Иоганн Готфрид ГЕРДЕР

Идеи к философии истории человечества

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КНИГА ШЕСТАЯ

I. Органическое строение народов, живущих вблизи Северного полюса

II. Органическое строение народов, живущих близ горных хребтов Азии

III. Органическое строение в областях, где живут изящно сложенные народы

IV. Органическое строение народов Африки

V. Органическое строение людей на островах теплых морей

VI. Органическое строение американских народов

VII. Заключение

КНИГА СЕДЬМАЯ

I. В каких бы различных строениях ни являлся род человеческий на Земле, повсюду только одна и та же человеческая природа

II. Один на Земле род человеческий приспособился ко всем существующим климатам

III. Что такое климат и как влияет он на душевный строй и телесное сложение человека?

IV. Генетическая сила породила все органические об разования на Земле, а климат лишь содействует или противодействует этой силе

V. Заключительные замечания о споре генезиса и климата

КНИГА ВОСЬМАЯ

I. Присущий человеческому роду характер чувственности изменяется в зависимости от климата и органического строения, но к гуманности ведет лишь человечность чувств

II. Воображение человека повсюду климатически и органически определено, и повсеместно традиция руководит воображением

III. Практический рассудок рода человеческого повсюду взращен потребностями жизни, но повсюду он — цвет Гения народов, сын традиции и привычки

IV. Чувства и влечения людей повсюду сообразуются с их жизненными условиями и органическим строением, но повсеместно управляют ими мнения и привычки

V. Счастье человека — это всегда благо индивида, определенное тем самым климатически и органически, детище упражнения, традиции, привычки

КНИГА ДЕВЯТАЯ

I. Человеку кажется, что он все производит изнутри своего существа, а на самом деле развитие его способностей зависит от других

II. Особое средство для воспитания людей — язык

III. Все известные человеческому роду науки и искусства созданы подражанием, разумом и языком

IV. Формы правления суть установленные среди людей порядки, обычно наследуемые традицией

V.  Религия — самая древняя и священная традиция Земли

КНИГА   ДЕСЯТАЯ

I. Наша Земля особо создана для живого творения, Землю населяющего

II. Где создан был человек и где жили самые первые люди на Земле?

III. Развитие культуры и истории дает фактические доказательства, подтверждающие, что человеческий род возник в Азии

IV. Что говорят предания Азии о сотворении Земли и начале рода человеческого

V. Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческой истории

VI.Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческой истории. Продолжение

VII. Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческого рода. Завершение

Homo sum, humani nihil a те alienum esse puto.

Terent.

Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

Терентий¹

КНИГА ШЕСТАЯ

В предыдущем изложении мы рассматривали землю как местожительство человеческого рода вообще, а затем попытались установить место, которое занимает человек в ряду живущих на ней существ. Рассмотрим же теперь, коль скоро идею человеческого естества мы уже установили, те различные природные условия, в которых выступает человек на этом театре действий.

Но кто же даст нам руководящую нить, чтобы мы могли идти по этому лабиринту? По чьим стопам последуем мы? По крайней мере, обманчивый пышный наряд ложного всезнания не будет скрывать недостатки, неизбежные для историографа человечества, а тем более для философа человеческой истории, ибо лишь Дух рода человеческого способен охватить всю его историю в целом. Начнем с различий в органическом строении народов, — если не по какой другой причине, то потому, что даже в учебниках естественной истории уже отмечают теперь такие различия.

I. Органическое строение народов, живущих вблизи Северного полюса

Еще ни одному мореплавателю не удалось стоять^1* на оси нашего земного шара, что, может быть, позволило бы ему сообщить нам дополнительные сведения о его строении; однако мы все же оставили далеко позади себя населенную землю и описывали края, которые можно было бы назвать ледяным троном Природы, голым и холодным. Здесь люди увидели чудеса, в которые никогда не поверил бы житель экватора, — чудовищные нагромождения прекрасно расцвеченных льдов, величественное северное  сияние,  когда  воздух  чудесным  образом  обманывает  наше

^1* Известно,  какие   надежды   питает  на  этот  счет  наш    соотечественник  Самуэль  Энгель²,   а   возможность   побывать   на   Северном  полюсе  кажется   уже  не  столь  невероятной после путешествия на Север Пажеса³.

141

зрение, теплые расщелины в земле, когда вокруг царит ужасный холод^2*. Как кажется, гранит отвесных растрескавшихся скал заходит здесь в более высокие  широты,  чем  близ  Южного  полюса, — ведь  и  вообще  пригодная для жизни  земля  в основном  приходится на Северное полушарие.  А поскольку   в   море   жили   первые   живые   существа   и   теперь   еще   Северный океан скрывает в себе страшное количество обитателей, его можно назвать материнской утробой жизни, а берега его можно рассматривать как край с которого начинается развитие живых существ земли — мхов, насекомых, червей.  Морские  птицы  взмахами  крыльев  приветствуют сушу,  где мало своих пернатых,  на  землю   выходят  из  океана  морские  животные,  амфибии, чтобы согреть свое тело редкими в эти широтах лучами солнца. Вода кишит живыми существами, но мы стоим словно на грани живого творения земли.

А как же человеческий организм мог сохраниться вблизи этой границы?  Единственно,  чего  мог  добиться  холод, — это   как-то   сдавить   человеческое   тело,   сузить   кровообращение.   Гренландцы   обычно   ниже   пяти футов,  а  братья  их  эскимосы  тем  меньше  ростом,  чем  дальше живут  на север^3*. Но поскольку жизненная сила действует изнутри, то она теплой и упорной выносливостью плотно сбитого тела возместила то, что не могла дать   росту   и   стройности.   Голова   гренландца   стала    непропорционально большой, лицо — широким и плоским; природа, которая рождает красоту, лишь умеряя и уравновешивая крайности, еще не умела очертить нежный овал лица и не дала выступить вперед, если так можно сказать, коромыслу весов — носу,  этой красе лица.  Скулы  заняли почти все лицо, а рот от этого стал маленьким  и круглым;   волосы — упрямые, потому что недостает тонких соков, которые поднимались бы кверху и растили мягкие, шелковистые волосы;   в глазах не видно души. Точно так же сформировались широкие плечи, сильные члены тела, все тело мясистое, насыщенное кровью;   но  руки  и ступни — мягкие, слабые, как бы отростки, оконечности   всего   телесного   строения.   Как  с  внешним   обликом,   все точно так же происходит и с энергией, возбудимостью жизненных соков. Кровь течет  медленнее,  сердце  бьется   более  вяло,  потому  и  половой инстинкт выражен  слабее,  тогда как  вместе с теплом он,  в  других странах, чудовищно возрастает. Поздно просыпается половое влечение, холостые живут целомудренно, а женщин приходится почти заставлять вступать в тяжкий брак.  Они рождают мало, и плодовитых, похотливых европейцев сравнивают с собаками. И в браке, и во всем их образе жизни царит какой-то кроткий нрав, аффекты они упорно сдерживают. Не чувствуя тех раздражений, что более подвижные и энергичные, рождаемые теплым климатом существа, они живут и умирают кротко и мирно;  равнодушно-довольные всем, они и трудятся, чтобы только-только удовлетворить малые потрео-ности.   Отец   воспитывает   сына   сдержанно-равнодушно,   ибо   такая   сдержанность  и  равнодушие считается у них добродетелью и  счастьем, мать

^2* «Путешествия» Фиппса, «История Гренландии» Кранца ⁴ и др.

^3* Кранц, Эллис, Эгеде,  «Сообщение о побережье Лабрадора»  Роджера Кёртиса⁵.

142

кормит дитя грудью долго, с глубокой, упорной привязанностью самки. Если природа отказала им в возбудимости и гибкости нервов, то она придала им силу и выносливость, окружила тела их греющим слоем жира, наделила полнокровием, так что в закрытом помещении само дыхание их жарко и душно.

Думаю,  всякий  заметит  все ту  же  руку  творящей  природы,  которая всему придает органический строй и во всех творениях своих творит равномерно и одинаково.  Если в тех краях человек отстает  в  росте, то еще больше отстает  растительность:   деревца  растут маленькие,  кустарники и мох ползут по  земле.  Даже  измерительный  брусок,  окованный  железом, стал короче на  холоде, — как  же  не  сократиться  тонким  тканям  человеческого тела?  При том,  что  внутри их живет  органическая  энергия. Но жизненную энергию можно только оттеснить, можно только замкнуть ее в более тесном кругу тела, — и вновь аналогия действию климата на все органические существа. Ласты морских животных, конечности других живущих   в  холодных  странах   живых  существ — маленькие   и   нежные:   насколько это возможно, природа стремилась все удержать в области внутреннего  тепла;   птицы  одеты   в   плотные   перья,   тела   зверей   окружены жиром,  как   и   человек — греющей,   насыщенной   кровью   оболочкой.   Уже внешне природа должна была лишить их всего того, что вредило бы подобной комплекции, и тут природа следовала прежнему принципу строения органических тел. Есть острое значило бы для них казнить свое тело, склонное к внутреннему гниению, — ведь  у  столь многих из  них отняла жизнь  «бешеная   вода» — водка.   Итак,   всего   этого   лишил   их   климат; в этих скудных местах, при их любви к покою, которой благоприятствует внутреннее  строение  тела,   климат   заставляет  их  трудиться,   заставляет упражнять тело, а все их законы и обычаи требуют именно таких упражнений. Трава, которая растет здесь, очищает кровь, а именно в этом они испытывают потребность;  воздух содержит мало флогистона^4*, а потому препятствует гниению мертвых тел и способствует долгой жизни. Сухой холод не терпит ядовитых веществ,  а от надоедливых насекомых хранят бесчувственность, дым и долгая зима. Так природа возмещает одно другим и гармонически творит во всем созидаемом ею.

После описания этого народа нам не нужно подолгу останавливаться на каждом родственном ему. Американские эскимосы по нравам и языку—братья гренландцев. Однако, поскольку безбородые американцы вытеснили на Крайний Север этих несчастных, этих бородатых чужаков, то жить им еще тяжелее, им приходится терпеть больше лишений, и — о жестокая судьба! — зимой, скрываясь в пещерах, им нередко случается питаться сооственной кровью, высасывая ее из тела^5*. Здесь и в некоторых других местах Земли восседает на самом высоком своем троне жесто-

^4* «Наблюдения о влиянии климата на растения и животных» Вильсона⁶. Лейпциг, 1781; «История Гренландии» Кранца, т. II. с. 275.

^5* «Сообщение о побережье Лабрадора»  Роджера Кёртиса в  «Трудах по этно- и географии Форстера и Шпренгеля.

143

кая необходимость, так что человек живет почти как медведь. И все же он остается человеком, и даже в кажущихся совсем не человеческими чертах, если рассмотреть их повнимательнее, становится зримой человечность. Природа хотела испытать, вынесет ли род человеческий подобные тягости, и человек выдержал испытание.

Лапландцы живут уже в относительно более  мягких областях,  и они народ — более мягкий^6*. Человек здесь уже повыше ростом, лицо не такое плоское и круглое, скулы не так выступают вперед, глаза становятся темно-карими,  торчавшие  во  все стороны  черные  волосы — теперь темно-рыжие; вместе с внешним строением тела и внутренний организм человека отходит  от   прежнего оцепенения,   как   бутон,   раскрывающийся   в   лучах более теплого солнца^7*. Лапландец уже пасет своих горных оленей, чего не дано было ни гренландцу, ни эскимосу; олень дает ему пищу и кров, одежду, одеяла, удобства, удовольствия, тогда как гренландцу, живущему на краю земли, приходилось почти все добывать в море. Итак, у человека уже есть животное — друг и слуга, и благодаря этому животному человек учится искусствам, учится жить уютнее, удобнее. Ноги привыкают к бегу, руки — к управлению санями, душа начинает любить собственность, свое более прочное достояние,  а это приучает любить свободу, приучает слух постоянно    быть    начеку, — подобную   постоянную   настороженность   замечаем  мы   у   многих   народов,   живущих   в   сходных  условиях.   Как   и   его олень, лапландец робко вслушивается в тишину и вздрагивает от любого шороха.  Он любит свою жизнь, как и олень, он смотрит в сторону гор, когда из-за них должно взойти Солнце, возвращающееся на лето; он разговаривает  с  оленем   и   понимает  его;   он  заботится  о  нем  как   о   своем богатстве и о своей  челяди.  Вместе с  первым  одомашненным  животным, которое  природа   могла   дать   этим   местам,  она   в   руки  человека  дала и средство — оно ведет его к более человечному образу жизни.

Что касается народов, живущих на побережье Ледовитого океана на широких просторах Российской империи, то, помимо множества новых, всем хорошо известных описаний путешествий, у нас есть собрание картин, а взгляд на них говорит больше, чем могу передать я своими словами^8*. Как бы ни смешались друг с другом многие из этих народов, как бы ни оттеснены они были с нажитых мест, мы видим, что, несмотря на всю разницу в происхождении, иго северного строения тела как бы подмяло их под себя и приковало все к той же полярной цепи. У самоеда лицо круглое, широкое, плоское, волосы черные, топорщащиеся, приземистая фигура, полнокровное тело, губы толще, нос шире, ноздри вывернуты, борода меньше, а к востоку на всей этой обширной территории  она  еще меньше.  Итак,  самоед — это как  бы  негр среди  народов

^6* Как  известно, Шайновиц установил,  что лапландский  язык схож с венгерским. См. Sainovicii demonstrate, idioma Ungarorum et Lapponorum  idem esse. Havniae, 1770. ^7* О  лапландцах  см.  Хёхстрёма,  Леема,  Клингштедта,  «Описание  народов  Российской империи» Георги⁷ и др.

^8* «Описание народов Российской империи» Георги. Петербург, 1776.

144

Севера,   и   еще более похож   он   на   негра — несмотря   на   свой   холодный кран — тем,   что   легко   возбудим,   так   что    самоедки    созревают    уже   на одиннадцатом, двенадцатом году^9*;  кроме того,  если  только  это правда, груди у них окружены  черной  полосой.  Однако,  несмотря  на  восприимчивость и вспыльчивость,  эти черты национального характера, с которыми даже климат бессилен был что-либо поделать, самоед по своему телосложению — все   же   житель   Севера.   Тунгусы^10*,   живущие   южнее,   уже больше напоминают  монгольскую   расу,  но  по  языку  и  племени  так  же отличаются   от  них,   как  самоед  и   остяк    от    лапландца   и   гренландца; у них высокий рост, стройное тело, глаза по-монгольски маленькие, тонкие губы, более мягкие волосы, но лицо еще остается плоским, как у северян. То же можно сказать и о якутах и юкагирах, которые переходят в татарскую расу, как тунгусы — в монгольскую. Но то же и сами монголы — если они  живут в умеренном  климате,  у Черного и Каспийского морей,   на  Кавказе  и  Урале,  то  и   они  становятся   красивее.   Фигура — более стройная,  подтянутая,   форма  головы  уже не  круглая,  неуклюжая, а овальная и красивая; кожа очищается, выступает вперед тонкий и правильной формы нос, глаза — живее, волосы — темно-каштановые, походка бодрая, выражение лица приятно скромное и робкое.  Значит, чем ближе к областям, в которых природа все полнее  является  в  живых существах, тем пропорциональнее, тем тоньше строение человека. Чем севернее, чем дальше в глубь калмыцких степей, тем более плоски и дики черты лица — на северный или на калмыцкий лад. Впрочем, многое зависит от образа жизни, который ведет племя, от почвы, на которой оно живет, от происхождения, от смешения с другими народами. У горных татар черты лица выражены резче, чем у степных и низинных. У народов, живущих в городах и селах, и нравы, и черты лица смягчаются и смешиваются. Если не вытеснить народ   с   нажитых   мест,   то   он   сохранит   свое   органическое строение, тем более будет привержен своему простому, невзыскательному образу жизни. Но, конечно, коль скоро на огромной, населенной татарами   равнине,   постепенно  спускающейся   к   морю,   происходило   множество переворотов, переселений, набегов и напутали они больше, чем могли разделить горы, пустыни и реки, то отметим мы и исключения из правила; но тогда исключения такие подтвердят правило, ибо вообще все поделено между северным, татарским и монгольским типом.

^9* См. Клингштедта («Memoires sui les Samojedes et sur les Lappons»).

^10* Обо всех этих народностях см. «Описание народов Российской империи» Георги, Палласа, «Путешествия»  Гмелина-Старшего⁸.  Из   «Путешествий»  Палласа  и  замечаний Георги сделаны извлечения, изданные под заглавием «Характерные особенности разных народов» (Франкфурт и Лейпциг,   1773—1777)⁹.

145

II. Органическое строение народов, живущих близ горных хребтов Азии

Многие весьма вероятные предположения подсказывают нам, что человеческий род впервые расселился  вблизи  горных хребтов Азии, но тогда можно думать, что мы найдем тут самую красивую породу людей, однако как  обманут нас  ожидания!   Каково телосложение  калмыков и  монголов всем  известно:  при среднем  росте — плоское лицо или хотя  бы приметы' плоского лица, затем — редкая бороденка, коричневый цвет лица — обычный для северного климата, а при этом еще раскосые глаза, узкие   почти прямые, черные брови, маленький плоский нос, слишком широкий корень носа, большие оттопыренные уши, кривые бедра, ноги, белые сильные челюсти^11* — все  эти   черты,   все строение  лица  словно рисуют нам хищного   зверя   среди   людей.   Откуда   взялось   такое   строение?   Вывернутые колени и кривые ноги легче всего объясняют образ жизни монголов: они с детства ползают  по  земле и сидят на лошадях;  вся  их жизнь делится между двумя занятиями — они сидят или ездят, а единственная поза, которая придает красоту ступне, им вообще неведома, потому что они почти не ходят.  Может быть, и еще  в чем-то сказывается в строении тела их образ жизни? Оттопыренные уши зверя, прислушивающегося ко всякому шороху,   маленькие  острые  глазки,  что  заметят  издали   любой  дымок  и вздымающуюся   пыль,   оскаленные   зубы,   гложущие   кость,   толстая   шея, откинутая назад голова — разве все это не запечатлевшиеся черты, жесты, сопровождающие всю их жизнь? Прибавим еще, что, по словам Палласа, лица детей лет до десяти  безобразно надуты, одутловаты, вообще како-химического¹¹ вида и только с возрастом приобретают более правильные черты; заметим, что на значительном протяжении в их области не бывает дождя и почти совсем нет воды, тем более чистой, так что умываться — почти   неведомое   им   занятие;   вспомним   о   соленых   озерах,   солончаках, о  соленых  болотах,   на  которых  они   живут,  так  что  привкус   калийной соли нравится им даже в пище и в чае, который они выпивают в огромном  количестве,  вредя  этим  своему  пищеварению;   прибавим сюда более разреженный   воздух  горных   равнин,   суховеи,   испарения   солей,   долгую зиму среди снегов и в дыму их лачуг и еще ряд менее значительных обстоятельств — что ж, разве не вероятно, чтобы из всех этих условий тысячи  лет  тому  назад,   когда  некоторые  причины,  возможно,  действовали еще сильнее, именно и  возникло их органическое строение и стало передаваться по наследству?   Ничто не освежает тело,  ничто не укрепляет и

^11* «Собрания  о  монгольских  народностях»  Палласа, т. I,  с.  98, 171   и т. д.;   «Описание народов  Российской  империи»  Георги,  т.  IV. Петербург, 1780; «Сообщение об аюкских  калмыках»   в «Собрании  по русской  истории»  Мюллера, т.  IV,  ч. 4; извлечения  Шлёцера  из  «Memorabilia  Rossico-Asiatica»  Шобера, опубликованные в «Собрании» Мюллера, т. VII, ч. 1 и т. д.¹⁰

146

ничто не заряжает его  энергией  так,  как  купание, особенно  если  оно сопряжено с ходьбой, бегом,  борьбой  и другими  физическими  упражнениями. И ничто не ослабляет тело так, как теплое пойло, которое тянут они, не  зная   меры,   да  еще  приправляют   его   вяжущими   калийными   солями. Вот откуда  берется, как заметил уже Паллас, слабый,  женственный торс монголов  и   бурятов,—пятеро,   шестеро   их,   напрягая   все  свои   силы,   не могут сделать того, что может один русский, вот почему тело у них такое легкое   что на своих маленьких лошадках они словно летят и парят, а не едут   вот  откуда,   наконец,   и   какохимический   вид,   передаваемый   детям. Даже и некоторые граничащие с монголами татарские племена рождаются с монгольскими чертами лица, но только эти черты с возрастом стираются    поэтому  некоторые  причины,   видимо,   объясняются    климатическими условиями,  которые  благодаря   образу   жизни   и   происхождению   как  бы привиты  телосложению  народа  и   передаются   по   наследству.   Когда  смешивается русская или татарская кровь с монгольской, то, как утверждают, рождаются красивые дети, и среди монголов тоже будто бы  встречаются стройные  и   пропорциональные   фигуры,   хотя   и   в   монгольском   духе^12*. И  здесь   природа,   создавая   органическое   строение   человека,   оставалась верной сама себе:  под таким  небом,  в  этих  широтах,  при таком  образе жизни кочевые народы  и могли становиться только  подобными хищным ястребам.

И монгольские черты широко распространены по земле, — куда не залетали эти хищные птицы? Не раз парили над разными странами света их победные косяки. Во многих странах Азии селились монголы, и тогда их телосложение было облагорожено чертами других народов. Но еще прежде таких потопов и наводнений, в седой древности, монголы начали переселяться с давно обжитого высочайшего горного хребта на окрестные земли. Может быть, именно поэтому повсюду на Востоке, от камчадалов на Севере и до Тибета на Юге, вдоль полуострова по ту сторону Ганга можно встретить черты монгольского строения. Поглядим и на эту область земли, которая явит нам немало странного.

Китайцы мудряд над своим телом, а все, что они выдумывают, касается именно монгольских черт. У монголов мы видели безобразные, бесформенные ступни и уши. По-видимому, такого рода уродливость в условиях ложной культуры и послужила поводом для того, чтобы противоестественно запирать ступню в тиски, вывертывать уши, — все это обычно для многих людей, живущих в тех краях. Люди стыдились своего безобразия и хотели исправить свои недостатки, но получилось так, что податливые члены тела стали наследовать то наибезобразнейшее изящество, которого от них успешно добивались. Китайцам, при всех различиях между их провинциями и в образе жизни, присущи черты  восточного типа, те самые, что на монгольских нагорьях просто сильнее бросаются в глаза. Широкие лица, маленькие черные глазки,  курносый  нос,  жиденькая  бородка — все

^12* Паллас в «Собраниях по истории монгольских    народностей»   и   «Путешествиях», т. 1, с. 304, т. II и т.д.

147

эти черты под влиянием сурового климата смягчились, и китайский вкус, как представляется, всего лишь следствие дурно устроенных органов тела; точно так, как форма правления китайцев, самая их мудрость влекут за собой варварство и деспотизм. Японцы, народ китайской культуры и, по всей видимости, монгольского происхождения^13*, почти всегда малорослы, с большими головами, маленькими глазками, курносыми носами, плоскими скулами, почти без бороды, обычно кривоногие. Форма правления японцев, их жизненная философия — все это пропитано насилием и принуждением, лишь приспособленными к условиям их страны. Иной, в отличие от Китая и Японии, деспотизм царит на Тибете, и тибетский культ широко распространяется по  варварским степям к северу от Тибета.

Вместе с горными хребтами восточный тип^14* спускается к югу, на полуостров, на земли по ту сторону Ганга, где, видимо, и народы двигались на юг вдоль горных хребтов. Для народов Ассамского королевства характерны зоб и плоские носы, — если только можно доверять сообщениям путешественников^15*. Вот приметы варварства, присущие некультурному народу: уши оттянуты безобразными украшениями, грубая пища, отсутствие одежды^16*. Те же самые уродства восточных земель у арра-канов¹⁴ — широкие ноздри, плоские лбы, маленькие глазки, уши, вытянутые до плеч. Бирманцы в Аве и Пегу¹⁵ не терпят бород и выдирают их до последнего волоска, как тибетцы и другие живущие на севере народы, и даже изобильная природа этих мест не может отучить их от татарской безбородости. Все эти же черты, с различиями в зависимости от климата и народности, прослеживаются и дальше на юг, на островах^17*.

И то же самое — на Север, вплоть до коряков и камчадалов на краю восточного мира. Язык камчадалов, как утверждают, имеет что-то общее с китайско-монгольским языком, хотя эти народы уже в древности были изолированы друг от друга, и камчадалы до недавнего прошлого не знали железа; их строение выдает их происхождение^18*. Волосы — черные, широкие и плоские лица, сплющенный нос, далеко запрятанные глаза, а характер их, на первый взгляд не соответствующий холодному неприютному климату их мест, все же, как видно, не представляет собой исключения из правила. Далее, коряки, чукчи, курилы и обитатели других лежащих  к   востоку   островов^19*   постепенно   переходят    в    американский

¹³* «Всеобщее собрание путешествий»¹², т. II, с. 595; Шарлевуа. О китайцах. См. «Путешествие в Сурате и Китай» Олофа Торее, с. 68; «Всеобщие путешествия», т. VI, с. 130.

^14* Судя по прежним описаниям, жители Тибета безобразны. См. «Всеобщие путешествия», т. VII, с. 382. Новые описания (Паллас, «Северные труды»¹³, т. IV, с. 280) такое суждение смягчают, причем и географическое положение Тибета подсказывает правомерность такого смягчения.  Вероятно, тибетанцы  представляют собой  отдаленный переход в  индостанскому типу.

^15* Тавернье в «Собрании путешествий», т. X. с 557.

^16* Овингтон в «Собрании путешествий», т. X, с. 67.

^17* «Описание Суматры» Марсдена¹⁶, с. 62;  «Собрание путешествий», т. II, с. 487 и др.

^18* «Описание народов Российской империи» Георги, т. III.

^19* Штеллер в «Собрании путешествий», т. XX, с. 289.

148

тип; когда мы познакомимся с северо-западными оконечностями Нового света, до сих пор неизвестными, когда мы узнаем внутренние земли Йедзо¹⁷ и большие пространства земли к северу от Новой Мексики — все это пока белые пятна на карте, как и внутренняя Африка, — то, как мне кажется особенно если полагаться на результаты последнего путешествия Кука все очевидные оттенки будут незаметно  переходить  друг  от  друга и теряться^20*.

Вот какие огромные пространства земли  заняты  восточным типом, во многих   местах,   правда,   сильно   искаженным,   но   почти   всегда  сохраняющим присущую ему безбородость;  однако многообразные  языки и нравы народов  говорят  о  том,  что  происходят  они  не  от  одного   племени.  Что же за причина порождает этот тип?  Что  заставляет столь  разные народы  воевать  с  бородами,   вытягивать  уши,  протыкать  носы   и  губы?   Как мне   кажется,   в   основе   всего   лежит   прирожденное   безобразие,   которое призвало себе на помощь  варварское  искусство и,  наконец,  превратилось постепенно в обычай предков. У животных появление нового вида заявляет  о  себе  сначала  в   изменении  волос  и  ушей,   в   форме   ног,   меняется остов лица — профиль, только  затем  изменения  захватывают  и  все тело в  целом.   Мы  узнаем  об   этом   больше,   когда  изучена   будет   генеалогия народов,   условия   отдаленных   стран   и   земель   и,   главное,   различия   во внутреннем физиологическом устройстве разных племен. И не первым ли даст   нам   такой   spicilegium   anthropologicum^21*20    опытный    в    науках    и народоведении Паллас?

III. Органическое строение в областях, где живут изящно сложенные народы

В самом чреве величайших на Земле гор лежит королевство Кашмир, скрытое от глаз людских, словно рай земной. Плодородные прекрасные холмы окружены горами, которые поднимаются все выше и выше к небу, и самые высокие из них, вечно покрытые снегом, теряются в облаках. Тут текут прекрасные ручьи, реки, на почве произрастают лечебные травы и питательные плоды, острова, сады утопают в услаждающей душу зелени, пастбищам нет конца, а ядовитые, хищные звери изгнаны из этого земного рая. Как говорит Бернье, горы эти можно было бы именовать горами невинности, молочные  реки с кисельными берегами  протекают тут, племя  людское   ни   в   чем   не   уступает   природе.   Кашмирцев   считают

^20* «Рассказ о третьем путешествии Кука» Эллиса, с. 114; «Дневник открытий» в переводе Форстера¹⁸, с. 231. Следует сравнить   с   этими   описаниями   прежние   сведения об островах, расположенных между Азией и Америкой. См. «Новое сообщение о новооткрытых островах». Гамбург и Лейпциг, 1776; сообщения в «Северных трудах»    Палласа,   «Русских собраниях»   Мюллера,   «Трудах   по   этно-   и   географии»¹⁹ и т.д.

^21* Антропологический каталог (лат.).

149

самыми остроумными, самыми мудрыми из индийских народностей — в поэзии и науке, в художествах и ремеслах они равно ловки и умелы; они самые стройные и красивые люди на земле, а женщины-кашмирки — нередко сам идеал красоты^22*.

* * *

Как счастлив был бы Индостан, если бы люди не соединили свои усилия для того, чтобы разорять и опустошать сад природы, для того, чтобы мучить невиннейших из людей, какие только есть на земном шаре, обрекая их на суеверие и тяжкий гнет. Нет племени более кроткого, чем индусы. Живое существо не обидят они, ибо чтут все живое, и питаются они невиннейшей пищей — молоком, рисом, плодами дерев, лечебными травами, растущими на почве их родной земли. «У них прямая, стройная, изящная фигура, — пишет недавний путешественник^23*,— члены тела пропорциональны, у них длинные и чуткие пальцы, открытое и приветливое лицо, и черты лиц у женщин нежные и красивые, у мужчин — мужественно-кроткие. Походка их, вся осанка — изящная, приятная». Ноги, бедра, которые в северо-восточных землях всегда уродливы, по-обезьяньи укорочены, теперь удлиняются и выражают цветущую человеческую красоту. Даже монгольский тип, сочетаясь с этим племенем людским, приобретал черты человеческого достоинства и дружелюбия. Но, каков облик тела, таков у них и первоначальный облик души, таков, можно сказать и образ их жизни, если только отвлечься от гнета суеверия и рабства. Трудятся и наслаждаются они с умеренностью и спокойствием, проявляя кроткое чувство и невозмутимую глубину души, — таковы и их нравы и обычаи, таковы их мифология, искусства и таково даже их долготерпение, ибо несут они тягчайшее ярмо, от какого когда-либо страдало человечество. О счастливые агнцы, почему на лугу, отведенном вам природой, не пастись вам безмятежно и беззаботно?

* * *

Древние персы были безобразным горным народом, о чем свидетельствуют оставшиеся из них — гауры^24*. Но поскольку ни одна азиатская страна не переживала столько нашествий, сколько Персия, к тому же расположенная под боком у прекрасно сложенных народов, то и здесь постепенно образовался такой тип, который соединяет в себе достоинство и красоту — особенно у более благородных персов. Здесь — Черкесия, родина красоты,  а по другую сторону Каспийского моря живут татарские

²²* Бернье во «Всеобщем описании путешествий», т. II, с. 116 — 117.

²³* Макинтош, «Travels»²¹, vol. I, p. 321.

^24* Шарден, «Voyages en Perse»²², т. III, гл. II сл. в «Voyages en Perse» Лебрена²³. т. I, гл. 42, № 86—88, изображены персы, которых можно сравнивать с чернокожими (№89—90), с грубыми самоедами (гл. 2, № 7—8), дикими южными неграми (№197)  и кроткими бенджанами (№ 109).

150

племена; в условиях прекрасного климата они стали стройней;  постепенно они распространились и к югу. Справа — Индия;   индуски  и  черкешенки облагородили персидскую кровь. Нрав персов тоже сообразовался с духом этих мест, где облагораживался род людской; если есть черты, способные привести в равновесие влечения души и весь человеческий характер, то это, должно быть, и есть тот самый живой и проницательный ум персов, стремительная, неукротимая фантазия, свойственная   им,   а   при всем том и угодливость их, учтивость, пустое тщеславие,   склоннось   к   роскоши и всяким радостям жизни и даже к романтической любви. Вместо варварских украшений, которыми уродливые народы прикрывают уродливость своих  тел,    только   умножая   и   усиливая   ее,   в   Персии   появились изящные   обычаи,   подчеркивающие   стройность  и красоту тела. Монгол, вынужденный обходиться без воды, нечистоплотен; мягкотелый индиец   не выходит  из  воды,  перс  натирается  мазями.   Монгол  сидит  на  корточках и   не   слезает   с   лошади, кроткий индиец покоится   на   мягком ложе, романтический перс делит свой досуг между играми и развлечениями. Перс красит брови,   в  своих одеждах  он  кажется  выше  ростом.  Какая  стройность!   кроткое   равновесие   склонностей,   влечений,   душевных   энергий, — почему не могли они достаться в удел всем живущим на земном шаре?

*  *  *

Мы уже замечали выше, что некоторые из татарских племен первоначально относились к числу красиво сложенных народов, населяющих землю, и только со временем одичали, переселившись в суровые северные земли и в бескрайние степи; прежнее изящное телосложение мы видим у живущих на берегах Каспийского моря племен. Узбечек рисуют крупными, стройными, с приятными чертами лица , они идут в сои вместе с мужьями; у них большие черные живые глаза, — так говорит описание, — волосы тонкие, черные; у мужчин важный вид, какое-то особое достоинство. За то же хвалят бухар, а черкешенок все знают и все превозносят^26* за их красоту, за черный шелк тонких бровей, за черные глаза, в которых горит огонь, за гладкий лоб, маленький рот, округлость лица. Прямо кажется, что стрелка весов человеческого телосложения замерла тут на середине, и на одной чаше весов — Греция, а на другой — Индия, Запад и Восток. Счастье, что Европа была не очень удалена от этого средоточия красивых форм, что многие из населивших Европу народов в разное время или жили в областях между Черным и Каспийским морями ли же медленно прошли по этим землям. По крайней мере, европейцы — отнюдь не антиподы тамошних мест.

Итак, у всех народов, которые жили в этих местах, которые теснились на этой земле, прославившейся красотою лиц, черты лица смягчились. Турки сначала были безобразным народом, но они облагородились, стали

^25* «Собрание путешествий», т. VII, с. 316, 318.

^26* См. изображения   у  Лебрена,   «Voyages  au   Levant»²⁴,   vol.   1,   chap.   X,   N   34-37.

151

более высокими и стройными; они, победившие столько стран, могли воспользоваться прелестью  соседствующих  с  ними  племен;   кроме того, красоте   способствовали   заповеди   Корана,   потому   что   Коран   предписывал умываться, содержать тело в чистоте, соблюдать умеренность, а в то же время дозволял любовные утехи  и сладострастный покой.  Предки евреев тоже спустились с этих азиатских гор и долгое время кочевали то по скудным   землям   Египта, то   по   Аравийской   пустыне,   куда   забрасывала   их судьба, — хотя в своей тесной стране, притесняемые немилосердным законом,   они   и   не   могли   достичь   идеала,   который   требует   свободной   деятельности и жизненных наслаждений,  все же они до сих пор  сохраняют печать   азиатского   типа,   телосложения,   будучи   рассеяны по всей земле, долгое время всеми отвергаемые и унижаемые. И суровые арабы тоже не приходят   с   пустыми руками:   их   полуострову природой назначено быть страной   вольности,  а  не  страной   красоты,  пустыня  и  кочевая  жизнь — не лучшие воспитатели стройности, красоты, и однако этот закаленный и храбрый народ красив и хорошо сложен; а как повлиял он впоследствии на три части света, мы узнаем позже^27*.

*  *  *

И, наконец, нашлось на берегах Средиземного моря^28* такое место, где стройность, красота человеческого тела могла сочетаться с духом и, наделенная всеми прелестями земной и небесной красоты, могла стать зримой и телесному взору и душе. Это место — Греция; и Греция в Малой Азии, и Греция на островах и в самой Греции, и Греция на побережьях других западных стран. Теплые западные ветерки овевали растение, постепенно переселившееся сюда с азиатских нагорий, пронизывали его дыханием жизни. Пришли времена, которые еще больше разожгли его соки, и судьба увенчала его тем совершенством, которому до сих пор поражается всякий, кто созерцает идеал греческого искусства и философской мудрости. Здесь замышлены и сотворены были такие человеческие фигуры, о которых не мог бы и подумать ни один любитель черкесской красоты, ни один индийский или кашмирский художник. Человек взошел на Олимп и облачился красотою богов.

Дальше в Европу я не осмеливаюсь идти. Здесь такое богатство форм, они так перемешаны между собою, искусство и культура так многообразно переменили первоначальную природу, что я не решаюсь говорить в целом о перемешанных и тонко выраженных европейских народах. Напротив, задержавшись на краю того материка, по которому мы сейчас прошли, я еще раз брошу взгляд назад, а потом, после нескольких кратких  замечаний,  мы  перейдем  в  Африку,  к  чернокожим людям.

Во-первых, наверное каждому бросилось в глаза, что та полоса земли, на которой живут самые стройные, самые прекрасно сложенные люди   на

^27* Изображения у Нибура²⁵, т. II. Лебрена. «Voyages au Levant», № 90—91.

²⁸* Изображения    у    Лебрена,    гл.   7,   №   17—20,   у   Шуазёль-Гуффье,   «Voyage  pittoresque»²⁶   и  т.  д.  Памятники  древнегреческого  искусства   выше  всех  этих  картин.

152

земле — это центральная область  земли, расположенная,  как  и  сама красота    между  двумя   крайностями.   Этот   край   не   знает   давящего  холода, что  в  стране  самоедов,   и  не  знает  соленых  суховеев,  что  в  стране  монголов — но чужды ему и жгучий  зной  песчаных пустынь Африки, ливни и  бури  американского  климата.  И  край  этот  расположен  и  не на  самых высоких  горах  и   не   на   возвышенности,  наклоненной   в   сторону  полюса; напротив    с   одной   стороны   его   защищают   стены   татарских   и   монгольских гор   с  другой  стороны  морской   ветер  приносит  прохладу.  Времена года сменяют друг друга ровно, без той резкости, что в экваториальных странах    А   поскольку   уже   Гиппократ   заметил,   что   постепенная   смена времен года благотворно влияет на равновесие душевных сил, то тем более влияет она на зеркало и печать нашей души. Разбойники-туркоманы, скачущие на своих конях по горам и пустыням, не перестают быть безобразными  в   самом  наилучшем   климате.   Если   бы   они   перестали   кочевать  и вели оседлую жизнь, если бы они стали делить свою жизнь между более кроткими наслаждениями  и такой  деятельностью, которая  связала бы их с  более  культурными   народами,   то   вместе   с   нравами  этих   народов  они со временем получили бы и черты их телосложения. Красота в мире создана только для тихого  наслаждения;   только  в  тишине  сообщается она человеку и запечатляется, осуществляется в нем.

Во-вторых, Полезным для рода  человеческого  было и то, что начало ему было положено именно в этих местах, для которых характерны стройность  и  изящество  телосложения,   и  то,  что   культура   этих   мест  самым благотворным  образом повлияла на другие народы.  Если  божество и не превратило  всю  землю  в  престол   красоты,  то  все  же  человеческий  род вступил в мир через врата красоты,  и только когда изящные черты запечатлелись уже на лицах и телах людей, они могли переселяться отсюда на другие земли. Кроме того — если именно самые стройные и красивые народы наиболее благотворно влияли на других, то в этом, в совпадении красоты и благотворного влияния, проявлялось одно начало, которым всегда руководствуется природа, — бодрость, гибкость, подвижность ума одинаково необходимы  были  и  для телесного облика  людей  и  для  благотворного воздействия на других. Тунгусы  и эскимосы не вылезают из своих нор, они никогда и не думали о других народах, живущих далеко. И негр ничего не сделал для европейца, и ему не приходило на ум ни осчастливить Европу, ни пойти на нее войной. Из тех стран, где жили прекрасно сложенные народы, пришли к нам религия, искусство, науки — весь облик нашей культуры,  весь  наш  гуманный  дух,—независимо  от  того,  многого или  малого   мы   добились.   В   этих   странах   было   открыто,   продумано  и для начала испробовано все то, чему предстояло украсить и  развить человечество. История культуры недвусмысленно подтвердит сказанное, а наш сооственныи опыт на каждом  шагу подтверждает такой  вывод. И северные народы Европы до сих пор оставались бы варварами, если бы благосклонное дыхание судьбы не принесло нам лепестков с цветка этого духа,если бы прекрасные побеги этих народов не были привиты к нашим грубым ветвям и не облагородили со временем ствол нашего рода.

153

IV. Органическое строение народов Африки

По справедливости надлежит нам теперь, когда мы подходим к стране чернокожих   людей,   забыть   о   своих гордых  предрассудках и  организм этой области  земли рассматривать  так непредвзято, как если только она одна и существовала на целом свете.  Если мы  будем считать негра проклятым   сыном   Хамовым,   образом   и   подобием   диавольским,   то   у   него будет тогда право считать жестоких грабителей своих альбиносами и белыми дьяволами, выродками, рожденными немощной природой,— ведь даже животные на севере вырождаются и становятся белыми. Он мог бы тогда сказать так: «Я, черный человек, был первым человеком на земле. Меня поило   солнце — источник   жизни,   в   меня,   в   окружающую   меня   землю глубже всего проникали его  животворные лучи.  Посмотрите  на эту плодородную почву, богатую золотом, на эти деревья, достигающие вершинами своими небес, на этих сильных животных! Все стихии вокруг меня полнятся жизнью,  а  я — живой центр  этой  жизни». Так сказал  бы негр, — поэтому будем скромны, вступая на его землю.

Уже на перешейке встречаем мы странный народ — египтян. Крупные, сильные люди, тела их плотны и сочны (этим, говорят они, награждает их Нил), кость у них широкая, кожа золотисто-коричневая, — но они здоровы и плодовиты, живут они умеренно и долго. Теперь они ленивы, а раньше были трудолюбивы и прилежны в работе; наверное, и нужен был такой народ, с таким строением тела, с такой широкой костью^29*, чтобы возвести все знаменитые древнеегипетские здания и пирамиды, чтобы заниматься всеми их искусствами. Более хрупкий народ едва ли был способен проделать такую работу.

Мы еще мало знаем жителей Нубии и других внутренних областей Африки, лежащих к северу, но если верить предварительным сообщениям Брюса^30*, то на этом плоскогорье не живут негритянские племена, и Брюс считает, что они обитают только в самых жарких и низких местах Африки, т. е. на западных и восточных ее берегах. Он говорит, что и к югу от экватора на этой возвышенности с ее умеренным, влажным климатом живут только белые и светло-коричневые племена. Как ни замечателен этот факт, как ни помогает он понять, почему у негров черная кожа, но для нас еще более ценно то, что и органическое строение народов, живущих в этих областях, постепенно приближается к негритянскому. Нам известно, что абиссинцы — арабское по происхождению племя, что Аравия и Абиссиния долгое время были тесно связаны; и однако, если судить по

29* См. древнеегипетские статуи, мумии и рисунки на саркофагах.

30* Бюффон. Supplements a l'histoire naturelle, т. IV, с. 495. Лобу все же говорит, что и чернокожие не отличаются тут ни глупостью, ни безобразием, а умны, тонки и наделены добрым вкусом («Relation historique d'Abissinie», p. 85)²⁷. Поскольку все сведения об этих краях относятся к давним временам и очень недостоверны, желательно издать путешествия  Брюса, если только он дошел до Абиссинии.

154

портретам  их у Лудольфа^31* и других, насколько же у них более жестокие черты лица, чем у арабов и других азиатов! Черты лица начинают отдаленно напоминать негра; объясняются же эти жесткие, грубые черты лица, помимо всего прочего, тем, что Абиссиния — страна  с  разнообразным ландшафтом, в ней есть высокие   горы   и   приятные   долины,   самая прекрасная погода сменяется          бурями, жара — холодом и т. д. Коль скоро эта часть света так сильно отличается от Аравии, то и фигура человека должна была сильно измениться, — в характере абиссинцев заключена чувственная энергия, сила, твердость, но во всем строении тела  чувствуется переход к подчеркиванию крайностей, что-то животное. Культура и форма правления у абиссинцев — это грубая мешанина христианства и язычества, беззаботности и варварского деспотизма, что соответствует и внешнему облику и всем условиям этой страны.

На другой стороне Африки мы  столь  мало  знаем  берберов,  или  бреберов   так что не можем судить о них. Они  живут  в горах Атласа, они бодры,   закалены,   и   образ   жизни,   который   они   ведут,     позволяет   им, в отличие от арабов, сохранять стройность, легкость, подвижность^32*. Их телосложение — еще далеко не негритянское,  но они  и  не мавры,  потому что мавры — это перемешанные с другими народами арабские племена. Берберы, говорит их недавний наблюдатель^33*,— это красивый  народ с  немного вытянутыми круглыми лицами, с красивыми черными, горящими огнем глазами, с длинными и совсем не плоскими, не широкими носами, с красивыми, немного вьющимися, черными волосами. Итак, в самой Африке — и азиатский тип!

Негритянские племена начинаются, собственно, с Гамбии и берегов Сенегала, но и здесь переход — постепенный^34*. У джалоферов и вулуфов³⁰ нет обычных для негра плоских носов и толстых губ; по сравнению с мандигоями и племенами, живущими дальше к югу, маленькие, подвижные фули — просто красавцы: у них открытые продолговатые лица, гладкие, только чуточку вьющиеся волосы, стройные тела, по описаниям, жизнь их проходит в песнях и танцах, согласно твердому распорядку. Итак, только к югу от Сенегала появляются негритянские толстые губы и приплюснутые носы; и эти черты распространены в Гвинее, Лоанго, Конго, Анголе — далеко  на  юг,   где  живет   множество  племен,  которых никто не считал.

В Анголе, на берегах Конго черная кожа приобретает оливковый оттенок, вьющиеся волосы становятся рыжеватыми,  глазное яблоко — зеленым,   губы   не  такие  толстые,   а   рост — ниже. На противоположном берегу, в Зангебаре, тот же оливковый цвет кожи, но рост выше и черты лица правильнее. Наконец, готтентоты и кафры — это переход от  негров  в другой тип.  Нос уже  не такой  приплюснутый.

31* Лудольф. Historia Aethiopica²⁸ в разных местах.

32* Хёст. Сведения о Марокко²⁹, с. 141, ср. 132.

33  «Сведения о современном состоянии Сенегала» Шотта в  «Трудах по этно- и географии», т. I, с. 47.

^34* Сообщения о Сенегале» Шотта, с   50; «Собрание путешествий», т. III—IV.

155

губы — не такие толстые, налитые; волосы — средние между шерстью негров и обычными, цвет их — светло-каштановый, рост — как у европейца, но только ладони и ступни меньше^35*. Если бы мы знали и все те многочисленные народности, которые живут к северу от готтентотов, во внутренней Африке — вплоть до самой Абиссинии, — если судить по некоторым признакам, плодородие почвы в этих странах возрастает, красота, сила людей растут, а культура и искусства стоят выше, — если бы мы знали все эти народности, то, вероятно, все оттенки на этой большой картине народов переходили бы друг в друга, и нигде не было на ней пробелов.

Но   как   же   бедны   достоверные   сведения   об   их   странах!   Мы   едва узнали африканское побережье — да и то иной раз только на расстоянии пушечного  выстрела.  Ни один  европеец не  путешествовал по внутренней Африке,   как   путешествуют   по   ней   арабские   караваны³⁶*,   и   мы   знаем о ней только легенды, услышанные от чернокожих, или довольно старые рассказы   удачливых   и   неудачливых   искателей   приключений^37*.   Кроме того,  даже   на   давно   уже   известные   народы   европеец  привык  смотреть беззаботным взглядом тирана;  тем  более трудно ему рассмотреть различия в строении  каких-то жалких  черных  рабов.  На  них смотрят как на скот, а покупая, заглядывают им в зубы. Один гернгутский миссионер^38* привез нам из совсем иной части света более тщательные описания различий между негритянскими народностями — более тщательные, чем описания многих путешественников,  плававших по побережью Африки. Каким счастьем  было  бы  для  естествознания, для  народоведения, если бы собрались  люди   с   умом   Форстера,   с   терпением   и   знаниями   Спаррмана  и отправились   изучать   эту   до   сих   пор   не   открытую   землю!   Сведения  о людоедах — яга   и   анциках³³,   которые   дошли  до  нас,   несомненно,   преувеличены, если переносить  их  на  все  народы  внутренней  Африки.  Яга — это, насколько можно понять, племя разбойников, искусственно сложившийся  народ,  состоящий   из   всяких  отбросов   и   отребья;   они   питаются  добычей и потому живут в грубых и жестоких правилах^39*. Анцики — это горный народ — может  быть  вроде монголов  и калмыков  в этих местностях, — но сколько счастливых, мирных народов встретиться, должно быть, У   подножья   Лунных   гор!   Европа   недостойна   созерцать   их   счастливую жизнь,   поскольку  непростительно  согрешила   против   этой  части  света  и до  сих  пор   продолжает   совершать   свой   грех.   Арабы,   ведущие  мирную торговлю, спокойно разъезжают по этой стране и везде основывают свои колонии.

^35* «Путешествия» Спаррмана³¹, с. 172.

^36* «Сообщения о Сенегале» Шотта, с. 49, 50.

³⁷* «Сравнение известных и неизвестных частей» Циммермана, ученый трактат, отличающийся глубиною суждений, опубликован в его «Географической истории человека», т. III, с. 104 и сл.

^38* См. Ольдсндорп. История миссии на острове Св. Фомы³², с. 270.

^39* См.   Пруайяр.   История   Лоанго,   Каконго...   Лейпциг,   1777³⁴.   К   этому   немецкому переводу присовокуплено собрание известий о джаггах.

156

Но я забыл, что говорю об органическом строении негров — об одном из человеческих типов; а как хорошо было бы, если бы всем особенностям человеческого  рода  естествознание уделило  столько  же внимания!   Подведу  итоги   некоторым  естественнонаучным   наблюдениям:

1. Черный цвет кожи ничуть не более удивителен, чем белый, коричневый, желтый, красный. И у негра черная — не кровь, не семя, а только один слой кожи — сальник — под эпидермисом, таком слой, который есть у всех и который в известных случаях, на некоторых частях тела, бывает окрашен. Кампер это доказал^40*, и, следовательно, у всех нас есть задатки негра. У самоедов, живущих п холодных широтах, черная полоса окружает груди,—то есть в их климате просто не развились те же задатки,   иначе вся кожа их могла стать черной.

2.   Итак, требовалась  причина,  чтобы  задатки  были  развиты,  а аналогия    вновь  подсказывает  нам,  что   воздух  и  Солнце   несомненно  играют тут   большую   роль.   Отчего   мы   загораем?   Что   различает   цвет   кожи   у мужчин и женщин? Отчего португальские племена, столетиями жившие в Африке,  стали  так  похожи   на   негров   цветом   кожи?   И   что  так   сильно различает сами негритянские племена Африки?  Климат — и самом широком смысле слова,  так  что  и  образ  жизни,  и способ   пропитания  входят сюда.  Как  раз   в  той   области,   куда   восточный   ветер   приносит   ужасающий зной, живут негритянские племена, у которых наиболее черный цвет кожи;   в   тех   местах,   где   зной   слабеет,   куда   морские   ветры   приносят прохладу, кожа уже не такая черпая, она заметно желтеет. Нa горах с их прохладным  климатом  живут  народы  с  белой  или  беловатой   кожей,  а   в низкой, окруженной горами местности   солнце   сильнее,   выпаривает   жир, который придает  верхнему слою  кожи  черный  оттенок.  Если  мы  примем теперь во внимание, что чернокожие долгие тысячи лет жили и своей части света и благодаря своему образу  жизни  приспособились  к   ней  и  как бы  вошли в ее органический  строй,  если  мы  сообразим,   что  некоторые обстоятельства в прежние времена, когда все стихии отличались еще своей первозданной грубой силой, по-видимому, производили еще более сильное действие,  чем  теперь,   когда   влияние   их   смягчено,   что,   далее,   и  течение тысячелетий успевает обернуться колесо случайного, так что нее, что вообще могло развиться на земле, уже развилось,—если мы подумаем обо всем этом, то нас не удивит черный цвет кожи некоторых  народов.  Природа, действуя беспрестанно, незаметно, породила на свет еще и  не такие, а куда более значительные отклонения.

3. А каким путем произвела природа это незначительное изменение?

Это наглядно видно. Существует жир, которым природа окрашивала слой кожи —сетчатку; даже пот негров и европейцев в этих странах — желтоватого цвета; кожа негров не такая сухая и натянутая, как у белых, — это, скорее, толстый, мягкий бархат, — солнце вытапливало жир изнутри кожи, он  выступал на поверхность,  смягчая   кожу   и  окрашивая   сальник.

^40*  «Малые сочинения» Кампера, т. I, с. 24.

157

Большинство болезней в этих широтах подобны разлитию желчи,— достаточно прочитать их описание^41*, и желтый или черный цвет кожи не покажется нам странным ни с физиологической, ни с патологической точки зрения.

4. Курчавые волосы негра объясняются той же причиной. Поскольку волосы питаются тонким соком кожи или даже противоестественно растут в жировом слое, то от изобилия питательных соков они начинают курчавиться, а при недостатке соков отмирают. У животных с грубым органическим строением в таких странах, где они болеют, а потому и не могут перерабатывать поступающий сок, шерсть превращается в клочковатую щетину; напротив того, у человека с более тонким органическим строением, как и должно быть всегда, излишний жир, смачивающий кожу, может изменять волосы и превращать их в курчавую шерсть.

5. Больше   скажет   нам   строение   членов   тела   в   собственном   смысле слова. Мне кажется, что незатруднительно объяснить его и у африканца. Как показали физиологические наблюдения, губы, груди и половые органы находятся  в  тесной  взаимосвязи;   природа, создавая  африканские народы,  следовала  простому началу своего  пластического искусства, — коль скоро   она   вынуждена   была   отнять   у   них   более   благородные  таланты, она должна была наградить их большей долей чувственных наслаждений, а это  не  могло не  сказаться  на  их  физиологическом строении.  Толстые губы   белого  человека   тоже   принимаются   за   физиогномический  признак сильно   выраженной   чувственности,   а   пурпурный   цвет   тонких   губ — за примету тонкого и холодного вкуса;  не будем говорить о других наблюдениях, — но  что же  удивительного тогда,  если у народностей, для которых чувственное влечение — почти все счастье в жизни, появляются внешние черты чувственности? Негр рождается белым, у него темнеют сначала кожа вокруг ногтей, сосцы и половые органы; но взаимосогласие этих членов отмечается и у других народов. Сто детей — для негра пустяк, а один старик плакал, что у него их всего семьдесят.

6. Если кожа пропитана жиром, а черты лица выражают чувственность, сладострастие, и профиль лица, и все строение тела должны измениться. Губы выступили вперед — именно поэтому нос сплющился и измельчал, лоб стал плоским, а в лице стал отдаленно проглядывать обезьяний череп. Это повлекло за собой изменения в посадке головы, в переходе шеи в затылок, изменилось все эластичное строение тела, — все тело, включая нос и кожу, предназначено только для одного — для животного, чувственного наслаждения^42*. В этой части света, на родине солнечного тепла, растут самые высокие на свете, самые насыщенные соками деревья, в этих лесах бродят стада самых огромных, подвижных, сильных зверей, в них играют обезьяны, которых тут необозримое множество, — и   в   воз-

41* См. Шотт. «Observations on the Synochus atrabiliosa»; извлечения — в «Геттингенском журнале»³⁵, т. III, ч. 6, с. 729.

^42* Кампер доказал в гарлемских «Актах», что центры тяжести при движении расположены у негра ближе друг к другу, а потому его тело эластичнее, чем у европейца.

158

духе, и в реках, в морях и песке все бурлит, все полнится жизнью, все плодоносит, — и человеческая природа, перестраивая свое органическое строение, в своей животной части могла только следовать этому простейшему принципу творческих, платсических сил, — иного пути не было. В утонченной духовности было отказано человеческому существу под палящими лучами солнца, в груди его бушевали страсти, и утрата была возмещена ему таким строением тканей, которое не позволяло думать о более возвышенных чувствах. Давайте же пожалеем негра, которому не мог достаться от природы более  благородный   дар,  ибо  этого   не  допускало  органическое целое  климата,   но   не   будем   презирать  его,   а   почтим   мать-природу — она, отнимая, награждает. Негр всю жизнь живет на земле сверх меры щедрой, сытно кормящей  его,  и  он  не  ведает  иаботы.  Он  плещется   в воде,   как  будто  его  гибкое  тело  создано   для   воды,   он   лазает  по деревьям'он  бегает —как  будто  ради   удовольствии;   он   здоров   и  бодр, он  крепок  и  легок  на  подъем,  его  телесная  конституция  позволяет  ему переносить   несчастья   и   болезни,    которые   случаются    в    его    климате, а сколько европейцев умирают от них! Зачем же мучить его предчувствиями  высших услад,  для  которых он   не  создан?   Задатки   в   нем   были,  но природа  передумала  и создала  то,   в чем  он  нуждался  больше,   живя   п своей   стране, — в   чем   счастье   его   жизни.   Или   не   надо   было   создавать Африку, или в Африке должны были жить негры.

V. Органическое строение людей на островах теплых морей

Нет ничего более трудного, как свести к основным чертам характеристику рассеянных по океану стран. Они удалены друг от друга на большое расстояние, они и разно время заселены были пришельцами из ближних и дальних стран, каждая из них составляет целый особый мир для себя, а потому народоведению они являют такую же пеструю картину, что и глазу, ищущему их на географической карте. Но и здесь, в органической деятельности природы, всегда можно отыскать главное и основное.

1. На большинстве островов Азии живут своего рода негритянские племена — самые древние обитатели этих земель^43*. Всем им, несмотря на различия, существующие между островами, свойствен черный цвет кожи (разных оттенков), курчавые волосы; иногда можно встретить и толстые губы, и приплюснутый плоский нос, и белые зубы, и, что самое замечательное, такому строению тела соответствует уже знакомый нам негритянский темперамент. В этих островных негриллях мы обнаруживаем

^43* «История Филиппии». Шпренгеля, «Сведения о Борнео и других островах» Форстера и «Трудах  по этно-  и географии», т. II, с. 57, 237, и «Собрание путешествий», т. II, с. 393. Путешествия Лежантиля в Собрании Эбелинга³⁶, т. IV, с. 70.

159

все то же, что замечали в чернокожих на африканском континенте — ту же грубую, здоровую силу, ту же безмятежность, бездумность, болтливость и чувственность, только повсюду приспособленные к климату и образу жизни. Многие из этих народов стоят на самой нижней ступеньке культуры, потому что прибывшие позднее поселенцы заняли их побережья и долины и вытеснили их в горы,—вот почему достоверных, надежных рассказов о них очень мало^44*.

Но откуда же такое сходство органического строения на разбросанных в океане островах? Причина не в том, что африканцы с материка основывали на островах свои поселения, быть может, в отдаленные времена; но причина заключается в том, что природа повсюду творит равномерно и одинаково. И эти острова — тоже область самого жаркого на земле климата, только морской ветер приносит сюда прохладу, — почему же тогда и не быть негриллям островов, если есть негры материков? Тем более неизбежно, что в телах и душах первых поселенцев наиболее глубоко отпечатлелась пластическая, творческая природа этих мест. К числу таких аборигенов относятся иголоты на Филиппинских островах и им подобные чернокожие обитатели большинства других островов, сюда же относятся описанные Демпиером дикари западной части Новой Голландии — одно из самых жалких племен на земле, нижняя ступенька африканского типа, род людской, заброшенный в самую скудную сторону земли.

2.  В  позднейшие  времена  на этих островах селились другие народы, и   особенности   их   строения   не  так   сильно   бросаются   в  глаза.  К  этим народам, согласно Форстеру^45*, относятся баджу на острове Борнео, аль-фури на некоторых из Молуккских островах, субадо на острове Магиндано, жители так называемых Разбойничьих островов³⁸, Каролинских и других островов Тихого океана, расположенных дальше к югу. Утверждают, что все эти племена очень сходны по языку, цвету кожи, строению тела и нравам;  волосы у них прямые, длинные, а путешественники новейшего времени рассказывают нам, какой степени совершенства может достигать прелесть   и   красота   племен   на   Таити   и  других   близлежащих  островах. Но,  конечно,  красота  их  остается  чувственной, — в  слегка  приплюснутом носе таитянок виден едва заметный след, печать все созидающего климата.

3.  Еще позже на эти острова прибыли малайцы, арабы, китайцы, японцы  и  другие  народы,  и  они  носят  еще явные следы  своей  породы. Короче говоря, в этом архипелаге островов можно видеть место, где собраны самые   разные   формы — типы,   различающиеся   и   по  характеру,   издавна присущему им, и по происхождению из самых разных стран, по времени и образу  жизни,  какой они  вели прежде:  так что вблизи можно видеть только  огромное  разнообразие  форм.  Обитатели Новой  Голландии³⁹,  по описанию Демпиеру,  имеют самое грубое строение, то же можно сказать о  племенах,  населяющих  остров  Малликолло,   а  жители  Новых  Гебрид, Новой Каледонии, Новой Зеландии постепенно поднимаются над их уров-

44* «Путешествия вокруг света»³⁷, т. II, с. 554. Лейпциг, 1775.

45* «Труды по этно- и географии», т. 11, с. 238.

160

нем. Улисс этих мест — Рейнгольд Форстер^46* — столь учено и рассудительно описал нам все виды и разновидности живущего там рода человеческого, что остается только пожелать, чтобы появились подобные же сочинения из области философско-физической географии о других районах земного шара; они послужат краеугольным камнем для истории человечества. Обратимся к последней и самой трудной для нас части света.

VI. Органическое строение американских народов

Известно, что Америка пересекает все географические зоны и заключает в себе и самые жаркие и самые холодные области, и области с самым переменчивым климатом, и самые высокие и обрывистые горы, и самые широкие и ровные низменности. Далее известно, что в этой части света справа имеется много заливов, а, кроме того, горная цепь пересекает ее с юга на север, а потому климат и живые существа в этой части света имеют мало общего со Старым светом. Все это заставляет нас обратить особое внимание на живущую здесь человеческую породу — порождение противоположного нам полушария.

Но, с другой стороны, то же самое географическое положение Америки подсказывает нам, что этот огромный материк, отрезанный от всего остального мира, не мог заселяться одновременно с разных концов. Широкие океаны и ветры отдаляют Америку от Африки, Европы и южной Азии; и близким был только один переход из Старого света — на северо-западе. Итак, если сначала мы ожидали от этой части света невиданного разнообразия форм, то теперь эти ожидания скромнее: ибо если первоначальные поселенцы, вообще большинство поселенцев, пришли из одной и той же страны и, постепенно распространяясь к югу, смешивались тут с немногочисленными пришельцами из других стран и так заселили всю страну, то ясно, что органическое строение и характер обитателей этой части земли явит нам однообразную картину и лишь незначительные исключения из правила. Об этом и говорят нам рассказы о Северной и Южной Америке: несмотря на огромное разнообразие географических зон и народов, которые иной раз стремились силой отмежеваться друг от друга, на строении человеческого рода в целом лежит печать однообразия — такого, какого не находим мы даже и в стране негров. Итак, органическое строение американцев — это более ясная задача, чем органическое строение какой-нибудь иной части земли, где народы перемешаны между собою, а решить проблему можно, начав с того самого места, откуда народы, по всей вероятности, перешли в Новый свет.

⁴⁶* Форстер.   Замечания   во   время   кругосветного   путешествия.   Берлин,    1783 ⁴⁰,   раздел 6.

161

* * *

Народы,   которых   встретил   в   Америке   Кук^47*,   отличались   средним ростом — до  шести  футов.  Цвет  кожи  у  них — бронзовый,  лицо — почти квадратное,   скулы   выступают   довольно   сильно,   и   борода   растет   слабо. Волосы  длинные,  черные;   члены  тела  сильные,  и только ступни уродливы.  Кто  помнит,  как  сложены  были  народы  восточной  Азии  и  расположенных   вблизи   от   нее   островов,   тот   может   шаг   за   шагом   проследить постепенный  переход особенностей и черт строения. Я не хочу все ограничить   одним   народом,   потому  что   в   Америку,   вероятно,   переселились разные  племена,  даже,  может  быть,  племена разных  рас,  но только все это были восточные народы, как показывает их телосложение, как показывают  самое  их  уродство,   их  украшения   и   неразумные  нравы  и  обычаи. Вероятно, многое прояснилось бы, если бы северо-западное побережье Америки мы  знали  не  только  по  нескольким  расположенным там  пристаням и имели  такие точные  описания  его  жителей,   как  описание  вождя  Уна-ляски у Кука. Тогда мы узнали бы, переселялись ли когда-либо в Америку   японцы   и   китайцы — на   этом   огромном   американском   побережье, пока еще  не  известном  нам;   мы  узнали  бы,   и  что  стоит  за  сказкой  о культурной   народности   бородатых  людей,   которые  будто  бы  живут  на западном   побережье   Америки.   Первыми могли   бы   сделать эти бесценные открытия испанцы, отправившись в путь из Мексики, если бы только они разделяли  славный  дух  завоеваний  в  науках  с  двумя  величайшими нациями мореплавателей, с англичанами и французами. Но, быть может, много  новых   и   полезных  сведений   дадут  нам  путешествие  Лаксманна на северное побережье Америки и те усилия, что предпринимают англичане в Канаде.

Странно, что есть много сообщений о том, будто бы живущие на крайнем западе народы Северной Америки — самые цивилизованные. Ассини-пуэлов хвалили за их сильный, решительный вид, кристиносов за их разговорчивость и живость^48*. Между тем эти народности и вообще все обитатели саванны что-то вроде сказки для нас, и только о надовессиях существуют более надежные рассказы. С этими последними, а также с чивипеями и винобагиями познакомил нас Карвер^49*, с чаракисами, чика-сахами и мускогами — Эдейр^50*, с так называемыми «пятью народностями» — Колден, Роджерс, Тимберлейк⁴³, с племенами, живущими дальше на север, — французы-миссионеры, — и, при всех существующих между этими народностями различиях, кто не составил себе ясного впечатления о господствующем среди них органическом строении и об основном их характере?   Этот  единый   характер  состоит     в     здоровой  и   сдержанной  силе,

47* «Рассказ о третьем путешествии Кука» Эллиса, с. 114 сл.

48* «Собрание путешествий», т. XVI, с. 646.

49* «Собрание описаний путешествий» Эбелинга, т. 1. Гамбург, 1780.

50* Эдейр. История североамериканских индейцев. Бреслау, 1782⁴².

162

в варварски-гордой воянственности и жажде свободы, что и определяет их образ жизни, и ведение хозяйства, и воспитание, и  форму   правления, и ход дел, и обычаи войны и мира... И добродетели,   и   пороки — все это особоый, неповторимый характер!

А как же выработался в них такой характер?   Мне  кажется,   что и тут многое проясняют нам постепенное          переселение их из Северной Азии в Америку и климатические условия в этой новой для них области. Варварскими, жестокими племенами — вот чем были они, когда переселились варскими, жестокими племенам — вот чем были они, когда пересилились в Америку; когда же они высадились на берегу и увидели  перед собой обширную, вольную, еще более прекрасную землю, — разве сам их характер не должен был изменяться, приспособляясь к новым условиям? Среди огромных озер и полноводных рек, и в этих лесах, на этих лугах сложились другие народы, не похожие на те, что жили на суровой и студеной низменности, спускающейся в сторону океана. Озера, горы, реки разделяли землю, и ими же разделялись племена народов: они вели между собою кровопролитные войны, так что даже у прежде спокойных и уравновешенных народов определяющей чертой характера сделалась жгучая ненависть к другим народам. И так они стали воинственными племенами и внушили свою воинственность всему, что было в их стране, данной им «великим духом». У них североазиатская религия шаманов, но только преломленная на американский лад. Здоровый воздух, зелень лесов и полей, живительная влага озер и рек вдохновили их дыханием свободы, и они почувствовали, что эта земля принадлежит им. Какая жалкая горстка русских могла покорить все народности Сибири вплоть до Камчатки! А эти крепкие варвары отступали, но не желали служить.

Азиатским происхождением этих племен объясняется и их характер, и их манера уродовать свое тело. Все американские племена выщипывают бороду; отсюда явствует, что пришли они из стран, где бороды растут плохо, и не пожелали расставаться с обычаем своих предков. Следовательно, они пришли из восточной части Азии. Итак, в климате, который обеспечивает волосяному покрову более обильные соки, они продолжают нетерпимо относиться к бородам, причем настолько, что с отрочества выдирают себе волосы на лице. Далее, у народов севера Азии — круглые головы, а к востоку форма головы становится более квадратной; что же удивительного в том, что и американские народы не желали отходить от прежнего строения головы и насильно придавали своему лицу прежнюю форму? По всей видимости, они боялись округлых очертаний лица, потомучто им чудилось в них что-то женоподобное; итак, они стали силой сдавливать свои головы, чтобы не расстаться с воинственностью лиц своих предков. Круглоголовые северные племена придавали головам круглую форму, потому что такова была форма головы в самых северных областях, другие племена придавали голове угловатую форму или вдавливали голову между плеч, — только чтобы новый климат не переменил их рост и фигуру. Нет другого места на земле, — помиом восточной Азии, — где бы люди столь насильственно украшали свое тело, и, как мы видели, они преследовали все те же цели — нужно было сохранить авторитет рода и в даль-

163

них  странах,  так   что  самый  дух  прежних  украшений   перешел  вместе с ними в Новый свет.

Наконец,  медный  цвет  кожи  американцев  никак уж не  введет  нас в заблуждение:   уже  в  восточной  Азии цвет кожи  стал  изменяться на коричневато-красный,  а  на  новом  месте,  в  Америке,  воздух,  а также мази и другие  причины  еще  усилили красный  оттенок цвета. Меня настолько не   удивляет   черный   цвет   кожи   негра   и   красный — американца, — ведь эти столь различные племена в течение тысячелетий жили в совершенно разных  зонах, — что  я,  скорее,  удивился  бы, если  бы оказалось   что на земном шаре все народы — белы как снег или все коричневы   Разве мы не видим, что у животных, с их более грубым строением тела, в различных областях земли изменяются даже и твердые члены тела? А что больше — изменение соотношения между членами тела, изменение всей фигуры или незначительная перемена окраски сетчатого слоя кожи?

После такого предварительного введения последуем за американскими народами к югу и посмотрим, как многообразится прежде одинаковое их строение, никогда не утрачивая, однако, своего первоначального характера.

*   *   *

Самые северные американские народы — люди маленькие и сильные; так описывают их нам; в центре живут самые крупные и красивые племена, а на юге, на равнинах Флориды, племена уступают первым в силе и мужестве. Георг Форстер пишет: «Бросается в глаза, что как бы характерно ни различались между собой североамериканцы, изображенные в книге Кука, в целом в выражении лица господствует один и тот же характер, который был мне известен и который я, как помню, действительно наблюдал у пешересов Огненной земли»^51*.

О Новой Мексике нам известно немногое. Испанцы видели, что жители этой страны хорошо одеваются, прилежны в работе, чистоплотны, что их земли хорошо обработаны, что города построены из камня. Несчастные народы, что сталось с вами теперь, если только, словно los bravos gentes^52*, вы не бежали в горы? Аппалачи показали себя народом смелым, стремительным, и испанцы ничего не могли поделать с ним. А как замечательно пишет Пажес^53* о хактах, адайссах, тегах!

Мексика теперь — печальные руины того, чем была она при своих королях; не осталось и десятой части населения^54*. А как изменили характер кесправедливейшие притеснения! На всей Земле, думаю я, не найдешь более глубокой, более сдержанной ненависти — вот чувство, которое питает

^51* «Гёттингенский журнал», 1783, с. 929.

^52* Смельчаки, разбойники (исп.).

^53* Пажес. Voyage autour du monde. Paris,  1783   р., 17, 18. 26,   40,   42, 52, 54 etc.

⁵⁴* «Storia antica del Messico»⁴⁴;  извлечения в «Геттингенских ученых известиях», 1781, и более подробные — в «Кильском журнале», т. II, ч.  I.

164

страждущиЙ американец к своему поработителю испанцу; ибо как бы не хвалил Пажес^55* мягкое обращение испанцев с угнетенными в наши дни он, на других страницах своей книги, не может скрыть, что порабощенные народы ведут самое жалкое существование и что испанцы злобно и дико преследуют свободные еще племена. По описаниям, у мексиканцев оливковый цвет кожи, они красивы и приятны, у них большие, живые, искрящиеся глаза, они восприимчивы и подвижны, но только душа их устала теперь влачить ярмо угнетения.

В Центральной Америке, где все падают без сил от влажной духоты, где европейцы живут жалкой жизнью, гибкая натура американца не сдавалась. Ваффер^56*, которому удалось спастись от морских разбойников и который одно время жил среди дикарей на Терра фирма⁴⁵ описывает, как хорошо приняли они его, а потом рассказывает, как выглядят они и каков их образ жизни: «Мужчины ростом от пяти до шести футов, крепкокостные, пропорционально сложенные; увечных и уродов не было заметно среди них. Они ловки, подвижны и бегают очень быстро. У них живые карие глаза, круглые лица, топкие губы, маленький рот, красивый подбородок. У них длинные черные волосы, и они любят расчесывать их. Зубы у них белые и красивые; украшают и разрисовыпают они себя, как и все индейцы». Что же, этих ли людей пытались представить нам изнеженным, недозревшим растением? Нет, такие люди жили па американском перешейке, в местности, где расслабляет сам воздух.

Фермен — естествоиспытатель, достойный доверия, описывает индейцев Суринама как таких стройных и чистоплотных людей, каких, быть может, и нет больше на земле^57*. «Они начинают купаться, как только проснутся, а женщины натираются мазями — для сохранения кожи и от укусов москитов. Кожа у них — цвета корицы, чуть розовее, по рождаются они белыми, как и мы. Хромоногих и горбатых среди них не встретишь. Черные как уголь волосы седеют только в самом преклонном возрасте. У них черные, острые глаза, почти или совсем нет бороды, и малейший признак ее появления они предупреждают, выдирая каждым полосок. Их красивые белые зубы сохраняются до старости, а женщины у них кажутся очень хрупкими, но на самом деле отличаются крепким здоровьем». Достаточно прочитать описания храбрых карибов, ленивых ворровов, серьезных аккававов, обходительных арровауков и других у Банкрофта^58*, и, мне кажется, всякий забудет свои предрассудки о будто бы слабосильном теле и гнусном характере индейцев — включая тех, что живут в самых жарких областях.

Если мы перейдем теперь на юг, к бесчисленным народностям Бразилии, какое множество племен, языком, характеров мы встретим! Впрочем,   и   старые,   и   новые   путешественники   описывают   их   и   одних   и   тех

55* Пажес, с. 88.

56*  «Собрание путешестпий», т. XV, с. 263.

57* Фермен. Описание Суринама⁴⁶, т. I, с. 39-41.

58* Банкрифт. Естественная история Гвианы, письмо 3.

165

же словах:⁵⁹* «Их волосы не седеют, — говорит Лери,—они всегда бодры и веселы, и поля их вечно зеленеют». Чтобы избежать гнета португальцев, храбрые тапинамбо бежали в неприступные, необозримо широкие леса, — так поступили и другие воинственные народности. А те кого парагвайские миссионеры сумели привлечь к себе, отличались послушанием и со временем сделались почти детьми; но такая перемена естественно заложена в самом существе дела, а потому ни эти племена, ни их мужественных соседей нельзя считать за какое-то человеческое отребье⁶⁰*.

Но мы приближаемся к трону, на котором восседает природа__  и самая  жуткая  тирания,  мы   подходим  к  Перу,  стране,  богатой  серебром и известной  самыми   мрачными  ужасами.   Здесь  несчастные  индейцы  угнетены  сильнее,   чем  где-либо,   а  угнетает  их   не  кто  иной,  но  попы  и европейцы, ставшие женоподобными среди женщин. Все душевные силы этик нежных   и   некогда   столь   счастливых   детей   природы — когда   жили  они между     инками — теперь    свелись   к   одной-единственной   способности — скрыто  ненавидеть  и  терпеть.   «На  первый  взгляд, — пишет бразильский губернатор Пинту⁶¹*, — южный американец кажется кротким и невинным, но  если   рассмотреть   его   повнимательнее,   то   в   выражении  лица  его  нетрудно заметить  что-то дикое, темное, подозрительное, недовольное». Не объясняется   ли   все   это   судьбой   народа?   Кротки  и  невинны  были эти люди,  но  вы  пришли  к  ним,  вы  должны  были облагородить некультурных   дикарей   и   эти   добродушные   существа   превратить   в  то,  что  было заложено  в  их  природе.  Но теперь — можете ли  вы  надеяться, что они, недоверчивые   и   мрачные,   перестанут  когда-либо  питать  в  сердце  своем чувства   глубочайшего   недовольства   и   неприязни?   Извивающийся  червь кажется нам безобразным, но ведь мы сами расступили его ногой. В Перу негр-раб — великий  человек по сравнению с тем угнетаемым несчастным, которому принадлежит эта земля.

Не везде земля отнята у него — ведь есть, к счастью, и Кордильеры, и чилийские пустыни, и в них находят свободу многие храбрые племена людей. Остаются еще никем не побежденные малохи, пуэльхи и арауки, тегуэльхеты Патагонии и большой южный народ, шести футов ростом, крепкий и сильный: «У них не неприятная фигура, лицо круглое, немножко плоское, глаза живые, зубы белые, волосы длинные, черные. Я встречал среди них, — пишет Коммерсон^62*,— людей, которые носили длинную, хотя и редкую бороду; кожа их — цвета меди, как у большинства американцев. Они блуждают по широким плоскогорьям Южной Америки, везут с собой  женщин  и  детей,  никогда  не слезают  с  коня и  преследуют

59* Акунья, Гумилла. Лери, Маргграф, Кондамин и др.⁴⁷

60* Добритцхофер. История абипонцев. Вена,  1783. Описание многих народов у Гумилла — «Orinoco illustrado»⁴⁸.

51* «История Америки» Робертсона, т. 1, с. 537⁴⁹.

52* «Journal   encyclopedique»,   1772.   Сравнение   разных   свидетельств у Циммермана в «Истории человечества», т. I, с. 59 и в «Истории Америки» Робертсона, т. I, с. 540.

166

дичь». Фолкнер и Видауре^63* наилучшим образом описали их нам, — дальше этих народов нет уже никого — это бедный, холодный край земли, Огненная Земля, и живут в ней пешересы, быть может самая низкая' разновидность людей^64*. Они мелки, безобразны, от них идет невыносимый запах, они питаются ракушками, одеваются шкурами тюленя, целый год страдают от нестерпимого холода, и, хотя вокруг них много лесов, у них нет прочных домов и огня. Счастье еще, что природа, жалея человека, положила здесь конец земле, — продолжайся она дальше на юг, к южному полюсу, какие прискорбные подобия людей прозябали бы здесь на невыносимом   морозе,   отнимающем   у   человека   чувства   и   рассудок!

*    *   *

Таковы некоторые из главных, присущих народам Америки, черт; какие же выводы можно сделать в целом?

Первый вывод состоит в том, что нужно воздерживаться от общих слов, когда речь идет о народах такой части света, которая пересекает все географические зоны. Кто скажет: Америка — это теплая, низменная, плодородная страна с влажным и здоровым климатом, — будет прав; а кто скажет обратное, тоже будет прав, — но только он будет иметь в виду другие области, другие времена года. То же и с народами: люди целого полушария живут во всех географических зонах. Наверху и внизу живут карлики, а рядом с карликами — великаны; в середине живут люди среднего роста, стройные и хорошо сложенные, и не столь стройные, кроткие и воинственные, ленивые и подвижные,— все характеры, все возможные образы существования.

Во-вторых, ничто не мешает тому, чтобы считать, что весь этот ствол человеческого рода со всем множеством ветвей и ответвлений вырос все же из одного корня, а потому и являет некое сходство плодов. Вот что думали, когда говорили о господствующих среди американцев чертах лица и телосложении^65*. Уллоа в центральных районах Америки отмечает прежде всего узкий лоб, заросший волосами, маленькие глазки, тонкий нос, загнутый к верхней губе, широкое лицо, большие уши, изящные бедра, маленькие ножки, приземистую фигуру, эти черты можно встретить и за пределами Америки. Пинту прибавляет, что нос бывает чуточку приплюснутым, лицо — круглым, глаза — черными или каштановыми, маленькими, но очень острыми, что уши сильно оттопырены ⁶⁶*, но и все это можно наблюдать на изображениях очень далеких от Америки народов. Основное физиогномическое строение,  очень различающееся  в  зависимости от геог-

63* Фолкнер. Описание Патагонии.  Гота,   1775;  Видауре.  История королевства  Чили в «Собрании» Эбелинга, т. IV, с. 108 ⁵⁰.

64* «Путешествия»   Форстера⁵¹,   т.   II,   с.   392;   Кевендиш,   Бугенвиль   и   т.   д.⁵²

⁶⁵* «История Америки» Робертсона, т. I, с. 539.

66* Там же, с. 537.

167

рафической зоны, в зависимости от народности и племени, но различающееся в тонких деталях, все же распознается у самых разных народов и указывает на примерно одинаковый их исток. Если бы народы разных частей света прибыли в Америку в самое разное время, то все равно — смешались бы они или нет — различия человеческой породы были бы куда значительнее. 1 олубых глаз и белокурых волос во всей Америке не найти,—в Чили жили голубоглазые чезары и во Флориде — голубоглазые аканзы, но в последнее время они исчезли.

В-третьих, если необходимо назвать какую-то характерную для всех американцев черту характера, то такой чертой будет, по-видимому добродушие и детская невинность, — эти черты подтверждаются и всеми древними установлениями американских народов, всеми их умениями и немногочисленными искусствами, но в первую очередь их поведением по отношению к только что прибывшим в Америку европейцам. Они выросли в варварской стране, не получали помощи от цивилизованных народов и стали тем, чем стали, благодаря самим себе, — они, и со слабыми начат-ками культуры, служат поучительной картиной человечества.

VII. Заключение

Как было бы прекрасно, если бы по мановению волшебной палочки все неопределенные мои описания^67* превратились в живые картины, — тогда перед человеком явилась бы целая галерея нарисованных форм и фигур, присущих его собратьям. Но как еще далеки мы от исполнения подобного антропологического пожелания! В течение долгих веков люди пересекали землю вдоль и поперек с мечом и крестом в руках, разъезжали с грузом кораллов и бочек с водкой, — о мирном пере, о рисовании никто не думал, и даже целому воинству путешествующих не пришло на ум, что словами не нарисуешь образ со всеми тонкими отличиями, со всеми оттенками, со всеми отклонениями, которые есть в каждом человеке. Долгое время люди думали только о чудесах и сочиняли сказки; позднее думали о том, как приукрасить человеческую фигуру, даже если рисовали ее, не сообразив того, что, например, настоящий зоолог не станет приукрашивать облик неизвестного животного. А разве человеческая природа не заслужила того же пристального внимания, что звери и растения? Но поскольку в новейшие времена действительно проснулось внимание к роду человеческому и мы получили уже изображения некоторых, хотя пока и очень немногочисленных народов, — изображения, по сравнению   с   которыми  никуда   не   годятся старинные рисунки  Дебри, Бреина

67* Более подробное описание частностей можно найти в «Естественной истории» Бюффона, т. VI в издании Мартини, и в ученом сочинении Блуменбаха «De generia humani varietate nativa».

168

и тем более миссионеров^68*, то прекрасным подарком людям было бы, если бы кто-нибудь собрал разбросанные по разным изданиям достоверные изображения самых разных племен рода человеческого и заложил основу красноречивого естествоведения и физиогномики человечества. Едва ли можно было бы применить искусство с большим философским смыслом, а венцом всего этого филантропического труда была бы антропологическая карта Земли, по образцу зоологической карты Циммермана, на ней были бы отмечены исключительно различия в органическом строении человека во всех аспектах и подробностях.

68* Я не хочу сказать, что не ценю эти труды, но мне кажется, что изображения Брейна выдержаны во французском духе, а рисунки Дебри, перешедшие в дурных гравюрах во все позднейшие издания, не подлинны. По свидетельству Форстера, даже Ходжес идеализировал портреты таитян. Следовало бы пожелать, чтобы возннило и никогда бы уже не умирало настоящее, как бы уже естественнонаучное искусство изображения рода людского во всех областях населенного мира. Начало этому уже положено; сюда я отношу труды Нибура, Паркинсона, Кука, Хёста, Георги, Мариона⁵³, а с последнего путешествия Кука, если судить по тому, какой славой пользуются привезенные им рисунки, начинается новый и высший его этап, и остается только пожелать продолжения таких усилий в других частях света и более ширового ознакомления общественности с их результатами.

КНИГА СЕДЬМАЯ

Набросанный нами эскиз народностей, населяющих Землю, послужит нам грунтом, на котором мы выпишем отдельные детали; и группы на картине будут не чем иным, как просто templa¹ авгура на небе, — пространствами, разграниченными только для взгляда, подсобными средствами для запоминания. Посмотрим же, что обретем мы в них для философии человеческого рода.

I. В каких бы различных строениях ни являлся род человеческий на Земле, повсюду только одна и та же человеческая природа

В природе не бывает двух совершенно одинаковых листьев дерева, и тем более не бывает двух одинаковых человеческих лиц и одинаковых органических строений. Какие же бесконечные различия могут быть в искусно построенном здании человеческого тела! Твердые члены разделяются на такие тонкие, переплетенные между собой волокна, что ничей глаз не может рассмотреть их, и они соединены между собою такой тонкой влагой, нежный состав которой недоступен никакому расчету, — и, однако, такие части — это еще самое малое в теле, потому что они только сосуды, оболочки, только носители многообразного, заряженного различными жизненными энергиями, данного в куда большей массе сока, благодаря которому мы можем жить и пользоваться жизнью. «Ни один человек, лишет Галлер^1*, — не похож на другого по своему внутреннему строению, — различается, в миллионах миллионов случаев, направление нервов и жил, так что почти невозможно вывести из всего различия этих тонкостей, в чем же сходно строение разных людей». Если даже глаз анатома устанавливает подобные бессчетные различия, сколь же большие должны

1* Во введении к «Всеобщей естественной истории» Бюффона, т. III.

170

заключать в себе незримые силы столь искусного органического строения; каждый человек — это в конце концов целый особый мир, хотя внешне все люди очень похожи, — внутренне каждый особое существо и несоизмерим с другим человеком.

А поскольку человек не независимая субстанция, а, напротив, связан со всеми природными стихиями, — он питается дыханием воздуха и различными созданиями земли, пищей и напитками, он перерабатывает огонь, и впитывает свет, и отравляет воздух, он, спит ли, бодрствует ли, вносит свою лепту в изменение Универсума, — что же, неужели же Универсум не будет изменять его в свою очередь? Мало сравнивать человека со впитывающей воду губкой, с горящим трутом: человек — это не ведающая числа гармония, живая самость, на которую воздействует гармония всех окружающих его сил.

Весь  жизненный  путь  человека — это  превращение,   и    все   возрасты его — это  рассказы  о его  превращениях,  так  что  весь  род  человеческий погружен в одну непрекращающуюся метаморфозу. Цветы опадают, вянут, но другие растут и завязывают бутоны, — и дерево невиданных размеров сразу все времена года несет на своем челе. Если же подсчитать теперь только испарения тела, то окажется,  что  человек,  достигнув  восьмидесятилетнего возраста, по крайней мере двадцать четыре раза обновил свое тело^2*, а кто проследит в целом царстве человека все перемены материи и  ее частей,  кто — все причины  перемен,  если  ни  одна  точка  на  нашем разнообразном земном шаре, если ни одна волна в потоке времен не равна другой? Германцы еще несколько веков тому назад были патагонцами, а теперь  они  уже  не  патагонцы;   и  обитатели  будущих  климатов  земли не будут похожи на нас. А если мы поднимемся к тем временам, когда, как видно, все было совсем иным на Земле, когда, например, слоны жили в Сибири и Северной Америке, когда жили огромные животные, скелеты которых  находят  на  реке Огайо, — если  тогда  жили  люди  во  всех  этих местностях, как же не похожи  были они на тех,  кто живет там  теперь! И  так  история   человечества  становится  в   конце   ареной   превращений, и обозреть ее в целом может лишь тот,  кто сам пронизывает дыханием своим все ее строения и создания, кто сам чувствует и радуется во всех них. Он  возводит их и разрушает,  он  утончает и изменяет  формы, превращая  весь мир  вокруг  них.  Путник  на  земле,  эта  быстро проходящая мимо человеческая эфемера, может на своей узкой полоске лишь дивиться на все чудеса этого великого духа, может радоваться облику, что достался ей в хоре других существ, может склоняться в мольбе и исчезать вместе со своим обликом. «И я был в Аркадии» — вот эпитафия всему живому в этом вечно превращающемся, вечно рождающем творении.

2*  Согласно  Бернулли².  Ср.  «Физиологию»  Галлера,  т.  VIII,  где  можно найти целый лес замечаний, касающихся изменений в человеческой жизни.

171

* * *

Но поскольку человеческий рассудок во всяком многообразии ищет единства, а божественный рассудок, прообраз его, повсюду сочетал единство с бесчисленнейшей множественностью, то и мы из бескрайнего царства превращений можем вернуться к простейшей теореме: весь человеческий род на земле — это только одна и та же порода людей.

Сколько древних басен о чудовищах и уродах человеческих рассеялось уже в свете истории! А если какая-то легенда и повторяет еще пережитки таких басен, то я уверен, что при более ярком свете и они разъяснятся и уступят место более прекрасной истине. Теперь мы знаем, что у орангутана нет прав  на  язык  и  на  человеческое общество,  а  когда  будут получены более тщательные  изыскания о орангкувубах и оранггуху³*, живущих на Борнео, Суматре и Никобарских островах, то исчезнут и лесные хвостатые люди. Таких же исправлений потребуют и люди с вывернутыми ступнями с  Малакки^4*,  и,  вероятно,  больные  рахитом  пигмеи  Мадагаскара, и одевающиеся в женские наряды мужчины во Флориде, подобных исправлений уже удостоились альбиносы, дондо, патагонцы, повязки готтентоток⁵*   и   т.   д.   Люди,   которым   удается   изгонять   недостатки  из творения,  ложь — из   нашей  памяти,   бесчестие — из  природы,  делают  в царстве  истины  то  же  самое,   что   в   мифологии   герои   первоначального мира, — они истребляют чудовищ.

И мысль о соседстве человека и обезьяны нельзя заводить так далеко, чтобы, отыскивая лестницы всех явлений, забывать о реальных ступенях и разделяющем их промежутке, без которого не мыслима ни одна лестница. Что объяснит нам рахитический сатир в облике камчадала, маленький сильван в рост гренландца, понго в патагонце — ведь всякий раз строение тела вытекает из природы человека, пусть не было бы на земле ни одной обезьяны. А если пойти еще дальше и известные уродства нашего рода человеческого генетически выводить из обезьяны, то я думаю, что подобные предположения невероятны и что они бесчестят человека. Ведь большинство этих мнимых сходств с обезьяной наблюдается в странах, где никогда не было обезьян,— таковы отсталый в развитии череп калмыка и малликолезца, оттопыренные уши пева и амикуана⁴ узкие ладони некоторых дикарей Каролины и т. д. А кроме того, все эти явления, если только разобраться в обманчивой игре зрения, настолько мало напоминают   обезьяну,   что   ведь и   калмык,   и   негр — полноценные  люди

³* Вспоминает их даже Марсден в своем «Описании Суматры», но только по старинным легендам. Монбоддо в своем труде «О происхождении и развитии языка» (т. I, с. 219) собрал все предания, какие только мог найти, о людях с хвостом. Проф. Блуменбах («De generis humani varietate») показал, из какого источника пошли изображения хвостатого человека.

4* Их упоминает Соннера  («Voyages aux  Indes», т.  II. с.   103),  но тоже на основании легенд.  О  карликах  на  Мадагаскаре   заговорил  вслед  за  Флакуром  Коммерсои,  но новые  путешественники  опровергают  его.  О  гермафродитах  на  Флориде  см.   «Критический  трактат»  Гейне  в   «Commentationes Societatis  Regiae Gottingensis» per annum 1778, с. 993³.

5* «Путешествия» Спаррмана, с. 177.

172

даже по строению своего  черепа,  что у  жителя  Малликолло  есть  способности, каких лишены многие другие народы. Поистине, обезьяна и человек никогда не были одной породой, и последние остатки басен о том, что будто когда-то где-то человек и обезьяна жили вместе, принося потомство^6*, заслуживают  того,   чтобы   в   них   разобрались   и   их   опровергли. Всякий род природа обеспечила, каждому дала свое наследие. И обезьяньей породе она придала столько видов и разновидностей, расселив их на Земле, настолько было возможно их расселить. А ты, человек, чти себя. Не понго⁵  и  не  лонгиман — брат  твой,   а  брат  твой — американец, негр. И   значит, его не должен ты угнетать, его не должен убивать, у него не должен красть, ибо он человек, как и ты, а с  обезьяной тебе не пристало вступать в братство.

И,   наконец,   мне  хотелось   бы,   чтобы   не  преувеличивались   некоторые разграничения, которые проводят в роде человеческом, похвально стараясь о классификации.  Так,  некоторые осмеливаются  называть  расами  те  четыре или  пять  разделений,   которые   первоначально   произведены    были по областям местожительства или даже по цвету кожи людей, — но  я не вижу  причины   называть   эти   классы   людей   расами.   Раса   указывает   на различное происхождение людей, но такого различия или вообще не имеется,  или  же  в  каждой  области,   где  живут  люди,   независимо  от  цвета кожи, представлены все самые разные расы. Ибо каждый народ — это народ, и у него есть и язык, и особое, присущее только ему строение. И широты  накладывают  на  народы   свою   печать   или   накидывают  легкое   покрывало,  однако  изначальное  племенное  строение  народа   не  исчезает  и не  разрушается.   И  это  распространяется   даже   на   отдельные  семейства, ш переходы подвижны и незаметны.  Короче говоря,  нет на  земле ни  четырех, ни пяти рас, нет и только различий, но цвет кожи постепенно переходит один в другой и в целом каждый — лишь оттенок великой картины, одной и той же, простирающейся через все страны и времена земли. Эта тема относится, стало быть, даже не к систематическому естествознанию, а к физико-географической истории человечества.

II. Один на Земле род человеческий приспособился ко всем существующим климатам

Взгляните на саранчу земную, на калмыков и монголов, — где им жить если не в своих степях, если не в своих горах?^7*. На своей маленькой лошадке легкий человечек пролетает огромные пространства, целые пусты-

6* И это тоже утверждается в извлечениях из «Дневника нового путешествия в Азию», Лейпциг, 1784⁶, с. 256, но тоже на основании легенд.

7* По отдельным местностям   рассматривают  их  Паллас   и   другие  уже  названные  авторы. Книга «Жизнь и пленение»   Г.  Опица⁷  очень  живописно  рассказала  бы  нам о жизни калмыцкой орды на Яике, если бы только эту книгу не   украшали многочисленные,  весьма романические, примечания издателя.

173

ни, — он умеет придать силы  коню,  если тот валится с ног,  а  если  конь изнемогает, он открывает  вену на  шее коня, и это придает тому  последние силы. В некоторых из этих областей никогда не бывает дождя, и только  роса  живит  землю,   только   неисчерпаемое   плодородие   почвы   одевает ее весенней  зеленью.  И  вот дикие  племена,  но  между  собой  они  соблюдают строжайший порядок, едут по высокой траве и кормят свои стада, — лошади, разделяющие с ними их образ жизни, знают их голоса и живут в  мире,  как   и   люди.   Бездумно  и   равнодушно  калмык  сидит   и   озирает свое вечно ясное небо над головой и слышит  всю насквозь  необозримую окружающую его пустыню. Во всякой другой области земли монголы вырождаются  или  облагораживаются,  а  на  своей  земле они  остаются  тем, чем были тысячелетиями, и останутся такими, пока земля не будет изменена природой или искусством.

Араб  в пустыне^8* — тут ему место с  его  благородным конем,  с терпеливым, выносливым верблюдом. Как монгол разъезжал по своей степи, по своей возвышенности, так и более стройный бедуин разъезжает по своей азиатско-африканской пустыне, — тоже кочевник, но кочевник своего края. С этой пустыней гармонируют его одежда, образ жизни, нрав и характер, и  спустя   тысячелетия   шатер   его — такой,   какой   был   у   предков.   Любя вольность, арабы презирают богатства и наслаждения, они легко и стремительно  летят   вперед  на  своих  конях,  за  которыми  ухаживают  как  за самими собой, и так же легко летит пущенное ими копье. У них поджарые, мускулистые тела, цвет кожи — коричневый, кость крепкая; они неутомимо  переносят  все тяготы  жизни  и,  связанные одной  пустыней,  где живут,   выступают   все   за   одного,   они   дерзки   и   предприимчивы,   верны данному слову,  гостеприимны  и  благородны.  Полное опасностей  существование приучило  их к осторожности,  подозрительности, одиночество пустыни воспитало в них чувство мести, дружбы, вдохновения и гордости. Где бы ни показался араб, будь то на берегах Евфрата или Нила, в Ливане и на Сенегале, даже в Зангебаре и на Индийском океане, везде он, если только жизнь в чужом климате, в отдаленных поселениях, не переменила его, являет свой изначальный характер.

Калифорниец, живущий на краю света, на бесплодной почве, ведущий скудный образ жизни при своем резком климате, — он не жалуется ни на жару, ни на холод, он умеет избежать голода, даже и самым мучительным способом, он счастливо живет на своей земле. «Один бог знает, так пишет миссионер^9*, — сколько тысяч миль не проплутает калифорниец по этой земле, пока не найдет он в ней свою могилу, — если умрет стариком, лет восьмидесяти. Многие из них раз сто в году меняют свой ночной кров, потому что редко трижды спят на одном месте и в одной стороне. Они ложатся на землю, где застает их ночь, и не беспокоятся ни о вредных насекомых, ни о нечистоте почвы. Их коричневая с черным отливом кожа служит им плащом и шубой. Их утварь — лук со стрелами, камень

8* Кроме многих других путешествий см. Voyages de Pages, t. II, p. 62—87.

9* «Сведения о Калифорнии». Маннгейм, 1773⁸, в разных местах.

174

вместо ножа, кость, заостренная палка, чтобы вырывать корни, панцирь черепахи служит колыбелью, кишка или пузырь для воды, а в случае удачи мешок из волокон алоэ, сплетенных, как рыбачья сеть, — в нем носят они свой провиант и свои лохмотья.  Они едят корни  и  всякие семена, выбирая  их  даже   из  сухой   соломы,   а   в   голод  даже  из   своих  испражнений. Праздничная пища для них — все мясное и  даже все только похожее на мясо,  включая  летучих  мышей,  гусениц,  червей,  и  не  исключают они из продуктов  питания   и  листья  некоторых   растений,  и   молодую  древесину, побеги, кожу,  ремни и мягкие кости, — если нудит голод. И тем не менее эти  бедные   люди   счастливы,   они  доживают   до   старости,   они   крепки  и сильны,   и  чудо,   если  кто-нибудь  из  них  поседеет,  если  только  не  в совсем преклонном возрасте. У них всегда хорошее настроение, среди них не умолкают смех и шутки; они хорошо сложены, бойки, гибки; двумя пальцами ног они умеют подбирать с земли камни и другие предметы, они до самой старости ходят прямые, как свеча, — их дети ходят и стоят, когда им нет еще и года. Устав болтать, они ложатся на землю и засыпают, пока не пробудит их голод и желание поесть; стоит   им   проснуться,   и   опять начинаются смех, болтовня, шутки;  и, когда они пускаются   в   путь, они не перестают тараторить, и, наконец, уставший от жизни калифорниец с равнодушием дожидается своей смерти. Кто живет в Европе, — продолжает миссионер, — тот может завидовать калифорнийцам, их счастью, но не может насладиться их счастьем, если только ему не станет все равно, многим  ли,  малым  ли  владеет он  на  этой  земле,  если только не покорится он во всех случайностях жизни воле господней».

Я мог бы продолжить и нарисовать климатические картины жизни множества народов — от камчадалов до обитателей Огненной земли — самых разных областей и широт. Но для чего эти короткие опыты? Ведь-любой путешественник, если он верно наблюдал, если он по-человечески принимал участие в увиденном, напишет так, что и мельчайшая черточка в описании будет рисовать климатический мир. В Индии, на этой огромной ярмарке, где торгуют все народы, можно различить, распознать араба и китайца, турка и перса, христианина и иудея, малайца и негра, японца, и генту^10* — и на берегах самой далекой страны сохраняется характер каждого — характер его страны, характер его жизни. Из праха всех четырех частей света, говорит древняя библейская традиция, сотворено было-тело Адамово, и в него проникло дыхание сил и духов широкой земли. Куда тысячелетия тому назад направились сыновья Адама, где они прижились, там пустили они свои корни и там, сообразно с климатом, он» растили побеги и завязали плоды. Сделаем же из сказанного выводы, которые, как кажется, объяснят нам иные странности истории человечества.

10* «Путешествия» Макинтоша ⁹, т. II, с. 27.

175

* * *

Сначала становится ясным, почему все чувственно воспринимающие мир, во всем строении своем приспособленные к своей земле народы столь верны почве земли, неотделимы от нее. Все устройство их тела, весь образ жизни, все радости и занятия, к которым приучены они с детства, весь кругозор их представлений — все определено климатически. Отнимите у них землю, и вы отнимите у них все.

Кранц   рассказывает^11*:   «Судьба   шести   гренландцев,   которых    привезли оттуда в первую поездку, была прискорбна; было замечено, что печальные  взгляды  и  жалобные  вздохи  их  обращены  к  северу,  в  сторону отечества. Обращались с ними хорошо, кормили треской и рыбьим жиром, но они все-таки пустились в бегство на своих каяках. Сильный ветер выбросил их  на  берег  у  Схонена,  их привезли  назад  в Копенгаген, и двое их умерли от огорчения. Из остальных двое вновь бежали, и из этих двоих поймали только одного, который, увидев младенца на груди одной женщины, горько  зарыдал   (откуда  заключили,  что  у  него,  наверное,  есть  жена  и дети,  потому  что  вообще-то  разговаривать  с  ними  не  могли  и  не могли из-за этого даже окрестить). Двое оставшихся прожили в Данин лет де-сять-двенадцать;   их  заставляли  ловить  жемчуг  у  Кольдингена  и  зимой настолько не щадили, что один, надорвавшись, умер, а другой опять бежал и уплыл миль на тридцать-сорок от земли и, когда его нагнали, тоже умер от огорчения».

Все люди, кто способен по-человечески чувствовать, не могут выразить того отчаяния и скорби, с которыми покидает похищенный или проданный в рабство негр берега своего отечества, — их никогда уже не увидеть ему. «Нужно зорко следить, — пишет Рёмер^12*— чтобы ни в форте, ни на судне в руки рабов не попадали ножи; и во время плавания в Вест-Индию приходится много попотеть, чтобы поддерживать в них хорошее настроение. Поэтому берут с собой европейские лютни, а также барабаны и флейты и заставляют их плясать; их убеждают в том, что везут их в прекрасную страну, где много женщин, где вкусная пища и т. д. Но есть немало печальных примеров, когда они убивали матросов и пригоняли судно к земле».

А сколько есть куда более печальных примеров, когда несчастные украденные рабы в отчаянии кончали жизнь самоубийством. Спаррман рассказывает^13* со слов одного рабовладельца, что ночью негры приходят в состояние какого-то исступления и в этом состоянии готовы убить кого угодно или даже поднять руку на самих себя,— «грустные воспоминания о родине, утраченной навек, о свободе просыпаются ночью, когда ничто не может рассеять печальных дум».

^ll*  «История Гренландии», с. 535.

12* Рёмер. Сведения о побережье Гвинеи ¹⁰, с. 279.

13* «Путешествия» Спаррмана, с. 73. Человеколюбивый путешественник включите свои

рассказ  немало сведений  о  жестоком  обращении  с  рабами  и  об охоте на них. См. с 195. 612 и др.

176

Но какое же право у вас, о  бесчеловечные люди, даже приближаться к этой земле?  Почему отнимаете вы  у нее сыновей  ее — жестоко, хитро, воровато? Тысячелетиями эта земля принадлежала им, а они — ей; предки нынешних негров заплатили за обладание ею высокой ценой, приобретя уродливую  фигуру  и  черный  цвет кожи.  И  словно  детей  опекало их солнце Африки,  налагая  на   них  свою  печать,   придавая   им   новое  строение, а вы, увозя их прочь, объявляете себя ворами и грабителями.

Во-вторых,   Дикари   ведут   жестокие   войны   за   свою   землю,   за   своих отнятых,  поруганных,  преданных  на   муки  сыновей.  Вот  откуда  скрытый гнев  американских   аборигенов   против  европейцев,   если   даже  европейцы сносно и терпимо обращаются с ними;  не искоренить в душе их чувство: «Вам нечего  здесь делать!   Это — наша  земля».  Вот  почему   все   так   называемые  дикари   поступают   предательски   по   отношению   к   европейцам, даже если внешне кажется,  что европейская учтивость  укротила их нрав. В первый же момент, когда просыпается в их груди чувство родины, бурно разгорается  пламя,  теплившееся   в  глубине  костра, — и  тогда  дикари. не успокоятся, пока зубами своими не раздерут тела чужестранцев. Нам это кажется страшным, и на самом деле омерзительно, но не европейцы ли вынудили их совершать такие злодеяния, зачем пожаловали они в их страну?   Зачем   поступали   как   господа — требовательные,   жестокие,   всесильные?^14* Тысячелетиями жители этих мест составляли для себя весь населенный мир, — они унаследовали землю от отцов своих и унаследовали вместе с нею жестокий обычай жесточайшим образом казнить всякого, кто захочет отнять  у  них землю,  кто  захочет  их самих отнять у земли или вредить им на этой земле. Итак, чужеземец и враг — одно и то же для  них,  они  поступают,  как   «мышеловка»,   такое   растение,   у   которого корни — в  земле,  но  которое  хватает  любое  насекомое,  стоит  тому  приблизиться   к   нему;   право   пожирать непрошеных гостей и невежд — акциз   этой   страны,   прерогативы   циклопа,   подобные   прерогативам   любой-европейской монархии.

Но вот на память мне приходят радостные сцены возвращения похищенного сына природы на родину, к берегам отечества, — вновь лоно матери-земли принимает его. Когда благородный священник Иов-Бен-Са-ломон^15* вновь приехал в Африку, каждый фули встречал его по-братски — страстно: «он был вторым человеком в этой стране, который вернулся на родину из рабского плена». А как мечтал он вернуться домой! Все друзья, которых обрел он в Англии, все почести, которых удостоился, все это не могло заполнить душу этого благородного, просвещенного, благонамеренного человека! И он не успокоился до тех пор, пока не убедился, что корабль повезет его на родину. И такая тоска по родине не связана ни с жизненными благами, ни со званием, — потому что готтентот

14* См.  «Voyage   a  la mer  du  Sud»   несчастного  Мариона¹¹   с  примечаниями  издателя; предисловие Рейнгольда Форстера к «Дневнику последнего путешествия Кука»  (Берлин, 1781) и рассказы о том, как ведут себя европейцы в этих странах.

15* «Собрание путешествий», т. III, с. 127 и др.

177

Корее отложил  в сторону металлические доспехи,  отказался  от  всех преимуществ и вернулся к тяжкой жизни своих единоплеменников^16*. Такие примеры известны нам  во всех частях света, — самые неприветливые земли  словно  магнит  притягивают    к   себе  уроженцев   их:    именно тягости, преодолевать  которые  с  детства  приучены  душа  и  тело,  внушают коренному жителю страны любовь к отечеству, любовь к самому климату; житель плодородной,  благословенной долины, на которой теснится  множество народов и племен, уже не так сильно чувствует эти узы, а житель европейской столицы уже почти совсем не чувствует их...

Но пришло время повнимательнее рассмотреть само слово «климат», мы только поставим проблему, потому что многие из тех, кто занимался философией человеческой истории, придавали большое значение этому понятию, а многие отрицали всякое влияние климата на людей.

III. Что такое климат и как влияет он на душевный строй и телесное сложение человека?

Самые неподвижные точки нашего земного шара — это два полюса; не будь полюсов, и не было бы возможным обращение Земли вокруг своей оси, не была бы, по-видимому, возможна и форма шара. Если бы мы знали, как произошли эти полюса, если бы мы знали законы магнетизма, знали, как магнитное поле нашей Земли влияет на различные тела, то мы, по всей вероятности, нашли бы ту основную нить, ту основу, которую природа, создавая живые существа, пронизала затем иными силами — силами более высокого порядка. Но поскольку, несмотря на ряд изящных опытов, в целом о магнетизме не известно почти ничего^17*, то темным остается для нас и базис всех наклонений (климатов¹⁴) к полярной области Земли. Быть может, некогда магнит в царстве физических сил был тем   же,   чем   неожиданно   стал   он   для   нас  теперь  на   море  и  на  суше.

Вращение земного шара вокруг своей оси и вокруг Солнца подсказывает нам более конкретную характеристику различных климатических зон, однако и в этом случае практическое применение всеми признанных законов сложно и приводит к ошибочным результатам. Полученные в новое время знания о чужих частях света не подтвердили существования тех географических поясов, какие предполагали древние, и вообще нарисованная ими картина основана была, с физической точки зрения, как раз на незнании других частей света. То же самое — расчет тепла и холода в зависимости от количества солнечных лучей, приходящихся на Землю, и от  угла  их  падения.   Соответствующая  математическая  задача   решена

¹⁶* «Собрание  путешествий»,  т.  V,   с.   145.   Другие   примеры — у   Руссо  в  примечаниях к «Discours sur I'inegalite parmi les hemmes»¹² [«Рассуждение о причинах неравенства среди народов» Ж.-Ж. Руссо]

17* См. «О магнетизме» Бругманса ¹³, тезис 24—31

178

с полной точностью,   но  если  бы  философ-историк  стал   делать  безусловные выводы из полученного правила, то  математик справедливо счел  бы это извращением его  результатов^18*.   Близость   моря,   ветер,   высота над поверхностью  моря,  горы,  дожди,  туманы — все   это   придает   локальную определенность   всеобщему   закону,   так   что   соседние   области  Земли   могут отличаться диаметрально противоположным климатом. Кроме того, новые исследования показывают нам, что всякое живое существо по-своему воспринимает и расходует тепло, так что чем органичнее строение живого существа, чем более выражена наружно его собственная  деятельная  жизненная энергия,  тем  сильнее  выражена  и  его  способность  порождать относительное    тепло    и    холод^19*.    Уже    опровергнуты    на    опыте    старые суждения о том, что человек может жить только в условиях такого климата, где температура воздуха не превышает температуру крови, однако новейшие системы, трактующие происхождение и  действие животного тепла, еще и отдаленно  не  достигли  такого  совершенства,  чтобы  можно было думать о климатологии хотя  бы  только  человеческого тела,  не  говоря уж о душевных силах человека и их применении, зависящем от стольких обстоятельств.  Конечно,  всякий знает,  что тепло  расширяет волокна тела, так что они становятся более вялыми, что соки от тепла разжижаются  и  усиливается   испарение  и   что  со   временем   даже  твердые  члены тела  могут  становиться   ватными,  слабыми;   закон   этот   в   целом   вполне сохраняет силу^20*; с помощью этого и противоположного ему закона холода  уже  объяснено   немало   физиологических   феноменов^21*,   но   что  касается   общих   выводов,   которые  делались   на   основании   такого,   взятого изолированно, принципа или даже его частичного применения,  что касается попыток перенести свойство вялости, испарения и т. д. на целые народы, на целые большие области Земли и, более того,  на тонкую сферу деятельности человеческого духа, то следует сказать: чем более остроумно, чем   более   систематично   продумывали   и формулировали подобные выводы, тем рискованнее были они. Их шаг за шагом опровергают примеры, взятые из истории, даже физиологические аргументы, — потому что одновременно действует много сил, даже много противоречивых сил. Даже великого Монтескье упрекали в том, что климатический дух законов он основал  на  обманчивом   опыте  с   «бараньим   языком»²⁰.   Конечно,   люди — это податливая глина в руках климата, но пальцы создают такие разнообразные формы, а противодействующие законы столь многообразны, что, быть может, лишь сам Гений человечества может составить уравнение всех этих сил.

18* См. Кестнер. Объяснения к методу измерения температуры по Галлею в «Гамбургском журнале», т. II, с. 429¹⁵.

19* См. Крелль. Опыт о способности растений и животных порождать и уничтожать тепло. Хельмштедт, 1778; опыты   о  способности   животных   порождать  холод  Крофорда в «Philosophical transactions», vol. 71   p. 2¹⁶.

20*«Патология» Гаубиса, гл. V, X, — логика всякой патологии¹⁷.

21* См. Монтескье, Кастийона, Фолкнера¹⁸, не говоря о множестве худших сочинений типа «Esprit des nations», «Physique de l'histoire»¹⁹.

179

* * *

Не  только  жаром  и  холодом  веет  на  нас  воздух,  но  воздух,  согласно новым  наблюдениям, — это  огромное  хранилище  всяких  благоприятных  и вредных для нас сил. В воздухе действует электрический огненный поток, стихия могучая и еще не изученная  в своем животном  влиянии, ибо мы мало что знаем и о внутренних  законах ее природы,  и  о том, как человеческое тело воспринимает и перерабатывает ее. Мы живем, вдыхая воздух,  но  что  это  за  бальзам,   что  за  питательная  сила  жизни  заключена в воздухе, — мы не знаем. А если мы еще прибавим сюда почти неисчислимое  множество   местных   особенностей — в   зависимости   от   испарения тел, если мы вспомним примеры, когда ужасные явления порождались невидимым злокачественным  семенем,  которому  врач и может только дать название   «миазмов»²¹,   причем   целые   столетия   не   способны   справиться с их последствиями, — если вспомним о неведомом яде, приносящем оспу, чуму,  сифилис, — болезни,  пропадающие с  приходом  новых  времен;   если мы задумаемся над тем, что мы не знаем не только, что такое герматтан н саммиэль, сирокко и северо-восточный ветер Татарии, но и вообще, что вызывает  ветры  на  земном  шаре  и  что  вызывается  самими  ветрами,  то мы поймем,   что   нам   недостает еще целого множества исследований,   для того  чтобы  мы   могли   приступить   хотя   бы   к   физиолого-патологической климатологии,   не  говоря   уж  об  общей  климатологии  всех  умственных и эмоциональных  сил  человека!   Но  всякий  проницательный  и  остроумный опыт  ждет  тут  славный   венец,   и  несомненно — потомство  наградит  наш век такими благородными венцами^22*.

* * *

Если говорить теперь о высоте, на которой расположена та или иная область земли, о ландшафте, о плодах и растениях, о пище и питье людей, об образе жизни человека, о его занятиях, об одежде, даже об излюбленных позах  человека,  о  его  развлечениях  и  искусствах и тьме   прочих обстоятельств, которые производят свое действие в живой взаимосвязанности целого,   то   все   это   составляет   картину   климата,   всякий   раз приносящего с собой столько перемен. Чья рука способна хотя бы упорядочить весь этот хаос причин и следствий и создать целое, где всякому явлению, всякой области будет воздано по заслугам и ничто не будет ни переоценено,  ни   недооценено?   Самое  лучшее — следовать  Гиппократу^23* проницательно  и  просто  характеризовать  отдельные  области,  а  затем без торопливости и спешки — переходить к общим  выводам. Естествоиспытатели и  врачи — вот  кто тут physicians,  ученики  природы и учителя философии:  благодаря им уже не одна область земли внесла свой вклад в общее учение о климате, о влиянии климата на человека;  и потомство будет благодарно им. Но сейчас речь у нас не может идти об отдельных

22* См. Гмелин. О новых открытиях в учении о воздухе. Берлин, 1784²².

23* См.  «De aere, locis  et aquis»  Гиппократа²³, особенно вторую часть. Для меня Гиппократ — главный из всех, кто когда-либо писал о климате.

180

наблюдениях,  а  мы  пойдем  своим  путем  и  ограничимся  общими   замечаниями.

1. Коль скоро Земля  наша —это  шар,  а  суша — это  поднимающаяся над поверхностью моря  возвышенность,  то  благодаря   множеству  обстоятельств на Земле поддерживается  климатическая  общность, необходимая жизни всех живых существ.  Не только  день и  ночь и не только хоровод сменяющих друг друга времен года периодически изменяют климат каждой области земли, но здоровью всего живущего благоприятствует определенное сочетание  стихий,   без   которого   решительно   все   погрузилось бы в дремоту и разложение, — это спор стихий,  противодействие суши и моря    гор   и   низменностей,   периодически   дующих   ветров,   возникающих вследствие движения   земного   шара,  смены   времен   года   и   времен  суток и бесчисленных конкретных причин.  Итак,  одна атмосфера  окружает нас со всех сторон, в одном электрическом море живем мы все, но и воздух, и электрическое море,  а,  вероятно, и магнитный поток пребывают в вечном движении. Море испаряет влагу, а горы ее притягивают и изливают ее на землю потоками  дождя  и  рек.  Ветры  сменяют  друг  друга,  и так года и цепочки лет исполняют сумму своих климатических дней.  Разные области, разные  времена  поддерживают  друг  друга  и  несут  друг  друга на своих плечах. Все взаимосвязано на нашем шаре земном. Если бы Земля была плоской или прямоугольной, как фантазировали китайцы, то, конечно, на углах ее могли бы рождаться климатические уроды, о которых не дает ни малейшего представления правильное строение и плавное движение существующих на земле живых организмов. Оры ведут свой хоровод вкруг  трона  Юпитера,   а  что  слагается   в  их  плавных  шагах, — это лишь  несовершенное  совершенство,   основанное   на  соединении   разнородных явлений; но из проникновенной любви и бракосочетания стихий рождается дитя природы: чувственная правильность и красота.

2. Вся населенная живыми существами земля на земном шаре собрана в известных областях, где все живое может существовать в наиболее удовлетворяющем их природу виде, — географическое положение частей света влияет на их климат. Почему в Южном полушарии холод начинается уже в такой близи к линии экватора? Естествоиспытатель ответит так: «В Южном полушарии слишком мало твердой земли, а потому холодные ветры и айсберги Южного полюса поднимаются высоко на север». Мы сразу же догадываемся, какая судьба ждала бы нас, если бы вся суша на нашей Земле была бы разделена на острова и разбросана по всей поверхности шара! Теперь три части света, соединенные между собой, греют друг друга; четвертая²⁴ лежит на удалении от них, а потому и климат там холоднее, а на Южном океане, чуть южнее линии экватора, суши мало, а потому очень скоро начинается вырождение и вырастают уродливые формы. Итак, нужно предполагать, что более совершенных животных тут будет меньше; Южное полушарие было предназначено для того, чтобы служить водным резервуаром для всего земного шара, — для того, чтобы Северное полушарие могло пользоваться лучшим климатом. И географически, и климатически роду  человеческому суждено  было  жить  вместе,  по соседству.

181

чтобы один народ передавал другому и климатическое тепло и прочие благодеяния, — но, увы, передавал и чуму, и болезни, и всяческие климатические пороки.

3. То, что вся суша примыкает к горным хребтам, послужило причиной бесчисленных изменений климата, в котором живут бессчетные живые существа, и препятствием к вырождению человеческого рода, насколько вообще было возможно воспрепятствовать ему. Горы нужны были земле, но населен только один горный хребет — монгольско-тибетский, а высокие Кордильеры и другие их собратья не населены. И пустынь на земле стало меньше оттого, что вся суша примыкает к горным хребтам, — потому что горы  как  бы  отводят  влагу небесную  на землю и  изливают рог изобилия  плодородными  потоками.  Пустынные берега, холодные или мокрые морские обрывы возникли лишь позднее, и люди тоже могли заселить их лишь позднее, уже напитавшись жизненными силами. Несомненно,  что долина Кито  была  заселена раньше, чем Огненная Земля, Кашмир — раньше,  чем  Новая  Голландия²⁵    или   Новая   Земля.  Лежащие в середине обширные пространства,  область  с самым  наилучшим климатом расположена   между   морем   и   горными   хребтами, — на   ней   воспитывался род   человеческий,   и   теперь   еще   это   наиболее   заселенная   часть   земли.

Но коль  скоро  климат — это  совокупность  сил  и  влияний,   совокупность, служащая всему живому в своей многогранной взаимосвязи, совокупность, в которую и каждое растение, и каждое животное вносят свою лепту, нет ни малейшего сомнения в том, что и здесь человек поставлен господином земли, чтобы изменять ее своим искусством. С тех пор, как человек похитил огонь с небес и взял в руки железо, с тех пор, как он заставил жить вместе с ним животных и даже своих собственных собратьев,  принудил  служить  себе  и  растения  и  животных,  он  многообразно содействовал  изменению  земли.  Европа  прежде была  болотистым  лесом, то же  и  другие  области  земли;   теперь  непроходимая   чаща   прорежена, а вместе с климатом изменились и сами обитатели земли. Не будь порядка,   не   будь   искусства,   и   Египет погряз бы в илистых наносах Нила, но египтяне отвоевали сушу у Нила;  здесь, как и во всей Азии, все живое приспособилось  к  климату,  созданному  искусством   людей. Мы могли бы представить себе человеческий род в виде горстки смелых великанов — но только совсем не исполинского роста! — они постепенно спускаются с гор, покоряют землю и изменяют климат своими слабыми руками. А чего достигнут они в конце концов, покажет будущее.

4. Если допустимо говорить что-либо общее о том, что целиком зависит от конкретного — от места и времени, то я приведу сейчас те пункты, которые указывает Бэкон^24* в своей теории катаклизмов, и только соответственно изменю их. Климат действует на тела любого рода, но прежде всего на менее плотные, как-то: жидкости, воздух, эфир. Действие климата распространяется не столько на индивидов, сколько на массы тел, и действие на индивидов происходит через посредство масс. Действие осу-

^24* Васо de augm. scient. I, 3 ²⁶.

182

шествляется не в отдельные мгновения,  а в течение целых периодов времени   и  нередко  открывается,   становится   явным   благодаря  незначительным обстоятельствам  и  с  запозданием   Наконец:   климат  не  принуждает, а склоняет, — во всех нравах, во всем образе жизни укоренившихся в своей почве народов можно заметить трудно уловимую предрасположенность к  определенному климату;   заметить  эту  предрасположенность  можно, но наглядно представить ее как таковую весьма трудно. Быть может, найдется когда-нибудь такой человек,  чуждый преувеличений и предубеждений, который отправится  в  путь только  затем,  чтобы  исследовать дух климата. А наше   дело, скорее, видеть   те   живые   силы, ради   которых   создан климат и которые уже самим своим существованием многообразно изменяют его.

IV. Генетическая сила породила все органические об разования на Земле, а климат лишь содействует или противодействует этой силе

Кто в первый раз увидит чудо творения — возникновение живого существа, — как будет он поражен!^25* Из мельчайших шариков, обтекаемых соками, складывается живая точка, и из этой точки вырастает живое творение. Вот уже видно сердце, и оно, пока слабое и не совсем еще сложившееся, начинает биться; кровь, которая появилась еще раньше сердца, начинает окрашиваться в красный цвет; вот появляется голова, вот появляются глаза, рот, уши, все члены тела. Еще нет грудной клетки, а уже скрываемые ею части тела живут своей жизнью; еще нет желудка и кишок, а уже открывается клюв. Маленький мозг еще не заперт в черепную коробку, сердце — в грудную клетку; ребра, кости — словно паутина; вскоре показываются крылья, ноги, пальцы, бедра, а живое все еще растет. Обнаженное прикрывается — мозг, грудь; еще висят желудок, внутренности. Но они складываются в целое, чем больше материи идет на их строение, кожные покровы срастаются, брюшная полость закрывается — животное созрело для жизни. Теперь оно уже не плавает, а лежит — спит или бодрствует, оно зовет, ищет выхода и выходит на свет, и все части его тела полностью сложились и развились. Как назвал бы все это человек, Впервые увидевший это творение живого? Тут действует, сказал бы он, живая органическая сила, — не знаю, откуда взялась она, не знаю, что такое она в существе своем, но что она есть, что она жива, что она собирает вокруг себя органические части, изымая их из хаоса однородной материи, — это, как вижу я, невозможно отрицать.

Если бы он наблюдал с еще большим вниманием, если бы он увидел, что всякая органическая часть строится, слагается как бы в присущем ей действии, actu: сердце возникает   не   как-то иначе,   а   именно так, что

25* Гарвей. De generatione animalium; ср. Вольф. Theoria generationis²⁷.

183

стекаются   воедино   протоки,   которые   были   уже  и   прежде;   когда   можно разглядеть  желудок,  то  материя  пищеварения,  оказывается,  уже  заключена внутри его... Таковы все вены, все сосуды: то, что содержится в них, появилось прежде того, что заключает в себе содержание;  жидкое появилось прежде твердого, дух прежде тела, которым он просто облекается... Если бы наш человек заметил все это^26*, что сказал бы он? Только одно: незримая  сила  творит  не  по  случайности  и  произволу,  но  она,   скорее, лишь открывает себя в своем внутреннем существе. Она становится зримой в присущей ей массе вещества и, — какой бы она ни была, откуда бы ни взялась, — должна заключать в себе самый тип своего явления. Новое живое существо — не  что  иное, как  осуществившаяся  в  реальности идея творящей природы, — природы, которая мыслит в действии.

Если бы наш наблюдатель продолжал и заметил: материнское или солнечное тепло способствует развитию живого существа, но для того, чтобы начал расти живой плод, недостаточно наличной материи и тепла, нужно, чтобы в него влил жизнь отец, — что предположил бы он?  Только одно: начало тепла, по всей видимости, родственно началу жизни, которому оно благоприятствует,   но,   по   сути говоря, причина, которая приводит в действие органическую силу, заключается в соединении двух живых существ, только тогда органическая сила начинает придавать живую форму мертвому хаосу материи. Так построены все мы — так построены все живые существа, каждый согласно определенному виду органического строения, но все согласно одному-единственному неоспоримому закону аналогии, господствующему во всем живом, что только есть на нашей Земле.

Наконец, если бы наш наблюдатель узнал, что живая сила не оставляет и живое творение, сложившееся уже во всех своих частях, но продолжает деятельно открываться в нем, уже не творя, потому что существо сотворено,   но  поддерживая   в  нем   жизнь,   питая,   одухотворяя   его.   Как только живое существо оказывается на свете, оно делает все то, для чего было сложено оно, то есть отчасти и то, что уже делало оно, когда складывалось и  создавалось, — оно открывает  рот,  а открываться  было ведь первым движением рта, оно заглатывает воздух своими легкими, оно издает звуки, оно переваривает пищу желудком, оно сосет молоко губами, оно растет, живет, все внутренние и внешние части приходят друг другу на помощь; совместно действуя и страдая, они выкидывают излишки, превращают  материю  в  самих  себя,  помогают  друг  другу  переносить  боль и болезни — тысячекратное, неизведанное чудо природы. Что сказал бы, что  мог  бы  сказать  наблюдатель,  впервые  увидевший  все  это?   Только одно:   врожденная,   генетическая   жизненная   сила   по-прежнему   присуща, имманентна  живому  существу,  созданному  благодаря  ей,  она  пребывает во всех его частях и в каждой из них по отдельности, согласно его природе, то есть пребывает органически. Повсюду в живом существе жизненная сила присутствует многообразно, ибо только благодаря ей живое существо есть живое целое, которое сохраняется, растет, действует.

26* Вольф. Theoria generationis, p. 169.

184

И эта жизненная сила — во всех нас; в здоровье и болезнях она всегда с нами,  она усваивает себе  подобные  частицы,  она  выделяет  чуждые,  отталкивает враждебные;  она утомляется к старости и в некоторых частях, тела  живет еще и  после смерти.  Жизненная  сила — не то  же самое, что разумная способность нашей души,  потому что, конечно же, не  разумная способность сама для  себя  создала  это  тело,  неведомое ей,  используемое ею  только как  несовершенное  и  чуждое ей  орудие  мыслей.  Но  впрочем, и разумная  способность  связана  с  жизненной  силой,  потому  что  вообще все силы природы связаны  друг с другом;  и мышление зависит от органического строения,  от  здоровья  тела,  и   все  желания  и   влечения  души неотделимы от животного тепла. Все это — факты природы, и их не опрокинет никакая гипотеза,  не опровергнет  никакое слово схоласта;  в признании этих фактов заключается древнейшая философия    Земли и, по всей вероятности,   будет   заключаться   и   самая   последняя   на   Земле   философия^27*.  Сколь достоверно  знаю  я,  что  мыслю,  хотя  и  не  знаю  природы мыслительной силы, столь же достоверно чувствую я, что живу, хотя и природы  жизненной  силы  тоже  не  знаю.  Жизненная  способность — прирожденная, органическая, генетическая, основание природных сил во мне, внутренний   Гений   моего   существования.   Не   по   какой    другой    причине человек — самое совершенное среди  живых  существ  на  Земле,  а потому что самые тонкие органические силы, какие только известны нам, действуют у  него  в  самых  тонких  орудиях  органического  строения.  Человек — самое  совершенное  животное  творение,   прирожденный   Гений,   заключенный в органическом облике человека.

*  *  *

Если применявшиеся нами и неоспоримо основанные на опыте принципы были верны, то мы можем сказать, что видоизменяться и перерождаться наш род может только через посредство органических сил. Как бы ни воздействовал климат, у каждого животного, человека, растения — свой климат, ибо внешние воздействия всякий воспринимает по-своему, органически их перерабатывая. Даже и самый незначительный нерв человека страдает не как камень, не как пузырек воды. Отметим некоторые ступени, или оттенки, перерождения.

Первая ступень видоизменения и перерождения человеческого рода выражается во внешних частях тела, не потому что эти части страдают или действуют отдельно от других, а потому что внутренне присущая нам сила действует, выявляясь вовне. Чудеснейший механизм тела устроен так, что жизненная сила стремится изгнать из организма все чуждое, все метающее ей, потому  и самые первые изменения  в  органическом  строении

^27'* Гиппократ,   Аристотель,   Гален,   Гарвей,   Бойль,   Шталь,   Глиссон,   Гаубиус,   Альбин и   многие    другие   великие    наблюдатели  или    философы   допускали,  на    основания опыта,   существование   такого   деятельного   жизненного   начала,   но  только  называл его по-разному или недостаточно отличали от иных, близких сил.

185

не могут не выявиться наружно, на границах ее царства,— самые первоначальные, бросающиеся в глаза различия между людьми касаются кожи я волос. Природа стремилась сохранить органическое строение в его внутреннем существе и потому обременительную для себя материю насколько могла вывела наружу.

Если внешняя сила продолжала вызывать иные изменения, то они могут сказываться  только  на  тех  путях,  которыми  творит  сама  живая  сила, — через посредство питания  и  размножения. Негр рождается  с белой кожей^28*,   а   части   тела,   которые   прежде   других   темнеют,   служат   признаком того, что миазмы  изменений передаются генетически, а окружающий воздух только способствует их развитию. Годы возмужания, а кроме того,  множество  наблюдений   над   больными   показывают  нам,   что  силы пищеварения и размножения занимают значительное место в человеческом теле. Благодаря этим силам оказываются связанными между собой далеко расположенные друг от друга части тела, и именно такие члены тела страдают  вместе,  если  народ  начинает   вырождаться.  Поэтому,  помимо  кожи и половых  органов,  наибольшие  изменения  происходят  именно  с  ушами, шеей и голосом, носом, губами, лицом и т. д.

Наконец, коль скоро жизненная сила приводит в общую связь решительно  все  части  организма  и  органическое строение — это  многократно замкнутый круг, в котором нет ни начала, ни конца, то понятным становится, почему самое значительное,  более  всего проникающее в глубь организма изменение должно в конце концов затронуть и самые твердые части тела, ибо все они, с головы до пят, вступают в совершенно новые отношения   между   собой   из-за   того, что   терпит жизненная   сила.   Но   на такое превращение всего организма природа решается с большим трудом; даже когда рождается урод,  в  котором  насильственно  разрушен  художественный механизм природы, у природы отыскиваются средства возместить органический порок,  подобно тому  как  мудрость  полководца сказывается в умении отступать. Однако органическое строение разных народов учит нас тому,  что  возможно  и  самое  далеко  заходящее превращение человеческого организма, возможно потому, что машина нашего тела составляется тысячью различных способов, она тонко устроена, подвижна, а воздействует  на  нее  бесконечное  множество  разных  сил.   Но  и  самое глубокое превращение все же осуществляется изнутри,  внутренними силами. В течение долгих веков народы уродовали головы, протыкали носы, сдавливали ступни, вытягивали  уши, — природа все равно  шла своим  путем:  если некоторое время ей приходилось уступать, доставлять соки искалеченным членам тела, то при первой же возможности природа выходила на свободу и завершала строение более совершенного, задуманного ею типа. Иначе было, если уродство  оказывалось  генетическим  и  совершалось  на  путях самой природы; тут всякое уродство, даже извращение отдельных членов, уже переходило по наследству. Не говорите, что искусство или солнце

28* См. книгу VI.                                                                           •

186

сплюснули  нос негра.  Ведь    строение    носа    находится    в   прямой   зависимости от всей черепной коробки,  подбородка,  шеи, позвоночника; спинной мозг — это как бы ствол дерева, вокруг которого растут грудная клетка и все члены тела, поэтому сравнительная анатомия убедительно показывает^29*, что вырождение затрагивает всю фигуру и ни одна из твердых частей не может измениться так,   чтобы   не   изменилось   целое. Именно поэтому весь облик негра наследуется, а обратные изменения могут произойти только генетическим путем. Переселите чернокожего в Европу — он останется тем, чем был; но жените его на белой женщине, и одно-единственное поколение изменит  то,  чего  не  способен  будет изменить за целые  века  климат,  отбеливающий  кожу.  Таково  органическое  строение всех народов; тот край, та область земли, где они живут, лишь очень медленно изменяет его, а при смешении с другими нациями всевозможные признаки монгола, китайца, американца  исчезают спустя  всего несколько поколений.

*    *    *

Если моим читателям  угодно  идти  и дальше тем  же  путем, сделаем еще несколько шагов вперед.

1. Всякий наблюдатель, наверное, обратил уже внимание на то, что при бесчисленном разнообразии типов органического строения людей известные формы и пропорции не только повторяются, но и группируются между собой и встречаются только вместе. Для художников это — дело давно решенное; статуи древних покажут нам, что пропорцию, или симметрию, как называли они это явление, они видели не просто в размерах членов тела, но и в их гармоническом сложении, соответствующем душе це\ого. Характеры их богов, богинь, юношей, героев были совершенно определенны по своей позе и выражению, так что отчасти они известны нам уже и по отдельным частям статуи, и невозможно придать фигуре руку, грудь, плечо, принадлежащие другому типу. В каждой фигуре живет гений конкретного индивида, и он проникает все тело своим дыханием, словно тело — только оболочка для духа, дух целого выявляется в каждой даже самой незначительной детали позы и движения. Среди новых художников По-ликлет нашего отечества Альбрехт Дюрер тщательно исследовал меру, определяющую самые различные пропорции человеческого тела^30*, — каждому сразу же становится понятным, что строение всех частей целого меняется вместе с изменениями пропорций. А что было бы, если бы мы соединили дюреровскую точность с присущей древним глубиной проникновения в душу и стали бы изучать, как выражаются в согласном строении целого различные типы и характеры людей? Как мне кажется, физиогномика вступила бы тогда на свой старый, естественный, давно проторенный путь, на который указывает ее наименование, и была бы уже не этог-

29* См. Зёммеринг. О физических различиях негра и европейца.  Майнц,   1784²⁸. 30* Альбрехт Дюрер. Четыре    книги   о   пропорциях     человеческого     тела.   Нюрнберг, 1528²⁹.

187

номикой   и   не   техногномикой³⁰,   а   истолковательницей   живой    природы конкретного  человека,  как   бы  изъяснительницей  зримо   являющегося  гения. В этих рамках она всегда оставалась бы верна аналогии целого, того, что  наиболее красноречиво  выражено  в  человеческом  лице,   а  сестрой  ее была бы тогда патогномика, помощницей и подругой — физиология, а также   семиотика³¹;   ведь   вся   человеческая   фигура — это   только   оболочка, скрывающая  внутренний  механизм,  это  во  всем  согласованное  целое,  где каждая  буква  принадлежит  слову,  но  где  смысл  только  у  целого слова. Вот как  практикуем  мы  физиогномику  в  самой  обыденной  жизни:  опытный глаз врача видит, каким болезням подвержен человек по своему строению, по всей своей фигуре, — и даже физиогномический взгляд детей способен  во внешнем  облике  человека,  то  есть  в  той  фигуре,  в  которой  открывается гений   его   души, разглядеть  породу  (physis)   этого   человека.

Далее.  Нельзя  ли  учесть  все  эти  формы,  все  эти  гармонии соответствующих частей, приведя их, как особого рода буквы, в  порядок алфавита? Конечно, полноты здесь никогда не будет, потому что это и не алфавит какого-либо языка,  однако  тщательное изучение таких  живых ордеров откроет широкий простор для  характеристики  человеческой природы в основных ее типах.  Если при  этом  не ограничивать себя Европой и тем более не принимать за образец здоровья и красоты привычный нам идеал, а изучать живую природу во всех гармониях созвучных частей, какие только встречаются на поверхности Земли, во всем их многообразии, то  наградой  за  такой  труд  несомненно  будут  многочисленные  открытия гармонии и мелодии живых сил в строении человека. И, быть может, изучение естественного созвучия форм в человеческом теле поведет нас дальше,  чем  учение  о  темпераментах   и  комплекциях  человека,   над  которым трудятся долго и почти без успеха. И самые внимательные наблюдатели достигали тут лишь малых результатов, потому что для обозначения всего известного многообразия черт им недоставало определенного алфавита^31*.

2. Живой физиологии следовало бы идти впереди и нести светоч знания,  а  такой  наглядной  истории  формосложения  и  видоизменения  человеческого рода — идти  за нею;  тогда шаг за шагом прояснилась бы для нас мудрость природы, которая слагает и изменяет формы, согласно единому закону блага,  закону,  что тысячью  различных способов возмещает всякий недостаток и порок. Почему, например, мать-природа выделила различные виды живых существ?  Только потому, что так лучше может сохраняться  и совершенствоваться  самый  тип  их строения.  Мы  не  знаем, как  было  раньше,  какие  из  ныне существующих  видов  животных  совокуплялись между собой прежде, в более раннюю эпоху Земли, но теперь мы  видим  границы  между  видами,  генетические  границы,  строго  проведены. Дикий зверь не смешивается с чуждым ему видом, а если безошибочный  инстинкт   животного   извращается   насильственно,   под   влиянием человеческого искусства или под влиянием того роскошного безделия, к ко-

31* Очень упрощенно это учение  изложено в  «Собрании  разных сочинений» Метцгера. Заслуги принадлежат также Платнеру³² и др.

188

торому  привыкают даже раскормленные  домашние  животные,  то  все же непреложные законы природы не превозмочь и  роскошеству. Или смещение пород остается бесплодным, или же способность к  деторождению сохраняется у помеси только в нескольких поколениях.  Но даже если рассматривать  такие помеси,  то у них отклонения  происходят  только в самых внешних чертах строения, как наблюдали мы и при вырождении человеческого рода; а если бы изуродовался сам внутренний, существенный тип органического строения, то ни одно существо не было  бы  жизнеспособным. Откуда явствует,  что ни кентавр, ни сатир, ни Сцилла, ни Медуза не могут быть порождены по внутренним законам творящей природы и существенного генетического типа каждого вида.

3.   Наконец,  самым  тонким   средством   соединить   многообразие   и  постоянство форм во  всех разновидностях  типа  было  для  природы  создание  двух  различных  полов   и   их  совокупление.  Как   удивительно  тонко с   каким духовным смыслом смешиваются черты родителей   в   лицах и телах детей! Как будто души родителей были влиты в детей в различных отношениях и пропорциях и как будто распределились между ними бесчисленные природные силы органического строения. Что по  наследству переходят болезни и черты лица, даже склонности и предрасположенности разного  рода, — это   всем   прекрасно   известно,— иногда   в   потоке  поколений вдруг чудесным образом всплывают лица давно умерших предков. Столь же очевидно, хотя и почти необъяснимо влияние душевного и физического состояния матери на плод, который вынашивает она в своем чреве,— печальные следы такого  влияния   сопровождают   иной   раз   человека   всю жизнь.

Итак, два жизненных потока свела воедино природа, чтобы наделить рождающееся живое существо нераздельной природной силой, чтобы эта сила пребывала теперь, соединив в себе черты обоих родителей. Не один опустившийся род поднялся благодаря здоровой и бодрой природе матери, не один лишенный сил юноша проснулся живым сыном природы в объятьях жены. И в одухотворенности человеческого строения Эрот — сильнейший из богов, Любовь облагораживает роды и павшие поднимает, светоч божества зажигает своими искрами свет человеческой жизни, и он горит повсюду — здесь слабее, там ярче. Но ничто так не противно пластическому Гению человеческих натур, как холодная ненависть и гадкая условность, которая хуже всякой ненависти. Она заставляет жить вместе людей, между которыми нет ничего общего, она увековечивает существа жалкие, несогласные с самими собою. Ни одно животное не падало так низко,  как  человек,  способный  на  подобное  извращение своей  природы.

189

V. Заключительные замечания о споре генезиса и климата

Если только я не ошибаюсь, сказанное позволяет хотя бы в наметках провести линию границы и обозреть спор генезиса и климата. Так, никто не потребует, чтобы роза росла в чуждом ей климате, чтобы собака превращалась в волка,  ибо природа окружила четкими границами все существа и скорее согласна допустить, чтобы вымер целый вид, чем извращать и губить его строение в самом его существе. Но что роза может вырождаться, что собаке может быть присуще что-то волчье — это только сообразно с естественной историей, и здесь вырождение и видоизменение происходят так,  что  на  органические  силы  оказывает  свое  быстрое или постепенное действие сила противоположно направленная. Действие каждой спорящей силы значительно,  но каждая творит сообразным ей способом. Климат — это хаос причин, весьма разнородных и действующих постепенно и по-разному, пока они, наконец, не достигают глубин существа и не изменяют самое существо через посредство привычки и генезиса; жизненная  сила  противодействует  решительно,  долго,  единообразно  и  однородно, но поскольку и она не независима от всего, что существо терпит извне, то и вынуждена уступить со временем внешнему насилию.

Итак,  вместо  того  чтобы  продолжать  спорить,  что  главное — генезис или климат, я предпочел бы провести конкретные и весьма поучительные-исследования и снять обильную жатву на просторах истории и географии. Если взять, например, португальские поселения в Африке, испанские, голландские, английские  и немецкие в Ост-Индии и Америке, то мы знаем, как повлиял на одни образ  жизни туземцев,  как на другие повлиял сохраненный, совсем  не изменившийся,  прежний европейский образ жизни. Исследовав такие  вопросы,   можно  было  бы  перейти  и  к  более древним-временам — к   переселению   малайцев   на  острова,   арабов — в  Африку  и Ост-Индию,  турок — в  захваченные  ими  страны,  затем  можно  было бы перейти и к монголам, и к татарам, и ко всей той массе племен, которые заполонили всю Европу во время великого переселения народов. Никогда не следовало бы  забывать  при  этом,  из  какой  климатической  зоны происходит  тот   или  другой   народ,   какой   образ   жизни   принес  он  с  собой, какую  землю он нашел  на новом  месте  жительства,  с какими народами смешивался, какие перемены  и перевороты пережил на новом месте пребывания.  Если  такой  расчет  распространить  и  на  более  доступные  нам времена, то, быть  может, допустимо было бы делать некоторые выводы и о более древних переселениях народа, известных нам только из легенд, рассказанных   у   старинных   авторов,   или   из   свидетельств   мифологии   и языка;  ибо нужно признать, что все или, по крайней мере, большинство народов рано или поздно переселялись с одних мест на другие. В результате  мы  имели   бы   физико-географическую   историю   происхождения   и. видоизменения человеческого рода согласно климатам и эпохам, с прило-

190

жением карт для целей наглядности; такая история шаг за шагом повела бы нас к самым важным результатам.

Не забегая вперед и всю такую работу предоставляя будущему исследователю, я приведу лишь немногие примеры из более новой истории, они послужат пояснением ко всем предыдущим моим разысканиям.

1.   Редко   шли   на   пользу  народу  слишком   поспешные    и   торопливые переселения в противоположное полушарие или в совершенно иные климатические  условия.   Природа   не   случайно  разделила   отдаленные  друг  от друга страны. Вся история завоеваний, торговых обществ и прежде всего история миссионеров представит нам печальное, а отчасти и смешное зрелище, если  извлечь ее  из собственных  рассказов  переселенцев и беспристрастно  рассмотреть   все  последствия  таких  переездов.   С  ужасом  и отвращением читаешь известия о том, как разные европейские нации погрязают   в   наглой   роскоши,   предаются   бесчувственной   гордыне   и   уже   не имеют сил даже для того, чтобы наслаждаться  и сострадать. Не человеческие  лица, а раздувшиеся,  напыщенные  личины:   они  не способны уже на  благородное,  деятельное  наслаждение,   по   жилам   их   незаметно для них   течет   смерть — отмщение   их   злодеяниям.   Прибавьте  сюда   всех несчастных,   все  бесчисленные   толпы,   которым   обе  Индии   стали   братской могилой,   прочитайте    у    английских,    французских,    голландских   врачей описания болезней, настигавших европейца в чужих частях света, посмотрите на судьбу благочестивых миссионеров, которые так часто не желали расстаться со своим  монашеским одеянием,  с европейским образом жизни, — какие   поучительные   результаты!   И   они  тоже,   увы!    принадлежат истории человечества, они встают перед нашим взором.

2. И даже все трудолюбие европейских поселенцев в заморских колониях не способно иной, раз противостоять чужому климату. «В Северной Америке,—пишет Кальм^32*, — европейцы быстрее мужают, но и быстрее стареют и умирают, чем в Европе. Нередко можно видеть детей, которые на все вопросы отвечают на удивление быстро и с готовностью, но они не достигают возраста европейца. Родившийся в Америке европеец вряд ли доживет до восьмидесяти, девяноста лет, тогда как первые поселенцы, родившиеся в Европе, нередко достигали весьма, преклонного возраста; люди, родившиеся в Европе, обычно умирают позже уроженцев Америки, если их родителями были европейцы. Женщины раньше утрачивают способность к деторождению, некоторые уже на тридцатом году; кроме того, во всех европейских поселениях замечали, что уроженцы их теряют зубы раньше времени, тогда как у туземцев зубы до самой смерти остаются здоровыми, белыми, красивыми». Несправедливо заключали из подобных высказываний, что древняя Америка — земля нездоровая для своих же собственных детей; нет — мачехой была она только для чужестранцев, у которых иная физическая конституция и иной образ жизни; так это объясняет Кальм.

32*  «Гёттингенское собрание путешествий», т. X, XI ³³, в разных мостах.

191

3. Не надо думать,  будто люди  в  силах  единым махом обратить чужую часть света в Европу, стоит только порубить леса и возделать землю;  все  живое  творение^ — это  одна  живая   взаимосвязь,   и   изменять  ее можно только  с большой  осторожностью.  Тот же  самый Кальм  со слов живущих в Америке шведов рассказывает,  что, как только были вырублены  леса   и   вспахана   земля,   уменьшилось   количество   съедобных  птиц, которые дотоле в несметных количествах жили в лесах и на берегах озер, сократилось количество рыбы, которой раньше буквально кишели реки и ручейки, обмелели озера, реки, ручьи, меньше стало дождей,   хуже   стала расти  трава  в  лесах   и   т.   д.   Одним   словом,  кажется,  что  эта  вырубка лесов повлияла и на здоровье людей, и на их долголетие, и на характер времен года и т. п. «Американские туземцы, — продолжает Кальм, — прежде,  когда  здесь  не  было  европейцев,   доживали  до  ста   с   лишним   лет, а теперь они живут едва ли половину этого срока, и повинна в этом не только убийственная  водка  и  изменившийся образ  жизни,  но,  вероятно, и  исчезновение   многих   прекрасно   пахнувших  трав   и  мощных  растений, запах  которых   по  утрам   и   вечерам   был  таким  сильным,  как  будто  ты находишься в саду. Зима наступала раньше и была холоднее, постояннее, здоровее, — теперь весна запаздывает и, как все времена года, бывает менее постоянной и сопровождается резкой сменой погоды». Так рассказывает Кальм,  и хотя сообщения его относятся только к одной местности, можно представить себе, что природа не терпит слишком быстрых, слишком резких переходов, даже если люди делают самое лучшее дело — возделывают  землю.   Не  от  того  ли  так  немощны  туземные   американские племена  в  Мексике,  Перу,  Парагвае,  Бразилии,  которые,  как говорится, «получили культуру», что всю землю, весь образ жизни им переменили, а натуру европейского человека дать взамен не могли? Племена, которые продолжают жить в лесах,  как жили  их предки, по-прежнему сильны и мужественны, они доживают до глубокой старости, они цветут, как сами деревья в этих местах, а на возделанных землях, лишенные освежающей тени,  они  печально  гибнут,  душа  их,  их крепкий  дух — все осталось  в лесах. Достаточно прочитать трогательную историю одинокого, цветущега семейства,   которое   Добритцхофер^33*   вывел    из   непроходимой   чащобы, в которой они жили, — мать и дочь вскоре умерли, а оставшемуся в живых сыну и брату они являлись во сне до тех пор, пока он тихо и мирно не отправился вслед за ними. Все это и объясняет нам, как может случаться так, что вот племена только что были храбрыми, жизнелюбивыми, мужественными — и вдруг стали вялыми и изнеженными, какими описывают  их  парагвайские  иезуиты  и  путешественники  в  Перу, — их немощность заставляет страдать даже читателя. Быть может, подобное насилие над природой и принесет где-то свои добрые плоды^34* — с течением времени, но, хотя теоретически это возможно, я сомневаюсь, чтобы это было

33* Добритцхофер. История абипонцев, т. I, с. 114.

34* Ви.льямсон.  Опыт   объяснения     причин   изменившегося     климата. — В   «Берлинских собраниях», т. VII³⁴.

192

так; но уж, во всяком случае, никакого блага нет здесь для первых поколений — и для тех, кто несет сюда свою цивилизацию, и для тех, кто принимает новые нравы; ведь природа — это всегда живое целое, ей нужно кротко следовать, улучшать ее нужно не спеша, она не любит, чтобы ею овладевали силой. Ни из одного дикаря, которого привозили в Европу и бросали в суету европейских столиц, не вышло ровным счетом ничего,— его ставили на блестящую маковку башни, а его тянуло вниз, в ту долину, где он жил; на родину дикарь возвращался ни к чему не способным и испорченным, и прежний образ жизни был уже не пригоден для него. То же самое — предпринятая европейцами попытка насильственно перестраивать климат.

О сыновья Дедала, волчки, которыми играет Судьба на Земле, какие дары были в ваших руках! Вы могли принести счастье народам, поступая с ними человечно и бережно, — нет, по другому пути повела вас жажда выгоды, гордыня, упрямство! Все, кто приходил в чужие страны, чтобы жить одной жизнью с туземцами, были встречены ими с гостеприимством и любовью; в конце концов оказывалось, что образ жизни, который ведут туземцы, не столь уж странен, — но как мало было таких гостей в заморских землях. Редко европеец заслуживал похвалы: «Он умен, как мы!» Разве природа не мстит за любое злодеяние, совершенное по отношению к ней? Где все эти завоевательные походы, набеги былых времен, куда делись торговые поселения людей, если люди эти приходили в чужую землю, чтобы грабить и разорять? Они исчезли как дым, их поглотило кроткое дыхание климата, и туземцу нетрудно было опрокинуть дерево, лишенное корней в почве. А тихие побеги, во всем следующие законам природы, не только растут, но и сеют на новой земле благотворные семена культуры. Грядущее тысячелетие решит, какую пользу и какой вред принес в иные климаты Гений Европы, какую пользу и какой вред принесли Гению Европы другие климаты.

КНИГА ВОСЬМАЯ

От органического строения и природных сил человека переходя к духу всего   человечества,   смея   изучать   изменчивые   особенности  живущих   на широких просторах  земного  шара  народов  по  чужим,  неполным  и даже ненадежным  источникам,   я   чувствую   себя  человеком,  который  плыл  по волнам морским,  а теперь должен  взмыть к облакам и летать по поднебесью. Метафизику легче. Он берет понятие души, точно определяет его и выводит из него все, что вообще можно  вывести,  где бы, в каких бы обстоятельствах ни обреталась эта самая душа. А для философии истории основой может быть не абстракция, но только сама история;  и философ, если  не  свяжет  бесчисленные  факты  и  не  приведет  их  к  общему  итогу, рискует получить ложные результаты. И, однако, я попробую идти таким путем и, не поднимаясь в воздух, лучше буду плавать вдоль берегов, держась  достоверных  фактов   или  таких,  достоверность  которых  всеми  признается,  и  от  этих  фактов  буду  отделять  свои  предположения,  а людям более счастливым,  чем  я,  предоставлю  возможность   лучше   упорядочить все факты и более удачно воспользоваться ими.

I. Присущий человеческому роду характер чувственности изменяется в зависимости от климата и органического строения, но к гуманности ведет лишь человечность чувств

У всех народов, за исключением, может быть, только больных альбиносов, — пять или шесть обычных человеческих чувств; бесчувственные, о которых рассказывает Диодор¹, глухонемые народы — это сказка. Но кто будет обращать внимание на все различие внешних чувств, кто подумает о неисчислимом множестве людей, населяющих земной шар, тому покажется, что перед ним — целый мировой океан, где нет конца набегающим друг на друга волнам. У каждого человека — своя мера чувств, как бы своя настроенность всех чувственных ощущений, так что в особых случаях на поверхность выходят самые поразительные проявления чувств.

194

Поэтому врачами и философами   составлены   целые   перечни  таких  идиосинкразий, то есть специфических, странных чувств, — они бывают и удивительны, и необъяснимы. Как правило, мы замечаем такие странные состояния только у больных и в необычных обстоятельствах, в повседневной жизни мы проходим мимо них. И в языке нет слов для их обзначения, потому что ведь каждый говорит так, как чувствует и понимает, и у различных нет  общей меры  их  различных чувств.

Зрение — это наиболее ясное  из чувств,  но и когда мы  смотрим, то  различия зависят не   только   от   того,   с   близкого   или   далекого   расстояния мы смотрим, но выражаются и в форме, и в цвете вещей, как мы видим их;   вот   почему   любой   художник,   рисуя,   придает   предметам   различные очертания и почти каждый — особый  оттенок цвета. Дело философии человеческой истории — не в исчерпании до дна всего этого океана, а в том, чтобы выявить  бросающиеся  в  глаза  различия  и  затем  обратить  внимание на более тонкие различения в работе органов чувств.

Самое всеобщее, самое необходимое человеку чувство — осязание; оно служит основой других чувств, а у человека служит основой величайшего органического преимущества перед животными^1*. Благодаря ему мы получили искусства, открытия, жизненные удобства, возможно, что и в наших представлениях оно играет большую роль, чем то обычно предполагают. Но как различен бывает этот орган чувства даже у людей; его видоизменяют образ жизни, климат, практическое применение, навык, наконец, и вообще генетическая чувствительность тела. Так, некоторым американским племенам приписывают невосприимчивость кожи, которая, как утверждают, проявляется даже у женщин и во время самых болезненных операций^2*, — если факт этот вообще верен, то, как мне кажется, его можно объяснить и телесными и душевными предпосылками. А именно: племена эти столетиями подставляют свои нагие тела резким порывам ветра, их кусают злобные насекомые, в них втирают сильно действующие мази, но эти племена отняли у себя и волосяной покров, который только способствует мягкости и нежности кожи. Пищей их была грубая мука, корни и травы, содержавшие в себе много щелочных веществ, а ведь хорошо известно, что органы пищеварения и чувствительность кожи находятся в прямом отношении между собой, вот почему при некоторых болезнях чувство осязания сходит на нет. Даже и неумеренное потребление пищи, после чего этим же племенам нередко приходится терпеть ужаснейший голод, тоже свидетельствует об определенной невосприимчивости — симптоме многих распространенных среди них болезней^3*; итак, нечувствительность кожи — это и зло и благодеяние их климата, наряду со многими другими подобными же явлениями. Природа постепенно вооружала их такой невосприимчивостью, оберегая от бед, которых они иначе не могли бы вы-

1* Метцгер. О физических преимуществах человека перед животными. — В его  «Собрании разных сочинений», т. III.

2* «История Америки» Робертсона, т. I, с. 562.

3* Уллоа, т. 1, с. 188.

195

нести, — искусство   их   последовало   природе.   Североамериканец   выдерживает  муки  и  боль  героически-стойко — так   заставляет  поступать  его чувство  чести,   к   этому  привыкал   он   с   детства,   и   женщины    ни    в   чем   не уступают   мужчинам.   Стоическая   апатия   стала   потребностью   их   натуры, как бы  велика  ни  была телесная  боль,  и тот  же источник,  как  представляется мне, и у менее резко выраженного у них полового влечения, хотя жизненные  силы  их  ничуть  не  притуплены,  и  у своеобразного  бесчувственного их состояния;  порабощенные племена погружаются как бы в сон наяву.  Итак,  это — дикари,   нелюди;   недостаток  чувства  природа дала  в утешение этим детям своим, а они отчасти стойко перенесли его, отчасти употребили себе во зло, потому что недостаток человеческих чувств в их душах был еще более велик.

Опыт показывает, что чрезмерный зной и чрезмерный холод одинаково сжигают,  притупляют внешние чувства. У народов, которые по раскаленному  песку  ходят  босыми  ногами,  подошва такая,  что ее  можно  подковать железом,  и  бывали случаи, когда такие люди минут по двадцать могли   стоять   на   горящих  углях.   А  разъедающие  яды   могут   настолько видоизменить  кожу,  что  человек  способен  держать  руку  в  растопленном свинце; трескучий мороз, гнев, всяческие душевные движения тоже могут способствовать притуплению чувства^4*. А самая тонкая восприимчивость встречается в тех странах, где люди ведут способствующий нежному натяжению кожи и, так сказать, мелодическому распространению нервов образ жизни. Житель Ост-Индии — это, наверное, самое утонченное существо, если говорить  о  наслаждении, которое дают органы чувств. Вкус его никогда не заглушается жжеными напитками и острыми блюдами, он способен   почувствовать   самый   тонкий   привкус   чистой   воды,   а   пальцы  его способны  воспроизвести самые  искусные работы,  так что никто и  не отличит подлинника и копии. Его душа бодра и спокойна — в ней кроткое эхо чувств,  на  которых  он  покачивается,  словно  на  волнах.  Так  играют волны,  по которым плывет лебедь, так  воздушные потоки колышут нежную весеннюю листву.

Помимо теплых и кротких широт ничто так не благоприятствует остроте ощущений, как чистоплотность, умеренность, движение — три добродетели, в которых превосходят нас многие некультурные, на наш взгляд, нации и которые, как видно, особенно свойственны народам, живущим в прекрасных уголках земли. Чистота дыхания, любовь к умыванию и купанию, движения на свежем воздухе, здоровое и сладостное почесывание, потягивание тела — все это хорошо было известно древним римлянам и все это еще очень распространено среди нынешних индийцев, персов и некоторых татарских племен, — подобные упражнения способствуют быстрому обращению соков, поддерживают эластичность кожи. Народы, живущие в самых обильных областях земли, ведут умеренный образ жизни, они не имеют ни малейшего представления о том, что противоестественно

4* «Физиология» Галлера, т. V, с. 16.

раздражать нервы, бездумно тратить соки организма — это удовольствие для  которого  создан   человек;   племена  браминов,  начиная  с  предков  их, с  самого  начала   мира  не  пробовали  ни   мяса,  ни  вина.  Но  уже  на  примере  животных  видно,  какую  власть  над  всеми органами чувств обретает мясо; насколько же сильнее должно влиять оно на тончайший цветок творения — на   человека.   Умеренность   в    чувственных    наслаждениях — это, без   всякого  сомнения,   более   действенный   метод   достижения   философии гуманности,  чем  разные  ученые,  надуманные  абстракции.  Народы  с грубыми чувствами, живущие в дикости, и в жестоком климате, обычно прожорливы;  им нередко приходится голодать, и едят они все, что попадется под  руку.   Народы  с  более  утонченными  органами  чувств   любят   более тонкие наслаждения. Пища их проста, одна и та же изо дня в день; зато они привязаны к сладостным мазям, тонким запахам, к роскоши, удобству, а цветок наслаждений для них — чувственная любовь. Если говорить только о тонкости органов чувств, то нет колебаний  в том, на чью сторону склонится чаша весов, ибо ни один европеец не станет долго выбирать между трапезой гренландца с его рыбьим жиром и специями индийца. Но вот вопрос — к кому мы ближе, несмотря на всю нашу культуру на словах, к кому ближе мы в главном, на деле, к гренландцу или к индийцу?  Индиец свое счастье видит  в  бесстрастном покое,  в  не нарушаемом ничем наслаждении, радостном и светлом, он дышит сладострастием, он погружен в море сладостных сновидений и освежающих запахов, — а что же  такое  наша  роскошь,  ради  которой   беспокоим,  ради  которой  грабим мы  целые  части  света?   Что  нужно  нам,  что  мы   ищем?   Новых,  острых приправ — притупленному  языку,  чужих  плодов,  чужой   пищи,  вкуса которой мы иной раз не можем и распробовать в изобилии и мешанине всякой  еды,  пьянящих  напитков,   отнимающих  у  нас  покой   и   рассуждение; что  бы  еще  придумать,  чтобы  возбудить  и  разрушить  наше естество, — вот какую великую цель ставим мы перед собою каждодневно. Наши сословия различаются по тому, насколько могут достигать этой цели; в ней видят свое  счастье  целые  нации.  Счастье?   Почему  же  голодает  бедняк, вынужденный в поте лица своего трудиться, чтобы  вести самую  жалкую жизнь, тупо чувствуя свое существование?  Чтобы богачи, чтобы великие мира сего каждодневно  притупляли  свои  чувства  более  утонченным способом, чтобы  вечно питали они  в  душе своей  жестокосердие  и  грубость. Индиец говорит так: «Европеец всеяден». А утонченное обоняние индийца заставляет его с отвращением смотреть на дурно пахнущего европейца. По его понятиям, европеец не может не принадлежать к презренной касте отверженных, которой разрешено есть все. И во многих странах, где живут магометане, европейцев называют нечистыми животными, и причиной тому —далеко не просто религиозная ненависть.

Вряд ли природа дала нам язык для того, чтобы несколько сосочков на нем были целью нашей тяжелой жизни и причиной несчастья других людей. Природа наделила язык способностью ощущать вкус — отчасти для того, чтобы усладить нам обязанность утолять волчий голод, а потому и более приятным образом увлекать нас к нелегкой работе, отчасти

197

же  для   того,   чтобы   язык   стоял   на   страже   нашего   здоровья,   но  такого стража роскошествующие нации давно уже потеряли. Скот знает, что для него  здорово,  и  ест  траву  с  осмотрительностью,   ничего  вредного  и   ядовитого для себя он  не тронет, скотина ошибается  редко. Люди,  жившие вместе с животными и скотом, хорошо могли разбирать, что полезно, а что вредно, но они утратили прежнюю разборчивость, когда стали жить среди людей:  так индиец потерял  свой  более  чистый  нюх,  когда  перестал  питаться простой пищей. Народы, живущие на воле, народы здоровые, еще не отвыкли от своего руководителя среди чувств. Они едят плоды, растущие в их стране, и никогда не ошибаются или ошибаются крайне редко; североамериканец даже распознает врагов своих по запаху, а житель Антильских  островов  различает  своим  нюхом  следы,  оставленные  разными народами.  Так даже самые  чувственные,  животные  способности  человека могут развиваться, если упражнять их;  но самое лучшее для них развитие — чтобы   они   оставались   в   должной пропорции к настоящему человеческому образу жизни, чтобы ни одна сила и способность не отставала и не господствовала среди прочих. Пропорции такие меняются с каждой страной   и   каждой   климатической   зоной.   В   жарких  странах  люди  едят самую омерзительную для нас пищу, вкус этих людей — дик, но природа требует такой  пищи — в  ней  лекарство,  спасение,  благодеяние^5*.

И, наконец, слух и зрение — самые благородные органы чувств, — чтобы пользоваться ими и создан весь органический строй человека;  именно у него эти органы чувств превосходно развиты, в отличие от чувств животных, они искусны и умелы! Сколь остры слух и зрение некоторых народов!  Калмык  видит вдалеке дымок,  но ни один европеец его   не   приметит,— пугливый араб прислушивается к звукам и шорохам в своей тихой пустыне.  А если к этим острым и тонким чувствам присоединяется еще и направленное внимание, то мы видим на примере многих народов, сколь много может добиться и в этом малом деле человек, упражнявший свои чувства. Народы-охотники знают в своей стране каждое дерево, каждый кустик;  североамериканец никогда не заблудится в своих лесах. Они преследуют своего врага, проходят сотни миль, а потом вновь отыскивают свою  хижину.  Благонравные  гварани,  рассказывает  Добритцхофер,  с  поразительной  точностью   воспроизводят  всякую тонкую,  искусную  работу, которую покажешь им, но если начать описывать им словами, то на слух они мало что могут представить и потом ничего не могут сделать — естественное следствие их воспитания, потому что душа их воспитана не словами, а наглядными  вещами, которые они  видят, тогда как многоученые люди  понаслушались  иной   раз  так  много  всего,   что  уже  не  могут   разглядеть того, что находится у них под носом. Душа вольного сына природы,   можно  сказать,  делится   между   глазом   и   ухом,   он   с   абсолютной точностью знает вещи, которые видел в своей  жизни,  он с полной точностью  пересказывает  легенды,   которые  слышал.   И  язык  его  не  запле-

^5* «Наблюдения над влиянием климата» Вильсона, с. 93.

198

тается, как стрела  его  не  летит   мимо  цели,   ибо  как  может  блуждать  и плутать душа его, если он точно видел и слышал все?

Прекрасный строй  природы!—для  существа,  у  которого  первый  росток наслаждения   и   понятия   вырастает   исключительно    из    чувственных наслаждений. Если тело   наше — здорово,   если   чувства   наши — развиты и незатуманены, то вот уже   и   заложена  основа   для   веселого   нрава и внутренней радости, потерю  которой едва ли возместит и философствующий разум, как ни будет стараться. Фундамент чувственного счастья людей — везде, где они живут: достаточно наслаждаться тем, что есть, и как можно меньше предаваться печали о прошлом и заботам о будущем. Если человек сумеет утвердиться в этом средоточии счастья,   он   останется цел я сохранит свою силу; но если мысли его блуждают, тогда как нужно ему думать о минуте и наслаждаться  тем, что есть, — о как же  разрывает он свою душу, как слабеет он, как живет хуже и печальнее зверей, ограниченных узким кругом,  и притом ограниченных ради своего же счастья. Непредвзятый  взор   естественного  человека  обращен   на  природу,   еще  сам не зная того, он наслаждается красотою ее покровов,  он занят своим и, наслаждаясь  сменой  времен года,  не стареет  даже  и в старости.  Его не отвлекают от дела  недодуманные мысли  и  не сбивают  с толку буквы и знаки, и слух его ясно расслышит все, что слышит, — ухо впитывает речь, речь, всегда указывающую на определенные предметы и более удовлетворяющую  потребности  души,  чем цепочка глухих  абстракций.  Так живет дикарь, так он умирает, он сыт, а не утомлен простыми наслаждениями, которые дарили ему его чувства.

И еще один благодатный дар не утаила природа от человеческого рода, она и у самых бедных мыслями членов человеческого общежития не отняла первой ступеньки к более утонченной чувственности — музыки, утешающей душу. Дитя еще не умеет говорить, но оно уже может петь, и оно способно воспринять прелесть пения, обращенного к слуху его,— итак, даже у некультурных народов музыка — первое изящное искусство, что приводит в движение силы души. Картина природы, встающая перед нашим взором, столь многообразно изменчива, столь величественна, что подражающий природе вкус людей долго блуждает в темноте, долго пробует силы во всяком варварстве, во всем бросающемся в глаза, и уже гораздо позднее познаёт правильные пропорции красоты. А музыка, какой бы простой, необработанной она ни была, обращена к сердцам всех людей, музыка и танец — это всеобщий праздник радости на Земле, праздник природы. Жаль, что у путешествующих слух слишком нежен и они отказывают нам в ребяческих звуках, которыми выражают свою радость иные народы. Эти звуки не нужны музыканту, но они поучительны для исследователя человеческой истории; даже несовершенные ходы, излюбленные звуки музыки покажут нам сокровенный характер народа — подлинное настроение органа чувства, покажут глубже и вернее, чем любое самое длинное описание всего внешнего, случайного...

Чем больше пытаюсь я постигнуть во всей совокупности чувственный рои  человека,  каким  бывает   он   в   разных   областях   земли,   при  самом

199

разном образе жизни, тем более обнаруживаю я, какой доброй матерью была природа для людей. Если орган слуха нечем было удовлетворить, природа и не раздражала его, он тихо дремлет, и мимо него проходят века и тысячелетия. Но утончая, разверзая орудия чувств, природа разбросала кругом все средства, необходимые для полного их удовлетворения,— так вся Земля словно гармоническая игра струн звучит навстречу природе, и звучит все сдержанное и звучит все раскрывающееся и развивающееся, и пробуется тут каждый звук и испробован будет каждый...

II. Воображение человека повсюду климатически и органически определено, и повсеместно традиция руководит воображением

О том, что лежит за пределами наших чувств, мы не имеем никакого понятия; история сиамского короля, который лед и снег считал вещью невозможной, — это и наша собственная история, повторяющаяся тысячекратно. Всякий туземный, чувственно воспринимающий действительность человек ограничен своим кругом, ограничены его понятия; если он делает вид, будто понимает слова, которые говорят ему о вещах совершенно недоступных ему, то у нас довольно причин сомневаться во внутреннем уразумении им этих вещей.

Правдивый Кранц^6*  говорит:   «Гренландцы любят, когда им  рассказывают о Европе; но они ничего не поймут, пока не прибегнешь к сравнению. Например:  в городе, или в стране, столько народу, что не хватит множества  китов,   чтобы   прокормить   их  всех  хотя  бы  и  один  день,  но едят они не китов,  а хлеб, который растет из земли, как трава, и едят мясо зверей, у которых есть рога;  сильные большие звери носят людей на своих спинах или возят на деревянной повозке. Тогда гренландцы начинают   называть   хлеб   травой,    быков — оленями,   лошадей — большими собаками, они всему поражаются и выражают желание жить в такой прекрасной стране, но потом они узнают, что там часто гремит гром и совсем  нет тюленей.  Они  любят  слушать  рассказы  о  боге  и  божественных материях, только если  не отнимать у них их суеверных сказок». Мы по Кранцу же^7* составим  краткий катехизис теологического учения о природе, какой может быть  у гренландцев, — вопросы  будут поставлены по-европейски,  а  ответы  будут  давать  гренландцы,  как они  мыслят  и  чувствуют, согласно своему кругозору.

Вопрос: Кто создал небо, и землю, и все, что вы видите?

Ответ: Не знаем. Мы не знаем этого человека. Он, наверное, был очень могучим. А, может быть, все всегда так было и всегда таким останется.

6* «История Гренландии», с. 225.

7* Разделы V—VI.

200

Вопрос: Есть ли у вас душа?

Ответ: Есть. Она прибавляться и убавляться. Ангекоки умеют штопать и латать ее; если потеряешь ее, они найдут и принесут, а больную они заменят свейжей и здоровой — от зайца, оленя, птицы или малого ребенок. Когда мы отправляемся в дальний путь, наша душа часто бывает дома. Ночью во сне душа выходит из   тела   и   отправляется    на   охоту, в гости, танцует, а тело лежит на месте.

Вопрос: А где же остается душа, когда вы умираете?

Ответ: Тогда она отправляется на самое счастливое место — в глубь моря. Там живут Торнгарсук и его мать, там всегда лето, всегда сияет солнце, не бывает ночи. Там есть и хорошая вода, и множество птиц, оленей, рыб, тюленей, там всех их можно ловить голыми руками, а иногда они уже сварены в большом котле.

Вопрос: Все ли люди попадают туда?

Ответ:   Туда  попадают   только  добрые  люди,   которые   неплохо   работали, совершали подвиги, поймали много китов и тюленей, многое выстрадали или утонули в море, умерли во время родов и т. д.

Вопрос: Как же попадают они туда?

Ответ: Это — трудно. Нужно пять дней кряду или дольше того спускаться по отвесной скале, которая покрыта кровью.

Вопрос: Но разве вы не видите эти прекрасные небесные тела? Может быть, в будущем там ваше место?

Ответ: И там тоже, на самом верхнем небе, высоко над радугой, и путь туда такой легкий и быстрый, что душа еще в тот же вечер окажется на месяце, а месяц раньше был гренландцем, душа отдохнет в его доме, будет играть в мяч и плясать с другими душами. Когда души играют в мяч, мы видим северное сияние.

Вопрос: А что они еще там делают?

Ответ: А еще они живут в хижинах на берегу большого озера, где много рыб и птиц. Когда озеро выходит из берегов, на земле идет дождь, а если бы плотины прорвались, получился бы всемирный потоп. Но вообще-то на небо попадают люди негодные и ленивые, а работящие идут на дно моря. Первые много голодают, они худые и бессильные, а оттого, что небо быстро крутится, у них нет ни мгновения покоя. Туда попадают злые люди, ведьмы; вороны мучают их, а они не могут отогнать их, и т. д. Вопрос: А как возник человеческий род?

Ответ: Первый человек, Каллак, вышел из земли, а вскоре из его большого пальца вышла его жена. Однажды одна гренландка родила, а родила она каблунетов, то есть чужеземцев  и  собак,  поэтому  чужеземцы такие же плодовитые и похотливые, как собаки.

Вопрос: А вечен ли мир?

Ответ: Однажды он уже перевернулся, и все люди   утонули.   Один спасся, он постучал палкой  оземь,   тут   вышла  женщина,   и   они   вдвоем опять заселили людьми всю Землю. Пока ещ Земля крепко стоит на своих подпорках, но они уже прогнили от старости, и если бы ангегоки все  время их не подправляли, то Земля давно бы уже упала вниз.

201

Вопрос: А что вы думаете об этих прекрасных звездах?

Ответ:  Раньше  они  все  были  гренландцами  или  животными, которые по особому случаю оказались  на  небе  и там  испускают  белый  или красный  цвет, — от  того,  кто  что  ест.  Вон  те,  которые  встречаются,  это две женщины  идут  в  гости,   а  эта  падающая   звезда — душа,  которая  отправилась в гости. Большое созвездие   (Медведица) — это олень, вон те семь звезд — собаки,  которые  охотятся   на   медведя,   вон  те   (пояс  Ориона) — заблудившиеся: они охотились на тюленей, не нашли дорогу домой и попали на небо. Месяц и Солнце — родные брат и сестра. За сестрой Малиной брат гнался в темноте, она хотела убежать от него, прыгнула и стала Солнцем. Аннинга полетел за ней и стал месяцем; месяц все еще гонится за девственным Солнцем, надеясь поймать сестру, — но напрасна Усталый и исхудалый  (последняя четверть), он отправляется охотиться   на   тюленей, охотится несколько дней,  потом   опять   приходит, сытый   и   толстый (полнолуние). Когда женщины умирают, он радуется, а солнце радуется, когда умирают мужчины.

Если я буду еще продолжать и перескажу фантазии разных народов, никто не будет мне благодарен. Если кому-нибудь захочется путешествовать по стране воображения, по этому подлинному лимбу тщеславия, которым окружена наша Земля, я пожелаю ему спокойного внимания, — ему придется расстаться со всеми гипотезами о происхождении народов, о совпадении их мифологии; ему надо будет постараться всякий раз как бы быть на своем положенном месте и пытаться извлечь урок из всякой благоглупости своих собратий. А мне нужно лишь выделить некоторые общие впечатления, касающиеся живого царства теней, придуманного фантазией народов.

1. В фантазиях запечатлевают климаты и народы. Сравните гренландскую и индийскую мифологии, лапландскую и японскую, перуанскую и негритянскую — это полная география поэтически творящей души. Брамин едва ли представит себе что-либо конкретное, если читать ему «Волуспу»² исландцев, и исландец, если читать ему «Веды», тоже будет озадачен. В душу каждого народа его способ представлений проник тем глубже, чем он ближе ему, — он пришел к народу от отцов и от отцов отцов, он вырос из его образа жизни, он родствен небу его и Земле. Чужеземец удивляется, а для них — это яснее и понятнее всего; чужак смеется —-они хранят серьезность и суровость. Индийцы говорят: судьба людей записана в его мозгу, и тонкие линии мозга — это буквы из книги рока, которые прочитать нельзя; самые произвольные и беспочвенные понятия и мнения народов — это такие записанные на мозге картины, хитросплетенные черты фантазии, прочнейшим образом связанные с душою и телом.

2. Но откуда все это? Разве каждое людское стадо сочиняло свою мифологию, чтобы беречь ее как зеницу ока? Нет, это не так. Ни одно племя мифологии не выдумывало, оно получало ее в наследство. Если бы мифология была плодом размышления народов, то собственные же их размышления   могли   бы   и   исправить   ее,   улучшить,   но   так   не   бывает.

202

Добритцхофер⁸*   доказывал    целому    отряду    мужественных    абипонцев, сколь смешно  было  бояться  угроз  колдуна,   который  хотел  превратиться в тигра и схватить их своими когтями. «Вы каждый день убиваете в поле тигров, — говорил  он  им, — и  никогда не боитесь  их;   что же вы трусите и бледнеете перед   воображаемым   тигром,  которого  вообще нет?» Тогда один храбрый абипонец отвечал ему:   «У вас, отцы, еще нет правильного представления о наших делах. Тигров в поле мы не боимся, потому что видим их, — мы убиваем их без труда. А искусственные тигры нас страшат, потому что мы их не видим и не можем убить». Вот здесь и зарыта собака   Если  бы   все   понятия   были  столь   же   ясны,   как   образы,   которые представляет  нам   зрение,   если   бы   мы   воображали   себе   только   то,   что видели,   и   все   воображаемое   могли   сравнивать   с   действительно  увиденным, — тогда  источник  обмана  и   заблуждения,  если   бы   и   не  заглох  совсем, то,  во всяком случае,  был бы всегда распознан нами.  Но большая часть фантазий — дщери слуха и рассказа. Дитя неразумное долго вслушивалось  в  легенды,   впитывая  их  вместе  с  молоком  матери,  они  проникали в душу и питали ее как праздничное вино отеческого рода. Легенды, казалось  ему,  объясняют  то,  что  видит  он   вокруг  себя;   юноша  узнавал о жизни,  об  обычаях своего  рода,  о славе,  какую снискали его предки; легенды торжественно благословляли  юношу на те  дела, каких требовал дух нации и климата, а потому вся его жизнь в целом была не отделима от легенд. Гренландец или тунгуз в течение всей  жизни и видит  все то, о чем, собственно, только слышал в детстве, — услышанному он верит как истине, увиденной собственными глазами. Вот где берут начало ужасные ритуалы,  которыми   многие   народы   сопровождают  солнечные   и   лунные затмения; вот откуда их страшная вера в духов стихийных — воздушных, морских и  всяких  прочих.  Если  в  природе совершается  постоянное движение, если  кажется,  что  все  вокруг  живет  и  изменяется,  а  глаз  не  может воспринять законов этих изменений, то ухо начинает слышать голоса, речи,   и   эти   речи объясняют загадку очевидного невидимым, незримым: воображение напрягается  и,  как  положено,  находит удовлетворение  в образах.   Нужно  сказать,   что  ухо — это   самый   опасливый,   самый   робкий орган чувства, ухо ощущает живо, но темно; оно не может хранить полученные ощущения и, сопоставляя их, достигать полной ясности, ибо предметы  его тонут   в  оглушающем  потоке   звуков.  Его дело — будить  душу, но без помощи других органов чувств оно почти никогда не может удовлетворить ее и дать ей ясное знание.

3. Отсюда можно видеть, у каких народов воображение будет напряжено сильнее всего, — у тех, что любят одиночество и живут в дикой местности, в пустынях, в горах и скалах, на побережье бурного океана, у подножья огнедышащих гор и в других чудесных и неспокойных краях земли. С незапамятных времен Аравийская пустыня рождала возвышенные фантазии, и фантазиям этим привержены были люди простые, кото-

8* «История абипонцев», т. I.

203

рых  все  изумляло.  В  одиночестве  восприял  Магомет  свой Коран, воспаленная  фантазия  занесла его на небеса и явила ему  ангелов, блаженных, целые   миры,   и   душа   его   сильнее   всего   воспламеняется   тогда    когда  он живописует  молнию,  прорезывающую  мрак  ночи,  день Возмездия  и другие  безмерные  вещи.   И   где  только  ни   распространилось  суеверие  шаманов?  И в  Гренландии, и в трех частях Лапландии,  и по всему северному побережью Ледовитого океана, и на юг в Татарию, и в Америке   и почти по   всей   Земле.   Всюду   являются   колдуны,   и   всюду   живут   они   среди страшных картин природы — это их мир. Итак, более трех четвертей  все го населения  Земли воспитаны  в такой  вере, ибо ведь и  в Европе большая  часть  народностей  финского и славянского  происхождения не отступается  от  колдовства,  от   заклинания  природы,  от  естественной  религии а суеверие негров — тоже  не  что  иное,  как особый  шаманизм, соответствующий духу    этого   народа,   климату,   в котором   он   живет.   В   странах азиатской культуры  шаманство было, правда,  вытеснено более сложными позитивными  религиями   и  государственным  строем,  но  и тут оно выглядывает во все щели, заявляет о себе в уединении, заявляет о себе у черни и даже мощно царит на островах Южного океана. Итак, естественная религия  опоясала  весь  земной  шар,  и  рожденные  ею  фантазии цепляются за все страшное и могущественное, с чем сталкивается человеческая нужда во всех областях,  в  каждом климате.  В  более древние времена культ природы был распространен почти на всей Земле.

4. Образ жизни, гений всякого народа сильно влиял на фантазию каждого народа — это не требует даже и особого упоминания. Пастух видит природу одними глазами, охотник, рыбак — другими, а такие занятия различаются в каждой стране, как различаются и характеры народов. Я был удивлен тем, что в мифологии камчадалов, народа, живущего на Крайнем Севере, царит такая безудержная похотливость, какой следовало бы ждать от южного народа, но между тем климат и генетический характер камчадалов объясняют и это отклонение от нормы⁹*. В холодной стране камчадалов есть и огнедышащие горы, и теплые ключи, мертвящий холод и кипящий жар спорят между собой; и похотливость, и грубые мифологические фарсы — все порождение этого спора. То же самое — сказки вспыльчивых, болтливых негров, сказки, в которых нет ни начала ни конца¹⁰*; такова и сжатая, четкая мифология североамериканцев^11*, такова и цветистая фантазия индийцев^12*. дышащая сладострастием и безмятежностью рая, как и сами индийцы. Боги у них купаются в молочных озерах с сахарными берегами, богини живут в чашечке благоухающего цветка, растущего посреди прохладного пруда. Короче говоря, в мифологии каждого народа запечатлелся присущий ему способ видеть природу,  особенно  зависящий  от  того,  находил  ли  народ  в  природе больше

9* См. Штеллера, Крашенинникова³ и др.

10* См. Рёмера, Боссмана, Мюллера⁴, Ольдендорпа и др.

11*   См. Лафито, Лебо, Карьера⁵ и др.

12* Бальдеус, Доу, Соннера, Холуэлл  и др.⁶

204

добра или зла. как подсказывали ему климат и гении, и зависящий от того, как объяснял народ одни явления — другими. В самых неприветливых краях Земли мифология, как бы безобразно-уродливы ни были ее черты, — это философский опыт человеческой души: прежде чем проснуться, душа видит сны и мечтает о временах своего детства.

5   Обычно думают, что ангекоки, колдуны, маги, шаманы, жрецы ослепили народ своими выдумками,— назовем их обманщиками,  и  все станет на  свои  места.   Все   эти   шаманы   и   жрецы,   несомненно,   обманщики,   но нельзя  забывать  и  о  том,  что  они — тоже  народ  и  что  сами   они  обмануты более древними сказаниями. Они росли, воспитывались среди образов и  фантазий,  присущих  их  роду  и  племени;   они  уходили  в пустыню, постились,  умерщвляли   свою   плоть   и   душу,   напрягали   все   силы   своей фантазии;  и пока дух его не являлся человеку, он и не мог стать колдуном, а когда дух явился, то,  значит,  в душе его уже завершен труд, который,  начиная  с  этих  пор,  совершает  он  для  других,  по-прежнему напрягая свой ум и умерщвляя плоть. Путешественники с самым холодным умом   были   глубоко   поражены,   когда   видели   эти   миражи,   это   действие воображения, казавшееся им невероятным и почти необъяснимым. Вообще фантазия  из  всех  сил  души  наименее  изучена   и   менее   всего   поддается исследованию, она связана со всем телом, а особенно с мозгом и нервами, о чем свидетельствуют многие удивительные болезни, а потому, как представляется, она служит не только связью и основой  для всех более тонких душевных сил, но и узлом, связывающим воедино тело и душу, как бы   цветущим   побегом   всего   чувственного   строения,    необходимым   для того, чтобы пользоваться всеми силами ума. Итак, по необходимости, фантазия — то первое, что переходит от родителей к детям, и это вновь подтверждается и множеством примеров противоестественного и неоспоримым сходством телесного и душевного организма даже  во всем самом случайном  и  второстепенном.  Люди   долго  спорили,   бывают  ли   прирожденные идеи;   в том смысле,  как  понимали  это  слово,  их.  конечно,  нет,  но если понимать под прирожденными идеями естественную предрасположенность к усвоению, сочетанию, развитию определенных представлений и образов, то ничто не противоречит  их существованию,  а,  напротив,  все говорит в их пользу. Если передается  по  наследству  шестипалость,  если  потомство английского   человека-дикобраза    (porcupine-man)    унаследовало   его   нечеловеческую  щетину,  если   явно  повторяется   у  детей   строение   головы   и черты лица родителей, — можно ли усомниться, что и строение мозга тоже передается   по  наследству,   быть   может,   со   всеми   тончайшими   извилинами; разве иное, обратное не было бы чудом? Среди многих народов распространены болезни фантазии, о которых мы не имеем и представления; собратья больного всячески щадят его, потому что и  в себе самих чувствуют предрасположенность к той же болезни. Храбрые и сильные абипон-цы   время   от   времени   предаются   безумию,   о   котором   буйный,   придя   в сеоя,   даже   не   помнит,—он   здоров,   как   и   прежде,   и   только   душа   его, как   говорят,   оставляла   на   время   тело.   Чтобы   дать   выход  такому  злу. некоторые   народности   устраивают    настоящие    празднества    сновидений,

205

когда спяшему человеку дозволено делать все, что ни подскажет ему дух. Вообще  всеми  народами  с  богатой   фантазией   властно  управляют  сновидения;   быть   может,   сновидения   были   первыми    Музами,    породившими творческую  фантазию  и поэзию  в  собственном  смысле  слова.  Они  показали  людям явления  и  вещи,  которых не  видел  ни  один  человек,  но их жаждала человеческая душа. Если умерший родственник являлся в сновидениях своим домашним, что может быть более естественным? Они долго жили вместе с ним  и теперь  желали жить  вместе с  ним хотя  бы  в царстве  теней,   в   сновидениях.   История   народов   покажет,   как   пользовалось органом  воображения  Провидение,  оказывая   на  людей   влияние  чистоты, силы, оказывая влияние естественным путем, но омерзительно видеть, как обман  и  деспотизм  те  же  сновидения   употребляют  во   зло,   пользуются неусмиренной   стихией   человеческих   снов   и   фантазий   для   достижений своих целей.

О великий дух Земли, ты  видишь  все эти тени  и сны, которые преследуют друг  друга  на  всем  необъятном  земном   шаре,   ибо   тени — мы, а фантазия наша рисует лишь сны. Ни мы не можем дышать совершенно чистым воздухом, ни оболочка нашего тела, сложенная из праха, не может принять в себя чистый разум. Меж тем и все лабиринты воображения,  по  которым  странствует  род человеческий,  нужны  лишь   ради того разума, который  усвоит  воспитанное  для того человечество, — люди привязаны к образам, потому что они дают им представление о вещах, в самом густом тумане человек ищет лучей истины. Счастливым избранником судьбы может считать себя тот, кто в своей тесной и ограниченной жизни от  фантазий  восходит к  сущности,  кто  перестает   быть   ребенком   и становится мужем, а для этого незамлтненным духом своим прослеживает всю  историю  своих  братьев  на  Земле.  Когда  душа  осмеливается  выступить  из  тесного крута,  очерченного  климатом  и  воспитанием,  она обретает крылья, — даже если учится у других только тому, как избегать всего излишнего и  ненужного.  И  оказывается,  что  среди  всего,  что считалось существенным, так много пустого, лишнего! Мы такие-то представления принимали за всеобщие начала человеческсго разума, — и вот видим, что они исчезают в таких-то климатических условиях: как пропадает в тумане земля, когда мореплаватель выходит в открытое море. Необходимое для всего крута представлений одного народа другой народ считает вредным для себя, а может быть, никогда и не думал об этом необходимом. Так блуждаем                мы   в  лабиринте   человеческих фантазий.   но   вот   вопрос — где центр лабиринта, куда сходятся  все  закоулки лабиринта, словно преломленные лучи солнца.

III. Практический рассудок рода человеческого повсюду взращен потребностями жизни, но повсюду он — цвет Гения народов, сын традиции и привычки

Обычно   народы,   населяющие   Землю,   делят   на   охотников,    рыбаков, пастухов, земледельцев, согласно  такой  классификации  определяют  и  достоинство их культуры и в  самой  культуре видят  необходимое следствие того или  иного  образа  жизни   народа.   Прекрасно,   если   бы   только   все различные образы жизни получили строгое  определение,  но ведь они меняются с каждой  новой  страной,  с каждым  новым  краем  и смешиваются так    что   весьма   затруднительно   применять   чистую    классификацию   на практике.  Гренландец  убивает  китов   и  тюленей,  охотится  на  оленя — он охотник и рыбак;  но совсем другой  рыбак — негр  и совсем другой охотник араук, ищущий добычу в пустынных Андах. Пастухи — бедуин и монгол, лапландец  и  перуанец,  но  как  не  похожи  они  друг  на  друга:   один пасет   верблюдов,   другой — лошадей,   третий — оленей,   четвертый — аль-паков и лам. Земледелец в Квидахе⁷ и земледелец-японец не похожи друг на друга, как не похожи купец-англичанин и торговец-китаец.

А кроме того, одна потребность еще и не рождает культуры, если даже в народе спят силы, которые ждут своего развития, как только человеческая леность примирится с недостатком и произведет на свет дитя, имя которому — спокойная жизнь, человек готов жить по-старому, и его лишь с трудом можно заставить что-то изменить и улучшить. Итак, необходимо, чтобы воздействовали и другие причины, определяющие образ жизни, какой ведет народ; но мы предположим сейчас, что образ жизни уже определен, и посмотрим, какие деятельные душевные силы сказываются в нем.

Если люди питаются корнями, травами, плодами, то они остаются праздными, способности их ограниченны, если только не прибавляются дополнительные обстоятельства, вынуждающие их действовать. Народ живет в прекрасном климате, кроткое племя — и образ жизни его кроток: не из-за чего спорить, если изобильная природа и так дает все необходимое для жизни. И все искусства, и все находки нужны лишь для удовлетворения каждодневных потребностей. Тихой, счастливой жизнью жили-островитяне, которых природа кормила плодами, прежде всего питательным плодом хлебного дерева: в своих прекрасных широтах они и одеваться могли корой и ветвями. Птицы, рассказывают нам, спокойно садились на плечи марианцев⁸ и продолжали петь, эти народы не знали лука и стрел, ибо не было даже хищных зверей и не от кого было защищать свою жизнь. Не знали они и огня, и без огня спокойно жилось в мягком климате. Примерно так жили туземцы Каролинских островов и других блаженных островов⁹ Южного океана, хотя на некоторых из них культура достигла уже больше высот и по ряду причин развиты были разные искусства   и   ремесла.   Если   климат   более   суров,   то   и    человеку

207

приходится  прибегать к  более строгому  и  разнообразному  способу существования. Житель Новон Гренландии охотится на кенгуру и опосума, стреляет птицу, ловит рыбу, ест корневища диоскореи;  у него не один, а несколько образов  жизни,  как  того требует  круг его менее  уютной  жизни; однако и этот круг замыкается, и человек живет в нем радостно и счастливо.   Так   живут  туземцы   Новой  Каледонии,   Новой   Голландии  и  даже Огненной Земли. У них есть сделанные из коры лодки, есть лук и стрелы,  есть мешки  и  короба,  огонь  и  хижины,  заступы  и одежды — начала всех тех искусств, с помощью которых добились высот культуры и самые цивилизованные народы  мира;  но только пока все еще в самых начатках: холод  гнетет,  и  скалистая   земля  остается  пустынной,  бесплодной. Кали-форнийцы проявляют ум, какого требуют их край и их образ жизни. Так живут  и  на  Лабрадоре,   и   на   всех   скудных  оконечностях   Земли.  Люди повсюду   примирились   со   своей   нуждой;   они   трудятся,   пока   заставляет их  необходимость,   а   за  долгие   поколения   свыклись   со   своим   образом жизни. Все то, без чего они могут обойтись, они презирают: эскимос ловко гребет веслами, но плавать он так и не научился.

На материках люди и звери живут теснее, и соседство животных многообразно упражняет рассудок  людей.  Правда, живущие в американских топях  народы  вынуждены  питаться   змеями  и  ящерицами,  не  приходится пренебрегать  и  игуаном¹⁰,  армадиллом, аллигатором,  но большинство народностей  занимаются  более  благородным охотничьим  промыслом.  Разве живущим в Северной и Южной Америке племенам недостает каких-либо необходимых  для  их  призвания  способностей?  Они  прекрасно знают животных,  на  которых  охотятся,  знают,  где  те  живут,  знают  их привычки и  хитрости,   они   вооружаются   против   них   силой,   умением,   хитростью. Мальчиков воспитывают так, чтобы они стали славными охотниками, когда вырастут, подобно тому, как в Гренландии воспитывают ловцов тюленя;   только  об   охоте   и   слышит   разговоры   мальчик,   только  об  охоте   и поют ему песни, ему рассказывают о подвигах охотников и представляют их  в  жестах  и  в  восторженных танцах. С детства  мальчик учится  изготовлять орудия охоты, учится пользоваться ими; он играет оружием, презирает женский пол; чем теснее замкнут жизненным круг, чем определеннее  занятие,  в  котором  необходимо  добиться  полного совершенства, тем легче достичь совершенства на деле. Итак, ничто не стоит па пути любознательного юноши, напротив, все поощряет его стремления, все вдохновляет его,  ведь он  живет среди  своего  народа,  на  виду  у всех, он делает дело  своих  отцов.   Если   бы   кто-нибудь   собрал   воедино   все,   что  умеют делать народы,  живущие на  нашей  земле, то оказалось бы, что все ловкости и умения людей рассыпаны по шару земному, что все растет и цветет на своем месте. Тут негр смело бросается в полны прибоя, на которые страшно  даже  смотреть  европейцу, тут  он  ловко  взбирается  па  деревья, такие   высокие,   что  нам  трудно   рассмотреть  его   на   их   вершине.   Рыбак ловит  рыбу  столь   искусно,    что   словно    завораживает   рыбные   косяки, а самоед встречает на споем  пути  белого  медведя  и  не страшится  померяться с ним   силой,   а   негру   и   дна   льва — невелика   беда,   если   к   силе

208

прибавить еще и хитрость. Готтентот сражается с носорогом и бегемотом; житель Канарских островов скользит по отвесным скалам, словно серна, а сильная и смелая тибетанка не хуже мужчины перенесет чужеземца через самые громадные горы, какие есть на земле. Род Прометеев составлен из частей и влечений зверей и животных¹¹,  и   их   же   научился   он побеждать  ловкостью   и   умением,   переняв   эти   способности   у   самих животных.

Совершенно несомненно — человек большинству своих искусств научился у животных и у природы. Почему марианец одевается в кору деревьев, а  американец и папуас украшаются перьями птиц?  Первый живет вместе с деревьями  и  на  деревьях  находит   пропитание   для   себя,  а   для  американца  и  папуаса птицы  с  ярким оперением — самое  красивое,  что  видят они в своей стране. Охотник одевается так, как одевается его зверь; другие народы,  словно  птицы,  живут  на  деревьях  или  строят  на   земле какие-то подобия гнезд. Птичий клюв был прообразом копья и стрел, а тело птицы — прообразом   искусных  лодок.   От   змеи  человек  научился   вредоносному искусству — отравлять   оружие,   и   птицам   и   животным  обязан человек также и странной и широко распространенной  на  Земле привычкой разрисовывать свое тело. Человек думал:   «Как?  Эти птицы так красиво разукрашены, одеты такими яркими перьями, а я буду ходить с такой скучной и однообразной кожей — оттого, что небо и собственная моя леность не терпят одежд и покровов?» И тогда человек начал покрывать свое   тело   симметричными   узорами,    начал    расписывать,    разрисовывать себя;  и  даже такие  народы,  которые  носят  одежду,   не  пожелали,  чтобы только у быка были рога, у птицы — гребень, у медведя — хвост, все это взяли они себе и стали подражать животным. Североамериканские племена славят птиц за то, что те принесли им маис;  большая часть лекарств, какие известны в самых разных широтах, очевидно,  заимствована у животных. Но, конечно, для того чтобы человек мог подражать животному, нужно было, чтобы он жил вместе с этими существами, а не думал, будто он бесконечно выше их.  Европейцу в чужой ему части света трудно бывает даже найти то, чем изо дня  в день пользуются туземцы;   попытки нередко бывают бесплодны,  и приходится  силой  или  мольбами  выманивать у туземцев их тайны.

Но гораздо большего достиг человек, приручив к себе животных, — человек в конце концов покорил их себе: бросается в глаза, насколько отличаются живущие по соседству народы в зависимости от того, есть ли у них домашние животные, берегущие им силы и труд. Чем объясняется, что удаленная от Европы Америка оставала в своем развитии,  и европейцы, прибыв сюда, могли расправляться с жителями, как со стадом беззащитных овец?

Конечно же, дело было не в силе, как  показывает пример лесных племен; ростом, быстротою ловкостью  эти племена превосходили большинство пришельцев, что, бросая жребий, делили их земли. И не в уме было дело, потому что американец умел прокормить себя и счастливо жил с женою и детьми. Итак, все дело было в искусстве, в оружии, в объединении сил, а главное — в домашних животных. Если

209

бы у американца была  хотя  бы  лошадь,  могущество которой  он  признал со страхом в глазах,   если   бы у американца,   а не у европейцев   были со баки, которыми эти наемные слуги католического величества — испанцы — травили  местные  племена,—завоевать Америку  стоило бы  куда  больших усилии и. по крайней мере, перед племенем, которое ездило бы на конях всегда   открыт   был   бы   путь   к  отступлению   в   горы,   пустыни   и  долины своей страны. И теперь еще. рассказывают путешественники, американские племена  сильно  различаются  между  собой  по тому,  знают ли они  лошадей.   Между   наездниками   Северной   и   Южной   Америки   и   несчастными рабами Мексики и Перу — огромное различие, трудно даже поверить   что живут  они   на   одном   континенте,   что   они — соседи   и   братья    Те, что ездят на конях, сохранили свободу, и более того — они возмужали душою и   телом   с   тех   пор,   как   европейцы   открыли   их   землю.  Конь   которого привезли  им  поработители  их  братьев,  эти  слепые  орудия судьбы,  быть может, станет некогда освободителем всего Нового Света,—уже и теперь другие домашние  животные  способствуют  здесь  более удобной  жизни и, вероятно,   помогут  когда-нибудь   развитию  своебытной  культуры  Запада. Но   все  это — в   руках   судьбы,   все   это   дается  судьбой,   и,  по-видимому, природе  этой  части света  вполне  соответствовало,  что  живущие тут племена так долго не знали ни лошади, ни осла, ни собаки, ни коровы, ни овцы, ни козы, ни свиньи, ни кошки, ни верблюда. Вообще разновидностей животных было меньше, потому что континент был меньше, был отделен океаном  от Старого  света  и  в  значительной  части  своей  гораздо позже поднялся  из  моря,  чем  другие  части  света;   было меньше  времени для того, чтобы приручать и одомашнивать животных. Приручать можно было только  ламу  и  альпаку — в  Мексике,  Перу,  Чили, — они  и  были  приручены; и европейцы  не могли прибавить к сделанному ничего нового и не могли превратить  в  полезное  домашнее  животное  ни  кики,  ни  паги, ни тапира, ни аи¹².

А сколько домашних животных, напротив того, в Старом Свете! И какую пользу принесли они деятельному рассудку людей! Не будь верблюда и лошади, люди не смогли бы проникнуть в глубь Аравийской и Африканской пустынь; корова, осел способствовали развитию земледелия, торговли, помогли человеку устроить свою домашнюю жизнь. Пока образ жизни человека оставался простым, человек дружно жил с животными, хорошо обращался с ними, он щадил их и понимал, чем обязан им. Так жили араб и монгол со своими конями, пастух — со своими овцами, охотник —со своей собакой, перуанец — с ламой^13*. Если обращаться с животными по-человечески, то они и растут лучше, начинают понимать человека, любят людей, у них развиваются такие способности, такие склонности, о которых и не догадывается   дикий или порабощенный   человеком

12* Читайте, что пишет, например, Уллоа («Известия об Америке», т. 1, с. 131): перуанец, испытывая детскую радость, посвящает ламу служить себе. А как живут со своими домашними животными другие народы, о том написано много в рассказах о путешествиях.

210

зверь, — неученое, прожорливое или изможденное непосильным трудом животное утрачивает даже силы и влечення, от природы присущие его виду, Итак,   в известном жизненном  кругу люди и животные росли  и складывались вместе: практический рассудок людей  выиграл благодаря животным, а способности животных возросли и окрепли благодаря людям. Когда читаешь о собаках камчадалов, то бывает трудно сказать, кто разумнее — камчадал и его собака.

В такой жизненной сфере и застревает только что проснувшийся деятельный рассудок человека, и человеку вообще всегда трудно давался выход из нее; превыше всего народы боялись порабощающей власти земледения. В Северной Америке - множество прекрасных лугов, каждое племя привязано к своим владениям, всякое охраняет и защищает их, некоторые из племен были научены европейцами ценить деньги, пить водку узнали и некоторые жизненные удобства; однако они по-прежнему предоставляют женщинам обрабатывать поля, выращивать маис и другие огородные культуры, как и заботиться о доме, — воинственный охотник так и не решился стать садовником, пастухом, земледельцем. Деятельная, вольная жизнь на лоне природы — ничто так не ценится этим так называемым дикарем: жизнь его окружена опасностями, эти опасности пробуждают в нем силы, мужество, решительность, зато он здоров, он покоен и независим в своей хижине, соплеменники чтят и уважают его. Ничего другого ему и не надо, да и что мог бы дать ему другон образ жизни: радостей его он не знает, его тяготы для него непереносимы, — какое счастье для него в ином? Почитайте неприкрашенные речи этих людей, кого зовем мы дикарями; в них ясно видим мы здравый человеческий рассудок, естественное чувство справедливости. Уже в этом состоянии человек развился настолько, насколько это было возможно; природа еще не очень обработала его, и цели ее были ограниченны, человек доволен своей жизнью, от спокоен и равнодушен, после долгих лет здоровья и благополучия он готов без сожаления проститься с этой жизнью. Бедуину и абипонцу хорошо жить так, как они живут, — первый страшится при одной мысли о том, что может жить в городе, а второго пугает мысль о том, что его похоронят в церкви,—ему кажется, что быть похороненным в церкви —все равно что быть заживо погребенным

Но и там, где земледелие укоренилось, трудно было привязать человека к земле и ввести различение собственности — «мое»  и  «твое» — на-роды^ многих развитых  негритянских  царств  и  до сих  пор  не   имеют  ни малейших  представлений   о   собственности,   а    говорят     что    земля       — это общее достояние. Каждый год эти негры заново делят свою землю и без особого  труда  обрабатывают  ее:   хлеб  сжат,   и  земля  снова принадлежит самой себе. Вообще говоря, ни от одного образа жизни не осталось таких следов в сознании человека, как от образа жизни земледельческого, когда возделывается  ограниченный   участок   земли. Жизнь земледельца необходимо способствовала развитию ремесел и художеств, развитию сел и городов,  а   потому   законов   и   порядка,   но   именно   вследствие этого открыло путь   страшному  деспотизму:   зная,   что  каждый человек живет на своей

211

земле,   на   своем   поле,   стали   в   конце   концов   предписывать   всякому    что лелать  ему  с   этой   землей.   Теперь   земля   уже   не   принадлежала  людям а человек принадлежал земле. Силы человека не использовались   а потому утрачено  было   н   чувство   силы:   погрязший   в   рабстве   и   лени, угнетенный человек  от   радости  труда   и  от  жизни  в  нужде  перешел  к  ленивой роскоши.  Вот почему  происходит так, что на всей земле обитатель шатра смотрит на обитателя хижины как на связанное по рукам и ногам вьючное животное, как на захиревшего представителя человеческого рода. Для кочевника и самая лютая нужда — все еще приятна, потому что воля и самоопределение вознаграждают за нее и служат ей приправой Но все лакомства становятся отравой, когда душа изнеживается,—тогда у смерт ного существа отняты бывают достоинство и свобода, наслаждение своею бренной жизнью.

Пусть  никто не подумает,  что я собираюсь отнять достоинство у того образа  жизни,  который  Провидение  избрало, чтобы свести людей в единое  гражданское  общество, — и  я  ем  хлеб  земли.  Но  будем  же справедливы  и  ко всякому  другому  образу   жизни,— наша  Земля  устроена так, что каждый образ  жизни воспитывает человеческий  род. Вообще говоря, лишь   незначительная   часть   обитателей   нашей   Земли   возделывает   поле так, как мы. — самой природой указан другим положенный им образ жизни.  Ведь те  многочисленные  племена  людей, что питаются корнями, травой,   плодами,   которые  охотятся   в   воде,   воздухе   и  на  земле,  бесчисленные  кочевники,   которые   в   наши  дни   и   покупают  хлеб  и  даже  выращивают   хлеб,    и    все  те    племена,  которые  не   знают  собственности   и      у которых   женщины   или  рабы   возделывают  землю, — все  это еще  не земледельцы в собственном смысле слова,— и какая же незначительная часть земли остается для нашего развитого образа жизни!  А мы должны рассудить, что природа  или  нигде не достигла своей цели, или достигла ее повсюду  и  во  всем.  Нужно было,  чтобы  во всем  возможном разнообразии своем расцвел и принес свои плоды практический ум человека, а потому для  столь  разнообразного  рода  людей  и  создана  была столь  разнообразная земля.

IV. Чувства и влечения людей повсюду сообразуются с их жизненными условиями и органическим строением, но повсеместно управляют ими мнения и привычки

Самосохранение — та первая цель, ради которой существует живое существо: от пылинки и до Солнца — все стремится остаться тем, что оно есть: ради этого животным внушен инстинкт, ради этого и человеку дан аналог инстинкта — разум. Послушествуя этому закону, нудимый страшным голодом, человек повсюду ищет свое пропитание: он с детских лет, сам не зная зачем и почему, стремится упражнять свои силы, неутомимо   движется.   Усталый   человек   не   призывает   сон,   но   сон   приходит   и

212

обновляет все бытие человека; внутрення жизненная сила помогает и больному, а если не поможет, то все жаждет и вздыхает внутри его. И свою жизнь человек защищает от всего, что враждебно ему, и природа даже если сам он и не знает о том, создала в нем самом, вокруг него все необходимое для того, чтобы поддержать в человеке эти его усилия.

Бывали философы, котоыре видели в роде человеческом этот инстикт самосохранения, а потому причислили людей к кровожадным зверям и естественное состояние человека полагали в состоянии войны каждого против всех¹³. Очевидно, в этом утверждении есть много такого, что нельзя понять буквально. Конечно, когда человек срывает плод с дерева — он грабитель, когда он убивает животное — он убийца, а когда, попирая землю ногой и даже просто вдыхая и выдахая, человек отнимает жизнь у бесчисленного множества живых существ, недоступных его зрению, — он самый жестокий угнетатель, какого только знает Земля. Нежная индийская философия и не ведающая меры философия египтян заходили очень далеко в попытках обратить человека в совершенно безобидное существо, но все усилия были напрасны, стоит только поразмыслить. Мы ведь не можем заглянуть в хаос стихий, и если даже мы не будем есть больших животных, то все равно будем поглощать массу маленьких   живых   тел —вместе   с   водой,   воздухом,   молоком,   растениями.

Итак, прочь эти копания в глубинах естества, и сразу же поставим человека среди его братьев и спросим: неужели человек — это дикий зверь по отношению к себе подобным, неужели он не склонен к человеческому общежитию? Если судить по внешним его чертам, то он не дикий зверь, а если заключать по тому, как рождается человек, то он тем более не чуждое общества существо. Человек зачинается в объятьях любви, его питает своей грудью любовь, его воспитывают люди, и он получает от них множество благ, которых не заслужил. Итак, до сих пор он воспитывался в обществе и воспитывался для общества; не будь общества, он не родился бы и не стал человеком. А нелюдимость начинается тогда, когда натура человека притесняется, когда он сталкивается с другими существами; но и тогда человек не составляет исключения а действует согласно великому закону самосохранения, которому покорно все живое. Посмотрим же, какие средства измыслила природа, чтобы и здесь насколько возможно одновременно и удовлетворить и ограничить человека, чтобы тем самым предотвратить войну всех против вся¹⁴.

1. Человек — существо, наиболее сложно и  искусно  построенное   а  потому  и нет другой такой  разновидности  живых  существ   где  бы  наблюдалось подобное разнообразие генетических характеров   Слепой  инстинкт, который увлекает за собой все живое существо, чужд человеку с его тонким сложением, а лучи мыслей и желаний, напротив того, разбегаются среди   рода   человеческого   во  всех  направлениях, как нигде больше.

Итак, если  судить  по самой  природе  человека,  то  он не  должен сталкиваться с   другими  так,  как  прочие  существа,   потому   что человеческая природа разделена и, так сказать, разъединена  на бесконечное множество задатков, чувств,  влечении.  Безразличное  для одного притягивает другого: у каж-

213

дого свой особый мир наслаждений, как бы творение, созданное для него одного.

2. Этому расходящемуся по своим интересам и желаниям роду людей природа предоставила огромное пространство — всю изобильную и широкую землю, с ее различными климатами, областями, формами существования: на ней люди могли разойтись во все стороны. Здесь протянулись  цепочки  гор,  там — реки,  там   пролегли  пустыни, — все  это  должно было разделить людей; охотникам огдан был бескрайний лес, рыбакам — бескрайнее  море,  пастухам — бескрайняя  равнина.  Значит, не  вина   природы,  если   птицу   обмануло   искусство   птицелова,  если   она   залетела   в сеть,   где   множество   птиц   отнимает   друг   у   друга   пищу,   выклевывает друг  другу   глаза   и   отравляет   самое  дыхание, — ведь   природа  населила птицами   поднебесье,   а   не   сеть   птицелова.   Взгляните,  как  мирно  живут между   собой   немирные   племена   дикарей!   Тут   никто   не   завидует   друг другу,   каждый   добывает   себе   пропитание   и   наслаждается   добытым   в тишине и покое. Если злобный, противоестественный характер согнанных на узком пространстве людей, конкурирующих между собою ремесленников,  художников,  вечно  спорящих  политиков,  завистливых  ученых объявить  всеобщей  принадлежностью человеческого  рода, правда истории будет нарушена:  большая часть живущих  на Земле людей и не подозревает об  этих бередящих  остриях  и  кровоточащих  ранах, — люди живут   на воле,  а не  в  отравленном  воздухе городов. Кто считает, что закон необходим,   потому   что   в   противном   случае   люди   будут   нарушать  его,  тот предпосылает  то,  что должен  был доказать.  Не запирайте людей в тесных каморках,  и  вам  не  придется  тратить силы,  навевая  на них свежий ветерок. Не доводите людей до бешенства своим изощренным искусством, и вам не придется изощряться, связывая их по рукам и ногам.

3. И то время, которое люди должны были проводить вместе, природа как только могла сокращала. Человека нужно долго воспитывать, но и потом он еще очень слаб; он — вроде ребенка, который сердится и забывает, из-за чего сердился, который бывает недоволен, но не раздувает своего недовольства. Человек взрослеет, и в нем просыпается влечение, и он уходит из дома отца своего. В этом влечении — сама природа: она его изгоняет, чтобы он строил свое гнездо.

Но вместе с кем строит он гнездо? Тоже с человеком, который и похож и непохож на него; и самые страсти их проявляются настолько по-разному, насколько это полезно для конечной цели — их соединения. Натура женщины совсем иная, чем у мужчины, — она иначе чувствует, иначе поступает. О жалкий, чья жена соперничает с ним или превосходит его в мужестве и доблести! Лишь творя добро, лишь уступая, может она править мужем, и тогда яблоко раздора вновь станет яблоком любви.

Больше я ничего не скажу об истории разобщения человеческого рода, — основа заложена, возникают новые семьи, новые дома, возникают затем и новые общества, законы, нравы и даже языки. О чем говорят эти многоразличные, нередко неизбежные наречия, число которых на нашей Земле невозможно, подсчитать, те, что существуют рядом друг с другом

214

и нередко на самом малом друг от друга расстоянни?   Они   указывают на то, что матерь рода человеческого, расселявшая людей по всей Земле, беспокоилась не о том, чтобы поместить их на тесном пространстве, а о том, чтобы рассадить на воле. Насколько возможно, одно дерево не должно отимать воздух у другого, так чтобы это второе превращалось в карлика или сгибалось, как увечный, ради глотка свежего воздуха. Каждое дерево пусть найдет место для себя, — там, послушное собственному влечению, пусть вознесется оно к  небесам  и  широко  раскинет свою крону.

Итак, не война, а мир — вот естественное состояние человеческого рода, когда ничто не стесняет, не сдавливает его; ибо война — это состояние нужды,  а  не  изначального наслаждения жизнью. У природы война бывает печальным средством, которого и сама матерь всех вещей не могла избежать, — зато она применяла это средство для более высоких, далеко идущих, многообразных целей.

Поэтому, прежде чем говорить о ненависти и скорби, поговорим о любви и радости. Царство любви — повсюду на Земле, и везде любовь предстает в особом, непохожем виде.

Когда цветок вырос, как положено ему, он расцветает, — итак, время, когда приходит ему пора цвести, определяется ростом, а рост — солнечным теплом, которое гонит цветок в рост. А раньше или позже зацветает человек, тоже зависит от климата — от всего, что относится к климату. На удивление различаются на нашей маленькой Земле сроки возмужания — в зависимости от страны и образа жизни. В Персии выходят замуж на восьмом и рожают на девятом году; а в древней Германии выходили  замуж  на тридцатом  году,  а  до этого  и  не  думали  о  любви.

Всякому ясно, что эти различия должны во всем изменять взаимоотношения полов. Восточная женщина, выходя замуж, остается ребенком, она рано расцветает и быстро вянет; мужчина, более взрослый и опытный, обращается с ней как с ребенком или цветком. Но коль скоро прелести, вызывающие физическое влечение полов друг к другу, в этих теплых странах развиваются раньше и пышнее, — что же более естественного было для мужчины, как не злоупотребить преимуществами своего пола и не собрать вокруг себя целый цветник этих быстро увядающих создании. Для рода человеческого этот сделанный мужчиной шаг повлек за собой значительные последствия.  Ревность  заперла женщин в гареме, и развитие их уже не могло поспеть за развитием мужчин, но мало этого — женщину с детских лет воспитывали для того, чтобы она жила в гареме, в обществе других женщин, уже на втором году девочек нередко продавали их будущему мужу, — что же могло воспоследовать отсюда, если не извращение: общение мужчины, устройства дома, воспитание детей и даже само деторождение зависели от ложного основания, на котором стояло все.

Уже   давно доказано, что слишком   ранние  браки   женщин и чрезмерная   половая  возбудимость  мужчин  не   полезны   ни  для   здоровья потомства, ни для плодовитости рода;  если  верить сообщениям  путешст-

215

венников, то кажется весьма вероятным, что во многих таких областях девочек рождается больше, чем мальчиков, а это может быть и последствием полигамии и в то же время постоянной ее причиной. И, разумеется. это  не  единственный  случай,  когда  искусство  и  чрезмерно  возбужденное чувство  предающегося  роскоши  человека сбили  с  пути самою природу, — ведь природа обычно, в среднем, производит на свет одинаковое число девочек и мальчиков. Но если женщина — самый нежный побег среди всех растении нашей Земли, если любовь — самое могучее движущее средство во всем сотворенном мире, то изменившееся отношение к женщине не могло не стать той первой критической точкой в истории человеческого рода,  точкой, от которой  разошлись  затем  в  разные концы  пути  племен и   народов.   Женщина   повсюду   была   яблоком   раздора   для   человеческих          страстей   и   желаний,   а   по   природе   своей   она   была   первым   непрочным          камнем здания человеческого рода.

Отправимся вместе с Куком в его последнее путешествие. Куку показалось, что все женщины на островах Общества и на некоторых других посвящены культу Цитеры, потому что они были готовы отдаться за иголку, за пустяковое украшение, за красивое перышко, и даже мужчина был готов   продать   женщину   за  любой   пустяк,   который   ему   захотелось приобрести, — но  вместе  с  климатом,   с  характером  островитян  сцена  меняется.  У тех  народов,  где  мужчины  держат  в  руках  свою  секиру, женщина живет под защитой дома, более скрытно, нравы   здесь   более суровы, и женщина более закалена, ни красота ее, ни уродливость не явлены целому свету. Ничто не позволяет различить характер мужчины или целого племени   так,   как   обращение   с   женщиной.   Если   народы   ведут   тяжкий образ жизни, то женщины у них обычно превращены в домашних животных  и  на  них  взвалено  ведение  всего  хозяйства;   мужчине  казалось, что если он совершил в своей жизни хотя бы один смелый поступок, перенес хотя   бы   одну   опасность   и   вел   себя   дерзко   и   смело,   то   это   уже  освобождает его от бремени  мелких дел,— все дела предоставлены женщинам. Вот почему женщины почти у всех дикарских племен — в зависимом положении, даже сыновья,  взрослея,  пренебрегают своими матерями. Сначала их  воспитывали,  учили  преодолевать  опасности,  часто  напоминали о преимуществах  мужчин,  и   вот  суровое,  грубое  настроение  воина,  труженика заняло место более нежных чувств. Пренебрежительное отношение к женщине распространено у всех некультурных народов — от Гренландии и до страны   готтентотов,    но   у   каждого   народа   оно    проявляется  по-своему. Даже в рабстве женщина-негритянка — ниже негра, и самый жалкий кариб представляется себе царьком в собственном доме.

Но кажется, что не только слабость женщины подчинила ее воле мужчины, — этому же способствовали большая возбудимость, хитрость, как и вообще непостоянство души. Восточному человеку кажется, что в Европе, этом царстве женщин, ничем не ограничиваемая свобода женщины непременно должна вести к опасностям для мужчины, — вся их страна потеряет покой, думают они, если не ограничивать женщин — этих переменчивых, хитрых, способных на все существ.  Многие жестокие обряды объясняют

216

очень просто — будто бы женщины своим поведением заслужили некогда такой тиранический закон и вынудили мужчин поступать с ними так — ради собственной безопасности и покоя. Так толкуют в Индии бесчеловечный обычай сжигать женщин вместе с их мужьями, — не будь этого страшного средства, и жизнь мужчины подвергалась бы бесконечным опасностям, теперь же жену приносят в жертву, когда умирает муж; но когда читаешь о похотливости и изобретательности  южных   женщин,   о  колдовских чарах индийских танцовщиц, о коварных поисках гарема  в Турции или Персии, то начинаешь даже верить во все такие страхи. Дело в том, что мужчины не было в состоянии уберечь  от   случайной   искры   легкий трут, который насобирали они, ведя роскошный образ жизни, но они были слишком ленивы, чтобы распутать глубок тонких женских способностей и задатков и дать им лучшее применение, — будучи изнеженными варварами, они варварскими средствами добивались покоая для себя   и   силою подавляли тех, чью хитрость не могли превозмочь рассудком.

Прочитайте, что пишут о женщине люди Востока и греки, и станет ясно, как понять странную и огорчительную судьбу женщин в большинстве жарких стран. Впрочем, по сути дела во всем повинны были мужчины, тупая жестокость которых неумело ограничивала, но совсем не гасила очаг зла; это показывает и история культуры, уравнявшая постепенно в правах с мужчиной разумно воспитанную женщину, показывает даже и пример разумных народов, еще лишенных утонченной культуры. В древности немец, живший в чащах и лесах, все же умел ценить благородство женщины и наслаждался прекраснейшими свойствами характера, присущими женщине, — ее умом, верностью, мужеством, целомудрием; конечно, ему помогали в этом и климат, и генетический характер, и весь образ жизни. Немец со своей женой росли, как дубы, медленно, прочно, несокрушимо — не было соблазнов на немецкой земле, а весь привычный жизненный уклад, вся жизненная нужда воспитывали и в мужчинах, и в женщинах стремление к добродетели. Дочь Германии, вспомни славу твоих прародительниц, узри в них пример для подражания; мало народов на Земле. в которых истории приходится хвалить то, что превозносит она в германцах, — и мало народов, где бы мужчина так ценил добродетель женщины, как в древнейшей Германии. У большинства народов женщины — рабыни; у немцев был такой же строй, но для них матери твои были подругами и советчицами, таковы и теперь еще благородные немецкие женщины.

Обратимся  же к добродетелям  женщин, о  которых  рассказывает нам история. Даже и среди диких народов женщина отличается от мужчины тем, что она мягче и нежнее, любит украшать себя, любит красоту; эти качества заметны даже и тогда, когда народу приходится бороться с климатом и горькой нуждою.

Повсюда женщина стремится украшать себя, если у нее и нет почти украшений; даже и в самой суровой стране животворящая земля родит хоть нескольких мелких цветочков — у них нет запаха  но они — вестники того, что способна порождать природа в другом климате.

Чистоплотность — тоже добродетель жещины; природа и желание по-

217

нравиться заставляют женщину блюсти чистоту. Способы, с помощью которых все здоровые народы боролись с болезнями женщин, нередко чрезмерно жестокие законы и ритуалы, с помощью которых эти болезни особо выделялись и искоренялись, могут устыдить и самые культурные нации. Получается, что древние народы не знали и что некультурные народы до сих пор не знают большей части тех слабостей, которые у нас, в наше время, оказываются одновременно и следствием и причиной глубокого падения, передаваемого больными организмами живущих в роскоши жен-шин из поколения в поколение.

Еще большей похвалы заслуживает та кроткая терпеливость, та неутомимая деятельность, которой отличается слабый пол на всей Земле, если только культура не приводит его к извращениям. Терпеливо несет женщина иго. возложенное на нее грубой мужской силой, бездеятельной и ленивой жизнью мужчин, наконец, и распущенностью предков, это иго — унаследованный обычай; величайшие образцы долготерпения мы находим даже у самых жалких народов.  Взрослую дочь  некоторым народам приходится силой  заставлять  вступать  в  брак,  она  убегает  прочь,  она  скрывается  в пустыне, она со слезами на глазах берет в руки венок невесты; этот венок — последний цвет ее вольной и бездумно проведенной молодости. Свадебные песни у таких народов ободряют, утешают и даже оплакивают невесту^14*;  нам  это смешно,  потому  что мы  не чувствуем  всей  невинности, всей правды  этих  песен.  Невеста  нежно  прощается  со  всем,  что  дорого было ей в юности, словно покойница, оставляет она дом своих родителей, называется  новым  именем  и  становится  собственностью  чужого человека, который,  быть  может,  будет  жестоко  тиранить  ее.  Самое  бесценное,  что есть у человека, должна она принести ему в жертву, она уже не владеет ни самой собою, ни свободой, ни волей, быть может, и здоровье, и жизнь отнимет он  у  нее;   и  все  это  вынуждена отдать она за те  наслаждения, которых не знает еще девственница, которые утонут, быть может, в море бед и несчастий. Прекрасно, что природа наделила и украсила сердце женщины несказанно нежным и сильным чувством, позволяющим ей понять все личные достоинства мужчины. И всю резкость мужа скрашивает это чувство:  она испытывает сладкий  восторг перед всем благородным, мужественным, высоким, необычным, что замечает она в муже; рассказ о мужественных подвигах и деяниях вызывает ее участие и возвышает ее душу, такие рассказы скрашивают, когда наступает вечер, все обременительные тяготы  дня,  женщина  гордится тем, что принадлежит такому мужу, если уж ей на роду написано было принадлежать мужчине. Романтическая любовь, присущая женщине с ее характером, это благодать природы, она проливает бальзам на душу женщины, служит наградой для мужчины, вдохновляет его,—   прекраснейшей наградой для юноши  всегда было принять венок из рук юной девы.

Но вот сладкая  материнская любовь, которой наделила природа женщину;   она,   можно   сказать,   не   зависит   от   холодного   ума   и   далека   от

14* См. «Народные песни»¹⁵, т. I. с. 33; т. II. с. 96—98 и 104.

218

корыстного желания  награды.  Не потому  любит  мать свое дитя, что оно заслуживает  любви,  а   потому   что  дитя — это  живая   часть  ее  существа, дитя ее сердца, отпечаток  ее природы.  Потому  горе  ребенка  переворачивает все нутро ей, и сердце  бьется сильнее,  когда  она   видит  счастье  ребенка, и кровь ее течет покойнее, когда дитя пьет молоко ее сосцов, а потому не отрывается еще от нее,  всем  существом  своим  привязано  к  ней. И такое материнское чувство присуще  всем неиспорченным  народам  земли; климат все меняет, но этого изменить он не в силах;  и только царящие  в  обществе   порядки — порча   и   извращение — способны   все   переменить: порок покажется слаще нежных мук материнской любви.  Гренландка кормит сына  грудью два  и три  года — в  природе  нет  пригодной  для ребенка   пищи;   терпеливо   и   кротко  сносит  она   все   проявления   пробуждающегося мужского нрава. Негритянка — сильнее мужчины, когда лесное чудовище нападает на ее дитя;   поражаясь  и  изумляясь,  читаешь  рассказы  о  материнском  мужестве,  о  презрении   самой   смерти.   А  если  смерть отнимает у нежной матери, которую называем мы дикаркой,  утешение и заботу  всей ее жизни,  то,  что делает  всю  жизнь  ее  осмысленной,— прочитайте  в  книге  Карвера^15*  жалобу    надовесской    женщины¹⁶,    потерявшей мужа и четырехлетнего сына, — тогда чувство, что захватывает всю ее душу, не поддается описанию. Каких же чувств подлинной женской гуманности недостает этим народам, если даже горькая нужда, ложное понимание чести и унаследованный грубый нрав  иной  раз  и способны  сбить  их с правильного пути? Не только в зародыше видим мы у них чувство благородного и высокого, нет, оно развито, развито настолько, насколько допускают то образ жизни, климат, традиция и своеобычный нрав народа.

* * *

Но если все это так, мужчина не отстанет от женщины, и есть ли на свете такая доблесть, которая не расцвела хотя бы в одном уголке Земли?  Первая  доблесть мужчины — это мужество,  с которым стремится  он воцарить на Земле и наслаждаться жизнью—не лениво, но вольно и щедро; доблесть эта развилась многообразно и почти всюду, потому что нужда учила ее, а страна и обычаи вели своими путями.  Мужчина стремился  к славе, и ради славы готов был переносить опасности, победить опасность значило обрести самое драгоценное сокровище жизни.  Это  настроение от отца переходило   к   сыну, раннее воспитание усиливало его, и, спустя несколько  поколений,  оно  становилось  наследственной   чертой  народа.   Для прирожденного охотника зов  рога, лай собаки — нечто такое,  что  другой не может себе и представить;  впечатления детства играют тут свою роль, а нередко даже облик охотника и ум охотника переходит из поколения  в поколение. Так и всякий образ жизни  вольного народа.  Песни народа — лучшие свидетельства чувств, влечений, желаний народа, из песен мы уз-

^l5* См. «Путешествия» Карвера, с. 388 сл.

219

наем, как видит народ действительность, в песнях мы из уст самого народа слышим подлинный комментарий к образу его мыслей и чувств^16*. Даже обряды, поговорки, мудрые речения говорят меньше чем песни, но еще больше скажут нам характерные для народа сновидения, если бы у нас были примеры их снов и путешественники записывали их. В игре и во   сне   человек   вполне   бывает   самим   собою,   прежде   всего — во   сне.

Вторая  добродетель  мужчины — любовь  к  детям,   и   выражается   она лучше всего в мужественном воспитании, которое дает он им. Отец рано приучает   сына   вести   тот   же   образ   жизни,   что  и   он   сам    он   учит  его всему, что умеет делать сам, любит в нем самого себя, потому что сам он, отец, состарится и умрет раньше сына. Чувство это — основа чести рода и доблести рода  на  всей  Земле;   воспитание превращается в дело всего об щества, более того—в дело  вечности;  чувство это наследует все преимущества и все предрассудки родов и племен людей. Вот почему все племена, все народы радуются, когда сын становится мужчиной и берет в руки орудия труда, оружие своего отца: вот почему так скорбит отец, когда смерть кладет конец его высоким надеждам. Прочитайте, как скорбит гренландец, когда умирает его сын^17*, как оплакивает Оссиан своего сына Оскара, — и вы почувствуете раны отцовского сердца, прекраснейшие раны, какими ранена бывает грудь мужчины.

Благодарная любовь сына лишь незначительно возмещает любовь, которая  влечет к  сыну отца,  но  и  это отвечает намерениям природы. Сын становится отцом, и сердце его изливается на сыновей, — полноводный поток течет вниз, не вверх, и только так сохраняется в целости цепь растущих и обновляющихся  родов. Итак, нельзя видеть противоестественность в   том.   что   преследуемые   голодом   народы   предпочитают   ребенка   отцу, отжившему свой век, и даже ускоряют смерть престарелых, как рассказывают нам.  В  этом  последнем — не  ненависть,  а печальная  нужда, можно даже  сказать — хладнокровная   благожелательность,  потому  что  ведь они не могут ни прокормить, ни взять с собой стариков, а потому предпочитают дружеской рукой немучительно положить конец их жизни, а не оставлять их на съедение диким  зверям. Не может ли быть так в тяжкую минуту, что друг, глубоко страдая, нанесет смертельную рану своему другу и совершит тем благодеяние, которое не совершить было иначе, потому что не спасти было жизнь друга?   Но песни народов,  войны народов, легенды и сказания   народов,   а   прежде   всего   образ  жизни   народов,   передающийся из  поколения   в  поколение,  говорит  нам  о  том,  что  слава  отцов  не умирает в душе рода, что она непрестанно и деятельно творит в них и что отцы   племени   пользуются   вечным   уважением   и   почитанием   племени.

Наконец, совместно пережитые опасности пробуждают в людях мужество, таковы благороднейшие узы, которые связывают мужчин, это узы дружбы — третья    доблесть    мужчины.     Когда     образ    жизни,    условия

16* См.  «Народные  песни»  в  целом  и,  в частности, северные  песни — т.  I. с.  166,  175, 177, 242, 247; т. II. с. 210, 245.

17*  «Народные песня», т. II. с. 128.

220

страны  заставляют  мужчин   заняться  общим   делом,   появляются   героические души, и они  заключают между собой вечный союз любви — в жизни и после смерти.   Такова   была    дружба    греческих    героев,    которая   будет славна  в  веках;  такими  были  превозносимые  всеми  скифы, такие  герои и теперь живут среди народов,— среди тех, что любят охоту, войны, странствия ло лесам  и   пустыням,   вообще  всякого  рода   приключения.  У   земледельца — соседи, у ремесленника — мастера его цеха, к которым он благоволит н которым, может быть, завидует; и, наконец, ростовщик, ученый, княжеский слуга — как  далеки  от той  дружбы,  когда  друг сам  выбирает себе друга, от дружбы деятельной, верной, проверенной, от дружбы, о которой   знает   странник,   пленник,   раб, связанный   одной   цепью   с   другим рабом. В тяжелые времена  в странах, терпящих бедствия, нужду, друзья находят друг друга; друг, умирая, умоляет друга отомстить за его смерть, он радуется тому, что встретится с другом за гробовой доской. Душа друга пламенеет, пока он не примирит тень покойного, не освободит из плена живого,  пока  не  поможет  другу  в  битве,  не  разделит  с  ним  славу.  Небольшое  племя,  род людей—это  не  что  иное,  как  союз,  как  хор связанных узами крови  друзей, от других родов отделяет их  ненависть и сама любовь. Таковы арабские племена, многие татарские роды и большинство туземных американских племен. Самые кровопролитные междоусобные войны,  которые  вели  такие  племена,  начались  с  самых  благородных  человеческих чувств, хотя и стали позором человечества, — это были чувства оскорбленной чести рода, чувства обиженной, задетой дружбы.

В дальнейшие рассуждения, в рассмотрение различных форм правления, какие существуют на Земле, в обсуждение характеров государей и государынь я пока не буду входить. Ведь до сих пор, на основании указанных у нас причин, невозможно объяснить, почему один-единственный человек царит над тысячами своих братьев по праву рождения, почему, не связанный договором и ничем не ограничиваемый, он может повелевать ими, как ему заблагорассудится, почему, не беря на себя ни малейшей ответственности, он тысячами может отправлять их на верную смерть, почему, никому не давая отчета, может он растрачивать сокровища государственной казны, почему, растратив казну, он самыми тяжкими налогами может облагать беднейший люд, — как сказано, все это мы не можем еще объяснить, и тем более из первоначальных замыслов природы отнюдь не вытекает, почему народ мужественный и смелый, почему тысячи благородных женщин и мужчин должны иной раз целовать туфлю слабосильного тирана, почему должны боготворить они скипетр, которым безумствующий побивает их, какой бог, какой бес внушил им мысль предоставлять на усмотрение одного-единственного человека и разум, и силы, и нередко самую жизнь, и все права человечества и считать высшей радостью и благодеянием для себя, если один деспот породит другого деспота; поскольку все такие вещи при первом взгляде на них кажутся самой запутанной загадкой человечества, а большая часть людей на Земле, к счастью или к несчастью для себя, не знакомы с такими формами правления то мы  и  не можем  причислить  их  к  первым,  необходимым,   всеобщим и

221

естественным   законам   человечества.   Муж   и   жена,   отец   и   сын,   друг   и враг — все эти слова подразумевают определенные отношения, существующие между людьми;   но   вождь,   царь,  король,  наследный   законодатель  и судья, господин и управитель, поступающий по своему усмотрению и произволу, все решающий  за  себя  и  за  своих   даже не родившихся  еще наследников. — все   эти   понятия   должны   быть   разработаны   совсем   иначе, И  мы  сейчас   не   можем   разработать   их   надлежащим   образом.   Довольно того, что мы рассмотрели землю — эту оранжерею естественных чувств и способностей,   искусств   и   умений,   душевных   сил   и   добродетелей,   в   довольно   большом   разнообразии   их;   теперь   же   нам   предстоит   рассудить, может   ли   человек   основывать   на   них   свое   счастье,   способен   ли   он   к счастью  и  далее — есть  ли  мера  человеческого счастья  и  в  чем  она  заключена.

V. Счастье человека — это всегда благо индивида, определенное тем самым климатически и органически, детище упражнения, традиции, привычки

Уже слово «счастье» указывает на то, что человек не способен обрести чистое  блаженство  или   сотворить  его  для   себя;   человек — это  сын   счастья;  счастье поселило   человека   здесь   или   там  и способности   человека, меру  и  характер   радостей   его   и   печалей   определило   в   зависимости  от страны, времени, органического строения, обстоятельств, в которых он живет.   Требовать,   чтобы   для   своего   счастья   обитатели   всех   частей   света становились   европейцами, — это   неразумная   гордыня, — разве   мы   сами стали  бы помимо Европы тем, чем  мы стали?  Тот же,  кто поселил нас здесь, других поселил там, и у них те же, что у нас, права наслаждаться земною жизнью. А поскольку блаженство — это   внутреннее состояние, то  мера  и  определение   его  заключено  в   груди   каждого  существа,   а  не где-то еще;   у  другого  нет  права  заставить   меня   чувствовать   так,   как чувствует он,  ведь  он  не  в  силах  внушить  мне  свой  способ  восприятия или превратить мое существование в свое собственное. Потому не будем, увлекаемые гордой леностью или привычной дерзостью, сужать или  расширять фигуру и меру счастья, данного нашему роду, а оставим их теми, какими положил их творец, — он один  знал, к  чему предназначен смертный человек, живущий на Земле.

1. Наше тело, это органическое целое, со всеми присущими ему органами чувств и положенными членами тела, дано нам затем, чтобы пользоваться им, чтобы упражнять его. Не будь упражнения, и жизненные соки остановятся в нас, органы тела ослабеют, тело, живой труп, умрет прежде смерти, оно умрет медленной, недостойной, неестественной смертью. Итак, если природа хотела предоставить нам основу для счастья и здоровья, она должна была наделить нас упражнениями, трудами, работами, как бы навязывая человеку благополучие и не допуская, чтобы он был

222

лишен здоровья. Потому, говорят греки, боги все продают человеку ₃ труды¹⁷,—не из  зависти, а  из  благожелательности,  потому  что именно в борьбе,   в  стремлении   к  освежающему  покою  заключено  величайшее наслаждение,   ощущение   неутомимых,   действующих  сил.  И  только тогда ослабевает, хиреет человечество, когда роскошь   и   леность,   когда   безделие, отнимающее у человека силы, заживо хоронят тела, превращают их в бледную немочь, в мертвый груз, падающий тяжким бременем на самого себя; так случается  с  человеком,  живущим  в том  или  ином  климате, так случается и с целыми сословиями людей; но в самом суровом климате   в тех странах, где жизнь человека полна лишений, человек растет сильным   крепким, здоровым, его тело изящно и симметрично. Посмотрите историю на родов, прочитайте, что пишет Пажес^18* о строении тела у чактов   тегов¹⁸, о характере  биссайев¹⁹,  индийцев,  арабов;   даже самый  тяжелый   климат мало влияет на длительность  человеческой жизни, и именно лишения укрепляют бедняка, всегда  веселого,  заставляя его выполнять работу, которая  приносит  ему  здоровье.  И   даже   всякие   телесные   уродства,   какие встречаем мы среди народов, будь  они генетического происхождения или наследуемым  обычаем,  не  так   вредны   для   здоровья,   как   наши   искусственные украшения, как множество способов вести неестественное, мучительное существование;  ведь что особенного в том, что у араканца вытянута мочка  ушей,  что у туземца  в  Ост-Индии или  в Вест-Индии выщипана  борода  и  проколот  нос,  что особенного во всем  этом по сравнению с впалой, стягиваемой грудью, опущенными коленями, изуродованными ногами,    скрюченным,    рахитическим    телом,    со    сдавленным    нутром, — но именно таковы многие утонченные дамы и господа в нашей Европе. Восславим   же  Провидение,   ведь   здоровье — это  основа  физического благополучия, а Провидение заложило для него твердый и прочный фундамент по  всей  Земле.  Нам,  бывает, покажется, что природа как мачеха обошлась с некоторыми своими детьми, но, быть может, они были любимыми ее чадами, посмотрите: не сладостную отраву для ленивого пира приготовила  она  им,  но  их  натруженные  руки   приняли  от нее  чашу  здоровья и жизненного тепла, согревающего тела их изнутри. Дети утренней зари, они цветут и вянут; веселый нрав, блаженное самочувствие, не отягчаемое никакими   думами, — вот  что  для   них  счастье,  вот  в  чем  предназначение жизни, вот в чем наслаждение, и может ли быть счастье более мирное и прочное?

2. Мы  гордимся тем,  что силы  нашей души утонченны, но пусть печальный   опыт  научит  нас  тому,   что  не  всякая  развитость и не всякая утонченность  приносят счастье,  что  иной  раз  слишком хрупким инструментом   невозможно  уже  и   пользоваться.   Так,  философская спекуляция может   быть   уделом   лишь   очень   немногих   праздных   людей,   да   и  для них это что-то вроде опиума восточных стран — сладкая дремота, погружающая   человека   в  сон,   расслабляющая,   искажающая   образы  действи-

18* «Voyages de Pages», с. 17, 18, 26, 52, 140, 141, 156, 167, 188 и др.

223

тельности. А о настоящем присутствии духа, о внутренней силе души мы говорим лишь тогда,  когда   чувства  человека  бодры  и  здоровы,  когда  ум его постоянно занят реальными жизненными проблемами, когда внимание его целенаправленно,  когда  память его  ясна  и  решения скоры, когда ему все удается. — но тут наградой служит само ощущение деятельной во всем организме силы, ощущение  радости  и  счастья  жизни. Не думайте, люди, что  счастье — в   преждевременном   развитии,   в   чрезмерной   утонченности или  что жизненный  опыт — в  знании  неподвижных  и  мертвых  терминов науки,   в   умении    пользоваться    головокружительными    приемами    искусства, — все это не удовлетворит живое существо, ибо рецепт вызубривания названий  и заучивания приемов не годится для обретения счастья. Если голова  переполнена знаниями, будь в них само чистое золото, то она да-ьит  на   тело,  сжимает   грудь,   затуманивает  взор,  такая  голова — тяжкое бремя для жизни.  Чем  более утончаем  мы  силы души, тем скорее отмирают праздные силы тела;   в стремлении охватить  весь каркас искусства члены   тела,   способности   наши   увядают,   распятые   на   пышно   блещущем кресте. Благословение здоровья — лишь на душе деятельной, все силы которой   неутомимо  трудятся,   и   снова   возблагодарим  Провидение,   которое весь  род  человеческий   в  целом   не  слишком   утончило,  а  Землю  отнюдь не  превратило  в  ученую  аудиторию.   Душевные  силы  большинства  народов, большинство званий  на  Земле — плотный клубок, и развит он лишь постольку, поскольку требовала этого житейская нужда. Большинство живущих на Земле народов, словно дети, трудятся и мечтают, любят и ненавидят,  смеются   и   плачут,  они  наслаждаются  счастьем   ребяческих  снов. Горе  несчастному,  который   наслаждается   жизнью,   копаясь   в   глубинах своего существа.

3. И, наконец, поскольку наше здоровье и благополучие — это, скорее, тихое чувство, а не блестящая мысль, то и любовью к жизни и радостным ощущением жизни наделяют нас не выводы глубокомысленного разума, а движения сердца. Как же прекрасно, что великая матерь поместила в груди человека этот источник благожелательности, этой подлинной гуманности, присущей нашему роду, гуманности, ради которой создан человек; благоволя к себе и себе подобным, человек почти независим от доводов разума и искусственных пружин деятельности; все живое радуется жизни, ни одно существо не спрашивает и не размышляет, для чего оно существует. Существовать — это цель, а цель — существование. Дикарь не убивает себя, и животное не кончает свою жизнь, а продолжает род, не ведая зачем, и человек терпит все тяготы и труды, живет в самом жестоком климате, только для того чтобы жить. Это простое, глубокое, ничем не возместимое чувство своего существования и есть счастье — капелька в бесконечном море Всеблаженного, что присутствует во всем и во всем радуется и ощущает свое бытие. Вот откуда тот невозмутимо светлый и радостный дух, который изумляет европейца в жизни, в самом выражении лиц чужеземных народов, — всегда беспокойный, никогда не находящий себе места европеец не чувствует в себе той радости бытия; но отсюда же и открытость, благожелательность, предупредительность, непринужден-

224

ность   всех  счастливых   народов   Земли,   если   только  они   не   принуждены защищаться и мстить. И эта благожелательная приятность, если следовать рассказам   путешественников,   столь   распространена    по    всей    Земле,  что очень хотелось бы считать ее  всеобщим характером  человечества, но увы природа   человека   двусмысленна,   и   столь   же   свойственно   ему   влечение ограничить   в  себе   и   в  других   эту  открытость,   эту   благожелательность это ощущение радости жизни, вооружиться против грядущих бед, следуя советам  рассудка  или  ложного  ума.   О  существо,   носящее  блаженство  в груди своей, почему не можешь терпеть ты счастливых вокруг себя, почему по мере сил своих не помогаешь счастью их?     Сами мы, окруженные нуждою,  терпим  нужду  во  многом,  но  еще  больше терпим  от своего искусства и хитроумности; горизонт нашего бытия затягивают тучи, и облако печали, трудов, забот покрывает наше чело, а ведь созданы мы, чтобы радоваться  открыто  и  участливо.  Но  и  тут  сердце  человека  было в  руках природы, и она такое многообразие форм придала его чувствительной материи, что там, где она не могла удовлетворить его своими подарками она  попыталась  удовлетворить  его,  отказывая   в  своих   дарах.   Европеец не имеет  ни  малейшего  представления  о тех бурных страстях, о тех миражах,  что  кипят  в  груди  негра,  а  индийцу  чуждо то  беспокойство, что заставляет европейца метаться по всему свету, бороздя его из конца в конец. Дикарь не может нежиться среди роскоши, но может быть нежен — сдержан и спокоен;  а где пламя благожелательности бросает вокруг себя яркие искры, оно быстро угасает, рассыпавшись потоком искр. Короче говоря, в человеческом  роде существуют все те формы, которые могли существовать  на  земном   шаре  со   всем   различием   климатических условий, жизненных   обстоятельств,   органических   строений   человека,   но   счастье жизни заключается не в хаотическом бурлении чувств и мыслей, а в связи их с подлинным внутренним наслаждением нашим бытием, всем тем, что причисляем  мы  к  своему бытию. Роза счастья — роза с шипами, но что вырастает среди шипов — так это прекрасная роза человеческой радости, радости бытия, — цветок прелестный и, к сожалению, быстро увядающий.

Таковы   простые   предпосылки   человеческого   счастья,   истину   их   почувствует всякий  в душе своей;  и, если  я не ошибаюсь, мы можем прочертить теперь линии, которые отсекут возможные сомнения и заблуждения, касающиеся предназначения рода человеческого. Думать, что человек, каким  мы  узнали  его теперь,  создан  для  того,  чтобы  бесконечно развивать силы своей души, чтобы беспрестанно умножать свои чувства, чтобы безгранично   расширять  свое   влияние,   более  того — думать,  что  че\овек создан   для   государства,   что   государство — это  конечная   цель  человеческого рода, что все поколения людей существуют, вообще говоря, только ради   последнего   поколения,   которое   воссядет  на  престоле  посреди разбитого счастья всех предшествующих родов, — будет ли это разумно? Достаточно взглянуть на то, как  живут наши собратья на целом свете, достаточно обратиться  к  опыту  каждого,  и  мы  увидим,   что   опровергнута эта картина, опровергнуты ложно приписанные Провидению замыслы. Ни голова, ни сердце наше   не   созданы для того, чтобы  чувства и мысли

225

наши росли до бесконечности, и рука наша не создана для такой безмерности,  и  жизнь  наша  не  рассчитана  на  такую  безграничность.  Разве  самые прекрасные силы  нашей  души  не отцветают так,  как  зацветали?  И разве   вместе  с   годами   и   возрастом  одна  сила   не  сменяет  другую,   разве не  уступают  они   друг  другу   в   дружеском   споре,   кружась,  словно  в хороводе?   И  если  чувства  будут  шириться   и   бескрайне   разливаться,  то разве  каждый   из   нас   не  знает   на   своем   собственном   опыте,   что  такая широта только ослабляет   и   уничтожает самое чувство, — что было крепким   вервием,   теперь   легкая   пушинка,   которую   уносит   ветер,   холодная зола,   туманящая   взор   другим.   Мы   не   можем   любить   других   больше, не можем  любить  иначе,  чем  самих себя,  потому  что любим  других  как часть своего существа,  вернее  сказать,  любим  в   других   самого   себя, — тогда,  конечно,  счастлива   душа   деятельная,  которая,  словно  некий   высший дух, охватывает широкое пространство и всю эту широту, неустанно творя благо,    причисляет к своему существу;  но жалка та душа, чувство которой  расплывается   в  словах  и  не приносит  добра  ни  себе самой,  ни другим.  Дикарь,  спокойно  и  радостно  любящий   жену,  детей,  ограниченный в делах, болеющий за судьбу своего рода, словно за себя самого, — это существо в своем бытии подлиннее той культурной тени от человека, что воспламеняется любовью к тени целого рода человеческого, то есть к названию,  к  слову.   В  бедной   хижине  дикаря  найдется  место  для  чужестранца,  которого  он  гостеприимно  встретит  как  своего брата,  встретит спокойно и добродушно, не поинтересовавшись даже, кто он такой и откуда пришел.   А   бескрайне   разлившееся   сердце   праздного  космополита — это хижина, куда не войти никому.

Так неужели же не видите вы, о братья, что природа сделала все возможное — не для того, чтобы мы расходились вширь, но для того, чтобы мы ограничивали себя и привыкали к четким очертаниям нашей жизни? Есть мера у сил наших и чувств — это Оры дней и возрастов наших подают друг другу руки, и одна сменяет другую. Если мужчина и старик вообразят себя юношей — это будет обман чувств. А похотливость души, бегущая впереди самих желаний и во мгновение ока обращающаяся в чувство отвращения, — что это, райская услада или, напротив. Танталовы муки и бессмысленные мучения вечно черпающих воду Данаид? Единственное искусство твое на Земле, человек, — это знание меры! Дитя небес — радость, которой жаждешь ты, — она вокруг тебя, она в тебе, дочь трезвого ума и тихого наслаждения, сестра умеренности и удовлетворенности существованием своим, жизнью и смертью.

Еще менее доступно уразумению, что человек будто бы создан для государства и что с устройством государства будто бы впервые произрастают зерна человеческого счастья; ведь множество живущих на земле народов и знать не знают о государстве и тем не менее живут более счастливо, чем какой-нибудь распятый на кресте своих забот благодетель государства. Не хочу разбирать сейчас, какую пользу или вред приносит такое создаваемое искусством общество, но если искусство только средство,   а  самое   искусное   средство   требует  самого   осторожного   и   тонкого

226

обращения с собою, то отсюда явствует, что, по мере того как государство растет, по мере того как устройство его все усложняется, бесконечно возрастает и опасность того,   что   появится   множество  несчастных.  В больших государствах сотни голодают. а один пожирает плоды их труда и утопает в роскоши; десятки тысяч люден угнетают и посылают на смерть, а один коронованный глупец пли мудрец исполняет свой каприз. И, если, наконец, нас учат, что всякое благоустроенное государство —это машина, управляемая  мыслью  одного   человека,   что   за   счастье   служить   простым винтиком в такой машине и  ни  о чем  не думать?   Или  даже всю жизнь быть  привязанным   к   колесу   Иксиона,   мучиться,   и   страдать,   и,   будучи навеки проклятым,  душить  в  себе  любимое  свое  чадо — последние проблески вольной, самостоятельной души,  а  находить  счастье  в  бесчувственности машины?

Если мы люди, давайте возблагодарим Провидение за то, что оно отнюдь не в государстве положило конечную цель человечества! Миллионы людей на Земле не знают никакого государства, и разве каждый из нас, желая найти счастье в самом что ни на есть искусно построенном государстве, не должен начинать с того же, с чего начинает любой дикарь, — со здоровья и благополучия всех душевных и телесных сил, с дома и семьи, одним словом, со всего того, что нужно завоевать и сохранить самому человеку, а не получить в дар от государства? Мы счастливы благодаря естественным отношениям: мы — отец и мать, муж и жена, дитя, брат, друг, человек; а государство может дать нам лишь искусственные средства, но вот отнять у нас оно может нечто несравненно более существенное — нас самих.

Итак, Провидение было благорасположено к человеку: вместо конечных целей огромных человеческих общежитий, вместо таких целей, достижение которых требует большого искусства, оно поставило перед нами более легко достижимую цель — счастье отдельного человека; насколько то было возможно, Провидение избавляло времена и эпохи от бремени дорогостоящих машин государства. Чудесным образом Провидение разделило людей — лесами и горами, морями и пустынями, реками и климатическими зонами, но прежде всего оно разделило людей языками, склонностями, характерами; всяческими способами затруднено было дело деспотизма, стремящегося поработить себе все человечество; отнюдь не все части света заключены были внутрь деревянного коня, а потому ни одному Нимроду, ни целому роду тиранов не удалось до сих пор загнать в свою загородку всех обитателей Земли. Если считать, что на протяжении веков цель объединенной Европы состоит в том, чтобы тиранить народы Земли, навязывая им счастье, придется признать, что богиня счастья еще далека от цели. Ребячливой и слабосильной была бы мать-природа, если бы исполнение единственно истинного предназначения детей своих — быть счастливыми — она поставила з зависимость от немногих поздних потомков людей, от винтиков и колес их машин, ожидая, что руками их будет достигнута конечная цель всей Земли, всего творения. О вы, люди Земли, что в  течение целых  эонов  населяли  Землю  и уходили  в небытие, —

227

вы лишь удобрили землю прахом своим, для того чтобы потомки ваши в конце земных времен осчастливлены были европейской культурой, — но чем эта гордая мысль не оскорбление величества Природы?

Если есть счастье на Земле, то оно в каждом чувствующем суще-гтве, более того, счастье в нем — от природы, и даже искусство, способствующее счастью, сначала должно стать в нем природой. Мера блаженства — в каждом человеке: в душе его — форма, ради которой он создан, и ее чистых очертаниях он только и может обрести свое счастье. Вот именно для этого и исчерпала природа на Земле все возможности человеческих форм; всякий человек, на своем месте и в свое время, должен был насладиться обманчивым счастьем, без которого трудно было бы смертному пройти путем своей жизни.

КНИГА ДЕВЯТАЯ

I. Человеку кажется, что он все производит изнутри своего существа, а на самом деле развитие его способностей зависит от других

Не только философы возвели в ранг изначальной, чистой потенции человеческий разум, не зависимый от органов чувств и тела, но и человек, погруженный в сновидение своей жизни, чувственно воспринимающий мир. мнит, что сам собою сделался тем. чем он стал. Вселенное творцом в душу его чувство самостоятельной деятельности побуждает человека трудиться и творить, и самая сладкая награда за труд — ощущение, что ты сам начал и кончил все, что сделано было тобою. Годы детства теперь позабыты, зерна, которые были брошены тогда в душу человека, и те зерна, которые и теперь каждодневно принимает его душа, дремлют в глубине; человек видит перед собой цветущее дерево, он радуется его росту, плодам, которые зреют на его ветвях. Но философ по опыту знает, как складывается человек, как ограниченна человеческая жизнь, а в истории он может постепенно, шаг за шагом, проследить, как создавался, как воспитывался наш человеческий род, — все напоминает ему о том, сколь зависим человек, а потому ему следовало бы незамедлительно вернуться в наш реальный мир из своего идеального мира, в котором человек представляет себя существом единственным и самодовлеющим.

Человек не рождает себя сам, не рождает он и свои духовные силы. Сам зародыш — наши задатки — генетического происхождения, как и строение нашего тела, но и развитие задатков зависит от судьбы; судьба поселила нас в той или иной земле и приготовила для нас средства воспитания и роста. Нам пришлось учиться даже смотреть и слушать, а что за искусство требуется, чтобы научиться языку, главному средству выражения наших мыслей, — не тайна ни для кого. Весь механизм человека, характер возрастов, длительность жизни — все таково, что требует помощи извне. У детей мозг мягкий, он липнет еще к черепной коробке, лишь постепенно складываются полосы, с годами он затвердевает и, наконец, твердеет настолько, что не воспринимает новых впечатлений. В таком положении и члены тела ребенка, и его влечения; члены тела — нежные и хорошо приспособленные к тому, чтобы подражать другим людям, а чувства детей вбирают в себя все. что они видят и слышат, — с поразительным вниманием и внутренней жизненной силой. Итак, человек — это искусно построенная машина, наделенная генетической диспозицией   и   полнотою  жизни;   но   машина   не   играет   на   самой   себе,   и  даже

229

самому способному человеку приходится  учиться  играть на ней. Разум — это соединение впечатлений и практических навыков нашей души, сумма воспитания всего человеческого рода; и воспитание его человек довершает, словно посторонний себе самому художник, воспитывая себя на чужих образцах.

Таков принцип истории человечества; не будь этого принципа, не было бы и самой истории. Если бы человек все получал от себя, изнутри себя, если бы все полученное он развивал отдельно от предметов внешнего мира, то существовала бы история человека, но не история людей, не история целого человеческого рода. Но поскольку специфическая черта человека состоит как раз в том, что мы рождаемся, почти лишенные даже инстинктов, и только благодаря продолжающемуся целую жизнь упражнению становимся людьми, поскольку сама способность человека к совер-шенствованнию или порче¹ основана на этой особенности, то вместе с тем и история человечества необходимо становится целым, цепью, не прерывающейся нигде, от первого до последнего члена, — цепью человеческой общности и традицией воспитания человеческого рода.

Потому  мы  и  говорим  о  воспитании  человеческого  рода,  что каждый человек лишь благодаря воспитанию становится человеком, а весь человеческий  род существует  лишь  в  этой  цепи  индивидов.  Правда,  если  кто-нибудь скажет, что воспитывается не отдельный человек, а род, то это будет непонятно мне, потому  что род, вид — это только всеобщие понятия, и нужно, чтобы они воплощены были в конкретных индивидах. Какую бы совершенную степень гуманности, культуры и просвещенности ни отнес я к общему понятию,  потому  что  идеальное понятие это допускает,  я ничего не сказал бы о подлинной истории человеческого рода, как ничего не скажу, говоря вообще о животности, каменности, железности и наделяя целое самыми  великолепными,  но  противоречащими  друг  другу  в  конкретных индивидах свойствами. Наша философия истории не пойдет по пути Авер-роэса. согласно которому всему человеческому роду присуща единая, и притом очень низкая, душа, лишь частично передающаяся отдельным   людям². Но если бы, наоборот, говоря о человеке, я ограничился бы только индивидами и отрицал бы,  что существует цепь взаимосвязи между всеми людьми  и  между  людьми  и  целым,   то   я,   в  свою   очередь,   прошел   бы мимо человека с его естеством и мимо истории человечества, ибо ни один из  нас  не  сделался  человеком  сам  по себе,  собственными  усилиями.  Все человеческое в человеке связано со всеми обстоятельствами его жизни; через духовный генезис, воспитание связано с родителями, учителями, друзьями, связано с народами и с предками народа, связано, наконец, с целой цепью рода, с цепью, которая одним  из своих звеньев уже касалась той или иной душевной силы человека. Если идти по линии восхождения, народы становятся семьями, семьи восходят к своим родоначальникам; поток истории сужается и сужается и. наконец, подходит к своему первоистоку. и вся населенная Земля обрашается в дом, в котором воспитывалась наша семья,  в  дом  со  множеством  крыльев,  классов,  комнат,  где,  однако,  все преподавание  ведется   по  одному  образцу,   образцу,   что,   со  множеством

230

добавлений и изменений, передавался по наследству из поколения в поколение начиная с самого прародителя племени. Доверимся               ограниченному пониманию школьного учителя и решим, что не без основания разделил он своих учеников на классы; если теперь окажется, что человеческий род на всей Земле, согласно потребностям своего времени и своего местожительства, повсюду воспитывается, как того требует искусство, найдется ли такой рассудительный человек,   который, зная, что  отец   человеческого рода, определявший, где и когда жить каждому народу, поступил и как учитель человеческого рода? Увидев корабль, подумает ли кто-нибудь, что он построен непреднамеренно, без плана?

А кто сравнит искусное строение человеческой природы с любым климатом на Земле, где живет человек, неужели откажется подумать, что, наверно, климатические различия между столь многообразными племенами людей тоже были заложены в самом творении Земли и что они преследовали цели духовного воспитания человечества? Но поскольку местожительство само по себе ничего еще не решает, а нужно, чтобы существовали живые, подобные нам существа, которые будут учить, воспитывать, наставлять нас, то мне кажется совершенно несомненным, что человеческий род воспитывается и что существует философия его истории, — это так же верно, как и то, что существует человечество, то есть солидарное единство индивидов, и что только человечество и превращает каждого из нас в человека.

Но сразу становятся ясны нам и простые и недвусмысленные принципы философии истории, очевидные, как сама естественная история человека; эти принципы — традиция и органические силы. Человек воспитывается только путем подражания и упражнения: прообраз переходит в отображение, лучше всего назвать этот переход преданием, или традицией. Но нужно, чтобы у человека, подражающего своему прообразу, были силы, чтобы он воспринимал все, что сообщают, что передают ему что возможно сообщить и передать, чтобы он усваивал и преобразовывал в свое существо все это сообщенное. Итак, что, сколько он воспримет   как и что усвоит, применит и употребит, — все это зависит только от присущих человеку сил, а в таком случае воспитание человеческого рода — это процесс и генетический, и органический — благодаря усвоению и применению переданного. Мы можем как угодно назыавть этот генезис человека во втором смысле, мы можем назвать его культурой, то есть возделыванием почвы³, а можем вспомнить образ света и назвать просвещением, тогда цепь культуры и просвещения протянется до самых краев земли. Калифорниец и обитатель Огненной Земли научились делать лук и стрелы, — у них есть язык и понятия, они знаю искусства и упражняются в них, но тогда это уже культурный и просвещенный народ, хотя и стоящий на самой низкой ступеньке культуры и просвещения. Различие между народами просвещенными и непросвещенный, культурными и некультурными — не качественное, а только количественное. На общей картине народов мы видим бессчетные оттенки, цвета меняются с местом и временем, — с местом и временем,—

231

итак,  здесь   все  дело  в  том,   с   какой  точки зрения смотреть на изображенные на картине фигуры. Если мы примем за основу понятие европейской культуры, то, конечно, найдем ее только в Европе; а если мы проведем искусственные  различения  между культурой и  просвещением, хотя ни культура,  ни  просвещение не существуют по отдельности, то мы еще более удалимся в страну фантазий. Но мы останемся на земле и посмотрим,  посмотрим   сначала   в   целом  и   общем,  что  за  воспитание  человека являет нам сама  природа,  которой ведь лучше всего должны  быть известны характер и предназначение созданного ею существа — и вот оказывается, что такое воспитание есть традиция воспитания человека для одной  из форм  человеческого  счастья  и  образа жизни.  Где существует человек, там существует и традиция, бывает и так, что среди дикарей традиция  действеннее  всего  заявляет о себе,  хотя она и относится к узкому, ограниченному кругу. Если человек живет среди людей, то он уже не может отрешиться  от  культуры,— культура придает ему  форму или, напротив,   уродует   его,   традиция   захватывает его и формирует его голову и формирует члены его тела. Какова культура, насколько податлив материал,  от этого   зависит,  каким  станет  человек,  какой  облик   примет   он. Дети, оказавшись среди животных, приносили к ним человеческую культуру,  если  прежде  жили  с  людьми, — об  этом  свидетельствует  большинство примеров: но если ребенка с момента его рождения отдать на воспитание волчице, то он останется единственным на Земле человеком, совершенно лишенным культуры.

Что вытекает  из  этой твердо установленной и доказанной всей историей человеческого рода точки зрения?  Во-первых, отсюда следует принцип,  который  поощряет  и  утешает  нас  в самой  жизни,  но,  далее,  вдохновляет нас и  на это рассуждение, — принцип этот таков:  если человеческий род возник не сам по себе, если человек замечает в себе такие задатки, глядя на которые невозможно не изумляться, то, очевидно, и для развития этих задатков творцом определены средства, в которых скажутся его отеческая мудрость и благоволение. Если глаза человека были созданы  столь  красивыми, — неужели  напрасно?   Нет,  глаза открываются и видят золотой луч света, и луч света создан для глаз, а глаза для Солнца⁴; — Солнце приводит к завершению мудрость такого творения.   Таковы  все  чувства,  все органы,  они  находят средства,  с  помощью которых доводят до окончания свое развитие, и находят среду, для которой они созданы. Но если говорить о чувствах и органах духа, от применения которых   зависит    характер    человеческого    рода,    мера   его   счастья,     неужели   здесь   все   совсем   иначе? Быть может, здесь, в духовной области, творцу не удалось исполнить свои намерения, а вместе с тем и намерения всей природы   в   той мере, в какой они зависят от сил   и   энергии человека? Нет, этого не может быть!  Здесь вина может быть только в нас: мы или приписываем творцу ложные цели, или препятствуем их достижению, насколько это  вообще  в наших возможностях.  Но  коль скоро  возможности наши тут ограниченны, а всемудрый творец не будет отступаться от своих замыслов в угоду творению своих мыслей, то мы можем быть

232

совершенно спокойны и уверены,    что  даже  в  самой   запутанной  истории человеческого  рода мы сумеем распознать цели и намерения бога. Всем творениям бога присуща цель, — если даже каждое отдельное творение входит в совершенно необозримое целое, то, с другой стороны, каждое само по себе — тоже целое, оно заключает в себе божественность своего предназначения. Так — растение, так — животное;  неужели с человек и его предназначением иначе? Неужели тысячи людей рождаются ради одного все прошлые поколения — ради последнего всякий индивид — ради рода то есть ради абстрактного наименования? Нет, премудрый не играет — он не творит отвлеченных сновидении; каждое свое чадо любит он, как отец, в каждом ощущает он самого себя, как если бы сотворенное им существо было единственным на целом свете. Все его средства — цели, все цели — средства целей еще более великих, в которых все совершая и все завершая, Бесконечный открывает свою сущность. Итак, в том, что такое каждый человек, чем он может быть, по необходимости заключена цель человеческого рода,—но что за цель? Счастье и человечность, какие возможны на этом месте, в этой степени, в этом звене цепи, охватывающей весь человеческий род. Итак, где бы ты ни был рожден, кем бы ты ни был рожден, человек, ты всегда тот, кем должен был стать, — не бросай цепь, не старайся перешагнуть через нее, но прилепись к ней! Лишь во взаимосвязи ее звеньев, в том, что усвоишь ты и отдашь, в этой двуединой деятельности мир твой и жизнь.

Во-вторых. Как бы ни льстило человеку, что бог выбрал его себе в помощники, предоставив человеку и ему подобным воспитываться и развиваться на земле, все же самое это избранное богом средство показывает все несовершенство нашего земного существования, — мы, говоря по существу, еще не люди, а только становимся людьми. Что же это за несчастное существо: у него самого нет ничего, он всему должен учиться, во всем упражняться, везде ему должен быть показан пример, — он словно воск, мягкий и податливый! Если человек гордится своим разумом, покажите ему широкие просторы земли, на которых живут его собратья, — пусть выслушает он всю многозвучную, полную диссонансов историю их. Есть ли такая бесчеловечность, к которой не привыкало бы то или иное племя, даже группа племен; ведь многие, даже, может быть, большинство, были людоедами! Есть ли такая нелепая фантазия, которую не освящала бы традиция!¹ Итак, ни одно живое существо не может пасть так низко, как человек; всю свою жизнь он остается ребенком по уму, иногда он бывает послушным воспитанником чужих умов. В какие руки он попадет, таким и станет, и я не думаю, чтобы существовала такая возможная для человеческих нравов и обычаев форма, которая не была бы реализована и которой не следовал когда-либо отдельный человек или целый народ. История исчерпывает все пороки, все ужасы, и, наконец, здесь и там начинают проглядывать мысли и доблести, более достойные человека. Иначе и не могло быть, если следовать принципу, избранному нашим творцом,—наш род мог быть воспитан только самим собою: заблуждения передавались из поколения в поколение, и иначе не могло быть; путы людей стал подо-

233

бен лабиринту, со всех сторон открывались ложные ходы и тупики, и то\ь-ко едва   заметные   следы   вели к скрытой   в   глубине   цели.   Счастлив   тот смертный, который дошел до цели, который повел к ней других, счастлив тот,  чьи  мысли,  желания, склонности   воздействовали на  человечные чувства его собратьев.   Бог  творит  на   земле  через  избранных,  через  людей, превосходящих  большинство, — и  для  религии   и   языка,  для   искусств   и наук   нет   более   прекрасного   венца,   чем   пальмовая   ветвь   нравственного прогресса в душах человеческих. Тело тлеет в могиле, а имя наше вскоре станет тенью на земле, — и лишь воплотившись в глас божий, в традицию воспитания, развития человечества, мы можем безымянно творить в душах потомства.

В-третьих. Философия истории идет вслед за звеньями цепи, за традицией,  а  потому  это  подлинная  история  людей,  иначе  все  внешние события — лишь облака и  пугающие нас уроды.  Страшно смотреть, как катастрофы, совершающиеся на Земле, оставляют после себя одни развалины, вечное начало без конца, как судьба все переворачивает и как ни в чем не заметно  ясного  намерения  и  цели!   И  только  цепь  развития,   воспитания превращает развалины  в  целое,   в   этом  целом  пропадают, правда,  фигуры  людей,  но  дух  человеческий   живет,  не  ведая  смерти,  и  трудится,  не ведая усталости. Вечно славятся имена, которые, словно гении человечества, сияют в  истории  культуры, которые, словно яркие звезды, встают в ночи времен! Пусть эоны⁵   разрушат многое   в   здании   культуры,   пусть золото   втопчут   в   грязь   забвения;   труды   человеческой   жизни   не   были напрасны, ибо все, что Провидение желало спасти в творении своем, оно спасло, сохранило в иных формах. Все равно ни одно создание рук человеческих не  вечно на  Земле,  ибо  построенное  воздвигнуто  было  руками времени  для  времени,  в  потоке  поколений,  и,  препятствуя  новому, сдерживая новые силы, оно несет вред потомству. Итак, даже непостоянство, даже несовершенство всего созданного человеком было предусмотрено замыслом  творца.   И  должна   была   явиться   глупость,   чтобы   мудрость  попрала ее, и самые прекрасные творения человека были бренными, и тленными, и неотделимыми от своей материи, на развалинах их должны были вновь строить и  совершенствовать свое люди;   все мы  трудимся,  все упражняемся на этой Земле, словно в мастерской. Каждому приходит пора уйти из жизни,  а  поскольку  умирающему все  равно,  что сделает потомство с трудами рук его, то благому духу претило бы даже, если бы последующие  поколения  мертво  и  тупо  поклонялись  старому  и  не  желали строить ничего своего. Дух дозволяет им новые труды, ибо дух взял свое: силы возросли, и человеческие упражнения принесли свои богатые плоды для души.

О златая цепь развития, ты опутываешь Землю, пронизываешь всех индивидов и достигаешь трона Провидения, — я увидел тебя, я высмотрел самые  прекрасные  твои   звенья,   я  следовал   за  чувствами  отца, матери, друга, наставника, и теперь история для меня — уже не ужас и опустошение на священной земле, как думал я раньше. Тысячи позорных поступков прикрыты гадкими похвалами, тысячи являют нам себя во всей своей

234

омерзительности — и лишь   подчеркивают    немногие    подлинные    заслуги деятельной человечности.— заслуги этн обретались людьми  в сокровенной тишине   и  ретко  знал   человек,   какие  следствия   выведет,  словно  дух  из материи   провидение из его жизни. Лишь среди бурь мог расти благородный побег   лишь сопротивляясь ложным притязаниям, могли одержать победу   сладкие   труды   люден;  нередко   они,  казалось,    гибли   от   чистоты людских намерений. Но труды люден не погибли. Из праха всего благого возрастало семя грядущего, политое кровью, оно  росло и  обретало неувядающий  венец.  Механизм   переворотов  уже   не   вводит   меня   в   заблуждение, нашему  человеческому  роду  потрясения  нужны,  как   волны — водной глади, для того чтобы озеро не превратилось в болото. Гений  человечности вечно обновляет свой  облик,  вечно расцветает  и  вновь  возрождается в народах, поколениях, племенах.

II. Особое средство для воспитания людей — язык

В человеке, даже и в обезьяне, живет странный инстинкт подражательства, не подсказанного разумным рассуждением, а непосредственно производимого органической симпатией. Одна струна вторит другой, тела, чем чище, плотнее и однороднее они, обладают способностью вибрировать, — таково и органическое строение человека; это самое тонкое строение, а потому оно более всего настроено звучать в унисон с другими существами, вторить им и чувствовать их звуки в самом себе. История болезней человеческого рода показывает, что не только аффекты и телесные раны распространяются симпатическим путем, но даже и безумие.

На примере детей мы прекрасно видим, как проявляется гармония созвучных существ, именно ради нее телу ребенка на многие годы следовало бы оставаться арфой, откликающейся на всякий звук. Действия, жесты, даже чувства и мысли незаметно переходят к детям; они уже бывают настроены даже на то, чего они еще не могут исполнить на деле, они незаметно для самих себя следуют своему влечению — своего рода духовная ассимиляция. Таковы и сыновья природы — дикие народы. Они прирожденные мимы, все, что рассказывают им, все, что им хочется выразить, они живо воспроизводят; вот почему подлинный образ мысли их выражен в танцах, играх, шутках, беседах. Фантазия их, подражая, накапливала свои образы; эти образы — типы, которыми владеют как особым своим достоянием, память их и язык, поэтому мысли их без труда переходят в действие и усваиваются живой традицией.

Но сколь бы выразительной ни" была их мимика, человек еще не пришел бы благодаря ей к отличительной особенности своего рода, к самому искусному и сложному, что есть у него,—к разуму. Человек становится разумным благодаря языку.  Вглядимся пристально в это чудо, в это божественное  насаждение,  генезис  живых   существ   и   язык — величайшие чудеса всего земного творения.

235

Если бы кто-нибудь спросил у нас, как свести в звуки образы, которые представляют нам   глаза,   ощущения,   которые   доставляют   нам   органы чувств   как сообщить этим звукам внутреннюю энергию, способность   выражать мысли и возбуждать мысли,— несомненно,   люди   сочли бы такую   загадку выдумкой сумасшедшего, — заменяя одну другой   совершенно непохожие друг на друга вещи, он вознамерился превратить цвет в звук, звук в мысль,  мысль  в  живописующий образы  звон.  Но  божество  на  деле  разрешило    эту   проблему.   Дыхание,   исходящее    из    наших   уст,  становится картиной мира, наши мысли и чувства отпечатлеваются   в   душе другого человека. Все человеческое, что когда-либо делали на земле люди, все их мысли, желания, все будущие их мысли и дела — все зависит от слабого дыхания уст, от сотрясаемого потока воздуха, — если бы божественное дыхание не коснулось нас, если бы, словно волшебный звук, не застряло оно на наших губах, мы до сих пор, как дикие звери, бродили бы в лесах. Вся история человечества, все накопленные сокровища традиции и культуры — не что иное, как следствие разгаданной божественной загадки. И что еще более поразительно, так это то, что и после того, как загадка была разгадана и мы каждый день разговаривали друг с другом, взаимодействие орудий речи еще не понятно нам. Слух и  речь тесно  взаимосвязаны;  когда претерпевает изменения органическое строение, одновременно изменяются органы слуха и речи. Мы видим, что и все тело построено так, чтобы эти органы согласовались между собой, — однако как взаимодействуют они — нам  по-прежнему  не  ясно.  Аффекты,  особенно  радость  и  боль,  звучат  в нашей речи;  что слышат уши, о том  говорят уста,  образы  и ощущения превращаются в духовные знаки, эти знаки могут быть осмысленным языком, они даже могут возбуждать души, — все это взаимосогласие множества органов и задатков, добровольный союз самых различных чувств и влечений, энергий и членов тела, установленный творцом, — такое же удивительное единство, как и союз души и тела.

Как странно, что сотрясаемое дуновение — это единственный и, во всяком случае, лучший способ выражать мысли и чувства! Не будь он столь непостижимым образом связан со столь не похожими на него действиями нашей души, и сами эти действия не совершались бы, все тонкое развитие нашего мозга было бы напрасным, все задатки нашего существа не получили бы окончательного развития, — об этом говорит и пример людей, выросших среди животных. И глухонемые от рождения, годами жившие среди людей, видевшие человеческие жесты и другие знаки, продолжали вести себя как дети или животные в образе человеческом. Они повторяли то, что видели, но не понимали; и как бы ни выразительна была их мимика, они так и не могли связать знак и смысл. Ни у одного народа нет представлений, которых он не мог бы назвать; самый живой образ тонет в темном чувстве, пока душа не находит нужный признак и не запечатляет его благодаря слову в воспоминании, памяти, рассудке — в рассудке всего народа, в традиции, — чистый, обходящийся без языка разум, — это Утопия. То же можно сказать и о чувствах и о склонностях целого общества.  Лишь язык превратил человека  в  человека,  чудовищный

236

поток аффектов язык сдержал дамбами и поставил им разумные памятники в словах. Не лира Амфиона воздвигла города, не волшебная палочка превратила пустыни в сады, — все это сделал язык, сблизивший людей. Благодаря  языку  люди  объединились   в   союзы,   приветствуя   друг   друга,   они заключили союз любви.  Язык  утверждал  законы,  связывал  роды;   лишь благодаря языку стала возможной история  человечества с передаваемыми по  наследству  представлениями   сердца   и   души.   И  теперь   встают  перед моим  взором  герои   Гомера,   я  слышу  жалобы   Оссиана,   хотя  тень  певца и тени героев  давно уже исчезли  с  лица  земли.  Но сотрясаемый устами воздух обессмертил   их   и   являет  образы   их   моему  взору;  голос давно умерших людей  звучит в  моих ушах,  я слышу  давно  отзвучавшие слова их. Все, что думали мудрецы давних  времен,   что   когда-либо   измыслил дух человеческий, доносит до меня язык. Благодаря языку мыслящая душа моя связана с душою  первого,  а  может  быть,  и  последнего  человека на земле;  короче  говоря,  язык — это  печать⁶   нашего  разума,  благодаря которой разум обретает видимый облик и передается из поколения в поколение.

Но, если вглядеться повнимательнее, мы увидим, что средство нашего воспитания и образования — язык — весьма несовершенен, рассматривать ли его как узы, соединяющие людей, или как орудие разума, так что трудно представить себе более легкую, летучую, невесомую паутину, чем ту, которой пожелал связать род человеческий творец наш. Благой отец наш, разве не возможно было иное исчисление мыслей наших, иное, более проникновенное соединение умов и сердец?

1. Ни один язык не выражает вещи, но выражает только имена вещей; и человеческий разум не познает вещи, но только признаки вещей, обозначаемые словами, — замечание охлаждающее, полагающее тесные границы всей истории нашего рассудка и придающее ей полную несущественность. Вся наша метафизика — это метафизика; другими словами, это отвлеченный, упорядоченный перечень наименований, отстающий от опытных наблюдений. Перечисляя и упорядочивая вещи, такая наука приносит свою пользу и может служить введением ко всем искусственным приемам нашего рассудка; но если рассмотреть ее как таковую, по сути дела, то она не содержит ни одного полного и существенного понятия, ни одной существенной истины. Вся наша наука ведет счет, пользуясь отдельными внешними, отвлеченными признаками, не затрагивающими внутреннего существования вещей; у нас нет даже и органа, с помощью которого могли бы мы почувствовать и выразить такую сокровенность существования. Ни одной силы мы не знаем в ее существе — и даже не можем узнать: ведь даже ту силу, что одушевляет нас, ту, что мыслит в нас, мы чувствуем, но не знаем, мы пользуемся ею, но не понимаем ее. А потому мы не можем уразуметь и взаимосвязи причины и следствия, ибо не усматриваем ни внутренней сущности действующей причины, ни внутренней сущности производимого ею действия; о бытии вещи нет у нас ни малейшего представления. Бедный наш разум пользуется знаками и рассчитывает, некоторые языки соответственно и именуют его⁷.

237

2   А с помощью чего же считает разум?  Быть может, с  помощью от-леченных   признаков,   как   бы   несовершенны   и   несущественны   ни   были они?  Не тут-то было!  Сами эти  признаки  еще  раз облекаются  в   произвольные и совершенно чуждые их сущности звуки, которыми мыслит душа. Получается, что разум считает на палочках и фишках, пользуется значками и пустыми звуками, ведь никто же не поверит, что есть существенная взаимозависимость  между  языком  и  мыслями,  не говоря  уж о самих  вещах, — не поверит в это никто, кто знает хотя бы  два языка. А ведь на свете языков  куда  больше,  чем  два!  И  все  же  разум  считает,  пользуясь каждым,   и   довольствуется   игрой   теней,   приводя   вещи   в   произвольную связь  и  порядок.  Почему  так?   Вот   почему:    в    распоряжении   языка — одни несущественные признаки,  а  потому для  языка в конце концов совершенно безразлично, пользоваться теми или этими значками. Ах, какую печаль вызывает такой взгляд на историю человеческого рода1  Выходит, что мы по своей природе никак не можем избежать заблуждений, ложных мнений,   и   не   потому  что  наблюдатель  ошибается,   а  потому  что  таков сам генезис наших понятий. Если бы мы мыслили не отвлеченные признаки и  выговаривали   бы  не  произвольные  знаки,  а   самою  природу   вещей,— прощайте, ошибки, прощайте, ложные мнения, мы — в стране истины! А теперь — как далеки  мы от истины,  даже если  нам и покажется, что мы вплотную приблизились к ней, ведь все, что я знаю о вещи, это внешний, отрывочный символ ее,  облеченный  в иной, произвольный символ. Правильно ли понимает меня другой человек? То ли представление связал  он  со  словом,  что  и   я,   или  он  не  связал  с  ним  никакого  представления?.. А он тем временем пользуется этим словом, считает с помощью его и, пожалуй, передаст другим в виде пустой скорлупки. Так всегда было с философскими  школами  и   религиями.   У   основателя   школы или религии были, по крайней мере, ясные представления, хотя от этого они еще и не становились истинными; но ученики и последователи понимали  его  по-своему,   то  есть   в   слова   его   вкладывали   свое  содержание, и вот, наконец,  вокруг  людей  зазвенели  одни  пустые  звуки.  Сплошные несовершенства!  Сплошные несовершенства заключены в единственно доступном нам средстве передавать мысли, и все же все наше развитие, вся наша  культура  привязаны   к   этой   цепи,  и   мы  не   можем   избегнуть  ее.

В сказанном  для  истории  человечества  заключены   важные  последствия. Во-первых: если судить по избранному богом средству человеческого образования, то едва ли человек создан для философской спекуляции или чистого созерцания, слишком уж несовершенны они  в том, в чем  доступны нам. Итак, не для чистого созерцания создан человек:   чистое созерцание или обман, потому что ни один человек не видит сокровенной сущности вещей, или остается чисто непосредственным, коль скоро не допускает признаков и слов. Сам созерцатель не может повести другого своим путем — тем путем, на котором  обрел  он  свои   несказанные  сокровища; он вынужден предоставить своему ученику, его гению, сумеет ли тот приобщиться к созерцаемым образам. Таким образом, по необходимости  открываются врата перед тысячью напрасных мучений духа, перед хитрым

238

обманом   которому  нет конца,  как  показывает нам  история  всех  народов. Но   очевидно,  не создан   человек  и  для   философском  спекуляции,  потому что   по   своему   генезису   и   способу   сообщения   она   ничуть   не   совершеннее   а головы начетчиков она    наполняет    пустыми словесами. А уж если соединить обе крайности — спекуляцию и созерцание — и  метафизических мечтателей  повернуть  к  бессловесному  разуму,   преисполненному  созерцаний, — о несчастный род человеческий, ты паришь в просторах вздора, среди холодного зноя  и  теплого  холода!   Благодаря  языку  божество  повело нас по пути более надежному, по среднему пути. Благодаря языку мы обретаем лишь рассудочные понятия, их довольно для нас, чтобы мы могли наслаждаться   природой,   применять   на   деле   свои   силы,   здраво   пользоваться своей жизнью  и,  короче говоря,  воспитывать  в  себе  дух  человечности. Не эфиром дышим мы — для  этого наша  машина не  приспособлена, — а здоровым воздухом земли.

Но если говорить о понятиях истинных и полезных, неужели мы должны верить отвлеченному философу, его  гордой  философии  и  думать,  что люди  и  здесь  далеки  друг  от  друга?   Нет,  история   народов  и   природа разума и языка не позволяют мне думать так. Несчастный дикарь, который в своей жизни видел мало,  а понятий составил  еще меньше,  связывая  понятия,  поступал  точно  так,   как  и   первый  из   философов.   Язык у него был,  как  у философа,  а  благодаря   языку он  мог многообразно упражнять   рассудок   и   память,   фантазию   и   воспоминание.   Был   ли   круг, в котором  вращался он,  уже или  шире,  не имеет  значения,  а  важно то, что упражнял он свои способности по-человечески. Европейский мудрец не назовет ни одной душевной  способности,  которая  была  бы  специфически присуща именно ему, мудрецу:  что же касается соотношения разных сил, возможности упражнять их, то и тут природа стократно возмещает недостаток одного другим. У многих дикарей память, фантазия, практический ум, решительность, правильность суждения,  живость  выражений так процветают, как мало у кого из  европейских  ученых с  их изощренным искусством и усложненным разумом. Но, конечно, эти последние с помощью чисто  словесных  понятий   и   знаков   могут   исчислить   такие   бесконечно тонкие и искусные комбинации, о которых и не думает естественный человек; однако если представить себе сидящую за столом счетную машину, разве будет она  прообразом  всего  человеческого совершенства, счастья и здоровья?  Пусть  один   мыслит   в  образах  то,   что  не  способен   мыслить абстрактно,  но  если  и  нет  у   него  развитой  мысли  о  боге,  то  есть  слов о боге, а он деятельно, всею своею жизнью, постигает великий дух творения — бога, то он доволен жизнью и, пока жив.  благодарит бога, и если он не может, пользуясь значками слов, доказать существование бога, а просто верует, то куда счастливее  и  бесстрашнее отправится   он   в   страну праотцев, чем во всем сомневающиеся и верующие только на словах мудрецы-философы.

Итак, воздадим хвалу благому Провидению, благодаря нему люди в душе своей гораздо более схожи друг с другом, чем на поверхности, внешне, и причиной тому — несовершенное, но всеобщее средство — язык. У нас

239

разум —только  благодаря   языку,   и   язык — только  благодаря  традиции вере  в слово  отцов.  Самым  неспособным  учеником  будет тот, кто потребует отчета в том, как и почему человек впервые воспользовался словами; вера в трудные вещи, такие, как наблюдение природы и опыт, помогут нам пройти через жизнь, здраво полагаясь на существующее. Глупец не верит своим  чувствам,  из  него  выйдет пустой  философ;  а тому,  кто, доверяя и упражняя  свои   чувства,  именно  этим  самым  исследует и  исправляет их тому одному достанется сокровище опыта, которого хватит на всю жизнь человека. Ему будет довольно того языка, какой есть, при всех его ограничениях,   ведь   язык   должен   лишь   направлять   внимание  наблюдающего природу   человека,   должен   повести   его  к  самостоятельному,  деятельному пользованию душевными силами. Более утонченное наречие, пронизывающее  все  сущее,  словно  луч  Солнца,   не  могло  бы  быть  всеобщим,  а для сферы   той   более   грубой   деятельности,   какой   заняты   мы   в  наши   дни, оно   было   бы   настоящим   бедствием.   То   же   можно   сказать   и   о   языке сердца,    и этот    язык    говорит    немногое, но и этого немногого довольно, и  наш   человеческий   язык  создан,  скорее,  для  сердца,  чем  для  разума. Рассудку помогут жест, движение, сам  предмет, но чувства сердца так и остались бы скрыты, если бы мелодический поток речи не перенес их на своих кротких волнах в сердце другого человека. И это еще одна причина, почему  творец избрал  орудием  нашего  воспитания музыку звуков — язык чувства, язык матери и отца, ребенка и друга. Если души существ не могут коснуться  друг друга  и  разделены, словно решеткой, они шепчут друг другу  слова  любви,  а  если  бы  эти существа  говорили  языком света, то и  весь их облик и  все звенья их воспитания несомненно изменились бы.

Во-вторых. Философское сравнение языков было бы самым превосходным опытом  истории и  многогранной  характеристики  человеческого  рассудка и души, в каждом языке отпечатлелся рассудок и характер народа. Не только инструменты языка видоизменяются вместе со страной, почти у каждого народа есть свои буквы и свои особенные звуки; наименования вещей, даже обозначения издающих звуки предметов, даже непосредственные изъявления аффекта, междометия — все отличается повсюду на Земле. Когда речь заходит о предметах созерцания и холодного рассуждения, то различия  еще  возрастают,   и   они   становятся   неизмеримыми,   когда  речь доходит до несобственного значения слов, до метафор, когда затрагивается строение  языка,  соотношение,   распорядок,   взаимосогласие  его  членов. Гений   народа   более   всего   открывается   в   физиогномическом   образе  его речи. Всегда весьма характерно, чего больше в  языке — существительных или глаголов, как выражаются лица и времена, как упорядочиваются понятия,   все   это   важно   в   самых   мелких   деталях.   У   некоторых   народов мужчины и женщины пользуются разными языками, у других целые сословия различаются по тому, как говорят они о себе — «я». У деятельных народов — изобилие наклонений, у более утонченных  наций — множество возведенных  в  ранг  абстракций  свойств  предметов.   Но  самая   особенная часть всякого языка — это обозначение чувств, выражения любви и почи-

240

тания, лести и угрозы;  слабости, присущие народу, иной раз обнажаются здесь,  производя  комический  эффект^1*. Почему  я не могу назвать труд, который исполнил бы — хотя бы в незначительной степени — мечту Бэкона, Лейбница, Зульцера и других о создании всеобщей физиогномической характеристики народов по их языкам? Материалы для такой книги найдутся  в лингвистических трудах,  в  записках путешественников,  бесконечно  трудной,   обширной   такая   книга   не  будет,   потому   что   все   ненужное можно опустить  и  вместо  этого  по-настоящему  воспользоваться тем, что можно  ясно  рассмотреть  со  всех сторон.  В  изяществе  и  поучительности тоже не будет недостатка, потому что все своеобычное, что есть в народе, в его рассуждении,  в  его  фантазиях,  нравах,  образе жизни, представится  наблюдателю  целым  садом,  итогом  будет  развитая  архитектоника человеческих понятий, наилучшая логика и метафизика здравого рассудка. Венок   повешен   на   вершину   столба,   и   в   свое   время   новый   Лейбниц⁸ найдет его.

Сходным трудом была бы и история языков некоторых народов в связи с пережитыми ими переломами, в первую очередь я имею в виду язык нашего отечества. Хотя он, в отличие от других, и не смешивался с чужеземными языками, но все же он весьма изменился со времен Отфрида⁹, и особенно изменилась грамматика. Сопоставление различных культурных языков, пережитых ими катастроф, каждым новым оттенком света и тени создавал бы переменчивую картину многообразных путей развития, поступательного движения человеческого духа; если судить по различным наречиям — все возрасты человеческого духа представлены на земле и все цветут. Вот — народы, переживающие период детства, вот — народы, которые вступили в пору юности, вот возмужалые народы и, наконец, престарелые; а сколько народов, сколько языков воскресали из праха, скольким привит был побег другого языка!

И вот традиция традиций — письменность. Если язык — это средство воспитать человечность в нашем роде, то письменность — это средстве учености, образованности. Все народы, не затронутые путями этой искусной, сложной традиции, остались некультурными, если полагаться на наши понятия, а те, что даже несовершенно приобщены были к этому средству культуры, сумели подняться и увековечили разум и законы в знаках письма. Смертный, кто открыл это средство — связывать быстротечный дух не только узами слова, но и узами буквы, — был словно богом среди людей^2*.

Но что было заметно уже тогда, когда мы говорили о языке, теперь еще заметнее: и это средство увековечения наших мыслей придало определенность духу и речи, но одновременно и ограничило и связало их своими путами. Вместе со знаками письма угасали постепенно живые акценты, живые жесты речи,  все то,  что  прежде так помогало словам смело про-

1* Здесь — не место приводить конкретные примеры; оставим их для другого случая.

2* История  письменности  и  других  изобретений,  в  той   мере,  в  какой  относятся    они к истории человечества, будет показана в дальнейшем   изложении.

241

никать в самую душу человека;  в результате сократилось количество диа-ектов   наречий, характерных для народов  и  племен,  ослабла память людей    живая  сила  их  духа;   всему   этому   виною  искусственное  средство — предначертанные формы выражения мысли. И человеческая душа давно бы уже  была  раздавлена ученостью, книгами,  если  бы  само Провидение не давало  передышки  нашему духу,  прибегая   к   разрушительным  катастрофам и революциям. Рассудок связан буквой, и вот он уже не идет, а робко пробирается,  плетется через силу;  лучшие наши мысли умолкают, погребенные   в   мертвых   черточках   письма.   Но   все   это   не   мешает   нам видеть в письменной традиции самое долговечное, самое упорное и действенное установление бога на земле, — благодаря нему народ воздействует на народ,  столетия — на  столетия,  а  со  временем  весь  человеческий  род будет связан единой цепью братской традиции.

III. Все известные человеческому роду науки и искусства созданы подражанием, разумом и языком

Как только бог или гений научил человека  отмечать  признаки предметов и таким способом  присваивать себе самые предметы,  а с каждым найденным признаком соотносить условный знак, как только, говоря иначе, появились первые начатки языка разума, так сразу же оказалось, что человек  встал  на  путь  наук  и  искусств.  Ибо, создавая  науки  и  искусства, человек и не делает ничего иного, как отмечает и обозначает. Как только дано было человеку самое трудное его искусство — язык, так, можно сказать, ему дан был прообраз всего.

Так, например, человек, постигавший в животном тот признак, по которому он мог называть его, тем самым уже закладывал основу для того, чтобы приручать поддающихся приручению животных, получать пользу от приносящих пользу и вообще завоевать для себя все, что только ни есть в природе; присваивать и значило попросту замечать для себя признаки приносящего пользу, поддающегося приручению, подлежащего присваиванию  существа  и   обозначать   их   каким-либо   знаком   или   словом   своего языка.  Так,  человек  заметил,  что  ягненок  сосет  молоко  кроткой  овцы, что теплая овечья шерсть согревает руки;  и то и другое человек постарался присвоить себе. На дереве, плодов которого заставлял искать человека голод, человек заметил   листья,   которыми   он   мог   препоясываться, древесину, которая могла согревать его. Так человек сел и на коня, чтобы конь нес и вез его, и оставил его при себе,  чтобы конь и в другой раз вез  его;   человек   замечал,   как   защищаются   и   кормятся   животные,   как природа воспитывает и хранит от опасности своих детей. И так вступил он на путь искусств, и не каким другим путем, а просто развивая отвлеченный от предмета признак и запечатляя его каким-либо способом или любым знаком, то есть,  короче говоря,  запечатляя его  в  языке.  Благодаря

242

языку, и только благодаря языку, сделалось возможным последовательное развитие мысли — цепь мыслей, стало возможным осознавать, распознавать что-либо, вспоминать о чем-либо, обладать чем-либо; так со временем родились науки и искусства: рождены они были отмечающим признаки разумом и преднамеренным подражанием.

Уже   Бэкон   мечтал     об     искусстве   инвенции,    но   поскольку   теория инвенции, изобретения, будет тяжеловесной, а притом, по-видимому, и бесполезной,  то  весьма  поучительным  трудом   была  бы «История  изобретений» — вечный пример,  явленный потомству богами  и  гениями человечества.  Мы  увидели   бы  тогда,  как  один  изыскатель  замечает  новые  признаки вещей, подсказанные ему случаем и судьбой, как другому приходит на ум новое обозначение, служащее с тех пор орудием  знания, как иной раз связать две давно известные мысли значит положить начало новому искусству,  влияние которого не ослабевает  в течение тысячелетий. Иногда бывало и так,  что люди  находили новое  и  забывали о нем, — теория существовала, но ею  не  пользовались,  и  вот,  наконец,  счастливец подбирал золото, лежащее на дороге, или находил для себя новую точку опоры и с помощью рычага сдвигал с места целые миры. История  изобретения и  совершенствования   искусств, — история,   которой   более  всего  гордится человеческий  ум, — свидетельствует,  напротив,  о  том,  что  высшая  судьба правит   во   всех   делах   людей.   Признаки,   материя   для   их   обозначения давно уже существовали;  и только теперь люди заметили их, только теперь дали они им обозначения. Генезис искусства, как и генезис человека,— мгновенное наслаждение, какое испытывают, соединяясь, тело и душа, — бракосочетание Идеи и Знака.

С глубоким преклонением перед творениями человеческого духа я свожу их к простейшему принципу — вещи находятся и обозначаются, ибо именно в этом простом, в умении найти и обозначить вещи и состоит подлинная божественность человека, только ему свойственное преимущество. Кто пользуется выученным языком, блуждает, словно во сне, разум его спит, он мудр чужим умом, он умен как подражатель; кто пользуется чужим искусством, разве художник сам? Но в чьем уме рождаются особенные мысли, в ком мысли эти слагают для себя особое тело, кто видит не глазами только, но и духом, кто именует вещи не единым языком, но и душою, кому удается подслушать природу, творящую в мастерской своих творений, высмотреть ранее не известные проявления ее деятельности и применить их для человеческих целей с помощью новых искусных орудий и приемов, — тот человек в собственном смысле слова, человек редкостный — настоящий бог среди людей. Человек этот говорит, и тысячи вторят ему заплетающимися языками; он творит, другие играют его созданиями, он был муж в расцвете сил, а те, что пришли после него, быть может, на века останутся детьми. Как редки первооткрыватели среди людей; мы лениво, бездумно цепляемся за то, что имеем, и не беспокоимся о том, чего нам недостает: мир, история народов являет тому тысячу примеров, доказывает это и сама история культуры.

Итак, с науками, с искусствами началась новая традиция рода челове-

243

ческого, присоединить новое звено к ее цепи посчастливилось лишь совсем немногим; другие цепляются за нее, как верные и послушные рабы, и механически влекут ее вперед. Вот этот кофе, который я пью сейчас, он прошел через руки многих людей,  а  моя  заслуга — только в том,  что  я его пью; так и с нашим разумом, с нашим образом жизни, ученостью и воспитанием, военным искусством и государственной мудростью, — это собрание  чужих  изобретений   и  мыслей,   они  собрались   к  нам   со  всех   концов света,  мы  купаемся  и  тонем  в  них с  детства,  и  нашей  заслуги  тут  нет.

Итак, если европейская   чернь   гордится   Просвещением,   Искусством, Наукой, если толпа надменно презирает три прочие части света, так это пустое тщеславие;   европеец,  как  безумец  в  рассказе,  считает  своими  все корабли в гавани, все изобретения людей,  и все только потому, что, когда он родился, все эти изобретения, все эти традиции уже существовали рядом  с  ним.  Жалкий!   Придумал   ли   ты   что-нибудь   сам?   И,   впитывая все   эти   традиции,   думаешь   ли   ты   что-либо?   Ведь   пользоваться   готовым — это  труд   машины;   впитать   в   себя   сок   науки — это   дело   губки: ее  заслуга,   что  она   родилась   на   мокром   месте.  Если  твой   военный  корабль  плывет   на   Таити,   а   пушки   твои   гремят   на   Гебридах,   то,   право же, ты не умнее туземца и аборигена и ничуть не ловчее его, — он ведь умеет править своей  лодкой,  а построил он  ее голыми  руками. Вот  эта неясно чувствовали и дикари, познакомившись с европейцами, вооруженными всеми инструментами своих знаний. Европейцы показались им неведомыми,   высшими существами, они склонились перед ними, они почтительно приветствовали их, но, когда они увидели, что европейцы болеют и умирают, что их можно ранить, что физически они слабее туземцев, они стали губить людей, потому что боялись их искусств, а между тем человек тут отнюдь не был тождествен своему искусству.  И это  же можно сказать  обо   всей   европейской   культуре   в   целом.   Язык   народа,   тем   более язык книжный, может быть умным и рассудительным, но отнюдь не непременно  умен  и   рассудителен  тот,  кто  читает  эти  книги  и  говорит  на этом   языке.  Вопрос — как   читать,   как   говорить;   но  и   в   любом  случае говорящий, читающий только повторяет уже сказанное, он следует за мыслями другого, все обозначившего и назвавшего. Дикарь в своей ограниченной жизни думает своеобычно  и  выражает свои  мысли  определеннее, яснее, истиннее, он умеет пользоваться своими органами чувств, членами тела, практическим рассудком, немногими орудиями труда, умеет пользоваться ими с большим  искусством,  всецело  отдаваясь  своему делу, — конечно же, если поставить его лицом к лицу с той политической или ученой машиной, что, словно беспомощное дитя, стоит на очень высоких подмостках, построенных, увы! чужими руками, даже трудами всего прошлого мира, то дикарь  будет образованнее  и  культурнее такой  машины.  Естественный человек — это ограниченный, но  здоровый и умелый  обитатель Земли. Никто не отрицает, что Европа — это архив искусств и деятельного человеческого рассудка; судьба времен сложила здесь все свои сокровища, они здесь умножаются  и не лежат  без  движения.  Но  отсюда  не следует, что у  всякого,  кто  пользуется   ими,   рассудок  первооткрывателя;

244

скорее напротив, рассудок, пользуясь чужими находками, обленился: ведь если в  руках моих  чужой инструмент, я не буду утруждать себя изобретением нового.             

Гораздо более трудный вопрос: как науки и искусства способствовали счастью                 людей; приумножили же они счастье людей? Я думаю, что на этот  вопрос нельзя ответить просто — «да» или «нет», потому что и здесь все дело в том, как люди пользуются изобретенным и найденным.   Что  на свете есть теперь более тонкие и искусно сделанные орудия труда, что, затратив меньшие усилия, можно добиться большего, что можно беречь человеческий труд, — все это не вызывает сомнения.

Неоспоримо и то, что всякое новое искусство, всякая новая наука создают новый союз солидарности между людьми, создают новые потребности, не удовлетворив которые, не могут даже и жить наделенные искусством люди. Но вот что остается вопросом: расширяют ли возросшие потребности тесный круг человеческого счастья; способно ли искусство прибавить к природе нечто существенное или же оно, напротив, только обделяет и изнеживает природу; не пробуждают ли научные и художественные таланты таких склонностей в человеческой душе, при которых людям все тяжелее и тяжелее обрести прекраснейший дар — удовлетворенность, ибо склонности эти, как балансир часов, беспрестанно противятся покою и удовлетворенности; и, наконец, не случилось ли так, что многие страны и города из-за скопления, из-за взаимосвязи теснящихся на узком пространстве людей превратились в приют для бедных, в госпиталь и лазарет, где, в спертом воздухе, по всем правилам искусства, хиреет бледный род людей, они кормятся милостыней, незаслуженными ими благами наук, искусств, государств, а потому приняли облик нищих, занимаются нищенским ремеслом, а потому и терпят, как нищие. Как решить эти и многие другие вопросы, научит нас дщерь Времени — светлая История.

О вы, посланцы Судьбы, вы, гении и первооткрыватели, на каких опасных вершинах пользы исполняете вы свое божественное предназначение! То, что вы находили, вы находили не для себя, и не во власти вашей было назначить миру и потомству, как пользоваться вашими открытиями, что прибавить к ним, что, новое или противоположное, изыскать по аналогии с ним. Ьывало и так, что жемчужина столетиями лежала в земле рядом с нею копались в поисках червей петухи, пока, наконец, какой-нибудь недостойный не находил ее и не вправлял в корону монарха, где блеск ее не всегда благотворен для людей. Но вы делали свое дело и наградили потомство сокровищами, найденными вашим беспокойным духом или ненароком доставшимися вам в дар от судьбы. Судьбе и предоставили вы распоряжаться вашей находкой, и судьба поступала так, как считала нужным. Периодически совершавшиеся катастрофы или губили мысль, или позволяли ей развиться; судьба, царящая во всем мире, смешивала яд и противоядие, пользу ивред, одно смягчала другим. Изобретатель пороха не думал о том, что искра черной пыли повлечет за собой чудовищные разрушения и будет уничтожать вещи и государства, но ни он, ни мы не можем и предполагать, какие благотворные семена заключены в бочке с

245

порохом    на  которой   восседает  теперь  немало  тиранов   и   деспотов,  какие семена лучшего устройства  мира  будущего  заключены  в ней. Ведь гроза же очищает  атмосферу!   Человек,   впервые  заметивший,  в  какую  сторону обращена магнитная стрелка, не предвидел ни счастья, ни бедствий, которые принесет  этот   волшебный   дар   всем   частям   света,   когда  поддержат го иные знания  и  художества,  но и  здесь новая  катастрофа,  возможно, положит конец прежним  несчастьям  и  произведет  на  свет  новые,  неслыханные. То же можно сказать и о железе, стекле, одежде, деньгах, письменности и книгопечатании,  астрономии и  всех науках,  какими пользуется искусство управления людьми и государствами. Та поразительная взаимосвязь всех открытий, которая сказывается в их развитии, периодическом продвижении вперед, то ни на что не похожее явление, когда одно удивительным образом ограничивает и смягчает действие другого, — все это признаки того, как распоряжается, как руководит бог нашим родом, все это — истинная философия истории человеческого рода.

IV. Формы правления суть установленные среди людей порядки, обычно наследуемые традицией¹⁰

Естественное для человека состояние — это человеческое общество; человек рождается  в  обществе,  воспитывается  в  обществе,  просыпающиеся влечения юности тоже влекут человека к обществу, а самые сладкие для людей имена — отец, дитя, брат, сестра, любимый, друг, кормилец — это узы естественного права,  и  этими  узами связано всякое первоначальное, первобытное человеческое общежитие. Вместе с ними заложены и основы первых   форм   правления   среди   людей — это   порядок   семьи;   вне   семьи человеческий род не может существовать — это законы, данные природой и ею же ограниченные. Назовем их первым разрядом естественных форм правления, они же останутся разрядом высшим и последним.

Вот завершенный природой фундамент общества; человеческому рассудку или потребностям людей предоставлено возводить на нем свои здания. В тех областях земли, где живущие по отдельности племена и роды не испытывают нужды друг в друге, они и не принимают никакого участия в жизни племен, они и не думают поэтому возводить обширное здание политического устройства. Таковы прибрежные страны, где живут рыбаки, таковы луга, на которых пасут свои стада пастухи, таковы леса, где живут охотники, — если у них и не все подвластно отеческому и домашнему правлению, то все дальнейшие отношения между людьми основаны на договоре и поручении. Представим себе, что племя занято охотой; если у него возникает потребность, чтобы кто-либо руководил им, то вождем их станет главный охотник, самый ловкий, которого они будут слушаться, потому что добровольно избрали его и потому что этого требуют общие цели, само занятие рода, охота. Подобные предводители бывают у живот-

246

ных   которые живут стадами; вообще, если есть множество живых существ, то, что бы   они   ни   делали   сообща — странствовали,   оборонялись,   нападали, — нужен такой вождь, который будет руководить всем. Назовем такое устройство общества вторым разрядом естественных форм правления; оно встречается у всех тех  народов,  которые только удовлетворяют свои потребности  и живут,  как   мы  говорим,   в  естественном  состоянии.  Даже если народ избирает судей, то они все равно относятся к этому разряду, ибо выбирают самых  лучших  и  самых умных,  и для того  чтобы они  занимались определенным делом,  а когда кончится дело, то  кончится и их власть.

Но насколько же иначе обстоит дело с третьим разрядом — с формами наследной власти! Где кончаются тут законы природы, где они начинаются?  Было только естественно,  если самого справедливого и  умного человека соратники его избирали в судьи, и если он оправдывал доверие народа,  то  и  прекрасно, — он  мог  оставаться  судьей   до  старости.  Но  если старик умер, отчего сын его должен становиться судьей?  Ведь не потому же, что его породил самый умный и справедливый отец, какой только был на  свете;   ведь  он   не  мог  же   придать  ему  ума  и  справедливости,  когда порождал   его.   Но   и  природа   самого   дела   такова,   что   народ  не  обязан признавать  его  судьей  только  потому,  что  отец  его  был  некогда  избран на такую должность,  ведь  избран  он  был  по своим  личным  качествам, а  сын  не  воплощает  в   себе  отца;   и   более  того,   даже  если  бы  принят был такой закон, согласно которому даже нерожденных еще сыновей следовало бы считать судьями, даже если бы договорились о том, что даже нерожденный еще сын уже есть судья, вождь и пастырь народа, то есть самый мужественный, справедливый и умный человек, каковым следует и признавать его всякому, то все же такой договор о наследовании власти нельзя было бы примирить не то что с принципами права, но даже и с разумом. Ведь природа самыми благородными талантами награждает отнюдь  не семьи,  и  право  крови,  согласно  которому  один  не  родившийся еще  человек  получает власть  над   всеми  не   родившимися   еще   другими людьми,      это  для   меня   одна   из   самых   темных   формул   человеческого языка.

Наверное, существовали другие причины для введения наследной власти среди людей, и история не умалчивает о таких причинах. Кто дал форму правления Германии, кто — культурной Европе? Война. Варварские орды затопили всю Европу, вожди и знать варваров разделили между собою землю и людей. Отсюда — княжества, отсюда — ленные наделы, феоды; отсюда крепостная зависимость покоренных народов; завоеватели завладели собственностью, а что переменилось с тех времен, в свою очередь, предрешалось переворотами, войнами, договоренностью между сильными мира сего, — другими словами, все решала сила. Таким королевским путем идет вперед история, а исторические факты невозможно отрицать. Какая сила весь мир покорила Риму, Грецию и Восток — Александру? Какая сила утверждала великие монархии вплоть до Сезостриса и сказочной Семирамиды? Война. Не право, а насилие, завоевание; и завоева-

247

ние тоже стало правом — ввиду давности событий, или, как говорят наши теоретики государства, ввиду молчаливого согласия, а молчаливое согласие означает  в  этом  случае  одно:   сильный   берет  все,   что   захочет,  а  слабый отдает   и   терпит,   потому   что   не   может   ничего   переменить.   Итак,   право наследного правления, как и всякого иного владения, связано с цепью традиции:   первый   пограничный   столб   вбили   в   землю   сила   или   случай, и  влачили  эту  цепь  тоже  сила  или  случай   и  лишь  изредка  мудрость  и доброта. Наследники, преемники получали в свои руки то, что прибрал   к рукам родоначальник,  а   что всякому   имеющему   дастся   и   приумножится¹¹ — требует объяснений, это естественное следствие первоначального овладения землей и людьми.

Не думайте, что сказанное относится только к монархиям, к их чудовищным завоеваниям,  а что первоначальные государства возникали иным путем, ибо где это видано, чтобы они возникали иным путем? Ведь пока отец правил  в  своей  семье, он  оставался отцом,  и  сыновья его  становились  отцами,  и  их  он  направлял  лишь  советом.  И  пока племена  добровольно решали избрать себе судей и вождей, чтобы те занимались определенными делами народа, то эти лица только служили общей цели, были предводителями  общенародного  собрания,  и  никто  и  не  слышал тогда о таких титулах, как «господин», «царь», «король», самодержавный, наследный деспот, знающий только свою собственную волю и т. д. Но если народ погружался в дремоту и всю власть предоставлял своим отцам, вождям,   судьям   и,   наконец,   вручал   им   наследный   скипетр   власти — за   их заслуги, силу, богатства  и  все равно по каким еще причинам, чтобы эти отцы, вожди, судьи пасли народы как пастухи — овец, то при этом можно представить себе только одного рода отношения между правителями и народом: с одной стороны, слабость, с другой — могущество, право сильного.   Когда   Нимрод¹²   убивает   зверей,   а   потом   покоряет   людей — он охотник и в первом и  во втором случае. Предводитель поселения, орды, за которым следовали люди, словно животные, вскоре мог уже в обхождении с ними пользоваться правами человека над животными. Так бывало с теми правителями, которые воспитывали народы; пока они воспитывали народы, они были  их  отцами,  кормильцами,  законы  в  их  руках служили всеобщему благу; но стоило им стать своевольными, тем более наследными правителями,  и  в  их  руках  была  сила,  и  слабые  служили  им.  Нередко место льва занимал лис, но тогда и у него была сила; сила — не только в оружии, но и в коварности, хитрости, ловком обмане, в хитрости порой заключена еще большая сила. Короче говоря, между людьми существовала огромная разница, смотря по тому, каким   духом,   умом,   счастьем,   телосложением были они наделены, в какой стране жили, какому образу жизни ыли привержены, какого возраста достигли,  но  в соответствии с этими различиями  на земле  установилось  множество  форм  порабощения,  деспотии, и в некоторых странах,  увы!   эти  различные  формы только сменяли друг друга. Так, воинственные горные народы затопляли долины и равнины; климат, бедствия, лишения закалили   их,   и   они   устанавливали   свое господство по всей  земле,  пока  в более теплых  странах  не  уступали  рос-

248

коши и не были покорены другими   народами. Так-то   завоевывали   наш древний Теллус — нашу Землю, и история ее стала печальным зрелищем грабительских походов, охоты на людей. Почти всякая граница между странами, всякий рубеж эпох полит кровью жертв, слезами угнетенных, такими занесены они в книгу времен. Самые знаменитые имена есть среди этих губителей рода человеческого, коронованных, жаждущих короны палачей, и что еще печальнее, самые благородные люди волею судеб вынуждены были стоять на этих черных подмостках, угнетая своих братьев. Отчего получается так, что историю царств земных писали, лишь редко достигая разумных конечных результатов?  Оттого, что таковы события на земле—они редко приводили к  разумным  результатам,  не дух человечности   а страсти овладели землей,  и  они народы  сгоняли,  словно диких зверей, они, словно зверей, гнали их друг против друга. Если бы Провидению было угодно, чтобы высшие существа правили нами, насколько иначе выглядела бы история! Но нить событий напрягали из всех сил и, когда угодно было судьбе,  пряли — герои,  то  есть  честолюбивые,  сильные  или хитрые и предприимчивые люди. Если бы в целой всемирной истории мы ни в чем не заметили низости человеческого рода, то всю низость людей представила бы нам история форм правления; если судить по ним, то Землю нашу следовало бы называть не Землей, а Марсом или Сатурном, пожирающим своих детей.

Что же делать? Винить ли Провидение в том, что разные области на нашем земном шаре оказались столь различными, а дары природы столь неравномерно распределены между людьми? Напрасно печалиться, несправедливо жаловаться, ибо жалобы такие вступают в явное противоречие с намерениями Провидения. Ведь чтобы населить землю, нужно было воздвигнуть горы, но в горах поселились суровые горные  народы. А когда эти горные народы пролились в долины и поработили предающуюся роскоши низменность, то и низменность была такова, что по большей части заслуживала своей участи; ну почему эти люди, эти обитатели долин позволили  поработить   себя,   почему   изнежили   они   свои   тела,   обласканные природой, почему предались ребяческой неге   и   суете?   Можно   считать принципом истории:  никто  не покорит  народ,  который сам  не  позволит покорить себя, народ, который сам не заслуживает рабства. Лишь трус — раб по рождению, лишь глупца природа   поставила  служить   умному,  но глупцу и хорошо, когда он служит, и он был бы несчастлив, если бы ему выпало на долю отдавать приказания.

Кроме того, от природы люди не столь уж неравны, они становятся неравными благодаря воспитанию, это можно видеть даже на примере одного и того же народа при разных формах правления. Страдая под ярмом деспотизма, и самый благородный народ утратит свое благородство, мозг костей его будет попран, а коль скоро самые тонкие и самые прекрасные таланты его идут во зло, служат лжи и обману, льстивому рабству и пышной жизни, — удивительно ли, что народ привыкает к своему ярму, целует и увивает цветами свои цепи? Как бы ни жалка была такая судьба людей в жизни и в истории, ибо выйти из пропасти привычного, ставшего при-

249

вычным рабства значит пережить чудо, значит полностью переродиться, но все же такие бедствия — дело рук человеческих, а не творение природы. Лишь семьи связаны узами природы, дальше же природа предоставила роду человеческому полную свободу устраивать общество, самое тонкое произведение человеческого искусства. Сумели люди устроиться хорошо — прекрасно; выбрали они тиранию и терпят дурную форму правления, — что ж, пусть несут они свое бремя. И благая мать Природа могла

только учить людей — посредством разума, исторической традиции и, наконец, посредством чувства боли, через ощущение человеком своего жалкого существования. И, следовательно, только внутреннее вырождение человеческого общества и допустило порочные и извращенные формы правления в человеческую жизнь, ибо каким бы жестоким, каким бы тяжким ни был деспотизм, но разве не делит слуга добычу со своим господином, разве деспот не самый гнусный раб?

Но неутомимая, благая мать Природа не покидает своих детей и тогда, когда  они  гнусно   вырождаются,  горький  напиток  рабства  она  услащает забвением и привычкой. Пока народы бодры, пока силы их цветут, пока природа питает их хлебом,  взращенным ими в поте лица своего, нет места изнеженным  султанам;   суровая  земля,  полная лишений  жизнь — вот крепость свободы народов.  Но если народы уснули на мягком ложе природы, если не воспротивились они наброшенной на них сети, то природа спешит прийти к ним на помощь, утешить их, она несет им кроткие дары; ведь деспотизм заранее предполагает некую слабость, мягкотелость, жизненные удобства, а такие удобства проистекают из даров природы или из искусства. В большинстве стран, где у власти стоят деспоты, природа кормит и одевает людей, и самим людям не приходится затрачивать усилия, чтобы быть сытым  и одетым, так что человеку остается только приспособиться, вытерпеть  ураган,  проносящийся  над  его  головой,  а потом он может уже вдохнуть в себя свежесть и утешение и существовать, не обходясь без наслаждений. Вообще говоря,  жребий,  выпадающий на долю человека, будет ли он счастлив или несчастлив в жизни, совсем не зависит от того, царствует человек или служит в рабстве. Потому что бедняк может быть счастлив, а раб в цепях — свободен, и самые несчастные и недостойные рабы — это деспот и орудия его воли, нередко целые роды и династии деспотов.

Поскольку все затронутые мною положения по существу своему должны быть объяснены самой историей, то и развивать их предоставляется в историческом обзоре. Пока же дозволены некоторые общие замечания:

1. Вот легкий, но дурной принцип для философии человеческой истории; «Человек — животное, нуждающееся в господине и счастье своего конечного предназначения ожидающее от своего господина или господ». Приведем обратное суждение: «Человек, нуждающийся в господине, — животное; как только он становится человеком, он уже, собственно говоря, не нуждается в господине». Вот как обстоит дело: природа не предназначила человеческому роду никакого господина, и лишь животные пороки и страсти человека таковы, что возникает потребность в господине. Женщине ну-

250

жен   мужчина,   мужчине — женщина,   ребенку   еще   не   воспитанному — родители,   его  воспитывающие,   больному   нужен   врач,  спорщику — судья  в споре, толпе — предводитель. Все это — естественные отношения, и заложены они в самой природе вещей. Но в природе человека совсем не заложено понятие о некоем необходимом для него деспоте — деспоте-человеке. Нужно сначала представить,  что человек слаб,  и тогда ему нужен  защитник, что человек — вечное дитя, и тогда ему нужен опекун, что человек — дик, и тогда ему нужен укротитель, что человек — мерзостен, и тогда ему нужен карающий  его  злодеяния  ангел.  Итак,   все  формы  правления,  какие  есть среди людей, порождены нуждою и существуют только потому, что существует нужда. Но ведь только никуда не годный отец будет воспитывать сына своего так,  чтобы  тот  всю  жизнь оставался  ребенком   и  нуждался в опекуне, и только дурной врач будет давать пищу болезни, чтобы больной   до   самой   своей   могилы   не   смог   обходиться   без   врача,— остается применить  сказанное  к  воспитателям рода человеческого,  к отцам отечества и их воспитанникам.  Или уж эти воспитанники совершенно не способны сделаться  чуточку лучше,  или же  в течение тех тысячелетий, что существуют разные формы правления,   люди   должны  были   бы   заметно стать  лучше  и  должно   было   бы   стать  ясно,  для  чего,   для  какой  цели воспитывали их отцы. Позднее нам такие цели станут весьма ясны.

2. Природа воспитывает людей семьями, и самое естественное государство — такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему национальным характером. Этот характер сохраняется тысячелетиями, и если природного государя народа заботит это, то характер такой может быть развит наиболее естественным образом; ведь народ — такое же естественное растение, как и семья, только у семьи меньше ветвей. Итак, кажется, что ничто так не противно самим целям правления, как неестественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих пород и племен под одним скипетром. Скипетр слишком мал и бессилен, чтобы можно было прививать к нему столь противоречивые части, и вот их дурно склеивают между собой, и получается весьма непрочная машина, ее называют государственной машиной, в ней нет внутренней жизни, нет симпатической связи отдельных частей. Такие царства и самому лучшему монарху крайне затруднят возможность заслужить прозвание «отца отечества», они в истории — словно символы монархий в видении пророка: голова льва, хвост дракона, крылья орла, лапы медведя — все соединено в одно целое¹³, целое весьма непатриотического свойства. Словно троянские кони, сходятся эти махины, обещают друг другу бессмертие, но ведь они лишены национального характера, в них нет жизни, и лишь проклятие рока обречет на бессмертие силой пригнанные друг к другу части, ведь искусство государственного управления, породившее их, играет народами и людьми, словно бездушными существами. Но история показывает нам, что такие орудия человеческой гордыни сделаны из глины и, как всякая глина, распадутся на земле в пыль и прах.

3.  Главная цель любого человеческого союза — взаимопомощь, обеспечение безопасного  существования,  поэтому  и  для  государства  самое луч-

251

шее — естественный   порядок,   при   котором   каждый   исполняет   в   нем  то, для чего предназначила его  природа. Как только правитель пытается заступить место творца и, понуждаемый страстью, старается по собственному произволению  перетворить  человека,  заставить его  быть  тем,  чем   не создавал его бог-творец, так этот деспотизм, повелевающий небу, становится отцом хаоса и отцом злой участи, которая не преминет постигнуть все государство.  Поскольку  же установившиеся  по традиции  сословия  людей известным   образом   противодействуют   природе,   которая   приносит   свои дары всем, не считаясь с сословием, то и не удивительно, что большинство народов перепробовали всевозможные формы правления, ощутили на себе бремя каждой   и,   в   конце концов отчаявшись, вернулись   к   той, которая превращала  их в  машины,  к правлению  деспотическому и наследственному. Народы рассуждали как еврейский царь¹⁴, который сказал, когда были предложены ему три наказания:  «Лучше впаду в руки Господа, только бы не впасть мне в руки человеческие»¹⁵;  они сдались на милость Провидения,  ожидая,  кого же  пошлет  им  Провидение  в  правители,  ибо  аристократия — это  жестокая  тирания,  а  правление  черни — это подлинный Левиафан.  Все  христианские  правители   именуют  себя   «государями   милостью божией» и этим признают, что получили корону не благодаря заслугам, о которых не могло быть  и  речи до их рождения, а потому что так угодно  было Провидению,  чтобы   родились   они тем,   кем   родились. А чтобы были у них свои заслуги,  им необходимо приложить свои труды, как бы оправдывая Провидение в том, что оно сочло их достойными их  высокого  призвания,   ибо   велико   призвание   государя,  он  словно  бог среди людей,  высший гений  в образе человеческом. И те немногие государи, которые поняли обращенный к ним зов судьбы, так отметившей их среди людей, словно звезды блестят на мрачном, покрытом тучами небосводе, они утешают путника, заблудившегося во время своего печального путешествия по страницам политической истории человечества.

Ах, если бы явился второй Монтескье, и дал нам ощутить дух законов и правлений, существовавших на нашей круглой Земле хотя бы в самые известные века и времена! Мы ждали бы от него не пустых названий трех или четырех форм правления, которые ведь никогда не бывают вполне одними и теми же, и мы ждали бы от него не остроумных принципов организации государств, потому что государства построены не на одних словесных принципах, не говоря уж о том, что такие принципы не выдерживаются и не бывают постоянными во всех своих состояниях и во все времена, и мы ждали бы от него не отрывочных сведений, относящихся к разным народам, временам и странам, потому что даже Гений земли не построит целого из такого хаотического беспорядка, — но мы ждали бы философского и живого изложения гражданской истории — истории, в которой, сколь однообразной ни представляется она нам, ничто не повторяется дважды, — в ней устрашающее и поучительное зрелище пороков и добродетелей нашего рода человеческого, наших правителей, зрелище, постоянно изменяющееся во все времена и у всех народов, зрелище, постоянно неизменчивое, постоянно одно и то же.

252

V.  Религия — самая древняя и священная традиция Земли

Вот мы устали от всех изменений, которые наблюдали на поверхности земного шара, от изменений, происходивших у разных народов, в разные времена, в разных областях Земли, но неужели нет у рода наших братьев общего достояния и общего преимущества? Нет ничего — помимо предрасположенности к разуму, человечности, религии, помимо этих трех Граций, украшающих человеческую жизнь. Государства   возникли   поздно,   и  еще-позже  возникли  науки  и  искусства,   но   семья — вот   извечное   творение природы, вот домашний кров ее, где сама природа вселяет в души людей и сама воспитывает  в  них семена человечности.  Языки — разные  у каждого народа,  в  каждом  климате,  но   во  всяком   языке  можно   распознать, один и тот же человеческий разум,  ищущий приметы и признаки вещей. И,  наконец,  религия,   как   бы   ни   различалась   она    внешне,   следы    ее можно встретить у каждого, самого жалкого, самого грубого народа, живущего на краю земли. У гренландца и камчадала,  у папуаса и  жителя-Огненной Земли мы встретим проявления религии — в легендах и обрядах, — и даже если бы среди анциков или согнанных со своих мест лесных людей на островах Индийского моря нашелся народ, совершенно лишенный религии, то и это только свидетельствовало бы   о   его   полном   одичании.

Однако откуда же религия у этих народов?  Неужели всякий жалкий человек сочинял для себя  и обряды служения  богу и естественную теологию? Нет, эти трудящиеся в поте лица своего народы ничего не сочиняют, они следуют традиции своих отцов. Да и ничто внешнее не подавало им повода к такого рода сочинению, ведь если луку, стрелам, удочкам, одежде научили  их животные и природа,  то в каком  предмете,  в какой вещи могли  увидеть  они  религию?   У  какой  научились  обрядам?  Итак, традиция — вот мать языка и начатков культуры, мать религии и священных ритуалов.

Отсюда сразу же вытекает, что религиозная традиция может пользоваться теми же средствами, что разум и язык, то есть символами. Чтобы распространяться, множиться, мысль должна стать словом; так и обряд должен обрести видимый знак, чтобы сохраниться для других и для потомства; как же сделать незримое зримым, как сохранить пережитую историю, если не с помощью слов и знаков? Вот отчего даже у самых первобытных народов язык религии — самый древний и темный язык, иной раз непонятный и посвященным, тем более чужеземцам. Дело в том, что, сколь ы ни определены были священные символы народа климатическими и национальными условиями жизни, они на протяжении нескольких поколений утрачивали свое значение. И не удивительно: ведь такая судьба поджидает всякую построенную на произвольных знаках систему, всякий язык, если бы только в живом употреблении он не сравнивался постоянно с предметами, если бы он благодаря этому не оставался в памяти как знак и значение. Но  если  говорить   о   религии,  то  там  такое   живое  сопоставление

253

было затруднительно  или вообще невозможно, ибо знак относился или к незримой идее, или к истории, к прошлому.

А потому не  могло не  получаться  и  так,  что жрецы — первоначально мудрецы — не   всегда   оставались   мудрецами.  Как  только   смысл   символа утрачивался   ими,  они   превращались   в  немых  служителей   идола  или  же становились красноречивыми лжецами. Это с ними и произошло почти повсеместно, и не потому что их обуяла жажда обмана, а потому что этого требовала сама  природа  вещей.  Та  же судьба управляет  языком,  всяким знанием, искусством, устроением:  если невежде хочется говорить или заниматься своим ремеслом, он вынужден скрывать, сочинять, лицемерить; место утраченной истины занимает ложь, видимость. Такова история всех тайн на земле: сначала они скрывали в себе много важного, много существенных знаний, но затем выродились в пустой перезвон, потому что человеческая  жизненная  мудрость   пошла  своим  путем;   так  и  жрецы — их святыня  опустела,  и  они  превратились  в  несчастных обманщиков.

И  в  таком  виде  изображали  их  в  первую очередь  правители  и  мудрецы. Первые занимали высокое положение, сосредоточивали в своих руках всю власть,  привыкли  не считаться ни с чем, а потому считали своим долгом ограничить даже действие высших, незримых сил и готовы были считать их символы лишь чем-то вроде кукольного спектакля для черни, если не упраздняли их совершенно. Отсюда пошел злополучный спор между троном и алтарем, спор этот продолжался у всех полуцивилизованных народов, но, наконец, попытались соединить вместе обе стороны, и тогда получилось уродливое сооружение — алтарь, воздвигнутый на троне, или трон, воздвигнутый на алтаре. Конечно, от этого несчастного спора теряли только выродившиеся жрецы, потому что с незримой верой спорила вполне зримая  сила,  тени  древней  традиции  приходилось  сражаться  с  блеском золотого  скипетра,   некогда   освященного   и   врученного   монарху  самими жрецами. Итак, времена господства жрецов клонились к закату — по мере того, как росла культура: сначала деспоту было удобно носить корону на голове по милости божией, а потом он счел, что лучше носить ее по своей собственной милости;  тем  временем правители и мудрецы уже приучили народ к такому скипетру.

Однако — это первое — нельзя отрицать, что только религия принесла народам науку и культуру и что культура и наука в первое время были просто особой религиозной традицией. У всех диких народов незначительные их знания и культура до сих пор связаны с религией. Язык религии у этих диких народов — торжественный, более высокий, на этом языке говорят, когда совершают священные ритуалы, с песнями и плясками, язык этот идет от сказаний глубокой древности, в нем — то единственное, что осталось от древней истории, память о первобытных временах, мерцающий свет знаний. Число и счет дней — основа исчисления времени это знание всегда было священным, священным осталось и поныне; знания о природе, о небе, каковы бы они ни были, эти знания с давних пор присвоили себе маги всех частей света. В руках жрецов — и все темное царство вопросов и решений, которые бередят душу человека,  знание

254

тайн и толкование снов, медицина и искусство предсказания,  знание букв, примирение   человека   с   богом,   умиротворение   усопших   и   некромантия; у некоторых племен  только общий  культ  и  религиозные  празднества  связывают независимо  существующие  семьи  и  превращают   их  в  некую  тень целого.  История культуры  покажет,  что   и   у   самых  культурных  народов все было точно так. И египтяне, и все восточные народы вплоть до самых северных окраин  восточного  мира,  и  все  культурные  народы  античности, этруски,  греки,   римляне — все   получили науки   из   глубин    религиозных традиций, под сенью религиозных обрядов;  так обрели они поэзию и искусство,  музыку  и  письменность,  историю   и  медицину,  естествознание и метафизику,  астрономию  и  летосчисление,  даже  этику    и   учение  о  государстве. Самые древние мудрецы и занимались только одним:  они  разделяли доставшиеся им семена и взращивали растения; этот процесс продолжался и после них и длился сотни лет. И мы, северные народы, обрели свою науку под  видом  религии,  а  потому  можем  смело  сказать  вместе с историей   всех   народов:   «Религиозной  традиции  письменности    и    языка обязана земля семенами всей более высокой культуры».

Во-вторых. Сама природа вещей подтверждает эти слова, ибо что поднимало человека над животными, что мешало опуститься до уровня животного даже человеку глубоко выродившемуся? Обычно говорят: «Разум и язык». Но человек не мог стать разумным, не будь у него языка, а разум и язык он мог обрести лишь одним путем — замечая единство многого, представляя незримое в зримом, связывая причину и следствие. Чтобы сложились и пришли в связь отвлеченные идеи разума, нужно было, чтобы во всем окружающем мире, во всем хаосе существ человек почувствовал действие незримых  сил,  нужно  было,   чтобы   это   религиозное   предчувствие   предшествовало отвлеченным идеям и легло в их основу. Так чувствует дикарь действие  сил  природы,  если у  него  и  нет  явного  понятия  о  боге;   чувство его живо и действенно, о чем  свидетельствуют сами суеверия дикарей,  само  их  идолопоклонство.  Пока  речь  идет  о  рассудочных  понятиях зримых вещей, человек поступает, как и животное, а на первую ступеньку высшего разума его должно поднять представление о незримом внутри зримого, о силе, производящей любое действие. Но это и есть то, можно сказать, единственное представление, которое бывает у некультурных народов и которое свойственно трансцендентному разуму, — другие народы просто выразили это представление более многословно. То же — и представление о жизни души после смерти человека. Какими бы путями ни пришел человек к этому представлению, оно только и отличает умирающего человека от животного, и это всеобщее верование народов. Дикари не могут  философски  доказать  бессмертие  души,  но  и  философ,  по  всей  видимости, не способен дать такого доказательства, и его разумные доводы могут только укрепить веру, но сама вера всеобща. И даже камчадал причастен к ней, когда тела умерших оставляет на съедение зверям, и туземец Новой Голландии, бросающий трупы в море, причастен к ней. Ни один народ не зарывает своих родственников в земле так, как зарывает животных, — потому что, умирая, всякий дикарь отправляется к праотцам, в стра-

255

ну блаженных. Итак, религиозная традиция, утверждающая бессмертие души, и внутреннее чувство своего существования, не ведающее ни о каком конце   предшествуют разуму, систематически развивающему свои понятия, иначе разум едва ли дошел бы до понятия бессмертия и едва ли выразил бы его с такой мощью. Итак,  всеобщая вера людей  в жизнь души после смерти — это пирамида религии, воздвигнутая на могилах отцов.

Наконец, божественные законы и обычаи человечности, сказывающиеся хотя бы в отдельных чертах у самых диких народов, — неужели  они  измышлены разумом за целые тысячелетия, неужели устои их — в переменчивой системе абстракции ума? Не могу поверить в это, даже если судить по истории. Если бы люди были рассеяны по земле как звери и им самим приходилось бы отыскивать внутреннюю форму гуманности, то, несомненно, мы должны  были бы встретить и народы,  не знающие  языка,  неразумные, обходящиеся без религии и нравов, ибо все, чем был когда-либо человек,  все это есть  на Земле еще и теперь.  Но  ни история,  ни опыт не учат нас, что есть где-либо на Земле орангутаны человеческой породы, а сказки позднего Диодора и еще более позднего Плиния о бесчувственных людях и прочих нечеловеческого вида человеческих существах¹⁶ или сами по себе оказываются сказками, или же не заслуживают доверия, будучи свидетельствами одних этих авторов. Преувеличены и легенды о первобытных народах древнего мира, которые рассказывают поэты, желая превознести Орфея или Кадма, — цель описания, время, когда жили поэты, уже исключает их из числа свидетелей истории. А если судить по аналогии климатических условий, то, конечно же, европейский народ, а тем более греческое племя не могли быть  более дикими,  чем жители Новой Зеландии и обитатели Огненной Земли, а ведь у этих негуманных наций есть и человечность,   и   язык,   и   разум.   Ни   один   людоед   не   ест   своих   детей и братьев; нечеловеческий обычай съедать людей — это у них жестокое право войны, призванное поддержать мужественный дух и нагнать страх на неприятеля. Итак, эти народы подавляют в себе гуманность перед лицом немногих несчастных, которых приносят они в жертву своему отечеству, как подавляем и мы, европейцы, гуманность, когда речь идет о совсем других вещах, — итак, это творение грубого политического разума. Кроме того, дикари стыдятся своего жестокого обряда перед чужеземцами, тогда как мы, европейцы,   не  стыдимся  своих   кровопролитных  сражений,   а  со  всяким пленником, если ему выпал печальный жребий, дикари  поступали благородно, по-братски.  Все эти черты  негуманности,  когда готтентот  заживо зарывает в землю свое дитя, а эскимос сокращает дни жизни своего старика-отца, — это следствия тяжелой нужды, но этим не опровергается изначальное чувство человечности. Разум, пошедший ложным путем, распущенность, роскошь породили среди нас куда более изощренные, мерзкие вещи      разврат,  оставляющий   далеко   позади   себя   всякую   полигамию негров. Но поскольку никто не отрицает, что даже душа содомита, угнетателя, наемного убийцы несет в себе печать гуманности, но искаженную страстями и наглой привычкой так, что ее почти невозможно разобрать, то мне будет позволено считать, что внутренние задатки гуманности столь

256

же всеобщи, как и человеческая природа, и что эти внутренние задатки и составляюст, по существу, природу человека; это я смею утверждать после всего прочитанного и проверенного мною о населяющих Землю народах, Человечность древнее спекулятивного разума, сложившегося только тогда, когда человек приучился подмечать признаки вещей и обрел язык, более того, разум лишен был бы всякой мерки в практических вопросах, если   бы не брал меру у той темной печати, скрытой в глубинах нашей души. Если все обязанности человека — чистые условности, придуманные человеком для того чтобы достичь счастья и определенные человеком на основании опыта, то они перестанут быть моими обязанностями, стоит только отказаться мне от достижения цели, от счастья. Силлогизм разума завершен   Но как же представления об обязанностях проникли в душу человека, никогда в жизни не рассуждавшего ни о счастье,  ни о средствах   достижения счастья? Как вошли в душу человека обязанности мужа, любовь отца и детей, обязанности перед семьей и обществом; ведь человек не накопил еще опыта добра и зла и, следовательно, должен был сначала показать себя лютым зверем, нечеловеком, а уж только потом стать человеком? Нет, благое божество, ты не оставило на произвол убийственной случайности созданное тобою творение. Ты даровало инстинкт   животным,   а в душе  человека  запечатлело  свой  образ,  религию  и  человечность:   статуя заключена в глубине темного мрамора, но изваять сама себя она не может. Это и было делом традиции, наставления, разума и опыта, и в средствах не было недостатка. Черты твоего образа в   душе   человека   где-то стерты, где-то развиты в полную меру, но повсюду они являют изначальную предрасположенность человека, от которой он и не может уже отрешиться,  коль скоро осознает  ее,— это. правило справедливости,  это правовые принципы  общества,  это  и  моногамия  как  наиболее  естественная для человека форма брака и любви, это и бережное обращение с детьми, и уважительное с друзьями и благодетелями, это само предчувствие могущественнейшего и благотворнейшего существа на свете.  Сфера  изначальных задатков человека, образования и развития их — это и есть подлинный град божий на земле, и все люди, только разделенные на классы и стоящие на разных ступенях, — жители  этого  города.  Счастлив  тот,  кто может способствовать расширению  этого  царства  истинного  внутреннего человеческого творения; он не завидует ни первооткрывателям, ни королям.

Но кто же скажет  нам,  где  и  когда  возникла  эта  будящая   человеческую душу традиция гуманности и религии, традиция, претерпевшая немало преобразований и  распространившаяся  до самых окраин  мира, где теряются   ее  темные,   неясные   следы?   Кто   научил   людей   языку — так, как дети учат язык  от  других,  и  никто  не  придумывает  себе  свой  особый разум?  Какие символы впервые постиг человек,  так что под покровом космогонии и религиозных   сказаний   к   народам   и   пришли   первые семена культуры? С  чем  связано  первое   звено   в   цепи  истории   нашего рода, в   истории   его   духовного   и   морального   воспитания?   Посмотрим, что скажет об этом  естественная  история  Земли  и  самая   древняя  традиция народов.

КНИГА   ДЕСЯТАЯ

I. Наша Земля особо создана для живого творения, Землю населяющего

Исток  человеческой  истории  покрыт  для   философа  мраком,   и  уже  в самые древние времена замечаются такие странности, которые не совместимы  с  той  или   иной   философской   системой;   поэтому   многие   предпочли в отчаянии разрубить узел и теперь видят на земле лишь  руины былых поселений,   а   в   роде   человеческом — остатки   прежнего   человечества,   бежавшие в  горы  или  скрывавшиеся   в  пещерах   в  то   время,  как  вся  планета переживала, в своем прежнем положении, свой, как говорится, день Страшного Суда.  Присущий  теперешнему  человечеству  разум,  известные ему  искусства   и  традиции — это   будто   бы   не   что   иное,   как   спасенная добыча, — все это некогда принадлежало погибшему первоначальному миру^1*,   и   вот   почему   в   разуме,   искусствах   и   традиции   людей   сказывается, с  одной стороны,  некий  блеск,  объясняющийся  тем,   что  зиждятся они на опыте долгих  тысячелетий,  а  с  другой стороны,  их  никак  нельзя прояснить  до конца,  потому  что  благодаря  сохранившимся  от  прошлого мира людям  культура  двух  миров   связывается   словно  Истмийским перешейком,   а   в   то   же   время   и   спутывается.   Если   мнение   такое  верно,  то  тогда   не   может   быть   никакой    чистой    философии   человеческой истории,   ибо   и   наш   род   и   все   его   искусства — попросту   шлак,   оставшийся после разорения мира, каким он был   прежде.   Посмотрим   же  сейчас, основательна ли эта   гипотеза, которая   и   землю   и   человеческую историю  превращает  в  хаос,   в  клубок,   не  доступный   никакому   распутыванию.

Во всяком случае, эта гипотеза не основана на наблюдении изначального строения нашей Земли, потому что первые совершавшиеся на Земле опустошения и катаклизмы не предполагают существования человечества, которое отжило свой век, а относятся к самому кругу творения, благодаря которому только и  появилась возможность  жить  на  Земле^2*.

^1* См., в первую очередь, глубокомысленный «Опыт о происхождении познания истины и наук». Берлин, 1781¹. Гипотезу о том, что наш земной шар сложился из развалин иного мира, по самым разным причинам разделяют многие естествоиспытатели.

^2* Факты, подтверждающие мои суждения, рассыпаны в различных книгах по естественной истории Земли, отчасти известны из Бюффона, так что я не буду обрамлять каждое свое положение цитатами.

259

В древнем граните, составлявшем внутреннее ядро нашей планеты, не находят,  насколько   изучена   эта   порода,   следов   погибших  органических  существ, гранит не содержит  их  в  себе,  и  составные  части  его  не  предполагают их наличия. Вероятно, вершины  гранитных скал поднимались высоко над уровнем моря, потому что они не испытали  воздействия водной стихии    но  на   таких   голых   скалах   человек   не   мог   дышать,   не  мог   находить   и   пропитания   для   себя.   Воздух,   окружавший   эти   бесформенные утесы    не   был   еще   отделен   от   воды   и   огня,   он   бременел   самыми   разнообразными материями, которые в различных сочетаниях и в различные периоды времени  постепенно опускались  на остов Земли  и  придавали ей форму,  но  воздух  такой   не   мог   пока   ни   дать   дыхание  самому  сложному существу Земли,  ни  сохранить  его  живой  дух.  Поэтому  первые живые  создания   возникли   в   воде,   и   возникли   они  со  всею  мощью  перво-творящей  силы,  которая  ни   в   чем   ином  не  могла  проявить  себя,  а  потому  придала   себе   органический   строй   лишь   в   мириадах   моллюсков, — никто, кроме них, и не мог жить в этом бременеющем рождениями море. Земля  продолжала  принимать  свой  облик,  и  моллюски  при  этом  нередко гибли, разрушенные их тела  послужили основой  для образования более  сложных   органических   существ.   Чем   более   освобождалась   от   воды первородная скалистая  порода,   чем   более  оплодотворялась  она  осадками моря,  то есть  элементами  и  органическими  созданиями,  соединенными  с водой, тем более спешило растительное творение догнать в развитии своем  водные существа,  и   на  голой   земле,  на  суше,  пошло  теперь  в  рост все, что только  могло  расти.  Но  и  в  парниках  этой  зоны  земли, суши, не могло еще жить  ни одно земное животное. На  вершинах, где  растут теперь лапландские  травы,  находят  окаменелые  растения  жарких  поясов Земли — явное   доказательство   того,   что   в   окружавшем   Землю   тумане царил   жаркий   климат.   Но   и   такой   богатый   испарениями   воздух   уже должен   был   в   значительной   степени   очиститься,   потому   что   огромные массы вещества опустились уже на землю и потому что нежное растение требует для себя  воздуха;  но поскольку среди  всех отпечатков растений не встречается животных и тем более костей человека, то весьма вероятно, что ни животных, ни  человека не было еще тогда на Земле, потому что не был готов ни материал  для их создания, ни пропитание, нужное для поддержания их жизни. Так и дальше — Земля переживает еще несколько переворотов, и, наконец, в  верхних слоях глины и песка мы находим скелеты слонов  и  носорогов,  ибо  то,  что  раньше  принимали  за расположенные в более глубоких слоях окаменелостей человеческие скелеты, вызывает большие сомнения и более точными естествоиспытателями признается  за останки  морских  животных.   И  на   Земле   природа   начала   с  образовании наиболее жарких стран  и, как кажется, с самого чудовищного размера живых существ, подобно тому как в море природа начала с моллюсков, покрытых раковинами, и с гигантских аммонитов; по крайней мере, вместе с многочисленными скелетами слонов, которые были снесены в од-но место   течением   воды   и   нередко   сохранились   вместе   с   кожей,   найдены были и змеи, и морские животные, но только не тела людей. И даже

260

если   бы   их   нашли,   то,   совершенно   несомненно,   они   принадлежали   бы к   гораздо   более  новой   эпохе   по  сравнению   с   древними   горами,   где   нет вообще  ничего   живого   в   этом   роде.   Это   рассказывает   нам   древнейшая книга   земли  с   ее  слоями   глины,   сланца,   мрамора,   известняка   и   песка; но   что   же   говорит   тут   в   пользу   такого   «пересотворения»   земли,   которое будто бы пережил один род людей, будто бы давший начало людям, живущим теперь на Земле?  Скорее  все,  что говорит книга Земли, свиде-тельствует о следующем: испытав ряд предварительных катаклизмов. Земля из хаотической смеси материй и сил под действием  животворного тепла творящего духа превратилась в особое,  изначальное целое, и в конце концов на  Земле мог  появиться  уже  и  венец  всего  творения — человек, сложное и тонкое существо. Итак, системы, которые, наводя на нас страх и ужас,  повествуют  о  том,   как   раз   десять  менялись   местами  все  части Земли и полюса,  как раз сто   переворачивался   с   головы   до   пят   весь обитаемый и возделанный мир,  как люди бежали  из страны в страну и находили  себе  могилу  под  обломками  скал  и  на  дне  морском — все эти системы противоречат строению Земли или, по крайней мере, не подтверждаются  ее  строением,   хотя  и  нельзя   отрицать,   что  Земля  претерпела множество   переворотов   и   катастроф.   Разломы    древних   пород,   рудные жилы,  обрушившиеся  груды  скал не  говорят  о  том,  что  земля  населена была еще и раньше, — до того,  как  возникла теперешняя  земля, если бы даже древняя  масса  и   претерпела  такую  судьбу  и   была   целиком  переплавлена, то уж, конечно, ничего живого не осталось бы от этого прежнего мира. Итак, Земля, история живого мира, населяющего Землю, каким сложился   он   теперь,   все   это   для   исследователя — сплошная   проблема, которая  ждет  своего   разрешения.   Подойдем   ближе   к   этой  проблеме  и спросим:

II. Где создан был человек и где жили самые первые люди на Земле?

То, что не было это на каком-нибудь краю Земли, возникшем в позднюю эпоху, не требует доказательств, а потому сразу же отправимся к извечным горным хребтам, в страны, прилегающие к ним и их окружающие. Что же—люди возникали повсюду, как моллюски? И Лунные горы родили негра, Анды — американца, Урал — азиата, европейские Альпы — европейца? И что же — на всякой из главных горных цепей, какие только есть на Земле, жила своя разновидность людей? Если в каждой части света есть свои породы животных, которых больше нет нигде, которые не могут жить в других местах, а потому рождены были в этой части света и приспособлены для нее, почему бы каждой части света не иметь и своих особых людей? И разве разнообразие народов, их строении, нравов и характеров, а прежде всего различие языков не служит тому доказательством?  Каждый читатель знает, с каким блеском подобные ар-

261

гументы были изложены  самими учеными и проницательными исследователями, так  что  в  конце концов  стало  уже  казаться, будто  думать,  что природа повсюду создавала медведей и обезьян, а людей повсюду создавать не могла, — значит придерживаться самой вымученной гипотезы: будто бы совершенно   противоречит   всем   прочим   проявлениям   природы,   если,   создавая самое нежное и хрупкое свое существо, природа произведет лишь две человеческих особи,  а тем  самым подвергнет  их тысячекратной опасности и проявит чуждую   ей   скупость.  Говорят так:   «Посмотрите, какое изобилие  семени   у   природы,  как  расточает   она   его,  как  бесчисленные зародыши и растений и деревьев, и животных и людей обрекает она гибели! И вот именно тогда, когда подходит пора положить начало человеческому роду, природа, эта родительница,  эта  в  своей девственной юности столь богатая всяким семенем матерь, готовая в одной-единственной катастрофе пожертвовать   миллионами   живых   существ,   чтобы   произвести   на   свет новые роды, о чем свидетельствует строение Земли, — и вот именно тогда окажется, что, сотворив низшие существа, природа исчерпала свои силы, и  вот  неукротимый, насыщенный   жизнью   лабиринт   подойдет   к   концу, и завершат его два слабых человеческих создания?» Посмотрим, насколько отвечает развитию культуры и истории нашего рода эта столь блестящая, на первый взгляд, гипотеза, насколько совместима она   со   строением,   с характером   человека   и   с   отношением   его  к  другим  живым существам Земли.

Первое,  что  очевидно  противоречит  природе,  так  это  предположение, будто бы  все живое  она  создавала  в  одинаковом  количестве  и  все  это количество сразу же наделяла жизнью, — само строение Земли, само внутреннее устройство живых существ исключают такую мысль. Ведь слонов и червей, львов и инфузорий на Земле отнюдь не одинаковое количество; и с самого начала, по самому своему существу они не могли создаваться в равном количестве и сразу.  Миллионам  ракушек пришлось погибнуть, пока не появилась  садовая  почва,  на  которой  могла  произрастать  более сложная жизнь, — целый мир растений гибнет каждый год, чтобы питать высшие существа.  Итак,  если  совершенно  абстрагироваться  от конечных целей  творения,   то  уже  в  самом   материале  природы   заключено  было то,  что из  многого  создавалось   одно,  а  вечно  кружащееся  колесо  творения  разрушало  мириады  существ,  чтобы   вдохнуть   жизнь  в  немногие, но благородные создания  природы.  Так  природа  восходила  от  низшего к высшему,  и,  повсюду оставляя  довольно семени  для того,  чтобы  поддерживать  роды существ,  она пролагала  себе путь  к племени  более  из-бранных, более сложных и тонких, высших созданий. Если человек — венец творения, то, конечно  же,  он  не мог   родиться  в  одинаковом  количестве,   в  один   день   и   на   одном   месте   с   рыбой   или   морской   губкой. И вода не могла века,  а потому надо было очистить, надо было сгустить жизненное тепло природы, чтобы оно окрасило кровь человека. И все вены и волокна человека  надо   было  создать из самой тонкой глины, а поскольку всемогущая   природа   ничего не делает ради одной причины,   то   необходимый материал   она   должна

262

была уже приготовить для себя. И природа уже прошла через все более грубые животные создания, и везде, где только могли, возникали живые существа и через все поры сочились жизненные соки и везде они развивались и развивались, пока не возникала жизнь. Аммониты появились раньше рыб, и растение предшествовало животному, которое и не могло бы жить, не будь уже растения, и крокодил или  кайман ползали прежде,

чем стал   щипать   траву слон, размахивающий своим   хоботом.    Существование плотоядных животных уже предполагало, что размножились животные   которыми   они   будут   питаться,   а   потому   их   нельзя   было  создать сразу  и  в  одинаковом   числе.   Итак,   если   человек   должен   был   жить  на Земле,  если нужно было,   чтобы  он  стал  владыкой  Земли,  уже должны были быть готовы для него царство его и кров его, потому он необходимо должен был   явиться   позднее   всех   и   не  в  таком   числе,   как  другие, те, владычествовать над кем   был он призван.   Если   бы   из   того   материала, который имелся в ее мастерской, природа могла произвести нечто более высокое, чистое и прекрасное, нежели человек, неужели она остановилась бы и не породила такое существо?   А если  она не породила  его, то это значит,   что,  создав   человека,   природа   закрыла   двери   своей   мастерской и теперь с величайшей бережливостью завершила свои создания, начатые на дне  морском  с  таким  расточительным  изобилием.  И  вот  древнейшая письменная традиция народов гласит: «И сотворил бог человека по образу своему,   по   образу   божию   сотворил   его;   мужчину   и   женщину  сотворил их;  после  бессчетного,  что  сотворил  он,  меньшее  число;  тут  почил бог и   более   не   творил»².   Вершина   пирамиды   была   создана,   и   пирамида живых существ завершена.

Но где было место вершине?  Где родилась жемчужина завершенного творения   Земли?   Не   могло   это   быть   нигде   иначе,   как   в   средоточии деятельных органических энергий, там, где творение больше всего развилось и расцвело, если можно так сказать, — конечно же, только в Азии, как подсказывает и само строение Земли. Именно в Азии расположено то обширное нагорье, которого никогда не покрывала вода и которое своими скалистыми   хребтами    простерлось,    расходясь   на   множество    рукавов, и   в   ширину  и   в   длину.   Сюда   притягивались   деятельные  силы,   здесь рождался  от  трения  и  кружил  электрический  поток,  здесь  в  изобилии осаждались  и   материи   плодородного  хаоса.   Вокруг   гор  возникла  самая большая  часть света,  как  видно  по  ее  контурам;   на  этих горах, у подножий их жило больше разновидностей живых существ, чем где-либо на Земле,  и,  по  всей  вероятности,  они  уже ползали  и  бродили здесь, уже радовались  жизни,   когда  другие  области  земли  еще лежали  под  водой или едва только глядели на свет поросшими лесом или голыми горными вершинами. Гора, которую Линней^3* представлял горою творения, существует в природе, но только   это   не   одна   гора,   а   целый   амфитеатр,   целое созвездие горных хребтов,   расходящихся   во   все  стороны, во все кли-

^3* Linnaei «Amoenitates academicae», vol.  II, p. 439, «Oratio de terra habitabili». Речь эту не раз переводили.

263

маты. «Должен заметить, — пишет Паллас^4*, — что все животные, одомашненные в северных  и южных странах,  в  умеренном климате центральной Азии  встречаются   в   диком   состоянии   (за  исключением   дромедара,   обе разновидности которого не покидают Африки и не приживаются в азиатском климате). Из горных цепей, опоясывающих среднюю Азию и часть Европы   происходят дикий бык, буйвол, муфлон, от которого пошли наши овцы   оттуда происходят безоар и каменный козел, помесью которых является  столь  плодовитая   порода,   как   наши  овцы.   Олень   часто   встречается  на   высоких  горах,   служащих   границей   Сибири   и   занимающих   ее восточный край,  оленя  впрягают  в сани и используют как  вьючное животное.  Олень встречается и на Урале, он заселил и все северные страны   Дикий двугорбый  верблюд живет  в  больших пустынях,  расположенных  между  Китаем   и   Тибетом.   Дикая   свинья   населяет   леса   и   болота умеренных зон Азии. Дикую кошку, от которой происходит наша домашняя кошка, все хорошо знают. И, наконец, основная порода наших собак несомненно происходит  от  шакала,  хотя  я  не считаю  собаку  чистой  породой, а думаю, что в незапамятные времена она смешивалась с обычным волком,   лисой   и   даже гиеной,   что   и   послужило   причиной   необычайных различий в величине и  внешнем облике собак...»  Так пишет Паллас. Но кто   же  не  знает   природных   богатств  Азии,   особенно   южной?   Кажется прямо, что наиболее высоко расположенную возвышенность мира окружает не  только   самая   обширная,   но   и   самая   изобильная   страна,   которая   с самого начала впитала в себя большую долю органического тепла. Самых мудрых слонов, самых умных обезьян, самых подвижных животных питает  Азия,   и,   быть   может,   несмотря   на   свой   упадок,   тут   живут   самые разумные и возвышенные люди.

А что же другие части света? Уже история показывает нам, что Европа заселена животными, в большинстве своем происходящими из Азии, и что Европа все еще была покрыта лесом и болотами, когда возвышенности Азии были уже культурной землей. Внутреннюю Африку мы плохо знаем, и прежде всего мы совершенно не знаем ни высоты, ни очертании расположенного в центре Африки горного хребта, но, впрочем, по некоторым причинам очевидно, что эта бедная водой и в основном низменная страна едва ли достигает широты и высоты азиатских гор. И эта часть света, видимо, дольше находилась под водой, и хотя теплый пояс Земли не отказал в силе и крепости животным и растениям этих мест, но кажется, что Африка и Европа — это просто дети, прильнувшие к матери своей Азии. Большинство животных живет во всех трех названных частях света и в целом составляет одну часть света.

Наконец, Америка — это и полоса отвесных, неприступных гор, и бушующие вулканы,  и  тянущаяся   от  подножья  их  низменная   земля,   расположенная на уровне моря, — эта земля наделена растительностью, амфибиями, насекомыми, птицами, а пород совершенных и подвижных живот-

4* «Замечания о горах»³, переводившиеся в  «Трудах по физической географии», (т. III, с. 250) и в других местах.

264

ных здесь меньше, чем в Старом Свете, — все эти причины и, в частности, молодость населяющих эту часть света народов с их первозданным строем едва ли позволяют считать эту часть света наболее рано заселенной

Напротив  того, сравнение этой части света с другой половиной Земли подсказывают  естествоиспытателю сложную проблему различия

между двумя   противоположными полушариями. Итак, маловероятно, чтобы прекрасная долина Кито была родиной первой четы людей, хотя я желаю этой части и долине Кито, и африканским Лунным горам и не буду возражать, если кто-нибудь найдет тому доказательства.

Но довольно простых предположений, и я не хотел бы, чтобы кто-либо, ссылаясь за них, стал отнимать у создателя право творить людей, где только ему заблагорассудится. Материал был, и дыхание, по всем землям и морям, рассадившие прирожденных их обитателей, могло и каждой части ствета даровать их туземных владетелей, если бы только это было сочтено нужным. Но, разьяснив характер человечества, разве не нашли мы причины,  почему это не  было угодно  творцу?   Мы  видели,  что   разум  и гуманность людей зависят от  воспитания,  языка и  традиции и  что наш человеческий род совершенно отличается от животного, которое рождается на свет, наделенное безошибочным  инстинктом.  Но  если  так,  то  уже по специфически  присущему  человеку   характеру   его   нельзя   было,   как   животных, разбросать по диким пустыням. И такому дереву, которое могло расти  только  если  применить   к  нему   все   возможное   искусство,   лучше всего было расти из одного корня, в одном месте, где условия для него были самые благоприятные и где посадивший дерево мог сам ухаживать за ним. И человеческий  род,  целью  которого   была  гуманность,  должен был с самого своего  начала  стать  братским   племенем,   племенем   одной крови, и одна традиция должна  была  руководить  им;   так   и   возникло целое, как возникает семья, — все ветви шли от одного ствола, все побеги происходили из одного сада.  Мне кажется,  что  всякому,  кто  поразмыслит над всем характерным для природы человека, над свойствами и устройством  разума,   над  способом,   с   помощью   которого   человек   обретает понятия  и   воспитывает   в  себе  гуманность,—мне   кажется,   что   всякому этот замысел бога, так отличившего человеческий  род, отделившего  его от животных уже одним присхождением, представится  наиболее целесообразным, прекрасным и достойным. Как и задумал бог, мы стали любимцами природы, и нас, зрелые плоды своего усердия, своих чад, рожденных в преклонном возрасте, она произвела на свет в том месте, какое наиболее подобало таким поздним, нежным созданиям. Она воспитывала нас по-матерински и окружила нас всем, что только могло с самого начала облегчить воспитание сложного и требующего искусства человеческого характера. Коль скоро только один человеческий разум был возможен на Земле и природа произвела на свет только одну породу существ, способных становиться разумными, то эти разумные существа она и воспитывала в одной школе языка и традиции, и воспитывала она многие поколения, все вышедшие из одного источника.

265

III. Развитие культуры и истории дает фактические доказательства, подтверждающие, что человеческий род возник в Азии

Откуда  взялись народы Европы?   Из Азии.  О  большинстве европейских народов это можно утверждать с полной достоверностью. Происхождение  лапландцев,   финнов,   германцев   и   готов,   галлов,   славян,   кельтов, кимвров и других народов нам  известно. Отчасти на основании  их  языков  или  отрывочных  свидетельств   языка,  отчасти   на   основании  исторических сообщений об их прежнем местонахождении мы можем проследить пути их издалека, от берегов Черного  моря  и даже из глубин Татарии, в которой  сохранились  еще  мелкие  группы,   говорящие  на  этих  языках. О  том,  откуда  пришли   другие   народы,   мы   знаем   не  так   хорошо,   ведь автохтоны   и   получаются   оттого,   что   мы не знаем прошлой истории народа. Наиболее сведущий в языках историк древних и новых народов, Бюттнер⁴, оказал бы неоценимую заслугу человечеству, если бы раскрыл перед нами сокровища своей всеобъемлющей начитанности и некоторым народам  даровал  их  никому  доселе  не  ведомое  генеалогическое  древо;   это и может сделать только он^5*.

Конечно, гораздо туманнее для нас происхождение африканских и американских народов; но, насколько знаем мы северную окраину Африки, насколько можем сопоставить сведения древнейших традиций, говорящих об африканских народах, они происходят из Азии. А спускаясь на юг, мы вынуждены удовлетвориться тем, что ни в фигуре негра, ни в цвете его кожи мы не находим ничего противоречащего происхождению его с азиатского материка, потому что мы видим сплошную картину определяемых климатом племенных образований, что мы и пытались показать в шестой книге нашего сочинения. То же самое нужно сказать и об Америке, заселенной гораздо позднее; уже более однородный внешний облик живущих тут народов делает вполне вероятным предположение, что происходят они из восточной Азии.

Но языки народов говорят нам гораздо больше, чем органическое строение; а где на целом свете наиболее древние, с давних пор культурные языки? В Азии. Если хотите посмотреть на чудо, на то, как на протяжении тысяч миль вдоль и поперек все говорят исключительно односложными словами, — взгляните на Азию. На всем пространстве по ту сторону Ганга, в Тибете и Китае, в Пегу, Аве, Арракане и Бреме⁵, в Тонкине, Лаосе, Кохинхине, Камбодже и Сиаме люди говорят только односложными словами, которые не склоняются и не спрягаются. Быть может, давнее правило культуры языка и письменности удержало их в таком состоянии, потому что в этом углу Азии все самые древние установления не претерпели, можно сказать, никаких изменений. А если вы хотите посмотреть на языки, все огромное, почти уже чрезмерное богатство

⁵*  Этот ученый работает сейчас над всеобъемлющим  планом подобного труда.

266

которых сводится к весьму немногим корням, на языки, которые со странной правильностью, с почти ребяческим механизмом, когда путем незначительного изменения корневого слога можно получить новое понятие, сочетаю многообразие и изящество, приятность, тогда обратите свои взгляд к южной Азии, к странам от Индии до Сирии, Аравии и Эфиопии, В бенгальском языке—корней, это как бы первоначальные элементы разума, из которых образуется в этом   языке   и   глаголы,   и существительные, и все остальные части речи.  Еврейский   и   родственные   с   ним языки, совершенно иные по составу,   вызывают  наше  изумление, особенно когда мы изучаем их строение по древнейшим  сочинениям. Все слова восходят к состоящим из трех букв корням, первоначально это были, видимо, односложные слова, но впоследствии, не без влияния характерного для этих народов алфавита, они были приведены в такую форму, и так, с помощью самых простых добавлений и склонении, и был построен весь язык. В развитом арабском языке все безмерное богатство понятии сводится к немногим корням, так что жалкий характер большинства европейских языков с их ненужными связками и скучными окончаниями, где заплата сидит на заплате, никогда не сказывается так, как при сравнении их с языками, на которых говорит Азия. Поэтому же, чем древнее азиатский язык, тем труднее научиться говорить на нем европейцу, ему приходится отбросить все бесполезное богатство своего наречия, и он оказывается как бы перед тонко продуманной и управляемой неприметным правилом иероглифической системой языка незримых мыслей.

Самый верный знак культуры языка — это письменность; чем древнее, искуснее, продуманнее письменность, тем более культурным был язык. Но ни одна европейская нация, за исключением  одних только скифов,  тоже азиатского народа, не может похвастаться собственным алфавитом; в этом отношении европейцы — настоящие  варвары,  и  место  их — подле  негров и американских племен. Только Азии была известна письменность, причем уже в древнейшие времена. Первая культурная нация Европы — греки — приняла свой алфавит из рук  восточного  человека,  а  что  все известные в Европе написания букв представляют собой измененные или  искаженные начертания греческих букв, показывают таблицы Бюттнера^6*. Древнейшая буквенная письменность египтян,  которую  находят  на  мумиях, — финикийского происхождения, а коптский  алфавит — искаженный греческий. У негров и американцев не приходится думать об особенном алфавите, потому что мексиканцы не поднялись над уровнем простейших иероглифов, а перуанце — над веревками с завязанными на них узелками. Азия же, напротив того, исчерапа до дна возможности буквенного и иероглифического письма, так что среди начертаний букв, известных в Азии, найдутся, по-видимому, все возможные, каким только можно запечатлять человеческие речи и слова. В бенгальском языке — пятьдесят букв и двенадцать гласных, в китайском языке, этом лесе из черт и черточек, не менее 112 гласных и 36 согласных. Подобные же явления находим мы в тибет-

6* «Сравнительные таблицы письменности разных народов». Геттинген, 1771

ском, сингалезском, маратском, манджурском алфавитах, где нередко знаки пишутся даже в разных правлениях. Некоторые из письменностей Азии столь древнего происхождения, что можно прямо видеть, как сам язык складывался вместе со знаками письма, приспособляясь к ним; прекpaсные и простые письмена   на   развалинах   Персеполиса   мы — не понимаем до сих пор.

Перейдем теперь от орудия культуры к самой культуре; могла ли возникнуть она раньше, чем возникла в Азии?   Отсюда она известными нам путями распространилась   во   все   стороны.   Одним   из   первых   шагов человека к культуре было приручение животных, а власть человека над животными в этой части света столь древняя,   что   пережила все катастрофы истории. Мы видели   уже, что   на   этих   первозданных   горах   живет   большинство зверей, которых можно   одомашнить,   но более того, человеческое общество приручило их в такие давние времена, что самые полезные виды домашних животных, какие есть у нас, — овца, собака, коза — как бы возникли путем  приручения и представляют   собой   новые   породы,   выведенные  искусством   азиатских   народов.    Чтобы   встать   в   центр,   откуда   во все прилегающие страны распространялись прирученные животные, нужно взойти на азиатское   нагорье, — чем дальше  от   него,   тем в целом   меньше домашних животных. В Азии   вплоть до южных   островов   ими   полнится вся земля; в Новой Гвинее и Новой   Зеландии   нашлись   только собака и свинья, в Новой Каледонии — только собака, а во всей огромной Америке приручены были лишь   гуанако и лама.   Самые  лучшие   азиатские и африканские  породы — красивые   и   благородные  животные.   Кулан и арабский конь, дикий и ручной осел, архар и овца,   дикий   баран и ангорская   кошка — гордость   своей   породы;   умнейшего   слона   в   Азии с самых   ранних времен использовали   для   самой   сложной   работы,   а без верблюда в этой части света вообще не обойтись. По красоте своих животных Африка примыкает  к Азии,   но   она   отстает   от   Азии   в   умении   пользоваться   ими. Азии Европа обязана всеми   домашними  животными;   если же говорить о характерных для нашей части   света   животных,   то   по   большей   части это мыши и летучие мыши, всего 15—16 видов^7*.

С обработкой земли, с выращиванием растений все обстояло точно так же, как и с животными; еще в довольно поздние времена значительная часть Европы продолжала оставаться лесом, а жители ее должны были бы питаться корнями и дикими травами, желудями и лесными яблоками, если бы им пришло на ум кормиться растительной пищей. Во многих областях Азии, о которых идет у нас речь, зерно растет само собой, а возделывание почвы существует с незапамятных времен. Самые прекрасные фруктовые деревья на Земле переселились из Азии в Грецию и Африку, а оттуда распростанились и дальше — это виноград и маслина, апельсины и финиковые пальмы, мандарины и все европейские фруктовые деревья, каштаны, миндаль, орехи и т.д.; некоторые другие растения подарила нам Америка, и мы даже точно знаем об очень многих из этих растений,

7* См. Циммерман. Географическая история человека, т. III. с. 183.

268

из каких они мест, когда  были  привезены   в  Европу  и   разведены   здесь. Выходит, что даже и такие дары природы достались человечеству лишь на путях культуры. В Америке не рос виноград, и в Африке он посажен руками европейцев.

Люди впервые стали заниматься науками и художествами в Азии и в Египте, граничащем с Азией, не приходится долго доказывать это, потому что красноречиво говорят о том памятники культуры и история народов, а труд Гоге^8*, собраны  свидетельства  прошлого,   тоже  в  руках у всех. Полезные и изящные искусства очено рано появились в этой части света,  повсюду,  конечно,   в  согласии  с  азиатским   вкусом,  что  подтверждают руины Персеполиса и индийских храмов, египетские пирамиды и другие сооружения,  от  которых   сохранились    развалины   или   устные предания;   почти   все  эти   памятники   созданы   задолго   до   возникновения европейской  культуры,   и   ничего   подобного   им   нет   ни   в  Африке,  ни  в Америке. Возвышенная поэзия некоторых народов южной Азии известна всему свету^9*, и чем древнее она, тем  более отмечена она достоинством и простотой, заслуживающей того, чтобы называть ее божественной. Есть ли такая остроумная, проницательная мысль, есть ли даже такая поэтическая гипотеза, которая пришла бы в голову позднего западного человека, чтобы не обреталась она в зародыше в изречениях и словах раннего восточного человека, если хотя бы малейший повод был в окружающем мире, который способен был породить подобную гипотезу?  И торговля в Азии началась   раньше,   чем   где-либо,   и   важнейшие открытия   и   изобретения тоже  принадлежат   Азии.   Из   Азии   идет   астрономия   и   летосчисление, и найдется ли такой человек, который не подивился бы тому, как рано и как широко распространились среди древнейших народов Азии известные астрономические наблюдения, приемы, системы отсчета, — все это совершенно несомненно,  даже если и  не сочувствовать гипотезам  Байи^10*. Получается,  что  древнейшие  мудрецы  были  прежде  всего  звездочетами,  что они вели наблюдение за тихим и незаметным ходом времени, так что даже теперь, когда эти азиатские народы глубоко пали, ярче всего сказывается в  них  дух   числа,   дух  счета^11*.   Брамин   в   уме  подсчитывает   чудовищные суммы,  и он всегда помнит и  чувствует все единицы времени — от самых мелких и до целых небесных кругооборотов; обходясь без вспомогательных средств, какие есть в распоряжении европейца, он все же никогда не ошибается или ошибается редко. Древний мир оставил ему формулы, а его дело — применять их на практике; и наше летосчисление — тоже азиатское по происхождению, и знаки и названия созвездий у нас — тоже из Египта или из Индии.

И если, наконец, самое трудное искусство, которому выучивается куль-

8* «О происхождении законов, искусств и наук». Лемго, 1770 ⁷.

9* См. Джонс. Poeseos Asiaticae commentarii, edit. Eichhorn, Lips., 1777

10* «История древней астрономии» Байи. Лейпциг, 1777⁸.

11* См. «Путешествия» Лежантиля в Собрании Эбелинга, т.  II, с. 406  и др.;  «Doctrina temporum Indica»  в приложении к книге Байера  «Historia regni Graecorum Bactriani». Petropoli, 1738.

269

тура, — это искусство управления  государством,  где,  скажем  мы,  впервые появились самые обширные монархии? Где прочнее всего царства земные? Китай тысячелетиями   придерживается   одного   и   того   же   строя,   и   хотя этот мирный народ не раз наводняли татарские орды,  побежденные всякий раз укрощали победителей и приковывали их к цепям своего древнего государственного строя. Какая европейская форма правления может похвастаться этим? В горах Тибета царит древнейшая иерократия земли, а если у индийских каст такие мощные корни,  если они сделались  второй природой для индийцев, то это значит, что касты — уходящий в седую древность обычай этого самого кроткого в мире народа. На берегах Тигра и Евфрата,  на Ниле,  в  горах  Мидии  уже  в  самые древние времена культурные народы, воинственные и мирные монархии вмешиваются в жизнь западных наций, а на татарских нагорьях не знающая узды вольная жизнь и деспотизм ханов сплелись в единое целое, послужившее основой многих европейских форм правления. С какой бы стороны ни подходил ты к Азии, везде встречаешь на пути своем прочно утвержденные империи, и неограниченная   власть   столь   твердо   запечатлелась   в   умах   людей   за   долгие тысячелетия, что  у   сиамского   короля   рассказ   о   народе,   управляющемся без короля,  вызвал  лишь   смех, — этот  народ  представился  ему  уродом, родившимся  без  головы.  Наиболее  прочные  царства  в  Африке  расположены ближе к Азии, а если спускаться на юг, то там тирания находится еще в самом диком состоянии, а у кафров она переходит в патриархальную жизнь пастухов. Если плыть по Южному океану,  то  чем  ближе к Азии, тем больше древних искусств, ремесел, тем больше пышности и тем больше царского деспотизма — этого супруга пышности и роскоши, а если плыть в сторону от Азии, то на дальних островах, в Америке, на скудных окраинах Южного полушария, встретишь и более примитивный образ жизни,  и  более  простой  строй   государств,   и   вольные  обычаи   родов   и племен, так что некоторые историки даже существование двух монархий, какие  известны   в  Америке, — Мексики   и  Перу — объясняют   соседством деспотических государств Азии. А весь вид Азии подсказывает нам, что именно здесь, особенно  в горных местностях,  живет самое древнее население Земли, и традиции азиатских народов, их религии, их летосчисление  уходят  в  глубь  тысячелетий.   Все легенды европейцев и африканцев (египтян я всякий раз исключаю), а тем более легенды народов Америки и западных островов Южного моря, — всего лишь отрывки  недавно  выдуманных  и  уже  позабытых  сказок   в   сравнении   с   гигантским   зданием древних космогонических систем — Индии, Тибета, древней Халдеи и даже стоящего   ниже   Египта;   бессвязные   звуки,   донесенные   заблудившейся Эхо, — и голос изначального мира Азии, корни которого уходят в сказание и миф.

Но что же, не последовать ли нам за этим голосом, не проследить ли его истоки, тем более, что нет у человечества иного средства воспитания и культуры, помимо традиции? Конечно, путь такой обманчив, мы словно же, был тут,  когда рождался на свет, но что он может рассказать о своем

270

рождении: так и род человеческий едва ли в силах  сообщить   нам   исторически верные сведения о своем творении, о первых полученных им наставления, об изобретении языка и первом своем местожительстве. Но, однако, и ребенок вспоминает же какие-то черточки, относящиеся ко времени, когда стал он чуть старше; но если детей воспитывали сначала вместе, а потом по отдельности и рассказыавют они одно и то же или очень похожие вещи, то почему же не прислушаться к их расскзам, почему не задуматься над тем, что говорят они, о каких снах и мечтаниях вспоминают, тем более что нет иных свидетельств и документов. А поскольку совершенно очевидно, что Провидение задумало учить людей только на их же собственном опыте, то есть учить на опыте традиции, которая никогда не прерывается, так не будем сомневаться и в том, что Провидение не скроет от нас самого необходимого для нас знания.

IV. Что говорят предания Азии о сотворении Земли и начале рода человеческого

Но с чего начнем в этом дремучем лесу, где путают и сбивают нас с толку ложные голоса и блуждающие огни? Я не намерен прибавлять ни строчки к той Библиотеке мечтаний, что тяжелым бременем лежит на человеческой памяти, и, насколько могу, отличаю предположения народов, гипотезы мудрецов и факты традиции, а сами факты различаю по степени достоверности и по времени, к которому они относятся. Китайцам, азиатскому народу, гордящемуся своей древностью, не ведомо ничего исторически достоверного, что происходило бы раньше 722 года до нашей эры. Царства Фу Си и Сянь-ди — чистый миф, а все, что было до этих Фу Си, — эра духов и олицетворенных стихий — и сами китайцы рассматривают как поэтическую аллегорию. Древнейшая книга китайцев^12*, найденная в 176 году до нашей эры, или, правильнее было бы сказать, восстановленная из двух уцелевших во время пожара списков, не содержит ни космогонии, ни рассказа о началах народа. Яо уже царит вместе с горами империи — вельможами, и стоит ему отдать приказ, и вот люди начинают наблюдать за движением светил, проводить каналы, устанавливать порядок времен, а все дела, обряды, жертвоприношения уже и до него — в наилучшем порядке. Итак, остается китайская метафизика великого первого И^13*, повествующая о том, как из единицы и двоицы возникли четверица и восьмерица, как разверзлись небеса и на Земле царили, в чудном обличьи, пуанку и три хоанга и как вместе с первым законодателем Гин-Хоангом. родившимся на горе Хинма и разделившим воду и землю на девять частей, началась уже история, более напоминаю-

¹²* «Le Chou-King, un des livres sacres des Chinois». Paris, 1770⁹.

¹³* См.   предваряющее   «Шу-цзин»   в   издании   Дегиня   сочинение   Премара   «Recherches sur les temps anterieurs a ceux dont parle le Chou-king».

щая человеческую. И, однако, мифология на этом не кончается, а перечисляется еще множество поколений, так что, очевидно, ничего первоначального нельзя основать на мифологии, если только не считать того, что местопребывание первых царей и чудесных созданий эта мифология относит к азиатским горам, которые считаются священными и которые эти древние легенды почитают. Огромная гора, находящаяся в центре земли, у  китайцев   славится   под   именем   этих   древних   сказочных   существ,   или царей.

Поднимемся  на  Тибет  и  тут  обнаружим,   что  вся  земля  расположена вокруг самой  высокой  горы,  и  это тем  более  замечательно, что на положении этой горы основывается вся мифология духовной империи Тибета. Высота   горы,   ее   размеры — ужасны   по   этим   описаниям;   чудовища,   исполины стерегут ее, стоя по краям, ее окружают семь морей и семь золотых гор.  На  вершине  живут лахи,  а  на низших ступенях — другие волшебные существа. По прошествии целых мировых   эпох,   эонов,   созерцатели неба опустились ниже, все более грубой становилась материя их тел, и, наконец, они обрели человеческий облик, будучи рождены супружеской парой  безобразных  обезьян, — и   животные  тоже   возникли  от  того,   что лахи   были   низвергнуты   на   землю^14*.   Жестокая   мифология!   Весь   мир строится сверху  вниз,  начиная  с  вершины  горы,  он  опускается   в  моря, моря окружаются  чудовищами,  а  вся  система  живых  существ тоже оказывается в пасти чудовища — вечной Необходимости. Эта традиция бесчестит человека, ведет род человека от обезьяны, но и она так переплелась с более поздними сочинениями, что многое нужно сделать для того, чтобы мы могли рассматривать ее как настоящее предание о первобытном мире.

Большим сокровищем была бы для нас древнейшая традиция старинного народа индусов. Но первоначальная каста браминов давным-давно искоренена приверженцами Вишну и Шивы, а все, что удалось узнать европейцам из тайн брахманов, это, по всей видимости, лишь сказания недавнего прошлого, предназначенные для народа мифы или толкования мудрецов. Эти легенды все толкуют по-своему, так что нам еще, пожалуй, долго ждать подлинного санскрита и подлинных «Вед», тогда как и от «Вед», если говорить о древнейшей традиции, не приходится ждать многого, — ведь первую часть «Вед» сами индийцы считают утраченной. Между тем и в позднейших россказнях проглядывает иной раз золотое зерно изначального исторического сказания. Так, вся Индия почитает священной реку Ганг, текущую со священных гор, от стоп сотворившего мир Брахмы. В своем восьмом рождении Вишну явился Прассарамой, вода покрывала еще всю землю вплоть до горы Гате, и Вишну попросил морского бога, чтобы тот отвел море на расстояние полета стрелы. Бог пообещал, тогда Прассарама выстрелил из лука, и пока стрела летела, из моря выступала суша — Малабарское побережье. Как замечает Соннера, этот рассказ говорит нам, что море простиралось некогда вплоть до горы

14* Georgii «Alphabetum Tibetanum». Roma, 1762, p. 181.

272

Гате, а Малабарское побережье — это   земля   недавнего    происхождения. Другие сказания индийских племен совсем  иначе повествуют о происхождении суши. Вишну плыл по морю на листке  дерева,   а   первый  человек был цветком, который вырос из него. По  волнам  морским   плавало  яйцо, Брахма согрел его, и из оболочки   яйца   вышли   воздух   и   небо,   а   из  содержимого — живые существа:   животные  и  люди.  Но только читать эти сказания нужно, не нарушая присущего   им  тона   детской   сказки^15*.

Система Зороастра^16*, как   видно,   уже    философское    учение, и если бы оно даже не перемешалось с  легендами других систем, то его все равно  нельзя  было  бы   принять   за   изначальную   традицию;   однако следы изначального  можно  распознать  и  в  ней.  Опять  перед  нами  гора Альбордж — огромная  гора  в  центре  земли;   от  нее   во  все  стороны  расходятся горные хребгы. Вокруг этой горы вращается Солнце, с этой горы текут все реки,  все  моря  и  земли  тоже  разделены   ею.  Все  вещи,  какие есть   на   свете,   сначала    существовали    в    виде    прообразов,    зародышей, и если все мифологии  горной  Азии населяют  древний  мир чудовищами, то и здесь  есть  огромный  бык  Кайямортс,   из  тела   которого  вышли  все живые  существа  земли.   Наверху   расположен   рай,   как   на   той   горе,   где жили лахи;  здесь — обиталище блаженных душ  и  просветленных людей, здесь   исток   всех   рек,   вода   жизни.   Заметим,   что   свет,   разделяющий   и побеждающий тьму, оплодотворяющий  землю и  всем существам дающий блаженство,   послужил   физической   основой   всей   световой   системы   парсов, — идее  света они  дали  тысячу   применений — в   религиозном  культе, в морали и политике.

Мы спускаемся с  великих  гор  Азии  на  запад,   и  все  позднее  время возникновения сказаний о начале мира. Видно уже, насколько позже они появились,  видно и то,  что  чужие  традиции,   возникшие  в  горной  местности, применены были к расположенным  в  долинах  странам.   Они   все менее и менее  подходят к  местным  условиям,  но сама  система  приобретает все более законченный и совершенный вид, и только изредка в рассказе проскальзывают отрывки  древних легенд,  всякий  раз  в  новом национальном  облачении.  Меня  удивляет  поэтому,  каким  образом  ухитрялись  объявлять   Санхониатона¹¹   одновременно   и   обманшиком   и   первым пророком древности, — ведь уже   географическое   положение страны, в которой он  жил, раз и  навсегда отрезало ему  пути  к  древности,  к первоначальным временам мира. Что в начале всего был темный  воздух, черный мрачный хаос, что он лишен был очертаний и формы, что он целую вечность носился  в  пустых  пространствах,  но  что,   наконец,  ткущий  дух воспылал любовью  к  своим  собственным  началам,   и   из   соединения   их произошло все творения, весь мир, — это древняя мифология, представление, присущее самым разным народам,  так  что  финикийцу  нечего было и прибавить ко всем этим рассказам.  Почти  все  народы Азии,  включая египтян и греков, по-своему рассказывали предание о хаосе и о согретом

15* См. Соннера, Бальдеуса, Доу, Холуэлла и др.

16* «Зенд-Авеста». Рига, 1776-1778¹⁰.

273

теплом яйце, — почему же  письменных  преданий,  повествующих  обо  всем этом,  не   могло  быть   в   финикийском  храме?   По  всему   свету   разошлось и сказание о том, что семена первых существ лежали в иле и что первые разумные   существа   обладали   чудесным   обликом,   были   зеркалами    неба («зофасемим»); разбуженные громом, они проснулись и породили множество   живых   существ;   это   сказание,   которое    финикийцами    было    лишь сокращено,  во  всех  вариантах  распространено  было  и  в  горах  Мидии  и Тибета, и в Индии и Китае,  во Фригии и во Фракии, потому что пережитки  таких  сказаний   мы   находим   в   мифах  Гесиода   и   у   орфиков.   Но если мы читаем длиннейший  генеалогический  ряд, где  нам  рассказывают о  ветре  Колпии,   то  есть   звуке   дыхания   бога,   о   жене   его   Ночи,   о   сыновьях  их  Первородном   и   Эоне,   о   внуках  их  Роде   и  Племени,  о  правнуках  их  Свете,   Огне   и  Пламени,   о  праправнуках  их,   горах   Кассии, Ливане и Антиливане, где всем этим аллегорическим персонажам приписывают все  изобретения  человеческого  рода,  то  нужно  разделять  самые застарелые предрассудки, чтобы в этом нелепом смешении древних сказаний, от которых составителю были, по-видимому, известны лишь имена, превращенные  им в  имена живых существ,  видеть  философскую систему мира и древнейшую историю людей.

В поисках древнейших традиций мы не будем спускаться на юг, в глубь черного Египта. Имена наиболее древних богов сохранили остатки связей египетской  и  финикийской  традиции,  и  здесь  тоже  появляются   древняя Ночь, Дух, творец мира,  ил,  в котором лежат семена вещей  и т.  д.  Но поскольку все известное нам из древнейшей мифологии Египта относится к позднему времени, все очень темно и неопределенно, поскольку, далее, все мифологические представления этой страны целиком и полностью приспособлены к ее климату, то нам и не приходится за этими идолами или тем более за россказнями негров искать сказания первоначального мира, которые могли бы послужить основой для философии самой древней истории человечества.

Итак, исторически на всей нашей обширной земле у нас не остается ничего, кроме письменной традиции, которую мы называем иудейской. Не разделяя никаких предрассудков, но и не высказывая никаких предположений об ее происхождении, мы только точно знаем, что эта традиция насчитывает более трех тысяч лет и что книга иудеев — самая древняя, какая только есть у людей. Мы посмотрим на нее и увидим, что такое эти краткие, простые страницы, на что они притязают, чем они могут для нас быть, — для нас сейчас они не будут страницами истории, но страницами предания, или, иначе, древней философии человеческой истории, а потому мы с самого начала освободим их от всяких восточных поэтических украшений.

274

V. Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческой истории

Сказание иудеев повествует: когда началось  творение   земли   и   неба, то земля была безвидна и пуста, и темны морские потоки покрывали ее, и животворящая сила носилась по водам.

Если нам предстоит описать, основываяь на самых новых научных наблюдениях¹², в каком состоянии находилась земля  вначале, то,  не предаваясь полету бездоказательных гипотез, мы и повторим во всей точности древнее описание: чудовищная гранитная глыба почти вся покрыта водой, и в воде плавают природные энергии, внутри которых зреет жизнь, — вот и все, что мы знаем, больше мы не знаем ничего. Что глыба эта, раскаленная, пылающая, была выбрашена Солнца, — это гигантская мысль, но нет для нее оснований ни в аналогии природы, ни в истории постепенного развития нашей Земли, — откуда же на этой раскаленной массе вещества взялась вода? И почему форма Земли — круглая? Отчего она вращается, отчего на ней два полюса? Ведь в огне магнит утрачивает свою силу. Гораздо вероятнее, что эта чудесная глыба сложилась сама собой, в результате действия внутренних сил, то есть что она постепенно оседала и сдавливалась, опускаясь из бременеющего нашей Землей хаоса. Но иудейская традиция быстро кончает с хаосом и описывает нам глыбу, а тогда и все хаотические чудовища и чудесные существа, о которых говорят древние традиции, падают в бездну. Одно общее есть у этого философского повестЕования с древними легендами — это «эло-хим»¹³, которых, по всей видимости, можно сопоставлять с лахами, «зофесамим» и другими существами, но они здесь очищены и стали понятием творческого единства, — они не творения, а творцы.

Творение начинается со света: ночь отделилась, и разделились стихии. Но если судить по древним и новым наблюдениям, — есть ли в природе другой принцип, начало разделяющее и животворящее, кроме света, или, если угодно, огня, то есть особой стихии? Повсюду свет рассеян в природе, но только неравномерно распределен среди тел, по родству их со светом. Свет, в постоянном движении, в постоянной деятельности текучий и беспрестанный сам по себе, есть причина всего текучего, всякого тепла,  всего движения.  Даже  начало электричества кажется  лишь  модификацией света, а поскольку вся жизнь на Земле развивается лишь благодаря теплу,  проявляется лишь  в движении  текучего   поскольку, далее, и действие животного семени, расширяя, побуждая, животворя, напоминает действие света, и даже при осеменении растений замечены были свет и электричество, то и в древней философской космогонии не что иное, но свет — первый деятель. Не тот свет, что исходит от Солнца, а тот что  вырывается  наружу  из глубин органической  массы,   что    вновь  соответствует нашему опыту. Ведь не лучи Солнца дают жизнь и питают живые существа, но все оплодотворено изнутри,  оплодотворено внутрен-

275

ним теплом,   и   есть  тепло   внутри   скал и хладного   железа,   и   живо,  чувствительно и деятельно живое существо лишь по меце присущего ему генетически огня и тонкого выявления его в мощном круговращении, во внутреннем   движении.   Итак,   первый   огонь,   стихия   огня   была   раздута, — не извергающий   лаву  Везувии,   не   горящее   ярким   пламенем   тело  Земли,  но сила  разделяющая,  теплотворный  питательный  бальзам  природы,  все  постепенно  приведший   в  движение.  Куда  грубее   выражает  такое  представление ложная  финикийская  традиция;  там  гром  и  молния  будят природные силы — дремлющих животных, а здесь свет придает облик всему творению, и опыт наш только подтвердит в будущем эту систему.

Чтобы,  переходя  к  дальнейшему   изложению,  сразу  же   предотвратить возможное   недоразумение,   касающееся   «дней   творения»,    напомню,    что говорит и простой взгляд^17*, а  именно:  вся система представлений о   постепенно  созидающем   самого  себя   творении  основана   на   противопоставлении,   так  что   всякое   разделение   членит   мир   не   физически,   а   только символически.  Дело  в  том,  что  наш  взор  не  в  состоянии  постигнуть  все творение сразу,  всю взаимосвязь творческих актов, все их взаимопроникновение, — пришлось   установить   классы    вещей,    а    самым    естественным было  противопоставить   небо   Земле,   а   на   самой   Земле — море   и  самою землю,   сушу,   хотя   на   самом   деле,   в   природе,   они   представляют   собою взаимосвязанное царство деятельных и терпящих существ. Итак, древний документ иудейской традиции — простая, первоначальная таблица существующего в природе порядка, а наименование «дней творения», в соответствии   с   иной  целью  автора  книги,  служит  опорой   для   классификации наименований.  Коль  скоро  свет  был   исполнителем  творческого  акта,  то, несомненно, небо и  земля должны были быть сотворены в одно и то же время.  Свет очистил  воздух,   потому  что  воздух, — а  воздух — это  более разреженная  вода  и,  согласно  новейшим  исследованиям,  проводник, связывающий между собою все существующее в сотворенном мире, — не мог быть очищен никаким  иным известным нам началом природы, но только светом, или стихийным огнем, — только свет мог довести до эластической текучести воздух, служащий и свету, и силам воды и земли в тысяче их соединений.  Но очишение  могло  произойти только так,  что,  посредством множества скачков и переворотов, всякое более грубое вещество постепенно оседало, благодаря чему и вода и земля, и вода и воздух стали вполне различными сферами. Итак, второй и третий творческие акты проникают друг друга, они  противопоставлены  и  в символической  картине космогонии,  будучи   порождены   первопринципом.  то  есть   разделяющим   светом творения. Эти творческие акты, вне  всякого сомнения, продолжались тысячелетиями,  что  вполне  ясно  показывает  и  возникновение  гор   и   слоев почвы, вымывание долин до ложа рек. В течение этих огромных отрезков времени творили три могучие стихии — вода, воздух, огонь;  вода и  воздух выделяли, осаждали, точили вещество, огонь творил где только мог — в воде, воздухе и в самой слагающейся земле.

17* См. «Древнейшим документ человеческого рода», т. I.¹⁴.

276

И вновь — сколь проницателен взгляд древнейшего естествоиспытателя, который видит то, чего не могут понять многие и в наше время! Ведь внутренняя история Земли показывает нам, что в строении Земли сразу же, с самого начала, повсюду деятельны были органические силы Земли, — как только органическая сила могла заявить о себе, она немедленно проявлялась. Как только Земля в силах была произращивать растения, так и появилоась растительность, хотя целые царства флоры погибали, когда выпадали новые осадки воздуха и воды. Как только море очистилось, так оно стало кишеть живыми существами, хотя в наводнения миллионы таких морских существ находили для себя могилу, послужив   материалом для строения других органических образований. Кроме того, не в каждый период, пока продолжалось это творческое очищение, могли жить все существа  каждой  стихии, — одни роды существ сменяли  другие,   в   соответствии  с  их  природой   и   природой   среды, в которой они обитали.

И, о чудо! наш натурфилософ все эти процессы постигает в словах творца мира: слово творца вызвало к жизни свет, повелев воздуху очищаться морю постепенно опускаться, земле подиматься из моря, оно привело в движение творческие силы всей природы, голос творца приказал и земле, и водам, и праху земному, чтобы всякая стихия призводила органические существа по роду ее и чтобы, следовательно, все творение оживлялось собственными, прирожденными стихиям силами. Так говорит мудрец, и не боится смотреть на природу, и видит то. что повсюду замечаем и мы, где органические силы развиваются в соответствии со своею стихией и создают жизнь. Но поскольку без классификации обойтись было невозможно, то он разделяет и противопоставляет царства природы, как разделяет их и естествоиспытатель, прекрасно понимая, что они не отделяются друг от друга никакой оградой. Всему предшествовала растительность, но ведь и новая физика доказала, что растения живут главным образом благодаря свету; итак, стоило скалистой породе немножко выветриться, стоило воде нанести немножко ила, и вот, в жарком тепле мощно греющего творения, уже возникает флора. Плодовитое лоно моря раскрывается и приносит свои рождения. Земля, оплодотворяемая гибнущими существами, светом, воздухом, водой, спешит вослед и не перестает  рождать — но только не все породы разом, потому что и плотоядный зверь не мог жить без животной пищи, и появление его предполагал гибель целых родов, что вновь подтверждается естественной историей Земли.

В более глубоких слоях земли, в отложениях первых эонов, находя морских существ и травоядных животных, но почти не находят морских зверей. Так, ступень за ступенью, строилось земное творение, рождая все более тонкие органические строения, и, наконец, перед нами — человек, венец творения, искусное создание элохимов.

Однако, прежде чем обратиться к этому венцу, рассмотрим несколько мастерских штрихов нашего древнего натурфилософа и мудреца. Во-первых, Солнце и звезды он не не относит к творцам и не включает в свое созидательное  колесао творения. Они стоят в центе его символической картины, они, как говорит он, цари времени, и они удерживают Землю

277

и все органические рождения Земли в их движении, но органических сил они не придают, и такие силы не переходят от них на землю, вместе с лучом света. Солнце и теперь светит, как светило в первый день творения, но оно не пробуждает к жизни и не слагает в органическое целое небывалых дотоле существ; и ни мельчайшего живого существа не породило бы тепло в гниющей массе вещества, если бы заложенные в ней силы творения не были готовы совершить переход к органическому строю. Вот почему Солнце и звезды появляются на этой картине тогда, когда они могут уже выступить, то есть когда воздух очищен и земля построена, — но Солнце  и   созвездия — лишь   свидетели   творения,   царствующие над   кругом   органического — органического   благодаря   своим   внутренним силам — существования.

Во-вторых, Луна существует с тех пор, как существует .земля; на мой взгляд — в   ней   прекрасное   свидетельство   древней   картины   природы¹⁵.

Меня не убеждают мнения тех, кто считает Луну недавним соседом Земли и приписывает появлению ее все беспорядки, происходящие на поверхности Земли и в ее недрах. Мнение это для физики бездоказательно, потому что  всякий   видимый  непорядок   на  Земле  получает   объяснение   и помимо  такой   гипотезы,   а  если   объяснить  лучше,  то  и   перестает   быть беспорядком. Совершенно очевидно для  меня, что наша Земля, со всеми скрытыми в оболочке ее становления элементами, могла сложиться, лишь испытав известные перевороты,  революции,  и  притом не иначе, как в соседстве с Луною.  Луна  приведена  в  равновесие  с  Землей,  как Земля — с самой собой и с Солнцем:  насколько мы знаем часовой механизм сил неба  и  Земли,   и  движения   морской   стихии   и  рост   растений  связаны   с лунными фазами.

В-третьих. Очень тонко и очень верно помещает наш мудрец в один класс и обитателей воздуха и обитателей воды; сравнительная анатомия заметила поразительное сходство в их внутреннем строении, особенно в строении мозга, этом безошибочном показателе совершенства органического строя живого существа. Различия всегда зависят от той среды, для которой создано живое существо, — итак, у этих двух классов существ, живущих в воздухе и в воде, должна во внутреннем их строении сказаться та аналогия, что существует между воздухом и водой. Вообще говоря, все живое колесо истории творения подтверждает, что коль скоро каждая стихия производила все возможное для нее и целое состоит из всех без исключения стихий, то, собственно, на нашей планете и могло появиться только такое единое органическое строение, которое начинается с низших живых существ и завершается самым благородным и искусным творением элохимов.

Пораженный,  восхищенный,   перехожу  я   к  описанию  человека,  ибо  в этом и заключается содержание всей моей книги, в этом, к счастью, и печать ее. Элохимы советуются друг с другом и образ своего рассуждения запечатляют   в становящемся   человеке,—итак,   он  отмечен  рассудком  и размышлением.  Они  создают   человека   по   подобию   своему;    восточные люди это подобие видят  прежде  всего  в  вертикальном  положении   тела

278

человека. Печать, которую налагают они на человека, — печать владычествования над всей Землею; итак, человеческому роду было дано органическое преимущество, и состоит оно в том, что человек способен во всем придать завершенность Земле, что он, самое плодовитое среди благороднейших живых существ, живет во всех климатических условиях, и живет как наместник элохимов, как вполощенное Провидение, как творящий бог. Вот в чем древнейшая философия человеческой истории.

А теперь, когда все колесо творения было завершено и была создана последняя царящая в нем пружина, теперь элохим почил от всех дел своих; можно сказать и большее: он на сцене, на которой совершается творение, настолько скрыт, что может показаться, будто все само по себе произошло на свет, и от века одни поколения, следуя необходимости, сменяли друг друга, — будто все всегда было одинаково. Однако последнее невозможно: и строение Земли и органическое строение  зависящих  друг от друга живых существ вполне доказывают нам, что  все живущее на Земле, составляя единое сооруженное искусством здание,  имеет  свое начало и что все поднялось от низшего к высшему, — что  же   первое?

Почему двери мастерской природы закрылись и почему ни море, ни земля не полнятся теперь новыми породами живых существ, так что творческая сила словно покоится и творит лишь через органы установившихся родов и порядков? Наш натурфилософ, для которого пружиной  всего является творящее   во   всем  существо,  и  это  объясняет   нам   физически. Если свет,  или  стихия  огня,  разделил  массу  вещества,   утвердил   небесный свод, придал эластичность воздуху, приготовил землю к тому, чтобы она производила растительность,  то он  придал  вид  семенам  всех  вещей-и  органически  развился  от  самой  низкой  до   самой   сложной    и   тонкой жизни, — итак, творение было завершено, ибо, по словам Вечного, то есть, согласно его все упорядочивающей мудрости, жизненные силы были  распределены и приняли всякий вид, какой только мог и должен был сохраняться и существовать на нашей планете. Животворящий дух носился над водами творения, и присущее ему жаркое дыхание тепла  открылось  уже в первосушествах, какие находим мы теперь под землей, открылось в них с такой мощью, с такой полнотой, с какой не могут ничего уже породить теперь  ни   земля,   ни   море,—это   перводыхание  творческого   тепла было таково, что ничто не могло придать себе органический склад помимо него, как теперь ничто не складывается в органический строй без генетического тепла, и это тепло сообщилось всем сотворенным порождениям и до сих пор продолжает творить внутри их существа. Какое бесконечное количество материального огня поглотила, например, каменная порода Земли, и этот огонь до сих пор продолжает творить или дремать в земле, — это подтверждают и вулканы, и все горючие минералы, и даже кремень, высекающии искру! Но множество новых опытов наблюдений доказывают что во всем растительном мире заключено горючее начало, что животная жизнь только и делает, что перерабатывает огненное вещество, так что, кажется, весь круговорот творения заключается  в том, что текучее затвердевает, твердое разжижается, огонь выпускается на свободу и вновь

279

связывается,   живые   силы заключаются   в   органические   тела и вновь выходят на волю.   А поскольку у определенной   для   строения   нашей Земли массы было свое   число,   своя мера,   свой вес,   то   и   внутренняя   пружина, творившая во всей массе   вещества,   должна   была   совершить   свой   круг. Во всем творении   одно живет   теперь за счет   другого, — колесо   творений вращается,   но   не   прибавляет   ничего   нового,   оно   строит и разрушает в заданных генезисом   рамках,   в   какие   замкнула   его   первая   эпоха,   эпоха творения. Природа властью творца словно   сделалась совершенным искусством, сила стихий   связана   и   проявляется лишь   в кругу   уже определенных органических  творений,   и   из  круга   этого   она   не   может   выступить, потому  что   пластический   дух   воплотился   уже во все то,   во что он мог воплотиться.   Но в природе   вещей   заключено   и   то,   что  такое   творение искусства   не   может   существовать   вечно,   что у кругооборота, у которого было начало, непременно будет и конец.   И прекрасное   творение,   что произвело себя из хаоса,   произведет   из   себя   новый   хаос, — срормы   изнашиваются, всякий   организм   истончается   и   старится.   И   великий   организм Земли  тоже  найдет  свою   могилу,   и   из   могилы   этой   выйдет   и   примет новый облик, когда наступит его время.

VI.Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческой истории. Продолжение

Если моему читателю по нраву чистые идеи этой древней традиции, которую я представил, не прибавив к ней ни гипотез, ни красот, то последуем за ней и дальше, после того как мы обозрели эту картину творения в целом. Чем особым отличается она от сказок и преданий народов Центральной Азии? Последовательностью, простотой, истиной. И в сказках и преданиях есть зерна физики и истории, но они переходили из рук в руки, предания жрецов и народа не были записаны, он сочинялись и пересочинялись, все страшно перепуталось и возник легендарный хаос. — какой был в начале мироздания. А наш мудрец и натурфилософ преодолел хаос и построил здание, своей простотой и продуманностью воспроизводящее самое природу, в которой изобилует порядок. Как же достиг он такого порядка и простоты? Достаточно сравнить его повествование с баснями других народов, и мы поймем, почему настолько более чистой была его философия истории Земли и человечества.

Во-первых. Все непонятное для людей, все чуждое им и далекое от них он отбросил, а придерживался только того, что мы можем увидеть глазами и объять памятью. Так, ни один вопрос не вызывал таких споров, как возраст мира, древность Земли и человеческого рода. Азиатские народы, которые без конца занимались летосчислением, принято считать бесконечно мудрыми, а ту традицию, о которой говорим мы теперь, — бесконечно  ребяческой  и  детской, потому что она,  как   говорится,  не  взи-

280

рает на доводы разума, ни на очевидные свидетельства строения Земли, а спешит с рассказом о творении мира, как будто сотворить мир — это какой-то пустяк, и получается, что человеческий род еще совсем молод. Но ведь если Моисей¹⁶ хотя бы просто собирал и приводил в порядок  древние   предания,  то   он, ученый египтянин, конечно же, был осведомлен  о  том, с чего ведут начало истории египтяне (как и все азиатские народы), — с эонов, когда жили боги, а потом полубоги. Почему же он не включил их в свой рассказ? Почему,   словно   нарочно,   из упрямства или презрения, он все творение мира  свел  в  символ  кратчайшего отрезка времени? Ответ очевиден:  потому что он хотел откинуть все эти эоны и выбросить   их   из   памяти людей как совершенно бесполезные росказни. И мне кажется,   он   поступил   мудро,   ибо,   пока наша Земля еще не создана, пока человеческий род еще не возник и не началась его история, для нас не может еще существовать летосчисление, которое  заслуживало  бы  такого  наименования.   Пусть   какие   угодно  числа прилагает Бюффон к своим шести первым эпохам, пусть длятся они 26000, 35000,   15—20000,  10000 лет   и   сколько   ему   угодно, — человеческий  рассудок знает свои пределы, эти фантастические числа вызывают смех, даже если бы сама последовательность эпох и была изложена правильно; а историческая память тем более не желает обременять себя  подобными  числами. Древние летосчисления  народов  с  их  огромными  числами,  по  всей видимости, именно такого, бюффоновского свойства;  они  заходят  в такие эпохи, когда миром правили божественные и мировые силы, в такие исторические эпохи  строения  Земли,  какие  были   выведены   этими  народами, с их явным пристрастием к чудовищным числам, или на основании кругооборотов неба, или на основании недопонятых символов древнейшей иероглифической  традиции.   Так,  если   верить   египтянам,   то   Вулкан,   творец мира,   царил   бесконечно    долго,     сын   Вулкана — Солнце — царствовал 30000 лет, Сатурн и остальные двенадцать  богов — 3984 года, а  уж  за ними пошли полубоги и затем — люди. Таковы же и предания Центральной Азии — в том, что касается творения мира и исчисления лет. У парсов  небесное  воинство   света   правило   миром   3000   лет,   не   зная   врагов; прошло еще 3000 лет, пока не появился бык в чудесном облике, из семени которого вышли все живые существа, а последними — мешия и мешияна — мужчина и женщина. У жителей Тибета первый  период,  когда царили лахи, продолжался бесконечное время, второй длился  80,  третий — 40, четвертый — 20 тысяч лет, и таков же всякий раз был век жизни, потом век все сокращался и сокращался, пока не доходил до десяти лет, а затем постепенно  возрастал, пока не достигал 80000  лет.   У  индийцев с их периодами беспрестанно превращаются боги, а у китайцев — древнейшие цари, и все эти периоды длятся еще дольше; с подобными бесконечностями решительно ничего нельзя было поделать, и Моисей обру бил их все, потому что ведь и сами традиции гласили, что это счет годам творения Земли, а не человеческой истории.

Во-вторых.  Когда спорят, старый мир или молодой, то обе   стороны правы. Горные породы на Земле — весьма древние,  а  чтобы  покрыть  их

281

почвой и растениями, потребовалось немало переворотов, и об этом никто не спорит. И тут Моисеи всякому предоставляет право сочинять любые эпохи;  можно  вместе с  халдеями  верить,  что  правили  царь  Алор — свет, Уран — небо,   Гея — земля,  Гелиос — солнце  и  что  правили  они,  сколько вам заблагорассудится. Моисей таким эпохам не ведет счет, а чтобы предтвратить подобные подсчеты, он привел свою  взаимосвязанную и систематическую   картину   к   наиболее   легкопонятному   циклу,    связанному   с одной постигшей нашу планету катастрофой. Чем  древнее подобные перевороты, чем дольше они продолжались, тем, следовательно,  моложе человеческий род, так как, согласно с традициями  и с природой  вещей, человек мог появиться лишь как последнее порождение Земли, тем самым доводимой до своего завершения. Вот почему я благодарен древнему мудрецу  за  то,  что  он  смело  оборвал   все   древние   непостижимые   мифы;   мне с моим пониманием довольно природы, какова она теперь, и довольно человечества, каково оно теперь.

А когда наше сказание рассказывает о сотворении человека, то вновь повторяется^18*, что сотворен человек был тогда, когда это стало возможно  по  природе   вещей.   Сказание   говорит  так:   когда   на   земле   не   росло ни деревьев, ни трав, не мог еще жить и человек, которому природой предназначено возделывать землю, и еще не опускался на землю дождь, а поднимался с земли пар, и из праха, увлажненного паром, был создан человек, и дыханием жизненной силы был одухотворен и стал живым существом.   Мне  кажется,   что   в   этом   простом   рассказе   содержится   все,   что способны  знать  люди  о своем  органическом  строении,  после  всех произведенных   физиологами   исследований.   Когда   мы   умираем,   то   сложносо-ставленное  строение   нашего  тела  распадается   на   землю,  воду  и  воздух, на те элементы,  которые,  пока  человек  жив,  приведены  в  органическую связь; но внутренняя экономия животной жизни зависит от скрытого возбуждения, или бальзама, заключенного в стихии воздуха, — этот бальзам приводит в  движение  нашу  кровь  и  весь  внутренний  раздор  жизненных сил нашей  машины;   и  так,  на  деле,  человек благодаря  дыханию  жизни и становится  живою душой. Благодаря  дыханию  жизни  у человека есть сила перерабатывать жизненное тепло, а потому поступать как живое существо — двигаясь, чувствуя, думая. Древнейшая философия ни в чем не противоречит новейшим научным наблюдениям.

Человечество сначало жило в саду, известное нам из традиции обстоятельство  несомненно  порождено  философией.  Ведь  жить   в  саду — легче всего для новорожденного человечества, ибо всякий другой образ жизни требует уже и опыта, и умения, как, например, земледелие. А кроме того, это обстоятельство  показывает  нам   то,  что   подтверждается  и   всеми   задатками нашего существа; а именно: что человек рожден не для того чтобы вести дикое, а для того чтобы вести кроткое существование; а потому творец,  лучше кого-либо  зная о целях сотворенного  им  существа,  и  человека создал в той области, для которой создавал его, и для того образа

^18* 1 кн. Моисея, 2, 5—7 ¹⁷.

282

жизни, для которого создавал его, так и все другие существа он создавал в  подобающей  им  стихии.  Одичание  человеческих племен — вырождение, нечто вынужденное, что вызвано бедствиями, климатом  или жизненными привычками;  как  только  нужда   не  давит  уже  на  человека,  он  начинает жить более кротко и мирно, подтверждением чему история народов. Кровь животных превратила человека в дикаря — охота, война и, увы! всяческие несчастья, какие случаются в человеческом обществе. Самые древние предания самых древних на  Земле народов  ничего  не говорят о лесных чудовищах — о   таких   нечеловеческих    существах,    которые    тысячелетиями рыскали бы по земле, убивая  всех, кто попадется на их пути,  и тем самым исполняя свое предназначение.  И только в отдаленных,  более суровых  странах  берут  начало   такие  дикарские  сказания,   позднее   поэты   с удовольствием разукрашивали их, за поэтами пошли историки, а за историками — философы с их абстракциями. Но ни абстракции, ни поэтические картины  не передают  первоначальной  истории  человечества  в  ее  подлинном виде.

Но где же был расположен этот сад, куда поселил творец кроткое и беззащитное творение — человека? Поскольку наше сказание принадлежит западной Азии, то оно этот сад помещает на Востоке, на горе; оттуда выходила река, которая разделялась на четыре реки^19*. Не может быть более беспристрастной традиции, — ведь любая нация любит заявлять о своем первородстве и принимать землю, где она живет, за родину всего-человечества, но не так поступает этот народ, он родину людей перемещает на Восток и на Север, на самые высокие горы, какие есть на обитаемой Земле. А где же эти горы? Где четыре реки вытекают из одного-источника или потока, как очень ясно говорит подлинник? Нет такого места в нашей географии, и напрасно склонять названия рек, потому что достаточно непредвзятым взором взглянуть на карту мира, чтобы убедиться, что нигде на земле Евфрат не вытекает из одного источника или потока вместе с тремя другими реками. Но если вспомнить о преданиях всех горных народов Азии, то тут мы и наткнемся на рай, расположенный на высокой горе, на рай с его живым источником, с его потоками,, которые несут свое плодородие всему миру. И китайцы и тибетцы, и индийцы и персы — все говорят о такой горе первоначального творения, о горе, окруженной землями, морями, островами, и эта гора дарит земле свои небесные потоки. Такие легенды не лишены своего особого физического учения, ведь не будь гор, и на земле не было бы воды жизни, а что все реки Азии текут с гор, можно видеть на географической карте. А кроме того, то сказание, которое мы сейчас изъясняем, минует всякую мифологию, оно просто называет четыре самые известные реки, которые текут с горных хребтов Азии. Конечно, они не вытекают из одного источника, но позднему собирателю преданий довольно было сказать, что родина людей находится на далеком для него Востоке.

¹⁹* I Кн. Моисея, 2, 10—14.

283

А тогда нельзя усомниться   в   том, что   он   представлял себе эту райскую местность расположенной между горами Индии. Он говорит о стране, богатой   золотом и драгоценными   камнями,   но   это,   конечно   же,  Индия, с давних   времен   славившаяся   своими   сокровищами.   Река,   которая обтекает   всю   землю,— это   священный   Ганг   с  его   изгибами^20*,   его   вся Индия  почитает  за  райскую  реку.  Не  вызывает сомнений  и  то,  что  Гихон¹⁹ —  Окс,   арабы   до   сих   пор   называют   его   старинным    именем, а  память о земле, которую  он обтекает,  как утверждает сказание, сохранилась в нескольких географических названиях, относящихся к прилегающим   местностям^21*.   И,   наконец,   две   последние   реки,   Тигр   и   Евфрат, текут   правда,   гораздо   западнее,   но   для   собирателя   преданий,   жившего на самом западе Азии,  все  называемые  им  области терялись в туманной дали, и вполне возможно, что река, которую он называет Тигром, на самом деле — Инд^22*. В обычаях древних народов, когда они переселялись с одних мест в другие,  было присваивать легенды  о главной горе своим собственным, новым горам  и рекам  и с помощью такой местной мифологии придавать племенной дух древним легендам,— это можно показать на примере гор — от гор Мидии до Олимпа и Иды. И собиратель преданий мог только обозначить самое  широкое  пространство,  какое  называли  ему легенды. Итак,  наше сказание предполагало существование всех — индийца на  Паропамисе,  и  перса  на  Имаусе,  и  иберийца  на Кавказе,  каждый был   вправе  расположить   свой   рай   на  том   месте  горных  хребтов,   какое указывала  ему  традиция.   Но  наше  сказание,   по  сути  дела,  намекает  на самую древнюю  традицию, потому что она  выносит рай  за пределы Индии — на Восток, а все другие места называет как бы в дополнение. Как же быть? Не была ли родиной человечества благословенная долина Кашмира, расположенная почти в самом центре всех названных рек и потоков, окруженная  со  всех  сторон   стенами   гор, — страна,  славящаяся   и   своей здоровой,  освежающей  водой,   и  своим  плодородием,   и  полным  отсутствием диких животных, и, главное, своим прекрасным племенем людей, до наших дней воспевают ее как рай на земле! Однако дальнейшие рассуждения покажут нам, что все подобные разыскания на Земле, какой знаем мы ее теперь, тщетны, — итак, отметим  в своей  памяти эту столь неопределенно описанную местность и последуем далее за нитью нашего повествования.

20* Слово «Фисон»¹⁸ означает реку, заливающую плодородную долину, — по-видимому, перевод слова «Ганг», а потому уже и древний перевод на греческий язык поясняет это  слово,  толкуя  его — «Ганг»;  арабы  переводят — «Нил»,  а  земля, которую  обтекает эта река, — у них «Индия», что в ином случае никак невозможно совместить.

21* Кашгар, Кашмир, Касийские горы, Кавказ, Китай²⁰ и т. д.

22* Название третьей реки — Хиддекель²¹, а согласно Оттеру²². Инд и теперь называется еще у арабов Этек; у древних индийцев он назывался Энидер. И окончание кажется индийским: множественное число от «девин» (то есть полубог) —«деверкель». Однако вероятно, что редактор древней традиции принял эту реку за Тигр. лежащий на восток от Ассирии. Другие реки слишком далеки были для него, и Ефрат — это, вероятнно, другая река, просто   переведенная   здесь этим словом или названная как самая знаменитая на всем Востоке.

284

От всех чудес и странных, фантастических образов, которыми легенды целой Азии населяли первобытный рай, наша традиция сохранила лишь два чудесных дерева, змия, говорящего человеческим  языком, и херувима; бессчетное  множество   существ   философ   отверг,   а   оставшихся   он   заключил в свой весьма глубокомысленный  рассказ.  Есть в  раю  запретное  дерево   и на дереве этом растут плоды божественной мудрости, — так говорит змий,  убеждая людей  попробовать  плода  с  этого  дерева,  и  человек вожделеет плода. Но может ли существовать более возвышенный предмет вожделения?  И разве  возможно  было  еще  больше  облагородить  человека? Пусть это будет простая аллегория, но сравним ее с легендами других народов: она окажется самой тонкой и красивой, символом всего, что приносит роду людей  радости  и  беды.   Двусмысленное  стремление  людей  к неподобающим   им   знаниям,   жадное   желание   свободы,    злоупотребление вольностью,   беспокойство,   заставляющее   расширять   поставленные   человеку пределы,  преступить  черту,  предел,   который,    несомненно,   должны были положить моральные заповеди столь слабому существу, еще не умеющему направлять  свои  шаги, — вот  огненное  колесо,  от  которого  все  мы тяжко вздыхаем, тогда как оно, бесспорно, заключает теперь в себе почти весь  круг  нашей  жизни.   Древний  философ,   занятый   историей  человечества,  знал  о  том,  как  знаем  и  мы;   и,  рассказывая   нам   эту  ребяческую историю, он показывает нам,  в  чем  узел проблемы,  где связаны воедино все концы человечества. И индиец рассказывает о великанах, которые копают землю, желая добыть пищу бессмертия, и обитатель Тибета рассказывает,  как  пали  совершившие   злодеяния   лахи, — но,   по   моему   мнению, все это далеко от чистоты, от глубины, от детской простоты нашего сказания, которое и элемент чудесного сохраняет лишь в той мере, в какой это необходимо, чтобы охарактеризовать время и место действия. В древнейшей  традиции  письменного  языка  нет  места  ни   драконам,  ни  чудесным существам страны фей, расположенной в горах Азии, нет места Си-мургу и Сохаму, лахам, деветам, джинам, дивам, пери, нет места широко распространенной мифологии этой части света с ее Джиннистаном, Ригиэлем, Меру, горой Альбордж и т. д., — и лишь херувим стережет врата рая.

А наша поучительная история рассказывает, напротив того, как только что сотворенные люди общались с наставлявшими их элохимами, под руководством их узнавая животных, а благодаря этому усваивая язык и обретая царящий в духе человеческом разум, рассказывает и о том, как человек пожелал сравняться   с   элохимами   в   познании  зла и,  воспользовавшись  запрещенным  средством,   нанес себе  ущерб,  а  с  той  поры  жил   в другом  месте,  начал   новую   жизнь,   вынужден   был   трудиться, — все  это черты традиции, которая под покровами мифа и сказки скрывает в себе больше человеческой  правды,   чем   громадные   системы,   разглагольствующие оо естественном состоянии человека.  Если, как мы  видели, преимущества человека      лишь   врожденные  способности,   а   потому  их   следует сначала обрести через воспитание,  в языке, традиции и искусстве, с тем чтобы они переходили затем  от  поколения  в  поколения,  из  рода в род, так и все нити  воспитанной  в  человеке  гуманности,  из  какого  племени.

285

с какого бы  конца  света  ни  был  человек,  не  только  сходятся  к  одному истоку, но и с самого  начала  должны  быть  связаны  между  собой  с  помощью искусства, потому что иначе человеческий  род  никогда  и  не стал  бы тем, чем он стал. Ведь младенца   не  оставляют  без  присмотра  и  не предоставляют самому себе на долгие годы, иначе он погибнет или утратит человеческий облик, — так и человеческий род, когда побеги его только пошли   в   рост,  не  мог   быть   предоставлен  самому  себе.   Если  люди приучились жить, словно орангутаны, то они  и  не будут сопротивляться самим себе и от своего животного состояния,   от жестокости и безъязыкости никогда не перейдут к человеческой жизни. Итак, если божеству было угодно чтобы человек проявлял разум и предусмотрительность, то и заботиться о нем следовало разумно и предусмотрительно. Воспитание, искусство, культура были необходимы ему с первого момента его существования, а потому сам присущий человечеству характер служит залогом истинности древнейшей философии истории^23*.

VII. Что говорит древнейшая письменная традиция о начале человеческого рода. Завершение

Все остальное, что сообщает нам древнее сказание — имена, даты, искусства и их изобретение, катастрофы и прочее, — все это отголосок племенного предания. Мы не знаем, как звали первого человека и на каком языке он говорил, потому что «Адам» означает просто сделанного из земли человека, «Ева» значит «живая», так на языке этого народа; их имена — это символы истории, и всякий народ называет первых людей своими именами, тоже полными смысла. Изобретения, о которых идет речь. — лишь те, что могли быть у земледельцев и пастухов западной Азии, и памятником им служат тоже только имена. Выносливое племя сносило свою судьбу; владеющий владел; о ком плакали, тот был убит, — вот в таких иероглифических словах и рассказана нам генеалогия двух родов, двух способов существования, пастухов, кочевников, и земледельцев, или обитателей пещер. История сифитов и каинитов — не что иное, как свидетельство существования двух древнейших занятий; по-арабски их же зовут бедуинами и кабилами^24*, и до сих пор они на Востоке с отвращением обходят друг друга при встрече. И племенное сказание кочевников  этих  мест  просто  отметило  существование  таких  двух  каст.

23* Но как  же  заботились  элохимы  о  человеке,  то  есть  наставляли,  учили  его,  как оберегалн от опасностей?  Если такие вопросы не столь дерзки, как ответы  на  них, то традиция сама откроет нам все это; об этом — в другом месте.

24* Каин у арабов — Кабил: колена кабилов назывались «кабеил». «Бедуины» значит заблуднвшиеся пастухи, жители пустыни. То же имена Каин, Енох, Нод, Иавал. Иувал, Тувалкаин — все они означают касту и образ занятий.

286

То же можно   сказать о так   называемом   всемирном   потопе.   Согласно естественной   истории,   вся   населенная   Земля,   несомненно,   была   затоплена,   и   явные  следы  такого  наводнения  можно   наблюдать  прежде   всего в Азии, но то,  что рассказывает нам легенда, — это просто племенное предание.  Собиратель   рассказов   с   большой  осторожностью   сводит   воедино несколько  традиций^25*   и   даже   повествует  день   за  днем  обо  всех событиях,  сохранившихся   в  хронике  рода,   в   воспоминании  об  ужасной  катастрофе,  пережитой  Землей;   и  весь  тон  рассказа отвечает  образу  мыслей племени,  так  что  невозможно  извлечь  его   из  этих  ограниченных  рамок в  которых  он  только  и   кажется  достоверным, — в  противном  случае мы исказим  его.  Как  одно  семейство  этого  народа  спаслось  вместе со всей домашней  утварью,  так  могли  спастись   и  семейства   у   других   народов и  это  доказывается   их  преданиями.  В  Халдее  спасся Ксисутрус  вместе со   всем   родом   и   животными   (без   них   человек   и   не  мог   жить  тогда) спасся   почти   так   же,   как   Ной,   а   в  Индии   сам   Вишну   служил   рулем корабля,  вынесшего  опечаленных людей на сушу. Такие сказания есть у всех древних народностей этой части света, у каждого они отвечают традиции и местности,  в которой жил народ;  они убеждают нас в том, что потоп   залил   всю   Азию,   а   вместе   с  тем   они   помогают  нам  преодолеть узкий  взгляд на вещи:   напрасный  труд — заставлять себя принимать за всемирную историю всякое обстоятельство из семейной истории Ноя, тем самым лишая сам рассказ его вполне обоснованной достоверности.

То же относится и к генеалогии этих родов после потопа: рамки заданы их знанием народов, их областью Земли, — они и не собираются отправляться в далекую Индию, Китай, восточную Татарию. Три главных ,рода спасшихся после потопа людей — это, очевидно, народы, живущие по обе стороны западных гор Азии, включая и северное побережье Африки и восточные берега Европы, насколько они были известны собирателю традиции^26*. Насколько может, он составляет генеалогическое древо этих родов, но он не рисует географическую карту мира и не дает нам генеалогии всех без исключения народов. А огромные труды, положенные на то, чтобы совершенно все народы земли превратить, в соответствии с этим генеалогическим древом, в потомков евреев и в единокровных братьев иудеев, находятся в противоречии и с летосчислением и со всей историей народов, но, главное, находятся в противоречии с самим рассказом, с избранной в нем точкой зрения,— подобные преувеличения отнимают у  него  всякую  достоверность.  Повсюду у  подножия древнейших

25*  I  Кн. Моисея, 6—8;  «Введение в Ветхий Завет» Эйххорна²³, т. II, с. 370.

26* Иафет  значит   «распространившийся»;   это  соответствует   и  полученному   им благословению²⁴;  но именно такими  и были народы, жившие к северу от гор; таков был и образ их жизни и отчасти даже их имена. Сим объемлет племена, у которых осталась  древняя  традиция   религии,   письменности,   культуры,   почему  они и претендовали на преимущества перед другими племенами, особенно перед хамитами, — именно как племена культурные. Хам: его имя — от «жара», и место ему в жарких странах. Итак, в именах трех сыновей Ноя мы читаем просто названия трех частей — Европы, Азии, Африки, насколько они известны были этой древней традиции. гор земли восстают после потопа народы, языки, царства, — и они не ждут,  когда  пришлют   к   ним  посольство из Халдеи;   так   и   в   восточной Азии — на  родине  людей, и самом населенной области мира, до сих пор сохраняются древнейшие государства, древнейшие обычаи  и языки, о самом существовании  которых  не знало и   не  могло  узнать  племя  жившего на западе и появившегося гораздо позднее народа.  Спрашивать, произошел   ли   китаец  от  Каина или от Авеля, то есть  от  касты   троглодитов, пастухов или земледельцев, — так же странно, как спрашивать, где в Ноевом ковчеге висел американский ленивец. Но подобными   разъяснениями я  сейчас   заниматься не буду, и даже исследование такого важного для нашей истории вопроса, как постепенное сокращение длительности жизни или  уже  упомянутое огромное   наполнение,  должно   быть   оставлено для другого случая. Довольно!   прочный  центр самой большой из частей света — древние горы Азии — послужил  первым  местожительством человеческого рода, и во всех катастрофах, постигавших нашу  Землю, он доказал свою прочность. Эти горы отнюдь не поднялись из бездны морской после всемирного потопа, но, как говорит естественная история, да и само древнейшее предание, они  были  родиной  человечества  и  были  первой значительной сценой, на которой выступили народы, к поучительному рассмотрению которых мы теперь обратимся.

Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru