Иоганн Готфрид ГЕРДЕР

ИДЕИ К ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

I. Наша Земля — одна из звезд

II. Земля наша — одна из срединных планет

III. Наша Земля претерпела множество катастроф, пока не приняла свой теперешний облик

IV. Земля — шар, вращающийся вокруг своей оси и вокруг Солнца в наклонном положении

VI. Населяемая людьми планета есть горный хребет, выступающий над поверхностью моря

VII. Направление гор на обоих полушариях предопределило самые странные различия и перемены

КНИГА ВТОРАЯ

I. Земля — обширная кузница самых разнообразных органических существ

II. Растительный мир Земли в связи с историей человечества

III. Мир животных в связи с историей человечества

IV. Человек — центральное существо среди земных животных

КНИГА ТРЕТЬЯ

I. Сравнение органического строения растений и животных в связи со строением человека

II. Сопоставление различных действующих в животном организме сил

III. Примеры физиологического строения животных

IV. Об инстинктах животных

V. Поступательное развитие живых существ, приучающихся связывать разные понятия и свободнее пользоваться органами чувств и членами тела

VI. Органическое различие между животными и людьми

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

I. Органическое строение предрасполагает человека к способности разума

II. Взгляд с высот органического строения человеческой головы на существа низшие, приближающиеся по складу своему к человеку

III. О рганическое строение предрасполагает человека к тонким чувствам, искусству и языку

IV. Органическое строение предрасполагает человека к тонким влечениям, а потому и к вольности

V. Органическое строение предрасполагает человека к хрупкому здоровью, но к выносливости и долголетию, а потому и к расселению по всей Земле

VI. Человек создан, чтобы усвоить дух гуманности и религии

VII. Человек создан, чтобы чаять бессмертия

КНИГА ПЯТАЯ

I. В нашем земном творении господствует ряд восходящих форм и сил

II. Ни одна сила в природе не обходится без своего органа; но орган — не сама сила, а ее орудие

III. Взаимосвязь сил и форм — не отступление и не застой, а поступательное движение вперед

IV. Царство человека — система духовных сил

V. Человечность — предварение, бутон будущего цветка

VI. Нынешнее состояние человека, по всей вероятности, звено, соединяющее два мира

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 — Quern te Deus esse

Juseit el humana qua parte locatus es in re.

Disce —

Pers.

Кем быть тебе велено богом И занимать средь людей положенье какое. Это познай.

Персии¹

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда десять лет тому назад я опубликовал небольшое сочинение под заглавием «И еще одна философия истории для воспитания человечества»² то словами «и еще» я отнюдь не хотел сказать «Anch'io son pittore»³. Эти слова, как и подзаголовок — «Новый опыт в дополнение к множеству опытов нашего века» — и помещенный на титульном листе эпиграф⁴, должны были, напротив, выразить скромность автора, потому что он был далек от того, чтобы сочинение свое выдавать за полную философию истории нашего рода человеческого, а хотел только указать на пролегающую в стороне от проторенных путей маленькую тропку, о которой забыли, но которая заслуживает того, чтобы идти по ней, развивая свои мысли. Книги, процитированные в разных местах этого сочинения, достаточно показывают, от каких именно проторенных — исхоженных, истоптанных — путей хотел отвлечь людей автор. Итак, новый опыт был задуман просто как сочинение на злобу дня, в дополнение к опытам века; и это намерение ясно обнаруживает вся его форма.

Сочинение мое вскоре было распродано, и многие побуждали меня вторично издать его, но я не решался представить его на суд публики в прежнем виде. Я уже заметил тогда, что некоторые мысли моей маленькой книги перешли в сочинения других авторов ⁵, ссылались на меня не всегда, а использовали широко, чего я не мог и вообразить прежде. При этом забывали скромные слова «и еще», тогда как мне и в голову не приходило проложить широкую дорогу посредством таких понятий, как «детство», «юность», «возмужалый», «престарелый» возраст человеческого рода, ибо такие понятия применены мной и вообще могут быть применимы лишь к немногим из народов, населяющих Землю, — тем более не было и мысли о том, чтобы твердою мерой измерить всю историю культуры, не говоря уж о философии всей человеческой истории. Разве есть на свете народ, совершенно лишенный культуры? А какую неудачу потерпело бы Провидение в своих начинаниях, если бы всякий индивид человеческого рода создан был для той культуры, которую мы именуем так и которая на самом деле есть скорее изнеженность и бессилие? Нет ничего менее определенного, чем это слово — «культура», и нет ничего более обманчивого, как прилагать его к целым векам и народам. Как мало культурных людей в культурном народе! И в каких чертах следует усматривать культурность? И способствует ли культура счастью людей? Счастью отдельных людей — вот что хочу я сказать, ибо может ли быть счастливо целое государство, понятие абстрактное, в то время как члены его бедствуют? Это противоречие или, лучше сказать, мнимость, которая незамедлительно разоблачает сама себя.

Итак, нужно было идти на большую глубину, нужно было очертить куда более широкий круг идей, чтобы сочинение хотя бы в малой степени заслуживало своего заглавия. Что такое счастье людей? И есть ли на земле счастье? И, коль скоро все земные существа и, главное, люди так различаются между собой, нельзя ли сказать, что есть счастье повсюду — во всяком климате, во все времена, во все возрасты, при всяком строе и во всяком жизненном укладе, при всех катастрофах и переворотах жизненных судеб? Есть ли общая мера для всех столь различных условий и состояний, и рассчитывало ли Провидение на благополучие творений своих в любых жизненных ситуациях как на последнюю и конечную, главную свою цель? Все эти вопросы надо было исследовать, проследить их и расчислить в неудержимом беге времен, в смене жизненных форм, прежде чем вывести общий, относящийся к человечеству в целом результат. Предстояло перейти широкое поле, глубоко уходить в почву. Читал я, можно сказать, все, написанное на эту тему, и с юношеских лет всякая новая, касавшаяся истории человечества книга, от которой ждал я нового для решения своей грандиозной задачи, была для меня словно неожиданно найденный клад. Меня радовало в последние годы, что философия истории пошла в гору, и всем, что дарил мне Случай, я старался пользоваться.

Если книга, которую автор представляет своим читателям, содержит пусть не им первым изобретенные (много ли изобретешь в наши дни нового, по-настоящему нового!), но по крайней мере им обретенные и усвоенные идеи, с которыми он на протяжении долгих лет сжился словно с неким сокровищем души и сердца, то, будь книга хорошей или дурной, автор в руки читателей отдает частицу своей души. Он не просто открывает, чем занят был дух его в известные периоды времени, при известных жизненных обстоятельствах, что за сомнения обуревали его в жизни и как он их разрешал, что его подавляло и что ободряло, но он рассчитывает также (иначе что за прелесть заделываться в сочинители и неукротимую чернь одаривать заботами своей души?), он рассчитывает на немногих, быть может, даже очень немногих людей, чьи сердца бьются в такт с его сердцем, кому в странствии по лабиринту лет стали дороги такие же или похожие представления. С ними незримо ведет он беседу, им сообщает свои чувства и переживания, а если собеседники пошли дальше его, то и ждет от них урока, наставления, новых мыслей. Незримое общение умов, сердец — это единственное величайшее благодеяние книгопечатания, изобретения, которое пишущим нациям принесло много пользы и вреда. И автор представил себе, что он — в кругу тех, для кого писал, что у каждого он выманит сочувственные и куда более совершенные рас-суждения. Вот прекрасная награда писательства: благонамеренный человек больше порадуется тому, что пробудил в душе читателей, чем тому, что сказал сам. Кто вспомнит, как кстати бывала ему в жизни та или иная книга, как кстати бывала даже и какая-нибудь отдельная мысль, высказанная в книге, как радовала встреча с живущим далеко, но притом близким по кругу своей деятельности человеком, идущим по тому же следу, по которому идешь и ты сам, или нашедшим еще лучший путь, как нередко даже одна такая встреченная в книге мысль занимает годами ум, развивает и ведет его вперед, — кто вспомнит все это, тот взглянет на писателя не как на поденщика, а как на друга, поверяющего ему всю свою душу, доверительно высказывающего даже и не додуманные до конца мысли, чтобы читатель, куда более опытный, думал вместе с ним, завершая и совершенствуя все несовершенное.

Но если тема такая, как у меня, — история человечества, философия истории, то я полагаю, что самый первый и приятный долг читателя — быть гуманным. Я человек, я писал — ты человек, ты читаешь. Писатель мог заблуждаться и, наверное, заблуждался, но у тебя есть знания, которых нет, которых не могло быть у писателя, — итак, пользуйся тем, что есть у тебя, но снизойди к доброй воле пишущего, не только кори, не только попрекай, но совершенствуй и строй. Писатель своими немощными руками положил несколько камней в основание здания, которое только века возведут, которое только века и могут возвести, — и прекрасно, если камни эти будут покрыты землей и забудутся людьми, как и сам принесший их на это место, и прекрасно, если великолепное здание возвысится над ними или даже будет возведено совсем на другом месте.

Однако я незаметно ушел от того, с чего начал, — я хотел рассказать, как случилось, что я стал разрабатывать свою тему, а впоследствии, погруженный в другие дела и заботы, вновь вернулся к ней. Уже в довольно ранние годы, когда раскинулись предо мною украшенные утренней свежестью нивы науки, от которых полдневное солнце жизни отнимает так много прелестей, уже в те ранние годы не раз приходила мне мысль: коль скоро обо всем, что есть на свете, трактует особая философия и наука, почему бы и не быть такой философии и такой науке, которые трактовали бы то, что прежде всего нас касается, — историю человечества, всю историю человечества в целом? О таком предмете все напоминало мне: и метафизика и мораль, и физика и естественная история, а больше всего — религия, бог, все в природе установивший по мере, весу, числу, бог, утвердивший сущность вещей, их облик и их связь, определивший им течь и пребывать, — так что от целого мироздания и до мельчайшей пылинки, от силы, удерживающей земли и солнца в движении их, и до незримой паутинки, повсюду царит единая мудрость, благость, держава, бог, так чудесно и божественно все промысливший в человеческом теле н в человеческой душе, наделенной своими силами и способностями, так чудесно, так божественно, что когда рискнем мы хотя бы издали последовать за мыслью единомудрого, так сразу же тонем в бездне мысли, — как, говорил я себе, неужели в предопределении и устройстве рода человеческого в целом бог вдруг отступился от мудрости своей и доброты и никакого замысла не положил в основу своих установлений?! Или он пожелал скрыть его от нас, тем более что столь многие законы своего вечного плана явил он нам в творениях низших, нас менее касающихся? Что род человеческий в целом — не стадо ли без пастыря? Как говорит скорбящий мудрец: «И оставляешь людей как рыбу в море, как пресмыкающихся, у которых нет властителя?»⁶. Или, быть может, люди не должны знать план? Я могу это понять: ведь ни один не в силах обозреть и малый замысел своей жизни! И все же человек видит все, что должно ему увидеть, и знает довольно, чтоб направлять шаги свои; впрочем, не это ли самое незнание — предлог для извращений и искажений? Многие не видят плана и отрицают, что такой план есть, а некоторые думают о нем с дрожью и робостью, — сомневаясь, веруют и, веруя, сомневаются. Они изо всех сил противятся возможности рассматривать род человеческий не как муравьиную кучу, в которой под стопами сильного — а этот сильный тоже уродливый и несоразмерный муравей — гибнут тысячи, уничтожаются тысячи занятых своими малыми-великими делами существ, пока, наконец, два величайших на земле тирана — время и случай — не ведут всю кучу прочь и не предоставляют опустевшее место, где и следа не сохранилось от прежнего, новому, усердно трудящемуся цеху, который, придет его время, тоже будет уведен прочь и тоже исчезнет без следа...

Человек с его гордостью противится тому, чтобы в племени своем видеть исчадие земли, добычу тления, все разрушающего и все уничтожающего, — но что же, разве история, разве опыт жизни не представляет такую картину глазам человека? Что же на земле доведено до конца? Что на земле — целое? Так разве не упорядочены времена, как упорядочены пространства? А ведь время и пространство — близнецы, и одна у них мать — судьба. Пространства полны мудрости, а времена полны мнимого хаоса, и, однако, человек сотворен, очевидно, чтобы искать порядок, чтобы внести ясность в свой малый промежуток времени, чтобы грядущее строить на прошедшем, — иначе зачем человеку память, зачем воспоминания? Но если времена надстраиваются друг над другом, то разве целое, разве весь человеческий род не превращается в безобразное циклопическое строение, где один сносит то, что сложил другой, где веками стоит то, что не должно было строиться вовсе, и где все воздвигнутое спустя всего несколько веков ломается и обращается в груду мусора и щебня и под этой грудой тем покойнее, чем неустойчивей она, живет робкое племя людей?

Не буду продолжать далее и прерву этот ряд сомнений, не стану исчислять противоречия, в которых запутывается человек, в которых запутываются люди и в которых оказываются люди и весь остальной сотворенный мир. Довольно, — где только мог, я отыскивал философию истории человечества.

Обрел ли я эту философию? Книга моя скажет о том, но только не ее первая часть. Первая часть содержит лишь основы. Мы осматриваемся на Земле, предназначенной служить нашим местожительством, и перебираем органические существа, которые вместе с нами, поставленные ниже нас, наслаждаются светом Солнца. Я надеюсь, что такой ход изложения никому не покажется чрезмерно длинным и отдаленным от существа дела. Нет иного способа прочесть судьбу человечества по книге творения, а потому нужно идти своим путем осмотрительно, с расстановкой, не спеша. Путь метафизических рассуждений короче, но если они отвлечены от опыта, от аналогии ⁷ в природе, то это — плавание по воздуху, без опоры, и оно редко приводит к цели. Путь бога в природе, мысль вечного, реально воплощенная им в цепочке его творений, — вот священная книга, и хоть я хуже ученика и подмастерья, я разбирал ее буквы, я читал ее по слогам, читал усердно и доверчиво и никогда не перестану читать ее. О, если бы я был столь счастлив, чтобы хотя бы одному своему читателю передать тот сладостный восторг, который чувствовал я, наблюдая в творениях бога вечную мудрость и благость непостижимого творца и ощущая в душе своей некое невыразимое доверие, какое не передать словами, — тогда этот проникнутый глубокой верой и надеждой восторг повел бы нас в лабиринт человеческой истории и мы смело последовали бы за ним. Великая аналогия природы повсюду подводила меня к истинам религии, и мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не повторять их, чтобы, предвосхищая их, не забегать вперед и не отнимать их у самого себя, чтобы делать шаг за шагом и всегда быть верным лишь тому свету, что ярко сияет во всех творениях бога, излучаемый сокровенным присутствием творца. И для читателей, и для меня самого тем большим удовольствием будет, если, идя своим путем и ни на шаг не отступая в сторону, мы увидим наконец, что этот неясный свет, мерцающий впереди, восходит над горизонтом ярким пламенем и Солнцем.

Пусть не смущает никого и то, что иногда я олицетворяю природу. Природа — не самодеятельное существо: бог — все в своих творениях⁸; но я не хотел без нужды, всуе повторять священное имя, которое ни одно признательное существо не называет без глубочайшего чувства почтения, тогда как при чрезмерно частом упоминании я не мог бы называть его с подобающей святостью. Если для читателя слово «природа» по вине некоторых написанных в наш век сочинений утратило смысл и стало словом низким, то пусть читатель вместо «природы» представляет себе «всемогущество, благость и мудрость», пусть в душе своей произносит имя незримого существа, которого не умеет наименовать ни один земной язык.

То же, когда я говорю об органических силах творения, — не думаю, чтобы кто-либо увидел в них qualitates occultas^1*, — ведь мы видим явные их действия, но я не знаю, какое дать им иное, более определенное, более чистое наименование. Однако я оставляю за собой право более подробно обсудить в дальнейшем и этот вопрос, и другие темы, которые я пока мог только назвать.

^1* Тайные силы, сокровенные свойства (лат.).

Надует меня, напротив того, что ученическая моя работа появляется в такие времена, когда руки мастеров работают в разных областях знания, собирая материал для наук; плодами их трудов мог воспользоваться и я. Я убежден, что мастера своего искусства не отнесутся с презрением к экзотерическому сочинению человека, постороннего их науке, — они опыт его усовершенствуют; я не раз замечал, что чем реальнее и основательнее дисциплина, тем меньше пустого спора среди строящих и любящих ее. Словесную перебранку предоставляют начетчикам. Многие разделы моей книги показывают, что пока еще рано писать философию истории человеческого рода, но что такую философию, наверное, напишут в конце нашего столетия или в конце нашего тысячелетия.

И вот, о великое существо, о незримый возвышенный гений рода человеческого, к твоим стопам кладу несовершенный труд, написанный смертным, — в нем он осмелился мыслью и чувством следовать за тобою. Страиипы книги развеет ветер и распадутся буквы; распадутся и формы и формулы, в которых увидел я след твой, попытавшись выразить его для своих собратьев, но мысли твои останутся, и ты ступень за ступенью раскроешь их перед сотворенным тобою родом во все более великолепных образах и созданиях. И прекрасно, что страницы эти уже потонут в реке забвения, но яснейшие мысли засветятся в душах людских.

Гердер

Веймар, 23 апреля 1784 года.

Quid non miraculo est, cum primum in notitiam venit? Quam multa fieri поп posse, priusquam sint facta, judicantur? Naturae vero rerum vis atque majestas in omnibus momentis fide caret, si quis modo partes ejus ac non totam complectatur animo.

Plin.

Что только не считают чудом из того, с чем сталкиваются впервые? Сколько всего почитают за невозможное, пока оно не совершено? Никогда не постигнуть силы и величия природы, если дух будет схватывать только ее части, а не целое.

Плиний

КНИГА ПЕРВАЯ

I. Наша Земля — одна из звезд

Философия истории человеческого рода должна начать с небес, чтобы быть достойной своего имени. Поскольку дом наш — Земля не сама по себе наделена способностью создавать и сохранять органические существа, не сама собою устроилась и обрела свою форму, а все это — форму, устройство, способность рождать существа — получает от сил, пронизывающих целую нашу вселенную, то и Землю нужно прежде всего рассмотреть не отдельно, а в хоре миров, куда она помещена. Незримые, вечные узы привязывают ее к центру — к Солнцу, от которого на Земле — свет, тепло, жизнь и цветение. Не будь Солнца, и мы не могли бы помыслить нашу планетную систему: круг не существует без центра; явилось Солнце, явились благотворные силы притяжения, которыми наделило вечное существо и Солнце, и всю материю, — и вот мы видим, как вкруг Солнца начинают складываться планеты, как по простым — по прекрасным и величественным — законам начинают вращаться они вокруг своей оси и вокруг общего для них центра в пространствах, пропорциональных величине и плотности каждой из них, как вращаются они бодро и неустанно, как по тем же самым законам вокруг некоторых из них складываются луны, удерживаемые силами притяжения планет. Нет ничего более возвышенного, чем образ величественного мироздания, и никогда не пускался человеческий рассудок в полет более дерзкий и дальний, отчасти и счастливо завершенный, чем когда открыл он простые, вечные и совершенные законы образования и движения планет; законы эти установлены Коперником, Кеплером, Ньютоном, Гюйгенсом, Кантом^1*.

Если не ошибаюсь, Гемстергейс ³ сожалел, что эта величественная, разработанная наукой система не производит на весь круг наших представлении того воздействия, которое, несомненно, оказала бы она на весь человеческий рассудок, если бы установлена была, притом со всей математической точностью, во времена греков. Мы обычно довольствуемся

^1* «Всеобщая естественная история и теория неба» Канта, Кенигсберг и Лейпциг, 1775. Это сочинение заслуживает большей известности. Ламберт¹ в своих «Космологических письмах» высказывает сходство идеи, хотя и не читал Канта, а Боде² в своей «Астрономии» воспользовался некоторыми гипотезами, похвально отозвавшись об авторе.

14

представлением о том, что Земля — это песчинка, что она плавает в огромной бездне, что все земли вращаются по своим орбитам вокруг Солнца, что Солнце и тысячи подобных ему солнц, а, может быть, и множество таких солнечных систем вращаются по своим орбитам вокруг своего центра в рассеянных небесных пространствах, — наконец наше воображение, да и наш рассудок теряются в этом океане безмерности и вечного величия и не знают уже, где начало, где конец. Простое удивление нас ничтожит, но это не самое благородное и весьма скоро проходящее действие. Природа повсюду довольствуется существующим, и песчинка так же дорога ей, как и безмерное целое. Природа определила точки пространства и существования, в которых должно было складываться мирам, и в каждой из таких точек Природа присутствует целиком и полностью, со всем своим могуществом, мудростью и благостью, как будто никаких других точек, где складывались бы миры, как будто никаких других атомов и нет вовсе. Итак, когда я открываю великую книгу небес и вижу пред собой этот неизмеримый дворец, который только и способно заполнить одно божество, я заключаю от целого к отдельному и от отдельного к целому, и целое тут неделимо. Одна и та же сила создала ярко сияющее Солнце и сохраняет пылинку, питая ее светом Солнца; одна и та же сила вращает Млечный путь солнц, предположительно вокруг Сириуса, и действует на мое тело согласно законам тяжести. Теперь я вижу: пространство, занимаемое Землею в храме Солнца, путь, который проходит она, вращаясь вокруг Солнца, масса Земли и все, что зависит от нее, — все это определено законами, действующими во всей безмерности вселенной, а потому я и не буду бессмысленно яриться против бесконечности, но удовольствуюсь своим местом и буду радоваться, что вступил в такой гармоничный хор бессчетных существ и, более того, стану разузнавать, чем надлежит мне быть на этом месте, — вот в чем будет заключаться самое возвышенное мое занятие; но чем надлежит мне быть, тем я, по всей вероятности, и могу быть только на этом своем месте. Итак, даже если во всем самом ограниченном, во всем, что кажется самым безобразным и противным, находятся не только следы великой творческой, пластической силы , но и обнаруживается очевидная связь всего самого малого с простирающимся в безмерность замыслом творца, то самое лучшее для моего разума, подражающего божеству, будет следовать его замыслу и подчиниться божественному рассуждению. Вот почему я не буду искать на Земле ангелов небесных, которых не видел взор мой, но обитателей Земли, людей, мне захочется найти на Земле, и я удовлетворюсь всем, что производит, питает, терпит и с любовью принимает в лоно свое великая матерь. Сестры Земли, другие земли, быть может и гордятся иными, куда более великолепными существами, — но на Земле живут те, кто может жить на ней, и этого довольно. Глаз мой создан для того, чтобы луч Солнца воспринимать на таком, а не на ином расстоянии от Солнца, ухо мое создано для этого воздуха, тело — для этих размеров Земли, и все мои чувства созданы этим строением Земли и созданы для такого, а не иного строения Земли; соответственно и действуют все мои душевные силы; пространство,

15

на котором живет род человеческий, весь круг деятельности людей столь же твердо определен и четко очерчен, как и размеры и орбита Земли, на которой проживу я весь свой век, — вот почему во многих языках имя человеку дано по матери его Земле. Но чем обширнее хор гармонии, благости и мудрости, в котором кружится мать наша Земля, чем непреложнее, чем величественнее законы, на которых зиждется существование Земли и всех миров, чем более все вытекает из одного и одно служит всему, тем более чувствую я, что и моя судьба связана не с прахом земным, но с незримыми законами, которые управляют прахом земным. Мыслящая и творящая во мне сила по природе своей столь же вечна, как сила, утверждающая порядок Солнца и звезд, — орудие, которым пользуется сила, может износиться, сфера деятельности ее — измениться, — так старятся земли и меняют места свои звезды, — но законы, согласно которым сила эта есть здесь, во мне, и точно так же обретается и в иных явлениях, эти законы вечны и неизменны. И природа этой силы вечна, как рассуждение божества, и опоры моего существования (не моего физического явления) столь же прочны, как и столпы, поддерживающие мироздание. Ибо всякое существование равно себе, понятие неделимое, — в самом великом и в самом малом оно основано на одинаковых законах. Мироздание строем своим во веки веков бережет внутреннее мое существо, внутреннюю жизнь. Где бы, кем бы я ни был, я буду то, что я есмь теперь, — сила в системе сил, одно из живых существ в бескрайней гармонии единого мира божия.

II. Земля наша — одна из срединных планет

Перед Землею — две планеты, Меркурий и Венера, а позади Земли — Марс, затем та планета, которая, возможно, скрывается еще за ним, и потом Юпитер, Сатурн, Уран и другие вероятные планеты, расположенные в пространствах, где постепенно теряется правильный круг действия Солнца и эксцентрическая орбита последней планеты переходит в неукротимый эллипс кометы. Итак, Земля — тело срединное и по положению в солнечной системе, и по величине, и по времени и пропорции вращения ее вокруг оси и обращения вокруг Солнца, и далеки от нее обе крайности: и слишком большое и слишком малое, и слишком быстрое и слишком медленное. Но коль скоро наша Земля весьма удобно расположена для целей астрономического обзора всей системы ²*, то очень кстати будет поближе познакомиться с некоторыми членами этой возвышенной звездной пропорции. Путешествие на Юпитер, Венеру или даже на Луну столь много нового открыло бы перед нами в строении нашей

^2* См. «Похвалу астрономии» Кестнера в «Гамбургском журнале», ч. 1, с. 206 слл.

16

Земли, возникшей по тем же законам, что и все перечисленные планеты, так много сказало бы нам об отношении населяющих Землю органических существ к органическим существам на других планетах, к существам высшего или низшего порядка, а, может быть, и позволило бы нам судить о грядущем предназначении рода человеческого, так что по особенностям двух или трех членов пропорции мы смелее могли бы судить о закономерности всей прогрессии. Но природа всему кладет твердые пределы, все ограничивает, а потому она закрыла перед нами подобную перспективу. Мы смотрим на Луну, видим на ней чудовищные пропасти и горы, мы смотрим на Юпитер и видим на нем полосы, и видим его неукротимый бег, мы видим кольцо Сатурна, красноватый свет Марса, кроткий свет Венеры и гадаем, что же счастливое или несчастливое может проистекать отсюда для нас. Пропорция определяет расстояния между планетами; о плотности их вещества тоже делались определенные вероятные выводы, и с плотностью была поставлена в связь скорость их вращения вокруг оси и обращения вокруг Солнца, но все это математика, а не физика, потому что мы знаем только Землю, а второго члена для сравнения у нас нет. Еще не выведена общая формула отношения между размерами Земли, скоростью ее вращения вокруг оси и обращения вокруг Солнца и углом ее наклона к плоскости эклиптики, — формула эта и здесь все объяснила бы через один закон космогонии. Еще менее знаем мы о том, насколько продвинулось развитие каждой из планет, а всего меньше известно нам об органическом строении и судьбе их обитателей. Сны и мечтания Кирхера и Сведенборга, шутки Фонтенеля, самые разные предположения Гюйгенса, Ламберта ' — все это доказательства того, что мы ничего не можем и не должны знать об этом. Мы можем быть более или менее умеренными в своих оценках и гипотезах, мы можем селить ближе к Солнцу или дальше от Солнца более совершенные существа — все это мечты, мечты, на каждом шагу разрушаемые отсутствием прогрессии, при полном различии планет, так что в конце концов нам остается один вывод: повсюду, как и на Земле, царит единство и многообразие, но для того чтобы судить о прогрессе или регрессе, у нас нет меры, потому что ее не дает нам ни рассудок, ни угол, под которым видим мы всю систему. Мы не в центре — мы в сутолоке: как и другие земли, мы плаваем в потоке и лишены меры для сравнений.

Но если мы вправе делать выводы о других планетах на основании положения Земли относительно Солнца, то нашей Земле, очевидно, выпал двусмысленный золотой жребий посредственности; в утешение мы можем думать, что это — золотая середина. Меркурий обращается вокруг оси примерно за шесть часов, и за этот период на нем сменяется день и ночь, год на Меркурии равен 88 суткам, н освещен он Солнцем в шесть раз сильнее, чем Земля; напротив, Юпитер со своей широкой орбитой обращается вокруг Солнца лишь за 11 лет и 313 дней, тогда как вокруг своей оси он успевает обернуться всего за десять часов; древний Сатурн, г.де свет Солнца в сто раз слабее, чем на Земле, за тридцать лет едва успевает облететь Солнце, тогда как вокруг оси он обращается часов за семь; так получается, что средние планеты — Земля, Венера, Марс — отличаются и средней природой. Дни на этих планетах мало разнятся между собою, а от дней на других планетах отличаются так же сильно, как и годы. На Венере день тоже примерно равен 24 часам, на Марсе он длится меньше 25 часов. Год Венеры составляют 224 дня, Марса — один год и 322 дня, хотя он в три с половиной раза меньше Земли, а от Солнца почти в полтора раза удаленнее. Если идти дальше, то пропорции величины, обращения вокруг оси и вращения вокруг Солнца реако расходятся. Итак, природа поселила нас на одной из срединных планет, где, как видно, царят средние пропорции, более размеренные отношения времен и величин, — так, возможно, и в строении живых существ. Вероятно, отношение материи и духа в нас столь же уравновешено, как и время дня и ночи. Вероятно, скорость нашей мысли соразмерена с отношением скорости вращения нашей планеты вокруг своей оси и вокруг Солнца к скорости (или медлительности) других планет, а наши органы чувств пропорциональны сложности органического строения, какая могла и должна была быть достигнута на нашей Земле. Если же двигаться в обе стороны от срединных планет, то вновь будут, верно, замечены величайшие расхождения. Итак, пока мы тут живем, давайте рассчитывать на среднее человеческое разумение и еще более двусмысленную человеческую добродетель. Другое дело, если мы могли бы глядеть на Солнце глазами Меркурия, на крыльях его облетать Солнце, если бы вместе с поспешностью Сатурна и Юпитера (во вращении вокруг своей оси) нам дана была и их медлительность, их огромный объем, если бы мы на хвосте кометы облетали широчайшие просторы небес, из страшной жары бросаясь в леденящий холод, — тогда мы могли бы, конечно, говорить об иных пропорциях, а не о размеренном среднем пути человеческих мыслей и способностей. А пока мы на Земле, останемся верны среднему пути с его сглаженными пропорциями: он, наверное, как раз соответствует длительности нашей жизни.

Если мы вообразим себе, что однажды, когда познаем мы все строение нашей планеты, нам позволено будет путешествовать не по одной звезде и что в этом будет состоять жребий и изменение к лучшему нашей судьбы, что некогда нам, быть может, будет определено общаться со всеми достигшими своей зрелости живыми творениями многочисленных, самых различных миров, наших братских миров, — какие перспективы! — они пробудят душу самого ленивого человека, стоит только представить себе, что пользуемся мы всеми богатствами созидательной природы, в которых пока отказано нам. Наши мысли, наши силы и способности, очевидно, коренятся в строении нашей Земли и не перестают изменяться и преобразовываться до тех пор, пока не достигают возможной для нашего земного мира чистоты и тонкости, — и на других планетах все будет точно так же, если только можно нам взять аналогию в руководительницы свои, — но какая же необъятная гармония представится нам, когда живые творения каждой из планет, достигшие своего полного и каждый раз столь различного развития, вместе пойдут вперед к одной

18

цели сообщая друг другу свои чувства и жизненный опыт!³* Наш рассудок — это рассудок земной, и он постепенно сложился на основе чувственных впечатлений от нашего земного окружения; то же можно сказать о склонностях и влечениях нашего сердца, — но другой мир, вероятно, не знает ни земных средств развития, ни земных препятствий к развитию Но неужели же неведомы ему и сами конечные результаты развития? Нет, конечно же, известны! Потому что все радиусы стремятся к центру Чистый рассудок всегда будет рассудком, от каких бы чувственных впечатлений ни был он отвлечен, и энергия сердца всегда будет той же доблестью, той же добродетелью, на каких бы предметах она ни упражнялась. Итак, может быть, и здесь величайшее многообразие стремится к единству, и всеобъемлющей природе известна такая точка, в которой объединятся все самые благородные порывы многоразличных существ и цветы вселенной соберутся в один сад. Что физически находится в единстве, почему не должно прийти к единству и духовному, и моральному, — ведь и дух, и мораль тоже относятся к физическому миру и подчиняются все тем же законам, зависящим в конечном счете от солнечной сястемы. Итак, если допустимо сравнить общие свойства каждой из планет, проявляющиеся и в органическом строении, и в жизни их обитателей, с цветами радуги или со звуками звукоряда, то я бы сказал, что, по всей вероятности, свет единого солнца добра и истины по-своему преломляется на каждой из планет, так что ни одна не может гордиться тем, что пользуется всем Солнцем. И только потому, что всех их освещает одно Солнце и все они движутся в одной плоскости образования и воспитания, можно надеяться, что все они, каждая своим путем, приблизятся к совершенству и в далеком будущем, после всех странствий и перемен, соединятся в одну школу добра и красоты. Пока же будем людьми — только людьми, то есть только одним цветом, только одним звуком в гармонии звезд. Если свет Солнца, какой доходит до Земли, можно сравнить с мягким зеленым цветом, то не будем считать его чистым солнечным светом, а рассудок и волю человека не будем принимать за рычаги целой Вселенной. — явно, что мы и вся наша Земля — незначительная дробная частица целого.

III. Наша Земля претерпела множество катастроф, пока не приняла свой теперешний облик

Доказательство теоремы дает сама Земля, показывая, что находится на ее поверхности и под самой поверхностью (глубже люди не проникли). Вода заливала землю и образовались слои почвы, образовались горы, долины; огонь бушевал, разрушал земную кору, дыбил горы, разливал

^3* О Солнце как населенном небесном теле см. «Мысли о природе Солнца» И. Э. Боде в «Занятиях Берлинского общества естествоиспытателей», т. II, с. 225.

19

кругом расплавленные недра Земли; заключенный внутри земли воздух поднял своды пещер и облегчил извержение могучих стихий; ветры бушевали на поверхности Земли, а другая причина, еще более мощная, переменила даже все климатические зоны Земли. Многое из сказанного совершалось уже тогда, когда существовали на Земле органические, живые создания; в одних местах такие события происходили быстрее, в других — медленнее, как показывают окаменелости — животные и растения которых находят почти повсеместно — и на огромной высоте, и в глубинах земли. Многие из подобных переворотов постигли уже сложившуюся в своем строении Землю и были, наверное, случайными, но другие, как кажется, были существенны для ее истории и придали Земле ее первоначальный облик. У нас нет полной теории случайных и закономерных переворотов (различить их трудно), а теория случайных переворотов и вообще одна ли возможна сама по себе, потому что такие перевороты — по своей природе как бы исторические события, а зависят они от множества частных причин. Но мне бы очень хотелось дожить до создания теории закономерных переворотов. Я очень на это надеюсь: ведь хотя фактические сведения, собранные в разных частях света, еще и весьма неполны и неточны, но принципы и наблюдения общей физики и опыты химии и горного дела приближаются к той точке, где всех их, быть может, приведет в единство счастливый взгляд на целое, тогда одни факты объяснят другие. Конечно, Бюффон со своими дерзкими гипотезами⁸ — это Декарт такой науки, и нужно желать только, чтобы поскорее выступили новый Кеплер и Ньютон, которые превзойдут и опровергнут его, согласовав все фактические данные. Новые открытия в области тепла, воздуха, огня, их различных воздействий на составные части земных веществ, на их связь и разложение, кроме того, простые принципы, к которым повели исследования электрической, а также и магнетической материи, — все это если и не совсем приблизило нас, то, во всяком случае, начинает приближать к такому этапу, когда удачливый ум с помощью одного среднего термина сумеет дать простое объяснение всей геогонии подобно тому, как Кеплер и Ньютон просто объяснили строение солнечной системы. И было бы превосходно, если бы в общем итоге разнообразные природные силы, до сих пор гипотетически принимаемые в качестве qualitates occulatae^4*, были бы сведены к известным физическим элементам.

Но как бы то ни было, нет сомнения в том, что и здесь природа шла своим привычным величественным шагом и составила величайшее многообразие из неразложимой далее простоты, продолжающейся в бесконечность. Прежде чем были образованы воздух, вода, земля, требовались разные stamina^5*, растворяющие и осаждающие друг друга; а сколько разложении, сколько переворотов потребовалось, чтобы возникли разнообразные почвы, горные породы, кристаллические образования и тем бо-

4* Тайных сил (лат.).

^5* Букв. «ткацкие основы» (лат.).

20

лее органические строения — ракушки, растения, животные и наконец человек! Поскольку природа и теперь еще все производит, пользуясь материей тончайшей и мельчайшей, и, не считаясь с нашей мерой времени, преизобильные богатства сообщает со скупостью и бережливостью, то, как видно (даже если судить по иудейской традиции), тем же путем она шла и тогда, когда закладывала первые основания для будущего создания или, вернее, развития и воспитания живых существ. Земля возникла из смеси деятельных сил и элементов, а смесь эта, по-видимому, содержала в себе все, что могло, что должно было сложиться на Земле. Из духовных и телесных stamina, из этой ткацкой основы творения развились в периодических промежутках времени воздух, огонь, вода, земля. Разнообразные соединения воды, воздуха, света предшествовали появлению семени первого растительного образования, то есть, вероятно, мха. Множество растений произведено было на свет и погибло, прежде чем создалось первое животное образование; и здесь насекомые, птицы, водяные и ночные животные предшествовали более развитым созданиям дня и земли, и только затем выступил на Земле венец органического строения — человек, микрокосм. Он был сыном всех стихий и веществ, избранней-шей их квинтэссенцией, и он мог быть лишь последнее любимое дитя, рожденное в лоне природы, и чтобы зачат и воспринят он был, потребовалось множество процессов и переворотов, совершившихся на Земле.

Но естественно, что и человеку пришлось пережить немало таких переворотов, и поскольку природа никогда не отступается от своего творения и тем более не склонна пренебрегать им и запаздывать из-за изнеженного своего питомца, то спустя долгое время после того, как появился уже на Земле человек, все еще продолжались и процесс складывания и высыхания земли, и внутреннее ее горение, и наводнения еще нередко происходили на земле. Даже древнейшая письменная традиция сохранила воспоминания о таких потрясениях, и позднее мы увидим, какое влияние почти на весь род человеческий оказали страшные бедствия первых времен. Теперь такие чудовищные перевороты в истории Земли случаются реже, потому что Земля совсем уже сложилась или, вернее сказать, состарилась, но так, чтобы наш род и наш дом совершенно позабыли о них, быть не может. Совсем нефилософского свойства шум поднял Вольтер, когда разрушен был Лиссабон ⁷, и он, можно сказать, богохульствовал, во всех бедах виня божество. Разве не всем обязаны мы стихиям: и своим собственным существованием, и всем, чем мы владеем, и нашим домом — Землей? И если законы природы не перестали действовать, если стихии периодически пробуждаются и громко требуют назад свое, что принадлежит им, если огонь и вода, если воздух и ветер, населившие нашу Землю, доставившие ей плодородие, не останавливаются в своем беге и разрушают землю, если Солнце, всю жизнь согревавшее нас, словно родная мать, воспитывавшее все живое и, золотыми цепями удерживая существа, направлявшее их путь вокруг своего живительного лика, если теперь Солнце, видя, что Земля, силы которой обветшали, не способна

21

уже нестись по своей старой орбите, возьмет да и вовлечет ее в свое пылающее лоно. — разве совершится нечто такое, чего не должно быть согласно вечным законам мудрости и порядка? Если природа полна вещей изменчивых и переменчивых, если должны они находиться в постоянном движении, то где ход, там и заход, то есть мнимый заход и закат, перемена обликов н форм. Но никогда не затрагивает такой переворот внутренней сущности природы; возвышенная над любыми развалинами, она, словно Феникс, восстает из пепла и цветет, юная и могучая. Уже дом наш на Земле, его строительство, все вещества, какие могла доставить природа. — все это должно было подготовить нас к мысли о бренности и непостоянстве человеческой истории, и эти бренность и непостоянство все яснее выступают перед нами всякий раз, когда мы всматриваемся в историю.

IV. Земля — шар, вращающийся вокруг своей оси и вокруг Солнца в наклонном положении

Круг — самая совершенная фигура: своими самыми легкими очертаниями он из всех фигур замыкает наибольшую поверхность и в прекрасной простоте заключает величайшее многообразие; так и наша Земля и все планеты и солнца вышли из рук природы шарами, предначертаньями простейшей полноты, скромнейшего богатства. Поразительно многообразно все то разное, что действительно существует на Земле, но еще более поразительно единство, которому подчинена вся эта непостижимая многогранность. Мы детей своих воспитываем под знаком глубоко укоренившегося северного варварства, потому что с ранних лет не внушаем им глубокого впечатления красоты, единства и многообразия, царящих на нашей Земле. Мне хочется, чтобы удались мне хотя бы некоторые штрихи в изображении этой величественной перспективы, захватившей меня с ранних лет самообразования, — она. перспектива эта, впервые вывела меня на бескрайние просторы вольных понятий и представлений. Вид природы священен для меня, пока вижу я всеобъемлющий свод небесный над своею головой и под ногами моими эту всеохватывающую, кружащуюся вокруг себя самой Землю.

Непостижимо, что люди так долго наблюдали тень Земли на поверхности Луны и не чувствовали в глубине души своей: все, решительно все на Земле — окружность, колесо, изменение. Кто принял близко к сердцу фигуру круга, неужели отправился бы тот обращать весь мир в чисто словесную философскую и религиозную веру или же стал с тупым и фанатичным усердием убивать людей за их верования? Все на нашей Земле есть изменчивость шара: ни одна точка не равна другой, ни одно полушарие не равно другому, восток и запад противоположны, и противоположны север и юг. Рассчитывать изменения только по широте — это узость, —

22

долгота будто бы не так бросается в глаза; и такая же узость — членить человеческую историю по древней птолемеевой системе сторон света. Древние не так хорошо знали Землю, как мы, — теперь мы знаем не только градусы северной и южной широты, все могут лучше обозреть и оценить Землю.

Все на Земле — изменение: никакие разделения, никакая градуировка глобуса и карты не принимаются в расчет. Вращается шар; вращаются на нем и умы и климаты — нравы и религии, сердца и платья. Несказанная мудрость не в том, что все так многообразно, но что на Земле, на этом шаре, все создано столь единосообразно и настроено в унисон. Яблоко красоты и заключено в законе: многого достигать одним, величайшее многообразие вести от непринужденного единства.

Незаметный вес прикрепила природа к стопам нашим, чтобы придать нам единство и постоянство, — в мире физическом вес этот называется тяжестью, в мире духовном — привычкой. Все на Земле тяготеет к центру, ничто не может удалиться прочь с Земли, и не от нашей воли зависит, хотим ли мы жить и умирать на Земле, — так и дух каждого из нас природа с детских лет крепко-накрепко привязывает к собственности его — к земле, — ибо что иное, кроме земли, может быть нашей собственностью? Всякий человек любит свою страну, свои нравы, свой язык, свою жену, детей не потому, что они лучше всех на свете, а потому что они показали, что принадлежат ему, потому что в них он любит себя самого и труд свой. И так всякий из нас привыкает в конце концов к самой дурной пище, к самому жестокому образу жизни, к самым грубым нравам и самому суровому климату и во всем этом находит для себя удобство и покой. И перелетные птицы гнездятся там, где родились, и самое неблагодатное и суровое отечество обладает притягательной силой для племени людского, привыкшего к своей стране.

