Иоганн Готфрид ГЕРДЕР

ИДЕИ К ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

КНИГА ШЕСТНАДЦАТАЯ

I. Баски, гэлы и кимвры

II. Финны, летты, пруссы

III. Немецкие народы

IV. Славянские народы

V. Чужие народы в Европе

VI.Общие рассуждения и следствия

КНИГА СЕМНАДЦАТАЯ

I.Происхождение христианства и принципов, заложенных в нем

II. Распространений христианства на Востоке

III. Распространение христианства в греческих землях

IV .Распространение христианства в латинских провинциях

КНИГА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

I. Царства вестготов, свевов, аланов и вандалов

II. Царства остготов и лонгобардов

III. Царства алеманнов, бургундов и франков

IV. Царства саксов, норманнов и датчан

V. Северные королевства и Германия

VI. Общее рассуждение об укладе немецких государств в Европе

КНИГА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

I. Римская иерархия

II. Как воздействовала церковная иерархия на Европу

III. Светские бастионы церкви

IV. Арабские государства

V. Влияние арабских государств

VI. Общее рассуждение

КНИГА ДВАДЦАТАЯ

I. Купеческий дух в Европе

II. Рыцарский дух в Европе

585

III. Крестовые походы и их последствия

IV. Культура ума в Европе

V. Открытия и новые начинания в Европе

VI. Заключительное замечание

ПЛАН ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ТОМА

КНИГА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

КНИГА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

КНИГА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

КНИГА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

КНИГА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Tantae molis erat, Germanas condere gentes.

Так тяжко было положить начало германским племенам¹.

КНИГА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Теперь мы подошли к северным народам нашего Старого Света; они — наши предки, от них мы переняли нравы и жизненный уклад, а потому я считаю излишним испрашивать у читателя благосклонности к истине. Ведь что проку было бы, если бы мы могли писать об азиатах и африканцах, но вынуждены были бы скрывать свое мнение о народах и эпохах, которые куда ближе нам, нежели все, что давным-давно лежит во прахе по ту сторону Альп и Тавра? История требует истины, а философия истории человечества — по меньшей мере беспристрастия и любви к истине.

Сама природа отделила эту северную часть Земли каменной стеной: имена ей — Мустаг, Алтай, Кицигтаг, Урал, Кавказ, Тавр, Хемус, а кроме того — Исполиновы горы, Альпы, Пиренеи. К северу от этой стены и небо и почва столь отличны, что и жители этих мест поневоле обрели и иное телосложение и иной образ жизни, чуждые южным народам; ибо на всей земле природа полагала наиболее основательные и длительные различия, разделяя народы горами. Горы — вечный трон Природы; отсюда Природа ниспосылает реки, дожди, солнце, и, как и климаты, распределяет склонности и жребии народов. Поэтому, если мы услышим, что народы, которые в течение целых столетий и даже тысячелетий или по ту сторону гор, в бескрайних соленых и песчаных морях Татарии жили в лесах и тундрах северной Европы, даже и в прекраснейшие долины римской и греческой империи принесли с собой образ жизни вандалов, готов, скифов, татар, образ жизни, отдельные черты которого до сих пор присущи Европе, так нам не следует удивляться этому и не следует ложным образом приписывать себе некое подобие культуры, а нам нужно, словно Ринальдо², заглянуть в зеркало истины, узнать в нем свой собственный облик и, если окажется, что мы все еще носим на себе звонкие украшения наших отцов-варваров, благородно заменить их подлинной культурой и гуманностью — тем, чему единственно пристало служить украшением нашего человеческого рода.

Итак, подойдем к величественному зданию, прославившемуся под именем республики европейских народов, оставившему след свой и принесшему плоды свои на всей земле, но сначала познакомимся с народами, которые, творя или страдая, строили этот исполинский храм. Правда, книга северной

459

истории начата недавно — даже и у самих знаменитых народов она начинается с римлян; как человек не знает хронику своего рождения и детских лет, так не знают ее и эти народы, тем более, что они были народами варварскими и были вытеснены со своих мест. Остатки древнейших народов мы встретим еще в горах и в недоступных и суровых уголках земли; лишь древний их язык, пережитки прежних обычаев указывают нам, где были их истоки, а победители их давно уже захватили лучшие земли и, если не были изгнаны другими народами, все еще владеют ими по праву завоевателя, по-татарски, или же, если справедливость и разумность были постепенно усвоены ими, то и управляют более гуманно. Итак, прощайте, страны мягкие, земли по ту сторону гор, прощайте, Индия и Азия, Греция и италийские берега; если мы еще и увидим вас, то в ином облике, увидим как северные завоеватели.

I. Баски, гэлы и кимвры

Из всех многочисленных, некогда населявших испанский полуостров народов от древнейших времен остались одни баски, которые живут в Пиренеях, во Франции и Испании и сохранили свой язык, один из самых древних на земле. Некогда этот язык, по-видимому, распространен был на большей части Испании, о чем, несмотря на все перемены, свидетельствуют названия городов и рек в этой стране^1*. Даже название металла, которое, наряду с железом, произвело в Европе и во всем мире самые значительные изменения,— «серебро», «Silber» — тоже, как утверждают, происходит из языка басков, потому что, согласно легенде, Испания из всех европейских стран первой построила рудники, потому что расположена была по соседству с ранними торговыми нациями этого континента, с финикийцами и карфагенянами,— для них Испания была европейским Перу. Сами племена, всем известные под именем басков и кантабрийцев, проявили себя в древности как народ быстрый, легкий на подъем, мужественный, свободолюбивый. Они принимали участие в походах Ганнибала, и для римских поэтов имя их звучало страшно: вместе с испанскими кельтами они более всего препятствовали римскому завоеванию Испании, так что только Август, да и то, наверное, больше на словах, восторжествовал над ними; кто не хотел быть рабом, уходил в горы. Когда вандалы, аланы, свевы, готы и другие тевтонские народы неудержимым потоком излились на Пиренеи и поблизости от Испании утверждали свои царства, баски продолжали оставаться народом беспокойным, мужественным, под властью Рима они не утратили доблести; а когда Карл Великий возвращался на

1* См.: «Investigaciones historicas de las Antiquedades de Navarra» por Moret. Pamplona, 1665. L. I; Oihenarti «Notitia utriusque Vasconiae». Paris, 1638. L. I; и особенно Larramendi. Diccionario trilingue; De las perfectiones del Bascuence. P. II ³.

460

родину после победы над испанскими сарацинами, то именно баски, хитро напав на него, послужили причиной поражения его при Ронсевале, в битве, где пал великий Роланд,— битва эта прославлена древними романсами. В позднейшие времена они доставляли столько же беспокойства франкам в Испании и Аквитании, сколько свевам и готам; и когда страна была вновь отторгнута у сарацин, то они не сидели сложа руки, а даже и в века самого глубокого, варварского монашеского порабощения сохраняли свой характер. Когда после долгой ночи занялась в Европе заря науки, то она впервые загорелась по соседству с басками, в странах, которые населяли и они тоже,— в радостной провансальской поэзии,— эта земля и в позднейшее время дала Франции немало светлых и просвещенных умов. Хотелось бы лучше знать язык, нравы и историю этого бойкого и веселого народа, хотелось бы, чтобы второй Ларраменди, как Макферсон среди гэ-лов, собрал остатки древнего национального духа басков^2*. Быть может, и у басков сохранилась легенда о знаменитой битве Роланда, которая благодаря сказочному архиепископу Турпину, благодаря эпосу, составленному монахами, послужила основой для столь многочисленных романсов и героических песен средневековья; но если даже эта легенда и не сохранилась у них, все же страна их долгое время служила вратами Трои, которые питали фантазию европейских народов приключениями, будто бы совершившимися в этой стране.

* * *

У гэлов, которые под именем галлов и кельтов куда более известны и знамениты, чем баски,— по существу, одна с ними судьба. В Испании они владели прекрасными земельными угодьями и оказывали славное сопротивление римлянам; в Галлии, которой они дали имя, они стоили Цезарю десятилетних трудов, а еще больших — и, в конце концов, вообще бесплодных — в Британии преемникам его, так что римляне, наконец, вынуждены были сами покинуть этот остров. Кроме того, Гельвеция, верхняя часть Италии, нижняя Германии вплоть до Паннонии и Иллирии были усеяны их племенами и колониями, хотя и не везде одинаково густо, и в древние времена они были самыми страшными врагами для римлян. Бренн сжег дотла Рим и едва-едва не положил конец будущей владычице мира. Галлы дошли до Фракии, Греции и Малой Азии и здесь не раз являли свою мощь, известные под именем галатов. Но в Галлии и на британских островах их род основался наиболее прочно и, конечно, не был совершеннр чужд культуре. У гэлов была здесь своеобразная религия друидов, а в Британии был у них верховный друид; здесь сложился тот замечательный жизненный уклад, о котором свидетельствуют столь многие, отчасти огромной   величины   каменные   постройки   и   нагромождения   камней,   которые

^2* В своем уже названном пространном трактате о совершенстве баскского языка Ларраменди (§ 18—20) и не думал ни о чем подобном. Не говорит он о том и в своей «Arte del Bascuence»⁴ «то видно из «Истории испанской поэзии» Дице (с. III)⁵; быть может, и самая память о древней поэзии уже исчезла.

461

встречаются в Британии, Ирландии и на островах,— эти памятники прошлого, словно пирамиды, переживут тысячелетия и, быть может, навеки останутся загадкой. Известное государственное и военное устройство было присуще им, но в конце концов они потерпели поражение от римлян, потому что раздоры между их правителями толкнули их к гибели; не лишены были галлы и естественных знаний и искусств, насколько они отвечали степени их развития, и конечно, как и все варвары, они тем более не лишены были души народа — песнопений. Песни в устах бардов посвящены были доблести, они славили подвиги предков^3*. По сравнению с Цезарем и его войском, вооруженным всеми римскими военными искусствами, галлы были, конечно, полудиким племенем; но если сравнивать их с другими северными народами, включая и некоторые немецкие племена, то они уже не кажутся полудикими, а по ловкости, по легкости характера, а наверное, и по усердию в ремеслах, по культуре и политическому строю они превосходят их; ведь как немецкий характер в некоторых своих чертах до сих пор похож на описание немца у Тацита, так и в древнем галле, несмотря на все изменения, можно узнать галла поновее. Но, разумеется, народности этого племени, распространившиеся по всей земле, очень различались между собой в зависимости от стран, эпох, исторических обстоятельств и ступеней культуры, так что гэл, живший «а берегах Шотландии или Ирландии, по-видимому, имел мало общего с галльским или кельт-иберийским народом, долгое время жившим по соседству с образованными нациями или городами.

Судьба гэлов на всем пространстве, занятом ими, была печальной. Согласно самым ранним сведениям о них, какие есть у нас, и по ту и по эту сторону Пролива соседями их были бельги или кимвры, которые повсюду теснили их. По обе стороны Пролива римляне, а затем разные тевтонские народности одержали над ними верх, подавляя, обескровливая, даже искореняя и изгоняя их, так что теперь мы встречаем гэльский язык лишь на самых дальних оконечностях былых владений, в Ирландии, на Гебридах, на голом шотландском нагорье. Готы, франки, бургунды, алеманны, саксы, нормандцы и другие немецкие⁹ народы в самых разных сочетаниях заняли их земли, вытеснили их язык и поглотили самое их имя.

Но и поработителям не удалось истребить внутренний характер народа; остались живые памятники, и словно звук арфы доносится из могил жроткий   и   печальный   голос   Оссиана,   сына  Фингала,   и  его  спутников.

^3* Кроме всего того, что было собрано и насочинено о кельтах в старых книгах, например у Пеллетье, Пезрона, Мартена, Пикара⁶ и других, кроме того, что говорится о происхождении и древнем строе ранних обитателей Британии у англичан, шотландцев и ирландцев — Баррингтона, Кординера, Генри, Джонса, Макферсона, Мейтленда, Ллойда, Оуэна, Шоу, Валленсн, Уитейкера и других⁷, можно привести еще и немецкую книгу Шпренгеля «История Великобритании» (продолжение «Всеобщей всемирной истории», т. 47)⁸, где, в начале, молчаливо исправляется множество застарелых ошибок, касающихся галов и кимвров. Этот автор, как то свойственно ему, дает краткие и точные сведения о сохранившихся памятниках культуры бриттов.

462

Этот голос, словно в волшебном зеркале, рисует нам картины древних подвигов и нравов, но и больше того — самые мысли, самые чувства народа на этой ступени культуры, в таких местностях, при таких обычаях доносятся до нас и находят отклик в душе и сердце. Оссиан и соратники его больше скажут нам о душе древних гэлов, чем любой историк '",— они для нас словно трогательные проповедники гуманности, какая живет в человеческом обществе, как бы просто ни было оно устроено. Нежные узы и тогда связывают сердца, и печаль звучит в каждом звуке. Чем стал Гомер для греков, мог бы и гэльский Оссиан стать для своих соплеменников, если бы только гэлы были греками, а Оссиан — Гомером. Но если Оссиан, этот глас изгнанного народа, звучит в пустыне, среди покрытых туманом гор, если, словно пламя, полыхает он над могилами предков, а другой, Гомер, родившийся под небом Ионии, среди цветущих племен и островов, в блеске занимающейся зари народа, на совсем непохожем языке описывает все то ясное, определенное, открытое, что развили потом многие иные умы,— то, конечно, не место искать греческого Гомера в горах Каледонии. Но звучи же, звучи, туманная арфа Оссиана; и счастлив всяк, кто когда-либо прислушается к кротким струнам твоим^4*.

* * *

Кимвры по имени — жители гор, и если кимвры и белый — один народ, то мы встретим их, начиная с Альп по западному берегу Рейна вплоть до устья и, может быть, даже до Киммерийского полуострова, который в глубокой древности был, вероятно, гораздо больше по своим размерам. Немецкие племена, близко соседствовавшие с ними, потеснили их; переплыв через море, кимвры оттеснили гэлов и вскоре заняли восточный и южный берег Британии, а затем, будучи во многих искусствах опытнее гэлов, и еще потому, что племена по обе стороны пролива были им родственными, не нашли для себя ничего более удобного, как заняться морским разбоем. Они, как кажется, были более диким народом, чем гэлы, и очень немногому научились от римлян, так что когда римляне покинули их страну, они оказались в таком беспомощном состоянии, пребывали в таком варварстве и разврате, что вынуждены были приглашать в страну то римлян, то — себе во вред — саксов, ища у них помощи. От этих помощников-немцев они порядком  натерпелись.  Целые  орды  приходили   и

^4* Две нации, шотты и иры, не перестают спорить о том, кому из них принадлежит Фингал и Оссиан, но вот что странно: они не торопятся защитить свою точку зрения, издав лучшие песнопения Оссиана вместе с ях оригинальными мелодиями. Веде мелодию едва ли можно придумать, и самое строение песнопений, изданных на языках оригинала и с необходимыми примечаниями, не только подтвердило бы правоту той или другой стороны, но и лучше объяснило бы нам язык, музыку и поэзию гэлов, чем даже их Аристотель — Блэр¹¹. Не только для природных любителей этих поэм гэльская антология подобного рода была бы классическим трудом и сохранила бы на долгие времена красоты древнего языка, но и для иностранца тут было бы много поучительного, и во всяком случае, такая книга была бы важна для истории человечества.

463

опустошали землю огнем и мечом; ни людей они не щадили, ни посевов не жалели, страна пришла в запустение, и, наконец, мы видим, что бедных кимвров истребили или же они бежали в западный уголок Англии, в горы Уэльса, в Корнуолл, другие бежали в Бретань. Нет ничего сильнее ненависти кимвров к вероломным их друзьям саксам, ненависть эту они подогревали в себе веками, уже и после того, как были заперты в своих безжизненных горах. Они долго сохраняли независимость, сохраняли во всем характер языка, правления, обычаи, интересное описание которых мы находим в уставах их королей и чиновников^5*; между тем их время прошло. Уэльс был покорен и объединен с Англией; и только язык кимвров сохранился до сих пор — в Уэльсе и в Бретани. Но сохранились лишь его неопределенные остатки; и хорошо, что язык этот остался в книгах^6*, потому что, как и все языки изгнанных со своих мест народов, он неизбежно должен погибнуть и погибнет прежде всего в Бретани. Согласно обычному ходу вещей, характер народа стирается постепенно: отпечаток снашивается, и его бросают в переплавку,— время обратит его в мертвую массу или очистит, придав новую четкость.

Самое замечательное, что осталось от кимвров, самое чудесное, что так воздействовало на воображение людей, — это король Артур и рыцари Круглого стола. Конечно, легенда о короле Артуре была записана очень поздно; лишь после крестовых походов она была приукрашена и превратилась в поэзию, в роман; первоначально же эта легенда — достояние кимвров, ибо король Артур царствовал в Корнуолле; в Корнуолле и в Уэльсе сотни мест названы его именем. Эти сказки получили свое развитие в Бретани, колонии кимвров, под воздействием романтического духа норманнов; затем, без конца разрастаясь, они распространились по Англии, Франции, Италии, Испании, Германии — во всей поэзии цивилизованных народов. Сюда присоединились и восточные сказки, а легенды должны были освятить и благословить все вместе взятое; так сложилась эта прекрасная процессия рыцарей, великанов, с волшебником Мерлином (из Уэльса), с феями, драконами и искателями приключений, в течение долгих веков забавлявшая рыцарей и дам. Напрасно спрашивать, когда жил король Артур; исследовать же основу, историю, воздействие этих сказаний и поэтических творений у всех тех народов и во все те века, когда цвела эта поэзия, рассмотреть этот феномен истории человечества, опираясь на уже существующие превосходные работы, было бы славным приключением, и приятным и поучительным    .

^5* «История Великобритании» Шпренгеля, с. 379—392.

^6* В книгах Борленза, Бюлле, Ллойда, Ростренена, Лебригана, в переводе Библии¹² и т. д. Еще не установлено, насколько изначальны сказания о короле Артуре и его свите.

^7* «Трактат о происхождении романов в Европе» Томаса Уортона, предваряющий его «Историю английской поэзии» и переведенный в «Британском Музее» Эшенбурга (т. 3—5)¹³, содержит небесполезное собрание материалов, но следует ложной системе; целое должно предстать совсем в ином свете. Материалов и данных достаточно и в «Bibliotheque des Romans» Перселя¹⁴ и в новой большой серии того же назва-

464

II. Финны, летты, пруссы

Финская народность (сами они, называясь «суоми», не знают имени финнов, как одна из их ветвей не знает имени лаппов) еще и теперь распространена на крайнем севере Европы и по берегам Восточного моря вплоть до Азии; прежде она была еще более распространена, в том числе и дальше на юг. Кроме лаппов и финнов в Европе, к этой народности принадлежат ингры, эсты и ливы; родственны ей зыряне, пермяки, вогулы, вотяки, черемисы, мордвины, кондские остяки; к той же расе относятся и венгры, или мадьяры, если сравнивать языки^8*. Неизвестно, как далеко на юг жили в Норвегии и Швеции лаппы и финны, но ясно, что скандинавские немцы загоняли их все дальше на север, к тому северному побережью, где они живут еще и теперь. На берегах Восточного и Белого морей финские племена были, как видно, наиболее активны, здесь, помимо обмена товаров, они занимались и морским разбоем; в Пермии (иначе — Бьярмеланд) их идолу Юмале был посвящен целый храм, варварски украшенный; сюда по преимуществу и устремлялись северные немцы — искатели приключений, чтобы менять товар, грабить, собирать дань. Никогда финская народность не была достаточно зрелой, чтобы положить начало самостоятельной культуре, виною чему не неспособность, но неблагоприятное положение. Финны не были воинами, как немцы; еще и теперь, после целых веков угнетения, народные сказания и песни лаппов, финнов и эстов говорят о том, что это — кроткие народы. А поскольку, помимо всего прочего, отдельные пленена никак не были связаны между собой и в большинстве своем лишены были всякого политического устройства, то под давлением других народов и могло произойти только то, что произошло,— лаппы были оттеснены в сторону Северного полюса, финны, ингры, эсты порабощены, а ливы почти поголовно истреблены. Судьба народов, живущих на берегах Восточного моря,— печальная страница в истории человечества.

Единственный народ во всей этой расе, оказавшийся в числе завоевателей,— это венгры, или мадьяры. По всей видимости, первоначально они жили в стране башкир, между Волгой и Яиком, а потом основали венгерское царство — между Черным морем и Волгой. Это царство распалось. Тогда венгры оказались под властью хазар и были разбиты на несколько

ния, и в примечаниях англичан к Чосеру, Спенсеру, Шекспиру, в их археологических трудах, у Дюфреня, в примечаниях к старым историографам и Т. д.; Шпренгель, если бы он написал краткую историю поэзии, привел бы весь этот хаос в порядок и все показал бы нам в весьма поучительном свете.

^8* См. «Сравнительные таблицы» Бюттнера, «Введение в универсальную историю» Гат-терера, «Всеобщую историю Севера» Шлёцера^l5 и т. д. Книга, названная последней (ч. 31 «Всеобщей всемирной истории»),— ценное собрание собственных и чужих исследований о северных племенах, их древней истории; оно вызывает у нас желание, чтобы собраны были подобные работы Ире, Зума, Лагербринга и др.

465

частей печенегами. Одни основали царство мадьяров у персидской границы, другие семью ордами отправились в Европу и вели тут ожесточенные войны с болгарами. Когда болгары оттеснили их, император Арнульф призвал их на помощь в войне с моравами; теперь из Паннонии они ринулись в Моравию, Баварию, Северную Италию и везде оставляли после себя ужасающие разрушения; огнем и мечом опустошали они Тюрингию, Саксонию, Франконию, Гессен, Швабию, Эльзас вплоть до Франции, вновь внедрялись в Италию, получали позорную дань с немецкого императора, но, наконец, когда отчасти их уничтожила чума, а отчасти они потерпели тяжелые поражения в Саксонии, Швабии и Вестфалии, немецкая империя оказалась в безопасности перед ними, а сама Венгрия даже стала апостолическим королевством. Тут, между славян, немцев, валахов и других народностей, венгры составляют меньшую часть населения, так что через несколько веков,  наверное, нельзя  будет  найти  даже  и  самый их язык.

* * *

Происхождение литвы, куры и леттов, живущих на Восточном море, неизвестно, но по всей вероятности другие народы теснили их до тех пор, пока уже некуда было их теснить. Хотя язык их смешанный, у него есть особый характер, язык этот — отпрыск древнейшей матери, родом из дальних мест. Мирное племя леттов жило между немецкими, славянскими и финскими народами, оно не могло ни распространиться вширь, ни обрести более тонкие нравы, и, наконец, подобно своим соседям, пруссам, оно стало известно по тем насилиям, которые совершали над всеми прибрежными народами в этих местах и новообращенные поляки, и немецкий орден, и вообще все, кто оказывал ему свою помощь^9*. Душа человеческая содрогается при виде крови, пролитой тут во время долгих варварских войн, в результате которых древние пруссы были почти полностью истреблены, куры и летты обращены в рабство, под гнетом которого они страдают до сих пор. Быть может, пройдут века, пока иго это будет снято с них, и тогда — в знак возмещения всех тех мерзостей, когда похищены были у этих народов и земля и свобода,— их научат, из человечности, пользоваться и наслаждаться более высокой свободой.

Наш взгляд останавливался на судьбах народов, изгнанных со своих мест, порабощенных, истребленных; теперь посмотрим на тех, что изгнали и поработили их.

^9* Следовало бы пожелать, чтобы на основании работ и собраний Гарткноха, Прето-риуса, Лилиенталя¹⁶ и других была составлена краткая история пруссов, а может быть, она уже существует и просто не известна мне. В этом уголке земли сделано много для истории и этого и соседних народов, хотя без поддержки с чьей-либо стороны; имя Байера скажет нам все. Исследования заслуживает прежде всего древний прусский строй, какой существовал на берегах Вислы, строй, которому начало положил Видевут; тут правил верховный друид, называвшийся криве. Как историки Лифляндии выдвинулись Арндт, Гупель¹⁷ и др.

466

III. Немецкие народы

Мы подходим к племени, отличающемуся ростом и телесной силой, предприимчивостью, смелостью и выносливостью на войне, героическим духом, способностью подчиняться приказу, следовать за вождями, куда бы они ни повели, и разделять покоренные земли между собой как добычу; тем самым это племя, благодаря своим обширным завоеваниям, благодаря тому строю, который всюду учреждался им по немецкому образцу, более всех других народов способствовало страданию и счастью этой части света. Начиная с Черного моря и по всей Европе немцы наводили ужас; от Волги до Восточного моря простиралась некогда империя готов; в разные времена разные немецкие племена жили и основывали свои царства во Фракии, Мезии, Паннонии, Италии, Галлии, Испании, даже в Африке; они, а не кто другой, сгоняли с насиженных мест римлян, сарацин, гэлов, кимвров, лаппов, финнов, эстов, славян, пруссов, куру и друг друга, они основали все царства, которые существуют в Европе поныне, они учредили существующие сословия, утвердили их законы. Не раз брали они Рим, завоевывали и грабили его, не раз осаждали Константинополь и воцарялись даже там, они основали христианскую империю в Иерусалиме; еще и теперь управляют они всеми четырьмя частями света — или царят в них государи, которых посадили они на престолы Европы, или сами троны учреждены были ими, или же они владеют землями, или занимаются в них ремеслами и торгуют. Но нет следствия без причины, а потому и у этой небывалой цепочки следствий должна быть своя причина.

1. Она едва ли заключена только в самом характере народа: и физическое и политическое положение нации, а помимо этого множество обстоятельств, каких не было в совокупности ни у одного северного народа, способствовали тому, чтобы совершенные им деяния были такими, а не иными. Высокий рост, сильное тело, красота и стройность, наводящие ужас голубые глаза — все это одухотворено верностью и воздержностью: немцы послушны старшим, дерзки в нападении, терпеливы в опасностях, а потому для всех народов, особенно для выродившихся римлян, они были или приятели, или страшные враги. Издавна немцы служили в римском войске, для личной охраны императоров не найти было лучших воинов; и когда империя, окруженная со всех сторон, была беспомощна перед лицом врагов, не иные, но именно немецкие войска сражались за жалованье со всяким врагом, даже со своими братьями. Эта наемная служба нро-должалась в течение веков, а потому многие народы не просто усвоили военную науку и дисциплину, вполне чуждую другим варварам, но, по примеру римлян и прекрасно зная их слабости, они почувствовали вкус к завоеваниям и походам. Если этот Рим, столь выродившийся теперь, мог покорять народы, мог стать властелином мира, то почему же не покорять и нам,— ведь и сам Рим ни на что не пригоден, не будь наших сильных рук? Итак, если отвлечься от набегов тевтонцев и кимвров, если

467

начать считать с находчивых и предприимчивых Ариовиста, Марбуда и Германа, то первый удар по римским владениям нанесен был пограничными народами, теми вождями, которые прекрасно знали военные приемы римлян и нередко служили в римском войске, то есть превосходно знали слабые стороны Рима, а впоследствии и Константинополя. Некоторые народы были в то время даже союзниками Рима, но сочли лучшим оставить себе то, что спасли они для Рима. Соседство слабого богача и сильного бедняка, без которого первый, богач, никак не может обойтись, необходимо определяет превосходство и господство второго над первым: так сами римляне отдали власть в руки немцев, которые находились в самом центре Европы и которых они весьма скоро вынуждены были принять в свое государство и в свое войско.

2.  Длительное  сопротивление многих немецких народов Риму необходимо усилило их, привило им ненависть к заклятому врагу, который победами  над ними  гордился более,  чем какими-либо другими. И  на Рейне, и на Дунае римляне были опасностью для немцев; как бы ни помогали немцы Риму в  войнах против галлов  и других  народов,  они не желали служить Риму как его рабы. Вот откуда пошли долгие войны Рима с немцами, начиная со времен Августа,— чем слабее становилась империя, тем больше  вырождались  эти  войны  в  грабительские набеги,  и  закончиться все могло лишь поражением Рима. Маркоманский и швабский союз многих племен против Рима, воинская повинность, которая распространялась и на самые отдаленные племена и которая всякого мужчину превращала в воина,— эти и многие другие обычаи всему народу придали имя и строй германцев,   или  алеманнов ¹⁸,   то  есть  союзных   вооруженных  народов,— варварский пролог той системы, которая, спустя несколько столетий, будет распространена на всю Европу^10*.

3.  При таком постоянном военном строе у немцев непременно должно было недоставать иных добродетелей, которыми они весьма охотно жертвовали  в  пользу  главной  склонности  или  главной потребности — войны. Земледелием занимались они не особенно усердно и, ежегодно перераспределяя наделы, даже мешали тому, чтобы кто-либо чувствовал удовольствие от владения собственностью и от лучшей обработки земли²⁰. Некоторые из племен, особенно восточные, были и надолго остались татарскими  народами — народами  охотников и  пастухов.  Грубая идея  общинных выпасов и общей собственности была излюбленной идеей этих кочевников, и они даже вносили ее в строй завоеванных ими земель и государств. Итак, Германия на долгое время оставалась лесом с лугами и болотами, где, рядом с немцами — этими людьми-героями, жили лось и тур, давным-

^10* Подробно описывать немецкий строй, различный в разные времена, в разных областях и у разных народностей, было бы сейчас бесполезным занятием, потому что все посеянное ими в истории народов взойдет очень скоро. После всех многочисленных комментариев к Тациту Мёзеру, в применении к своей «Истории Оснабрюка»ⁱ⁹, удалось такое описание немецкого строя, которое кажется идеализирующим в своей гармонии и притом верным во всех деталях. См. первую часть «Истории Оснабрюка» и «Патриотические фантазии» Мёзера.

468

давно истребленные немецкие звери-герои; наук немецкие племена не ведали, а с немногими ремеслами, без которых нельзя было обходиться, справлялись женщины и рабы — по большей части похищенные. Народам с таким складом характера было приятно покидать свои пустынные леса, отправляться в более мягкие страны или служить за жалованье,— их гнали месть, нищета, скука, компания или еще какой-нибудь повод. Поэтому многие из племен пребывали в вечном непокое, враждуя друг с другом или вступая друг с другом в союз. Никакой народ (за исключением кротких племен земледельцев) не переселялся так часто, как эти немецкие племена; и если одно племя пускалось в путь, то обычно много других присоединялось к нему, так что кучка и горстка обращалась в войско. У многих немецких племен — у вандалов, свевов — имя—от путешествий, скитаний; гак на суше, так и на море. Жизнь довольно-таки татарская.

* * *

Разбирая древнейшую историю немцев, особо следует остерегаться одного — пристрастия к какому-либо из излюбленных мест нашего современного государства: древние немцы вообще не имеют отношения к этому государству; они плыли с иным потоком народов. На Западе они наседали на бельгов и гэлов, пока не оказались в центре чуждых племен; на Востоке они дошли до Восточного моря, и если они не могли заниматься там разбоем и не могли переплыть его, а на песчаных берегах не находили средств пропитания, то, конечно, при первом удобном случае они двинулись на юг, на не занятые никем земли. Многие нации, переселявшиеся в Римскую империю, поначалу жили у Восточного моря,— но это были более варварские народы, и их расселение на территории империи не ускоряло гибели ее. Причина падения находилась куда дальше, на Востоке — в азиатской Монголии; там западных гуньов теснили игуры и другие народы: гунны перешли через Волгу, встретили у Дона аланов, набрели на огромное царство готов у Черного моря, и теперь южные немецкие народы, западные и восточные готы, вандалы, аланы, свевы пришли в движение,— за ними шли по пятам гунны. Опять же иначе обстояло дело с саксами, франками, бур-гундами и герулами,— последние из названных давно уже жили на римское жалованье,— как герои, продающие свою кровь.

Но нужно остерегаться думать, будто у всех этих народов были одинаковые нравы и одинаковая культура; противоположное доказывается тем, насколько иначе поступали они с покоренными народами. Дикие саксы в Британии, аланы и свевы, совершавшие свои набеги в Испании, поступали одним образом, а остготы в Италии и бургунды в Галлии — совсем иначе. Те племена, которые долго жили на границах Римской империи, рядом с римскими колониями и торговыми поселениями, на западе или на юге, были более мягкими, более податливыми, чем народы, вышедшие из северных лесов и пришедшие с пустынных берегов морей; если бы всякая немецкая орда стала претендовать на мифологию скандинавских готов, это было бы неслыханно! Где только ни побывали эти готы, на каких только

469

путях ни утончили они свою мифологию! А первобытному немцу со всем его мужеством не остается, быть может, ничего, кроме Теута (или Туисто),  Манна,  Херты  и  Водана²¹,— кроме отца,  героя,  земли  и  вождя.

Но, конечно, по крайней мере как братья, мы можем радоваться тому, что есть такое сокровище немецкой мифологии, пусть даже и столь удаленное от нас,— сокровище, которое сохранилось или сложилось на конце обитаемого мира, в Исландии, и было, очевидно, приумножено легендами норманнов и христианских ученых,— я имею в виду северную Эдду. Как собрание свидетельств языка и мышления одного из немецких племен, она, конечно же, и для нас в высшей степени интересна. В зависимости от того, как начать исследование, сравнивать мифологию этих северных народов с греческой — дело поучительное или праздное; но ждать, что среди скальдов появится Гомер или Оссиан,— напрасно. Разве земля повсюду растит одни и те же плоды? И разве наиболее благородные плоды — не следствия такого положения народов и времен, какое складывается очень долго и случается очень редко? Итак, будем ценить в этих поэмах и сказаниях то, что мы находим в них,— своеобразие необработанного, дерзкого поэтического творчества ,сильные, чистые чувства, верность,— и очень искусное пользование языком .который в своем ядре есть собственный наш язык; спасибо каждому, кто сохранил и сообщил нам эти национальные сокровища, кто способствовал их всеобщему и лучшему использованию. Среди тех, кто славно потрудился на пользу им в старое и новое время^11*, я назову с благодарностью и славой имя Зума²³, исландца, много сделавшего и для истории человечества. Благодаря нему это северное сияние разгорелось перед нами в новом блеске; Зум и другие пытаются ввести его в наш кругозор и научить правильнее пользоваться этим сокровищем. К сожалению, мы, немцы, почти не можем похвалиться древними сокровищами нашего языка^12*: песни бардов потеряны, и древний дуб героического языка, помимо самого немногого, украшен совсем юной порослью.

Приняв христианство, немецкие народы сражались за него, как за своих королей и свое дворянство, и эту верность присяге испытали на своей шкуре — помимо немецких народов, алеманнов, тюрингов, баварцев, саксов— несчастные славяне, пруссы, куры, ливы и эсты. Но слава немцев в том, что и против варваров-захватчиков встали они живой стеною, и об эту стену разбилась безумная ярость гуннов, венгров, монголов и турок. Они, а не кто иной, не только завоевали, возделали и переустроили по своему образцу большую часть Европы, но и охраняли и защищали ее; иначе в Европе не могло бы взрасти и то, что пошло в ней в рост. Положение немцев среди остальных народов Европы, их военный союз, их племенной характер — это столпы, на которых утверждены культура, свобода и независимость Европы;  не были ли они по своему политическому

^11* Сэмунд,   Снорро,   Резениус,   Ворм,   Торфеус,   Стефаниус,   Бартолин,   Кейслер,   Ире, Гёранссон, Торкелин, Эрихсен, Магнеусы, Анхерсен, Эггерс и другие²².

^12* В  «Тезаурусе»    Шильтера²⁴ собраны     почти все  наши    богатства — и это    очень

470

положению и одной из причин, почему эта культура развивалась медленно,— но, верно, об этом даст нам отчет незапятнанный свидетель — История.

IV. Славянские народы

Славянские народы занимают на земле больше места, чем в истории-» и одна из причин этого — что жили они дальше от римлян. Мы прежде всего встречаем их на Дону, потом на Дунае, на Дону — среди готов, на Дунае — среди гуннов и болгар: вместе с ними они немало потрепали Римскую империю, обычно увлекаемые в путь другими народами, которым, они помогали или служили. Несмотря на совершенные ими подвиги, славяне никогда не были народом воинственным, искателями приключений,, как немцы; скорее можно сказать, что они следовали за немцами и занимали территории, оставленные теми, пока огромные пространства не оказались в их руках— от Дона до Эльбы, от Восточного до Адриатического-моря. По эту сторону Карпат их поселения простирались от Люнебурга через Мекленбург, Померанию, Бранденбург, Саксонию, Лаусниц²⁵, Богемию, Моравию, Силезию, Польшу, Россию, а по ту сторону Карпат они. уже издавна жили в Молдавии и Валахии и со временем все больше распространяли свои владения, чему способствовало немало обстоятельств, и, наконец, император Ираклий поселил их в Далмации, и они основали царства Славонию, Боснию, Сербию, Далмацию. И в Паннонии их было тоже очень много; из Фриуля они заняли юго-восточную оконечность Германии, так что их область замыкалась Штейермарком, Каринтией, Крайной,— чудовищное пространство, какое населяет в Европе одна-единственная нация, по большей части еще и в наши дни. Повсюду славяне оседали на землях, оставленных другими народами,— торговцы, земледельцы и пастухи, они обрабатывали землю и пользовались ею; тем самым, после всех, опустошений, что предшествовали их поселению, после всех походов и нашествий, их спокойное, бесшумное существование было благодатным для земель, на которых они селились. Они любили земледелие, любили разводить скот и выращивать хлеб, знали многие домашние ремесла и повсюду открывали полезную торговлю изделиями своей страны, произведениями своего искусства. По всему берегу Восточного моря, начиная от Любека, они построили морские города; Винета²⁶ на острове Рюген была среди этих городов славянским Амстердамом; они вступали в союз и с пруссами, курами и леттами, о чем свидетельствуют языки этих народов. На Днепре они построили Киев, на Волхове — Новгород, и оба эти города вскоре стали цветущими торговыми городами, соединявшими Черное море с Восточным и переправлявшими товары Востока в Северную и Западную Европу. В Германии они занимались добычей руды, умели плавить металл, изливать его в формы, они варили соль, изготовляли полотно, варили мед, сажали плодовые деревья и, как того требовал их характер, вели веселую, музыкальную жизнь.   Они   были милосердны, гостеприимны   до

471

расточительства, любили сельскую свободу, но были послушны и покорны, враги разбоя и грабежей. Все это не помогло им защититься от порабощения, а, напротив, способствовало их порабощению. Ибо коль скоро они не стремились к господству над целым светом, не имели воинственных наследственных государей и готовы были лучше платить налог, только чтобы землю их оставили в покое, то многие народы, а больше всего немцы, совершили в отношении их великий грех.

Уже при Карле Великом начались завоевательные войны, очевидной причиной которых были торговые выгоды, хотя христианская религия и использовалась как предлог; конечно же, воинственным франкам было очень кстати обращаться как с рабами с нацией трудолюбивой, занятой земледелием и торговлей,— вместо того чтобы самим учиться всем этим ремеслам. Начатое франками довершили саксы; в целой провинции славяне были истреблены или закрепощены, их земли были поделены между епископами и дворянами. Морскую торговлю разрушили северные германцы; Винета претерпела печальный конец — удар был нанесен датчанами, а остатки славян в Германии напоминают теперь то, что сделали испанцы с обитателями Перу. Не удивительно ли, если бы после стольких столетий порабощения эта нация, до крайности ожесточенная против своих христианских господ и грабителей, не переменила свой мягкий характер на коварную и жестокую леность раба? И однако, повсюду, и особенно в тех странах, где славяне пользуются известной свободой, можно распознать былые черты их характера. Несчастье этого народа заключалось в том, что при своей любви к покою и домашнему усердию он не мог установить долговечного военного строя, хотя у него и не было недостатка в мужестве в минуту бурного сопротивления. Несчастье славян — в том, что по положению среди народов земли они оказались, с одной стороны, в такой близости к немцам, а с другой стороны, тылы их были открыты для набегов восточных татар, от которых, даже от монголов, они много настрадались, много натерпелись. Но колесо все переменяющего времени вращается неудержимо, и поскольку славянские нации по большей части населяют самые прекрасные земли Европы, то, когда все эти земли будут возделаны, а иного и представить себе нельзя, потому что законодательство и политика Европы со временем будут все больше поддерживать спокойное трудолюбие и мирные отношения между народами и даже не смогут поступать иначе, то и славянские народы, столь глубоко павшие, некогда столь трудолюбивые и счастливые, пробудятся, наконец, от своего долгого тяжелого сна, сбросят с себя цепи рабства, станут возделывать принадлежащие им прекрасные области земли — от Адриатического моря до Карпат и от Дона до Мульды — и отпразднуют на них свои древние торжества спокойного трудолюбия и торговли.

Поскольку в разных странах созданы полезные, превосходные труды по истории славянского народа^13*, то остается пожелать, чтобы их пробе-

13* Фриш, Попович, Мюллер, Иордан, Штриттер, Геркен, Мёзен, Антон, Добнер, Таубе, Фортис, Зульцер, Россиньоли, Добровски, Фойгт, Пельцель и др.²⁷

472

лы были восполнены из других источников, чтобы исчезающие остатки славянских обычаев, песен и сказаний были собраны и чтобы, наконец, была создана целостная история этого племени, чего настоятельно требует общая картина человечества.

V. Чужие народы в Европе

Все рассмотренные выше нации мы можем считать коренными народностями Европы, за исключением одних венгров,— все они с незапамятных времен населяют эту часть света. Если даже они и жили некогда в-Азии, как то позволяет предположить родство разных языков, то исследование этого вопроса все же лежит за пределами нашей истории, равно-как изучение путей, которыми прошли все эти народы со времен Ноева ковчега.

Но помимо названных есть еще немало чужих для Европы народов, которые или играли известную роль, способствуя счастью и несчастью Европы в прошлом, или даже играют такую роль до сих пор.

К этим народам относятся гунны, которые при царе Аттиле пересекли,, поработили и опустошили огромные пространства земли; по всей вероятности, а также и по описанию Аммиана, это был народ монгольского племени. Если бы великий Аттила не уступил мольбам Рима и превратил столицу мира в столицу своего царства, сколь иной, сколь ужасной была бы вся история Европы! А теперь его разбитые народы вернулись в свои степи и, слава богу, не оставили после себя в Европе Священную Римскую империю калмыцкого народа!

После гуннов ужасную роль в Восточной Европе сыграли болгары, но, наконец, как и венгров, их удалось обуздать, они приняли христианство, а в конце концов даже затерялись среди других народов, усвоив язык-славян. Распалось и то новое царство, которое они основали вместе с валахами, провозгласив его на горе Хемус;. они влились в огромную смешанную массу народов в этой дако-иллирийско-фракийской области: хотя характер народа ничем и не отличается, одна из провинций турецкой империи еще носит имя болгар.

Мы минуем хазар, авар, печенегов и многие другие народы, которые доставляли столько забот и Восточной и даже Западной Римской империи, готам, славянам и другим народам, но которые или вернулись в Азию, не оставив после себя ничего долговечного, или же растворились в массе других народов.

Тем менее позволено нам заниматься остатками прежних иллирийцев, фракийцев и македонцев — албанцами, влахами, арнаутами. Они — не чужеземцы, а древние племена Европы; некогда они были основными нациями, а теперь они — перемешанные развалины, оставшиеся от разных, народов и языков.

473

Совершенно чужды нам те вторые гунны, которые опустошали Европу при Чингиз-хане и его преемниках. Первый завоеватель, Чингиз, дошел до Днепра, вдруг передумал и повернул назад; преемник его огнем и мечом пробил себе путь до самой Германии, но был отброшен. Внук Чингиз-хана покорил Россию, которая полтора века платила монголам дань; наконец, Россия сбросила монгольское иго и впоследствии сама стала властно управлять этими народами. Не раз хищные волки азиатских нагорий, монголы, опустошали землю; но ни разу не удалось им превратить Европу в свою степь. Они даже и не хотели этого, жаждали лишь добычи.

* * *

Итак, остается говорить о народах, которые долгое или короткое время имели владения в этой части земли или жили вместе с другими народами. Эти народы таковы.

1.  Сначала арабы. Не только этот народ нанес первый тяжелый удар Восточной империи в трех частях света, но поскольку арабы 770 лет владели Испанией, долгое время целиком или отчасти царили на Сицилии, в Сардинии, на Корсике и в Неаполе, и владения свои теряли, как правило, лишь постепенно, по кусочкам, то, конечно, во всем, в языке и образе мысли, в заведенных ими обычаях и учреждениях, от них остались -следы, которые или до сих пор окончательно не стерты или же сильно воздействовали на их тогдашних соседей. Во многих местах Европы, которая пребывала тогда в варварстве, ими был зажжен светоч знания, и во времена крестовых походов встреча с их восточными братьями была благодатной для Европы. А поскольку многие из них приняли христианство, то они органично  вошли  в  состав Европы — в Испании, на Сицилии и везде, где они жили.

2.  Турки, народ из Туркестана, все еще остаются чужими в Европе, хотя уже более трехсот лет они присутствуют в этой  части света. Они положили конец Восточной Римской империи, которая свыше тысячи лет была бременем для самой себя и для земли, тем самым они без всякого ведома и желания оттеснили искусства и ремесла на запад Европы. Нападая на европейские державы, они в течение столетий вынуждали государства  хранить  бдительность  и  мужество;   они  препятствовали любому единовластию  в этих землях,— малое добро против несравненно больше-то зла,— ведь прекраснейшие земли Европы были превращены ими в пустыню, а некогда мудрейшие народы — греческие племена — в ненадежных рабов,   в   развращенных   варваров.   Как  много  творений искусства  было разрушено невежественными турками! Сколь многое погибло, чего никогда уж не восстановишь. Их империя — огромная тюрьма для европейцев, которые живут здесь; придет время, и она рухнет. Кому нужны эти чужеземцы в Европе, кому нужны эти азиаты, которые и спустя столько веков все еще желают оставаться варварами?

3.  Иудеев мы рассмотрим сейчас только как паразитирующее растение, которое присосалось почти ко всем европейским народам и более или менее

474

питается соками каждого из них. После гибели древнего Рима их оставалось в Европе сравнительно немного, однако во времена арабских гонений они стали прибывать сюда целыми толпами и расселились между нациями. Что они будто бы принесли с собой в Европу проказу, совсем не вероятно; куда хуже то, что в мрачные века варварства они стали в Европе низменными орудиями ростовщичества, стали менялами, посредниками в-торговле, прислужниками империи, что ради собственной выгоды они поддерживали в европейцах варварское невежество и гордыню во всех торговых делах. С ними обходились жестоко, насильно вымогали у них все, что они накопили скупостью и обманом или же усердием, умом, порядком; но поскольку они привыкли к подобным вымогательствам и вынуждены были считаться с ними, то сами хитрили и вымогали тем больше. Однако без них не могли обходиться в то время, как не могут многие страны и теперь; равно как нельзя отрицать, что благодаря им была сохранена еврейская литература, что во времена мрака добытые арабами науки, медицина и философия распространялись тоже и евреями и что вообще было создано немало хорошего, что могло быть создано только рукам» иудеев. Придет время, когда никто уже не будет спрашивать в Европе, иудей ты или христианин, ибо и иудей тоже будет жить по европейским* законам и способствовать процветанию государства. Лишь варварское устройство государства могло помешать ему жить так до сих пор и могла обращать его способности себе во вред.

4. Я опускаю армян: для меня они в Европе — просто путешественники, зато я вижу почти во всех странах Европы многочисленный, чужеродный, языческий, подпольный народец — цыган. Откуда они? Откуда взялись эти семь или восемь сот тысяч людей, сколько насчитывает новейший их историк?^14* Презренная индийская каста, по своему рождению далекая от всего божественного, пристойного и цивилизованного и по прошествии стольких веков верная своему унижению,— для чего пригодна она в Европе, если не для воинской дисциплины, которая самым скорым образом приводит в порядок все на свете?

VI.Общие рассуждения и следствия

Вот такова, примерно, картина народностей Европы; какая пестрота, которая только еще становится путаннее, если прослеживать ближе ко временам, доступным нам. Такого не бывало в Японии, Китае, Индии, вообще ни в одной стране, географическое положение или государственный строй которой изолировал ее от остальных. А ведь в Европе за Альпами нет большого моря, так что можно было бы подумать, что народы

^14* «Исторический  опыт  о  цыганах»   Грелльмана,   1787;   «Новый  урожай  знания  языков» Рюдигера, 1782²⁸.

475

будут примыкать здесь друг к другу плотно, словно стены. Взгляд, брошенный на географическое положение и основные черты этой части света, на характер наций и связанные с ними исторические события, дает нам, однако, совсем иной ответ.

1.  Посмотрите-ка к Востоку, вправо,— вы увидите возвышенность чудовищных  размеров,-— это так  называемая  азиатская Татария;  если  вы будете следить за всей путаницей европейского средневековья, то вы можете вздохнуть вместе с Тристрамом: «Вот откуда пошли все наши несчастья!»²⁹ Я не могу исследовать, все  ли северные европейские народы  и насколько долго жили там; ведь некогда вся Северная Европа была ничем не лучше Сибири и Монголии,  этой прародительницы монгольских орд; и здесь и там кочевым народам было присуще, было наследственно свойственно  медленно,  лениво  передвигаться   с  места   на  место,  управляться ханами. А если, сверх всего этого, Европа к северу от Альп, очевидно, представляет собою опустившуюся плоскую равнину, которая простирается от  той  самой  населенной  народами  татарской  возвышенности  на  Запад вплоть до океана, следовательно, представляет собою равнину, на которую должны были низвергаться, изгоняя отсюда других, находящиеся ближе к Западу орды, как только одни варварские орды начинали теснить другие, то тем самым длительное татарское состояние Европы было, так сказать, задано географически. Вот такая неприятная, на наш взгляд, картина заполняет  на  целую  тысячу  лет  и  долее того  всю  европейскую  историю, и ни одно царство и ни один народ не могут остановиться, то ли потому, что сами они привыкли странствовать, то ли потому, что другие давят на них. И поскольку совершенно невозможно отрицать, что в Старом Свете великие азиатские горы с их европейскими отрогами  чудесным  образом разделяют  климат  и характер  севера  и  юга,  то  к  северу от  Альп  мы, что касается нашего европейского отечества, можем утешиться лишь тем, что по нравам и жизненному укладу своему мы принадлежим к продолженной в сторону Европы, а не просто к изначальной азиатской Татарии.

2.  Европа, особенно   по   сравнению   с   северной Азией,— это страна с более мягким климатом, страна с реками, побережьями, мысами, бухтами. уже благодаря этому судьба европейских народов была решена благоприятным для них образом. У Азовского и у Черного моря народы находились вблизи от греческих колоний, от богатейших центров торговли тогдашнего мира; все народы, которые останавливались в своем пути здесь или даже •основывали здесь царства, знакомились с разными народами, приобретали даже известные знания наук и искусств. Но в первую очередь для северных обитателей Европы Восточное море послужило тем, чем для Южной Европы было Средиземное море. Прусское побережье уже благодаря торговле янтарем стало известно грекам и римлянам;  какая бы народность ни  жила  на  этих  берегах,  к  какому бы  племени она  ни  принадлежала, здесь всегда, больше или меньше, занимались торговлей, а эта торговля вскоре связывалась  с  черноморскими  торговыми путями и простиралась даже до Белого моря; тем самым между Южной Азией и Восточной Европой, между азиатским и европейским Севером создавалась некая общность

476

народов, к которой причастны были и совсем нецивилизованные народности^15*. Скандинавские берега, побережье Северного моря вскоре стали-полниться купцами, пиратами, путешественниками, искателями приключений, которые готовы были плыть к любым берегам, которые достигали» всех европейских стран и морей, которые совершали в своей жизни удивительные вещи. Белый соединяли Галлию и Британию, и даже Средиземное море не миновали варварские походы: варвары совершали паломничество в Рим, они служили и торговали в Константинополе. Благодаря всему этому, особенно когда пришло время великого переселения народов, в этой малой части света были заложены основы великого союза народов,. ради которого, помимо их ведома, потрудились уже и римляне-завоеватели,— союз такой едва ли и мог осуществиться где-либо помимо Европы. Ни в одной части света народы не перемешались так между собою, как в Европе, ни в одной они не переменились так сильно, переменив места жительства, а вместе с тем и образ жизни, нравы и обычаи. Жителям многих стран было бы теперь трудно сказать, особенно отдельным семьям и лицам, к какому роду, к какому племени они принадлежат, происходят ли они от готов, мавров, евреев, карфагенян, римлян, происходят ли они от гэлов, кимвров, бургундов, франков, норманнов, саксов, славян, финнов, иллирийцев и в каком порядке смешивалась кровь у их предков. Тысяча причин размыла и изменила на протяжении веков прежний племенной¹ состав многих европейских наций, а без этого слияния едва ли мог бы пробудиться к жизни общий дух Европы.

3. Что теперь наиболее древних обитателей этой части света мы находим лишь в горах или на самых крайних оконечностях материка, что они оттеснены туда — это естественнонаучный факт, параллели к которому можно отыскать во всех уголках земли, включая острова Азиатского океана. На многих таких островах особое и, как правило, более грубое племя народов населяет горы — по всей видимости, это древнейшее население страны, которое вынуждено было уступить юным и дерзким пришельцам; разве могло быть иначе в Европе, где народы более, чем где-либо, теснили и гнали друг друга? Но длинные ряды названий племен сводятся к немногим основным и главным, и, что наиболее странно, в разных областях мы находим одни и те же народы, живущие по соседству,. как будто они следовали друг за другом. Так, кимвры шли за гэлами, немцы — за кимврами и гэлами, славяне — за немцами, так занимали он» свои страны. Как слои почвы, слои народов следуют в нашей части света одни за другими, часто смешиваясь, но всегда так, что их первоначальное положение можно еще распознать. Исследователям обычаев народов, их языков следует поторопиться, чтобы не потерять время, пока слои еще различаются; ибо все в Европе склоняется к тому, чтобы национальные характеры постепенно стирались. Но только историк человечества должен остерегаться одного:   ни   одно племя людей   не   должно пользоваться его-

^15* Весьма   полезные   материалы — в   «Истории  немецкой   торговли»   Фишера,   ч.    I.

477

преимущественной любовью, чтобы не были урезаны за счет того одного другие племена, обойденные славой и счастьем по своему положению и историческим обстоятельствам. И от славян учился немец; кимвры и латыши могли бы, наверное, стать греками, если бы положение их среди других народов было иным. Мы можем быть весьма довольными тем, что именно народы, отличавшиеся сильным, красивым, благородным телосложением, целомудренными нравами, здравым рассуждением и честною душой,— немцы,— захватили римский мир, а не гунны и не болгары; но считать по этому самому немцев народом, избранным богом для Европы, народом, которому, по причине природного благородства, принадлежит целый мир и которому, ради такого его преимущества, должны по-рабски служить другие народы,— это было бы неблагородной гордыней варвара. Варвар царит, образованный завоеватель несет культуру.

4 Ни один народ в Европе не достиг культуры сам по себе; напротив, каждый стремился держаться своих прежних грубых нравов, насколько это только было возможно, чему способствовал и плохой, жестокий климат, и необходимость дикого военного уклада всей жизни. Ни один европейский народ не знал, не изобрел собственных букв; и испанские и северные рунические письмена берут начало в письменности других народов; вся культура Северной, Западной и Восточной Европы —это растение, выросшее из римско-греческо-арабского семени. Много времени потребовалось этому растению, прежде чем народ мог прорасти на этой куда как суровой почве, пока он принес первые, еще очень кислые плоды; но даже и для этого потребовалось странное средство — чужеземная религия,— и только тогда, путем духовного завоевания, было достигнуто то, чего не смогли достичь римляне-завоеватели. Итак, прежде всего нам следует рассмотреть это новое средство культуры, цель которого была огромна, а именно нужно было все народы образовать и сложить в один-единственный народ, счастливый в современном и в будущем мире; и это средства нигде не действовало столь сильно, как в Европе.

Он видит: пышно знак взнесен, который

Льет упований и надежды свет,

Что тысяч душ притягивает хоры

И тысячам сердец дает ответ,

Что смерти сокрушает приговоры,

На стольких вьется знаменах побед!

Отрадный ток по членам протекает.

Он видит крест и взором поникает³⁰.

КНИГА СЕМНАДЦАТАЯ

За семьдесят лет до падения иудейского государства в государстве этом родился человек, произведший неожиданный переворот¹ и в царстве мыслей людских, и в их обычаях, и жизненном укладе. Этот человек был Иисус. Родившись в бедности,— хотя род свой он вел от древнего царского дома,— в самой некультурной части страны, вдали от книжной мудрости этой дошедшей до крайней степени упадка нации, он большую часть своей короткой жизни прожил тихо и незаметно, а затем, подвигнутый небесным видением на реке Иордан, собрал вокруг себя двенадцать учеников — людей того же сословия, что и он сам, прошел вместе с ними значительную часть Иудеи, а потом разослал их во все стороны возвещать близящееся новое царство. Это царство, возвещенное им, сам он называл царством божиим, царством небесным, войти в которое могут только избранные, вступить в которое звал он людей, призывая их к чистым добродетелям духа и души, не к исполнению внешних обязанностей и обрядов. Самую подлинную гуманность содержат в себе те немногие речи, которые остались от него; гуманность доказывал он всей своей жизнью и запечатлел своей смертью; так, и самого себя он любил называть «сыном человеческим»². Естественным следствием того положения, в котором он находился, было как то, что в своем народе он нашел немало приверженцев, особенно среди нищих и угнетенных, так и то, что он очень скоро был убран с пути теми, кто угнетал народ с видом ханжеского благочестия, так что мы не можем даже точно назвать время, когда он выступил открыто.

Что же такое было это грядущее царство небесное, которое провозвещал Иисус, чаяние которого влагал он в сердца людей и которое сам стремился приблизить? Всякая речь, всякое деяние, совершенное им, показывают, что это царство не было властью земной,— таково было и последнее ясное исповедание им своей веры перед судьею³. Духовно спасая свой род, он хотел воспитать людей божиих. которые всегда, при каком бы законе они ни жили, из чистого принципа споспешествовали бы благу других и, даже претерпевая муки, царили бы в царстве истины и доброты. Что некоторое намерение подобного рода только и может быть целью Провидения, заботящегося о нашем роде человеческом, целью, достижению которой только и могут способствовать все мудрые и добрые люди на земле,  чем  чище  мысли  их  и стремления,— это  само  по себе  ясно;   ибо

479

какой же иной идеал человеческого совершенства и счастья может быть у человека на этой земле, если не эта деятельная во всем чистая гуманность?

Почтительно склоняюсь я перед тобою, перед благородным ликом твоим, о глава, о родоначальник царства столь всеобъемлющего и долговечного, царства столь великих целей, столь простых и живых начал, столь действенных побудительных причин, что даже сфера земной жизни казалась слишком узкой. Нигде во всей истории я не встречаю больше подобного переворота, который бы был подготовлен в краткое время, столь-незаметно, который столь слабыми орудиями и столь неожиданным образом был бы распространен и возделан по всей земле — во всем добром и злом, как этот переворот, доведенный до всех народов не под именем твоей религии, твоей веры, то есть живого, направленного на благо всех людей твоего замысла, но, по большей части, под именем веры в тебя, то есть в виде бездумного почитания твоего лика и твоего креста. Твой ясный ум все это предвидел, и называть твое имя всякий раз, когда перед нами — мутное ответвление от чистого источника, значило бы профанировать твое имя. И насколько это возможно, мы не будем называть твоего имени; пусть твой кроткий облик останется в одиночестве у истоков всей истории, которая берет с тебя свое начало.

I.Происхождение христианства и принципов, заложенных в нем

Так странно видеть, что переворот, затронувший не одну часть света, вышел из всеми презираемой Иудеи, и однако, при ближайшем рассмотрении, для этого тоже можно отыскать исторические причины. А именно: переворот, которому начало положила Иудея, совершился в духе, а как бы презрительно ни отзывались греки и римляне об иудеях, единственно они» из всех народов Азии и Европы обладали древними сочинениями, на которых основывался их строй и, опираясь на которые, следуя этому строю,.. они развивали особую науку и литературу. Ни у греков, ни у римлян не было подобного свода религиозных и политических устроений⁴, который вместе с древнейшими письменными генеалогическими свидетельствами был бы доверен особому колену⁵ и хранился бы им с суеверным почитанием. Из этих давно ужа устаревших букв не мог не выступить со-временем некий более утонченный смысл, к которому иудеи приучились, рассеиваясь, как то нередко случалось с ними, среди чужих народов. В каноне их священных писаний находились и песнопения, и моральные изречения, и возвышенные речи, которые, будучи написаны в самое разное время и по самым различным поводам, срослись в одно единое собрание — его вскоре начали рассматривать как последовательную систему, выводя  из   нее  один  общий  смысл.  Пророки  народа,  эти  утвержденные

480

хранители закона страны, рисовали народу картину того, каким должен был быть народ и каким он не был на самом деле; каждый оставался в пределах своего умонастроения, и, поучая и воодушевляя, предостерегая и утешая, внушая патриотические надежды, каждый завещал потомству ллоды своего ума и сердца, рассеивал семена новых идей, которые всякий мог взращивать по своему усмотрению. Из всех этих идей постепенно и незаметно сложилась целая система чаяний, это были надежды на царя, который спасет свой пребывающий в упадке и рабстве народ, все перестроит заново и начнет на земле, превзойдя всех самых величайших царей, новый золотой век. Это были теократические ожидания, если судить по языку пророков; все приметы Мессии собраны были воедино, и так вырос живой идеальный образ, который стал подлинным знаком и печатью иудейского народа. Народ, все более нищавший, цепко держался за этот образ; в других странах, например в Египте, где со времен упадка империи Александра поселилось много евреев, те же идеи развились скорее на греческий лад; в народе ходили апокрифические книги, на новый лад перелагавшие прежние пророчества, и вот наступило, наконец, время, когда мечтания эти достигли своей вершины и когда сужден им был конец. Явился человек из народа, ум которого возвышен был над грезами о земном величии; все надежды, чаяния, пророчества он положил в основание идеального царства, и царство это, по его замыслу, ничуть не должно было стать царством небесным для иудеев. Ведь даже близкое падение своего народа он предвидел и предсказал скорую и печальную участь роскошному храму иудеев, всему их ставшему простым суеверием служению богу. Царство божие должно было наступить для всех народов, а народ, считавший его своим особым достоянием, был для него мертвым телом. Каких душевных сил стоило провозглашение подобных идей в тогдашней Иудее, видно по тому, как недружелюбно были восприняты они старейшинами и мудрецами народа; в них видели бунт против бога и Моисея, преступление против оскорбленной нации, предательское разрушение всех «е надежд. И для апостолов самым трудным уроком было это происхождение христианства из иудейской религии; чтобы объяснить его евреям-христианам, даже и за пределами Иудеи, ученнейшему из апостолов, Павлу, потребовались все тонкости иудейской диалектики. Хорошо, что все решило Провидение, и вместе с гибелью Иудеи^в рухнули древние стены, жестоко, немилосердно отделявшие народ этот, народ, как говорилось, единственно избранный богом, от всех остальных народов, населявших землю. Прошло время национальных культов, преисполненных суеверия и гордыни; если прежде такие обособленные культы и были целесообразны,— тогда всякая нация воспитывалась в своем семейном кругу и росла на своей лозе, словно гроздь винограда,— то теперь, и уже на протяжении нескольких веков, все человеческие усилия в этой области земли были направлены на то, чтобы соединить народы войнами, торговлей, ремеслами, науками, общением,— чтобы сок, который будут пить они, был выжат из всех плодов их. Главным препятствием к объединению были национальные   религии  с  их   предрассудками   и   предубеждениями;   теперь   же,

481

когда римский дух терпимости, эклектическая философия (своеобразное смешение всех школ и учений) распространились по всем пределам империи и когда, притом из самого упрямого и неподатливого народа, прежде считавшего себя первой и единственной нацией на свете, вышла народная вера, все народы соединявшая в один единый, был сделан великий, но вместе с тем и опасный шаг в истории человечества; опасность состояла в том, как осуществлять его. Новая вера все народы превращала в братьев, ибо учила их верить в одного бога и спасителя; но та же самая вера могла превращать народы в рабов, навязывая им цепи и рабское иго. Ключи царства небесного, отпиравшие людям земной и небесный мир, в руках других наций могли становиться куда более опасным фарисейством, чем когда-либо в руках иудеев.

Христианство быстро и крепко укоренилось в народе, и этому способствовала убежденность самого основателя религии в том, что он вскоре вернется, чтобы основать на земле свое царство. Веря в это, стоял Иисус перед своим судьей и в последние дни своей жизни не раз повторял это убеждение; веровавшие в него следовали за ним и надеялись на то, что грядет царствие его. Христиане по духу воображали себе царство духовное, христиане по плоти — царство плотское, а поскольку до крайности напряженная фантазия совсем не склонна была в эти времена и в этих местах к сверхчувственной идеализации, то стали появляться иудей-ско-христианские «Откровения», преисполненные всяческих прорицаний, примет и снов. Сначала, получалось, нужно было низвергнуть Антихриста с его престола, а когда оказалось, что Христос никак не возвращается на землю, то тогда потребовалось, чтобы сначала Антихрист явился на земле, усилился и дошел до крайности в своих мерзостях,— тогда наступило бы спасение, и Христос, во втором своем пришествии, утешил бы народ свой. Нельзя усомниться в том, что именно подобного рода ожидания служили поводом для гонений на первых христиан, ибо Рим, правивший целым миром, не мог спокойно терпеть, чтобы люди верили в его грядущую гибель, чтобы они видели в нем отвратительного или презренного Антихриста. Вот почему пророчествовавших стали вскоре рассматривать как предателей отечества, уличали в презрении к миру вообще, даже в ненависти ко всем людям,— а многие из тех, кто никак не мог дождаться второго пришествия, прямо бросались в объятья мученичества. Но, с другой стороны, столь же очевидно, что ожидание царства Христова на небе или на земле крепкими узами связывало души людей и уводило их прочь от мира. Они презирали мир, лежащий во зле, и чаемое царство видели уже пред собою и рядом с собою. Это укрепляло их мужество, и так они могли торжествовать над непобедимым — над духом времени, над властью гонителей, над насмешками неверующих; они были чужестранцами на этой земле и жили в том мире, куда показал им путь предводитель их, в том мире, откуда вскоре явится он на эту землю.

482

*   *  *

Кроме названных основных моментов истории следует привести еще некоторые конкретные черты, немало способствовавшие строительству здания христианской веры.

1.  Человеколюбие Христа связало общими   узами   его   приверженцев? по-братски согласных между собою, готовых прощать, деятельно помогать нищим  и   страждущим,   короче  говоря,   исполнять   всякий   долг  человечности.  Вот почему христианство  должно было  стать  подлинным союзом дружбы и братской любви. Несомненно, что эта побудительная причина, гуманность,  немало  способствовала,  особенно  в  первые  времена,  распространению и усвоению христианства. Все делались христианами — бедные,, страждущие, униженные, слуги, рабы, мытари, грешники; поэтому язычники называли первые христианские общины сборищами нищих. Но поскольку новая  религия не могла и не хотела стирать различия между сословиями, какие существовали в тогдашнем мире, то для нее не оставалось ничего иного, кроме христианского милосердия людей богатых и обеспеченных, а на этом добром поле росло немало плевел. Богатых вдов окружали толпы нищих, которые   при   случае   лишали  покоя   целую   общину. С одной стороны,  милосердие воспевали как подлинный  дар небес,  но, с другой, требовали милостыни, а  потому низменной лести уступали не только благородство и гордость, плоды достоинства и независимости, трудолюбия и пользы, но нередко жертвой ее падали беспристрастие и истина. Средства   общины   были в полном распоряжении мучеников; приносимые общине  пожертвования и  дары   превратились в самое существо христианства, и нравственное его учение было опорочено преувеличенной похвалой  подобным  благодеяниям.  Хотя  нужда,  недуги  времени  многое и извиняют, но все же очевидно, что если человеческое общество рассматривать как лазарет, а христианство — как кассу для подаяний, то отсюда не замедлит воспоследовать весьма дурное состояние нравов — в жизни и политике.

2.  Христианство должно было стать общиной, управляемой начальниками и  наставниками,  без  всякой  светской власти.  Наставники  должны были   стать   пастырями   общины,   должны   были   примирять   спорщиков, исправлять людские недостатки деятельно и с любовью, готовить людей к небесной жизни своим советом, наставлением, примером, авторитетом. Служение благородное, если исполнять его достойно, если есть простор для того, чтобы исполнять его, ибо оно ломает жало закона, вырывает шипы, спора и объединяет в одном лице духовника, судью, отца. Но как поступить, если со временем пастыри стали обходиться со своей паствой как с настоящими  овцами  и,  словно  вьючных  животных,  стали  кормить  их чертополохом?  Что делать, если вместо пастырей в стадо были позваны-волки?   Итак,   слепая   покорность   сделалась  христианской  добродетелью христианской добродетелью стало отказываться от собственного разума и, вместо того  чтобы оставаться  верному своим убеждениям,  следовать за авторитетом чужого мнения, поскольку ведь епископ, занявший место апостола, и возвещал веру, и свидетельствовал, и учил, и толковал, и судил,

483

и все самолично решал. Ничего так высоко не ценили теперь, как терпеливое послушание; иметь свое мнение значило упорствовать в ереси и, следовательно, отлучать себя от царствия небесного и от церкви. Епископы и слуги их, вопреки учению Христову, стали вмешиваться в семейные распри, в гражданские раздоры; вскоре и между ними самими начались споры, кому из них принадлежит высшее место. Вот откуда взялась тяга к более выгодным епископским должностям, вот отчего права епископов стали постепенно и незаметно расширяться, вот откуда пошел нескончаемый спор между прямым и кривым посохом, между левым и правым, между короной и митрой. Если очевидно, что во времена тирании, когда люди имели несчастье жить без всякого гражданского закона, честные и благонравные судьи и посредники были необходимы, чтобы помогать людям, то едва ли может существовать в истории большее безобразие, нежели долгий спор светской и духовной власти, которого не могло окончательно решить целое тысячелетие европейской истории. Тут соль потеряла силу⁷, а там она была слишком соленой.

3. Существовала такая формула исповедания, которая произносилась во время обряда крещения и означала принятие христианства; как бы прост ни был этот символ, из трех невинных слов — «отец», «сын», «дух», со временем воспроизошло столько беспорядков, гонений и безобразий, как ни из каких других трех слов человеческого языка. По мере того как забывали, что христианство учреждено для деятельной помощи людям, им на благо, все больше рассуждали и фантазировали по ту сторону человеческого рассудка; в христианстве отыскали тайны и, наконец, вообще все христианское учение превратили в тайну. Когда книги Нового Завета стали в церкви каноническими⁸, на основании их или даже на основании книг иудейского закона, которые редко умели читать на языке оригинала и первоначальный смысл которых давным-давно забылся, начали доказывать недоказуемое. Ереси, разные системы веры стали множиться, и, чтобы избежать их, прибегли к самому худшему средству — к созыву церковных собраний, или синодов. Сколь многие из них опозорили христианство и здравый рассудок! Гордыня, нетерпимость — вот что лежало в их основе, разлад, пристрастия, грубость, недостойные выходки — вот что царило на этих сходках, и за всю церковь, на все времена, на целую вечность все решали на них во имя святого духа произвол, упорство, сила, обман, подкуп и даже просто случай. И вскоре оказалось, что нет более умелых людей для определения христианских догматов, чем императоры, которым Константином было по наследству предоставлено право устанавливать символы и каноны об отце, сыне и духе, о homooysios и homoioysios⁹, об одном или двух естествах Христа, о Марии-богоматери, о том сиянии, что возникло при крещении Христа или было от века, и т. д. Эти притязания и проистекшие из них последствия навеки опозорили константинопольский престол и троны тех, кто подражал ему; ибо силою невежества они поддерживали и увековечивали гонения, раскол, беспорядки, которые не укрепляли дух и мораль людей, а, напротив, подрывали почву церкви,  государства и колебали самый трон  их. История первого

484

христианского государства, константинопольской империи,— столь печальная арена низменных предательств и омерзительных, ужасных деяний, что вплоть до страшной своей гибели¹⁰ она служит устрашающим примером для   всех   воинствующих   христианских   государств.

4.  Священные книги христианства, сложившиеся отчасти из сохранившихся, написанных по частным поводам посланий, отчасти из устных рассказов, со временем стали мерою¹¹ веры, а потом и знаменем всех воюющих сторон, и были использованы во зло всеми, какими только возможна было, способами. Или любая сторона доказывала на основании их все, что было ей  угодно,  или  же  не  останавливались даже  и  перед  искажением текстов,  нагло и бесстыдно приписывая апостолам  всякие лжеевангелия, послания  и  откровения. Благочестивый обман  в  делах такого  рода  хуже всякого клятвопреступления, потому что обмануты бывают целые необозримые поколения, бескрайние времена, но вскоре обман перестали и за грех считать, а видели в нем скорее заслугу — к вящей славе господней и во спасение душ. Вот откуда пошло множество подложных сочинений апостолов и отцов церкви, вот откуда бессчетные чудеса, мученики, дарственные грамоты, установления и указы, недостоверные, непроверенные, которые словно тать в нощи крадутся через все века древней и средней истории, вплоть до времен Реформации. Как только был усвоен негодный принцип,— ради    пользы    церкви, оказывается, можно   совершать подлог, выдумывать ложь, сочинять и фантазировать,— так вере, вере исторически правдивой, был нанесен ущерб; потерялось правило, которым прежде руководствовались человеческие языки и перья и которым направлялась память и воображение людей,— теперь, вместо греческой и пунической верности, можно было, с еще большим правом, говорить о христианской легковерности. Тем неприятнее бросается все это в глаза, что эпоха христианства прямо примыкает к эпохе наилучших историков Греции и Рима,— теперь, в  христианскую   эру,   на   долгие   века  и   совершенно  неожиданно,   почти полностью утрачивается подлинная история. История опускается, превращается в хронику епископов, церквей, монахов,— ведь и писали уже не для самых достойных людей, не для мира и государства, а для церкви или даже для ордена, для монастыря, для своих единомышленников; привыкнув к проповеди, к тому, что народ во всем верит епископу, что бы тот ни говорил,   и  писать  стали  так,   что   весь   мир  принимали   за  один  народ верующих, за христианскую паству.

5.  Христианство знало всего два очень простых и целесообразных священных  обряда,  потому  что,  как то  задумал  основоположник христианства, суть учения отнюдь не заключалась в пустых церемониях. Но вскоре в разных странах, провинциях, в разные времена к ложному христианству примешалось   столько   иудейских   и   языческих   обычаев,   что,   например, обряд крещения невинных душ превратился в заклинание дьявола, а тризна по расстающемуся с жизнью другу превратилась в обряд сотворения тела  господня,  в  приношение  бескровной  жертвы,  в  таинство  прощения грехов — в оплату путешествия  в мир иной. К  несчастью,  христианские века совпали с веками невежества, варварства, настоящего дурного вкуса.

485

так что не было ничего подлинно великого и благородного, что бы могло войти в обряды христианства, запечатлеться в строении церквей, в ритуалах, процессиях и празднествах, в песнопениях, молитвах и символах вероисповедания. Пустые церемонии переходили от страны к стране, от одной части света — к другой; что в одной земле еще объяснялось старой привычкой и потому имело какой-то смысл, в чужих странах, под чужим небом утрачивало всякую видимость смысла; дух христианской литургии стал странной смесью иудейских — египетских — греческих — римских — варварских ритуалов, и даже самое серьезное в них поневоле должно было стать скучным или смехотворным. История христианского вкуса, как сказался он в праздниках, храмах, символах веры, обрядах посвящения н форме сочинений, если рассмотреть его философски, будет бесконечно пестрой картиной, самой пестрой, какую когда-либо видел свет,— картиной того, что по природе своей чуждо любым церемониям. А поскольку христианский вкус со временем вошел и в судебный и государственный ритуал, отразился и в устройстве дома, примешался к спектаклям, триумфам, празднествам, танцам, песням, состязаниям, турнирам, гербам, романам, то приходится признать, что человеческий дух в результате всего этого претерпел невероятное искажение и что крест, вознесенный над народами, запечатлелся, вместе с тем, и на их лбах и в их умах. Piaciculi Christiani^1* столетиями плавали в мутной водице.

6. Христос вел безбрачную жизнь, а мать его была девственница; он был бодр и светел духом, но иногда предпочитал одиночество и молился в тиши. Дух восточных людей, прежде всего египтян, и без того склонных к созерцанию, к одинокой жизни, к священной лености, ужасно преувеличил представления о святости безбрачия, особенно служителей бога, о богоугодности целомудренной жизни, одиночества и созерцательного рассуждения,— уже и прежде (особенно в Египте) ессеи, терапевты¹² склонны были вести странную жизнь мечтателей, так что теперь, вместе с христианством, дух отшельнической жизни, обетов, постов, молитв, искупления грехов превратился в яркое пламя. В других странах он выступил в иных формах и в зависимости от этих форм принес пользу или вред, но в целом невозможно не заметить, что вред от такого образа жизни преобладал, как только он провозглашался нерушимым законом, становился рабским ярмом или же служил политической уловкой,— вред наносился обществу в целом и каждому члену общества по отдельности. От Китая и Тибета и до Ирландии, Мексики и Перу монастыри лам, бонз, талапойнов, а также и монастыри христианских монахов и монахинь всех орденов — это темницы религии и государства, кузницы жестокости, очаги порока и угнетения или даже омерзительных извращений и гнусностей. Мы не отнимаем у духовных орденов их заслуг, если они возделывали землю и культуру, помогали людям и способствовали развитию науки, но не глухи мы и к тайным вздохам и жалобам, доносящимся до нас из-под этих мрачных сводов, скрытых от глаз людских, не отвернем мы взгляд свой и от зрели-

1* Христианские рыбки (лат.).

486

ща пустых мечтаний, неземной созерцательности, яростных интриг монашеского рвения, перед зрелищем, которое разворачивается перед нами на Протяжении долгих столетий и которому, несомненно, нет места в просвеченный век. Христианству такое зрелище чуждо: Христос не был монахом, Мария не была монахиней, самый первый апостол¹³ был женат¹⁴, а погружаться в неземные созерцания не умели ни Христос, ни апостолы.

7. Наконец, христианская вера, поставившая своей целью основание царства небесного на земле и убеждавшая людей в тленности всего земного, конечно, во все времена питала чистые и кроткие души людей, не искавших глаз людских и творивших добро в тиши, перед богом, но, К несчастью, христианство, которым столь жестоко злоупотребляли, поддерживало и ложный энтузиазм, и этот дух энтузиазма производил на свет огромное количество нелепых мучеников и пророков. Царство небесное собирались они перенести на эту землю, но только не знали, что оно такое и откуда его взять. Они оказывали непослушание властям, нарушали узы порядка, хотя не могли предложить порядка лучшего,— под покровом религиозного рвения скрывались низменная гордыня, льстивые притязания, гнусная похоть, глупость и тупоумие. Подобно тому, как иудеи цеплялись за своих ложных мессий, так тут христиане толпою окружали дерзких обманщиков, льстили испорченным, роскошествующим тиранам-правителям, как будто не кто иной, а они должны были положить Начало царству божию на земле, строя церкви и принося дары. Льстили ведь уже и слабому Константину, и мистический язык фантастических пророчествований в разные времена, при разных обстоятельствах захватывал и мужчин, и женщин. Нередко являлся в видениях Параклит¹⁵; проникнутым любовью мечтателям дух нередко говорил устами женщин. История учит нас всему — и тому, каких бед и беспорядков натворили в христианском мире хилиасты и анабаптисты, донатисты, монтанисты, при-сциллианисты, циркумцеллионы¹⁶ и т. д., тому, как пламенная фантазия других презирала и искореняла науки, разрушала до основания памятники прошлого, художества, здания, губила людей, тому, как очевидный обман или даже смехотворная случайность будоражили целые страны, как ожидание близкого конца света заставляло людей бежать из Европы в Азию... Но мы не преминем отдать должное чистому духу христианского энтузиазма: попадая на добрую почву, он в короткое время приносил векам больше пользы, чем когда-либо могло быть от философской холодности и равнодушия. Пелена обмана спадает, а плод остается и зреет. В пламени времен сгорели солома и стерня, а золото лишь очистилось в нем.

* * *

С печалью писал я о том, как извращалось самое лучшее на свете, а теперь нам пора перейти к тому, как распространялось христианство в разных странах и частях света, ибо и лекарство можно сделать отравой, н яд превратить в лекарство, а чистое и благое по природе своей не может не восторжествовать над дурным.

487

II. Распространений христианства на Востоке

В Иудее христианство развивалось, все время испытывая давление, и пока иудейское государство существовало, у него оставалась такая иска* женная, придавленная форма. Назореи и эбиониты¹⁷ были, по всей видимости, последними из первых приверженцев Христа, это была небольшая кучка людей, которая давным-давно перевелась, и теперь ее упоминают только, когда перечисляют ереси, потому что, по их мнению, Христос был простым человеком, сыном Иосифа и Марии. Как хорошо, если бы евангелие их не погибло, ведь оно, по всей вероятности, было — пусть даже не вполне безукоризненным — собранием самых первых, самых ближайших сведений о Христе, какие существовали в иудейской традиции. Не были, по-видимому, лишены интереса и древние книги сабеев, или христиан-иоаннитов¹⁸; хотя, конечно, нам не приходится ждать от этой смешанной, состоявшей из иудеев и христиан, мечтательной секты четкого рассказа о древних событиях, но ведь и фантазии проясняют что-то в вещах подобного рода^2*.

Иерусалимская церковь пользовалась большим влиянием на другие общины, потому что велик был авторитет апостолов; брат Иисуса Иаков, человек разумный и достойный, возглавлял ее на протяжении долгих лет, и организация ее, несомненно, послужила образцом для других общин. Итак, прообраз был иудейским, а поскольку почти всякий город и почти всякая страна древнейшего христианского мира, как утверждалось, обращены были в христианство тем или иным апостолом, то повсеместно возникли отображения иерусалимской церкви — апостольские общины. Место апостола, а вместе с тем и его авторитет, наеледовал епископ, помазанный апостолом,— духовные силы, воспринятые им, он сообщал другим, а потому вскоре стал чем-то вроде первосвященника — посредником между богом и людьми. Первый иерусалимский собор ²⁰ говорил от имени святого духа, а последующие соборы вторили ему,— пугает та духовная власть, которую уже очень рано возымели епископы многих азиатских провинций. Итак, авторитет апостолов непосредственно переходил к епископам, а этим объяснялось аристократическое устройство древнейшей церкви, в котором был зародыш позднейшей церковной иерархии и папства. Когда говорят о непорочности и девственности церкви первых трех столетий, это выдумки и преувеличения.

От первых времен христианства нам известна так называемая восточная философия, широко распространившаяся; при ближайшем рассмотрении она оказывается не чем иным, как побегом эклектической мудрости неоплатонизма в том виде, в каком могла взойти она в этих местах и в

2* Самые новые и надежные сведения об этом вероучении — в «Commentatio de religione et lingua Sabaeorum» Норберга, 1780. Следовало бы напечатать эту работу вместе с трактатами Вальха " и других на ату тему, как то делали прежде.

488

эти времена. Эта мудрость тесно прильнула к иудейскому и христианскому духу, но и не вышла из христианства и не принесла ему плодов. С самого начала гностиков стали называть еретиками, потому что не желали терпеть суемудрия, и многие из них так и остались бы в безвестности, если бы не оказались в списках еретиков. Хорошо бы, если бы сочинения их сохранились,— их книги о каноне Нового Завета были бы нам весьма кстати, пока же дошли до нас отрывочные мнения этой многочисленной секты, и они кажутся довольно неуклюжими попытками прицепить к иудаизму и христианству выдержанные в восточно-платоническом духе фантазии о божественной природе и о сотворении мира, построив из всего этого метафизическую теологию, изложенную аллегорически и вкупе с теодицеей и философской моралью. Но для истории человечества еретиков нет, а потому и каждый неудачный опыт ей ценен и замечателен, хотя для истории христианства и благо, что подобные мечтания не возобладали в церкви. И поскольку церковь такие усилия затратила на борьбу с этой сектой, то для истории человеческого разума небесполезно было бы и чисто философское исследование — откуда взяты были эти идеи и представления, в чем заключался их смысл и к чему, в конце концов, они повели **. Большего добилось учение Мани²², и цель оно преследовало прямо-таки великую — именно основание некоего совершенного христианства. Попытка такая потерпела крах, а расселившихся во все концы приверженцев Мани повсеместно и во все времена преследовали столь жестоко, что имя «манихей» стало с тех пор ужасным словом, означающим еретика,— особенно после того, как Августин выступил против манихеев. В нас этот дух церковных гонений вселяет ужас, мы видим, что многие из фантастов-ересиархов были людьми предприимчивыми и мыслящими, что они смело пытались привести в единство и религию, и метафизику, и мораль, и учение о природе, но и больше того — они пытались использовать их для построения реального общества — философско-политического ордена. Некоторые из них любили науку, и огорчительно, что в тогдашних условиях у них не могло быть более точных знаний, но нужно сказать, что правоверный католицизм сам по себе превратился бы в стоячее болото, если бы такие неукротимые ветры не приводили его в возбуждение и по крайней мере не вынуждали энергично защищать букву традиции. Времена чистого разума н основанного на разуме гражданского совершенствования нравов еще не подошли, и для церковной общности Мани не находилось места — ни в Персии, ни в Армении, ни — в позднейшие времена — среди болгар и альбигойцев²³.

Христианские общины проникли и в Индию, и на Тибет, и в Китай, хотя  пути,  какими  они  шли  сюда,   нам  до  сих  пор  не  ясны^4*,  однако

3* После Бособра, Мосхейма, Брукера, Вальха, Яблонского, Землера²¹ мы проще и спокойнее смотрим на эти вещи.

4* Было бы желательно собрать и перевести из трудов Академии надписей статьи Дегиня, как это сделано с работами Кейлюса, Сен-Пале н др. Это, как кажется мне,— лучший способ извлечь замечательные работы из множества преходящих, извлечь пользу из открытий выдающихся ученых и соединить их труды.

489

заметна в истории самых удаленных областей Азии встряска, которую пережили они в первые века христианского летосчисления. Учение Будды, или Фо, которое будто бы сошло в Индию из Бактр, обрело в это время новую жизнь. Это учение, распространяясь, проникло на Цейлон в южном направлении, на Тибет и в Китай — в северном; индийские книги, содержащие это учение, были переведены на китайский язык, и так сложилась огромная секта бонз. Нельзя приписывать христианству все творимые бонзами ужасы, равно как и всю монастырскую систему лам и талапойнов, но христианство, как кажется, было той каплей, которая от Египта и до Китая вновь пробудила былые сны и мечтания народов и придала им более или менее четкие очертания. В рассказы о Будде, Кришне и т. д. проникли, как кажется, христианские понятия, но только в индийском обличий, и тот великий лама, который восседает на горах Тибета и появился тут, наверное, только в XV в., эта священная особа, наставления которой жестоки и которая окружена колокольчиками и жрецами-монахами,— это как будто отдаленный родственник другого ламы, восседающего на реке Тибр, только что у первого манихейство и несторианство²⁵ привилось к азиатским идеям и церемониям, а у этого второго правоверное христианство — к римским представлениям и обрядам. Но едва ли братья признают друг друга — точно так же, как не отправятся они друг и другу в гости.

Яснее видим мы ученых несториан, которые, в основном начиная с V века, распространились в глубь Азии и здесь сделали много доброго^5*, Почти с самого начала христианского летосчисления процветала школа Эдессы — средоточие сирийской учености. Царь Абгар, имя которого даже связывали с именем Христа, потому что думали, что он переписывался с ним, книжные собрания разных храмов перенес в Эдессу, когда этот город стал столицей его царства; из всех близлежащих стран в Эдессу съезжались в то время все, кто хотел учиться наукам,— здесь, помимо христианской теологии, преподавали и свободные искусства на греческом и сирийском языке, так что Эдессу, наверное, можно считать первым христианским университетом мира. Четыреста лет существовал он, но, наконец, разгорелись споры об учении Нестория, школа Эдессы держалась этого учения, и тогда учителя ее были изгнаны, а их аудитории даже разрушены до основания. Но вследствие этого сирийская литература распространилась не только в Месопотамии, Палестине, Сирии и Финикии, но даже и в Персии, здесь ее встретили с почестями, и здесь, в конце концов, появилось даже некое подобие несторианского папы, воцарившегося над всеми христианами этого царства, а впоследствии и над христианами Аравии, Индии, Монголии и Китая. Был ли он тем самым знаменитым пресвитером Иоанном  (Прес-Тадшани, жрецом мира)²⁶, о котором много сказок

^8* Извлечения Пфейффера из «Восточной библиотеки» Ассеманн (Эрлангея, 1776)²⁷ полезны для знакомства с этой мало изученной областью истории; особая история христианского Востока, в частности и несторианства, пока остается только пожеланием.

490

рассказывали в Средние века, не произошел ли от него, путем замысловатого смешения учений, сам великий лама,— этого мы решить не можем^6*. Довольно того, что в Персии, где несторианам благоволили, они были лейбмедиками, посланниками и министрами царей; христианские сочинения были переведены на персидский язык, а язык сирийский стал в этой стране языком науки. Когда установилась империя Магомета, а особенно при его преемниках, оммиадах, несториане занимали самые высшие и почетные должности, были наместниками завоеванных провинций, а когда в Багдаде стали править калифы, и позже, когда столица их была перенесена в Самарайю, патриарх несториан был приближенным их. В правление Аль-Мамуна, поощрявшего ученость и приглашавшего в Багдадскую академию врачей и астрономов, философов, физиков, математиков, географов и летописцев, сирийцы были среди учителей арабов, были их учителями. И сирийцы, и арабы, словно соревнуясь между собой, переводили на арабский язык сочинения греков, многие из которых уже существовали в сирийском переводе; а когда свет наук, идя из арабского Мира, возжегся и для темной Европы, то получилось так, что сирийцы-христиане в свое время уже внесли вклад в просвещение Европы. Язык сирийцев, первый из всех восточных наречий, в котором появились гласные, который может гордиться самым древним и самым красивым переводом Нового Завета,— это своего рода мост, по которому науки греков перешли в Азию, а через арабов и в Европу. При таких благоприятных обстоятельствах несторианские миссии расходились во все концы света, и им удавалось уничтожить или удалить другие христианские секты. Но даже и при преемниках Чингиз-хана несториане имели вес: патриарх несториан нередко сопровождал хана в походах, и таким путем учение их распространилось среди монголов, игурийцев и других татарских народов. В Самарканде была митрополия, в Кашгаре и других городах — епископства; а если бы знаменитый христианский монумент в Китае был подлинным, то мы нашли бы на нем целую записанную хронику приездов священников из Татсины²⁹. Если присовокупить к сказанному, что и вся магометанская религия, не будь к тому времени христианства, не будь его постоянного влияния и воздействия, вообще никогда не возникла бы, то, очевидным образом, в христианстве заключен фермент, который в разной степени, в большей или меньшей, в разное время, раньше или позже, привел в движение всю Южную, а отчасти и Северную Азию, изменив так или иначе присущий ее народам образ мысли.

Но, конечно, не следует ждать, что движение это приведет к новому расцвету человеческого ума и духа, как то было, скажем, при греках или римлянах. Как бы много ни совершили несториане, они все же не были Народом, не были племенем, органически выросшим на материнской земле. Они были христиане, были монахи. Языку своему они могли научить; но

6* Фишер во введении к «Сибирской истории»²⁷ (§ 38) показал, что мнение это весьма: вероятно. Другие говорят об Унг-хане, хане кераитов. См.: Кох. Table des revolutions²⁸, t. I, p. 265.

491

что же учили они писать на этом языке? Литургии, толкования Священного писания, монастырские наставления, проповеди, полемические книги, хроники, скучные стихи. Вот отчего во всей сирийской христианской литературе нет и проблеска поэтического дара, зажигающегося в душе и согревающего сердца: жалкая игра, перечни имен, проповеди, хроники в стихах — вот и все их поэтическое искусство. И ничего нового не внесли они ни в одну науку, которой занимались, ни одну не разрабатывали они своеобразно и своебытно. Печальное доказательство того, что при всем дипломатическом хитроумии аскетический и настроенный на полемику дух монаха может достичь лишь очень малого. Во всех частях света явил он себя во всей своей бесплодности, он и до сих пор царит еще в горах Тибета, и там, при всей установленной законом поповской иерархии, не найти и следа свободы, фантазии, изобретательности. Что вышло из монастыря, тому — вот правило — и место в монастыре.

Итак, историк может не останавливаться подолгу на каждой провинции христианской Азии. В Армению христианство пришло рано, даровало особую письменность древнему замечательному языку, а вместе с письменностью и два и три перевода Священного писания, а кроме того историю Армении. Но ни Месроп, изобретший буквы, ни ученик его Моисей из Хорены^7*, написавший историю страны, не могли дать народу литературу или национальный строй жизни. Издавна Армения лежала на перепутье исторических дорог; прежде ею владели персы, греки, римляне, теперь — арабы, турки, татары, курды. И теперь еще жители Армении занимаются своим древним промыслом — торговлей; здание науки, государства нельзя было возвести здесь — ни с помощью христианства, ни без его помощи.

Еще более жалка судьба христианской Грузии. Тут есть церкви и монастыри, патриархи, епископы, монахи; женщины-грузинки красивы, грузины — смелы; и все же родители продают тут своих детей, мужи — жен, князья — подданных, верующие — священника. Странное христианство царит в этом бодром духом и неверном в сердце своем воровской народце.

Евангелие было рано переведено и на арабский язык, и немало христианских сект потрудилось на благо этой прекрасной страны. Иудеи и христиане нередко враждовали тут между собой, но ни из тех, ни из других, хотя иной раз они даже давали стране царей, не вышло ровно ничего замечательного. При Магомете все погибло; и теперь еще в Аравии существуют целые иудейские племена, но нет христианских общин. Три религии, возникшие одна из другой, взаимно ненавидят друг друга и охраняют святую свою колыбель — аравийскую пустыню^8*.

7* Предисловие Уистона к «Mosis Chorenesis historia Armenica» 1736, «Thesaurus lingua Armenicae» Шредера³⁰, с 62.

8* «Путешествия в  Абиссинию»   Брюса³¹  содержат  замечательную  историю христианства  в  здешних  местах;   время  покажет, произойдут ли отсюда  новые результаты

492

*   *   *

Итак, обозрим теперь результаты христианского влияния на азиатские Провинции; но сначала нам нужно договориться о точке зрения, в согласии с которой мы будем сравнивать преимущества, принесенные той или иной религией стране или части света.

1.  Незаметно, в глубине вещей, христианство, быть может, и способствовало    царству    небесному    на    земле,    то    есть более совершенному устройству жизни на пользу народам; но до цветения, до того, чтобы где-либо появилось совершенное государство, дело никогда не доходило — ни в Азии, ни в Европе. Сирийцы и арабы, армяне и персы, иудеи и грузины остались прежними,   чем   были   и   раньше,   и   ни   один   государственный строй, какой существует в тех местах, не может похвалиться происхождением своим от христианства,— если только жизнь отшельника и монаха, равно как и иерархию любого рода, с беспокойными ее последствиями, не принимать за идеал христианского государства. Патриархи и епископы заняты миссионерской   деятельностью,— это   нужно   им,   чтобы   усилить свою секту, расширить общину, умножить власть; они заинтересованы   в благосклонном отношении к ним государя, чтобы влиять на государственные дела или сохранить свои монастыри н общины; одна партия противодействует другой, стремясь захватить господство;  иудеи и христиане, не-сториане  и  монофизиты³² жестоко  преследуют  друг  друга,  и  ни  одной стороне не может прийти в голову мысль о необходимости чисто и бескорыстно способствовать благу государства или области земли. Духовенство в восточных   странах, которому    всегда были присущи    какие-то монашеские черты, желало служить богу, а не людям.

2.  Было три способа воздействовать на людей — с помощью учения, авторитета и богослужебных обрядов. Учить — это, конечно, средство наиболее чистое и действенное, если только учить верно. Если обучение детей и взрослых касалось самых существенных обязанностей и отношений людей,  то оно не могло  не  распространять  в  народе всевозможные полезные знания или хотя бы питать их;  во многих областях христианам, и только христианам, принадлежит та заслуга и слава, что они лучше других, сумели объяснить народу и даже самому простому люду все необходим мое ему в жизни. Благодаря проповедям, религиозным наставлениям, песнопениям, символам веры, молитвам среди народа ширились знания о боге и морали; когда переводились и объяснялись священные книги, к народу приходили письменность и словесность, а если народы, находившиеся на ступени развития детей, могли понять только басню, рассказ, то по крайней  мере  священный  рассказ  облекался   в  новую  форму.  Но,  очевидно, все зависело от того, умел ли учить человек, желавший наставлять народ, и чему учил он его. Ответ на оба вопроса, в зависимости от того, о каких людях, народах, временах и сторонах света пойдет речь, будет столь различен, что для простоты приходится останавливаться лишь на содержании учения, — этого же держалась и господствующая церковь. Ей приходилось  бояться  неумения   и  дерзости   многих   из  учителей,   поэтому  она стремилась к краткости и  не выходила за пределы крайне узкого круга

493

вещей. Но тогда опасность состояла уже в том, что учение скоро подойдет к концу и придется повторяться, что на протяжении немногих поколений унаследованная религия успеет утратить блеск новизны, а бездумный наставник кротко почиет на мягком ложе своей древней религии. Такое бывало не раз: христианские миссии давали толчок, чтобы пробудилась жизнь, но затем складывалось так, что за одной слабой волной следовала другая, еще более слабая, и, наконец, все они терялись на гладкой поверхности древнего христианского обряда. Именно обрядами и пытались заменить то, чего недоставало душе культа — содержание веры; в религиозную жизнь постепенно проникали пустые, бесчувственные церемонии, театр кукол, роскошно разодетых, неподвижных. Куклы были придуманы для удобства учителей и наставников, ибо и те и другие, глядя на них, могли думать все, что могло взбрести им в голову, а если и не думали ничего, то все-таки, как говорилось, само средство — религия — от этого не терялась. А поскольку с самого начала церковь очень ценила единство, то для такого бездумного единства самым лучшим средством были формулы, символы, которые никак уж не могли распылить и рассеять стадо. Всему сказанному церкви Азии служат полнейшим подтверждении; они и до сих пор суть то самое, чем были почти две тысячи лет тому назад,— усопшие тела, душа которых отлетела; даже всякая ересь в них повымерла, ибо сил не хватает даже и на ереси.

Но, может быть, авторитет священников возместит то, чего недостает почившему учению или замершему движению? В какой-то мере да, но не вполне. Конечно, вид старого, всеми почитаемого человека . распространяет вокруг некое кроткое сияние — это отеческий опыт, зрелый ум, ненарушимое спокойствие души; вот почему так любят вспоминать путешественники, какое глубокое чувство почтения внушили им престарелые патриархи, священники, епископы восточных стран. Благородная простота жестов, одежды, движений, образа жизни способствовали такому впечатлению, и может случиться так, что благочестивый отшельник, не отказывая миру в наставлении, в поучении, в утешении, принес больше пользы людям, чем сотни бездельников и болтунов, погруженных в уличный шум и суету. Но, впрочем, авторитет человека — это только урок, пример, основанный на жизненном опыте и уразумении, а если место истины займут близорукость и предрассудки, то авторитет и самого достопочтенного человека — вреден и опасен.

3. Коль скоро жизнь людей основана на том, что все общество в целом занято делом, то ясно, что и в христианстве рано или поздно отомрет всякое стремление отойти от дел людских. Мертвая рука — мертва, ее отрезают, если живое тело чувствует в себе жизнь и ощущает бесполезное бремя мертвого члена. Пока христианские миссии на Востоке были деятельны, они даровали жизнь и питались жизненными соками, но когда светская власть — арабы, татары, турки воспрепятствовали их живой деятельности, христианство уже не могло распространяться вширь. Монастыри и епископаты в наши дни —развалины былых времен; и терпят их нередко лишь ради подарков, податей и рабского труда.

494

4.  Поскольку христианство в первую очередь воздействует наставлением, то очень многое зависит от языка,   на   котором учат народ,   от   той культуры, которая уже содержится в языке и к которой примыкает христианство. Пользуясь языком общепринятым, культурным, христианство не просто   сеет   свои   семена,   но   и   поддерживает на должном уровне свою культуру и пользуется всеобщим уважением; если же, напротив того, христианство отстает от других, гораздо более живых языков, как некое священное наречие божественного происхождения, тем более, если оно оказывается в тесных границах замкнутого, неповоротливого наречия предков, словно зачарованное в каком-то пустынном замке, то ему и остается только одно — словно несчастный тиран или невежественный узник влачить жалкое существование в этом заброшенном замке. Когда победный арабский язык вытеснил в Азии языки греческий, а потом и сирийский, то утрачены были   в   живом  обиходе  и  знания,  запечатленные   в   названных  языках; они   могли   продолжать   существовать   лишь   в   литургии,   в   исповедании веры, в формах монашеского богословия. Итак, весьма обманчиво приписывать содержанию религии то, что принадлежит, собственно говоря, лишь ее вспомогательным средствам, благодаря которым религия оказывает свое влияние. Взгляните на христиан в Индии, кого крестил апостол Фома, на грузин, армян, абиссинцев, коптов — что они такое? в чем переменило их христианство? Копты и абиссинцы хранят целые библиотеки древних, непонятных  им  книг,  которые,  быть  может,  принесли  бы  пользу  в  руках европейцев; сами же народы не пользуются и не могут пользоваться ими. Христианство их опустилось, превратившись в самое жалкое суеверие.

5.  Итак, вновь приходится воздать должное греческому языку за заслуги его в истории человечества;  весь свет или все то мерцание, которым озарило христианство нашу часть света, был зажжен им. Если бы язык этот не был так распространен после завоевательных походов Александра, в империях его преемников, не был сохранен благодаря тому, что. римляне владели и пользовались им, то едва ли христианство могло принести свой свет в Азию; ибо и правоверные, и еретики, прямо или косвенно, возжигали свои свечи от его факела. Искра света перешла от греческого языка в языки армянский, сирийский и арабский; и вообще — если-бы первые христианские сочинения не были написаны по-гречески, а были бы составлены на тогдашнем иудейском наречии, то евангелие нельзя было бы проповедовать на греческом языке, нельзя было бы сеять его в мире, и тот поток, который излился на все народы, вероятно, угас бы у самого своего источника. И христиане, должно быть, стали бы чем-то похожи на эбионитов, или христиан-иоаннитов, или учеников святого Фомы, то есть были бы жалкой, всеми презираемой горсточкой людей, не оказывающей ни малейшего воздействия на дух народов. Итак, оставим эти восточные страны,   эту   колыбель народов,   и   отправимся   на   ту   сцену, на которой христианство сыграло свою первую большую роль.

495

III. Распространение христианства в греческих землях

Мы только что заметили, что эллинизм, то есть более свободное, сочетавшееся уже с понятиями иных народов умонастроение иудеев, проложил путь христианству,— возникнув, христианство и пошло дальше по этому пути, и через короткое время целые большие области, населенные греческими евреями, полнились уже слухами о новом благовествовании. Само имя христиан появилось в одном греческом городе³³, и первые сочинения христиан разнеслись вокруг на греческом языке, ибо на языке этом говорили, можно сказать, от Индии до Атлантического океана, от Ливии и до самой Фулы. К несчастью — и к счастью — и с Иудеей соседствовала та провинция, которая более всего способствовала первоначальному формированию христианства,— это был Египет. Иерусалим был колыбелью христианства, Александрия стала его школой.

Со времен Птолемеев в Египте жило множество евреев, которые занимались тут торговлей и которым, конечно, очень хотелось бы основать тут новую Иудею,'— они построили тут свой храм, постепенно переводили священные книги на греческий язык и умножали их число новыми сочинениями. И точно так же, со времен Птолемея Филадельфа, в Александрии существовали и процветали учебные заведения, каких больше не было нигде, включая даже и Афины. В течение долгого времени здесь, на общественный счет, обучались четырнадцать тысяч учеников, получавшие пищу и кров; здесь был расположен знаменитый Музей, здесь была и колоссальная библиотека, здесь жила слава поэтов и знаменитых во всех науках людей,— итак, тут было средоточие мировой торговли и тут же великая школа народов. Именно в результате того, что все народы сошлись сюда, именно потому, что образ мысли разных народов, населявших греческую и римскую империю, постепенно смешивался здесь, возникла так называемая философия неоплатонизма и вообще тот странный синкретизм, который стремился свести воедино принципы всех учений и который за недолгое время сблизил между собой Индию, Персию, Иудею, Эфиопию, Египет, Грецию, Рим и варваров — их способы представления, их взгляд на мир. Чудесна была власть этого философского духа почти на всей территории Римской империи,— повсюду появлялись философы, вносившие представления своей родной страны в общую массу понятий; но в Александрии этот дух расцвел. А теперь и капля христианства упала в этот океан и притянула к себе все то, что, казалось, может органически срастись с нею. Уже апостолы Иоанн и Павел приспособляют в своих сочинениях платонические идеи к духу христианства; самые первые отцы церкви, если они вообще занимались философией, не могли обходиться без общепринятых представлений, и так некоторые из них находили «лотос» в душах всех мудрецов, живших задолго до появления христианства. Быть может, ничего страшного и не случилось бы, останься система христианской религии тем, чем надлежало ей быть по представлениям Юсти-

496

на, Климента Александрийского и некоторых других,— тогда она по-прежнему была бы свободной философией,, не презирала бы добродетель и любовь к истине, в какое бы время, у какого бы народа она ни выступала; такая свободная философия совсем и не подозревала бы о тех стеснительных и чисто словесных формулах, которые в позднейшее время стали считаться законом. Конечно, ранние отцы церкви, получившие образование свое в Александрии,— не из худших; один-единственный Ориген сделал больше, чем десяток тысяч епископов и патриархов; не прояви он ученого, критического усердия, трудолюбия в исследовании христианских текстов, и христианство — стоит принять во внимание, в каких условиях оно появилось на свет, — оказалось бы в числе далеко не классических сказок! И дух Оригена перешел к некоторым из его учеников — многие отцы церкви, принадлежавшие к александрийской школе, по крайней мере мыслили и спорили более умело и тонко, чем огромное множество невежественных и фанатичных умов.

Но, с другой стороны, и Египет, и модная философия тогдашнего времени были для христианства школой порчи, ибо ведь именно с теми самыми идеями платонизма, которые все бесконечно тонко разделяли я различали согласно со всем хитроумием и находчивостью греков, и было связано все то, что впоследствии, на протяжении почти двух тысячелетий, вызывало споры, ссоры, ругань, бунты, преследования, потрясало до основания целые страны,— все то, что придало христианству столь чуждую ему софистическую форму. Слово «логос» породило ереси и послужило причиной таких бесчеловечных насилий, перед которыми в ужасе отшатывается здравый рассудок. И споры из-за пустяков, какие велись тогда, нередко можно было вести только по-гречески³⁴, — как хорошо было бы, если бы споры эти и остались достоянием только греческого и не были бы превращены в догматы всех языков. Ведь нет тут ни одной истины, ни одного вывода, которые прибавили бы хоть каплю к знаниям людей, которые придали бы новую способность рассудку, которые даровали бы побудительную силу человеческой воле,— совсем наоборот: всю полемику   христиан   против   ариан,   фотиниан³⁵,   македониан³⁶,   несториан, евтихиан³⁷, монофизитов, трифеитов³⁸, монофелитов³⁹ и т. д. можно безболезненно вычеркнуть из истории, и ни христианство, ни рассудок наш не понесет от этого ни малейшего убытка. Более того, как раз от всех этих споров, от их последствий, от всех грубых постановлений придворных и «разбойничьих» соборов⁴⁰ пришлось отвлечься, пришлось позабыть обо всех них, только чтобы вернуться к первоначальным христианским сочинениям в их незамутненном, чистом виде, к их открытому, простому истолкованию; но и до сих пор эти былые споры препятствуют вере боязливых душ, мучают их, из-за этих забытых разногласий еще преследуют кое-где несчастных людей. Старый спекулятивный хлам прежних разногласий подобен Лернейской гидре, кольцам червя, каждый член которого может расти, а не ко времени оторванный, несет с собой смерть. Эта паутина, бесполезная, проникнутая человеконенавистничеством, заполняет собой  целые  столетия:   реки  крови  пролиты  из-за  нее,  немыслимо

497

сколько иной раз самых достойных людей лишились из-за нее имущества и чести, друзей, крыши над головой, спокойствия, здоровья и жизни, что отняты у них самыми невежественными подлецами и злодеями. Самые честные, легковерные варвары — бургунды, готы, лонгобарды⁴¹, франки, саксы,— проникнувшись благочестивой правоверностью или ревностью еретиков, приняли участие в этих кровавых игрищах, выступая или против ариан, богомилов⁴², катаров⁴³, альбигойцев, вальденсов⁴⁴, или же на их стороне,— будучи воинственными народами, не напрасно скрестили он» клинки за истинную формулу крещения — доподлинно воинствующая церковь! Быть может, во всей истории нет более бесплодного и пустого поля, чем эти христианские турниры на словах и на мечах,— они в результате настолько отбили у человеческого разума способность к самостоятельному мышлению, настолько отняли у первых свидетельств христианства их ясность и понятность, настолько отобрали у гражданского уклада жизни его самостоятельные принципы и меры, что в конце концов нам приходится благодарить других варваров и сарацин, что, совершая свои буйные набеги, они уничтожили весь этот позор человеческого разума. Спасибо всем тем^9*, кто показал нам истинные побудительные причины всех разногласий, в истинном свете показал всех этих Афанасиев, Кириллов, Теофилов, Константинов и Иренеев,— ведь доколе христиане рабски-почтительно произносят имена отцов церкви, названия соборов, они не способны ни понять Писания, ни воспользоваться собственным разумением.

И для христианской морали почва Египта и других частей греческой империи была ничуть не более благоприятной; чудовищное ее извращение породило здесь неотесанное воинство зенобитов⁴⁹ и монахов, которое вовсе не довольствовалось экстазами в Фиванской пустыне, а иной раз, как толпа наемников, пересекало целые страны, препятствовало выборам епископов, мешало проводить соборы и заставляло святой дух высказывать те суждения, которые угодны были их отнюдь не святому духу. Я чту одиночество, уединение — оно родственно обществу, а иногда и диктует ему свой закон, оно преображает опыты и страсти деятельной жизни в принципы, в питательные соки. И одиночество утешающее достойно нашего сочувствия,— человек, утомленный гнетом, преследованиями, находит в нем для себя отдохновение и рай. Конечно, многие из первых христиан вели одинокую жизнь в этом последнем смысле, их гнала в пустыни тирания солдатской империи, у них были скромные потребности, и мягкие небеса юга дружелюбно принимали их. Но с тем большим презрением отнесемся мы к гордыне и своенравию человека, который уходит в пустыню из презрения к деятельной жизни, который видит свою заслугу в созерцательной жиз-

^9* После реформаторов, после Каликста, Даллеуса, Дюпена, Леклерка, Мосхейма⁴⁵ и других вечно будет почитаться имя Землера, которому обязаны мы более свободным взглядом на церковную историю. За ним последовал Шпиттлер с более ясный н прозрачным изложением, а те, кто последует за ним, правильно осветят со временем все периоды истории христианской церкви.

498

ни и аскетических упражнениях, ум которого питается фантомами,— вместо того чтобы 'умерщвлять плоть, подавлять страсти, он разжигает в себе самую неукротимую страсть — своенравную, неумеренную гордыню. Увы, христианство было ослепительным предлогом для такой жизни, советы, данные немногим, были превращены в закон для всех, даже в непременное условие обретения царствия небесного,— Христа искали в пустыне. Люди, презревшие землю, не пожелавшие быть ее гражданами, отринувшие ценнейшие сокровища человеческого рода — разум, нравы, таланты, любовь к родителям, друзьям, супругу, детям,— им ли пристало искать неба! Да будут прокляты похвалы, которые в таком изобилии, столь непредусмотрительно расточались безбрачной, праздной, созерцательной жизни, на основании ложно понятого Писания, да будут прокляты ложные картины, что с фанатическим красноречием внушали юношеству, на долгие времена извращая, лишая сил здравый человеческий рассудок. Отчего в сочинениях отцов церкви так редко встретишь чистую мораль, отчего лучшее смешано у них с худшим, золото с грязью^10*? Отчего получается так, что если взять в руки книгу, написанную в те времена даже самыми превосходными мужами, в распоряжении которых было бесконечное множество греческих писателей, не будет среди всех них ни одной такой, которую, даже отвлекаясь от композиции и изложения, можно было бы поставить в один ряд с сочинениями школы Сократа — уже по морали и по всепроникающему духу целого? Отчего даже самые изысканные изречения отцов вобрали в себя столько преувеличений, столько монашеского духа, если сравнивать их с моралью греков? Новая, христианская, философия сбила с толку ум человеческий — вместо того чтобы жить на земле, люди учились ходить по воздуху, и если это ужасная болезнь и нет ничего хуже ее, то поистине жаль до слез, что наставления, авторитет, учебные заведения распространяли ее, так что чистые источники морали были замутнены на целые века.

Когда, наконец, христианство возвысилось и императорское знамя дало ему то самое имя, которое до сих пор — в виде господствующей римско-католической религии — развевается над всеми земными именами, тогда внезапно стало явным все то нечистое, мутное, что столь странно смешивало дела церкви и государства: не оставалось уже верной точки зрения ни на одну обычную человеческую вещь. Проповедуя терпимость, люди, сами долго страдавшие, делались нетерпимыми; долг людей по отношению к государству путали с чистыми отношениями людей к богу и, сами не ведая того, положили в основу византийской христианской империи наполовину иудейскую религию монахов,— как же могли не утратиться верные соотношения между преступлением и наказанием, между обязанностями и правами, наконец, даже и между сословиями государства? Сословие духовных лиц влилось в государство, но не так, как то было у римлян, где оно непосредственно трудилось для пользы государства; это

10* Это показали Барбейрак, Леклерк, Томазиус, Землер и др.; и каждому может ясно показать это «Библиотека отцов церкви» Рёсслера⁴⁷.

499

было монашеское, нищенствующее сословие, в угоду которому были сделаны сотни распоряжений, ложившихся тяжким бременем на плечи других сословий, и распоряжения эти противоречили друг другу и должны были беспрестанно перекраиваться, только чтобы вообще сохранилась еще форма государства. Константину, великому, слабовольному, обязаны мы появлением — хотя и без ведома его — того двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и теперь, по прошествии двух тысячелетий, едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужна людям религия и для чего правительство. Ему обязаны мы благочестивой, достойной императора капризностью в законодательстве, той подобающей христианскому государю, но. не императору гибкостью, которая в скором времени обернулась — и не могла не обернуться — жесточайшим деспотизмом^11*. Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной византийской истории, отсюда, продажный фимиам, который курили самым дурным христианским императорам; отсюда пошла та злосчастная путаница, которая бросила в один, кипящий котел и духовное и светское, и еретиков и правоверных, и варваров и римлян, и полководцев и евнухов, и женщин и священников, и патриархов и императоров. Империя потеряла свое начало, носимое по волнам судно — мачту и руль; кто поспевал, брался за руль, пока не отпихивал его следующий. О вы, древние римляне, о Секст, Катон, Цицерон, Брут, Тит, о вы, Антонины, что бы сказали вы, увидев сей новый Рим, этот императорский двор в Константинополе — от основания. и до гибели его?

И красноречие, которое могло пойти в рост в этом новом императорском, христианском Риме, тоже ничуть не было похоже на красноречие древних греков и римлян. Здесь, конечно, произносили речи боговдохно-венные мужи — патриархи, епископы, священники, но к кому обращали они свои речи, о чем говорили? И что пользы было от их речей, и какая польза вообще могла тут быть? Перед безумной, испорченной, несдержанной толпой должны были изъяснять они царство божие, толковать тонкие изречения глубоко морального человека, который и в свое время был одинок и уж, конечно, не имел ничего общего с этой разнузданной толпой. Толпе было занимательней слушать рассказ о злодеяниях двора, об интригах еретиков, епископов, священников, монахов, о грубой роскоши театров, игрищ, развлечений, женских одежд. О как жалею я тебя, о Златоуст, о Хризостом⁴⁹, что бьющий ключом дар речи твоей не пробился на свет в иные времена! Ты выступил из одиночества, в каком провел прекраснейшие дни свои,— и в блестящей столице настали для тебя дни печальные, дни грустные. Ревность пастыря заблудилась и оставила луг свой; бури дворцовых, жреческих интриг погубили тебя,— изгнанный и опять.

^11* О периоде, начиная с обращения в христианство Константина и кончая падением, Западной Римской империи, неизвестным французским автором написана глубокомысленная и ученая «История изменений в правлении, законах и человеческом духе» (немецкий перевод — Лейпциг, 1784)⁴⁸.

500

возвращенный, ты умер, наконец, в жалкой бедности. Такова судьба не одного честного человека при этом роскошествующем дворе, и самое прискорбное, что. и рвение совестливых не было свободно от заблуждений. Ибо как человек, что живет среди заразы и болезней, если и убережется от чумных бубонов, если и выйдет отсюда цел, то с бледным лицом и нездоровым телом, так и здесь слишком многими опасностями и искушениями окружена была жизнь двух сословий, чтобы обычная предосторожность помогла избежать их. Тем больше слава тех полководцев, императоров, а также епископов, патриархов и государственных мужей, что сияют на этом мрачном, серном горизонте, словно растерянные звезды,— но и их лица скрывает от нас туман.

Рассмотрим в завершение тот вкус — в науках, обычаях и искусствах, который пошел от этого первого и самого обширного христианского государства,— мы можем назвать его лишь варварски-роскошным и жалким. С тех пор как во времена императора Феодосия, в римском сенате, перед лицом богини Победы, спорили за обладание римской империей Юпитер и Христос, и Юпитер проиграл свое дело, памятники древнего высокого вкуса, храмы, статуи богов во всем свете стали постепенно разваливаться и разрушаться; чем более христианской была страна, тем ревностнее разрушались в ней все остатки прежнего культа демонов. Историческое происхождение христианских церквей, их цели были таковы, что использовать и переустраивать древние храмы было невозможно; итак, образцом для них послужили древние форумы, рыночные площади, базилики, и хотя в самых древних христианских церквах, относящихся ко временам Константина, можно видеть благородную простоту, поскольку они отчасти сложены из остатков языческих зданий, отчасти воздвигнуты среди величайших памятников искусства, то все же и эта простота носит уже на себе отпечаток христианства. Без всякого вкуса поставлены рядом друг с другом разные колонны, свезенные отовсюду, а чудо христианского искусства, прекрасная церковь святой Софии в Константинополе, перегружена варварским орнаментом. Сколько бы сокровищ древности ни было нагромождено в этом Вавилоне, греческое искусство, греческая поэзия не могли цвести здесь. Нас пугает та свита, которая еще в X веке должна была повсюду следовать за императором, во время мира и войны, во дворце и во время богослужения, как описывает ее сам «багрянородный» раб ритуала^12*,— начинаешь удивляться, что империя, так устроенная, не пала еще гораздо раньше. Не одно извращенное христианство повинно в этом устройстве целого, ибо с самого начала Византия была блестящим и роскошным государством нищих. Этот город не был Римом, который сам по себе вырос и стал столицей мира—среди тягостей, раздоров и опасностей; новый город существовал за счет Рима и провинций и сразу же был полонен нищими, толпой, которая тянула соки империи, погрязши в праздности и ханжестве, выпрашивая титулы, льстя императору и ожидая от него мило-

^12* ConsUntini Porphyrogeniti «Libri II de cerimoniis Byzantinae». Lips., 1751⁵⁰.

501

стей и благосклонности. Новый город возлежал на груди у роскоши, в самой прекрасной местности, расположенной на границе всех частей света. Из Азии, Персии, Индии, Египта сюда везли те роскошные товары, которыми снабжала Византия весь Северо-Восток. Гавань города всегда заполнена была кораблями всех наций, и даже позже, когда арабы отняли у греческой империи Египет и Азию, торговля целого мира шла через Черное и Каспийское моря,— старые сластолюбцы не могли обходиться без прежней роскоши. Александрия, Смирна, Антиохия, Греция, изобилующая заливами, Средиземное море с его островами, но прежде, всего легкий характер греческой нации — все это по-своему способствовало тому, чтобы столица греческого императора стала средоточием всех пороков и шелепостей; и все, что так шло на пользу древней Греции, сослужило теперь дурную службу Византии.

Но мы и самой малой заслуги не хотим отнять у этой империи, если, яри своем географическом положении и при своем государственном устройстве, она принесла какую-то пользу миру. Долгое время она служила хотя и очень некрепкой, но стеною, сдерживавшей варваров, которые во множестве жили по соседству с Византией, торговали с Византией, состояли на службе императоров, постепенно отвыкали от своей грубости и почувствовали вкус к добронравию и художествам. Так, например, лучший из готских королей, Теодорих, воспитан был в Константинополе; и всем тем добрым, что сделал он для Италии, мы в значительной степени обязаны Восточной империи. Не одному варварскому народу даровал Константинополь семена культуры, письменности и христианскую веру; так, епископ Вульфила переделал для своих готов, живших по берегам Черного моря, греческий алфавит и перевел Новый Завет на готский язык; (русские, болгары и другие славянские народы приняли от Константинополя письменность, веру и нравы, и насколько же более мирно, чем западные их собратья от франков и саксов. Кодекс римских законов, собранных по указанию Юстиниана, каким бы несовершенным и отрывочным он «и был, какие бы злоупотребления ни чинились с ним, остается бессмертным памятником подлинного древнего духа римлян, будучи логикой деятельного человеческого рассудка и эталоном всякого законодательства. И благодеянием для всего образованного мира было то, что греческий язык и литература так долго сохранялись в Восточной империи, пока Западная Европа не созрела для того, чтобы принять их из рук константинопольских беженцев. И если богомольцы и крестоносцы в Средние века встречали на пути своем ко гробу господню город Константинополь, где, после всех нанесенных им обид, они могли набраться новых впечатлений от роскоши, культуры и образа жизни империи, чтобы вернуться с ними в свои пещеры, замки и монастыри, то все это было для Западной Европы словно отдаленным предчувствием иных времен. Венецианцы и генуэзцы научились в Константинополе вести более крупную торговлю, я нужно сказать, что по большей части они разбогатели на развалинах Восточной империи и оттуда перенесли в Европу множество полезных вещей.  Шелкопрядство  пришло  к  нам  из Персии  через Константинополь,

502

и сколь многим обязан Восточной империи папский престол,— а каким противовесом папскому престолу была она, за что благодарит ее Европа!

И наконец, пал этот гордый, роскошный, утопавший в богатстве Вавилон; и все великолепие, и все сокровища его во мгновение ока перешлет к его диким завоевателям. Уже давно Константинополь не мог защищать свои провинции,— так, еще в V веке вся Греция стала добычей Алариха. Время от времени варвары — с Востока, Запада, Севера, Юга — подходят, и все ближе, к Константинополю, а в самом городе бесчинствуют шайки куда худших варваров. Они грабят храмы, сжигают картины и библиотеки; повсеместно империю предают, распродают по кусочкам, а для самых верных слуг не находится у нее лучшей награды, как выкалывать им глаза» отрезать уши и нос или вообще, заживо зарывать их в землю,— ибо, украшенные христианским православием, царят на этом троне жестокость к сластолюбие, и лесть и гордая наглость, неверность и мятеж. История Константинополя, история, которую заполняет медленная смерть,— это устрашающий пример для любого правления кастратов, попов и женщин,, каковы бы ни были тут гордость и богатство, каков бы ни был пышный блеск наук и художеств. И вот перед нами — развалины этого города: самый умный, проницательный народ, какой только жил на земле, стал самым презренным племенем людей — вероломным, невежественным, суе~ верным,— жалкие рабы попов и монахов не способны уж и понять древний-дух Греции. Так кончило первое, самое роскошное государственное христианство, и да никогда впредь не явится оно на земле^13*.

IV .Распространение христианства в латинских провинциях

1. Рим был столицей мира, Рим издавал приказы, повелевавшие терпеть или подавлять христиан; не удивительно, что с очень ранних времен все основные силы христианства стремились к этому средоточию власти и величия.

Терпимость римлян к любой религии побежденных народов выше всяких возражений; не будь духа веротерпимости, не будь всех тех условий^ которые существовали в тогдашнем римском государственном строе, христианство не могло бы распространяться повсеместно и столь стремительно.  Христианство  возникло  вдалеке  от  Рима,   в  народе,  который  всеми-

^13* С радостью и участием произносим мы имя третьего классического историка Англии— Гиббона с его «History of the decline and fall of the Roman empire»: он соревнуется с Юмом и Робертсоном⁵¹ и, пожалуй, превосходит второго из них. Его сочинение — это шедевр, лишенный, однако, той увлекательности, какая присуща историческим сочинениям Юма; но, вероятно, это недостаток, присущий самому материалу. Шум, который поднят в Англии из-за того, что этот подлинно философским труд будто бы враждебен христианству,— большая несправедливость;  Гиббон очень мягко судит о христианстве, как и обо всем, о чем пишет.

503

презирался, суеверия которого вошли уже в поговорку⁵²; в Риме правили алые, слабые и безумные императоры, так что единой воли, обзора состояния целого уже весьма недоставало государству. Долгое время христиан называли иудеями, а иудеев в Риме, как и во всех провинциях, было очень много. Вероятно, ненависть самих иудеев к христианам и была причиной, почему изгнанные из общины христиане бросались в глаза римлянам, а кроме того, римляне привыкли рассуждать так, что отщепенцы, люди, отпавшие от религии отцов,— это или атеисты, или, коль скоро они сходятся на тайные сборища, египтяне, что, подобно другим посвя-лденным в мистерии, запятнали себя суеверием и гнусностями. Поэтому на христиан смотрели как на отребья общества, и именно на них удобно было спихнуть свою вину поджигателю Нерону⁵³, а сострадание, которого удостоились невинно и жестоко потерпевшие христиане, было, насколько можно представить, лишь состраданием к несправедливо мучимому рабу. Вообще же учение христиан римлян не касалось, и они предоставляли ему расти и развиваться, как и всему, что произрастало на просторах империи.

Когда же принципы культа и веры христиан выступили явственнее, римлян, привыкших только к государственной религии, неприятно поразило, что эти несчастные осмеливаются поносить римских богов, называя их адскими духами и демонами, а императорскую службу объявляют школой дьявола. Их неприятно поразило, что христиане отказывали в почитании статуям императора, что ведь, в первую очередь, было честью для них самих, для христиан,, и что они стремились избегать исполнения своего долга и старались не служить отечеству. Естественно, христиан стали считать врагами отечества, людьми, достойными презрения и ненависти. В зависимости от того, как были настроены к ним императоры, возмущали их или успокаивали новые слухи, отдавались приказы, или направленные против христиан, или в их защиту, приказы, которым наместники провинций более или менее следовали, согласно со своим мнением и в зависимости от поведения христиан. Но их никогда не преследовали так, «ак в позднейшие времена истории преследовали саксов, альбигойцев, валь-денсов, гугенотов, пруссов и ливов, ибо вести религиозные войны было не в правилах римлян. Итак, первые три столетия христианства, вместе со всеми теми гонениями, сколько насчитывают их в эти века, были временем, когда торжествовали мученики христианской веры.

Нет ничего более благородного, как оставаться верным своим убеждениям и подтверждать их вплоть до последнего своего дыхания целомудрием нравов и честностью характера; проявляя целомудрие и твердость, будучи людьми добрыми и рассудительными, христиане тоже обрели больше сторонников, чем всеми россказнями о чудесах и исцелениях. Многие гонители христиан поражались их мужеству, даже и не понимая, для чего подвергают они себя опасности преследования. Помимо того, лишь той цели достигает человек, которой жаждет всем сердцем, и потому едва ли можно уничтожить то, на чем стоят люди, готовые отдать жизнь за свои убеждения. Их рвение служит примером, а пример, если и не внушает разумения,  то согревает душу.  И конечно,  этой  твердостью  фундамента

504

церковь всецело обязана стойкости людей, исповедовавших веру,— выстроенное на этом фундаменте здание могло быть необычайно расширено и? пережило притом тысячелетия; будь принципы податливы, нравы мягки, и все с самого начала разлилось бы, как вода по столу.

Однако в отдельных случаях многое зависит от того, во имя чего борется и умирает человек. Если во имя внутренних убеждений, во им> союза истины и верности, когда награда не ограничивается лишь этой жизнью, если ради того, чтобы свидетельствовать о крайне важных событиях, пережитых им самим, если истина их доверена ему и без него умрет,— прекрасно! тогда мученик умирает как герой, и в боли и страданиях убеждения его служат ему утешением, и небо открыто ему. Так могли умирать живые свидетели первых событий христианства, если они вынуждены были скрепить своей кровью истинность происходившего. Отречься значило для них отказаться от истории, которую видели они своими глазами, а ведь когда нужно, то честный человек жертвует собою и ради истории. Но такие мученики и исповедники могли быть лишь в истории самого первоначального христианства, и отнюдь не в огромном числе, но о том, как оставили они этот мир и как они жили, о том мы не знаем» ничего или же знаем очень мало.

Иное дело свидетели, которые спустя столетия и на удалении сотек-миль свидетельствовали о том, что было известно им по слухам, из преданий или из письменных сообщений,— об истории христианства; их нельзя считать свидетелями изначальных событий, потому что они скрепляли своей кровью лишь чужие свидетельства или, лучше сказать, веру свою л них. Но поскольку в таком положении находились вообще все христиане, обращенные в веру за пределами Иудеи, то нужно удивляться тому, какой вес придавался мученичеству даже в наиболее отдаленных латинских провинциях, а тем самым традиции, о которой они были лишь наслышаны, не в состоянии что-либо проверить по существу. Ведь даже и тогда, когда в конце первого столетия записанные на Востоке сочинения пришли в эти более далекие области империи, не всякий мог понимать их на языке оригинала и вынужден был довольствоваться свидетельством своего учителя, переводившего оригинал. Но насколько реже западные учителя вообще ссылаются на Писание,— ведь и восточные учителя, даже на соборах, решали не столько на основании Писания, сколько на основании мнений прежних отцов церкви! Итак, традиция и вера, за которую умирали люди, вскоре сделались самым сильным, самым распространенным аргументом христианства; чем беднее была община, чем удаленнее и невежественнее, тем более буквально должна была приниматься ею эта традиция, свидетельство церкви, слова епископа и наставника, мученическое исповедание-веры.

Однако коль скоро христианство возникло, едва ли можно думать о-каком-либо ином способе его распространения; ведь христианство строилось на истории, а история не может обойтись без рассказа, предания», веры. Рассказ переходит из уст в уста, наконец его записывают, история становится твердой, занесенной на бумагу традицией, лишь теперь многие-

505

могут поверять ее, сопоставлять разные традиции и т. д. Но к этому времени живые свидетели, как правило, уже умерли, и бывает очень кстати, если легенда рассказывает, что они кровью своей подтвердили свое свидетельство, пошедшую от них традицию,— этим вера людей успокаивается.

Итак, теряя твердую надежду на будущее, первые христианские алтари воздвигали над могилами. У могил собирались верующие, могилы, расположенные в катакомбах, и служили алтарями, над ними причащались, исповедовали веру и обещали быть верными, подобно погребенным в могилах. Над могилами возводили первые церкви, под алтарями хоронили мучеников, и, наконец, уже одна косточка мученика могла освятить алтарь. Что прежде было изначальностью, возникновением, закреплением союза исповедующих христианство людей, стало теперь ритуалом, формулой. И крестили,—а при крещении произносилась формула исповедания,—тоже на могилах исповедников, и только позднее над могилами построили баптистерии или же под баптистериями хоронили верующих, в знак того, что они умерли, исповедуя свою веру. Одно вытекало из другого, и почти все в церковных обрядах Запада вышло из этого исповедания веры и богослужения на могилах^14*.

Но конечно же, в этом союзе верности и послушания, заключенным над могилами, было много трогательного. Если, как пишет Плиний⁵⁵, Кристиане собирались до наступления утра, чтобы воспеть хвалу Христу, словно богу, чтобы связать себя таинством, словно клятвой во имя нерушимой чистоты нравов и исполнения морального долга, то тихая могила их брата служила им красноречивым символом постоянства в самой смерти, столпом веры в воскресение, в чем предшествовал им господь и учитель их, тоже претерпевший мученическую смерть. Земная жизнь не могла не казаться им преходящей, смерть, в которой следовали они по стопам учителя,— славной и приятной, жизнь грядущая — надежнее нынешней; подобные убеждения и на самом деле составляют самую суть древнейших христианских сочинений. Между тем нередко случалось, что такие мысли и обряды не ко времени пробуждали в сердцах любовь к мученичеству,— пресытившись преходящей бренной жизнью, христианин с бесполезным рвением вожделел крещения кровью и огнем, увенчания героическим венцом Христовым. Получилось так, что останкам захороненных христиан со временем стали оказывать почти божеские почести, ими пользовались для исцеления, снятия греха, для совершения разных чудес. И уж тогда, конечно, сложилось так, что это воинство христианских героев в скором времени покрыло собою все небо христианской церкви, и если тела помещали в неф и здесь поклонялись им, то души согнали с их мест всех прочих благодетелей человечества,— тогда и началась новая христианская мифология. Что за мифология? Та самая, которую мы видим на алтарях, о которой читаем в легендах.

14* См. относящиеся к теме сочинения Чампинн, Аринго, Бингэма⁵⁴ и др. Сказанное явит в ярком свете история, почерпнутая из первоисточников и изложенная в тесной связи с историей церкви.

506

2. Поскольку все в христианской вере покоилось на исповедании, исповедание — на символе веры, а символ — на традиции, то для того чтобы-сохранить во всем порядок и строй, необходимо было или владеть чудесным даром, или же установить строгую церковную дисциплину. Когда она была установлена, то авторитет епископов значительно возрос, а для поддержания единства веры, то есть связи между всем множеством общин„ возникла нужда в соборах и синодах. Если на этих соборах и синодах не могли прийти к единому мнению или же если решения их встречали* возражения в других областях, прибегали к помощи* наиболее уважаемых епископов, которые выступали в роли третейских судей, и тогда уж неизбежно было постепенно выдвинуться одному главному среди всех апостолических аристократов. И кто же был им? Кто мог им стать? Епископ Иерусалимский был слишком беден и жил далеко, Иерусалим претерпел бедствия, округ его был стеснен другими апостолическими епископатами; на своей Голгофе восседал он как бы вне круга мирового-господства. Выдвинулись вперед епископы Антиохийский, Александрийский, Римский, наконец и Константинопольский, и ситуация сложилась-так, что римский епископ взял верх над самыми рьяными своими конкурентами, в том числе и над константинопольским епископом. А именно, этот последний слишком близок был к трону императоров, и они по-своему усмотрению могли возвышать и унижать его, а потому он и не мог стать не чем иным, как блестящим придворным епископом восточных императоров. Напротив того, с тех пор как императоры покинули Рим и переселились на восточную границу Европы, тысячи обстоятельств соединились, для того чтобы отдать этому городу, древней столице мира, пальму первенства и в церковных делах. Народы столетиями привыкли почитать самое слово «Рим», а жители Рима усвоили, что на этих семи холмах поселился сам дух мирового господства. В Риме, если судить по церковным спискам, столько мучеников свидетельствовало о вере, здесь-мученический венец приняли величайшие апостолы, Петр и Павел. Уже в ранние времена в этой древней апостольской церкви возникла легенда об-епископском призвании Петра, а неопровержимое свидетельство его преемников вскоре сумели подтвердить. Коль скоро Петру вручены были ключи царства небесного, а на его вере, словно на камне, воздвигнуто было-нерушимое здание церкви⁵⁶,— сколь естественно было Риму занять место Антиохии или Иерусалима. Рим и стали рассматривать как материнскую церковь христианства, теперь уже господствующей религии. Уже в ранние времена римский епископ удостаивался почестей больших, нежели самые ученые и влиятельные епископы, и сидел он выше их, даже на соборах; в спорных вопросах обращались к нему как к третейскому судье, и если-долгое время обращались просто за советом, свободно решая, к кому обратиться, то со временем такие обращения стали официальным запросом, а наставления римского епископа рассматривались как окончательные решения. Рим был расположен в самом средоточии Римской империи,, так что и на запад, и на юг, и на север лежали широкие пространства, было где развернуться со своими советами  и установлениями,— тем бо-

507

лее, что императорский трон находился достаточно далеко, чтобы не очень-то прижимать римского епископа. Прекрасные провинции римской империи — Италия с ее островами, Африка, Испания, Галлия и часть Германии, где рано укрепилось христианство,— все это было под рукой у римского епископа, словно сад, нуждавшийся в его совете и помощи; дальше к северу шли земли варваров, и их суровые области тоже следовало превратить в плодородные земли христианства. Соперничества тут почти не было, а дел было больше, и выиграть можно было тоже больше, чем в восточных провинциях, буквально усеянных епископатами,— кроме того, «провинции эти были жаждущими полями, приведенными в упадок как ссорами, военными действиями, спекуляциями, так и роскошеством и тиранией императоров, и набегами арабов-магометан и других, еще более диких народов. Варварское добросердечие европейцев больше пригодилось римскому епископу, чем неверность куда более утонченных греков или мечтательность азиатов. Если на Востоке христианство кипело и по временам казалось какой-то лихорадкой, охватившей людской разум, то на Западе, в более умеренных зонах, оно поостыло, благодаря распоряжениям и рецептам римского епископа,— не будь их, христианство и здесь, по-видимому, опустилось бы до немощного и бессильного состояния, какие заметили мы, после всех неистовых усилий, на Востоке.

Несомненно, римский епископ сделал много полезного для христианского мира; он остался верен славе своего города и не только завоевал целый мир, обращая язычников в христианскую веру, но и управлял им при помощи своих законов, нравов, обрядов дольше, энергичнее, решительнее, чем древний Рим своим миром. На ученость римский престол никогда не претендовал; это он предоставлял другим — епископу Александрийскому, Миланскому или даже Гиппонскому, вообще всем, кто хотел быть учетным, но вот что он сделал — он сумел и все самые ученые престолы подчинить своей власти и правил не по-философски, а опираясь на государственную мудрость, традицию, церковное право и обряды; так поступал он, и иначе не мог, потому что и сам он держался лишь обрядами и традицией. Из Рима вышли многочисленные церемонии западной церк-жи — и празднества, и звания священнослужителей, и обряды таинств, молитвы и заупокойные службы, алтари, лампады, свечи, посты, культ богоматери, безбрачие священников и монахов, призывание святых, поклонение образам, процессии, колокола, канонизация святых, пресуществление, поклонение гостии и т. д.; все эти обычаи или возникли по разным поводам уже в давнее время, или объясняются фанатическими представлениями Востока, но отчасти они были прямо подсказаны западными, даже просто местными римскими условиями и лишь постепенно были включены в основной ритуал церкви^15*. И таким оружием был завоеван теперь мир; ключи эти открывали все — и царство небесное, и царство земное. Перед

15* Я не думаю, чтобы  можно было написать  вполне  точную  историю этих ритуалов без  знания   всех  местных  особенностей   Рима,  характера   римского  народа   и  т.  д.; нередко копаются в земле, пытаясь найти то, что лежит на поверхности.

508

ними склонились народы, не боявшиеся мечей; римские обычаи подходил» им больше, чем восточные тонкости. Конечно, церковные законы составляли и ужасную противоположность древнеримскому государственному искусству; но, в конце концов, они сводились к тому, что тяжкий скипетр императоров превращался в кроткий посох пастырей, а варварские обычаи языческих наций — в более кроткое право христиан. Римский верховный пастырь, в таких великих трудах добившийся владычества во всей церкви, поневоле должен был заботиться о Западе — и притом заботиться несравненно больше, чем то вообще было бы возможно для любого из собратий его на Западе и Востоке; если распространять христианство само по себе уже есть заслуга, то у римского епископа — заслуги величайшие. Благодаря его посольствам и миссиям христианскими государствами стали Англия, большая часть Германии, северные королевства, Польша, Венгрия, и если Европа не была — быть может, навсегда — поглощена гуннами, сарацинами, татарами, турками, монголами, то и в этом есть доля его заслуг. Если бы все династии императоров и королей, княжеские, графские и рыцарские роды выступили и предъявили бы нам свои заслуги, благодаря которым стали они во главе народов, то великий лама римский с его тиарой, носимый на плечах столь мирными священиками, мог бы благословить их святым крестом и сказать: «Без меня вы не стали бы тем, чем стали». И спасение памятников старины — тоже его труд, и Рим заслуживает участи навеки остаться тихим храмом спасенных сокровищ.

3. На Западе, как и на Востоке, церковь тоже складывалась по Местному принципу. И на Западе был латинский Египет — христианская Африка, и здесь, как и в Египте восточном, возникло много африканских учений. Резкость, с которой Тертуллиан рассуждал об оправдании, Киприан о покаянии падших, Августин о благодати и свободной воле, перелилась в систему церкви, и хотя римский епископ, отдавая свои распоряжения, обычно придерживался умеренности, то все же ему недоставала то авторитета, то учености, чтобы направлять корабль церкви по целому океану вероучения. Так, Августин и Иероним слишком резко спорили с Пелагием, человеком ученым и благочестивым; Августин полемизировал с манихеями, но сам был манихеем, только более утонченным,— и вот то,, что у этого необычайно умного человека было пламенем спора, огнем фантазии, то, как бурное пламя, перешло в церковную систему. Но спите спокойно, о великие защитники того, что называли вы единством церкви. Тяжелый труд ваш завершен, и, быть может, уже слишком сильно и слишком долго влияли вы на целый ряд эпох христианства.

В завершение упомяну один только монашеский орден, первый, какой появился на Западе,— орден бенедиктинцев; несмотря на все попытки пересадить восточную монашескую жизнь на почву Запада, европейский климат, к счастью, всегда оказывал им слишком сильное сопротивление, пока, наконец, под благосклонными взглядами Рима, не появился в Монте Кассиио⁵⁷ этот орден, правила которого были сильно смягчены. Монахи ели лучше и одевались теплее, чем собратья их на жарком, предающемся по-

509

стам Востоке; при этом правила ордена, составленные не клириком и не для клириков, вменяли в обязанность монахов трудиться, а благодаря этому орден принес большую пользу не одному пустынному и невозделанному уголку Европы. Как много земель во всех странах принадлежит бенедиктинским монахам, и часть этих земель впервые обработали бенедиктинцы. И в письменности, во всех ее жанрах, бенедиктинцы совершили все доступное монашескому усердию; ученые мужи написали целые библиотеки, а целые конгрегации положили своим долгом издавать и комментировать многочисленные сочинения, относящиеся прежде всего к Средним векам.— и заброшенные места литературы они тоже хотят расчистить и превратить в плодородные земли. Не будь ордена святого Бенедикта, и, быть может, большая часть сочинений древности была бы безвозвратно утеряна; и если перечислять святых аббатов, епископов, кардиналов и пап, которые вышли из этого ордена, то их число, вместе с перечнем совершенных ими трудов, уже составит целую библиотеку. Один Григорий Великий, бенедиктинский монах, сделал больше, чем могли бы сделать десять светских государей и духовных владык; и сохранением древней церковной музыки, которая такое впечатление оказывала на души людей, мы тоже обязаны этому ордену.

Дальше мы не пойдем. Чтобы говорить о влиянии христианства на варварские народы, нам прежде всего нужно обратить свой взор на самих варваров, посмотреть, как орды их вступают на территорию Римской империи, как основывают они тут свои царства, которые потом обычно утверждает Рим,— посмотреть, что вообще вытекает отсюда для истории человечества.

КНИГА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Как мощная река, вобравшая в себя стремительные горные потоки, но задержанная в глубоком ущелье или направляемая слабыми плотинами, в конце концов с неукротимою силой вырывается на свободу и заливает поля и долины,— волна следует за волною, поток обрушивается за потоком, пока все не превращается в широкое море, без конца и без края,— а затем, с трудом обузданная, повсюду оставляет за собой следы опустошения и, спустя время, цветущие луга, оживленные ею, ставшие плодородными,— так совершалось и такое впечатление оказывало знаменитое переселение северных народов в провинции Римской империи. Долго велись войны с этими племенами, долго сдерживали их натиск, долго направляли энергию их в разные стороны, заключая с ними союз, нанимая их на военную службу, нередко обманывали их и обходили, но, наконец, они позаботились сами о себе, потребовали себе земли или просто заняли их, отчасти даже тесня и прогоняя друг друга. Нас интересует сейчас не столько то, какие права были у каждого народа на отведенные ему или завоеванные им земли^1*, а мы будем обращать внимание лишь на то. как пользовались они землей и какие новые установления дали они Европе. Повсюду народы Европы получили новую прививку,— какие же побеги и какие плоды принесла она человечеству?

I. Царства вестготов, свевов, аланов и вандалов

Два вероломных министра Восточной и Западной империй, Руффин и Стиликон, призвали вестготов, которые на Востоке опустошили Фракию и Грецию, а на Западе — Италию. Аларих осаждал Рим, а поскольку Гонорий не сдержал данного им слова, Аларих дважды занимал и, наконец,

^1* Точное описание переселения народов, изменения границ между ними и т. д. см. в кратком изложении у Гаттерера — «Очерк всемирной истории». Гёттинген, 1773, с. 449 и др.; в более пространном у Маскова — «История немцев». Лейпциг, 1727; у Краузе — «История основных событий современной Европы» и т. д.¹

511

разграбил Рим. Нагруженный богатой добычей, вестготский король спустился к Сицилийскому проливу и намеревался завоевать Африку, эту хлебную житницу Рима, но смерть прервала его победное шествие; мужественный разбойник был похоронен прямо посреди реки, вместе со множеством драгоценностей. Преемника его Адольфа (Атаульфа) император, чтобы избавить от него Италию, направил в Галлию и Испанию против вторгшихся туда вандалов, аланов и свевов; здесь он и основал, еще раз обманутый, но, наконец, обрученный с Плацидией, дочерью императора Феодосия, первое королевство вестготов. Ему принадлежали прекрасные города — Нарбонна, Тулуза, Бордо, а некоторые из его наследников еще расширили свои владения. Но поскольку франки были тут слишком близкими для них соседями и поскольку католические епископы враждебно и вероломно поступали с готамй-арианами, то они обратили силу своего оружия в сторону Пиренеи и, после длительных войн с аланами, свевами и вандалами, завоевали, изгнав отсюда всех римлян, прекрасный полуостров — Испанию и Лузитанию вместе с частью южной Галлии и африканским берегом.

О существовавшем в Испании в течение целых 178 лет царстве свевов мы не можем сказать ничего, поскольку после всевозможных бедствий и грабежей оно исчезло, не оставив после себя памяти,— остатки его вошли в испанское королевство готов. Очень занятно повели себя вестготы, как только достигли этих мест. Уже в Галлии, когда столицей была еще Тулуза, Эрих повелел составить свод законов^2*, а преемник его Аларих, на основании законов и сочинений римских юристов,— кодекс, который был как бы первым Corpus Juris^3* варваров и возник еще до Юстиниана^4*. Этот кодекс многие немецкие народы, бургунды, англы, франки, лонгобарды, считали сокращением римских законов, и даже для нас в нем сохранилась часть законодательства Феодосия,— но сами готы предпочитали придерживаться своих законов и прав. Теперь, перейдя через Пиренейские горы, вестготы оказались в цветущей стране, со множеством городов, с развитыми промыслами и торговлей. Когда Рим уже стал рабом роскоши, Испания еще дала столице мира ряд знаменитых мужей^5*, и в сочинениях их уже в те времена сказывается в чем-то испанский характер. Но, с другой стороны, и христианство рано проникло-в Испанию, а поскольку дух народа, этого странного смешения множества наций, был в этой обособленной стране весьма склонен ко всему необычайному, замысловатому, то здесь почувствовали такой вкус к чудесным легендам и аскетическим упражнениям, к воздержанию и отшельнической жизни, к ортодоксии и мученичеству, к роскоши возводимых над святыми могилами церквей,   что Испания благодаря   своему   особому

^2* Питу. Codex legum Wisigothorum. Paris, 1579.

3* Свод законов (лат.).

4* Схультинг.    Jurisprudentia    Ante-Justinianea,    p.    683    Cothofredi.   «Prolegomena  Codicis Theodosiani», c. 6, 7².

5* Испанцы — Лукан, Мела, Колумелла, оба Сенеки, Квинтилиан, Марцнал, Флор и др. См. «Историю испанской поэзии» Веласкеса. Гёттинген, 1769, с. 3.

512

географическому положению очень скоро смогла стать чем-то вроде настоящего дворца христианства. Отсюда удобно было запрашивать или даже поучать и римского епископа, и епископов Гиппонского, Александрийского, Иерусалимского; а еретиков можно было разыскивать даже и за пределами страны и преследовать их вплоть до самой Палестины. Так получилось, что издавна испанцы были заклятыми врагами всякой ереси, и, насколько истинна их вера, они жестоко доказывали и присциллианам, и манихеям, и арианам, и иудеям, Пелагию, Несторию и т. д. На этом апостолическом полуострове рано сложилась церковная иерархия, а церковные соборы, которые проводились тут особенно часто и строго, послужили образцом для самого римского престола, и если королевство франков позднее помогало верховному пастырю светской рукой, то Испания еще гораздо раньше — духовною дланью. Вот в это царство с его древней культурой, с его твердо установленной церковной иерархией и двинулись теперь готы, искренние и чистосердечные ариане,— они не могли долго сопротивляться ярму католических епископов. Правда, они долго не склоняли свою выю и пытались вооружаться и добротою и духом гонения,— им хотелось добиться объединения двух церквей. Напрасно! Господствующая римско-католическая церковь не уступала, и, наконец, на нескольких соборах, происходивших в Толедо, учение ариан было так жестоко осуждено, как будто ни один испанский король не был приверженцем  этой секты. После того как умер король Леовигильд, последний, в котором жива была еще энергия готов, а сын его Реккард пошел на примирение с католической церковью, законы королевства, принятые на собрании епископов, сразу же приобрели епископский, монашеский оттенок. В этих законах воспреобладали телесные наказания, к которым немцы всегда относились с презрением, но еще более явствен был в них дух суда на еретиками, хотя это было и задолго до того, как мир узнал слово «инквизиция»^6*.

Итак, в этой прекрасной стране, окруженной горами и морями, где можно было основать долговечное и могущественное королевство, стоило только иметь мужество и разум и не уступать ни климату, ни церкви, готы устроились весьма неуютно. А тот поток, который при Аларихе прошумел над Италией и Грецией, давно уж отзвучал; дух Адольфа, клявшегося уничтожить Рим и на развалинах его выстроить новый город — готскую столицу мира,— давным-давно был усмирен, как только он позволил уговорить себя и отправился на границу империи и взошел на брачное ложе с Плацидией. Медленно шло завоевание, потому что немцы должны были покупать провинции ценою немецкой же крови. А когда окончилась и столь же бесконечная вражда с епископами, когда договорились, наконец, между собой епископы и сильные мира сего — две противоположные крайности,   то   возможность установить твердое господство   готов   в

8* Решение церковных соборов, помимо такого большого собрания, как «Espana Sagrada»³, содержатся уже в «Истории Испании» Феррераса⁴. Законы вестготов, помимо  Питу,— у Линденброга в «Codex legum antiquarum»⁵ и в других изданиях.

513

Испании была окончательно упущена. Ведь если раньше короли готов избирались самим народом, то теперь, по решению епископов, власть короля стала наследственной, а личность его была обожествлена. Церковные соборы превратились в сенат, епископы стали первым сословием государства. Высокие чины, утопая в роскоши, изнеживая свои нравы, утратили былую верность; некогда бесстрашные воины, между которыми разделены были земли, утратили в своих богатых усадьбах мужество; короли, обретя достоинства веры, утратили нравы и добродетель. Итак, королевство не было укреплено перед лицом врага, с какой бы стороны он ни подошел, и когда он явился со стороны Африки, страх и ужас опережали его, так что, одержав победу в одной-единственной битве, мечтательные арабы в течение двух лет завоевали самую большую и прекрасную часть Испании. Многие епископы показали себя предателями, вельможи покорились новой власти или бежали и пали в сражениях. Государство, которое должно было держаться уже на личной храбрости и рвении готов, даже и без всякого политического уклада, оказалось беззащитным, как только исчезли былые мужество и верность. Сколь бы многому, какой бы дисциплине, каким бы ритуалам ни научилась у испанских соборов церковь, для страны, для ее внутреннего устройства, город Толедо с самого начала был могилой и остался ею надолго^7*.

Ибо когда мужественная горстка разбитых наголову и обманутых готов осмелилась выйти из горных ущелий и за семьсот, за восемьсот лет, в трех тысячах семистах сражениях, едва смогла завоевать потерянное за два года и в одной большой битве,— разве не тень была это, вышедшая из гроба, разве не тень от былой странной смеси христианского и готского духа? Некогда владевшие всей страной христиане вынуждены были отвоевывать у сарацин, у язычников, свою землю, осквернявшуюся теми в течение стольких веков; и дорого доставалась им теперь каждая церковь, которую можно было освятить заново. Восстанавливались и заново учреждались бесчисленные епископаты и монастыри, обет строить церкви был венцом рыцарской и христианской чести, а поскольку завоевание совершалось столь медленно, было достаточно времени и для освящения церквей и для обетов. Кроме того, новое завоевание Испании совершалось в пору расцвета рыцарства и папства. Царства, отнятые у мавров, король получал в лен от папы, чтобы править в них, как подобает подлинному сыну древней церкви. Епископы повсеместно стали его соправителями, а христианские рыцари, вместе с ним завоевывавшие королевство,— grandee у ricos hombres^8*6, высшим дворянством, делившим с королем власть в новой империи христиан. Если прежде, при прежней истинной вере, надлежало изгонять иудеев и ариан, то теперь изгоняли иудеев  и  мавров, так  что  прекрасная,  процветавшая  при  самых разных

^7* Специального исследования одного шведа о причинах скорого падения готской империи мне не удалось увидеть. Сочинение Изерхьельма «De regno Westro-Gothorum in Hispania> (Упсала, 1705) содержит академическую риторику.

^8* Великие и богатые мужи (исп.).

514

народах земля постепенно становилась очень приятной пустыней. И теперь повсюду в Испании можно видеть памятники и старого и нового христианского государства готов, а все, что порождено было временем в промежуток между ними, не могло изменить план и основу здания. Правда, католический король уже не сидит на троне рядом с троном епископа в Толедо, а священная инквизиция с самого своего возникновения была не столько орудием слепой веры, сколько орудием деспотизма, но в этой замкнутой со всех сторон романтической стране фанатизма воздвигнуто так много прочных и долговечных рыцарских замков, что можно сказать — мощи святого Иакова в Компостелло покоятся еще более мирно, чем мощи святого Петра в Риме. Больше полусотни архиепископов и епископов, больше трех тысяч обычно очень богатых монастырей пользуются приношениями королевства, которое и на две другие части света распространило свою истинную веру — с помощью огня, меча, обмана и огромных собак; в одной испанской Америке восседает на своих престолах, во всем величии церкви, почти столько же епископов и архиепископов, что и в самой Испании. Если говорить о духовных творениях испанцев, то сразу же вслед за римлянами приходит пора христианских поэтов, полемистов, юристов, а за ними следуют толкователи Писания и сочинители легенд — в таком изобилии, что даже испанские комедии и фарсы, даже танцы и корриды никак не могут обходиться без христианства. Епископски-готское и римское каноническое право тесно переплелись, а проницательный ум народа притупился, занятый всей тонкостью их взаимоотношений, так что теперь в области права перед нами — пустыня, и вместо плодов растут шипы^9*. И хотя, наконец, и от тех высоких должностей при дворе и короле, которые у готов, как и у всех остальных немецких народов, поначалу были просто чиновничьими должностями, а впоследствии стали почетными званиями, на протяжении полутысячи лет позволявшими тянуть лучшие соки земли, хотя и от этих должностей осталась только тень, поскольку власть короля сумела в одних случаях объединиться с папской, в других — унизить гордыню великих мира сего и ограничить их могущество, то, независимо от этого, коль скоро ложные принципы уже положены в основу государства и глубоко проникли в самый характер нации, эта прекрасная страна, по всей видимости, на долгое время останется несколько смягченной, европейской Африкой, готско-мавританским христианским королевством.

* * *

Изгнанные из Испании вестготами, вандалы вместе с остатками аланов отправились в Африку и здесь основали первое христианское разбойничье гнездо, более мощное и сильное, чем все, что впоследствии устраивали их преемники—магометане. Гейзерих, король вандалов, один из самых храбрых

^9* Испанским комментариям к римскому праву, к «Siete Partidas», «Leyes de Toro», «Autos у acuerdos del Conseio Real» нет числа; в них исчерпалось все глубокомыслие нации.

515

варваров, каких только видела земля, с очень небольшой кучкой воинов за несколько лет захватил все прекрасное африканское побережье, от Гибралтара до Ливийской пустыни, и построил флот, с помощью которого он в течение полувека, словно нумидийский лев, очищал берега Средиземного моря, начиная с Греции и Иллирии, выплывал за Геркулесовы столпы на Западе, проникал в Галицию на Востоке, присвоил себе Балеарские острова, Сардинию, часть Сицилии и целых десять дней, неторопливо, методично, грабил столицу мира Рим, оставляя после себя одну пустоту, после чего счастливо и благополучно прибыл в свой Карфаген вместе с похищенной императрицей и ее двумя дочерьми, с золотой крышей храма Юпитера, с древней казной иерусалимского храма, с неизмеримой ценности сокровищами и творениями искусства (лишь часть отняло у него море), со множеством пленников, которых он не знал, куда и девать. Старшую дочь императора, Евдоксию, он выдал за своего сына, другую вместе с матерью отправил назад, и вообще он был таким умным и предприимчивым страшилищем, что, несомненно, достоин был дружбы и союза с Аттилой, который вышел с азиатской реки Лены, дошел до Рейна и перешел его и который на всем пути своем завоевывал мир, наводил на него страх и налагал на него дань. Справедливый к подданным, строгий в соблюдении нравов, воздержанный, умеренный, а жестокий лишь в гневе и в приступах подозрительности, всегда начеку, всегда счастливый, Гейзерих прожил долгую жизнь, мирно умер и оставил двум своим сыновьям цветущее царство, в котором собраны были все сокровища Запада. Завещание его заключало всю последующую судьбу царства. Согласно его последней воле, править в нем должен был лишь самый старший в роду, как самый опытный,— но это распоряжение и послужило яблоком раздора и причиной смертоубийства между его потомками. Кто бы ни был старший в роду, он не мог уже поручиться за свою жизнь, ибо всякий младший хотел быть старшим; братья, родственники убивали друг друга, каждый страшился другого, каждый завидовал, а поскольку дух основателя царства не был унаследован никем из них, то вандалы погрязли в обычной для африканской зоны роскоши и лени. Военный лагерь, которым они всегда жили, чтобы поддерживать в себе мужество, стал ареной игрищ и разврата, и не прошло даже столько времени, сколько правил сам Гейзерих, как все царство погибло, причем в одном-единственном походе. Восьмой царь, Гелимер, вместе со всеми награбленными сокровищами, был проведен по Константинополю в варварски-роскошном триумфе и умер как местный житель; пленных вандалов разослали по крепостям на персидской границе, остальные рассеялись по всему миру; странная империя, монеты которой еще находят в африканской земле, рассыпалась, как волшебный замок из золота и серебра. Утварь из иерусалимского храма, похищенную Гейзерихом во время римского грабежа, в Константинополе в третий раз пронесли в триумфе, после чего ее вернули назад в Иерусалим, подарив одной христианской церкви,— с тех пор эти сокровища наверняка разлетелись по всему свету в виде монет с арабскими начертаниями. Так путешествуют святыни: царства исчезают с земли, одни времена,

516

одни народы приходят на смену другим. Если бы царство вандалов в Африке сохранилось, это было бы важным моментом, потому что вся история Европы, Азии и Африки была бы иной, а европейская культура пошла бы другим путем. А теперь память об этом народе скрывает в себе название одной из испанских провинции^10*.

II. Царства остготов и лонгобардов

Прежде чем перейти к ним, мы не можем не уделить внимания бичу божию, наводившему страх на мир, метеору, стремительно промелькнувшему на небе Европы,— царю гуннов Аттиле. Мы уже отметили, что, собственно говоря, гунны, снявшись с насиженных мест в Татарии, привели в движение все немецкие народы; это было последнее значительное переселение народов, и оно положило конец Римской империи; при Аттиле могущество гуннов в Европе достигло всего своего устрашающего величия. Восточные императоры платили Аттиле дань; он презирал их как слуг их собственных рабов, заставлял отсчитывать себе 2100 фунтов золота ежегодно и при этом ходил в льняной одежде. Ему служили готы, гепиды, аланы, герулы, аказиры, тюринги и славяне; сам же он жил в северной Паннонии в маленьком пустынном местечке, в деревянном доме "*. Его сподвижники и гости пили из золотой посуды, сам он — из деревянной чаши, он не носил золота и драгоценных камней, ими не были украшены ни его меч, ни сбруя его лошади. Он был справедлив, очень добр к своим подданным, недоверчив к врагам, горд перед гордыми римлянами; совершенно неожиданно, вероятно по примеру царя вандалов Гейзериха, он снялся с места с войском в пятьсот или семьсот тысяч человек, состоявшим из всех народностей, повернул на Запад, стремительно пролетел через всю Германию, перешел Рейн, разрушил половину Галлии — все трепетало перед ним, пока, наконец, западные народы не собрали войско и не выступили против него. Аттила поступил тактически мудро, стянул свои войска в Каталаунскую долину, где путь к отступлению был всегда открыт; против него выступали римляне, готы, леты, арморики, бреоны, бургунды, саксы, аланы, франки; он сам руководил сражением. Битва была кровопролитной, царь вестготов пал на поле брани; погибли бесчисленные воины, и исход битвы решили незначительные моменты. Аттила перешел Рейн

^10* «История вандалов» Маннерта. Лейпциг, 1785,— это вполне достойный юношеский опыт ученого, который создает себе непреходящий памятник «Географией Греции и Рима»⁷.

11* Черты характера Аттилы раскрываются в посольских записках Приска, по которым нельзя, конечно, достоверно судить обо всей его жизни. Комментарии к этим запискам и нравам народов того времени собраны у Ф. К. И. Фишера в издании найденной им поэмы «De prima expebUtione Attifee». Lips., 1780, и в книге «Нравы и обычаи европейцев в V—VI веках». Франкфурт, 1784³.

517

в обратном направлении, никто не преследовал его; на следующий год, с новыми силами, он перешел через Альпы, отправился в Италию, которую пересек во всех направлениях, разрушил Аквилею, разграбил Милан, сжег Павию и, чтобы положить конец всей Римской империи, все свои силы бросил на Рим. Здесь Лев, римский епископ, отправился навстречу ему, умоляя пощадить город. Царь гуннов повернул назад, перешел через Альпы и только намеревался отомстить за проигранную в Галлии битву, как вдруг его настигла смерть. С громкими воплями похоронили его гунны; вместе с ним пало их ужасное могущество. Сын его Эллак умер вскоре после него; царство распалось, остатки гуннов вернулись в Азию или рассеялись. Аттила — это тот самый король Этцель, о котором рассказывают поэмы разных немецких народов, герой, на пирах которого поэты разных наций воспевали деяния их предков; и он же — то самое чудовище, которому на медалях и картинах приделывали рога, весь народ которого превращали в лесных бесов и мандрагор. К счастью, Льву удалось достичь того, в чем не могли преуспеть целые войска,— он освободил Европу от калмыцкого ига, ибо народ Аттилы был монгольским племенем, что можно распознать по его культуре, образу жизни, обычаям и нравам.

* * *

Нужно упомянуть и царство герулов, потому что оно положило конец всей Западной Империи. Герулы, как и другие немцы, давно уже были наемными воинами римлян, а поскольку империя нищала и жалованье перестали выплачивать, они взяли его себе сами; третья часть, земли в Италии была отдана им, а удачливый авантюрист, Одоакр, предводитель скир-ров, ругов и герулов, стал первым королем Италии. Последний император, Ромул, оказался у него в руках, но, испытывая сострадание к его юности и стройной фигуре, Одоакр пожалел его и отправил, положив ему пенсию, на виллу Лукулла в Кампанью. Семнадцать лет Одоакр управлял всей Италией, включая и Сицилию, и управлял небезуспешно, хотя всякие несчастья и бедствия и преследовали страну. В конце концов жажда добычи возмутила царя остготов Теодориха, юный герой выпросил себе Италию у константинопольского двора, победил Одоакра, а поскольку Одоакр не пожелал идти на унизительную для него сделку, то его убили. Так началось в Италии господство остготов.

*  *  *

Теодорих основал остготское королевство, и народные легенды рассказывают о нем под именем Дитриха Бернского; это был человек стройного телосложения, доброго ума; как заложник, он жил в Константинополе, был там воспитан и сделал много доброго для Восточной империи. Уже в Константинополе он был удостоен званий патриция и консула; в честь его перед королевским дворцом была воздвигнута статуя; но в Италии он снискал еще большую славу, правил мирно и справедливо. Со времен Марка

518

Антонина никто не правил этой частью римского мира столь мудро и благо, как Теодорих Италией и Иллирией, частью Германии и Галлией, а как опекун также и Испанией, долгое время удерживая в равновесии вестготов и франков. Несмотря на свой римский триумф, Теодорих не претендовал на императорский титул и довольствовался именем Флавия; но он правил как император, пользовался всей властью, кормил римский народ, даровал городу прежние игры, а, будучи арианином, отправил римского епископа в Константинополь как своего посланца, для защиты дела арианства. Пока он правил, между варварами царил мир, ибо вестготское, франконское, вандальское, тюрингское королевства были связаны с ним союзами или родством. Италия при нем отдыхала, он способствовал развитию земледелия, расцвету искусств, и каждому народу оставлял его права и законы. Он чтил памятники старины, поддерживал их, строил пышные здания, хотя уже и не во вкусе римлян, и от этих зданий, по всей видимости, пошло название «готическая архитектура», а распорядок его жизни внушал уважение всем варварам. Даже слабая заря науки замерцала при нем: до сих пор всеми чтутся имена первых его министров, Кассиодора, Боэция, Симмаха, хотя жизнь двух последних и оборвалась столь несчастливо, поскольку оба оказались под подозрением, как лица, желающие восстановить былую свободу Рима. Быть может, старого короля и можно простить,— лишь один внук его мог унаследовать трон, а насколько недоставало королевству прочности и устойчивости, хорошо видел сам Теодорих. Как было бы желательно, чтобы это готское королевство продолжало существовать и не Карл Великий, а Теодорих определил на будущее строй Европы во всем касающемся светских и духовных дел.

Но великий король умер, мудро и деятельно процарствовав 34 года, и тотчас же начались беды, заложенные в самом государственном строе немецких народов. Знать помешала Амаласвинде воспитывать юного Адель-риха, которого она благородно опекала, а когда, после смерти его, она взяла в помощники себе омерзительного Теодата, тот отплатил ей тем, что предал ее казни, и так среди готов было поднято знамя мятежа. Многие вельможи желали править; тогда своекорыстный Юстиниан вмешивается в их дрязги, и Велизарий, полководец его, переплывает море под предлогом освобождения Италии. Готов, которые никак не могут договориться между собой, теснят со всех сторон, столицу их королей, Равенну, берут обманом, и Велизарий вместе с казной Теодориха и пленным королем отправляется к себе домой. Война вновь разгорается; храбрый король готов Тотила дважды завоевывает Рим, но щадит его и разрушает только стены города. Этот Тотила был вторым Теодорихом, и он доставил немало забот вероломным грекам за одиннадцать лет своего правления. Когда он пал в сражении и шапка его вместе с окровавленной одеждой была положена к ногам тщеславного Юстиниана, история королевства готов завершилась, хотя готы и держались мужественно, храбро, пока не осталось последних 7000 человек. Возмутительная история этой войны — с одной стороны мужество и справедливость, с другой — греческое вероломство, скупость и всяческая низость итальянцев, так что в кон-

519

це концов кастрату Нарсесу удалось погубить, вырвать с корнем царство, насажденное Теодорихом на благо Италии, и, напротив того, установить коварный и слабосильный экзархат, корень бесчисленных бед и беспорядков, который принес такие страдания всей Италии. Как и в Испании, религия и внутренний строй готского государства послужили, к сожалению, причиной его гибели. Готы оставались арианами, и папский престол не мог терпеть таких соседей или даже господ; римский престол всеми средствами, всеми путями, с опасностью для себя, с помощью Константинополя, пытался ускорить гибель готского государства. К тому же характер готов еще не успел смешаться с характером итальянцев, на них смотрели как на чужаков, завоевателей, им предпочитали вероломных греков, от которых, и в этой освободительной войне тоже, Италия несказанно страдала и страдала бы еще больше, если бы ей на выручку, против ее собственной воли, не поспешили лонгобарды. Готы рассеялись, и остатки их перешли через Альпы.

* * *

Лонгобарды заслуживают того, чтобы верхняя Италия носила их имя⁹, если уж ей не было дано носить куда лучшее имя готов. Юстиниан вызвал их из Паннонии, чтобы выступить против готов, и, в конце концов, они сами завладели добычей. Альбоин, князь, имя которого славили многие немецкие племена, перешел через Альпы и привез с собой целые полчища женщин, детей, скота, домашнего скарба — чтобы не.опустошать, а заселять отнятую у готов землю. Он занял Ломбардию, а в Милане лонгобарды, подняв его на щите, провозгласили королем Италии; но вскоре жизнь его оборвалась. Супругой его Роземундой нанят был убийца; она вышла замуж за этого убийцу и должна была бежать. Новый король, какого выбрали лонгобарды, горд и жесток; тогда знать решает не выбирать больше короля, а разделить королевство между собой; так появились тридцать шесть герцогов, и тем самым был основан первый лом-бардско-немецкий строй в Италии. Ибо впоследствии, когда народ, гонимый нуждою, вновь стал избирать королей, то каждый вассал, сам по себе могущественный, делал в основном только то, что хотел; нередко короля лишали даже права передавать лен другому, а потому от очень ненадежной вещи, от личного авторитета, зависело, сможет ли король подчинить герцогов своей воле и использовать их в своих целях. Так появились герцоги в Фриуле, Сполето, Беневенте, а за ними и другие; в стране было много городов, и в одних правили герцоги, в других графы. Но в результате всего королевство лонгобардов было совершенно обессилено, и его было бы куда легче смести с лица земли, если бы только был в Константинополе Юстиниан, Велизарий или Нарсес,— тогда как лонгобарды, даже и теперь, лишенные сил, могли нанести последний удар по экзархату. Они совершили этот шаг, но вместе с тем приблизили и свой конец. Епископу Рима, которому желательно было в Италии только слабое, разобщенное правление, показалось, что лонгобарды слишком близки

520

и слишком сильны, а поскольку от Константинополя не дождаться было помощи, Стефан отправился за Альпы, польстил Пипину, узурпировавшему власть в королевстве франков, пообещал провозгласить его защитником церкви, помазал его законным королем франков, а взамен этого выпросил себе в подарок пять городов и экзархат, который предстояло отвоевать у лонгобардов. Сын Пипина, Карл Великий, завершил дело своего отца — превосходящими силами разгромил королевство лонгобардов, и в награду за это святой отец провозгласил его римским патрицием, защитником церкви и, наконец, как бы по внушению святого духа, короновал его римским императором. Какие последствия имело провозглашение Карла императором для всей Европы, покажет будущее; что же касается Италии, то этот блестящий шаг ловца рыб принес с собой гибель королевству лонгобардов, и этого уже никто не мог ей возместить. На протяжении двух веков, пока оно существовало, это королевство заботилось о заселении опустошенной и изнеможденной страны; немецкая честность и любовь к порядку способствовали спокойствию и благосостоянию, причем каждый мог выбирать, по каким законам, по собственным или лонгобард-ским, жить. Юридические дела велись у лонгобардов быстро, четко, и решения были для всех обязательны; законы их оставались в силе долгое время после того, как королевство пало. Даже Карл, разрушивший их государство, признавал его законы и свои собственные только добавил к ним. Во многих областях Италии они, наряду с римским правом, оставались практически в действии, находили своих почитателей и толкователей даже и тогда, когда по приказу императоров был повсеместно введен кодекс Юстиниана.

Но и невзирая на все это, нельзя отрицать, что в первую очередь ленный строй лонгобардов, который переняли у них многие нации Европы, возымел самые неблагоприятные последствия для нашей части света. Епископу Рима было приятно, что власть в государстве разобщена и что своевольные вассалы слабыми узами связаны со своим государем; следуя древнему правилу: «Разделяй и властвуй» — старались извлечь пользу для себя из любого беспорядка. Герцогов, графов, баронов можно было возмущать против их сюзерена, а отпуская грехи простым воинам и крепостным, можно было извлечь немалые преимущества для церкви. Ленное право — это древняя опора дворянства, та лестница, поднимаясь по которой занимавший государственную должность дворянин добивался и владения наследственными землями и, если всеобщее бессилие и анархия допускали, то и территориального суверенитета. Быть может, все это наносило не такой уж большой вред Италии, потому что в этой издавна культурной стране с ее соседями — греками, азиатами и африканцами — невозможно было до конца разрушить города, ремесла, промыслы, торговлю и нельзя было совершенно подавить еще не стершийся характер римлянина, но и в Италии распределение ленных владений разожгло неописуемые беспорядки и смуты и послужило главной причиной, почему со времен римлян эта прекрасная страна никак не может обрести единства, слитности,  постоянства.  Но   в  других  странах  применение  формального

521

ленного права лонгобардов, как окажется, возымело гораздо худшие последствия. С тех пор как Карл Великий присоединил Ломбардию к своим владениям и, как часть своего наследства, передал своим сыновьям, с тех пор как титул римского императора, к несчастью, перешел к Германии и эту бедную страну, которая никак не могла прийти к осознанию своего единства, связал опасной цепью многочисленных и многоразличных ленных отношений с Италией, с тех пор, еще прежде чем один из императоров рекомендовал пользоваться писаными законами лонгобардов и присоединил их к кодексу Юстиниана, тот уклад, который лежал в основе политического устройства страны лонгобардов, был отнюдь не лучшим образом установлен и осуществлен в местностях, где городов был мало, а ремесла были развиты слабо. Наконец, по невежеству и из предрассудка лонгобардские законы стали считать всеобщим ленным правом императоров, и так получается, что народ лонгобардов до сих пор живет в тех обычаях, которые, собственно говоря, вышли из его пепла и были объявлены законами^12*.

Многие особенности такого уклада перешли в жизнь церкви. Правда, сначала лонгобарды были арианами, как и готы, но когда Григорию Великому удалось перетянуть в лоно ортодоксальной церкви королеву Теодолинду, эту Музу своего народа, то вера новообращенных сказалась в ревностном совершении добрых дел. Короли, герцоги, графы, бароны, словно соревнуясь друг с другом, основывали монастыри и одаривали церковь значительными владениями (патримониями): таких владений было у церкви множество от Сицилии и до Коттских Альп. Ведь если светские господа получали ленные владения, почему же не должны были точно так же получать их и владыки духовные, заботившиеся к тому же о наследовании царства вечного. Вместе с патримониями церковь обретала и нового святого покровителя, а с этими заступниками нашими не оберешься дел. Образы и реликвии святых, праздники и молитвы творили чудеса, за чудесами следовали новые дарения, так что коль скоро, с одной стороны, святые, а с другой, феодалы с женами и детьми продолжали оставаться взаимно признательными, счета никогда нельзя было подбить. И сам ленный строй до какой-то степени перешел в церковь. Ибо если у герцога были преимущества по сравнению с бароном, то и епископ, который стоял рядом с герцогом, желал иметь преимущества по сравнению с епископом барона; светское герцогство делалось епархией, епископы подчиненных городов — суффраганами духовного герцога. Разбогатевшие аббаты, эти своего рода духовные бароны, старались выйти из подчинения епископу и непосредственно подчиняться папе. Римский епископ благодаря этому становился духовным императором или королем, он охотно даровал независимость аббатам и тем самым способствовал выработке принципов, которые  лже-Исидор¹¹ открыто сформулировал позже для всей католической

^12* Кроме истории законов в общем изложении и по частным вопросам, весьма полезен Джанноне, «История Неаполя»¹⁰,— во всем, что касается законов населявших Италию народов. Сочинение замечательное в своем роде.

522

церкви. Изобилие праздников, молебнов, месс, должностей вызывало нужду во множестве духовных лиц; сокровища и одеяния, накопленные церковью (и изготовленные в варварском вкусе), нужно было хранить, патримониями управлять, и все это в конечном счете нуждалось в одном духовном и светском господине и покровителе, то есть все сводилось к императору и папе, так что государство и церковь стали конкурирующими между собою феодальными институциями. Вместе с падением королевства лонгобардов пробил час рождения папы — а также и нового императора, который придал новый строй Европе и придал ей совершенно иной облик. Не только завоевания изменяют лицо мира, но, еще больше,— новый взгляд на вещи, новый порядок, новые законы и права.

III. Царства алеманнов, бургундов и франков

Алеманны были из числа более грубых немецких народов, поначалу они чинили разбой на границах империи, опустошали замки и города. Когда Римская империя пала, они захватили восточную часть Галлии и, таким образом, вместе со своими прежними владениями, занимали прекрасную страну, которой  могли бы при желании придать  и прекрасный строй. Но это не в силах были сделать алеманны, ибо франки взяли над ними верх, король алеманнов пал в битве, а народ покорился или разошелся на все четыре стороны, и лишь под главенством франков они получили своего герцога, христианскую веру, писаный закон. Эти законы сохранились и говорят о простом, неразвитом характере народа. При последних Меровингах у них отняли и герцога, и алеманны затерялись в общей массе франков. Если алеманны были родоначальниками немецкой Швейцарии, то нужно быть благодарными им за то, что они вторично проредили леса швейцарских гор и постепенно вновь украсили их хижинами, деревнями, замками, башнями, церквами, монастырями и городами. Не забудем и святого Колумбана и его сподвижников, обративших алеманнов в христианскую веру,— один из них, святой Галл, основав монастырь, стал благодетелем целой Европы¹². Если многие классические авторы сохранены для нас, то мы этим обязаны ирландским монахам,— их обитель, расположенная среди варваров, была если и не столицей учености, то источником совершенствования нравов,— словно звезда, сияет она в здешних темных лесах^1Э*.

^13* Обо всем, что хоть как-то касается Швейцарии, можно найти глубокое суждение или комментарий в «Истории Швейцарии» Иоганна Мюллера¹³, так что книгу эту мне хочется назвать целой библиотекой исторического разумения. Если бы этот писатель составил историю возникновения Европы, то это было бы первым и единственным творением в своем роде.

523

*    *  *

Бургунды стали народом более мягким с тех пор, как вступили в союз с римлянами. Они переселились в крепости, не были противны им и занятия земледелием, искусствами и ремеслами. Когда римляне выделили им провинцию в Галлии, они жили мирно, возделывали поля, занимались виноделием, выкорчевывали леса и, наверное, положили бы начало цветущему царству, которое простиралось бы до Прованса и до Женевского озера, если бы только на севере дали им развернуться франки, гордые и задиристые. Однако Клотильда, которая принесла во Францию христианскую веру, была, к несчастью, бургундской принцессой, и, чтобы отомстить за позорные поступки, совершенные царствующей династией, она предпочла свергнуть и династию и разрушить все царство. Едва сто лет просуществовало оно, и от этого времени остались бургундские законы и некоторые из решений церковных соборов, но увековечили бургунды свое имя, возделывая земли у Женевского озера и в галльских провинциях. Эти области превращены ими были в настоящий рай —' еще тогда, когда другие области пребывали в запустении. Гундебальд, законодатель их, заново отстроил разрушенную Женеву, и стены ее свыше тысячи лет защищали город, влияние которого на Европу было больше, чем целых обширных районов. И в этих областях, возделанных бургундами, не раз зажигался пламенем человеческий дух, изощряя свою фантазию. И под властью франков бургунды сохранили прежний уклад; поэтому, когда династия Каро-лингов пала, они первыми избрали собственного короля. Новое государство просуществовало свыше двухсот лет и не было примером неблаготворным для других народов как образец самостоятельного, отдельного государства.

*  * *

Пора   говорить   теперь   о   том   королевстве,   которое   принесло   гибель столь  многим  другим  государствам,— о  королевстве  франков.  После  нескольких неудачных попыток франкам удалось начать с малого и основать в  Галлии  государство,  которое  сначала  одержало  верх  над  алеманнами, потом постепенно оттеснило в Испанию вестготов, покорило бритов в Арморике, присоединило к себе королевство бургуидов и жестоко расправилось с государством тюрингов. Когда в гибнущем королевском доме Ме-ровея и Хлодвига появились храбрые майордомы, Карл Мартелл отогнал арабов и подчинил себе фризов, а когда майордомы стали королями, то вскоре выдвинулся великий Карл, он разрушил королевство лонгобардов, покорил Испанию до реки Эбро вместе с Майоркой и Миноркой, покорил южную Германию и даже Паннонию, северную — до Эльбы и Эйдера, привез в свою страну из Рима титул императора и в страхе и послушании держал пограничные народы — гуннов и славян. Могучая империя! Могущественнее всех со времен Римской империи, и ее рост, и ее падение поучительны для всей Европы. Как же удалось империи франков, среди всех соперничавших с нею, добиться такого преимущества?

524

1.  Страна франков находилась в более безопасном положении по сравнению с владениями их кочующих сородичей. Ведь когда они переселились в Галлию, Римская империя уже рухнула, и более того, самые храбрые из родственных племен, которые пришли в Галлию раньше франков, или уже были  развеяны   на   все  стороны,   или  уже  устроились   на  своих  местах. А немощных галлов победить было нетрудно; утомленные от своих неудач, они добровольно приняли тяжелое ярмо, а изгнать последних римлян было все равно что прогнать тень. Поскольку Хлодвиг рукою тирана стал расчищать  пространство   вокруг  своих   владений,— когда  сосед  был   опасен ему, жизнь человеческая не была для него священной,— вскоре и впереди и  позади образовалась пустота,  и Франция была  чем-то вроде острова, окруженного горами, реками, морями и пустыми пространствами, где жили покоренные народы.  Как  только алеманны  и тюринги  были побеждены, в тылу франков уже не осталось народов, которым могло бы прийти на ум желание переселяться, а отучить от переселений саксов и фризов удалось жутким и мрачным способом. От Рима и Константинополя империя франков, к счастью, тоже была достаточно удалена. Ведь если бы франкам пришлось играть свою роль в Италии, то, право же, дурные нравы королей, вероломство знати, непродуманный строй королевства — пока не пришла еще пора майордомов — все это уготовало бы им участь, ничуть не   лучшую   участи   более   достойных   народов,   готов   и   лонгобардов.

2.  Хлодвиг был первым правоверным королем среди варваров; это помогло ему куда больше любой добродетели. В какой сонм святых вступал первородный  сын  церкви!  В собрание,  которое всю  западную  христианскую  Европу  подчинило  своему  влиянию.  Галлия  и  римская   Германия полнилась епископами, вниз по Рейну   и   по   Дунаю они располагались в изящном порядке — в Майнце, Трире, Кёльне, Безансоне, Вормсе, Шпейе-ре, Страсбурге, Костнице, Метце, Туле, Вердене, Тонгерне, Лорхе, Три-денте, Бриксене, Базеле, Куре и т. д.; все эти давние столицы христианской веры служили правоверному королю оборонительным валом против еретиков   и   язычников. В Галлии   на   первом соборе,   который   проводил Хлодвиг, присутствовало 32 епископа и среди них пять митрополитов — замкнутая духовная корпорация, государственный орган, с помощью которого император мог вершить важные дела. Благодаря ему арианское королевство бургундов досталось франкам, этой же корпорации держались и майордомы; епископ Майнцский Бонифаций короновал узурпатора, и уже во времена Карла Мартелла шли переговоры о римском патрициате, а тем самым и о покровительстве церкви. И никак нельзя упрекнуть этих опекунов христианской церкви, что они не были верны ввоей воспитаннице я не обходились с ней любезно.  Опустошенные  епископские резиденции они заново отстроили, они поддерживали епархии, везли с собой епископов на имперские советы, а в Германии церковь многим обязана королям франков — обязана всем добытым в ущерб народу. Епископы и архиепископы   в   Зальцбурге,   Вюрцбурге,   Эйхштедте,   Аугсбурге,   Фрейзингене, Регенсбурге, Пассау, Оснабрюке, Бремене, Гамбурге, Хальберштадте, Миндене, Вердене, Падерборне, Хильдесхейме, Мюнстере, аббатства в Фуль-

525

де, Хиршфельде, Кемптене, Корвее, Эльвангене, Санкт-Эммеране — весь этот перечень создан королями франков, и благодаря им же эти духовные владыки получили свои места в рейхстаге, равно как земельные владения и людей. Король французский — первородный сын церкви; император немецкий, его младший сводный брат, лишь унаследовал от него это право — покровительствовать церкви.

3. При таких обстоятельствах имперской конституции немецкого народа было лучше складываться во Франции, чем в Италии, Испании или даже в самой Германии. Хлодвиг сделал первый шаг к образованию монархии, устанавливающей свою власть над всем окружающим миром, и поданный им пример стал правилом для империи. Несмотря на нередкие переделы, несмотря на внутренние потрясения — злодеяния, совершаемые королевским домом, распущенность аристократии,— империя все же не распадалась; церкви было крайне важно сохранить государство именно в виде монархии. Храбрые и умные чиновники короны заступили место бессильных королей, и легче было допустить, чтобы вымер род Хлодвига, чем позволить, чтобы погибло столь необходимое для всего римского христианства государство. Ибо коль скоро государственный уклад немецких народов повсеместно опирался, по сути дела, лишь на личность королей и на чиновников короны, а в этой империи, расположенной между арабами и язычниками, и особенно должен был опираться на них, то все силы были объединены ради того, чтобы возвести на пути арабов и язычников, в этой пограничной с ними империи, стену, и стену эту счастливо возвел дом Пипина из Херисталля. Его и храбрых его потомков мы должны благодарить за те, что они положили конец завоеваниям арабов и остановили продвижение северных и восточных народов, так что по эту сторону Альп сохранилась, по крайней мере, какая-то видимость науки и в Европе наконец создана была политическая система, немецкая по своему духу, к которой добровольно или по принуждению могли присоединяться теперь и другие народы. Поскольку Карл Великий — вершина всего рода, заслуги которого в Европе столь значительны, пусть образ его заменит нам всех^14*.

* * *

Карл Великий был родом из чиновников короны, только его отец и сделался королем. Итак, он никак не мог не разделять тех идей, которые подсказывал ему дом отцов и уклад империи. И этот уклад он всячески развивал, потому что вырос в нем и считал его наилучшим; ведь всякое дерево растет в своей почве. Как франк Карл одевался и по душе был настоящим франком; итак, глядя на то, как относится он к своей стране, к ее укладу, за что его принимает, мы самым достойным образом можем представить себе этот государственный строй. Карл созывал имперские съезды и добивался на них того, чего угодно было именно ему,

^14* В новейшей «Истории правления Карла Великого» Хегевиша (Гамбург, 1791)¹⁴ изложен тот же взгляд, что и у меня. Все это глубокомысленное сочинение — комментарий к тому, что обрисовано у меня в общих чертах, как результат.

526

и он давал государству самые целительные законы и указы, но с согласия сословий. Каждое сословие он чтил, как оно того заслуживало, и побежденным нациям оставлял их законы, насколько это было возможно. Все народы он хотел объединить в одно единое, органическое целое, и в нем хватало внутренних сил, чтобы вдохнуть жизнь в это целое. Опасных герцогов он заменял специально поставленными графами, которых, помимо епископов, контролировали посланники (missi), и всеми возможными способами противодействовал он деспотизму грабителей-сатрапов, зарвавшихся аристократов и ленивых монахов. На землях, принадлежавших короне, он был не императором, а рачительным хозяином, да и во всей империи ему в первую очередь хотелось быть именно хозяином, воодушевлять каждого, внушать трудолюбие, подчинять целому всякий инертный член; но, конечно, варварский век и особенно церковный и воинский дух франков нередко служили серьезным препятствием в достижении его целей. Он высоко, как мало кто из смертных, ценил право, но лишь за исключением тех случаев, когда интересы церкви и государства увлекали его на путь насилия и несправедливости. Он любил деятельных, верных слуг и сердито посмотрел бы, если, вновь явившись на землю, увидел бы, что его мертвую фигуру¹⁵ несут перед самым что ни на есть ленивым собранием носителей пустых титулов. Но судьба всевластна. Из чиновников короны поднялся род его; и чиновники куда худшего свойства подло растоптали после его смерти и его диадему, и его империю, и все труды жизни и духа. Потомки унаследовали от него то, что сам он, насколько то было возможно, старался уничтожить или усовершенствовать,— вассалов, сословия, варварский блеск государства франков. Он звания превращал в реальные должности, а после него должности обратили в пустые титулы.

И страсть к завоеваниям унаследовал Карл от своих предков; ведь если те успешно сражались с фризами, алеманнами, арабами и лонгобардами, и почти что с Хлодвига государственным принципом сделалось обеспечение своей безопасности путем подавления соседей, то Карл гигантскими шагами следовал по этому пути. Личные соображения порождали войны, одна война следовала за другой, и так войны занимают большую часть его правления, которое продолжалось почти полвека. Воинственный дух франков испытали на себе лонгобарды, арабы, баварцы, венгры, славяне, а прежде всех — саксы, воюя с которыми, Карл в течение тридцати трех лет, пока длилась война, допустил в конце концов и самые насильственные методы. Он при этом добился своей цели в том смысле, что основал первую прочную империю в Европе; ибо, какие бы заботы ни причиняли преемникам его норманны, славяне и венгры, как бы ни ослаблена бывала великая империя в результате переделов и разрухи, на какие бы части ни распадалась, какие бы беспокойства ни претерпевала, все же всем дальнейшим переселениям татарских народов был решительно поставлен предел — на Эльбе и в Паннонии. Империя франков, основанная Карлом, империя, о которую и прежде, как о стену, разбивались усилия гуннов и арабов, легла непреодолимым препятствием на пути варваров.

527

И религия и любовь к наукам были у Карла религией и любознательностью франка. Католическая религиозность по политическим причинам была унаследована королями от Хлодвига, а с тех пор, как у кормила власти встали предки Карла, они продолжали политику королей, тем более что только церковь и помогла им достичь трона и сам римский епископ по всей форме короновал их. Двенадцатилетним ребенком Карл видел святого отца в доме своего родителя и был помазан им на царство — на царство будущее; давно уже дело обращения Германии в христианскую веру было взято под покровительство государями франков и было щедро поддержано ими, ведь христианство было для них сильнейшим оплотом в борьбе с варварами-язычниками; так было на востоке,—удивительно ли, что и на севере Карл шел тем же путем и в конце концов стал обращать саксов мечом? Правоверный франк, а Карл был именно таким, не имел ни малейшего представления о том, какой жизненный уклад он при этом разрушал; он продолжал благочестивый труд церкви, обеспечивал безопасность своих границ и творил доблестное и угодное папе и епископам дело своих предков. Преемники его, особенно когда первая империя мира стала немецкой, шли по его стопам: славяне, венды, поляки, пруссы, ливы и эсты были обращены в христианство, обращены так, что ни один из этих крещеных народов уже не осмеливался больше вторгаться на территорию Священной немецкой империи. Если бы святой и блаженный Каролюс (так именует его на века Золотая булла) видел, что стало из всего основанного им на пользу религии и знания, из богатых епископатов, соборов, каноникатов и монастырских школ,— святой и блаженный Каролюс, со скипетром франков и мечом в руках твоих, сколь сурово отнесся бы ты ко многим из них.

* * *

4. И, наконец, нельзя отрицать, что епископ Римский скрепил печатью все деяния императоров и этим увенчал все здание империи франков. Начиная с Хлодвига, римский епископ был дружен с императорами; у Пи-пина он искал убежища и получил в дар от него всю военную добычу — завоеванные тогда земли лонгобардов. Еще однажды ему пришлось искать спасения у Карла, а поскольку император вновь с триумфом ввел его в римские владения, то он вновь одарил его на рождество короной римского императора, чем и был славен тот год. Карл был как бы испуган и смущен, но народ ликовал, и новые почести были ему приятны; ведь, по понятиям европейских народов, не было чести большей, а кто был достойнее ее, чем Карл? Его, величайшего монарха Запада, короля Франции, Италии, Германии и Испании, защищавшего, распространявшего христианскую веру, истинного покровителя римского престола, почитал даже и калиф Багдадский. Вскоре Карл стал сравнивать себя с императором Константинопольским, именовался римским императором, хотя и жил в Аахе-яе или странствовал по своей обширной империи; корона была лично за-

528

служена им — как прекрасно было бы, хотя бы для Германии, чтобы она и погребена была вместе с ним!

Ибо, как только Карл умер, чем стала корона на голове доброго и слабого Людовика? А когда Людовик вынужденно и не ко времени разделил империю, как тяжела была она для каждого из его преемников? Империя распадается; норманны, славяне, гунны — все соседи, которым столько доставалось от франков,— приходят в волнение и опустошают страну; утверждается кулачное право; имперские собрания становятся редкими. Самые недостойные войны ведут между собою братья, отцы, сыновья, а римский епископ и духовенство выступают недостойными их судьями. Епископы вырастают в князей; варвары, совершая беспрестанные набеги, заставляют всякого искать спасения под властью замков. Наместники и чиновники захватывают власть и провозглашают себя государями в Германии, Франции, Италии; повсюду царят анархия, обман, жестокость, раздор. Род Карла гаснет в величайшем унижении через восемьдесят восемь лет после коронации императора, и последняя, побочная линия этого рода вымирает, хотя не прошло еще и ста лет после смерти императора. Только он мог править таким государством, невероятно огромным, со столь сложным внутренним устройством, составленным из противоречащих друг другу частей; как только душа оставила это исполинское тело, оно распалось на куски и на столетия превратилось в смердящий труп.

Спи же спокойно, великий император, слишком великий для преемников твоих, для долгих столетий. Тысяча лет утекла, но не соединены еще Рейн и Дунай, и не выполнено то, за что брался ты уже и ради маловажной цели. В свою варварскую эпоху ты пекся о воспитании и науках, но основанное тобою употребили и все еще употребляют во зло. Установления твои суть божественный закон, если сравнивать их со столь многочисленными имперскими указами позднейших времен. Ты собирал песнопения древних бардов, а сын твой Людовик презрел и продал их, и память о них искоренена была навеки. Ты любил немецкий язык и, насколько мог, сам способствовал его развитию; ты окружил себя учеными, призвав их из дальних стран, и Алкуин, твой философ, Ангильберт, Гомер твоей придворной Академии, и превосходный Эгинхард, историк твой, были дороги тебе; и не было ничего столь противного тебе, как невежество, варварское самодовольство и горделивая леность. Быть может, ты вновь явишься на землю в 1800 году и переменишь ту машину, которую пустил в ход в году 800-м,— а до тех пор мы будем чтить твои реликвии, но притом извращать твои установления, оправдываясь законом, и презирать старомодное трудолюбие древнего франка. О великий Карл, империя твоя, распавшаяся сразу же, как ты умер, эта империя — могила твоя; Франция, Германия, Ломбардия — руины твои.

529

IV. Царства саксов, норманнов и датчан

Истории живших на континенте немецких народов присуще что-то однообразное и беспомощное. А теперь мы перейдем к морским немецким народностям: их набеги стремительнее, опустошения ужаснее, владения ненадежнее — зато, словно средь бурь морских, мы увидим храбрейших мужей, неслыханные приключения и царства, духом которых до сих пор дышит еще свежий морской ветер.

Уже в середине V века англосаксы, жившие на северном побережье Германии и долгое время занимавшиеся грабежом на суше и на море, отправились на помощь бриттам. Предводителями их были Хенгист и Хорса, то есть Жеребец и Кобыла, а поскольку война с врагами бриттов, пиктами и каледонцами, была для них легкой игрой, а страна понравилась им, то вслед за ними сюда переправилось много их собратьев, и они не успокоились, пока в руках их не оказалась вся Англия, за исключением углов — Уэльса и Корнуолла,— сто пятьдесят лет страшных войн и отвратительных разрушений. И кимврам, которые остались жить в уголках страны, никогда не удавалось добиться того же, что вестготам в Испании, то есть выйти из своих ущелий и заново завоевать свою древнюю родину, потому что саксы, этот дикий народ, стали христианами и католиками, вскоре были утверждены во владении своими награбленными землями и чувствовали себя на них вполне спокойно.

А именно, вскоре после образования первого саксонского королевства Кент, дочь одного католического короля в Париже подготовила своего супруга-язычника Этельберта (Адельберта) к переходу в христианство, и монах Августин торжественно, с серебряным крестом в руках, ввел эту веру в Англии. Этого монаха отрядил сюда сидевший тогда на римском престоле Григорий Великий; он горел страстным желанием сочетать христианство со всеми европейскими тронами, опираясь в первую очередь на помощь королевских жен, он разрешил сомнения монаха и поставил его первым архиепископом счастливого острова, что, начиная с короля Ины, сторицею возместил святому Петру затраченный тем евангельский грош. Едва ли есть в Европе другая страна, которая была покрыта таким множеством монастырей и религиозных учреждений, как Англия, и, однако, для словесности тут сделано меньше, чем можно было ожидать. Дело в том, что христианство в этих местах не выросло на корнях древней апостольской церкви, как в Испании, Франции, Италии и даже в Ирландии; новые пришельцы из Рима принесли грубым саксам евангелие, но совсем в ином виде. Тем больше заслуг снискала этим монахам их миссионерская деятельность в других землях, и если бы Англия избежала опустошений со стороны датчан, то нашлись бы и монахи — историографы своей страны,  по крайней мере авторы  монастырских   хроник.

Не очень утешительное зрелище — семь основанных варварами-саксами королевств, которые по-язычески и по-христиански сражаются и друг

530

против друга и бок о бок друг с другом на не слишком обширном пространстве полуострова. И, однако, хаос продолжался не менее трехсот лет, и во всем этом беспорядке лишь иногда мелькают проблески церковных учреждений   и   установлений   и   начатки   писаного   законодательства, как,

например, при Адельберте и Ине. Наконец, при короле Эгберте семь королевств объединились, и нашлось бы немало государей, достаточно мужественных и энергичных, чтобы повести страну свою к расцвету, если бы не мешали этому набеги норманнов и датчан, которые, воспламенившись жаждой добычи, вновь и вновь отправлялись на моря и в течение двух веков препятствовали любому надежному и долговечному установлению на берегах и Франции и Англии. Несказанный ущерб причинен был ими, неописуемы совершенные ими ужасы, и если Карл жестоко расправился с саксами, а англы с бриттами и кимврами, то несправедливость их отмщена была в потомках их — пока ярость воинственного севера окончательно не угасла. Но, когда свирепствуют страсти и нужда ужасна, являются самые великодушные люди, и так на небосводе Англии взошел Альфред — образец того, каким должен быть король в столь тяжелое время, путеводная звезда в истории человечества¹⁶.

Он уже ребенком был помазан на царство папой Львом IV; никакого образования он не получил, но желание читать саксонские героические песни пробудило в нем такое усердие, что от них он перешел к чтению античных авторов и спокойно жил в их обществе, но когда ему шел двадцать второй год, умер брат его, и это вынудило его занять трон и разделить все опасности, которые когда-либо окружали короля. Датчане владели страной; заметив, что юный король мужествен и удачлив, они собрали все свои силы и умножили свой натиск, так что Альфред вынужден был дать им восемь сражений в течение одного года, не раз заставлял их клясться над ракой святых, что они не будут нарушать мира, и, одержав над ними верх, был столь же добр и справедлив, сколь осторожен и храбр в битве, но в конце концов обстоятельства все же заставили его искать спасения, он переоделся в простую крестьянскую одежду и, неузнанным, служил жене деревенского пастуха. Но и тут мужество не оставило его; вместе с несколькими спутниками он выстроил хижину посреди острова, назвал его островом благородных, и этот остров стал теперь его царством. Здесь провел он больше года, но отнюдь не в бессильной праздности. Словно из невидимого замка, нападал он на врагов, он и все его окружение питалось добычей,— пока один из верных его друзей не добыл в одной из таких стычек «волшебного ворона» — знамя, в котором Альфред увидел знак своего счастья. Переодевшись арфистом, он отправился в лагерь датчан и очаровал их веселыми песнями, его провели в шатер принца, и он увидел, сколь безмятежна и расточительна, на манер грабителей, жизнь датчан. Тогда он вернулся назад, послал тайно объявить своим друзьям, что он жив, и велел собраться на краю леса. Составилось малое войско, приветствовавшее его радостными криками, стремительно напал он с ним на беззаботных датчан, испуг которых был велик, окружил их и этих военнопленных обратил в своих союзников, заселивших опустевший Нортум-

531

берленд и Восточную Англию. Король датчан крестился, Альфред усыновил его и первыми признаками мира и тишины воспользовался для того, чтобы упрочить позиции и выступить против врагов, которые огромными толпами бродили по стране и лишали ее последних сил. С невероятной быстротою Альфред навел порядок в полностью расстроенном государстве, отстроил разрушенные города, создал сухопутную армию, а вскоре и флот,— через короткое время 120 кораблей охраняли все побережье страны. При первом известии о высадке противника Альфред спешил на помощь, и вся страна в минуту бедствия подобна была военному лагерю, где всякий знал свое место. До конца жизни ему удавалось предотвращать любые грабительские намерения противника, благодаря ему в стране появились армия и флот, он даровал родине науки и искусства, города, законы, порядок. Он писал книги и был учителем нации, которую защищал. Равновеликий и в общественной и домашней жизни, он строго, как дела и доходы, делил часы суток, и у него хватало времени и для досуга и для королевских щедрот. Через сто лет после Карла Великого он был, возможно, еще более велик, чем Карл, а круг деятельности его, к счастью, был ограниченней; хотя при преемниках Альфреда набеги датчан, да и распри духовенства причинили немало бед Англии, потому что не нашлось среди потомков короля второго Альфреда, то все же не было в Англии недостатка и в добрых королях,— ведь уже была заложена хорошая основа целого; нападения с моря поддерживали в них бодрый боевой дух. Среди добрых английских королей — Адельстан, Эдгар, Эдмунд Железный Бок, и если при последнем из названных государей Англия попала в феодальную зависимость от Дании, то объясняется это исключительно вероломством знати. Кнут Великий был, правда, признан королем, но у этого героя Севера было только два преемника. Англия быстро откололась от Дании, и если датчане позволили спокойно жить миролюбивому королю Эдуарду, то, быть может, это и было несчастьем Англии. Эдуард составлял свод законов, а другие правили за него; норманнские нравы распространялись с французских берегов, и время показалось Вильгельму Завоевателю удобным. Од-на-единственная битва, и он взошел на трон. Он придал стране новый ук-лад. Итак, нам придется ближе познакомиться с норманнами; их нравам не только Англия, но и значительная часть Европы обязана блеском рыцарского духа.

* * *

Уже в самые ранние времена северные немецкие народы, саксы, фризы, франки, плавали по морям, и еще более дерзки были датчане, норвежцы, скандинавы, известные под многими именами. Англосаксы и юты переправились в Британию; когда короли франков, прежде всего Карл Великий, стали распространять свои завоевания к северу, целые полчища немецких народов все более дерзко и смело пускались в море, и, наконец, имя норманнов сделалось именем страшным для мореплавателя, еще более страшным, чем когда-либо на суше имена союзников — маркоманнов, франков, алеманнов и т. д. Мне пришлось бы назвать сотни имен отважных море-

532

ходов, если бы я захотел перечислить героев, прославленных северными поэмами и песнями. Но нельзя не упомянуть имена открывателей новых земель, основателей царств,— поразительно широки просторы, на которых появлялись норманны.   Вот   на   Востоке   Рорик¹⁷    (Родерих)   со   своими братьями — они основали государство в Новгороде и тем заложили основы России; Оскольд   и   Диар   положили   начало  Киевскому  государству, объединившемуся с Новгородским; Рагнвальд, обосновавшийся в Полоцке на реке Двине, стал родоначальником великих герцогов Литовских. На Севере Наддодд бурей пронесся к Исландии, открыл этот остров, а вскоре Исландия стала прибежищем благороднейших норвежских родов (несомненно, самой чистой аристократии Европы), в Исландии сохранялись и умножались северные  песни  и  поэмы,  и на протяжении  более трех столетий Исландия  была столицей   прекрасной,   свободной,   отнюдь   не   лишенной культуры жизни. К Западу норманны часто бывали на островах, они отчасти и заселяли Фарерские, Оркнейские, Шетландские острова; многими из них долгое время правили норманнские ярлы (графы), так что и на самых удаленных оконечностях своего мира гэлы не чувствовали себя в безопасности от немецких народов. В Ирландии норманны осели уже во времена Карла Великого, когда Дублин достался в удел Олофу, Вотерфорд — Ситрику, Лиммерик — Ивару. В Англии норманны наводили страх на людей под именем датчан; не только в течение двухсот лет они владели, то собственной властью, то как феодом, Нортумберлендом, но и вся Англия была покорна им при Кнуте, Харольде и Хардикнуте. Берега Франции они  тревожили  начиная  с  VI   века;   дурное  предчувствие  подсказывало Карлу Великому, что его страна много бед   претерпит   от них,   и   после смерти  его предчувствия эти более чем оправдались.  Норманны ужасно опустошали не только морское побережье, но и проникали в глубь Франции  и  Германии, поднимаясь  вверх  по  течению  рек,  они  положили  печальный конец множеству городов и поселений, основанных и Карлом и даже еще римлянами; наконец Рольф, при крещении принявший имя Роберта, стал первым герцогом норманнов, родоначальником не одного королевского дома. Его потомком был Вильгельм Завоеватель, который придал новый уклад Англии; последствия его нововведений втянули Англию и Францию в войну, продолжавшуюся четыреста лет; эта война странным образом связала и перемешала оба народа. Норманны, мужество и удачливость которых почти невероятны, отняли у арабов Апулию, Калабрию, а также на время Иерусалим и Антиохию,— эти норманны были выходцами из основанного Рольфом герцогства, и от него же пошли наследники Танкреда, под конец владевшие короной Сицилии и Апулии. Если рассказывать   обо   всех   совершенных   норманнами   подвигах — на  службе   в Константинополе, о путешествиях и паломничествах, во всех странах, на всех морях, вплоть до Гренландии и Америки, то рассказ превратится в роман.  Итак,  заметим  для себя  самое  главное,  что  вытекает  из  их  характера и служит нашей цели.

Обитатели северных побережий с их климатом и почвой по всему образу жизни, по всему своему укладу долгое время оставались суровыми, за-

533

каленными людьми, но в них, особенно когда они начали странствовать по морям, заложены были семена, которые в более мягких зонах могли дать цветущие побеги. Свойства характера, которые должны были быстро приучить северного пирата к жизни на юге, были таковы: бесстрашие, физическая сила, большая ловкость в рыцарских искусствах, как стали их именовать позже, обостренное чувство чести и благородного происхождения, равно как и всем известное уважение, которое северные народы оказывают женскому полу, вознаграждающему самого храброго, красивого и благородного воина. На материке законы быстро укореняются, и всякое грубое самоуправство должно или само сделаться законом, или отмереть как неживая сила; на море, среди неукротимой водной стихии, дух обновляется,— если король правит на суше, то на море он бессилен. Воин ищет на море сражений и добычи, которую юноша стремится принести своей невесте, мужчина— жене и детям в знак своей доблести; третий под небом чужой страны ищет не столь преходящей добычи. Главным пороком, который на Севере карали презрением или муками ада, была низость, а доблести — мужество и честь, дружба до гробовой доски и рыцарское отношение к женщинам — при стечении благоприятных обстоятельств весьма способствовали становлению так называемого «галантного духа» Средних веков. Коль скоро норманны обосновались в одной из провинций Франции, а вождь их Рольф женился на дочери короля, многие братья его по оружию последовали его примеру и соединились с благороднейшей кровью страны, и королевский двор Нормандии стал вскоре самым блестящим в Западной Европе. Будучи христианами, норманны не могли уже заниматься морским грабежом, но, живя среди христианских наций, они могли принимать у себя следующих по их стопам братьев, приучать их к культуре, так что удобно расположенные берега Нормандии стали средоточием норманнов-мореплавателей, местом, где облагороживалась эта культура. Поскольку теперь изгнанная датчанами королевская фамилия англосаксов бежала в Нормандию и воспитанный норманнами Эдуард Исповедник подал норманнам надежду на занятие английского трона, а Вильгельм Завоеватель в одной-единственной битве выиграл все королевство и впредь на самые лучшие должности, духовные и светские, начал ставить норманнов, то в скором времени норманнские обычаи и язык стали обычаями высших слоев Англии, ее придворным языком. Все, чему научились во Франции эти некогда грубые племена захватчиков, все это перешло в Британию, включая и жестокий феодальный уклад жизни, и право пользования лесами. Хотя в дальнейшем многие законы Вильгельма были отменены и введены в действие прежние, более мягкие законы англосаксов, все же дух языка и нравов, привитый англосаксам вместе с норманнскими родами, невозможно уже было изгнать; поэтому и в английском языке зеленеет привитый к нему побег латинского. Вряд ли британская нация стала бы тем, чем стала, со всеми отличительными ее особенностями, если бы она спокойно всходила на своих старых дрожжах,— а ее беспокоили датчане, потом влились в нее норманны и увлекли за собой через море, втянув  в долгие войны с Францией. Все это упражняло гибкость духа,.

534

побежденные стали победителями и после множества потрясений явилось на свет белое здание государства, такого, какое, вероятно, никогда бы не вышло из монастырского, узкого, ограниченного жизненного строя англосаксов. Эдмунд или Эдгар не стали бы упорствовать перед папой Хильде-брандом так, как Вильгельм, и, уж конечно же, английские рыцари не соперничали бы с французскими во время крестовых походов, если бы норманны не возбудили дух нации, не взволновали его изнутри, если бы множество обстоятельств не воспитали его, даже и насильственными средствами. Как плодовое дерево не обходится без пересадки, как дикорастущее не обходится без прививки, так и народы, кажется, нуждаются, чтобы прививали им новые побеги, и для поступательного движения человечества необходимо, чтобы произошло это вовремя. Даже и самый лучший сорт погибнет, если всегда будет расти на одном и том же месте.

Не столь долго, не столь счастливо владели норманны Неаполем и Сицилией, завоевание которой — это настоящий роман, где проявлены были личная отвага и доблести храбрых искателей приключений. С этой прекрасной землей норманны познакомились во время своих паломничеств в Иерусалим; горстка людей, от сорока до ста, предложив свою рыцарскую помощь притесняемым, заложили основу для будущих владений. Райнольф был первым графом в Аверсе, а три доблестных сына Танкреда, которые переправились сюда в поисках счастья, снискали такую славу своими подвигами в борьбе с арабами, что стали графами, а потом и герцогами в Апулии и Калабрии. За ними последовали другие сыновья Танкреда — Вильгельм с железной рукой, Дрого, Хумфрид; Роберт Гвискард и Рогер отвоевали у арабов Сицилию, и Роберт пожаловал брата этим леном — только что захваченным прекрасным королевством. Сын Роберта Боэмунд нашел свое счастье на Востоке, отец последовал за сыном, и Рогер стал первым королем обеих Сицилии, власть его была и светской и духовной. При нем и его преемниках в этом уголке Европы завязались первые бутоны молодой науки; тогда подняла свою голову школа Салерно — прямо на полдороге между арабами и монахами из Кассино; после долгой зимней спячки пошли в рост, пустили первые листья и побеги правоведение, врачебное искусство и философская мудрость. Стойко держались норманнские князья в этой стране, в столь опасной близости к папскому престолу; с двумя святыми отцами им удалось заключить мир, когда те были в их руках, своим умом и бдительностью они превзошли большинство немецких императоров. Жаль, что они с давних времен породнились с немцами и этим дали им право наследовать престол, но еще более жалко, что намерения Фридриха, последнего короля из швабской династии, намерения, которые замыслил он осуществить в этих местах, были сорваны столь жестоко и бесчеловечно. Оба королевства стали с тех пор игрушкой в руках борющихся наций, добычей чужестранных наместников и завоевателей, а прежде всего аристократии, которая поныне препятствует любому переустройству этих некогда цветущих земель.

535

V. Северные королевства и Германия

У северных государств, хотя до VIII века история их покрыта мраком, есть то преимущество перед историей большинства европейских стран, что в основе ее лежит мифология — песни, сказания, которые и могут послужить философией этой истории. В них мы узнаем дух народа, знакомимся с понятиями его о богах и человеке, о направленности его интересов и склонностей, о любви и ненависти, о земных чаяниях и потусторонних ожиданиях,— такая философия истории, которую, помимо «Эдды», дает нам лишь древнегреческая мифология. А поскольку на северные государства с тех пор, как финские племена были покорены или оттеснены на север, не нападал ни один чужой народ — какому народу захотелось бы отправиться в эти края после утомительного переселения в южные области?— то история северных народов от всех остальных отличается простотой и естественностью. Где нужда правит всем, люди долго продолжают жить согласно ее велениям, а потому немецкие народы Севера на долгое время сохранили прежнее состояние свободы и самостоятельности. Отдельные племена разделялись горными и пустынными местностями; реки, озера, леса, поля, луга и богатые рыбой моря питали их,— кто не мог прокормиться на суше, отправлялся в море за пропитанием и добычей. И простота древнейших немецких обычаев и нравов надолго сохранилась в этих суровых землях, словно в северной Швейцарии, сохранится здесь и тогда, когда в самой Германии останутся от нее лишь воспоминания в легендах древности.

Когда со временем здесь, как и повсюду, свободные оказались в руках знати, когда аристократы стали королями этих пустынных краев, когда из множества маленьких королей вышел, наконец, один большой, то и тут удача не оставила берега Дании, Норвегии, Скандии,— кто не хотел служить, мог отправляться в иные страны; вот почему все моря, как мы видели, надолго превратились в степи для кочующих искателей приключений: для них грабеж был таким же дозволенным местным промыслом, как ловля сельди или охота на китов. Наконец, и короли занялись этим наследственным семейным промыслом; они отвоевывали земли друг у друга и у соседей; завоевания их в чужих землях были недолговечны. Сильнее всего страдали от этого берега Восточного моря: несказанно опустошая их, датчане не успокоились, пока не положили конец всей славянской торговле и их богатым морским городам — Винете и Юлину,— и над пруссами, курами, ливами и поляками, задолго до саксонских орд, осуществляли они свое право — завоевывать и жечь.

Подобному неустойчивому существованию северных народов ничто так не препятствовало, как христианство,— вместе с ним героическая религия Одина должна была совершенно прекратиться. Уже Карл Великий положил немало трудов, для того чтобы крестить датчан, как крестил он саксов   сыну его Людовику удалось перейти к делу и окрестить малозначи-

536

тельного королька с Ютландии. Но люди короля были недовольны этим и еще долго жгли и грабили христианские побережья,— слишком близок был пример саксов, которые, приняв христианство, стали рабами франков. Глубоко укоренена была ненависть этих народов к христианству,— Кеттиль, заклятый враг христианства, предпочел спуститься в свою гробницу и три года, до смерти, обитать в ней, только чтобы не подвергнуться насильственному крещению. Да и стоит подумать, чем могли быть для этих живших на северных островах и горах народов символ веры и канонические догматы иерархии, опрокидывавшей легенды их отцов, хоронившей обычаи рода и, при всей скудости земли, обращавшей их в рабов и должников духовного владыки далекой Италии? Религия Одина была живой частью их языка и мыслей,— пока след воспоминания о ней оставался, христианство не могло пустить тут корни; вот почему так непримиримо враждебна была религия монахов к сказаниям, песням, обычаям, храмам, памятникам язычества,— ко всему этому привязан был народ, презиравший монашеские легенды и ритуалы. Жители Севера никак не могли усвоить запрета работать по воскресеньям, смысла постов и покаяний монашеских обетов, запрещения брака при определенных степенях родства, всего презираемого сословия священников,— святым церкви, обращавшим их в христианство, их же собственным крещеным королям пришлось немало пострадать, прежде чем благочестивый труд их был доведен до конца, а пока их нередко изгоняли и даже убивали. Но Рим умел уловить в свои сети всех, кого хотел,— непрестанные усилия миссионеров—франков и англосаксов, а прежде всего пышность нового богослужения, хоровое пение, запах ладана, свечи, храмы, алтари, колокола, процессии приводили северных варваров в состояние какого-то головокружения, а поскольку они глубоко верили в духов и волшебство, то крест расколдовал и их тоже и все их дома, капища, кладбища и утварь, и вновь околдовал их всех христианским духом, так что бес двойного суеверия вселился в них. Однако некоторые из миссионеров, прежде всего святой Ансгарий, на самом деле   послужили   на   благо   человечества,   были   в   своем   роде   героями.

* * *

Наконец, мы возвращаемся к так называемому отечеству немецких народов,— теперь это был жалкий их остаток, сама Германия. Чужие племена, славяне, не только захватили половину Германии, после того как бесчисленные другие народности ушли отсюда, но и из другой половины, много раз опустошавшейся, получилась провинция франков, словно рабыня служившая их великой империи. Фризы, алеманны, тюринги и — последними— саксы вынуждены были покориться и принять христианство, так что, например, саксы, становясь христианами и предавая проклятию изображения великого Бодана, одновременно должны были предать в руки священного и могучего короля Карла и все свои права и все свои владения, должны были умолять его о сохранении жизни и свободы и обещать вечную верность триединому богу и священному и могучему королю

537

Карлу. Жизненный уклад этих самостоятельных, свободных народов, привязанных теперь к престолу франков, был уже пресечен в своем дальнейшем развитии; со многими племенами обращались жестоко, с недоверием, жителей целых областей переселили в дальние края; у тех же, кто оставался на прежних местах, не было уже ни времени, ни простора для своеобычного развития. Сразу же после смерти исполина, который держал в своих руках всю эту империю, все эти насильственно согнанные народы, Германия досталась в удел сначала одному, потом другому из слабосильных Каролингов, границы ее постоянно менялись и ей приходилось участвовать в непрекращавшихся войнах, в междоусобицах этого несчастного рода,— что же могло стать тут с Германией, с ее внутренним укладом? К несчастью, Германия служила северной и восточной границей империи франков, а следовательно, и всего римско-католического христианского мира, на этой границе жили дикие, озлобленные народы, питавшие непримиримую ненависть к христианству, и Германию они выбрали первой жертвой своей мести. Если, с одной стороны, норманны проникли в глубь страны, вплоть до Трира, и потребовали от нации заключения позорного мира, то, с другой стороны, Арнульф призвал на помощь диких венгров, чтобы вместе с ними разрушить моравское королевство славян,— этим он открыл перед венграми путь в империю и положил начало длительным и ужасным разрушениям. И, наконец, славян стали рассматривать как заклятых врагов немцев, на протяжении столетий на них оттачивалась воинская доблесть немцев.

Еще большим бременем были для Германии, отделившейся от империи франков, те средства, с помощью которых франки укрепляли величие своей державы. Германия унаследовала всех епископов и архиепископов империи, все аббатства, все капитулы, расположенные по границам державы и служившие для обращения в веру язычников, унаследовала прежние придворные должности, канцлеров в тех областях, которые не относились уже к империи, всех герцогов и маркграфов, которые призваны были защищать границы от нападения, всех этих чинов империи, число которых еще умножилось в войнах против датчан, вендов, поляков, славян и венгров. Самым ненужным сокровищем была, наконец, для Германии корона римского императора — она одна принесла этой стране больший вред, чем все набеги татар, угров и турок. Первый Каролинг, владевший Германией, Людовик, не был римским императором, и, пока империя франков была разъединена, папы бессовестно распоряжались этим титулом, дарили его то одному, то другому итальянскому государю, то дарили его даже графу Прованскому, который потом умер с выколотыми глазами. Арнульф, ложный потомок Карла Великого, жаждал этого титула, но не получил его ни он, ни сын его, как не получили его и два первых короля, которые были немцами по крови, Конрад и Генрих. Оттон, увенчанный в Аахене короной Карла, следовал опасному примеру — он видел в великом франке образец своих дел; поскольку удачное приключение, спасение прекрасной вдовы Адельхейд из темницы, куда она была заточена, принесло Оттону целое итальянское королевство¹⁸ и открыло ему путь на Рим, то теперь

538

притязаниям и войнам не было конца; вся Италия, от Ломбардии до Калабрии и Сицилии, стала полем сражения, повсюду немецкая кровь проливалась за честь императора, итальянец обманывал немца, немецких императоров и императриц подвергали жестокому обращению в Риме, Италия была осквернена немецкой тиранией, Германия же была выбита из колеи Италией, и вся энергия и дух ее устремились к югу, через Альпы, строй Германии оказался в зависимости от Рима, в самой Германии начались раздоры, и этим причинен был вред как самой Германии, так и другим странам, а сама нация не извлекла ни малейшей пользы из блестящей чести, которой удостоилась. «Sic vos non vobis»¹⁹ — эти слова всегда были скромным девизом немцев.

Тем больше чести немецкому народу, что и в этих опасных обстоятельствах, сложившихся исторически, он стоял твердо и непоколебимо, как крепкая стена, как заслон, обеспечивая свободу и независимость Европы, всего христианского мира. Генрих Птицелов создал этот оплот Европы, а Оттон Великий умел воспользоваться им на славу; но народ, храня свою верность, добровольно следовал за своим государем и тогда, когда в условиях всеобщего хаоса сам император не знал, каким путем вести нацию. Когда сам император не мог защитить народ от грабительского произвола сословий, часть народа укрылась в городах с их стенами и от самих своих насильников получила охранную грамоту, обеспечивавшую безопасность торговли; не будь этого, страна еще долго оставалась бы дикой Татарией. Так, в этом государстве, не знавшем мира с самим собой, самими же силами нации было построено мирное и полезное государство, объединенное торговлей, союзами, гильдиями; ремесла освободились из-под тягостного ярма крепостной зависимости и благодаря немецкому усердию и трудолюбию стали искусствами, которыми можно было одарять и другие нации. Что этими последними доводились до полного развития, в том, как правило, уже испробовали свои силы немцы, хотя гнет нищеты, нужда лишь очень редко доставляли им радость видеть, что искусство их распространяется и расцветает в самом отечестве. Целыми толпами уходили немцы в чужие страны, на Севере, Западе, Востоке они становились учителями других народов в разного рода механических искусствах; они были бы учителями и в науках, если бы строй их страны не превращал всякое ученое заведение, находившееся притом в руках духовенства, в колесо запутанной машины политики, тем самым отнимая его у науки. Монастыри Кор-вей, Фульда для развития науки сделали больше, чем целые обширные области в других странах, и, каким бы заблуждениям ни предавались в эти века, верный, правдивый, честный дух немецкого племени можно распознать всегда, и ничто не могло разрушить его.

Немцу не уступала и немка: у всех немецких племен и народностей женщины отличаются верностью, честью, целомудрием — и неутомимым трудолюбием. Прежние ремесла немецких народов издревле находились в руках женщин — они пряли и ткали, присматривали за челядью и даже женщины высших сословий принимали на себя бразды правления в доме. Даже при дворе императора супруга его вела обширное домашнее хозяй-

539

ство, на которое нередко уходила значительная часть его доходов, и этот обычай надолго сохранился во многих правящих домах — отнюдь не в ущерб для страны. Даже римская религия, всячески принижавшая женщину, добилась тут куда меньшего, чем в более теплых странах. Женские монастыри в Германии никогда не были в той степени, что по ту сторону Рейна или за Альпами и Пиренеями, могилами целомудрия, — совсем напротив, они были средоточиями немецкого трудолюбия, которое находило тут многообразное применение. И галантные нравы рыцарской эпохи никогда не вырождались в Германии в ту утонченную похоть, что в жарких сладострастных землях; ведь уже и сам климат диктовал уединение, жизнь протекала больше в стенах, внутри дома, тогда как другие народы занимались   делами   и   предавались   развлечениям   под   открытым   небом.

И, наконец, когда Германия стала самостоятельным государством, она могла гордиться великими и, во всяком случае, благожелательными, трудившимися не покладая рук императорами; таковы Генрих, Оттон и два Фридриха, эти столпы Германии. Чего бы ни достигли такие мужи в кругу деятельности более определенном и внутренне более упроченном?

Теперь, когда мы привели много отдельных, частных сведений, бросим взгляд на жизненный уклад немецких народов в целом, во всех завоеванных ими землях и государствах. На каких основаниях строились эти их государства? И какие следствия повлекли за собой основные принципы их устройства?

VI. Общее рассуждение об укладе немецких государств в Европе

Если устройство общества — это величайшее творение человеческого духа, человеческого трудолюбия, если устройство общества, основанного на всей совокупности условий, времени, места, конкретных обстоятельств, может быть лишь результатом длительного и многообразного жизненного опыта, постоянной бдительности, можно предполагать, что всякое жизненное устроение, какое сложилось у немцев на Черном море или в северных лесах, имело совершенно иные последствия, когда переходило к народам с уже установившимся укладом или с извращенной роскошеством и суеверием культурой. Одержать верх над этими народами было проще, чем управлять ими — или же самими собою в их окружении. Вот почему немецкие государства, которые основывались в разных местах, вскоре или погибали, или же внутренне распадались настолько, что вся позднейшая их история только накладывала заплаты на ложное с самого начала устройство целого.

1. Все завоевания немецких народов составляли общинную собственность. Вся нация была как один человек; все захваченное, согласно варварскому праву войны, принадлежало народу и должно было быть распределено   так,   чтобы   все   равно   оставаться общей собственностью. Как

540

достичь этого? Кочевые народы в степях, охотники в лесах, войско во время набега могут делить добытое между собою и притом оставаться единым целым; но если народ захватывает чужие земли и расселяется на широких пространствах, то этого добиться бывает уже труднее. Каждый воин становился ведь владельцем завоеванной земли, своего удела; за ним оставались обязанность ходить на войну и прочие обязанности по отношению к государству; но проходит немного времени, и дух общности слабеет в нем; он уже не является на собрания народа и даже пытается избежать призыва на войну» теперь обременительного для него, и вместо этого принимает на себя иные обязательства. Так было, например, у франков; свободная община не прибывала уже на мартовские поля, и получалось так, что все решения были предоставлены на усмотрение короля и его слуг, и даже созывать войско стало теперь делом мучительно трудным. Итак, свободные со временем глубоко пали, потому что служить в армии они поручали, за доброе вознаграждение, всегда готовым идти на войну рыцарям, тогда как самая основа, самый ствол нации терялся, предаваясь бессильной лени, как река, которая разливается и делится на множество протоков. Если теперь, в эпоху всеобщего расслабления, государству, построенному на таком фундаменте, нанести мощный удар,— удивительно ли, что оно рухнет? Удивительно ли, что, если следовать по такому пути, не потребуется и внешний враг, чтобы лучшие права и владения свободных оказались в чужих руках — в руках людей, которые их представляют и замещают? Все в целом было устроено для ведения войн, для такой жизни, когда все должно было оставаться в движении,— но не для жизни рассеянной и не для трудолюбивого покоя.

2. Когда король завоевывал страну, то вместе с ним сюда приходила знать, и этим его сподвижникам и вассалам, его слугам и подданным раздавались земельные наделы из числа причитающихся королю. Сначала они раздавались пожизненно, а со временем такие имения, розданные для того, чтобы кормиться на них, стали передаваться по наследству; государь раздавал земли, пока у самого него не оставалось ничего и пока сам он не впадал в бедность. Если государство было устроено так, то обычно вассалы высасывали все соки из своего сюзерена, рабы — из своего господина, так что, коль скоро государство не переставало существовать вообще, то у самого короля не оставалось никаких привилегий и доходов и в конце концов он оказывался самым худым и бедным человеком во всем королевстве. Но если следовать обычному ходу вещей, то, как мы видели, знать в периоды длительных войн не могла не подрывать самую основу нации, свободную общину, если только сами свободные не становились знатью; отсюда видно, насколько могло возвыситься в такие времена достославное ремесло рыцаря, в ту пору совершенно необходимое. Воинственные орды завоевывали целые царства; кто дольше других упражнялся в военном искусстве, тот получал, получал и получал, пока совершенно ничего уже нельзя было получить с помощью меча. Наконец, и у сюзерена не оставалось ничего, потому что он уже все роздал, а у свободной общины не было ничего, потому что свободные или совершенно

541

оскудели, или же сами сделались благородными; итак, все были рабами Друг у друга.

3.  Если короли разъезжают по общим владениям своего народа или, лучше сказать, всюду должны, но не могут одновременно присутствовать, то нельзя обойтись без наместников, герцогов и графов. А поскольку, согласно   немецкому  укладу,   законодательная,   исполнительная   и   судебная власть еще не были разделены, то почти неизбежно вытекало отсюда, что со временем, при слабых королях, наместники больших городов, удаленных провинций   сами   становились  государями   или  сатрапами.  Как  фрагмент готической постройки, их малое владение заключало в себе все то же самое, что и большое, и коль скоро, в зависимости от ситуации, они могли договориться с сословиями, возникало маленькое царство — хотя пока еще и зависимое от целого государства. Так разделились Ломбардия и империя франков, и единство их висело на одной ниточке, держалось именем короля; та же судьба ожидала и готское и вандальское королевства, если бы они просуществовали дольше. А на то, чтобы вновь воссоединить  все эти отколовшиеся куски, где любая часть претендовала на то, чтобы быть целым, все устроенные по немецкому образцу государства Европы должны были затратить пятьсот лет, и некоторым так и не удалось заново обрести свои собственные члены. Семя обособления заключено в самом государственном   укладе:   государство — полип,  каждая  отдельная,  обособленная часть которого содержит в себе все целое.

4.  Коль скоро   все   в  этом целом  организме   опиралось  на  личность, то чело, то есть король, который притом отнюдь не был неограниченным государем, представлял в нем, вместе со всем своим домом и хозяйством, целую нацию. А тем самым его целокупное достоинство, лишь некоторого рода фикция государства, переходило и на его телохранителей, слуг, рабов. Личные услуги, оказываемые королю, рассматривались как первейшие государственные обязанности, потому что окружавшие короля капеллан, конюший,  стольник  помогали   и служили   королю   на   заседаниях,   советах и т. д. Пока нравы были грубы и просты, это было естественно, но сколь же неестественно было видеть в этих капелланах и стольниках подлинно представительные фигуры в империи, первых людей государства или, того пуще, почетные должности, передаваемые из поколения в поколение, и так во веки веков; и тем не менее пышная варварская свита, место которой — в пиршественных шатрах какого-нибудь татарского хана, а не во дворце отца, главы, судьи нации, тем не менее эта пышная варварская свита— первое  и  основное  в жизненном укладе любого германского государства Европы. Древняя условность государства стала голой истиной — все государство обратилось в пиршественный стол, в конюшню, в кухню короля. Что за странное превращение! Какого-нибудь раба и вассала, быть может, и  мог еще  представлять  собою блестящий  королевский слуга, но никак уж не самое тело нации, ибо нация ни в одном из свободных своих членов не была рабом короля, а была соратницей, спутницей его — челяди-нец короля никак не мог представлять собою нацию. Нигде это татарское устроение не процветало так, как у франков, нигде не распускалось оно

542

таким пышным цветом, как на почве этой империи, откуда оно было пересажено норманнами в Англию и на Сицилию, вместе с короной императора перенесено было в Германию, оттуда в северные королевства, а из Бургундии было торжественно и пышно пересажено в Испанию и повсюду принесло новые цветы — в зависимости от времени и места. О такой государственной фантазии, о превращении домашнего хозяйства правителя в образ, в понятие, в сумму всего государства, не подозревали ни греки, ни римляне, ни Александр, ни Август, а родные места этой поэзии — на Яике или на Енисее, и не без тайного смысла соболь и горностай сделались эмблемой и украшением гербов.

5.  В Европе подобное государственное устройство едва ли закрепилось бы и утвердилось, если бы такое варварство не встретилось здесь с другим варварским учреждением, которое появилось еще раньше,— с ним оно дружески сочеталось; этим учреждением было варварское римское папство. Ибо духовенство владело в те времена остатками наук, без которых даже и варвары не могли просуществовать в Европе, а потому у варваров было одно-единственное средство   завоевать   вместе   с   землями   еще   и науки, и средство это заключалось в том, чтобы принять епископов в свое число. Что и произошло. Вместе со знатью духовенство стало сословием в империи, вместе со слугами, придворными оно стало придворным духовенством, и духовенству, как и придворным, раздавались всяческие бенефиции, привилегии,   земли,   а  поскольку  у  духовенства  по сравнению  со  светскими лицами были и некоторые дополнительные преимущества, то ни одно государственное устройство не было так ценно и дорого для папства, как именно это. Хотя нельзя отрицать, что духовные сословия империи способствовали смягчению нравов и установлению порядка, но, с другой стороны,  введение двойной  юрисдикции  и, можно даже сказать,  появление государства  в  государстве  пошатнули  самые  основы  империи.  Нет двух вещей более чуждых, чем римское папство и дух немецких нравов и обычаев: папство беспрестанно подрывало самые их основы, хотя и усваивало некоторые их черты и в конце концов все обращало в сплошной римско-немецкий хаос.  Что прежде так ужасало немецкие  народы,  то стало им теперь мило и любо,—их же собственные принципы использовали против них. Владения церкви, отнятые у государства, по всей Европе сделались единым  владением,  и  епископ Римский  управлял  этим своим  владением рукою   более  твердой   и  хранил  его  куда  бдительнее,   чем  какой-нибудь светский государь. Государственное устройство, исполненное противоречий и гибельных междоусобиц.

6.  Воины и монахи не кормят страну; а поскольку при описанном государственном устройстве мало заботились о трудящемся сословии, а, напротив,  все только  и  было нацелено на то, чтобы  весь мир обратить в крепостную зависимость от епископов и знати, то всякому ясно: у государства была надолго отнята самая живая пружина — трудолюбие людей, их деятельный, изобретательный, свободный дух. Воин казался себе слишком важным, чтобы обрабатывать почву, в результате он опускался; знати и монастырям хотелось иметь побольше крепостных душ, а крепостниче-

543

ство никогда еще не приводило к добру. Пока землю, пока блага рассматривали не как полезное, органическое в каждой своей части, во всем производимом им тело, а как неделимое мертвое достояние, принадлежащее короне, или церкви, или главе знатного рода, принадлежащее в виде земельного надела, с приписанными к нему рабами, до тех пор несказанно было затруднены и правильное использование земли и подлинная оценка человеческих сил. Большую часть земель составляла скудная общинная земля, люди, словно животные, липли к этой земле, а жестокий закон навеки запрещал им когда-либо отделяться от нее. Тем же путем шли ремесла и художества. Ими занимались женщины и дети, и надолго оставались они занятием для рабов; не изменилось по существу ничего и тогда, когда монахи приблизили ремесла к стенам монастырей, зная об их полезности по опыту римского мира, и тогда, когда императоры стали давать ремесленникам привилегии городских цехов. Как могли подняться искусства, если земледелие было в таком упадке? Если первейший источник богатства, независимый, прибыльный труд людей, иссяк, а вместе с ним иссякли и все ручейки торговли и свободного предпринимательства, если только поп и воин хозяйничают в стране, только они владеют имуществом, богатствами, только они всем повелевают? В соответствии с духом времени, и искусства могли быть введены не иначе, как в форме общего владения (universitates), то есть в форме цехов,— грубая оболочка, которая нужна была в те времена для безопасности, но и сковывала деятельность человеческого духа, ибо дух не мог уже проявляться вне рамок цеха. Таким установлениям обязаны мы тем, что в странах, где земли возделыва-ются веками, остались еще бесплодные общинные земли, что раз и навсегда установленные цеха, ордена, братства во всей нетронутости сохранили былые предрассудки и заблуждения. Весь дух человеческий меряли на один аршин, и весь он укладывался в один цеховой сундук.

7. Из всего сказанного явствует, что идея немецкого жизненного уклада, идея естественная и благородная, какой она только могла быть, оставалась лишь смелым экспериментом, как только прилагалась к обширным странам с давней культурой, к странам с римско-католической верой, тем более к странам завоеванным, и немало искажений и извращений предстояло пережить; прежде чем сложиться более или менее прочному строю, нужно было, чтобы народы северного и южного мира долгое время и со здравым рассуждением привыкали к этим идеям, многообразно поверяли и развивали эти представления. В небольших общинах, в суде и вообще всюду, где самая суть дела — живая жизнь, немецкий жизненный уклад показал себя наилучшим, и это неоспоримо. Старонемецкие принципы — человека судят равные ему по званию, председатель суда лишь черпает право у заседателей, всякое преступление требует удовлетворения как нарушение общинной жизни и должно оцениваться не по букве, а согласно с живым взглядом на суть дела,— эти принципы, а также ряд других судебных, цеховых и иных обычаев свидетельствуют о светлой голове и справедливом уме немцев. И если говорить о государстве, то их воззрения на общую собственность, на всеобщую воинскую повинность, на общую

544

для всех свободу нации были великими, благородными принципами; однако требовались люди, которые умели придать единство всем членам тела, установить правильные отношения между ними, оживить все целое единым взглядом, а такие люди не рождаются по праву первородства, а потому и случилось то, что случилось: части тела, члены нации распались, увлекаемые неукротимыми энергиями, все беззащитное было подавлено, и недостаток ума и трудолюбия был возмещен долгим татарским беспорядком. Меж тем общинный жизненный уклад германских народов был во всемирной истории той прочной оболочкой, внутри которой остатки былой культуры могли спастись от бурь и непогоды, внутри которой развился общественный дух Европы, медленно и скрыто созревая, для того чтобы произвести действие свое на все части нашей земли. Сначала явились величественные призраки, призрак духовной и призрак другой монархии, но эти последние способствовали осуществлению совершенно иных целей, не тех, ради которых они были основаны.

КНИГА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Едва ли простой намек на имя имел когда-либо большие последствия, чем обращенный к святому Петру,— что на камне сем будет создана неодолимая церковь и ключи царства небесного будут даны ему¹. Епископ, который, как все думали, сидел на престоле Петра, близ его могилы, истолковал слова эти так, что они относились к нему самому, а когда, при известном стечении обстоятельств, он встал во главе самой крупной из христианских церквей, когда он обрел право отдавать духовные приказы и предписания, возымел власть созывать соборы и выносить на них решения, утверждать и ограждать догматы, отпускать грехи, которые нельзя отпускать, разрешать то, чего, кроме него, никто не мог разрешать, короче говоря, когда он приобрел власть бога на земле, то он от этой духовной монархии незамедлительно перешел к той, что естественно следует за ней,— к светски-духовной. Если прежде он отнимал власть у епископов, то теперь бессильна была уже власть государей. Он распоряжался короной западной империи, сам же он не нуждался в признании ее. Отлучение от церкви, запрет богослужения — вот в его руках наводившие страх средства; он воздвигал и раздаривал царства, бичевал королей и отпускал им грехи, отнимал у целых стран богослужение, освобождал подданных и вассалов от их обязанностей, отнял жен и детей у всего духовенства — короче говоря, он основал систему, которую долгие века могли только потрясти, но не уничтожить. Такое явление заслуживает нашего внимания, а поскольку ни одному правителю мира возвышение не далось с таким трудом, как римскому епископу, это явление заслуживает, по крайней мере, одного — чтобы мы говорили о нем без горечи и без возмущения, как говорим о любом другом государственном строе^1*.

1* Co времен Сарпи и Пуфендорфа разработаны отдельные моменты истории папства, но вполне беспристрастной, прагматической истории не создано и поныне. Написав такую историю папства, автор «Истории Реформации»² мог бы придать редкое совершенство своему труду.

546

I. Римская иерархия

Мы привыкли к тому, что коль скоро здание построено, то в основе его лежал определенный план; но редко так бывает в политическом строительстве, ибо здесь здание возводит лишь само время. Если иметь в виду духовное величие Рима, то можно даже усомниться, было ли бы оно вообще достигнуто, если бы с самого начала неуклонно стремились именно к такой цели. На римском престоле побывало множество самых разных епископов, как и на всяком другом троне, а ведь если даже инструмент был превосходный, то времена порой бывали тяжелыми. Но государственное искусство этого престола, искусство, благодаря которому он так упрочился и возвысился, заключалось в том, чтобы извлекать пользу даже и из тяжелых времен, а также и из ошибок и предшественников и врагов. Рассмотрим лишь некоторые исторические обстоятельства и те принципы, на которые опирается величие Рима.

Самое главное скажет нам само слово «Рим»: Рим — это древняя столица мира, венец народов, он и епископа заражал своим духом, внушал ему мысль стать во главе народов,— так, как то было мыслимо для него. Все легенды о Петре — епископе и мученике — «е произвели бы того политического действия в Антиохии или Иерусалиме, что в цветущей церкви древнего вечного Рима,— сколько всего нашел епископ в этом достойном городе такого, что возвышало его как бы помимо его воли! Гордость римского народа, которую ничто не могло искоренить и перед которой отступило столько императоров, поднимала, несла и его, пастыря первого народа на земле, подсказывала мысль научиться в этой высшей школе науки и дипломатического искусства тому самому, ради чего даже в христианские времена сходились сюда люди,— римским законам, чтобы, подобно древним римлянам, управлять всем миром, издавая свои законы и диктуя свое право. Перед глазами римского епископа стояло пышное языческое богослужение, а поскольку римский государственный строй связывал жреческую и начальническую власть, то и от своего христианского епископа народ ждал, что и он будет, как то было прежде, сразу и понтифекс мак-симус, и аруспекс, и авгур. Народ, привыкший к триумфам, празднествам, государственным актам, с удовольствием видел, что христианство выходит из могил и катакомб и переселяется в достойные великого прошлого храмы,— ритуалы, празднества, обряды вторично превратили Рим во владыку народов.

Уже в ранние времена мудрость Рима, дающего свой закон народам, сказалась в том, что он настаивал на единстве церкви, чистоте учения, на православном и кафолическом духе, на котором только и могло быть воздвигнуто здание церкви. Уже во II веке Виктор осмелился утверждать, что не будет признавать азиатских христиан за своих братьев, если они не будут праздновать пасху в одно время с ним; более того — первый в церкви раскол христиан-иудеев и христиан-язычников³ был преодолен

547

именно Римом: Павел и Петр мирно покоятся в этом городе^2*. Дух всеобщего, кафолического вероучения был жив на римском престоле, и хотя некоторые папы едва умели отвести от себя упрек в ереси, преемники их всякий раз находили путь к истине и вновь становились у штурвала православной церкви. Рим никогда не склонялся перед ересью, как бы велик ни был натиск еретического учения: восточные императоры, остготы, вестготы, бургунды, лонгобарды были арианами, некоторые из них правили в Риме, но Рим оставался католическим. Без колебаний Рим размежевался впоследствии с греческой церковью, хотя греческая составляла как раз половину мира. Разумеется, такая основа—несокрушимая чистота, всеобщность, кафоличность веры, основанной, как утверждалось, на Писании и предании,— такая основа, при благоприятных обстоятельствах, разумеется, не могла не воздвигнуть над собою кресло духовного судьи, не могла не поддерживать его.

И такие благоприятные обстоятельства наступили. Император оставил Рим, империя раскололась на части, варвары наводнили ее, не раз захватывали они и грабили Рим, и тут епископу не раз случалось спасать город. Он стал отцом покинутой императорской столицы, и варвары, почитавшие величие Рима, имели страх перед его верховным жрецом. Аттила отступил, Гейзерих уступил; разъяренные короли лонгобардов покорились римскому епископу еще прежде, чем он стал господином Рима. Долго удавалось ему поддерживать равновесие между варварами и греками,— он умел разделять, чтобы впоследствии властвовать. А когда государственное искусство — разделять — не помогало, то уже была подготовлена им католическая Франция, которая могла прийти теперь к нему на помощь; епископ римский перешел через Альпы и получил от своего освободителя больше, чем искал,— и свою епископскую столицу, и все города экзархата. Наконец, Карл Великий стал римским императором, и тогда стали говорить: один Рим, один император, один папа! Это были три имени, которые нельзя было разъединить,— в них отныне заключено было благо народов, в них же — их горе. Неслыханные вещи позволил себе римский епископ уже по отношению к сыну своего благодетеля,— но худшая доля ожидала преемников того в позднейшие времена. Епископ примирял императоров, повелевал им, лишал их власти и срывал корону с их главы, потому что думал, что сам надел ее на их чело. Добродушные немцы, которые в течение трехсот пятидесяти лет ездили в Рим за этим сокровищем, которые послушно приносили в жертву венцу кровь своих народов,— они сами довели высокомерие пап до таких устрашающих пределов. Не будь немецкого императора, не будь империя его устроена столь жалким образом, никакой Хильдебранд не произошел бы на свет,— до сих пор Германия — из-за своего плачевного строя — служит подушечкой, на которой возлежит римская корона.

Языческий Рим был удобно расположен для своих завоеваний, христианский Рим — удачно для своих. С Северного и Восточного моря, с бе-

^2* Об этом —в другом месте⁴.

548

регов Черниго моря и с Волги приходили бесчисленные народы, и епископ римский должен был осенить их знамением креста, чтобы они могли жить спокойно в этой области католического православия, а кто не приходил сам, того искал он. Молитвы и ладан посылал он народам, а они взамен этого слали ему золото и серебро и наделяли многочисленных слуг его полями, лесами, лугами. Но прекраснейший дар, который приносили они ему, было их открытое простое сердце,— они грешили больше, чем знали грехов, и приняли из рук папы перечень грехов, чтобы принять от него отпущение их. Тут ключи Петра пришли в движение, и звон их не оставался без вознаграждения. Каким прекрасным уделом духовенства были земли готов, алеманнов, франков, англов, саксов, датчан, шведов, славян, поляков, венгров и пруссов! Чем позже входили народы в царство небесное, тем дороже платили они за вход, нередко расплачивались они своими землями и свободой. Чем дальше на Север, чем дальше на Восток, тем медленнее совершалось обращение, тем внушительнее была благодарность; чем труднее принимал народ веру, тем крепче учился он веровать. И, наконец, духовное стадо римского епископа простиралось уже до Гренландии на Севере, до Дуная и Днепра на Востоке и до самых отдаленных предгорий Запада.

Винфрид, или Бонифаций, обративший в христианство немцев, больше любого императора способствовал укреплению власти папы над епископами. Будучи епископом в стране язычников, он поклялся в верности папе,— впоследствии же требованиями и уговорами удалось убедить и других епископов дать такую клятву, и, наконец, она стала в католических странах законом. При Каролингах земли все снова и сноаа делились, епископские епархии разрывались на куски, и у папы было немало удобных моментов, для того чтобы управлять в их епархиях. И, наконец, собрание декреталий Псевдо-Исидора, одна-единственная книга, впервые появившаяся где-то в промежутке между империей франков и немецкой империей, во времена Каролингов, послужила папе больше, чем десяток дарственных грамот императоров,— по невежеству, невниманию, из хитрости все написанное в этой книге сочли правдой, и этим были сразу же утверждены и древнейшие права и новейшие злоупотребления; ведь и вообще невежество, суеверие было тем обширным, глубоким морем, в котором ловили души сетью апостола Петра, а море это покрывало весь западный мир.

Государственная мудрость римских епископов прежде всего сказывается в том, что и самые неприятные, самые противные обстоятельства они заставляли служить себе. Долгое время их прижимали императоры Восточной империи, а потом и западные императоры, и, однако, именно за римским епископом Константинополю пришлось признать звание кафолического епископа, и именно он получил от Германии право инвеституры духовных сословий империи. Греческая церковь отпала от Рима, и это тоже на пользу папе, который никогда не мог бы пользоваться в ней тем же авторитетом, что в западной,— тем энергичнее прибрал он теперь к рукам западную церковь. Явился Магомет, арабы завладели значительной частью южной Европы, они показывались невдалеке от Рима и пы-

549

тались высадиться здесь на сушу, но и эти беды были выгодны папе, потому что он сумел воспользоваться и слабостью греческих императоров и опасностью, которая нависла над Европой,— он сам отправился на поле сражения, выступил в роли спасителя Европы, отныне христианство стало знаменем священной войны с неверными. Это — страшные войны: грозя отлучением, интердиктом, папа мог вынудить начать такую войну,— сам он был не только герольдом войны, но нередко полководцем и казначеем. Он воспользовался и удачами норманнов в борьбе с арабами; он наделил их землями, которые ему не принадлежали, и благодаря этому обеспечил себе тылы так, чтобы сосредоточиться на главных целях. Верно сказать: дальше всех будет тот, кто поначалу и не знает, куда дойдет, но, согласно твердым правилам, пользуется всяким преимуществом, которое дарует ему время.

* * *

Отметим же еще некоторые из этих правил, которыми пользовалась римская курия на пользу себе, отметим их беспристрастно, не испытывая ни любви, ни ненависти.

1.  Господство Рима опиралось на веру, на такую веру, которая и на земле и на небе должна была способствовать спасению душ. Все средства, с помощью которых можно направлять людские души, должны были войти в эту систему, и все эти средства добыл Рим. Человек всегда был во власти церкви, от материнского чрева и до могилы, и даже в чистилище, и он не мог освободиться от власти церкви, не навлекая на себя несчастья без  малейшей  надежды  на спасение;  церковь  формировала ум человека, она беспокоила и умиротворяла его сердце, исповедь была ключом к тайнам человеческого сердца, ключом к его совести, ко всему, что носил он в себе, и этот ключ тоже был в руках церкви. Под ферулою церкви верующий  всю жизнь оставался ребенком, и, грозя смертью, церковь связывала его семикратными узами⁵, чтобы с большей щедростью развязать раскаивающегося и щедрого на дары человека. Такова была судьба нищих и царей, рыцарей и монахов, мужчин и женщин,— не смея пользоваться ни своим разумением, ни своей совестью, люди обращались к церкви, и не было недостатка в направлявших шаги их. А поскольку человек в душе своей ленив и, привыкнув к христианской заботе о душе, не может уже обходиться без нее и, напротив,  своим потомкам оставляет в наследство кроткое ярмо церкви — словно перину для больного,— то власть церкви была утверждена  в  самой  душе  человека.  Как только церковь полонила разум и совесть верующего, все было в ее руках, а что сеяла она духовное, а пожинала телесное, то был пустяк,— при такой преданности верующих церкви она уже при жизни человека успела давным-давно унаследовать всю сокровенную его душу.

2.  Чтобы направлять веру человека, церковь отнюдь не пользовалась самыми  великими  и важными  средствами,  а,  напротив, пользовалась  самыми малыми и самыми доступными,— церковь знала, как легки удовле-

550

творить немногим религиозные чувства людей. Крест, образ богоматери с ребенком, месса, четки достигали своей цели лучше, чем самые утонченные рассуждения, но и такой домашней утварью церковь пользовалась крайне экономно и бережно. Где довольно было мессы, не было нужды в причастии, а где довольно было простой мессы, не было нужды в музыке; где вкушали пресуществленный хлеб, можно было обходиться без пресуществленного вина. Благодаря такой экономии у церкви появлялась возможность разрешать бесчисленные вольности и дарить отнюдь не дорогие подарки; самого бережливого, рачительного хозяина следовало бы спросить, может ли он из воды, хлеба, вина, из нескольких побрякушек н безделушек, из шерсти, мирра и креста сделать больше, чем сделала церковь! То же относится и к формулам, молитвам, церемониям. Церковь никогда ничего напрасно не выдумывала и не предписывала; прежние формулы остались, хотя новые времена испытывали потребность в новых; благочестивое потомство должно было обретать блаженство, как обретали его предки. Тем более церковь никогда не признавала совершенных ею ошибок; если совершены они были слишком уж на виду у всех, то совершенное уничтожалось, и уничтожалось самым хитроумным манером,— в противном случае все оставалось по-прежнему и не улучшалось, а умножалось. Прежде чем небеса заполнились святыми, церковь уже переполнилась богатствами и чудесами, следуя по столь рассудительному пути, а что касается совершенных святыми чудес, то тут фантазия рассказчиков не утомляла себя. Одно и то же повторяется, все строится на великом принципе общедоступности, понятности, обыденности, потому что при полной невероятности события частое повторение его без малейшей тени смущения заставляет, наконец, поверить в его реальность,— так нередко и верили в подобные рассказы.

3. Прибегая к своему принципу самого малого, римское государственное искусство умело связать воедино самое тонкое и самое грубое, так что трудно превзойти церковь и в той и в другой крайности. Не бывало человека более смиренного, кроткого, проникновенного в мольбах, чем римский папа в тяжелые времена бедствий или в разговорах с людьми добросердечными и послушными,— то слышится голос святого Петра, то заботливейшего отца,— но никто не пишет, никто не поступает так откровенно, так грубо, так решительно и жестоко, как он, если только есть в этом необходимость. Папы никогда ничего не обсуждают — они указывают и повелевают, и всякий раз прокладывает себе путь хитроумная дерзость,— когда они умоляют и упрашивают, когда требуют, грозят, упорствуют, карают; таков язык римско-католических булл, почти не имеющий в этом равных себе. Отсюда совершенно своеобычный тон церковных законов, посланий, декреталий в Средние века, тон, весьма характерно отличающийся от достоинства, с которым говорит древнеримское законодательство; раб Христов привык разговаривать с подданными, со светскими людьми, будучи уверен в своей правоте, ему не приходится брать назад свои слова. Этот священный деспотизм, украшенный достоинством отца, совершил на свете больше дел, чем пустая учтивость ничтожных дворцо-

551

вых интриг, которым никто не доверяет. Папа знал, чего он хочет, знал, каким языком требовать послушания.

4.  Ничем отдельным в гражданском обществе римское государственное искусство не занималось особо, ничему не отдавало предпочтения,— папская курия существовала ради самой себя, пользовалась всем, что ей подчинялось,  могла  уничтожить  все,  что  бы  ни  противостояло ей,  ибо  вся суть была заключена для нее лишь в ней самой. Духовное государство, жившее  за  счет христианских держав,  не  могло  не  приносить  пользу — то  наукам,   то   нравственности   и   порядку,  то  земледелию,  художествам, торговле, если этого требовали его цели, но папизм никогда не заботился ни о чистом просвещении, ни о прогрессе на пути к лучшему государственному  строю,  ни обо всем том,  что необходимо для этих целей;   все это он  не принимал  близко к сердцу,  как показывает  вся история Средних веков. Он мог раздавить самые прекрасные ростки нового, если новое было сопряжено с опасностями, и более ученый папа римский должен был скрывать свои мнения или приспособлять их к существующим, если они слишком удалялись от вечных целей папского престола. А все, что способствовало этим целям,— искусства, проценты, муниципальные города с их бунтами   и  мятежами,  поля  и  земли,  подаренные церкви,— обо  всем  таком церковь пеклась, всем этим управляла она к вящей славе господней. В какое бы движение ни приходил мир вокруг, церковь была недвижным центром вселенной.

5.  А для такой цели римской державе служило все, что было полезно ей,— и  войны,   и   мечи,   и  пламя,  и темницы,   и   подложные   сочинения, и  ложная клятва на гостии,  и суды  инквизиции,  и  интердикты,  и горе и несчастье, погибель на земле и на небе. Чтобы возмутить страну против ее государя, можно было отнять у нее все средства к достижению блаженства, кроме соборования; с ключами святого Петра в руках тут распоряжались и заповедями бога и заветами людей, правами народов и граждан.

6.  А   коль  скоро церковь должна  была  превозмочь  врата  адовы,  поскольку только  вечность, одну только вечность проповедует  вся эта система канонических установлений, сила ключей вязать и разрешать, власть священных символов, дар духа, который от Петра переходит к преемникам его и к рукоположенным им,—кто может представить себе державу, что  глубже  проникала  бы  в  жизнь  людскую?   Священники  преданы  ей душою и телом, вечные слуги ее навека,— голова их обрита, данные ими обеты нерушимы. Узы, связывающие церковь и священника, не развязать никому,   церковь   отнимает   у  священника   жену,   детей, отца,   потомство; срезанный с плодоносящего древа рода человеческого, он прививается к вечно сухому древу церкви,— его честь — это отныне и навеки честь церкви, ее польза — и его польза; невозможно переменить мысли, невозможно раскаятся в совершенном, лишь смерть оканчивает его рабское служение. Взамен всего  отнятого церковь указывала этим пленникам широкое поприще, на котором они могли искать вознаграждения,— высокую лестницу со множеством ступеней, на которой можно было стать богатым, властным рабом, господином всех свободных людей,  всех великих мира сего.

552

Честолюбца церковь будоражила почестями, набожных — благочестием, для всякого находилась приманка и награждение. Кроме того, всему этому законодательству присуща та особенность, что, пока сохраняется хотя бы остаток его, оно существует и все в целом,— коль скоро человек следует одному принципу, он должен следовать всем; таков камень Петра, на котором ловят души его непреходящей сетью, такова неразделимая одежда, которая даже среди воинов, бросающих жребий, могла достаться только одному⁶.

7. А кто же был этим одним в Риме, кто стоял во главе священной коллегии? Не плачущего ребенка, которому присягают на верность, стоя у его колыбели, заранее одобряя все его будущие капризы, и не играющего в игрушки мальчика, в доверие которого надо входить, спуская ему все его юношеские проделки, чтобы впоследствии стать изнеженным фаворитом его настроений,— избирали всегда мужчину, старца, который, как правило, давно уже поднаторел в делах церкви и хорошо знал то поле. на которое нужно было звать работников. Или старец этот был в родстве с государями своего времени и в критическое время был призван лишь для того, чтобы разрешить трудности. Немного лет оставалось ему для жизни, и он никак не мог накопить богатств для своих наследников, а если бы даже он и собрал их, то редко это заслуживало даже и упоминания в обширном мире христианского понтификата. Цели римского престола были неизменны, и умудренный опытом старец должен был только дать свое имя событиям, которые происходили. Немало пап пало под бременем возложенного на них долга, зато другие, люди смелые и стойкие, опытные правоведы, умудренные государственные мужи, за несколько лет могли совершить больше, чем бессильные правительства за полстолетия. Длинный ряд имен пришлось бы привести, если бы мы захотели назвать лишь самых выдающихся, достойных, великих пап,— вспоминая их, приходится всякий раз жалеть, что они не могли трудиться ради иных целей. Расслабленных сластолюбцев на римском престоле было меньше, чем на светских тронах, и у многих из них пороки бросаются в глаза только потому, что это были пороки римских пап.

I. Как воздействовала церковная иерархия на Европу

Прежде всего следует упомянуть то доброе, что должно было принести с собой христианство по своей природе, какая бы оболочка ни скрывала его. Сострадая к бедным и утесняемым, христианская религия принимала их под свою защиту даже во времена диких варварских грабежей,— множество святых епископов в Галлии, Испании, Италии, Германии явили это сострадание. Жилища их и храмы становились убежищем притесняемых; они выкупали рабов, освобождали похищенных и препятствовали отвратительной  варварской  работорговле,  как только,  чем только могли.

553

Эту честь нельзя отнять у христианства; верное своим принципам, оно было милосердным и великодушным к угнетаемой части человечества; с самых первоначальных времен христианство способствовало спасению людей, что подтверждают многие, даже не политические, законы восточных римских императоров. Поскольку в западной церкви тем более не могли жить без подобных благодеяний, о них свидетельствует немало декретов испанских, галльских, немецких епископов, уже не говоря о папах.

Равным образом нельзя отрицать и того, что в эпоху всеобщей неуверенности в завтрашнем дне храмы и монастыри были священными прибежищами тихого трудолюбия, торговли, земледелия, искусств и ремесел. Духовенство учреждало ярмарки, которые в честь их доныне именуют по-немецки «мессами», и окружали их божьим миром даже тогда, когда повеления императора и короля не могли гарантировать их безопасности. Художники, ремесла стягивались к монастырским стенам, ища защиты от дворянства, всех стремившегося обратить в крепостную зависимость. Монахи своими руками и руками других обрабатывали запущенные земли; они сами изготовляли все, в чем нуждался монастырь, или, по крайней мере, поощряли монастырское усердие и трудолюбие. В монастырях нашли спасительный кров и уцелевшие античные авторы,— переписывая их от случая к случаю, их сберегли так для потомства. А с помощью богослужения, пользовавшегося латынью, сохранялась, наконец, и та слабая связь, которая впоследствии повела к прошлому, к литературе древних, чтобы вывести из нее на будущее новую, лучшую истину. Такие времена и нуждаются в монастырских стенах, паломник может найти в них защиту и пропитание, крышу над головой, удобства, надежное пристанище. Паломничества и путешествия подобного рода впервые связали страны мирными путями; посох берег тех, кого не сохранил бы и меч. Благодаря путешествиям составились и первые, ребяческие, знания о чужих странах, а помимо них — сказания, рассказы, романсы и поэмы.

Все это верно, никто не может этого отрицать; но коль скоро многое из сказанного могло совершиться и без римского епископа, посмотрим, какую же пользу принес Европе этот духовный владыка.

1. Многие языческие народы были обращены в христианскую веру. Но как? Нередко огнем и мечом, при помощи тайных судов, истребительных войн. Пусть не говорят, что не римский епископ подал к ним повод,— он одобрил их, пользовался их плодами, а когда это было возможно, то и подражал им. Вот откуда пошли суды над еретиками, во время которых пелись псалмы, вот откуда крестовые походы, ставившие целью обращение язычников, походы, приносившие добычу, которую делили между собой папа и государи, ордена, прелаты, настоятели соборов, священники. Кто не погибал, становился крепостным и до сих пор остается в крепостной зависимости,— так была оонована христианская Европа, так закладывались империи, освящаемые папой, а позднее распятие понесли во все части света, превратив его в знак убийства. В Америке еще дымится кровь убитых там людей, а закрепощенные народы Европы все еще клянут насильников, обративших их в христианство. А вы,   бесчисленные   жертвы

554

инквизиции в Южной Франции, Испании, в других частях света, ваш пепел разнесся по всему свету, ваши останки обратились во прах, но история ужасов, совершенных над вами,— вечное обвинение от имени оскорбленного в лице вашем человечества.

2.  Иерархии приписывают ту заслугу, что она объединила все народы Европы в одной христианской республике; но что же это за республика? Что все народы вставали на колени перед распятием и слушали одну и ту же мессу,— это, конечно, тоже что-то, но не много. В духовных делах всеми  народами одинаково управлял Рим,  и народам это приносило немного пользы, ибо дань, уплачиваемая Риму, и бессчетное воинство монахов, клириков, нунциев, легатов тяжелым бременем ложилось на страны Европы. Европейские державы в ту эпоху как никогда не знали мира,— среди прочих причин еще и потому, что именно   папа   навязывал   Европе ложную  государственную   систему.  Христианство решительно   воспрепятствовало морским грабежам язычников, но могучие христианские народы жестоко трепали друг друга, а каждый из них внутри полнился раздорами и проникнут был, в делах светских и духовных, каким-то грабительским  настроением.  Именно  сама двойная  держава — папское государство в сердце каждого из государств — и приводила к тому, что ни одна империя не могла прийти к своим собственным началам, о которых впервые задумались, лишь освободившись от верховной власти папства. Итак, христианской республикой Европа оказывалась только перед лицом язычников, да и это редко приносило ей славу,  ибо едва ли и для эпического поэта есть что-либо достославное в крестовых походах.

3.  Славу римской иерархии полагают в том, что она противопоставила себя деспотизму светских государей и дворянства и помогла встать на ноги низкому сословию. Это само по себе верно, но только нуждается в значительных ограничениях. Изначальному укладу немецких народов деспотизм был столь противен, что, скорее, можно было бы утверждать, что немецкие короли научились деспотически править у епископов, если только можно научиться такому душевному недугу. А именно епископы и внесли в законы народов, в воспитание их эти восточные и монашеские представления  о слепой  покорности  воле  верховного  владыки,  позаимствовав такие понятия у своего собственного сословия, у Рима, и найдя их в ложно толкуемом Писании;   епископы  превратили  служение  государя  в  бездеятельное  достоинство,   а  государя  они  помазали   елеем   божественных прав, благословив распоряжаться всем, как подсказывает ему тщеславный нрав. Именно к помощи духовенства прибегали короли, чтобы положить начало  своей деспотической   власти,   духовенство  ублажали  подарками  и привилегиями, а тогда можно было пожертвовать интересами других людей. И вообще, не епископы ли показывали пример светскому государю, расширяя власть свою и привилегии, и не с него ли брали они пример? Не они ли освящали противозаконную добычу? Наконец, папа, этот судья королей и деспот из деспотов, все решал по божескому праву. Во времена Каролингов,  франков,  во времена швабских императоров он  заявлял небывалые претензии,— если бы нечто подобное допустил светский государь,

555

он вызвал бы всеобщее недовольство; далее, одна жизнь Фридриха II из династии швабских королей, жизнь его с малолетства, когда опекуном его был римский папа, ученнейший правовед, и до смерти его и до смерти внука его Конрадина — это, должно быть, итог всего, что вообще может быть сказано о том, как папы осуществляли власть судьи над государями Европы. Кровь этого дома пала на апостольский престол. Какое ужасающее величие — судить всех королей, все страны от имени христианского мира! Красноречивые доказательства тому — Григорий VII, человек незаурядный, далее — Иннокентий III, Бонифаций VIII...

4. Влияние больших религиозных институций римской иерархии во всех странах очевидно; быть может, и науки давно уж обнищали бы, если бы не питались скудными крохами с древнего священного стола. Однако и в этом есть опасность ложно понять дух старинных времен. Не было такого бенедиктинца, который главным делом заботился бы о земледелии, а не о монашеском благочестии. Он переставал работать, как только мог не работать, а какие крупные деньги, из вырученных им, попадали в Рим и в другие места, куда им совсем не следовало попадать! И если монахи-бенедиктинцы приносили большую пользу, то ведь за ними последовали другие ордена, которые были очень выгодны для римской иерархии, но были крайне обременительны для наук и искусств, для государства и человечества,— это прежде всего монахи нищенствующих орденов. И место всем этим монахам и монахиням, за исключением только братьев и сестер милосердия,— лишь в те жестокие, темные, варварские времена. Кто в наши дни станет основывать монастырь по чину святого Бенедикта, для того чтобы возделывать землю, кто станет строить собор, чтобы проводить в нем ярмарки, кто станет учиться у римского епископа тому, как лучше всего вести государственное хозяйство, и кто у обычного монастырского схоласта—тому, как устраивать школу? В те же стародавние времена бесценно было все, что хотя бы отчасти способствовало развитию наук, нравственнести, порядка, милосердия.

Но только пусть никто не причтет к таким благодеяниям насильственные обеты воздержания, безделия, монастырской нищеты! И чтобы ни одна религиозная партия не поступала так! Ибо обеты эти были жизненно необходимы для папского престола, для папы с его верховной властью,— слуг церкви нужно было отнять у живого мира, чтобы они всецело служили только государству папы,— но для человечества эти обеты неестественны и бесполезны. Кто хочет, кто может, пусть живет в безбрачии, пусть попрошайничает, пусть распевает псалмы, бичует свое тело и перебирает четки, но поощрять целые особые цеха, чтобы они пользовались всеобщим покровительством и под видом святости и чрезвычайных заслуг могли жить за счет людского трудолюбия и общеполезного усердия, в ущерб честной семейной жизни и даже склонностям и влечениям нашего естества, чтобы они наделялись всяческими преимуществами, доходными местечками и заслуживали бы самую вечность! — кто одобрит, кто похвалит это? Что больные монахини таяли от любви, что у монахов были свои секреты, что духовенство грешило тайно и явно, что узы

556

брака оскорблялись им, что церковь копила богатства умерших в одиночестве, что болезненное тщеславие обособленного духовного сословия питалось всем этим,— это, как и все прочие заблуждения умов, мало заботило Григория VII, но раскрытая книга истории ясно показывает нам, к чему привели подобные злоупотребления.

5. Итак, не похвалим и те паломничества, которые совершались святыми бездельниками: если не было от этих странствий пользы для торговли, если они не помогали узнавать новые земли, то они лишь отчасти и очень несовершенно способствовали знакомству со странами и народами. Конечно, удобно было пускаться в путь в одеянии пилигрима, повсюду пользоваться защитой и покровительством, находить пропитание и ночлег в щедрых монастырях, повсюду встречать попутчиков и, наконец, под сенью священной рощи или храма обрести утешение и отпущение грехов. Но если сладостные мечтательства свести к серьезной реальности, то можно увидеть, что, облачившись в священные одежды, нередко странствуют по земле злодеи, желающие легкой прогулкой искупить тягчайшие преступления, что переодетые паломники бродят по всему свету, безумцы, оставившие, раздарившие все имение свое, отрекшиеся от первейших обязанностей своего сословия, от долга перед человечеством,— теперь они испорчены навек, тщеславные, расточительные, развратные глупцы. Паломники редко вели жизнь святых, а суммы, которых еще и теперь стоят они некоторым государствам, тем, в которых расположены главные места их поклонения, попросту разоряют эти страны. Уже одно то, что эта болезнь благочестия, увлекавшая людей в Иерусалим, положила начало крестовым походам, вызвала к жизни несколько религиозных орденов и самым жалким образом опустошила Европу, которая совсем обезлюдела, уже это одно — лучшее свидетельство против нее; а если под видом этой болезни на Восток и проникали христианские миссионеры, то едва ли чистое благо составляло их конечную цель.

6. Наконец, и узы, несомненно связывавшие в одно целое все римско-католические страны, тоже были не без своего сучка, потому что латинский язык монахов не только мешал развиваться народным наречиям Европы, а следовательно, и самим европейским народам, но он, наряду со всем прочим, совершенно лишил народ всякого участия в решении общих дел, потому что народ не понимал латыни. А коль скоро народный язык был вытеснен из общих дел нации, то вместе с тем был вытеснен и сам национальный дух, тогда как вместе с монашеской латынью в жизнь проникала монашеская набожность,— монахи умели достигать чего хотели и лестью, и хитростью, и даже подлогом. Духовенству, то есть сословию ученому, было очень на руку, а самим народам было только во вред, что все государственные акты, все законы, решения, все завещания, грамоты, торговые сделки на протяжении долгих веков совершались на латинском языке и что на латыни написаны были и исторические хроники. Ибо лишь с культурой родного языка народ может подняться из варварства, а Европа потому так долго оставалась варварской, что чужой язык почти на тысячу лет  пленил  их органы  речи,  отнял у  народов  самые остатки их

557

письменных памятников и на долгое время совершенно лишил их отечественного свода законов, своеобычного строя и истории. И только история одного народа зиждется на памятниках родного языка — это история России, но произошло это именно потому, что государство это осталось чуждо римской иерархии: Владимир не принял папского нунция. В других же странах Европы монашеская латынь вытеснила все, что только могла, а если она за что-то и достойна похвалы, то лишь за то, что в минуту нужды послужила узким мосточком, по которому античная литература перешла в лучшие времена.

Ограничивая похвалы, которых обычно удостаиваются Средние века, я поступил так без большой охоты, потому что глубоко чувствую всю ценность, которую до сих пор сохраняют для нас многие учреждения римской иерархии, я вижу, в какие тяжелые времена нужды были они основаны, и неохотно расстаюсь с этим наводящим на душу ужас полумраком, которым окружены почтенные древние здания и устроения. Римская иерархия сослужила неоценимую службу традиции, которая могла сохраниться в ней, как в грубой оболочке, способной противостоять варварскому нашествию; она свидетельствует о силе и уме людей, которые вложили в нее много хорошего, но только непреходящего позитивного значения в ней, по-видимому, не заключено. Когда плод созрел, скорлупа его лопается.

II. Светские бастионы церкви

Первоначально немецкие племена и народы избирали своих королей, и короли эти были полководцами, вождями народа, верховными судьями. Когда же королей стали короновать епископы, короли стали помазанниками божьими, покровителями церкви в своих странах; итак, когда папа короновал римского императора, то он как бы брал его себе в помощники: папа — солнце, император — месяц, а все остальные короли — звезды на небесах римско-католической церкви. Система такая была задумана во мраке, и поначалу она осмеливалась показываться на свет божий только в потемках, но очень скоро стала достоянием гласности. Уже сын Карла Великого отрекся от короны по приказу епископов и не желал возложить ее на себя иначе, как по повелению тех же епископов; при преемниках Людовика договор епископов и императора много раз возобновлялся, так что короли должны были смотреть на духовные и светские сословия своей империи как на помощников в делах церкви и государства. Наконец, псевдо-Исидор довел до сведения всех принципы, согласно которым папа благодаря ключам святого Петра может отлучать князей и государей от церкви и лишать их власти. И в первую очередь папа притязал на право распоряжаться короной римских императоров, и это право все за ним признали. Генрих Саксонский называл себя королем немецким, пока папа не позвал его и не короновал; Оттон и его преемники вплоть до Фридриха   II

558

получали свою власть из рук папы, и им казалось, что благодаря этому они обретают даже какие-то преимущества по сравнению с другими христианскими королями, обретают даже какую-то верховную власть над ними. Нередко им трудно бывало управлять своей немецкой империей, а они еще сердились, когда у греческой империи отнимали какие-либо владения, не получив их из рук их, римских императоров; они воевали с язычниками и ставили епископов в их землях. Папа учредил христианское королевство в Венгрии, а первый польский государь-христианин был вассалом немецкой империи и из-за этой ленной зависимости велось впоследствии множество войн. Император Генрих II принял из рук папы золотую державу в знак того, что ему принадлежит мир, а Фридрих II был отлучен за то, что оттягивал навязанный ему крестовый поход. Собор епископов низложил его, и сам папа заявил, что трон пустует; наконец, управляемый папой трон этот опустился так, что никакой чужой государь не желал занять его. Итак, христианское Солнце сыграло злую шутку с христианским Месяцем; императоры покровительствовали, покровительствовали христианству и в конце концов не могли уже защитить даже самих себя. Императоры должны были разъезжать по империи, устраивать сеймы и суды, раздавать феоды, скипетры, короны, между тем как он, папа, оставался на реке Тибр и отсюда правил миром с помощью своих послов, булл и интердиктов. Не было в целой Европе такого государства, где не разделяли бы этих представлений о короле как защитнике церкви под эгидой папы,— в течение достаточно длительного периода таково было всеобщее государственное право Европы^3*.

Поэтому долгое время все учреждения империи могли только подчиняться этому представлению — не церковь была в государстве, а государство — в церкви.

1. Поскольку духовные и светские лица были имперскими сословиями, то все важнейшие обычаи, государственные акты, посвящение в рыцари, наделение леном, должны были как бы скрепляться печатью церкви. На церковные праздники короли собирали свой обширный двор, они короновались в храмах, давали клятву на евангелии и мощах, одеяние их было освящено, священны были корона их и меч. По своему императорскому достоинству они рассматривались как слуги церкви и пользовались преимуществами духовного звания. Все торжественные государственные акты, как правило, были связаны с религией, богослужением. Шпага, которую получал рыцарь, была освящена на алтаре, а когда рыцарское звание было сопряжено с торжественными ритуалами ордена, то ритуалы на треть состояли из религиозных обрядов. Чувство чести и любовь соединялись с религиозностью; ибо защищать мечом своим христианство,— как

^3* Лейбниц не раз касался при случае этой идеи и включал ее в свою истерическую систему. «История развития немецкого государственного строя» Пюттера⁷ дает такую нити, которой следовали в прежние времена все систематизаторы государственного права, рассуждавшие о преимуществах и притязаниях Римской империи немецкого народа.

559

и оскорбленную невинность и добродетель,—вот в чем была цель всех рыцарских орденов, как заявляли они. Давно уже Христос и апостолы, богоматерь и другие святые были покровителями христианства, каждого сословия и должности, отдельных цехов, церквей, аббатств, замков, родов, а вскоре изображения их стали стягами, знаменами, печатями, имена их— боевым кличем и паролем. Читая евангелие, хватались за оружие; идя на битву, пели молитву. Подсказанные подобным умонастроением обряды послужили подготовкой к войнам с еретиками, язычниками и неверными,— оставалось раздаться во всеуслышание призыву к большой войне, со знамениями и обетованиями, и вся Европа двинулась в поход против сарацин, альбигойцев, славян, пруссов, поляков. Даже рыцарь и монах могли соединиться в одном лице — в духовных рыцарских орденах, этом странном образовании: в некоторых случаях епископы, аббаты, даже сам папа откладывали в сторону пастырский посох и брались за меч.

Кратким примером подобных нравов послужит нам только что упомянутое венгерское королевство, которое основано было папой римским. Император и империя долго совещались о том, как утихомирить диких венгров, разбитых уже не в одном сражении,— единственным средством было крестить их; это стоило немалых трудов, но когда это удалось и сам король, воспитанный в христианской вере святой Стефан способствовал обращению венгров в христианство, ему была послана апостольская корона (по всей видимости, захваченная у аваров); ему вручили священное копье (венгерскую булаву) и меч святого Стефана, чтобы хранить церковь и распространять веру во всех концах земли, ему вручили державу, епископские перчатки, крест. Он был провозглашен папским легатом и не преминул основать каноникат в Риме, монастырь в Константинополе, лазареты в Равенне и Иерусалиме, всевозможные приюты и ночлеги; паломники шли теперь через его страну, он приглашал священников, епископов, монахов из Греции, Богемии, Баварии, Саксонии, Австрии, Венеции, он построил монастырь в Гране и еще ряд епископских резиденций и монастырей; епископов, которые должны были отправляться с ним на битву, он сделал сословием своей империи. Он издал закон, который в касавшейся духовных дел части повторял западные, прежде всего франконские капитулярии и майнцские церковные постановления,— этот закон лег в основу нового христианского государства. Таков был дух времен; весь строй Венгрии, отношения сословий, судьбы граждан были основаны на нем, и все точно так, с незначительными изменениями в зависимости от времени и места, было в Польше, в Неаполе и на Сицилии, в Дании и Швеции. Все плыло в одном море церкви, с одного борта была феодальная власть, с другого — епископская, король или император служил парусом, папа сидел у руля и вел корабль по волнам.

2. Во всех государствах судопроизводство было архикатолическим. Установления народов, их обычаи должны были безоговорочно отступить перед указами пап и решениями церковных соборов; даже когда распространение получило римское право, право каноническое стояло выше его. Нельзя отрицать, что благодаря этому силой стирались такие черты нра-

560

вов, как грубость, резкость, неотесанность, ибо если религия снисходила до того, чтобы освящать поединки или заменять их божьим судом, то она ограничивала их и вводила суеверие в рамки менее гибельных правил^4*. Аббаты и епископы были божьими, мировыми судьями на земле, духовные лица писали в судах, составляли законы, уставы, капитулярии, в самых важных делах они нередко выступали посланцами государей. У северных язычников они пользовались огромным авторитетом в суде, и авторитет этот перешел к христианству, пока, в более позднее время, епископов не вытеснили в суде доктора прав. Монахи, исповедники нередко бывали оракулами князей, а святой Бернард был оракулом всей Европы в дурном деле крестовых походов.

3.  То немногое,  что знали  в  Средние века об  искусстве врачевания, если только не занимались им иудеи и арабы, было присвоено духовенством, а потому, как и у северных язычников, это искусство было насквозь пропитано суеверием. Черт и крест, святыни и заклинания играли большую роль, ибо подлинное познание природы, за исключением узкой традиции, которая еще продолжала существовать, совершенно ушло из Европы. Вот почему так распространились болезни, известные под названиями проказы, чумы,  черной  смерти, пляски  святого Вита и  других,  которые захватывали целые страны Европы,  заражая всех и каждого;  никто не мог сдержать их, потому что никто не знал их природы и не мог применять против них верных   средств.  А   нечистоплотность,   отсутствие белья, теснота  жилищ и даже  затуманенное суевериями  воображение — все это могло лишь способствовать распространению заразы. Вот что было бы настоящей защитой и  покровительством,  если  бы  вся  Европа  по  приказу императора, папы и церкви поднялась и объединилась против таких эпидемий,   этих настоящих  дьявольских дел,   если  бы  они  не  допустили в свои страны ни оспу, ни чуму, ни проказу,— однако их допускали, и болезни бушевали, не укрощенные никем, пока яд их не пожирал самого себя. Но, впрочем, и теми недостаточными мерами, которые применялись против болезней, люди были обязаны церкви:  не зная искусства врачевания, люди творили дела милосердия^5*.

4.  Науки относились не столько к государству, сколько к церкви. Чего хотела церковь, тому она учила, то и записывалось;  всякое знание шло от монастырских школ; монашеский образ мыслей царит, стало быть, и в тех немногочисленных творениях духа, которые явились в Средние века.

4* Все благое влияние духовной власти на умиротворение столь воинственной в те времена Европы, на развитие земледелия никто, насколько мне известно, не показал в таком насыщенном и прагматическом изложении, как Иоганнес Мюллер в своей «Швейцарской истории». И хотя это только одна сторона, о ней тоже нельзя забывать.

5* История оспы, чумы, проказы а Европе известна по сочинениям многих врачей, которыми были сделаны и предложения, служащие к искоренению этих болезней, что отчасти и было достигнуто. «История наук в Бранденбурге» Мёзена⁸ содержит много интересных замечаний о медицине и лечебных заведениях, какие существовали в Средние века.

561

Даже историю писали не для государства, а для церкви, потому что помимо духовенства читать умело ничтожное меньшинство, а поэтому и у лучших писателей средневековья заметны следы поповских представлений. Легенды и романы — то единственное, что способен был придумывать тогда человеческий ум,— все вращалось в узком кругу, ибо сочинения древних читали мало, материала для сравнения не было, а способы представления, которые подсказывало тогдашнее христианство, были скоро исчерпаны. Поэтической мифологии христианство вообще не допускало; несколько черточек из древней истории, рассказы о Риме и Трое, смешавшиеся с более новыми событиями,— вот и весь довольно грубый ковер средневековой поэзии. А когда началась поэзия на народных языках, то и тогда писали о духовных материях, странно спутывая их с героическими и рыцарскими сюжетами. Вообще же говоря, ни папа, ни император не заботились о литературе^6*, если рассматривать ее как средство просвещения,— одно только право было совершенно необходимо и тому и другому, при тех небывалых притязаниях, которые были им свойственны. Папа Герберт⁹, который любил и знал науки,— редкостная птица Феникс; корабль церкви вез на себе тяжелый балласт монастырских дисциплин.

5.  И от искусств осталось то немногое, без чего не могли обходиться церкви, замки, башни. Так называемая готическая архитектура¹⁰ так тесно срослась с духом времени, с религией, с образом жизни, с потребностями и духовным климатом того времени, что развивалась по периодам в полном соответствии с историей рыцарства и поповства, иерархии и феодального строя. Из малых искусств сохранялись и совершенствовались те, что  украшали оружие  рыцаря,  создавали  красоту  и  убранство  церквей, замков,   монастырей;   создавались   мозаика   и   резьба,   цветные   стекла  и инициалы книг, изображения святых, ковры, ларцы с реликвиями, дароносицы, ковчеги, кубки и чаши. Со всего этого, не исключая церковную музыку  и  охотничий  рог,   началось   в  Европе   возрождение  искусств,— насколько же иначе, чем некогда в Греции!^7*

6.  Характер промыслов и торговли был во всем определен церковным и феодальным строем Европы, все включавшим в свою орбиту. Вот в чем, без всякого сомнения, короли и императоры были благородными покровителями и защитниками,— они защищали города от разбоя и грабежей и спасали художников и ремесла от ига крепостной зависимости, давая привилегии, разрешая  беспошлинный ввоз товаров, гарантируя безопасность ярмарок и торговых путей, они способствовали развитию свободного труда и торговли, они стремились искоренить варварский обычай захвата потерянного при кораблекрушении имущества,   они   пытались   освободить   от тягот полезных тружеников  города и села,— внесла в это вклад свой и

^6* Отдельные исключения из этого печального правила будут показаны в следующей книге; пока речь идет о самом духе времени.

^7* Весьма интересным трудом была бы «История искусств в Средние века», особенно история так называемой готической архитектуры: временной его заменой мог бы послужить подбор наиболее замечательных работ Британского общества древностей.

562

церковь, снискав славу^8*. А дерзкая мысль Фридриха II, задумавшего отменить в своих городах все цехи и братства, как и многие другие замыслы этого решительного, властного человека, выходили за пределы возможностей того времени. Союзы, объединения были тогда еще насущно необходимы,— как в рыцарских орденах, как в монастырских общинах тут все были за одного; даже в самых незначительных ремеслах ученик проходил различные ступени своего служения, точно так, как воин и монах в своем ордене. И каждый шаг, который он делал по ступеням лестницы, сопровождался, как у рыцарей и монахов, торжественным ритуалом; дух обществ, гильдий распространился и на торговлю. Самые крупные союзы, даже Ганза, образовались из отдельных братств, объединявших в себе купцов, которые поначалу путешествовали по странам, как странствуют паломники; опасности, беды, которые подстерегали торговца на суше и на море, заставляли все расширять их союзы, заставляли строить их все ввысь и вширь, пока под защитой христианского мира Европы не сложилась обширная купеческая республика, подобной которой никогда не было на свете. Такими же цехами стали позднее и университеты — готические установления, каких не знали ни восточные страны, ни греки и римляне, но которые, как и рыцарские и монастырские заведения, были необходимы для своего времени и, передавая из поколения в поколение знания, науку, приносили свою пользу во все времена. К Средним векам относится и основание городов, которые весьма отличались по своему существу от римских муниципиев, были построены на немецких началах свободы и безопасности граждан и, где только было возможно, порождали трудолюбие, искусство, благосостояние. Можно видеть в городах следы их происхождения в такие времена, когда со всех сторон теснили их знать, духовенство, князья,— однако города мощно содействовали расцвету культуры в Европе. Короче говоря, что только могло возникнуть под низкими сводами иерархии, феодального строя и покровительствующей церкви империи, все то и возникло, и, кажется, одного только недоставало прочному зданию готического стиля — света. Посмотрим же, какими странными путями пришел свет в Европу.

IV. Арабские государства

Аравийский полуостров — один из замечательнейших уголков земли; казалось, сама природа предназначила его для того, чтобы придать особый характер живущему здесь народу. Огромная пустыня, разделяющая

^8* Мы уже упоминали «Историю немецкой торговли» Фишера как собрание интересных исследований; эта работа и другие сочинения накапливают материал для такого труда, который, конечно, будет сильно отличаться от «Всеобщей истории торговли и мореплавания», изданной в 1754 г. в Бреслау, и от ценной «Истории торговли» Андерсона¹¹. Следовало бы пожелать также, чтобы была создана «История искусств, ремесел, цехов, городов и городского права в средние века».

563

Сирию и Египет, простирающаяся от Алеппо до Евфрата, давала простор кочевой и разбойничьей жизни, словно южная Татария; с незапамятных времен земля эта и была занята племенами арабов-кочевников. Самый образ жизни этого народа, для которого города были тюрьмами, который гордился своим древним происхождением, своим богом, своим разнообразным и поэтичным языком, благородным конем, мечом и луком и всеми своими святынями,— все это уже подготовляло арабов к тому, чтобы, когда время их пришло, они сыграли свою роль в трех частях света, сыграли ее совсем иначе, чем северное племя татар.

Уже во времена невежества — так называют они древний период своей истории — арабы распространились на север и основали небольшие государства в Ираке и Сирии; отдельные племена жили в Египте, от них произошли абиссинцы, и, казалось, вся африканская пустыня досталась им в удел. От всей Азии полуостров их был отделен пустыней, а потому путь завоевателям был сюда закрыт; арабы сохранили свою свободу, продолжали гордиться своим родом, благородством знати, непобедимой доблестью и чистым, несмешанным языком. Притом сами они жили вблизи от центра южной и восточной торговли, познакомились со всеми народами, да и сами могли и должны были торговать с ними, чему только способствовало выгодное географическое положение их страны. Итак, духовная культура рано сложилась здесь, та культура, которая не могла возникнуть на Урале или на Алтае; язык арабов развился и стал выражать тонкую проницательность образных и мудрых речений прежде, чем они научились писать. На Синае евреи приняли их закон, да и жили почти всегда среди них; как только появились христиане, начавшие преследовать друг друга, то и христианские секты пришли к ним. Как же не возникнуть было новому расцвету из такого смешения иудейских, христианских и собственных арабских представлений, если время было подходящим, а язык столь развит, а если наступил этот новый расцвет, разве не должно было распространиться цветение с этого заостренного, расположенного между тремя частями земли полуострова, разве не должны были разнести его как можно дальше и войны, и караваны, и торговля, и книги? Что на этой скудной почве вырос благоухающий побег арабской славы — это чудо самое естественное, и нужно было только, чтобы явился муж, который заставит растение цвести.

И этот муж явился в начале VII столетия, и он был странной смесью всего, что могли дать племя, нация, время, климат, он был купцом, пророком, оратором, поэтом, героем, законодателем — и все по-арабски. Мохаммед^9* был отпрыском благороднейшего арабского племени, хранившего чистейшее наречие языка и древнюю святыню народа — Каабу, он   был   небогат,   но   воспитывался   в   доме   всеми   уважаемого   человека,

9* Помимо «Введения в Коран» Сейла, «Жизни Мохаммеда» Ганье и других писателей, пользовавшихся арабскими источниками, хорошо раскрывает жизненную ситуацию и призвание Мохаммеда Брекиньи в своей работе о нем, переведенной и изданной отдельно¹².

564

в детстве он был красив и строен. Уже в юности он был удостоен особой чести — от имени всего народа он должен был положить на прежнее место священный черный камень; благодаря стечению обстоятельств он во время своих торговых путешествий рано познакомился с нравами других народов, с их религией; позднее он составил себе значительное состояние. В его душу глубоко проникли похвалы, которые расточали одаренному юноше, он глубоко воспринял, достоинство племени и рода, из которого происходил, данное ему священное поручение; к этому прибавились еще впечатления его от христианского мира; перед его мысленным взором вставал Синай, увенчанный множеством древних сказаний; всем этим религиям присуща была вера в боговдохновение, в божественное призвание, эта вера была присуща и его народу, она льстила и собственному характеру Мохаммеда; быть может, за те пятнадцать лет, пока он вел созерцательную жизнь, все эти представления сильно воздействовали на его душу и он уверовал, что он сам, корейшит, сам необыкновенный человек, призван восстановить религию своих отцов, учение и обязанности веры, что он призван во всеуслышание заявить о себе как о рабе божием. Воображение его было возбуждено, воспламенено,— не только сновидение его, в котором он рассказывает о своем путешествии на небеса, не только вся жизнь его и Коран свидетельствуют об этом; чтобы возомнить себя пророком, ему не надо было обманывать или уславливаться об обмане. Мо-хаммед не был пылким юношей, ему шел тогда сороковой год жизни; сначала он пророчествовал в своем доме, открылся лишь немногим, за шесть лет обрел всего шесть сторонников, но потом, объявив о призвании своем на знаменитом пиру у Али, перед сорока мужами, он взял на себя все тяготы, которыми встречает недоверчивый народ своих пророков. Приверженцы его по праву исчисляют лета бегством Мохаммеда в Иатреб (Медину); несомненно, что в Мекке всем планам его или самой его жизни пришел бы конец.

Итак, если в основе его пророческого призвания лежала ненависть к мерзостям идолопоклонства, которые наблюдал он в своем племени и, как казалось ему, в самом христианстве, а также глубокое воодушевление учением о едином боге, о чистом, благочестивом служении ему, о совершении добрых дел, то, напротив, крыльями, которые сами по себе несли его и унесли далеко в сторону от цели, были искаженные традиции иудейства и христианства, поэтическое мышление арабского народа, племенное наречие и личные таланты Мохаммеда. Коран, это странное смешение поэзии, красноречия, невежества, ума и лжи,— зеркало души Мохаммеда; все достоинства его и недостатки, все склонности и заблуждения, самообман и те уловки, которыми затуманивал он взор свой и других,— все выступает здесь в более ясном свете, чем в каком-либо Коране любого из пророков. При удобных обстоятельствах или же возвращаясь на землю после созерцательного экстаза, Мохаммед декламировал части Корана, совсем не думая записывать его; речи его были излияниями фантазии, были речами пророка, в которых он обращался к народу с призывами или грозил   ему   карами,   и   речи эти были таковы, что   в   другие дни

565

он сам восторгался ими как чем-то заведомо превосходящим его способности, как неким божественным даром, которым был он наделен. Вот почему, как все сильные люди, обманутые самими собою, он требовал веры в свои слова и умел заставлять верить даже самых ожесточенных своих неприятелей. Едва стал он господином Аравии, и он разослал посланцев веры во все соседние империи, в Персию, Эфиопию, Йемен, даже ко двору греческого императора,— в своем вероучении, каким бы национальным оно ни было, он видел религию всех народов. Жестокие слова, которые вынудили у него ответы царей, привезенные вернувшимися на родину посланцами, и знаменитое место в Коране, в главе об искуплении^10*, в глазах преемников Мохаммеда послужили достаточным основанием исполнить то, чему помешала преждевременная смерть пророка,— обратить в веру все народы земли. К несчастью для них, и здесь их обошло христианство, первая религия, которая навязывала свою веру другим народам как необходимое условие спасения; но араб творил дело обращения не с помощью контрабандной торговли, женщин и монахов, а, как положено сыну пустыни, с мечом в руках, с восклицанием: «Дань или вера!»

Словно жгучий самум пустыни, войны, как только Мохаммед умер, объяли Вавилонию, Сирию, Персию, Египет. Арабы на битву шли словно на богослужение, вооруженные стихами Корана и надеждами на райскую жизнь; не было у них недостатка и в личном мужестве. Ведь и первые халифы из династии Мохаммеда, если отвлечься от их религиозного фанатизма, были справедливые, прекрасные люди, они вели умеренную жизнь, и войска их шли за храбрыми, мудрыми полководцами, среди которых Халед, Амру, Абу-Одейда и многие другие. Оказалось, что персидское и греческое государства так плохо управляются, что разные христианские секты так воюют между собой, что предательство, корыстные интересы, вероломство, сладострастие, роскошь, гордость, жестокость и угнетение воцарились повсюду,— вспоминаешь, читая страшную историю этих войн, басню о стаде львов, врывающихся в загон для овец и баранов, на двор, где гуляют сытые коровы, пышные павлины, беззащитные овцы. Жалким родом человеческим были в большинстве своем эти выродившиеся народы, заслуживавшие того, чтобы впредь ездить на ослах, потому что укротить боевых коней они не могли,— они не заслуживали креста на куполах своих церквей, коль скоро не способны были защитить его. Что за великолепие патриархов, священников, монахов в этих благословенных местах,— и все вдруг и сразу ушло в могилу!

А вместе с ними уничтожены были, словно землетрясением, пережитки древней греческой культуры, римского величия, которые не могло стереть с лица земли и христианство. Древнейшие города мира, неописуемые богатства, собранные в них,— все попало в руки храбрых разбойни-

^10* «Сражайтесь с тени, кто не верует в бога и не верует в день Страшного Суда, кто не считает непозволительным совершать запрещенное богом н апостолами его. И против иудеев и христиан сражайтесь, пока не согласятся покориться и платить дань».

566

ков, которые поначалу не знали даже денег. Прежде всего следует пожалеть о том, какая жестокая судьба постигла памятники человеческих знаний. Иоанн Грамматик выпросил себе Александрийскую библиотеку, о которой победитель, Амру, даже и не думал (и на что нужен был глупцу такой подарок?); запросили халифа Омара и в ответ получили то знаменитое умозаключение, которое заслуживает того, чтобы называть его умозаключением халифа^11*,— в результате книги были сожжены. Им» на протяжении шести месяцев топили печи,— так нелепая просьба грамматика и наивная набожность халифа погубили самые драгоценные мысли, самые необходимые сведения, все возведенное с таким трудом здание науки Древнего мира — вместе со всем, что могло пойти от него на протяжении тысячелетий. Как хотелось бы арабам вернуть назад это сокровище,   когда,   через   сто   лет   после   этого,   они   сумели   оценить   его!

Почти сразу же со смертью Мохаммеда начались междоусобицы, которые после смерти третьего халифа, Османа, должны были бы приостановить дальнейшие завоевания арабов, если бы только честный и мужественный Али, которого долгое время оттесняли на второй план, и сын его Хасан не уступили место династии Омейядов. Дом Омейядов взошел на престол верховных жрецов и, передавая власть по наследству, царил девяносто лет. Столицей халифов стал Дамаск; арабы стали морской державой, а при наследственном правлении простоту нравов заменила пышность придворной жизни. Правда, завоевания еще продолжались — в Сирии, Месопотамии, Малой Азии и в Африке, арабы не раз осаждали и Константинополь, хотя всякий раз безуспешно; при аль-Валиде занят был Туркестан, более того, арабы проникли даже в Индию; Тарик и Муса были необычайно удачливы, они завоевали Испанию, и у второго из них появился даже чудовищный замысел — завоевать Францию, Германию,. Венгрию, Константинополь и основать империю, которая была бы значительно больше того, что сумели завоевать римляне за столько веков своей истории. Но как же развеян был по ветру этот грандиозный план! Арабам никак не удавалось пробиться во Францию, и даже в Испании,, где пламя мятежа никогда не гасло, они теряли одну провинцию за другой. А время завоевывать Константинополь тоже еще не подошло, и, совеем напротив, при Омейядах пришли в волнение и турки, которым суждено было впоследствии покорить самих арабов. И вообще, неудержимый поток военного счастья иссяк за тридцать лет энтузиазма, пока на троне сидели потомки Мохаммеда; при Омейядах с их наследственной властью завоевания шли медленнее, прерывались, тут начались и внутренние размежевания.

Воцарился  дом  Аббасидов,   которые сразу  же  перенесли  столицу  из Дамаска, — второй халиф,  аль-Мансур,  выстроил новую столицу,  Багдад, и  воссел  в  этом центре всех своих  владений. Теперь величайший  блеск

11* «В книгах, о которых ты говоришь, содержится или то же самое, что написано в книге бога, в Коране, или нечто противное Корану. Если то же самое, то достаточно и Корана, а если противное, то справедливо уничтожить все эти книги».

567

окружал  двор халифа;   науки  и  искусства  приблизились  ко  двору,— навсегда прославились аль-Рашид и аль-Мамун; но меж тем прошло время не только завоеваний, но и единство монархии при этих халифах распалось. Уже при втором Аббасиде, аль-Мансуре, свергнутый с трона Абдаррахман из дома Омейядов основал особый, независимый халифат в Испании, который   просуществовал   почти   триста  лет,  затем  распался   на   десять царств, которые иногда еще сливались между собой, но никогда уже не объединялись   с   багдадским   халифатом.   На   западном   побережье   диких африканских земель (Могреб) побочная   линия   потомков   Али,   Эдрисии, отторгли у халифата царство и заложили город Фес. При Гарун-аль-Ряшиде о своей независимости  заявил африканский наместник в Кайрване (Кирена), сын его завоевал Сицилию;  потомки его Аглабиты перенесли свою столицу в Тунис, где они построили громадный акведук;  их государство существовало больше ста лет. В Египте стремления наместников к независимости поначалу лишены были почвы под ногами, но, наконец, один из родов, Фатимиты, поглотил и Эдрисиев и Аглабитов и основал третий халифат, простиравшийся от Феса до Азии  через  Тунис,  Сицилию и Египет.  Итак сложились три халифата — Багдадский,   Кахирский и Кордовский. Но и царство Фатимитов погибло — курды и зеириты поделили его между собой, а храбрый Саладин (Салах-эд-дин), великий везирь халифа,   сместил   своего   государя   и   основал   царство   курдов   в   Египте, которое впоследствии досталось придворной гвардии  (мамелюкам, то есть рабам),   а  у  нее  это   царство  было   отнято  османами.   Так   происходило повсюду.  В Африке на  сцене появлялись  зеириты, морабеты,  муахедии, в  Аравии,  Персии,  Сирии  сменяли  друг  друга  династии  самых  разных племен и народов, но, наконец, турки  (сельджуки, курды, арабеки, турко-маны, мамелюки)   овладели  всем,  а сам  Багдад был сдан моголам.  Сын последнего  багдадского  халифа  бежал  в  Египет,   мамелюки  оставили  за ним пустой титул, пока, наконец, этот, восемнадцатый в числе свергнутых с трона, халиф не был во время завоевания страны османами отправлен в   Константинополь,   а   оттуда   не  был   послан   назад   в   Египет   и   здесь самым трагическим образом не завершил собою цепочку арабских императоров-пап.   Блистательная  империя  арабов  поделена  была  теперь  между турками, персами, моголами; отдельные части оказались под властью христиан или обрели независимость;  и так большая часть народов бывшего халифата продолжает жить в бесконечных круговращениях.

* * *

И причины быстрого падения этой громадной монархии и причины переворотов, которые беспрестанно разрушали и губили ее, заключены в самом существе дела — в происхождении, в строе этой империи.

1. Фанатический энтузиазм — вот какая доблесть привела к созданию могучего арабского государства; но только те же самые доблести и мвгли сохранить его: верность закону, храбрость — эти добродетели пустынь. Если бы халифы, правившие в Мекке, Куфе, Медине, оставались верны сурово-

568

му образу жизни, какой вели первые четыре их великих предшественника, если бы в руках их было волшебное средство, которое заставляло бы наместников и полководцев до конца исполнять свой долг,— какая бы власть на свете могла победить этот народ? А теперь столько прекрасных стран оказалось во владении арабов, распространившаяся по всему свету торговля принесла в страну и богатства, и пышность, и роскошь, а наследственный трон халифов в Дамаске и тем более в Багдаде блистал так, как будто действие проис ходит в сказке из «Тысячи и одной ночи»,— и вот повторилась сцена, которая уже тысячекратно разыгрывалась на арене истории,— роскошная жизнь повлекла за собой вялость, утонченная слабость уступила грубой силе. Первый Аббасид избрал себе великого везиря, и этот везирь при преемниках его приобрел такой вес, что всесилие эмира аль-Омраха (эмира эмиров) наводило на всех страх — веэирь повелевал самим халифом. Поскольку большинство везирей было турками, а стража халифа тоже состояла из турок, в сердце монархии заложен был порок, который вскоре мог поразить все тело монархии. Страны арабов расположены были вдоль возвышенности, на которой, словно хищные звери, неусыпно бдили воинственные народы, курды, турки, моголы, берберы, против воли покорные власти арабов и только ждавшие удобного случая, чтобы отомстить им. Произошло то же, что с римской империей,— веэиры и наемники превратились в государей и деспотов.

2. Строем государства объясняется то, что кругообращение совершалось у арабов быстрее, чем у римлян. Государство было халифатом, другими словами — деспотией: самым строжайшим образом в лице халифа соединялись папа и император. Верили в неотвратимую судьбу, в слово пророка, предписывавшее полнейшее послушание, а это требовало покорности слову его преемника и слову наместников преемника,— этот деспотизм, вязавший души, проникал в управление всем государством. Но как же легко было, особенно в более удаленных провинциях, переходить от деспотической власти, осуществляемой от имени другого, к деспотической власти, осуществляемой от своего собственного имени! Вот почему почти везде наместники становились властными господами, а самое тонкое дипломатическое искусство халифа состояло только в том, чтобы умело тасовать наместников, отзывать их, менять местами. Когда Мамун предоставил слишком много свободы в Хорасане своему смелому полководцу Тахеру. он тем самым передал ему бразды правления; земли по ту сторону Гихона¹³ отпали от трона халифа, а туркам был открыт путь в самое сердце империи. То же самое повторялось со всеми наместниками, и, наконец, обширное государство стало подобно архипелагу, состоящему из отдельных островков, которые едва-едва связывались еще общими языком и религией, но которые сами по себе пребывали в страшном волнении и угрожали Друг другу. Семь или восемь столетий кряду сменяли друг друга эти островные государства, их границы были неустойчивы, но, наконец, большинство из них, но не все, оказались под властью османов. Государство арабов не знало никакого строя — вот величайшее несчастье для деспота и

569

для  рабов.   Весь   строй   магометанских   государств—в   одном:   в   полной покорности воле бога и наместников его, в исламе.

3. Власть в арабском государстве была связана с правлением одного племени, вернее даже только одного рода этого племени, семьи Мохамме-да, а поскольку с самого начала законного наследника, Али, обошли, долгое время лишали власти и очень скоро прогнали совсем вместе с его родом, то возникли не только чудовищные распри между Омейядами и потомками Али, распрни которые спустя тысячу лет по-прежнему ожесточенно, питая религиозную вражду друг к другу, ведут турки и персы, но и кровавые бунты, которые не прекращались в различных провинциях арабского мира,— их пламя раздували то Омейяды, то наследники Али. В далеких землях появлялись обманщики, которые, выдавая себя за родственников Мохаммеда, навязывали свою волю народам, с мечом в руках или же своим ханжеским видом; даже более того, если Мохаммед основал государство, пророчествуя, то теперь то здесь, то там появлялись фанатики, которые, как и он, осмеливались говорить от лица бога. Уже сам пророк наблюдал подобные примеры, но подлинной ареной для таких обманщиков и безумцев стали Африка и Египет^12*. Можно было бы полагать, что все мерзости фанатизма и легковерия исчерпаны религией Мохаммеда,— если бы мы не замечали, к сожалению, что то же самое повторяется и в других религиях; однако деспотизм «старика гор»¹⁵ еще не был превзойден никем. Правитель собственного государства, ловкий, можно даже сказать, природный убийца, он мог каждому своему подданному повелеть: «Иди и убивай!» — и тот шел, хотя бы и рискуя жизнью; столетиями существовало это государство вероломных убийц.

V. Влияние арабских государств

Халифаты быстро росли и распадались, и цветение их было столь же кратким,— на более холодной почве едва ли хватило бы для всех этих изменений и тысячи лет. Восточный цветок быстро расцветает под влиянием более теплой природы,— это видим мы и в истории арабского народа.

1. Торгуя на необычайно широких пространствах земли, арабы оказали такое воздействие на мир, какое вытекало не только из географического положения арабских стран, но и из национального характера арабов,— поэтому это их воздействие пережило государства арабов и отчасти продолжается поныне. Колено Корейш, к которому принадлежал Мохаммед, сопровождало в пути караваны, занимался этим и сам Мохаммед,— священная Мекка издавна была местом, где встречались между собою народы земли. Залив между Аравией и Персией, Евфрат, гавани Красного моря —

^12* «История   Северной   Африки»   Шлёцера,   «История   арабов   в   Африке   и   Испании» Кардона¹⁴.

570

это известные пути, по которым издревле шли индийские товары, здесь располагались и их склады: вот почему многие товары, которые везли из Индии, назывались арабскими, аравийскими,— арабским было все, что приходило из Индии, и самою Индию называли Аравией. Этот деятельный народ рано поселился на восточном берегу Африки и уже при римлянах служил посредником в торговле с Индией. А поскольку арабам принадлежали обширные края земли между Евфратом и Нилом, даже больше — от Инда, Ганга и Окса до Атлантического океана, до Пиренейских гор, до Нигера и вплоть до страны кафров, где были отдельные поселения арабов, то арабы могли в скором времени стать самым большим купеческим народом на земле. От этого много терял Константинополь, а Александрия превратилась в деревню; Омар же построил в том месте, где сливаются Тигр и Евфрат, город Бальзору, и одно время все товары с Востока шли только через этот город. При Омейядах столицей был Дамаск — старое купеческое поселение, естественный центр, куда могли стекаться караваны, город, расположенный в райской местности,— средоточие богатства и трудолюбия. Уже при Моавие был построен в Африке город Кайрван, позднее называвшийся Кахирой, и тогда вся торговля мира стала проходить через Суэц^13*. Во внутренней Африке арабы захватили всю торговлю золотом и каучуком, они открыли золотые рудники Софилы, основали государства Томбут, Тельмасен, Дарах, построили на восточном побережье значительные поселения и торговые города,— арабские поселения проникли даже на Мадагаскар. А когда при Валиде была завоевана Индия — вплоть до Ганга и Туркестана, то к Западу Азии прибавился еще и крайний Восток,— с Китаем арабы торговали издавна, торговля отчасти была караванной, отчасти морской — через Канфу (Кантон). Из Китая арабы вывезли водку, и количество ее впоследствии значительно возросло благодаря химии, которой арабы занялись первыми; к счастью для Европы, водка, а также вредный чай и кофе — арабский напиток, распространились здесь лишь спустя несколько столетий. Фарфор, а также, возможно, и порох европейцы узнали тоже от арабов, которые привезли их из Китая. Арабы господствовали на Малабарском побережье, они заплывали к Мальдивским островам, селились на Малакке и учили малайцев письму. И на Молуккских островах арабы основали позднее свои поселения и распространяли здесь свою веру, так что до прибытия португальцев торговля с Ост-Индией в этих водах целиком была в руках арабов и, если бы не пришли европейцы, была бы распространена ими и к югу и к востоку от этих мест. Именно войны с арабами и продиктованное христианским рвением желание отыскать след арабов даже в самой Африке послужили поводом, и португальцы сделали в те времена важнейшие морские открытия, изменившие лицо Европы.

2. Религия и язык арабов — вот в чем заключалось иное, тоже весьма значительное,  воздействие,  которое  оказали  арабы   на  живущие  в  трех

^13* См.  «Историю открытий» Шпренгеля¹⁶, где немногим сказано многое, и указанные выше истории торговли.

571

частях земли народы. Захватывая земли, арабы повсюду проповедовали ислам или же требовали рабской покорности и дани,— в результате религия Мохаммеда распространилась до Инда и Тихона на востоке, до Феса и Марокко на западе, пересекла Кавказ и Имаус¹⁷ на севере, спустилась до Сенегала и страны кафров на юге, а также распространилась на два полуострова и весь архипелаг Ост-Индии,— у магометанства оказалось больше сторонников, чем у христианства. Что же касается взглядов, которым учит эта религия, то нельзя отрицать, что она подняла исповедающие ее языческие народы над уровнем примитивного идолопоклонства, отучила их поклоняться стихиям, звездам, людям и превратила их в ревностных почитателей единого бога, творца, правителя и судьи мира, которому надлежит угождать ежедневной молитвой, добрыми делами, чистоплотностью и полной покорностью его воле. Запрет вина препятствовал пьянству и ссорам, запрет есть нечистое способствовал здоровью и умеренности в пище; равным образом религия магометанства запрещала ростовщичество, азартную игру, множество суеверных обычаев и вывела не один народ из состояния варварства или испорченности, подняв его до уровня средней культурности; вот почему так презирает мусульманин христианскую чернь, нечистоплотную, преданную грубым телесным наслаждениям. Религия Мохаммеда, налагая свой отпечаток на человека, приучает его к душевному покою, к единству характера — черты, которые могут быть и опасны и полезны, но, во всяком случае, ценны и достойны уважения; напротив того, допускаемое ею многоженство, запрет любого исследования Корана, деспотизм в светских и духовных делах может повлечь за собой лишь дурные последствия^14*.

Но какой бы ни была религия, ее распространяло по всему миру чистейшее наречие Аравии, составлявшее гордость и радость всего народа,— нет ничего чудесного в том, что другие диалекты оказались в забвении, а язык Корана стал знаменем побед и всемирного господства арабов. Для цветущей, расселившейся по множеству стран нации крайне полезно, чтобы у разговорной и письменной речи был такой общий образец. Если бы у германцев, завоевавших Европу, была классическая, написанная на их языке книга, как Коран у арабов, то латынь не восторжествовала бы над германскими языками и не случилось бы того, что многие племена так и затерялись в безвестности. Но ни Вулфила, ни Кедмон, ни Отфрид не могли стать тем, чем остается Коран Мохаммеда для его приверженцев,— залогом древнего, чистого наречия, благодаря которому они могли вознестись к наиподлиннеишим памятникам своего племени и не перестали быть на всей земле одним народом. Язык считался у арабов благороднейшим наследием, еще и теперь разные диалекты его связывают друг с другом «ароды Востока и Юга, в их торговле, в их общении между собой,— и ни один язык никогда не связывал так народы.  А после греческого  арабский  язык,  быть  может,  всего

^14* Полезные замечания — в «Восточной библиотеке» Михаэлнса¹⁶, т. VIII, с. 33.

572

достойнее такого всеобщего распространения, поскольку, по крайней мере, lingua franca¹⁸, имеющая хождение в тех местах, кажется по сравнению с ним жалким нарядом нищего.

3. Разные науки сложились на этом богатом и прекрасном языке: когда аль-Мансур, Гарун-аль-Рашид и Мамун пробудили дух знания, науки из Багдада, столицы Аббасидов, распространились на север, на запад, но в первую очередь на восток; в течение длительного времени науки цвели на всем обширном протяжении арабского государства. Знаменитые школы находились в целом ряде городов — в Бальзоре, Куфе, Самарканде, Росетте, Кахире, Тунисе, Фесе, Марокко, Кордове и других; науки, которыми занимались в этих школах, перешли даже к персам, индийцам, к некоторым татарским народам, попали даже в Китай и повсюду, вплоть до Малайских островов, становились рычагом новой культуры в Азии и Африке. Арабы занимались поэзией и философией, географией и историей, грамматикой, математикой, химией, медициной, и в большинстве наук они открывали новое, расширяли круг знаний и воздействовали на дух народов как благодетели их.

Поэзия была древним наследием арабов, дочерью свободы, а не милости халифов. Она цвела задолго до Мохаммеда, ибо поэтическим был сам дух народа, и тысяча предметов пробуждала его. Что только не поощряло поэтические стремления — и страна, и образ жизни, и паломничество в Мекку, и поэтические состязания в Оккаде, и честь, которой удостаивался новый поэт от своего племени, и гордость, которую вызывал у народа сам язык, легенды народа, склонность к приключениям, любви, славе, даже и одиночество, и мстительность, и жизнь странника; Муза арабов отмечена пышными образами, гордыми, великодушными чувствами, глубокомысленными речениями и какой-то безмерностью в похвалах и порицаниях. Выраженные в поэзии чувства и мысли — это словно скалы, угловатые, одинокие, устремляющиеся к небу; в устах молчаливого араба пламя слов — словно молния меча, стрелы острого ума — словно стрелы лука. Пегас его — благородный конь, иногда неприметный, но понятливый, верный, неутомимый. А поэзия персов, которая, как и сам персидский язык, произошла от арабской поэзии, стала более спокойной и веселой, как подобает самой стране и характеру народа; персидская поэзия — дочь земного рая. И хотя ни арабская, ни персидская поэзия не желала, не могла подражать художественным формам греков — эпосу, оде, идиллии, тем более — драме, не подражала им и тогда, когда ближе познакомилась с ними, поэтический дар персов и арабов, и именно поэтому, сказался очень явственно и украсился своими особыми красотами. Ни один народ не может похвалиться столькими покровителями поэзии, сколько было у арабов в лучшие времена их истории,— в Азии они своей страстью к поэзии заражали даже татарских, в Испании — христианских князей и вельмож. Gaya ciencia²⁰ поэзии Лимузена и Прованса словно навязана, словно напета в уши врагами христиан, соседями-арабами, так постепенно, медленно, непослушно Европа училась внимать более тонкой, живой поэзии.

573

Прежде всего под небом Востока складывался самый фантастический род поэзии — сказка. Древние легенды рода, которых никто не записывал, со временем сами становились сказкой, а если воображение народа, рассказывавшего сказки, настроено на всяческие преувеличения, непонятности, на все возвышенное и чудесное, то даже обыденное превращается в редкостное, даже знакомое во что-то особенное, и вот к такому-то рассказу о редкостном и особенном с удовольствием прислушивается, учась и развлекаясь, праздный араб в своем шатре, в кругу общества или на пути в Мекку. Уже во времена Мохаммеда среди арабов появился персидский купец, рассказы которого были столь приятны, что Мохаммед опасался, как бы они не превзошли сказки Корана,— и на самом деле кажется, что самые лучшие произведения восточной фантазии — персидского происхождения. Веселая болтливость персов, их любовь к пышности и роскоши придали их древним легендам своеобразную романтическую и героическую форму, которую возвышают фантастические создания — преображенные фантазией животные близлежащих гор. Так возникла страна фей — пери и нери — у арабов нет даже слов, чтобы называть их,— и эти пери проникли и в романы средневековой Европы. Позднее арабы свели свои сказки в целый цикл, причем блестящее правление халифа Гарун-аль-Рашида послужило сценой, на которой развертываются все события, а такая форма рассказа послужила Европе новым образцом — как скрывать тонкую истину в фантастическом одеянии невероятных событий, как преподавать изощреннейшие уроки жизненной мудрости в тоне пустого времяпрепровождения.

Обратимся теперь к сестре сказки — к арабской философии, которая, как везде на Востоке, выросла на основе Корана, а благодаря переведенному на арабский язык Аристотелю только обрела научную форму. В основе всей религии Мохаммеда лежало чистое понятие единого бога, а потому трудно представить себе философскую мысль арабов, которая не была бы связана с этим понятием, не выводилась бы из него и не складывалась бы в метафизическую форму созерцания,— а также и в форму возвышенных похвал, изречений, сентенций. Арабы почти до конца исчерпали синтез метафизики и поэзии и сочетали свою метафизическую поэзию с возвышенной мистической моралью. Возникли разные течения, которые спорили друг с другом и в спорах уже заняты были той тонкой критикой чистого разума, к которой схоластике Средних веков не осталось прибавить ничего, кроме как тонко разделять уже данные понятия в согласии с европейскими, христианскими догматами. Первыми теологической метафизике научились иудеи, позднее она пришла в новоот-крывшиеся христианские университеты, где поначалу Аристотеля видели исключительно в свете арабской, а не греческой традиции и где отточены и утончены были философская спекуляция, полемика и философский язык. Итак, неученый Мохаммед, как и самый ученый греческий мыслитель, указали направление для всей метафизики более новых времен, им одинаково принадлежит эта честь; а поскольку многие арабские философы одновременно   были   поэтами,   то   в   Средние   века   у   христиан   мистика

574

тоже всегда шла бок   о   бок   со   схоластикой,— ибо они переходят одна в другую.

В грамматике арабы видели славу своего племени, так что, гордясь чистотой и красотой языка, перечисляли все слова и все формы, и уже в ранние времена ученый, как рассказывают нам, мог нагрузить словарями шестьдесят верблюдов. И этой науке от арабов первыми научились иудеи. Своему старому, гораздо более простому языку они старались привить грамматику по образцу арабов,— такая же грамматика была в употреблении и христиан вплоть до самого последнего времени; как раз в противоположность этому в наши времена арабский язык послужил живым примером для того, чтобы начать естественно и в соответствии со здравым рассуждением понимать и еврейскую поэзию, то, что было образом, и рассматривать как образ и смести с лица земли бесчисленных кумиров распространенного у иудеев лживого искусства толкования²¹.

Рассказывая историю, арабы не добивались того успеха, что греки и римляне , и это потому, что арабам не были известны свободные государства, а стало быть, и практика прагматического рассуждения обо всех общественных делах, поступках и событиях. Они умели писать сухие, короткие анналы, а в жизнеописаниях постоянно рисковали впасть в поэтический тон, осыпая похвалами своего героя, или в тон несправедливого порицания, при характеристике его недругов. Ровный стиль историографии так и не сложился у них; их история — это поэзия или рассказ, проникнутый поэзией, но, напротив того, полезны для нас и посейчас арабские хроники и исторические описания стран, например стран внутренней Африки, которые они знали и которых мы не узнали и по сей день^15*.

Наконец, наибольшие заслуги принадлежат арабам в математике, химии и медицине,— в этих умноженных ими науках арабы стали учителями Европы. При аль-Мамуне была в долине Санджар, близ Багдада, измерена географическая долгота; арабы-астрономы — хотя науку эту использовало суеверие — составляли карты неба, астрономические таблицы и разнообразные инструменты, затрачивая огромный труд, причем ясное небо и прекрасный климат обширного государства способствовали им в этих начинаниях. Астрономия применена была и к описанию Земли; географические карты и статистические сведения о разных странах были составлены задолго до того, как мысль об этом возникла в Европе. Благодаря астрономии арабы установили свою систему исчисления времени, а знания о движении небесных светил шли у них на пользу мореплаванию; многие термины в астрономии — арабского происхождения, и вообще имя этого народа вечными буквами начертано на небесах,— как не написать его на земле. Книгам, в которых запечатлено усердие математиков и астрономов-

^15* Большинство таких материалов до сих пор не использованы или не известны. У немецких ученых есть знания и трудолюбие, но нет средств, чтобы издать старинные тексты должным образом: в других странах есть фонды и богатые учреждения,— но ученые дремлют. Наш Рейске²² стал мучеником святого трудолюбия в греко-арабских занятиях — мир праху tuj! Ученостью его пренебрегли,— а ведь долго придется ждать второго такого ученого!

575

арабов, нет числа, но большинство из них до сих пор неизвестны или лежат без употребления,— бессчетное множество их уничтожили война, огонь, а то и небрежность и варварство. Благороднейшие знания, какие только ведомы человеческому уму, благодаря арабам проникли даже в Татарию и монгольские земли, больше того — даже в замкнутый Китай; в Самарканде составляли астрономические таблицы и определяли астрономические эпохи — все это до сих пор верно служит людям. Знаки счетного искусства — цифры — мы получили от арабов; слова «алгебра» и «химия» — тоже арабские. Арабы произвели на свет и ту и другую науку и дали роду людей новый ключ к тайнам природы, не только для медицины, но и для всех разделов физики, и ключ этот был в применении на протяжении веков. Поскольку, занятые физикой, они меньше внимания уделяли ботанике, а анатомией не могли заниматься совсем, ибо закон их запрещал это, то они тем более мощное влияние оказали на фармацевтику своей химией, а на распознавание болезней и темпераментов почти уже суеверным наблюдением всех внешних признаков их и наружных примет. Чем был Аристотель для философии, чем были Евклид и Птолемей для математики, тем же Гален и Диоскорид стали для медицины, хотя, с другой стороны, нельзя отрицать и того, что, следуя за греками, арабы не только сохраняли, умножали и распространяли самые необходимые для нашего людского рода знания, но в некоторых случаях и искажали их. Восточный вкус, которым отмечены были эти науки у арабов, долгое время оставался у этих наук и в Европе, и лишь с великим трудом удалось отмежеваться от него. И в некоторых искусствах, как, например, в архитектуре, многое из того, что мы привыкли называть готическим вкусом,— на самом деле вкус арабский, он своеобразно сложился у них на основании тех архитектурных образцов, которые эти грубые завоеватели видели в странах греческого мира; вместе с ними арабский вкус пришел в Испанию, а уже оттуда распространился и в другие страны. 4. Наконец, нам следовало бы рассуждать сейчас и о блестящем романтическом рыцарском духе, который несомненно примешался благодаря арабам к европейскому духу приключений,— однако этот последний вскоре сам предстанет перед нами.

VI. Общее рассуждение

Если мы вновь обратимся к тому, какой облик обрела наша часть земли после всех переселений народов, после обращения их в христианскую веру, после всех войн и установления иерархии,— мы увидим полное сил, но беспомощное тело исполина, циклопа, которому недостает только его единственного глаза. Народа было немало на этой западной оконечности Старого Света,— обессиленные роскошеством земли римлян заняли мощные тела, в которых жил здоровый дух, и вскоре земли эти

576

были густо заселены^16*. Ибо в первые времена, когда некультурные народы только что овладели своим новым краем, а различия между сословиями не выросли в постоянный наследственный гнет, завоеванный римский мир был настоящим раем для довольствующихся малым дикарей, что жили среди наций, давно уже потрудившихся и постаравшихся о жизненных удобствах. Варвары не замечали причиняемых их набегами опустошений, того, что их походы и переселения отбрасывают человечество более чем на тысячу лет назад,— потери неведомого тебе блага не ощущаешь, а для чувственно воспринимающего человека даже самые жалкие остатки прежней культуры в этой западной части северного мира, во всяком случае, означали нечто большее, нежели его родная Сарматская, Скифская сторона или лежащая далеко на восток земля гуннов. Конечно, род людской страдал в этих краях — от разорений, частых здесь в христианскую эпоху, от войн, разгоравшихся между жившими тут народами, от болезней, от эпидемий, которые поражали Европу,— но ничто так не сокрушало людей, как деспотический феодальный строй. Европа была населена людьми, но люди были крепостными рабами; угнетавшее их рабство было тем более жестоким, что заведенный порядок определялся политическими законами и слепой привычкой, закреплен грамотами, что раб был навеки привязан к земле, на которой жил. Сам воздух обращал людей в рабство,— кто не был освобожден документом, кто по своему рождению не был деспот, тот вступал в крепостную, рабскую зависимость, объявлявшуюся естественным состоянием.

От Рима нельзя было ждать помощи; сами слуги Рима вместе с другими господами поделили власть в Европе, Рим сам стоял на плечах бесчисленных духовных рабов. Если император и короли отпускали кого-либо на свободу, то свободу эту надо было сначала вырвать, получив отпускную, вырвать силой, словно у великанов и драконов рыцарских книг,— и этот путь к свободе был, следовательно, тоже долгим и тяжким. Знания, которые принесло с собой западное христианство, были розданы и обращены в прямую пользу. Для народа христианство было жалким, чисто словесным служением богу, дурная реторика отцов церкви превратилась в монастырях, церквах, общинах в колдовской деспотизм, во власть над душами, и низкая чернь должна была почитать своего духовного деспота, бичуя и истязая свое тело, а то и должны были искупать свои грехи, стоя на коленях с набитым сеном ртом. Науки, искусства исчезли бесследно, ибо между мощами, среди перезвона колоколов и звуков органа, в дыму от ладана, под чтения заупокойных молитв Музы не живут. Иерархия своими молниями задушила свободу мысли, своим ярмом парализовала всякое благородное начинание. Терпящим обещали вознаграждение в ином мире, угнетавшие, оставляя богатства свои

^16* Как сильны физически были наши предки, известно и из истории, и видно по могильным курганам и доспехам; без этих сильных тел не представить древней и средневековой истории Европы. Мыслей было мало в этих храбрых и благородных телах, это немногое бродило по телу медленно, но энергично, мощно.

577

церкви, жили в уверенности, что в смертный час получат отпущение грехов,— царство божие арендовалось на земле.

Помимо римской церкви, на земле Европы не было спасения. Ибо, и не вспоминая уж о согнанных со своих мест народах, которые вели жалкое существование в дальних уголках Европы, никто не мог ждать ничего ни от греческой империи, ни тем более от того единственного государства, которое вскоре стало складываться в Восточной Европе за пределами Римской империи и римского папства^17*. Итак, в западной части Европы не осталось ничего, кроме нее самой и той единственной южной нации, у которой зацвели новые побеги просвещения,— арабов. С этими арабами Европа вскоре столкнулась и вступила в схватку; затронуты были самые чувствительные ее части; в Испании конфликт затянулся до того времени, когда Европа дожила уже до ясных дней Просвещения. Но что же ждало победителя? И кому досталась победа? Лучшей наградой, несомненно, было то, что человеческая энергия, человеческая деятельность вновь пришла в движение.

^17* Это государство — Россия. С самого своего основания она шла иными, особыми путями по сравнению с западными государствами Европы; вместе с последними она выступила на исторической сцене лишь поздно.

КНИГА ДВАДЦАТАЯ

Если и видеть в крестовых походах эпоху великих перемен в нашей части света, то нужно быть осторожным и не рассматривать крестовые походы как первый и единственный источник перемен. Крестовые походы были безумием, и безумие это стоило Европе нескольких миллионов жизней, тогда как уцелевшие и вернувшиеся на родину были по большей части не просвещенными, а распустившимися, наглыми, погрязшими в роскоши людьми. Все доброе происходило в те времена от побочных причин, которым именно тогда можно было свободно развернуться, но и это доброе во многих отношениях было весьма опасным благом. Кроме того, ни одно историческое событие в мире не протекает отдельно; заключенное в уже наличествующих причинах, в духе времен и народов, оно — лишь циферблат часов, стрелка которых движима скрытыми в самом механизме гирями. Итак, рассматривая европейский механизм в целом, станем по-прежнему наблюдать, как содействовало каждое колесико достижению всеобщей цели.

I. Купеческий дух в Европе

Не напрасно природа ограничила этот небольшой материк берегами со множеством бухт, не напрасно изрезала его таким множеством судоходных рек, озер и морей,— с древнейших времен их неустанно бороздили прибрежные народы. Чем было Средиземное море для южан, тем Восточное — для северян,— поприщем начинающего морехода, ареной сообщений между народами. Мы видели, что не только гэлы и кимвры, но и фризы, саксы, особенно норманны плавают по западным и восточным морям, заплывают и в Средиземное море, творят на них добро и зло. От выдолбленных стволов перешли к большим кораблям, научились плавать в бурном море и использовать силу всех ветров, так что еще и теперь деления компаса носят немецкие названия, как и многие морские выражения взяты из немецкого языка. Янтарь был дорогой забавой, привлекавшей к себе греков, римлян, арабов и познакомившей южан с северным миром. Корабли из Массилии (Марсель) везли его по океану, по суше его везли

579

через Карнунт к Адриатическому морю, по Днепру — к Черному морю, везли в невероятных количествах: главным путем, связывавшим Север, Юг и Восток, дорогой народов, был путь к Черному морю^1*. Там, где впадают в Черное море Дон и Днепр, были расположены два торговых города — Азов (Танаис, Асгард) и Ольбия (Борисфен, Альфхайм), перевалочные пункты для грузов, следовавших из Татарии, Индии, Китая, Византии, Египта в Северную Европу,— как правило, в обмен на другие товары; и тогда, когда оживился более удобный путь через Средиземное море, этот северовосточный торговый путь не был забыт — ни в эпоху крестовых походов, ни еще позднее. Когда славяне овладели большой частью Балтийского побережья, они построили вдоль берега моря цветущие торговые города; жившие на островах и на противоположном берегу моря немецкие племена конкурировали с ними и не успокоились, пока не разрушили всю торговлю славян — ради прибыли и в угоду христианству. Тогда они попытались занять место славян, и так, постепенно, задолго до ганзейского союза, сложилось нечто вроде морской республики, такой союз купеческих городов, из которого выросла впоследствии Ганза. Как во времена морского разбоя на Севере были короли, правившие на море, так теперь образовалось пространное, состоящее из множества частей торговое государство, основанное на подлинных началах безопасности, мира, взаимопомощи,— быть может, в нем прообраз будущего, того будущего, что ждет все торговые народы Европы. На северных побережьях здесь и там — а раньше всего во Фландрии — расцветали трудолюбие и полезные промыслы.

Конечно, внутреннее состояние этой части земли не было самым благотворным,— не только нападения морских разбойников нередко полагали печальный конец самым лучшим начинаниям, как случалось повсеместно, но и не утихавший воинственный дух народов, выросший из него феодальный уклад приносили с собой бесчисленные помехи и препятствия для трудолюбивого усердия народов. В первые времена, когда варвары только что разделили между собой европейские земли, когда между людьми одного племени было больше равенства и когда с прежними обитателями этих мест обращались еще довольно мягко, тогда усердию и трудолюбию недоставало лишь поощрения, и, можно быть уверенным, они не остались бы без содействия, будь среди королей побольше Теодорихов, Карлов, Альфредов. Но когда свободные люди очутились в ярме крепостной зависимости, когда наследственная знать стала пожинать плоды пота и труда крепостных, чтобы роскошествовать и пьянствовать, а сама стыдилась полезного ремесла, когда трудолюбивый человек нуждался в жалованных грамотах, чтобы только заниматься своим ремеслом, должен был выплачивать оброк, чтобы избавиться от бесовской власти,— тогда все было еще связано жестокими цепями. Правители, понимавшие это, делали все возможное — основывали   города   и   давали   им   привилегии,   брали под  свою

^1* Много материалов об  этом собрано и сопоставлено в т.  I   «Истории немецкой торговли» Фишера.

580

защиту ремесленников и художников, привлекали в свой округ купцов и даже ростовщиков-евреев, первых освобождали от уплаты пошлины, а вторым, испытывая постоянную нужду в еврейских деньгах, даже даровали сеявшие зло торговые свободы; но при всем этом на европейском материке плоды человеческого труда еще не могли войти в свободное пользование и обращение. Все было замкнуто, все разъединено, все притеснялось, так что вполне естественно, если южане, искусные, ловкие, жившие в благоприятных зонах, на время обогнали старательных и прилежных северян. Но только на время,— потому что все, чего достигли Венеция, Генуя, Пиза, Амальфи, все так и осталось в пределах Средиземного моря,— а мореплавателям Севера принадлежал океан и вместе с океаном — целый свет.

* * *

Венеция в своих лагунах выросла, как вырос Рим. Поначалу спасавшиеся от варварских набегов находили прибежище на недоступных, скудных островках, находя здесь жалкое пропитание; соединившись в одно целое со старой гаванью Падуи, Венеция связала свои разбросанные селения и островки, приняла особую форму правления и, начавши с жалкой торговли солью и рыбой, поднялась за несколько столетий до положения первого торгового города Европы, превратилась в торговый склад всех окрестных земель, овладела несколькими королевствами и еще теперь пользуется славой древнейшего вольного государства, которое за все время, пока существует оно, не мог еще завоевать ни один враг. История Венеции, как и история многих торговых государств, доказывает, что можно начать с ничего, а обрести все, что и близящуюся катастрофу можно предотвратить, если соединить неутомимый труд и практический ум. Венеция лишь поздно решилась выйти из своих болот и, словно робкий обитатель ила, нащупала на берегу моря узкую полоску земли, потом сделала еще несколько осторожных шагов и, желая снискать благосклонность богатейшей империи, встала на сторону слабосильного экзарха Равенны. За это Венеция получила то, на что рассчитывала,— самые весомые свободы в государстве, сосредотачивавшем в те времена почти всю торговлю мира. Как только арабы стали расширять свои владения и, захватив Сирию, Египет и почти все побережье Средиземноморья, попытались присвоить себе и торговлю разных стран, Венеция смело и удачно отражала их попытки проникнуть в Адриатическое море, но одновременно не замедлила заключить с ними договоры и благодаря этому с неизмеримой выгодой для себя стала посредницей в торговле всеми богатствами Востока. Через Венецию в Западную Европу поступали в таких огромных количествах всевозможные товары, специи, шелка, предметы восточной роскоши, что почти вся Ломбардия превратилась в их склад, а венецианцы, да и все жители Ломбардии, наряду с евреями, перепродавали их во все страны Западной Европы. Северная торговля, от которой в целом было больше проку, какое-то время страдала от этого, кроме того, богатая Венеция, теснимая венграми и аварами, закрепилась и на материке,— не пор-

587

тя отношений ни с арабами, ни с греческими императорами, она умела использовать в своих интересах и Константинополь, и Алеппо, и Александрию и яростно противодействовала любым торговым предприятиям норманнов, пока их торговля тоже не оказалась в ее руках. Именно роскошные восточные товары, привозимые с Востока Венецией и ее соперницами, богатства, которые накапливали эти города, а к тому же еще и рассказы пилигримов о великолепной жизни Востока разожгли зависть в сердцах европейцев — не так гроб господень, как обширные владения магометан. Когда начались крестовые походы, наибольшую пользу извлекли из них именно итальянские купеческие города. Они перевозили войска, доставляли им продовольствие и зарабатывали на этом невероятные суммы, а в завоеванных землях получали новые привилегии, центры торговли, земельные владения. Прежде всего удача сопутствовала Венеции — ей с помощью полчищ крестоносцев удалось захватить Константинополь и создать Латинскую империю, причем Венеция так выгодно поделила награбленное со своими союзниками, что тем досталось малое и на малый срок, а Венеции — все необходимое для торговли — острова и побережья Греции. Венецианцы долго владели этими землями и еще расширили свои владения; им удавалось осторожно и удачливо избегать опасностей, сетей, которые ставили им недруги и соперники,— но, наконец, установился новый порядок вещей, португальцы стали плавать вокруг Африки, турецкая империя прорвалась на Европейский континент, и Венеция была заперта в своем Адриатическом море. Итак, огромная доля добычи, полученной в войнах с греческой империей, в крестовых походах, от торговли с Востоком, была свезена в венецианские лагуны; все доброе и дурное, что пошло отсюда, распространилось по всей Италии, Франции и Германии, особенно по южной Германии. Венецианцы были голландцами своего времени, за свое купеческое трудолюбие, за развитие ремесел и художеств и прежде всего за устойчивую, принятую Венецией, форму правления они навеки занесены в книгу человечества^2*.

*   *   *

Раньше Венеции крупную торговлю развернула Генуя и на какое-то время добилась господства на Средиземноморье. Генуя участвовала в торговле с греками, а позднее и с арабами; поскольку генуэзцы были заинтересованы в безопасности плавания по Средиземному морю, то они не только завладели Корсикой, но с помощью некоторых христианских князей Испании заполучили опорные точки в Африке и принудили пиратов к миру. Генуя оставалась весьма деятельной во время крестовых походов — генуэзцы поддерживали сухопутные войска своим флотом, помогали

^2* В   «Истории  Венеции»  Лебре¹ — перед  нами   извлечение   всего   интересного   из  всей литературы об этом государстве; такого собрания нет на других языках. Мы увидим позднее, чем был этот морской город для церкви, для литературы Европы и вообще для всей Европы.

582

завоевывать Антиохию, Триполи, Цезарею, Иерусалим в первом походе, так что были вознаграждены совершенно особыми привилегиями на торговлю в Сирии и Палестине, а, кроме того, у гроба господня, над алтарем, помещена в их честь благодарственная надпись, весьма лестная для Генуи. Торгуя с Египтом генуэзцы соперничали с Венецией, но центром их господства было Черное море; здесь они владели большим торговым городом Каффой², куда прибывали по суше товары из разных стран Востока, они торговали с Арменией и, мало того,— вели свою торговлю даже во внутренних областях самой Татарии. Долгое время генуэзцы защищали Каффу и острова архипелага, которые тоже были в их руках, но когда турки заняли Константинополь, то они закрыли Генуе выход в Черное море, а потом отрезали ее и от архипелага. С Венецией генуэзцы вели длительные и кровопролитные войны, Венеция не раз была на грани гибели, а Пизу генуэзцы разрушили до основания,— в конце концов венецианцам удалось запереть генуэзский флот в Кьоцце, этим было довершено их падение.

*  * *

Амальфи, Пиза и другие города материка вместе с Венецией и Генуей участвовали в торговле с арабами и восточными землями, Флоренция обрела независимость н присоединила Фьезоле; город Амальфи свободно торговал во всех владениях египетского халифа; Амальфи, Пиза и Генуя были морскими державами. Прибрежные города Франции и Испании тоже стремились принять участие в торговле с Левантом, а паломники отправлялись в путь не столько ради молитвы, сколько ради наживы. Таково было положение Южной Европы, напротив которой располагались владения арабов; для итальянского побережья арабские земли были чем-то вроде сада, полного специй, какой-то волшебной страной, изобилующей сокровищами. Итальянским городам, пускавшимся в путь вместе с крестоносцами, нужно было не тело господне, а пряности и сокровища той земли. Банк Тира был им землей обетованной, и если они что-либо предпринимали, то замыслы их никогда не отклонялись от обычной торговой тропы, исхоженной за целые века.

*  * *

Чужеземные богатства могли даровать лишь преходящее счастье тому, кто сумел заполучить их, но, быть может, первоначальный расцвет итальянской культуры не мог бы обойтись без них. Люди познакомились с жизненными удобствами, с менее суровым образом жизни, теперь можно было приучаться к не столь грубой роскоши, как прежде. Многие большие города Италии лишь тонкой нитью связаны были с их верховным правителем, тем более что его не было поблизости и жил он далеко, по ту сторону Альп; все эти города стремились к независимости и вскоре во много раз превзошли своим могуществом неотесанных обитателей крепостей или разбойничьих замков, и вот почему: города или же привлекали их к себе все укрепляющимися узами роскоши,  благосостояния,  и тогда

583

феодал становился мирным жителем города, или же города, население которых все увеличивалось, вскоре были достаточно сильны, чтобы разрушить замок и принудить феодала мирно сосуществовать с городом. Роскошь пробуждала трудолюбие: не только художества и мануфактуры, поднималось и земледелие; Ломбардия, Флоренция, Болонья, Феррара, неаполитанские и сицилийские берега по соседству с большими, богатыми, трудолюбивыми городами превратились в прекрасно возделанные, цветущие поля,— Ломбардия была садом, когда большая часть Европы была еще лугом и лесом. Многолюдные города кормила земля, а землевладелец мог получать теперь больший доход, потому что цены на продовольствие повышались, но он и должен был стремиться получить наибольшую прибыль, чтобы не отстать от других в стремлении к роскошной жизни. Так один род деятельности пробуждал другой и не давал ему застыть на месте; вместе с этим новым поворотом вещей не могли не укрепиться и порядок, и свобода собственности, и законность. Нужно было учиться бережливости, чтобы уметь тратить; способность людей находить, изобретать новое отточилась: каждый хотел обогнать другого; если раньше каждый вел свое хозяйство и был предоставлен сам себе, то теперь каждый как бы становился купцом. Итак, если часть арабских богатств прошла через руки итальянцев, и в прекрасной Италии показались ростки новой культуры, то это — в природе вещей.

Но цветение было скоротечным. Торговля множилась и пошла другими путями; республики клонились к упадку, богатые города в их гордыне забылись, и их разрывали внутренние неурядицы; вся страна раскололась на партии, и выдвинулись вперед предприимчивые люди и отдельные семейства, сосредоточившие в своих руках большую силу. К этому надо еще прибавить войны, угнетение, а поскольку роскошь и искусства изгнали боевой дух и даже самую честность и верность, то города один за другим становились добычей чужеземных и отечественных тиранов, и только наистрожайшие меры спасли от гибели Венецию, раздававшую сладостную отраву. Однако каждая пружина, действующая в делах людских, пользуется подобающими ей правами. К счастью для Европы, тогдашняя роскошь отнюдь не распространилась среди всех, а в основном она только наполнила карманы жителей Ломбардии; в противоположность купеческому духу городов пробуждался в Европе иной дух — могучий и бескорыстный дух рыцарства, готовый преодолеть любые трудности, и все толькп ради чести. Посмотрим, из каких ростков вышел этот цветок, что питало его и какие плоды принёс он, сдерживая купеческий дух наживы.

II. Рыцарский дух в Европе

Все наводнившие Европу немецкие племена состояли из воинов, а поскольку самым тяжелым было служить в коннице, то, несомненно, нередкс случалось так, что труды конников не были вознаграждены по заслугам.

584

Вскоре возник целый особый разряд конников, где этому делу учили по всем правилам искусства, а поскольку этот разряд составил дружину вождей, герцогов, королей, то, естественно, сложилось нечто вроде военной школы, в которой ученик проводил годы учения, после чего, возможно, должен был пускаться на поиски приключений, в чем и состояло его ремесло, или же, если он хорошо вел себя, то, как выслужившийся подмастерье, мог получить права мастера и продолжать служить дальше или, как мастер своего дела, набирать своих учеников. По всей видимости, у рыцарства именно такое, а не иное происхождение. Немецкие народы, у которых любое занятие складывалось в цех, прежде всего должны были создать цех того искусства, в котором только они и разбирались, и именно потому, что это было их главное и единственное искусство, они воздавали ему все почести, которых не могли признать за другими, не известными им искусствами. Такой исток уже содержит в себе все законы и правила рыцарства^3*.

А именно, находиться в дружине значило служить, а потому первой обязанностью — обязанностью и оруженосца, и рыцаря — было дать обет верности своему господину. Конные, боевые упражнения были школой, и от них впоследствии произошли поединки и турниры рыцарей, наряду со всем другим рыцарским служением. При дворе ученик должен был состоять в окружении своего господина и своей госпожи, оказывать им услуги, поэтому он по всем правилам цеха учился исполнять долг вежливости по отношению к дамам и господам. А поскольку одного оружия и коня было мало и такой воин не мог обойтись и без религии и женской благосклонности, то он выучивал первую по короткому требнику и добивался милости женщин согласно принятым нравам и по своим способностям. Так и сложилось рыцарство — оно составилось из слепой веры в религию, из слепой верности господину, если только этот последний не требовал чего-либо противного правилам цеха, из вежливости в служении и учтивости к дамам,— а помимо этих доблестей голова и сердце рыцаря могли быть пусты и не ведали ничего о каких-либо иных понятиях и обязанностях. Низшие сословия были не ровня ему, а чему учился ученый, художник, ремесленник, все то рыцарь, выучившийся и состоявший на службе у своего господина, мог преспокойно презирать.

Ясно, что подобное ремесло воина должно было выродиться и превратиться в наглое варварство, как только стало наследственным и «могущественный», и «всесильный» рыцарь уже с колыбели был «благородным» отпрыском дворянства,— итак, сами же государи, если они были достаточно дальновидны, должны были не просто кормить свою дружину бездельников,  но и позаботиться  о  том, чтобы как-то облагородить их профес-

^3* См. «Историю Оснабрюка» Мёзера, т. I. Вместо множества сочинений, трактующих рыцарские нравы, приведу одного-единственного Кюрна де Сен-Пале, сочинение которого «Рыцарство Средних веков» вышло и по-немецки в переводе Клюбера³. Большая часть этой работы говорит о французском рыцарстве, а история рыцарства всей Европы еще не написана.

585

сию, привить им некоторые идеи и воспитать своих благородных слуг и оруженосцев для того, чтобы собственный его двор, семейство и земля были в безопасности перед ними. Отсюда пошли более строгие законы, сурово каравшие любой подлый поступок, появились и благороднейшие обязанности — защищать угнетенных, охранять невинность и целомудрие, великодушно поступать с врагами и т. д.— такими средствами пытались предотвратить насилие, смягчить грубый и резкий ум. Эти правила ордена, которые внушались рыцарям с детства, производили сильное впечатление на верные души,— поражаешься тому, как почти уже механически сказывается в словах и делах рыцаря их безусловная преданность и честность. Гибкость характера, многосторонний взгляд на всякий предмет, изобилие мыслей никогда не были «недостатками» рыцарей,— вот почему даже средневековый язык движется церемониальным шагом, выступает твердо, почти скованно, словно рыцарь в железном панцире, тогда как мыслей — всего две, три...

Но вскоре обстоятельства придали большую живость и подвижность фигуре рыцаря; обстоятельства эти сложились одновременно в двух разных концах мира, а странами такой, уже более утонченной, рыцарской культуры стали Испания, Франция, Англия, Италия — прежде всего Франция.

* * *

1. У арабов с незапамятных времен существовало столь отвечавшее характеру их племени и климату страны своеобразное бродячее рыцарство, дух которого был пронизан нежной любовью. Арабские рыцари искали приключений, бились на поединках, жестоко мстили за всякую видимость нанесенного им или их сородичам оскорбления. Они привыкли к суровому образу жизни, к простой, небогатой одежде, а превыше всего ставили коня, меч и честь своего рода. Их жены и шатры следовали за ними, они искали в путешествиях любовных приключений, а жалобы о возлюбленной, оставшейся в далеких краях, становились у них тонким дыханием поэзии — на языке, который они так почитали; воспевать пророка, самих себя, славу рода, красавицу стало общим правилом их поэзии, причем они не задумывались о постепенных переходах от темы к теме. Самые отважные жены воспламеняли их на битву, к их ногам слагали рыцари свою добычу: поскольку со времени Мохаммеда женщины оказывали значительное влияние на культуру арабского государства, а в мирные времена у восточного рыцаря нет никаких других развлечений, кроме как развлекаться с женщинами и проводить вместе с ними все свое время, то и в Испании, когда она находилась в руках арабов, устраивались в присутствии дам пышные, блестящие торжества, где рыцари соревновались между собой, например, бросали копье, стремясь попасть в кольцо и т. д. Красавицы вдохновляли бойцов и награждали их драгоценностями, поясами, связанными ими шарфами,— ибо все эти увеселения устраивались в их честь, портрет дамы победителя висел на виду у всех в окружении портретов побежденных им рыцарей. Соревнующиеся группы рыцарей разли-

586

чдлись цветом, девизами, облачением, поэты воспевали рыцарские праздники, а любовь была лучшей наградой победителю. Итак, очевидно, что утонченные рыцарские обычаи принесены в Европу арабами; что у тяжеловооруженных героев Севера было цеховым обрядом или оставалось просто поэзией, то у южан вошло в кровь и плоть, стало легкой игрой, весе-лым упражнением силы и ловкости^4*.

Итак, этот более легкий и подвижный рыцарский дух впервые распространился среди христиан в Испании, где на протяжении столетий жили рядом друг с другом готы и арабы. Здесь появились не только самые первые христианские рыцарские ордена, учрежденные для борьбы с маврами, для защиты паломников, которых надо было сопровождать на пути в Ксмпостелло,— или, наконец, просто на радость и счастье; более того, рыцарский дух так глубоко врезался в характер испанца, что в полном соответствии с арабским нравом и в Испании странствующие рыцари и рыцари любви были не просто созданиями фантазии. Романсы, то есть исторические песни, и в первую очередь песни, повествующие о рыцарских и любовных приключениях (может быть, и романы, как старший «Ама-дис»⁵),— это побеги испанского языка и мышления, и в них еще в позднюю эпоху нашел Сервантес сюжет для своего несравненного национального романа «Дон Кихот Ламанчский». Но в Испании, как и на Сицилии, в этих двух областях Европы, которыми арабы владели дольше всего, влияние их сказалось прежде всего в радостных настроениях поэзии ^6*.

А именно, на той земле, которую отнял у арабов Карл Великий и которая простирается вплоть до Эбро,— Карл заселил ее жителями Ли-музена, то есть юга Франции,— со временем сложилась по обе стороны Пиренейских гор первая в Европе поэзия на народном языке — поэзия провансальская, или лимузенская. Тенцоны, сонеты, идиллии, вилланески, сирвенты, мадригалы, канцоны и вообще все те изобретательные формы, в которые облекались остроумные вопросы, разговоры и беседы о любви, послужили поводом для удивительного суда — суда любви (corte de amor),— все в Европе было устроено так, что у всего должны были быть свои придворные или цеховые права! Рыцари и дамы, короли и князья выступали в таком судебном разбирательстве сторонами и судьями. Перед таким трибуналом сложилась веселая наука трубадуров, la gaya scien-cia,— сначала она была забавой высшей аристократии, рассматривалась как придворное увеселение, и лишь позднее попала в руки контадоров, труанов и буфонов, то есть сказочников, придворных шутов и дураков, и тогда стала низкой и подлой. В первые времена расцвета провансальской поэзии ей присуща была нежная гармония, трогательное, прелестное изящество; она смягчала душу и сердце, развивала язык и нравы; она была  родоначальницей  всей  новой  европейской  поэзии.  Язык  Лимузена

^4* См. Рейске о Тогран, Покок об Абу лфарадже; см. Сейла, Джонса, Окли⁴. Кардо н.а и др.

^6* См. «Испанскую поэзию» Л. X. Веласкеса и все написанное о провансальских поэтах, миннезингерах н т. д.

587

распространился в Лангедоке, Провансе, Барселоне, Арагонии, Валенсии, Мурсии, на Майорке и Минорке: в этих прекрасных землях, пыл которых охлаждало море, поднялось к небу первое дыхание любви — ее вздохи и радости. Испанская, французская, итальянская поэзия — дочери провансальской; Петрарка учился у нее и соревновался с ней; наши миннезингеры — поздний, более суровый отголосок провансальской поэзии, хотя песни их относятся к самому нежному, что создано на немецком языке. Провансальская поэзия пришла в Германию так: рыцарский дух, распространившийся по всей Европе, преодолел Альпы и занес цветы этой поэзии в Швабию, Австрию, Тюрингию; императорам из дома Штауффенов и ландграфу Герману Тюрингенскому эта поэзия очень пришлась по нраву, а некоторые немецкие государи прославили себя, создав песни в новой манере, иначе имена их мы давно забыли бы. Между тем такое искусство подвергалось порче и во Франции стало подлым ремеслом бродячих жонглеров, а в Германии перешло в жалкий мейстергезанг. В таких языках, вышедших, как сам провансальский, из латыни, в языках романских» тонкая рыцарская поэзия укоренилась лучше и принесла множество плодов во всех странах — от Испании, Франции, Италии до Сицилии. А на Сицилии, на этой бывшей (как и Испания) арабской земле, возникла первая поэзия на итальянском языке.

*  *  *

2. Что пошло от арабов на юге, тому же еще более энергично способствовали норманны — во Франции, Англии и Италии. Когда романтический характер норманнов, любовь их к приключениям, пристрастие к героическим сказаниям и рыцарским искусствам, их глубокое почитание женщин соединилось с утонченным рыцарским духом арабов,— вот тогда рыцарство стало распространяться в Европе и обрело прочную почву под ногами. Теперь пошли в ход те сказания, которые принято называть романами и основа для которых существовала задолго до крестовых походов,— издавна немецкие народы славили своих героев, такие поэмы и песнопения сохранились в века глубочайшего мрака, при дворах и даже в монастырях; более того, чем больше исчезала всякая подлинная история, тем восприимчивее были головы людей к духовным легендам и романтическим россказням. Поэтому можно видеть, что уже с первых веков христианства воображение людей все более упражняется в такого рода рассказах,— сначала это были романы в греческо-африканском, а потом уже и в северноевропейском духе; монахи, епископы и святые не стеснялись сочинять романы, сама Библия и сама истинная история должны были превращаться в роман, если нужно было, чтобы им внимали. Так возникли прения Христа и Велиала, так — всевозможные аллегорические и мистические фигуры доблестей и обязанностей, так — фарсы и моралитэ духовного театра. Вкус целой эпохи был таким, его порождали невежество, суеверие, воспаленная фантазия, поэтому рассказы и сказки (contest et  fabliaux)   были  единственной   пищей   для  умов,   а  рыцарское   сословие

588

превыше всего ценило героические песни. Во Франции, в этом средоточии рыцарской культуры, сошлись два направления поэзии, и для нее естественно  выбирали  наиболее близкие темы  и  сюжеты.  Вот одно направление — поход Карла против сарацин, рассказ обо всех событиях, которые, если верить легенде, приключились в Пиренейских горах;  второе направление  составляли  древние  легенды  о  короле  Артуре,   сохранившиеся   в стране норманнов, Бретани. В рассказы о Карле перенесли двенадцать пэров, которые появились во Франции гораздо позднее: Карл с рыцарями были обрисованы в таком великолепии, какое можно только вообразить, а   язычники-сарацины   представлены   такими   варварами,   какими   только можно их себе помыслить. В той же истории оказались и Оджьер-датча-нин, и Гюон Бордоский, и сыновья Гаймона,   и   множество легенд   о   паломничестве ко гробу господню и крестовых походах, но, во всяком случае, можно сказать, что самые интересные лица и события происходили из области Лимозена, из Гиени, Лангедока, Прованса и той части Испании,  где  процветала  провансальская  поэзия.  Легенды  второго направления — о короле Артуре и рыцарях его двора — переносились за море и уходили в глубь Корнуолла или, лучше сказать, в глубь такой утопической  страны,  в которой  можно было позволить себе совершенно особый жанр   чудес.   Зеркало   этих   романов,   в   котором   видело   себя   рыцарство, было  отполировано  до  блеска;   доблести  и  недостатки,  присущие  двору короля Артура, были ясно обрисованы в образах рыцарей Круглого стола с их различными характерами и различными достоинствами,— для таких картин романы об Артуре предоставляли широкий простор, ибо действие происходило в  древние времена  и в таком мире, какому не ведомы были никакие ограничения. Наконец, оба направления породили третий вид романов,  и теперь уже не была обойдена ни одна провинция Франции   и Испании. Сценой действия были Пуату, Шампань, Нормандия. Арденский лес, Фландрия и даже Майнц, Кастилия, Альгарбия,— невежество и тот вид, какой приобрела в те времена древняя история, позволяли смешивать все времена и народы, и даже заставляли их смешивать. Все сливалось в один  цвет рыцарства — Троя и Греция, Иерусалим и Трапезунт,  новые слухи и старые басни,— все государства, все народы Европы, все короли и самые могущественные рыцари были глубоко убеждены тогда, что нет большей славы для рода, как происходить от участников Троянской войны. Вместе с норманнами романтическая поэзия переселилась  в Англию и на Сицилию — и та и другая области дали новые сюжеты и новых героев, но нигде не было более благоприятных условий для развития романа,   чем   во  Франции.  Сошлось   множество  причин,   а  потому  сам   язык, поэзия,  образ  жизни,  даже  мораль  и   религия   были   заранее,   словно  нарочно, подготовлены к романам^6*.

Ибо,— если от сказок перейти к истории,— где цвет рыцарства был прекраснее, чем во Франции? Когда род Каролингов пришел в упадок и  заблистало  множество  дворов  всяких  герцогов,  графов,  баронов — не-

6* Об этих направлениях и составных частях романа — в другом месте⁶.

589

значительных владетелей, которых было почти столько же, сколько провинций, замков и крепостей,— почти всякий двор, почти всякий рыцарский замок превратился в школу рыцарской чести. Живость национального характера, вековые войны с арабами и норманнами, слава предков, которую те снискали в этих войнах, благосостояние и процветание, уже достигнутые некоторыми семействами, соединение французской и норманнской крови, а прежде всего нечто своеобразное в характере народа, что сказывается на протяжении всей истории, начиная с галлов,— всем этим внесены были в рыцарское сословие бодрость, стремительность духа, необыкновенная разговорчивость, гибкость, блеск и изящество; ничего подобного не встретишь у другого народа, если только не в более поздние времена. Сколько французских рыцарей пришлось бы назвать — мужественных, учтивых, благородных в мыслях и делах, в бою и в мирной жизни, которые на протяжении всей истории, даже позднее, когда воцарились деспоты-короли, добыли вечную славу своему роду! Когда раздался призыв к крестовым войнам, французские рыцари составляли цвет Европы; французские роды заняли престолы Иерусалима и Константинополя; законы нового латинского государства были написаны на французском языке. А вместе с Вильгельмом Завоевателем французский язык и французская культура взошли и на трон Британии; французская и английская нации соперничали в рыцарских доблестях, они явили их в Палестине и во Франции, но, наконец, Англия предоставила соседям французам блистать в блеске и славе суеты и выбрала себе более полезную, бюргерскую карьеру. Франция первой оказала сопротивление и власти римских пап, причем с изяществом, легкостью; даже святой Людовик был чем угодно, но не рабом римского папы. В Англии, Германии и других странах бывали короли похрабрее французских, но государственный ум Италии унаследован был Францией; здесь, даже творя позор, всегда умели соблюсти вид благоприличия. Этот же дух проник и в ученые заведения Франции, был усвоен начальниками и судьями — сначала на благо стране, впоследствии — во вред ей. Не удивительно, что французская нация стала самой тщеславной во всей Европе,— почти с самого начала, когда только возникла французская монархия, Франция указывала путь Европе и задавала тон во всех самых важных переменах. Когда все народы, словно на скачки и турнир, съехались в Палестину, немецких рыцарей объединили с французскими, чтобы они укротили свой неистовый дух — furor Teuto-nicus. Новый тип одежды — с гербами и другими знаками отличия, который возник во время крестовых походов и был принят всей Европой,— тоже в целом французского происхождения.

*  *  *

Теперь нам следовало бы поговорить о тех трех или четырех духовных рыцарских орденах, которые были учреждены в Палестине,— однако перед нами героическое и государственное действо в пяти или семи актах; пока оно продолжалось, ордена и добыли себе славу и богатства; итак, посмотрим сначала на него!

590

III. Крестовые походы и их последствия

Паломники и папы долго оплакивали бедственное положение христиан в Иерусалиме; возвещали близкий конец мира, а Григорий VII утверждал, что пятьдесят тысяч человек готовы уже двинуться в поход ко гробу господню, если он сам пойдет впереди них. Наконец одному пикардийцу, Петру Отшельнику, удалось, сговорившись с Симеоном, патриархом Иерусалимским, убедить папу Урбана II перейти от слов к делу. Было созвано два собора, и на втором папа произнес речь, выслушав которую, народ, как один, яростно завопил: «Того хочет бог!» Итак, тьма народу была отмечена красным крестом на правом плече; во всех пределах римского христианства стали проповедовать священный крестовый поход, а его участникам даровали немало свобод. Не спрашиваясь у своего господина, они могли продавать или отдавать в залог свои земли (духовенству, принимая во внимание бенефиции, эта привилегия была дана на три года), и личность, и имущество крестоносца поступало под защиту и покровительство церкви, на них распространялась церковная юрисдикция, крестоносцы пользовались правами духовных лиц; на время Священной войны они были освобождены от всех налогов и податей, от уплаты долгов и процентов, получили отпущение всех грехов. Собралось неимоверное множество благочестивых, неистовых, легкомысленных, беспокойных, развратных, мечтательных, обманутых людей всех классов и сословий, даже обоих полов, был произведен смотр воинства и Петр Отшельник зашагал впереди трехсоттысячной толпы, босой, в длинном монашеском капюшоне. Он не мог сдерживать людей, и они грабили всюду, куда приходили; венгры и болгары собрались и прогнали их в леса; в Константинополь Петр пришел с тридцатью тысячами, в самом печальном виде. За ним . следовал священник Готтшальк с пятнадцатью и граф Эмих с двумястами тысячами человек. Священный поход начался с кровавого погрома иудеев, которых убито было в нескольких рейнских городах около двенадцати тысяч; в Венгрии их рубили или топили. Первая распутная толпа во главе с отшельником, усиленная итальянцами, была переправлена в Азию, начался голод, и всех крестоносцев, несомненно, поубивали бы турки, если бы не прибыл, наконец, Готтфрид Бульонский с регулярным войском и цветом европейского рыцарства. У Халкедона был произведен смотр войска— пятьсот тысяч пеших, сто тридцать тысяч конных составляли его; с невероятным риском, с великим трудом были заняты Никея, Таре, Александрия, Эдесса, Антиохия и, наконец, был взят Иерусалим, Готтфрида Бульонского единодушно избрали королем. Брат его Балдуин стал графом в Эдессе, Боэмонд, принц Тарентский,— князем Антиохийским, Раймонд, граф Тулузский,— графом Триполитанским, а кроме них в этом походе прославились все те герои, которые воспеты в бессмертной поэме Тассо. Меж тем одна беда за другой сыпалась на голову крестоносцев, маленькая империя должна была обороняться против целых туч турок с

591

Востока, против арабов со стороны Египта — и оборонялась с непостижимым мужеством и дерзновенностью. Но прежние герои умерли, королевство Иерусалимское оказалось под опекой, князья и рыцари рассорилисо между собой, в Египте власть захватили мамелюки, и смелый, благородный Саладин все больше и больше теснил вероломных и испорченных христиан, в конце концов захватил Иерусалим и уничтожил крошечное королевство, которое вело призрачное существование и еще не успело отпраздновать свой столетний юбилей.

Все походы, которые когда-либо предпринимались с целью захватить Иерусалим, были с тех пор безуспешны, а маленькие княжества перестали существовать еще раньше или испытали судьбу Иерусалима. Эдесса только пятьдесят лет была в руках христиан, и спасти ее не мог устрашающий по  своей  грандиозности  второй  крестовый  поход,   в  котором   участвовало двести тысяч человек и который в ответ на боевой клич, брошенный святым Бернардом, предпринят был императором Конрадом III  и французским королем Людовиком VII.

В третий крестовый  поход против Саладина отправились три могучих державы — император  Фридрих   I,  король  французский  Филипп Август и   английский   король   Ричард Львиное  Сердце;   первый   утонул   в   реке, а сын его умер, двое других, завидуя чужой славе,— особенно франк завидовал бритту,— не смогли завоевать ничего, кроме Акры. Забыв о данном слове, Филипп Август вернулся на родину, а Ричард Львиное Сердце, который не мог в одиночку противостоять могущественному Саладину, вынужден был, против воли, последовать за ним. А возвращаясь на родину  в  одежде  пилигрима,  он  имел  несчастье  быть  задержанным   в  Германии герцогом Леопольдом Австрийским, который, помня о якобы нанесенном  ему  под  Акрой  оскорблении,  подло  предал  Ричарда  императору Генриху VI; этот же, поступив еще более подло, целых четыре года продержал английского короля  в строгом  заключении,  пока Ричард не откупился ста тысячами марками серебра; весь мир был возмущен столь низким, противным рыцарским обычаям поведением императора.

В   четвертом  крестовом   походе   французы,   немцы   и   венецианцы   под предводительством графа Монферратского так и не дошли до Палестины: своекорыстные,   мстительные венецианцы   направляли   путь   крестоносцев, они захватили Зару и подплыли к стенам Константинополя; началась осада императорской столицы — император бежал, Балдуин, граф Фландрский, стал латинским королем Константинополя, империю и добычу делят между собой  победители   и  самую   богатую   долю  награбленного — владения  на Адриатическом,  Черном  и  Греческом  морях — получают  венецианцы.  Во главе похода становится король Кандийский, продавший свой собственный остров жадным до добычи союзникам;  вместо земель по ту сторону Босфора он получает  королевство  Фессалоникийское.  Появляются  княжество Ахейское, герцогство Афинское, где управляются французские бароны, венецианская знать приобретает герцогство Наксес, Негропонт; появляются на свет божий пфальцграф Зантийский и Кефалоникийский, как свалившаяся  с неба  добыча  греческая  империя  распродается  с молотка.  Зато

592

потомки греческого императорского дома основывают империю в Никее, основывают герцогство Трапезунтское, которое тоже именуется впоследствии империей, основывают деспотию в Эпире и ее впоследствии тоже называют империей. Поскольку новым латинским императорам Константинополя осталось так мало земли, то эта слабая, всеми презираемая империя едва просуществовала полвека; никейские императоры вновь завладели древней столицей, а в конце концов все эти фантастическим способом приобретавшиеся владения оказываются в руках у турок.

Пятый   крестовый   поход,   которым   руководили   немцы   и   венгры,   был совсем маломощным. Три короля — венгерский, кипрский и иерусалимский (по названию) — окружили вместе с гроссмейстерами рыцарских орденов гору Фавор — враг окружен, победа в руках, — но нет, раздоры и зависть отнимают   победу,   и   недовольные    крестоносцы    возвращаются    восвояси.

Император Фридрих II, которого не оставляет в покое папская курия, направляет в Палестину флот, идут переговоры о выгодном перемирии, папский легат мешает его заключению, а когда император против своей воли берет на себя руководство военными действиями, папа делает неразумный  шаг,   отлучает  его  от  церкви,   вероломно   нападает   на   владения императора, пока того нет в Европе, и заведомо обрекает поход на неудачу.  Император  заключает  перемирие с  багдадским  султаном,  который уступает Палестину и Иерусалим, но гроб господень остается в руках сарацин в виде вольного пристанища для всякого паломника.

Но   и   такое двоевластие продолжается   в   Иерусалиме   только   пятнадцать неполных лет,   и   святой Людовик, предпринявший седьмой, самый несчастливый крестовый поход, не может спасти положения. Сам король вместе с войском попадает в Египте в руки неприятеля, он вынужден заплатить за себя огромный выкуп, позднее он погибает во время другого столь же бесполезного и неудачного похода против мавров в Тунисе. Печальный пример его наконец подавил в людях неразумное влечение — устраивать священные военные походы  в Палестину,  и последние места, которые оставались еще в руках христиан,— Тир, Акра, Антиохия, Триполи — постепенно перешли к мамелюкам. Так всему безумию пришел конец; стоило оно Европе несказанно дорого, потеряно было много человеческих жизней и средств, а каков успех^7*?

Обычно так много благих последствий относят на счет крестовых походов, что если разделять такое мнение, то пришлось бы пожелать, чтобы хотя бы раз в пятьсот лет наш материк охватывала подобная лихорадка, потрясающая и возбуждающая все члены тела; однако, если присмотреться лучше, то окажется, что большинство последствий, на какие обычно указывают, происходит не от крестовых походов,— по крайней мере, не от них одних, но что среди множества толчков, которые испытала в те   времена   Европа,   крестовые   походы   в   лучшем   случае   были   каким-то

^7* Мне не пришлось читать  трактаты о последствиях крестовых походов, получившие награды ученых обществ, и свой взгляд я излагаю независимо от них⁷.

593

второстепенным, побочным ударом, который что-то и мог ускорить в развитии Европы, но в целом произвел дурное воздействие и, главное, был совершенно излишен для европейцев и их умственных сил. Выдумывать, будто семь совершенно разных походов, предпринятых на протяжении двухсот лет из самых разных стран, по самым различным побуждениям, составляют главный источник исторических событий, и только потому, что все эти  походы  называются  одинаково,— это  чистейшая  фантазия  и  мираж.

1.  Мы видели, что торговля с арабскими странами была доступна для европейцев  и  до  крестовых  походов — они  вполне могли  воспользоваться торговлей подобающим, приличным образом и расширить ее, не прибегая к грабительским походам. От походов выиграли перевозчики, ростовщики и поставщики, но всю свою выгоду получили они от христиан — в своих крестовых походах против их имущества. А  все,  что  было отнято у греческой  империи, было   позорным   купеческим   грабежом — купцы   грабили, а империя была  в итоге так ослаблена, что Константинополь без труда достался турецким ордам. Лев Святого Марка в Венеции своим четвертым крестовым походом обеспечил присутствие турок в Европе, в противном случае они никогда не смогли бы распространить свои владения так далеко. Правда, генуэзцы помогли императорскому роду занять трон, но империя   была   разъединена,   ослаблена,   туркам   нетрудно   было   победить ее, а тогда и венецианцы, и генуэзцы потеряли и лучшие свои владения на Средиземном и Черном морях и лишились всей своей торговли с тамошними местами.

2.  Не рыцарство возникло благодаря крестовым походам, а крестовые походы благодаря рыцарству — уже в первом походе цвет  французского и  норманнского  рыцарства  появился  в Палестине.   Напротив,   крестовые походы повлекли за собою лишь одно то, что подлинный цвет рыцарства был погублен и настоящие рыцари — с мечом в руках — превратились в рыцарей   на   гербовой   бумаге.   Получалось   так,   что   в   Палестине   многие надевали шлем, кто в Европе не посмел бы сделать этого,— из Палестины привозили дворянские звания  и  гербы,  эти  звания  и  гербы переходили к наследникам, и так в Европе появилось новое сословие — гербовое, а потом и жалованное дворянство. Поскольку численность прежнего, настоящего дворянства, древних династий, сокращалась, то новое, жалованное дворянство  тоже   мечтало  о   земельных   владениях   и   родовых   привилегиях, и новые дворяне старательно подсчитывали предков, приобретали титулы и  привилегии,  так  что  спустя  немного  поколений  и  они  тоже  начинали называться древним дворянством, хотя и не имели ничего общего с древними  родами,  которые по  сравнению  с ними  были  настоящими  царями. В Палестине каждый, у кого в руках был меч, мог стать рыцарем;  первые   крестовые   походы   были   годами   больших   вольностей   для   Европы. Вскоре оказалось, что новое, служивое дворянство приходится весьма кстати для растущей монархии, которой удавалось умно воспользоваться ими против остатков прежних высокородных вассалов. Так одна страсть пожирает другую, и одна видимость — другую; служащее дворянство постепенно свело на нет древнее рыцарство.

594

3. Ясно и не требует доказательств то, что учрежденные в Палестине духовные ордена не послужили на пользу Европе. Они до сих пор живут старым  капиталом — тем,  что  было  некогда  посвящено  гробу  господню, то есть цели, для нас совсем уж нереальной. Госпитальерам было положено давать кров паломникам, ухаживать за больными, услуживать прокаженным;   теперь  это  высокомерные  иоанниты  наших  дней. Когда дворянин из Дофинэ Раймонд Дюпри ввел среди них новый обет — сражаться с оружием в руках,— орден св. Лазаря отпал и остался при первом правиле, Тамплиеры были монахами-священниками, в течение десяти лет жили подаяниями, охраняли паломников на пути ко гробу господию, но, наконец, они умножили свое состояние, переменили устав, рыцарям были приданы оруженосцы,  ордену — служащие ему  братья.  Наконец,  Немецкий  орден был учрежден, чтобы оказывать помощь больным и раненым на поле сражения; наградой были одежда, хлеб и вода. Но разбогател и усилился и этот занятый полезным служением орден. В Палестине все ордена доказали свою храбрость   и   доблесть,  но совершили немало предательских   и вероломных поступков, однако вместе с Палестиной должно было бы окончиться и их существование. Но когда иоанниты вынуждены были оставить у  страну,  когда  они  потеряли Кипр  и  Родос,  а  Карл  V  даровал  им скалистый остров Мальту, что же за странное поручение было дано им — и за пределами Палестины оставаться  вечными крестоносцами, а за это пользоваться владениями в таких государствах, по которым ни один паломник не может прийти   ко   гробу господню   и   которые вообще   не   могут бороться   с  турками!   Орден   святого   Лазаря   Людовик  VII   поселил   во Франции,  пытаясь  вернуть его к первоначальному призванию — уходу за больными; не один папа собирался упразднить его, но французские коро-ли его защищали, а Людовик XIV объединил с несколькими малочисленными орденами.  Он  поступил совсем  иначе,  нежели  предок его  Филипп Прекрасный,   который  из  жадности   и  жажды  мести   жестоко  искоренил тамплиеров, присвоив себе их имущества, на которые не имел ни малейших прав. И, наконец, рыцари Немецкого ордена, будучи призваны герцогом Мазовии на помощь против язычников-пруссов, получили в дар от немецкого императора все, что ни завоюют,— все это, разумеется, не при-надлежало императору,— и   вот   они   завоевали Пруссию, объединились с ливонскими меченосцами, получили Эстландию от короля, который не умел удержать ее в своих руках,  и, таким образом,  воцарились на всем пространстве от Вейкселя до Двины и Невы и вели роскошную и распутную жизнь.   Древняя   народность   пруссов   была   искоренена   совершенно,   литовцы   и  самоеды,  кура,  летты,   эсты,  словно  стада   баранов,   разделены между немецкими дворянами. После длительных войн с Польшей они потеряли сначала половину Пруссии, потом всю ее целиком, потом Лифляндию и Курляндию — и осталась от них только молва: невозможно управлять завоеванной  страной  более спесиво, угнетать еще более жестоко, чем угнетали   рыцари   это побережье; если бы несли сюда свою культуру морские города,  берега  эти  приобрели  бы  совсем  иной  вид.  Вообще  место  трем названным орденам — не в Европе, а в Палестине. Там они были учреж-

595

дены, там определено было место их пребывания. Там надлежало им воевать с неверными, ухаживать в лазаретах за хворыми, хранить гроб господень, сопровождать паломников, лечить прокаженных. Пришел конец целям — и орденам надлежало прекратиться; имущества их принадлежат делам милосердия — прежде всего людям бедным и больным.

4.  Подобно тому, как жалованное дворянство исполнило свое предназначение единственно в связи с ростом монархии в Европе, так и городская вольность, местное самоуправление, освобождение крестьян в нашей части земли объясняются совершенно иными причинами — отнюдь не безумными крестовыми походами. Если при первом приступе лихорадки всем беспутным хозяевам и должникам отсрочили уплату долгов, если вассалов и крепостных освободили от их обязанностей, если платящих налог освободили от уплаты налога, а платящих проценты — от уплаты процентов, то все это еще не утверждало прав свободы в Европе. Давно уже существовали  города,  права  других  городов  были  давно  уже   утверждены   и расширены, и если ко все растущему трудолюбию, ко все расширяющейся  торговле  этих городов  прибавилась  еще,  раньше  или  позже,  свобода крестьянина,— ведь  и  стремление муниципиев  к  самостоятельности тоже было  заложено   в   развитии   поднимающегося   абсолютизма, — то   нам  не приходится искать в Палестине того, что плывет навстречу нам в потоке всех происходящих в Европе изменений, что совершается по вполне четко выясненным причинам. Едва ли прочная европейская система зиждется на юродстве фанатиков.

5.  Наукам и искусствам крестоносцы в собственном смысле слова никак не способствовали. Распутные армии, отправившиеся в Палестину, не имели о них никакого представления   и   не могли приобрести недостающего себе знания ни в пригородах Константинополя, ни у турок и мамелюков в Азии. Если говорить о позднейших походах, то нужно принять во внимание, сколь короткое время находились в походе войска, каким испытаниям подвергались они все то время, которое проводили они иной раз только на границах чужих стран,— и нам придется отказаться от мысли, будто они привезли оттуда какие-то великие открытия. Маятниковые часы, которые получил Фридрих II  в дар от Меледина, не повлекли за собой развития гномоники⁸, а греческие дворцы, на которые пораженно глядели крестоносцы в Константинополе, не изменили в лучшую сторону европейскую архитектуру. Некоторые крестоносцы, среди них Фридрих I и Фридрих II, способствовали просвещению,   но   первый — еще   и   до того, как вообще   увидел   страны   Востока, а   второму это путешествие на Восток, где он уже провел однажды короткое  время,  дало  лишь  новый  стимул продолжать править так, как правил он до тех пор. Ни один из духовных орденов не принес просвещения Европе и не способствовал просвещению.

Итак, все, что можно сказать в пользу крестовых походов, сводится к незначительным масштабам. Новое прибавлялось к уже наличному и против воли крестоносцев способствовало движению вперед.

596

*  *   *

1.  Множество  богатых вассалов и рыцарей отправились в Святую   Землю в первых крестовых походах, но значительная часть их не вернулась на родину; это послужило поводом к тому, чтобы земли их были распроданы или  слиты  с  другими  владениями.   Отсюда  извлекал  пользу  кто  мог — феодалы, церковь, города, которые существовали уже и раньше, и каждый извлекал  пользу по-своему;   все эти вещи не  положили  начало  укреплению королевской власти благодаря учреждению среднего сословия, но они способствовали такому процессу и ускоряли его.

2.  Люди знакомились с неизвестными им прежде землями, народами, религиями и политическими укладами; кругозор расширялся; появлялись новые идеи, новые стремления, желания. Люди начали интересоваться вещами, которые раньше оставляли без внимания, лучше научились пользоваться тем, что уже имели, а поскольку мир оказался куда более широким, чем казалось, то проснулось любопытство,  желание узнать далекие страны.   В   первую   очередь   взоры   всех   были   привлечены   к   Татарии, к грандиозным завоеваниям Чингиз-хана  в северной  и  восточной Азии; сюда отправились в путешествие венецианец Марко Поло, француз Рюбрюкви, итальянец Джованни ди Плано-Карпино⁹; у каждого из них была своя цель — первый путешествовал ради торговли, второй — чтобы удовлетворить любопытство короля, третий был послан папой и цель состояла в обращении народов в христианство. Так что нет необходимой связи между этими путешествиями и крестовыми походами: путешествовали немало и до и после них.  И сам Восток не стал после крестовых походов так хорошо известен европейцу, как того хотелось бы,— и до сих пор мы не можем обходиться без сведений восточных авторов, даже о тех временах, когда Сирия кишела христианами.

3.  Наконец, во время своих путешествий на этот священный базар суеты европейские народы лучше узнавали друг друга, хотя узнавали и не с самой приятной стороны. Короли и князья привозили с собой, как правило, неискоренимую ненависть друг к другу; так, эти походы дали пищу новым войнам   между   Англией   и   Францией.   Скверный   эксперимент — попытка противопоставить соединенные силы христианской республики неверным — давал основание для подобных   же   войн   в   самой Европе,   позднее они распространились  по  всему  миру.  Но  если  европейские  нации  ближе  познакомились  с  сильными  и  слабыми  сторонами  своих  соседей,  то  нельзя отрицать, что тем самым,  в тишине и незаметно,  были  заложены основы новой,  более  общей  науки   о   государстве   и   новой  системы  мирных   и военных отношений между государствами. Каждый  проникся  жаждой  богатств, торговых выгод, удобной и роскошной жизни — ко всему подобному грубые души легко привыкают на чужбине,  завидуя другим.  Поэтому лишь немногие из вернувшихся на родину могли свыкнуться с европейской жизнью, многие утратили даже и свой героический дух, стали неуклюже подражать  восточным  привычкам  или     мечтали  о  новых  путешествиях  и приключениях. Вообще говоря, любое историческое событие может произ-

597

вести на свет реальное и непреходящее благо лишь по мере заключенной в нем разумности.

Для Европы было бы ужасным несчастьем, если бы в то самое время, когда многочисленные отряды спорили в уголке Сирии о гробе господнем, Чингиз-хан с нерастраченными силами и без промедления повернул в сторону Запада. Подобно России и Польше, наша часть света стала бы добычей грабителей-монголов, и европейским нациям пришлось бы нищенствовать и уже с посохом паломника в руке отправляться за море, чтобы помолиться у гроба господня. Итак, бросим весь этот безумный фанатический вздор и вернемся в Европу — посмотрим, как постепенно очищается и складывается в ней нравственный и политический разум народов,— как то бывает всегда, самые разные вещи исторически сложно переплетаются между собой.

IV. Культура ума в Европе

В самые первоначальные времена христианства существовали, как мы видели, многочисленные секты, которые ставили   своей   целью   объяснить, истолковать и очистить всю систему религии с помощью так называемой восточной философии; эти секты считались еретическими, их преследовали и  подавляли.  Глубже  других было учение  Мани,  которое  с древней персидской  философией, зороастризмом, соединяло моральное воспитание людей и стремилось нравственно воздействовать на общину.  Это учение преследовали еще более жестоко, чем чисто созерцательную ересь; оно нашло спасение в горах Тибета  на Востоке,  в горах Армении на Западе, иной раз и в европейских странах, где, однако, его ждала та же судьба, что и в Азии. Долгое время думали, что учение это совершенно уничтожено, но в самые мрачные  времена  средневековья оно, словно по  мановению  руки, выплыло наружу в  таком конце света, где никто не подозревал о его существовании, и сразу же произвело ужасное волнение в Италии, Испании, Франции, Нидерландах, Швейцарии и Германии. Из Болгарии  вышло оно,  из  варварской  области,  из-за  которой  долго  дрались греческая   и  римская  церковь,  и  тут  незримо  присутствовал  глава   всей школы,   который,   в   противоположность   папе   римскому,   утверждал,   что стремится уподобиться Христу в бедности. Тайные миссии шли отсюда во все страны Европы и с поразительной силой притягивали к себе и низкий люд,  особенно трудолюбивых  ремесленников  и угнетенное крестьянство, и богатых, графов, дворян, прежде всего женщин; это учение придавало людям силы противостоять любому гонению и упорствовать в самой смерти.   Это  кроткое  учение   проповедовало   человеческие  добродетели — трудолюбие, целомудрие, уединенную жизнь, оно ставило перед людьми цель  совершенства,  к  которому  общину   следовало   вести,   устанавливая весьма строгие различения,— но кроткое учение   это   было прямым призывом к борьбе против церкви с воцарившимися в ней мерзостями. Оно

598

особенно нападало на безнравственную жизнь духовенства, на его богатство, распущенность, властолюбие, оно отвергало суеверные мнения и обычаи, отрицало нравственно бессмысленное колдовство таинств, а вместо этого признавало лишь простое благословение рукоположением и союз членов общины под руководством ее настоятеля — Совершенного. Человеческими установлениями, фантазиями считало оно пресуществление хлеба, распятие, мессы, чистилище, заступничество святых, имманентные достоинства римского духовенства; о содержании Писания, особенно Ветхого Завета, они судили очень вольно и все сводили к бедности, чистоте души и тела, к тихому труду, кротости, добросердечию, а потому их нередко называли bons hommes, добрыми людьми. У самых ранних представителей этого учения нельзя не заметить влияния восточного манихейства; они исходили из борьбы света с мраком, материю считали источником греха и очень резко отзывались о чувственных наслаждениях; постепенно система очищалась. Манихеев, которых в каждой стране в зависимости от обстоятельств называли по-разному — катарами (еретиками), патаренами, публиканами, пассаджьери и т. д.,— отдельные учителя, особенно Анри и Пьер Дебрюи, преобразовали в уже гораздо менее уязвимые религиозные партии, и, наконец, вальденсы учили уже почти всему тому, с чем выступил спустя несколько веков протестантизм, и мужественно стояли на своем; в отличие от них прежние секты напоминали скорее анабаптистов, меннонитов. богемских братьев и другие секты нового времени. Все они ширились с неумолимой силой, с такой красноречивой очевидностью, что в целых провинциях авторитет духовного сословия совершенно пал в глазах населения, тем более, что духовенство не способно было опровергать аргументы противника. Эти учения прежде всего распространились в областях провансальского языка: Новый Завет — неслыханное дело для тех времен! — был переведен на провансальский язык, правила совершенной жизни были изложены в стихах на провансальском языке, и со времен введения римского христианства впервые появились воспитатели народа, говорившие на народном языке ^8*.

Но зато и преследовали их, как только могли. Уже в начале XI века в центре Франции, в Орлеане, сожгли манихеев, а среди них самого  Духовника королевы,— они не пожелали отречься от своего учения, свидетельствуя о своей вере. Ничуть не мягче поступали с ними во всех странах, где у духовенства была реальная власть, например, в Италии и Южной Германии; в Южной Франции, в Нидерландах их ценили как людей прилежных в работе, и они долгое время пользовались покоем, но наконец, после нескольких соборов и диспутов, гнев духовенства распалился на  них, был создан суд инквизиции, а поскольку покровитель их, граф Раймонд Тулузский, не желал отступаться от них,— этот подлинный мученик за правое дело человечества,— то жуткий крестовый поход обрушил на них

8* Из сочинений обо всех этих вероучениях назову только одну книгу, не оцененную по достоинству,— «Новую беспристрастную историю церкви и еретиков в Средние века» Й. К. Фюссли¹⁰, три части; здесь ценная подборка материалов.

599

свои неисчислимые жестокости. Доминиканские монахи, проповедовавшие против них, были мерзкими их судьями, Симон Монфортский, вождь крестового похода, самым жестоким человеком, какого знала земля, и кровавый суд изошел из этого уголка Южной Франции, где несчастные bons hommes прожили в тишине и покое два столетия, и распространился на испанских, итальянских еретиков, на большинство католических земель. Вот почему так перепутаны самые разные секты средневековья — для кровавого суда, для духа гонений и преследований все они были одним и тем же; но отсюда же их стойкость, упорное сопротивление этих учений: прошло три, прошло пять столетий, и Реформация обнаружила во всех странах семена все тех же учений, оставалось только вдохнуть в них новую жизнь. Виклиф в Англии оказывал то же влияние на лоллардов, что Гус на чехов,— Богемия, у которой был один язык с болгарами, была издавна усеяна подобными благочестивыми сектами. Росток истины, решительной ненависти к суеверию, к поклонению перед человеком, к высокомерному и бездуховному духовенству церкви уже не растоптать; францисканцы и другие ордена были противопоставлены сектам как наглядный образ нищенской жизни и подражания Христу, они должны были получить перевес над этими сектами, должны были отнять у них всякий авторитет, но они не достигли этой цели в народе, а напротив, вызвали еще новые недовольства. Итак, грядущее падение величайшего тирана — римской иерархии — началось с самого малого, с простоты, с сердечности; не без предрассудков и заблуждений, но простые bons hommes нередко говорили свободнее многих будущих реформаторов.

*   *   *

Дело здравого человеческого рассудка, с другой стороны, продвигал вперед теоретический разум — продвигал медленнее и утонченнее, но не без своего эффекта. В церковных школах ученики приучались к диспутам о диалектике святого Августина или Аристотеля и привыкали рассматривать искусство спора как духовный поединок и рыцарский турнир. Несправедливо критиковать такую вольность спора как якобы бесполезные упражнения средневековья, ибо именно в те времена такая свобода была неоценимой. В диспуте многое можно было подвергнуть сомнению, многое можно было проверить аргументами и контраргументами — ведь для многих положений время позитивного и практического сомнения еще далеко не пришло. Разве сама Реформация не началась с того, что люди прибегли к законам диспута и прикрылись его свободами? А когда монастырские школы превратились в университеты, то есть в арены рыцарских игр и поединков с папскими и императорскими привилегиями, то открылся широкий простор для того, чтобы развились и изощрялись язык, остроумие, проницательность ученых спорщиков, быстрота мысли и присутствие духа. И нет ни одного богословского тезиса, нет такой материи метафизики, которая не послужила бы поводом для тончайших разграничен

600

ний, для споров и перебранки,— из каждого положения со временем была выткана тончайшая паутина. Такая паутина по самой своей природе не столь долговечна, как грубо сложенное здание позитивной традиции, в которую нужно было верить слепо и не рассуждая,— паутину, сотканную человеческим разумом, сам же разум и может распустить и разрушить. Спасибо утонченному духу средневековых диспутов, спасибо каждому государю, который строил ученые замки этих умственных паутин! Если кого-нибудь из спорщиков и преследовала зависть, если некоторые из них и поступали неосторожно, если кое-кого даже и выкапывали после смерти из освященной земли, то все же искусство развивалось и предельно отточило языковое сознание и мышление европейцев.

Южная Франция была первой сценой, на которой выступила стремящаяся выйти на поверхность народная религия, а в северных областях Франции, особенно в знаменитой Парижской школе, находилась арена рыцарских поединков схоластики и философской спекуляции. Здесь жили Пасхасий и Ратрамн, Скот Эригена нашел пристанище и благосклонное внимание во Франции, всю жизнь или хотя бы лучшие свои годы учили во Франции Ланфранк и Беренгарий, Ансельм, Абеляр, Петр Ломбардский, Фома Аквинский, Бонавентура, Оккам, Дуне Скот — эти утренние звезды, эти солнца схоластической философии; все страны спешили в Париж, чтоб научиться тут высшей мудрости тогдашнего века. Кто прославился в Париже, тому обеспечены были почетные должности в государственной и церковной иерахии, ибо отнюдь не отвлечена от государственных дел была схоластика, и сам Оккам, защищавший Филиппа Прекрасного и Людовика Баварского от римских пап, мог сказать, обращаясь к императору: «Храни меня мечом, я сохраню тебя пером». Если французский язык раньше других обрел философскую точность, то между прочим объясняется это еще и тем, что во Франции велись бесчисленные, долгие, легкие и утонченные диспуты,— латинский язык родствен французскому и способ образования абстрактных понятий легко переходил из латыни во французский язык.

*   *   *

Перевод сочинений Аристотеля был для утонченной схоластики всем, более, чем всем,— это явствует уже из того, что на протяжении пятисот лет авторитет греческого мудреца был одинаково велик во всех европейских школах, но причина, почему ученые такое очевидное предпочтение оказали именно книгам Аристотеля, заимствуя их по большей части у арабов, заключена совсем не в крестовых походах, а в склонностях века и в образе мыслей того времени. Арабские науки прежде всего привлекали интерес Европы своими художественными творениями из области математики, но, кроме того, теми тайнами, которые надеялись выведать у них,— тайноведением, необходимым для сохранения и продления жизни, для получения безмерных сокровищ, для познания правящей во всем судьбы. Искали камень мудрости, эликсир бессмертия, в звездах читали

601

грядущее, и самые математические приемы казались какими-то орудиями волшебства. Словно дети, люди того времени шли по следам чудесного — чтобы однажды отыскать вместо него истину, ради этого предпринимали утомительнейшие путешествия. Уже в XI веке Константин Африканец, уроженец Карфагена, в течение 39 лет странствовал по восточным землям и собирал тайны арабов в Вавилонии, Индии, Египте; в конце концов он приехал в Европу, здесь, в монастыре Монте Кассино, он перевел с греческого и арабского многие книги, главным образом медицинские. Так эти сочинения, каким бы плохим ни был перевод, оказались в руках многих, и в Салерно выросла, благодаря арабскому искусству, первая в Европе медицинская школа. Любознательные французы и англичане отправлялись в Испанию, чтобы пользоваться уроками самых знаменитых арабских учителей; когда они возвращались на родину, на них смотрели словно на колдунов, да и сами они тайком, видимо, гордились своими тайными колдовскими искусствами. Благодаря этому сочинения по математике, химии, медицине, открытия, практические опыты стали известны в самых знаменитых школах Европы. Не будь арабов, не было бы и Герберта, Альберта Великого, Арнольда из Вилла Нова, Роджера Бэкона, Раймунда Луллия — все они или учились в Испании у арабов или изучали их сочинения. Даже Фридрих II, который неустанно поощрял переводы арабских книг и способствовал оживлению наук, любил науки, но разделял многие суеверия. В течение столетий жила и тяга к путешествиям, и сказания о путешествиях в Испанию, Африку, на Восток, где, как говорилось, можно научиться у молчаливых мудрецов самым великолепным тайнам природы; это убеждение породило целые тайные ордена, целые цехи странствующих схоластов; вплоть до века Реформации и еще позднее философские и математические науки выдают свое происхождение от арабов.

*  * *

Неудивительно, что к такой философии тесно примыкала мистика; научившись многому у схоластики, мистика превратилась в тончайшее построение, в систему созерцательного совершенства. Уже в ранней христианской церкви мистика неоплатонизма перешла во многие школы и секты; благодаря переводу книг Псевдо-Дионисия Ареопагита эта мистика пришла и на Запад, в монастыри, манихейские секты тоже внесли в нее свой вклад, и, наконец, у монахов и монахинь, со схоластикой и без схоластики, мистика приняла такой облик, в котором перед нами открываются то изощреннейшее, настойчивейшее умственное самокопание, то тончайшая нежность любящего сердца. И мистика сослужила свою службу — она отвлекала души от пустых церемоний, приучала их к самоуглублению и давала им духовную пищу. Одиноких людей, отнятых у мира, тоскующих, мистика утешала картинами иных миров, она даже развивала чувства, будучи своего рода духовным романом. Мистика предшествовала метафизике   сердца,   подобно   тому,    как    схоластика    уже    трудилась    ради

602

разума,— мистика и схоластика сохраняли равновесие. К счастью, почти уже прошли времена, когда опиум этот был—   и не мог не быть — лекарством^9*.

*   *   *

Наконец, юриспруденция, эта практическая философия чувства справедливости и здравого рассудка, куда больше, чем мистика и философская спекуляция, способствовала благу Европы и упрочила права общества, она как бы зажгла в Европе новый свет. Когда господствуют честность и простота, то нет нужды во множестве писаных законов, некультурные немецкие народы по праву противились изощренным римским адвокатам,— народы, жившие в других цивилизованных странах или в странах, где нравы были уже испорчены, вскоре не могли обходиться без собственных писаных законов или даже без сокращенного римского права. А поскольку и такого сокращения уже было недостаточно, чтобы уравновесить папское законодательство, которое, напротив того, росло и умножалось с каждым столетием, то разумно поступили, обратившись к целому корпусу римского права, чтобы упражнять на его основе рассудок и способность суждения толкователей и практиков. Не случайно императоры рекомендовали своим университетам, прежде всего итальянским, изучать римское право — римское право было для императоров арсеналом в борьбе с папой; только что возникавшие в ту пору вольные города разделяли тот же интерес к римскому праву, которым могли пользоваться в борьбе с папой, императором и собственными малыми тиранами. Итак, число правоведов невероятно умножилось, они пользовались величайшим уважением при дворах, в городах, на университетских кафедрах — ученые воины, защитники свобод и собственности народа; благодаря юристам Болонья стала «ученым городом». Чем была Франция благодаря схоластике, тем Италия стала благодаря расцвету юриспруденции, древнеримское и каноническое право соревновались между собой, некоторые папы были ученнейшими правоведами. Жаль, что пробуждение этой науки пришлось на такое время, когда сами источники еще не были очищены, когда дух древнеримского народа просматривался в них словно сквозь туман. Жаль, что углубляющаяся в тонкости рассуждений схоластика овладела и этой практической наукой и изречения самых рассудительных мужей превратила в коварные словесные сети. И жаль, наконец, что вспомогательные дисциплины, призванные упражнять способность суждения на образцах величайших людей рассудка, каких знала древность, были превращены в позитивную норму, в Библию законов, которые полагалось применять и к самым новым и самым неопределенным казусам. Вследствие этого в законы проник каверзный дух, стерший, можно сказать, национальный характер европейских законодательств. Варварское, книжное знание—вместо живого знания сути дела, судопроизводство — лабиринт формальностей и словесных  распрей;

9* После сочинений Пуаре, Арнольда ^il и других нам недостает только чисто философской истории мистики, особенно Средних веков.

603

вместо благородного, умного судьи — ум, изощренный в применении хитроумных приемов, язык права, законов — запутанный, непонятный; торжествует власть короля — и ложное право государя предпочитается во всех случаях жизни. Последствия всего сказанного были чувствительны в течение долгого времени.

* * *

Печальную видишь картину, когда европейский дух, пробуждающийся ото сна, сравниваешь с древними временами и народами. Все доброе боязливо выступает из грубого, тупого варварства, из-под гнета духоьной и светской власти; здесь самые лучшие семена топчут на твердой .дороге, там их похищают птицы, в других местах эти семена с трудом прорастают среди колючек, засыхают, душатся другими растениями — недостает благодатной почвы древней простоты и доброжелательства. Первая народная религия осмеливается выйти на свет божий среди еретиков, фанатических мечтателей, которых все преследуют, гонят, философия выступает в аудитории, где спорят диалектики, самые полезные науки являются под видом колдовства и суеверия, человеческими чувствами управляет мистика, более совершенное государственное устройство предстает в изношенном, заплатанном наряде давно отжившего и совсем не подходящего к новым временам законодательства; и с помощью всего этого Европа должна выйти из путаницы и хаоса и придать себе новый облик! Но если почве культуры недостает рыхлости и глубины, если сами орудия, инструменты вышли из строя, если в самом воздухе нет ясности и свободы, то, быть может, многое возместит сама пространность поля, которое предстоит обработать, ценность культуры, которую придется на нем взращивать. Не Афины и не Спарту — нужно воспитать Европу, и не ради кало-кагатии греческих художников и мудрецов, а ради гуманности и разума, что охватят в свое время весь земной шар. Посмотрим же, какие меры были приняты, какие нововведения и открытия посеяны были во мрак времен, дабы взойти и созреть в будущем.

V. Открытия и новые начинания в Европе

1. Города Европы стали как бы военными лагерями культуры, горнилом трудолюбия, началом нового лучшего хозяйственного строя, без которого земля эта до сих пор оставалась бы невозделанной пустыней. Во всех городах бывших римских владений в той или иной степени сохранились римские искусства и ремесла; в тех краях, которыми Рим не владел, города стали бастионами, отразившими натиск варваров,— убежищем для людей, торговли, искусств, промыслов. Вечная благодарность тем правителям, которые строили города, покровительствовали им, даровали им права и привилегии, ибо вместе с городами возникали такие жизненные фор-

604

мы, в которых ощущалось уже тихое дыхание общественности; сложились аристократически-демократические организмы, члены которых бдительно следили друг за другом, враждовали, боролись друг с другом, но в результате только укрепляли общую безопасность, поощряли дух соревнования в труде, неутомимое усердие. В городских стенах, на малом пространстве теснилось все, что только могли пробудить, создать прилежание, находчивость, гражданская свобода, хозяйство, порядок, нравственность; законы некоторых городов — это подлинные образцы бюргерской мудрости. И патриции, и подлый люд пользовались благодаря этим законам гражданскими правами — первое имя, которое дано было общей свободе. В Италии возникли республики, торговые пути которых заходили куда дальше, чем когда-либо у Афин или Спарты; по эту сторону Альп не только выдвинулись отдельные города, трудившиеся и торговавшие не покладая рук, но между этими городами завязались отношения, сложились союзы городов и, наконец, целое купеческое государство, влияние которого простиралось на Черное, Средиземное моря, на Атлантический океан, на моря Северное и Восточное. Эти города расположены были в Германии и в Нидерландах, в северных государствах, в Польше, Пруссии, России, Ливонии, над ними царил Любек — крупнейшие центры торговли в Англии, Франции, Португалии, Испании и Италии примкнули к союзу городов — самому деятельному, какой когда-либо существовал на свете. И этот союз превратил Европу в единую общность, скрепил ее сильнее всех крестовых походов и римских церемоний; ибо союз этот поднялся над религиозными и национальными различиями и основан был на взаимной пользе, соревновании в труде, на честности и порядке. Города совершили то, чего не хотели и не могли совершить государи, священники, дворяне,— они создали солидарно трудящуюся Европу.

2. Городские цехи были обузой для начальства, а нередко и для самого развивающегося искусства, однако в те времена такие маленькие общины, слитые в органическое единство тела, были совершенно необходимы; благодаря им честное ремесло могло существовать, умение росло, а художник ценился по достоинству. Благодаря им Европа стала перерабатывать материалы, поставляемые целым светом, и эта часть света, самая маленькая и бедная, взяла верх над всеми остальными частями света. Трудолюбию цехов обязана Европа тем, что из льна и шерсти, шелка и пеньки, щетины и кожи, из глины и клея, из камней, металлов, растений, соков и красок, из соли, пепла, тряпок, мусора и грязи стали получаться чудеса, и чудеса эти служили средством для создания других чудес — так будет всегда. История изобретений — это лучшая похвала человеческому духу; цехи и гильдии были школами, в которых воспитывался дух изобретательства: разделение труда между ремеслами, правильно построенное обучение, даже и конкуренция между цехами, и сама бедность производили на свет вещи, о которых не имели и представления правители и начальники, редко покровительствовавшие ремеслам, редко награждавшие труд и почти никогда не пробуждавшие в людях рвение и прилежание. Под сенью мирного городского управления цехи росли, выделяясь

605

своей дисциплиной и порядком; самые глубокомысленные искусства возникли из ручной работы, из ремесел, облик которых они долгое время сохраняли, и здесь, по эту сторону Альп, отнюдь не в ущерб себе. Итак, не будем смеяться и не будем сожалеть о чопорной церемонности цехов, о длинной лестнице учения, обо всем, что присуще их практическому распорядку: в цехах сохранялась сущность искусства и они берегли честь художника. Не так нужны были ступени и звания монаху и рыцарю, как труженику, за ценность работы которого ручалось как бы целое товарищество, ничто так не противно искусству, как небрежная, некачественная работа: если художнику чужда честь мастера, то само искусство его гибнет в его работах.

Пусть же будут священны для нас шедевры средневековья, в которых — свидетельства заслуг городов перед искусствами и ремеслами. Готическая архитектура никогда не достигла бы своего расцвета, если бы республики и богатые торговые города не гордились друг перед другом соборами и ратушами, как греческие города древности — статуями и храмами. В каждом городе мы замечаем, что выбиралось в качестве образца, с какими государствами велась торговля — архитектура древнейших построек Венеции и Пизы совершенно отлична от архитектуры Флоренции или Милана. Города по эту сторону Альп тоже следовали тем или другим образцам, но в целом более совершенная готическая архитектура получает свое объяснение из жизненного уклада городов и духа времени. Как думают, как живут люди — так они строят и увиденное в чужих странах они могут только применить к себе, как птица, которая строит гнездо по размерам и по образу жизни своему. Если бы строились только монастыри и рыцарские замки, то никогда не было бы смелой, дерзкой и вместе с тем изящной готической архитектуры, в которой — сокровище городской общины, солидарного общества. Так, и на самых бесценных произведениях искусства Средних веков, на работах из металла, слоновой кости, из стекла, дерева, на коврах и одеждах, мы видим герб родов, общин, городов — у этих произведений непреходящая ценность и по праву стали они неотторжимым достоянием родов и городов. Так трудолюбивый горожанин писал свою хронику, правда, для такого летописца дом. род, цех, город были целым миром, но тем глубже воспринимает он сердцем и умом своим все происходящее, благо странам, если история их составлена по таким хроникам, а не по летописям монахов. И римское право впервые было введено в свои рамки мудрыми и энергичными городскими советниками — иначе оно вытеснило бы со временем самые лучшие уставы и законы народов.

3. Университеты были учеными городами и цехами, как городские коммуны они наделены были всеми правами цехов и городов и делили с ними все заслуги. Как политические организмы — не как школы — сбивали они спесь с дворян, поддерживали государей в борьбе с притязаниями пап, и не одному только клиру, как прежде, но целому особому ученому сословию открыт был путь к государственным должностям и рыцарским почестям. Верно,  никогда  ученых   не   уважали  так,   как  во   времена,   когда  только

506

занималась заря знаний,— люди увидели всю несомненную ценность блага, которое презирали они столь долго, а если одна сторона боялась света, то другая с тем большей радостью встречала разгоравшуюся зарю. Университеты были крепостями, бастионами науки, они были направлены против воинствующего варварства — церковного деспотизма; сокровища, вся ценность которых еще далеко не была понята тогда, они сохранили для лучших времен. Вот почему после Теодориха, Карла Великого и Альфреда нам следует прежде всего почтить прах императора Фридриха II — за ним, помимо всех остальных его заслуг, числится еще и та заслуга, что он вдохнул жизнь в тогдашние университеты, которые с тех пор все развивались и развивались, по образцу Парижской школы. И эти учебные заведения превратили Германию в центр Европы; все арсеналы и склады наук обрели в Германии устойчивость, прочность, при величайшем внутреннем богатстве.

4. В заключение назовем некоторые открытия, которые применены были на практике и затем получили всеобщее распространение. Магнитная стрелка, указывающая путь кораблям, по-видимому, попала в Европу через арабов и в употребление вошла благодаря купцам из Амальфи, которые рано начали торговать с арабами; европейцы получили магнитную стрелку, а вместе с ней, можно сказать, весь мир. Уже в ранние времена генуэзцы осмеливались плавать на юг по Атлантическому океану, и португальцы впоследствии не зря владели самым западным побережьем Старого света — они нашли путь вокруг Африки и в результате совершенно изменили торговые пути, связывавшие Европу с Индией,— наконец, один генуэзец¹² открыл второе полушарие и изменил все сложившиеся на нашем континенте условия. Незаметное орудие, с помощью которого сделаны были все эти открытия, прибыло в Европу на заре новых наук.

Стекло — этот давний товар азиатов, некогда продававшийся по цене золота,— в руках европейцев стал дороже золота. Сальвино¹³ или, может быть, кто другой, отшлифовав первую линзу, положил начало инструменту, с помощью которого людям суждено открыт» мириады небесных миров, упорядочить исчисление времени, навести порядок в мореплавании и развивать величайшую из наук, какими может гордиться человеческий ум. Уже Роджер Бэкон, монах-францисканец, писал в своей келье удивительные вещи о свойствах солнечного света, да и почти всех других царств природы; наградой ему были ненависть ордена и тюремное заключение, но во времена не столь мрачные идеи его были успешно развиты другими. Первый луч утреннего света, запавший в душу этого замечательного человека, явил перед ним новые миры на небе и на земле.

Порох, этот смертоубийственный и все же благодетельный инструмент, тоже пришел в Европу через арабов в описаниях, а может быть уже и в практическом применении. Но, кажется, что порох создавали в разных местах, на основании книг, а употреблять стали очень постепенно; однако порох переменил все способы ведения войны. В сегодняшнем состоянии Европы несказанно многое зависит от этого изобретения — оно, как никакие соборы, победило рыцарский дух, оно, как никакие сеймы и

607

собрания, усилило власть правителей, оно остановило слепую резню озлобленных солдат и положило пределы порождавшему ее способу ведения войны. Целую эпоху в истории человеческого рода составили это и другие химические открытия, прежде всего изобретение губительной водки, которая пришла в Европу через арабов как лекарство, а отсюда распространилась по всему свету как отрава.

То же можно сказать о приготовляемой из тряпок бумаге и о прологах типографского искусства, когда стали печатать игральные карты и делать другие оттиски с неподвижными буквами и знаками. Делать бумагу, по-видимому, подсказал пример арабов, привозивших из Азии хлопчатую и шелковую бумагу; печатное искусство развивалось медленно и постепенно, от опыта к опыту, пока технику гравюры на дереве не заменили, оказав величайшее влияние на всю Европу, гравюра на меди и книгопечатание. Арабские цифры, изобретенное Гвидоном Аретинским нотное письмо¹⁴, часы, привезенные из Азии, масляная живопись — древнее немецкое изобретение и вообще все полезные открытия, инструменты, изобретения, которые были придуманы, переняты, созданы в Европе еще до наступления новой зари знания,— все это в обширной оранжерее европейского трудолюбия и прилежания становилось семенами нового, семенами грядущих событий истории.

VI. Заключительное замечание

Какими путями пришла Европа к культуре, как обрела она то достоинство, каким отмечена перед всеми другими народами? Время, место, потребности, условия, обстоятельства, поток событий — все шло в одном направлении, но обретенное достоинство в первую очередь было результатом бесчисленных совместных, солидарных усилий, плодом собственного трудолюбия и прилежания.

1. Если бы Европа была богата, как Индия, если бы материк Европы был однообразным, как Татария, жарким, как Африка, замкнутым, как Америка, то не было бы ничего из того, что выросло и сложилось в Европе. Даже погруженной в глубокое варварство Европе географическое положение ее позволило вновь добыть свет знания; но более всего полезны были ей реки и моря. Пусть не будет Днепра, Дона и Двины, Черного, Средиземного, Адриатического морей, Атлантического океана, морей Северного и Восточного с их берегами, островами, реками — и вот уже нет почвы для того великого торгового союза, который привел к движение Европу и приучил ее к прилежному труду. Две огромные и богатые части света, Азия и Африка, окружали свою бедную и неприметную рядом с ними сестру Европу, с самого края света, из областей древнейшей культуры они слали сюда товары и изобретения и этим возбуждали жар трудолюбия, дар изобретательства. Европейский климат, остатки древнего Рима  и Греции только способствовали всему,  и так получается, что  все

608

величие Европы покоится на фундаменте знания, неутомимой деятельности, изобретательности, на всеобщем солидарном старании и соревновании. 2. Гнет римской иерархии, быть может, был необходимым ярмом — цепями, сковывавшими грубые народы средневековья; не будь ее, и Европа, вероятно, стала бы добычей деспотов, ареной вечных раздоров, если не монгольской пустыней. Поэтому римская иерархия заслуживает похвалы — она послужила противовесом, но если бы действовала всегда и постоянно только эта сила, только эта пружина, Европа превратилась бы в церковное государство по тибетскому образцу. Но действие и противодействие вызвали такое следствие, о котором не подумала ни одна из сторон; нужда, опасности, потребности вызвали к жизни третье сословие — прорастили его между двумя первыми, и этому новому сословию суждено было стать животворной кровью всего огромного деятельного организма, а иначе организм распался и разложился бы. Это — сословие, на котором держится наука, полезный труд, старание и соревнование; благодаря этому сословию эпоха, когда рыцарство и поповство были жизненно необходимыми сословиями, медленно, но верно подошла к концу.

3. И какой могла быть новая культура Европы, тоже явствует из предыдущего. Она могла стать только культурой людей, какими они были и какими желали стать, культурой, порождаемой деловитостью, науками, искусствами. Кто презирал труд, науку, искусство, кто не испытывал в них потребности, кто извращал и искажал их, оставался тем, кем был прежде; чтобы культура равномерно и всеохватно пронизывала и воспитание, и законы, и жизненный уклад всех стран — всех сословий и народов,— об этом в Средние века еще нельзя было и подумать, а когда же придет пора думать об этом? Между тем разум человеческий, умноженная солидарная деятельность людей неудержимо, неуклонно идут вперед и видят в этом добрый знак, если даже лучшие плоды и не созревают до времени.

ПЛАН ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ТОМА

КНИГА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1.  Италия:   о  торговле;   республики,  их  правители,  строй,  следствия; об искусствах; Данте, Петрарка, Боккаччо (вообще о новеллах), Ариосто, Тассо. Трагедия, комедия, музыка; история, философия; архитектура, живопись (разные школы), скульптура.

2.  Франция и Англия: как удалось французским королям возвыситься над своими вассалами. О прагматической санкции, или папе. О третьем сословии. Война с Англией. Итальянские войны. Постоянные армии. Английский common law. Magna charta. Ирландия. Революция в феодализме. Мануфактуры.

3.  Германия:   как  сложилась  ее  судьба  после  междуцарствия,   Австрийские императоры. Людовик Баварский, союз курфюрстов. Золотая булла. Вацлав. Соборы. Какую форму приобрели Швабия, Бавария, Саксония, Франкония. Что стало с землями вендов. О Бургундии, Арелате, Швейцарии. О ганзейских городах и швабском союзе городов. Фридрих и Максимилиан. Науки и искусства: порох, книгопечатание.

4.  Север и Восток: Дания, Швеция, Польша, Венгрия.

5.  Турки: влияние завоевания турками Константинополя.

6.  Испания и Португалия:  объединение Испании. Географические открытия.

7.  Размышление о последствиях, которые возымели направленный против Рима свободолюбивый дух, римское право, книгопечатание, возрождение древности, обе Индии.

КНИГА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Реформация. Дух и распространение Реформации в Германии, Швейцарии, Франции, Англии, Италии. Последствия Реформации для Германии — от Карла V до Вестфальского мира, для Скандинавии, Пруссии, Курляндии, Польши и Венгрии, для Англии — от Генриха VIII до билля о правах (bill ef rights), для Франции и Швейцарии (Женева, Кальвин), для Италии — иезуиты, социнианцы, венецианские принципы, Тридент-ский собор; общие рассуждения.

610

КНИГА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1.  Возобновленный дух наук в Италии, Франции;  развитие изящных наук.

2.  Государственное  право  и  принцип  равновесия;   дух трудолюбия  и торговли — о деньгах, роскоши, налогах; о законодательстве; общие рассуждения.

КНИГА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Россия; Остиндия и Вестиндия; Африка; европейская система; отношение Европы к другим частям света.

КНИГА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Гуманность по отношению к отдельному человеку; в сравнении с религией, в связи со строем государств, торговлей, искусствами, науками. Достояние человеческого духа. Как человеческий дух влияет повсюду и на все. Перспективы.

Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru

P.S. Впрочем, я полагаю, что «"си$тему" рабов» надо демонтировать: /demontazh.html