспринимал и решал стоящую перед ним задачу.

Объективное же значение этого выпада имело в тех конкретно-исторических условиях двоякий смысл и значение. Выражая им протест против скопления в руках относительно немногих привилегированных собственников огромной массы земель во Франции¹⁰⁴, Руссо атаковал этим подгнивающие основы феодального строя.

Но в то же время удар этот наносился и по крупной буржуазной собственности, которая, во-первых, разрасталась в эпоху затянувшегося первоначального накопления именно путем огораживаний, которыми, по словам Ш. Моразе, во Франции занимались многие «просвещенные» собственники, стремившиеся повышать качество обработки земли, разводить больше породистого, высокопродуктивного скота для снабжения растущего населения ближайших городов. А вырывать эти колья и засыпать канавы, которые можно было видеть по всей стране, приходилось беднейшим крестьянам, которых разоряло это наступление обуржуазивавшихся собственников на общинные земли, в частности на выгоны для выпаса скота ¹⁰⁵.

А во-вторых, удар этот был направлен и против той теории, с помощью которой буржуазный рассудок стремился наиболее убедительным в глазах масс способом объяснить как происхождение собственности, так и доказать законность ее неограниченного приращения в руках имущих.

Такого рода концепцией являлась, несомненно, трудовая теория происхождения собственности, развитая Локком, сочинения которого Руссо хорошо знал и высоко ценил, почтительно именуя его в этом же «Рассуждении» «мудрым»¹⁰⁶.

Будучи «классическим выразителем правовых представлений буржуазного общества в противоположность феодальному»¹⁰⁷, в стране, уже пережившей буржуазную революцию, Локк в своей теории строил такую цепь умозаключений, которая, с одной стороны, превращала каждого человека в своего рода собственника, а с другой — всячески маскировала увеличение собственности одних людей за счет труда других. А именно, писал он, «поскольку каждый человек обладает некоторою собственностью, заключающейся в

¹⁰⁴ Около трехсот пятидесяти тысяч представителей духовенства и дворянства были обладателями одной трети земель (притом лучших).

¹⁰⁵ Ch. М о г a z ё. La France bourgeoise. Paris, 1946, p. 76.

¹⁰⁶ Мысль о целесообразности такого рода сопоставления была нам высказана Л. С. Гордоном. Ранее, вслед за Шатобрианом, отмечалось сходство этого начала второй части «Рассуждения о неравенстве» со следующими строками из «Мыслей» Паскаля: «Это собака моя,—говорили эти бедняги;—это мое место на солнышке.—Вот начало и образ захвата всей земли» {Pascal. Pensees. Paris, 18R3, p. 404; Gh aloft г i a n d. Le genie clu christianisme, partie IN, Iivre II, ch. VI).

¹⁰⁷ К.   Маркс.   Теории прибавочной стоимости, ч. I, M., 1955. <:тр. 348.

его собственной личности, на которую кроме него самого никто не имеет прав, то можно сказать, что труд его тела и работа его рук принадлежат ему по природе вещей». Следовательно, «то, что человек извлек из предметов, созданных и предоставленных ему природой, он слил со своим трудом, с чем-то таким, что ему неотъемлемо принадлежит, и тем самым делает это своей собственностью»¹⁰⁸.

Руссо примыкает к «трудовой» теории собственности, заявляя, что «невозможно себе представить, чтобы это понятие — собственность — возникло иначе, чем из трудовой деятельности (d'ailleurs que de la main d'oeuvre), ибо мы не видим, что, кроме своего труда, человек мог внести в что-либо не им созданное, чтобы себе это присвоить» (80).

Однако Руссо из такого рода понимания происхождения собственности делает не только антифеодальные, как это было у Локка, но и антибуржуазные выводы.

Расхождение между ними проявляется наиболее резко в двух главных чертах. Локк утверждает, что акт образования собственности «не зависит от определенно выраженного согласия всех, совместно владеющих»¹⁰⁹, т. е. он всецело оправдывает того инициатора первого «огораживания», того основателя гражданского общества, которого Руссо, как мы видели, так резко осудил именно за обман, за то, что он не спросил разрешения других людей. Локк же прямо заявляет, что, приступив к обработке такого участка, человек «как бы отгораживает его своим трудом от общего достояния». Больше того, «его право не утрачивается, если даже и сказать, что каждый обладает равным с ним правом на эту землю и, следовательно, он не может присвоить ее, не может огородить ее без согласия всех своих собратьев, всего человечества»¹¹⁰.

Этим Локк как бы предвидел возражения идеологов демократического лагеря, которые в лице Руссо провозгласили, что такого рода согласие совершенно обязательно. «Я приобрел этот участок земли своим трудом»,— скажет тот, кто его присвоил. «Но кто определил границы ваших владений,— могли бы ему ответить,— и на каком основании притязаете вы на то, чтобы вам, за наш счет, уплатили за тот труд, который мы на вас вовсе не возлагали?» И затем Руссо вкладывает в уста «собратьев» этого человека вопрос, который Локка совершенно не волновал. «Разве вам неизвестно,— спросят они "захватчика",— что множество ваших братьев погибает или страдает от недостатка того, чего у вас слишком много, и что вам нужно категорическое и единодушное согласие человеческого рода, чтобы присвоить себе из общих средств существования то, что превышает вашу потребность» (83).

¹⁰⁸  Д. Локк. Избранные философские произведения в двух томах, т. II. М., 1960, стр. 19.

¹⁰⁹  Там же, стр. 28.

¹¹⁰  Там же.

Конечно, очень слабой была ссылка Локкд на то, что люди сами, якобы, «согласились на непропорциональное и неравное владение землей», сделав это «вне рамок общества и без какого-либо договора»¹¹¹. Локк утверждал, что сначала предел такого участка был ограничен потребностями человека и его семьи, так как захватывать больше было бесполезно и бесчестно. Изменило положение вещей появление денег, сделавших возможным накопление, аккумуляцию избытка.

Как видим, Локк тщательно обходит в своих рассуждениях и аргументах самую опасную проблему — вопрос о происхождении этого избытка, о том, что позволяет сберегать, накоплять деньги и превращать их в капитал. ⁴ Руссо в явной полемике с ним на страницах «Рассуждения о неравенстве» нарушил этот заговор молчания и во всеуслышание назвал этот источник, заключающийся в труде другого человека. «Как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих,— писал он,— исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью; и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета (on vit bientot l'esclavage et la misere germer et croitre avec les molssons) (78).

О том, с какой яростью встретила общественная мысль, выражавшая мировоззрение состоятельных буржуа, выпад Руссо против «естественности» и «правомерности» ничем и никем не ограничиваемой частной собственности, лучше всего можно судить по заметкам Вольтера на полях присланного ему Руссо экземпляра «Рассуждения о неравенстве». «Как,— восклицал Вольтер,— тот, кто обработал, засеял и огородил [участок земли], не имеет права на плоды своих трудов? Как, этот человек, лишенный понятия о справедливости, этот вор [т. е. Руссо] хотел бы стать благодетелем рода человеческого? Вот философия нищего (d'un gueux), который желал бы, чтобы бедняки обокрали богатых» ¹¹².

Позже, в одном из своих диалогов, Вольтер вкладывает эти мысли в уста изображаемых им собеседников: «Эту нелепость,— говорит один из них,— написал, очевидно, какой-то вор с большой дороги, захотевший сострить». «Я подозреваю,— отвечает ему другой,— что это просто ленивый бездельник: вместо того, чтобы портить участок своего умного и трудолюбивого соседа, нужно было лишь ему подражать... Автор этого отрывка мне представляется необщественным животным»¹¹³.

Постижение Руссо.связи между развитием производительных сил и формами собственности выражается далее в выводе о том,  что «неизбежным след-

¹¹¹  Д. Локк. Избранные философские произведения..., т. II, стр. 31.

¹¹²  G. R. Havens. Voltairs marginalia   on  the pages of Rousseau.—«Ohio State University Studies», 1933, 6, p. 15.

¹¹³  Вольтер.  Изби. произв. М., 1947, стр. 467 (перевод исправлен).

ствием обработки земли был ее раздел», который и «привел к возникновению нового вида права, а именно права собственности, отличного от права, которое вытекает из естественного закона» (80).

«Золото и серебро — на взгляд поэта, железо и хлеб — на взгляд философа — вот что цивилизовало людей и погубило человеческий род». Начало этого «великого переворота» (une grande revolution) Руссо видит в проявлении простейших орудий труда; возможность благодаря им увеличить количество добываемых продуктов приводит к появлению семьи, индивидуальных жилищ и «своего рода собственности». А это привело в свою очередь к общественному разделению труда. «Как только появилась нужда в том, чтобы одни люди плавили и ковали железо, необходимо было, чтобы другие люди их кормили» (80).

Весь ход мысли Руссо был теперь направлен против свойственного буржуазным взглядам, стремления связать рост имущественного и общественного неравенства исключительно с различиями в способностях и силах людей, с трудолюбием и бережливостью одних и мотовством других. Философ-демократ категорически отвергает мысль о пропорциональности могущества и богатства мудрости или добродетели их обладателей, равно как их физической силе и духовным способностям. Иначе говоря, он решительно отвергает тезис о «естественном» происхождении «превосходства» одних людей над другими в современном ему обществе.

В то же время Руссо не отрицает известного значения неравенства сил и способностей человека. Он признает, что физически более сильный производил своим трудом больше, чем другие, самый искусный извлекал лучшие результаты из своей работы (80). Но отличие позиции автора «Рассуждения о неравенстве» от буржуазных его защитников в том, что они стремились доказать роль именно этих природных различий как единственного или во всяком случае главного источника современного социального неравенства; Руссо же утверждает, что если бы человек оставался в естественном состоянии, то эти различия не могли бы привести к резким контрастам в материальном положении отдельных индивидуумов. Различия эти приобрели большое значение только с переходом в общественное состояние, когда роль их была многократно усилена вследствие появления нового неравенства, порожденного самими людьми (inegalite de combinaison).

Здесь, например, слабость (как и беспечность), проявленная некоторыми людьми, когда начинался раздел земли, привела не к каким-либо временным лишениям, а к тому, что они вынуждены были идти работать на других людей, оказавшихся при этом разделе более сильными и более предусмотрительными.

Мысль Руссо идет путем, проложенным буржуазными идеологами антифеодального лагеря, и в то же время обнаруживает усиливающееся между этими теоретиками и им расхождение в использовании  достигнутых ими результатов и выдвигает новую проблему противоречивости социального развития и новый подход к ней, с позиций трудового большинства нации.

Четыре вида различий видит Руссо между людьми в общественном состоянии: богатство, знатность или ранг, могущество и личные достоинства. Присоединяясь здесь в большей мере, чем по другим поводам, к «общей» точке зрения философии Просвещения, Руссо готов признать, что все они вырастают из последнего. Но тут же в его мышлении берет верх его особая позиция и он заявляет, что все эти виды различий «сводятся в конце концов к богатству», ибо с его помощью можно легко купить все остальное.

Равенство в обладании хотя бы первичными средствами существования воспринимается Руссо не только как естественное, «запрограммированное», так сказать, природой, но и как единственно разумный порядок вещей. Вот почему является абсурдом, «явно противоречит естественному закону... чтобы горстка людей утопала в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого» (98).

Выдвигая в современном ему обществе на первый план значение неравенства социального, экономического, Руссо склонен переносить это и на понимание прошлого, даже недооценивая роль насилия, «внеэкономического принуждения», которое было особенно сильно на начальных стадиях исторического развития, в то время как для Руссо первая эпоха в жизни людей была та, которая узаконила богатство и бедность, вторая — та, что принесла могущество и беззащитность, третья — где утверждались господство и порабощение (92).

Взлет материалистической мысли Руссо во втором «Рассуждении» с особой силой проявился в его гениальной догадке о социальных предпосылках возникновения государства.

Возникновение частной собственности вызвало среди людей ожесточенную борьбу.

Несправедливые захваты, чинимые богачами, разбойные нападения на их владения со стороны бедняков сделали людей скупыми и злыми. Право первой заимки столкнулось с правом более сильного. Таким образом, по мнению Руссо, не люди в естественном состоянии, как это полагал Гоббс, а нарождающееся общество было в состоянии самой страшной внутренней борьбы — и в описании ее мы видим характерные черты не феодального, а рождающегося буржуазного общества. В самом деле, в обществе феодальном, расчлененном на сословия, цехи, гильдии, т. е. на всевозможные замкнутые корпорации, в обществе мало динамичном, скорее даже застойном, сами противоречия как-то обобщены и надолго заторможены, ибо тут нет простора для сколько-нибудь широкого проявления «личного интереса», для подобной «атомизации», сдерживаемой, в частности, рамками этих членений.

Последствия этих переворотов оказались пагубными для всех членов общества, но главный ущерб разгоревшаяся между людьми «война всех против всех» приносила богачам, ибо опасность для имуществ была односторонней и угрожала только им. Богач, зная, что его захваты основаны на шатком и в сущности ложном праве, и понимая, что все то, что он приобрел при помощи силы, может быть отнято у него тем же путем, оказался в отчаянном положении. Один против всех, так как вследствие взаимной зависти он не мог объединиться с равными ему против многочисленных врагов в лице массы менее состоятельных и неимущих, он и разработал «самый обдуманный из всех планов, которые когда-либо зарождались в человеческом уме». Состоял он в том, чтобы «обратить себе на пользу самые силы тех, кто на него нападал, превратить своих противников в своих защитников, внушить им иные принципы и дать им иные установления, которые были бы для него настолько же благоприятны, сколь противоречило его интересам естественное право».

«Словом,— предложил богач,— давайте соединим наши силы в высшую власть, которая, правя нами согласно мудрым законам, будет защищать интересы всех членов ассоциации». Коварный план этот увенчался полным успехом; «все бросились прямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу».

И далее Руссо делает вывод, подтверждающий неразрывное единство его представлений о росте социального неравенства и политического угнетения. «Таково было или должно было быть происхождение общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому, безвозвратно уничтожили свободу естественного состояния, навсегда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с той поры человеческий род на труд, рабство и нищету» (84).

Нельзя не согласиться с Ги Бесс, полагающим, что эта позиция Руссо показывает, «как далеко в историю уходит мысль основателей исторического материализма»¹¹⁴.

Таким образом в поступательном развитии неравенства первой ступенью было установление права собственности и закона, второй — установление магистратуры, третьей — превращение власти, основанной на законах, в неограниченную. Так «постепенно поднимает свою отвратительную голову деспотизм: пожирая все, что он увидит хорошего и здорового во всех частях государства, он начнет в конце концов попирать ногами и законы и народ и утвердится на развалинах Республики». Чудовище это поглотит все и у народов не будет больше ни правителей, ни законов, но одни только тираны. «Это — последний предел неравенства и крайняя точка, которая замыкает круг и смыкается с нашей отправною точкою. Здесь отдельные лица вновь становятся равными,  ибо они суть ничто;   а  так как у подданных  нет иного

¹¹⁴ Guy Besse. J.-J. Rousseau, la solitude  et l'histoire.  Les  Cahiers du Centre J'etudes et de recherches marxistes. Paris, 1964, p. 11.

закона, кроме воли их господина, а у него — нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и, следовательно, к новому естественному состоянию...» (95).

Ф. Энгельс высоко оценил это наблюдение Руссо, видя в нем постижение закона отрицания отрицания¹¹⁵, характерного для прогресса как процесса внутренне противоречивого, антагонистического.

Именно диалектический характер этого рассуждения и помогал Руссо сделать объективно революционнный вывод, гласящий: как только люди оказываются в силах изгнать деспота, у него не может быть оснований жаловаться на насилие. «Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и имуществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвергает» (96).

Как и предвидел Руссо, у «Рассуждения о неравенстве» «во всей Европе нашлось очень мало читателей, понявших его, а среди них никого, кто захотел бы о нем говорить». Так как труд этот был написан для соискания премии, то он и послал его в Днжон, будучи, впрочем, при этом заранее уверен, что не получит премия, ибо знал, «что не за такого рода произведения академиями даются награды»¹¹⁶. Именно так и случилось, что не помешало сыграть этому сочинению Руссо огромную роль в развитии радикальной социальной критики XVIII и XIX вв.

Время создания «Рассуждения о неравенстве» отмечено для Руссо высшим взлетом его материалистической и диалектической мысли и представляет собой на нага взгляд вершину его творчества и в критике неравенства и угнетения социального и политического, и в определении новых, положительных форм его государственного и общественного идеала.

К 1753—1754 гг. относится также создание весьма важной программной статьи «О политической экономии»¹¹⁷, вероятно и сочинения «О богатствах», и начало работы над первым наброском «Общественного договора»¹¹⁸.

¹¹⁵  См. К.  Маркс  и Ф. Энгельс.  Соч., т. 20, стр. 143—144.

¹¹⁶  Руссо. Исповедь, стр. 339.

¹¹⁷  Так как  она была опубликована в V т. «Энциклопедии», вышедшем осенью 1755 г., то время ее написания определяется сравнительно точно.

¹¹⁸  Оба эти произведения не увидели свет при жизни автора. Первое из них, изданное впервые в 1853 г., датируется, в частности, на основании некоторых косвенных данных  (страница рукописи представляет собой обратную сторону  конверта с адресом Руссо э^т°го времени). Не включенное в III том собрания его сочинений в серии «Библиотека Плеяды», произведение это, согласно любезному  сообщению одного из редакторов — проф. Б. Ганьебена, войдет в V том издания, с комментариями Этого известного специалиста. Что касается первого наброска «Общественного договора», то, относя начало работы над ним к 1753—1754 гг., исходят, например, из то-

527

Первым обнародованием положительных социальных и политических принципов, которым суждено было стать программой радикальной демократии XVIII в. в ее грядущих боях против феодально-абсолютистского строя, явилось опубликование в 1755 г. статьи Руссо «О политической экономии»¹¹⁹.

Содержание статьи, если исходить из строгого понимания предмета данной науки, лишь в весьма незначительной степени отвечает своему названию. Примыкая в сущности к традиционному пониманию «политической экономии» как экономической политики государства, Руссо здесь выдвинул программу демократического курса такой политики, определив при этом в общих чертах и тип, характер того устройства государства, которое гарантирует осуществление такого курса.

Развивая далее мысли «Рассуждения о неравенстве» о ненормальности социальных контрастов, Руссо провозглашает, что «самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные, которых нужно защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать». Поэтому в задачу правления, руководствующегося критериями естественности и разумности, входит «предупреждать чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств у их владельцев, но лишая всех остальных возможности накоплять богатства» (125), не воздвигая приютов для бедных, но предохраняя граждан от превращения в бедняков.

Так, на страницах широко популярной во всей Европе «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера Руссо поднял знамя эгалитаризма, знамя борьбы за равенство не только в правовом, но и в имущественном положении людей.

Статья «О политической экономии» имеет одну нелегко объяснимую особенность. Будучи скорее всего написанной позже «Рассуждения о неравенстве», она после содержавшегося в нем резкого осуждения частной собственности весьма неожиданно провозгласила, что соответствующее право это — «самое священное из прав граждан и даже более важное в некоторых отношениях, чем свобода» (128).

Думается, что объяснение этому надо искать в том, что, во-первых, Руссо делает теперь ударение на «праве», которого он не признавал ни за тем, кто совершил первую заимку — без согласия остальных людей, ни за тем, кто опирался впоследствии на так называемое право сильного. Во-вторых, если только общество может превратить захват в право, то, с другой стороны, только имущество дает надежное поручительство в выполнении гражданами их обязательств по общественному договору, т. е. в выполнении ими законов.

го, что его текст содержит ряд мест,  включенных  Руссо  в  статью «О политической ЭКОНОМИИ».

¹¹⁹ Не случайно поэтому при издании ее отдельной брошюрой к названию издателем был добавлен подзаголовок «О гражданине», отвечавший широкому характеру рассматриваемых здесь проблем, удержанный и в русском переводе 1787 г.

Собственность — основание общественного договора, говорит Руссо, а по сравнению с «Рассуждением о неравенстве» он теперь находится под гораздо более сильным влиянием договорной концепции происхождения общества и государства.

Осуждение собственности, и в тоже время признание ее, представляет собой центральное противоречие в мировоззрении Руссо, налагающее свой отпечаток на всю систему его социальных взглядов и не преодоленное им до конца жизни¹²⁰.

Следует учитывать, что в ту эпоху, когда речь шла о защите частной собственности, например крестьянина,— от опасности справа — от феодала, с его притязаниями на тяжелейшие повинности, от феодально-абсолютистского государства, облагавшего эту собственность произвольными налогами,— позиция Руссо имела свои важные, прогрессивные стороны.

В то же время надо иметь в виду, что Руссо не просто защищал частную собственность в духе буржуазных идеологов, но, как мы это сейчас увидим, связывал эту защиту с целым рядом оговорок в понимании природы, характера этой собственности и прав по отношению к ней общества и государства.

Совокупность, система мыслей Руссо о том, какой должна быть собственность, чтобы служить основой и гарантией подлинно демократического политического строя,— это не что иное, как манифест сложного, противоречивого мировоззрения народных масс, восстающих в эту эпоху, прежде всего, против пережитков феодальной собственности, феодальной эксплуатации, но враждебных и буржуазному пониманию собственности как праву на ничем и и никем не ограниченное приращение ее в руках одного человека — и тем самым права на превращение ее в орудие угнетения имущим массы неимущих¹²¹.

¹²⁰ Отметим, что видимо даже в этом виде статья (вследствие своих эгалитаристских позиций) вызвала неудовольствие редакторов «Энциклопедии» и, вероятно, главного из них —Дидро. Только этим можно объяснить столь редкий в подобной практике случай, как помещение вслед за статьей Руссо (опубликованной в V томе Этого издания) в XI томе статьи Буланже на ту же тему («Oeconomie politique» — указанием на этот факт автор обязан Л. С. Гордону), но полностью лишенной критики социального неравенства. Примечательно и то, что написание статьи «Равенство» («Egalite») было поручено кавалеру Жокуру, известному умеренностью своих социально-политических взглядов, а Руссо больше не привлекался к сотрудничеству в «Энциклопедии».

¹²¹ Поэтому социальная программа Руссо, не сведенная им воедино, была предвестием не «Манифеста равных», выражавшего коммунистические взгляды Бабефа и его единомышленников, а скорее манифеста «бешеных» — знаменитой ,речи Жака Ру в Конвенте 25 июня 1793 г., в которой он требовал не уничтожения частной собственности, а только установления предела «жадности скупщиков», т. е. энергичной оорьбы против спекуляции.

Советской исторической науке, благодаря трудам академика В. П. Волгина, принадлежат наибольшие заслуги в исследовании эгалитаристского направления, во французской общественной мысли XVIII в. В многолетних исследованиях В. П. Волгина на обширном фактическом материале всесторонне, систематически рассмотрен ряд существеннейших аспектов этого явления¹²².

Однако последующее развитие науки показало, что сведение понятия об эгалитаризме к защите интересов мелкого буржуа чересчур узко¹²³. Социальная база эгалитаристских идей шире и сложней.

Мы полагаем, что это прежде всего связано с отмечаемой В. И. Лениным нерасчлененностью общества¹²⁴, стоящего еще перед своей буржуазной революцией, когда вместе с мелкими собственниками — будущими санкюлотами — идут и предпролетарии города и деревни, плебейские массы.

Мы полностью солидарны с тем, что именно «способность расслышать и воспринять невысказанные вслух, не выраженные словами самые глубокие и жизненные жалобы и требования народа позволили Руссо стать в большей мере, чем кому-либо другому, и в его общественной теории, и в его художественном творчестве, выразителем пробуждающегося, поднимающегося на борьбу народа»¹²⁵, так как именно Руссо обладал даром выражать в яркой и нередко афористической форме эти не только невысказанные, но часто даже еще и не осознанные до конца мысли миллионов угнетенных и обездоленных¹²⁶.

Руссо не прекращает пропаганду эгалитаризма, непрерывно углубляя ее. Так в «Общественном договоре» (1762) констатируя, что «законы всегда приносят пользу имущим и причиняют вред тем, у кого нет ничего», он делал вывод о том, что «общественное состояние выгодно для людей лишь поскольку они все чем-либо обладают и поскольку ни у кого из них нет ничего излишнего» (167).

В этой мысли Бабеф видел «эликсир», т. е. суть «Общественного договора» ⁱ²⁷. Как показывают публикуемые  впервые в  данном издании выписки

¹²²  В. П.   Волгин.   Уравнительные теории XVIII века.—В сб.   статей:   «Очерки по истории социализма». Изд. 4 дополн. М.—Л,,   1935,   стр.   181—213;   его   же:   Социализм и эгалитаризм.—Там же, стр. 378—393; его же: Социальные и политические идеи  во  Франции  перед   революцией   (1748—1789).  М.— Л., 1940,   стр. 32—46; его  же:   Развитие  общественной  мысли   во   Франции   в   XVIII   веке.   М.,    1958, стр. 205—256.

¹²³  Этим, в частности, страдала остающаяся по сю пору единственной  в  нашей литературе     работа     Б.    В.    Бернадинера.     «Социально-политическая     философия Ж.-Ж. Руссо». Воронеж, 1940.

¹²⁴  См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 10, стр. 17.

¹²⁵  А.  3- Манфред.   Жан-Жак   Руссо — провозвестник    революции.— «Вопросы истории», 1964, № 1, стр. 109.

¹²⁶  Там же, стр. ИЗ.

¹²⁷  См, В. М. Далин. Гракх Бабеф. М., 1963, стр. 432.

К. Маркса из этого трактата, он также обратил особое внимание на эту мысль Руссо, назвав ее «примечательной». «Вы хотите сообщить Государству прочность?— спрашивает далее Руссо в "Общественном договоре".— Тогда сблизьте крайние ступени, насколько то возможно; не терпите ни богачей, ни нищих. Эти два состояния, по самой природе своей неотделимые одно от другого, равно гибельны для общего блага: из одного выходят пособники тирании, а из другого — тираны. Между ними и идет торг свободой народною, одни ее покупают, другие — продают» (188).

Взаимосвязь эгалитаризма социальных воззрений и демократизма политического идеала осуществляется в мышлении Руссо при сохранении большого значения в нем тех особенностей рационализма XVIII в., совокупность которых Маркс определил как «политический рассудок»¹²⁸, пример которого он видел, как известно, в умственном облике Робеспьера¹²⁹. Ход мыслей «Неподкупного» в известной мере был подготовлен именно работами Руссо, видящего в сознательных действиях людей, в возможности использовать средства политики орудие борьбы против стихийно, но отчетливо действующих закономерностей социального, экономического развития. «Именно потому, что сила вещей всегда стремится уничтожить равенство, сила законов всегда и должна стремиться сохранять его» (189),— писал Руссо.

Заявив в «Эмиле» (1762), что «все полно безумия и противоречий в людских установлениях и учреждениях», он, имея в виду знаменитое сочинение Монтескье, в сущности игнорирующее связь политического строя с особенностями социального положения масс, осуждает то, что «всеобщий дух законов во всех странах выражается в постоянном покровительстве сильному против слабого, имущему против неимущего»¹³⁰.

«Вы полагаетесь на существующий строй общества,— говорит он "сильным мира сего",— не помышляя о том, что этот строй подвержен неизбежным революциям, и что вы не можете ни предвидеть, ни предупредить ту из них, которую смогут увидеть ваши дети. Вельможа делается ничтожным, богач — бедняком, монарх — подданным; разве удары судьбы столь редки, что вы можете рассчитывать избежать их? Мы приближаемся к состоянию кризиса и к веку революций. Кто может вам поручиться за то, чем вы тогда станете? Все то, что создано людьми, они могут и разрушить; неизгладимы лишь те черты, которые запечатлевает природа, а она не создает ни принцев, ни богачей, ни вельмож»¹³¹.

И совершенно новым для молодой демократической мысли был вывод Руссо, гласивший:  «Тот, кто поедает в праздности то, что он сам не зарабо-

¹²⁸ К. Маркс и  Ф.  Энгельс.  Соч., т. 1, ст,р. 441.

¹²⁹ См.  Е. З. Серебрянская.  Об  эволюции мировоззрения Робеспьера.— Сб. «Из истории якобинской диктатуры», Одесса, 1962, стр. 263—316. 130 Русоо.  Эмиль, стр. 257.

¹³¹ Там же, стр. 255—256. Перевод исправлен.

тал,— крадет это, и рантье, которому государство платит за то, что он ничего не делает, в моих глазах ничем не отличается от разбойника, живущего за счет прохожих». В обществе каждый человек должен своим трудом оплачивать свое содержание. «Труд, таким образом, является неизбежной обязанностью человека в общественном состоянии. Всякий праздный гражданин — богатый или бедный, могущественный или слабый — это дармоед» ¹³².

Таким образом, в эгалитаризме выражены не только количественные расхождения с буржуазией в понимании природы собственности (а только это и передает понятие о мелкобуржуазности), но и существенные качественные различия.

Основой для понимания этого может служить данный Марксом в «Капитале» анализ сущности и истории взаимоотношений трех различных форм частной собственности: феодала, основанной на чужом труде, собственности мелкого производителя на средства и условия производства, зиждящейся на личном труде, и собственности буржуазной; первая и третья служат в отличие от второй средством присвоения чужого труда, условием эксплуатации. «Частная собственность, добытая трудом собственника, основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы»¹³³,— писал Маркс.

В нашей литературе вопрос об особенностях единоличной трудовой собственности при феодализме наиболее подробно рассмотрен Б. Ф. Поршневым¹³⁴, который подчеркивает, что сама по себе она не является даже зачатком буржуазной собственности и начинает перерождаться в таковую только тогда, когда в обществе складываются капиталистические производственные отношения. В то же время эта личная трудовая собственность, выражая противоположность интересов крестьян и ремесленников интересам феодалов, будучи, таким образом, антитезой феодальной земельной собственности, становится затем и «противоположной буржуазно-капиталистической собственности»¹³⁵. Вот это последнее обстоятельство мы не учитывали, рассматривая трудовую собственность и ее защиту и идеализацию в эгалитаристских идеях исключительно как проявление мелкобуржуазности в социальных отношениях и в идеологической борьбе.

¹³² Руссо. Эмиль, стр. 257. Выписки с этими мыслями Руссо в тетрадях Сен-Симона см. в статье Ж. Дотри «Чем Сен-Симон и Фурье обязаны Ж.-Ж. Руссо».— В сб. «История социалистических учений». М„ 1964, стр. 199—208.

¹³³ К. Марк с. Капитал, т. 1, гл. XXIV.— Соч., т. 23, стр. 772; см. также письмо К. Маркса В. И. Засулич от 8 марта 1881 г.— Соч., т. 35, стр. 137.

¹³⁴ См. Б. Ф- Поршнев, Феодализм и народные массы. М., 1964, стр. 52—53.

¹³⁵ Там же, стр. 54. Речь идет о периоде кризиса феодальных отношении, предшествующем установлению господства капиталистических отношений.

Защитника личной трудовой собственности мы и видим в Руссо. Качественно его эгалитаризм отделяет его от мыслителей буржуазных тем, что Руссо рассматривает собственность как право, объем пользования которым^* должен регулироваться демократическим государством. В «Общественном договоре» он прослеживает, как «право суверенитета, распространяясь с подданных на занимаемые ими участки земли, становится одновременно вещным и личным» (166). Таким образом право, которое частное лицо имеет на свою землю, должно быть подчинено праву, которым обладает община на все земли, и отдельные владельцы будут поэтому рассматриваться только как «хранители общего достояния»¹³⁶.

Это своеобразное опережение радикально-демократической мыслью действий буржуазных групп, которые победу народа над крупной феодальной собственностью используют в 1793—1794 гг. в эгоистических интересах, концентрируя в своих руках большие земельные площади, вызовет обострение классовой борьбы во французской деревне в дни якобинской диктатуры¹³⁷.

Ибо ведь якобинская конституция 1793 г. (ст. 16) определяла право собственности как право каждого гражданина «пользоваться и располагать по своему усмотрению (a son gre) своим имуществом, своими доходами», а проект Робеспьера, выдержанный в духе «Общественного договора», был им оставлен при себе, без движения.

С наибольшей отчетливостью выражен эгалитаризм социальных взглядов Руссо в его «Проекте конституции для Корсики», где он писал: «...дело не в том, что нужно совершенно уничтожить собственность частных лиц, потому что это невозможно, но в том, чтобы заключить ее в более тесные пределы, дать ей меру, принципы, узду, которая бы ее сдерживала, направляла, ограничивала ее рост и которая бы держала ее всегда в подчинении по отношению к общественному достоянию» (subordonnee au bien public). Эта мысль весьма отчетливо выражает стремление подчинить собственность граждан «общему благу», всячески ограничивая для этого ее «частный» характер. Руссо говорит об этом еще более прямо, заявляя: «Я хочу, чтобы право собственности Государства было сколь возможно большим и сколь возможно незыблемым, а право собственности граждан сколь возможно малым и непрочным». Вот поэтому он, стремясь избежать того, «чтобы собственность заключалась в такого рода вещах, обладание которыми является безраздельным, как это имеет место, например, в отношении звонкой монеты и денежных зна-

¹³⁶  О том, что такого рода позиция еще не выходит за рамки демократического, но частнособственнического   социального  идеала,  свидетельствует  усвоение  ее Робеспьером под влиянием уроков революционной борьбы в 1792—1793 гг.

¹³⁷  См. об этом Н. М.  Лукин.  Избр. соч., т. I. M.,  1963, стр. 230—306  и  Ж.  Л е-февр.  Аграрное движение в эпоху террора  М.— Л., 1936 (в особенности — документальное приложение на стр. 134—203).

ков» (284), рекомендует свести до минимума торговлю, заменять уплату налогов исполнением трудовых повинностей в пользу государства и т. п. Таким образом Руссо именно в этом проекте с наибольшей силой защищает идею мелкой трудовой собственности, стремясь, предотвращая ее рост, предупредить тем самым усугубление неравенства, превращение этой собственности в орудие порабощения одного человека другим. Для этой цели он рекомендует так называемые аграрные законы, под которыми по римской традиции имелось в виду установление максимальных размеров земельного участка, которым может обладать один собственник.

В отличие от других  сторонников   эгалитаризма Руссо  не верит только в одни меры уравнительного характера   и   отнюдь   не   смотрит только  назад,  в  глубину патриархальных   отношений.    «Если  лишь ввести налоги   на   предметы роскоши,— пишет он в том же проекте,— закрыть свои порты для торговли  с заграницей, уничтожить мануфактуры, остановить обращение звонкой монеты, то этим мы только ввергнем народ в леность, нищету, уныние... Мы уничтожим силу богатства, не возрождая силу труда» (288).

Конечный вывод Руссо гласит: «Нужно, чтобы все имели средства к существованию и чтобы никто не обогащался: вот основной принцип процветания нации» (278).

Исходя уже из этих отличительных особенностей позиции Руссо, мы предложили¹³⁸ расчленить понятие об эгалитаризме, выделив в нем два направления.

¹³⁸ См, В. С. Алексеев-Попов. Об идее равенства в идеологической подготовке Великой французской революции.—Одесский университет. Юбилейная научная сессия, посвященная 100-летию О.Г.У. Общественные, исторические и юридические науки. Тезисы докладов  (на укр. языке). Одесса, 1965, стр. 56—60.

В. С. Алексеев-Попов

Первое — дистрибутивный или распределительный эгалитаризм — ограничено требованием раздробления крупной (феодальной) земельной собственности между тружениками, но не выходит за пределы буржуазного понимания природы частной собственности. Представляют его авторы аграрно-уравнительных проектов (например, А. Гудар, по подсчетам которого каждый француз мог бы при осуществлении подобных преобразований получить 3— 4 га земли)¹³⁹.

Второе направление — эгалитаризм критический, главой его и является Руссо. Критическая его направленность проявляется, во-первых, в уже рассмотренных нами требованиях подчинения собственности и собственника народу-суверену, общей воле, и, во-вторых, в том, что мысль Руссо еще более определенно проявляет свою вторую, антибуржуазную сторону в критике избытка, богатства как орудия ограбления и угнетения неимущего труженика. К этому вопросу мы сейчас и перейдем.

Думается, что, оперируя введенным Ф. Энгельсом понятием о существовании с XVI в. «общей противоположности между богатыми тунеядцами и трудящимися бедняками», мы недостаточно конкретно определяем те особенности производственных отношений, которые вызывают эту противоположность к жизни в ходе зарождения и развития элементов капиталистического уклада. Здесь очень важно наблюдение Маркса над тем, что противоположность между отсутствием собственности и собственностью до тех пор не мыслится как противоречие, «пока ее не понимают как противоположность между трудом и капиталом»¹⁴⁰. Только на этой стадии данная противоположность между неимущими и имущими приобретает энергичную, напряженную форму, побуждающую к разрешению заключенного в ней противоречия.

В связи с этим приобретает большое значение верная оценка роли формирующегося в XVIII в. предпролетариата.

В. Марков, признавая, что он еще не мог отчетливо выделиться из среды «санкюлотов», что его сознание выработалось в гораздо меньшей мере, чем мелкой буржуазии, в то же время отмечает большую его фактическую численность, чем это принято считать, поскольку столяр из Сент-Антуанского предместья и зависимый ткач из Лиона были лишь по названию «свободными» ремесленниками. Немногим отличалось и положение многочисленных испольщиков на селе.

И в связи с этим Марков подчеркивает, что «без этого источника (Reservoire) неимущих, живших продажей своей рабочей силы, мастера и лавочники оставались бы промежуточным слоем,  не   способным к  действию»¹⁴¹.

^13Э См. Л. С. Гордон. Некоторые итоги изучения запрещенной литературы эпохи Просвещения.—«Французский ежегодник», 1960. М., 1961, стр. 101—106.

^мо К. М а р к с и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, стр. 585.

¹⁴¹ W. Markov. Revolutionsregievung und Volksbewegung in Frankreich, 1793—1794.— «Wissenschaftliche Annalen», 1957, N 8, S. 509,

В XVIII в. переход этот уже происходил, и горячее сочувствие Руссо к тем, кто во всей своей жизни ощущал его тяжесть, позволило ему одному из первых отразить это явление. Мысль о противоречии интересов работодателей и рабочих уже изредка мелькает в анналах эпохи¹⁴². Так, например, парижские печатники писали в 1725 г. о кознях хозяев против подмастерьев, которые являются «орудием создания их богатств»¹⁴³. Автор одного из памфлетов против предпринимателей заявлял в 1757 г., что не было еще угнетения столь отвратительного, что даже рабы в Алжире не испытывают более жестокого обращения¹⁴⁴.

Из тех направлений, в которых движется мысль Руссо, постигая тенденции, объективно связанные уже с развитием элементов нового буржуазного уклада, мы остановимся на следующих: протест против ускорения накопления богатств в одних руках, констатация взаимосвязи богатства и бедности, разоблачение роли избытка как орудия обогащения за счет труда массы.

Первый из этих моментов был намечен Руссо еще в «Предисловии» к пьесе «Нарцисс» (1752—1753). В статье «О политической экономии» он закрепляет эту мысль, констатируя, что приобретать тем труднее, чем больше потребность в чем-либо и что «труднее заработать первый пистоль, чем второй миллион» (136).

Вторая особенность социального развития впервые заклеймена им в датируемом тоже примерно 1753 г. произведении «О богатствах», осуждаемых Здесь в нравственном, моральном плане именно за то, что никто не может их приобрести, не делая беднее других людей. Поэтому-то план молодого человека — Хризофила, собирающегося ряд лет посвятить накоплению богатств с тем, чтобы затем помогать людям, Руссо сравнивает с действиями такого благотворителя, «который сначала обобрал бы всех своих соседей, чтобы затем иметь удовольствие подавать им милостыню (410). В этом же сочинении Руссо инкриминирует лжемудрецу, хвалителю богатства и хулителю бедности то, что он «взирает без жалости на несчастных бедняков, изнуряемых непрерывной работой и получающих за нее едва лишь кусок черствого черного хлеба, продлевающего их бедственное существование. Он не находит ничего странного в том, что доход распределяется обратно пропорционально труду, и в том, что жестокий и сладострастный бездельник

¹⁴³ В значительной степени мысль эта еще не выделилась тогда из сферы социальной психология, не была зафиксирована в какой-либо литературной форме, тем более еще не имела тогда сколько-нибудь четкой концепнии. В нашей литературе обратилась к изучению этой весьма важной задачи покойная С. А. Лотте, успевшая, однако, проделать лишь большую предварительную работу, частично оставшуюся неизданной; отсюда нами взяты приведенные ниже примеры.

¹⁴³  P. Chauvet. Compagnons imprimeurs et imprimeries clandestmes a Paris sous la regne de Louis XV.— «Reviie d'histoire economique et sociale», t. XXVI, 1940_; N 1.

¹⁴⁴  L. Morin. Essai sur la police des comjmgnies imprimeurs ;пця Гапслеп regime, Lyon, 1898, p. 22.

жиреет на поте миллиона несчастных бедняков, истощенных тяжелым трудом и нуждой (que le profit soit en raison inverse du travail et que le riche se graisse de la sueur d'un million de miserables epuises de fatigue etdebesoin).

В сущности остается еще неясным то место статьи «О политической экономии», в котором Руссо говорит: «Резюмируем в нескольких словах сущность общественного договора людей двух состояний: "Вы во мне нуждаетесь, ибо я богат, а вы бедны; заключим же между собой соглашение: я позволю, чтобы вы имели честь служить у меня при условии, что вы отдадите мне то немногое, что у вас остается, за то, что я возьму на себя труд приказывать вам"» (137).

Может ли возникнуть сомнение в характере социального облика этих двух групп, или, как называет их по традиции Руссо, «состояний» (etats)? Полагаем, что нет. Речь явно идет о производственных отношениях, представляющих собой буржуазный уклад, формирующийся внутри разлагающегося феодального общества. Во всяком случае в этом не сомневался Маркс, когда он, цитируя это место, в знаменитой XXIV главе I тома «Капитала», устанавливающей методы и этапы первоначального накопления, сопроводил содержащуюся в нем прямую речь следующим пояснительным замечанием: «говорит капиталист»¹⁴⁵, а в содержании ее видит требование, предъявляемое будущим хозяином к нанимаемым им на работу пролетаризированным мелким производителям — отдать ему их прялки и ткацкие станки, превращающиеся теперь в средства, обеспечивающие его «командование над прядильщиками в ткачами и высасывание из них неоплаченного труда»¹⁴⁶.

Во всяком случае нам ясно, что звучащее в этой речи работодателя выражение— de me servir — получает теперь новый смысл и говорит не о личном услужении, а о работе по найму.

Рассмотрение данного направления социальной мысли Руссо приводит нас к проблеме связи общественно-политических позиций Просвещения с развитием экономических учений, с формированием начал политической экономии ¹⁴⁷.

Что касается Руссо, то изучение этой столь существенной стороны его воззрений намного уступает и по количеству и объему работ и по их уровню огромной литературе, посвященной его политическому учению ¹⁴⁸.

¹⁴⁵ К. Маркс и Ф. Энгельс.  Соч., т. 23, стр. 756.

¹⁴⁶ Там же.

¹⁴⁷ Первой работой, посвященной этому вопросу, является книга Faure-Soulet. Economie politique et progres au siecle des Lumieres. Paris, 1964.

¹⁴⁸ Ch. Bourthoumieux. Essai sur le fondement philosophique des doctrines economiques. Rousseau contre Quesnay. Paris, 1936; H. S с h о r e r. Sozialokonomische und Steuerpolitische Anschammgen von J.-J. Bousseau.— «Wirtschaftstheorie und Wirlschaftspolitique», Festschrift fiir Alfred Amonn zum 70. Geburtstag Hrsg. von V, Wagner u. B. Marbach. Bern, 1953, S. 39—56; J. Soury. Rousseau—economiste.— «Revue d'histoire economique et sociale», 1965, N 12.

В чем выражались главные и общие особенности буржуазной экономической мысли данной эпохи? Как это убедительно показано Ж. Фор-Суле. такого рода центральное место здесь занимает вера в гармонию интересов в экономических отношениях как между отдельными членами общества, так и между ними и обществом в целом. Богатство немногих якобы «гармонически» дополняет бедность и даже нищету масс, служа для них источником заработка. Рост производства может и должен происходить путем свободного, не регулируемого государством обмена между индивидуумами.

Отбрасывая идеи меркантилизма, буржуазная мысль середины XVIII в. сводит роль денег к функции посредника в этом обмене, в процессе свободной конкуренции. Все течения этой мысли, включая дебютировавшую почти одновременно с Руссо школу физиократов, решительно выступают при этом за экономическое преимущество, превосходство крупной буржуазной собственности над обрекаемой таким образом на разрушение мелкой трудовой собственностью крестьянина и ремесленника.

Идея прогресса у буржуазных идеологов «связана с представлением о росте производства, а собственность рисуется им установлением, способным это обеспечить; ибо в действительности неравенство, которое она в себе содержит, усиливает личную заинтересованность и содействует накоплению капиталов»¹⁴⁹.

Против этой иллюзии и направлено острие мысли Руссо, его критика ранних буржуазных отношений, как об этом свидетельствуют не только его всемирно известные завершенные произведения, но в значительной мере и литературно отделанные, подчас довольно пространные наброски, фрагменты сочинений социально-экономического характера, перевод которых включен в данное издание. Сами по себе они не служили еще предметом специального изучения, образцы которого относятся к числу важных достижений советской текстологии. Не решен еще вопрос о датировке отдельных набросков и о внутренней связи между ними.

Столь авторитетный исследователь, как Р. Дератэ, не склонен усматривать связь¹⁵⁰ между фрагментами, публикуемыми под собирательным наименованием «О счастье общества» (Du bonheur public) и «О чести и о добродетели», и между этими двумя группами фрагментов и опубликованным ранее Воганом обширным наброском, именуемым «Роскошь, коммерция и ремесла»¹⁵¹. Нам же, исходя из особенностей содержания этих набросков, наличие такой связи представляется весьма вероятным. В частности, фрагменты первых двух групп явно объединяет проходящая через них одна общая мысль: возможно,  перед   нами   подготовительные   наброски   к   задуманному   Руссо

¹⁴⁹  Faure-Soulet. Economie politique ..., p. 210.

¹⁵⁰  См. J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. Ill, Paris, 1964, p. 151Я

¹⁵¹  J.-J. Rousseau. Political writings, v. I, p. 341—349.

сочинению «О счастье народа», толчком  к  которому  послужило   обращение к нему в 1762 г. бернского Экономического общества.

В своем ответе Руссо говорил, что из предложенных его вниманию нескольких тем именно на подобной он остановился бы, если бы имел в виду такого рода работу¹⁵². Нам и представляется, что он раньше, чем оставить это намерение, успел зафиксировать свои мысли в ряде набросков.

Интересно, что в век, изобиловавший во Франции утопиями¹⁵³, Руссо подходит в начале 60-х годов к проблеме счастья, одной из магистральных тем общественной мысли¹⁵⁴ в связи с усилением в это время влияния экономической мысли именно в таком плане.

Размышляя над вопросом о том, в чем именно заключается процветание народа и по каким признакам можно узнать, какой из них находился или находится в этом состоянии, Руссо категорически отказывается признать состоятельными с точки зрения интересов большинства народа критерии, выдвигавшиеся буржуазными экономистами, теоретиками меркантилизма, видевшими источник благоденствия нации в увеличении количества звонкой монеты, притекающей в страну вследствие усиленного развития в ней ремесел и внешней торговли. Развитие этих форм хозяйственной активности он готов в крайнем случае признать средствами, ведущими к благополучию, но не самой сущностью процветания (essence de la prosperite), ибо в глазах Руссо никак не может служить доказательством счастья народа то, что он состоит из работников и торговцев (d'ouvriers et de marchands) (436).

Объясняется это тем, что для Руссо решающее значение имеет не количество производимых товаров и не сумма дохода от их продажи, а характер распределения результатов всей экономической деятельности нации, причем он приближается к пониманию связи между неравным, несправедливым характером этого распределения и распределением собственности.

Думается, что самого пристального впимапия заслуживает мысль Руссо о том, что именно излишек в руках богачей дает им возможность отнимать у бедняка необходимое (e'est Ie superflu meme des riches qui Ies met en etat de depouiller le pauvre de son necessaire), ибо в этом положении выражено более глубокое понимание связи богатства одиночек с бедностью массы, чем то, с которым мы встречались ранее.

Таким образом, в то время как буржуазная мысль видит в росте богатств результат неустанного трудолюбия и одаренности собственника (а Кальвин видел в этом признак  того, что он и его деятельность  угодны богу), Руссо

¹⁵²   См. J.-J. Rousse аи. Correspondence generate, t. VII, p. 205.

¹⁵³   См. об этом подробную вводную статью В. Краусса к недавно изданной им весьма ценной   антологии  отрывков  из   такого рода сочинений   (W.  К г a u s s. Die Reiso nach Utopie. Berlin, 1964).

¹⁵⁴  Cm. R. Mauzi. L'idee du bonheur dans la litterature et la pensce francaises аи XVIII siecle, Paris, I960,

один из первых ¹⁵⁵ оценил этот путь как путь преступлений, которые данная организация общества не только позволяет совершать безнаказанно, но еще и всячески за них вознаграждает. Ибо «монополии торговца и лихоимство откупщика именуются полезными талантами и приносят тем, кто занимается этими делами, милость государя и уважение общества», в то время как бедняка, который, чтобы купить себе хлеба, возьмет экю у утопающего в золоте жестокосердного богача, ведут на виселицу (439).

Таким образом, не вследствие прилежания и талантов новых, буржуазных собственников и тем более не в силу «древнего происхождения» и заслуг в защите государства от внешних врагов старых, феодальных собственников, а за счет большинства народа и к ущербу для него (au prejudice du public) «богатство всей нации... образует избыток богатств в руках немногих и... сокровища миллионеров умножают нищету граждан. Ибо при таком неравенстве безмерном и противоестественном (inegalite monstrueuse et forcee) неизбежно получается так, что богачи, утопающие в радостях жизни, поглощают пропитание народа, а ему с трудом продают лишь черствый черный хлеб, по одной крошке за каплю его пота, и притом ценою его порабощения» (et ne lui vend qu'a peine un pain sec et noir au poids de la sueur et an prix de la servitude)  (439).

Однако горькие наблюдения Руссо над парадоксами окружавшей его социальной действительности не увлекли, да и не могли увлечь его на путь, ведущий к задачам и приемам политической экономии. Для этого пе было предпосылок ни субъективного, пи объективного характера.

Да, он один из первых в истории демократической мысли его эпохи заклеймил «противоположность между богатством, которое не трудится, и бедностью, которая трудится, чтобы жить» ^!56, но это обвинение не легло в основу сочинений, относящихся к сфере политической экономии.

Нет, Руссо бессознательно отправлялся от этой группы наблюдений над абсурдностью, «обратной пропорциональностью» социальных отношений для того, чтобы, оставив более глубокий анализ производственных отношений другим мыслителям, самому отдаться критике «мира навыворот» в иных сферах человеческих взаимоотношений.

Мы имеем в виду тот несомненный факт, что именно Руссо принадлежит та огромная заслуга, что он первый заклеймил порочность буржуазных отношений в тех их «производных» явлениях, которые порождают «отчуждение» человеческой личности от самой себя.

То огромное место, которое эта проблема заняла в истории критики капитализма и «самокритики» буржуазной интеллигенции, в наше время обусловило повышенный интерес на Западе к этому аспекту творчества Руссо как мыс-

¹⁵⁵  Он сделал это за несколько лет до Ленге, которого Маркс рассматривает как цример  критики  буржуазно-либерального  взгляда  на  взаимоотношения  рабочего  и работодателя (си. К. Маркс.  Теории прибавочной стоимости, ч, I, стр. 322—328).

¹⁵⁶  К. Марк с.  Теории прибавочной стоимости, ч. I, стр. 284,

лителя и художника слова. При этом совершенно явственно определилось понимание самого этого явления вне всякой связи с конкретными особенностями буржуазного общества и стремление поставить Руссо у истоков такого рода трактовки ^10/.

В то же время марксистская философия и история общественной мысли до недавнего времени уделяли проблеме отчуждения весьма мало внимания, и положение стало изменяться лишь в самые последние годы ¹⁵⁸. При этом вопрос о роли идеи «отчуждения» в мировоззрении Руссо систематически изучается только польским исследователем Б. Бачко¹⁵⁹.

Роль этой идеи у Руссо может быть осознана и верно оценена только на основании того нового, что внес по сравнению с ним, Гегелем и Фейербахом в материалистическое раскрытие исторических, социальных, классовых корней Этого явления Маркс в своих «Экономическо-философских рукописях» 1844 года.

Маркс писал по этому поводу, что в «Феноменологии духа» Гегеля заключалась «скрытая, еще неясная для самой себя» критика; поскольку она «фиксирует отчуждение человека, хотя человек выступает в ней только в виде духа,— постольку в ней заложены в скрытом виде все элементы критики, подготовленные и разработанные часто уже в форме, высоко поднимающейся над гегелевской точкой зрения» ¹⁶⁰.

Многое в этой оценке проливает свет на характер и значение идеи отчуждения у Руссо.

Субъективно в них стоят особняком его глубокие критические суждения о характере отношений тунеядцев-богачей и трудящихся на них бедняков и осуждение того «ненормального» положения человеческой личности, которое, как это показал Маркс, в действительности обусловлено именно уродливым характером труда при капитализме. Ибо в этих условиях «деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя»¹⁶¹. В процессе труда рабочий чувствует себя «оторванным от самого себя»¹⁶². Отчужденный труд отчуждает от человека его человеческую сущность¹⁶³.

¹⁵⁷ Особенно отчетливо такого рода тенденция проявляется у авторов, склонных видеть в Руссо родоначальника современного экзистенциализма.

¹⁵⁸ См. Роже Гароди. Марксистский гуманизм. М., 1959, стр. 35—108; В. М. Ситников. Проблема «отчуждения» в буржуазной философии и фальсификаторы марксизма. М., 1962; Т. И. О й з е р м а н. Проблема отчуждения и буржуазная легенда о марксизме. М., 1965; В. А. Кравченко. Проблема отчуждения и социальное развитие личности.— Автореферат кандидатской диссертации. Одесса,  1967.

¹⁵⁹  Им был опубликован на эту тему ряд статей, в том числе одна и на .русском языке, в настоящее время обобщенных в ценной, хотя отчасти и спорной монографин (В. В a s z k о). Housseau: samotnosc i wspolnota. Warszawa, 1964).

¹⁶⁰  К. М а р к с  и  Ф. Э н г е л ь с. Из ранних произведений, стр. 626.

¹⁶¹  Там же, стр. 563.

¹⁶²  Там же.

¹⁶³  См, там же, стр. 567,

Маркс увидел именно в этом основу всех других, производных форм неравенства, угнетения, ущемления личности в буржуазном обществе, поскольку «...вся кабала человечества заключается в отношении рабочего к производству и все кабальные отношения суть лишь видоизменения и следствия этого отношения»¹⁶⁴.

Руссо же по причинам и объективного и субъективного характера не смог связать два направления своей критики. Ибо, во-первых, он жил в эпоху, когда буржуазные отношения еще далеко не приобрели необходимые для Этого преобладающее значение, степень распространенности. И, во-вторых, даже наблюдая в поведении личности черты, явно порожденные экономикой капитализма, он, отдавая дань идеализму, видел в этом проявление импульсов психологического характера.

Парадоксальность социального бытия и «мира, вывернутого наизнанку», как его назовет Фурье, Руссо воспринимал как антитезу человека в естественном состоянии и в уклонившемся от своей цели (общее благо) состояния общественного, как антитезу «человека» и «гражданина».

Дикарь выше всего ценит покой, «гражданина» же терзают душевные муки, бурные страсти; бедняки обременены чрезмерными трудами, а богачи предаются еще более опасной неге, что заставляет одних умирать от нужды, а других от избытка.

В литературе о Руссо далеко не достаточно еще учтено воздействие на его творчество Монтеня, призывавшего взглянуть на людей, которым «свойственно вечно гореть и вмешиваться во все на свете», которые «суются во все, что им сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполнены тревоги и возбуждения»¹⁶⁵. Но если у Монтеня преобладает подход индивидуально-психологический, то у Руссо он становится социально-психологическим. Член гражданского общества в отличие от изображенного Монтенем индивидуума, который ищет себе занятий лишь для того, чтобы себя занять¹⁶⁶, по словам Руссо, обречен на вечные хлопоты поисками источников существования. Ибо он «всегда деятельный, работающий в ноте лица, беспрестанно терзает самого себя, стремясь найти занятия еще более многотрудные; он работает до самой смерти; он даже идет на смерть, чтобы иметь возможность жить... Он заискивает перед знатными, которых ненавидит, и перед богачами, которых презирает» (96—97).

Но антитеза этим не исчерпывается. Дикарь ценит покой и свободу, поскольку они приносят ему абсолютное наслаждение, не зависящее от мнения других дикарей. Высшие же ценности гражданина являются в его глазах таковыми, доскольку они обладают, определяя это термином нашей эпохи,—

¹⁶⁴  К. Маркс  и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, стр. 570.

¹⁶⁵  М.  М о н т е н ь.  Опыты. Книга третья. М.— Л., 1960, стр. 282.

¹⁶⁶ См. там же.

«знаковой природой»¹⁶⁷, т. е. представляют собой не натуральную, «потребительскую» ценность, а сугубо относительную, условную. «Я доказал бы, наконец,— говорит Руссо,— что если горсть людей могущественных и богатых находится на вершине величия и счастья, тогда как толпа пресмыкается в безвестности и нищете, то это происходит оттого, что первые ценят блага, которыми они пользуются, лишь постольку, поскольку другие этих благ лишены, и, оставаясь в том же положении, они перестали бы быть счастливыми, если бы народ перестал быть несчастным» (94).

Так, например, истинную причину погони людей за богатствами он видит в их тщеславии, в страсти отличаться, выделяться из массы, в ненасытном честолюбии.

Диктуемая эгоизмом, алчностью и честолюбием погоня за богатством обусловливает беспрестанные столкновения людских интересов. «Если скажут мне: общество так устроено, что каждому человеку выгодно служить другим, я отвечу, что это было бы очень хорошо, если бы ему не было еще более выгодно вредить им». Дело в том, что «вред, приносимый ближнему, всегда приносит больше дохода, чем услуги». Вопрос, следовательно, только в том, чтобы обеспечить себе безнаказанность: могущественные пускают для этого в ход силу, а слабые прибегают к хитрости.

В наиболее развернутом виде разоблачение борьбы частных интересов в окружающем обществе дано Руссо в обширном девятом примечании к «Рассуждению о неравенстве».

И далее предвосхищая общий ход наблюдений и рассуждении Фурье, заклеймившего «мир навыворот»¹⁶⁸, предвосхищая даже отдельные частности его критики, Руссо рисует картину общества, в котором каждый «видит свою выгоду в несчастии другого», где мы «извлекаем пользу из невзгод наших ближних и проигрыш одного почти всегда становится причиною благополучия другого».

Концепция «отчуждения» в значительной мере и рождена поисками ответа на вопрос о том, что порождает эту жестокую и слепую борьбу частных интересов.

Что же происходит в глубине души человека, вступившего в общественное состояние? Прежде всего Руссо клеймит рост потребностей и страстей, обусловливающих стремление человека «расширяться», поставить на службу своим запросам судьбу других людей, что ведет к быстрому росту «зависимости всех от всех». Человеку в обществе «нужно сначала позаботиться о

¹⁶⁷ Мысль эта была высказана Ю. М. Лотманом.

¹⁶⁸ Фурье писал, что «всякий трудящийся находится в состоянии войны с массой и неблагожелателен к ней в силу личного интереса». (Ш. Фурье. Новый хозяйственный и социетарный мир.— Избр. соч., т. III. M., 1954). См. об этом В. С. Алексеев-Попов. Социальная критика у Ж.-Ж. Руссо и великие утописты.— В сб. «История социалистических учений». М., 1964, стр. 209—229.

том, что необходимо, потом об избытке. Затем приходят наслаждения, за ними огромные богатства, появляются подданные, затем рабы и нет у него ни минуты передышки». При этом, чем менее естественны и настоятельны потребности, тем более разгораются страсти.

Становясь рабом своих искусственных потребностей, человек теряет независимость и свободу в самых различных ее формах — свободу гражданскую, свободу личного суждения, мнения, ибо «как только приходится смотреть чужими глазами, так приходится и хотеть чужою волею»¹⁶⁹.

Лежащий глубоко в социальных отношениях, источник этого взрыва протеста у Руссо против «искусственных» потребностей вскрыл Маркс в 1844 г., говоря, что «в рамках частной собственности... каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы... поставить его в новую зависимость»¹⁷⁰. Вот почему каждый новый продукт представляет собой новую возможность взаимного обмана и взаимного ограбления.

Люди — жертвы искусственно созданных потребностей,— делает Маркс вывод, подтверждающий глубокую  проницательность Руссо в этом вопросе.

Наиболее отчетливым выражением идеи отчуждения у Руссо с присущими ей ударениями и оттенками является констатация им того факта, «что человек, привыкший жить в обществе, всегда живет как бы вне себя (hors de lui meme), а в мнении других и, так сказать, из одного только их мнения он получает ощущение собственного своего существования» (97).

Формулировка эта приводит нас далее к важнейшему моменту в концепции отчуждения у Руссо, говорящему о двойственности, двуплановости жизни человека в современном ему обществе. Полная зависимость человека от мнения о нем других людей «лишает его устойчивой морали, все сводит к одной лишь видимости — все в людях становится притворным и наигранным, честь, дружба, даже добродетель».

В обществе, где каждый думает только о себе, один человек должен заинтересовать в своей судьбе, в своем успехе другого, заставить его находить действительную или кажущуюся выгоду в том, чтобы действовать в его пользу. А это делает его «лукавым и изворотливым с одними, непреклонным и жестоким с другими и приводит его к необходимости обманывать всех тех, в ком он нуждается, если он не может их заставить себя бояться» (81).

Преодолевая присущий стилю мышления XVIII в. метод рассмотрения отдельных индивидов — и в социологии, и в политической экономии («робинзонады»), и в искусстве,— Руссо одним из первых раскрывает взаимосвязи личности с обществом, ставя деградацию первой в прямую зависимость от порочности организации второго, «Невозможная вещь, чтобы человек, распространяющий себя непрерывно на целое общество  и  занятый  все   время

¹⁶⁹   Ж.-Ж. Руссо. Эмиль. М., 1896, стр. 75.

¹⁷⁰   К.  Маркс  и  Ф. Энгельс. Из ранних произведений, стр. 599.

подделкой самого себя в отношениях с другими людьми, не начинал понемногу лгать и в отношениях с самим собой»¹⁷¹.

«Перемещение» личности человека из его «я» во внешний мир, превращение ее в наименее значительную часть нас самих, превращение его в игралище страстей, влекущих его к иллюзорным целям, как бы раздробляет эту личность, оставляя от нее одни осколки.

Глубоко прав Ю. М. Лотман, подчеркивая, что «проблема человека-дроби — одна из основных в системе Просвещения — очень существенна и для его частной руссоистской подсистемы», усиленно разрабатывающей антитезу «целостное — раздробленное»¹⁷².

Призыв Руссо сделать человека «целостным» мог быть услышан и претворен в жизнь только научным социализмом.

Уже на первой стадии развития, в своем грубом виде, коммунизм, по словам Маркса, «мыслит себя как реинтеграцию или возвращение человека к самому себе, как уничтожение человеческого самоотчуждения»¹⁷³. Но приближается он к этой цели только на следующей, более высокой стадии, когда выступает как упразднение частной собственности — этого самоотчуждевия человека — и в силу этого, как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека, а потому как полное «...возвращение человека к самому себе, как человеку общественному, т. е. человечному»¹⁷⁴.

Мы знаем, что, осудив частную собственность в «Рассуждении о неравенстве», Руссо не удержался на этой высоте социальной критики. Поэтому он и не видел путей преодоления самоотчуждения человека, и разоблачение его полно и гнева, и горечи, и отчаяния, которому суждено было конец его жизни отравить сознанием трагического одиночества («Диалоги», «Прогулки одинокого мечтателя»).

Два мотива определяют этот особый трагизм. Первый — это мысль о человеке, «погруженном в противоречия с самим собой»¹⁷⁵, и второй — образ человека «одинокого в толпе»¹⁷⁶. А таким особенно остро чувствует себя, конечно, тот, кто, подобно Руссо, видит все «безумие людских установлений». Отсюда предрасположенность к уходу в самого себя, к самоизоляции, связанная с душевными заболеваниями зрелых лет, осложнявшаяся мучительными конфликтами с недавними друзьями — энциклопедистами, ставшими затем его врагами во главе с Вольтером, и преследованиями со стороны правящих групп Франции и Швейцарии, обрекших его на скитания, полные оскорблений, угроз и преследований.

¹⁷¹  J.-J. Rousseau. Mon portrait.-—«Oeuvres completes», t. I. Paris, 1959, p. H21.

¹⁷²   См. сб. «Эпоха Просвещения», под ред. академика М. II. Алексеева. Л., 1967, стр. 213.

¹⁷³   К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, стр. 588.

¹⁷⁴  Там же.

¹⁷⁵  Ж.-Ж. Руссо. Эмиль, стр. 74.

¹⁷⁶  Ж.-Ж.  Руссо. Новая Элоиза.— Избр. соч., т. II, стр. 274.                              ,             ,

Широкая известность общих очертаний политического учения Руссо делает излишним сколько-нибудь подробный пересказ его основных положений, особенно в непосредственной близости к самим текстам соответствующих его сочинений.

Ограничимся поэтому, в дополнение к уже сказанному выше, рассмотрением главных, несущих конструкций этого учения и их социального содержания и направления.

Сын своего века, Руссо смотрел на общества одновремено и сквозь призму представлений о механических силах, и о нелостности живого организма. Первым он в значительной мере уподоблял борьбу частных и общего интересов. Стоя на защите второго, он, как мы знаем, провозгласил выдержанное в духе новой, гражданственной и патриотической этики определение добродетели как «соответствия воли отдельного человека общей воле».

В обмене мыслями с Дидро и в его статье «Естественное право» Руссо нашел понятие об общей воле, которому суждено было занять центральное место в его политическом учении.

Дидро дал определение этого понятия нормативное, далеко не свободное от черт метафизичности, но в то же время отмеченное печатью демократической, гражданственной этики. Следует признать огромной заслугой Дидро то, что именно он, провозгласив общую волю, направленную на достижение общего блага, благодетельной, свободной от заблуждений, просвещающей человека относительно природы его мыслей и желаний, объявил ее основой новой антиэгоистической, гражданственной добродетели. Ибо добродетельным, великим, возвышенным будет только то, что задумано людьми в их общих интересах; упустить это из виду, значит дать поколебаться понятиям о добре и справедливости¹⁷⁷.

В этих строках зерно общественно-политической философии автора «Общественного договора», и в этом отношении якобинцев следует признать учениками не только Руссо, но и Дидро.

Но дело в том, что, возвысившись до этого замечательного, по сути революционного определения, Дидро проявил свойственную ему крайнюю умеренность тактики.

Отвечая на вопрос о том, где же хранилище общей воли, он указал не только на принципы писаного права всех народов, что было явно ошибочно, но заявил, с явной оглядкой на правителей, что силу и непогрешимость этой общей воли якобы соединяет, воплощает в себе частная воля смертных венценосцев¹⁷⁸, т. е., практически, Дидро обесценил выдвинутую им смелую идею, пытаясь приспособить ее к концепции «просвещенного абсолютизма».

¹⁷⁷  Дидро. Соч., т. VII. М., 1947, стр. 259.

¹⁷⁸  Там же, стр. 260.

Руссо подхватил идею Дидро об общей воле и, освободив ее от этих оговорок, поднял высоко над головами народов, стонавших от бесправия, от гнета венценосцев.

Уже в статье «О политической экономии» Руссо, вступив в горячую полемику с Дидро, заявил, что правители не только «от природы» не заинтересованы в счастье частных лиц, но, напротив, часто даже ищут свою выгоду в их бедах.

В то же время Руссо присоединился к пониманию Дидро общей воли как источника законов, как мерила справедливости, видя в ней главный принцип правления, основанного на законах или народного, т. е. такого, которое имеет своей целью благо народа и состоит в том, чтобы следовать общей воле.

Теперь Руссо, в отличие от наиболее последовательных буржуазных радикалов, которые отстаивали требование всеобщего избирательного права, оставляя в стороне социальное неравенство, отнюдь не отождествляет понятие об общей воле с результатами голосования при сохранении этого неравенства (позже он назовет это «волей всех»). Несовпадение этих понятий объясняется тем, что «всякое политическое общество состоит из меньших обществ различного рода, из которых каждое имеет свои интересы и свои "правила"». Кроме того, что существуют такого рода «частные ассоциации», оформленные и признанные государством, «все частные лица, которых объединяет тот или. иной частный интерес, образуют такое же число постоянных или недолговечных сообществ».

Главную цель демократического государства Руссо и видит в том, чтобы разъяснить каждому гражданину, что при решении того или иного вопроса он должен видеть свой наибольший личный интерес в том, что нужно и полезно для большинства.

Так рождается новое, пронизанное гражданской, патриотической этикой определение добродетели как «соответствия воли отдельного человека общей воле», т. е. объективному интересу большинства.

Понятие о патриотизме приобретает социальное и демократическое содержание. Закрепляя сказанное в «Рассуждении о неравенстве», Руссо в статье «О политической экономии» обвиняет существующую организацию общества в том, что она блюдет только интересы имущих, «весьма усердно защищает огромные владения богача и едва позволяет несчастному бедняку пользоваться хижиной, которую он построил своими руками. «Все выгоды общества,— спрашивает Руссо тех, кто прославлял блага общественного состояния,— разве они не для могущественных и богатых?». Ведь что касается бедняка, то «чем больше обязано ему человечество, тем в большем отказывает ему общество» (136).

Как же может испытывать привязанность к своей родине угнетаемая масса, для которой вообще выход из естественного состояния, где она имела хо-

тя бы право самообороны, принес одни бедствия? Ведь слово отечество может иметь для нее только отвратительный или смешной смысл. «Пусть же родина покажет себя общей матерью граждан; пусть выгоды, коими пользуются они в своей отчизне, сделают ее для них дорогою».

Внося демократическое, социальное начало в понятие о патриотизме, Руссо в тоже время являлся врагом грабительских, кровавых войн, поборником мира и превращения народов в единую, дружную семью, члены которой сбросили с себя всяческий гнет. Именно это новое содержание он внес в древнюю мечту человечества о вечном мире, как это показывает публикуемое выше его суждение о сочинении на эту тему аббата Сен-Пьера.

Нам близка и глубоко созвучна та высокая оценка, которую дает Руссо идее вечного мира, видя в ней мысль наиболее достойную подлинного гуманиста.

С каждым годом сознательнее и сознательнее выступая в качестве защитника прав бедняка, Руссо видит самое трудное в правлении — это умение защитить бедняка от тирании богача, ведь без этого не может действовать сколько-нибудь эффективно система политической демократии, ибо «только в отношении людей со средним достатком законы действуют со всей своей силой: они в равной мере бессильны и против сокровищ богача и против нищеты бедняка: первый их обходит, второй — от них ускользает; один рвет паутину, а другой — сквозь нее проходит» (124—125).

Утверждая: «Родина не может существовать без свободы, свобода без добродетели, добродетель без граждан» (125), Руссо, оставаясь еще под определенным влиянием просветительской концепции эволюции и особенностей «политического рассудка», в этой статье придает чуть ли не решающее значение в достижении общего благополучия именно воспитанию граждан в соответствующем духе силами «народного» правления.

Под общей волей Руссо понимал объективный интерес подавляющего большинства народа. Такого рода постановка вопроса была мыслима в условиях классовой «нерасчлененности» общества перед буржуазной революцией вследствие отсутствия глубокой социальной дифференциации на отдельные четко очерченные классы, вследствие близости миллионов мелких собственников-тружеников к еще большей массе тружеников — мелких собственников (крестьянство, ремесленники).

Но идея эта была не только мыслима, она была необходима как мировоззренческое, теоретическое, а затем программно-политическое выражение единства всех названных сил и низших слоев буржуазии в борьбе против общих противников, из которых врагом № 1 являлся феодально-абсолютистский строй, врагом № 2 — крупная либеральная, конституционно-монархическая буржуазия — противник ограничения свободы накопления, «избытка», свободы приращения собственности.

Демократизм политической теории Руссо обычно ассоциируется у нас с учением о народном суверенитете, душой и движущей силой этой теории является именно концепция общей воли и борьба за ее всевластие средствами и силами народа — суверена.

Пусть даже будут нравы современные критики того метода, при помощи которого Руссо конструировал это понятие и связывал его с остальными элементами своей теории. Пусть будет, например, прав С. Гоффман, утверждающий, что «общая воля» у Руссо зиждется на нескольких постулатах, взятых a priori. Фактически для этого критика важно не это, а то, что в его глазах определяет «фиктивность»¹⁷⁹ самого понятия, т. е. невозможность близости

¹⁷⁹ S. Hoffmann. Du «Contrat social», ou le mirage de la volonte generate. — ^ЙР/Ч? bternationale d'histoire politique et constitutionnelle», nouvelle serie. Paris 1954, N 16, p. 306.

единства интересов большинства в главном, в решающем, делающая якобы всю политическую теорию Руссо бесплодной, иллюзорной, ничем не могущей облегчить борьбу людей.

В «Общественном договоре» Руссо так определяет задачу, которую он ставит перед собой: «Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде» (160).

Эту-то проблему и разрешает общественный договор. Статьи его, если их верно понимать, сводятся к одной единственной: «Полное отчуждение каждого из членов ассоциации со всеми его правами в пользу всей общины», ибо только при этом условии все оказываются в равном положении.

Демократическую трактовку Руссо далеко не новой в его время¹⁸⁰ идеи общественного договора выделяет примат общего над частным: «Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого» (161).

Акт ассоциации создает  условное коллективное  целое, personne morale, состоящее из стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это и есть Политической организм, и вместе с тем суверен.

«...Одна только общая воля может управлять силами государства в соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо,— провозглашает Руссо.—Ибо, если противоположность частных интересов сделала необходимым установление обществ, то именно согласие этих интересов сделало сие возможным. Общественную связь образует как раз то, что есть общего в этих различных интересах, и не будь такого пункта, в котором согласны все интересы, никакое общество не могло бы существовать. Итак, обществом должно править, руководясь единственно этим общим интересом» (167—168).

Суверенитет народа — это есть осуществление общей воли, которая всегда стремится к равенству, в то время как частная воля отдельного человека стремится к преимуществам. Суверенитет неделим, неотчуждаем, непредставляем.

Общая воля всегда определенна и всегда направлена к пользе общества.

Весьма существенно различие, проводимое Руссо между общей волей и волей всех. Первая блюдет только общие интересы граждан, вторая — интересы частные и представляет собой не что иное, как сумму изъявления воли частных лиц (170).

Гегель видел в этом различие между общим и истинно всеобщим и находил, что оно «прекрасно выражено  в  знаменитом   Contrat social Руссо: там

¹⁸⁰ См. капитальное исследование R. D era the. Rousseau et la science politique de son temps. Paris, 1950.

говорится, что законы государства непременно должны иметь своим источником всеобщую волю (volonte generale), но они вовсе не обязательно должны быть потому волей всех (volonte de tous)»¹⁸¹, под которой следует понимать результаты голосования в условиях имущественного неравенства граждан, среди которых «в ущерб основной ассоциации образуются те или иные фракции и частичные ассоциации».

Руссо не разъяснил, что именно он понимал под этими частичными или частными ассоциациями. Мы вправе предположить, что, с одной стороны, он мог иметь в виду пережитки различного рода феодальных корпораций (нехи, гильдии и т. п.), а с другой — деятельность тесно сплоченных групп представителей новой «аристократии богатств», т. е. буржуазии.

Как решает Руссо вопрос о путях установления господства демократии, общей воли?

Сделав, еще в 1756 г., вывод о том, что «полезное для всего общества почти никогда не осуществляется иначе, как силой, ибо частные интересы почти всегда этому противятся» (150), Руссо не забыл его и доказал это ходом своей мысли в «Общественном договоре», где читатель приходит к пониманию того, что путем перехода от господства знатных и богатых к государству «общей воли», «общего блага» («общественного спасения») может быть только система фактического всевластия народа, осуществляемого при помощи насилия, в форме демократической диктатуры. Здесь читаем: «Пока народ принужден повиноваться и повинуется, он поступает хорошо; но если народ, как только получает возможность сбросить с себя ярмо, сбрасывает его, то он поступает еще лучше».

И все же, несмотря на определенность этих выводов, Руссо никогда не мог преодолеть двойственности своего отношения к революции. С одной стороны, с каждым новым годом своей жизни и с каждым новым шагом в развитии своего творчества он все более и более отчетливо видел ее неизбежность, более того, ощущал ее приближение, и объективно своими социально-политическими сочинениями активно готовил умы к этой революции. С другой стороны, его страшила перспектива насильственной ломки старых порядков, последствия которой, как ему позже казалось, могут оказаться лекарством, что горше самой болезни.

Граждане «всегда хотят собственного блага, но не всегда его ясно видят. Подкупить народ нельзя, но его можно обмануть». «Исправьте мнения людей и нравы их сами собой сделаются чище»,— читаем мы в четвертой книге «Общественного договора». Если гражданин в своем суждении, заблуждаясь,  готов поддерживать  решение,  идущее во  вред  общему делу, то  его

¹⁸¹ Гегель. Энциклопедия   философских   наук. Часть   первая.   Логика.  М.— Л., 1930, стр. 269.

вправе удержать от этого шага. Это значит,   что  его   заставят быть  свободным».

Имея в виду этот ход мысли Руссо, Д. Берти весьма удачно для условий XVIII в. назвал такую идею мыслью о «воспитательной диктатуре» ¹⁸².

Главу IV четвертой книги «Общественного договора» — «О диктатуре» — Руссо посвящает рассмотрению особых условий, переживаемых государством во время кризиса, когда возникают случаи, не предвиденные законодателем, и обстоятельства требуют экстренных цешений, а существующие законы не могут примениться к событиям. Но закон есть выражение общей воли, в подобных же случаях она очевидна, поскольку «первое желание народа состоит в том, чтобы государство не погибло», т. е. речь идет о спасении отечества.

На основании опыта древнего Рима Руссо полагает, что в такого рода исключительных обстоятельствах опасность может быть устранена двумя способами: либо управление сосредоточивают в руках одного или двух членов правительства, не расширяя его компетенцию в целом; если этого недостаточно, то «назначают высшего правителя, который заставляет умолкнуть все законы и на некоторое время прекращает действие верховной власти. Магистрат, заставляющий ее умолкнуть, не может заставить ее говорить. Он может творить все, исключая законы». Прообраз второго пути Руссо видит в назначении в Риме диктатора в час чрезвычайной внутренней или внешней опасности для государства.

В литературе о Руссо рассматривают проблему диктатуры обычно только в рамках непосредственно посвященной ей главы «Общественного договора». Это, однако, несправедливо. Ибо, во-первых, когда Руссо выдвинул в статье «О политической экономии», еще в 1755 г., положение о примате в идеальном государстве общего интереса по отношению к интересам частным, сформулировав попятие о добродетели в духе гражданственном и патриотическом, определив ее как подчинение интересов личности интересам общества, он этим уже пролагал путь, приведший его впоследствии к признанию необходимости и правоспособности диктатуры. Вторым важнейшим этапом на этом пути был вывод в «Суждении о вечном мире» о том, что все полезное для всего общества (public) почти всегда осуществляется только при помощи силы, единственно способной сломить сопротивление эгоистических «своекорыстных» частных интересов.

Поэтому Е. Н. Петров с полным основанием утверждал, что «идея диктатуры была присуща демократической теории Руссо», что в «Общественном договоре»  было дано  «сочетание идей демократии и диктатуры: диктатура

¹⁸² Д. Берти. Демократы и социалисты в Италии в период Рисорджнменто, М., 1965, стр.282.

может быть необходима для спасения демократия и служить для ее укреплениия»¹⁸³.

Хотя Робеспьер в своей знаменитой речи «О принципах революционных методов управления»¹⁸⁴ 25 декабря 1793 г. и говорил, что «теория революционных методов управления столь же нова, как и революция, породившая ее», что «ее нечего искать в трудах политических писателей, не предвидевших эту революцию», но совершенно несомненно, что вся система аргументации в пользу необходимости и главное правомерности революционных методов управления, зиждущихся «на самом священном из всех законов — на благе народа, на самых неопровержимых правах, на необходимости», сложилась в школе демократической, гражданственной и патриотической этики Руссо и непосредственно восходит к построению и выводам главы «О диктатуре» из четвертой книги «Общественного договора»¹⁸⁵.

Велика, следовательно, заслуга Руссо, вся школа мысли которого воспитывала в поколениях будущих бойцов революции «мужество противозаконности». Но не менее велика проницательность автора «Общественного договора», предупреждавшего об обоюдоостром характере грозного оружия диктатуры, вследствие чего «никогда не следует приостанавливать священную силу законов, если дело не идет о спасении отечества». При этом Руссо настаивал на том, чтобы продолжительность периода диктатуры была ограничена весьма кратким сроком, который ни в коем случае не может быть продлен, «и, раз настоятельная необходимость миновала, диктатура делается тиранической или бесполезной» (245).

Этот вывод предвосхищал положение дел во Франции летом 1794 г., когда, как писал Энгельс, вследствие победы войск Республики при Флерюсе 24 июня 1794 г., террор стал не нужен и сохранялся Робеспьером только в качестве средства «удержать власть в своих руках» ¹⁸⁶.

¹⁸³  Е.   Н.   Петров.   Политические    идеи    Руссо    и    французская     революция 1789—1794 гг.—«Ученые записки  ЛГУ»,  т. 52. Серия  историч.  наук.   Вып. 6. 1940, стр. 82.

¹⁸⁴  См. М. Робеспьер. Избр. произв., т. III. M., 1965, стр. 90—98. Принятый перевод понятия gouvernement revolutionnaire в названии этой  речи и в ряде ее мест как «революционное правительство» нам представляется ошибочным. Робеспьер противопоставляет революционный метод  управления, т. е. революционную  диктатуру конституционному методу управления. Существование двух значений термина gouvernement в политической лексике якобинцев, как и у Руссо, не учитывается нашими переводчиками.

¹⁸⁶ Более подробно основные линии восприятия и развития идейного наследства Руссо в период Великой французской революции были показаны в докладах В. М. Далина и автора этих строк на конференции в Одесском гос. университете, посвященной 250-летию со дня рождения Ж.-.Ж. Руссо (см. В. М. Д а л и н. Гракх Бабеф. М., 1963. по указателю имен, и «Тезисы докладов» этой конференции. Одесса, 1962, стр. 14—28).

¹⁸⁸ К. Маркс  и  Ф.  Энгельс,  Избр. письма, 1953, стр. 413,

Но никоим образом не следует «спрямлять» мысль Руссо о диктатуре и освобождать ее от свойственных ему противоречий.

Поставив в центр своих размышлений проблему взаимоотношений личности и общества, подданного и государства, человека и гражданина, Руссо не мог в то же время в своем понимании диктатуры естественно возвыситься до всех тех выводов, которые были извлечены из наследия его мысли участниками революции на основании уроков ее опыта. Прийдя к пониманию неизбежности в исключительных обстоятельствах насилия в виде диктатуры во имя общественного блага, Руссо не в состоянии был признать необходимость такого рода проявления этого насилия, как революционный террор.

По сути эту проблему он рассматривал более подробно только в 1753 г. в статье «О политической экономии», где он, исходя из нерасторжимого единства государства, как живого организма, с каждым его членом, считал невозможным согласие общей воли на то, «чтобы один член Государства... ранил или уничтожил другого, за исключением того случая, когда такой человек в здравом уме тычет пальцами ему прямо в глаза» (122). Здесь Руссо-гуманист, враг всякой деспотии и произвола отстаивает тезис о связи безопасности частных лиц с самим существованием общественной конфедерации, общественного состояния, которые фактически распадутся, если в государстве «погиб один-единственный гражданин, которого можно было спасти», «если несправедливо содержали в тюрьме хотя бы одного гражданина, или если был проигран хоть один судебный процесс вследствие явного нет>аво-судия» (123).

«Разве благо одного гражданина — это в меньшей степени общее дело, чем благоденствие всего Государства? — вопрошал Руссо.— Если нам скажут, что справедливо, чтобы один погиб ради всех, я восхищусь таким изречением в устах достойного и добродетельного патриота, который обрекает себя на смерть добровольно и подчиняясь долгу ради спасения своей страны. Но если под этим понимают, что Правительству дозволено принести в жертву невинного ради безопасности многих, то я нахожу, что этот принцип — один из самых отвратительных, какие когда-либо изобретала тирания, самый ложный из всех, какие можно выдвинуть... наиболее открыто противоречащий основным законам общества».

В статье «О политической экономии» Руссо писал: «Мысленно отторгните от народа одного индивидуума за другим, а затем заставьте сторонников этого принципа получше объяснить, что они понимают под Организмом Государства, и вы увидите, что, в конце концов, они сведут Государство к небольшому числу людей, которые не суть народ, но служители народа, и которые, обязавшись особою клятвою погибнуть самим ради его безопасности, пытаются этим доказать, что он должен погибнуть во имя их безопасности» (123). И в этом противоборстве двух мыслей, двух аспектов понимания Руссо свободы — одно из величайших проявлений диалектичности его мировоззрения.

Он борец за суверенитет народа, за решающую роль общей воли, интересов большинства в организации, во всей жизни общества, и несмотря на все свои колебания он возвышается до понимания неизбежности революции и демократической диктатуры. И в то же время Руссо мудрый защитник прав личности, ее своеобразного суверенитета от возможного произвола со стороны диктатуры, теряющей свой демократический характер.

Найти выход из этого противоречия Руссо не мог. В период высшего подъема Великой французской революции, в дни наиболее тесного единепия якобинцев с народом они видели этот выход и смело шли по этому пути. «Революционное правление — это деспотизм свободы против тирании»,— говорил Робеспьер. «Нет свободы для врагов свободы»,— так сформулировал этот принцип Сен-Жюст.

Таковы ведущие идеи социальных и политических сочинений Жан-Жака Руссо, имеющие ключевое значение во всей системе его мировоззрения.

Руссо не ушел от нас. Его мысль, не стареющая благодаря своей диалектической хватке и материалистическим прозрениям, сопровождала и сопровождает повсюду борцов за свободу народов, за свободу и счастье человека.

РУССО И РУССКАЯ КУЛЬТУРА XVIII — начала XIX века

Среди зарубежных мыслителей и писателей, чье творчество особенно глубоко повлияло на развитие русской литературы и общественной мысли, всей русской культуры, имя Жан-Жака Руссо должно быть названо в первую очередь. Действительно, трудно назвать иностранного писателя, влияние которого на русского читателя было бы таким глубоким и таким длительным. Можно с полным основанием утверждать, что интерес к Руссо в России возник еще до того, как его имя приобрело во Франции громкую популярность, и оставался живым и активным в годы, когда на Западе творчество его привлекало уже главным образом историков литературы и общественной мысли, В середине XVIII в. Сумароков жаловался на популярность сочинений Руссо среди русской молодежи: «Они в беседах только во время ветра бывают, а в тихое время читают они книгу Жака Руссо [...] об алмазном веке, в котором люди крайним невежеством украшались»¹.

А в 1901 г. Л. Толстой назвал Руссо в числе своих ближайших литературных предшественников. «Прежде всего я обязан двоим — Руссо и Стендалю. Руссо не отдавали должного; не ценили благородства его мыслей, порицали его на все лады. Я прочел всего Руссо, да, все двадцать томов, включая "Музыкальный словарь". Я не только восхищался им;  я боготворил его:

¹ Л. П.  Сумароков. Полн. собр. всех соч., т. X. Изд. 2. М., 1787, стр. 128.

в пятнадцать лет я носил на груди медальон с его портретом как образок. Многое из написанного им я храню в сердце, мне кажется, что это написал я сам» ².

Имя Руссо вплетается в творческую биографию Радищева и Карамзина, Пушкина и Герцена, Достоевского и Толстого. И это не одно из многих имен в длинном перечне литературных увлечений. Имя Руссо возникает всякий раз, когда заходит речь о коренных вопросах мировоззрения: о проблеме народа и народности, об отношении к правам человека, природе его личности и природе общества, об историческом прогрессе, о значении цивилизации и науки, о плебейской ненависти к угнетению и о высоком представлении о достоинстве человека. Наследие Руссо органически связано с историей русского общественного сознания, и глубоко прав был А. И. Герцен, писавший в 1865 г.: «Мы так же пережили Руссо и Робеспьера, как французы»³. При изучении международных связей русской литературы проблема «Руссо и Россия» — одна из центральных. Она неожиданно проступает как подоснова таких проблем, как «Шиллер и русская литература», «Байрон и русская литература», и часто исследователь с изумлением убеждается, что именно те черты того или иного мыслителя Запада, которые были навеяны Руссо, связаны с руссоистской традицией плебейской демократической культуры, оказывались особенно близкими и понятными русскому передовому читателю, а его-то мы и имеем, естественно, в виду.

Глубина и длительность влияния идей Руссо на деятелей русской культуры не были случайностью. Страна, основную часть населения которой составляло крестьянство, порабощенное феодальным гнетом, вырабатывала в своих недрах в качестве передовой теории идеи боевого антифеодального демократизма. Антитеза существующего несправедливого общества и прекрасного естественного порядка, свободы человека и рабства подданного, отвращение от культурного прогресса, промышленного развития, разделения труда, как неизбежных спутников угнетения, гневное осуждение сословных предрассудков и сословной культуры, внимание к человеческой личности — все эти идеи были близки демократической культуре государства, в котором борьба с крепостным правом и его порождениями оставалась самой живой, актуальной задачей в течение длительного времени. Именно плебейский эгалитаризм был наиболее близок настроениям русской демократии в крепостническую эпоху, поскольку, с одной стороны, она боролась за равенство против всех форм угнетения, а с другой — не могла быть противницей частной собственности уже потому, что основным пунктом ее программы было наделение крестьян  землей  и  уничтожение  нетрудовой  собственности помещиков  во

² «Л. Н. Толстой и воспоминаниях  современников», т. II. М., Гослитиздат, 1960, стр. 154.

³ А. И. Герцен. Собр. соч., в тридцати томах, т. XVII. М., 1959, стр. 322.

имя защиты трудовой собственности. И именно потому, что основной социальный конфликт русской жизни длительное время носил характер борьбы народных масс и феодально-помещичьего государства, демократические идеи Руссо долго оставались для русского читателя живыми и актуальными.

Любопытно проследить, как идеи, которые обычно называют «руссоистскими» и которые на саном деле точнее было бы называть антифеодальными и демократическими, зарождаются в русской культуре задолго до возникновения произведений Руссо и проникновения их в Россию. В этих идеях сквозит убеждение в том, что положительное начало скрыто в природе, в ее «естественном порядке». Это  представление мелькает в средневековых описаниях рая как вполне материального, прекрасного и изобильного края. В «Сказании отца нашего Агапия» (перевод XII в.) в раю «одр и трапеза украшена от камения драгааго и лежаще хлеб на нем белее снега [...] кладезь белей млека и слажеи мёду». Таков же рай в послании новгородского архиепископа Василия Тверскому епископу Федору. В «Сказании об Индийском царстве» речь идет о сказочно прекрасном и социально благоустроенном крае: «А нет в моей земли ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека, занеже моя земля полна всякого богатства. А нет в моей земли ни ужа, ни жабы, ни змеи, а хотя и войдет, ту и умрет». В литературе XVII в. средневековая утопия, изображающая фантастический неземной край, противопоставляемый действительности, заменяется изображением пейзажа, красоты природы, противопоставляемой «немилости» людей. Так, в «Житии» протопопа Аввакума рядом с описанием жестокостей и самоуправств воеводы Пашкова, «зимы еретической», царящей на русской земле, появляется кар-

тина прекрасной природы. В основе пейзажа у Аввакума — противопоставление справедливости и красоты созданной богом природы и злобы человека: «...горы высокие, утесы каменные и зело высоки,— двадцать тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их палатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы,— все богоделанно. Лук на них ростет и чеснок,— больши романовскаго луковицы, и сладок зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя и цветкы и бла-говонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем — осетры, и таймени, стерледи, и омули, и сигк, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во окиане море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирни гораздо,— нельзя жарить на сковороде: жир все будет». Этот «богоделаеный» и «богорасленный» мир создан на благо человека, содержит все необходимое для человеческого счастья: «А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу богу воздавал». Зло исходит от человека, нарушающего естественный порядок: «А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет зря на чюжую красоту, яко зребя; лукавствует, яко бес» ⁴.

Так возникают в мироощущении Аввакума примечательные антитезы. Природа, божье создание — союзник человека и источник блага. «Курочка у нас черненькая была; по два яичка на день приносила ребяти на пищу, божиим повелением нужде нашей помогая; бог так строил [...] Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело; железо! А та птичка одушевленная, божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала; а нам против Этого по два яичка на день давала. Слава богу, вся строившему благая!» ⁵ Во всем описании звучит нежность, которую испытывает Аввакум к этому прекрасному, созданному богом миру. Природа — божественна по своей сути, и поэтому не грех молиться за зверя: «Богу вся надобно: и скотинка и птичка во славу его, пречистого владыки, еще же а человека ради»⁶. Особенно важно последнее — природа создана «человека ради», ради его земного благополучия, мирного счастья. Эта мысль противоречит неоднократно высказываемому тем же Аввакумом по традиции средневековому аскетическому убеждению в том, что земная жизнь — юдоль плача и страдания. Вместе с тем, показательно, что тот же протопоп Аввакум, который служил молебен о здравии кур («молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил»), молился о погибели сына воеводы Пашкова.

⁴ «Житие протопопа Аввакума». М., «Academia», 1934, стр. 110—111.

⁵ Там же, стр. 99.

⁶ Там же, стр. 100.

Не случайно образ широты и приволья в природе широко распространился в фольклоре XVII в. Замечательна запись, сохранившаяся в сборнике Кирши Данилова. В ней резко противопоставлены порядок, широта и красота в природе и беспорядок, нарушение всех человеческих связей в обществе:

Высока ли высота поднебесная,

Глубока глубота акиян-море,

Широко раздолье по всей земли,

Глубоки омоти Вепровския,

Чуден крест Аеванидовской,

Долги плеса Чевыпецкия,

Высокая горы Сорочинския,

Темны леса Врынския,

Черны, грязи Смоленския,

А и быстрыя реки понизоеския.

При царе Давиде Евсеевиче,

При старце Макаръе Захаръевиче,

Было беззаконство великое:

Старицы по кельям —родильницы,

Чернецы по дорогам — разбойницы,

Сын с отцом на суд идет,

Брат на брата с боем идет,

Брат сестру за себе емлет⁷.

Противопоставление красоты и правды, царящих в природе, неправде ^человеческого общества выражено здесь с большой художественной силой и еще не осознанным, но зреющем пафосом социального отрицания.

Следует признать, что народная мысль эпохи крепостничества изучена нами недостаточно. Конечно, не следует искать в ней сколь-либо ясной социальной программы, но вместе с тем неоспорим тот факт, что именно она в глубинах своих порождала чувства и образы, питавшие демократические теории той эпохи. Так. в народном сознании складывалось убеждение в природном равенстве людей, в праве народа-труженика самому вершить свою судьбу. Но, конечно, не знали, что осуществляют идею народного суверенитета, те крестьяне — участники восстания 1769—1771 гг. в Кижах, которые организовывали свою власть как непосредственное управление общинной (су-ёма), в которой не было «ни первого, ни последнего» ⁸, а выбранный староста присягал народу: «Я буду стараться за вас до последней капли крови» ⁹, отчитывался перед народом и сменялся им. Точно так же не знал, что весьма

⁷  «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». М. — Л., 1958, стр. 259—260.

⁸  Я. Балагуров.  Кижское восстание. Петрозаводск, 1951, стр. 69.

⁹  Там же, стр. 52.

точно воспроизводит мысль одного из произведений Новикова («Рецепт г. Безрассуду»), тот крестьянин, который говорил летом 1824 г., обращаясь к дворянину, осматривавшему Бородинское поле, на котором еще дотлевали кучи человеческих костей: «Что, узнаете ли, которая князя, графа или нашего брата, простого человека»¹⁰.

«Предруссоистские» идеи мы обнаруживаем и в русской литературе XVIII в. задолго до того, как раздался мощный голос французского мыслителя, откликнувшийся во всех уголках Европы. Кризис рационалистического сознания, веры в спасительную силу отвлеченного разума и абсолютистского государства заставил обратиться к природе человека как высшей ценности. Тот самый Кантемир, который начинал свою деятельность с прославления разума, науки и просвещения, видя именно в них средство против всех форм социального и нравственного зла, в конце 1730-х гг. написал сатиру «На человеческое злонравие вообще. Сатир и Периерг», в которой город, его нравы, обычаи, вся городская цивилизация объявлены ложью и злом, а положительный герой — лесное существо сатир — отказывается от всяких сношений с извращенными и лживыми жителями города — «ничего не требую, в лес свой возвращаюсь»¹¹.

Таким образом, учение Руссо пришло в Россию как живое, пламенное слово, отвечающее с беспощадной решительностью на вопросы, выдвинутые самой русской действительностью. На всем протяжении своей жизни в русской литературе Руссо воспринимался целостно — как талантливый писатель с самобытным литературным стилем и политический мыслитель, учитель жизни, «защитник вольности и прав», по характеристике Пушкина. При этом достойна быть отмеченной следующая особенность. Как отмечал академик В. П. Волгин, во Франции «Общественный договор» привлекал в середине XVIII в. «несравненно меньше внимания, чем другие произведения Руссо» ¹². В. П. Волгин при этом ссылается на данные Д. Морне ¹³, согласно которым из 500 каталогов частных библиотек дореволюционного времени 126 содержали «Новую Элоизу», но только 67 — «Рассуждение о неравенстве» и лишь один—«Общественный договор». Между тем, у нас есть все основания утверждать, что для русского читателя Руссо — писатель и Руссо — автор «Общественного договора» с самого начала стояли рядом¹⁴.  Мы не имеем

¹⁰  «Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 г.». Собр. и изд.  П. И. Щукиным, ч. III. M., стр. 9.

¹¹  Антиох Кантемир. Собрание стихотворений. Л., 1956, стр. 120.

¹²  В. П. Волгин. Развитие общественной мысли во Франции в XVIII веке. М., 1958, стр. 227.

¹³  D. Мог net. Les enseignements dts bibliotheques privees   (1750—1780).—«Revue d'histoire litleraire», XVII, juillet — sept., 1910.

¹⁴  Для понимаиия особенностей восприятия и истолкования в России идей «Общественного договора» очень много дает учет различия между фигурирующими в этом трактате понятиями о «общей воле» и «воле всех». Свое изложение э^того вопроса в

исчерпывающего обзора каталогов русских библиотек XVIII в., но знакомство с теми, которые сохранились до настоящего времени, убеждает в том, что подсчет по русским библиотекам дал бы решительно иные цифры. «Общественный договор» не был редкой книгой в русских библиотеках. Имелся он, например, и в библиотеке Румянцева-Задунайского¹⁵, которой пользовался высоко ценивший Руссо Я. Козельский. В своем основном труде «Философические предложения» (1768) он поставил Руссо на первое место среди близких ему философов: «Из всех философов нашел я только четырех человек, а именно: господ Руссо, Монтескиу, Гельвеция и некоторого анонима, коего книга под титулом "Philosophie morale reduite et ses principes", которые писали основательно о материях нравоучительной философии»¹⁶. Из всех сочинений Руссо Я. Козельский особенно высоко ценит «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» и «Об общественном договоре», на которые в своей книге широко опирается. Восприняв идею общественного договора, Козельский особенно горячо откликнулся на критику цивилизации и идею естественной доброты и гармоничности человеческой природы. В «Рассуждениях двух индийцев, Калана и Ибрагима, о человеческом познании» (1788) он писал: «Чтение сочинений славного философа Руссо и созревающее размышление заставили меня примечать пользу от наук, и тут я, к удивлению моему, находил несколько сходно с его мыслями, что науки в руках моих приносят мне пользу, а в руках моего ближнего причиняют мне вред. Такие опыты возбуждали горячесть мою на согласное с Руссом проклятие наук и на оглашение их орудиями всякого зла и вреда»¹⁷.

Следует отметить, что именно эта сторона вопроса: проблема естественной доброты или врожденной испорченности природы человека — стала в России первоначально наиболее дискуссионной, возбуждающей острые споры вокруг наследия Руссо. Если представители зарождающегося демократического лагеря, ссылаясь на авторитет Руссо, говорили о естественной доброте человека и, следовательно, возлагали ответственность за все зло, царящее в мире, на извращенную структуру общества, то дворянские идеологи видели Зло в коренных пороках природы человека. Реакционные деятели и дворянские либералы делали из этой предпосылки различные выводы: консерваторы настоящей работе, а также в статье «Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века» («Ученые записки Тартуского гос. университета», вып. 167. — «Труды по русской и славянской филологии», т. VIII, Тарту, 1965), я строю на основе анализа проблемы, предложенного В. С. Алексеевым-Поповым (си. «Тезисы конференции, посвященной 250-летию со дня рождения Ж.-Ж. Руссо», Одесса, 1962, стр. 23 и ел.).

¹⁵ Гос. Исторический музей, ф. 342, ед. хр. 113, л. 88.

¹⁶ «Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII в.», т. I, 1952, стр. 418.

¹⁷ Там же, стр. 554—555.

апеллировали к спасительной силе самодержавия, их противники требовали просвещения и законодательного ограничения эгоизма людей (в том числе и царей). Не случайно наиболее острые споры вокруг наследия Руссо загорелись именно в связи с этим вопросом. Утверждение природной доброты человека связывалось с отрицанием пользы наук, а мысль о врожденной злобе людей — с требованием исправлять их ум и сердце наукой, моралью и политикой. В этом отношении любопытны темпераментные выступления против Руссо А. П. Сумарокова, который в специальной статье «К добру или к худу человек рождается» доказывал врожденный эгоизм людей: «Человек рождается ради себя к добру, а ради другого человека, и ради всякого другого животного к худу. Каждое дышащее вредоносно другому дышащему и во своем ив чужом роде». «Все наши действия происходят от любви к себе и от ненависти к другому. Не естеством, но Моралью и Политикой склонны мы к добродетели»¹⁸. Из этого следовало высказанное Сумароковым в статьях «О новой философической секте» и «О слове Мораль» резкое осуждение той критики просвещения и цивилизации, которая была развернута в сочинениях Руссо, начиная с его первого «Рассуждения». Сумароков резко осуждает русских сторонников Руссо, говорящих: «Не надобны науки ради того, что сказал Жак Руссо, что науки вредны, а кто де ему не верит, тот да будет проклят»¹⁹.

В том же духе, с рационалистических позиций осмеивал русских последователей Руссо и Фонвизин:

Без грамоты пиит, без мыслей философ,

Он, не читав Руссо, с ним тотчас согласился,    .

Что чрез науки свет лишь только развратился²⁰.

До начала 1770-х годов спор вокруг Руссо был связан с проблемой отношения к науке и просвещению. Именно эта сторона вопроса особенно затрагивала русских дворянских рационалистов XVIII в. Социально-политические выводы учения Руссо еще не обнажились, и связь идей общественного договора с революционной практикой не была очевидна. Это приводило к любопытному парадоксу: работы Руссо, богатые примерами своеобразного историзма («Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов», «О происхождении неравенства»), подвергаются в лагере дворянских рационалистов резкому осуждению. Зато положительно оценивается «Общественный договор», так как он привлекает их рационалистической методой рассуждения, А демократизм излагаемой в этом трактате доктрины парализуется своеобразной «поправкой»: на место народа-суверена у Руссо ставится дво-

¹⁸  А. П. Сумароков. Поли. собр. всех соч., т. X, стр. 132.

¹⁹  Там же, стр. 127.

²⁰  Д. И.   Фонвизин.  Собр. соч. в двух томах, т. I. М.— Л., 1959, стр. 213—214.

рянство, долженствующее «корпусом своим представлять нацию»²¹, народная же масса вообще исключается из рассуждений. «Договор» истолковывается как соглашение граждан-дворян, носителей политического суверенитета, и государя. Такой подход позволил М. М. Щербатову сблизить Руссо и Монтескье и использовать их общий авторитет для критики «Наказа» Екатерины II. Комментируя известное место в «Наказе», которое позже привлекло внимание Радищева, «какой предлог самодержавного правления? — Не тот, чтобы у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия их направить к получению самого большего ото всех добра», Щербатов замечает: «Не может быть другого предмету окромя сего ни в каком правлении; ибо, говорит Руссо: „Понеже великие правители первоначально были избраны народами для утверждения их благополучия, то во учинении с сими избранными правителями договора между уступленных прав народ не мог свою естественную вольность уступить, яко вещь такую, без которой его благополучие никак соделаться не может; а если бы, последует сей писатель, и нашелся такой неосторожной народ, которой бы свою вольность уступил, то должно его почитать яко безумного, от которого никакой договор силы не имеет". Но должно здесь рассмотреть, соответствует ли самодержавная власть такому первенствующему договору. И сие мне кажется сумнению подвергнуто»²². Причем интересно, что Щербатов не только ссылается на «Общественный договор», но и, цитируя его с большой вольностью, придает мысли Руссо, казалось бы, даже более демократическое звучание, чем то, которое присуще было оригиналу. Он утверждает, что гражданское состояние человека сохраняет всю полноту свободы состояния естественного. Именно такое же утверждение мы встретим в дальнейшем у Радищева. Между тем Руссо считал, что «благодаря общественному договору человек теряет свою естественную свободу [...] выигрывает же он гражданскую свободу» ²³. Однако «решительность» Щербатова не должна нас вводить в заблуждение. Именно она — лучшее свидетельство того, что в начале 1770-х годов еще не появился тот русский читатель, который мог бы прочесть в сочинениях Руссо декларацию народоправства. Щербатов видит в нем лишь союзника в борьбе за ограничение самодержавия и не допускает мысли, что под понятие о суверенном народе можно подвести не просвещенное дворянство, а «невежественную» крестьянскую массу.

Новый этап в отношении к Руссо приходится на последнюю четверть XVIII в. Именно в этот период в сочинениях Радищева русская демократическая мысль XVIII в. получила свое зрелое и полное выражение. Естественно, что истолкование Руссо стало одним из путей формирования той системы общественных идей, которые отразили идейную программу русской демокра-

²¹ Д. И. Фонвизин.  Собр. соч. в двух томах, т. II, стр. 265.

²²  М. М. Щербатов. Неизданные сочинения. — «Труды ГИМ», 1935, стр. 23.

²³ J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. VI. Paris, 1624, p. £7.

тии XVIII в., выражавшей боль и гнев, протест и чаяния масс крепостного крестьянства.

Радищев познакомился с произведениями Руссо еще в юношеском возрасте, причем знакомство с сочинениями «женевского гражданина» было лишь частью его широкого ознакомления с литературой французского Просвещения. То, что уже тогда в сознании Радищева вперед выдвинулись Руссо, Гельвеции и Мабли, чрезвычайно характерно для его позиции. Само сочетание этих имен свидетельствует, что уже в э годы речь шла не о пассивном усвоении, а о своеобразном истолковании, внимании активном, избирательном, органически связанном с формированием собственной системы воззрений.

Сопоставление с идеями Руссо чрезвычайно существенно для понимания позиции Радищева²⁴. Между тем вопрос этот не только еще не был предметом серьезного научного рассмотрения, но даже не была сделана элементарная работа: в произведениях Радищева не обнаружены скрытые цитаты из сочинений Руссо, не произведено сопоставление политической терминологии обоих мыслителей. Между тем количество подобных цитат весьма значительно. Так, например, в главе «Новгород» «Путешествия из Петербурга в Москву» читаем дважды повторенную мысль: «Может ли существовать право, когда нет силы на приведение его в действительность», «право без силы было всегда в исполнении почитаемо пустым словом»²⁵. Эти места следует сопоставить с известным положением из «Общественного договора», гласящим, что «так как всегда прав самый сильный, то и нужно лишь действовать так, чтобы стать таковым. Но что же это за право, которое исчезает, как только прекращается действие силы?» (кн. I, гл. III).

Ф. Ушаков в сочинении, переведенном, отредактированном и изданном Радищевым, так излагает доктрину «Общественного договора»: «Народ есть общество людей, соединившихся для снискания своих выгод и своея сохранности соединенными силами, подчиненное власти, в нем находящейся; но как все люди от природы суть свободны, и никто не имеет права у них отпять сия свободы, следовательно, учреждение обществ предполагает всегда действительное или безмолвное согласие» ²⁶. Непосредственно за этим идет фраза, вполне возможно внесенная Радищевым при публикации им сочинений Ушакова в 1789 г., настолько тесно она связана с полемикой против тех русских мыслителей, которые, подобно Гоббсу, отстаивали тезис о врожденно Злой природе человека-эгоиста («единственника»): «О сем иные сомневаются,

²⁴   Наиболее полно вопрос рассмотрен в статье: Т. Witkowski. Ttadiscev und Rousseau.— «Studien zur Geschichte der rmsischen Literatur des XVIII Jahrhunderts» Berlin, Akademie-Verlag, 1963.

²⁵  A. H. Радищев. Поли. собр. соч., т. I. M. —Л., 1938, стр. 263—264.

²⁶  Там же, стр. 388.

почитая народ собранием единствевников. Но оно представляет нравственную особу, общим понятием и хотением одаренную». Показательно, что для подкрепления своей позиции Радищев сослался на Руссо, приведя его слова о том, что «1'Etat ou la Cite n'est gu'une personne morale dont la vie consi-ste dans l'union de ses membres» («Du contnat social», Livre II, Chap. IV). Вместе с тем весьма примечательно и различие: Руссо говорит о государстве, Ушаков — Радищев переводят это понятие словом «народ». Как мы увидим, это отнюдь не случайно. Многие основные идеи Руссо: идея народного суверенитета, общественного договора, эгалитарного распределения собственности, представление о том, что сама эта собственность должна зиждиться на личном труде, и ряд других, более частных тезисов его обширного наследия были близки Радищеву и разделялись им. Однако из этого не следует, что в позиции двух мыслителей не было значительных расхождений.

Радищев прошел еще в молодости школу гельведианского материализма и до конца дней своих считал, «по системе Гельвециевой», что «разум идет чувствованиям в след, или ничто иное есть, как они»²⁷. Материалистическое понимание природы человека наложило отпечаток на этику Радищева, определив ряд расхождений его с Руссо. Разница между утверждением Руссо о врожденно доброй природе человека и разделяемым Радищевым тезисом о том, что он по рождению ни добр, ни зол, не была существенной для их общественно-политических воззрений, ибо оба мыслителя были убеждены в том, что источником зла является не «естество», а несправедливое общественное устройство, оба верили в высокое предназначение человека. Антропологическая природа человека, по мнению Радищева, прекрасна. Зло рождается в обществе. Согласно радищевскому представлению о человеке, о его исконной антропологической основе,— это «существо, всесилию и всеведению сопричастное»²⁸, наделенное внешним «благолепием», стремящееся и к личному, и к общему благу. Основанному на представлениях сенсуалистического материализма идеалу человеческой личности соответствовал и определенный общественный идеал. Человек рожден для счастья: «Дерзай желати своего блаженства и блажен будешь»²⁹.

Но уже здесь начинаются расхождения между поклонником гельвециан-ского материализма Радищевым и Руссо: Радищев верит в спасительную силу человеческого эгоизма. Человеческое общество возникает не вопреки индивидуальному эгоизму, а благодаря ему. Человек-эгоист социален, а не антиобществен по своей природе. Стремление человека к личному счастью не противостоит стремлению к нему других людей, ибо все они, живя в одинаковых условиях, подвергаясь одинаковому воздействию среды, имеют сход-

²⁷  А. Н. Р а д и щ е в. Полн. собр. соч., т. III, стр. 346.

²⁸   Там же, т. II, стр. 51.

²⁹  Там же, т. III, стр. 29.

ные представления, сходные потребности и интересы. В свободном от угнетения обществе эгоистическое стремление человека к личному счастью вместе с тем есть и гражданственное стремление к общему благу. «Доколе единомыслие в обществе царствовало, закон не что иное был, как собственное каждого к пользе общей побуждение, не что иное, как природное почти стремление исполнять каждому свое желание; ибо каждый в особенности своей не иного чего желал, как чего желали все...»³⁰ Из этого проистекало убеждение в том, что личная польза человека совпадает с нравственными критериями, и стремление связать материальный интерес с общественной моралью. «Всякое действие его (человека.— Ю. Л.) во благе и во зле есть мздоимно», так как «причина к общежитию есть единственна, а именно собственная каждого польза»³¹. Другим следствием изложенной системы являлось убеждение в том, что, заключая общественный договор, человек сохраняет всю свободу естественного состояния, поскольку его свобода, по Радищеву, не имеет (в отличие от того, как на это смотрел Руссо) антиобщественного характера. «Закон положительный.— писал Радищев в "Опыте о законодательстве",— не истребляет, не долженствует и немощен всегда истребить  закона естественного»³².

«Гражданин,— писал Радищев в "Путешествии",— становясь гражданином, не перестает быть человеком» ³³.

Из подобного понимания характера общества закономерно вытекало и представление о «естественном» государственном порядке. Цель государства — счастье граждан: «Государство есть великая махина, коея цель есть блаженство граждан»³⁴. Радищевское понимание природы человека заставляет его верить в народную массу, поэтому идея прямого и непосредственного народовластия находит в нем естественного и страстного защитника: «Собрание граждан именуется народом; соборная народа власть есть власть первоначальная, а потому высшая...» Исполнительная власть, которую «вверяет народ единому или многим», находится под прямым и непосредственным контролем народа. «Худое власти народной употребление есть преступление»³⁵.

В демократической программе Руссо Радищева привлекали беспощадное отрицание всего феодального порядка и идея прямого народоправства, мысль о народе «в соборном его лице» как источнике и носителе суверенитета. Эти представления навсегда вошли в политическое сознание Радищева. Однако различия в понимании природы человека породили и различие в толко-

³⁰ Там же, (ср.: «Свою творю, творя всех волю».—Курсив мой.     Ю. Л.).

³¹ Там же, стр. 30.

³²  Там же, стр. 10.

³³  Там же, стр. 47.

³² Там же, стр. 5.

³⁵ Там же, стр. 10.

вании природы общественного договора. Некоторые из этих различий дают основание говорить о большей, по сравнению с Руссо, революционности мышления и выводов Радищева. Размышляя о механизме политического управле ния, гарантирующем полноту народного суверенитета, Радищев сначала, подобно Руссо, видел условие его действенности в малых размерах территории государства, поскольку еще в примечаниях к переводу Мабли он недвусмысленно выразил свое отрицательное отношение к защищаемой Мабли идее народного представительства, отдавая явное предпочтение прямому народоправству, сторонником которого, как известно, был и Руссо. Именно поэтому он в начале 1780-х годов предсказал будущей освобожденной России федеративное устройство (опять-таки высоко ценимое Руссо). Россия рисовалась ему в оде «Вольность» как свободный союз небольших по территории общин, способных осуществлять непосредственное участие всех граждан в управлении.

Из недр развалины огромной,

Среди огней, кровавых рек,

Средь глада, зверства, язвы темной,

Что лютый дух властей возжа,—

Возникнут малые светила;

Незыблемы свои кормила

Украсят дружества венцом,

На пользу всех ладью направят..³⁶

Однако в дальнейшем Радищев к этой идее не возвращался и даже резко осудил Руссо в одном из своих черновых набросков за мысль о том, что обширным государствам по природе их свойственна монархия. Здесь он писал, что Руссо «с умствованием много вреда» сделал тем, что, «не взяв на помощь историю, думал, что доброе правление может быть в малой земле, а в больших должно быть насилие»³⁷. Отказавшись от идеи федерации, Радищев разработал оригинальную теорию защиты народного суверенитета. Он его видит не в существовании парламента (отчуждение суверенитета) и не в возможности всего народа собираться на площади, а в постоянной готовности парода к вооруженному выступлению. Революция превращается в постоянно действующий политический институт. Именно в ходе ее народ осуществляет свой   суверенитет.   Он   отвергает   действия   той  власти, которая не

³⁶  А. Н. Радищев. Поли. собр. соч., т. I, стр. 16.

³⁷  Там же, т. III, стр. 47. Необходимо в то же время учитывать, что Руссо рассматривал монархию, как и любую иную форму организации исполнительной власти, как «служителя» народа, единственного и безраздельного обладателя власти законодательной. Но сохранение им самого термина монархия, отождествлявшегося в глазах Радищева с самовластием, «насилием», не могло не вызвать его негодования.

соответствует его интересам, и учреждает новую, сохраняя за собой право сбросить и ее в случае необходимости. Прообразом такой системы Радищев считал древнерусское вече, якобы свободно приглашавшее и изгонявшее князей³⁸. Если народ постоянно готов к защите своего суверенитета, то безразлично, как организована исполнительная власть. В этом случае Радищев, как и Руссо, приходивший к аналогичным выводам относительно любой власти, действующей сообразно законам (legitime), был склонен и единоличное правление считать республикой. При этом Радищева интересовал вопрос о критериях, которые могут свидетельствовать о нарушении властью первоначального договора и, следовательно, быть достаточным основанием для революции. Решал он его очень интересно. Люди вступают в общество для своего блага, собственная польза отдельного человека — основа общественного договора.

Критерием исполнения государем своих обязанностей является счастье отдельного гражданина. Поскольку (здесь, как было уже отмечено выше, Радищев расходится с Руссо) эгоизм отдельного человека должен совпадать в справедливо устроенном обществе с общенародными интересами и является основой морали, то государство, созданное как орудие общей пользы, не может посягать на счастье даже одного из граждан: «Отъявый единое из сих прав (имение, честь, вольность или жизнь.— Ю. Л.) у гражданина, государь нарушает первоначальное условие и теряет, имея скиптр в руках, право ко престолу»³⁹. Единственный случай угнетения есть свидетельство искажения всего государственного порядка. Радищев выписал «мнение судии Гольма»: «Если человек заключается властию незаконною, то сие есть достаточная причина всем для принятия его в защиту [...] Когда свобода подданного нарушается, то сие есть вызов на защиту ко всем английским подданным» ⁴⁰. Уничтожение несправедливой власти мыслится Радищевым как революционный акт, венцом которого является суд народа-суверена над мятежником-царем:

Преступник власти, мною данной,

Вещай, злодей, мной увенчанный,

Против меня восстать как смел^*1.

³⁸  Ср. у Монтескье в «Духе законов», произведении Радищеву хорошо известном: «Чтобы заставить своих правителей подчиняться законам, критяне придумали весьма своеобразное средство, а именно — восстание. Часть граждан восставала, возмущалась, обращала в бегство правителей и заставляла их вернуться к частной жизни. Это считалось законным образом действия. Кажется, что учреждение, обращавшее мятеж в средство противодействия злоупотреблениям власти, должно было бы погубить любую республику; но оно не разрушило республики Крита...» {Ш. Монтескье. Избр. произв. М., 1955, стр. 260).

³⁹  А. Н. Радищев. Поли. собр. соч., т. III, стр. 15.

⁴⁰  Там же, стр. 44.

⁴¹  Там же.

Народная революция и суд над царем утверждаются как своеобразный государственный институт, проявление народного суверенитета. В примечании Радищева к переводу из Мабли читаем: «Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками»⁴². «Худое власти народной употребление есть преступление величайшее, но судить о нем может только народ в соборном своем лице»⁴³,— писал Радищев в юридических набросках. Суд над царем мыслится как общенародный акт (ср.: «На вече весь народ течет»). Таким образом, система внутренних порядков и установлений демократического государства, создаваемая Радищевым, не только включала, как это было у Руссо, потенциальную возможность революционных выводов и действий народа (притом лишь в определенных исторических условиях), но и прямо узаконивала народную революцию в качестве гаранта верховенства народа и торжества общих интересов.

Однако другая грань в отличиях позиции Радищева и Руссо раскрывает большую революционность французского мыслителя. Именно потому, что Радищев стоял на почве этики материалистов XVIII в. и был убежден в том, что разумно понятый личный интерес полностью совпадает с общественным, он не допускал никакого насилия над личностью, в том числе и революционного. Мысль о том, что общество может диктовать индивидууму свои нормы свободы, вопреки его естественным представлениям о счастии, мысль о том, что человек и гражданин имеют разное представление о свободе, была Радищеву органически чужда. Поэтому Радищев не воспринял тех элементов учения Руссо, которые подготовляли теорию революционной диктатуры. Не случайно он в дальнейшем осудил деятельность якобинцев. В конце жизни в «Песни исторической» он пишет о Сулле:

Нет, ничто не уравнится

Ему в лютости толикой,

Робеспьер дней наших разве⁴⁴.

Итак, система общественно-политических воззрений Радищева, во многом сближаясь с идеями Руссо, в определенном смысле с ними расходилась. Этим объясняется наличие и восторженных, и остро полемических суждений Радищева о сочинениях «гражданина Женевы». Но при этом, вследствие причин. отмеченных выше, именно творчество Радищева было вершиной в истории рецепции общественно-политических идей Руссо в России XVIII в. Екатерина II имела все основания найти в «Путешествии» Радищева «умствование, взятое из разных полумудрецов  его  века,  как-то Руссо,  аббе   Рейналя» ⁴⁵

⁴¹ Там же, т. II, стр. 282.

⁴⁸ Там же, т. Ш, стр. 10.

⁴⁴ Там же, т. I, стр. 97.

⁴⁵ А. Н. Радищев. Избр. соч. М.— Л., ГИХЛ, 1949, стр. 667.

Однако Руссо — не только публицист-проповедник, по и писатель, автор романов, создатель художественного направления. Эта сторона его творчества также широко отразилась в русской литературе XVIII в. Касаясь ее, мы снова будем иметь в виду не столько перечень переводов, сколько общую картину восприятия и истолкования Руссо русскими писателями.

Здесь мы отчетливо замечаем две тенденции. Первая связана с демократическим направлением в развитии русской прозы. Она проявлялась в стремлении взглянуть на феодальное общество глазами «естественного человека», отвергающего все формы угнетения и предрассудков. Авторы подобных произведений создают в русской прозе повествовательную традицию, связанную с идеями Руссо, высказанными в его общественно-политических трактатах, в «Эмиле» и «Новой Элоизе». Причем это направление и роман Руссо воспринимало больше в плане идейном, чем чисто художественном. Следы интереса к «Исповеди» обнаруживаются в этом лагере значительно реже.

Сама сущность философского романа просветителей требовала наличия в нем двух планов: критического изображения жизни в ее реальном облике и утверждения превосходства жизни в ее «естественном виде». Двуплановый подход к явлениям действительности мог в практике художественной прозы реализовываться несколькими путями. Писатель мог сосредоточить внимание на «естественном» развитии, вынеся сопоставление его с реальной действительностью за скобки и предоставляя делать это сопоставление самому читателю. Так возникали утопии об «естественном» обществе и сюжеты, построенные на «робинзонаде». Герой, изъятый из общества, развивался по законам человеческой природы, не зная угнетения и общественного зла. Повествование о воспитании по образцу «Эмиля» Руссо или рассказы о жизни путешественника, оказавшегося на необитаемом острове, позволяли отделить истинные потребности от ложных, противоестественные привычки, воспитанные обществом и модой, от вытекающих из самой человеческой природы прав, интересов и склонностей. К этому же ряду относятся произведения о «добрых» дикарях, их естественной и потому счастливой жизни.

Сопоставление «естественных» мыслей человека, воспитанного в соответствии с его прекрасными возможностями, и предрассудков, уродливостей современного общества сообщало этим произведениям ту двуплановость, которая составляла отличительную черту просветительского философского романа.

Появлялись романы, где сопоставление «дикого» и человека современного общества переносилось и па русскую почву. Назовем хотя бы роман П. Богдановича «Дикий человек, смеющийся учености и нравам нынешнего света», вышедший в Петербурге в 1781 г. и, «вторым тиснением», в 1790 г.

П. Богданович был человеком, бесспорно «захваченным просветительски-

ми идеями» ⁴⁶. Взгляды его не были свободны от противоречий, но присущее ему критическое отношение к самодержавно-крепостническим порядкам не вызывает сомнений. П. Богданович не во всем согласен с «женевским гражданином», для критики идей которого он использует доводы Вольтера. В приложении к роману он поместил перевод «Разговора дикого с бакалавром из сочинений г. Вольтера». Однако и с последним его позиция совпадает далеко не полностью. В его романе «дикий» совсем не в восторге от имущественного неравенства и не считает его нормальным. Он изумлен тем, что мать его возлюбленной выставляет требование: «Чтобы вы имели несколько земли [...], чтобы могли сказать: моя земля, мой дом и пр., но как притом все уже земли заняты и все принадлежит одной половине людей, а другая владеть оными ожидает своей очереди, то покамест не прийдет ваша очередь, я вам запрещаю изъясняться в любви перед дочерью моей». Ацем (так зовут «дикого») подвергся нпадению разбойника. «Ты жестокосерднейший из всех людей на свете.— Нет,— ответствовал ему разбойник,— я с жалостию у тебя одного (кошелька.— Ю. Л.) спрашиваю, необходимость меня к тому понуждает. Я рожден от таких родителей, которые никогда ни на одну ступень земли у себя не имели: они выучили меня ремеслу [...], но обстоятельства времени

⁴⁶ Л. Светлов. А. Н. Радищев и политические процессы конца XVIII в.— Сб. «Из истории русской философии XVIII—XIX вв.». М., Изд. МГУ, 1952, Стр. 64—65; Г. М а-когоненко. Новые материалы о Д. И. Фонвизине и неизвестные его сочинения.— «Русская литература», 1958, № 3, стр. 137.

сделали оное для меня бесполезным, и меня самая крайность принудила приняться за разбойничество» ⁴⁷.

Разбойник — тоже своего рода «естественный» человек, он изгнанник из общества. И то, что он выступает не как преступник, а как жертва, раскрывает преступность общественного порядка. Если роман начинается тем, что «дикий человек, скитавшийся в одних токмо лесах и пустынях [...], вознамерившись обозреть все различные народы, обитающие на сем налом земном шаре, пришел некогда [...] в столицу самого просвещеннейшего государства» (стр. 6), то в конце он ее с проклятием покидает: «Ах! Боже мой! —воскричал Ацем,— что слышу я? Ах, чудовища! Жестокие, бесчеловечные! Нет, це хочу более у вас оставаться: непостоянство ваше приводит меня в ужас; я менее буду подвержен бедствиям, скитаясь по самым дремучим лесам; там могу я следовать по своей воле движениям естества, и там и львы, и тигры не столь свирепы» (стр. 53). Правда, противник руссоистской идеи «уединенного жития», П. Богданович отправляет своего героя искать страну, «где люди лучше, справедливее, человеколюбивее, великодушнее и чувствительнее поступают», но, оставаясь в цензурных возможностях, автор не мог изобразить утопической картины всеобщего равенства и благоденствя и оборвал на этом роман.

Идеал «естественного» человека, с точки зрения которого оценивается действительность, мог быть воплощен не только в дикаре, но и в ребенке. В этом отношении особо примечателен «Отрывок путешествия в ...И^*** Т^***».

«Отрывок» построен весьма знаменательно. Сталкивая два описания жизни — крестьян и богачей, «любимцев Плутовых» ⁴⁸, автор вводит в повествование образы трех грудных младенцев. Для того чтобы создать такой образ в начале 1770-х годов, надо было пережить своеобразный идейно-художественный перелом. До тех пор, пока добродетель человека ставилась в прямую зависимость от его «разумности», а чувства оценивались как источник «эгоистических», антиобщественных устремлений, положительный герой — и это характерно не только для Сумарокова, но и для Фонвизина — должен был быть «разумным». Для Фонвизина «Простаков» — значащее имя для характеристики глупого, т. е. отрицательного, персонажа. Простак же Вольтера — положительный герой именно в силу детского простодушия характера, ставящего его вне мира социального зла. Показательно, что уже Нарежный в «Российском Жиль-Блазе» использовал фамилию «Простяков» как значащее имя для положительного персонажа. Рупором авторских идей у Фонвизина выступает Стародум — человек, умудренный опытом, годами, чтением нравственных сочинений. Ребенок вводится в литературу лишь как объект воспи-

⁴⁷ П. Богданович. Дикий человек, смеющийся учености и нравам нынешнего света. Второе тиснение. СПб., 1790, стр. 51.

⁴⁸ От Йлутос — бог богатства у древних греков.

тания. Он раскрывает свои положительные качества прилежным усвоением наук, тем, что рассуждает как взрослый. Митрофан же, сохраняющий детский ум в недетском возрасте,— отрицательный персонаж.

Для того чтобы сделать ребенка не только положительным героем, но и носителем лучших человеческих качеств, надо было поставить нравственную ценность в зависимость не от ума, а от близости к «природе человека».

Хотя осуждение дворян произносится в «Отрывке» детьми разных возрастов (эпизод с крестьянскими детьми, разбегающимися при виде дворянского мундира), но центральное место занимают образы трех грудных младенцев, воплощающих три основные черты природы человеческой личности. Автор «Отрывка», бесспорно, читал «Эмиля» Руссо, где образ грудного младенца неоднократно выступает в той же роли. Руссо писал: «Жалуются на состояние детства, а не видят того, что род человеческий погиб бы, если бы человек не начинал с состояния детства» ⁴⁹. И далее о грудных младенцах: «Их первый голос, говорите вы, плач? Охотно верю: вы угнетаете их с самого рождения; первые дары, которые они получают от вас,— цепи; первое обращение, которое они испытывают с вашей стороны,— пытки. Располагая свободно только голосом, могут ли они не воспользоваться им для жалобы? Они кричат о зле, которое вы им делаете; если бы вас так связали, вы бы кричали громче их»⁵⁰. Руссо виделась связь природы ребенка с общественными проблемами, когда он писал: «Никогда не забуду, как на моих глазах один из этих несносных плакс получил шлепок от своей кормилицы. Он моментально умолк: я подумал, что он испугался. Я сказал себе: это будет рабская душа, от которой ничего не добьешься иначе как строгостью. Я ошибся: несчастный задохнулся от гнева, он почти перестал дышать; я видел, как он посинел. Минуту спустя последовали пронзительные крики; все признаки злобы, бешенства, отчаяния этого возраста сказались в его звуках. Я боялся, что он испустит дух от волнения. Если бы я сомневался в том, что чувство справедливого и несправедливого врожденно душе человеческой, то один этот пример убедил бы меня. Я уверен, что раскаленная головешка, упавшая случайно на руку этого ребенка, была бы для него менее чувствительна, чем этот шлепок, довольно легкий, но данный с очевидным намерением оскорбить» ⁵¹.

Речь, конечно, идет не о каком-либо заимствовании внешнего приема,— точно так же, как интерес к детям (и особенно крестьянским) у Тургенева, Некрасова, Толстого и Чехова, каждый раз своеобразно переосмысленный, не представлял заимствования, а вытекал из природы мировоззрения самих Этих писателей. Автор «Отрывка путешествия в ... И ^*** Т ^***» резко подчеркнул этот мотив: он ввел в повествование трех грудных младенцев одного

⁴⁹  Ж.-Ж. Руссо. Эмиль, или о воспитании. СПб., 1913, стр. 12.

⁵⁰  Там же, стр. 19.

⁵¹  Там же, стр. 42—43.

возраста в одной и той же избе — случай редкий и маловероятный с точки Зрения житейского правдоподобия, той эмпирической правды, которая привлекала, например, Чулкова. Но автора в данном случае это не беспокоит. В бытовом ключе дано отрицательное — описание жизни крестьянина; здесь отклонения от правдоподобия были бы нарушением торжественно сформулированного принципа: «Истина пером моим руководствует!» Но младенцы представляют второй, «теоретический» план отрывка. Они призваны нести «философскую» правду о природе человека. В данном случае осуществляется тот принцип, который сформулировал Руссо, характеризуя романы Вольтера: «Он нарушал правдоподобие, не нарушая правды»⁵², Недаром помощь младенцам оценивается автором «Отрывка» как «услуга человечеству».

Что же считает автор «Отрывка» «естественными» свойствами человека? Первая потребность — пища: «Увидел я, что у одного упал сосок с молоком; я его поправил, и он успокоился». Далее, это — стремление к сохранению жизни: «Другого нашел обернувшегося лицом к подушонке из самой толстой холстины, набитой соломою; я тотчас его оборотил и увидел, что без скорой помощи лишился бы он жизни, ибо он не только что посинел, но и, почернев, был уже в руках смерти; скоро и этот успокоился». Третий младенец олицетворяет стремление избежать страданий: «Подошед к третьему, увидел, что он был распеленай, множество мух покрывали липо его и тело и немилосердно мучили сего ребенка; солома, на которой он лежал, также его колола, и он произносил пронзающий крик. Я оказал и этому услугу [...]; замолчал и этот» ⁵³.

Автор истолковывает протест младенцев как свидетельство наличия у человека природных, неотъемлемых прав и прямо переходит отсюда к общим социальным вопросам. Отсутствие пищи и страдания младенцев — философская «робинзонада», свидетельствующая о «неестественности» отнятия средств пропитания и мучений народа. «Смотря на сих младенцев [...], вскричал я: жестокосердный тиран, отъемлющий у крестьян насущный хлеб и последнее спокойство! Посмотри, чего требуют сии младенцы! У одного связаны руки и ноги, приносит ли он о том жалобы? ⁵⁴ Нет, он спокойно взирает на свои оковы. Чего же требует он? Необходимо нужного только пропитания. Другой произносил вопль о том, чтобы только пе отнимали у него жизнь. Третий вопиял к человечеству, чтобы его не мучили. Кричите, бедные твари, сказал я, проливая слезы, приносите жалобы свои, наслаждайтесь последним

⁵²  J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. III. Paris, 1824, p. III.

⁵³  «Сатирические журналы Н. И. Новикова». М. —Л., 1951, стр. 296.

⁵⁴  Любопытное свидетельство того, что образы младенцев имеют «философский», а не «эмпирический» смысл: спеленуты, конечно, все три младенца, а не один, но автор в каждом из них берет лишь то, что  может прояснить идею «естественных» нужд; поэтому связанные руки и ноги двух других младенцев его уже пе интересуют.

сим удовольствием во младенчестве; когда возмужаете, тогда и сего утешения лишитесь. О солнце, лучами щедрот своих Россию озаряющее, призри на сих несчастных!» ⁵⁵

Обращает на себя внимание то, что в число «естественных» потребностей автор «Отрывка», разойдясь с Руссо, не включил свободу. Показательно и то, что младенец «спокойно взирает на свои оковы», а сам путешественник, «оказав услугу человечеству», совершает действие, резко осужденное Руссо,— пеленает ребенка «другими, хотя и не чистыми, но однако же сухими пеленками». Вспомним, что именно обычаи пеленания, а также найма кормилиц встретили со стороны Руссо резкое осуждение как «противоестественные». Под влиянием энергичной проповеди Руссо эти обычаи стали исчезать во второй половине XVIII в. из практики воспитания. Известно, что Екатерина II, демонстрируя свою связь «с идеями века», изгнала пеленки из детской своих внуков — великих князей Александра и Константина. Автор «Отрывка», бесспорно, читал вышедшего в 1762 г. «Эмиля», и позиция его в этом вопросе не может рассматриваться как случайная. Конечно, ошибочно было бы полагать, что автор «Отрывка» признает «естественным» положение скованного раба, если только он сыт,— антикрепостнический дух отрывка не подлежит сомнению, и в этом отношении мы можем вполне положиться на революционное чутье Н. А. Добролюбова, который склонен был скорее преувеличивать, чем замалчивать связь сатириков XVIII в. с либералами — обличителями своего времени. Расходясь с Руссо, автор «Отрывка» сближался с этикой французских материалистов Гельвеция и Гольбаха. Философы-материалисты считали, что человек обладает лишь следующими «естественными» свойствами: стремлением к наслаждению и отвращением к страданию и смерти. Стремление к свободе возникает уже как вторичная потребность в обществе, отнимающем у человека возможность наслаждения.

Определенная часть произведений отразила и проблематику «Новой Элоизы». Таковы «Письма Ернеста и Доравры» Ф. Эмина и роман Н. Эмина «Игра судьбы».

Однако, как мы уже говорили, в последней четверти XIX в. в русской прозе; наметилось и иное истолкование наследия Руссо-писателя, причем на первый план выдвинулся вопрос о Руссо — мастере психологического анализа. Именно здесь и возник интерес к «Исповеди». Как известно, в системе идей Руссо «Исповедь» не только не противостояла его общественно-политическим трактатам, но, напротив того, органически с ними согласовывалась. Сама идея предельного обнажения своей души была связана с верой в природную доброту человеческого сердца, в значительность отдельной человеческой личности. Беспредельная искренность подразумевала противопоставление естественной чистоты и социальной   испорченности,  вытекала из

⁵⁵ Сатирические журналы Н. И. Новикова», стр. 298.

той критики лицемерия, которая прозвучала уже в ранних работах Руссо. Однако в русской традиции вопрос этот подчас получал иное толкование. Сложная противоречивость идей французского мыслителя, выступавшая под его пером как диалектически сложное целое, здесь оборачивалась возможностью различных интерпретаций. Руссо в восприятии русского писателя-демократа XVIII в. и современного ему дворянского литератора, конечно, не был одинаков. Каждый период в развитии русской общественной мысли, русской литературы открывал своего Руссо, видя идейное богатство французского писателя сквозь светофильтры своего мировоззрения.

В этом смысле показательно, что для русского писателя (и читателя) демократического лагеря в XVIII в. Руссо-мыслитель и социолог заслонил Руссо-педагога и писателя-психолога. На подобный характер рецепции указывает тот факт, что русские журналы XVIII в. переводят и публикуют из романа «Новая Элоиза», как правило, философские и общественно-политические рассуждения. То же характерно и для отрывочных переводов в рукописных сборниках той поры. В высшей степени показательно, что в наследии такого внимательного читателя Руссо, каким был Радищев, мы не встречаем ни одного упоминания об «Исповеди». Зато произведение это привлекло внимание деятелей другого общественного и литературного лагеря.

Д. И. Фонвизин принадлежал к писателям, органически усвоившим традиции рационалистической культуры. Тем непримиримее он был к Руссо и его культурпессимизму. Однако в конце 1770-х годов в его сознании происходит явный сдвиг. Наблюдение над русской действительностью и посещение Франции повергли самого Фонвизина в глубокий пессимизм. Вера в разум как двигатель прогресса была поколеблена.

Рационалистическое сознание искало выхода из общественных конфликтов на пути чисто политических преобразований. Стремление к социальным реформам было ему чуждо, и не случайно представители русского рационализма принимали Монтескье, но решительно отвергали Руссо. Однако для Фонвизина кризис веры в политические реформы не привел к выдвижению социальных требований. Отказавшись от веры в политический прогресс, Фонвизин обратился к идее личного усовершенствования. Политическим ухищрениям им была противопоставлена личная чистота. Не случайна самохарактеристика Фонвизина (и его alter ego Стародума) в эти годы: вместо распространенной в просветительской литературе формулы «друг человечества» — «друг честных людей». С этих позиций меняется отношение к Руссо, в котором Фонвизин видит не социального пророка, а мыслителя, преодолевающего беспощадной искренностью ложь в себе самом.

Показательно изменение отношения Фонвизина к Руссо в письмах из Франции в 1778 г. В начале он еще не выделяет его из круга энциклопедистов, распространяя и на него свое ироническое отношение к деятельности философов просвещения. Он пишет сестре 11/22 марта 1778 г.: «Руссо твой

в Париже живет, как медведь в берлоге [...] Мне обещали показать этого урода. Вольтер также здесь; этого чудотворца на той неделе увижу»⁵⁶. В нравственном разложении предреволюционной королевской Франции Фонвизин увидал влияние материалистической философии, а в самих философах его, в первую очередь, заинтересовал их человеческий и нравственный облик. «Все они, выключая весьма малое число, не только не заслуживают почтения, но достойны презрения. Высокомерие, зависть и коварство составляют их главный характер». «Мало в них человеческого [...] Не могу вам довольно изъяснить, какими скаредами нашел я в натуре тех людей, коих сочинения вселили в меня душевное к ним почтение» ⁷. И именно это — нравственная высота, совпадение жизни и проповеди — заставляет Фонвизина выделить Руссо и переменить свое к нему отношепие. В письме, написанном в августе 1778 г., сообщая сестре слух о самоубийстве Руссо, он пишет; «Итак, судьба не велела мне видеть славного Руссо! Твоя, однако, ж, правда, что чуть ли он не всех почтеннее и честнее из господ философов нынешнего века. По крайней мере бескорыстие его было строжайшее» ⁵⁸. Особенно же потряс Фонвизина замысел «Исповеди» и то бесстрашие, с которым Руссо — автор «Исповеди» обнажал «без малейшего притворства всю свою душу, как мерзка она была в некоторые моменты, как сии моменты завлекали его в сильнейшие злодеяния, как возвращался к добродетели»⁵⁹. Жанр этого произведения Фонвизин определил так: «Книга, которую он сочинил, есть не иное что, как исповедь всех его дел и помышлений» ⁶⁰. Показательно, что начатое им в конце жизни автобиографическое произведение Фонвизин назвал «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». И если в 1778 г. в письмах к сестре Фонвизин не без иронии писал «твой Руссо», то в 1784 г. в письме к родным фигурирует уже «наш любимый Руссо» ⁶¹.

Начало революции во Франции заставило по-новому прочесть сочинения Руссо. Наследие французского философа стало предметом полярно-противоположных оценок. В одном и том же 1794 г. мы можем найти такие суждения. И. В. Лопухин, масон, в книге «Излияние сердца, чтущего благость единоначалия» писал: «Le Mr. Sansjugement⁶², желая издать такую книгу, которая бы ни с какой в мире не сравнилась (что, может быть, и удастся ему в глупости), начинает писать о равенстве состояний. Для справок вынимает из своей библиотеки "Сontrat social"». А в том же году заточенный за воль-

⁵⁶  Д. И. Фонвизин.  Собр. соч. в двух томах, т. II, 1959, стр. 438.

⁵⁷  Там же, стр. 443, 444.

⁵⁸  Там же, стр. 452. ^5Э Таи же, стр. 479.

⁶⁰  Там же, стр. 81.

⁶¹  Там же, стр. 535.

^sa Имя это означает в переводе «Безрассудный». Цит. по «Друг юношества», май, стр. 48.

нодумство в Валаамской монастырской тюрьме П. А. Словцов в стихотворном послании к М. М. Сперанскому так изливал свои чувства:

Сижу в стенах, где нет полдневного луча,

Где тает вечная и тусклая свеча.

Я болен, весь опух и силы ослабели,

Сказал бы более, но слезы одолели.

Я часто жалуюсь, почто простой народ

Забыл естественный и дикий жизни род?

Почто он вымыслил гражданские законы

И утвердил почто правительство и троны?⁶³

Большой интерес представляет эволюция оценок Руссо в творчестве Н. М. Карамзина. На протяжении творческого пути Карамзина он несколько раз коренным образом пересматривал свое отношение к Руссо, причем каждый раз характер изменения оценок определялся, с одной стороны, внутренней эволюцией самого писателя, а, с другой,— тем, что развитие общественной жизни XVIII — начала XIX в. раскрывало и подчеркивало все новые и новые стороны в наследии Руссо.

В начале Французской революции отношение Карамзина к Руссо было благожелательным. Это тем более бросалось в глаза, что и непосредственные литературные руководители Карамзина — масоны из кружка А. М. Кутузова — Н. И. Новикова, и официальная литература относились к Руссо в эти годы отрицательно. В 1786 г., переводя по заказу Новикова прозой поэму Галлера «О происхождении зла», Карамзин, видимо, был согласен с тем, что источник его в природе человека, отрицая мысль о том, что близость к естественному состоянию освобождает от пороков. Лапландцы «суть те же рабы пороков. Они подобно нам нерадивы, исполнены скотских вожделений, суетны, корыстолюбивы, леностны, завистливы и злобны. Не все ли едино, рыбий ли жир или злато смертоносную вражду производит» ^б4. Но в 1791 г. в «Московском журнале», рецензируя книгу «Voyage de Mr. le Vaillant dans rinterieur de l'Afrique par Cap de Вопве Esperance dans les annees 1780, 1781, 1782, 1783, 1784 et 1785», Карамзин писал прямо противоположное: «Путешественники говорят противное прежним, описывающим самыми гнусными красками человека дикого или натурального». Он протестует против «иных философов», которые, говоря о «натуре человеческой», «представляют ее злою». «Я осмелюсь сказать,— замечает он,— что если где-нибудь на сей земле уважают еще благопристойность в поведении и нравах, то надобно идти искать храм ее среди пустынь» ⁶⁵. В «Письмах русского путешествении-

⁶³ «Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII в.», т. I, стр. 404

⁶⁴  «О происхождении зла». Перевод с нем. В типографии   Компании Типографической, 1786, стр. 59.

⁶⁵  «Московский журнал», 1791, ч. I, кн. 1, стр. 114—118.

ка», которые начали появляться в «Московском журнале» в том же году, читатель встречал не только ряд сочувственных упоминаний имени Руссо, но и ссылки на его идеи. Цюрихский юноша прославляет «союз братский» вольного и простого народа: «Мы [...] не знаем роскоши, которая свободных в рабов и тиранов превращает. На что нам блеск искусства, когда природа нам сияет во всей своей красе» ⁶⁶.

Не следует думать, что сочувствие Карамзина руссоистическим тезисам в эти годы определялось непониманием связей, существовавших между идеями «женевского гражданина» и революционной практикой. Для Карамзина — внимательного читателя французских газет, журналов и брошюр, побывавшего в эти бурные дни в Париже, связь эта не осталась тайной. Но в те дни это еще не пугало его. В первой книжке журнала за 1792 г. он рекомендовал русскому читателю книгу Мерсье «De J.-J. Rousseau, considere comme 1'un de premiers auteurs de la revolution», называя ее и «Руины» Вольнея «важнейшими произведениями французской литературы в прошедшем году» ⁶⁷. Показательно, что, по условиям русской цензуры тех дней Карамзин не мог не только прореферировать рекомендуемую им книгу, но и дать ее полное название, заменив упоминание революции скромным «etc». Связь идей Руссо и революции была подчеркнута в книге, которую Карамзин рекомендовал русскому читателю самым недвусмысленным образом. Следы чтения книги Мерсье сохранились в произведениях Карамзина, Например, видимо, здесь он заимствовал рассказ о впечатлении, которое произвела на Руссо ария Орфея в опере Глюка⁶⁸. Карамзин внимательно и сочувственно информировал своих читателей о культе Руссо в революционном Париже, откликнувшись, например, на постановку пьесы «J.-J. Rousseau a ses derniers moments». Карамзину присуще было очень широкое восприятие наследия Руссо. В отличие от представителей более демократических кругов он воспринимает Руссо не только как политического писателя, но и как выдающегося психолога. В «Письмах русского путешественника» он отмечал: «„Confessions" de J.-J. Rousseau, Stillings Jugendgeschichte и Anton Reiser предпочитаю я всем систематическим психологиям в свете» ⁶⁹. Карамзин останавливается на влиянии Руссо-писателя, сопоставляя «Новую Элоизу» и «Вертера» («основания и многие положения (situations) в "Вертере" взяты из "Элоизы", но в нем более натуры»)⁷⁰.

⁶⁶ Там же, ч. IV, кн. 2, стр. 187.

⁶⁷   «Московский журнал», 1792, ч. V, кн. 1, стр. 150—151.

⁶⁸   Ср. «Письма русского путешественника», 1801, ч. V, стр. 207 и прим. на ст,р. о в книге Мерсье.

⁶⁹  «Московский журнал», ч, II, кн. 1, стр. 42.   «Stillings Jugendgeschichte» — опубликованная   в   1777—1778  гг.   серия  автобиографических  книг  немецкого  писателя И. Г. Юнга, названного Штилдингом (1740—1817); Anton Reiser — вышедший в 1785— 1790 гг. в Берлине автобиографический роман видного представителя периода «Бури и натиска» К. Ф. Морица (1757—1793).

⁷⁰  «Московский журнал», ч. VI, кн. 1, стр. 41.

Перелом в отношении к Руссо обозначился не тогда, когда раскрылась связь его идей с революцией, а когда сама эта революция приняла решительно неприемлемый для Карамзина, как и для всего круга его единомышленников, характер — в 1793 г., т. е. после установления якобинской революционной диктатуры⁷¹. Первым выступлением Карамзина против Руссо явилась статья «Нечто о науках, искусствах и просвещении». Весьма важно точно датировать это произведение. Еще в статье «Что нужно автору?» (начало 1793 г.) Карамзин отзывался очень положительно о «человеколюбии» Руссо, что в условиях тех дней не могло еще звучать двусмысленно: «В самых его заблуждениях сверкают искры страстного человеколюбия»⁷². Но стремительная динамичность политической жизни этого года определяла и эволюцию оценок Руссо, и мы не поймем их, если не будем стремиться к точным — по дням — датировкам. Статья «Нечто о науках» писана в 1793 г., но, как указал сам автор, это было еще «при жизни Боннета». А так как швейцарский натуралист и философ Шарль Бонне скончался 20 мая 1793 г., то значит статья эта была написана, когда революционная борьба уже достигла большого напряжения, но не привела еще к победе антижирондистского восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. и к установлению якобинской диктатуры. Это и определяет дух статьи. Она направлена против культурпессимизма Руссо, но весьма далека от того ругательного тона, который в это время, под влиянием правительства, возобладал в русской печати. Карамзин писал: «Руссо! Руссо! Память твоя теперь любезна человекам; ты умер, но дух твой живет в "Эмиле", но сердце твое живет в Элоизе — и ты восставал против наук, против Словесности! И ты проповедывал счастие невежества, славил бессмыслие, блаженство зверской жизни! Ибо что иное как не зверь есть тот человек, который живет только для удовлетворения своим физическим потребностям»⁷³. Однако любопытно, что в этой статье Карамзин не нападает на «философов XVIII века», не смешивает энциклопедистов и Руссо и не винит их, как это было свойственно в те дни почти всем русским литераторам, в подготовке революции ^и. Более того, нападая на Руссо, он озабочен

⁷¹  Отношение Карамзина к якобинской диктатуре было противоречивым: резкое осуждение выступлений санкюлотов сочеталось с личным преклонением перед Робеспьером. Подробнее см. Ю. Лотман. Этика и тактика революционной борьбы в отражении русской литературы конца XVIII в. Статья I.—«Труды по русской и славянской филологии Тартуского университета»), т. VIII. Тарту, 1965.

⁷²  Н. М. Карамзин.  Соч., т. III, 1848, стр. 372.

⁷³  Там же,  стр. 396.

^7* Один из наиболее страстных поклонников Руссо в России, переводчик его общественно-политических трактатов П. С. Потемкин, писал И. И. Шувалову: «Вы, будучи знакомы всем философам нашего века: Вольтеру, Руссо, Рейналю и грубому Дидро (...), вразумите меня постигнуть, как могли сии, столь знаменитые разумом люди, возбуждая народы к своевольству, не предвидеть пагубные следствия для народа? Как могли они не предузнать, что челове;; может быть премудр, но человеки буйны суть» («Московский вестник», 1809, ч. I, стр. 89).

тем, чтобы защитить идею просвещения, особенно просвещения русских крестьян, от невежд, которые «под эгидой славного женевского гражданина злословят просвещение»⁷⁵. Карамзин пытался отгородиться и от «якобинского» духа Руссо, и от реакции, прославляя быстрое, но эволюционное движение к идеалам, провозглашенным философами XVIII столетия. Статья оптимистична по своему духу и резко выделяется на фоне всего того, что писалось в эти дни в России о Франции, ее философах и политической жизни. Однако увидеть свет ей было суждено только в 1794 г., когда настроения Карамзина резко переменились. Якобинская диктатура и революционный террор потрясли его. Конец этой диктатуры, кратковременное смягчение реакции в России в 1796 г. вызвали у Карамзина новые надежды и он снова сочувственно отозвался о революции и ее пророке Руссо: «Французская революция — одно из тех событий, которые на долгие века определяют судьбы людей. Начинается новая эра: я ее вижу, но Руссо ее предвидел. Прочтите примечание в "Эмиле", и книга выпадет у вас из рук» ⁷⁶.

С иных позиций начал полемизировать Карамзин с Руссо в 1800-е годы, когда вся система идей XVIII в. была им подвергнута решительному пересмотру. Такие его сочинения, как «Чувствительный и холодный» и «Моя исповедь» весьма показательны для определения новых принципов изображения человека в карамзинской прозе XIX в. Его позиция в ртом вопросе про-

⁷⁵  Н. М. Карамзин. Соч., т. III, стр. 374.

⁷⁶  «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву». СПб., 1866, стр. 480. В том месте «Эмиля», о котором идет речь (кн. III, п. 136), Руссо утверждал, что «мы приближаемся к эпохе кризиса, к веку революции», а в примечании отрицал возможность длительного существования современных ему европейских монархий.

тивопоставлена просветительской традиции XVIII в., традиции Радищева и, особенно, Руссо. В очерке «Чувствительный и холодный» (направленность этого произведения подчеркнута подзаголовком: «Два характера») Карамзин демонстративно утверждает врожденную природу человеческого характера, независимость его от внешних условий. Не случайно очерк начинался прямой полемикой с просветительской точкой зрения: «Дух системы заставлял разумных людей утверждать многие странности и даже нелепости: так, некоторые писали и доказывали, что наши природные способности и свойства одинаковы; что обстоятельства и случаи воспитания не только образуют или развивают, но и дают характер человеку, вместе с особенным умом и талантами [...] Нет! одна Природа творит и дает: воспитание только образует. Одна Природа сеет: искусство или наставление только поливает семя, чтобы оно лучше и совершеннее распустилось. Как ум, так и характер людей есть дело ея: отец, учитель, обстоятельства, могут помогать его дальнейшим развитиям, но не более»⁷⁷. Вся судьба героев очерка, Эраста и Леонида, определена не средой, не воспитанием, а врожденными свойствами. Даже политические воззрения героев вседело обусловлены их врожденным темпераментом: «Эраст обожал Катона, добродетельного самоубийцу,— Леонид считал его помешанным гордецом. Эраст восхищался бурными временами греческой и римской свободы — Леонид думал, что свобода есть зло, когда она не дает людям жить спокойно»⁷⁸.

Однако особенно отчетливо этот поворот во взглядах Карамзина проявился в повести «Моя исповедь», своеобразном «Анти-Эмиле». Повесть эта направлена и против «Эмиля», и против «Исповеди» Руссо, и — шире — против идеи врожденной доброты, а, следовательно, внутренней значительности человеческой личности. Однако, трактуя природу человека как врожденно-эгоистическую, злую, Карамзин выступает против подчеркнутого интереса человека к своей личности, против субъективизма, тем самым подымая руку и на собственное творчество предшествующих периодов. Именно в подобном смысле легко могли быть истолкованы слова: «Ныне путешествуют не для того, чтобы узнать и верно описать другие земли, но чтобы иметь случай поговорить о себе»⁷⁹. Но ведь именно в этом упрекали самого Карамзина его многочисленные критики! Он, однако, пошел еще дальше —и передал отрицательному герою свои собственные программные заявления 1790-х годов. В «Моей исповеди» этот отрицательный герой оправдывает свою страсть к самопризнаниям, свой интерес к описанию собственных чувств направлением современной ему литературы: «Ныне всякой сочинитель романа спешит

" Н. М. Карамзин. Соч., т. III, стр. 618—619.

Там же, стр. 622. Напомним, что Катон был одним из любимейших героев Руссо, а понятию о свободе у него часто сопутствует эпитет бурная (orageuse). Образ Катона бы весьма популярен в русской литературе от Ломоносова до Радищева.

⁷⁹ Н. М. Карамзин,  Соч. т. III, стр. 504.

как можно скорее сообщить свой образ мыслей о важных и неважных предметах. Сверх того, сколько выходит книг под титлом: "Мои опыты", "Тайный журнал моего сердца"! Что за перо, то и искреннее признание» ⁸⁰. Но ведь это же те принципы, которые неоднократно декларировал сам Карамзин! В статье «Что нужно автору?» (1793) он писал: «Ты берешься за перо и хочешь быть Автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: "Каков я?" Ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего»⁸¹. Карамзин передал герою «Моей исповеди» и свое любимое выражение: «Весь свет казался мне беспорядочною игрою китайских теней». «Я родился философом — сносил все равнодушно и твердил любимое слово свое: „Китайские тени! Китайские тени!"»⁸². Но ведь читатель прекрасно помнил, что еще в 1801 г. Карамзин в заключении «Писем русского путешественника» так характеризовал мир в авторском тексте  от своего собственного липа!

Однако главный адресат полемики — все же не собственное творчество. Повесть, как уже отмечалось, направлена против принципов Руссо. И название ее—«Моя исповедь» и слова о том, что «нынешний век можно назвать веком откровенности [...] Мы хотим жить, действовать и мыслить в прозрачном стекле»⁸³ — не могли не напомнить читателю об «Исповеди» Руссо. В еще большей мере повесть направлена против «Эмиля». Перед читателем проходит жизнь героя, построенная как повествование о воспитании человека. Учителями героя были «природа», «естественное влечение» и воспитатель-швейцарец— персонаж, который пройдет в дальнейшем через ряд литературных произведений. Он мелькнет в черновиках «Евгения Онегина: «Мосье швейцарец благородный», «Мосье швейцарец очень строгий», «Мосье швейцарец очень важный» ⁸⁴. В сочетании с такой характеристикой воспитателя формула:

Учил его всему шутя,

Чтоб не измучилось дитя —

Не докучая бранью [шумной] —⁸⁵

становится описанием педагогики Руссо, основанной на отказе от средств принуждения. Воспитывать играя — один из принципов Руссо. Лишь в дальнейшем, когда воспитателем стал «француз убогий», весь отрывок переосмы-слился. Образ швейцарца-воспитателя в русской литературе дожил до эпохи 40—50-х годов. Воспитатель-женевец, который «изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от "Эмиля"  и Песталоцци до Базедова   и

⁸⁰  Там же.

⁸¹   Там же, стр. 374.

⁸²  Там же, стр. 515.

⁸³  Там же, стр. 504.

^м Пушкин, Поли. собр. соч., т. VI. М., 1937, стр. 215. ¹⁵ Там же.

Николаи» ⁸⁶, определит годы  ученичества Бельтова.   «Молодой  швейцарец» воспитывал и Лаврецкого.

Воспитатель в «Моей исповеди» — не только земляк Руссо, он вольнодумец и республиканец. «Я родился в республике и ненавижу тиранство» ⁸⁷,— говорит он.

Предоставленный «природе», воспитанный по правилам просветительской педагогики, герой Карамзина вырастает, однако, эгоистом. Человек, по мнению автора, не может почерпнуть основ морали ни в своей природе, ни в своих разумно понятых интересах. Инстинктивные стремления его — антиобщественны. Не менее важно и другое; предоставленный самому себе, отделенный от всего «внеличностного»: морали, религии, народных обычаев, семейных привязанностей — герой обречен не только на себялюбие, но и на неизбывную скуку — жизнь его делается пустой. Человек XVIII в., герой просветительских романов, убежденный в том, что «мораль — в природе вещей», уверенный в доброте неизвращенного человека, находил опору в самом: себе. Именно через собственные «интересы» герой приобщался к народу и человечеству. Вместе с утратой веры в человеческую личность возникает стремление опереться на вне человека лежащие силы — прежде всего, на традицию, обычай. Человек, оторванный от обычаев, мыслится как безнравственный и пустой, бессодержательный. Именно стремление заполнить душевную пустоту побуждает героя совершить ту цепь нелепых и безобразных поступков, которая составляет фабулу «Моей исповеди». Герой Карамзина, по сути дела, даже не эгоист, в понимании XVIII в., ибо не стремится к собственному благу. Убежденный в том, что счастья вообще нет, он хочет лишь развлечений, заполняющих жизнь. Суть же его забав не в том, что они доставляют ему счастье ценой притеснения других людей, а в циническом удовольствии осмеяния любых нравственных принципов. В этом смысле показательно поразительное совпадение «забав» героя «Моей исповеди» и Ставрогина, независимо от того, явилось ли это совпадение плодом случайности или означало сознательную перекличку.

Герой «Моей исповеди» «наделал много шуму в своем путешествии — тем, что, прыгая в контрдансах с важными дамами немецких княжеских дворов, нарочно ронял их на землю самым непристойным образом; а всего более тем, что с добрыми католиками, целуя туфель папы, укусил ему ногу и заставил бедного старика закричать изо всей силы» ⁸⁵.

Это как раз те дерзости «совсем неслыханные», «совсем дрянные и мальчишеские», которыми развлекался «принц Гарри»:

«Николай Всеволодович поднял мадам Липутину — чрезвычайно хорошенькую дамочку, ужасно перед  ним  робевшую,— сделал  с  ней два тура,

⁸⁶   А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. IV. М,, 1955, стр. 90.

⁸⁷  Н. М. Карамзин.   Соч., т. IV, стр. 506.

⁸⁸  Там же, стр. 507—508.

уселся подле, разговорил, рассмешил ее. Заметив, наконец, какая она хорошенькая, когда смеется, он вдруг, при всех гостях, обхватил ее за талию и поцеловал в губы, раза три сряду, в полную сласть. Испуганная бедная женщина упала в обморок» ⁸⁹.

Эпизод с губернатором в «Бесах» разительно напоминает поступок ка-рамзинского героя в Ватикане: «Я вам, пожалуй, скажу, что побуждает,— угрюмо проговорил он и, оглядевшись, наклонился к уху Ивана Осиповича [...] Бедный Иван Осипович поспешно и доверчиво протянул свое ухо; он до крайности был любопытен. И вот тут-то и произошло нечто совершенно невозможное, а, с другой стороны и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал, что Nicolas, вместо того, чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секрет, вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха. Он задрожал, и дух его прервался.— Nicolas, что за шутки!—простонал он машинально, не своим голосом»⁹⁰.

Не один Карамзин пересмотрел в начале XIX в. свое отношение к наследию Руссо. Вопрос этот был неотделимо связан с общей идейной проблематикой эпохи: с отношением к Французской революции и всему комплексу вызванных ею к жизни конфликтов.

Отношение к Руссо в России начала XIX в. было очень своеобразным. Внимание к творчеству писателя не падало: дневники, письма той поры свидетельствуют о живом интересе русских читателей к творчеству Руссо. Так двадцатилетний Андрей Тургенев записывал в дневнике 21 декабря 1801 г.: «"Новая Элоиза" будет моим Code de morale во всем: в любви, в добродетели, в должностях общественной и частной жизни»³¹. Об общественном интересе к творчеству Руссо в эти годы нельзя судить по количеству переводов, весьма ограниченному. Мы имеем сведения, что издание ряда переводов из Руссо в эти годы по разным причинам, частично, видимо, цензурным, не было доведено до конца. Так, В. Попугаев в стихотворении «Ода на случай позволения, сделанного советом на пропуск Contrat Social, сочинение славного женевского философа Руссо, представленное цензуре на рассмотрение», приветствовал данное цензурой разрешение «великих гениев читать»⁹². Однако в свет это издание не появилось, как не появилось из-за цензурного запрета и приветствовавшее его стихотворение Попугаева. А в ноябре 1801 г. А. Кайсаров сообщал Андрею Тургеневу: «Карамзина просят перевести "La nouv [elle] Heloi [se]" и дают по 30 рублей за лист» ⁹³. Издание это тоже не состоялось.

⁸⁹ Ф. М.  Достоевский.  Собр. соч. в десяти томах, т. VII. М., 1957, стр. 51.

⁹⁰ Там же, стр. 53—54.

⁹¹   Архив ИРЛИ АН СССР. Архив бр. Тургеневых, ф. 309, №272, л. 21 об.

⁹²  «Позты-радищевцы», 1935, стр. 278—279.

⁹³  Архив ИРЛИ АН СССР. Архив бр. Тургеневых, ф. 309, №50, л. 42 об.

В эти годы Руссо начинает восприниматься как писатель, созвучный романтическому культу природы и бурному субъективизму русских поклонников Шиллера. В сознании русских читателей начала XIX в. он при этом чаще всего воспринимается в противопоставлении Вольтеру. Андрей Тургенев в письме Жуковскому (1802) рассказывал о своей беседе с Е. М. СоковниноЙ: «Я сказал, что ты переводишь Вольтера; она: "А он обещал мне, что никогда не будет любить Вольтера"; я: "Он, поверьте, совсем его не любит, а Руссо его наставник"»⁹⁴. Характерно, что тут же нашелся третий собеседник, который «восстал против Руссо».

Новая эпоха в истории восприятия идей Руссо в России началась в период формирования дворянской революционности. Поколение декабристов с детства было знакомо с его сочинениями. Александр Муравьев на следствии показал, что вольнодумство свое заимствовал от чтения «разных политических книг», среди которых назвал «Contrat Social de J.-J. Rousseau»⁹⁵. M. Фонвизин показал, что «свободный образ мыслей» сложился у него «в 17-ть лет из чтения Монтескю, Райналя и Руссо»⁹⁶. Н. Крюков сообщил, что чтение Руссо породило в нем «желание познать человека и то, что может служить к его счастию» ⁹⁷. Н. Муравьев вспоминал детские годы, когда он, «не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением "Contrat Social" Руссо, мысленно начертал себе всякие предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться чрез пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собою надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику»⁹⁸. Однако свидетельства эти сравнительно немногочисленны, что заставляет исследователя задуматься. Нет никакого сомнения, что подавляющее большинство декабристов было широко осведомлено о идеях и сочинениях Руссо и что знакомство это произошло рано, на грани детского и юношеского возрастов. Между тем, в ответах на знаменитый седьмой вопрос следственной комиссии: «Откуда заимствовали первые вольнодумческие и либеральные мысли», где специально предлагалось назвать книги, способствовавшие «мнениям сего рода», большинство декабристов не называли Руссо. Они называли Бенжамена Констана, Бен-тама, Биньона, Герена, Дестю де Траси, политические газеты, журналы и парламентские отчеты после 1815 г. и другие источники. Вряд ли можно предположить в этом лишь прием самозащиты, поскольку тут же, в этих же показаниях они открыто признавались в речах, мнениях и делах неизмеримо более криминальных, с точки зрения их судей, чем чтение Руссо. Вероятнее

⁹⁴ Архив ИР ЛИ АН СССР. Архив бр. Тургеневых, ф. 309, №4759.

⁹⁵ «Восстание декабристов», т. III, стр. 8.

⁹⁶ Там же, стр. 66.

⁹⁷ Там же, т. XI, стр. 371.

⁹⁸ «Русский архив», 1885, J4 9, стр 25.

предположить, что в ряде случаев показания были искренними. Дело, видимо, в том, что, несмотря на безусловное знакомство с сочинениями Руссо, многие декабристы не связывали его идеи с теми конкретно-политическими Задачами, которые им приходилось решать. В принципиальном отношении идеи Руссо отпугивали их своей беспощадной плебейской радикальностью. Как решение конкретных политико-тактических вопросов они представлялись наивными, не соответствующими той сложности общественно-политических проблем, которая раскрылась в результате всемирно-исторического опыта конца XVIII — начала XIX века. На фоне практических рекомендаций Бенжамена Констана пафос Руссо воспринимался как высокопарные мечтания, годные для юношей, но не для политиков.

В этом смысле показательно, что Н. Тургенев с его либеральным доктринерством относился к Руссо весьма противоречиво. Хорошо с детства зная его сочинения, он сочувственно выделял в нем одну, свойственную и самому Тургеневу мысль: народ в нравственном отношении выше дворянства. Читая в 1816 г. «Исповедь», он замечает: «Давно уже я заметил, что между простыми людьми гораздо более хороших и добрых людей, нежели между людьми, принадлежащими к высшим классам. Это замечание Руссо для меня приятно» ⁹⁹. Однако социально-политические концепции Руссо, сама идея общественного договора, ему кажутся наивными. Еще в 1811 г. он присоединился к критику-иезуиту Жофруа, утверждавшему, что «Contrat Social ouvrage tres ennuyeux и непонятнее апокалипсиса» ¹⁰°. Уже зрелым политическим мыслителем, одним из ведущих идеологов Союза Благоденствия, Н. Тургенев, осуждая ссылки на Руссо в речи президента неаполитанского парламента, писал: «Без буфонства они не на час. Теория договора есть настоящее буфонство; но может быть ясна для итальянских понятий» ¹⁰¹.

Совершенно иным было отношение к Руссо в более радикальных кругах декабристского Юга. Например, В. Ф. Раевский «Общественный договор» Руссо «вытвердил, как азбуку» ¹⁰². Не случайно его ум так занимало идеальное; государство «Атлантида» ¹⁰³. А. В. Поджио называл себя: «Поклонник мо-

⁹⁹ Н. Тургенев. Дневники, т. П. — «Архив бр. Тургеневых», вып. 3. СПб., 1913, стр. 316.

¹⁰⁰ Там же, стр. 85 («Общественный договор очень скучен»). Любопытно сопоставить с утверждением консервативного Т. фон Бока: «Библейское общество есть не что иное, как Ж.-Ж. Руссо в духовном облачении. Направление этого общества по существу революционно, как направление и самого Евангелия» (А. В. П р е д-теченекий. Записка Т. Е. Бока.— Сб. «Декабристы и их время». М.— Л., 1951, стр. 200).

¹⁰¹  «Декабрист  Н. И. Тургенев.  Письма  к   брату С. И. Тургеневу».   М.— Л., 1936, стр. 319.

¹⁰²  П. Е. Щегол ев. Декабристы. М., 1926, стр. 13; ср. «Литературное наследство», т. 60, стр. 116.

¹⁰³  «Литературное наследство», т. 16—18, стр. 660—661.

его любимого Руссо» ¹⁰⁴. Как отмечал исследователь, возникшее в те же годы в Одессе радикальное разночинное «Общество независимых» «интеллектуально тяготело к идеям „Общественного договора" Руссо („Общество независимых. Закон его — следовать природе. Монаршей власти не признавать, а быть всем равными, признавать натуру творцом всего")» ¹⁰⁵.

В этом плане особенный интерес представляет динамика отношения к наследию Руссо А. С. Пушкина.

Даже среди своих современников Пушкин выделялся глубиной и органичностью связей с культурой «философского столетия». Причем именпо лучшее наследие просветителей — демократические идеи равенства людей и их исконных, неотъемлемых прав,— в значительной степени питало революционный пафос молодого Пушкина. В период сближения в Кишиневе с кружком М. Орлова обаяние идей природного равенства и общественного договора для поэта резко возросло. Пушкин, конечно, читал Руссо и прежде. В лицее поклонником Руссо был Кюхельбекер. Да и вообще трудно представить себе образованного молодого человека тех лет, незнакомого с сочинениями Руссо, чье имя уже более полувека было неразрывно связано с политической жизнью, философией, публицистикой, литературой. Однако бесспорно, что самостоятельное отношение Пушкина к Руссо сложилось именно в связи с общим идейным влиянием на него декабристов Юга.

В Кишиневе, в тесном общении с демократически настроенными членами тайных обществ Пушкин заново пересмотрел свое отношение к философу, чьи взгляды, например, к кругу Николая Тургенева явно ее встречали одобрения. Специально изучивший этот круг вопросов Б. В. Томашевский пишет: «Под влиянием политических споров, возбуждаемых революционной обстановкой на Западе, Пушкин обращается к Руссо и перечитывает его произведения» ¹⁰⁶. Именно в это время Руссо начал восприниматься портом как «защитник вольности и прав» или, в черновом варианте,— «Руссо — Апостол наших прав» ¹⁰⁷. Строки эти написаны еще в Кишиневе, в мае 1823 г., приблизительно за полгода до того, как возник первоначальный план «Цыган».

Поэма «Цыганы» обычно трактуется как разрыв Пушкина с романтизмом и осуждение индивидуализма романтического героя.

Думается, что проблематика поэмы вообще лежит в несколько иной плоскости. Под влиянием бесед с кишиневскими декабристами, напитанными просветительскими демократическими идеями об исконной доброте и равенстве людей, Пушкин задумал поэму о жизни «естественного» человека. Такой сюжет совсем не означал стремления уйти от острой проблематики в буколиче-

¹⁰⁴  А. В. П о д ж и о. Записки декабриста. 1930, стр. 59.

¹⁰⁵  «Декабристы». Неизданные материалы и статьи под ред. Б. Л. Модзалевского и 10. Г. Оксмана. М-, 1925, стр. 76.

¹⁰⁶  Б. В. Томашевский. Пушкин и Франция, Л., 1960, стр. 95—96.

¹⁰⁷  Пушки н. Поли. собр. соч., т. VI, стр. 233.

ское благодушие. Идеал прекрасных возможностей человека лишь отте-пял мысль о его угнетенном, рабском состоянии. «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах»,— писал Руссо в «Общественном договоре». З^амысел поэмы о свободном народе, живущем по законам природы, был исполнен политической остроты и вполне созвучен настроениям кишиневских декабристов — друзей Пушкина. С самого начала замысел поэмы строился на противопоставлении «естественной» жизни цыганского табора и «противоестественной» цивилизации. Мир цыган — мир воли и веселья. Уже в первых черновиках появилась формула: «Как вольность, весел их ночлег». Веселье и свобода для Пушкина так же тесно связаны, как уныние и рабство. И не случайно Эпитет «веселый» первоначально густо окрашивал все описание жизни дыган. В черновой редакции: «веселым табором ночуют» ¹⁰⁸; Земфира привыкла к «веселой воле»¹⁰⁴, в таборе  «все  так весело, так  живо»¹¹⁰, в  дни   молодости  в  старом  цыгане кровь «весело кипела»¹¹¹. Алеко стал «вольный житель мира, и солнце весело над ним полуденной красою блещет». В дальнейшем Пушкин разнообразил систему эпитетов, но это не изменило общей тональности повествования. В представлениях Руссо, Мабли и других философов демократического крыла Просвещения, свобода неразрывно связана с равенством и бедностью. Если описание нищеты реального народа современности (например, русского крестьянина в «Путешествии из Петербурга в Москву») — свидетель-

¹⁰⁸  Там же, т. IV, стр. 405.

¹⁰⁹  Там же, стр. 408.

¹¹⁰  Там же, стр. 413.

¹¹¹  Там же, стр. 423.

ство социальной несправедливости, так как подразумевает на другом общественном полюсе роскошь, то идеальный народ философской повести весь беден, и это мыслится как необходимое условие равенства. Руссо уже в своем первом «Рассуждении» на тему, предложенную Дижонской академией, доказывал, что науки гибельны не сами по себе, а именно потому, что не могут развиваться без роскоши: «Что были бы искусства без роскоши, которая их питает?»; «Вот каким образом, роскошь, распущенность и рабство во все времена становились наказанием за попытки выйти из счастливого неведения, в которое погрузила нас вечная Мудрость» ¹¹². Мабли писал о современной ему Европе (цит. по переводу А. Н. Радищева): «Разумы равно от сребролюбия и сладострастия изнемогают»¹¹³. Таким образом картины бедности и мудрого неведения входили в положительную характеристику народа. В них видели залог равенства и социальной справедливости. Так появляются «издранные шатры». Вместо «полузавешанных коврами» первоначально было: «Покрытых бедными коврами», «рубищем». Бедность и воля — синонимы. Старый цыган говорит:

Будь наш — привыкни к нашей доле,

Бродящей бедности и воле¹¹⁴.

Пушкин резко подчеркнул эту связь (бедность и свобода) в наброске примечания к «Цыганам»: «Привязанность к дикой вольности, обеспеченной бед-ностию» ¹¹⁵.

Антитезой бедной и простой жизни цыган является «неволя душных городов». Цивилизованное общество — богатое и рабское одновременно: там «просят денег да цепей» ^И6.

...там огромные палаты,

Там разноцветные ковры...¹¹⁷

Жилище старого цыгана и Земфиры

...телега,

убогим крытая ковром¹¹⁸.

Старый цыган также противопоставляет свободу и богатство:

Ты любишь нас, хоть и рожден

Среди богатого народа.

Но не всегда мила свобода

Тому, кто к неге приучен ¹¹⁹.

¹¹²  J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. I. Paris, 1815, p. 25, 23.

¹¹³  A. H. P а д и щ е в. Пола. собр. соч., т. II, стр. 245.

¹⁴ Пушкин. Поле. собр. соч., т. IV, стр. 180.

¹¹⁵ Там же, т. XI, стр. 22. ¹¹⁸ Там же, т. IV, сто., 18S,

¹¹⁷  Там же.

¹¹⁸  Там же, стр. 202.

¹¹⁹ Там же, стр. 186.

Именно любовь к роскоши, неспособность привыкнуть «к заботам жизни бедной» не дала Овидию насладиться в изгнании вольностью. В черновых вариантах особенно резко подчеркнуто то, что герой оставил ради свободы «златую» «роскошь и забавы», бросил «цепи роскоши пустой» ¹²⁰.

Активное сближение Пушкина с демократическими тенденциями философской мысли XVIII в. сильно чувствуется в «Цыганах». Деятели «Союза благоденствия» придавали просвещению особое значение в освободительной борьбе, и Пушкин до южной ссылки вполне разделял их убеждения. Даже в 1821 г. в Кишиневе, переживая усиление радикальных настроений, поэт все еще верил в связь просвещения и свободолюбия. Он стремился в «просвещении стать с веком наравне» ¹²¹. Но уже в 1824 г., одновременно с работой над «Цыганами», он пишет:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран¹²².

Тирания и цивилизация здесь приравнены. За этим стоит убеждение, что человеческое общество страдает не от несовершенства человека, а от порочности устройства общества, которое должно быть переделано. Эта мысль подчеркнута и в «Цыганах». Алеко «волен», потому что презрел «оковы просвещения».

Противопоставление свободы патриархального общества рабству цивилизации особенно резко выразилось в судьбе героя поэмы. Город, из которого ушел герой,— царство Закона. «Его преследует Закон». Закон с большой буквы — это, конечно, не какой-нибудь конкретный, нарушенный героем закон, а само гражданское общество, само выродившееся «общественное состояние».

В предшествующий период Пушкин, как и большинство декабристов, считал, что народ неразумен, подчинен страстям и может двигаться к свободе, лишь подчиняясь просвещенному руководству. Поэтому он уделял особое внимание Закону как силе, способной регулировать отношения между членами общества, властью и народом: «С вольностью святой Законов мощных соче-ганье». Но если считать, что люди по природе склонны к добру, если между частным и общим благом нет противоречий, то отпадает необходимость в З^а~ коне, регулирующем отношения человека к другим людям. Цыгане живут без властей, без Закона, не образуя гражданского общества. Очень существенна такая деталь. Земфира, объясняя отцу, почему Алеко решил стать цыганом, первоначально говорила: «Ему по сердцу наш закон». Пушкин исправил «по сердцу» на «по нраву» и остановился на этом варианте как на окончательном — переписал отрывок¹²³. Но в окончательном тексте он резко изменил смысл: у цыган нет Закона. Закон — принадлежность гражданского общества,

¹²⁰  Там же, стр. 414—415.

¹²¹   Там же, т. И, кн. 1, стр. 187.

¹²²   Там же, стр. 333.

¹²⁸ Там же, т. IV, стр. 409, 410.

враг свободы. Стих зазвучал так: «Его преследует Закон». Ребенок не будет гражданином, потому что Алеко хочет воспитать его человеком. Центральное место в этом отношении — изъятый из окончательного текста монолог Алеко над колыбелью младенца. Сын Алеко вместе с жизнью получил «неоценимый дар свободы».

Расти на воле бея уроков

Не знай стеснительных палат

И не меняй простых пороков

На образованный разврат.

Вод сенью мирного забвенья

Пускай цыгана бедный внук

Лишен и неги просвещенья

В пышной суеты наук —

За то беспечен, здрав и волен...^12*

И далее:

От общества быть может  я

Отъемлю ныне гражданина —

Что нужды — я спасаю сына —

И я б желал, чтоб мать <моя>

Меня родила в чаще леса...¹²⁵

При этом необычайно существенно то, что в роли «естественного народа» у Пушкина выступает народ кочевой, лишенный земельной собственности. Следует помнить, что Руссо в трактате «О причинах неравенства» подчеркнул, что именно возникновение земельной собственности порождает общественное состояние человека. Ту же мысль развивал и Радищев в хорошо известном Пушкину трактате «О человеке, его смертности и бессмертии».

Сын Алеко — «дитя любви, дитя природы», а не закона: Алеко и Земфиру связывает свободная сердечная склонность, а не юридическая зависимость. Не случайно Пушкин отбросил формулы «Я для него супругой буду», «И я его женою буду», ради: «Но я его подругой буду»¹²⁶. Слово «муж» будет применено к Алеко лишь тогда, когда начнется борьба между ним и Земфирой за право ее на свободу. Принимая Алеко в семью и общество, старик не требует ни клятв, ни обрядов, ни обязательств:

Я рад. Останься до утра

Под сенью нашего шатра

Или пробудь у нас и доле,

Как ты захочешь...^12Т

¹²⁴  Пушкин. Поля. собр. соч., т. IV, стр. 445.

¹²⁵  Там же, стр. 446.

¹²⁶  Там же, стр. 409 и 180.

¹²⁷  Там же, стр. 180.

Только добровольное согласие удерживает Алеко в обществе цыган. За преступление он наказуется лишь изгнанием, ибо, как доказывали многие мыслители XVIII в., общество не может ни удерживать человека против его воли, ни лишать жизни.

Свободные люди патриархального общества просты душой, добры, им не знакомы злоба и ревность. «Нет существа более кроткого, чем человек в первобытном состоянии» (Руссо. О происхождении неравенства), ибо именно в нем проявляется с наибольшей силой природа человека. Радищев писал: «Из внешнего сложения человека мы видели, что менее всех других животных он способен к хищности. Пальцы его не вооружены острыми когтями для раздирания своея снеди, как у тигра; нет у него серпообразных клыков на отъятие жизни [...] Итак, человек не есть животное хищное»¹²⁸.

Доброта человека, ведущего естественный образ жизни, исключает ревность — чувство собственника. «Караибы — народ, который менее, чем какие-либо из ныне существующих народов, отдалился от естественного своего состояния,— как раз миролюбивее всех в своих любовных делах и менее всех подвержены ревности, хотя они и живут в знойном климате, который, казалось бы, должен сообщить страстям этим еще большую деятельность¹²⁹.

Характерно, что в монологе Алеко над колыбелью сына ревность причислена к общественным предрассудкам наравне с сословной дворянской честью, зависимостью от вельмож и т. д.

Нет не преклонит он колен

Пред идолом какой-то чести,

Не будет вымышлять измен

Трепеща тайно жаждой мести ¹³⁰.

Однако если внимательно рассмотреть первоначальный замысел поэмы, то становится очевидным, что даже в период наиболее решительного отрицания современных общественных порядков Пушкин не был во всем согласен с Руссо. Руссо считал, что «естественный человек» прост, добродушен, не ярок. Он говорит даже о «косности первобытного состояния», называет человека в естественном состоянии тупым животным. Страсти — гибельное начало в человеческом существе. Высшая добродетель требует отказа от личного счастья, героизма. Обычный человек заботится о своем собственном счастье. «Взоры истинного героя простираются дале: счастье людей — вот его цель» ¹³¹. На основе подобных представлений вырастала мораль героического аскетизма, раз-нообразно проявившаяся и в якобинском искусстве, и в творчестве Шиллера, и в русской гражданской поэзии 1800—1810-х годов.

¹²³ А. Н. Радищев. Поли. собр. соч., т. II, стр. 53. Отрывок этот — явно скрытая цитата из «Рассуждения» Руссо о происхождении неравенства.

¹²⁹  Ж.-Ж.  Руссо.  Рассуждение о происхождении неравенства, 68 ст,р. настоящего издания.

¹³⁰  Пушкин. Поли. собр. соч., т. IV, стр. 446.

¹³¹  J.-J. Rousseau. Oeuvres completes, t. 1,1815, p. 392.

Позиция Пушкина была более сложной. Он отдал дань (особенно в лирике) декабристскому противопоставлению гражданской и любовной поэзии. В его стихотворениях первого петербургского и южного периода мы встретим идеал сурового гражданина, пренебрегающего радостями любви. Но в лирике тех же лет мы найдем и другой идеал, связанный с пониманием природы страстей философами-материалистами XVIII в. Это будет образ человека, гармонически развитого, исполненного жизненных сил и жажды счастья, свободолюбивого не вопреки своей привязанности к земной любви и красоте, а именно благодаря ей. Страстная, яркая личность не противостоит в этом понимании героическому образу борца, а сливается с ним. Раевский призывал Пушкина оставить «другим певцам любовь» и воспеть свободу. В том же духе высказывался и С. Тургенев. Рылеев отказывался от любовной поэзии («Любовь никак нейдет на ум, увы, моя отчизна страждет»). Пушкин и сам в оде «Вольность» демонстративно отказался петь «Цитеры слабую царицу». Но в стихотворении «Краев чужих неопытный любитель...» поэт приравнял страстность натуры свободолюбию. Как равные идеалы, стоят рядом —

...гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно свободной

и —

...женщина — не с хладной красотой,

Но с пламенной, пленительной, живой¹³²,

а в собрании Кривцова — еще выразительнее: «огненной, пленительной, живой». «Хладному и пустому» свету противопоставлен «блистательный, веселый, просвещенный» (отношение в 1817 г. к просвещению еще положительное) круг друзей. А мы уже видели, что «веселый» у Пушкина — устойчивый синоним понятий «свободный» и «свободолюбивый» (ср. в «Кавказском пленнике»: «С веселым призраком свободы»).

То же противопоставление мы находим и в «Цыганах». Мир неволи — мир однообразия, серости, где страсти заменены торговлей, где нет ни ярких умов, ни ярких чувств. Мир цыган не только свободен — он ярок, нестроен, самобытен, исполнен огня, страстей и движений. Это добрые, но самобытные и пламенные характеры.

«Все живо посреди степей» ¹³³:

Лохмотьев ярких пестрота,

детей и старцев нагота,

Собак и лай и завыванье,

Волынки говор, скрыл, телег,

Всё скудно, дико, всё нестройно,

¹³² Пушкин. Пола. собр. соч., т. И, кн. 1, стр. 43, 522. ¹⁸³ Там же, т. IV, стр. 179.

В городах:

Но все так живо-неспокойно,

Так чуждо мертвых наших нег,

Так чуждо этой жизни праздной,

Как песнь рабов однообразной!¹³⁴

Любви стыдятся, мысли гонят¹³⁵.

В этом стремлении подчеркнуть полноту красок народной жизни нельзя не увидеть и подхода, отличного от романтического. Противопоставляя личность «толпе», романтики охотно говорили о герое ярком, необычном, грандиозном. Но сама эта характеристика подразумевала представление о «пошлой» и безликой толпе. Мысль о яркой личности, составляющей лишь единицу в «пестро-нестройной», яркой народной толпе, романтизму чужда. Если он и обращается к народу, то делает это в поисках «внеличностного»: смирения, простоты, отказа от индивидуального своеобразия. Между тем в «Цыганах» личность Земфиры не менее ярка, чем Алеко. Противостоит не яркий герой безликой массе, а яркость свободного примитивного народа однообразию рабской жизни города.

Если бы вся разработка сюжета была завершена в этом ключе, то и трагическая развязка — результат столкновения двух сильных и свободных натур — не бросила бы тени на антитезу жизни вольного народа степей и рабского мира цивилизации. Но между замыслом поэмы и ее завершением для Пушкина пролегли дни горьких разочарований и тяжелых размышлений.

События 1823 г., неудачи европейских революций, разгром кишиневского гнезда декабристов, горькое недоумение при виде равнодушия народов к своим правам и оторванности передовых людей от народа — все это ввело Пушкина в новый цикл размышлений, и они привели к пересмотру оценки основных идей Руссо. Прежде всего подверглась сомнению просветительская идея природной доброты и разумности человека, на которой зиждилась вера в общественные преобразования.

[И взор я бросил на] людей,

Увидел их надменных, низких,

[Жестоких] ветреных судей,

Глупцов, всегда злодейству близких,

Пред боязливой их толпой

[Жестокой], суетной, холодной

[Смешон] [глас] правды благо<родны>й,

Напрасен опыт вековой¹³⁶.

¹³⁴ Там же, стр. 182.

¹³⁵ Там же, стр. 185.

¹³⁶ Там же, т. II, кн. 1, стр. 293,

Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей ¹³⁷.

Эти строки создавались почти одновременно. Пушкина стал занимать образ эгоиста, Наполеона. Черты его проступили в облике Онегина и Алеко. Но и «мирные народы» перестали восприниматься как носители положительного идеала. Поэма «Цыганы» получила пессимистическую концовку. Прежде бедность воспринималась как залог свободы и счастья. Мучительные, «злые» страсти раздирают лишь цивилизованное общество. Охваченный раздумьями переходного периода, Пушкин склонен видеть трагическое несовершенство в самой природе человека. Бедность не несет счастья:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны ¹³⁸.

Разочарование Пушкина в 1823 г. в идеях Руссо было частью широкого процесса переоценки теоретического наследия XVIII в. Казалось бы, этим и должна была закончиться история русского руссоизма как живого общественного течения. Новые идеи: историзм, диалектика, новые имена философов Запада — Шеллинга, Гегеля, великих социалистов-утопистов, казалось, должны были навсегда заслонить сочинения «женевского гражданина». Но реальная история русской общественной мысли пошла иной дорогой. Специфическая судьба русской демократии привела к тому, что идеи Руссо еще долго сохраняли актуальность для русского писателя и читателя. Демократизм, эгалитарное решение проблемы собственности, революционный пафос борьбы с насилием над личностью, психологический анализ, основанный на вере в ценность любого человеческого существа, в то, что страдания отдельной личности имеют всемирно-историческое значение, требование неумолимой искренности от писателя, суровый максимализм социальной и этической программы — все это делало сочинения Руссо исполненными для русского читателя XIX в. живого интереса. Все основные направления русской общественной мысли второй половины XIX в. от Чернышевского и Добролюбова до Толстого и Достоевского оказались, каждое по-своему, сложно соотнесенными с идейным наследием великого французского мыслителя — гуманиста и демократа.

^{*    *    *}

Изучение дальнейшей судьбы идей Руссо в России не входит в задачу настоящего обзора. Однако рассмотренные нами факты получают исторический смысл лишь в связи с перспективами дальнейшего развития русского руссоизма.

¹⁸⁷  Пушкин.  Поли. собр. соч., т. II, кн. 1, стр. 24.

¹⁸⁸  Там же, т. IV, стр. 203—204.

Прежде всего следует подчеркнуть, что, и перейдя за грани исторически очерченной проблематики XVIII в., наследие Руссо оставалось живым и современным для деятелей русской культуры середины и второй половины XIX в. Конечно, не абстрактный интерес к далекому прошлому заставил молодого Добролюбова читать в 1853 г. «Об общественном договоре» по рукописному переводу ¹³⁹. Но наиболее ярким свидетельством того, что сочинения Руссо сохранили для русского читателя и через сто с лишним лет после их написания всю силу и обаяние современности, является, с одной стороны, непрекращающаяся полемика, с другой,— как и в XVIII столетии — избирательность в усвоении его наследия. Он не становится «классиком», все идеи которого одинаково принимаются, поскольку в равной мере далеки от злобы дня. Каждый из лагерей русской мысли XIX в. имеет «своего» Руссо.

Не рассматривая этого сложного вопроса в полном объеме, отметим лишь, что в интерпретации наследия Руссо в эти годы можно выделить три основных направления.

Первое — связано с оценкой Руссо революционными демократами. Коснемся, в этой связи, лишь Чернышевского. Н. Г. Чернышевский был страстным поклонником Руссо, о котором писал: «Ничего, кроме дивно-гениального, не отдавал он в печать»¹⁴⁰. Однако в отношении его к наследию французского мыслителя происходила показательная эволюция. Чернышевский до ареста явно, в первую очередь интересуется Руссо как социальным мыслителем. При Этом ему свойственна тенденция «приблизить» Руссо к идеям русских шестидесятников. В «Антропологическом принципе в философии», давая знаменитое определение связи социальных учений с общественной позицией писателя, он говорит: «Руссо — революционный демократ» (VII, 223). Но для Чернышевского «революционный демократ» — это не только обличитель политической несправедливости феодально-крепостнического порядка (это для него — «либерал»). В понятие «революционный демократ» непременно входит и критика социального угнетения. Революционный демократ для Чернышевского — социалист, и в Руссо он стремится подчеркнуть то, что может быть истолковано как проповедь социализма. В известной работе о Тюрго Чернышевский делит всех предреволюционных мыслителей Франции на защитников «общественного права» (цензурная замена слова «социализм») и сторонников «индивидуального права», т. е. буржуазных отношений. Ко вторым он относит физиократов. При такой постановке вопроса разница между Мабли и Руссо стирается и, видимо, совершенно сознательно. Чернышевский их безоговорочно объединяет в лагере тех, кто безуспешно пытался противостоять «индивидуальному праву», защищая «общественное право»: «Из мыслителей, занимавшихся

¹³⁹  См.  С. А. Р е й с е р. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., 1953, стр. 51.

¹⁴⁰  Н. Г. Чернышевский.  Поля. собр. соч., т.  XV. М., ГИХЛ,  1950, стр. 239 (все дальнейшие ссылки на это издание даются в тексте).

социально-экономическими вопросами, такими защитниками были Маб-ли, Морелли,— но их усилия изменить господствующее направление оставались напрасны. Напрасно также шли против него Жан-Жак Руссо в "Contrat social", Эльвециус в некоторых местах своего "Traite de l'homme", Дидро в некоторых из лучших своих сочинений» (V, 304). При этом показательно, что ссылка дана именно на «Общественный договор», а не на трактат о неравенстве. Это свидетельствует, что для Чернышевского государство «общей воли» призвано было защищать «общественные права» от напора буржуазного эгоизма и противостояло          физиократическому принципу невмешательства политики в экономику.

Не менее любопытно, что во второй период жизни Чернышевско^* го Руссо раскрылся для него как психолог, предвосхищающий идею ненормативной сложности человеческой натуры. Уже в Петропавловской крепости он попросит у А. Н. Пыпина прислать восемь томов Руссо, отдельно оговорив «Confession de J.-J. Rousseau» (XIV, 489). В дальнейшем он начал переводить «Исповедь»¹⁴¹, которая оказала заметное влияние на его позднейшие литературные опыты.

Второе направление в истолковании Руссо в эти годы связано с именем Л. Н. Толстого. Влияние Руссо на Толстого было столь значительным, что любая попытка охарактеризовать этот вопрос в пределах сжатого обзора заранее обречена на неудачу. Толстой познакомился с творчеством Руссо в юношеские годы и неоднократно обращался к нему в дальнейшем. Позже Толстой рассказывал: «Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая "Музыкальный словарь". Я не только восхищался им; я боготворил его: в  пятнадцать лет

¹⁴¹ См. Н. Г.   Чернышевский.   Неизданные материалы. Саратов, 1939,

я носил на груди медальон с ею портретом как образок. Многое из написанного им я храню в сердце, мне кажется, что это написал я сам» ¹⁴². Точность воспоминаний мемуариста подтверждается многочисленными другими источниками. Так, в письме Б. Бувье, председателю Общества Ж.-Ж. Руссо в Женеве, Толстой писал: «Руссо был моим учителем с 15-летнего возраста. Руссо и Евангелие — два самые сильные и благотворные влияния на мою жизнь. Руссо не стареет. Совсем недавно мне пришлось перечитать некоторые из его произведений, и я испытал то же чувство подъема духа и восхищения, которое я испытывал, читая его в ранней молодости» ¹⁴³. Составляя в начале 1880-х годов список книг, оказавших на него влияние, Толстой включил в раздел «с 14-ти до 20-ти лет»: «Rousseau   Confession           — огромное

„           Emile                  — огромное

„           Nouvelle HGloise — очень большое (т. 66, стр. 67).

Убеждение в том, что «Руссо не стареет», сопровождало Толстого на всем протяжении его жизненного пути. Чтение Руссо неизменно вызывало у писателя размышление над наиболее волнующими его вопросами. Показательна запись в дневнике в сентябре 1890 г.: «Вчера читал «Emil'а» Руссо. Да, дурно я повел свою семейную жизнь» (т. 51, стр. 86) ¹⁴⁴.

¹⁴²  Поль Б у айе. Три дня в Ясной Поляне.— «Толстой в воспоминаниях современников», т. II. М-., Гослитиздат, 1960, стр. 154.

¹⁴³  Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 75. М., 1956, стр. 234. В дальнейшем все ссылки на это издание — в тексте.

¹⁴⁴  Ср. отзыв о «Новой Элоизе» в письме А. Л. Толстому от 29 сентября 1898 г.; «Это прекрасная книга. Заставляет думать» (т. 71, стр. 454).

При всей неизбежности того, что любая попытка кратко охарактеризовать отношение Толстого к Руссо будет грубо приблизительна, можно отметить, что основным, привлекавшим его в наследии французского мыслителя, был демократизм, вера в доброту естественных порывов человека и осуждение общества, искажающего прекрасные свойства природы. С этим было связано требование искренности, понимаемое как освобождение естественной истины от общественной лжи. Такое понимание объединяло психологизм Толстого и художественный метод «Исповеди». Однако в отличие от революционных демократов, антитеза «истина природы человека — ложь общественного порядка» дополнялась у Толстого противопоставлением: «интуитивное (истинное, природное, народное) — рациональное (ложное, искусственное, барское)». В ртом случае истина раскрывалась как рационально не истолковываемая сложность, а человеческое существо — как живое противоречие (в противопоставлении мертвой однозначности теории, бюрократии, государства и разума). Это порождало несколько иное истолкование «Исповеди», характерно отраженное в лаконической записи Горького: «Об "унизительных порывах плоти" он (Л. Н. Толстой — Ю. Л.) хорошо говорил в воскресенье, беседуя с Чеховым и Елпатьевским по поводу "Исповеди" Руссо» ¹⁴⁵. Это можно было бы истолковать как «аскетизм» позднего Толстого, если бы рядом не было оправдания физиологической любви как «искренней» и «естественной»: «Телом женщина искреннее мужчины, а мысли у нее — лживые» ¹⁴⁶.

Во второй период творчества Толстого Руссо все чаще начинает привлекать его не только требованием истины как искренности, освобождения от условной лжи общества, но и призывом к правде как социальной справедливости. Не случайно, выписывая для народного чтения «Изречения мыслителей разных стран и разных веков», он избрал известное место из трактата о неравенстве — о первом человеке, огородившем участок земли. Но еще более интересно, что, наряду с точными цитатами, он включил несколько изречений с пометкой «по Руссо», подчеркнув тем самым, что это не перевод, а изложение основной для Руссо и достойной народного внимания, с точки зрения Толстого, мысли. Изречения эти таковы: «Всякий неработающий человек — негодяй. И потому хорошо всякому человеку уметь работать. Это нужно бедному, чтобы кормиться, а богатому для того, чтобы не чувствовать себя всегда виноватым» (т. 40, стр. 372). Эта мысль показалась Толстому настолько важной, что он с небольшими изменениями переписал ее дважды (ср. т. 41, стр. 116) и далее: «Так же, как противно закону природы то, чтобы дитя управляло взрослым или безумный мудрым человеком, так же противно закону природы и то, чтобы горсть людей была пресыщена излишествами, в то время как голодная толпа не имеет необходимого» (т. 41, стр. 388). Однако в отличие от Чернышевского, Толстой видел в Руссо не социалиста, а эгалитариста, защит-

¹⁴⁵  М.  Горький.  Собр.  соч.,   в  тридцати томах,  т.   14,  М.,  Гослитиздат,  195J, стр. 265.

¹⁴⁶  Там же. стр. 266,

603

ника трудовой крестьянской собственности и земельного закона в духе пропагандируемой им программы требований Генри Джорджа. Проповедь власти «целого» совершенно ускользала от его внимания, а Руссо приобретал черты противника государства ¹⁴⁷. При этом Толстого привлекало то, что у Руссо он вычитывал, свойственную ему самому, двойную постановку вопроса — «объективную»: как справедливо устроить социальную жизнь народа (в первую очередь— проблему владения землей), и «субъективную»: как образованному человеку организовать свою жизнь так, чтобы жить в ладу с совестью. Интересно, что. если в изречениях «по Руссо» он хотел выразить сущность тех или иных высказываний французского мыслителя, то в неоконченной повести «Мать» Толстой решил воспроизвести сущность личности в идейной позиции Руссо, создав образ «по Руссо» — воспитателя Петра Никифоровича: «Он был — не сказать поклонник Руссо, хотя знал и любил его, но был человеком того же склада ума. Это был человек такой, каким мы представляем себе древних мудрецов (...) Он говорил, что жить, как мы живем, пе стоит и предлагал мужу (повествование ведется от лица женщины— Ю. Л.) отдать всю землю крестьянам, а самим жить трудами» (т. 29, стр. 252—254). Близость этого образа «по Руссо» идеалам самого автора — очевидна. Руссо был для Толстого действенным писателем. Говоря, что основной вопрос философии: «Что мне делать?», Толстой добавлял «в особенности у Руссо» (т. 35, стр. 183).

Третий тип истолкования Руссо наиболее полно выразился в Достоевском. Если для Толстого Руссо и Евангелие были явлениями одного рода, то Достоевский видит в них антонимы. Достоевского неудержимо влекло к Руссо, но он сопротивлялся этому влечению и спорил всю жизнь с Руссо так же, как всю жизнь вел полемический диалог с Белинским, В черновиках к «Преступлению и наказанию», в разделе «Идея романа» он записал: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости...» ¹⁴⁸ Объект полемики не назван, но ясен. Отождествляя демократию и буржуазность, Достоевский ведет с Руссо острую полемику, видя в нем проповедника социального и политического равенства, что, с его точки зрения, равнозначно буржуазному индивидуализму. Чернышевский видит народность Руссо в его вражде к буржуазной собственности, Толстой — демократа-эгалитариста, противника диктаторства, неотделимого, по его мнению, от социализма.  Достоевский противопоставляет демократизм

¹⁴⁷ Интересно указать, что истолкование Руссо как проповедника анархической критики государства и игнорирование многочисленных высказываний автора «Общественного договора» о господстве общей воли над частной было широко распространено в окружении Толстого. Л. Л. Толстой, выступивший против отца со статьей «Отрицание или самосовершенствование?», писал: «Как Руссо был подготовителем французской революции, так Толстой был зажигателем русской. Тот  и другой были врагами существующих государственных и общественных организаций своего, да и всякого времени» (т. 56, стр. 538).

¹⁴¹ «Из архива Ф. М. Достоевского. Преступление я наказание. Неизданные материалы». М.— Л., Центрархив, 1931, стр. 167.

народности и видит в Руссо — проповеднике демократических идей — защитника антинародной буржуазности. Руссоизм становится для него «европейской» идеей в отличие от «русской»—христианства¹⁴⁹. В черновиках «Подростка» это сказано особенно резко: «Он ненавидит Женевские идеи (т. е. человеколюбие, т. е. добродетель без Христа) и не признает в добродетели ничего натурального»¹⁵⁰. Очен характерна другая запись: «Если бы я был чиновник или буржуа, говорит Он, я бы желал порядка, спокойствия, чтоб покомфортнее прожить, в 1-х) мне, а в 2-х) (из гуманности) и другим (с атеизмом-то!). Мало того: сам бы поддерживал порядок. Но так как я честен и совестлив, то я (с атеизмом) хочу откровенного разрушения и злодейства, а не хочу Женевских идей (разрядка моя.— Ю. Л.). Но не справился с злодейством и загрызла совесть»¹⁵¹. С этой позиции, как когда-то у Карамзина, «искренность» становится синонимом себялюбия, т. е. лжи, а «исповедь», обнажающий душу монолог, придается отрицательным героям¹⁵². Наслаждение исповедью равнозначно наслаждению самосозерцанием, т. е. наслаждению эгоизмом, следовательно, преступлением. Жажда «искренности» свойственна у Достоевского «сладострастникам». «Как Руссо находил наслаждение загаливаясь, так и Он находил сладострастное наслаждение загаливаться перед юно-шеи, даже развращать его полною своей откровенностью»¹⁵³.

Итак, восприятие Руссо в русской литературе XIX в. сложно развивало проблемы, возникшие еще в XVIII столетии. XX век дал в этом отношении новое — острота идейных споров в связи с кругом проблем, поднятых Руссо, не ослабла. Но споры, чаще всего, шли не вокруг произведений Руссо, а его идей, сложно преломленных в европейской культурной традиции XIX в. В таких вопросах, как отношение к «толстовству», антитеза «культуры» и «циви-лизации» у Блока, проповедь «естественности» у Куприна («Олеся», «Листри-гоны») и во многих других спорах, проявляется в новом виде знакомая нам проблематика. Однако «руссоизм» и культура XX в.— особая и сложная проблема.

¹⁴⁹  В этом смысле показательно, что со Швейцарией связан и воспитанный в деревне под Базелем князь Мышкин, и «гражданин кантона Ури» — Ставрогин.

¹⁵⁰  «Ф. М. Достоевский в работе над романом   "Подросток".  Творческие  рукописи».—! «Литературное наследство», т. 77. М., «Наука», 1965, стр. 89. Курсив Достоевского.

¹⁵¹  Там же.

¹⁵²  Следует отметить, что явной пародией на сам принцип «исповеди», обнажения души, выступает известная игра в  рассказы о дурных поступках на празднике у Настасьи Филипповны. Инициатором ее выступает шут и циник Фердыщенко, который рассказывает явно с проекцией на Руссо случай совершения им мелкой кражи с последующим обвинением невиновной служанки. Эпизод обличения вором своей жертвы — крайне близкий пересказ соответствующего места «Исповеди». Рассказ Фердыщенко об этом воспринимается как циническое хвастовство.

¹⁵³  «Ф. М. Достоевский в работе над романом "Подросток". Творческие рукописи», стр. 90,

КОММЕНТАРИИ

В комментариях приняты следующие сокращенные обозначения:

Избр. соч.—Ж.-Ж. Руссо. Избранные сочинения. Составитель И. Е. Верцман, т. I—III. M., 1961.

С. G. — J. J. Rousseau. Correspondence generale, t. T—XX. Paris, 1924—1934.

A. R. — «Annales de la Societe J.-J. Russeau», t. I—LXII. Geneve, 1904—1963.

Работы Руссо по вопросам искусства, литературы, истории языка, его художественные произведения и «Исповедь» цитируются по первому из названных выше изданий.

Ссылки на «Эмиля» даются по русскому переводу П. Первова. Москва, 1896; при цитировании внесены некоторые исправления.

При указаниях на сочинения некоторых авторов, особенно часто цитируемых Руссо, помимо общей сноски на книгу и главу указаны и страницы по следующим изданиям:

Г. Гроций. О праве войны и мира. Перевод А. Л. Саккети, под ред. С. Б. Крылова. Три книги. М., 1956.

Т. Г о б б с. Избранные произведения, под ред. В. В. Соколова, т. 1, 2. М., 1965.

Дени Дидро. Собрание сочинений в десяти томах. Под ред. М. К. Луппола. М.— Л., 1939—1940.

Д. Л о к к. Избранные философские произведения, под ред. А. А. Макаровского, т. I, II. М., Содэкгиз, 1960.

М. М о н т е н ь. Опыты. Подготовили А. С. Бобович, Ф. А. Когав-Бернштейн, Н. Я. Рыкова и А. А. Смирнов, т. I—III. M., 1958—1960. Серия «Литературные памятники».

Ш. Монтескье. Избранные произведения. М., 1955.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Подготовили М. Е. Грабарь-Пассек и С. Л. Маркиш, т. I—III. M., 1963. Серия «Литературные памятники».

Жан-Жак Руссо ТРАКТАТЫ

Утверждено к печати редколлегией серии 'Литературные памятники^*

Редактор издательства Л. А. Катанская

Художник   А. А. Ефремов Технические редакторы Ю.В, Рыдина, Л. В. Касчова

Сдано в набор 23/ТШ 1967 г.    Подписано и печати 3/1 1968 г.

Бумага Л^1* 2.     Формат 70 X 9O'/is.     Усл. печ, л. 56,5.

Уч.-изд. л. 4S₇6. Тираж 30.000.     Тип. зак. 3384

Цена 3 р. 30 к.

Издательство «Наука». Москва

К-62, Подсосенский пер.,  21

ОТ РЕДАКЦИИ

Несмотря на большую популярность социально-политических произведений Жан-Жака Руссо в России, на их плодотворное воздействие на нашу передовую общественную мысль, переводы многих из них относятся еще к концу XVIII в., а некоторые вообще никогда не переводились.

Мысль об издании главных социально-политических произведений Руссо в серии «Литературные памятники» принадлежала академику В. П. Волгину, принявшему на первой стадии этой большой работы непосредственное участие в ней. Осуществлялась она во время нового подъема интереса к творчеству философа в связи с широко отмеченным в 1962 г. 250-летием со дня его рождения.

Составители стремились к тому, чтобы данное издание заключало в себе все главные социально-политические сочинения Руссо, представляющие наибольший теоретический интерес. Так как объем книги не позволял поместить все их полностью, то некоторые представлены лишь частично («Письма с Горы», «Соображения об образе Правления в Польше») и вошли в раздел «Дополнений», содержащий и фрагменты незавершенных сочинений Руссо на социально-политические и исторические темы. Сюда же вошли впервые публикуемые Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС конспективные выписки К. Маркса из «Общественного договора» Руссо, относящиеся к 1843 г.

Перевод всех включенных в данное издание произведений осуществлен заново, а частично — впервые (первый набросок «Общественного договора», «Письма с Горы», «Проект конституции для Корсики», фрагменты социально-политических сочинений).