Итак, если мы спросим: «Где отечество людей? Где средоточие земли?» — то повсюду нам ответят: «Здесь!» — будь то у самого полюса или под палящими лучами южного солнца. Везде, где могут жить люди, они и живут, а жить они могут почти повсюду. Поскольку великая матерь не могла и не хотела производить на Земле всегда только одно, одно и то же, то не было иного выхода и пришлось производить на свет многое, самое небывалое многообразие, а людей природа сотворила из такого материала, что они могут переносить все это великое многообразие. Позднее мы обнаружим прекрасную лестницу: по мере того, как органическое строение живого существа усложняется и становится все искуснее, умножается и его способность переносить самые различные состояния и сообразовываться с каждым. Среди всех существ меняющихся, приспособляемых, восприимчивых к условиям — человек самое восприимчивое: вся Земля создана для него, он — для всей Земли.

А поскольку нам предстоит философски рассуждать об истории человеческого рода, то нам нужно, насколько это возможно, отбрасывать все узкие формы мысли, основанные на особенностях только одной области Земли или даже на понятиях одной школы. Нам надлежит рассматривать

23

намерения природы, а потому не человека, каким он бывает в наших странах или тем более каким бывает он по представлениям какого-нибудь мечтателя, а человека, каким он бывает повсюду на Земле, но притом и со всеми теми особенностями, которые присущи ему в разных областях Земли и которые могут быть результатом всего многообразия случайностей. Не будем выбирать для него ни обликов, ни областей, никому и ничему не будем отдавать предпочтения: везде, где живет человек, он — господин и слуга природы, самое любимое ее дитя, а вместе с тем иной раз и жестоко казнимый раб. Везде, в каждой части Земли, ждут человека свои преимущества и свои недостатки; беды, болезни и новые наслаждения, полнота жизни и благодать — каков выпадет жребий, в каких обстоятельствах, при каких условиях случится ему жить, таким он и станет.

Незаметная и до сих пор необъяснимая причина не только способствовала многообразию живых существ на Земле, но и ограничивала его и положила ему твердый предел, — причина эта заключается в наклоне земной оси относительно экватора Солнца. Этот наклон не зависит от законов вращения шара: Юпитер движется по своей орбите строго вертикально относительно Солнца. У Марса наклон меньше, а Венера, напротив, образует необычайно острый угол. Сатурн со своим кольцом и со своими лунами тоже наклонился в сторону и вниз. Какому необычайному различию полагает все это начало! Как разнятся времена года, как переменчиво воздействие Солнца! Нашу Землю и тут щадит природа, и Земля занимает срединное положение, потому что угол наклона не составляет и 24°. Всегда ли был такой наклон, сейчас еще не время спрашивать — пока довольно того, что он существует. Неестественный, по крайней мере необъяснимый, наклон стал специфической особенностью Земли и уже тысячелетня как не изменялся; но представляется также, что без такого наклона не могут обойтись ни Земля, ни человеческий род, если они хотят стать тем. чем должны стать. Дело в том, что благодаря такому наклону к плоскости эклиптики на Земле складываются климатические зоны, сменяющие друг друга, — от полюса к экватору и от экватора к полюсу; вследствие этого вся Земля обитаема. Земля должна равномерно наклоняться, для того чтобы лучи света были доступны и тем областям, которые в противном случае пребывали бы в киммерийской стуже и прозябали во мраке, — теперь же и в этих областях происходит развитие органических существ. И поскольку долгая история Земли учит нас, что соотношения климатических зон оказывали весьма сильное влияние на все перевороты в человеческом рассуждении с их последствиями и что ни холодный, ни жаркий пояс Земли никогда не воздействовали на целое так. как зона умеренного климата, отсюда вновь явствует, какими тонкими движениями перстов всемогущая природа предначертала и ограничила пределы и все потрясения, и все незаметные переходы, какие совершаются и существуют на Земле. Чуть изменили наклон Земли к Солнцу — н все на Земле будет иным.

26

вечный огненный шар. пробуждает атмосферу действием своих лучей; Луна, тяжелое, давящее небесное тело, которое к тому же находится, вероятно, в самой атмосфере Земли, давит на нее то своим холодным и мрачным, то своим нагретым от Солнца ликом. Луна то восходит раньше, то позже Солнца: то она ближе к Солнцу, то дальше от него. Другие небесные тела приближаются к Луне, оказывают влияние на ее орбиту, воздействуют на ее силы. Вся небесная система — это система тяготении равных или неравных, но с огромной силой увлекаемых друг против друга шаров, и лишь великая идея всемогущей природы уравновесила этот великий механизм тяготений, помогая каждому в его борьбе. Человеческий рассудок и в этом бескрайнем лабиринте тяготений нашел для себя путеводную нить и совершил, можно сказать, настоящие чудеса, причем более всего способствовала этим изысканиям столь непостоянная, направляемая двусторонним давлением и, к счастью, столь близко расположенная к нам Луна. Если все эти наблюдения и результаты их будут применены к изменениям, происходящим в окружающей земной шар атмосфере, как уже были применены они к явлениям прилива и отлива, если будет продо\-жен многолетний усердный труд в разных местах Земли и с помощью топких инструментов, которые отчасти уже изобретены, будут наблюдаться, приводиться в порядок и систематизироваться по временам и положению небесных тел кругообращения небесного океана, тогда, полагаю я, вновь вернется к нам и займет самое славное и почетное место среди самых полезных наук астрология⁹, и дело, начатое Тоальдо, продолженное Делюком, Ламбертом, Тобиасом Манером, Бекманом и другими, возможно, завершит второй Гаттерер, свободно распоряжающийся материалом и географии, и истории человечества¹⁰.

Довольно! Мы рождаемся, растем, странствуем и стремимся в том море, или на дне моря, где действуют и творят отчасти известные, отчасти только предполагаемые небесные силы. Если воздух, если погода пользуются таким влиянием на нас, на всю землю, то, может быть, так происходит и в больших масштабах: как в одном человеческом существе чище и яснее проскользнула электрическая искра, как в другом сгусток воспламеняющегося вещества накопил анергии больше обычного, так в одном месте масса холода и ясное небо, в другом кроткое текучее и все смягчающее вещество определяли и переменяли величайшие периоды и круговращения, совершившиеся в человечестве. И только под взглядом вездесущего, по вечным и неизменным законам слагаются формы и из этого теста, и только его взгляд указывает п физическом мире место, время и круг деятельности каждой точке стихии, каждой мелькающей искре и каждому лучу эфира, смешивая их с противодействующими силами, укрощая и смягчая их.

27

VI. Населяемая людьми планета есть горный хребет, выступающий над поверхностью моря

Простой взгляд, брошенный на карту, подтверждает это. Цепи гор не только пересекают материки, но утверждены словно каркас, вокруг которого образовалась суша. В Америке горы идут вдоль западного берега с юга на север, через перешеек. Направление гор — поперечное, как и всего материка здесь; там, где горы сдвигаются к центру и Земля шире — к северу от Новой Мексики¹⁴, горы теряются в неизведанных областях. Быть может, они продолжаются и дальше на север вплоть до гор Илии и связаны с Голубыми и другими горами; точно так же и в Южной Америке горы расходятся на север и на восток, как только материк становится шире. Итак, Америка, если даже судить только по ее очертаниям, — это страна, которая привешена к своим горам и как бы пристроена к их подножию, где более более полого и более круто.

Три другие части света, скорее, сливаются друг с другом, и при всей своей обширности они, по сути дела, составляют толькоодну часть света; но и здесь нетрудно распознать, что горные хребты Азии, — это средоточие горных цепей, расходящихся по всей этой части света, по Европе, а может быть, и по Африке, во всяком случае, если иметь в виду северную ее часть. Атлас — это продолжение азиатских гор, которые в центре этой страны просто стали выше; полоса гор вдоль Нила, вероятно, связывает их с Лунными горомаи. Что такое Лунные горы по ширине и высоте — настоящие ли горные хребты, — покажет будущее. Но можно с уверенностью это предполагать, исходя из того, сколь обширна эта земля, и опираясь на отрывочные известия; однако относительно небольшие и немноговодные реки этой области Земли не свидетельствуют в пользу того предположения, что Лунные горы — настоящие горные хребты, как Урал в Азии или Кордильеры в Америке. Довольно того, что, очевидно, и в этих частях света суша прилегает к горам. Все земли расположены параллельно горным отрогам; если горы расширяются и разветвляются, то шире и материк. Можно это сказать даже и о предгорьях, островах и полуостровах; земля протягивает рукава, вытягивает члены тела, согласуясь со скелетом, который образует горы; итак, земля, суша — это масса вещества, многообразная, многослойная, которая сложилась вокруг гор и которая в конце концов была населена людьми.

Итак, какой будет твердая земля, материк, предрешили первые горы: они, можно сказать, были древним ядром и контрфорсами земного строения, вода и воздух складывали на них свое бремя, и вот рассадник живого творения бы покрыт покатой крышей и бы выровнен. Древние горные цепи не объяснимы вращением Земли, они не находятся на экваторе, где скорость вращения была бы наибольшей, они даже и не параллельны экватору, а цепь американских гор протянулась даже в перпендикулярном относительно экватора направлении. Итак, математически выве-

28

денные зоны Земли ничто нам не прояснят, тем более что самые высокие горы и горные цепи — ничто по сравнению с общей массой вращающейся Земли. И потому я считаю нецелесообразным устанавливать совпадения горных цепей с экватором и меридианами, поскольку между горами и этими линиями нет подлинной связи, и такой подход может только запутать нас Все дело в другом: в изначальной форме гор, в их происхождении и расположении, в их высоте, в занимаемой ими площади, короче говоря, все дело — в физическом законе природы, который объяснит нам и строение гор, а вместе с тем и строение материков. Но сможем ли мы установить физический закон, по которому горы, словно лучи, то исходят из одной точки, то как ветви отходят от ствола, то угловатыми подковами лежат на земле, сможем ли мы установить правило, по которому, словно каркас земли, поднимались к небу первые на земле, ничем не покрытые горы, — вот вопрос, который до сих пор не получил разрешения; вопрос важный, и мне хотелось бы, чтобы он был решен удовлетворительно.

Итак, мы знаем: все материки простирались в том же направлении, что и горы. Первой была заселена Азия, потому что здесь были расположены самые высокие и самые широкие горные цепи и потому что здесь раскинулось целое горное плато, и море нигде не подходило близко к нему. Итак, вероятность позволяет предполагать, что здесь, в какой-нибудь благословенной долине у подножия гор или в самом сердце гор находилось первое, избраннейшее местожительство человека. Отсюда люди шли на юг, спускаясь в прекрасные плодородные долины рек; к северу от гор сложились более суровые племена людей, кочевавших между реками и горами, а со временем расселявшихся на запад — вплоть до Европы. Народы один за другим шли на запад, один народ теснил другой, и наконец опять пришли они к морю — к Восточному морю¹²; одни переплыли его, другие распались, третьи заселили Южную Европу. А в Южную Европу уже раньше с юга пришли другие народы, поселились здесь, и вот почему так получилось, что этот угол Земли густо заселен, — здесь сливались потоки разных, нередко противоположных направлений. Не одному теснимому народу приходилось уходить в горы, оставляя победителям равнины и поля; вот почему остатки древнейших народов, языков можно встретить по всей земле именно в горах или отдаленных уголках суши. Почти нет ни островов, ни стран, где бы низменности и долины не были заняты чужестранным народом пришельцев, где бы менее культурные туземные племена не прятались в горах и ущельях. Эти-то народы, жившие в своих горах, сохранявшие суровый образ жизни, нередко и служили позднее причиной глубоких потрясений, когда все на ровной земле переворачивалось, можно сказать, сверху донизу. Не раз воинства горных народов затопляли целую Индию, Персию, Китай, даже и западные азиатские страны, более того — даже и Европу, которой служили заслоном естественные препятствия, а также знания и искусства. Происходившее на великой сцене народов совершалось и в малом. Маратты в Южной Азии, дикие горные народы многих островов, храбрые горные племена Европы, сохранившиеся в некоторых местах, — все они не переставали совершать

29

набеги, но не могли одержать решительной победы и превращались в разбойников. Одним словом, горы — это и первое местожительство человека на Земле кузница переворотов и потрясений, и очаг сохранения человеческой жизни.

С гор спускаются бурные потоки, спускаются и народы; в горах бьют ключи, дающие людям воду, в горах просыпается и дух мужества и вольности, когда равнины уже томятся под бременем законов, искусств, пороков. И теперь еще в азиатских нагорьях резвятся дикие народы, и кто знает, чего ждать от них в грядущие века — каких потопов, каких обновлений?

Об Африке мы знаем слишком мало, чтобы судить о том, как ведут себя тут народм, как теснят они друг друга. Население северных областей, несомненно, происходит из Азии, о чем говорит их порода, и культура Египта почерпнута в Азии, а не в нагорьях африканского материка. Конечно, и Египет наводняли эфиопы, и не на один берег этого континента (внутренних его частей мы не знаем) спускались с гор неукротимые, дикие народы. Гаги¹³ — это самые настоящие людоеды, а кафры и народы к югу от Мономотапы¹⁴ не уступают им в дикости. Короче говоря, вся первоначальная дикость и суровостъ этих африканских племен скопилась близ Лунных гор, занимающих боольшую часть внутренней Африки.

Давно ли или недавно заселена Америка, но самое культурное государство в этой части света, Перу, расположилось как раз у подножия Кордильер — там, где они выше всего — расположилось именно у подножия, в прекрасной долине Кито, п умеренном климате. Вдоль горных цепей Чили, вплоть до самых патагонцев, сменяют друг друга дикие народы. Другие горные цепи и внутренние области мы знаем слишком плохо, но известного достаточно, чтобы ппопь подтверднть теорему: лишь в горах, между гор бытуют древние нравы, первоначальная дикая вольность. Большинство здешних племен не могли покорить испанцы и назвали их los bravos^6*. Холодные области Северной Америки и Азии, если судить по климату и образу жизни населяющих народов, — это большие горные плато.

Итак, проведя цепи гор, проведя линии сбегающих с гор рек. природа установила как бы общие, но неизменные начертания человеческой истории вместе со всеми ее потрясениями и переворотами. Народы снимались е насиженных мест и открывали для себя широкие просторы земли, они двигались вдоль рек н на плодородных равнинах строили свои хижины, строили деревни и города, они словно запирались в своих горах и пустынях, где иной раз протекала большая река, и отныне эту огражденную природой и привычкой область называли своей; впоследствии местные условия таких областей порождали различный образ жизни, какой вели люди, в таких местах возникали царства и государства; наконец род человеческий дошел до морского побережья и отсюда, с пустынных и худых берегов, отправился искать пропитание в море. Все такие события

^6* Смельчаками, разбойниками (исп.)

30

одновременно принадлежат и к истории человечества, развивающейся естественно, идущей своим чередом, и к естественной истории Земли. Одни горы воспитывали охотников, укрепляли их дикий, неукротимый нрав, другие горы, нагорья, шире раскинувшиеся, с климатом более мягким послужили

пастбищами для пастушеских племен, а в спутники пастухам дали кротких домашних животных; одни горы побуждали заниматься земледелием и делали занятие это незаменимым, другие учили плавать по рекам ловить рыбу, что привело, наконец, и к торговле, — все это особые этапы человеческой истории, особые состояния, в которых находятся племена и народы и все это предопределено строением Земли с естественным различием и многообразием существующих на ней условии. В одних местах нравы образ жизни людей сохранялись тысячелетиями, в других они менялись под влиянием внешних причин, но всякий раз изменения происходили под соразмерным воздействием той земли, от которой исходило влияние, и той, на которую это влияние распространялось. Моря, горные цепи реки — естественные, самые естественные границы стран, границы народов, образа жизни, языка, государства; даже когда величайшие перевороты совершались во всем мире людей, горы, моря, реки служили границами, линиями, определявшими течение всемирной истории. Если бы горные цепи были протянуты иначе, если бы реки текли в ином направлении, если бы иными были очертания побережий, то бесконечно иначе происходило бы и все движение народов на бурлящей сцене истории!

Всего лишь несколько слов о морских побережьях: твердая земля, суша, широка и многообразна, и столь же обширны просторы морей. Отчего так едина вся Азия по нравам своим и верованиям, отчего Азия и стала тем местом, где воспитывались народы и где закладывалась их первая культура? В первую очередь оттого, что Азия — это огромное пространство материка, и народы не только без труда расходились на нем во все стороны, но и вынуждены были жить рядом и вместе, хотели они того или нет. Северную и Южную Азию разделяют горные хребты, но никакое море уже не делит эти обширные пространства, и только у подножья Кавказских гор сохранились остатки древнего мирового океана — Каспийское море. Итак, перед традицией культуры в Азии были открыты пути, и всякая традиция могла обогащаться тут другими традициями и традициями других областей земли. Все так глубоко уходит тут в почву — и религия, и культ предков, и деспотизм! Азия — родной кров всего этого; чем ближе к Азии, тем больше таких древних нравов, и, несмотря на все различия, какие существуют тут между разными государствами, такие древние нравы распространены по всей Южной Азии. Северная Азия. отделенная от Южной высокой стеною гор, и сложилась иначе, однако и здесь, при всем различии народов, существует все же одна и та же основа всего. Татария, самая огромная площадь ровной землн, кишит народами самого разного происхождения, и, однако, все они стоят примерно на одной ступени развития: они не разделены морями, и все они бурлят и кипят на одной-единственной наклоненной к северу плоскости.

И вот обратный пример: какое маленькое Красное море — и какие небывалые различия! Абиссинцы — племя арабское по своему происхождению, египтяне — азиатский народ, и однако, между ними, в нравах их, в образе жизни, утвердился иной мир! То же и на самых южных оконечностях Азии. Небольшой Персидский залив — но какая граница между Аравией и Персией! Маленький Малайский залив — но как отличаются между собой жителия Малайи и Камбоджи! А если взять Африку, то очевидно, что нравы ее обитетелей мало различаются между собой, и все потому, что племена не разделены ни морями, ни заливами, а в лучшем случае только пустынями. По этой самой причине и чужестранные народы не могли оказать сильного воздействия на эту часть свта, и если мы облазили каждый кгол земли¹⁸, то все же внутрь этого огромного материка мы до сих пор так и не проникли — и только по той простой причине, что море не врезается внутрь этой страны и, словно неприступная страна золота, она повсюду обращает к нам свои тупые углы. И, веротяно, потому как полнится Америка небольшими племенами и народностями, что и на юге и на севере она сплошь изрезана реками, озерами, горами, расколота на мелкие и мельчайшие части. Получается, что Америка расположена так, что с любой стороны удобно подобраться к ней, она состоит из двух полуостровов, связанных узким перешейом, рядом с которым обширная выемка залива образует еще целый архипелаг островов. Можно сказать, что вся Америка только и состоит из островов, вот почему она стала добычей европейских морских держав и вот почему она оказывается яблоком раздора во время войн. Для нас, европейцев-грабителей, эта страна, Америка, расположена уж очень удобно; напротив, изрезанность ее побережья была крайне неблагоприятна для развития у ее туземного населения. Племена были слишком разъединены озерами и реками, крутыми обрывами и пропастями, так что, в отличие от Азии, на ее территории не могла утвердиться и распространиться вширь ни культура, общая для всей части света, ни древнее слово традиции отцов.

А почему же Европа отличается от других частей света таким многообразием народов, ее населяющих, многогранностью нравов и искусств, в ней царящих, но более всего влиянием своим на все другие части света? Я, конечно, знаю, что существует такое стечение обстоятельств, в котором мы не можем выделить сейчас отдельные нити и струи, но, если смотреть со стороны физической географии, то пересеченность всей местности, многообразие условий было одним из поводов и причин для того, чтобы сложилась наша Европа. Народы Азии в разные времена, разными путями шли сюда — столько наши они здесь бухт и заливов, сколько рек, текущих в самых разных направлениях, сколько разнообразных небольших горных цепей! Народы пришли, и они могли и жить вместе и разъединяться, и оказывать свое влияние друг на друга и жить мирно; многократно почлененная небольшая часть света стала ярмаркой народов, все народы мира толклись на этом малом пространстве. Одно Средиземное море — ведь оно определило все лицо Европы! Можно даже прямо сказать, что только оно и послужило мостом, по которому шла и переходила в Европу культура древности, культура средневековья... Восточное моое уступает ему по значению: оно севернее, суровые, жестокие народы живут по его берегам, земли тут неплодородные, скудные, это как бы второстепенная дорога на всемирную ярмарку народов; однако можно сказать, что Восточное море — это окно для всей Северной Европы. Не будь его и все живущие поблизости народы остались бы варварами, земли прозябали бы в холоде и не были бы населены. То же можно сказать о горах между Францией и Испанией, о проливе, разделяющем Англию и Францию, об очертаниях берегов Англии, Италии, древней Греции. Измените границы стран, отнимите у них тут проливы, там закройте естественный путь — и вот долгими веками судьба всех народов и частей света будет протекать совсем иначе, иначе будет складываться их культура, иначе будет строиться и разоряться мир.

Во-вторых, если спросить теперь, почему кроме известных нам четырех частей света¹⁶ нет в обширном океане пятой части света, существование которой одно время считалось несомненным¹⁷, то на такой вопрос уже ответили в наше время факты; вот почему нет пятой части света: потому что в этой бездне морской с самого начала не было великих гор, к которым могла бы примкнуть и складываться суша, материковая земля. Азиатские горы заканчиваются Адамовой горой на Цейлоне, горными кряжами Суматры и Борнео, которые протягиваются сюда через моря из Малакки и Сиама, — заканчиваются так, как заканчиваются африканские горы мысом Доброй Надежды и американские — Огненной Землей. Отсюда гранит, послуживший твердой опорой материков, спускается уже в глубь океана и на значительных пространствах не выходит наружу. В обширной Новой Голландии нет первосотворенных горных цепей, а Филиппинские, Молуккские и другие рассеянные в океане острова — вулканического происхождения, на некоторых и сейчас есть вулканы. Сера и лава могли делать тут свое дело; могли создавать целый сад пряностей и греть его своим подземным теплом, словно оранжерею. И кораллы делают все, что в их силах^7*, так что с течением тысячелетий, может быть, и возникают маленькие островочки — вроде точек на поверхности океана; но на большее сил этих южных окраин недостает. Вообще природа предназначила эти обширные пространства для того, чтобы они служили бездною морскою, — и океанские глубины тоже необходимы ведь для населенных стран. Если люди откроют физический закон, по которому складывались изначальные горные хребты на нашей Земле, то тем самым установлено будет и правило, определяющее очертания материков, и будет ясна причина, почему не могло быть таких гор у южного полюса и почему, следовательно, не могла существовать пятая часть света. И больше того. ведь если бы эта пятая часть света все же существовала, то она, по теперешним условиям земной атмосферы, все равно оставалась бы не заселенной людьми, — не оставлять же ее, словно льдины и Сандвичевы острова, в наследственное пользование моржам и пингвинам?!

^7* См. «Замечания Форстера», с. 126 сл.¹⁸

33

В-третьих. Мы рассматриваем сейчас Землю как сцену, на которой раворачивалась человеческая история, и из сказанного явствует, что творец правильно поступил, не установив связи между образованием гор и вращением Земли, а утвердив для гор особый закон, который мы пока еще не открыли. Если бы причиной возникновения гор послужил экватор и наибольшая скорость движения Земли на экваторе, то и вся суша протянулась бы вдоль экватора и простиралась бы тут во всю ширь жаркого пояса, который теперь охлаждают волны моря. Тут и было бы тогда средоточие рода человеческого, тогда как для телесных и душевных сил человека — это самая ленивая и инертная область, если вообще думать еще о том, что человек сложился бы там в своем теперешнем виде. Получилось бы тогда так, что человек рождался бы и первоначальное свое воспитание получал под жгучими лучами солнца, под чудовищными разрядами электрической материи, предоставленный всем ветрам и резкой смене погоды, — а уж потом человеку пришлось бы переселяться в холодные пояса Южного полушария, непосредственно граничащие с жаркими, и расселяться в северные зоны; родитель мира избрал куда лучшее место чтобы на нем возник и воспитывался юный род людей. Главное средоточие горных громад Старого Света он сдвинул в умеренную зону Земли, и у подножия их живут самые стройные, наиболее хорошо сложенные люди. Здесь творец даровал человеку и более мягкий климат, и более крот-кую природу, и гораздо более разностороннюю школу воспитания; вполне сложившись, полный сил и здоровья, человек стал расселяться отсюда, расселяться очень постепенно в более холодные и в более жаркие страны. Там, на горах, первые поколения людей могли жить спокойно, они постепенно, вместе с горными отрогами, вместе с реками спускались в низину и незаметно привыкали к более суровому климату. Каждый народ обживал свой узкий, замкнутый участок, каждый им пользовался, словно это была вся вселенная. И счастье, и несчастье не распространялись среди народов с неудержимой силой, а ведь все совсем иначе было бы, если бы расположенные вдоль экватора и притом, несомненно, гораздо более высокие горные цепи царили над всем миром, над югом и севером. Вот так: творец устроил все куда лучше, чем можем насоветовать ему мы, и несимметричное строение Земли позволило достигнуть целей, которых не допустила бы большая симметричность.

VII. Направление гор на обоих полушариях предопределило самые странные различия и перемены

Вновь взгляну на карту мира. В Азии горы расположены там, где материк шире всего, и они, словно узлом, связываются примерно в центре континента; кто бы мог подумать, что на нижнем полушарии все будет иначе и горы протянутся в длину, насколько вообще это возможно?

34

Однако это так. И уже это предопределяет полнейшее рааличие обеих частей света. Северные области Сибири находятся во власти северных и северо-восточных ветров, несущих холод, центральные горы Азии, вершины которых покрыты вечными снегами, отрезают Север от теплого дыхания южных ветров; вот почему даже и южные области Сибири — а этому способствовали и солончаковые почвы — отличаются господствующим в них леденящим холодом, как описывают это путешественники, и только гряды гор местами спасают их от самых резких ветров и создают долины, где царит более мягкий климат. Но на юг от центральных гор сразу же начинаются неописуемо прекрасные места! Стены гор прикрывали их от действия леденящих морозов, а ветры несли с собой только прохладу. Вот почему природа изменила к югу от этих гор направление горных цепей, так что и на двух полуостровах Индостана, и на Малакке, на Цейлоне горы идут уже в длину, вытянуты с севера на юг. Благодаря этому времена года в этих странах ярко выражены и правильно чередуются; и страны эти стали благословенным краем земли.

Мы не знаем горных цепей внутренней Африки, но мы знаем, что они прорезывают эту часть света и в длину, и в ширину, так что, по всей вероятности, в центре Африки тоже довольно прохладно. А в Америке совсем иначе! На севере холодные и северо-восточные ветры беспрепятственно проникают на юг, и никакие горы не сломят их силы. Ветры дуют из обширной области льдов, по этому уголку мира никому еще не удалось проехать, и его вполне можно назвать неведомою стороной. Потом ветры продувают насквозь огромные пространства окоченевшей от мороза земли; только к югу от Голубых гор климат становится более мягким. Однако резкая смена холода и жары по-прежнему царит здесь, как ни в какой другой стране, — быть может, потому, что на всем северном полуострове нет прочной стены гор, которая нигде не прерывалась бы и могла лучше бы управлять и ветрами, и погодой.

А в Южной Америке ветры дуют с южного полюса и тоже не встречают на своем пути крыши и заграждения, и горные цепи, вместо того чтобы препятствовать ветрам, проводят их на самый север. Вот почему получается так, что жители Центральной Америки, в целом весьма счастливой земли, томятся между двух противодействующих сил, обреченные на леность и безделие в своем сыром климате, — если только спускающиеся с гор или дующие с моря ветерки не приносят с собой свежести и прохлады.

Прибавим к этому отвесные обрывы скал и однообразие американских гор и различие, существующее между двумя частями света, еще скорее оросится нам в глаза. Нет на свете гор выше, чем Кордильеры, — потому что Швейцарские Альпы по высоте примерно в половину их. У подножия этих высоких гор тянутся сьерры, которые даже у самого побережья и у глубоких впадин — долин — все еще довольно высоки⁸*; даже

8* «Известия об Америке» Уллоа. Лейпциг, 1781, с дополнениями Шнейдера, повышающими ценность книги раза в полтора¹⁹.

35

если просто ездить по ним, и то человеку делается дурно, и внезапно бессилеют и люди, и животные, чего никогда не бывает даже на самых высоких горах Европы. И только у подножия этих сьерр начинается настоящая земля, и тогда суша оказывается вдруг совершенно плоской, как и нет вокруг никаких гор! К востоку от Кордильер простирается обширная низменность Амазонки — единственная в своем роде, как неповторимы и горные хребты Перу. Река Амазонка, которая в конце своего пути разливается и становится широкой, как море, не опускается и на две пятых дюйма на тысячу футов, и можно проехать территорию, равную по плошали Германии, и не подняться ни на один фут над поверхностью моря^9*. Горы Мальдонадо у реки Платы не имеют по сравнению с Кордильерами никакого значения, а потому всю восточную часть Южной Америки можно рассматривать как огромную равнину; и с нею на протяжении долгих тысяч лет случились все те неприятности, во власти которых находятся низменности. — их заливает вода, они заболачиваются: это продолжается и теперь. Итак, тут соседствуют карлик и великан, головокружительные высоты и самые глубокие впадины, какие только есть на поверхности Земли. То же самое — на юге Северной Америки. Луизиана²⁰ ровная и плоская, как дно моря у ее берегов, и эта плоская равнина заходит далеко в глубь страны. А большие озера, невиданные водопады и резкий холод Канады показывают, что и северные области этой страны, по всей видимости, гористы и что здесь тоже совмещаются крайности. Впоследствии мы узнаем, какое действие оказывают эти условия на животных и людей.

Совсем иначе поступала природа на Северном полушарии Старого Света, где пожелала приготовить первый домашний кров для животных и человека. Горы простираются тут свободно, далеко расходятся в длину и ширину, много отрогов и кряжей тянутся в сторону от них, так что три части света могли соединиться в одно целое, и, несмотря на существующие между странами и областями различия, все связано более мягкими, незаметными переходами. Здесь нет таких равнин, которые в течение целых эонов оставались бы под водой, и не рождаются тут полчища насекомых, амфибии, пресмыкающихся и всякой морской твари, как в Америке. За исключением пустыни Гоби (Лунных гор мы совсем не знаем), здесь нет обширных пустынных нагорий, возносящихся к облакам, и не рождаются в трещинах и разломах их всякие чудовища и гады. Электрическое действие солнца позволило выйти из этой более сухой и тоньше перемешанной почвы и пряным растениям, и нежным плодам, и более зрелым органическим существам, животным и людям.

Было бы прекрасно иметь карту гор или. вернее, атлас, на котором отмечены были бы самые разные относящиеся к этим столпам и основаниям Земли сведения, важные для истории человеческого рода на Земле. Расположение и высота гор в разных местностях точно установлены; от-

^9* «Описание португальской Америки от Кудены» Лейсте. Брауншвейг, 1780²⁰

36

мечена и высота земли над уровнем моря, и почвенные условия, и течение рек, и направления ветра, и отклонения магнитной стрелки, и температура; некоторые из таких данных наносятся на карты. Но если свести все подобного рода наблюдения, рассыпанные по статьям и описаниям путешественников, сколь прекрасная и поучительная физическая география, доступная всеобщему обозрению, окажется в руках историка и естествоиспытателя! Богатейшее приложение к превосходным трудам Варениуса, Лулофса, Бергмана! Пока положено начало: Фербер, Паллас, Соссюр, Сулави и другие собирают в разных областях земли богатейший урожай открытий; и, возможно, перуанские горы (самые интересные в мире для естественной истории, если заниматься ею в самых широких масштабах) внесут в общую картину полное единство и определенность.

КНИГА ВТОРАЯ

I. Земля — обширная кузница самых разнообразных органических существ

Как бы ни представлялись нам хаосом и развалинами недра земные, потому что мы до сих пор не способны увидеть в целом как перпоначаль-но построена была Земля, однако мы все же замечаем, что даже и самое малое, и самое неразвитое существует по вечным законам: бытие, склад, строение всего весьма определенно, и не в силах человека изменить этот вечный строй. Мы видим, что есть законы и формы, но внутренних сил их мы не знаем, а общие слова, как-то «связь», «размеры», «притяжение», «сила тяжести», знакомят нас лишь с внешними отношениями и отнюдь не приближают к постижению внутреннего существа законов.

Но что дано всякой горной породе, всякой почве на Земле — так это общий закон, управляющий всеми творениями, и закон этот заключается в строе, определенном виде, особом существовании всего. Ни у одного существа всего этого нельзя отнять, ибо все свойства и проявления каждого зависят от этого закона. Безмерная цепь спускается с небес и связывает воедино и творца мира и мельчайшую песчинку, потому что есть свой вид и у песчинки, и песчинки нередко складываются в прекрасные кристаллы. И самые смешанные существа, если говорить об их частях, следуют тому же закону, ибо творить в них могло лишь столько сил и собрано воедино в них могло быть лишь такое многообразие сил, чтобы самые различные составные части все же подчинены были общему единству, а потому возникли переходы, смеси, соединения и разные отклоняющиеся друг от друга формы. Коль скоро существовал гранит, составляющий сердцевину нашей земли, то существовал уже и свет, который в плотных туманах нашего земного хаоса еще творил как огонь и пламя, и воздух был крепче и вещественней того, каким мы дышим теперь, и в воде было больше примесей, и она бременела своими рождениями и действовала на гранит. Постоянная кислота разлагала его и превращала в Другие горные породы; пески, занимающие столько места на земном шаре, — это, быть может, прах некогда выветрившейся породы. Горючее вещество воздуха, флогистон, превращало гальку в известь, и в известковой массе образовались первые живые существа, населявшие море, — моллюски — во всей природе материя предшествует органической живой форме. И еще более мощное и чистое воздействие огня и холода потребовалось для кристаллических тел, предпочитающих уже не форму раковины, в какую переходит кремень, а геометрическую форму с углами.

38

Но и углы меняются в зависимости от составных частей каждого существа, и в металлах и полуметаллах они даже приближаются к форме растительных побегов. Химия, которой так усердно занимаются в последнее время перед желающим открывает подземное царство природы — обильное, многообразное второе творение, и содержится в этом царстве не только материя, из которой построено все, что только ни существует на Земле, на поверхности Земли, но, может быть, здесь основные законы и самый ключ ко всему существующему на Земле. Мы Мы всегда, везде замечаем: природа разрушает, чтобы построить заново, природа разделяет, чтобы соединить. От простых законов, от несложных форм она переходит к составным искусным, тонким строениям, — и будь мы наделены таким органом чувств, с помощью которого мы могли бы видеть праформы и первоначальные зародыши земных существований, то, должно быть, в самой мельчайшей точечке мы восприняли бы прогрессию всего творения...

Но поскольку цель наша — не в подобных предположениях, то поразмыслим только об одном: о той покрывающей Землю смеси, благодаря которой наша Земля способна была создавать органические строения — растения, а потом животных и человека. Если бы другие металлы были распылены в этой смеси, а не железо, которое можно найти везде: и в воде, и в земле, и в растениях, животных, в теле человека, если бы на поверхности Земли было много серы и асфальта вместо песка, глины и хорошей плодородной почвы, совсем другим существам пришлось бы жить на Земле! Это были бы творения гораздо более резкого, острого состава, а творец нашего мира превратил в мягкие, тонко действующие соли и масла составные части растений, которыми мы питаемся. И ради этого постепенно образуются зыбкий песок, твердая глина, волокнистый торф, и даже железным рудам и неподатливым скалам приходится подчиняться этой цели. Скалы со временем выветриваются и на них вырастает сухой мох или даже жалкие деревца, а содержавшая железо почва была самой здоровой для произрастения травы и деревьев, служащих пищей для животных. Воздух и роса, дождь и снег, ветер и вода естественным путем удобряют землю, примешанные к ней калийные известняки искусственным путем улучшают плодородие почв, а более всего способствует такой цели смерть растений и животных. Благодатная мать-природа, как бережлива ты, как в твоем круговороте одно возмещает другое! Смерть дает новую жизнь, и даже гниль и разложение несут с собой здоровье и бодрость сил.

Старая печаль; вместо того чтобы возделывать почву, люди проникли в недра земные и, со вредом для здоровья и душевного покоя, копают там, добывая металлы, служащие тщеславию и пышности, корысти и жажде власти. Много верного в таких словах, как показывают последствия этой добычи недр уже на самой поверхности Земли, и прежде всего лденые лица вечно заключенных в царсве Плутона мумий-людей. Почему воздух под землей совсем иной? Он питает металлы, но убивает людей и животных. Почему не покрыл творец поверхность Земли золотом и

39

алмазами, а дал всем существам, одушевленным и неодушевленным, закон — покрывать Землю плодородной почвой? Потому, наверное, что мы не можем кормиться золотом и самое маленькое питательное растеньице для нас и полезнее, и по-своему органичнее и благороднее самого дорогого камешка, который именуют алмазом, смарагдом, аметистом и сапфиром... Но не будем и преувеличивать. В различные предвиденные творцом периоды земной истории, в периоды, наступлению которых творец иной раз даже способствовал, если судить по строению Земли, человек и учился копать под собой, и учился летать над собой. Некоторые металлы творец поместил совсем близко к глазам человека, а реки должны были обнажать основу почвы и являть скрываемые в земле сокровища. Даже самые грубые племена поняли, как полезна медь, научились пользоваться железом, магнитные силы которого управляют всем телом Земли, и железо, можно сказать, уже само по себе повело человеческий род с одной ступени культуры на другую. Чтобы пользоваться домом, в котором он живет, человек должен был по-настоящему познакомиться с ним, и природа, властительница наша, положила достаточно узкие рамки, в которых мы можем следовать за нею, ей подражать, творить и преображать природу.

Но истина, однако, и то, что нам по преимуществу назначено пресмыкаться на Земле подобно червям, строить на земле свой дом и проживать тут короткую свою жизнь. Сколь мал человек, какое малое место занимает он в природе, видно хотя бы по тому, насколько тонок слой плодородной почвы, ибо этот слой и есть царство человека. Стоит человеку углубиться на несколько пядей в землю, и вот он вырывает из земли такие вещи, на которых ничто не может расти, так что пройдут года, целые циклы, пока что-либо вырастет на них. А стоит углубиться больше, и бывает так, что человек опять натыкается на плодородную землю — на тот слой, который раньше лежал на поверхности, и его не пощадила вечно меняющаяся природа, пережившая много периодов своего роста. На горах мы находим ракушек и улиток, в сланце — окаменелых рыб и животных; иной раз на глубине полутора тысяч футов — окаменелые стволы деревьев и отпечатки цветов и растений. Не по полу дома своего ступаешь ты, бедный человек, но ходишь по крыше своего дома, и лишь множество потопов придало твоему дому его теперешний вид. Тут растет для тебя немножечко травы, несколько деревьев: случай принес их к тебе вместе с водою; и живешь ты. питаясь ими, как поденка.

II. Растительный мир Земли в связи с историей человечества

Флора по органическому своему строению сложнее любых почв и пород земных недр, и занимает она на Земле такую обширную сферу, что теряется и в земле, но в виде некоторых побегов и подобий она приближает-

40

ся и к царству животных. У растения есть нечто подобное жизни, есть возрасты жизни, есть пол, растения оплодотворяются, рождаются и умирают. Поверхность Земли сначала была готова для растений, потом уж для животных и человека; растения опережают человека и животных, и разные виды травы, плесень, мох уже льнут к тому голому камню на котором нет места для животного существа. Если рыхлая земля способна принять в себя семена растений, если луч солнца согревает их, они про-растают и умирая, приносят свои плоды, потому что прах их лучше хранит и обогревает новые растения. Так покрываются цветами и травою скалы и болота со временем превращаются в ковры из растении и цветов. И, разлагаясь, неуемная флора Земли обогревает темницу природы, и тут растут живые существа и развивается вся культура Земли.

Вот что бросается в глаза: человеческая жизнь в той мере, в какой она растительна, разделяет судьбу флоры. Как растение, человек и животное рождаются из семени, и семя, зародыш будущего дерева, тоже нуждается, чтобы вырасти, в теплой материнской оболочке. Человек формируется в чреве матери, растет там, как растение; и позже наши нервы и волокна, первые побеги и силы можно сравнивать с чувствительными органами растений. И жизнь нашу можно сравнить с жизнью растения: мы прорастаем, растем, цветем, отцветаем, умираем. И нас вызывают на свет, не спросившись нашего желания, и никто не узнаёт у нас, какого пола мы желаем быть, и от каких родителей явиться на свет, и на какой почве, тощей или тучной, хотим мы жить, и от какого внутреннего или внешнего повода умереть. Во всем этом человек следует высшим законам и, подобно растению, ничего не знает о них и даже служит им всеми своими самыми сильными стремлениями и влечениями. Пока человек растет, пока соки кипят в нем, мир кажется ему радостным, широким! Он протягивает ветви свои во все стороны, думает, что дорастет до неба. Природа увлекает его жизнью, силы его бодры, он энергичен, он неутомимо трудится и усваивает те умения, которые пожелала развить в нем природа, выращивая его в поле или на огородной грядке. Но вот природа достигла своих целей — и постепенно оставляет человека. В цветущую весеннюю пору, в годы нашей юности — как изобильна повсюду природа! Кажется, своими цветами она хочет усадить целый новый мир! Но прошло несколько месяцев — и все совсем иначе: половина цветов опала, несколько жалких сухих плодов завязалось и зреет. Все дерево трудится и напрягается, чтобы они созревали, — но вот уже начинают засыхать листья. Дерево сыплет свои блеклые волосы, оплакивая покинувших его детей, — голые ветви торчат, но и сухие ветви ломает буря, и наконец дерево падает на землю, и лишь немногий флогистон переходит в душу природы. Разве не то же самое человек, если посмотреть на него как на растение? Какая безмерность надежд, какие ожидания, какая жажда деятельности наполняет неясными и живыми предчувствиями юношескую душу! Всего ждет он от себя, и именно потому все удается ему, ибо удача — верная спутница юных лет. Но прошло несколько лет — и все переменилось вокруг, потому что переменился сам человек. Самое малое исполнил он из того, что хотел испол-

41

нить, и он радуется, если не обязан исполнить задуманного уже теперь, не ко времени, елси может жить спокойно и тихо. В глазах высшего существа все деяния человека на Земле стольк же весомы, по крайней мере стольк же определенны и четки, как деяния и предприятия любого дерева. Человек развивает в себе то, что способен развить, и овладевает тем, над чем способен взять верх. Он гонит стебель, растит побеги, выращивает плоды и сеет новые деревья, но он не может сойти с места, на которое поставила его природа, и неоткуда взять ему сил, которых природа не вложили и него.

Но главное, что ущемляет гордость человека, так это то, что самыми сладостными порывами своей души, которые именует он любовью и в которых он проявляет такую разборчивость и так следует своим желаниям, он — столь же слепо, как растение, — служит законам природы. И чертополох, как говорится, красив, когда цветет, а цветение, это мы знаем, у растений пора любви. Чашечка цветка — постель, венчик — занавес, другие части — детородные органы, которые природа выставила у этих невинных творений напоказ, укрясив их пышно и прекрасно. Чашечка цветка — одр Соломонов, чаша прелести, восхищающая и другие существа. Почему природа все так создала, почему, связывая людей любовью, она вплела и узы любви самые прелестные свои сокровища, какие нашлись в поясе красоты ее? Великая цель природы — вот чего надлежит достигать, а не мелких целей чувственного существа, разукрашенного природой, — цель эта — продолжение жизни, сохранение рода. Природе, нужны зародыши и семена, ей нужно бесконечно много семян, ибо шаги ее величественны — она тысячу разных целей преследует в один миг. И она должна считаться с потерями, ибо все живое теснится и ни для чего нет места, чтобы развиться полностью. И природа отнесла время любви к периоду юности и зажгла факел свой от самого тонкого и пылкого пламени, какое нашлось между небом и землею, — для того чтобы в мнимом своем расточительстве не утерять самого существенного, первой свежести жизненных сил, и предотвратить все неожиданности в судьбах теснящихся на узком пространстве живых существ. Приходит пора юности, и расцветают неведомые ранее стремления, о которых не подозревали ребенок и подросток. Взор оживает, голос мужает, ланиты девушки розовеют — два юных существа ищут друг друга и не знают, чего им надо, они томятся, желая соединиться, но отказала им в этом строго разделяющая природа, и они носятся по морю обмана. О творения человеческие! Сладостен ваш обман, наслаждайтесь своею порой, но знайте, что не ваши маленькие сны, но что природа мило и изящно принуждает вас исполнить величайшие преднамерения свои. В первых двух особях всякой живой породы, в самце и самке, природе угодно было посеять все грядущие поколения; вот почему в мгновения бодрости и наслаждения отбирала природа и соединяла животворящие семена жизни, — отнимая что-либо у живого существа с его существованием, природа хотела отнять как можно незаметнее, отнять кротко и мягко. А когда жизнь рода обеспечена, природа постепенно выпускает индивида из рук своих. Едва прошло время совокупления, и лось теряет свои великолепные рога.

42

птицы перестают петь, оперение их бледнеет, рыбы утрачивают свой вкус, растения — лучшие краски. У бабочки выпадают крылья, и дыхание оставляет ее — а, не потеряв сил своих, в одиночестве, она прожила бы с полгода. Если молодое растение не цветет, оно выдерживает зимнюю стужу, а если цветет слишком рано, то погибает. Банановое дерево (муза) иногда растет до ста лет, но если оно расцветает, то никакое уже искусство, никакой опыт не спасут его, и на следующий год пышный ствол его погибнет. Зонтичная пальма за 35 лет достигает высоты в 70 футов, потом, за следующие четыре месяцы, вырастает еще на 30 футов, цветет, приносит плоды и умирает в том же году. Таковы пути природы, она одно живое существо выводит из другого; река течет, а волны теряются одна в другой.

* * *

Наблюдая за распространением и перерождением растений, мы замечаем известные закономерности, которые можно применить и к творениям, стоящим выше, — они, эти закономерности, подготавливают нас к постижению перспектив и законов всей природы. Всякое растение растет в своем климате, то есть требует не только известной почвы, но и растет на определенной высоте, при таких-то особенностях воздуха, воды, при таком-то тепле. В недрах земли все хаотически перемешано, и хотя свойства и горных пород, и металлов, и кристаллов объясняются свойствами земли, в которой они выросли, почему и получаются иногда самые странные различия между ними, то все же в царстве Плутона люди лишены возможности общего географического обзора всей Земли и не пришли еще к открытию основных принципов, как в прекрасном царстве Флоры. Итак, ботаническая философия^1*, упорядочивающая растения по высоте, на которой они растут, по характеру почвы, по особенностям воздуха, воды, тепла, очевидным образом подводит нас к той философии, что упорядочивает подобным же образом мир животных и человека.

Все растения встречаются на Земле в дикорастущем состоянии, и наши культурные сорта тоже вышли из чрева польной природы и растут лишь в известных широтах, достигая полного совершенства. То же — животные и человек, ибо каждая порода людей естественным образом складывается и растет лишь в подобающей ей области Земли. На каждой почве, на всяких горах, в каждой атмосферной зоне, в своем холоде и тепле растут свои растения. На скалах Лапландии, в Альпийских горах, на Пиренеях растут, несмотря на расстояния, все те же или похожие травы; и похожие дети

1* «Ботаническая философия» Линнея¹ (Linnaei philosophia botanica) — классический образец для нескольких наук; если бы у наас была в этом же роде philosophia anthropologica, написанная кратко и с должной многогранностью и точностью, то в наших руках была бы нить, которой могло бы следовать всякое новое наблюдение. Аббат Сулави в своей книге «Hist. naturelle de la France meridionale» (т. II, ч. 1) дает нам «очерк всеобщей физической географии растений» и обещает такой же очерк о животных и о человеке.

43

вырастают в Северной Америке и северных частях Татарии. На таких нагорьях, где ветер нещадно рвет растения, где лето коротко, растения мельче, но зато дают множество семян, а если пересадить их в сад, то они вырастут длиннее и листья их будут крупнее, но семян они дадут меньше. Всякому ясно, как напоминает это животных и человека. Все растения любят свободу; в оранжереях они склоняют свои головы в ту сторону, откуда падает свет, а иногда и просовываются через отверстия наружу. В закрытом помещении, в тепле растения вырастают выше, пышнее, но они и бледнее, и плодов у них меньше, а если вдруг пересадить их на волю, то они теряют листья. Не то ли самое будет с людьми, если культура нежит, хо-\ит и неволит их? Иная почва, другой воздух порождают новые разновидности растений, но то же можно сказать о животных и о людях; растения могут выиграть в красоте, в форме листьев, в числе стеблей, но теряют силу к продолжению рода. Не то ли самое у людей и животных (если отвлечься от разницы в силах и степени сложности) ? Растения в теплых зонах разрастаются и становятся целыми деревьями, а в холодных странах они хиреют и дают карликовые побеги. Одно растение — для моря, другое — для болота, третье — для родников и озер; одно любит снег, другое — ливни, какие бывают в жарких странах, и все это налагает свой отпечаток на их форму, на их строение. Не можем ли мы ожидать подобных различий, когда перейдем к органическому зданию человека? Ведь и мы в какой-то мере тоже растения?

Особенно приятно наблюдать, что растения своеобразно считаются с временами года, даже и с временем суток, лишь постепенно привыкая к чужому климату. Ближе к полюсу рост их замедляется, но созревают они там быстрее, потому что лето наступает позже и летняя погода сильнее действует на них. Растения, которые привозят в Европу из южных стран, в первое лето созревают позже, потому что ждут обычного для их климата солнца; на второе лето они созревают уже быстрее, постепенно привыкая к новым для них широтам. В искусственном климате оранжереи каждое растение придерживается тех сроков, в которые росло оно на родине, хотя иной раз и растет в Европе лет пятьдесят. Растения с мыса Доброй Надежды цветут зимой, потому что лето в Южном полушарии бывает тогда, когда у нас — зима. Мирабилис уветет ночью, и, как предполагает Линней, потому, что на его родине, в Америке, в эту пору — день. Так всякое растение придерживается своих сроков, когда раскрывается и закрывается, строго выдерживает часы. «Цветы словно знают, что для роста им нужны не только тепло и вода», — так пишет философ-ботаник^2*3, и, несомненно, рассуждая об органических различиях, существующих между людьми, об акклиматизации человека в чуждых ему зонах, следует думать тоже не об одном только холоде и тепле, особенно когда сопоставляют два полушария Земли.

^2* «Работы Шведской Академии наук», т. 1, с. 6 ел.

44

* * *

И наконец, если заговорить о том, как человек и растение сосуществуют, как они живут вместе друг с другом, то тут откроется перед нами целое поле замечательных явлений, — если бы мы только могли идти по нему! Уже давно был изящно замечено^3*, что растения точно так же, как и мы, люди, не могут жить в чистом воздухе, но что они впитывают как раз горючее вещество, флогистон, убивающее животных и во всх животных телах способствующее гниению! Замечено было, что это полезное свое дело, очищение воздуха, растения производят не с помощью тепла, а с помощью света, так что впитывают они даже холодный свет Луны. Благотворные дети Земли! Разрушающие наше тело вещества, отравленное наше дыхание вы впитываете в себя, и нежнейшая среда, воздух, должна помочь вам соединить эту отраву с вашей тканью, и вы выпускаете наружу чистый воздух. Вы поддерживаете здоровье в существах, которые губят вас, и, умирая, вы продолжаете творить благое дело — вы оздоровляете землю и умножаете ее плоды.

Если бы растения и достигали только этих двух целей, как переплелось бы уже их тихое существование с жизнью животных и человека! Но как многообразно сплетается история царств природы, какая новая между ними связь: ведь растения — это и самая изобоильная пища для животных, а в истории человеческого рода с его столь различным образом жизни так много зависело от того, чтоо выберет человек себе в пищу — растения, животных и т.д. Самые спокойные и, если можно так сказать, самые человечные животные питаются растениями, а в характере народов, которые питаются растениями или хотя бы предпочитают растительную пищу мясной, тоже замечет такой же здоровый покой, светлый нрав и беззаботность. А плотоядные животные по природе своей гораздо более дики; человека, существо всеядное, по крайней мере, не обязан быть плотоядным животным, о чем говорит строение его зубов. Часть народов, населяющих Землю, как и в давние времена, питаются молоком и растениями, а какое богатство пищи предоставила им природа: одно дерево может иной раз прокормить целую семью — это и сердцевина, и сок, и плоды, и даже кора и ветви растений! Всякой области Земли чудесным образом дано природой все необходимое для нее; и то, что растение даст, но и то, что оно притянет к себе и возьмет. Так, растения живут флогистоном, то есть испарениями, среди которых встречаются вреднейшие для нашего организма, а потому и противоядие, которое вырабатывают они, согласуется с особенными условиями, существующими в каждй стране, и для животных тел, склонных к гниению, растения готовят именно то целебное средство, которое излечивает обычные для этой местности болезни. Вот почему человеку не следует желоаваться на ядовитые растения, ведь они отводят яды, то есть наиболее благотворны для целого края, а в руках человека и нередко уже в руках природы такие яды превращаются в наиболее действенные противоядия. И если случалость так, что люди совершенно искоренили в той или

^3* «Опыть с растениями» Ингенхауса⁴, Лейпциг, 1780, с. 49

45

иной области один из видов растении или животных, то редко не наносило это очевиднейшего ущерба живому миру в целом — и разве не снабдила природа и каждую породу животных, и человека органами и чувствами, для того чтобы они умели выбирать полезные для себя травы и обходить вредные?

Приятно бродить между деревьев и трав, изучая, как великие законы природы определяют полезность их, влияние на жизнь животных и людей в каждой стране, в каждой области Земли. Но мы удовольствуемся в дальнейшем тем. что будем срывать лишь некоторые цветы на этом неизмеримо обширном поле, а любителю и знатоку выскажем свое пожелание, чтобы была у нас приспособленная к истории человечества общая ботаническая география.

III. Мир животных в связи с историей человечества

Животные — старшие братья людей. Людей еще не было, а животные были, и позднее, куда ни приходили люди, местность была уже занята и по крайней мере некоторые стихии были населены — иначе чем бы стали питаться пришельцы, если не одною травой? Итак, односторонней и неполной будет история человека, если рассматривать его вне связи с животным миром. Правда, человеку дана земля⁵, но не ему одному и не ему в первую очередь: в каждой из стихий единовластие человека оспаривают те или иные животные. Один род приходится укрощать, с другим вести непримиримую, долгую борьбу. Некоторые не подчинились человеку, с другими он беспрестанно воюет. Короче говоря, насколько удавалось проявить животным ловкости, ума, храбрости, силы, столько и завоевали они для себя на Земле.

Итак, пока не важно, что человек разумен, а животные неразумны. Если у них нет разума, то есть другие преимущества, — конечно же, ни одно из своих чад не оставила природа беспризорным. Если природа бросит живое существо, кто же позаботится о нем, — ведь весь мир сотворенных существо вечно воюет друг с другом и противоположные силы в любой миг готовы столкнуться друг с другом! Человека, богоравного, то преследует змея, то всякая нечисть, то гонится за ним тигр, то готова проглотить акула. Все — в вечном споре, и все утесняется, и всякий должен спасать свою шкуру, и каждый заботится о том, чтобы не погибнуть.

Почему так? Почему так поступила природа? Почему тяк прижала и притеснила она свои живые творения? Вот почему: природа хотела добиться, чтобы на наименьшем пространстве жило величайшее и многообразнейшее число живых существ. — вот почему одни одолевают других; и мир в творении создается лишь благодаря равновесию сил. Каждый вид заботится лишь о себе, как будто он один на целом свете свете, а на самом деле рядом с ним другой вид, который ограничивает его поле деятельности, и лишь в таком соотношении противпопоставленных друг другу пород нашлось у творящей средство сохранить целое. Природа взвесила силы, под-

46

считала звенья целого, она направила друг против друга слепые устремления животных видом и предоставила Земле рожать все, что способна Земля родить⁶.

Вот почему меня не огорчает, что погибли виды крупных животных. Погиб мамонт, но погибли и пеликаны; другим было прежде соотношение между родами живых существ. А теперь мы видим на Земле равновесие, причем не только в целом, на всей Земле, но и очевидное равновесие в каждой отдельной стране и части света. Культура может еще изнать животных из той или иной страны, но един ли может она совершенно искоренить целую их породу, — по крайней мере, такого не случалось еще ни о одной большой части Земли; а, с другой стороны, разве не приходится природе вместо животных хищных и диких питать все больше животных прирученных и домашних? Итак, на Земле все в ее теперешнем состоянии, не вымерло ни одного живого рода, хотя я и не сомневаюсь, что раньше, когда Земля была совсем другой, могли жить на ней и совершенно другие жилые существа и что позже, когда природа или искусство совершенно изменят Землю, сложится на ней и другое соотношение между живыми существами.

Короче говоря, повсюду человек вступил на Землю, уже обитаемую, все стихии, все болота и реки, песок и воздух полнились живыми существами или наполнились новыми родами живых существ, а человеку пришлось добывать для себя место, чтобы помириться и царить, пользуясь божественным искусством хитрости и силы. История того, как удалось человеку достичь господства в мире, — это история человеческой культуры, и самые некультурные народы причастны к этой истории — вот, можно сказать, самая важная глава в истории человечества. Сейчас я замечу только, что люди остепенно установили свое господство над животными, а устанавливая гное господство, почти всему и научились у животных. Животные были живыми искрами божественного разумения, и свет от этих искр человек весь направлял на себя, собирал его в круг, более тесный или более широкий, — относится кто к питанию, образу жизни, одежде, ловкости, умениям, искусствам, влечениям и стремлениям, Чем больше учится человек у животных, чем с большим умом учился он и чем умнее были животные, у которых он учился, чем больше приучал он их к себе, чем более близок к ним был, воюя с ними или мирно с ними сосуществуя, тем больше выигрывало воспитание его кик человека, а потому история человеческой культуры — это в большой мере зоология и география.

* * *

Во-вторых. Если так велико разнообразие климатических условий и стран, горных пород и растений на Земле, насколько же боольшим будет разнообразие среди живых обитателей Земли! Но только не ограничивайте их поверхностью Земли, ведь и воздух, и вода, и даже внутренние части растений, и даже самые животные — все кишит жизнью. Бесчисленное воинство — и все это для мира, и все это для человека! Какой бурный верхний слой земного мира: все на нем наслаждается своим существованием, все творит, все живет — во всю ширь, насколько простираются лучи Солнца!

Не буду пространно рассуждать о вещах общих — о том, что каждое животное существует в своей стихии, в своем климате, что у каждого есть свое особое подобающее ему обиталище, что некоторые виды животных мало распространены на Земле, другие — больше и лишь немногие распространены почти по всей Земле, как и сам человек. Есть на эту тему книга весьма продуманная, где материал собран с настоящим усердием ученого, — это «Географическая история человека и общераспространенных четвероногих животных» Циммермана^4*7. Я подчеркну сейчас лишь отдельные моменты, подтверждением которых послужит для нас и история людей.

 1. И те виды, которых живут на всем земном шаре, почти в каждой климатической зоне, принимают иной вид. Лапландская собака — небольшого размера, безобразная на вид: в Сибири та же собака — животное стройное, но по-прежнему с торчащими ушами и не крупная, а в тех странах, где живут самые красивые люди, пишет Бюффон, живут и самые красивые, и самые большие собаки. В тропиках у собаки пропадает голос, а дикая собака похожа на шакала. На остров Мадагаскар у быка вырастает горб весом в пятьдесят фунтов: этот горб в других местностях постепенно сходит на нет; и такая порода почти во всех областях Земли отличается по величине, силе, масти, смелости нрава. На мысле Доброй Надежды у европейской овцы вырастает бурдюк весом до девятнадцати фунтов, в Исландии вырастает у нее до девяти рогов, в Оксфордском графстве в Англии овца догоняет ростом осла, а в Турции у нее шкура полосатая, как у тигра. Таковы различия любой породы животных, а что же человек, будет ли он изменяться в зависимости от климатических условий, коль скоро по строению мышц и нервов он продолжает оставаться животным? Если судить по аналогии природы, только чудом человек не станет изменяться.

2. Все прирученные животные прежде были дикими, и прообразы большинства наших домашних животных обитают на Земле в диком состоянии, по большей части в горах Азии, на родине людей по крайней мере Северного полушария, на родине их культуры. Чем дальше от этих центральных гор, особенно если продвижение затруднено, тем меньше встречается видов домашних животных, и наконец на Новой Гвинее, в Новой Зеландии и на островах Южного моря свинья, собака и кошка — вот и все богатство.

3. В Америке по большей части — свои животные, вполне сообразные с этой частью света, сложенной из низин, долгое время затоплявшихся водой, и чудовищных горных высот. В Америке было мало больших животных, и еще меньше животных можно было укротить, — тем больше тут разновидностей летучих мышей, броненосцев, крыс, мышей, унау⁸, ан, тут

^4* Три тома с точной зоологической картой. Лейпциг, 1778 — 1783.

48

целые полчища насекомых, амфибий, лягушек, жаб, ящериц и т. д. Kаждый понимает, что это обстоятельство не могло не возыметь действия на историю живших тут людей.

4. В тех местностях, где силы природы наиболее деятельны и энергичны, где летняя жара сочетается с ветрами, в определенные сроки меняющими свое направление, с сильными наводнениями, с мощными разрядами электрической материи, короче, со всем, что есть в природе, что творит жизнь, что есть в природе живого, — в тех местностях живут самые развитые, самые сильные, самые крупные, самые смелые животные, а флора тут наиболее богата пряными, острыми растениями. В Африке разгуливают стада слонов, зебр, ланей, буйволов, обезьян; львы, тигры, крокодилы, бегемоты являются тут в своем полном вооружении; к небу поднимаются самые высокие в мире деревья, и на них сверкают самые сочные и самые полезные в мире плоды. Как богата флорой и фауной Азия, знает каждый, и наиболее богаты в Азии те места, где могучими потоками изливается электрическая сила солнца, воздуха, земли. А где сила эта слабеет, где она проявляется реже, как в странах холодного климата, где вода, содержащая щелочь, соли, мокрые смолы подавляют или удерживают электрическую силу, там, как видно, и не могут развиться те существа, для развития которых нужна свободная, ничем не сдерживаемая игра электрических сил. Ленивая жара, смешанная с влажным воздухом, порождает тучи насекомых и амфибий, но никогда не породит ни одного из тех чудесных животных Старого Света, что, кажется, насквозь прожжены живым огнем. Ни одно живое существо Нового Света не знает мускульной силы льва, огненного взора тигра, его упругого прыжка, тонкой понятливости слона, кроткого характера газели, злой хитрости и коварства азиатской или африканской обезьяны. Животные Нового Света словно с великим трудом выкарабкались на свет из теплого ила: одному недостает зубов и клыков, другому — ступней и когтей, третьему — хвоста, но подавляющему большинству недостает смелости, прыткости, роста. Живущие в горах оживленнее, но и им далеко до животных Старого Света, а тела их обычно покрыты скорлупой и кожурой и показывают, что существу их недостает электрических потоков.

5. И наконец, некоторые замеченные нами у растений явления еще более странно выглядят у животных, которые очень медленно привыкают к чужому им климату, особенно климату антиподов, и нередко ведут себя вопреки природе. Так, описанный Линнеем ⁵* американский медведь и в Швеции соблюдал прежние часы. Он спал с полуночи и до полудня а с полудня до полуночи разгуливал, как будто на улице — день, и все прочие его инстинкты отвечали американскому времени дня и ночи. Не заслуживает ли такое наблюдение того, чтобы и другие, подобные, были произведены в Восточном и Южном полушариях? А если такому различию следуют животные, то неужели же род человеческий при всем своеобразном своем характере совершенно не затронут им?

^5* «Работы Шведской Академии наук», т. 9, с 300.

IV. Человек — центральное существо среди земных животных

1. Линней насчитал 230 видов млекопитающих, включая и морских животных, в то время как птиц — 946 видов, земноводных — 292 вида, рыб — 404, насекомых — 3060, червей — 1205 видов; итак, млекопитающих было меньше всего, а за ними шли земноводные, как раз наиболее близкий к ним отряд. Число видов и родов, обнаруженных в воздухе и воде, в болотах и песке, быстро умножалось, но я думаю, что установленная Линнеем пропорция сохранится и в будущем. Если после смерти Линнея число видов млекопитающих дошло до 450, то Бюффон насчитывает уже примерно 2000 видов птиц, а Форстер на некоторых островах Южного моря открыл во время краткого своего пребывания там 109 новых видов птиц, тогда как на этих островах совсем не было млекопи-' тающих, которые не были известны прежде. Если такая прогрессия сохранится и в будущем и будет открыто гораздо больше новых видов насекомых, птиц и червей, чем совершенно новых видов млекопитающих, сколько бы ни находилось их в тех частях Африки, куда до сих пор не ступала нога человека, то мы со всей вероятностью можем принять следующую теорему: отряды живых существ расширяются по мере удаления от человека; чем ближе животные к человеку, тем меньше видов так называемых совершенных животных.

2. Нельзя, однако, отрицать, что при всех различиях, какие существуют между живыми населяющими Землю существами, строение их отмечено известным единообразием, так что как бы царит одна основная форма, которая и варьируется, порождая нескончаемые различия. Подобие скелета всех земных животных бросается в глаза, главные части скелета — голова, туловище, руки, ноги — и даже самые главные члены тела построены по одному первоначальному образцу и только бесконечно разнообразятся. Анатомическое строение животных еще более выявляет это сходство, и даже еще весьма неразвитые существа по внутреннему строению некоторых главных частей очень напоминают человека. Уже земноводные удаляются от такого основного типа, и еще более далеки от него птицы, рыбы, насекомые, живущие в воде существа — эти последние постепенно теряются среди растительных образований и окаменелостеи. Глубже мы не можем заглянуть, но если судить по таким переходам, то вполне вероятно, что и в морских существах, и в растениях, а может быть, и в тех существах, которые мы называем неодушевленными, заложены одни и те же основы, задатки органического строения, только в гораздо более развитой и ясной форме. Вполне возможно, что для взгляда вечного существа, который усматривает единую взаимосвязь всего, форма льдннки. вокруг которой складывается снежинка, составляв аналогию к образованию эмбриона в чреве матери.

50

Итак, мы можем принять вторую теорему: по мере приближения к человеку основная форма строения животных в большей или меньшей степени сходна со строением человека, и природа, склоняясь к бесконечному разнообразию живых существ, по-видимому, все живое на Земле создала по единой протоплазме¹⁰ органического строения.

3 Отсюда явствует само собою, что главная форма должна была варьироваться в зависимости от пола, породы, свойств, стихий, а потому особь одною вида объясняет особь другого вида. То. что лишь намечено у одного вида, у другого становится как бы главным: природа все свое внимание обращает на один член тела, увеличивает его в размерах и подчиняет этой части другие члены тела, во всем соблюдая, однако, самую продуманную гармонию. А в строении другого вида, напротив, эти подчиненные части становятся главными, и потому все существа целого органического творения — это как бы disjecti membra poelae^8*. Кто хочет изучать живые существа, тот должен изучать одно в другом: у одного природа как бы пренебрегла какими-то членами и оставила их неразвитыми, но этим она указывает на другое существо, где они развиты до конца и очевидны для наблюдения. И это положение подтверждают все бел исключения виды расходящихся в своем строении живых существ.

4. И наконец, человек среди всех земных существ занимает центральное положение, будучи существом наиболее сложно и тонко организованным, в котором, насколько допускала эта конкретность его предназначения, сошлось большинство наиболее тонких лучей, исходящих от сходных с ним существ. Не все мог он вместить в себя вполне равномерно: одному существу недоставало тонкости органа чувств, другому — мускульной силы, третьему — упругости нервов, но в целом все, что можно было соединить в человеке, и было соединено в нем. У человека общие с млекопитающими члены тела, влечения, чувства, способности, художества; что не перешло к человеку по наследству, то было перенято им, что не было вполне развито, то существует в задатках. Сравнивая близкие к человеку виды животных, хочется смело сказать: все они — лучи его образа, преломленные и разведенные в разные стороны катоптрической системой зеркал. А потому мы можем принять четвертую теорему: человек срединное между животными существо, саман разработанная форма, тончайшая квинтэссенция, соединяющая в себе черты всех окружающих его видов.

Надеюсь, что сходство человека н животных, на которое указываю я, не будет смешано с той игрой воображении, при которой у растении и даже у камнем находит внешние формы человеческих членов тела, торопливо подхватывая подобные примеры и выстраивая на их основе целые системы¹². Всякому разумному человеку смешно смотреть на такую игру. потому что пластическая природа как раз скрывает за внешним видом внутреннее сходство анатомического строения, маскируя его внешними paзличиями. Животное внешне может казаться очень непохожим на человека, но в строении внутренних органов, в скелете, в основных членах тела и

^6* «Разъятого члены поэта» (лат.)¹¹.

51

органах чувства, даже в жизненных процессах может обнаруживать самое поразительное сходство с человеком! Достаточно просмотреть анатомические картины Добантона, Перро, Палласа и других академиков и все можно увидеть собственными глазами. Естественная история, преподаваемая детям и подросткам, должна, конечно, ограничиваться отдельными различиями внешнего вида, чтобы была опора для зрения и памяти, но естественная история, философская и вполне возмужавшая, изучает строение животного и снаружи, и внутри, сравнивает строение и образ жизни, который ведет животное, и стремится определить характер и место животного в мире животных. Когда речь идет о растениях, такой метод называют естественным, и именно к такому естественному методу должна шаг за шагом подвести нас сравнительная анатомия. Вместе с таким методом человек сам в себе — естественным путем — обретает путеводную нить, которая поможет ему пройти через весь великий лабиринт живого творения Земли: если о каком-либо методе можно сказать, что наш дух, пользуясь им. осмеливается мыслить вслед за все промысливающим и все объемлющим разумением бога, то таким методом будет наш естественный метод. При всяком отклонении от правила, от некоего канона Поликлета¹³, явленного нам верховным художником в человеке, нам сразу же будут указаны причины: почему творец отклонился в этом случае, почему он иначе ваял в другом; и тогда земля, воздух, вода, даже самая глубочайшая глубь одушевленного творения станет для нас кладовой мыслей и приемов творца, где реально складывается в единый образ задуманный им прообраз искусства и мудрости.

Какую великую, какую разнообразную перспективу представил нам взгляд на историю подобных и совсем не подобных нам живых существ! Эта перспектива разделяет и связывает царства природы и отряды живых существ по их стихиям; и в самом далеком от нас существе мы замечаем радиус, исходящий из одного и того же центра. И я вижу, как из воздуха и воды, с высот и из глубины поднимаются и идут к человеку животные, как подходили они к праотцу рода человеческого¹⁴, — шаг за шагом приближаются они к человеческому облику. Птица летает в воздухе, и каждое отклонение формы ее от строения млекопитающих объясняется стихией воздуха; как только промежуточный вид касается земли, так скелет безобразных существ — летучей мыши или вампира — начинает напоминать человеческий скелет. Рыба плавает в воде, и плавники ее — не развившиеся руки, ноги, хвост — еще слишком незначительно у рыб членение тела. Когда рыба выходит на сушу, у нее — как, например, у манати, — вычленяются передние конечности, а у самок вырастают груди. У морского котика и морского льва можно без труда видеть уже все четыре конечности, хотя задними он и не может пользоваться и пять пальцев их влачит за собой, словно отростки плавников, тем не менее он, как умеет, неспеша выползает на сушу, чтобы погреться на солнце, и он уже поднялся ступенькой выше безобразного, бесформенного тюленя. Так более высокие органические существа выходят из праха червей, из известняковых домиков моллюсков, из паутины насекомых, и членение тел их постепенно услож-

52

няется. Через земноводных мы приближаемся к наземным животным а среди наземных даже отвратительный унау с тремя палцами и грудями уже есть аналог строения человеческого тела. Природа играет вокруг человека, упражняется, создает огромное множество задатков, различных органических существ. Она распределила между животными все возможные образы жизни, всяческие стремлении и влечения, она перессорила роды животных, но все кажущиеся противоречия между ними ведут к одной общей цели. Итак, и в анатомическом, и в физиологическом смысле верно, что во всем живом творении царит аналог единого органического строения; но только чем дальше от человека живое существо, чем отличнее стихия, тем дальше природа, всегда равная сама себе, от прообраза своих органических творений. Чем ближе к человеку, тем уже отряды, тем больше сходятся радиусы, чтобы слиться в человеке — священном средоточии всего земного творения. Радуйся, о человек, выпавшей тебе доле, изучай себя во всем живущем вокруг тебя, о благородная средина всех живых существ Земли!

КНИГА ТРЕТЬЯ

I. Сравнение органического строения растений и животных в связи со строением человека

Первое, чем животное отличается в глазах наших от растений, — это рот. Растение, если можно так сказать, все целиком — один род; оно сосет корнями, листьями, стеблем, оно, словно еще не развитое дитя, лежит в материнском лоне, на груди у матери-природы. Но когда живое существо готово сложиться в животный облик, мы сразу же замечаем рот, даже если нельзя еще различить голову. Конечности спрута — это рты; у червя трудно различить внутренние члены тела, но пищевод уже виден; к некоторых моллюсков ротовое отверстие — в нижней части тела, как будто это все еще корень. Итак, природа прежде всего сформировала в живых огранизмах такой проток, и соохраняется он у самых наиболее высокоорганизованных живых существ. Куколки насекомых — это почти только рот, желудок и кишки; для переваривания пищи приспособлена форма рыб и земноводных, птиц и наземных животных, сохраняющих горизонтальное положение тела. Но только если подниматься выше, то части тела и многих отношениях упорядочиваются. Ротовое отверстие сужается, желудок и кишки опускаются вниз, и, наконец, у прямоходящего человека и внешне рот утсупает более высокому органическому сложению лица, тогда как у животных голова всегда выступает вперед; более благородные части тела заполняют у человека градную клетку, а органы пищерваниея размещены ниже. Человек — существо более благородное, а потому не должен служить одному чреву, тогда как у всех его низших братьев, если судить по форме членов тела и по жизненных отправлениям, господство чрева было полным.

Итак, первый закон, которому подчинены все инстинкты живого существа, — это свое пропитание. У животных закон этот — общий с растенями: те части тела, которые впитывают и переваривают пищу, и у животных готовят соки, и ткань их напоминает ткань растения. Только более тонкое органическое строение, более сложная смесь, очищение и выработка жизненных соков постепенно, по отрядам и видам животных, способствует развитию более тонких соков, которые смачивают более благородные части тела, по мере того как более низменные природа сдерживает и ограничивает. Гордый человек, взгляни на первоначальные, жалкие задатки твоих собратий — эти задатки еще в тебе, и ты — пищевой проток, как стоящие ниже тебя существа.

54

Только природа бесконечно облагородила нас по сравнению с ними Зубы насекомых и других животных — это цепко держащие и рвущие добычу руки, челюсти рыб и хищных животных работают с поразительной силой, но у человека и зубы, и челюсти — на втором месте, и укрощена еще присущая им сила^1*. Множество желудков более низких существ сжаты и один у человека и некоторых наземных животных, по своему внутреннему строению приближающихся к человеку, и уста человека освящены самым чистым даром богов — даром речи. Черви, насекомые, рыбы, большинство земноводных молчат, и у птицы поет горло, у каждого из наземных животных есть несколько звуков, которые оно умеет издавать и которые нужны его роду в жизни; только у человека — самые настоящие органы речи, совмещенные с орудиями вкуса и жевания пищи; самое благородное сопряжено со знаками самой низменной нужды. Чем перерабатывает человек пищу своего низменного тела, тем перерабатывает он, произнося слова, и пищу своих мыслей.

Второе призвание живых существ — это продолжение рода; по самому строению растений видно, что они предназначены для этой цели. Чему служат корни, ствол, ветви, листья? И чему предоставила природа самое высокое или самое лучшее место? Цветку, венчику; а мы видели, что это — органы размножения цветка. Итак, они-то и превращены в главную и самую красивую часть всего растения; и в развитии их вся жизнь, и цель, и смысл растения, и ради нее совершает растение те единственные, на мерный взгляд произвольные, движения, которые называют сном растения. Растения не спят, если их семенные запасы обеспечены; и если растение оплодотворено, то оно тоже уже не спит. Итак, цветок закрывался, чтобы по-матерински беречь от непогоды внутренние свои части, — так и все в цветке подчинено питанию и росту, размножению и оплодотворению, а делать что-либо помимо этого цветок не в состоянии.

Но у животных все иначе. Детородные органы — у них отнюдь не венец, творения, они, напротив, подчинены более благородным частям, о чем можно судить и по предназначению живого существа, и только у некоторых живых существ, самых низших, эти члены тела находятся близко к голове; сердце, легкие помещаются в грудной клетке, голова отдана в распоряжение более тонким чувствам, и вообще, если судить по всему строению тела, все ткани, их соки, их цветущие силы находятся в подчинении у легко возбудимого механизма мышц и у восприимчивой нервной конституции. Весь образ жизни этих существ, очевидно, служит духу, заключенному в их теле, и в их органическом строении. Животные могут двигаться но своей воле, действовать, чувствовать, стремиться — это составляет их главное занятие — по мере того, как совершенствуется их органическое строение. Половое влечение у большинства видов ограничено коротким промежутком времени, а в остальное время они более свободны от этого влечения, чем низкие люди, которым хотелось бы вернуться к растительному состоянию. Таких людей, естественно, постигает судьба

^1* См. о силе этих членов тела у Галлера¹ (Element, physiol., t. VI. р. 14 — 15).

55

растений их мускульная сила, сила воли ослабевает, восприимчивость притупляется, дух утомляется, они живут словно растения и умирают прежде срока смертью растения.

Животные, которые ближе всего к растениям и по закономерностям своего строения, и по своему предназначению, следуют названному выше принципу образования; таковы зоофиты и насекомые. Полип по своему строению — не что иное, как живой органический отвод молодых полипов; коралловые заросли — это органическое строение, в котором живут эти морские существа; наконец, насекомое несравненно выше и полипов, и кораллов, оно живет в более тонкой среде и все же близко к границе растительного предназначения и по образу жизни, и по своему органическому строению. У насекомого — маленькая головка и нет мозга, и не было в голове места даже для самых ныжных органов чувств, а потмоу насекомое несет их перед собою в виде щупальцев. Грудка — маленькая, и в ней нет легких и нет ничего, что составляло хотя бы самый отдаленный аналог сердцу. Но как велико, как обширно брюшко с его кольцами и насечками, словно у растений! Брюшко царит над животным^2*, и главное предназначение насекомого — питаться и производить многочисленное потомство.

У более благородных животных природа, как сказано, переместила детородные органы книзу; некоторым частям тела она даже придала несколько неоднородных функций, а потому в грудной клетке появилось место для более благородных членов тела. И даже нервы, ведущие к низшим частям тела, исходят не от головы, а от более низких стволов, и все эти нервы, мускулы, волокна, как правило, действуют помимо воли самой души. Необходимые для продолжения рода соки приготовляются как у растений, и словно растение питается плод в чреве матери. И, подобно растениям, сила низших органов и влечений начинает отмирать, когда сердце бьется, быть может, и еще сильнее, а голова мыслит яснее прежнего. В человеческом теле, по тнкому замечанию Мартине^3*, растут не столько верхние части, сколько нижние, — как будто человек — это дерево, у которого внизу — корни и ствол. Короче говоря, строение нашего тела очень сложно, однако одно ясно: части, служащие чисто животному существованию и продолжению рода, никак не должны и не могли стать господствующими в целом уже по своему органическому строению — так у животных, не говоря уж о человеке.

А какие же части главенствуют в теле? Рассмотрим строение тела снаружи и внутри.

***

Вот порядок, который проходит через все ряды живых существ:

1) животных с одной полостью и одним желудочком сердца, как рыбы и земноводные, имеют более холодную кровь;

^2* Многие существа и дышат с помощью его, по нему, вместо сердца, приходит артерия: некоторые с помощью его копают и точат и т.д.

^3* См. «Катехизис природы» Мартине², ч. I, с. 316, где показан на таблице рост человека по годам.

56

2) у животных с одним желудочком без полости вместо крови белый сок; таковы насекомые и черви;

3) животные с четырьмя отделами сердца — теплокровные; таковы птицы и млекопитающие.

Равным образом замечено, что

1) у первых из названных выше живых существ нет легких, и они не могут дышать, а потому и кровь у них не может обращаться в теле-

2) у животных, у которых сердце с четырьмя отделами, есть легкие. Какие простые различия, но какие невероятные изменения проистекают из них, как облагораживаются живые существа!

Первое. Если сердце и не совершенно, то его наличие все равно требует уже, чтобы органически сложились определенные внутренние части тела, каких нет у растений. Даже у насекомых и червей можно найти сосуды, органы выделения, иногда даже мускулы и нервы, которые у растений восполнены трубками, а у зоофитов — подобными же образованиями, напоминающими сосуды животных. Чем более совершенно устроено живое существо, тем более тонко вырабатываются его соки, а вместе с ними и животное тепло, благодаря которому живое существо живет; так растет живое дерево жизни: от древесных соков — к белой лимфе животных — к крови, которая постепенно окрашивается, — и наконец к более совершенному теплокровию органических существ. Древо жизни растет, и ыы видим, как все больше и больше членится его внутреннее строение, как оно усложняется, как совершенствуется кровообращение, благодаря которому, вероятно, и возникает внутреннее тепло тела. И, как представляется, одно, только одно жизненное начало царит во всей природе — это эфирный, или, иначе, электрический, поток, он-то и перерабатывается в растительных каналах, в венах и мышцах животного, в нервном строении, перерабатывается все более тонко и тонко и разжигает те удивительные инстинкты и душевные энергии, которым поражаемся мы в животных и человеке. Лишь электричество вызывает рост растений, хотя жизненные соки растения гораздо органичнее и тоньше электрической силы, сказывающейся в неживой природе. И на животных, и на людей воздействует электрический поток, и притом не только на более грубые части животного механизма, но и на более тонкие, граничащие и соседствующие с душой. Существо, законы которого простираются далеко за пределы материи, существо, творящее везде и во всем, вдохнуло жизнь в нервы животного, и они аффицируются электрической энергией тела. Короче говоря, все самое лучшее, что могла дать природа детям своим, она и дала им это органическое подобие ее собственной созидательной силы, животворящее тепло. Из мертвой жизни растения живое существо создает своими органами живую возбудимость нервов, а совокупность возбудимости, очищенной в более тонких протоках, дает в результате ощущение. Возбуждения складываются во влечения, инстинкты, ощущения порождают в конечном итоге мысль — таково вложенное во всякое живое существо поступательное развитие органического творения; вместе с органическим теплом (оно не вполне доступно нашим грубым инструментам измерения) к роду

57

живых существ приходит совершенство, и животное начинает тоньше чувствовать свое благополучие, а а чувстве таком, в его все проникающем потоке ощущает самое себя все согревающая, все животворящая, всем наслаждающаяся мать-природа.

Второе. Чем сложнее внутреннее строение животного, чем более способно оно выделять тонкое животное тепло, тем более способно оно вынашивать в своем чреве и рождать на свет живой плод. Новая ветвь великого древа жизни, проходящего через все роды живых существ^4*.

Известно, что большинство растений самооплодотворяется, и есть среди растений много двуполых и многобрачных, даже если органы размножения у них разделены. Равным образом замечено, что у самых низких видов животных — у зоофитов, улиток, насекомых — или совсем отсутствуют обычные детородные органы и живое существо просто дает побеги, как растение, или же среди них много гермафродитов, андрогинов и других отклонений от нормы, перечислять которые сейчас не место. Чем сложнее органическое строение, тем расхождение между полами ощутимее. И природа уже не могла довольствоваться органическими побегами, потому что предоставлять случаю возможность играть органическими формами значило бы подвергать опасности формирование сложного, многосоставного живого существа. Так размыслила мудрая природа и разделила полы. Но при атом она придумала форму органического соединения, при которой два существа сливаются в одно, а между ними появляется третье — отпечаток двух в момент, когда более всего разгорается их внутреннее органическое тепло.

Зачатое в тепле, благодаря теплу, только благодаря теплу, развивается новое существо. Материнское тепло окружает его и его формирует. Еще не дышат легкие, а грудная железа уже впитывает соки; и у чело-веха нет еще правого желудочка сердца, а вместо крови бродит по венам белая лимфа. Но по мере того как разгорается от материнского тепла внутреннее тепло тела, складывается сердце, кровь розовеет и начинает обращаться в теле, хотя и не может еще коснуться легких. Биение пульса все более оживляет существо, и вот оно выходит на свет, совершенное по своему строению, наделенное всеми инстинктами движения и ощущения, какие только могут быть в живом творении определенного пнда. II тотчас же в воздухе, в материнском молоке, в средствах пропитания, даже во всякой боли, во всякой потребности — во всем появляется для него повод впитывать в себя тепло, впитывать его самими разными бессчетными способами, перерабатывать его своими волокнами, мышцами, нервами, слагая в такое органическое строение, какое не доступно более низким существам. Оно растет и растет, и наконец наступает время, когда оно начинает стремиться к продолжению своего рода, к размножению, и заново начинается органический круг жизни...

^4* Возражение, что и полипы, некоторые улитки и даже тля рождают живое потомство, несостоятельно: в током случае и растение приносит живое потомство, когда пускает побеги. У нас же речь идет о живородящих млекопитающих.

 58

Так поступила природа с живородящими существами, но не все способны к такому развитию. Не способны холоднокровные животные. На помощь им пришло солнце и тоже стало их матерью. Солнце согревает живые существа, и они выходят на свет — доказательство того, что органическое тепло во всем творении едино, что оно только очищается и очищается, проходя через все более тонкие каналы. Даже и птицы не рождают живой плод, хотя кровь их теплее, нежели у пресмыкающихся-быть может, стихия, в которой живут они, слишком холодна, а может быть это объясняется их образом жизни и предназначением. Природа пощадила чти легкие стремительные существа — им не приходится вынашивать плод в своем чреве и кормить его своей грудью. Но как только птица, пусть то будет даже самый безобразный переходный вид, касается поверхности земли, так она начинает кормить молоком свое потомство, и как только морское животное становится теплокровным и по строению своему способно рождать живой плод, то возлагается на него и обязанность кормить его грудью.

И как же способствовала этим природа совершенству видов! Легкокрылая птица может только высиживать яйца, но и вокруг этого малого домашнего очага что за прекрасные инстинкты просыпаются в отце и матери! Любовью родителей строится гнездо, любовь матери его согревает, любовь отца питает и помогает согревать гнездо. Как защищает свой приплод птица! Как целомудренна любовь существ, созданных для совместной жизни!... А у наземных существ эти узы брака должны были стать еще теснее — вот почему живое дитя питается молоком своей матери, и мать питает его нежной частицей своего существа. И только свинья с ее грубым органическим строением пожирает свой помет, и лишь хлоднокров-ные амфибии яйца свои откладывают в песок и топь. Все млекопитающие нежно заботятся о своих детенышах, любовь обезьяны вошла в пословицу, а обезьяне едва ли уступает хоть один животный вид. Даже морские существа любят свое потомство, и манати³ являет собою пример супружеской и материнской любви, рассказы о которой кажутся сказкой. Природа, тонкая устроительница мира, вот какими простыми органическими узами связала ты и все самые необходимые отношения между чадами твоими и все самые прекрасные инстинкты их и устремления. Довольно сердечной полости, сердечной мышцы, легких, вдыхающих и выдыхающих воздух, — и вот уже сильнее и тоньше животное тепло, и вот уже существа рождаются на свет живыми, кормятся молоком матери, и вот животные привыкают уже не только к инстинкту деторождения, но усваивают и более тонкие влечения, у них появляется свой дом, они нежны со своим потомством, а между некоторыми возникает супружеская любовь. Тепло крови — вот поток, вот струя всеобъемлющей мировой души, от которой зажигаешь ты свой факел, о природа, и самые тончайшие движения человеческого сердца согреваешь ты его огнем.

Теперь мне следовало бы говорить о голове — высшей сфере животного строения, но прежде этого мне нужно рассуждать об ином — не о внешних формах и членах тела.

59

II. Сопоставление различных действующих в животном организме сил

Бессмертный Галлер с абсолютной точностью различил псе силы, котоые проявляются в физиологическом строении животного. — таковы упругость тканей тела, возбудимость мышц, способность нервов к ощущениям; написанная им картина не только неопровержима, но допускает самое разнообразное применение для целей физиологического учения о душе; и это касается не только человеческого тела.

Я оставляю в стороне вопрос о том, не являются ли все три указанные силы выражением одной-единственной, которая по-разному сказывается в фибрах, мышцах и нервах. Почти нельзя сомневаться в этом, потому что в природе все взаимосвязано и эти три вида проявлений глубоко и тесно сопряжены между собой в живом теле. Упругость и возбудимость близки друг к другу, как близки волокна и мышцы. Мышца — это сложное переплетение волокон, и возбудимость, по всей видимости, — не что иное, как бесконечно усиленная и углубленная реакция, которая благодаря переплетению множества частей перестала быть тупым и неживым чувством, присущим тканям тела, а поднялась на первую ступень возбудимости, когда животное уже само начинает возбуждать свои мышцы. А чувствительность нервной системы — это третья, высшая разновидность все той же силы, результат взаимодействия всех без исключения органических сил человека, потому что нужна целая система кровообращения с ее сосудами и венами, чтобы кровь смачивала тонким соком корень нервов — мозг, столь превосходящий всю силу мышц и тканей, если рассматривать его как проводящую ощущения среду.

Но как бы то ни было, бесконечна мудрость, с которой творец соединил все эти силы в различных органических строениях животных, силы низшие подчинив высшим. Все в нашем теле соткано из волокон, на них расцветает человек. Лимфатические и молочные сосуды готовят сок для всего механизма. Сила мускулов не только приводит механизм в движение, но скрытая в теле мышца заставляет двигаться по телу кровь — вид лимфы, сока, и кровь не только согревает все тело, но поднимается и к голове, а благодаря этому пробуждает и все нервы. Словно неземной побег, нервы разбегаются по всему телу, вырастая из своего общего корня. А вот как они расходятся по телу, насколько они тонки, с какими частями тела состоят в родстве, какую степень возбудимости заключает в себе сложное переплетение мыши, какой сок готовят железы, напоминающие растительные ткани, какая соразмерность царит между всеми этими частями, каким чувствам идет это на пользу, какому образу жизни способствует, в какое органическое строение, все в совокупности сведено, в какой внешний вид все собрано, — если тщательное изучение всех этих и подобных вопросов на примере отдельных живых существ, особенно на примере тех животных, которые близки к человеку, не объяснит нам ин-

60

стинктов и характеров, какими наделены живые существа, не объяснит с отношения различных животных видов н не прольет света на причины превосходства человека над животными, то я и не знаю, откуда же еще можно черпать объяснения и физические выводы! К счастью, Кампер, Врисберг, Вольф, Зёммеринг и многие другие ученые-анатомы уже пошли по такому духовному пути в своих физиологических исследованиях и приступили к сопоставлению сил и орудий органической жизни разных живых родов и видов.

Как то сообразуется с моими целями, я предпошлю несколько принципиальных положений рассуждению о силах, присущих различным животным организмам и человеку, совершенно необходимых для того, чтобы основательно постигнуть все недостатки и все совершенства человеческой природы.

* * *

1. Если есть где-либо в природе действие, то должна быть и вызывающая его сила; если возбуждение проявляется в устремлениях или даже судорогах, это возбуждение должно чувствоваться и внутри организма. Если эти положения неверны, то всякая взаимосвязь между наблюдениями прерывается и приходит конец аналогии природы.

2. Не следует четко разграничивать случаи такого очевидного действия, доказывающие и не доказывающие существование внутренне присущей живому организму силы. Видя привычки животных, живущих вместе с нами, мы вполне готовы признать за ними чувства и мысли; но нельзя отрицать чувства и мысли за животными на том основании, что они не живут рядом с нами и что творения их представляются нам слишком искусными, — наше собственное невежество или безыскусность не служат абсолютным масштабом творческих представлений и чувств, какие возможны во всем одушевленном мире.

3. А потому: всякое искусство предполагает художественное чутье; и если то или иное живое создание делом подтверждает, что знает заранее, произойдет ли такое-то событие в природе, то, несомненно, такому живому существу свойственно внутреннее чутье, орган предвидения, пусть то даже совершенно непостижимо для нас. Силы, действующие в природе, не переменятся от нашего непонимания.

4. По всей видимости, в творении существует не одна такая среда, о которой у нас нет ни малейшего представления, поскольку мы лишены органов, позволяющих нам воспринять ее; и таких сред должно быть немало, потому что почти в каждом живом существе мы замечаем явления, не объяснимые на основе нашего, человеческого, органического строения.

5. Творение, где миллионы живых существ, наделенных каждое своим чувством и своим инстинктом, наслаждаются особым для всякого из них миром и делают, каждое для себя, свое дело, — это творение бесконечно шире пустыни, в которой порою бродит впотьмах невнимательный и одинокий человек со своими жалкими пятью органами чувств.

61

6 Если у человека есть хотя бы ограниченное чувство величия и могущества мудрой и животворной художницы Природы, то он с благодарностью примет все, что заключает в себе его органическое строение, но не будет столь дерзок, чтобы отрицать духовность всех прочих творений природы. Все творение в целом по замыслу Природы насквозь пронизано чувством, наслаждением, деятельностью; в каждой точке существуют живые творения, воспринимающие, ощущающие все целое. Есть создания, наслаждающиеся творением, есть органы, которые его чувствуют и воспринимают, и есть силы, которые пробуждают в этой точке жизнь, как то подобает этой, а не другой точке. Что общего между кайманом и колибри, кондором и пипой⁴? И тем не менее каждый из них создан, чтобы жить в своей стихии, каждый и живет в ней. И нет в целом творении ни одной точки, которую не ощущали бы, не воспринимали, не населяли живые существа; у каждого из творений природы — свой, ему только присущий, новый мир.

Меня окружает тысяча подобных примеров, они восхищают меня, и бесконечность объемлет все мое существо, когда вступаю я в твой свя-шенный храи, о Природа. Нет творения, мимо которого прошла бы ты, — ты целиком предаешься ему, насколько оно способно постигнуть тебя. И всякое твое творение едино и совершенно, и веяное равно лишь себе самому. Ты изнутри построила его, а все, в чем отказала ему, ты возместила, как возместить могла лишь матерь всех вещей...

Рассмотрим теперь некоторые из уравновешенных систем — органических конструкций, в которые объединены различно действующие силы, — этим мы проложим себе путь к определению места человека, места, какое указывает ему его физиологическое строение.

* * *

1. Растение существует, чтобы расти и приносить плоды, — цель кажется второстепенной, а между тем в целом творении это основа для всех прочих целей. Вот почему растение исполняет эту цель во всем и тем неотступнее преследует ее, чем менее отвлечено оно иными целями Насколько это возможно, растение уже целиком заключено в своем зерне, всюду оно дает ростки и завязывает бутоны; одна ветвь — образ целого дерева, Итак, мы немедленно вспоминаем одно из только что приведенных положений и с полным правом, опираясь на принцип аналогии, царящий в природе, говорим: действие предполагает силу, а новая жизнь предполагает начало новой жизни, — в каждом растении такое начало, такой принцип должен быть заложен с самого начала и должен проявить всю свою деятельность. Теория зародышей⁵, которой пытаются объяснить рост растений, ничего, собственно говоря, не объясняет, потому что зародыш — это уже строение, а если есть строение, то должна быть органическая сила, которая его строит, созидает. В первом семени творения никакой анатом не открыл еще всех будущих посевов, и мы видим их только тогда, когда растение полностью развилось, когда оно пред-

62

стает перед нами полное сил. и опыт не позволяет относить этот рост растения к чему-либо, кроме присущей растению органической силы, которая действует на него постоянно, незаметно и интенсивно. Природа всякому творению дала, что положено было ему. а все. чего она его лишила, она возместила проникновенной интенсивностью тон единой силы, которая действует в живом существе. Для чего растению силы движения, если оно не может сдвинуться с места? Для чего познавать ему иные растения, что растут рядом с ним, если познание это доставит ему одни мучения? Но воздух, свет, питательный сок растение притягивает и усваивает, как и положено растению, и столь верно, столь неотступно следует оно своему влечению расти, цвести и размножаться, что нельзя поставить рядом с ним никакое другое существо.

2. Это становится еще яснее, если проследить переход от растения к зоофитам, много видов которых уже открыто. Органы пищеварения у них уже выделены, есть в них и некий аналог чувств, способность произвольно двигаться, однако главная органическая сила, которая действует в них, — это добывание пищи и размножение. Полип — не склад зародышей, приготовленных, так сказать, для жестокого ножа философа-анатома, но как растение было органически упорядоченной жизнью, так и полип тоже — органически упорядоченная жизнь. Он, как и растения, даст ростки, и нож анатома может только пробудить в нем такие силы, может только раздражать. Мышца, если раздражать, если порезать ее, сжимается сильнее, и полип, которого мучит нож анатома, из всех сил старается восстановить полноту и возместить утерянное. Он гонит в рост свои члены, насколько хватит сил или пока орудие искусства не разрушило еще до конца его естество. В некоторых частях, в известных направлениях, или если части слишком малы, он уже не может пускать ростков, потому что силы его истощены, — но все было бы совершенно иначе, если бы в каждой точке был заключен преформированный [заранее сформированный. — Прим. сканировщика] зародыш целого. Словно в механизме растений, действуют в нем мощные органические силы, и мы даже видим, что силы эти простираются еще глубже, где исчезают их слабые, темные зачатки.

3. Моллюски — это органические творения, и заключают они в себе столько жизни, сколько могло собраться воедино и претвориться органически в этой стихии, в этом их домике. Нам приходится называть эту жизнь чувством, потому что другого слова у нас нет, — но это не простое чувство, а чувство улитки, чувство морской стихии, хаос самых-самых темных жизненных сил, хаос, из которого выделилось всего несколько членов. Взгляните на тонкие щупальца, на мышцу, заменяющую зрительный нерв, на открытый рот, на какие-то зачатки бьющегося сердца и, главное, на удивительную способность к размножению — что за чудо! Все возместило себе живое существо: и отсутствие головы, и рогов, и челюстей, и глаз; не только строит моллюск свою искусственную раковину и носит ее на себе, но он живые существа рождает уже с готовой, такой же точно раковиной, и некоторые виды соединяют в себе мужской и женский пол. Итак, целый мир органических сил заключен в моллюске,

63

и благодаря им живое творение, находясь на своем месте в природе способно на все то, на что не способны развитые до конца члены и органы, — тем глубже и неотступнее творит в них покрытое раковиной слизистое образование.

4. Насекомое искусно в своих созданиях и столь же искусно построено и органические силы согласованы с его строением, даже с отдельными частями тела. Пока в атом теле нашлось лишь чуть-чуть места для мозга и очень тонких нервов, а мышцы так нежны, что их приходится покрывать твердой скорлупок), и для кровообращения, как у больших наземных животных, в этом теле еще нет простора. Но посмотрите на его головку глаза, щупальца, лапки, на его крылышки, на его маленький панцирь: посмотрите, какую чудовищную тяжесть тащат за собой жук, муравей, муха, какая сила в осе, если разозлить ее; взгляните на пять тысяч мышц, которые насчитал Лионне в гусенице; рассмотрите, наконец, и те художественные творения, которые созидают они своими органами тела, с помощью чувств, — и на основании всего этого сделаете свои выводы: какая полнота органических сил имманентно присуща каждому члену их тела. Кто взглянет на оторванную, дрожащую ножку паука или мухи и не заметит, какая живая сила, какое возбуждение чувствуется в ней, даже отделенной от тела? Головка насекомого слишком мала, чтобы собрать в себе все жизненные анергии тела, и обильная природа распределила их между всеми членами тела, даже между самыми тонкими и нежными. Щупальца — органы чувств, тонкие ножки — мышцы, руки, всякий нервный узел — маленький мозг, всякая возбудимая фибра — уже, можно ска-нать, бьющееся сердце; потому эти существа и могут возводить свои тонкие сооружения — цель, для которой созданы целые виды, так что все органическое строение их, все потребности заставляют их строить и создавать свои искусные творения. Какая тонкость, какая упругость в сотканной пауком или шелковичным червем нити! А ведь эти художники вытянули ее из своего тела — в доказательство того, что все их тело — упругость и возбуждение, так что во псех своих влечениях, во всех своих творениях они — настоящие художники, микроскопическая мировая душа. деятельная и теле насекомого.

5. И у холоднокровных животных заметно это преобладание возбуждения и реакции. Долго и резко вздрагивает черепаха без головы, и голова гадюки наносит смертельные укусы через три, восемь, двенадцать дней после того, как она была оторвана от тела. Челюсти мертвого крокодила откусывали пальцы неосмотрительным людям; то же и у насекомых: вырванное жало пчелы стремится укусить. Посмотрите, как совокупляется лягушка, — у нее можно оторвать лапы, члены тела, но она не отлипнет от своего предмета. Посмотрите на саламандру — у нее можно оторвать передние и задние конечности, и она заново отращивает их. Так велики органические силы жизни в этих холоднокровных существах; они, эти силы, можно сказать, довлеют самим себе; короче говоря, чем проще устроено живое существо, то есть чем менее очищена и подчинена развившемуся мозгу органическая сила его реакции и мышц, тем более про-

64

являются жизненные силы во всеобъемлющем органическом всемогуществе поддерживая жизнь существа и восполняя утраченное им.

6. Даже наблюдая животных с более теплой кровью, замечали, что тела их не столь подвижны, когда нервная система их работает, и что, напротив внутренние члены проявляют куда большую резкость реакции. когда животное умирает. Когда способность ощущения слабеет, судороги пропорционально возрастают, а если мышца утратила чувствительность. то ее можно вернуть мышце, начав резать ее на части. Итак, кажется. что чем богаче нервная система живого существа, тем более утрачивается им цепкость жизненных сил, которые всячески сопротивляются своему полному отмиранию. Способность к восстановлению отдельных частей тела, не говоря уж о таких сложных, как голова, руки или ноги, утрачивается более совершенными живыми существами, как принято их называть; хорошо еще, если вырастает у них новый зуб, срастается перелом и заживает рана. Но ощущения, чувства, представления у этих отрядов животных возрастают столь заметно, что в человеке наконец они складываются и образуют самое тонкое и высокое, что может быть у земного творения, — разум.

* * *

Если можно подытожить индуктивные линии, которых можно провести еще намного больше, то надлежит сказать следующее:

1. Нам представляется, что в каждом живом существе круг органических сил вполне и совершенным образом замкнут; только у каждого он распределен иначе и видоизменен. У одного он близок к растительному миру, и потому так мощно действуют силы размножения и восстановления; у другого эти силы идут на спад, потому что распределены между искусно построенными членами тела, более тонкими орудиями и органами чувств.

2. Над могучими растительными силами поднимаются и начинают действовать живые реакции мышц. Они родственны силам телесной ткани, растущим, расцветающим, восстанавливающимся, но только форма их уже усложнена, это искусное переплетение волокон, и жизненная цель ограниченнее и определеннее. Каждый мускул взаимодействует со множеством других, а потому проявляет не только присущие самому волокну, самой ткани силы, но и присущую именно ему силу живого возбуждения, находящую выход в движении. У электрического угря члены тела уже не отрастают вновь, как у ящерицы, лягушки, полипа, и даже у тех существ, члены которых восстанавливаются, части, собирающие в себе мышечную энергию, уже не растут так, как другие, — у рака заново отрастают конечности, но не хвост. Итак, сфера растительной органической жизни постепенно завершается в области двигательных сил с их искусным переплетением, или, вернее говоря, зона растительного удерживается в более искусной форме и как целое идет на пользу более сложно построенному организму с его целями.

65

3. Мышечные силы, переходя в область нервов, все более захватываются их органическим строем; нервы берут верх над мышцами и используют их для целен ощущения. Род живых существ тем разумнее, сложнее и тоньше, чем больше у животного тонких нервов, чем чаще сплетаются они друг с другом, чем более искусно усиливают они друг друга и используются благородными частями организма и органами чувств и, наконец, чем больше по своим размерам и чем тоньше устроен мозг, собирающий воедино все ощущения тела. Если же возбуждение преобладает над ощущением, мышечные силы над нервной конституцией, если нервная энергия затрачивается на низменные отправления и инстинкты и во всем организме господствует первейшее и тягостнейшее из всех влечений — голод, то животный вид, судя по нашей мерке, или становится безобразным по всему своему строению, или же начинает вести грубый и неприхотливый образ жизни.

Кто не порадуется, если какой-нибудь философ-анатом^5* составит сравнительную физиологию животных, особенно животных, близких человеку, и рассмотрит в ней все различенные и установленные опытным путем жизненные силы в связи со всем органическим строением каждого живого существа? Природа являет нам свое творение, его внешняя сторона скрывает от нас сосуд внутренних сил. Мы видим, как живет животное; по его физиогномическому выражению, по его пропорциям мы, может быть, и способны судить о происходящем внутри его организма; но теперь мы проникли внутрь, перед нами лежат орудия органических сил, смеси и соединения энергий, и чем ближе подходим мы к человеку, тем более обретаем меру сравнения. Не будучи анатомом, я осмеливаюсь последовать за великими учеными и привести несколько примеров, которые послужат нам подготовкой и позволят перейти к органическому строению и физиологической природе человека.

III. Примеры физиологического строения животных

Слон^6* кажется бесформенной массой, а между тем достаточно оснований утверждать, что у него много схожих с человеком преимуществ перед другими животными. Правда, мозг слона в сравнении с размерами животного невелик, но и его мозговые пазухи и все строение подобно строению человеческого мозга. Кампер пишет: «Я был поражен сходством меж-

5* Кроме известных работ, я нахожу в сочинениях Александра Монро Старшего (Эдинбург, 1781) «Essai on comparative anatomy»⁶, который заслуживает перевода точно так же. как заслуживают переиздания прекрасные гравюры с изображением скелетов животных в «Остеографии» Чизлдена (Лондон, 1783); впрочем, немецкое переиздание вряд ли воспроизведет всю красоту оригинала.

6* По Бюффоиу, Добантону, Камперу и отчасти по «Описанию неродившегося слона» Циммермана⁷.

66

ду glandula pinealis. nates и testes⁸ этого животного и человека; если где-то и может быть sensorium commune⁹, то искать его следует здесь». Черепная коробка слона мала относительно размеров головы, потому что носовая полость проходит над мозгом и заполняет воздухом и лобную и другие^7* пазухи. — ведь чтобы двигать тяжелыми челюстями, потребовались сильные мышцы и большие поверхности и, чтобы не нагружать животное непомерной тяжестью, пластическая мать-природа заполнила их воздухом. Большой головной мозг не лежит над мозжечком и не давит на него своей тяжестью, и разделяющая их перегородка занимает вертикальное положение. Большая часть многочисленных нервов направлена к более тонким органам чувств, и в одном хоботе столько нервов, сколько во всем остальном огромном теле. Мышцы, с помощью которых движется хобот, начинаются на лбу; хобот лишен хрящей, будучи тонким органом осязания и обоняния и орудием самого изящного движения. Получается, что хобот соединяет в себе несколько органов чувств, которые взаимно поправляют и дополняют друг друга. У слона одухотворенный взгляд (надо сказать, что на нижнем веке у слона есть ресницы, как только у него и у человека, и глаза совершают очень тонкие движения), с органом зрения соседствуют другие тонкие чувства, тогда как они отделены у него от органа вкуса, который увлекает за собой всех животных. Выступающая у большинства животных, особенно плотоядных, часть головы — рот — у слона, наоборот, скрывается за выдвинутым вперед лбом, глубоко запрятана под приподнятым хоботом и почти не заметна. Еще меньше язык слона, и оружие защиты отделено от органов пережевывания пищи. Итак, слон совсем не приспособлен для неудержимого обжорства. Желудок у него небольшой и устроен просто, как бы велики ни были все внутренние органы, — вряд ли слона мучает когда-либо, словно хищного зверя, неукротимый голод. Мирно щиплет слон траву, тщательно выбирая ее, а поскольку орган обоняния и рот отделены друг от друга, то ему приходится есть осторожно и затрачивать на еду больше времени. Так же сложила его природа и в остальном: не только его еда, но и питье, но и все его массивное тело во всем требуют осторожности, и осторожность не оставляет его и в момент совокупления. Половое влечение не превращает его в существо дикое, и слониха, как и человек, девять месяцев носит плод в своем чреве и кормит детеныша грудью, расположенной в передней части тела. Сходны с человеческими возрасты, которые переживает слон, — периоды роста, расцвета, умирания. Как благородно поступила природа, превратив в бивни, и как тонко устроен его орган слуха, если он понимает речь человека до самых тонких оттенков приказания и афекта. Уже слона — больше, чем у какого-либо животного, при этом они тонкие и расплющенные; ушное отверстие расположено высоко, а весь затылок, хоть и небольшой, — это мембрана, заполненная воздухом и отражающая все звуки. Так уменьшила природа огромную тяжесть живот-

67

ного, я огромную силу мышц соединила с тончайшей системой нервов. Вот царь зверей в мудром покое и рассудительной чистоте нрава.

А лев^8* — как непохож на слона этот царь зверей! Ничего не пожалела природа для его мышц и поскупилась на кротость и тонкую рассудительноетъ. Мозг получился маленьким, нервы — слабыми, даже у кошки они крепче, если соблюсти пропорцию; зато мышцы твердые и сильные, и они так согласованы со скелетом, чтобы движения были не самыми разнообразными и ловкими, но наиболее мощными. Одна большая мышца поднимает голову, один мускул — переднюю лапу, которой лев держит добычу, один — голеностопный сустав рядом с большими кривыми когтями, которые никогда не тупятся, потому что никогда не касаются земли, — вот чем наградила природа льва. У пего длинный, выгнутый желудок; когда стенки его трутся друг об друга, животное должно чувствовать ужасный голод. Сердце — небольшое по размеру, но построенное тонко, и полости его длиннее и шире человеческих. И стенки сердца вдвое тоньше, а артерии вдвое меньше, так что, выходя из сердца, кровь льва течет вчетверо, а в ответвлениях пятнадцатого порядка — в сто раз быстрее, чем у человека. А сердце слона бьется спокойно, почти как у холоднокровных животных. Желчный пузырь льва — большой, и желчь — ' черноватая. Широкий язык впереди закругляется и в передней части усеян жалами длиной в полтора дюйма, загнутыми назад. Вот почему кровь выступает, когда лев лижет кожу, и его сразу же охватывает жажда крови, яростная, неукротимая жажда крови — лев способен убить и друга своего и благодетеля. Лев, отведавший человеческой крови, уже не отучится пожирать людей, потому что его изрезанное впадинами нёбо жаждет такой услады. При этом львица приносит нескольких детенышей, они растут медленно, она кормит их долго, а от своего материнского чувства и голода становится еще большей хищницей. Поскольку язык льва такой острый и его нестерпимый голод — это жажда, то естественно, что падаль не пробуждает в нем аппетита. Душить животных, пить их кровь — вот наслаждение этого царя зверей, а все царское великодушие его в том, что он с неудовольствием взирает на мертвечину. Чутко спит лев, ибо кровь его горячая и быстрая; насытившись, он делается труслив, потому что остатки трупов он есть не будет, не думает о них, а храбрость у него — только от непосредственного ощущения голода. Природа, благотворная, притупила остроту его чувств — он боится огня и не переносит яркого света солнца, и чутье у него совсем слабое, потому что и сила его мышц такова, что он может сделать мощный скачок, но долго бежать не может, а запах падали его не прельщает. Заросший, изрезанный лоб невелик по сравнению с челюстями, этими хищными костями и ненасытными мускулами. Неуклюжий и грубый нос, железная шея, тяжелая передняя лапа, пышная грива и сильные мышцы хвоста. Задняя

8* В основном по прекрасному описанию Вольфа («Nov. Commentar. Acad. Scient. Petrop., t. XV. XVI): хотелось бы, чтобы и другие животные были описаны точно так же.

68

часть тела слабее и более хрупкого сложения. Природа израсходовала страшные силы, и лев в своем половом влечении, да и в других случаях, где кровожадность не мучает его, — зверь кроткий и благородный. Душа и вся порода этого существа тоже обусловлены физиологически.

Третьим примером пусть послужит унау, по внешнему виду своему последнее и самое неразвитое животное среди четвероногих, какой-то сгусток ила, сложившийся в животного. Маленькая круглая головка, и все члены тела — толстые и круглые, неразвитые, припухлые. Шея неповоротлива, составляет одно целое с головой. Шерсть на голове и шерсть на спине идет в разных направлениях, как будто природа не знала, в какую сторону построить это животное. Наконец, природа выбрала чрево и заднюю часть, а жалкую голову подчинила им — так и по виду, и по положению, и по всему образу жизни животного. Плод лежит вблизи заднепроходного отверстия; желудок и кишки заполняют все нутро; сердце, легкие, печень развиты плохо, а желчный пузырь вроде и совсем отсутствует. Кровь — холодная, почти как у земноводных; поэтому если вырвать сердце из его груди, то оно еще долго бьется, а зверь без сердца дрыгает ногами, словно во сне. И здесь, мы видим, природа возместила недостаток одного — другим; она отказала в чутких нервах и в резвой силе мышц, но зато всему телу сообщила цепкость и упорство. Поэтому бездельник этот не столь уж несчастен. Он любит валяться в тепле, безвольно и лениво, неподвижной и вялой грудой. Если холодно, он засыпает и, словно лежать ему больно, цепляется когтями за ветку дерева, другой лапой хватает листья и, как будто вывешенный на солнце мешок, наслаждается жизнью гусеницы. Бесформенные лапы — для него настоящее благодеяние. Из-за своего престранного телосложения этот зверь не может даже встать на подушечки, а становится на вытянутые когти, словно на колеса, и еле-еле, не спеша, продвигается вперед. Сорок шесть его ребер — столько нет ни у одного четвероногого! — это своды длинного склада припасов и, если можно так выразиться, затвердевшие и превратившиеся в позвонки кольца жрущего листву трубковерта — разновидности гусеницы.

Хватит примеров. Ясно, в чем нужно видеть понятие животной души и животного инстинкта, если следовать опыту и выводам физиологии. Душа — это совокупность и итог действующих в живом строении сил. А инстинкт — это направление, какое придала природа совокупным силам животного, соразмеряя их так, а не иначе, и соорганизуя их в такой, а не иной животный строй.

69

IV. Об инстинктах животных

Об инстинктах животных прекрасная книга написана покойным Реймарусом^9*; эта книга, как и другая сочиненная им, — о естественной религии — непреходящий памятник неутомимого духа изысканий, основательности и любви к истине. После ученых, весьма четко изложенных рассуждений о видах инстинктов у животных, Реймарус пытается объяснить их преимуществами животного механизма, органов чувств н внутренних ощущений, но при этом полагает еще, что неизбежно принять существование предустановленных сил природы и прирожденных умений, не терпящих дальнейших объяснений, особенно если речь идет о художественном инстинкте животных. Я не верю в это: ведь нет направления более ясного, нет предустановления более совершенного, чем то, что запечатлела природа своим творениям, составив махину всякого из них и наделив эту махину определенными — такими-то, а не иными — силами, чувствами, представлениями и ощущениями, короче говоря, всем присущим такому-то существу органическим строем.

Когда творец построил растение и наделил его такими-то частями, такими-то силами, благодаря которым растение могло притягивать и перерабатывать лучи света, воздух и другие тонкие вещества, проникающие из воздуха и воды, когда далее творец посадил растение в положенную ему стихию, где всякая часть может естественным путем проявить существенные свои силы, то творцу, как я полагаю, уже и не пришлось придавать такому своему творению какой-то иной слепой силы роста, произрастания. Ведь всякая часть растения совершает положенное ей, коль скоро ей присущи живые силы, и так во всем явлении в целом виден результат взаимодействия сил, результат, который мог получиться и выявиться лишь при таком, а не ином составе частей. Все силы, которые творят в природе, все, каждая по-своему, — силы живые: внутри себя они должны заключать нечто такое, что соответствует наружному видимому действию, — так полагал Лейбниц, и этому же учит нас вся аналогия природы. Если нет у нас слов для обозначения такого внутреннего состояния, в каком находится растение или даже еще более низкие силы, то это просто недостаток нашего языка, однако когда мы говорим об ощущениях, то всегда имеем в виду лишь внутреннее состояние, какое становится возможным благодаря нервной системе. И в растении должно быть хотя бы темное соответствие ощущению, хотя бы его темный аналог; а если аналогии нет, то и никакое новое влечение, никакая приписываемая целому новая сила произрастания ничему нас не научит.

Итак, уже в растении мы замечаем два инстинкта: инстинкт добывания пищи и инстинкт продолжения рода; результат действия инстинктов

9* «Общие наблюдения над инстинктами животных». Гамбург, 1773; равно как начатые им же «Наблюдения над особыми инстинктами животных» с приложением прекрасной в богатой материалом статьи Й. А. Г. Реймаруса о природе зоофитов¹⁰.

70

художественные творения, до которых далеко даже живому насекомому возводящему свои постройки; эти художественные творения — росток и цветок. Когда природа переводит растение или камень в царство животных, она яснее показывает нам. что это такое — инстинкты органических сил. Полип цветет как растение, а между тем — это животное, он ищет себе пропитание, он, словно животное, поглощает эту пищу, он пускает ростки, и ростки эти — живые, это — животное, и он заново восстанавливает любую часть — вот величайшее создание искусства, какое когда-либо творило живое существо. Есть ли что-либо более искусное, чем домик улитки? Пчелиные соты ему уступают, и нить гусеницы и шелковичного червя тоже уступит такому искусному цветку. А как же создала природа этот домик? Она создала его с помощью органических сил — они заключены были в бесформенной массе вещества, где едва намечены отдельные члены, и витки раковины просто следовали за движением солнца, создавая правильное строение. Извлеченные изнутри тела частицы составляли основу — так паук вытягивает свою нить из брюшка — и воздуху оставалось лишь присоединить к основе более твердые и жесткие частицы. Как мне кажется, такие переходы учат нас тому, на чем зиждутся все художественные инстинкты самых искусных животных, — они зиждутся на органических силах, действующих в такой-то массе вещества, с помощью таких-то членов тела, и не иначе. Больше или меньше тут ощущении, зависит от нервной конституции живого существа, но и помимо нервов существуют подвижные мышечные силы и волокна, ткани тела, в которых течет растительная жизнь, происходит рост и восстановление, — такие два рода сил, независимых от нервной системы, с избытком восполняют все, чего недостает живому существу, — мозг и нервы.

Так сама природа подводит нас к художественным влечениям, которые люди обычно склонны приписывать лишь некоторым разновидностям насекомых, — не по какой иной причине, но просто потому, что их творения больше бросаются в глаза, а кроме того, мы можем сравнивать их с нашими собственными зданиями и сооружениями. Чем утонченнее орудия живого существа, чем живее и изящнее его восприятия, тем менее удивительным покажется встретить такие их проявления, на которые не способны уже животные более грубого строения, сколько бы иных преимуществ ни было у них. Именно то, что живое существо — столь микроскопических размеров, именно его тонкость и изящество и способствовали художественной деятельности, потому что деятельность такая — не что иное, как конечный результат всех ощущений, восприятии, всех действии живого существа.

И в этом случае примеры — лучше всего; неутомимое усердие Сваммердама, Реомюра, Лионне, Рёзеля¹¹ яркими красками нарисовало нам такие примеры. Когда гусеница прядет кокон, она делает то же, что и другие живые существа во время линьки, ко только более искусно. Змея сбрасывает свою кожу, птица — перья, линяют многие наземные животные; они вместе с линькой как бы молодеют и обновляют свои силы. И гусеница омолаживается, но только изящнее, искуснее и резче; она сбрасывает

71

свою кожу с отростками, так что некоторые из ножек ее остаются на ней, и посредством медленных или более быстрых переходов вступает в совершенно новое состояние. Гусеница служила лишь собственному пропитанию и благодаря этому в первом своем возрасте накопила нужные для будущего силы; теперь же ей предстоит послужить сохранению своего рода, теперь кольца ее трудятся и новые члены рождаются, чтобы сложился нужный для размножения облик. Итак, придавая органическое строение этому живому существу, природа попросту разобщила разные возрасты и инстинкты и подготавливает наступление их особыми переходными периодами — все это у гусеницы получается столь же непроизвольно, как у змеи, сбрасывающей свою шкуру.

Паутина для паука — не что иное, как продление самого себя, своего тела. Это необходимо ему для добывания пищи. Полип протягивает свои конечности, чтобы схватить добычу, и для того чтобы удерживать ее у него выросли когти; так и у паука появились выступы, между которыми он вытягивает нить и ловит добычу. И этого сока у паука хватает на всю его жизнь, на все его паутины, а если охота неудачна, приходится прибегнуть к насильственным средствам или умереть. Творец, придавший органическое строение телу паука и всем внутренне присущим ему силам, органически создал его затем, чтобы паук ткал паутину.

Не что иное и республика пчел. Разновидности пчел созданы каждая для своей цели, а живут они все вместе, потому что ни одна разновидность не может существовать по отдельности. Рабочие пчелы собирают мед и строят соты — к этому приспособлено их строение. Они собирают мед, как и всякое животное, которое ищет себе пропитание, копит его и укладывает в порядке. Они строят ячейки, как и всякое животное, которое строит себе дом, каждое по-своему. Будучи существами бесполыми, они кормят молодь, живущую в улье, как и всякое животное, которое кормит своих детенышей, и они убивают трутней, как и всякое животное, которое убивает других животных, пытающихся похитить у него запасы пищи и обременяющих его дом, где оно живет. Все такое не происходит, конечно, без смысла и толка, но толк тут — пчелиный, и смысл — пчелиный, и не простой механизм, как выдумал Бюффон, но и не развитый математический и политический разум, как выдумывали другие. Душа пчелы замкнута в таком органическом создании и тесно сплетена с ним. И пчела творит так, как то отвечает ее душе, — искусно, изящно, но в тесном, узком кругу. Улей — мир ее, а занятие пчел творец разделил между тремя разновидностями их.

Поэтому слово «умение» не должно вводить нас в заблуждение; подобное органическое искусство появляется у некоторых существ сразу же после их рождения. Мы должны упражняться, чтобы что-то уметь, но не так у животных. Если их органическое строение достигло полного развития, то и силы их играют и цветут. Камень падает, цветок цветет — вот где настоящее умение: камень падает, а цветок цветет, каждый согласно своей природе. Кристалл складывается быстрее и правильнее чем пчела строит соты и паук ткет паутину. В кристалле — слепой органи-

72

ческий порыв, и кристалл не может ошибаться; а пчела и паук устроены сложней, пользуются не одним, а многими членами тела, и потому могут ошибаться. Если все орудия и члены тела настроены на один тон, создается здоровая и могучая их гармония, все обращено на достижение одной цели — это и есть умение; нужно только, чтобы было живое существо, достигшее своего полного развития.

Теперь мы видим, почему и неудержимый инстинкт, и безошибочное умение ослабевают по мере того, как живые существа поднимаются выше и выше. Животные развивались, стремились, ощущали, строили согласно правилам искусства — все это проявление одного и того же органического принципа природы и, по сути дела, все это выражение единой органической силы; но если теперь органическое начало природы распределяется между все большим количеством орудий и разнообразно построеиных членов, то чем более в каждом из них заключен свой особый мир, тем больше препятствий, тем больше ложных путей возникает перед живым существом, тем слабее инстинкт и тем сильнее власть воли и произвола, а тем самым и заблуждения. Различные ощущения нужно еще уравновесить друг с другом, а уж потом объединить и направить на одну цель; итак, прощай, инстинкт, всецело увлекавший за собою живое существо, прощай, руководитель, не ведавший ошибок. Темная способность возбуждения была замкнута в узком, изолированном кругу, она, можно сказать, заключала в себе некое всеведение и всемогущество, а теперь все разъединено, распалось на ветви и веточки. Живое существо способно учиться и должно учиться, потому что от природы ему дано меньше знаний; ему приходится упражняться, потому что от рождения оно мало что умеет делать; но, продвигаясь вперед, изощряя и распределяя свои силы, оно получает в свое распоряжение новые средства деятельности, множество тонких орудий, с помощью которых можно взвесить ощущения и выбрать наилучшие среди них. Широта и более тонкое согласие всевозможных действий возмещает живому созданию интенсивность его былых влечений; оно способно теперь лучше прежнего наслаждаться своим существованием, свободнее и многообразнее применять свои силы, пользоваться всеми членами воего тела. Рассмотрим же некоторые из поразительно прекрасных и мудрых законов постепенного поступательного развития живых существ — творец шаг за шагом приучает их связывать понятия, представления, чувства учит свободнее ользоваться разными органами чувств и членами тела.

73

V. Поступательное развитие живых существ, приучающихся связывать разные понятия и свободнее пользоваться органами чувств и членами тела

1. В неживой природе все погружено еще в темное, но мощное влечение. Части пронизываются внутренними силами и прочно соединяются между собой, и все сотворенное стремится обрести известный облик н сформироваться. Все слепо следует этому влечению, но влечение проникает все существо сотворенного и неразрушимо действует в нем. И мельчайшие частицы кристаллов и солей не перестают быть кристаллами и солями, и пластическая сила нх и в мельчайшей крупице вещества продожает действовать, как в целом. — извне неделимо, изнутри неразрушимо.

2. В цветке целое разведено на стебли и другие части, и влечение начинает видоизменяться в соответствии с частями, хотя в целом действие — единообразное. Корень, ствол, ветви впитывают питательные вещества, но впитывают разными путями, по-разному и разные вещества. Итак, влечение целого видоизменяется в соответствии с частями, но остается еще в целом одним и тем же, ибо продолжение рода есть лишь расцвет, эффлоресценция роста, н оба влечения неразделимы по природе существа.

3. У зоофита, растения-животного, природа начинает неприметно разъединять отдельные орудия, а вместе с тем и внутренне присущие им силы, можно уже видеть орудия, с помощью которых растение добывает себе пропитание, и в материнском чреве уже выделяется плод, хотя он и получает пищу, как растение. Множество полипов растет от одного ствола, природа прикрепила нх к одному месту и избавила нх от необходимости двигаться: еще и улитка своим широким основанием пристает к своему домику. Л органы чувств подобных существ еще менее разделены и все слиты в одну темную массу; влечения нх проявляются неспешно и в глубине нх существа: улитка совокупляется в течение целых дней. Так природа уберегла начатки живого органического творения, уберегла нх от многообразия, но зато многообразие тем глубже скрыто в них, окутано темнотою нх простых жизненных проявлении, теснее слито со всем нх существованием. Жизнь улитки упорна и неподатлива, и ее почти нельзя разрушить.

4. Поднимаясь вверх, природа по-прежнему была мудрой и осмотрительной и лишь постепенно приучала живое существо к многоооразию раздельных чувств и влечений. Насекомое не могло одновременно упражняться во всем том. что положено ему: ему пришлось менять весь внешний свой вил и все свое существо, чтобы сначала, в виде гусеницы, служить инстинкту добывания пищи, а потом, в виде бабочки, удовлетворить потребности в продолжении рода; следовать обоим инстинктам в одном своем виде оно было не в состоянии. И одна разновидность пчел не могла совершить все, чего требовало пропитание рода и продолжение его жизни; поэтому природа разделила виды и одних пчел превратила в рабочих

74

пчел других — в продолжательниц рода, третьих — в маток, и всего этого природа достигла, внося незначительные изменения в органическое строение пчелы отчего всем силам живого существа всякий раз придавалось иное направление. Что не могла природа исполнить на одном образце, для того она создала три образца — это три связанных между собой образца три преломления одного. Так учила природа пчелу ее пчелиным занятиям, разделив пчел на три разновидности, — тогда как бабочку и других насекомых она учила исполнять их предназначение в двух разных видах.

5. Природа поднимаясь все выше, пожелала научить живые существа пользоваться все большим количеством органов чувств, умножала вместе с тем волю и произвол, а потому она решительно отсекала все ненужные члены тела и упрощала строение животных как внутри, так и снаружи. Вместе с кожей гусеницы отстали ножки, не нужные бабочке, а высшие существа утратили все то множество ножек, самых разнообразных глаз, щупалец и мелких орудий и инструментов, какие были у насекомых. В голове насекомых почти не было мозга, и мозг находился ниже, был спинным мозгом, и каждый маленький нервный узел был новым средоточием ошущення. Итак, душа маленького искусного творения была разлита по всему его существу. Но если возрастать должны были воля и некое подобие разумности в животном, то голова его стала наполняться мозгом и увеличиваться в размерах; три главные части тела образуют теперь некую пропорцию между собой, тогда как раньше не было никаких пропорций, как, например, у насекомых, червей и т. д. Земноводные выползают на сушу, и за ними тянутся их огромные, мощные хвосты, их безобразные лапы разъезжаются во все стороны. А наземных существ природа поднимает от земли, ноги их все растут и встают рядом друг с другом. Хвост с его позвонками сужается и укорачивается; грубая мускульная сила крокодила утрачивается животными, хвост становится подвижнее, тоньше, у более благородных животных превращается в покрытый шерстью отросток, а когда природа начинает учить живое существо прямохождению, то она отбрасывает и последний остаток хвоста. Мозговое вещество его поднялось кверху и пошло на создание более благородных частей.

6. Природа, эта пластическая художница, придумала, таким образом, некий канон наземного существа, и это были наилучшие соотношения для того, чтобы эти существа могли одновременно упражнять все свои чувства и силы и учились соединять их в одну форму мыслей и ощущений, но в зависимости от предназначения живого существа, от подобающего ему образа жизни природа изменяла и его строение и из одних и тех же частей и членов тела создавала всякий раз особую гармонию целого, а вместе с тем и особую для каждого существа, органически отличающую его от всех остальных существ душу; однако известное сходство природа сохранила, и ясно, что она преследовала только одну главную цель. Главная цель, очевидно, заключалась в том, чтобы приблизиться к такой органической форме, в которой ясности и единства достигали бы различличные понятия и представления, а все органы чувств и члены тела исполь-

75

зовались бы наиболее свободно и многообразно; близость к такой форме в определяет, в какой степени то или иное животное подобно человеку Форма — это не игра каприза и произвола, но итог самых разных форм которые и нельзя было связать между собой иначе, если иметь в виду цель, ради которой стремилась связать их природа, — именно для того чтобы упражнялись мысли, органы чувств, силы, желания. Все части тела каждого животного, на какой бы ступени развития оно ни стояло приведены в самое точное соответствие между собой, и, как я полагаю все формы, в каких могло бы существовать на нашей земле животное существо, уже исчерпаны. Животному досталось ходить на четырех лапах ибо своими передними конечностями оно еще не могло пользоваться, как человек — руками, но благодаря этому животному легче всего было и стоять и бегать, и прыгать, и вообще пользоваться всеми органами своих животных чувств. Голова животного еще опущена вниз, к земле, — ибо на земле животное ищет себе пропитание. Обоняние — вот чувство, которое господствует у многих животных, ибо именно ему приходится пробуждать инстинкт и направлять его. У одного животного — острый слух, у другого — острые глаза, и не только в строении четвероногих животных вообще, но и в строении каждого их вида природа всякий раз выбирала то соотношение сил, чувств, которое наилучшим образом можно было упражнять в этом, а не в ином органическом строении. Сообразуясь с такой пропорцией сил, природа укорачивала или удлиняла одни члены тела, ослабляла одни, укрепляла другие силы. Всякое существо — числитель, а знаменатель- — сама природа; ведь и человек — это дробь, соотношение сил, которые могли сложиться в единое целое лишь в таком, а не ином органическом строении, где множество членов взаимно поддерживают друг друга и помогают друг другу.

7. В столь продуманном органическом строении земного существа ни одна сила уже не могла мешать другой, ни одно влечение не перебивало другое; бесконечная красота — в той тщательности, с которой творила природа. Большинству животных предписан определенный климат, и это всякий раз тот климат, в котором им легче находить пропитание и воспитывать потомство. Если бы природа сложила их не столь определенно, что касается способности их жить в разных широтах, — какой нужде, какому одичанию предоставлены были бы животные разных видов, прежде чем найти свою неминуемую гибель! Мы наблюдаем такую их судьбу на примере тех податливых видов животных, которые последовали за человеком во все страны света: каждая страна заново сформировала их, и нет хищного зверя страшнее дикой собаки именно потому, что собака одичала. Но к еще большей путанице повел бы животных инстинкт продолжения рода, если бы пластическая природа не придала ему должной определенности и не заковала в кандалы. Инстинкт этот просыпается в известную пору, когда сильнее всего разгорается животное тепло, а поскольку тепло это вызывается переломами в физическом росте и развитии, сменой времен года, изобилием пищи, а вместе со всем тем заботливая природа согласовала и время вынашивания плода, так обеспечен был и стар и млад

76

Детеныш появляется на свет в такую пору года, когда и сам может позаботиться о себе, или же он может переждать непогоду, находясь внутри яйца, в котором пробудят жизнь теплые лучи солнца; а взрослая особь чувствует в себе инстинкт, когда он не мешает ей ни в чем ином. И насколъко сильно будет выражен инстинкт, насколько долго будет продолжаться его действие, все это тоже согласовано природой.

Выше всяких слов эта благодатная материнская любовь; всякое существо природа воспитывает, всякое заботливо приучает к деятельности, к мыслям и добродетелям, как то отвечает возможностям его органического строения. Природа подумала, прежде чем создавать живое творение, и вот она силы его поместила в такой, а не иной органический строй, и теперь, создав живое существо, она уже принудила его смотреть, желать, действовать в рамках этого органического строения, в согласия с тем, как помыслила за него природа, какие потребности, какие силы и какую свободу предусмотрела для него.

Нет в человеческом сердце такой добродетели, нет ни одного инстинкта, аналогов которого не находилось бы в мире жнвотных, — к таким добродетелям, к таким инстинктам пластическая природа органически приучает животное. Животное должно позаботиться о себе, должно научиться любем к своим близким; нужда, тяжелое время года заставляют животное искать общества себе подобных, иногда животные просто вместе пускаются в путь. У одних инстинкт — в любви, а у других даже потребность в браке создает некоторое подобие государства, известную общность. Все это продиктовано темным чувством, и такие союзы бывают порой весьма недолговечны, однако некий отпечаток остается в душе животного, а мы видим, что отпечаток этот властен над животным, он возвращается к нему вновь и вновь, его уже не стереть, не изгнать. Чем темнее чувство, тем глубже действие его; чем меньше мыслей связывает со своим инстинктом животное, чем реже следует оно своему инстинкту, тем сильнее проявление, тем законченжее действие инстинкта. Итак, повсюду в природе — прообразы человеческого образа действий, и в таком образе действий упражняет природа животных — природа животных, а мы, видя, как схожа с нашей нервная конституция животных, как сходны они с нами во всем своем строении, как подобны нашимих потребности и способы сущесвования, — мы предпочитаем рассматривать их как машины¹² и этим грешнм противу природы, совершаем грех не меньший, чем все остальные наши грехи.

Не стоит поэтому удивлятъся. если механические искусства животных убывают по мере того, как род существ начинает приближаться к человеку; можно сделать вывод, что этот род уже находится в предварительном кругу человеческих мыслей. Бобр строит искусные сооружения; он просто водяная крыса. Мастерские лисы, хомяка и других похожих на них животных находятся под землей; но у собаки, лошади, верблюда, слона уже нет потребности в таких мелких искусствах, их мысли больше похожа на человеческие, и, принуждаемые пластической природой, они упражняются в инстинктах, подобных человеческим.

77

VI. Органическое различие между животными и людьми

Весьма несправедливо хвалили род человеческий, утверждая будто все силы и способности других родов достигают в нем своего наивысшего раззития. Это похвала бездоказательная и противоречивая, потому что одна сила, очевидно, уничтожает другую, и подобное создание совершенно не могло бы пользоваться своим сооственным существованием. Разве мог бы человек цвести, как цветок. щупать, как паук, строить, как пчела, сосать, как бабочка. а вместе с тем обладать мускульной силой льва, слона, искусством бобра? Да разве обладает человек всеми этими силами? Разве способен он хотя бы понять одну из них с той же проникновенностью, с которой всякое существо наслаждается своей силой и упражняет ее?

Другие же, напротив, хотели, не скажу, унизить человека, низведя его до уровня животного, но отрицали за ним собственно человеческий характер и превращали его в какое-то выродившееся животное, которое в погоне за неведомыми высшими совершенствами совсем утратило своеобычность своей породы. Это, очевидно, противоречит и истине, и свидетельствам естественной истории. У человека, конечно же. есть особенности. которые не присущи ни одному животному, и человек произвел на свет и благое и дурное, и все это принадлежит не кому-нибудь, но именно ему. Ни одно животное не ест себе подобного, чтобы полакомиться, и ни один зверь не убивает своих близких по приказу третьего, спокойно и хладнокровно. Животные не знают человеческого языка, а тем более чужды они письменности, традиции, религии, чужды устанавливаемых по благорассуждению законов и правил. Наконец, ни у одного животного нет того, чем отличается от него почти всякий человек, — нет культуры, одежды, жилья, искусств, нет выбора способа существования, нет несдержанности влечений, распущенности мнений. Мы пока не спрашиваем, идет ли это на пользу или во вред нашей породе. Достаточно сказать: таков характер человеческой породы. Всякое животное в целом всегда верно своей породе, и только мы. люди, почитаем не Необходимость, а Произвол; итак, следует принять это различие за факт и исследовать его, ибо факт этот никак не возможно отрицать. Другой вопрос: как человек дошел до такого состояния, что это — изначально присущее ему отличие от животных или отличие благоприобретенное и искусственно раздуваемое? Это уже вопрос иного свойства, вопрос исторический: тут надлежало бы уже сказать, что же принадлежало к отличительным чертам человеческой породы — способность к совершенствованию или к порче¹³, в чем никакому животному еще не удалось догнать человека. Оставим же метафизику в покое и будем придерживаться физиологии и опыта.

1. Человек ходит прямо, и тут некого поставить с ним рядом. У медведя широкая лапа, и в драке он выпрямляется иногда во весь рост; обезьяны, пигмеи тоже ходят и бегают иной раз на задних лапах, но

78

только для человека всегда естественно ходить прямо. У человека ступни. тверже и шире; большой палец у него длиннее, тогда как у обезьяны на ногах — такой же большой палец, что и на руках, и пятка у человека стала плоской. К такому вертикальному положению приспособились у человека и все мускулы. Икры стали толще, таз сдвинулся назад, бедра раздвинулись, спина выпрямилась, грудь расширилась; у человека есть плечи и ключицы, пальцы на руках наделены тонким чувством, а гнувшаяся к земле голова гордо вознеслась, удерживаемая мышцами шеи, — это венец человеческого творения; человек — anthropos, он видит все над. собой и видит все вокруг себя¹⁴.

Однако следует признать, что вертикальное положение тела не настолько существенно для него, чтобы всякое прочее положение было совершенно невозможным, как, скажем, невозможен полет. Обратное доказывается не только примером детей, но и, главное, людей, живших среди животных. Одиннадцать или двенадцать таких людей известны^10*, и хотя не всех наблюдали и описывали с достаточной тщательностью, некоторые примеры все же показывают, что для податливой и гибкой природы человека и всякое другое, самое неподходящее для него положение тела все же не вполне немыслимо. Голова и живот человека все же несколько выступают вперед, так что возможно, чтобы все тело падало вперед, как падает голова, когда человек дремлет. И мертвое тело не может стоять; и всегда требуется бессчетное количество усилий, чтобы искусственно поддерживать наше тело в вертикальном положении.

Точно так же понятно и другое: если человек будет ходить, как ходят животные, то изменится вид и отношение многих членов его тела; и это вновь потверждает пример одичавших людей. У мальчика-ирландца был, по описанию Тульпия, плоский лоб, выпуклый затылок, язык его прирос к нёбу, а горлом своим он издавал блеющие звуки; подложечная впадина была у него сильно втянута вовнутрь; всего этого и требовало хождение на четырех ногах. Нидерландская девочка еще ходила прямо и еще сохранила женскую природу, так что прикрывалась повязкой из сена; кожа у нее была грубая, коричневая, толстая, волосы — длинные и толстые. Девочка, которую поймали в Шампани, в Сонжи, казалась черной, у нее были сильные пальцы с длинными ногтями, а большие пальцы были столь сильными и так вытянулись, что она с помощью их могла прыгать с ветки на ветку, как белка. Она не ходила, а как-то быстро бегала, ноги ее словно летали и скользили, так что нельзя было рассмотреть их быстрое движение. Голос у нее был тонким и совсем слабым, но она кричала страшно и пронзительно. В ее теле была необычайная легкость и сила, и невозможно было отучить ее от прежней пищи — от сырого, кровавого мяса, от рыбы, от листьев и кореньев, так что она и пыталась убежать, и заболела потом смертельной болезнью, от которой излечили ее только тем, что дали ей пососать теплой крови, пронизавшей все ее тело, словно бальзам. Ей пришлось привыкать к обычной человеческой пище, и у нее

10* О них см. «Систему природы» Линнея¹⁵, дополнения Мартини к Бюффону¹⁶ и др.

79

выпали тогда зубы и ногти; невыносимая боль сжимала желудок и кишечник, а прежде всего горло, совершенно пересохшее, она испытывала мучительную жажду. Вот доказательство того, насколько гибка человеческая природа: человек вырос среди людей, воспитывался среди них, а за несколько лет так усвоил привычки низких животных, среди которых по несчастью оказался.

Я мог бы всеми красками расписать жуткий сон: что стало бы с людьми, если бы судьба обрекла их выходить на свет животным из чрева четвероногой матери, какие силы прибавились бы и убавились у человека, как ходили бы, как воспитывались, какой образ жизни вели такие человеко-звери, что за строение тела было бы у них и т. д. Прочь, жалкий, омерзительный образ, безобразное извращение человеческой природы! Нет этого в природе, и ни одной капли краски не затрачу, чтобы представить такую картину. Ибо:

2. Вертикальное положение тела — единственно естественное для человека; такого органического строения требует все предназначение человека, требует и его характер.

Никогда еще не встречали на земле людей, которые ходили бы на четвереньках, и самые дикие люди ходят прямо, хотя по виду своему и образу жизни скорее напоминают зверей. «Бесчувственные», о которых рассказывает Диодор¹⁷, и прочие сказочные существа у писателей древности и средних веков все же ходят на двух ногах, и я не представляю, чтобы человечество поднялось когда-либо до столь трудного и искусного положения тела, если бы природой было предназначено человеку ходить на четвереньках. Как трудно приучить одичавших людей к нашему образу жизни, к нашей пище! А ведь они одичали потому, что всего несколько лет прожили среди неразумных существ. Девочка-эскимоска даже помнила еще, как жила прежде, немножко умела разговаривать и тянулась к своей родине, но животное существование целиком полонило ее разум, и она ничего не помнила о своих странствиях, о том, как жила в диком состоянии. Другие же не только забыли язык, но уже и одичали навеки и не могли выучить язык людей. Так неужели же зверь-человек добровольно оставил бы свое прежнее состояние и встал на ноги, если бы в течение долгих эонов ходил на четвереньках и уже во чреве матери складывался совершенно иначе?! Неужели животные силы, которые всегда тянули его вниз, превратили бы его в человека, неужели человек придумал бы язык, еще не став человеком? Если бы человек был четвероногим животным, если бы десятки тысяч лет он был таким животным, он и теперь оставался бы им, и лишь чудо нового творения превратило бы его в человека, каким знаем мы его по опыту, каким знаем мы его из истории.

Для чего же нам принимать на веру недоказанные и даже противоречивые парадоксы, если все строение человека, история человеческого Рода и аналогия, заключенная в органическом строении земных существ, подводит нас к совершенно иному выводу? Ни одно известное нам живое существо никогда не переходило от своего первоначального склада к какому-либо иному, потому что действовали в нем лишь заключенные в его

80

органическом строении силы, а у природы было достаточно средств, чтобы удержать на указанном ему месте любое живое существо. В человеке нее находится в полном соответствии с его теперешним обликом, им объясняется все в его истории, а помимо него не понятно ничего; а поскольку к этой возвышенной, божественной фигуре, к самой сложной и искусной красоте, какая есть в мире, сбегаются все формы животного строения, так что вся Земля лишена была бы украшения и венца творения, не будь на Земле царства человека, не будь на Земле его прекрасного облика, — для чего бросать во прах диадему нашего избранничества, центр круга, к которому сходятся все радиусы? Когда пластическая мать-природа совершила все свои труды и исчерпала все возможные на Земле формы, она замерла и обдумала все созданные ею формы; она увидела, что нет на Земле ее лучшей красы, повелителя и второго творца; тут природа поразмыслила, сдвинула в одно место все живые формы и сложила из них главное создание — прекрасного человека. Она протянула своему последнему творению материнскую руку и сказала: «Восстань, человек! Предоставленный самому себе, ты остался бы животным, как другие: но вот моя особая милость и любовь: ходи прямо и будь богом животных!» Задержим взор свой на этом священном творении природы, на этом благодеянии, превратившем род наш в род человеческий, будем благодарны природе; мы будем поражены, увидев, что за новый строй сил берет начало с того момента, как выпрямился и встал во весь рост человек, — лишь тогда стал человек человеком.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

I. Органическое строение предрасполагает человека к способности разума

Орангутан по своему внешнему виду и внутреннему строению похож на человека. Мозг его имеет ту же форму, что и человеческий; у него широкая грудь, плоские плечи, лицо напоминает человеческое, и черепная коробка тоже сложена почти как у человека; и сердце, легкие, печень, селезенка, желудок, кишечник — все у него, как у человека. Тайзон¹* перечисляет сорок восемь моментов, в которых орангутан сходен с человеком и отличен от обезьян; и его умения и даже его пороки и благоглупости, а также и менструации — все определяет сходство его с человеком.

Конечно же, и в восприятии орангутана, и в проявлениях его души должно (пить некое подобие человеку, и если философы ставят его ниже мелких животных, возводящих свои искусные постройки, то, как мне кажется, они ошибаются в выборе меры для сравнения. Бобр строит, следуя инстинкту; вся машина его тела предназначена для этой работы, а ничего другого он не умеет, он не способен общаться с людьми, не способен разделять наши мысли и чувства. А у обезьяны нет уже всецело определенного инстинкта, и способность мышления ее достигает уже рубежей разума — жалких рубежей подражательства. Обезьяна всему подражает — выходит, мозг ее способен тысячекратно комбинировать чувственные представления; ни одно животное этого не может: ни мудрый слон, ни ученая собака; в обезьяне заложено желание совершенствоваться. Однако на это-то она как раз н не способна, двери закрыты перед нею, мозг не способен овладеть связью чужих представлении, не способен, так сказать, сделать своим достоянием то, чему животное подражает. Самке, которую описывает Бонций, свойственна была стыдливость, и она прикрывалась рукой, когда входил кто-нибудь посторонний; она вздыхала, плакала, совершала поступки совсем как человек. Обезьяны, которых описывает Беттель, совместно охотятся, вооружившись палками, и прогоняют прочь слонов, нападают на негров и усаживаются вокруг костра, но не умеют поддерживать огонь. Обезьяна, о которой рассказывает Делябросс, усаживалась за стол, пользовалась вилкой и ножом, сердилась, печалилась

^1* Tyson's Anatomy of a Pygmy compared with that of a Monkey, an ape and man. London. 1751, p. 92 — 94.

82

и вообще выражала все человеческие аффекты. Как внешне, так и в душе обезьяны — человекоподобные существа; это доказывается тем, как любит своих детенышей обезьяна, как воспитывает она их, как приучает ко всем уловкам и проказам обезьяньего племени, какой порядок поддерживают обезьяны в своей обезьяньей республике и во время странствий, как наказывают эти граждане своих государственных преступников; это доказывается и хитростью, и злобой обезьян, что кажется нам забавным, и целым рядом других столь же несомненных черт их характера. Бюффон без пользы растрачивает свое красноречие, пытаясь оспорить подобие внешней и внутренней организации у этих животных; им же самим собранные факты его и опровергают, а подобие внутреннего и внешнего органического строения можно проследить во всех живых организмах, если только верно определить сам принцип подобия.

Итак, чего же недоставало человекоподобному существу, почему же стала обезьяна человеком? Может быть, не хватало ей только языка? Но ведь не раз делали попытки обучить обезьяну языку, и если бы эти существа, всему подражающие, способны были говорить, то, конечно же, они начали бы с того, что передразнивали бы говорящих людей и не стали бы дожидаться особых указаний. Значит все дело в их органах речи? Но и это не так; хотя обезьяны и постигают содержание сказанного, но ни одна обезьяна, как бы ни размахивала она руками, еще не научилась разговаривать со своим господином с помощью мимики и рассуждать по-человечески с помощью жестов. Итак, ясно, что дело в чем-то совсем ином, — двери, ведущие к человеческому разуму, закрыты перед этим печальным образом, и, быть может, живет в нем темное чувство близости дверей — и невозможности проникнуть внутрь.

Но что же так мешает обезьяне? Странно, но, согласно анатомическим данным, все зависит от положения тела. Обезьяна ближе своих собратьев к человеку, потому что сложена так, что может ходить прямо, но все же сложена она не совсем так, и это малое различие отнимает у нее все. Посмотрим на обезьяну, и сама природа укажет нам пути, где искать самые первые проявления начал человеческого достоинства.

У орангутана^2* длинные руки, большие ладони, короткие бедра и большие ступни с длинными пальцами, но большие пальцы на руках и ногах короткие — и Бюффон, перед ним уже и Тайзон называют обезьян четверорукими; получается так, что эти маленькие члены тела слишком коротки, а потому обезьяне недостает твердости, опоры, чтобы стоять и ходить, как человек. Задняя часть тела у обезьяны худая, колени шире, чем у людей, и мышцы, управляющие коленом, сидят глубже, а от этого обезьяна не может стоять вытянувшись, она как бы стоит на согнутых

^2* См. «Kort Berigt wegens de Ontleding van verschiedene Orang-Outangs» (Amsterdam, 1780) Кампера². Мне это сообщение известно только по подробным выпискам в «Геттингенских ученых известиях» (1780), и нужно надеяться, что эта статья вместе с другой — об органах речи у обезьяны — будет включена в Собрание статей этого знаменитого анатома (Лейпциг, 1781).

83

ногах и без конца учится, но никак не может научиться ходить. Бедренная кость висит в своей ямке, не связанная никакими сухожилиями, а кости таза располагаются, как у четвероногих животных; у пяти последних шейных позвонков — острые отростки, мешающие голове двигаться назад-итак, обезьяна не создана для прямохождения, а последствия этого ужасны для нее. Шея у нее становится короткой, ключицы вытягиваются и голова словно торчит между плеч^3*. Передняя часть головы выдвигается вперед, челюсти тяжелые, нос приплюснут; глаза посажены близко. друг к другу, глазное яблоко маленькое, так что почти не видно белка. Зато у обезьяны большой рот, толстый живот, обвислые груди, словно переломленная спина. Уши торчат, как у зверя. Глазницы расположены рядом. Части черепа сходятся не в центре, как у людей, а сзади, как у животных. Верхняя челюсть выдвинута вперед, и межчелюстная кость (os intermaxillare)³ — последнее отличие от человеческого лица⁴*. Ибо по всему положению нижней части головы, по сообразующемуся с положением головы направлению позвоночника обезьяна — животное, как бы ни напоминала она человека.

Чтобы подготовить себя к такому выводу, подумаем, какие лица хотя бы отдаленно напоминают животное. Отчего они кажутся мордой животного? Что так огрубляет их, что лишает человеческого достоинства? Вот что: выдвинутые вперед челюсти, сдвинутый лоб — одним словом, все, что походит на органическое строение четвероногих. Как только смещается центр тяжести, на котором покоится возвышенный свод черепной коробки человека, как только начинает казаться, что голова прямо посажена на плечи, так и зубы выступают вперед и нос сплющивается и кажется носом зверя. Глазницы сходятся, лоб отступает назад и сдавливается с обеих сторон обезьяньим черепом. Голова сверху и сзади заостряется, и черепная крышка уже не столь углублена — все это оттого, что сама направленность формы словно изменена, нет уже прекрасного и ничем не скованного творения человеческой головы, связанного с прямым положением тела человека.

Стоит переместить центр тяжести, и целое обретает красоту и благородство. Выступает вперед глубокомысленный лоб, и возвышается в своем покое и достоинстве благородный череп. Широкий нос животного собирается в одну линию, становится тоньше и изящнее в своем строении; рот отступает назад, он красиво прикрыт и не так уже заметен, губ, как у человека, нет ни у одной, даже и самой умной, обезьяны. Подбородок опускается и образует красивый овал, расположенный в вертикально» плоскости; мягки очертания ланит, и лоб нависает над глазами, и они смотрят наружу, словно выглядывая из священного храма мысли. Отчего

^3* См. изображение этого прискорбного существа у Тайзона.

^4* Изображение этой кости у Блуменбаха — «De generis humani varietate nativa», Tab. I, fig 2. Однако кажется, что не у всех обезьян эта межчелюстная кость представлена одинаково, потому что Тайзон в своем анатомическом сообщении специально упоминает об ее отсутствии.

84

же все это? Только оттого, что форма головы во всем приспособлена теперь к вертикальному положению тела^5*; все внутреннее и внешнее строение теперь таково, что образует перпендикуляр центра тяжести. Кто сомневается, пусть сравнит череп человека и череп обезьяны, тогда не остается и тени сомнения³.

Внешняя форма в природе всегда — выявление внутреннего творения природы, и так мы, великая Природа, приближаемся к святыне земного творения, к кузнице человеческого разумения.

* * *

Измерения величины мозга человека и животных, их сопоставление, сравнение веса животного и веса его мозгового вещества стоило уже немалых трудов исследователям. Но есть три причины, мешающие прийти к чистым результатам взвешивания и числового измерения.

1. Первая причина заключается в том, что один из членов пропорции — масса тела — остается неопределенным и не позволяет установить чистую пропорцию с весом мозга, размеры которого очень точно определены. Как различны все члены тела, которые складываются в один вес! И сколь различной может быть пропорция, установленная между ними природой! Природе под силу было снизить огромный вес тела слона, даже вес его головы, и слон — самое мудрое животное, хотя мозг его отнюдь не чрезмерно большой. Что дает наибольший вес? Конечно же, кости, а между костями и мозгом нет прямой связи.

2. Многое зависит и от того, для чего используется мозг, куда, к каким частям тела отходят от него нервы, каким жизненным отправлениям он служит. Если взвесить мозг и нервную систему, то мы получим уже более тонкую, хотя далеко не чистую пропорцию, — ведь вес не показывает, насколько тонки нервы и куда они протянуты.

3. Итак, все дело в том, насколько разработаны, насколько развиты части, насколько пропорциональны они между собою, но главное зависит от того просторного и ничем иным не занятого места, где собираются и сочетаются впечатления и ощущения всех нервов, где соединяет их величайшая сила, неподкупная истина, нескованная игра многообразия, энергично сливая их в то неведомое божественное единство, которое называем мы мыслью, — сама по себе величина мозга тут ни о чем еще не говорит.

Однако и расчеты поучительны^6*, они не дают конечных результатов, но ценны и дают нам в руки нить: рискну привести некоторые резуль-

^5* До сих пор я не читал упоминаемый Блуменбахом трактат Добантона «Sur les differences de la situation du grand trou occipital dans l'homme & dans les animaux» (Mem. ce l'acad. de Paris, 1764), поэтому я не знаю, в каком направлении развивает он свои мысли; мое мнение основано на наблюдении черепа человека и животных.

^6* В большой «Физиологии» Галлера я нашел множество таких расчетов, и остается пожелать, чтобы опубликовал свои наблюдения проф. Врнсберг. который ссылается на них в своих примечаниях к малой «Физиологии» Галлера⁴; ибо вскоре станет ясно, что удельный вес мозга — мера более тонкая, чем та, что использовалась в прежних исследованиях.

85

таты, которые показывают, что н здесь природа, восходя к высшему, хранит единообразие.

1. У небольших животных с несовершенным кровообращением и органическим теплом и мозг — меньше, и нервов — меньше. Уходящей в глубь тела, рассеянной по всем его членам силой возбуждения природа, как мы видели, возместила им отчетливость ощущений; их складывающийся организм не мог, вероятно, ни породить, ни заключать в себе мозг больших размеров.

2. У более теплокровных животных и масса мозгового вещества возрастает пропорционально усложнению их органического строения: но появляются и другие факторы, которые, в частности, соразмеряют отношение нервов и мышечных сил. У хищных животных мозг — меньше: мускульная сила господствует у них над всем, а нервы служат мускулам и животным инстинктам. У животных травоядных, ведущих спокойный образ жизни, мозг — больше, но и у них энергия мозга уходит на чувственные восприятия. Большой мозг у птиц: им, живущим в более холодной стихии, нужна более теплая кровь. И система кровообращения у них сжата, потому что тела — маленькие: у влюбленного воробья мозг занимает всю голову и составляет одну пятую его общего веса.

3. У молодых особей мозг больше, потому что он жиже и нежнее и требует больше места, но он не тяжелее. В нем еще заключен запас тонких соков, необходимых для внешних действий и внутренних процессов, с помощью которых новорожденное существо обретет необходимые умения, затратив на это много сил и энергии. С годами мозг сохнет и твердеет; умения уже сформированы, а животное уже не способно воспринимать беглые, изящные, легкие впечатления. Короче говоря, чтобы способности животного возрастали, чтобы оно упражняло свое разумение, необходим большой мозг, но это не единственное и не первое условие способностей и разумения. Уже и древним было известно, что у человека мозг — относительно самый большой: однако обезьяна не уступает здесь человеку, а осел превосходит лошадь.

* * *

Итак, нужен иной физиологический фактор, который укрепит мыслительные силы живого существа; но если судить по тем ступеням, какие проходят различные органические существа, по тем ступеням, которые указала нам сама природа, то фактором таким и может быть только строение самого мозга, более совершенное развитие всех его частей и соков и, наконец, более удобное расположение и сложение его, благоприятствующее зарождению духовных восприятий и представлений в самом средоточии животного тепла. Раскроем книгу природы, взглянем на тончайшие листы, на каких когда-либо писала природа, — на слон мозга; ведь целью природы, целью ее органических созданий было ощущение, благополучие, счастье, а потому голова — самый надежный архив природы, и в нем мы найдем ее мысли.

86

1. У тех существ, у которых есть только зачатки головного мозга, ом устроен совсем просто — это как 6м бутон или несколько бутонов, расцветших на стволе спинного мозга, и нервы отходят от них только к самым жизненно необходимым органам чувств. У птиц и рыб, по замечанию Виллиса, во всем строении их мозга обнаруживается сходство: число бугорков возрастает, доходит до пяти и больше, и бугорки эти гораздо более четко выделяются. У животных с более теплой кровью различается большой головной мозг и мозжечок, в соответствии с органическим строением разделяются полушария головного мозга, и различные части его связываются между собой. Как и во всем строении живых существ, так и в этом случае, создавая квинтэссенцию и конечную цель живого существа — мозг, природа воспользовалась одним-единственным типом строения и всюду, от ничтожного червя и насекомого, неукоснительно следовала этому типу, изменяя его в малом, в зависимости от различий во внешнем строении животных, но в главном развивая, увеличивая, совершенствуя и приводя его к самому искусному завершению, когда речь идет о создании человека. Развитие мозжечка заканчивается еще раньше, потому что он родственнее и ближе спинному мозгу и более одинаков у тех пород животных, у которых форма головного мозга очень несходна. Это и не удивительно: от мозжечка исходят важные для животного строения всего организма нервы; так что, развивая благороднейшие мыслительные силы, природа шла вперед — от спины к голове.

2. Что касается головного мозга, то развитие его полушарий, самых благородных их частей сказывается в разных отношениях. Их извилины глубже и более замысловаты, и у человека их больше, чем у какого-либо существа, и они сложнее; кора головного мозга — самая тонкая и нежная его часть; если испарять ее, то она сокращается до одной двадцать пятин своего объема; но мало и этого: кора прикрывает и пронизывает самое сокровище мозга, его ценнейшую часть, и эта часть у более благородных животных, и прежде всего у человека, и являет наибольшее число различий, и более определена в разных своих отделах, и по объему больше, чем у других животных. У человека большой головной мозг во много раз больше мозжечка, и нес его говорит о внутренней полноте и развитии.

3. Все наблюдения, собранные самым ученым физиологом всех народов, Галлером, говорят о том, что образование представлений, идей — единый и неделимый труд, так что нельзя искать материальных следов его в отдельных материальных частях мозга; мне даже кажется, что самое существо идей, представлений, как они складываются, таково, что мы сами по себе поняли бы неделимость такого процесса, помимо всех наблюдений и замечаний. Почему в зависимости от различных соотношений мы мыслительную силу называем то воображением и памятью, то остроумием и рассудком? Почему различаем мы влечения, и чистую волю, и даже силы чувства, и силы движения? Достаточно чуточку подумать, чтобы понять, что все такие способности не могут быть разделены между собою в пространстве, будто в этой части мозга может находиться

87

рассудок, в этой — память и воображение, в этой — страсти и чувственные силы; потому что мысль души нашей — нераздельна, любое проявление души — плод мыслей. Нелепо расчленять абстрактные отношении как будто перед нами материальное тело, нелепо разбрасывать члены души как Медея разбрасывала члены тела своего брата⁵. Ведь даже если речь идет о самом простом чувстве, материал ощущения — вещь, вполне отличная от нервного сока, если таковой имеется, — ускользает от нас; насколько же менее осязательно духовное слияние чувств и ощущений: мы их не видим, и не слышим, и не можем возбуждать в различных частях мозга, словно играя на клавикордах. Думать так и даже надеяться на что-либо подобное — мысль неприемлемая для меня.

4. А если подумать о строении мозга и нервов, то эта мысль и тем более станет неприемлемой. Природа распорядилась не так, как представляет себе абстрактная психология чувств и душевных сил. Разве на основе метафизики возможно догадаться, как будут возникать, расчленяться и сопрягаться нервы, определяющие чувства и ощущения? А ведь нервы — это единственная область мозга, известная нам по ее органическим проявлениям, потому что действие нервов происходит у нас на глазах. Итак, остается одно: на головной мозг, в котором соединяются все чувства, на эту кузницу идей и представлений смотреть как на чрево мыслей, где плод складывается незримо и неделимо. Если чрево мысли — здоровое и плоду доставляет не только положенное духовное и жизненное тепло, но дает ему и должное пространство, подобающее место для того, чтобы незримая органическая сила, все проникающая, все прорастающая, сводила ощущения органов чувств, всего тела, выражаясь метафорически, в одну светлую точку, в то, что называем мы высшим самосознанием, — вот тогда складывается тонкая организация — живое существо, способное разумно мыслить; нужно только, чтобы внешние обстоятельства были благоприятны, чтобы обучение будило мысль и т. д. Если же всего этого не случится, если в строении мозга будет недоставать существенных частей и будут отсутствовать самые тонкие соки, если все место займут чувства примитивные, грубые, если, наконец, моэг будет сжат со всех: сторон, сдавлен, — что произойдет тогда? Очевидно, тонкого слияния лучей — представлений — уже не добиться, и живое существо напеки останется рабом своих органон чувств.

5. Строение мозга самых различных живых существ наглядно подтверждает скапанное; именно изучая строение мозга и сопоставляя его с органическим строением животного в целом, с его обрааом жизни, можно будет понять, почему природа ставила своей целью создание одного типа, но достигнуть его не могла в каждом отдельном случае и должна была видоизменить тип то в одном, то в другом направлении. Обоняние чувство главное не для одного существа; это самое необходимое для инстинктов животного, для поддержания его жизни чувство. И вот мы видим, что нос животного выпячивается вперед, а от мозга животного во множестве тянутся обонятельные нервы, как будто только ради них и существует передняя часть головы. Нервы широкие, полые, сочные, они — словно продолжение отделов головного мозга; и лобные пазухи у некоторых животных поднимаются высоко, тоже усиливая, по-видимому, их обоняние, и в целом, если позволено так сказать, значительная часть животной души обонятельна. За обонятельными следуют зрительные нервы;после обоняния для животного зрение стоит на первом месте; зрительные нервы уже доходят до середины мозга, потому что служат они более тонкому органу чувств. За этими нервами следуют другие, которых я не буду перечислять здесь, — насколько они развиты, зависит от стени взаимосвязи, какая требуется внешним и внутренним органическим строением: так, нервы и мышцы затылка и шеи поддерживают рот, челюсти и несут к ним жизнь. Они, можно сказать, замыкают лицо и внешнее строение превращают в целое — в такое же целое, каким было и внутреннее строение ему пропорцией внутренних сил: но только прилагать такой принцип следует не к одному лицу, но и ко всему телу. Занятие весьма приятное — различных существ и, сравнивая их, смореть, кому сколько отвесила природа. Отнятое природа заменяла другим, а если ей приходилось запутывать, то запутывала она мудро, то есть все гармонически соразмеряя с внешним органическим строением живого существа, со всем образом его жизни. Но перед глазами природы всегда стоял избранные ею тип, от которого она неохотно отступала, — известный аналог чувства и восприятия во всех земных существах — вот главная цель, ради которой природа строила и создавала. Этот непрерывный аналогический ряд можно показать на примере рыб, приц и самых различных наземных животных.

6. Так мы подходим к преимуществам в строении человеческого мозга. От чего ни зависят? Очевидно, от того, что человек в целом — более совершенный организм, а в самом конечном счете от того, что человек стоит и ходит прямо. У всякого животного мозг изваян по форме головы, или, вернее, наоборот голова по форме мозга, потому что природа действует из глубины. Природа смешивала и упорядочивала органические силы, сообразуясь с тем, какое положение занимает живое существо стоя и в движении, как соотносятся его части, к какому способу существования предназначила природа живое существо. В зависимости от сил и существующей между ними пропорции мозг становился большим или маленьким, узким или широким, тяжелым или легким, разнородным или однородным. И чувства становились слабыми или сильными, царили во всем или во всем служили. Пазухи и мышцы головы складывались в зависимости от того. куда тяготела лимфа, то есть в зависимости от основного угла органического направления тела. Можно привести значительное число примеров, относящихся к родам и видам живых существ, но я приведу только два или три. В чем органическое отличие головы человека от головы обезьяны? В том, что голова расположена под иным углом. У обезьяны — все те же части мозга, что и у человека, но в соответствии с формой черепной коробки мозг сдавлен и оттеснен назад, а форма черепа зависит от того, что голова расположена под другим углом и не приспособлена к прямому положению тела. А раз так,

89

то и все органические силы действуют совершенно иначе. Голова обезьяны не такая высокая, не такая широкая и длинная, как у человека; низкие чувства выступают на передним план вместе с выдвинутыми вперед челюстями — получилась морда зверя, точно так же как задвинутый назад мозг был мозгом животного; все те же части, что в мозге человека, но расположение их в пространстве иное, и пропорция совсем иная. Парижские анатомы установили, что передние доли головного мозга обезьян похожи на человеческие, но что внутренние, начиная с мозжечка, вытянутее; так, шишковидная железа — конической формы, с острием, направленным к затылку, и т. д. Все эти пропорции предопределены углом, существующим между направлением головы и положением тела, всем внешним обликом, образом жизни. Еще более сходна с животным была обезьяна, которую анатомировал Блуменбах⁷*, по-видимому, она относилась к ниже стоящему виду; вот почему мозжечок ее больше, вот откуда и другие отличия от человека. У орангутана многие из этих отличий отпадают, потому что голова его менее загнута назад и мозг не так сдавлен; впрочем, сдавлен он более чем достаточно, если сравнивать с высоким, круглым, образующим широкий свод мозгом человека — единственным в природе прекрасным залом, где складываются разумные идеи и представления. Почему у лашади нет сплетения артерий (rete mirabile), как у других животных? Потому что голова лошади стоит прямо, и главная артерия уже напоминает строение человеческого тела и поднимается к голове без разветвлений, не так, как у животных, головы которых понуро висят. Вот почему лошадь стала животным благородным, смелым, стремительным, в ней много животного тепла, и потребность в сне невелика, тогда как у животных с опущенными долу головами природе, организующей мозг, пришлось много потрудиться и пришлось даже разделить основные отделы мозга перегородками из кости. Итак, все дело — в направлении, какое придаст природа голове, а вместе с ней и всему телу, всему строю целого, в направлении, какого добивалась природа, формируя голову, а вместе с ней и все тело животного. Я не буду приводить иных примеров, а выражу только пожелание, чтобы ученый анатом, исследуя внутренние пропорции животных, особенно близких к человеку, обращал внимание на взаимное расположение частей и на направление головы относительно тела тела в целом — вот момент, в котором заложены различия, подчиняющие асе органическое строение живого существа тому или иному инстинкту, тому или иному проявлению животной и человеческой души; ибо любое существо в каждой своей части есть живое, взаимосвязанное и взаимодействующее целое.

7. Закон строения, приспосабливающий голову к прямому положению всего тела, определяет, как кажется, и угол стройности или безобразности человеческого тела; такая, как у человека, форма головы, такой объем мозга с его обширными и прекрасными полушариями, тем самым и все

 7* Blumenbach. De varietat. natiu. gen. hum. p. 32.

90

предназначение человека для разума и вольности — все это было возмож но лишь благодаря вертикальному положению человеческого тела, о чем свидетельствуют и соотношение частей головы, и расположение центра тяжести, и пропорция животного тепла в голове, и способ кровообращения, — на основе такого внутреннего соотношения и могла сложиться лишь стройная фигура человека. Почему так приятно наклонена вперед верхняя часть у греческого типа головы? Такое положение дает простор вольному развитию мозга, и видны здесь изящные и здоровые лобные пазухи это — храм юношески прекрасных и чистых человеческих мыслей. А затылок, напротив, небольшой по размерам, потому что животный мозжечок не должен преобладать. Таковы и другие части лица; будучи органами чувств, они прекрасно соразмерены с чувственными силами мозга, а любое отклонение от пропорции уже принадлежит животному. Я думаю, что у нас еще будет наука о взаимосогласии всех частей тела, наука прекрасная, которая добьется несравненно большего, чем физиогномика⁶, которая просто гадает. Основа внешнего заключена внутри; органические силы все ваяют, начиная изнутри, и всякое существо — это целиком отражающая природу форма, как будто ничего другого природа и не создавала.

Взгляни же на небеса, человек, и возрадуйся, и ужаснись безмерному преимуществу, какое творец мира связал со столь простым началом — с прямым положением твоего тела! Если бы ты, словно животное, сгибался к земле, если бы голове твоей было придано направление в сторону рта и носа, выражение прожорливости, если бы все строение тела приведено было в единство с таким направлением головы, — где были бы высшие твои духовные силы, где погруженный в недра твоей души образ божества? Несчастные люди, оказавшись среди животных, утрачивали божественное подобие; голова их обезображивалась, и вместе с этим вырождались и дичали внутренние силы, грубые силы тянули живое существо вниз, к земле. Но коль скоро все строение твоих членов, человек, было рассчитано на вертикальное положение твоего тела, то и голова заняла свое прекрасное положение и получила свое новое направление, и мозг, это нежный, неземной побег, обрел полный простор для развития, мог шириться во все стороны и пускать вниз свои ветви. Поднялся глубокомысленный свод лба, животные органы отступили на второй план, и строение тела стало строением человеческим. Черепная коробка все поднималась' вверх, а орган слуха опускался; уши и глаза сошлись ближе, составили свой союз и получили доступ в святая святых внутреннего склада идеи и представлений. И мозжечок, этот цвет спинного мозга и чувственных сил тела, подчинился большому головному мозгу и кротко уступил ему, тогда как у животных он господствовал над всем. Лучи поразительно прекрасного полосатого тела мозга стали у человека отчетливее и тоньше; я вижу в этом указание на тот бесконечно более тонкий свет, который собирается в этой средней зоне, расходясь отсюда яркими лучами. Так, говоря образно, сложился этот цветок, он рос на стебле спинного мозга, а потом сразу вырос в целый куст эфирных сил, какой и мог зародиться лишь на этом устремленном ввысь древе.

91

Ибо, если идти дальше, пропорция органических сил, существовавшая в животном строении, еще не благоприятствовала разуму. В животном царят мышечные силы, чувственные возбуждения, особо распределенные в каждом живом творении в зависимости от его органического строя и составляющие всякий раз господствующий инстинкт породы. Человек встал с земли, и поднялось гордое дерево, все силы которого так соразмерены, чтобы самые тонкие и обильные соки давать мозгу, своему цветку, своей кроне, своему венцу. С каждым ударом сердца более шестой части всей крови поднимается к голове; главный ее поток поднимается к голове прямо и изгибаясь незаметно, потом он постепенно разделяется, так, чтобы и самые отдаленные части головы получали питание и тепло! И природа сделала все возможное, чтобы укрепить сосуды головы, чтобы ослабить и рассредоточить силу крови, чтобы как можно дольше удержать ее в голове и спокойно отвести назад, когда она сделала свое дело. Кровь эта идет из артерий, которые близки к сердцу и передают всю энергию толчка, — как только начинается жизнь, вся мощь сердца направляется на эти самые восприимчивые и благородные части тела. Конечностям приходится долго ждать, пока не сформируются во всех тонкостях голова и ее внутренние органы. Поражаешься, видя, насколько преобладают в неродившемся еще плоде эти части, как тонка структура отдельных чувств; можно подумать, что природа, эта великая художница, задумала весь зародыш превратить в мозг, в энергию внутреннего движения, и только потом, постепенно, добавила к мозгу и иные члены тела, орудия выявления, воплощения внутреннего существа. Уже в материнском чреве человек формируется для того, чтобы стоять и ходить прямо, для всего, что зависит от вертикального положения его тела. И формируется он не в теле животного, свисающем к земле, — более искусная мастерская задумана для него, и она твердо стоит на своих опорах. И тут спит плод, и кровь проникает в его голову, и наконец голова опускается под тяжестью своего веса. Короче говоря, человек — то, чем его сделала природа (ради этого трудятся все его части), — это дерево, устремленное ввысь, и крона дерева — венец тончайшего здания мысли.

II. Взгляд с высот органического строения человеческой головы на существа низшие, приближающиеся по складу своему к человеку

Природа во всем творит единообразно, а потому если путь наш был правилен, то и у низших существ должна утверждать свое господство все та же аналогия в соотношении головы и всего тела; эта аналогия и господствует в их органическом строении. Растение трудится ради того, чтобы вырастить свое художественное творение — цветок, венец всего создания, так и все здание живых существ трудится для того, чтобы питать

92

голову — венец своего существа. Следовало бы сказать так: природа, проходя через ряд своих творений, пользуется их органическими силами для того, чтобы создавать все более тонкий и совершенный мозг, чтобы подготовить более собранное и вольное средоточие чувств и мыслей. Чем выше поднимается природа, тем усерднее ее труды, и усердствует она насколько это возможно, и только что не отягощая излишним бременем голову живого существа и не нарушая его чувственных жизненных отправлений. Рассмотрим некоторые из звеньев этой восходящей органической цепи ощущения, имея в виду положение и внешнюю форму головы.

1. У животных, голова которых, как и все тело, расположена по горизонтали, мозг наименее развит; природа рассеяла по всему их телу их влечения и возбудимость, упрятала их в глубине самого их существа; таковы черви, зоофиты, насекомые, рыбы, земноводные. У самых низших звеньев органической цепи трудно рассмотреть даже голову, у других голова прорезывается наружу, как глаз. Маленькая головка у насекомых, у рыб голова и тело составляют еще одно целое, а у земноводных голова расположена на одной горизонтали с телом. Чем более отделяется голова от туловища, поднимаясь вверх от земли, тем более просыпается живое существо, выходит из состояния животной спячки, челюсти отступают назад и перестают казаться какой-то выдвинутой вперед, собранной воедино силой всего горизонтально направленного тела. Сравните акулу, состоящую как бы из одних челюстей и пасти, ползущего по земле крокодила, заглатывающего свою добычу, и более тонкие органические существа; все бесчисленные примеры приведут нас к следующей теореме: если голова и тело животного образуют сплошную горизонтальную линию, то в голове такого животного мало места для развитого мозга, и выставленная вперед неуклюжая пасть оказывается целью всей мозговой деятельности.

2. Совершенствуясь, животное как бы поднимается от земли; у него растут конечности, шейные позвонки расчленяются по мере органического совершенствования, и голова обретает соразмерное с целым направление и положение. И тут уместно сравнивать панцирных, сумчатых животных, ежа, крысу, всеядных животных и другие низкие существа с более высокими и благородными. У первых лапы короткие, голова сидит между плечами, морда вытянута и выпячена вперед: у благородных животных голова легче, шея отчетливее выделена, морда короче, движения стремительнее; ясно, что и для мозга тут больше места, и расположен он выше от земли. Тогда мы можем принять вторую теорему: чем выше поднимается от земли тело, чем более голова отчленяется ог всего скелета, обращаясь вверх, тем тоньше строение животного. Но н эту теорему, н первую следует применять не к отдельно взятым членам тела, а ко всей пропорции и к строению животного в целом.

3. Чем меньше нижняя часть головы, устремленной кверху, или чем более эта часть оттеснена назад, тем благороднее направление головы, тем разумнее выражение ее. Сравните волка и собаку, кошку и льва, носорога и слона, коня и бегемота. Если нижняя часть головы грубая, широкая, если она гнется к земле, то тем меньше черепная коробке и тем

93

уже лоб. Эта особенность отличает не только разные виды, но даже один и тот же и разных климатических условиях. Взгляните на северного белого медведи и на медведей более теплых стран, на разные породы собак, оленей, ланей; короче, скажем так: чем меньше животное, так сказать, представляется челюстями и пастью и чем больше — головой, тем более разумным кажется его строение. Чтобы положение это стало нам нагляднее, соедините линиями последний шейный позвонок с высшем точкой темени, передней точкой лобной кости и крайней точкой верхней челюсти: в зависимости от вида и породы мы получим множество углов, но одновременно заметим, что все они более или менее определены горизонтальным положением тела и подчинены ему.

Эта система линий близка другой, тем тонким пропорциям, которые вывел Кампер, изучавший строение обезьян и разных племен людей^8*. Кампер на строгом профильном изображении лица проводил две прямые линии, одна из которых соединила ушные отверстия и корень носа, а другая — выступающую вперед точку лобной кости н выдающуюся часть верхней челюсти. Кампер полагает, что образуемый двумя линиями угол характеризует не только различия между животными, но и различия между разными нациями; он считает, что природа пользовалась именно этим углом, устанавливая различна между животными, как бы постепенно под нимаясь до уровня прекраснейшего из прекраснейших — людей. Кампер пишет: «У птиц угол самый маленький: угол этот растет по мере того, как животное приближается к человеческому облику. У обезьяны угол увеличивается и от 42° доходит до 50° — последнее у человекоподобных обезьян. У негра и калмыка угол составляет 70°, у европейца — 80°, а греки, приукрашивая свой идеал, довели угол до 90° и до 100°. Это высшая точка, достигаемая красотою лиц древних, а превышение этого угла уже превращает человека в чудовище». Наблюдение поразательное, и оно радует меня, потому что мне кажется, что я могу указать его физическую основу: от отношения живого существа к горизонтальному или перпендикулярному положению головы и строению тела зависит в конечном итоге как удобнее расположение мозга, так и красота и пропорциональность всех частей лица. Итак, чтобы довести до завершение камперовскую пропорцию, показав вместе с тем и ее подлинное основание, достаточно взять за исходную точку не ухо, а последний шейный позвонок и провести отсюда да прямые линии к самой задней точке затылка, к верхней точке темени, к передней точке лба и к наиболее выдающейся вперед точке челюсти — и сразу же станут ясны не только все различия в строения головы, но выявится и причина этих различий: все зависит от склада, от направления этих частей относительно вертикального или горизонтального положения тела, то есть от всей позы животного: коль скоро выяснен простой принцип образования форм, в величайшее многообразие может быть внесено единство.

^8* См. «Малые работы» Кампера, ч. I, с. 15 сл. Мое пожелание: чтобы работа эта была опубликована полностью и с двумя гравюрами.

94

О, если бы в наши дни второй Гален переписал заново книгу Галена древнего о частях человеческого тела⁷, с тем чтобы во всех соотношениях И проявлениях членов тела открылось совершенство человеческой фигуры превосходство вертикального положения тела! Пусть этот новый Гален' последовательно сопоставляя человека с близко стоящими к нему животными, проследит за тем, как появляются первые проблески человеческого в его животных и духовных совершениях и отправлениях, как тонко и соразмерно складываются пропорции всех частей тела и, наконец, как цветущее древо дорастает до своего венца — головного мозга; пусть он покажет путем сравнений, что только здесь и могла подняться эта прекрасная крона. Прямое положение — самое красивое и самое естественное для всех земных растений. Так растет дерево, так цветет растение, и нужно думать, что всякое благородное существо в этом мире должно ходить прямо, а не влачить по земле свои кости, опущенные на четыре подпорки и распластавшиеся во все стороны. Однако, прежде чем обрести наше вертикальное положение, наиболее совершенное и независимое, животное должно было, находясь на ранних стадиях развития, приниженное, пригнутое к земле, накопить в себе животные силы, должно было упражнять в себе чувства, влечения. Животное постепенно приближается к вертикальному положению тела: ползущий в пыли червь как можно выше старается приподнять свою голову, и морское животное, согнувшись, выползает на берег. Гордый олень, благородный конь стоят высоко подняв свою голову, а у домашнего животного уже подавлены все инстинкты: душа его уже вскормлена предварительными идеями, постигнуть которые он не в состоянии, но зато он принимает их на веру и привыкает слепо следовать им. И теперь природе, которая ваяет формы, не покладая рук и творит в своем незримом органическом царстве, — теперь природе достаточно подать знак, и тело животного, придавленное к земле, распрямляется, древо спины его растет стройнее, цветет тоньше, грудная клетка раздалась, бедра сошлись, шея распрямилась, чувства образовали более прекрасный строй и лучи их соединились в светлом сознании, а потом — в мысли о боге. Органические силы развились, и вот природе осталось лишь властно повелеть своему творению: «Восстань от земли!».

III. О рганическое строение предрасполагает человека к тонким чувствам, искусству и языку

Пока человек ползал по земле, чувства его были узки, а чувства низкие опережали чувства высокие, о чем говорит пример одичавших среди животных людей. Обоняние, вкус — вот что увлекало человека, словно зверя, за собой. Теперь орган обоняния уже не царит в человеке — до земли, до травы далеко — и царит глаз: перед ним более широкие просторы, он с детства упражняется в тончайшей геометрии линий и красок. Ушам,

95

посаженным глубоко, ниже раздвинувшейся черепной коробки, доступнее недра, в которых складываются идеи и представления, тогда как уши зверей торчат кверху, беспрестанно прислушиваясь к звукам, и у многих животных это постоянное вслушивание получило и внешнее выражение — в положении тела.

Начав ходить прямо, человек стал искусным созданием, потому что выучил самое первое и самое трудное свое искусство и этим был благословен природой на изучение всех остальных художеств, ему суждено стать живым воплощением искусства. Посмотрите на животное! Иной раз мы видим, что у него словно человеческие пальцы, но то они заключены в копыто, то скрючены и стали когтями, то еще как-то свернуты, то изуродованы мозолями. Когда человек смог ходить прямо, руки его благодаря вертикальному положению тела высвободились и стали искусными инструментами, с помощью которых можно изготовлять самые тонкие веши, беспрестранно нащупывать все новые и новые ясные идеи. Гельвеций⁸ прав, когда утверждает, что рука для человека — величайшая подмога в развитии разума; ведь если даже взять хобот, — чем только не служит он слону? И более того: присущее рукам тонкое чувство осязания распространилось как бы по всему телу человека, и пальцы ног калеки совершают иногда такие искусные и сложные вещи, которых не сделаешь и руками. Большие пальцы рук и ног кажутся нам весьма несущественными членами, ко у них особая структура мышц и они необходимые помощники во всех наших искусствах, с их помощью мы стоим, ходим, берем в руки-вещи и вообще делаем все, что только ни придумает наша искусная душа.

Нередко говорят, что человек создан существом безоружным и что ничего не уметь — одна из отличительных черт его породы. Но это не верно; как и всем животным, человеку есть чем защищаться. Уже обезьяны берут в руки палки и обороняются камнями и песком, они лазают по деревьям, спасаются бегством от змей, самых страшных своих врагов; обезьяны могут даже разбирать крыши домов и убивать людей. Дикая девочка из Сонжи своих сестер била палкой и убегала или взбиралась на деревья, если сил ее не хватало. Отсюда следует, что даже у человека одичавшего есть средства защиты; а если человек ходит прямо, если он воспитан культурой, что же, разве у какого-нибудь зверя есть многорукое орудие искусства, умения, то есть то, чем служит человеку его рука, его пальцы, то, чем служит человеку его гибкое поворотливое тело, чем служат ему все силы и способности? Нет сильнее оружия, чем умение, а человек с головы до пят — воплощенная искусность, оружие, ставшее живым телом. И только нет у человека таких орудий нападения, как когти и клыки, потому что человеку положено быть существом мирным и кротким, и не создан он, чтобы пожирать других людей.

Какие бездны художественного чутья скрыты в каждом чувстве человека! Иной раз открывают их нам нужда, трудности, болезни, отсутствие одного из чувств, уродство или случай, и это позволяет нам предполагать, сколько нераскрытых чувств заключено в нас! Ведь слепые иногда настолько изощряют свое осязание, слух, память, способность к счету, что

96

нам, людям с обычными чувствами, все это представляется сказкой; но такие же скрытые миры неведомого многообразия и тонкости лежат без движения и в глубине других чувств, и мы просто не развиваем их, и они пропадают в механизме нашего органического, такого сложного и искусного строения. Возьмем глаза или уши! Сколько тонких вещей уже открыл человек благодаря им, а сколько еще таких вещей обретет, когда достигнет более высокого уровня развития; как говорит Беркли, свет — это язык, на котором разговаривает бог⁹, а самое тонкое наше чувство только лишь прочитывает по складам тысячи различных форм и красок. Искусство лишь развивает то благозвучие, которое внятно слышит человеческий слух, и вот — тончайшая арифметика души¹⁰, которая считает с помощью своего неясного чувства, — точно так же, как тончайшие теоремы геометрии доказывает она с помощью глаза, в котором играет свет солнечных лучей. Когда мы сделаем шаг вперед в своем существовании, мы будем глубоко поражены, увидев ясным взором, что сумели мы совершить с помощью темных чувств и сил, заключенных в нашей сложной и искусной божественной машине, что творили уже и животные, предваряя дела человеческие, в той мере, в какой соответствовало это их органическому строению.

Однако и со всеми этими орудиями искусства, как мозг, органы чувств, рука, мы не добились бы ничего, как бы прямо ни ходили и ни стояли, если бы не приводила все в движение одна пружина, которую заключил я нас создатель; эта пружина — божественный дар речи. Речь пробудила дремлющий разум или, лучше сказать, стала живой силой, воплотилась в действие — способность, которая сама по себе навеки осталась бы безжизненной, мертвой. Благодаря речи зрение, слух, все чувства сливаются в одно, благодаря речи они превращаются в творческую мысль, и рукам, этому орудию человеческого искусства, всем прочим членам тела остается только покориться мысли. Пример людей глухонемых от рождения показывает, что, будучи лишен языка, человек, даже живя среди людей, не может дойти до представлений разума, а все влечения его не перестают быть дикими, словно у животного. Человек подражает всему, что видит, и доброму, и злому, и подражает он хуже обезьяны, потому что у него, лишенного языка, отсутствует внутренний критерий различения злого и доброго, и он даже не чувствует своей общности с человеческим родом. Известен случай^9*, когда глухонемой убил своего брата, увидев, как убивают свинью, и хладнокровно копался в его внутренностях, просто подражая увиденному, — страшное доказательство того, как мало способны добиться сами по себе хваленый человеческий разум и человеческое чувства. Можно и нужно смотреть на орудия речи как на руль, управляющий нашим рассудком, на речь — как на небесную искру, воспламенившую наши чувства и мысли.

^9* Вспоминаю, что читал о подобном случае в «Защите христианской веры» Сака¹¹; другие рассказаны в иных сочинениях.

97

Мы замечаем, что животные находятся как бы на пороге речи, и тут природа тоже последовательно строит здание этого искусства и завершает его вместе с созданием человека. Чтобы дышать, нужна грудная клетка со всеми ее костями, связками и мышцами, грудобрюшной преградой и даже некотороыми частями живота, нужны затылок, шея и плечи; ради этого построила природ а весь позвоночник — этот столб с его связками, ребрами и мышцами, артериями; всеми частями груди она дала то, что им необходимо, — твердость, подвижность и от низших существ восходила к высшему, создавала более совершенные легкие, более совершенные дахательные пути.

Только что родившееся на свет животное жадно вдыхает в себя воздух, оно торопится, спешит, как будто никак не может дождаться этого первого глотка. Сколько частей тела создано, чтобы животное могло дышать; ибо почти всем частям тела и нужен воздух, чтобы жить и трудиться. Но если все томятся по этому живому дыханию божества, то издавать звуки и говорить способно далеко не всякое существо, хотя для того чтобы говорить нужны лишь очень малые орудия — гортань, голосовые связки, несколько хрящей и мышц и самый обыкновенный язык. И вот перед нами в самом простом наряде — искусник, по мановению волшебной палочки извлекающий божественные мысли и слова: немножко воздуха, проходящего через узкую щель, — и вот в движение приходит весь мир человечесих идей, и совершается все то, что исполнили на Земле люди. Бесконечно прекрасно подниматься по ступеням. следуя за природой, начавшей с немой рыбы, с червя, с насекомого и постепенно научившей живые существа извлекать звуки и пользоваться голосом. Птица наслаждается своим пением — это для нее самое искусное занятие и самое прекрасное преимущество, дарованное ей создателем; животное, у которого есть голос, прибегает к помощи голоса, чувствуя в себе влечение и желая выразить радость или боль, переживаемую его внутренним существом. Животные не подают знаков, а знаками общаются только те из них, которым отказано в живых звуках. Язык некоторых вполне способен уже произносить вслед за человеком слова, смысла которых они не нанимают; внешнее строение, особенно если животное воспитывается человеком, забегает вперед в обгоняет внутреннюю способность животного. Но тут дверь перед животным закрылась, и как раз человекообразной обезьяне отказано в даре речи, причем как бы преднамеренно и насильственно, потому что природа придала ее дыхательным путям несколько боковых мешков^10*.

Почему так поступил творец человеческой речи? Печему не пожелал он, чтобы существо, которое подражает человеку во всем, подражало и этой отличительной черте человека, почему преградил он ему путь особыми, непреодолимыми препятствиями? Войдите в дома для умалишенных, послушайте их безумные речи, послушайте речи уродов и скудоумных и вы поймете, почему поступил так творец. Какую боль доставляет нам их язык, оскверненный дар речи! Но как осквернила бы язык человеческий

^10* Трактат об органах речи у обезьян Кампера в «Philosoph Transaction», 1779. Vol. I^st.

98

обезьяна, грубая, дикая, похотливая, если бы стала твердить человеческие слова, наполовину обладая уже человеческим разумом. Омерзительная смесь человеческих звуков и обезьяньих мыслей, — нет, нельзя было так унижать божественную речь, и обезьяна замолчала, и молчит упорнее других животных, каждому из которых, вплоть до лягушки и ящерицы, даны свои звуки.

Но человека природа построила, чтобы он говорил, и встал он на ноги, чтобы говорить, и ради этого стремящаяся ввысь колонна дугою выгнула его грудную клетку. Оказавшись среди зверей, люди забывали не только язык, но утрачивали иногда и самую способность говорить — очевидный признак того, что горло их было изуродовано и что только вертикальное положение обеспечивает настоящую человеческую речь. Ведь хотя у многих животных есть органы речи, напоминающие человеческие, но ни одно из них даже и подражая, не может говорить так, чтобы речь лилась сплошным потоком из возвышенной, вольной человеческой груди, из наших тесных и искусно смыкаемых уст. А человек не только может подражать звукам животных, он не только, по словам Монбоддо, настоящий пересмешник, mock-bird, среди всех живых существ, но бог научил его искусству запечатлять свои идеи в звуках, называть вещи звуками речи и царить на всей Земле с помощью глаголов, исходящих из уст человека¹³. Итак, всякий разум, всякое искусство человека начинается с языка; ибо лишь благодаря языку человек царит и над самим собою и властен раздумывать и выбирать; для всего этого в органическом строении его существовали лишь задатки. У высших существ разум, может быть, и просыпается от увиденного, ибо замеченного признака им, должно быть, достаточно, чтобы составить понятие и закрепить его, отличая от прочих; но живущий на Земле человек — это питомец звука, и лишь благодаря своим ушам он постепенно учится языку света. Всегда нужно, чтобы кто-нибудь помогал ему запечатлеть в душе различия между вещами, и только потом учится он сообщать свои мысли, сначала, быть может, дыша и задыхаясь, а потом уж в звонких звуках и пении. Народы Ближнего Востока выразительно называют животных немыми Земли; ибо только тогда, когда создан был человек, чтобы говорить, когда получил он для этого свое органическое строение, только тогда воспринял он дыхание божества, семена разума и вечного совершенствования втого творческого голоса, что призвал некогда человека владеть Землею¹⁴, — короче говоря, человек воспринял тогда божественное искусство идей, первое из всех искусств.

IV. Органическое строение предрасполагает человека к тонким влечениям, а потому и к вольности

Мы не устаем повторять, что у человека нет инстинкта и что самый характер человеческого рода составляет это отсутствие инстинкта. — нет, все инстинкты животного присущи человеку, но только они смягчены, как того требует органическое строение человека, и слагаются в более тонкую пропорцию.

Дитя в материнском чреве проходит все состояния, которые когда-либо переживали земные существа. Оно плавает в воде, оно лежит с открытым ртом, и челюсти у него большие, пока не прикроют их губы, вырастающие далеко не сразу; и когда дитя выходит на свет, то оно жадно хватает воздух, и ему не приходится учиться сосать грудь. И питание, и пищеварение, и жажда, и голод — все определяется инстинктом или еще более темным влечением. Так развиваются и мускульные силы человека. и его способность к деторождению, и стоит только сойти человеку с ума от возбуждения или болезни, и сразу замечаются в нем все животные стремления. А нужда и опасности в людях и даже в целых племенах, ведущих жизнь животных, пробуждают животные умения, чувства, силы.

Итак, получается, что у человека не отняты инстинкты, но что они у него подавлены, подчинены господству нервов и более тонких чувств. А без инстинктов человек, который в большой степени все же остается животным, обойтись бы просто не мог.

А как же подавляются инстинкты? И как подчиняет их природа господству нервной системы? Посмотрим, как развивается инстинкт с детских лет человека; развитие это совсем с иной стороны являет нам те мнимые человеческие слабости, на которые нелепо жаловаться, как это нередко происходит.

Дитя человеческое является на свет слабым, таким слабым, как ни один детеных, и вот почему: человек, очевидно, создан для таких пропорций, которые еще не могли быть до конца развиты в материнском чреве. Четвероногое животное выходит на свет четвероногим, и пропорции его вполне правильны, хотя поначалу, в чреве матери, голова его лишена всякой пропорциональности, как и у человека; у животных с развитой нервной системой, у которых детеныши рождаются на свет слабыми, правильное соотношение сил восстанавливается не позднее нескольких недель. И только человек надолго остается существом слабым, потмоу что все его телосложение создано, так сказать, ради головы, которая в чреве матери складывается несоразмерно большой и такой появлется на свет. Другие члены тела, которым нужны для роста земная пища, движение, воздух, сильно отстали от головы, хотя все годы детства и юности именно они усиленно догоняют голову, а не голова соразмеряется с ними. Итак, слабое дитя, если угодно, инвалид по вине своих высших сил, и эти высшие силы природа неутомимо развивает и воспитывает прежде всего.

100

Дитя еще не умеет ходить, но оно уже научилось смотреть, слушать, хватать предметы, оно может упражнять тонкую механику и арифметику этих чувств.

Оно применяет эти силы инстинктивно, как всякое животное, но только пользуется ими тоньше. Но пользуется оно ими не потому, что умения и искусства у него прирожденные, ибо всякие искусства и умения животных не более чем последствия весьма примитивных возбуждении; значит если бы инстинкты с детства господствовали в человеке, то человек навсегда остался бы животным, поскольку не стал бы учиться никаким человеческим искусствам, — ведь он знал бы все. что ему нужно, и не учась. Итак, требуется одно из двух: или бы человек рождался с прирожденным инстинктивным разумом, но сразу же ясно, что это противоречие, или же ему пришлось бы появляться на свет слабым существом, а таким он и появляется, но тогда уже обучаться разуму.

Человек с детских лет учится разуму, и точно так же, как он учится искусству ходить, он, благодаря искусству, учится разуму, учится вольности, учится человеческому языку. Мать прикладывает младенца к груди у своего сердца, и плод чрева ее становится воспитанником ее рук. Сначала просыпаются в новорожденном самые тонкие чувства, глаза и уши, — образы, звуки руководят ими; благо, если они руководят ими успешно и хорошо. И зрение постепенно развивается, и он следит за глазами людей. окружающих его, и вслушивается в речь людей, и с их помощью учится различать первые понятия. И руки его постепенно учатся хватать предметы, и тогда члены тела начинают стремиться к действию, к упражнению. Дитя училось у двух самых тонких чувств, ибо самый тонкий и сложный инстинкт, какой предстоит воспитать в нем, — это разум, гуманный дyx и человеческий образ жизни; животное нельзя научить ничему этому, и тонкие чувства ему чужды. И домашние животные перенимают некоторые черты человека — перенимают по-животному, но людьми они от этого не становятся.

Отсюда явствует, что такое человеческий разум, слово, которым в новейших сочинениях пользуются так, как будто разум прирожден и обучаем сам собою; ничего кроме лжетолкований отсюда не проистекает¹⁵. И теоретически, и практически разум не что иное, как внятое — усваиваемое, уразумеваемое, выученная пропорция, направленность идей и сил: человек и создан, чтобы усваивать, выучивать ее. Какой разум бывает у ангелов, мы не знаем, а с другой стороны, не можем заглянуть внутрь существа, стоящего ниже нас; у человека разум — человеческий. Человек с детства сопоставляет идеи и впечатления, которые доставляют ему более тонкие органы чувств, в соответствии с их числом, тонкостью истинностью, учится с быстротою связывать их. Отсюда возникает единство, и единство это — мысль, а мысли и ощущения сочетаются и дают суждения о том, чтó истинно, а чтó ложно, чтó благо, а чтó зло, чтó счастье, а чтó несчастье; это и есть человеческий разум — непрекращающися труд складывания, образования человеческой жизни. Разум — не прирожден; человек достиг разумности. А в зависимости от получаемых человеком впечатлении, от образцов, которым он следовал, от внутренней

101

силы и энергии, слагавшей все впечатления в сокровенную пропорцию человеческого существа, в зависимости от всего этого и разум человека скуден или изобилен, здрав или болезнен, уродлив или строен, как самое тело. Если бы природа нас обманывала и ощущения лгали, то и мы обманывались бы, только люди с одинаковыми чувствами обманывались бы одинаково. Если же нас обманывают люди, а у нас нет сил или такого органа, чтобы усмотреть обман и сложить все впечатления в более стройную пропорцию, то наш разум становится калекой, нередко искалечена и вся наша жизнь. Именно потому, что человеку приходится всему учиться, именно потому, что инстинкт и призвание его в том, чтобы учиться всему, даже ходить прямо, именно потому человек и учится падая, и истину обретает заблуждаясь, тогда как животное очень уверенно держится на своих четырех лапах; пропорция его чувств и стремлений сильнее запечатлена в его существе, чувства и стремления и ведут его. У человека — королевские прерогативы: он стоит с высоко поднятой головой и обозревает весь окружающий мир, но зато многое видит он в ложном и темном свете, не раз забывает даже, что ему делать, так что только спотыкаясь вспоминает, на какой узкой основе покоится все здание его сердца и головы — понятий и суждений; и тем не менее по высокому предназначению своего разумения он, в отличие от всех земных существ, не перестает быть сыном богов, царем земли

И чтобы почувствовать все величие нашего предназначения, давайте подумаем, что заключено в великом даре разума и свободы, сколь многим рисковала природа, доверив эти свои дары такому хрупкому и многосоставному существу, как человек. Животное — не более чем раб, придавленный к земле, хотя иной раз он и поднимает свою голову вверх и, вытягивая шею, томится по свободе. Душа животного еще не созрела, для того чтобы воспринять разум, она покорна инстинктам и нужде, а оставаясь покорной, лишь приготовляется к тому, чтобы в отдаленном будущем самостоятельно пользоваться своими чувствами и следовать собственным своим наклонностям. А человек — первый вольноотпущенник творения; он ходит выпрямившись. В нем — весы, на них взвешивает он добро и зло, истину и ложь; он может искать, он может выбирать. Природа наградила его двумя руками, этими орудиями он может свободно пользоваться, его глаза видят все вокруг и направляют его шаги, в силах его не только устанавливать гири, но и быть весом на собственных весах. Человек самому фальшивому обману может придать видимость истины, может обманываться по своей доброй воле, он может полюбить сковывающие его цепи, противные его природе, и украшать их цветами. Что разум обманутый, то и свобода извращенная и скованная — у большинства пропорции сил и влечений таковы, каковыми сложили их жизненные привычки и удобства. Редко человек способен подняться над ними, а когда сковывают его низменные инстинкты и не отпускают от себя омерзительные привычки, он порой бывает хуже зверя.

Но все равно человек — царь; таков он в своей вольности, таков и тогда, когда злоупотребляет своей свободой. У него право выбирать, даже

102

выбирать и все самое скверное; и он повелевает себе, даже обрекая себя на все самое низкое, по своему выбору. В глазах всевидящего, что заложил и человека эти силы, и свобода, и разум человека ограничены, и ограничения такие — благо; творец истока знал все — и куда потечет всякий ручеек, он все предвидел, все направил, так что и самый своенравный поток никогда не ускользал из его рук; но в существе дела, в природе человека от этого ничего не изменится. Человек не перестает от этого быть существом свободным, если даже благость, все объемлющая, объемлет и его вместе со всеми его глупостями и заблуждениями, все направляя к лучшему — к лучшему и для него, и дли всего целого. Снаряд, выпущенный на пушки, не может покинуть атмосферу и, даже падая на землю, следует все тем же законам природы — то же и человек: на пути истины и заблуждений, падая и поднимаясь, он — всегда человек, дитя слабое, но рожденное свободным, и не разумное, но способное восприять разум, и еще не сложившееся, чтобы выразить дух гуманности, но податливое о руках ваятеля. Людоед Новой Зеландии и Фенелон¹⁶, забытый судьбой пешерес¹⁷ н Ньютон — существа одной породы.

Правда, кажется, что и пользоваться этими дарами, разумом и вольностью, человек будет на Земле по-всякому, самыми разными способами: от человека, стоящего совсем близко к животному, ведут ступени к чистейшему Гению в облике человеческом. Но и этому нам не приходится Удивляться: ведь мы видим, что и в мире животных, стоящих ниже человека, тоже есть своя лестница со множеством ступеней; и природа прошла длинный путь, пока, совершенствуя органическое строение, не подошла к маленькому цветку, который расцветет в нас, — к цветку разума и вольности. Кажется, что на Земле существует нее, что вообще возможно на ней, и только тогда мы удовлетворительно объясним для себя порядок и мудрость всей втой полноты существования, когда сделаем шаг вперед и поймем цель, для которой вырастают в великом саду природы столь разнообразные цветы. Мы видим, что почти всюду царит закон нужды; вся земля должна была быть населена людьми, значит и самые дальние, самые неустроенные ее концы; и лишь тот, кто так далеко протянул сушу, знал, для чего допускал существование туземцев в Новой Зеландии и на Огненной Земле. Однако и самый большой человеконенавистник, презирающий весь род людской, не сможет отрицать одного: какие бы дикие побеги не давали рааум и свобода среди детей Земли, под ярким светом солнца всегда росли и благородные растения, приносившие прекрасные плоды. И было бы почти невероятно, если бы история не сказала нам, на какие высоты смеет находить человеческий рассудок, стремящийся и следить за шагами творящего и созидающего божества и пытающийся даже вносить свой порядок во все его творении. В хаосе вещей, какие представляли человеку его органы чувств, человек упорно искал и нашел единство и разумение, законы порядка и красоты. И человек подслушал движения самых тайных сил, существа которых он еще не понимает, он все проследил: и движение, и число, и меру, и жизнь, и даже самое бытие — все, что только видел он на небе и на земле. Все человеческие

103

опыты — доказательства величия человека, подтверждения действующей в нем богоподобной силы, как бы ни заблуждался человек, как бы ни предавался своим фантазиям. Сотворившее весь мир существо погрузило луч света внутрь хрупкого человеческого строения, напечатлело на нем свои, искони присущие ему силы, а потому, как ни низок человек, он может сказать: «Есть у меня нечто общее с богом; способности мои таковы, что свойственны они и возвышенному существу, которое узнаю я в творениях его, — он явил их всюду вокруг меня». Совершенно ясно, что результатом всего земного творения и было это подобие богу. Бог уже не мог подняться выше, действуя на этой жизненной сцене, но он и не остановился прежде, чем поднялся до высшей точки, доведя до нее ряд своих органических творений. А потому и путь к ней. как бы внешне ни различались живые существа, всегда столь единообразен.

И вольность в облике человеческом принесла благородные плоды н везде явила себя во славе: и во всех своих начинаниях, и во всем, чем пренебрегла. Люди отказались от непостоянства слепых влечений и предпочли им брачные узы, союз дружбы, верности и взаимопомощи, заключаемый навеки; люди отреклись от своеволия и пожелали, чтобы законы управляли ими; одни люди стали управлять другими, и этот еще столь несовершенный опыт люди защищали своей кровью, оплачивали своей жизнью; благородные мужи отдавали жизнь свою за отечество и не в один только бурный момент жизни, но в течение всей своей жизни, не жалея времени и сил, упорно трудились для того, чтобы даровать слепой, неблагодарной толпе мир и благополучие, то есть то, что по крайней мере им казалось благом; исполненные духом божиим мудрецы, благородно вожделея истины, свободы н счастья человеческого рода, по своей доброй воле терпели позор и унижение, бедность и нужду, памятуя, что принесли братьям своим самое ценное благо, какое только могли, — если все это не великая добродетель, если все это не самые энергичные усилия к достижению заложенного в нас самоопределения, то не знаю, в чем еще заключаются они. Правда, лишь немногие шли впереди толпы, они, словно врачеватели, принуждали толпу пользоваться целебными средствами, которые сама толпа еще не могла выбрать для себя; но вот эти немногие были цветом рода человеческого, были бессмертными вольными сынами богов на земле. И имя каждого из них — имя миллионов.

V. Органическое строение предрасполагает человека к хрупкому здоровью, но к выносливости и долголетию, а потому и к расселению по всей Земле

Человек стал ходить прямо, а вместе с тем стал существом хрупким и богатым внутренним теплом, силой, так что тут любому животному далеко до человека. Пока человек пребывал в дикости, он был весь покрыт

104

волосами, особенно на спине, — вот его покровы, и Плиний Старший сокрушается, зачем природа лишила их челвека¹⁸. Но благотворная мать-природа куда лучшие покровы дала человеку — это и его нежная, а при том и крепкая кожа, которая справляется со всякой непогодой и со всякими резкими переменами климата, если только помогает человеку искусство, его вторая природа.

А к искусствучеловека повела не только нагота его, но нечто более прекрасное и человеческое — робкое чувство стыда. Что бы ни говорили философы а для человека стыдиться своей наготы естественно, и темный аналог этого чувства встречаем мы уже у некоторых пород животных: самка-обезьяна прикрывает свою наготу, и слон спаривается в дремучих темных лесах. И почти нет таких народов, живущих своей животной жизнью^11*, которые не прикрывали бы свое тело, где бы по крайней мере женщины с того возраста, когда просыпаются в них инстинкты, не прикрывали своей наготы, тем более что нежность и восприимчивость этих органов и другие причины требуют, чтобы они всегда были защищены. Итак, человек еще не прикрывался ни одеждами, ни мазями от ярости стихий и укусов насекомых, а уже чувственная природа заставила его распорядиться так, чтобы орган самого сильного и жизненно необходимого влечения был прикрыт и защищен. У всех благородных животных не самка ищет самца, а самец — самку; самка исполняет, сама того не ведая, намерения природы, и нежная женщина тоже — хранительница прелестного чувства стыда, чувства, которое не могло не развиться у человека, когда тот стал ходить прямо.

Вот почему появилась у человека одежда, а как только он научился этому и еще некоторым другим искусствам, то он был уже в состоянии переносить любой климат и осваиваться во всех зонах. Лишь немногие животные, можно даже сказать — одна собака, последовали за человеком в его переселениях — и какие перемены вызвало это переселение во всем их внешнем облике, как видоизменило оно их природный нрав! Только человек переменился мало, а если говорить о существенном, то он и совсем не переменился. Удивительно сохранилось все его естество — стоит только посмотреть на перемены, которые претерпели его спутники. Нежная природа человека так определена, так совершенно устроена, что человек стоит на высшей ступени развития, и возможны в его строении лишь весьма немногочисленные различия, которых не назвать даже и отклонениями от нормы.

Но почему же? И на сей раз потому, что человек ходит прямо, — иной причины нет. Если бы мы ходили на четвереньках, как обезьяна или медведь, то можете не сомневаться — и у человеческих рас (если позволе-

^11* Мне известны только два племени, которые ходят совершенно нагими и живут по-добно животным: это пешересы на крайней оконечности Южной Америки — отбросы других нации — и дикое племя близ Аракана и Пегу — до сих пор загадка для меня в этих местах, хотя существование его подтверждает новый путешественник (см. Mackintosh's travels, t. 1, p. 341. London, 1782).

105

но употребить такое неблагородное слово) было бы свое ограниченное место жительства, и ни одна раса никогда не покидала бы своего отечества. Человек-медведь любил бы свою холодную страну, человек-обезьяна — жаркую; и теперь мы замечаем еще, что чем ближе к животному стоит человеческое племя, тем более прикреплено оно к своей земле и к своему климату, — всеми узами тела и души привязан народ к своей почве. Природа подняла человека с земли — она возвысила его, и он стал властелином земли. Человек распрямился, его строение усложнилось, и кровообращение стало более тонким, и жизненные соки стали смешиваться многообразнее, и жизненное тепло стало крепче, стало более стойким, а тогда человек только и смог заселить Сибирь и Африку. Только потому, что тело человека выпрямилось и органическое строение его усложнилось, человек смог переносить и холод, и жару, где не может жить ни одно живое существо, — и притом человек переменился лишь очень незначительно.

Но, конечно, если человек стал более нежным существом, то это и другие, взаимосвязанные обстоятельства открыли путь целому ряду болезней, чуждых животным, — их красноречиво перечисляет Москати^12*. Кровь совершает свое круговое движение в механизме, поставленном вертикально, сердце вынуждено принять косое положение, внутренние органы работают в оболочке, стоящей прямо, — и естественно, что все эти части нашей машины подвержены большим опасностям, чем в теле животного. И как мне кажется, женский пол платит еще более дорогой ценою за свою хрупкость и нежность...

Однако природа столь благодатна, что она тысячекратно возмещает утраченное и смягчает упущения, ибо утончились, стали духовнее и наше здоровье, и наше самочувствие, и наши ощущения, и наши возбуждения. Животное ни минуты не наслаждается человеческим здоровьем, человеческими радостями, и ни одной капли из нектарного потока, какой пьет человек, оно никогда не вкусит, и даже со стороны чисто физической у животного меньше болезней, потому что построено оно проще, зато болезни его упорнее, протекают тяжело. Ткани, нервы, артерии, кости животного, даже мозг — все тверже, чем у человека, вот почему все наземные животные, которые живут рядом с человеком, за исключением, быть может, одного слона, возраст жизни которого почти совпадает с человеческим, живут не так долго, как человек, и раньше человека умирают естественной смертью, то есть от старости, от омертвения затвердевших тканей. Получается, что природа предназначила человека для того, чтобы жил он дольше всех, чтобы жизнь его была полна здоровья и радостей, какие только может вместить в себя земное существо. И многообразная человеческая природа такова, что в организме человека одно приходит на помощь другому; потребовалась вся разнузданность безумствований и пороков — вот на это животное, конечно, не способно! — чтобы ослабить и ис-

^12* «О существенном физическом различии животных и человека». Геттинген, 1771¹⁹.

106

портить механизм человеческого тела так, как бывает ослаблен и испорчен он в известных условиях. Благодатная природа всякому климату дала травы, лечащие от болезней, и только путаница всех климатов превратила Европу в болото, в котором кишат все беды, неведомые народам, живущим сообразно с природой. Но если европейцы по собственной вине обрели это зло, то обрели и добро — единственное, какого заслужили, — появился у нас врач, который помогает природе избавиться от болезни, а в случае, когда не может следовать природе, по крайней мере хоронит больного по всем правилам науки.

О, что за материнская забота, что за мудрость божественной природы — она определила возрасты нашей жизни, она определила число лет человеческой жизни! Если живому существу суждено скоро развиться, оно и растет быстро, рано созревает и быстро достигает цели своего существования. А человек, словно дерево посаженный в почву земли, растет медленно. Подобно слону, он дольше других остается в чреве матери, и годы молодости длятся у него долго, несравненно дольше, чем у любого животного. Выходит, что природа как только могла растянула эту счастливую пору юности, когда человек может учиться, расти, радоваться жизни и невинно наслаждаться своим существованием. Проходит несколько дней, несколько лет — и вот животное уже совсем сложилось, а некоторые и в момент рождения — существа уже во всем сложившиеся; но тем несовершеннее эти животные, тем раньше погибают они. А человеку нужно учиться дольше других, потому что ему предстоит выучить больше всех, все зависит у него от того, усвоит ли он сам, самостоятельно, умения, искусства, разум. Если впоследствии легион случайностей и опасностей и сократит дни его жизни, то все же он насладился долгой порой юности, жил беззаботно и мир вокруг него рос вместе с его телом и душою, и круг надежд расширялся, по мере того как горизонт ширился и рос, и юное сердце все сильнее стучало, переполняясь любознательностью, нетерпеливыми мечтами обо всем великом, добром и прекрасном. Цветок полового влечения у человека здорового, неперевозбужденного расцветает позднее, чем у животных, потому что человеку предстоит долгая жизнь и не пристало ему растрачивать благороднейший сок своих телесных и духовных сил. Насекомое рано начинает служить любви и рано погибает; целомудренные животные, живущие парами, живут дольше, чем животные безбрачные. Похотливый петух рано умирает, а верный своей подруге лесной голубь живет до пятидесяти лет. Для любимца природы и предназначена брачная жизнь, а первые годы своей жизни, годы бодрости и резвости, человек живет сам для себя, словно нераспустившийся бутон Наступают вслед за тем долгие годы, когда силы человека бродят и играют, когда приходит возмужалость, зреет разум человека, и, созревая, остается свежим, как и силы деторождения, — остается свежим до такого преклонного возраста, какой и не снился животным, но вот наконец наступает смерть и разрешает прах и дух, замкнутый в теле, от чуждых им оков. Природа искусно построила бренную хижину человеческого тела: искусства, какие только могло вобрать в себя тело, все пошли на него, и даже

107

если говорить о том, что сокращает и ослабляет жизнь человека, то природа краткость наслаждения восполнила остротою чувства, а расточение энергий возместила более глубоким ощущением сил.

VI. Человек создан, чтобы усвоить дух гуманности и религии

Мне хотелось бы вместить в одно слово — «человечность» — все сказанное о благородном складе человеческого существа, предрасполагающем человека к разуму и вольности, к тонким чувствам и влечениям, к хрупкости и выносливости тела, к заселению всей суши и к власти над всей Землей; ведь чтобы говорить о своем человеческом предназначении, нет у человека слова более благородного, чем само слово «человек», в котором запечатлен образ творца земли, насколько он может стать зрим на этой земле. И чтобы изложить самые благородные обязанности человека, достаточно нарисовать его внешний облик.

1. Все влечения живого существа можно свести к двум основным: к сохранению жизни и к участию в жизни других, к общению с другими; органическое здание человеческого тела и этим склонностям придает самый изысканный порядок, если только руководит им высшее начало. Прямая линия самая прочная, и у человеческого тела — наименьший объем, а скрыта в нем стремительность, по-разному проявляющаяся, — и то и другое служит защите человеческого тела. Человек опирается на очень узкую базу, а потому ему легче всего прикрыть члены своего тела; центр тяжести приходится между бедер, самых сильных и гибких, какие есть у какого-либо земного существа, — ни у одного животного нет такой подвижной силы в этих членах тела. Железная грудная клетка — более скованная, руки, эти орудия человека, дают человеку широкий простор для обороны: он может защитить и свое сердце, и самые благородные части тела от головы и до колен. Это не сказка, что люди сражались с львами и побеждали их; африканец вступает в бой и не с одним львом, если призовет на помощь осторожность, хитрость и силу. Но, конечно, верно сказать, что строение человеческого тела рассчитано на оборону; нападая, человек никак не может обойтись без помощи искусства, а оборонясь, он — от природы существо самое сильное и могучее на всей Земле. Полу» чается, что сам внешний облик человека учит его миролюбию, а не убийствам или грабительским нашествиям, — вот первая черта человечности.

2. Среди влечений, направленных на других людей, половое влечение — самое могучее; и оно тоже подчинено у человека гуманному строению тела. У четвероногого животного, даже у стыдливого слона, — совокупление, у человека — поцелуй и нежные объятия; различие объясняется строением тела. У животного нет губ, как у человека, — тонкая каемка верхней губы позднее всего образуется у плода в чреве матери, словно лю-

108

бовь в последний раз касается губ своими перстами, чтобы смыкались они в красивую линию и чтобы линия эта выражала рассудительность. Древний миф рассказывает, что человек в давнюю пору был андрогином, как цветы, но что потом произошло разделение полов; такие глубокомысленные фантазии рассказывают в скрытой форме мифа о превосходстве человеческой любви над любовью животной. А если половое влечение не подчинено у человека смене времен года, как у животных (хотя не существует пока серьезных наблюдений над годовым кругооборотом в человеческом теле), то это явно свидетельствует о том, что человеческие влечения зависят не от необходимости, а от прелести, от красоты, должны покорствовать разуму и по доброй воле умеряться, как и положено всему, что есть в человеке. И любовь человека должна быть гуманной — ради этого создан природой весь внешний облик человека, ради этого он развивается позже животных, а взаимное влечение полов продолжается дольше; все влечение подчинено закону совместного союза, в который два существа вступают добровольно, закону дружеского общения между двумя людьми, которые в течение всей своей жизни чувствуют себя одним существом.

3. Любовь сообщает, а другие нежные аффекты довольствуются участием, так что среди всех живых существ природа выделила человека и сделала его самым участливым, потому что создала его как бы из всего прочего и сообразовала его в такой пропорции ко всем прочим царствам творения, чтобы человек мог чувствовать вместе с ними. Ткани человеческого тела столь упруги и тонки, нервная система так переплетена со всеми частями здания человеческого тела, что человек, этот аналог божества, пронизывающего весь мир своим чувством, может переноситься почти во всякое живое существо и чувствовать вместе с ним, — как раз в той мере, в какой нуждается в этом существо, и в той, в какой организм человека не испытывает еще потрясения, хотя иной раз и подвергается опасностям. И к дереву участлив бывает человек, коль скоро это — растущее, цветущее дерево, и некоторые люди со своим тонким механизмом не способны чисто физически переносить вид молодого цветущего дерева, которое рубят и уродуют. Если оно сохнет, это причиняет нам боль; и печалит душу увядающий цветок. И вид корчащегося червя, раздавленного ногою, не оставляет равнодушным мягкого человека, а чем совершеннее животное, чем ближе к нашему строение его тела, тем больше сочувствия вызывают в нас его страдания. Нужно иметь крепкие нервы, чтобы резать по-живому и наблюдать за биением и вздрагиванием внутренних органов, — лишь неутолимая жажда славы и знания могла постепенно притупить органически присущее человеку сочувствие к животному. Женщины, существа более нежного склада, не могут выносить даже анатомирования трупов; в каждом члене тела они чувствуют боль, и тем сильнее, чем нежнее и благороднее части тела, которые разрушает нож анатома. Вид беспорядочно спутанных внутренностей вызывает в нас ужас и омерзение; вид разрезанного сердца, растерзанных легких, разрушенного мозга словно ножом режет и колет наши тела. И сочувствие наше сопровождает тело любимого человека, мы чувствуем холод могилы, которого сам он уже

109

не ощущает, ужас охватывает нас, когда касаемся мы его охладевшего тела. Такой симпатией со всем живым пронизала общая матерь всех вещей человеческое тело, все она извлекла из своих недр и со всем связана узами глубочайшей симпатии. Разуму не приходится призывать волнующиеся ткани человека, его участливую нервную систему: они обгоняют разум, они нередко неразумно и мощно противопоставляют усилия свои рассудку. Общение с безумными, чье безумие вызывает в нас участие, и в нас самих пробуждает безумие, и тем более, чем более страшится человек умалишенных.

Поразительно, что слух более, нежели зрение, пробуждает и укрепляет в нас сочувствие. Вздохи животного, крик, вырывающийся из страдающего тела, собирают вокруг него все подобные ему существа, и нередко замечали, что они с печалью в глазах окружают визжащее, воющее существо, как бы желая чем-нибудь помочь ему. И у людей картина боли скорее вызывает страх и ужас, а не нежное сочувствие; но как только голос страждущего человека зовет нас, мы не можем слышать его спокойно и спешим к нему на выручку, ибо крик его ранит нашу душу. Быть может, звук превращает в живую сцену картину, которую рисует глаз, пробуждает воспоминания о своих собственных и чужих чувствах и все сводит в одну точку? Или есть причина еще более глубокая, органическая? Я думаю, такая причина есть. Но довольно, опыт верен, и он показывает нам причину, почему голос, почему речь вызывает в человеке большее сочувствие. Если живое существо не издает и крика, мы не столь участливы к нему, потому что существо это лишено легких, менее совершенно и по своему органическому строению мало похоже на нас. Некоторые глухонемые от рождения были в ужасающей степени лишены инстинкта сочувствия и участливости, а когда речь пойдет у нас о диких народах, мы встретим еще немало примеров подобного. Но и в жизни дикарей ясно распознаем действие закона природы. Если голод и нужда заставляют отцов приносить в жертву своих детей, то они обрекают их смерти уже во чреве матери, не дожидаясь, пока они выйдут на свет и подадут голос, и не одна мать-детоубийца признавалась, что ничто так не тяжело для нее, ничто не засело так в памяти, как первый плач, как жалобный голос ребенка.

4. Все участливые чувства своих детей мать-природа, чувствующая вместе со всеми, связала единой цепью, и она строит и развивает такие чувства от звена к звену. Если существо тупо и грубо, если едва оно способно позаботиться о самом себе, то не доверяет она ему и заботу о потомстве. Птицы высиживают и воспитывают своих детей, любя их материнской любовью, а бестолковый страус бросает свои яйца в песок. Древняя книга так говорит о нем: «И забывает, что нога может раздавить их и полевой зверь может растоптать их; потому что бог не дал ему мудрости и не уделил ему смысла»²⁰. Одна и та же органическая причина действует, и вот мозг живого существа развивается, животное тепло в нем множится, оно или рождает уже живое потомство, или высиживает его из яиц, оно кормит его своим молоком и любит материнской

110

любовью. Новорожденное существо — словно клубок нервов своей матери; вскормленное грудью матери животное — побег материнского растения, который оно питает, как самого себя. В жизни животного все нежные влечения опираются на это глубочайшее сочувствие, насколько способна была природа облагородить его род.

У людей материнская любовь - нечто высшее побег гуманного духа, следствие прямого положения человеческого тела. Сосунок лежит на коленях матери, у нее на виду, и сосет самую нежную и тонкую пищу, какая только бывает; племена, которые кормят своих младенцев, держа их на спине, следуют нечеловеческому обычаю, и обычай такой даже уродует их тело. Отеческая, семейная любовь укрощает всякого выродка; и львица нежна со своими детенышами. В отеческом, родном доме возникло первое человеческое общество; узы крови, доверия, любви связали людей. Вот почему еще долгие годы должно продолжаться детство человека; дикость человека нужно сломить, нужно приучить его к семейному общению; природа нежными узами соединила наш род, она принуждала его к единству, чтобы люди не забывали друг о друге и не расходились на все стороны, как разбредаются повзрослевшие животные. И отец стал воспитывать сына, мать кормить его своей грудью, и так появилось новое звено в цепи человечности. Вот причина, почему необходимо человеческое общество; помимо общества ни один человек не вырастет, ни одна группа людей не сможет просуществовать. Итак, человек рожден для того, чтобы жить в обществе, — вот о чем говорит ему участие его родителей, вот о чем говорят ему долгие годы детства.

5. Но поскольку человек — существо ограниченное и сложно устроенное, и простая участливость человека не может распространяться решительно на все, а во всем, что чуждо человеку, может служить ему лишь темным и несостоятельным руководителем, то мать-природа, которая всегда ведет человека верным путем, все многочисленные, тонко переплетенные ветви человеческой натуры привела в порядок и подчинила одной путеводной нити, так что ошибок будет уже куда меньше; путеводная нить эта — правило, правило истины и справедливости. Прямым создан человек, и как в теле его все служит голове, как оба глаза видят одно и то же, два уха слышат одно и то же, как во всем внешнем, в облекающей человека плоти природа повсюду связала симметрию с единством и единство поместила в центр, чтобы все двоякое указывало лишь на единое, так и внутри, в душе, великий закон справедливости и равновесия стал путеводной нитью для человека: и как не хотите того, чтобы люди сделали вам, не делайте и им; и как не хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними²¹. Это недвусмысленное правило записано и в груди людоеда: он пожирает других, но и от других ждет только одного: что они сожрут его. Правило истинного и ложного, правило душевной прямоты зиждется на строении всех человеческих чувств, я бы хотел даже сказать — на вертикальном положении тела человека. Если бы мы смотрели криво, если бы луч света падал косо, мы не имели бы представления о прямой линии. А если бы органическому

111

строению нашему чуждо было единство, если бы мысли наши не были рассудительны, то и в своих поступках мы бессмысленно блуждали бы, выписывая кривые линии, и не было бы ни разума, ни цели в человеческой жизни.

Закон справедливости и правды обращает людей в верных помощников и братьев друг другу, а когда он утвердится совершенно, то и врагов обратит друзей. Кого обнимаю я, прижимая к груди, тот обнимет и меня, прижав к своей груди; кому приношу я в жертву свою жизнь, тот и свою принесет в жертву мне. Итак, вот основа для права людей, для права народов — единообразие мыслей, единство целей, ненарушимая верность союза; но это же основа для права и среди животных, потому что и животные, объединяясь в общество, следуют закону справедливости, а люди, которые уступают своей хитрости и силе и отходят от закона справедливости, — самые бесчеловечные существа на всем свете, будь они даже цари и монархи. Без соблюдения справедливости, без правды немыслимы ни разум, ни человечность.

6. Прямой и прекрасный облик человека, это он воспитал в человеке понимание благопристойного, ибо благоприличия — прекрасные слуги и друзья истины и справедливости. Благопристойным быть телу — значит, стоять как подобает ему, быть таким, каким создал его бог, и истинная красота — не что иное, как приятная форма внутреннего совершенства и здоровья. Представьте себе, что человек, это подобие божие, изуродован небрежением к телу и ложным искусством: пусть волосы его будут выдраны или пусть будут они обращены в бесформенную массу, уши и нос — проколоты и вытянуты книзу, шея и все прочие части тела искалечены или испорчены одеждой, — представьте себе такую картину и подумайте, кому привидится тут благопристойность стройного и прекрасного человеческого тела? Даже если предположить, что всем тут правит самая своенравная мода! Не иначе обстоит дело и с нравами, с жестами, со всеми художествами, с человеческой речью. Значит, все это пронизано духом гуманности, вечно неизменным, и лишь немногие народы на земле верно выразили этот дух, а сотни других осквернили его варварством и ложным искусством. Исследовать дух гуманности — вот подлинная задача человеческой философии, философии, которую мудрец свел с небес на землю²², — она являет себя и в общении людей, и в государственных делах, и в науках, и в искусствах.

И, наконец, религия — вот высшая гуманность человека; не удивляйтесь тому, что я отношу религию к человечности. Ведь если преимущество человека — в рассудке, то рассудок занят выискиванием связи между причиной и следствием; там, где рассудок не усматривает причины, он ее предвосхищает. Так поступает человеческий рассудок во всем, во всех ремеслах, во всех искусствах, ибо даже если рассудок следует некоему усвоенному умению, то он должен был усмотреть взаимосвязь причины и следствия когда-то раньше и тогда уже прибегнуть к новому приему искусства. Но когда мы наблюдаем творения природы, то мы, по сути дела, не усматриваем причины, которая действовала бы в глубине вещей:

112

мы не знаем самих себя и не знаем, что же такое творит внутри нас. Так и во всех действиях, совершающихся вокруг нас, все — только сон. только предположение, пустое имя, но, однако, сон истинный, коль скоро мы замечаем, что одни и те же действия сопряжены с одинаковыми причинами Таким путем рассуждения идет философия, а религия всегда и была первой и последней философией. И у самых диких народов есть религия, ни один народ на Земле не обходится совершенно без нее, точно так же, как не обнаружено на Земле существ, наделенных человеческим обликом и разумной способностью, которые обходились бы без языка, без брака, без хотя бы немногих человеческих обычаев и нравов. Все народы, не видя перед собой создателя мира, веровали в незримых создателей и не переставали изыскивать причины вещей, как бы темно ни было их стремление исследовать эти причины. Правда, они, скорее, держались явлений природы, а не ее сущности, привязаны были к сторонам страшным и преходящим, а не к прочным и приятным; да и редко удавалось им все отдельные причины подчинить одной общей. Однако и у этих народов такие первые опыты были уже религией, и если утверждать, что страх придумал их богов, то этим еще решительно ничего не сказано. Страх сам по себе ничего не придумывает, он просто пробуждает рассудок, и рассудок начинает строить свои предположения и предощущает суть дела — верно или ошибочно. Итак, как только человек научился пользоваться своим рассудком, легко приводя его в движение, как только взглянул он на мир иначе, чем животное, так он непременно должен был предположить существование в мире незримых существ, более могущественных, чем он сам. существ, помогающих или мешающих человеку в его жизни. Этих-то существ и пытался человек дружески расположить к себе, сохранить их дружбу, и так пошла своими путями, истинными или ложными, верными или неверными, религия — наставница человечества, подающая людям совет, утешающая их в их темной жизни с ее опасными лабиринтами.

Нет! Не оставил ты создания свои без свидетельства творения твоего, о вечный источник жизни, всех форм и существ! Зверь, пригнутый к земле, неясно чувствует силу и благость твою, упражняя силы и склонности, какие подобают его органическому строю; для животного человек — видимое божество Земли. Но человека ты возвысил, и, даже не ведая того, даже не желая того, следит он первопричины вещей, догадывается о взаимосвязи их и, наконец, обретает тебя, о существо из существ, о великая взаимосвязь всех вещей! Внутреннюю сущность твоей природы человек не может познать, ибо не видит изнутри энергии вещей. И даже желая представить себе облик твой, человек заблуждается и не может не заблуждаться, ибо лишен ты облика, будучи единственной причиной, будучи первопричиной всякого облика. Но и ложный отблеск — тоже свет, и всякий ложный алтарь, поставленный тебе человеком, — неложный памятник и твоего существования и памятник способности людской познавать тебя и поклоняться тебе. Если бы даже религия была просто упражнением сил рассудка, то и тогда в ней — высший дух человечности, самый возвышенный цветок человеческой души.

113

Но религия — нечто несравненно большее; религия — это упражнение сердца и самое чистое направление способностей и сил человека. Если человек создан для свободы, — а на Земле нет закона, кроме того, что возложит на себя сам человек, — то человек вскоре станет самым диким существом на всей Земле; нужно, чтобы познал он закон бога в природе, чтобы, словно дитя, подражал он совершенству своего отца. Животные родились рабами в этом огромном здании земного хозяйства, и рабский страх перед законом, перед наказанием — вот самый очевидный признак, который отличает животного от человека. А истинный человек — свободен, он послушен отцу, потому что добр и потому что любит его; ведь и все законы природы — это благо, стоит только усмотреть их в природе, а если человек еще не способен усмотреть их, то он учится с детским простодушием следовать им. Так говорили мудрецы: не пойдешь по доброй воле, все равно придется идти²³. законы природы не переменятся ради тебя; но чем лучше будешь постигать ты совершенство, благость и красоту законов, тем больше будешь превращаться в подобие божества в руках живой формы, ваяющей твой образ. Итак, истинная религия — это ребяческое поклонение богу, подражание самому высшему и самому прекрасному образцу, запечатление его в образе человеческом, а вместе с тем и наиглубочайшая удовлетворенность, наидеятельнейшая доброта и человеколюбие.

Теперь нам понятно, почему во всех религиях бог должен был так или иначе походить на человека: люди или возвышали человека, превращая его в бога, или низводили отца миров с небес, воплощая его в человеческий облик. Мы ведь не знаем ничего, что было бы возвышеннее человеческого облика, а все, что должно трогать душу человека, что должно повести человека к гуманности, должно быть продуманным, должно быть прочувствованным в человеческих понятиях и представлениях. Вот почему народ, мысливший чувственно и наглядно, облагородил человеческий облик и превратил его в красоту богов, а народы, мыслившие более духовно, совершенства незримого божества обратили в символы, предназначенные для глаз смертных. И далее, желая явить себя нам, бог говорил и поступал, соразмеряя слова и дела с временем истории, с людьми. Ничто так не облагородило весь наш облик, все наше естество, как релн-гия, — и все потому, что религия возвращает человека к его чистейшему предназначению.

А что с религией связывались надежды и вера в бессмертие, что именно религия положила начало вере в бессмертие среди людей, тоже отвечает природе вещей, и такая вера неотделима от понятия бога и человечества. Как? Мы — дети Вечного существа, мы, подражая ему, познаем его, мы учимся любить его, и все вокруг нас пробуждает в нас познание бога; и любовь, и страдания вынуждают нас подражать ему, но мы так темно познаем его! Мы так дурно, так по-детски подражаем ему и даже понимаем, почему не можем познавать его и подражать ему иначе, пока заключены в этом нашем органическом строе. Но неужели же нет для нас иных возможностей, неужели самым очевидным, самым лучшим нашим

114

задаткам не суждено развиваться далее? Ведь именно эти наши силы, самые благородные, — не для это они стремятся выйти за его пределы, потому что все служит на этой земле жизненной нужде. И тем не менее благородная часть нашего существа непрестанно борется с нуждою, и как раз то, что и кажется целью человека с присущим ему органическим строением, это-то на Земле, но далеко не достигает на Земле своего завершения. Так что же? Оборвало ли божество нить и, долго готовившись создать человеческий облик, в конце концов произвело на свет незрелое существо, и все предназначение человека — обман? Ибо мы все знаем отчасти²⁴; что же — и на века останется все знанием отчасти, а род человеческий — полчищем теней, догоняющим образы своих фантазий? Все пороки и все чаяния нашего рода человеческого религия слила в веру и венок бессмертия свила для человечности.

VII. Человек создан, чтобы чаять бессмертия

Не ждите здесь доказательств бессмертия души на том основании, что душа проста, духовна и т. д. Физике эта простая природа неведома; и физике скорее было бы дозволено сомневаться в ее существовании, ведь мы душу знаем только по проявлениям ее в сложном многосоставном органическом строении, по таким действиям, которые проистекают из многообразия возбуждений и ощущений. Самая общая мысль — лишь результат бессчетных частных восприятий, и душа, эта правительница нашего тела, воздействует на неисчислимое воинство подчиненных сил, и воздействует так, как будто присутствует в каждом отдельном месте.

И так называемая философия зародышей Бонне²⁵ не сможет повести нас за собою, потому что отчасти она относится к переходу человека в новое бытие, и в этой своей части не доказана, а отчасти она говорит совсем о другом. Никто еще не открывал в человеческом мозге мозг духовный — зародыш будущего человеческого существования; и хотя бы самый незначительный аналог ему нельзя увидеть в строении мозга. Мозг мертвеца остается здесь, на нашей земле, и если бы в бутоне нашего бессмертия не было заключено иных сил, то он засох бы и лежал во прахе у наших ног. Да и эта философия зародышей не относится к нашей теме, потому что речь идет не о том, как живое существо разветвляется на юные побеги того же вида, а о том, что умирающее существо пускает ветви в новое существование; даже можно сказать, что эта философия зародышей, будь она несомненно истинной в земной смене поколений, в непреодолимые сомнения ввергала бы нас с нашими надеждами на бессмертие. Ведь если от века предопределено, что цветок будет цветком, животное — животным, а не чем иным, что с самого начала творения все уже существует в виде заранее созданных зародышей, что все уже чисто механически заготовлено, — так прощай надежда на высшее существование!

115

Я от века заключаюсь уже в зародыше моего теперешнего, а не какого-либо высшего существования; ведь что произрастает из меня, будет уже от века созданными зародышами моих детей: умрет дерево, и умрет вместе с ним вся философия зародышей.

Итак, не будем обманывать друг друга сладкими словами, глубже подойдем к этому важному вопросу и приглядимся к той аналогии, что существует во всей природе. Во внутреннюю сферу ее сил мы не можем заглянуть, а потому и напрасно, и не нужно ждать существенных внутренних откровений от природы, о каком бы существовании ни шла речь. Но формы, созданные силами природы, их действия лежат на поверхности и доступны нам; их и можем мы сравнивать, и на пути, каким вечно идет природа, из вечного подобия, царящего в ней, мы можем почерпнуть надежды на жизнь грядущего века.

КНИГА ПЯТАЯ

I. В нашем земном творении господствует ряд восходящих форм и сил

1. Форма органического строения восходила от камня к кристаллу, от кристалла к металлам, от металлов к растениям, от растений к животным, от животных к человеку; по мере восхождения разнообразились силы и влечения живого существа, и наконец все эти силы и влечения объединялись в облике человека, насколько он мог вместить их в себя. Ряд дошел до человека и здесь остановился; нет существа, которое стояло бы выше человека, органическое строение которого было бы многообразнее и искуснее. — человек представляется существом высшим, до какого может развиться органическое строение на нашей Земле.

2. Сквозь все эти ряды живых существ проходит замеченное нами ходство основной формы, сходство соблюдаемое, насколько допускает это конкретное предназначение существа и варьируемое бессчетное количество раз; эта основная форма по мере восхождения все более приближается к человеческому облику. Внизу, где развитие не зашло далеко, в царстве растений и зоофитов, эту форму еще нельзя распознать, но она заметнее выступает в строении более совершенных живых существ, число видов все сокращается, и вот наконец число видов дошло до одного и основная форма обрела себя в человеке.

3. Подобно внешнему облику, форме, приближаются к человеческим и силы и влечения организма. Жизнь растений управлялась инстинктом самосохранения и продолжения рода, насекомые стали создавать свои искусные сооружения, птицы и наземные животные — заботиться о своих птенцах, детенышах, о доме, наконец появились и мысли, напоминающие человеческие, животные стали усваивать разные умения, и вот все объединилось в человеке с его разумной способностью, свободой и духом гуманности.

4. В зависимости от того, каким целям природы должно было способствовать то или иное существо, была отмерена и длительность его жизни. Растение быстро увядало, а дерево долго росло. Насекомое являлось на свет уже наделенное своим художественным умением, размножалось рано, оставляло многочисленное потомство и скоро покидало этот мир: животные росли медленнее, не производили большого потомства, иногда вели даже как бы разумную и хозяйственную жизнь, они и жили гораздо дольше, а дольше всех живет человек. Но только природа счита-

117

лась при этом и с отдельными существами, и с целыми родами, которые надо было сохранить, и с жизнью высших родов. Поэтому нижние царства были не только очень населены, но и жизнь существ длилась дольше, когда это допускала цель жизни существа. Дольше всего хранит обитателей своих, жизненная сила которых упряма и цепка, море, этот неисчерпаемый родник жизни; за ними следуют земноводные, половину жизни проводящие в воде. Населяющие воздух существа, не столь отягченные земною пищей, живут в целом дольше наземных существ, тела которых быстрее отвердевают под влиянием их пищи; получается, что воздух и вода — это бескрайние резервуары живых существ; оказавшись на земле, существа скорее растут и развиваются, земля скорее перетирает и поглощает их, и поколения сменяют поколения.

5. Чем сложнее органическое строение живого существа, тем более сложен состав его. заключающий в себе низшие сферы. Такая многосо-ставность начинается уже под землей, она развивается в растениях, животных и кончает самым многосоставным существом — человеком. Кровь и все множество ее составных частей — это весь путь мира; все тут органически объединено и переплетено: и известняк и земля, и соли и кислоты, и жир и вода, и силы произрастания, возбуждения, ощущения.

Мы или же должны считать все это игрой природы (а природа никогда не играет без смысла и толка), или же нам необходимо предположить существование незримых сил. оказывающихся точно в том же отношении взаимосвязи и сплошного перехода, что и все внешние образования. Чем больше узнаем мы природу, тем больше замечаем мы эти внутренние силы даже в самых низких созданиях, как-то: мхи, плесени и т. д. Эти незримые силы несомненно действуют в таком животном, которое неограниченно способно к регенерации, в мышце, которая многообразно и энергично движется под влиянием самовозбуждения. — повсюду всемогущество органического творения. Не знаем, где начало, где конец этому всемогуществу. Потому что во всем творении - — где действие, там и сила, где проявление жизни, там и внутренняя жизнь. Но не только взаимосвязь пронизывает все, а царит во всем ряд восходящих сил, царит в незримом царстве творения, а мы видим проявления их в царстве зримом, в органических формах, которые у нас перед глазами.

И эта незримая взаимосвязь должна быть несравненно углубленнее, постояннее и последовательнее ряда внешних форм, которые воспринимаем мы своими неподатливыми чувствами. Ведь что такое органическое строение, если не смесь бесконечного множества сжатых в одно целое сил, уже по тому самому, по причине своей взаимосвязанности, ограничиваемых, подавляемых, притесняемых друг другом или же скрытых от наших глаз настолько, что, например, отдельные капли воды мы видим только в темных очертаниях туч и облаков, то есть видим не отдельные, индивидуальные сущности, а только целое, лишь под давлением необходимости собравшееся в такой, а не иной строй. А подлинная лестница существ! Как выглядит она в глазах всеведающего творца? Совсем иначе, чем то царство существ, о котором говорим мы! Мы приводим в порядок формы, внут-

118

ренней сущности которых не понимаем, мы, как дети, классифицируем их по отдельным частям тела, по отдельным признакам. А вседержитель видит всю цепь напирающих друг на друга сил, и цепь эта — в его руках.

Но что же говорит это нам о бессмертии души? Говорит все, и не только о бессмертии души, но и о вечности всех творческих, живых сил мироздании. Сила не может погибнуть; ведь что значит, что сила погибает? Мы и природе не находим ни одного примера, чтобы гибла сила, и в душе своей не понимаем даже, что это значит. Если противоречием называют, что нечто может быть ничем или только становиться, то куда большее противоречие в том, чтобы обращалось в ничто нечто живое и деятельное, и чем присутствует сам творец, в чем явил он свою имманентную божественную силу. Внешние обстоятельства могут разрушить орудие, но и тут не уничтожается и не теряется ни один атом, тем более сила, которая творит и в атоме. А поскольку во всякой органической форме силы, творящие в ней, выбраны мудро и упорядочены искусно, соразмерены, чтобы действовать совместно и одинаково долго, и подчинены развитию основной силы, так нелепо было бы думать, что природа вдруг позабудет и о мудрости, и о тщательности в тот миг, когда перестанет существовать определенная комбинация сил, обстоятельство внешнее, что природа, которая и божественна только потому, что мудра и тщательна в своих творениях, обратится против самой себя, чтобы, собран все свое могущество (ибо чем-то меньшим тут не обойтись), уничтожить часть живой взаимосвязи, в которой пребывает она сама, вечно деятельная. Вечно живет то, что вызвал к жизни творец, всему дающий жизнь; и все, что творит, творит вечно в вечной его взаимосвязи.

Здесь не место подробно излагать эти принципы, и мы покажем их на примере. Цветок отцвел, теперь он распадается, потому что уже не годится на то, чтобы и дальше творила в нем сила произрастания; дерево, которое принесло столько плодов, что пресытилось своим делом, умирает, механизм его строения обветшал, и все, что было составлено в единое целое, теперь распадается. Но отсюда отнюдь не следует, что и сила, которая живила целое, которая давала такой мощный рост и плодилась, которая притягивала к себе тысячи сил и царила и целом организме, что эта сила погибает теперь вместе с распавшимся целым. Ведь у всякого атома распавшейся машины остается его малая сила; насколько же больше анергии должна сохранить сила несравненно более мощная, управлявляя всеми прочими, пока существовала органическая форма, сила, которая всех их подчиняла единой цели и в узких пределах проявляла все свойства всемогущественной природы. Нить мыслей рвется, если представить себе, будто естественно, чтобы вот сейчас это существо мощно творило в каждом из своих членов, чтобы восстанавливало оно утраченные органы и во всем теле чувствовало возбуждение и чтобы через минуту все его силы эти живые доказательства действующей внутри организма всемогущей природы, были вырваны из взаимосвязи существ, были выброшены прочь из царства действительности, как будто их никогда и не было здесь.

119

А когда мы заговорим о самой чистой и самой деятельной силе, какая известна нам на земле, о человеческой душе, неужели же это противоречие в мысли может быть отнесено к ней? Ведь душа так высоко поднялась над всеми способностями низших существ, что не только, словно царица, управляет бессчетными органическими силами тела, как бы присутствуя повсюду в нем и повсюду проявляя свое всемогущество, но и способна — о чудо из чудес! — управлять сама собою и проникать взором в глубь своей сущности. Нет на земле ничего более тонкого, стремительного н действенного, чем мысль человека, нет ничего, что превосходило бы энергию, чистоту и тепло человеческого воления. Всеми мыслями своими человек подражает божеству, упорядочивающему свои творения, а всеми желаниями и действиями — божеству, созидающему мир; при этом не важно, сколь неразумен человек. Подобие — в существе дела, оно зиждется на внутренней сущности души. Так неужели же оттого, что нынешнее состояние органического строения изменяется и отпадают от него некоторые из низших подданных, должна погибнуть сила, способная познавать, способная любить бога, способная подражать ему в его творениях, познающая его и подражающая ему даже и как бы против воли, в зависимости от того, как устроен разум, так что даже и все ошибки и заблуждения совершает она лишь по слабости или обманутая, неужели же погибнет сила, мощно правящая всей землей? И художницы не будет от того, что резец выпал из ее рук? Но где же тогда связь мыслей?..

II. Ни одна сила в природе не обходится без своего органа; но орган — не сама сила, а ее орудие

Пристли¹ и другие возражали спиритуалистам, указывая на то, что мы не встречаем в природе чистого духа и весьма недостаточно представ-яем себе внутреннее состояние материи, чтобы отрицать за ней мышление н другие духовные силы; как мне кажется, Пристли во всем прав. Мы не знаем такого духа, который творил бы вне материи и совершенно обходился бы без нее; а в самой материи действует столько сил, подобных силам духовным, что утверждение полнейшей противоположности и противоречия между духом и материей, этими, несомненно, весьма различными стихиями, само по себе есть суждение если и не противоречивое, то вполне бездоказательное. Как могут совместно, с глубочайшей гармонией творить две стихии, если они вполне разнородны и противонаправлены? И как можем утверждать мы, что они противоречивы, — ведь мы не знаем ни духа, ни материи в их глубине?

Если сила действует, то, как мы видим, она всегда действует в каком-нибудь органе и действует в гармонии с ним; помимо органа, она, по меньшей мере, остается для нас незримой, но как только появляется орган, так становится зримой и сила, а если верить аналогии, которая

120

проникает все в природе, то сила всякий раз особо образует для себя орган. Ни один человек не видел заранее созданных зародышей, которые будто бы заготовлены с самого начала, как сотворен был мир, а что мы замечаем в момент, когда рождается существо, так это действие органических сил. Если живой индивид заключает их в себе, то он сам и рождает, а если существуют полы, то каждый должен внести свое, чтобы создать нового отпрыска, причем каждый действует по-своему, в соответствии с различиями в органическом складе. Существам растительным, силы которых творят единообразно, но тем более интенсивно, достаточно легкого прикосновения, чтобы в их порождение вошла жизнь; и у таких животных, у которых по всем органам разлиты живое возбуждение и упорная жизнь, у которых в каждом члене тела заключена сила порождения и регенерации, плод нередко оживляется вне чрева матери. Чем многосостав-нее органическое строение, тем труднее рассмотреть так называемый зародыш; органическая материя — вот куда должны войти живые силы, чтобы создавать облик будущего живого существа. Какие только процессы ни происходят в яйце, пока плод не обретет положенного ему облика и не придет к полному развитию! Органическая сила, действующая в яйце, должна упорядочивать и разрушать, она стягивает одни части, она разгоняет другие, кажется даже, что тут борется несколько сил, что они порождают какого-то урода, но наконец все силы приходят в равновесие, и живое существо становится тем, чем должно было стать. Если посмотреть на все эти превращения, на все эти живые процессы в яйце птицы или в чреве животного, то, как мне кажется, и разговоры о зародышах, которые будто бы только развиваются, и об эпигенезисе², когда все члены только прирастают извне, — все это слова, которые никак нельзя понимать в буквальном смысле. Образование, генезис — вот в чем действие внутренних сил, для них приготовила природа смесь вещества, и эту смесь силы образуют для себя, чтобы зримо явиться в ней. Так говорит опыт; и ато же подтверждается периодами, которые проходят в своем развитии животные, наделенные большей или меньшей органической сложностью и полнотою жизненных сил; этим же объясняются и встречающиеся уродливые образования, которые вызваны болезнью, случайностью, смесью разных вилов; это — единственный путь, который как бы навязывает нам изобилующая силой и жизнью природа примером непрерывной аналогии во всех своих творениях.

Но приписывать мне такой взгляд, что наша разумная душа, как говорили некоторые, будто бы строит для себя тело в материнском чреве, строит его, пользуясь разумом, значит неправильно понимать меня. Мы уже видели, что разум лишь весьма поздно возделывается в нас и что мы являемся на свет, будучи лишь способны воспринять разум, но не будучи в силах ни возыметь его, ни завоевать собственными силами. Да и для самого зрелого человеческого разума немыслимо построить такое создание, как человеческое тело, потому что мы не знаем его ни снаружи, ни внутри, и даже большинство жизненных отправлений совершается в нас помимо сознания и помимо воли нашей души. Не разум наш сложил тело,

121

а перст божества, органические силы. Их вел вечный создатель по великой лестнице существ, и вот, связанные его рукой органические силы нашли для себя место, где творить, — это малый мир органической материи, отведенный им богом и даже окруженный покровами, чтобы создавалось в нем юное существо. Органические силы гармонически слились со своим творением и гармонически творят в нем, пока оно существует, — а когда оно отживет свой век, творец отзовет их и укажет им иное место, где творить.

Итак, если идти путем природы, то ясно, что:

1. сила и орган теснейшим образом взаимосвязаны, но что все же они — не одно и то же. Материя нашего тела существовала, но лишена была облика, лишена была жизни, и только органические силы придали ей облик и вдохнули в нее жизнь;

2. всякая сила творит в гармонии со своим органом; ведь она и создала его для себя, чтобы открыть в нем свое внутреннее существо. Она ассимилировала частицы, которые предоставил ей всемогущий творец, как бы указавший ей место в покровах материи;

3. когда оболочка отпадает, сила остается; сила все же существовала и до оболочки, пусть в более низком состоянии, и тем не менее как сила органическая. Если возможно было перейти ей из своего прежнего в это настоящее состояние, то возможен для нее и новый переход, коль скоро она выходит из облекавшей ее плоти. А какая среда будет ей отведена, о том позаботится творец, поместивший ее вовнутрь тела, когда она была еще не столь совершенной.

А природа, всегда равная себе, — не подскажет ли она нам уже и теперь, что же это за среда, в которой творят все силы мира? В глубочайших безднах становления, где видим мы зарождение жизни, мы замечаем и эту столь деятельную и так мало исследованную еще стихию, которую весьма несовершенно именуем мы светом, эфиром, жизненным теплом, — может быть, все это и есть орган чувства творца и с его помощью он все оживляет, все согревает. Разлитый по тысячам миллионов органов, поток небесного пламени все очищается и очищается и становится все тоньше и тоньше, и через посредство его действуют все силы на земле, и неотделимо от него чудо земного творения — рождение жизни. Быть может, еще и для того выпрямлено здание нашего тела, чтобы даже и более простые и грубые части нашего тела притягивали к себе как можно больше частиц от этого электрического потока, чтобы как можно больше перерабатывали их в себе; и для более тонких сил орудием телесного и духовного восприятия служит, правда, не сама простая электрическая материя, а нечто бесконечно более тонкое, переработанное нашим организмом и тем не менее сходное с электричеством. Одно из двух, или нет на земле аналога действию моей души, и тогда не понятно как может воздействовать она на тело и как другие предметы могут воздействовать на нее, или же именно этот незримый небесный дух света и огня пронизывает все живое и сливает воедино все силы природы. В человеческом организме он достиг той тонкости, какая вообще возможна

122

для земного строения, и благодаря ему душа, словно всемогущая властительница, творила во всех органах тела и бросала лучи внутрь своего существа наделенная сознанием, волнующим все ее недра. И дух благодаря ему наполнился благородным теплом, сумел свободно самоопределиться и так выйти из пределов своего тела, даже и из пределов самого мира, чтобы управлять ими. Дух овладел телом, и когда пробьет его час, когда распадется его видимая машина, что же более естественного, если он, согласно глубоким, вечно действующим законам природы, повлечет за собой все ассимилированное им, все тесно слитое с ним? Он перейдет в свою среду, и эта среда повлечет его за собой, — нет, лучше сказать, ты влечешь нас, ты направляешь пути наши, о пластическая божественная сила, разлитая по всему миру, о матерь и душа всех живых существ, ты поведешь нас вперед к нашему новому предназначению, ты заново сложишь нас и кротко увлечешь нас к новому существованию.

Теперь ясно, полагаю я, все ничтожество аргументов, с помощью которых материалисты думали опровергнуть бессмертие человеческой души. Хорошо, пусть свою душу как чистый дух мы не знаем, но мы и не хотим знать ее такой. Хорошо, пусть творит она только как сила органическая, иначе и не должна она творить, и я еще прибавлю: только в органическом состоянии душа и научилась мыслить человеческим мозгом, чувствовать человеческими нервами, только в органическом состоянии постепенно обрела она разум и гуманность. Пусть даже душа изначально была тождественна со всеми энергиями материи, возбуждения, движения, жизни, пусть только на высокой ступени развития она творит в более совершенно, тонко построенном организме, и в этом случае разве видел кто-нибудь, чтобы погибала хотя бы одна сила движения и возбуждения, а разве эти низшие силы — то же самое, что их орган? У творца, поместившего бессчетное множество сил в моем теле, у творца, который каждой силе указал ее орган и над всеми поставил душу, указав ей мастерскую ее творений и вручив ей узды нервов, дабы управляла она всеми силами, — неужели в великой взаимосвязи природы не найдется у создателя иной среды, чтобы вывести душу из тела? И разве не обязан найти он такую среду, коль скоро ввел он душу в это органическое жилище, ввел чудесным путем и, несомненно, для того, чтобы придать ей еще более высокую форму?

III. Взаимосвязь сил и форм — не отступление и не застой, а поступательное движение вперед

Это ясно само по себе, потому что не понятно, как может стоять на месте или пятиться раком живая сила природы, если только вражеская мощь не берет над нею верх и не толкает ее назад. Природа творила как орган божественного всемогущества, как обращенная в действие вечная идея, замысел творения; природа была деятельной, и силы ее умно-

123

жались. И когда она сбивалась с пути, то сами отклонения возвращали ее на верный путь, потому что у высшего блага довольно средств для того, чтобы повести к цели рикошетирующую пулю и, прежде чем она упадет на землю, дать ей новый толчок вперед и пробудить в ней новые силы. Однако пусть метафизика останется в стороне, а мы присмотримся к аналогии, царящей в природе.

В природе ничто не стоит на месте, все стремится вперед, все идет вперед. Если бы мы могли видеть, как в первый период творения одно царство природы надстраивается над другим, — какая прогрессия устремленных вперед сил явилась бы во всяком развитии! Почему кости животных и человека содержат известь? Потому что известь была одним из последних переходов, совершавшихся более примитивными земными образованиями, и по своему внутреннему строению уже годилась для того, чтобы служить скелетом живого организма. Так и все прочие составные части нашего тела.

Когда врата творения были закрыты, те органические формы, которые были выбраны, оказались как бы различными путями и проходами, по которым и через которые могли впредь идти низшие силы, развиваясь и совершая свое восхождение в пределах природного мира. Новых органических творений уже не создавалось, а низшие силы странствуют по существующим, преобразуются в них, и органический мир ведет их ко все более высокому развитию и строю.

Первым на свет выходит растение, под лучами солнца оно является, словно государь подземного царства. Из чего состоит растение? Из соли, жира, железа, серы и всех тех тонких сил, которые сумел очистить и перегнать для растения подземный мир. Но как же усвоило растение все эти частицы? Оно усвоило их благодаря внутренне присущей ему органической силе, при посредстве стихий. А что же делает растение с частицами веществ? Оно притягивает их к себе, перерабатывает их в свое существо и еще более очищает. И ядовитые, и целебные растения просто переводят частицы грубые в более тонкие; все искусство растения — в том, чтобы низшему придавать высшее строение.

Над растением — животное, питающееся его соками. Один-единственный слон — могила миллионов растений, но только могила — живая, деятельная, она растения превращает в части животного тела; низшие силы переходят в более тонкие формы жизни. Так дело обстоит и с плотоядными животными; природа ускорила тут переходы, словно страшась умереть медленной смертью. Она сократила пути метаморфозы, процесс превращения в высшие жизненные формы ускорился. Среди всех животных творение, наделенное самыми тонкими органами, — человек, убивающий больше других. Он почти все может перевоплощать в свою органическую природу, если только живое существо не слишком далеко отстоит от него.

Почему же творец так устроил царства жизни, что на первый взгляд тут господствует разрушение? Быть может, враждебные силы тоже участвовали в творении и оттого получилось так, что один род живых существ сделался добычей для другого? Или творец был бессилен и не умел сохра-

124

нить своих детей иными средствами? Отбросьте внешнюю оболочку, и в творении не будет смерти — всякое разрушение есть переход к высшей жизни, и переход такой происходит как установил мудрый отец, в те сроки и с тем разнообразием, какие только допускают цель сохранения живых родов и цели существ, что должны насладиться своей плотской оболочкой и всесторонне проявить ее. Насильственными смертями творец предотвратил медленное умирание и позволил зародышу цветущих сил развиваться в более сложных органах. Рост живого творения — ведь это не что иное как беспрестанное усилие живого существа, трудящегося ради соединения со своим естеством различных органических сил! Для этого существуют возрасты, которые переживает живое создание, а как только оно перестает присоединять к себе органические силы, жизнь его клонится к закату н существо погибает. И природа отставляет в сторону машину, сочтя, что та не пригодна уже для ее целей — для здоровой ассимиляции вещества, для неустанной его переработки.

В чем состоит искусство врачевания, если не п том, чтобы служить природе и в нужный момент приходить на помощь бессчетным трудящимся силам нашего органического строения? Искусство врачевания возмещает утраченные силы, придает бодрость утомленным, ослабляет воспреобладавшие и укрощает неумеренные — но как? Так, что оно доставляет организму те или иные силы из низших царств природы и помогает ему ассимилировать нх.

О том же самом говорит нам зачатие н рождение живых существ; как бы глубоко ни была спрятана тайна зачатия, но одно ясно: органические силы творения расцвели в живом существе, достигли наивысшей действенности, а теперь стремятся породить новые образования. Поскольку у всякого организма есть способность к ассимиляции низших сил. то есть у него способность и размножаться, когда, насыщенный ассимилированными силами, он во цвете лет стремится дать миру отпечаток своей сущности, всех действующих в нем сил.

Так лестница постепенного развития, утончения, проходит через всю низшую природу, а что же делать, когда доходит она до самых благородных и могучих созданий природы? Может быть, остановиться или повернуть назад? Питание, в каком нуждалось животное, состояло в растительных силах, которые должны были влить жизнь в растительные ткани его тела; сок мышц и нервов уже не служит пищей ни для какого существа на Земле. Даже и кровь утоляет только жажду хищников, а племена, гонимые пристрастием или нуждой, проявляют звериные наклонности, когда в своей жестокости решают испробовать ту живую пищу, какой питается зверь. Получается, что царство мыслей и реакций, как это и требует его природа, лишено здесь видимого продолжения и перехода. а культура народов положила первым законом человеческого чувства не есть мяса вместе с кровью, в которой — душа животного³. Очевидно, что все эти силы — соки, кровь — духовного свойства, а поэтому вполне можно было бы обойтись без ненужных гипотез о нервном соке для как о доступном осязанию передатчике ощущении. Нервный сок, если только он

125

есть, служит здоровью нервов и мозга; не будь сока, и они превратились бы в бесполезные вервия и сосуды; итак, сок нервов идет на пользу плоти, а действие души, какими бы телесными органами душа ни пользовалась, во всех ощущениях и силах всегда духовно.

Но куда же отправляются те духовные силы, которые недоступны человеческим чувствам? Природа поступила мудро и скрыла это от нас за покрывалом, она не позволяет нам бросить взгляд в духовное царство превращений и переходов, и у нас нет чувств, чтобы видеть их; быть может, такой взгляд и нельзя совместить с нашим земным существованием и с теми чувственными ощущениями, во власти которых мы все же пребываем. Вот почему природа показала нам лишь переходы от низших царств к высшим, в царстве высших существ — только восходящие формы; а тысячи незримых путей перехода она оставила для самой себя, и царством нерожденных стала великая Hyle⁴ или Аид, куда не проникает человеческий взор⁵. Правда, такой гибели сил противоречит определенность формы, которой всегда верна всякая порода животных и в которой не переменяется ни одна косточка; но причина этой неизменности тоже пс нятна: всякому существу органический строй придают только существа его породы, только так и может быть. А строгая и все упорядочивающая мать-природа совершенно точно установила, какими путями должна достигнуть своего явного действия та или другая органическая сила, господствующая или подчиненная, и потому ничто не может ускользнуть от форм, раз и навсегда установленных природой. Так, в царстве людей царит величайшее многообразие склонностей и задатков; нередко мы поражаемся им, видим в них нечто чудесное или противоестественное, но мы не понимаем их. А поскольку и эти склонности и задатки не лишены своих органических оснований, то возможно, — если только допустимо строить предположения относительно этой скрытой мраком мастерской, в которой природа выковывает свои формы, — рассматривать человеческий род как великое слияние низших органических сил, которые должны достигнуть в облике человеческом гуманной культуры.

Но что же дальше? Человек был на Земле образом бога, наделен был самым сложным и тонким органическим строением, какое только может быть на Земле, — так что же, теперь идти ему назад и превращаться в камень, в растение, в слона? Или колесо творения остановилось и уже не приводит в движение других колес? Последнее немыслимо, потому что в царстве верховного блага и мудрости все связано между собой и сила воздействует на силу во всеобщей взаимосвязанности целого. Бросим же взгляд назад и посмотрим, как позади нас все постепенно созревает, подготавливая человеческий облик, и как в нас самих обретаются лишь самые первые задатки и бутоны будущего человеческого предназначения, для которого целенаправленно воспитывает нас творец; если все это так, то или вся целенаправленность, вся взаимосвязь природы — просто сон, или же и человек тоже идет вперед (какими путями — вопрос другой). Давайте же посмотрим, как укажет нам этот путь вперед вся в целом природа человека?

126

IV. Царство человека — система духовных сил

Сомневаясь в бессмертии органических сил, прежде всего ссылаются на орудия, посредством которых эти силы действуют, а я могу смело утверждать, что осветить по-настоящему эти сомнения и значит зажечь великий свет не только надежды, но и полной уверенности в том, что силы будут творить беспрестанно, вечно. Не во внешней пыльце, простой составной части строения цветка, его цветение, и не через внешние члены тела воспроизводится животное, и совсем уж нельзя представить себе, чтобы интенсивная сила множества сопряженных сил, наша душа, действовала через посредство тех составных частей, на которые разлагается наш мозг. Сама физиология убеждает нас в этом. Внешний образ, отражающийся в глазу, не поступает в наш мозг, и звук, преломляющийся в наших ушах, не просто механически, как таковой, поступает в нашу душу. Нет нерва, который продолжал бы вибрировать до самой точки соединения, у некоторых животных даже и идущие от глаз нервы не соединяются, и ни у одного существа нервы всех органов чувств не сходятся вместе, в какой-либо одной видимой точке. Тем более если говорить о нервах всего тела, — но ведь душа чувствует свое присутствие в каждом самом незначительном члене тела и творит в нем! Значит, очень слабое, весьма чуждое физиологии представление — думать, что мозг мыслит сам по себе, нервный сок ощущает сам по себе; напротив, существуют особые психологические законы, согласно которым душа совершает свои действия и соединяет свои представления; этому же учит нас опыт. Что всякий раз душа поступает, сообразуясь с органом чувства, и действует всегда в гармонии с ним, так что если само орудие ни на что не годится, то и художница ничего не может поделать с ним, не подлежит ни малейшему сомнению, но ничего по существу не меняет. Сейчас важно, как творит душа, сущность ее понятий. А в таком случае

1. Никак нельзя отрицать, что мысль и даже самое восприятие, с помощью которого душа представляет себе внешний предмет, весьма отличаются от того, что доставляет ей орган чувства. Мы называем это восприятие образом, но это совсем не тот образ, то есть светлое пятно на поверхности глаза, которое вообще не достигает мозга; образ, складывающийся в душе, — это нечто особое, создавшееся в душе под влиянием органов чувств. Из хаоса окружающих вещей душа вызывает один облик, к которому и приникает со всем вниманием, и так, благодаря своей внутренней силе, из множества она создает одно, и это одно всецело принадлежит ей. И это одно может вновь и вновь составляться, даже когда самого предмета уже и не будет; сновидения, поэзия могут сочетать этот образ по совершенно иным законам, не в тех условиях, в которых представляло образ его чувство; так и бывает в сновидениях и в поэзии. На буйных больных нередко ссылаются⁶ в доказательство материальности души, но они свидетельствуют как раз об ее имматериальности. Послушайте речи

127

безумца и обратите внимание, каким путем следует его душа. Он всегда исходит из представления, которое так глубоко затронуло его, что разрушило все орудия его чувств и нарушило взаимосвязь ощущений. И теперь решительно все соединяет он с этим представлением, потому что оно царит в его душе и он не может отвлечься от него; вокруг этого представления он выстраивает теперь свой особый мир, устанавливает особенную взаимосвязь мыслей, и всякий раз, когда запутывается в мыслях и представлениях, его заблуждения — весьма духовного порядка. Не потому комбинирует он свои представления, что отделы его мозга расположены так, а не иначе, и даже не потому, что ощущения представляются ему такими, а не иными, но он комбинирует в зависимости от того, насколько родственны другие представления его идее и насколько удалось ему силой привязать их к своей идее. Тем же путем следуют все ассоциации мыслей у нас; они принадлежат такому существу, которое силой своей внутренней энергии и нередко со странной идиосинкразией вызывает воспоминания о прошлом и связывает идеи и представления не в согласии с внешней механикой, а следуя внутреннему пристрастию или отвращению. Мне хотелось бы пожелать, чтобы искренние люди опубликовали протокольные записи своей души, а проницательные наблюдатели, прежде всего врачи, познакомили бы нас со странностями, которые замечают они в свои\ больных, и, я уверен, это были бы свидетельства действия некоей сущности — органической, но притом весьма своевольной и послушной законам духовного соединения идей.

2. Это же подтверждается и тем, как образуются с самого детства наши представления, воспитываемые с помощью искусства, подтверждается и той медлительностью, с которой душа не только осознает самое себя, но и учится, учится с великим трудом, пользоваться органами чувств. Не один психолог наблюдал те искусные приемы, с помощью которых ребенок учится представлять цвет, форму, величину, удаление предметов, с помощью которых он учится видеть. Телесное чувство ничему не учится, потому что с самого первого дня в глазах ребенка отражается тот же самый образ, который будет отражаться и в последний день жизни человека, но душа учится, через посредство чувства, измерять, сравнивать, воспринимать духовно. Ухо — ее помощник, а язык, — конечно же, духовное, а не плотское средство образования идей. Только бесчувственный примет звук и слово за одно и то же, а простое звучание и слово различаются, как различаются душа и тело, орган чувства и сила. Слово напоминает нам об идее и доставляет ее нам из души другого человека, но слово это — не сама идея, и точно так же материальный орган — не сама мысль. Тело, получая пищу, растет, и наш дух, принимая идеи, растет, и мы замечаем, что действуют в нем прежние законы ассимиляции, роста и порождения, но только действуют они не телесным, а особым. духу присущим образом. И дух тоже может переполниться пищей, так что не сможет усваивать ее и преобразовывать в свое существо, и духу свойственна симметрия духовных сил, а каждое отклонение от симметрии — или болезнь, или слабость и лихорадка, то есть сумасбродство; наконец,

128

и дух занят своей внутренней жизнью, проявляя при этом неукротимую творческую силу, в которой, как и в земной жизни, сказываются и любовь и ненависть, и отвращение к чуждому себе и склонность к тому, что близко его природе. Короче, без всякой мистики скажем: в нас складывается внутренний духовный человек со своей собственной природой, который телом пользуется только как своим инструментом и который следует своей природе даже и тогда, когда внешние органы испытывают ужаснейшие потрясения. Чем более отделяют душу от тела болезни, насилие страстей чем более принуждена вследствие этого душа блуждать в особом мире своих идей, тем более странные явления замечаем мы, когда душа, с присущей ей энергией и мощью, творит или связывает идеи и представления. Полная отчаяния душа бродит по местам, где протекала ее жизнь в прошлом, и, не в силах отрешиться от своего естества и отказаться от своего дела, от образования представлений, душа создает для себя безумный мир.

3 Более светлое сознание, такое значительное преимущество человеческой души, лишь постепенно образовано для нее, прирощено духовно, а именно благодаря духу гуманности. У ребенка сознание слабое, хотя он только и делает, что стремится обрести сознание и всеми силами души удостовериться в своем собственном существовании. Его стремление к понятиям и представлениям преследует одну цель — осознать себя в мире божием и как бы со всей присущей человеку энергией порадоваться своему бытию. Животное бродит кругом, словно погруженное в неясное сновидение, и сознание его разошлось на множество возбуждений и раздражений его тела, оно словно прикрыто их оболочкой, так что никак нельзя проснуться, обрести ясность смысла и беспрестанно упражнять в мысли свой органический строй. И человек осознает свое чувственное состояние лишь благодаря органам чувств, и коль скоро органы чувств терпят ущерб, то совсем не удивительно, если идея, возобладавшая в человеке, восхитит его. увлечет его за собой, не взирая на все то, что прежде человек признавал правильным, — и так начнется трагедия или комедия, которую человек будет играть с самим собою. Но и такой восхищенный в страну воспаленных идей человек являет внутреннюю энергию, только что сила сознания, сила самоопределения оказывается иной раз на самых ложных путях. Ничто не доставляет человеку чувства его существования так, как познание познание истины, которую завоевал человек сам для себя, которая принадлежит нашей сокровенной природе и нередко лишена какой бы то ни было зримости и наглядности. Человек забывает о себе, он теряет представление о времени, о мере своих чувственных сил, его увлекает за собой возвышенная идея, и он неотступно следует за нею. Самая ужасная телесная боль может быть заглушена одной-единственной живой мыслью, «если она царит в душе человека. Люди презирали смерть и ни во что не ставили жизнь, если овладевал ими аффект, если овладевала ими любовь к богу, самый сильный и чистый аффект среди всех доступных человеку, и тогда в самой бездне идей человек мог чувствовать себя словно на седьмом небе. И простая работа тяжела нам, когда выполняется

129

она нами без участия души, и самое тяжелое дело становится легким когда мы полны любви: любовь окрыляет, и мы способны приняться за труд продолжительный и не сулящий скорого успеха. Времена, просторы пропадают — любовь всегда у себя, всегда в своей стране идей...

Такую свою природу дух проявляет и в самых диких народах; все равно, за что бы ни сражались они, они сражаются, влекомые идеей. Даже людоед, жаждущий мести, не насытивший еще свою храбрую душу, и тот стремится насладиться духом, хотя стремления его омерзительны. 4. Никакие состояния, болезни, странности органа чувства не способны сбить нас с толку, мы всегда, как нечто изначальное, чувствуем заключенную в них силу. Так, память может выражаться у людей поразному, в зависимости от того, как устроен их организм; у одного память воспитывают и поддерживают образные представления, у другого — абстрактные знаки, слова или даже числа. В юности мозг мягок и память обычно очень живая, в старости мозг затвердевает, становится инертным; он привязан к прошлым представлениям. Так и со всеми остальными силами души; иного и не может быть, потому что сила творит органически, посредством органов. Но заметьте и здесь: во всем действуют законы сохранения и обновления идей, законы не телесного, а духовного порядка. Бывали случаи, что человек забывал о целых периодах своей жизни, забывал известные части речи, существительные, даже просто отдельные знаки и буквы, но память о других годах, о других частях речи у него оставалась, и он мог свободно пользоваться ими, и скована душа была только в одном члене, который болел. Если бы взаимосвязь духовных идей была материальной, то душе, судя по подобным явлениям, нужно было бы или скитаться по мозгу и вести особый протокол лет, имен существительных, или же если идеи затвердели вместе с мозгом, то окостенеть им пришлось бы всем сразу, а ведь и у стариков память об их молодости очень свежая. Когда душа уже не может быстро связывать идеи, когда она не может стремительно продумывать их, потому что орган ее уже утомлен, душа тем крепче держится всего того, что приобрела в лучшие свои годы, и всем этим распоряжается как своею собственностью. Непосредственно перед смертью и вообще всегда, когда душа не так скована телом, память о прошлом просыпается со всей живостью, воскресают радостные годы юности, и такие воспоминания объясняют обычно и блаженство стариков, и приятные чувства умирающих. С самого начала дней своих у нашей души словно только одна забота — обрести свой внутренний облик, форму человечности, и в этой своей форме чувствовать себя здоровой и бодрой, как тело — в своей форме. Ради этого душа неутомимо трудится, и все силы души — в такой же симпатической связи, что и силы тела, стремящегося сохранить свое здоровье, — все тело чувствует боль, если страдает один член, и, как только может, старается своими соками зарастить перелом, исцелить рану. Так и душа печется о своем хрупком и нередко обманчивом здоровье, она успокаивает себя то благими, а то и ложными средствами и никогда не перестает действовать. Чудесно ее искусство, неизмерим запас средств и лекарств, которые добывает она

130

откуда только может. Если в будущем семиотику души⁷ будут изучать так, как изучают теперь семиотику тела, то во всех душевных болезнях будет распознана их духовная природа, так что выводы материалистов растают, как туман при свете солнца. И даже больше: для человека, убежденного во внутренней жизни своего существа, все внешние состояния тела — потому что тело, будучи материальным, беспрестанно изменяется — будут лишь переходами, ничуть не затрагивающими самое его существо, из этого мира такой человек перешагнет в мир иной столь же незаметно, как переходил в своей жизни от ночи к дню, от одного возраста к другому.

Каждый день творец наш дает нам на нашем собственном опыте убедиться, что в нашей машине все нераздельно н неотделимо от души, — творец посылает нам бальзам Сна, этого брата Смерти⁸. Сон, легко касаясь нашего тела своими кроткими перстами, заставляет забыть о самых важных делах, нервы и мускулы успокаиваются, чувственные ощущения прерываются, но душа не перестает думать, пребывая в своей родной стране. Она ничуть не отделяется от тела, а остается связанной с ним, как показывают ощущения, которые часто примешиваются к снам, но творит она по своим собственным законам, творит даже в самом глубоком сне, и мы просто забываем о сновидениях, которые видим тогда, а убеждаемся, что видим их, лишь когда нас внезапно будят. Некоторые люди замечают, что если спят спокойно, то душа их занята всегда одной и тон же цепочкой представлений, но только совсем не тем, чем в бодрствующем состоянии, что она никогда не сбивается в сторону и не перестает странствовать по своему миру, — обычно это мир прекрасный, юный, яркий. Ощущения во сне живее, аффекты ярче, мысли связываются легче, и все проще, и взгляд наш на мир светлее, а свет, которым окружены мы, прекраснее земного. Если мы спим здоровым сном, то мы не ходим, а летаем, и рост наш выше, и поступаем мы решительнее и все делаем не так скованно. И хотя все это состояние зависит от тела, потому что и все самое незначительное в нашей душе должно гармонировать с телом, коль скоро силы души воплощены в теле и глубоко проникли в него. то все же этот наш странный опыт снов и сновидений — как поражались бы мы всему, если бы не привыкли к снам! — показывает, что не все части нашего тела совершенно одинаково принадлежат нам. но что некоторые органы нашей машины могут как бы отключаться, и тогда высшая сила творит лишь на основе воспоминаний, и творит идеальнее, живее, свободнее. Но поскольку все причины, вызывающие сон, и все физические симптомы сна на самом деле суть аналоги смерти — реально, по данным физиологии, а не потому, что так принято говорить, — почему бы и духовным симптомам сна не быть аналогичными смерти? Итак, до тех пор, пока мы продолжаем валиться с ног от усталости и погружаемся тогда и непробудный сон. до тех пор остается у нас надежда, что, быть может, и смерть только охладит лихорадочный жар жизни, только повернет в новую сторону ход нашего существа, слишком долгий и однообразный в этой жизни, только исцелит неисцелимые раны н приготовит душу

131

к радостному пробуждению в новом мире, к наслаждению новым утром юности. Во сне мысли мои возвращаются к юным годам, а я, лишь наполовину избавившись от разных органов чувств, но как-то особенно углубившись в себя, чувствую себя существом более свободным и энергичным; так и ты. освежительный сон смерти, так и ты вернешь мне юность дней моих, самые прекрасные мгновения моего существования, самые бодрые минуты бытия, и я проснусь в облике юноши, а может быть, в несравненно прекрасном облике неземной молодости.

V. Человечность — предварение, бутон будущего цветка

Мы видели, что цель нашего земного существования заключается в воспитании гуманности, а все низкие жизненные потребности только служат ей и должны вести к ней. Все нужно воспитывать: разумная способность должна стать разумом, тонкие чувства — искусством, влечения — благородной свободой и красотой, побудительные силы — человеколюбием, и мы или ничего не знаем о своем предназначении, и бог, создав все наши внешние и внутренние задатки, обманул нас (такое богохульство вообще бессмысленно), или же мы можем быть уверены в цели, как уверены в боге и своем существовании.

А как редко достигается на земле эта вечная, эта бесконечная цель! Разум целых народов пленен их звериным духом, истину ищут на самых нелепых путях, а красота и прямодушие, ради которых создал нас бог, подвержены порче от гнусности и небрежения. Лишь у немногих богоподобный дух гуманности в самом широком и чистом значении слова есть подлинное стремление всей жизни, а большинство задумывается поздно, да и у самых лучших низкие инстинкты тянут возвышенного человека к животному. Кто из смертных может сказать: я обрел, я обрету чистый образ человечности, заложенный во мне?

И вот поэтому получается, что или творец ошибся, когда поставил перед нами цель гуманности и когда столь сложно и искусно вывел органический строй человека, чтобы в нем человек достигал своей цели, или же, в противном случае, цель эта выходит за пределы нашего существования, а Земля — это только место, где мы упражняемся в гуманности, где готовимся к будущему. На Земле, конечно, к самому возвышенному пришлось присоединить и много низкого, так что в целом человек стоит только ступенькой выше животного. И между людьми должны были появиться величайшие различия, потому что все на земле многообразно, а в некоторых странах и в некоторых условиях человеческий род придавлен бременем климата и житейской нужды. Созидательное Провидение не могло не охватить своим взором и все эти ступени, и все эти климатические зоны, и все эти видоизменения человеческих пород, и Провидение, конечно, знало, как повести человека дальше, как постепенно, незаметно для самих людей, повести выше даже и низкие силы человека. Странно

132

поражает нас, что из всех обитателей Земли человек — далее всего от достижения цели своего предназначения, но отрицать этого никто не может. Всякое животное достигает того, чего должно достичь, для чего придано ему его органическое строение, и только человек не достигает, и все потому, что цель его высока, широка, бесконечна, а начинает он на Земле с малого, начинает поздно и столько внешних и внутренних препятствий встречает на своем пути! Животного ведет его инстинкт, дар матери-природы; животное — слуга в доме всевышнего отца, оно должно слушаться. А человек в этом доме — дитя, и ему нужно сначала научиться всему: и самым жизненно необходимым инстинктам, и всему, что относится к разуму и гуманности. А учит он все, не достигая ни в чем совершенства, потому что вместе с семенами рассудительности и добродетели он наследует и дурные нравы, и так, следуя по пути истины и душевной свободы, он отягчен цепями, протягивающимися еще к самым началам человеческого рода. Следы, оставленные божественными людьми, жившими до него, живущими рядом с ним, перепутаны со следами других, истоптаны, потому что тут же бродили и звери, и грабители; и следы их, увы! нередко были привлекательнее следов немногих избранных, великих и благородных людей. Вот почему придется или же винить Провидение, что оно поместило человека так близко к животному, а в то же время отказало человеку, который не должен был стать животным, в ясности, твердости и уверенности, таких, что они служили бы его разуму вместо животного инстинкта, — многие и осуждали Провидение; или же иначе нам придется считать, что жалкое начало — это свидетельство бесконечного поступательного развития человека. Тогда человек сам должен будет обрести необходимую ступень света и уверенности, положив на это свой труд, — человек, руководимый своим Отцом, должен благодаря собственным усилиям стать существом свободным и благородным — и он им станет. И человек — пока только человекоподобный — станет человеком, н расцветет бутон гуманности, застывающий от холода и засыхающий от зноя, он расцветет и явит подлинный облик человека, его настоящую, его полную красоту.

Итак, мы без труда можем предчувствовать, что же от нашего теперешнего существа перейдет в мир тот, иной, — ясно что: вот эта наша богоподобная гуманность, бутон, скрывающий внутри себя истинный облик человечества. Все жалкое, бедное и существует на Земле только для земли; известь костей наших мы вернем камню и вернем стихиям все, что взяли у них. Чувственные влечения совершили положенный им труд, и мы, словно животное, послужили земному хозяйству — влечения должны были стать у человека поводом для высших усилий и побуждений, на том их дело кончено. Потребность в пище должна была пробудить человека ото сна, должна была заставить его работать, объединяться в общество, быть послушным законам и установлениям; человек должен был влачить целительное для него, неизбежное на Земле ярмо. Влечение полов и в жестокой звериной душе должно было посеять семена общительности, любви к родителям, супругу, детям, должно было украсить

133

самый тяжелый, мучительный труд, коль скоро совершается он ради жизни рода, ради родных, ради людей близких по плоти и крови. Вот каковы намерения природы: все земные потребности были чревом, в котором рос зародыш гуманности. Благо, если он пророс, потому что под лучами еще более прекрасного солнца он расцветет ярким цветом. Истина, красота, любовь — вот цели, к которым всегда стремился человек, что бы он ни делал, нередко сам не сознавая того, нередко идя по совсем ложному пути, — лабиринт будет распутан, и пропадут соблазнительные призраки, и не только каждый человек узрит, вблизи или издалека, центр, к которому сходятся все пути, но ты, Провидение, поведешь его своей кроткой, всепрощающей рукой к цели в облике Гения и друга, в котором так нуждается человек^1*.

Итак, благой творец скрыл от нас, в каком облике явится человек в ином мире, — скрыл, чтобы не подавить наш слабый мозг или не возбудить в нас ложного пристрастия. Но если мы посмотрим, каким путем идет природа, создавая животных на более низких ступенях развития, если мы заметим, что пластическая художница шаг за шагом отбрасывает все неблагородное и смягчает жизненную нужду, как возделывает все ростки духовного, как все утончает и утончает тонкое, как все украшает и оживляет прекрасное, то мы можем довериться незримой руке художницы и будем уверены, что распускающийся бутон человечности предстанет в ином мире в таком облике, который и будет подлинным божественным обликом человека, таким, что величия и красоты его не сможет представить ни одно человеческое земное чувство. Так и напрасно сочинять; и хотя я глубоко уверен, что все ступени творения точнейшим образом взаимосвязаны и что поэтому органическая сила нашей души, предаваясь самым чистым и духовным своим упражнениям, сама закладывает основу своего будущего облика или, по крайней мере, сама не ведая о том, начинает постепенно ткать ту ткань, которая послужит ей облачением, пока лучи высшего солнца не пробудили самых сокровенных, от нее самой утаенных до поры, до времени сил, то все же дерзость — предписывать творцу законы строения существ в мире, устройство которого нам совершенно не известно. Довольно того, что все превращения в низших царствах природы — это совершенствование и что потому в наших руках^есть по крайней мере указания на тот грядущий мир, созерцать который мы не способны, не способны по причине высшего порядка. Цветок перед нами — это сначала проросшее семя, потом побег; появляется бутон, и вот" наконец выходит цветок, переживающий свои возрасты по такому земному распорядку. Подобные перерастания и превращения можно наблюдать У многих существ, и среди них известным символом стала бабочка. Смотри, вот ползет по земле безобразная, служащая примитивному кормовому инстинкту гусеница; но вот час ее пришел, и смертельная уста-

^1* Есть ли такая философия на Земле, что скажет достоверно и ясно, как это произойдет? Позднее у нас зайдет речь о системах переселения душ и очищения, которые есть у разных народов, — мы выясним их происхождение и цель. Пока об этом еще рано говорить.

134

лость одолевает ее; она упирается, она скрючивается; и ткань для савана и некоторые органы будущего ее существования — уже внутри ее. А теперь извиваются кольца и ищут выхода скрытые внутри органические силы. Сначала превращение идет медленно и кажется разрушением: десять ножек остается на коже, которую совлекла с себя бабочка, и еще уродливы члены нового существа. Но постепенно и они образуются и устанавливаются в ряд, но само существо спит, пока не сложится все целиком, — а тогда стремится к свету, и развитие быстро подходит к концу. Несколько минут, и нежные крылышки вырастают в пять раз по сравнению с тем, какими были они под покровом савана, и они наделены упругостью и всем блеском лучей, какой только может быть под нашим солнцем, и они, многочисленные, большие, понесут бабочку, словно на крыльях Зефира. Все строение переменилось, теперь бабочка ест не грубые листья, а пьет нектарную росу из чашечки цветка. И предназначение у нее другое: не грубому кормовому инстинкту служит она, а инстинкту тонкому — любви. Кто бы подумал, что в облике гусеницы скрывается бабочка? Кто бы узнал, что гусеница и бабочка — это одно и то же существо, если бы не доказывал это опыт? А ведь эти две различные формы существования — это два возраста одного и того же существа, на одной и той же земле, где круг органического творения все время начинается заново, — сколь же прекрасные превращения скрывает лоно природы, если круг органического творения шире, а возрасты охватывают не один мир! Итак, надейся, человек, и не пророчествуй — вот твой венец, спорь о нем. Отбрось все нечеловеческое, стремись к истине, благу и богоподобной красоте, и ты достигнешь своей цели.

Этой аналогией со становящимися, то есть переходящими от состояния к состоянию существами, природа показывает нам, почему и непробудный сон вплела природа в жизнь своих существ. Сон — благодатное забвение, охватывающее живое существо, органические силы которого стремятся выйти наружу в новом облике. Само существо со своим малым сознанием недостаточно сильно, чтобы обозреть всю борьбу форм, чтобы управлять ею, — и вот оно засыпает, а просыпается уже в ином виде. И этот смертный сон — тоже отеческая забота, целебный опиум: пока действие его продолжается, природа собирается с силами и усопший больной выздоравливает.

VI. Нынешнее состояние человека, по всей вероятности, звено, соединяющее два мира

Все в природе взаимосвязано; одно состояние стремится к другому и подготавливает его. Итак, если человек замкнул цепь земных созданий, будучи ее высшим и последним звеном, то именно потому он и дает начало цепи высшего рода существ, будучи самым низким звеном в этой цепи; поэтому человек, — по всей вероятности, звено, соединяющее две сцепленные системы творения. На Земле человек уже не может перейти

135

ни в какой иной органический строй, или же ему пришлось бы отступать назад и кружиться на месте, потому что стоять на месте не может ника кая живая сила в царстве, где творит благо; итак, ясно, что и человеку предстоит подняться на новую ступень, которая и прямо примыкает к нему и в то же время возвышена над ним подобно тому, как сам человек соседствует с животным, будучи украшен самыми благородными преимуществами в сравнении с ним. Такая перспектива основана на законах природы, и только она одна дает нам ключ к поразительному явлению человека, то есть служит единственно возможной философией человеческой истории. Ибо теперь

1. Проясняется странное противоречие в человеке. Как животное, человек служит Земле и привязан к ней, как к своему родному жилищу, но человек заключает в себе семена бессмертия, а потому должен расти в другом саду. Человек может удовлетворить свои животные потребности, и те, кто довольствуется этим, чувствуют себя на Земле очень хорошо. Но как только человек развивает более благородные задатки, он повсюду начинает находить несовершенство и неполноту: ничто самое благородное так и не было осуществлено на Земле, и самое чистое редко укреплялось и утверждалось, и для сил нашего духа и нашего сердца эта арена действия — лишь место для упражнения сил, место, чтобы поверить их делами. История человеческого рода со всеми начинаниями, переменчивыми судьбами, предприятиями, кругооборотами и переломами предостаточно доказывает все это. Иногда являлся среди людей человек мудрый, добрый, и он сеял мысли, советы, дела, сеял в поток времен, расходились круги, но поток смывал их и уносил их след, и сокровище благородных намерений шло ко дну. Глупцы царили над мудрецами, расточители наследовали богатства духа от родителей, их накопивших. И жизнь людей на Земле не рассчитана на вечность, и круглая, вечно вращающаяся Земля не похожа на кузницу вечных творений, на сад вечных растений, на дворец вечной жизни. Мы приходим и уходим, и каждый миг приносит на Землю тысячи и уносит тысячи; Земля — пристанище для странников, блуждающая звезда, на которой останавливаются и с которой улетают караваны птиц. Животное выявляет всю полноту своей жизни, потому что если и не проживает все свои годы, а вынуждено уступить высшим целям, то все же внутренняя цель его жизни достигнута; его умения — при нем, и он — то самое, чем должен был быть. И только человек — в вечном противоречии с самим собою и с Землей, ибо самое развитое среди всех земных организмов существо в то же самое время наименее развитое в своих собственных задатках, если даже и уходит оно, пресытившись жизнью. Причина, очевидно, в том. что его состояние — последнее на Земле и первое в ином существовании, и для этого нового существования человек — ребенок, делающий свои первые шаги. Итак, человек одновременно представляет два мира, и отсюда явная двойственность его существа.

2. Сразу же ясно, какая часть должна господствовать у большинства людей на Земле. Большинство людей — животные, они принесли с собой

136

только способность человечности, и ее только нужно воспитывать воспитывать с усердием и трудами. А как мало людей, в ком подобающим образом воспитана человечность! И у самых лучших — как нежен, как хрупок этот взращенный в них божественный цветок! Животное в человеке всю жизнь жаждет управлять человеком, и большинство людей с готовностью уступают ему. Животное не перестает тянуть человека к земле, когда дух возносит его, когда сердце его хочет выйти на вольные просторы а поскольку для чувственного существа близкое сильнее дальнего и зримое мощнее незримого, то нетрудно заключить, какая чаша весов перевесит. Человек не умеет радоваться чистой радостью и плохо приспособлен к чистому познанию и чистой добродетели! А если бы был приспособлен, — как мало привык он ко всей этой чистоте! Самые благородные союзы разрушаются низменными влечениями, как морское странствие жизни нарушают противные ветры, и творец, милосердный и строгий, соединил ту и другую напасть, чтобы одно укрощало другое и чтобы побег бессмертия воспитывался в нас не столько нежными западными ветерками, сколько суровыми ветрами севера. Кто испытал многое, многому научился; ленивый и праздный не знает, что скрыто в нем, и тем более не знает, что может и на что способен, и никогда не чувствовал радости от своих дел. Жизнь — это борьба, а цветок чистого, бессмертного духа гуманности — венец, который нелегко завоевать. Бегуна ждет и конце цель, но борца за добродетель — венок в минуту его смерти.

3. Итак, высшие существа могут смотреть на нас как на среднюю породу, как на переход от одной стихии к другой. Страус вяло машет крыльями и не может лететь, а только бежит, потому что тяжелое тело тянет его к земле. Но о нем, как и обо всех переходных существах, позаботилась природа, создавая органический строй существ, — и они сами по себе совершенны и только нашему взору представляются уродливыми. Такова и человеческая натура: ее уродливость трудно заметить земному духу, но дух высший, который проникает в глубь вещей и видит сразу несколько звеньев цепи, существующих одно ради другого, может отнестись к нам с состраданием, но не станет презирать нас. Ему видно, почему столь по-разному покидают люди этот мир: и в молодости, и в старости, и глупцами, и стариками, впавшими в детство, и не родившись на свет. Всесильное благо все объемлет: и безумие, и уродство и все ступени культуры, и все заблуждения человечества, у природы есть бальзам, чтобы исцелить и те раны, которые лечит только смерть. А поскольку грядущая жизнь, по всей вероятности, произрастает из жизни земной как наша жизнь из жизни более низких органических существ то несомненно, и функция смерти более тесно связана с нашим теперешним существованием, чем мы себе представляем. В высшем вертограде расцветают цветы, которые первые побеги свои пустили на земле под тяжелым покровом ее. Если, как видели мы, общение, дружба, деятельное участие — главная цель, какую преследует гуманный дух в течение всей истории человечества, то этот прекраснейший цветок без сомнения явится в мире ином в усладительном облике и дорастет до такой высоты, чтобы

137

принять под сень свою все кругом, — напрасно жаждет этого наше сердце, пока оно занято земными связями и отношениями. Братья наши стоя щие на высшей ступени развития, еще больше и еще чище любят нас за это, и сами мы не можем любить их так, как они, потому что они яснее видят, в каком состоянии мы живем; мгновения времени для них уже позади, все дисгармонии разрешены, и они, кто знает, может быть не зримо воспитывают в нас своих братьев, помощников своих дел приобщенных к их счастью. Шаг вперед — и свободнее вздохнет стесненный дух и исцелится раненое сердце; и вот они видят, что пора шагнуть вперед и своею мощною дланью поддерживают человека и переводят его в мир иной.

4. Вот почему я не могу представить себе, чтобы грядущая жизнь была столь далека и неприступна для земного существования, как угодно думать животному в человеке; ведь человек — существо среднее, соединяющее два класса существ, он причастен к тому и другому, а потому в истории нашего человеческого рода, как кажется мне, мы найдем много событий и достижений, которые необъяснимы без высшего вмешательства. Так, мне непонятно, как человек сам мог пойти по пути культуры, и изобрести язык и первые науки, если им не руководила высшая сила, и это тем более непонятно, если, как поступают многие, предположить, что человек довольно долго жил в грубом животном состоянии. Несомненно, что божественная сила с самого начала распорядилась человеческим родом и сразу повела его по положенному пути. А чем более упражнялись силы человека, тем менее нуждались они в подмоге свыше и притом даже утрачивали способность принимать ее, хотя нужно сказать, что и в более поздние времена на Земле происходили величайшие события, которые совершались необъяснимым образом или сопровождались необъяснимыми обстоятельствами. Даже болезни нередко были орудиями таких событий, потому что если нарушены пропорции организма и один из органов выпадает из сложившихся отношений и уже не годится для обычного круга земной жизни, то вполне естественно, что внутренне присущая ему беспокойная сила бросается к иным сторонам мироздания и оттуда воспринимает такие впечатления, каких здоровый организм не мог усвоить, ибо не испытывал в них потребности. Но как бы то ни было, некая благодетельная занавесь разделяет оба мира, и не без причины тишиной и молчанием окружены могилы. Обычный человек, живущий своею обыденной жизнью, далек от впечатлений, каждое из которых потрясло бы весь круг его представлений и погубило бы его для здешней земной жизни. И человек, созданный для свободы, должен был стать не бездумным подражателем высших существ, не обезьяной, а и там, где высшая сила руководит им, должен был предаваться счастливой иллюзии, будто действует по собственной воле, самостоятельно. И чтобы успокоить его душу, чтобы оставить ему ту благородную гордость, на которой держится исполнение им своего предназначения, человек лишен был созерцания высших существ; если бы мы узнали их, то, наверное, стали бы презирать самих себя. Итак, человек должен проникать верой, а не взглядом грядущую свою жизнь.

138

5. Одно очевидно: в каждой из сил заключена бесконечность, которая на Земле не может быть вполне развита, потому что подавляется другими силами чувствами и влечениями животного и как бы заключена в оковы, чтобы быть соразмерной всему земному. Примеры необычайной памяти, воображения, даже предсказаний и предчувствий открыли чудеса, таящиеся в душах людей, и чувства не представляют тут исключения. Что обычно не что иное, но болезни и недоразвитость в ином, противоположном приоткрывали нам такие сокровища души, ничего не меняет по существу, потому что именно и требовалась диспропорция, чтобы высвободить в организме один вес и показать всю мощь его. Быть может, некая гораздо более глубокая истина заключена в словах Лейбница о том, что душа — зеркало мироздания⁹, и значат они не то, что обычно выводят из них, а то, что силы всего мироздания таятся в душе человека и требуется только соответствующее органическое строение или целый ряд организмов, чтобы силы эти проявили себя на деле. Всеблагой не откажет душе в таких строях, он водит душу на помочах, как ребенка, только чтобы постепенно приучить ее к жизненной полноте, оставляя ей иллюзию, будто сама она приобрела все свои силы и чувства. Уже и теперь, когда душа стеснена оковами, пространство и время — пустые для нее слова, они определяют и измеряют внешние отношения тела, а не внутренние возможности души, преодолевающей пространство и время, когда душа творит и полна внутренней радости. Итак, не заботься, когда пробьет час грядущей жизни; солнце светит дням твоей жизни, оно отмеряет тебе твое жилище и круг твоих земных дел, оно и погружает во тьму все небесные светила. А как только зайдет солнце, величественнее облик мира: священная Ночь — в лоне ее пребывал ты и в лоно ее вернешься — тенями застилает Землю, но раскрывает на небесах сияющие книги бессмертия. Вот жилища, миры и просторы¹⁰:

Они блистают новизной, / Хотя прошли тысячелетья; / Ни стужа и ни летний зной / Не скроют лик их светлый. / А здесь, куда ни кинешь взор, / Все тлеет, иссякает, тает; / Довольство дола, гордость гор — / Все гибель ожидает.

Земли не будет, а ты будешь и в иных жилищах и в иных органических строях насладишься богом и творением его. Ты на Земле видел много доброго. Ты обрел на Земле такое органическое строение, что стал сыном неба, и научился смотреть вокруг себя, и научился заглядывать ввысь. Стремись оставить Землю довольным, благослови юдоль, где играл ты. дитя бессмертия, благослови школу, где радости и страдания воспитали в тебе мужа. У тебя нет прав на нее, у Земли нет прав на тебя; увенчанный шапкой свободы, препоясанный поясом неба, счастливо продолжай свои страннический путь.

Цветок замыкал царство подземного, еще не одушевленного творения; поднявшись от земли, он в лучах солнца наслаждался первозданной жизнью; так и человек: он стоит во весь свой рост, поднявшись над согбенными к земле существами, он возвысил взор и воздел руки, он — сын и ждет, когда призовет его Отец.

Подготовил к публикации:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru