Александр    Иосифович    Шифман

ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ВОСТОК

ОТ АВТОРА

КОНЦЕПЦИЯ ВОСТОКА В МИРОВОЗЗРЕНИИ ТОЛСТОГО

1

2

3

4

5

ТОЛСТОЙ И КИТАЙ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

ТОЛСТОЙ И ИНДИЯ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

ТОЛСТОЙ И ЯПОНИЯ

1

2

3

5

6

7

8

9

10

11

12

ТОЛСТОЙ И ИРАН

1

2

3

4

ТОЛСТОЙ И ТУРЦИЯ

1

2

3

4

5

6

ТОЛСТОЙ И АРАБСКИЕ СТРАНЫ

1

2

3

4

5

ТОЛСТОЙ И АФРИКА

1

2

3

4

5

6

7

8

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ

От автора

Концепция Востока в мировоззрении Толстого

Толстой и Китай

Толстой и Индия

Толстой и Япония

Толетой и Иран

Толстой и Турция

Толстой и арабские страны

Толстой и Африка

Заключение

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

УКАЗАТЕЛЬ НАЗВАНИЙ ПРОИЗВЕДЕНИЙ И ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ

СОДЕРЖАНИЕ

ОТ АВТОРА

Интерес Льва Николаевича Толстого к Востоку был необычайно велик. Связанный тысячами нитей со всем миром, он уделял Азии и Африке особенное внимание.

Объяснялось это прежде всего страстной заинтересованностью Толстого в судьбах мира и одновременно своеобразием его сложного и противоречивого мировоззрения. Обрушившись с резкой критикой на современную ему цивилизацию, отвергнув «культуру» богатых и сытых, он часто обращался мыслью к истокам культуры древних народов, искал в них животворные силы для грядущего обновления человечества. Писатель находил их в патриархальном укладе жизни русского крестьянства, в его честной трудовой морали. Такие силы он видел и в укладе жизни восточных народов, в их традиционном миролюбии и трудолюбии, в их богатейшем культурном наследии. Отсюда его большой интерес к древней философии и эпосу стран Азии и Африки, к их литературе, искусству, фольклору, ко всему тому, что он уважительно именовал «восточной мудростью».

Пристальное внимание Толстого к Азии и Африке определялось также реальными условиями его времени. Последний период жизни писателя совпал с наступлением эпохи империализма, ознаменовавшейся бурной экспансией западных держав на Востоке. Решительно осуждая захватнические войны и колониальный разбой, глубоко сочувствуя порабощенным народам, Толстой не мог не выступать в их защиту. Так родились его многочисленные статьи против империализма и колониализма, в которых он вопреки своей проповеди непротивления злу насилием призывал народы Азии и Африки не покоряться насильникам, а другие народы — поддержать борьбу угнетенных наций.

Необычайная популярность Толстого как писателя и социального реформатора стимулировала рост его связей с Востоком, Начиная с последней трети XIX в. его произведения переводились на многие языки мира. Книги Толстого в английских, французских и немецких переводах широко распространялись и в восточных странах. В последние десятилетия жизни писателя его произведения появились в в переводах на многие языки Азии и Африки. Тысячи жителей этих стран получили возможность читать их на родном языке.

Читатели стран Востока, покоренные могучей силой художественного гения Толстого, находя в его творчестве взгляды, созвучные своим сокровенным, тяжко выстраданным мыслям, ощущали потребность войти в непосредственное общение с писателем-гуманистом, поведать ему о своих переживаниях и нуждах, услышать от него ответ на мучившие их вопросы. Так возник феноменальный для того времени поток писем и паломников в Ясную Поляну — поток, который еще крепче связал писателя с его читателями в Азии и Африке. Возникнув и с каждым годом расширяясь, эти личные контакты, в свою очередь, содействовали тому, что проблемы Азии и Африки стали занимать в раздумьях и в творчестве Толстого еще большее место,

К этому необходимо добавить, что Толстой по мере углубляющегося знакомства с культурами стран Востока с энтузиазмом популяризировал их в России и делал это с громадным талантом и размахом. Толстой более, чем кто-либо другой из русских деятелей культуры, связал узами дружбы свою страну со странами Азии и Африки.

Ромен Роллан в книге «Жизнь Толстого» отмечал огромное влияние русского писателя на общественную мысль Азии. «Воздействие Толстого на Азию, — писал он, — окажется, быть может, более значительным для ее истории, чем воздействие его на Европу. Он был первой стезей духа, которая связ,ала всех членов старого материка от Запада до Востока»¹.

Это справедливое утверждение звучит несколько неопределенно, поскольку Роллан не раскрыл социально-исторического содержания толстовского влияния на Азию. Влияние это, как известно, сказалось в разных странах по-разному, да и внутри каждой страны различные социальные группы воспринимали доктрину Толстого очень неодинаково. Несомненно, однако, что гуманистическое наследие Толстого оказало и продолжает оказывать большое влияние на мировую общественную мысль, и этот факт заслуживает серьезного осмысления.

В. И. Ленин указывал, что мировое значение Толстого как художника и его мировая известность как мыслителя и проповедника по-своему отражают мировое значение русской революции^г. С особенностями первой русской революции, ее сильными и слабыми сторонами, Ленин связывал и особенности толстовского реализма, его значение для русской и мировой литературы. «Л. Толстой, — писал Ленин, — сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе. Эпоха подготовки революции в одной из стран, придавленных крепостниками, выступила, благодаря гениальному освещению Толстого, как шаг вперед в художественном развитии всего человечества»³. Эти мысли Ленина, подтвержден-ные всем последующим ходом событий, являются плодотворной методологической основой для изучения влияния Толстого на мировую литературу, в том числе на литературу и культуру стран Азии и Африки.

Начало изучению связей Толстого с Востоком было положено еще при его жизни. В 1905 г. в Лондоне в журнале «Свободное слово» (№ 6) была опубликована статья В. Г. Черткова «Толстой и японцы», в которой впервые была приведена часть переписки Толстого с деятелями японской культуры. К восьмидесятилетию писателя вышел в свет альманах, содержавший высказывания ряда деятелей стран Востока о Толстом⁴.

Вскоре после смерти Толстого появился аналогичный двухтомный сборник, в котором наряду со статьями и воспоминаниями деятелей русской культуры приведены высказывания деятелей стран Востока о Толстом⁵.

В 1924 г. биограф и друг Толстого П. И. Бирюков опубликовал в журнале «Восток» (№ 6) статью, в которой изложил содержание подготовлявшегося им сборника «Толстой и Восток». Через год этот сборник вышел в свет на немецком языке⁶. В него вошла часть переписки Толстого с деятелями стран Азии. Но так как составителя интересовали главным образом религиозно-нравственные проблемы, а письма корреспондентов он группировал не по странам, а по религиям, в его книгу не вошла значительная часть переписки Толстого с читателями, касающаяся социальных и иных важных вопросов. В сборник не вошли, в частности, многие письма, полученные писателем из Китая, Индии, Японии, Ирана, Турции, Алжира, Египта и других районов Азии и Африки, где отразилось бедственное положение народных масс в этих странах, а также переписка Толстого с общественными деятелями Запада, посвященная истории народов Востока и их культур.

В последующие годы изучение восточных связей Толстого продолжалось. В 1939 г. Д. П. Сергеенко опубликовал (в неполном виде) переписку Толстого и Ганди. Творческую историю трудов Толстого о Востоке разрабатывали для выходившего Полного собрания его сочинений Н. К. Гудзий, Н. Н. Гусев, П. С. Попов. Связи писателя с религиозными деятелями Востока изучал научный сотрудник музея Л. Н. Толстого А. И. Ларионов, которому, однако, смерть помешала завершить его плодотворную работу. Об интересе Толстого к древним религиям и философским учениям Востока писали Д. Ю. Квитко, Ян Хин-шун, В. Ф. Асмус, А. Д. Литман. Восточный фольклор в творчестве Толстого — тема ряда статей и публикаций Э. Е. Зайденшнур. Описание индийской литературы в Яснополянской библиотеке Толстого дано в содержательных обзорах

B.  Ф. Булгакова и Н. М. Гольдберга. Ценные сведения о переводах и изданиях Толстого в странах Востока содержатся в трудах востоковедов А. П. Баранникова, В. А. Гордлевского, И. Ю. Крачков-ского, Н. И. Конрада, Н. Т. Федоренко, Л. Д; Позднеевой, в статьях и публикациях Н. Н. Арденса, Д. И. Белкина, Г. Ф. Гирса, А. А. Долининой, Г. Д. Ивановой, Р. Н. Кима, Д. С. Комиссарова, Л. Р. Ланского, И. Л. Львовой, М. С. Михайлова, Е. М. Пинус, Б. В. Поспелова, К. Рехо, А. 3. Розенфельд, Н. И. Фельдман, М. Е. Шнейдера и других советских исследователей (ссылки — в тексте).

В последние годы вопрос о всемирном значении Толстого, о его влиянии на мировую литературу становится объектом углубленного синтетического изучения. Теоретическое осмысление этой проблемы мы находим в научных трудах Н. И. Конрада, Д. Д. Благого, Н. К. Гудзия, М. Б. Храпченко, Б. Л. Сучкова, В. Р. Щербины, Б. С. Мейлаха, Б. И. Бурсова, А. В.   Чичерина,   К.   Н.   Ломунова, C.  Я. Билинкиса, Е. Н. Купреяновой, С. А. Розановой и многих других литературоведов. Наряду с этим у нас появились и исследования, где воздействие Толстого на мировую культуру анализируется на большом фактическом материале. Такова, в частности, обширная монография Т. Л. Мотылевой «О мировом значении Л. Н. Толстого»    (М.,    1957),    где    прослежено    благотворное   воздействие творчества  русского писателя на французскую, английскую,  немецкую, американскую и славянские литературы. Такова и интересная работа В. Н. Кутейщиковой «Творчество Л. Н. Толстого и общественно-литературная жизнь Латинской Америки конца XIX — начала XX века»⁷, в которой показано влияние личности и творческого опыта Толстого на деятелей латиноамериканских литератур.

Уяснению многих вопросов, касающихся мирового значения Толстого, содействовал выход в свет в 1965 г. обширного тома (в двух книгах) «Литературного наследства» на тему «Толстой и зарубежный мир». Том содержит наряду со статьями и речами западных писателей высказывания многих деятелей Востока о Толстом, а также составленный Э. Г. Бабаевым обширный обзор зарубежной почты Толстого.

И все же, несмотря на немалый объем сделанного, наши успехи в изучении этих проблем еще весьма скромны. Связи Толстого с Востоком, воздействие его художественного опыта и гуманистической мысли на современный мир изучены еще далеко не полностью. Углубленная разработка темы «Толстой и Восток» остается насущной задачей советского литературоведения.

Настоящая книга не претендует на исчерпывающий охват и решение всех этих сложных проблем. Первое ее русское и зарубежные издания⁸ имели главной целью раскрыть, опираясь на архив писателя, широкие связи Толстого с народами Азии и Африки, ввести в научный обиход его переписку с деятелями восточных стран, рассказать о его встречах и беседах с некоторыми из них. Кроме того, автор стремился проанализировать тему Востока в творчестве художника, особенно в его публицистике, показать, сколь близки основные положения его гуманистического учения философско-этическим учениям Востока, как глубоко он сочувствовал борьбе народов Азии и Африки за свободу и независимость. Значительное место отведено в книге и вопросу о том, как глубоко и с каким увлечением Толстой изучал философию, фольклор и эпос восточных народов, как много он сделал для ознакомления с ними русской публики.

В настоящем, переработанном и дополненном, издании все эти вопросы даны в более широком освещении, с использованием новых архивных материалов. В частности, впервые публикуются многие вновь найденные письма индийских и африканских корреспондентов Толстого, а некоторые письма, ранее опубликованные в кратких извлечениях, даются в полном виде. В значительно расширенном объеме приводятся и ответы Толстого своим восточным корреспондентам и его высказывания, касающиеся стран Азии и Африки.

Всем этим материалам предшествует в настоящем издании глава о концепции Востока в мировоззрении Толстого, о сходстве и различии его философских и социально-политических взглядов с древними учениями Востока. Книга дополнена также материалами, которые автору удалось собрать во время его пребывания в Японии (1966 — 1967 гг.) и Индии (1970 г.).

Новое в этой книге — глава о связях Толстого с Африкой. Африканская почта писателя, книги об Африке в его личной библиотеке, публицистика Толстого, посвященная Африке, высказывания писателя об африканских народах и их будущности — все эти материалы впервые вводятся в научный обиход и значительно расширяют ранее известную «географию» толстовских зарубежных связей. Эту «географию» расширяют и новые сведения (все еще далеко не полные) об отношении к наследию Толстого в ряде стран зарубежного Востока.

Значительное место занимали в первом издании сведепия о популярности Толстого на Востоке, об идейной борьбе вокруг его наследия, об отношении к нему современных деятелей культуры. о распространении его произведений в странах Азии и Африки. Эти разделы в настоящем издании написаны заново и значительно расширены. Автором использованы свидетельства Писателей й литературоведов многих восточных стран, а также уточненные данные, собранные библиографическими центрами СССР и других стран (в том числе и организациями ЮНЕСКО). Влиянию Толстого на литературы Китая, Индии и Японии посвящены специальные разделы.

Вместе с тем из-за недостатка места некоторые главы значительно сокращены — главным образом за счет архивных документов, впервые помещенных в первом издании. Повторная публикация их в полном виде вряд ли целесообразна. Наиболее значительные сокращения оговорены в сносках.

В книге частично использованы (с необходимыми уточнениями и исправлениями) ранее опубликованные работы автора⁹.

Документальную основу книгн составляют многочисленные материалы из архива писателя, хранящиеся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве. Сердечно благодарю сотрудников, помогавших разыскивать и переводить эти материалы.

Автор сохраняет благодарную память о ныне скончавшихся ученых, советами и помощью которых он пользовался, — Н. И. Конраде, Н. К. Гудзии, Н. Н. Гусеве, В. Ф. Булгакове, Н. М. Гольдбер-ге, В. Б. Луцком, К. В. Оде-Васильевой.

Автор пользовался также доброжелательной помощью и консультациями О. Л. Алькаевой, Э. Г. Бабаева, А. А. Долининой, Э. Н. Комарова, Д. С. Комиссарова, А. Д. Литмана, К. Н. Ломунова, И. Л. Львовой, Л. Д. Позднеевой, А. 3. Розенфельд, Е. П. Челышева, М. Е. Шнейдера, Л. 3. Эйдлина и многих других специалистов и выражает им свою сердечную признательность.

Приношу глубокую благодарность Ученым советам и научным коллективам Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве и музея-усадьбы в Ясной Поляне за повседневную помощь в работе, а также библиотеке Толстовского музея, Всесоюзной библиотеке иностранной литературы и библиотеке Института востоковедения АН СССР за предоставление книг, материалов и библиографических справок.

Горячо благодарю государственные и научные учреждения СССР и Индии, удостоившие первое издание книги высокой награды — Международной премии имени Дшавахарлала Неру.

КОНЦЕПЦИЯ ВОСТОКА В МИРОВОЗЗРЕНИИ ТОЛСТОГО

1

Интерес к Востоку и его древним культурам, горячее сочувствие угнетенным народам Азии и Африки — давняя благородная традиция русской классической литературы.

Еще в середине XVIII в. М. В. Ломоносов ратовал за общение России с Востоком, за культурные и экономические связи с его народами. Ломоносов лелеял планы создать в России «ориентальную академию» и кафедру восточных языков при Петербургском университете¹.

Вслед за Ломоносовым о важности общения со странами Азии и Африки писали Н. И. Новиков, Н. М. Карамзин, А. Н. Радищев и А. С. Грибоедов². Новиков и Карамзин первыми в своих журналах познакомили русскую публику с эпосом народов Востока.

Большой интерес к восточным культурам проявлял А. С. Пушкин. Известно, что еще в юности он читал книги о Востоке, а впоследствии дружил с выдающимся русским востоковедом Н. Я. Бичуриным (о. Иакинфом) и намеревался поехать с ним в Китай. 7 января 1830 г. Пушкин писал шефу жандармов А. X. Бенкендорфу: «Я бы просил, как милости, посетить Китай вместе с посольством, которое туда вскоре направляется»³. Но царское правительство отказало ему в этом. В личной библиотеке поэта сохранились многие книги по литературе и филосо-'фии Востока.

Тема Востока нашла отражение и в творчестве Пушкина. Стихи «Подражание арабскому», «Подражание Корану», «Когда владыка ассирийский...» и многие другие свидетельствуют о его знакомстве с мотивами древневосточной поэзии⁴,

Значительную дань восточной теме отдал и М. Ю. Лермонтов. В его творчестве большое место занимают фольклор кавказских народов и мотивы восточной поэзии. Таковы, например, его «Три пальмы», написанные в унисон с пушкинским «Подражанием Корану», стихотворение «Ветка Палестины», набросок поэмы «Азраил», названной им «восточной повестью», и др. В стихотворении «Спор» Лермонтов дал художественно-обобщенный образ восточной страны, на которую угрожающе надвигаются вооруженные полчища. Известен его разговор с А. А. Краевским о культуре народов Азии. «Я многому научился у азиатов, — сказал он, — и мне бы хотелось проникнуть в таинство азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но поверь мне, там, на Востоке, — тайник богатых откровений»⁵.

Начиная с 40-х годов XIX в. тема Востока занимает прочное место на страницах русской печати. Вопрос о выборе дальнейших путей России, вставший перед обществом в связи с резко обозначившимся кризисом крепостнических отношений, все теснее связывается в русской публицистике с раздумьями о путях развития Востока и Запада. Эти проблемы позднее встают и в ходе споров между славянофилами и западниками.

Восток занимает большое место в публицистике революционных демократов — Герцена, Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Ратуя за социальное преобразование России, за освоение опыта революционной борьбы народов Запада, они одновременно отстаивают взгляд на Восток как на колыбель человеческой культуры. Известные исторические условия, утверждают они, были причиной того, что народы Азии и Африки долго находились в стороне от мирового прогресса. Но восточному застою и отчуждению приходит конец. Историческая будущность восточных народов — не в господстве могущественных деспотических империй, а в уничтожении насилия, в осознании народами своего права на независимость, в пробуждении всех здоровых и жизнедеятельных сил Азии и Африки.

Судьбы Востока, его народов и культур глубоко интересовали Достоевского, Тургенева, Некрасова, Гончарова, Глеба Успенского, Щедрина, а позднее в еще большей мере Чехова, Короленко и Горького. Каждый из них со своих идейных позиций и в меру своих сил выступал против порабощения восточных народов,   выражал   им   свое сочувствие и симпатии. Можно без преувеличения сказать, что интерес к Востоку сопутствовал всей идейно-общественной и литературной жизни России XVIII и XIX вв.

Споры о Востоке занимали в эти годы немалое место и в лагере русской философской реакции. В. Соловьев, например, считал гуманистические учения Востока идеологией «чужого, враждебного и все более надвигающегося на нас мира»⁶. С издевкой писал он о Лао-цзы как о философе «желтой расы». Превосходство европейской культуры над восточной утверждали в своих статьях Н. Бердяев, С. Булгаков, Л. Шестов, Д. Мережковский и др. «Властители дум» русской буржуазии в канун ее политического и идеологического краха, опи трактовали Восток то как цитадель религиозно-мистической «нирваны», где можно укрыться от бурь и потрясений века, то (откровенно) как объект экспансии для русского и европейского капитала. При всем различии между ними в их воззрениях, касающихся Востока, господствовал европоцентризм в его наиболее реакционных формах.

Лев Толстой в своем отношении к Востоку продолжил, развил и обогатил передовую, прогрессивную традицию русской общественной мысли. Его философская концепция Востока не отличалась цельностью, имела, как мы увидим ниже, слабости, связанные с общими противоречиями его сложного мировоззрения. Вместе с тем она была совершенно чужда недооценки духовных богатст» восточных народов или тем более высокомерного отношения к ним. Наоборот, если можно в чем-нибудь упрекнуть Толстого, то скорее в излишнем пристрастии к духовному наследию Востока, в недостаточно критическом отношении к его древним религиям, в отсутствии конкретно-истори ческого подхода к социальным проблемам современного ему развития на Востоке, за что, как известно, его критиковал В. И. Ленин.

В жизни Толстого изучение восточных культур, общение с представителями восточных народов заняли гораздо большее место, чем в жизни других крупнейших русских писателей. Его повседневная связь с деятелями восточной культуры знаменовала собою новый этап дружбы, братства и солидарности русских писателей с угнетенными народами Востока.

Л. Н. Толстой более чем кто-либо из его предшественников интересовался древними учениями Востока и глубоко изучал их. Он первым из русских писателей установил личные связи с мыслителями азиатских и африканских стран и тем самым как бы перекинул живой мост между русской культурой и культурой восточных народов.

Переписка Толстого с китайскими публицистами Чжан Чин-туном и Ку Хун-мином, с выдающимся борцом за свободу Индии Махатмой Ганди и другими индийскими деятелями {А. Рамазесхан, Баба Бхарати, Гопал Четти, Таракнатх Дас), переписка с японскими литераторами К. Сэнума, Масутаро Кониси, Токутоми Рока, Абэ Исоо, с десятками писателей, публицистов, философов и общественных деятелей Азии и Африки, приезд многих из них в Ясную Поляну — все это содействовало широкому обмену культурными ценностями и популяризации русской литературы на Востоке.

С наступлением эпохи империализма Толстой первым из писателей мира выступил в защиту народов Азии от колониального порабощения. Его статьи и воззвания «Так что же нам делать?», «Две войны», «К итальянцам», «Патриотизм и правительство», «Рабство нашего времени», «Одумайтесь!», «Письмо к китайцу», «Письмо к индусу» и многие другие широко распространялись в странах Востока и Запада.

Наконец, Толстой больше чем кто-либо из современных ему писателей сделал для ознакомления русской публики с богатствами восточных культур: он переводил произведения фольклора народов Азии, писал статьи об учениях древних мыслителей, содействовал изданию в России книг о великих мудрецах Востока. Повседневная связь с деятелями Востока, защита восточных народов от колониальных притязаний, пропаганда их духовных ценностей в России — одна из важных сторон многогранной писательской и общественной деятельности Толстого.

2

Концепция Востока сложилась в мировоззрении Толстого не сразу. На раннем этапе своей писательской жизни Толстой, по-видимому, глубоко не задумывался над взаимосвязью культур Востока и Запада, над ролью восточных народов в прошлом и будущем человечества. Занятый актуальными проблемами русской жизни, он уделял внимание    Востоку   лишь   эпизодически,   когда   какие-либо исключительные события привлекали его Интерес к странам Азии и Африки.

В последующие два десятилетия — в период работы над романами «Война и мир» и «Анна Каренина» — интерес Толстого к Востоку безусловно нарастал, о чем свидетельствует его работа в 70-х годах над восточным фольклором для своей «Азбуки» и «Русских книг для чтения». Раздумьям Толстого о взаимоотношениях Запада и Востока давали пищу и политические события в мире, в частности русско-турецкая война 1877 — 1878 гг., Афганская экспедиция Англии в 1878 — 1880 гг., а также расширение экономических и культурных связей России и стран Востока.

Особенно пристальный интерес Толстого к Востоку и его учениям, а затем и систематические занятия «восточной мудростью» относятся к концу 70-х — началу 80-х годов — периоду, когда формировалось его новое миропонимание. С этого времени мы уже имеем дело не с отдельными раздумьями, не с эпизодическими суждениями Толстого о Востоке, а с единой развивающейся и обогащающейся концепцией, которая входит составной частью в его общее мировоззрение. Концепция эта не изложена в одном каком-либо трактате — о ней надо судить по многим статьям и письмам. Не осталась она неизменной и в последние десятилетия жизни писателя — реальная действительность вносила в нее поправки и новые нюансы. Были здесь и свои противоречия, свои сильные и слабые стороны, но в общей доктрине Толстого концепция Востока заняла большое место.

Одной из главных причин, привлекавших интерес Толстого к Востоку, было его неприятие современной буржуазной культуры и цивилизации. Осмысляя историю человечества, он перебирал в уме все исторические этапы его многовекового развития и ясно видел пороки, присущие каждому из них. Не идеализировал он, как это принято думать, и древние цивилизации Востока с господствовавшими в них рабством, деспотизмом, бесправием. Однако западная буржуазная цивилизация в тех формах, в каких она выступала в XIX — XX вв., была столь ужасна и бесчеловечна, находилась в столь вопиющем противоречии с элементарными нормами человеческой морали, что Толстой мучительно искал выход из создавшегося тупика. Порою ему казалось, что более человечными были отношения людей в период раннего христианства, и он превозносил этот «золотой век» человечества⁷. Иногда он видел привлекательные черты в еще более далеких, чуть ли не первобытных временах, когда люди  в  суровой  борьбе  с природой трудились сообща и справедливо делили плоды своего труда.

Возвращаясь к современной ему действительности. Толстой усматривал элементы справедливых, «божеских» порядков в патриархальной жизни русской деревни с ее естественностью и простотой во взаимоотношениях людей, склонностью решать все споры сообща, «миром», с безграничным трудолюбием и неприхотливостью в потребностях, с ее отзывчивостью на чужую беду и другими высокими нравственными принципами. Толстой даже хотел написать роман о такой общине, роман об идеальной жизни деревенских тружеников — без государства, полиции, судов, без налогов, недоимок и рекрутских наборов — о жизни «по справедливости», по извечным нравственным законам, бытующим в русском крестьянстве⁸.

Древний Восток привлекал Толстого не столько реальными обстоятельствами царивших там жизненных укладов (хотя и в них он паходил отдельные привлекательные черты), сколько глубиной мысли его философов и вероучителей, их пристальным вниманием к духовной сущности человека. В вековой мудрости, отражавшей думы и чаяния сотен поколений, в мудрости, воплотившей тысячелетние представления человечества о добре и справедливости, он надеялся найти ответ на проблемы современности. И поэтому он столь заинтересованно вникал в эти древние учения и в позднейшие писания философов Востока.

Исключительный интерес Толстого к так называемой «восточной мудрости» породил представление о том, будто русский мыслитель полностью принимал концепцию мыслителей Азии и Африки в их негативном отношении к европейской культуре и цивилизации. Такие утверждения можно услышать, например, в Индии, в лагере приверженцев философии интуитивизма; эта мысль проникла и в некоторые советские работы о Толстом⁹. Но этот тезис требует критической проверки.

В древних учениях Востока, да и во многих трудах современных философов Индии, Японии, стран ислама, утверждается мысль о бренности опытного знания, утверждается, будто современная наука бесплодна, ибо она не в   состоянии   познать   внутреннюю   сущность   человека.

У некоторых современных мыслителей, в том числе и европейских, этот взгляд — естественная реакция на общий кризис буржуазной идеологии, неспособной объяснить, а тем более разрешить все усложняющиеся проблемы современного мира. У большинства других философов-идеалистов этот взгляд связан с многовековой традицией релятивизма, с проповедью мистицизма и спиритуализма, а в Индии — и с интуитивизмом как специфически восточным способом постижения действительности.

Такой негативный, нигилистический взгляд на культуру приписывают и Толстому порою лишь на том основании, что его критика современной цивилизации в конкретных аспектах перекликается с той, которая раздается и на Востоке.

Чтобы глубже разобраться в этом вопросе, следует уяснить себе аргументацию Толстого против современной ему культуры, увидеть, в чем ее сильные и слабые стороны. Это тем более необходимо, что взгляды писателя в этой области часто интерпретируются неправильно.

Наука в собственническом мире, утверждает Толстой, содержит в себе все пороки того общественного строя, которому она служит. Приспособленная к интересам господствующего меньшинства, оторванная от нужд и запросов трудового человека, она перестала быть наукой в ее высоком и благородном смысле, а стала промыслом для дипломированных слуг богачей, «раздавательницей дипломов на праздность» (25, 246)¹⁰.

Коренной и главный порок науки в собственническом мире состоит, по мнению Толстого, в том, что она помогает держать людей в рабстве. Господствующий строй жизни — это, по существу, рабский строй. «Люди повергнуты в рабство самое ужасное, худшее, чем когда-либо; но наука старается уверить людей, что это необходимо и не может быть иначе» (25, 284).

Анализируя в трактате «Так что же нам делать?» многочисленные отрасли современной науки — философию, социологию, юриспруденцию, политэкономию и другие, Толстой с неотразимой убедительностью доказывает, что все они в буржуазном мире служат господствующим классам и помогают им держать народ в покорности. «Все эти науки, — пишет он, — стали любимыми науками потому, что они все служат оправданием существующего освобождения одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других». (25, 317).

В своей ожесточенной критике науки Толстой не дифференцирует ее по специальностям, не делает различия между, скажем, гуманитарными и техническими знаниями, не отдает преимуществ одним над другими. Его главным образом интересуют общие пороки современной ему науки, и по ним он ведет огонь со всей силой страсти.

Истинная наука, по его мысли, гуманна, озарена лучшими идеалами человечества. Она всегда стоит на страже интересов людей, имеет в виду их благо и счастье. Современная же наука основана на «метафизике лицемерия» (28, 266); «рядом с признанием равенства, братства, свободы» она доказывает «необходимость войска, казней, таможен, цензуры, регламентации проституции, изгнания дешевых работников, необходимости и справедливости колонизации, основанной на отравлении, ограблении и уничтожении целых пород людей, называемых дикими, и т. п.» (28,270).

Беспощадно вскрывая пороки современной ему буржуазной цивилизации, не признавая за нею (в том виде, в каком она существует в классовом обществе) высокой, благотворной роли, Толстой запальчиво полемизирует с теми, кто склонен приписывать ей выдающиеся заслуги.

Преднамеренной ложью является, по Толстому, аргумент, будто жизненные условия отсталых народов улучшились при капитализме. Нигде, утверждает он, ни в Азии, ни в Африке, ни в Латинской Америке, рабочие на плантациях не стали жить лучше, свободнее, здоровее, чем раньше. Наоборот, в их среде с каждым годом растут голод, нужда, болезни, бесправие. Количество жителей Азии и Африки, вынужденных покинуть родные места и уехать на Запад, на фабричную каторгу, с каждым годом увеличивается.

Таким образом, заключает Толстой, хваленая буржуазная цивилизация не улучшила положения трудового человечества и не уменьшила существующего рабства, а лишь замаскировала его¹¹.

Толстовская критика буржуазной культуры сокрушительна. Но какие же писатель делает выводы? Отвергает ли он на основе приводимых им бесспорных фактов науку и цивилизацию в целом, как отвергали ее, например, Жан-Жак Руссо и некоторые философы Востока? Смыкается ли он с ними в полном отрицании полезности современного знания?

Нет, не отвергает и не смыкается. При всей беспощадности его критики современной цивилизации, при том, что его воззрениям на науку, как мы увидим ниже, были присущи и многие противоречия и слабости, Толстой далек от общего отрицания культуры и опытного знания. Различие между ним и приверженцами подобных воззрений в западной и восточной философии весьма велико.

Общеизвестно, сколь живучи в современном мире идеи релятивизма, направленные против научного знания, против самой возможности методами научного исследования уяснить сущность человека и общества. Эти идеи неизбежно влекут за собой принижение, а то и полное отрицание роли науки в процессе познания мира. Наука отрицается и как духовная и как производительная сила общества.

Толстого неоднократно упрекали в стремлении заменить современное знание религией, моралью, божественным откровением. Но, не отрекаясь от своих истинных убеждений, он решительно эти упреки отвергал.

Воюя против подобных необоснованных обвинений, Толстой многократно формулировал свое отношение к человеческому прогрессу и цивилизации. В отличие от Руссо, он отвергает не всякую цивилизацию, а только цивилизацию собственнического мира. Он обличает не культуру вообще, а только лжекультуру богатых и сытых. Он признает современную науку, ее потенциальную благотворность для человечества, но считает, что ее достижения должны быть использованы только для блага людей.

«Я не только не отрицаю науку и искусство, — читаем мы в трактате "Что такое искусство?", — но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю» (25, 364).

В трактате «Рабство нашего времени» (1900), где проклятия по адресу «господской» цивилизации особенно сильны, где писатель в пылу гнева предает анафеме и электричество, и телефоны, и телеграфы, и железные дороги, и «все добротные ситцы и сукна в мире, если для их производства нужно, чтобы ⁹⁹/₁₀₀ людей были в рабстве», он в итоге заключает:

«Но культура, полезная культура и не уничтожится. Людям ни в каком случае не придется вернуться к копанию земли кольями и освещению себя лучинами. Недаром человечество при своем рабском устройстве сделало такие большие успехи в технике. Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев» (34, 166-167).

Итак, Толстой отнюдь не отвергает культуру и цивилизацию как плодотворный процесс развития человечества. «То, что называют цивилизацией, — пишет он в дневнике 1905 г., — есть рост человечества. Рост необходим, нельзя про него говорить, хорошо это или дурно. Это есть, — в нем жизпь. Как рост дерева» (55, 145). «Но, — добавляет он, — сук, или силы жизни, растущие в суку, не правы, вредны, если они поглощают всю силу роста. Это — с нашей цивилизацией» (там же).

Таковы в общей форме взгляды Толстого на культуру и прогресс, которые и находили опору в древних учениях Востока, и во многом расходились с ними.

Вместе с тем очевидны и слабые стороны отношения Толстого к историческому прогрессу. Осуждая те страшные извращения, которым наука подвергается в собствен- « ническом мире, Толстой бывал часто склонен приписывать их самой науке и жестоко критиковал ее. В его статьях можно встретить саркастические замечания не только против принимающих в буржуазном мире ложное, извращенное направление гуманитарных наук — истории, социологии, политэкономии, философии и других, но и против биологии, физиологии, медицины, астрономии, против «спектрального анализа звезд» или изучения теории наследственности. Видя в современной ему науке лишь хаос сталкивающихся интересов отдельных ученых, не веря, что из этого хаоса может вырасти стройная система представлений о мире, Толстой порою рубил с плеча и нападал даже на те области науки (математику, физику, химию), выводы которых он считал бесспорными. Воюя против пороков науки в собственническом мире, он иногда как бы забывал, что в мире немало честных ученых, не зависящих от денежного мешка, что, несмотря на сковывающие ее путы, паука на каждом этапе исторического развития все же играет большую прогрессивную роль, поскольку увеличивает силы человека в борьбе с природой, содействует устранению устарелых, ошибочных воззрений и выработке более правильных представлений о природе, человеке и обществе.

3

Философскую мысль Толстого роднили с некоторыми учениями Востока отдельные черты ого религиозно-нравственной доктрины, особенно постулаты о моральном совершенствовании человека, о непротивлении злу насилием. В последующих главах мы ближе ознакомимся с реальным содержанием этих принципов в различных учениях Востока. Здесь же прежде всего необходимо присмотреться к тем социальным корням, из которых произросло сложное и противоречивое мировоззрение Толстого.

Основными критериями оценки господствующего строя жизни были для Толстого интересы и нужды «стомиллионного земледельческого народа», т. е. стремления и взгляды русского патриархального крестьянства. Народные, точнее, крестьянские представления о добре и справедливости, трудовая мораль простых людей были исходными позициями, с которых он совершал свой суд над миром угнетения и эксплуатации. И поскольку он опирался на вековой жизненный опыт и нравственные устои миллионов тружеников земли, на их могучий протест против экономического и духовного закабаления, его критика современного общества отличалась огромной силой убедительности, остротой и бесстрашием. Эта критика нашла отклик в душе лучших людей России и выдающихся деятелей мировой культуры.

От исконно народных, веками бытовавших в русском крестьянстве нравственных идеалов шел и высокий этический пафос Толстого. Обличая эгоизм и своекорыстие собственнического мира, он предъявлял господствующим классам самые высокие моральные требования, судил их со всей строгостью своего неподкупного нравственного кодекса. Критика уродств буржуазной цивилизации велась им с позиций такой высокой человечности, которой не отвечал ни один из социальных институтов современного ему общества.

Но крестьянские массы России в силу исторических условий своего существования, особенно из-за длительного господства в стране крепостнических отношений, находились в плену противоречивой и во многом консервативной идеологии. Века помещичьего произвола накопили в их душе, как писал Ленин, «горы ненависти, злобы, отчаяния и решимости»¹², но не увеличили их политической сознательности, не научили их организованности и сплоченности для совместного отпора врагу. Сильны были в сознании крестьян и веками укоренившиеся патриархально^ религиозные представления, обрекавшие их на бессильные воздыхания, терпение и страдания, уводившие их от активной борьбы за свои права. Отсюда, из этого сложного сплава разнородных элементов в сознании русского крестьянства, обусловленных, в свою очередь, сложными условиями бытия русской деревни, берут истоки те противоречивые тенденции в мировоззрении Толстого, которые отразились и в его взглядах на Восток.

Толстой был беспощаден к миру рабства и насилия. Вопреки своей проповеди всепрощения он никогда не прощал угнетателей, не амнистировал общество, основанное на лжи и эксплуатации. Господствующий строй жизни имел в его лице самого могущественного и непримиримого врага. Толстой многократно и со всей силой провозглашал по адресу господствующего строя свое знаменитое «Карфаген должен быть разрушен»¹³.

«Существующий строй жизни, — писал он, — подлежит разрушению... Уничтожиться должен строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией... Уничтожиться должен всякого рода деспотизм и замениться свободой; одним словом, уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей» (из письма к австрийскому писателю Эугену Генриху Шмиту от 27 марта 1895 г., т. 68, стр. 64).

Но, жестоко обличая мир корысти и наживы, столь яростно призывая к его «разрушению», он ослаблял свои призывы утопической проповедью непротивления злу насилием, утверждением, что только моральное самосовершенствование человеческой личности, а не революционная борьба, способно принести миру избавление от всех социальных зол.

Сказанное выше имеет прямое отношение и к толстовской концепции Востока.

Толстой находил в культурах Востока непреходящие духовные ценности, обогатившие человечество, и был в этом глубоко прав. Прав он был и в своей убежденности, что нравственные проблемы занимают в жизни восточных народов, в их повседневном бытии и сознании, в их древних учениях значительно большее место, чем на капиталистическом Западе.

Вместе с тем в его очень серьезном и уважительном отношении к Востоку были и сильные и слабые стороны.

Как и все лучшие русские писатели и ученые — его предшественники и современники, — Толстой питал глубокое уважение к народам Азии и Африки, создавшим на заре истории человечества высокую культуру и цивилизацию. Толстой, как мы уже сказали, никогда пе разделял высокомерного отношения к ним апологетов буржуазного «прогресса», которые видели в культурах Востока лишь явления застоя и упадка. Наоборот, писатель много раз противопоставлял духовные ценности Востока прогнившей западной цивилизации с ее неизлечимыми пороками. Он был убежден, что именно мудрые восточные народы укажут всему человечеству путь к лучшему будущему.

Но, веря в будущность и творческие силы народов Востока, Толстой основывал этот свой взгляд не на реальном, а на иллюзорном представлении об их жизненном укладе, исходил из традиционных, а не действительных фактов их бытия. Зная о жизни народов Азии большей частью из писаний древних мудрецов, не имея возможности в деталях следить за теми глубинными процессами, которые там происходили, Толстой не придавал значения тому факту, что там уже давно идет бурный процесс проникновения капитализма, безжалостно разрушающего те вековые экономические и моральные устои, на благотворность которых он столь уповал.

Картина мира рисовалась Толстому весьма своеобразно. Он делил все страны и народы на две категории: на «развращенные» буржуазной цивилизацией, оторванные от «хлебного труда» и погрязшие в болоте стяжательства промышленные страны Запада и сохранившие патриархальные формы бытия, не поддавшиеся «соблазнам цивилизации», свято исповедующие законы древних религий земледельческие народы Востока. По его мнению, «восточные народы находятся в особенно счастливых условиях... Не оставив земледелия, не развратившись еще военной, конституционной и промышленной жизнью и не потеряв веры в обязательность высшего закона Неба или Бога, они стоят на том распутье, с которого европейские народы давно уже сверпули на тот ложный путь, с которого освобождение от человеческой власти стало особенно трудно»   (36, 298).

По мысли Толстого, народы, сохранившие дольше других патриархальные формы жизни, могут быть носителями подлинной культуры, истинно «нравственного» начала; восточная неподвижность, приверженность к тысячелетним обычаям и нравам и есть то драгоценное качество, которое страны Азии и Африки должны сохранить, дабы не очутиться в том же бедственном положении, что и западные промышленные государства. Отсюда и призывы Толстого к восточным народам изолироваться от современной цивилизации, держаться патриархальной старины, свято соблюдать принципы своих древних религий и этических учений.

Обращения Толстого к народам Востока сыграли в свое время двойственную роль. Его пламенные статьи и воззвания, содержавшие острую критику колониализма, содействовали пробуждению закабаленных народов, усиливали их стремление к свободе и независимости. Прогрессивные элементы в колониальных странах использовали эти статьи как действенное оружие в борьбе против военной и идеологической агрессии империализма. Но так как Толстой выдвигал на первый план проблемы духовные, проповедовал нравственное самосовершенствование и ограничивался пропагандой пассивных форм борьбы, то на его учение по-своему опирались и те силы, которые олицетворяли в своих странах консервативные тенденции, цеплялись за старину, отвергали связь своих стран с остальным миром. С особенным энтузиазмом толстовскую проповедь всеобщей любви подхватывали те, кто считал толстовский принцип ненасилия единственным законом жизненного поведения.

Толстовская концепция Востока при всей привлекательности многих ее аспектов не была конкретно-исторической. Толстой призывал народы Азии и Африки к самоизоляции в то время, когда в России уже гремели раскаты революционной бури, а разбуженные ею народы Востока поднимались на борьбу за независимость. «Вслед за русским движением 1905 года, — писал В. И. Ленин, — демократическая революция охватила всю Азию — Турцию, Персию, Китай. Растет брожение в английской Индии... Мировой капитализм и русское движение 1905 года окончательно разбудили Азию. Сотни миллионов забитого, одичавшего в средневековом застое населения проснулись к новой жизни и к борьбе за азбучные права человека, за демократию»¹⁴. В этих условиях утопический характер толстовского представления о «восточной неподвижности», его призыва к изоляции от европейского прогресса, его учения о «неделании», неучастии в политической борьбе, был особенно очевиден.

«Период 1862 — 1904 годов, — писал В. И. Ленин, — был именно такой эпохой ломки в России, когда старое бесповоротно, у всех на глазах рушилось, а новое только укладывалось, причем общественные силы, эту укладку творящие, впервые показали себя на деле, в широком общенациональном масштабе, в массовидном, открытом действии на самых различных поприщах лишь в 1905 году. А за событиями 1905-го года в России последовали аналогичные события в целом ряде государств того самого "Востока", на "неподвижность" которого ссылался Толстой в 1862 году. 1905-й год был началом конца „восточной" неподвижности. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине...»¹⁵.

Анализируя социально-политические взгляды Толстого, В. И. Ленин указал и на другое заблуждение писателя, связанное с его воззрениями на Восток.

По мнению Толстого, история народов Востока, шедших на протяжении столетий особым путем, ставит под сомнение всеобщность закона прогресса. «...Большая часть человечества, — писал он, — весь так называемый Восток, не подтверждает закона прогресса, а, напротив, опровергает его» (8, 333).

Это убеждение Толстого выросло из его горячей веры в то, что не все человечество обречено развиваться в мучениях капиталистической цивилизации, что возможен иной, более благоприятный для народов путь. Будущее народов Востока рисовалось ему как неторопливая патриархальная жизнь, без бурного развития индустрии, без борьбы классов, без войн и человекоистребления, жизнь по проповедям Будды и учению Конфуция. Однако такой жизни никогда не было на Востоке, как никогда не было ее в России. Идиллия патриархальной старины, «общежитие свободных и равноправных мелких крестьян»¹⁶ была одной из несбыточных иллюзий писателя, и на этой прекраснодушной иллюзии основывались его светлые мечты о будущем.

Толстой не хотел признать, что человечеству нет надобности выбирать между «западным» идеалом буржуазного прогресса и «восточным» идеалом патриархальной старины, что существует иной, более плодотворный путь, обусловленный всем ходом истории, — путь социалистического преобразования мира. Толстой видел свой идеал не в экономическом и техническом развитии отсталых стран, нe в активной борьбе лучшей, революционной части человечества за свободу и счастье, а в изоляции народов Востока от мирового прогресса, в их экономической и идеолоогической «неподвижности».

«Взгляд "историков", будто прогресс есть "общий загон для человечества", — писал В. И. Ленин, — Толстой побивает ссылкой на "весь так называемый Восток" (IV, 162). "Общего закона движения вперед человечества нет, — заявляет Толстой, — как то нам доказывают неподвижные восточные народы"»¹⁷.

Объясняя это заблуждение писателя, В. И. Ленин раскрыл его исторические истоки. Они — в отсталой идеологии русского патриархального крестьянства, идеологии, перекликающейся с древними идеалистическими учениями Востока с их проповедью бездейственного созерцания, вечного страдания, покорности и пессимизма.

«Вот именно идеологией восточного строя, азиатского строя и является толстовщина в ее реальном историческом содержании, — писал В. И. Ленин. — Отсюда и аскетизм, и непротивление злу насилием, и глубокие нотки пессимизма, и убеждение, что "все — ничто, все — материальное ничто" ("О смысле жизни", стр. 52), и вера в "Дух", "начало всего", по отношению к каковому началу человек есть лишь "работник", "приставленный к делу спасения своей души", и т. д.»¹⁸.

С позиций своего революционного учения, зовущего к активной борьбе за счастье людей, Ленин отверг толстовскую концепцию «неделания», показал ее внутренние слабости и противоречия. Вместе с тем он заявил: «...отсюда вовсе не следует ни того, чтобы это учение не было социалистическим, ни того, чтобы в нем не было критических элементов, способных доставлять ценный материал для просвещения передовых классов»¹⁹. И вывод: «Это наследство берет и над этим наследством работает российский пролетариат»²⁰.

Эти выводы Ленина очень важны. Последующий опыт исторического развития показал, что толстовская критика буржуазной цивилизации, и особенно его обличения империализма и колониализма, имели большое прогрессивное значение для борьбы народов за их освобождение и в значительной мере сохраняют это значение и в наши дни.

4

Толстой проявлял постоянный интерес к философской мысли народов Азии и Африки.

Вопреки утверждению буржуазных историков философская мысль восточных народов не находилась в застое, а развивалась в борьбе прогрессивных и реакционных течений — борьбе, которая отражала противоборство антифеодальных сил против сил реакции и мракобесия. Эта борьба имела свои давние традиции — она восходила к учениям древних мыслителей, каждый из которых был выразителем идеологии определенных социальных групп своего времени.

Чтобы уяснить себе отношение Толстого к древним мыслителям Востока, следует учесть ряд факторов, и прежде всего собственные философские воззрения писателя.

Хотя Толстой иногда пренебрежительно относился к философии как науке и заявлял, что не имеет к ней «профессионального отношения» (64, 103), он проявлял к ней большой интерес. В «Исповеди», например, он писал: «Философия всегда занимала меня, я любил следить за этим напряженным и стройным ходом мыслей, при котором все сложные явления мира сводились — из разнообразия — к единому» (23, 490).

Толстой весьма своеобразно определял назначение философии: «Есть один вопрос, подлежащий решению философии: что мне делать?» — писал он (35, 183). Философия, по его мнению, это синтез религии и этики, цель которых — выработать свод религиозно-нравственных норм для облегчения человеку «главного дела его жизни» — морального самосовершенствования.

Сводя философию к религии и морали, писатель неправильно решал и вопрос об историчности этических норм, о классовых истоках нравственности. Он утверждал, что основные законы морали извечны и неизменны — они от рождения заложены в душе каждого человека.

Заблуждения Толстого относительно цели и назначения философии были связаны с его идеалистическими позициями в главном вопросе философии — об отношении познания к бытию. Еще в раннем рассказе «Люцерн» (1857) Толстой провозгласил единственным «руководителем» человека в жизни «Всемирный Дух, проникающий нac» (5, 25). Позднее в дневниках писателя не раз встречаются признания первичности материи, например: «Все мироздание состоит из движущихся частей материи различной формы» (48, 133). Или: «Материя одна. Материя для себя самой непроницаема. Материя бесконечно дробима. Пространства без материи мы не знаем и не можем себе представить. Вот аксиомы» (48, 148). В письме к Н. Н. Страхову от декабря 1885 г. Толстой, полемизируя против его абсолютного отрицания материи, писал: «Мне кажется, что индийцы, Шопенгауэр, мистики и вы делаете ошибку, ничем не оправдываемую, что вы признаете мир внешний, природу, бесцельной фантасмагорией... Материальный мир не есть ни призрак, ни пустяки, ни зло, а это тот материал и те орудия, над которыми и которыми мы призваны работать» (63, 313 — 314). Но наряду с этим сотни страниц в его трактатах, статьях, дневниках и письмах посвящены доказательству первичности духа: «Дух управляет материею: материя есть последствие деятельности духа» (50, 223). «Мое пробуждение состояло в том, что я усомнился в реальности материального мира. Он потерял для меня все значение» (53, 191) и т. д.

Если в своем художественном творчестве Толстой с гениальной силой раскрывал многообразие и материальность мира, его вечно движущийся живой поток, бессмертную красоту природы, остроту социальных конфликтов, то в статьях и трактатах он отстаивал систему взглядов по сути идеалистическую. Толстой-философ утверждал главенство духа над материей, верил в существование некой высшей воли, управляющей миром, вносящей в него гармонию и целесообразность.

Столь же несомненна и религиозная окраска этики Толстого, хотя этическое учение составляет ценнейшую часть его противоречивого мировоззрения. В основе этики Толстого, как мы видели, лежат его возвышенные идеалы равенства, справедливости, добра, направленные против социальной несправедливости окружающей действительности. Высшей целью всякой деятельности Толстой объявляет благо человека, его свободу и счастье. Человеческая личность — самое ценное, что есть на земле. Труд на благо человека — первейшая и важнейшая обязанность человека. При всей склонности Толстого исходить из общих, вневременных понятий добра и зла его этические постулаты порождены современной ему действительностью, связаны с нуждами и чаяниями народных масс, с их земными, а не потусторонними интересами. Источник зла, по Толстому, но в греховной природе человека, не в карах, которые ниспосылаются ему свыше за его извечные грехи, а в несправедливости господствующих социальных отношений, в том строе рабства, в который превратили современный мир его жестокие властители.

Но искоренение социального зла, как мы убедились, Толстой связывает не с изменением материальных условий жизни, а с победой «вечного» закона добра, с утверждением «бога в душе», т. е. опять-таки с тем, что можно именовать религиозным сознанием. Отсюда в его прогрессивной, возвышенной, гуманистической этике и значительные элементы аскетизма и квиетизма, на которые справедливо указывали многие его современники.

Сказанное выше имеет прямое отношение к толстовской трактовке философов Востока.

Как известно, многолетняя традиция изучения восточной философии на Западе знает два подхода к ней²¹. Одни видят в ее религиозно-идеалистических традициях проявление «азиатского» духа — духа косности, отсталости, застоя, что, по их мнению, свидетельствует о природной неполноценности и отсталости народов Востока, обреченных вечно находиться на задворках мировой цивилизации. Подобный взгляд является теоретической основой реакционного европоцентризма, который, в свою очередь, служит оправданием империалистического разбоя. Толстой, как мы уже сказали, был бесконечно далек от подобного взгляда на Восток и его древние учения.

Другие мыслители Запада — с ними и многие философы Востока — видят в спиритуализме и религиозности восточных учений, в их проповеди пассивно-созерцательного отношения к жизни великую благотворную силу, поскольку именно эти черты якобы способны сохранить восточную духовность в противовес разлагающему влиянию буржуазной цивилизации. В процессе национально-освободительной борьбы часть патриотически настроенной интеллигенции восточных стран обращается к древним религиозным традициям как к важному фактору возрождения национальной культуры и средству объединения народных масс в борьбе за освобождение и независимость.

Толстого не интересовали политические последствия его пропаганды восточных учений, да и не всё он принимал в них. Он страстно разделял и проповедовал мысль об их благотворности для будущности человечества, не дифференцируя их и не замечая, что у других авторов (в ее крайних выражениях) такая огульная проповедь ведет к идее восточного мессианства, к азиатскому гегемонизму. Толстой не видел, что некритическая апология «восточной мудрости» используется реакционными элементами для разжигания религиозного фанатизма и своеобразного азиатского шовинизма, не менее отвратительных, чем аналогичные явления на Западе. Третий, подлинно научный, диалектико-материалистический подход к древним культурам Востока был сокрыт от него вследствие узости его религиозно-утопической доктрины, которую Ленин назвал «идеологией восточного строя»²².

Это обстоятельство пужно иметь в виду, говоря о толстовской трактовке древних учений Востока.

Следует прежде всего отметить специфический характер его подхода к восточной философии. Толстой относился с огромным уважением к древним мыслителям Китая, Индии, Японии, Ирана и других стран Востока. Однако его интересовала не история философии и борьба направлений в ней, не вопрос о том, как они трактовали отношение сознания и бытия, а то, как великие мыслители древности понимали смысл жизни, роль и назначение человека, каковы были их моральные принципы. В их сочинениях Толстой искал прежде всего мысль о всеобщей любви как высшем нравственном законе, которым должно руководствоваться человечество. И когда, как казалось ему, он находил у них эту идею, Толстой пропагандировал ее, отвлекаясь от того, на какой социальной базе выросло то или иное философское учение, какую роль оно играло и играет в истории человечества, какова его социально-политическая концепция.

Древние учения Востока, как и позднейшие учения мыслителей Азии и Африки, возникали и развивались в борьбе рационалистических, атеистических и материалистических течений с течениями религиозно-идеалистическими и мистическими. Эта борьба составляет основное содержание многовековой истории философских учений Востока. В основе этой борьбы лежали реальные жизненные условия, в которых веками жили народные массы. Толстого, однако, все эти обстоятельства почти не интересовали. Ему казалось, что искомые им религиозно-нравственные основы были присущи всем без исключения древним учениям. Учения же, не содержавшие «религии добра» в той форме, которая ему импонировала, он объявлял второстепенными, несущественными, а то и извращенными подобиями основных учений и попросту игнорировал их.

Вследствие такого весьма субъективного подхода к мыслителям Востока Толстой иногда без достаточных оснований возвышал, идеализировал некоторых из них и вместе с тем недооценивал других выдающихся философов, сыгравших в свое время большую прогрессивную роль. Порой он ставил на одну доску мыслителей противоположных направлений. Он сближал, например, Конфуция и Лао-цзы, исходные позиции которых во многом различны. Он часто брал за одни скобки религии Христа, Мухаммеда, Будды, Конфуция и других вероучителей по одному лишь признаку, что они обращали свою проповедь к душе человека.

Толстой почти безошибочно находил и воспринимал в учениях древних мыслителей демократические черты, отражавшие настроения и чаяния простых людей. Он верно улавливал в концепциях избранных им философов все, что выражало гуманистический взгляд на мир, извечную мечту народов о свободе и равенстве, о жизни без гнета и нужды, без войн и насилия. Но при этом он иногда оставлял без внимания другие стороны этих учений, отражающие своекорыстные интересы господствующей верхушки. Ему был чужд конкретно-исторический подход к явлениям прошлого, и это придавало многим его суждениям о древних религиях и мыслителях, при всей их глубине и тонкости, ненаучный, односторонний характер. Выделяя в древних учениях созвучные ему этические элементы, изучая и пропагандируя раннее христианство, буддизм, конфуцианство и магометанство, он часто «отвлекался» от их социальной функции в истории народов, от того факта, что религии помогали господствующим классам держать народ в рабстве. Правда, он отвергал отдельные реакционно-мистические положения в господствующих религиях и в философских системах древних, но в целом принимал и пропагандировал их. Поэтому в глазах передовых читателей Толстой выступал как апологет религий, особенно восточных, со всеми присущими им реакционными чертами. Как известно, именно за это вслед за Лениным критиковали его Г. В. Плеханов²³, А. В. Луначарский²⁴, А. М. Горький²⁵ и другие современники.

Таким образом, и подходе Толстого к древним учениям Востока сказались противоречия его собственных философских воззрений. Тем не менее толстовская пропаганда учений древних мыслителей имела и большое прогрессивное значение. Писатель противопоставлял гуманистические элементы древних философских систем современным ему реакционным учениям с их открытой апологией насилия (Ницше), проповедью пессимизма (Шопенгауэр), неверием в разум и силы человека. При всех своих заблуждениях Толстой в отличие от многих мыслителей Запада никогда не восприпимал и не отстаивал ущербные мотивы философий Востока, не проповедовал культ страдания, не терял веры в человека, не возвеличивал уродливое и болезненное в его душе. Вера в духовные силы народов в грядущее обновление мира, жажда такого обновления не покидали писателя на всем протяжении его жизненного и творческого пути. И это находило отражение в его работах, посвященных философам древности.

Интерес Толстого к учениям Востока определялся и тем, что они на протяжении многих веков имеют миллионы последователей во всех странах мира. «В наше время, — писал он в письме к Н. А. Рукавишникову 4 февраля 1909 г., — людям, хотя несколько просвещенным, нельзя притворяться, что они не знают того, что есть 500 миллионов китайцев и японцев, 400 миллионов индусов, турок, персов, татар, исповедовавших веками и теперь совершенно другие веры, чем наша» (79, 55).

Этические нормы, нравственные законы, считал Толстой, вырабатываются тысячелетиями. И если в древних учениях Востока содержатся отдельные принципы, которые близки миллионам простых людей, отражают их нравственные воззрения, то эти учения представляют истинную ценность.

Толстой действительно находил в древних культурах многое из того, что отброшено или обесценено западной буржуазной цивилизацией. Это, прежде всего, этические взгляды передовых мыслителей Востока, их интерес к духовной сущности человека. Толстого угнетало необычайное падение нравственности в современном ему мире, принижение человека в нем. Казалось бы, утверждал он, рост материального прогресса, расцвет науки и техники должны привести к расцвету человеческой личности, к ее раскрепощению, освобождению от всех пут угнетения и рабства. Однако в мире корысти и наживы происходит обратное: человека все больше закабаляют, все лучшее в нем заглушают, оскверняют, низводят его до положения рабочего скота, превращают в машину.

Между тем древние ученые Востока ставили духовную сущность человека превыше всего: «Учения буддизма и стоицизма, как и еврейских пророков... — писал Толстой, — а также и китайские учения Конфуция, Лаотзе и мало известного Ми-ти²⁶, все возникшие почти одновременно, около 6-го века до рождества христова, все одинаково признают сущностью человека его духовную природу, и в этом их величайшая заслуга» (74,261).

Толстому были дороги в философских системах Востока их гуманистические принципы, и прежде всего идея мира между народами. Рецензируя в декабре 1903 г. написанную для издательства «Посредник» брошюру М. А. Таубе «Христианство и международный мир», Толстой писал ее автору: «Еще мне показалось, что когда вы указываете на проявление до христианства идеи мира в еврействе, буддизме и у стоиков, вы упускаете проявление этой идеи в очень определенно и сильно выраженной форме у китайцев, у Конфуция и Лаотзе» (74, 260).

Традиции человечности, миролюбия, отрицательное отношение народов к войне он прослеживал начиная с самых ранних этапов человеческой истории и радовался этому. Об идее мира как основной идее восточных учений он говорил в 1904 г. французскому журналисту Жоржу Анри Вурдону:

«Мы плохо знаем азиатский мир. Кто изучил его, кто проникся им, кто овладел его сознанием? Я вижу, что китайцы ж индусы — не воинственные народы, что они презирают войну и тех, кто ее ведет, что их Будда объявил главной заповедью — запрещение причинять смерть даже насекомому, это уже немало, и хотя бы в этом одном их истинное превосходство над нами. Я вижу, что они не убивают. Из рассказов путешественников я вижу, что они добросовестны в деловых отношениях, уважают свое слово, что они не лгут. А ведь это не часто встречается в Европе»²⁷.

Наконец, в древних учениях народов Азии и Африки Толстой находил проповедь трудолюбия, равенства, честности, доброжелательности²⁸, и это также привлекало его. Таким образом, несмотря на тенденциозный и некритический подход ко многим явлениям прошлого, на неизбежные и обусловленные временем отдельные его ошибки в трактовке древних философов, изучение Толстым восточной философии было в целом весьма плодотворным. Оно было одним из проявлений его огромного интереса к народам Востока и их культурам, а результаты его деятельности — переводы философов Востока, рассказы, сказки, очерки, статьи и трактаты на восточные темы — представляют собой, как мы увидим ниже, интересную страницу в истории культурных связей России с Востоком.

5

Особого внимания заслуживает отношение Толстого к национально-освободительной борьбе народов Востока.

Толстой сурово осуждал западные империалистические государства, которые держали страны Азии и Африки в тисках колониального угнетения. С огромной заинтересованностью следил он за освободительной борьбой народов Индии, Китая, Эфиопии, Бирмы, Египта, Сирии, Южной Африки и других зависимых стран и оказывал этим народам моральную поддержку, разоблачая европейских и американских  поработителей. Во время  японо-китайской войны 1895 г., итало-абиссинской   войны   1895 — 1896 гг., англо-бурской войны 1898 г. и других современных ему колониальных   войн и «усмирений»   он   гневно   осуждал английских правителей в Индии, американских, французских и немецких империалистов, душивших Китай, итальянских захватчиков в Абиссинии и прочих поработителей восточных стран. Он срывал маски с тех, кто фальшивыми лозунгами   культуртрегерства   прикрывал   колониальный разбой. Но, оставаясь в плену своей философской и социально-политической доктрины, он не смог указать угнетаемым народам  правильный  путь к освобождению.  Это противоречие наложило отпечаток на всю антиимпериалистическую и антиколониальную публицистику писателя. К проблеме колониализма Толстой впервые обратился в 80-х годах в трактате «Так что же нам делать?». Затронув ее наряду с другими актуальными проблемами, он в тот период еще не представлял себе в полной мере, какой угрожающий размах примет вскоре борьба за передел мира. Писатель стремился лишь показать среди прочих форм «рабства нашего времени» те методы н приемы, которые применяют капиталисты, чтобы поработить население колоний.

Колониальный гнет, утверждал Толстой, есть одна из разновидностей рабства, продолжающего существовать в мире в виде закабаления одних народов другими, в виде военного насилия «цивилизованных» государств над слабыми и беззащитными народами. В трактате «Так что же нам делать?» Толстой нарисовал типичную картину колониального порабощения:

«Живет народец в Африке, в Австралии, как жили в старину скифы, древляне. Живет этот народец, пашет, водит скотину, сады. Мы узнаем о нем тогда, когда начинается история. История же начинается с того, что наезжают завоеватели. Завоеватели же делают всегда одно и то же: отбирают от народа все, что только могут взять у него: скотину, хлеб, ткани, даже пленников и пленниц, и увозят с собой» (25, 255).

История закабаления слабого народа этим актом ограбления не кончается, а только начинается. Накинув веревку на горло покоренного народа, колонизаторы уже не отпустят ее, а будут все туже затягивать петлю. И хотя ограбленный народ почти полностью разорен, они изыскивают все новые способы выжимать из него соки. В новейшие времена, утверждает Толстой, когда стали очевидны неудобства открытого рабства, колонизаторы перешли к экономическому и финансовому закабалению. Прежние формы разбоя сменились военными репрессиями и денежной податью.

На примере Азии и Африки Толстой с большой силой развивает и тему рабства в современном мире.

Защитники капитализма хвастливо утверждают, что с рабством в современном мире покончено. Отношения между хозяевами и рабочими в колониях основаны якобы на добровольном соглашении, на свободно заключаемых контрактах. Более того, белый плантатор якобы является благодетелем черного туземца, поскольку, предоставляя ему работу, он этим спасает его от голодной смерти.

Толстой разбивает эти лживые доводы. «Рабство давно уже уничтожено, — иронизирует он. — Оно уничтожилось и в Риме, и в Америке, и у нас, но уничтожились только слова, а не дело... Там же, где есть, как и во всех европейских обществах, люди, пользующиеся посредством насилия трудом тысяч людей и считающие это своим правом, и другие люди, подчиняющиеся насилию и признающие это своей обязанностью, — там есть рабство в страшных размерах!» (25,288 — 289).

В трактате «Рабство нашего времени» (1900) Толстой исследует связь колониального рабства с существующими формами государственного насилия и приходит к выводу, что рабство существует не только в отсталых районах Азии и Африки, но и в самых так называемых свободных цивилизованных странах. Рабство здесь маскируется господствующими экономическими отношениями и часто выступает как «нормальное», ничем не выделяющееся явление.

Рабство в современном мире многолико. Оно воплощено не только в господствующих формах государственного насилия, но явственно проступает сквозь обычную повседневную жизнь народов, сквозь их неизбывную бедность. Всюду, утверждает Толстой, народ живет «как рабочий скот, которого заставляют всю жизнь делать то, что нужно не ему, а его угнетателям». «И так, — добавляет он, — живет большинство людей во всем мире, не в одной России, а во Франции, и в Германии, и в Англии, и в Китае, и в Индии, и в Африке, — везде» (34, 255).

Наряду с колониальным угнетением Толстой осуждает милитаризм, гонку вооружений, использование новейших достижений науки для покорения и истребления отсталых народов. В остро обличительном трактате «Царство божие внутри вас» (1893) он с горькой иронией пишет о так называемой европейской культуре с ее «крупповскими пушками, бездымным порохом и колонизацией Африки» (28,37).

Из года в год, утверждает Толстой, совершенствуется техника человекоистребления, придумываются новые орудия войны. Но страшны не они, а люди, которые используют эту технику в своих гнусных целях. «Страшны, говорят, новые орудия истребления, мелиниты, торпеды, электрические ружья и т. п. Нет, это не страшно. Сами мелиниты и торпеды и электрические ружья ничего никому не сделают. Страшны люди, воспитанные правительствами» (27,359).

Где же выход? Как можно обуздать войну? На эти вопросы Толстой отвечает в духе своей утопической доктрины ненасилия. Он полагает, что войну можно уничтожить, если все люди проникнутся духом ненависти к ней, откажутся служить в войсках и перестанут платить своим правительствам налоги. Однако как этого добиться? Как установить единодушие и братство в обществе, где царит идеология шовинизма и разбоя? Как смогут трудящиеся одними лишь мирными средствами отстоять свои интересы, если им противостоят вооруженные до зубов буржуазные правительства с их армиями, полицией, жандармерией, охранками, тюрьмами и каторгами? Можно ли все это уничтожить одной лишь проповедью «религии добра?».

На все эти вопросы Толстой ответа не дает, точнее, его ответы пропагандируют все ту же утопическую религиозно-нравственную доктрину непротивления злу насилием. И все же мощным лейтмотивом звучит в его статьях глубоко справедливая мысль, что народы, и только они, могут решить свою судьбу, могут остановить кровавую машину человекоистребления. Для этого, утверждает Толстой, они должны опомниться от того шовинистического дурмана, в котором их держат господствующие классы, должны избавиться от своей вековой покорности жестоким правителям и противопоставить их злой силе свое твердое, но мирное неповиновение.

Мысль о том, что дело мира зависит от воли народов и что народы, «обманутые и обманываемые правительствами», могут обуздать агрессоров, глубоко волновала писателя. Об этом свидетельствует кроме приведенных высказываний Толстого тот малоизвестный факт, что он поддержал идею всенародного плебисцита против войны, выдвинутую в письме к нему неким итальянским студентом. Свое убеждение, что только народы могут преградить дорогу войне, как и свои излюбленные идеи непротивления злу и отказа от оружия, Толстой хотел лично высказать на Стокгольмском конгрессе мира 1909 г., для чего и приготовил специальный доклад²⁹, но поехать в Стокгольм ему не пришлось.

Глубоко тревожила Толстого усиливавшаяся с каждым годом гонка вооружений западноевропейских государств. «Европейские культурные народы — сумасшедшие, — говорил он, имея в виду империалистических заправил. — Стараются обзавестись колониями, чтобы иметь рынки для сбыта, вооружаются... Одни покрывают суда броней в метр, другие в полтора, потом в два, два с половиной. Одни вооружают мужчин, другие и баб. Весь ум, энергия идут на приготовление к истреблению. Не сумасшедшие ли это? У них я не вижу культуры; у народа, по крайней мере, у нашего, русского, вижу»³⁰.

В связи с новыми сообщениями о гонке вооружений в Европе и Америке Толстой осенью 1906 г. с горечью отметил: «Вся культура теперь направлена на то, чтобы придумывать самые совершенные орудия убийства»³¹.

Борьбу против милитаризма Толстой мыслил в «ненасильственных» формах, но это не значит, что он призывал к смирению и непротивлению. Наоборот, он утверждал, что народы не должны оставаться бездеятельными наблюдателями преступлений зачинщиков войны. «Вся жизнь не только русская, но и европейская, — писал он, — кишит злодеяниями насилия (китайские, африканские дела), совершаемыми одними людьми над другими. Спокойно смотреть на эти дела нельзя и не должно. Нужно все силы жизни употребить на борьбу с этим злом насилия» (73, 25).

Многие высказывания Толстого последующих лет свидетельствуют о том, что перед лицом страшной угрозы истребления, которая нависла над народами в эпоху империализма, великий писатель порой сам ощущал бессилие и бесплодность своей идеи непротивления злу насилием. Проповедуя нравственное самосовершенствование как единственный путь устранения социального зла, Толстой чувствовал, однако, что без решительной борьбы с зачинщиками войн народы никогда не избавятся от смертельной опасности. И поэтому в его публицистике последних лет все отчетливее слышится прямой призыв к действию: к массовому отказу от оружия, от уплаты налогов, к бойкоту властей и т. п.

«Можно, — писал он в 1894 г. по поводу военной истерии во Франции, — с жалостью выслушивать тот вздор, который болтает слабый, старый безоружный сумасшедший в своем колпаке и халате, даже и не противоречить и шутя даже потакать ему, но когда это — целая толпа здоровенных сумасшедших, вырвавшихся из своего заключения, и толпа эта обвешана с головы до ног острыми кинжалами, саблями за заряженными револьверами и в азарте размахивает этими смертоносными орудиями, — нельзя уже не только потакать им, но и быть на минуту спокойным...» (39,39).

Мысль о том, что нельзя пассивно созерцать преступную деятельность зачинщиков войны, а нужно противопоставить им пусть мирные, но решительные действия народов, Толстой в последний период своей жизни высказывал все чаще и чаще.

«Да когда же это кончится? — писал он во время русско-японской войны в статье "Одумайтесь!". — И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: „Да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как вас там называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить..."» (36, 143).

Эти и многие другие взволнованные слова великого гуманиста, сказанные более шести десятилетий назад, и сегодня напоминают народам об угрожающей им опасности, зовут к борьбе против колониализма, империалистического варварства.

Писатель не знал правильных путей действенной борьбы против войны и колониализма. Его проповедь непротивления злу насилием оказалась бессильной перед империалистической агрессией. Но Толстой был гениальным художником и великим гуманистом, защитником интересов и стремлений широких народных масс. И он выразил народный протест против войн и колониального разбоя с такой силой и страстью, каких до него не знала мировая литература.

ТОЛСТОЙ И КИТАЙ

1

В детстве и юности Толстой имел о Китае весьма смутное представление. Среди книг, которые произвели на него сильное впечатление в ранние годы, не было ни одной о жизни китайского народа¹. И тем не менее интерес к этой стране появился у него рано. По странной случайности Толстой в молодости чуть не попал в Китай. Это было в конце  1855 г., когда Лев Николаевич, участвовавший в знаменитой    Севастопольской   обороне,   решил   оставить военную службу и заняться литературным трудом. В то время правительство Китая, опасаясь нависшей над ним угрозы со стороны Англии, поспешно вербовало в России военных специалистов для обучения своей армии. Молодой Толстой, опытный офицер-артиллерист, отличившийся во многих боях, получил в числе других приглашение на выгодных условиях  отправиться офицером-инструктором в Китай. Его ожидала там заманчивая военная, а возможно, и дипломатическая карьера.   Однако   автор «Севастопольских рассказов»  не  собирался продолжать  военную службу, а главное, его не прельщала та роль, которую возлагало на командируемых   офицеров   царское правительство. Впоследствии, через 50 лет, в августе  1905 г., беседуя со своими   близкими о Китае,   Лев   Николаевич вспомнил об этом факте и рассказал:

«После Крымской войны посылали в Китай людей. Приятель уговаривал меня пойти в инструкторы артиллерийских офицеров. Помню, я очень колебался. Товарищ мой поехал, Балюзек, но он получил и другие поручения — с восточными народами поступают хитро!.. Он стал позже послом»².

«Другие поручения» царских штабов, по-видимому, и заставили Толстого отказаться от заманчивого предложения поехать в Китай.

Впервые внимание писателя к Китаю было привлечено осенью 1856 г. в связи с внезапным обстрелом Гуанчжоу (Кантон) английской эскадрой. Предлогом к нападению послужило то, что китайские власти задержали контрабандное судно, которое англичане объявили своим. Провокация это была не первой в истории закабаления Китая западными державами. Еще в 1839 г. английское правительство развязало против Китая кровопролитную войну под предлогом защиты своих купцов (так называемая первая опиумная война). Расправившись с безоружным народом, англичане в 1842 г. вынудили слабый феодальный Китай заключить унизительный Нанкинский договор, по которому Англия получила остров Сянган (Гонконг) и большую контрибуцию.

События 1856 г. и последующих лет, приведшие к серии новых англо-франко-китайских войн, были звеньями цепи преступлений западных держав на Дальнем Востоке. На этот раз английское и присоединившееся к нему французское правительство открыто вмешались во внутренние дела Китая, чтобы подавить широко развернувшуюся там крестьянскую революцию, известную под названием восстания тайпинов, а заодно и прибрать к рукам богатства страны. С этой целью англичане и использовали незначительный инцидент как повод к войне против Китая. Жестокая расправа с народом, насилия и убийства, как всегда, сопутствовали действиям английских войск.

Лев Толстой с большим вниманием следил за этими событиями. В марте 1857 г. в Париже он прочитал в газетах о выступлении в английском парламенте депутатов оппозиции Гладстона и Кобдена, критиковавших политику правительства Пальмерстона в китайском вопросе. Однако эта критика не оказала никакого влияния на положение дел в Китае. Насилия над безоружными людьми продолжались. Писатель был глубоко возмущен действиями колонизаторов. 30 апреля 1857 г. он записал в дневнике: «Читал отвратительные дела англичан с Китаем и спорил о том со стариком англичанином» (47, 125).

Эта запись — первая в ряду аналогичных дневниковых записей и устных высказываний, в которых писатель осудил действия европейцев в Китае.

Нет сомнения, что зверства в Китае он воспринимал как одно из подмеченных им уродств буржуазной цивилизации. И поэтому в рассказе   «Люцерн»,   который начал вскоре писать, он несколько раз упомянул о жестокостях и лицемерии англичан в Китае,

В последующие годы агрессивные действия колонизаторов на Дальнем Востоке продолжались, В 1860 г. английские и французские войска предприняли еще один — третий по счету — поход на Китай. Против китайцев были брошены объединенный экспедиционный корпус в 20 тысяч человек и военный флот в составе 350 боевых кораблей.

Защищая свою родину, китайцы нанесли интервентам тяжелые удары, но устоять против их натиска не смогли. 21 августа 1860 г. войска Англии и Франции ворвались в Тяньцзинь, а затем достигли и Пекина. На китайской земле снова лилась кровь. Чужеземные солдаты опять расстреливали местное население, насиловали женщин, жгли, грабили, а в Пекине уничтожили знаменитый летний дворец императора — сокровищницу китайского искусства.

Лев Толстой с тревогой следил за происходившими событиями. Неприкрытый разбой западных держав в Китае был для него еще одним свидетельством порочности современной буржуазной цивилизации.

В статье «Прогресс и определение образования» (1862) Толстой писал: «Нам известен Китай, имеющий 200 миллионов жителей, опровергающий всю пашу теорию прогресса, и мы ни на минуту не сомневаемся, что прогресс есть общий закон всего человечества, и что мы, верующие в прогресс, правы, а не верующие в него виноваты, и с пушками и ружьями идем внушать китайцам идею прогресса». И далее: «В древней Греции и Риме было более свободы и равенства, чем в новой Англии с китайской и индийской войнами, в новой Франции с двумя бонапартами и в самой новой Америке с ожесточенной войной за право рабства» (8, 333 — 334).

Идея благодетельности буржуазного прогресса, которую отстаивают имущие классы, по мысли Толстого, только им и выгодна. Этой идеей они прикрывают, в частности, свои действия на Востоке, где насаждают цивилизацию огнем и мечом. Капиталистический прогресс — синоним грабежа. Во имя «прогресса» плывут к чужим берегам эскадры с заряженными пушками, войска западных государств вторгаются в чужие страны, сея там смерть и опустошение. Под маской миссионеров всюду действуют жадные купцы, бессовестно грабящие чужие народы.

«Верующие в прогресс, — иронически пишет Толстой, — искренно веруют потому, что вера их выгодна для них, и потому-то с озлоблением и ожесточением проповедуют свою веру. Я невольно вспоминаю китайскую войну, в которой три великие державы совершенно искренно и наг ивно вводили веру прогресса в Китай посредством пороха и ядер» (8, 337).

2

Конец 70-х и начало 80-х годов — период перелома во взглядах Толстого — был ознаменован повышенным его интересом к китайской культуре. В эти годы он все чаще обращался к мыслителям Востока, стремясь найти в их учении идеи, созвучные его собственным размышлениям о сущности жизни, о назначении человека. Он изучал древнейшие памятники китайской культуры — трактаты философов, произведения народного творчества.

Изучение Толстым культуры Китая затруднялось тем, что он не знал китайского языка³. Переводов с китайского языка на западноевропейские в то время было очень мало и еще меньше было переводов на русский язык⁴.

С большими трудностями столкнулся писатель, когда задумал пропагандировать китайскую философию в России. В широких кругах интеллигенции господствовало убеждение, что китайская философия — предмет чрезвычайно запутанный и непонятный, почти недоступный европейцам. Чтобы опровергнуть это мнение, Толстой беседовал со многими лицами, стремясь разубедить их, заинтересовать дорогим для него предметом, и, как мы увидим ниже, ему удалось многого добиться в этом.

Отвечая в октябре 1891 г. на вопрос петербургского издателя М. М. Ледерле о том, какие писатели и мыслители оказали на него в зрелом возрасте наибольшее влияние, Толстой в числе других философов Запада и Востока назвал Конфуция и Мэн-цзы («очень большое») и Лао-цзы («огромное») (66, 68). Это признание весьма знаменательно.

Учение Лао-цзы (V — IV вв. до я. э.) оценивается современной наукой по-разному. Некоторые китайские и западноевропейские исследователи считают его идеалистическим. Однако большинство китайских и советских ученых считают Лао-цзы родоначальником стихийного материализма в китайской философии.

Учение Лао-цзы имеет ярко выраженный демократический характер. В нем нашло отражение недовольство широких масс общинников складывавшейся товарно-денежной системой хозяйства, их протест против эксплуатации и угнетения со стороны родовой знати. Мотивы эти, разумеется, выражены у Лао-цзы не прямо, а в завуалированных сентенциях, однако именно эти народные настроения и составляют социальную основу его философии.

Сущность учения Лао-цзы, как оно раскрывается современными советскими и китайскими исследователями⁵, сводится к следующему. Мир состоит из материальной субстанции ци (эфир, воздух, мельчайшие семена), в хаос которой всеобщее начало дао вносит гармонию и разумный порядок. Дао, однако, не божество и не сверхъестественная сила, а естественный объективный, т. е. независимый от сознания людей, путь развития вселенной, извечный закон бытия.

Учение о дао возникло в древнем Китае на основе весьма высокого для того времени развития естественных наук, в частности астрономии, химии, медицины. В основу его легли наблюдения над явлениями природы, размышления об объективном характере происходящих в ней изменений. Природа существует в непрерывном развитии. День сменяется ночью, на смену ночи приходит новый день. Непрерывна и смена времен года — весна, лето, осень, зима. Все в мире движется и развивается. Люди, вещи, понятия нарождаются, живут и исчезают, одновременно нарождаются новые люди, возникают новые вещи и представления. И все это происходит не по воле духов или божества, а по всеобщему естественному закону — дао. Лао-цзы, таким образом, подвергает критике господствовавшие религиозные и социально-политические воззрения своего времени.

Понятие дао в учении Лао-цзы неотделимо от связанного с ним понятия дэ. Дэ есть форма проявления вещей, порождаемых дао. «Дао, — говорит Лао-цзы, — рождает вещи, дэ вскармливает их, взращивает их, воспитывает их, совершенствует их»⁶.

Следовательно, дао — это естественный закон и всеобщая сущность безграничного и бесконечного мира, а дэ — сущность конкретных явлений и вещей.

Философия Лао-цзы чужда мистики, веры в загробную жизнь, в души предков. «Души предков не творят чудес», — утверждал он. Чужды ему и религиозные верования, связанные с принесением жертв небу, земле, рекам, горам, радугам и т. п. В его учении осязаемы первичные элементы атеизма, основывающиеся на догадке о материальном начале вселенной.

Философская система Лао-цзы диалектична. Жизнь, утверждал он, — это бесконечный процесс изменения и развития. Все в мире, развившись, превращается в свою противоположность. «В несчастье живет счастье, а в счастье таится несчастье». Весконечное развитие и смена форм есть проявление высшей закономерности — закона дао. Однако развитие идет не по восходящей линии, а вечно обращается по кругу.

Замечательным памятником древней китайской философии является составленная учениками Лао-цзы книга «Дао дэ цзин», т. е. книга о дао и дэ⁷, с которой Толстой ознакомился еще в 1877 г. В ней содержится 81 изречение Лао-цзы, составляющее его многостороннее и очень сложное учение.

Лев Толстой, как уже говорилось, не уловил стихийно-материалистического характера философии Лао-цзы. В согласии с тысячелетней традицией комментирования этого учения он истолковал понятие дао как высшее начало, означающее любовь, добродетель, а самого Лао-цзы — как великого учителя нравственности. В ого учении писателя заинтересовали не космологическая теория и не теория познания, проникнутые элементами стихийного материализма, а социально-этическая концепция, основанная как раз на идеалистических воззрениях и представлениях. И это наложило отпечаток на все суждения русского мыслителя о Лао-цзы.

К изучению Лао-цзы Толстой приступил в конце 70-х годов, когда он в свете своего нового миропонимания начал переосмысливать духовные ценности человечества⁸. В этот период он попросил своего друга Н. Н. Страхова прислать из Петербурга все, что тот сможет достать из переводов китайского философа. Страхов охотно откликнулся на эту просьбу и отправил в Ясную Поляну несколько книг. Из тех трудов, которые нельзя было переслать, он сделал подробные выписки⁹. Тогда-то Толстой и прочитал впервые некоторые тексты Лао-цзы и комментарии к ним.

Более основательно он занялся философией Лао-цзы в 1884 г., когда задумал познакомить русскую публику с великими мыслителями Востока. Читая «Дао дэ цзин» в переводе Станислава Жюльена, Толстой отметил на отдельном листе (он сохранился в архиве писателя) целиком или частично 67 глав, которые он рекомендовал для перевода на русский язык. Каждой главе он давал свои щенки. Вот некоторые из них: «Метафизика — прелестно», «Прелестное начало», «Прелестно», «Удивительно», «Прекрасно». Читая одновременно и других китайских философов — Конфуция, Мэн-цзы, Мо Ди, писатель открыл для себя новый глубокий мир человеческой мысли. «Я занят очень китайской мудростью, — писал он 11 марта 1884 г. В. Г. Черткову. — Очень бы хотелось сообщить вам я всем ту нравственную пользу, которую мне сделали эти книги» (85, 356).

Изучение и перевод китайских философов приносили Толстому большое творческое удовлетворение. «Мое хорошее нравственное состояние, — отмечал он в дневнике, — я приписываю чтению Конфуция и, главное, Лао-цзы» (49, 68). Однако из-за необычной сложности древнекитайской терминологии и разноголосицы в мнениях комментаторов работа подвигалась очень медленно. Результатом этого неустанного тяжелого, но радостного труда писателя явились наброски трех статей о китайской философии, из которых одна посвящена Лао-цзы.

Набросок статьи, носящей заглавие «Книга пути и истины, написанная китайским мудрецом Лаоцы», представляет собой обработку и изложение ряда изречений китайского философа, взятых Толстым из французского издания «Дао дэ цзин» в переводе Станислава Жюльена¹⁰. Здесь писатель сделал первую попытку по-своему истолковать Лао-цзы — попытку еще несовершенную, но уже отмеченную печатью большого мастерства популяризации. Сложные и туманные сентенции Лао-цзы Толстой изложил в виде коротких, ясных изречений, напоминающих афоризмы. В этом чувствуется стремление сделать текст доступным широкому кругу читателей.

Вот как Толстой излагает учение Лао-цзы:

«Основа учения Лао-Тзе одна и та же, как и основа всех великих, истинных религиозных учений. Она следующая: Человек сознает себя прежде всего телесной личностью, отделенной от всего остального и желающей блага только себе одному. Но, кроме того, что каждый человек считает себя Петром, Иваном, Марьей, Катериной, каждый человек сознает себя и бестелесным духом, таким же, какой живет во всяком существе и дает жизнь и благо всему миру. Так что человек может жить или той телесной, отделенной от мира личностью, которая хочет только себе блага, или тем бестелесным духом, который живет в нем и который желает блага всему миру. Человек может жить для тела или для духа. Живи человек для тела, — и жизнь горе, потому что тело страдает, болеет и умирает. Живи для духа, — и жизнь благо, потому что для духа нет ни страданий, ни болезней, ни смерти.

И потому для того, чтобы жизнь человека была не горем, а благом, человеку надо учиться жить не для тела, а для духа. Этому-то и учит Лао-Тзе. Он учит тому, как переходить от жизни тела к жизни духа. Учение свое он называет Путем, потому что все учение указывает путь к этому переходу. От этого и все учение Лао-Тзе состоит в том, чтобы не делать ничего или хоть как можно меньше делать то, чего хочет тело, с тем, чтобы не заглушать того, чего хочет душа, так, чтобы не препятствовать деланием телесных дел возможности проявления в душе человека той силы неба {как называет бога Лао-Тзе), которая живет во всем» (40, 350).

Итак, Толстой считает главным в учении Лао-цзы его призыв «жить не для тела, а для духа», т. е. истолковывает его как морально-этический кодекс, определяющий отношение человека к окружающему миру. В согласии с такой трактовкой учения Лао-цзы он по-своему характеризует и его главное понятие — дао.

По Толстому, дао — это понятие, равнозначное христианскому понятию «любовь», т. е. высшее начало, по-средством которого человек достигает близости со всем миром. «Сущность и того и другого учения в том, — пишет он, — что человек может сознавать себя и отдельным и нераздельным, и телесным и духовным, и временным и вечным, и животным и божественным. Для достижения сознания себя духовным и божественным, по Лао-Тзе, есть только один путь, который он определяет словом Тао, включающим в себя понятие высшей добродетели. Сознание этого достигается свойством, которое знают все люди. Так что сущность учения Лао-Тзе есть та же, как и сущность учения христианского. Сущность того и другого в проявлении посредством воздержания от всего телесного, того духовного божественного начала, которое составляет основу жизни человека» (40,351).

Таким образом, Толстой подходит к Лао-цзы односторонне, принимая его этическое учение и оставляя в стороне его материалистическое истолкование объективного мира.

Об интересе Толстого к Лао-цзы в тот период говорят и многие заметки в его дневниках и записных книжках. По ним главным образом и можно судить об отношении писателя к китайскому философу.

В феврале 1884 г. Толстой записал в дневнике:

«Из Лаоцы. Когда человек родится, он гибок и слаб; когда он колян (так у Толстого. — А. Ш.) и крепок — он умирает. Когда деревья родятся, они гибки и нежны. Когда они сухи и жестки, они умирают. Крепость и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость — спутники жизни. Поэтому то, что сильно, то не побеждает. Когда дерево стало крепко, его срубают. То, что сильно и велико, то ничтожно; то, что гибко и слабо, то важно»  (49, 62).

Эта мысль — замечательный образец диалектического мышления древнего философа. Пусть новое в момент зарождения еще слабо и хрупко, пусть старое кажется сильным и крепким, но в конечном счете побеждает новое.

Толстой, несомненно, осознал глубину этой мысли Лао-цзы и принял ее. В позднейшем его переводе «Дао дэ цзин» она сформулирована так: «Человек входит в жизнь мягким и слабым. Он умирает жестким и крепким. Все существа, растения и деревья входят в жизнь мягкими и нежными и умирают засохшими, жесткими. Жесткость и сила — спутники смерти» (40, 358). Как известно, подобную мысль писатель высказал задолго до чтения Лао-цзы. Еще в «Войне и мире» он утверждал, что в кажущейся беззащитности русского народа в войне 1812 г. была заложена его победа, а в грозном могуществе Наполеона были заложены его слабость и погибель. Однако позднее, применительно к своей доктрине непротивления, Толстой иногда истолковывал изречение Лао-цзы по-своему. «Крепость и сила — спутники смерти» — это значит, утверждал он, что сила (писатель отождествлял ее с насилием) всегда ведет ко злу; «гибкость и слабость — спутники жизни» — это значит, что ненасилие, непротивление — лучший путь к победе. На основе такого истолкования Толстой устанавливал родство учения Лао-цзы с христианством, буддизмом и другими религиями Востока в проповеди непротивления злу насилием.

Вторично Толстой вернулся к учению Лао-цзы в 1893 г., когда совместно с Е. И. Поповым работал над переводом «Дао дэ цзин» на русский язык. Придавая большое значение изданию ее в России, писатель тщательно обрабатывал этот перевод и сличал его с западноевропейскими¹¹.

В его письмах и дневниках той поры много говорится об этой нелегкой кропотливой работе. «Мы с ним (Поповым. — А. Ш.) перечитываем и исправляем перевод глубокомысленнешнего писателя Лао-Дзи, — писал Толстой жене 2 сентября 1893 г., — и я всякий раз с наслаждением и напряжением вникаю и стараюсь передать, соображая по французскому и очень хорошему немецкому переводу» (84, 196 — 197). 5 октября 1893 г. он записал в дневнике: «Попов здесь. Мы с ним по немецкому Штраусу переводим Лаотзи. Как хорошо! Надо составить из него книжку» (52,100).

Чтобы скорее осуществить задуманное, Толстой пытается привлечь к этому делу близких ему людей, в первую очередь В. Г. Черткова. «Я вам писал, — читаем мы в письме к нему от 12 ноября 1893 г., — о китайцах, прося лрислать мне Legge'a¹² и Pauthier¹³, и хотел делать эту работу, теперь мне ясно, что эту работу должны сделать вы и что вы эту работу сделаете легко и прекрасно. Работа состоит в том, чтобы перевести Legge две книги: Конфуция и Менце¹⁴ со всеми его исследованиями о жизни этих мудрецов и современных и близких им философах (я не помню книгу о Конфуции, но в Менце изложение этих философов, в числе которых Ми-ти, необычайно не только интересно, но важно). Сам Менций тоже чрезвычайно интересен.

Если вам напишется предисловие к этой книге (надо составить одну книгу: китайские мудрецы), то это будет прекрасно, если же нет, то простой перевод Legge'a только с выключением некоторых слишком исключительно догматических христианских рассуждений будет одной из лучших книг интеллигентного Посредника¹⁵. Во-первых, для большинства публики все это совершенно ново; во-вторых, предметы, о которых говорится, самые важные в мире и говорится о них серьезно; в-третьих, высказывается превосходно много высоконравственных вещей» (87, 239),

К сожалению, однако, В. Г. Чертков не принял предложения Толстого, а Попов не довел свой перевод до, конца. Задуманное писателем дело снова осталось незавершенным.

Через несколько лет, снова занявшись философией Лао-цзы, Толстой добился, наконец, издания «Дао дэ цзин» в России. Автор перевода, старый знакомый писа-

теля японец Д. П. Кониси, рассказал об этом в предисловии к своей книге:

«В ноябре 1895 года Лев Николаевич Толстой услышал, что мною переводится известная книга "Тао-те-кинг" Лао-Си с китайского на русский язык, и через Н. Я. Грота пригласил меня к себе. "Чтобы Россия имела лучший перевод, — сказал он, — я готов помочь вам в деле проверки точности перевода". С великой радостью, конечно, я принял это любезное предложение Льва Николаевича. Я ходил к нему с переводом "Тао-те-кинг" в продолжение четырех месяцев; Лев Николаевич сравнивал его с английским, немецким и французским переводами и устанавливал тексты перевода той и другой главы. Так мой перевод был кончен и впервые напечатан на страницах журнала "Вопросы философии и психологии"»¹⁶.

В 1903 г., подготавливая к изданию свой первый сборник изречений «Мысли мудрых людей на каждый день», Толстой включил в него 36 изречений Лао-цзы, которые сам перевел по американскому изданию П. Каруса¹⁷. По свидетельству Д. В. Никитина, помогавшего писателю в этой работе, Толстой диктовал свои переводы близким, а затем правил их стилистически, делая более четкими и ясными. В последующие сборники — «Круг чтения» (1904 — 1908), «На каждый день» (1906 — 1910), «Для души» (1909), «Путь жизни» (1910) — писатель снова и снова включал изречения Лао-цзы, подвергая их такой же тщательной обработке. Приведем два из них:

«Чтобы не проливать полный сосуд, нужно внимательно держать его прямо. Чтобы лезвие было остро, нужно постоянно точить его. То же и с душой твоей, если ты ищешь подлинного блага» (41, 442).

«Человек, стоящий на цыпочках, не может долго стоять. Человек, сам себя выставляющий, не может светить. Кто доволен самим собой, тот не может прославиться. Кто хвастается, тот не может иметь заслуги. Кто горд, тот не может возвыситься. Перед судом разума такие люди подобны отбросам пищи и вызывают отвращение всех. Поэтому тот, кто имеет разум, не полагается на себя» (42, 190).

В 1909 г. Толстой вернулся к мысли об издании собственного перевода афоризмов из книги «Дао дэ цзин» для широкого круга читателей. Так как вся книга была бы трудна для восприятия малограмотных людей, он составил из своих переводов небольшую книжку избранных изречений китайского мудреца. Она вышла в свет в издательстве «Посредник» за несколько месяцев до смерти писателя¹⁸.

Отобранные Толстым 64 изречения Лао-цзы были очень коротки и тщательно отшлифованы. В небольшой заметке «О сущности учения Лао-Тзе» (40, 350 — 351) писатель дал свою трактовку и оценку китайского мыслителя. Книжечка эта имела успех среди читателей и впоследствии несколько раз переиздавалась.

В заключение следует отметить, что при всей специфичности истолкования учения Лао-цзы Толстой относился к нему в соответствии с установившейся в русском востоковедении прогрессивной традицией. До Толстого с таким же глубоким уважением отзывался о китайском мыслителе великий русский критик-демократ Н. А. Добролюбов, в том же духе писали о Лао-цзы крупнейшие русские китаеведы Н. Я. Бичурин, В. П. Васильев, С. М. Георгиевский и другие. Лев Толстой никогда не имел ничего общего с реакционными   философами   типа   В.   Соловьева» П. Цветкова и   других,   которые   трактовали   китайскую культуру как чуждую «славянской душе», а Лао-цзы — как вероучителя «желтой расы». Он до конца жизни почитал китайского философа, считая его одним из величайших и мудрейших мыслителей Востока.

3

Занимаясь философией Лао-цзы, Толстой одновременно уделял много внимания выдающемуся мыслителю древности Конфуцию  (551 — 479 гг. до и. э.), которого он изучал по лучшим для того времени русским и западноевропейским переводам.

Идеи Конфуция, выраженные в таких памятниках китайской культуры, как «Луньюй» («Беседы и суждения»), «Шуцзин» («Книга истории»), «Чуньцю» («Весны и осени») и другие, оказали огромное воздействие на духовную жизнь китайского народа. Большой интерес к ним проявляют и современные китайские и советские ученые¹⁹, отмечающие их несомненную прогрессивность для своего времени.

Конфуций не оставил сколько-нибудь последовательного и стройного изложения своих взглядов на вопросы бытия, на законы развития мира, человека и человеческого общества. Его учение было главным образом этическим и выдвигало на первый план проблемы личного поведения, личной нравственности. Именно этим оно, по-видимому, прежде всего и привлекло внимание Толстого.

Чтобы уяснить содержание учения Конфуция, каким его воспринимал Толстой, следует установить классовые корни мировоззрения китайского мыслителя, и в частности социальные истоки его этики. Китайский историк Фань Вэнь-лань в книге «Древняя история Китая» убедительно показал, чьи интересы и стремления отражало конфуцианство в период зарождения. Конфуций принадлежал и служивому сословию феодального общества, которое занимало весьма неустойчивое, промежуточное, «среднее» положение между аристократами-феодалами и простым народом.

Находясь на службе у родовой знати, тесно связанные с нею, философы, ученые и писатели из этого сословия выражали ее идеологию, экономические и политические устремления. Поэтому конфуцианство в конечном счете защищало интересы аристократии, служило идеологическим обоснованием феодального общества.

Но выходцы из среднего сословия («ши») всегда находились под угрозой разорения. Впадая в немилость господ, тысячи их попадали в среду низшего класса, пополняя ряды простого люда — земледельцев, ремесленников, испытывая па собственном опыте жестокость рабовладельцев, тяжесть подневольного труда. С этим связано в учении Конфуция критическое отношение к жестоким правителям, осуждение их несправедливости, призывы к добру, милосердию, любви к ближнему и т. д. В сочетании и взаимодействии этих двух противоречивых тенденций, отражавших неустойчивое, промежуточное положение среднего сословия, и заключается своеобразие философии Конфуция, ее «серединный» характер.

Следует отметить, что идея середины, равновесия, как и идея стабильности, постоянства, выражавшая страх конфуцианцев перед крутыми политическими переменами, возведена китайским философом в основополагающий принцип. Поиски равновесия, «среднего пути» трактуются Конфуцием как высшее проявление мудрости, как закон приспособления человека к обстоятельствам и ко времени. Человек не должен отдавать предпочтения ни отжившей старине, ни нарождающемуся новому. Ему не следует отставать в движении, забегать вперед или отклоняться в сторону. Всякое однобокое развитие вредно. Прав народ в своем стремлении к лучшей жизни, но есть смысл и в том, что властители держат его в повиновении. И те и другие должны избегать крайностей, идти средним путем, который и есть мудрое выражение постоянства бытия, т. е. жизни без катаклизмов и потрясений.

Лев Толстой воспринял «учение о середине» как моральный принцип и дал ему свое истолкование. Вот как он излагает сущность этого учения:

«Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые человеческие деяния: согласие же есть всемирный закон всех человеческих деяний.

Только бы состояния равновесия и согласия существовали в людях — и счастливый порядок царствовал бы в мире, и все существа процветали бы»  (54, 57 — 58).

Здесь, как мы видим, конфуцианское понятие середины, равновесия толкуется в социально-этическом плане как принцип человеческого поведения и взаимоотношений между людьми. По Толстому, линия середины есть нечто вроде этического компаса, который помогает человеку определить, находится ли он в состоянии морального равновесия, внутреннего согласия, необходимых, чтобы следовать по правильному пути. Отклонение от этой линии ведет к нарушениям во взаимоотношениях между людьми и обществом. Такое  истолкование   весьма   характерно   для Толстого.

По душе Толстому была и конфуцианская теория развития. В книге «Луньюй» он нашел такое изречение:

«Конфуций, находясь на реке, сказал: все проходящее подобно этому течению, не останавливающемуся ни днем, ни ночью».

Эти слова, разумеется, не означают, что Конфуций дошел до мысли о диалектическом развитии природы хотя бы в таком виде, как она представлена у Лао-цзы. Идея всеобщей, раз и навсегда предопределенной гармонии, лежавшая в основе представлений Конфуция о мире, закрывала перед ним путь к пониманию диалектических закономерностей развития. Однако Конфуций многократно говорил о всеобщем и непрерывном процессе изменения вещей и природы, и это также совпадало с воззрениями русского писателя.

Но больше всего, как уже говорилось, Толстого привлекали гуманистические принципы морали в конфуцианском учении.

Этика китайского мыслителя была исполнена таких же глубоких противоречий, как и все его учение. С одной стороны, в ней утверждались принципы, которые, несомненно, выражали нравственные представления, настроения и чаяния трудового народа. И они до сих пор сохраняют жизненное значение. Но, с другой стороны, в этике Конфуция содержались постулаты, направленные на защиту идеологических основ существующего строя, его сословных и семейных установлений, и это резко снижает гуманистический смысл конфуцианской морали. Лев Толстой не всегда улавливает это противоречие.

Важнейшее понятие в этике конфуцианства — жэнь, т. е. гуманность. Жзнъ означает человечность в широком смысле слова. Конфуций учит, что отношения между людьми в семье и в обществе должны определяться доверием друг к другу, благорасположением и доброжелательством, взаимной помощью в труде и в беде.

Человек не должен делать зла другому. Вышестоящий не должен обижать и презирать стоящего ниже его. Делающий другому зло оскверняет и унижает себя. Мир предназначен для человека, и ничто не должно омрачать его пребывания на земле. Человеколюбие — высший и всеобщий принцип повседневного поведения.

Безоговорочно приняв эти принципы конфуцианской морали, Толстой, однако, упустил из виду, что понятие жзнъ неотделимо в учении Конфуция от другого понятия — ли, что буквально переводится как «церемония», «обряд», а означает обязанность младшего соблюдать покорность старшему. Понятие ли, один из краеугольных камней конфуцианской этики, значительно ограничивает ее прогрессивный характер. Истинно гуманен, по Конфуцию, тот, кто проявляет почтение к человеку, стоящему выше него на семейной и социальной лестнице: к отцу, деду, прадеду, князю, царю и т. д. Никто не должен покушаться на звание и власть другого. «Государь должен быть государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном»²⁰. Каждый должен знать свое место. Покорность, почтительность — высшие добродетели. Учение Конфуция о морали, таким образом, содержит и проповедь покорности угнетенных своим угнетателям, имеет тенденцию увековечить власть родовой знати над народом.

Оставляя в стороне эту существенную часть конфуцианской этики, Толстой в соответствии со своими воззрениями сосредоточил внимание на ее наиболее привлекательных для него чертах, и прежде всего на учении о нравственном самосовершенствовании. По Конфуцию, нравственное совершенствование — первейшая обязанность человека. Только оно открывает путь к высшему идеалу — жэнь. Нравственное совершенствование достигается не столько внешними ритуалами и молитвами, сколько повседневным самовоспитанием.

«Сущность китайского учения такая, — записал Толстой в дневнике 12 ноября 1900 г. — Истинное   (Великое) учение научает людей высшему добру, обновлению людей и пребыванию в этом состоянии. Чтобы обладать высшим благом, нужно: 1) чтобы было благоустройство во всем народе; для того, чтобы было благоустройство во всем народе, нужно 2) чтобы было благоустройство в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье, нужно 3) чтобы было благоустройство в самом себе. Для того, чтобы было благоустройство в самом себе, нужно 4) чтобы сердце было исправлено. ("Ибо, где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше".) Для того, чтобы сердце было исправлено, нужна 5) сознательность мысли. Для того, чтобы была сознательность мысли, нужна 6) высшая степень знания. Для того, чтобы было знание, 7) нужно изучение самого себя (как объясняет один комментатор)» (54, 55 — 56).

Цитируя эти изречения Конфуция и вкладывая в них свой смысл, Толстой утверждал, что процесс морального совершенствования бесконечен. Человек никогда ни может сказать, что он достиг идеала. Его нравственная обязанность — всю жизнь учиться и стремиться к нему. В письме к В. Г. Черткову от 17 марта 1884 г. Толстой приводит следующее переведенное им изречение китайской мудрости: «Возобновляй сам себя каждый день с начала, и опять с начала, и всегда с начала». «Мне это очень нравится», — прибавляет Толстой, приведя это изречение (85, 39).

Идея нравственного совершенствования — краеугольный камень толстовства — имеет, как и все учение Толстого, две стороны. В общей форме она прогрессивна, поскольку предполагает борьбу личности против усвоенных ею пороков, очищение от пережитков прошлого, освобождение от себялюбивых, эгоистических стремлении, обычных в собственническом обществе. Такая внутренняя работа в сочетании с «деянием», с борьбой за лучшее будущее человечества характеризовала и характеризует лучших людей всех времен и народов. Однако взятая в отрыве от передовых устремлений общества, противопоставленная революционной борьбе, эта идея приобретала реакционно-утопический характер, поскольку самосовершенствование объявлялось единственным путем преодоления господствующего социального зла.

У Конфуция идея самосовершенствования также имела две стороны — сильную и слабую. Прогрессивным для его времени было требование того, чтобы все, от правителей и князей до простолюдинов, стремились к моральному совершенству. Правители должны сами возвышаться духом и помогать нравственному подъему низших классов — учить народ, воспитывать, прививать ему благородные свойства²¹.

Но моральное совершенствование исключает, по Конфуцию, действия угнетенных против угнетателей. Подчиненный обязан безропотно служить своему господину и при этом чувствовать себя счастливым. Если же человек ропщет на судьбу или стремится улучшить свою жизнь, то он грешит против жэнь и нарушает моральный закон. Игнорируя эту консервативную сторону этического кодекса конфуцианства, Толстой страстно проповедовал его в своих статьях и трактатах.

Наконец, Толстого привлекало в конфуцианстве отрицательное отношение к войнам. По мнению Конфуция, применение силы во взаимоотношениях между государствами недопустимо. На земле должны царить мир и спокойствие. Мир — высшее благо человечества. Никто не имеет права воевать. Человекоистребление — самое страшное из всех преступлений на земле. Правитель, начавший ради своих выгод войну, достоин осуждения. Толстой опирался на Конфуция в своей антимилитаристской пропаганде.

Так, выбирая из учения китайского философа то, что гармонировало с его собственными религиозно-нравственными воззрениями, писатель составил несколько идеализированное представление о конфуцианстве и в таком виде проповедовал его.

Более обстоятельно Толстой ознакомился с учением Конфуция летом 1882 г., когда получил из Петербурга от своего друга Н. Н. Страхова несколько книг об этом мыслителе, К тому времени писатель был уже хорошо знаком с философией Лао-цзы — чтение Лао-цзы, по-видимому, и усилило его интерес к учению Конфуция. Однако подробно изучать философию Конфуция он стал только в 1884 г., когда задумал издать серию книг, посвященных великим мыслителям Востока.

В конце февраля 1884 г. Толстой писал В. Г. Черткову: «Я сижу дома в жару, с сильнейшим насморком, и читаю Конфуция второй день. Трудно представить себе, что это за необычайная нравственная высота» (85, 30). То была книга «The life and teaching of Confucius» («Жизнь и учение Конфуция») — первый том упомянутого выше труда Джемса Легга «The Chinese Classics». 4 — 6 марта 1884 г. он снова пишет Черткову об этой книге: «Очець много почерпнул хорошего, полезного и радостного для себя. Хочу поделиться с другими» (85, 33).

К этому времени относятся первые работы Толстого об учении китайского мыслителя — незавершенные статья «Книги Конфуцы» и «Великое учение»²². О философии Конфуция он делает ряд записей и в дневнике (49, 63, 70 и др.).

Выше говорилось, что, «открыв» для себя учение Лао-цзы, Толстой тут же попытался изложить его в статье, а затем и в книге. Несколько раз возвращался он и к замыслу книги о Конфуции. В 1886 г., перечитав Конфуция и наткнувшись в его рассуждениях о бесконечности познания на сравнение поисков истины с течением воды, Толстой взялся даже написать рассказ на эту тему, однако дальше начала не пошел. Приведем этот набросок, носящий в автографе заглавие «Течение воды»:

«Однажды ученикн Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: "Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет".

Конфуцы сказал: "Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воду и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днем, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали его своим потомкам, и так до конца веков"» (26, 119).

Судя по этому началу, основной мыслью рассказа должна была стать идея бесконечности поисков истины. Истина необъятна, безгранична, и никто не может сказать, что познал ее. Поиски истины радостны, ибо это бесконечный процесс познания и уразумения жизни. Они подобны течению воды. Множество ручейков, сливаясь, образуют реки, моря и океаны; множество усилий в поисках истины, сливаясь, ведут к безбрежному океану человеческого знания.

Это была, как известно, одна из излюбленных мыслей Толстого.  Еще  много раньше он  развивал  ее в  «Исповеди», в трактате «Так что же нам делать?» и других публицистических произведениях. На сей раз он, по-видимому, намеревался воплотить ее в художественном произведении, однако замысел его остался неосуществленным.

В 1900 г., когда в Китае шла война, Толстой вернулся к мысли об издании в России китайских философов. В его дневнике этого времени выписки из Конфуция²³ перемежаются с грустными размышлениями о разбое великих держав в Китае и раздумьями о судьбах человеческой цивилизации.

12 ноября 1900 г. он записывает: «Ничего не пишу, занимаюсь Конфуцием и очень хорошо. Черпаю духовную силу. Хочу записать, как я понимаю теперь "Великое учение" и "Учение середины"» (54, 54). И далее: «Думал о трех статьях: 1) Письмо к китайцам, 2) о том же, что все — на убийстве, и 3) что у нас, quasi-христиан, нет никакой религии» (54, 54). Не трудно догадаться, что эти статьи были задуманы в связи с нападением европейских держав на Китай. В своем обращении к китайскому народу, которое он тогда только обдумывал, Толстой объявил, что буржуазный мир держится на убийстве и что у европейских христианских правительств нет и тени христианского человеколюбия.

Последующие обращения Толстого к Конфуцию были также связаны со стремлением распространить его учение в России и во всем мире. В 1903 г. Толстой поддержал намерение своего знакомого П. А. Буланже написать брошюру о Конфуции. Она вышла в свет (с включением статьи Толстого «Изложение китайского учения») в издательстве «Посредник» под заглавием «Жизнь и учение Конфуция». До этого, в 1888 г., Толстой в беседе с английским социологом Уильямом Стэдом развивал идею издания Всемирной философской библиотеки, которая популяризировала бы учение Конфуция, Лао-цзы и других мыслителей древности. У. Стэд так передает мысль Толстого: «Он питает глубокое уважение к китайцам — Конфуцию, Мен-циусу и Лао-цзе. Их следовало бы издавать едва ли не в числе первых, так же как и книгу, излагающую сущность буддизма»²⁴. В упоминавшиеся сборники для чтения писатель включил наряду с высказываниями других мыслителей 60 изречений из Конфуция, взятых из перевода, выполненного Д. П. Кониси, причем ни одно изречение не попало в сборники Толстого в том виде, в каком было взято. Писатель сличил их с другими переводами и придал им необходимую краткость, ясность и афористичность.

В 1909 г. Толстой вновь читал и перечитывал Конфуция с целью написать о нем. «Вчера занимался тоже Конфуцием, — читаем мы в дневнике от 8 апреля. — Кажется, можно написать» (57, 46). Об этом же он записывает 11 апреля (57, 47) и в последующие дни. 5 мая Толстой отмечает, что готовит книжки о Конфуции и Лао-цзы для издательства «Посредник» (57, 57). Но затем эта работа временно прерывается. В августе Толстой возвращается к ней. В дневнике от 24 августа мы снова читаем: «Вечером читал Конфуция и говорил много и хорошо с Иваном Ивановичем об изданиях...» (57, 123).

Наряду с собственной работой Толстой помогает П. А. Буланже выпустить вторую книжку о китайском мыслителе. «Был Буланже, говорил с ним о Конфуции», — отмечает он 30 сентября (57,147).

В 1910 г., незадолго до смерти Толстого, новая книга П. А. Буланже вышла в свет²⁵. Лев Николаевич принял в подготовке ее к изданию самое активное участие. Философия китайского мыслителя освещена в ней с позиций толстовства, тем не менее это был ценный труд о великом философе древности, содержащий богатый фактический материал.

4

Из других китайских философов Толстой знал Мэн-цзы (372 — 289гг. дон. э.).

Мэн-цзы был последователем Конфуция и подобно ему придерживался идеалистических взглядов на мир и человеческое общество. Верховным творцом и правителем вселенной он считал небо. Оно раз и навсегда установило порядок развития природы и людей. Развитие это происходит по замкнутому кругу: все неизменно повторяется и возвращается к исходному пункту. Так происходит смена времен года, так развивается и человеческое общество. Раз в пятьсот лет появляется мудрый правитель, благодаря которому благоденствие людей повышается. Но с его смертью общество приходит в упадок и постепенно возвращается в свое прежнее состояние. История, таким образом, совершает правильный круговорот, и ничто не изменяется в установленном небом распорядке.

Мэн-цзы разделял демократические взгляды Конфуция на государство и во многом развил их. В книге «Мэн-цзы» содержится много здравых рассуждений о причинах бедственного положения народа и путях устранения их. Одна из таких причин, по мнению философа, — жестокость и неразумность правителей. Они не заботятся о подданных, обременяют их поборами, угнетают и даже убивают. Отсюда и слабость страны: угнетение народа несовместимо с прочностью государства. Мэн-цзы поэтому призывал правителей изменить отношение к народу, улучшить методы правления. Мудрый правитель, по его мнению, силен близостью к подданным, «Жить в обширном храме вселенной, стоять на настоящем в ней месте, ходить в ней по великому пути; достигнув желаемого, разделять его с народом; не достигнув его, итти по своему пути; не развращаться при богатстве и знатности, не изменять своим принципам в бедности и ничтожестве и не преклоняться перед силой — вот что составляет великого мужа»²⁶.

Мэн-цзы развил и укрепил этику конфуцианства. Считая вслед за Конфуцием, что путь к счастью лежит через гуманность и покорность, достигаемые совершенствованием личности, Мэн-цзы провозгласил любовь и добро основами человеческой природы. В каждом человеке, утверждал он, заложены четыре этических начала: гуманность, долг, мудрость и покорность. Эти начала проявляются в свойственных человеческой природе четырех чувствах: правды, сострадания, стыда и скромности. Назначение человека — развивать в себе эти чувства, дабы восторжествовали в нем главные этические начала, особенно гуманность и чувство долга.

Понятия гуманности и особенно чувства долга Мэн-цзы толковал в конфуцианском духе — как покорность вышестоящему и как обязанность уважать его. Учение это, таким образом, было направлено к тому, чтобы укрепить позиции родовой знати, оградить ее от недовольства народа. Вместе с тем в этических воззрениях Мэн-цзы были и прогрессивные элементы. Передовой для его времени была мысль о том, что в природе человека заложены добрые начала и что счастье всех людей — высшая цель общества. Путь к ней — духовное облагораживание личности, которое достигается непрерывным самовоспитанием и моральным совершенствованием.

Лев Толстой ознакомился с философией Мэн-цзы и Конфуция одновременно и у обоих выделил одну и ту же мысль — о добре и гуманности. В дневниках и письмах писателя можно обнаружить ряд заметок о философии Мэн-цзы. Так, 9 апреля 1884 г. он записал в дневнике: «Начал Менгце. Очень важно и хорошо. Менгце учил, как recover²⁷, найти потерянное сердце. Прелесть» (49, 80). Через три дня он снова отметил: «Почитал Mencius'a и записал за два дня» (49,81).

Писатель не интересовался общими воззрениями Мэн-цзы, не  углублялся   в   его   метафизические   построения, Единственное, что его интересовало, — это идея нравственного самосовершенствования, которую он понимал, как обычно, в соответствии с собственными взглядами. Вот как писатель изложил мораль Мэн-цзы в «Круге чтения» :

«Во всех людях есть чувство милосердия, стыда и ненависти к пороку. Каждый может посредством самовоспитания взрастить эти чувства или дать им завянуть. Чувства эти составляют часть самого человека, так же как и члены его тела. И чувства эти, так же как и члены тела, могут быть воспитаны. На горе Никоншау растут прекрасные деревья. Когда их стволы срезаны, вырастают постоянно новые побеги; если пустить по ним скотину, то гора сделается голой. Оголение горы не свойственно ей. Так же и развращение души: если мы допустим низкие страсти поедать благородные побеги милосердия, стыда, ненависти к пороку в нашем сердце, разве мы скажем вследствие этого, что всех этих чувств нет в сердце человека? Знать закон неба — значит развивать высшее свойство нашей природы» (42, 288-289).

Если рассматривать моралистические рассуждения Мэн-цзы в свете всей его социально-этической концепции, то станет ясно, что наряду с идеями здравыми, отражающими стихийные моральные понятия народа, здесь выражены весьма консервативные взгляды. Ведь под «законом неба» философ понимал довольно злого и мстительного бога, а под «благородными побегами» души — покорность власть имущим. Толстой, однако, вложил в это рассуждение другой смысл, отвлекшись от конкретно-исторического содержания учения Мэн-цзы.

Но справедливость требует отметить, что Толстой все же не прошел мимо консервативных сторон философии Мэн-цзы. Он уловил их в одном наиболее близком ему пункте — в вопросе о всеобщей любви. Этот вопрос был предметом спора между Мэн-цзы и великим китайским философом Мо Ди, обосновавшим учение о всеобщей любви. В одном из фрагментов толстовского «Круга чтения» сказано:

«Среди китайских мудрецов был один, Ми-ти, который предлагал правителям внушать людям не уважение к силе, к богатству, власти, храбрости, а к любви. Он говорил: „Воспитывают людей так, чтобы они ценили богатство, славу — и они оценят их. Воспитывайте их так, чтобы они любили любовь — и они будут любить любовь". Мен-дзе, ученик Конфуция, не соглашался с ним и опровергал его, и учение Ми-ти не восторжествовало» (42, 351).

Из этой записи, в которой нарочито упрощенно изложена суть полемики о всеобщей любви (напомним, что «Круг чтения» был рассчитан на массового, неподготовленного читателя), видно, что Толстой не все одобрял в философии Мэн-цзы. Недаром он причислял его к тем китайским мудрецам, которые внушали людям «уважение к силе и богатству». Писатель стоял на стороне его противника — Мо Ди, которого, как увидим ниже, высоко ценил. Но это не мешало ему использовать некоторые положения Мэн-цзы, толкуя их по-своему.

Древнекитайский философ Мо Ди (479 — 392 гг. до н. э.) — один из выдающихся мыслителей древности. Его учение о мире положило начало большому и плодотворному направлению в китайской философии и породило многочисленных последователей  (их называют монетами).

Мо Ди был по своему социальному происхождению близок к трудовым слоям народа и ко всем явлениям действительности подходил с позиции их интересов. Он решительно выступал против социальной несправедливости, резко обличал богатых бездельников, аристократов,  провозглашал   труд  священной  обязанностью   человека.

Мо Ди также рассуждал о «воле неба», о духах, об их влиянии на жизнь людей. Однако его учение было полемически направлено против консервативных сторон конфуцианства, содержало значительные элементы стихийного материализма и поэтому представляло собой значительный шаг вперед. Изучение философии Мо Ди показывает, что ссылки на «волю неба» были нужны ему как привычный для того времени критерий оценки земных дел. Мо Ди объявляет противоречащими «воле неба» все деяния и поступки, направленные против интересов народных масс. Ссылки на небо имеют у него, таким образом, прогрессивный, демократический характер²⁸.

В отличие от Конфуция, считавшего все сущее на земле проявлением духа, божества, Мо Ди допускал, что бытие — это реальность, которая может чувственно восприниматься. Все явления мира, утверждал он, закономерны, и между ними существует причинная связь. Ее можно постичь, сравнив данный предмет или явление с аналогичными или глубоко изучив их. Правда, критерием истинности для Мо Ди было соответствие данного явления суждению о нем мудрецов древности. Однако фундаментом знаний он все же считал опыт человека и его практику.

Основой своего этического учения Мо Ди провозглашал — и это особенпо привлекало Толстого — принцип цзянъ аи (всеобщая любовь). Этот принцип Мо Ди полемически противопоставлял слабым сторонам конфуцианского принципа жэнъ, который трактовался как безусловный долг низших подчиняться высшим. Мо Ди в противовес конфуцианцам утверждал, что все люди равны и поэтому должны пользоваться одинаковыми благами. Он провозглашал любовь законом, который выравнивает всех в правах и лишает богатых и знатных каких-либо материальных и моральных преимуществ. Все равны перед небом и природой. Все одинаково достойны любви и гуманности.

Толстой ознакомился с философией Мо Ди в 1884 г. — тогда же, когда открыл для себя огромный мир китайской философии, и сразу же выделил центральную мысль его этического учения — идею равенства и всеобщей любви. Однако, занятый тогда изучением других мыслителей Востока, он не имел возможности углубиться в детали этого столь заинтересовавшего его учения. Вернувшись к нему в 1890 г., Толстой решил немедленно ознакомить с учением Мо Ди широкие круги читателей и стал искать для этой цели помощника. 15 марта 1890 г. он писал В. Г. Черткову:

«Хорошая очень предстоит работа знающему по-английски... Это вот что: в китайских книгах, английских, забыл переводчика, которые были у меня и теперь у вас²⁹, есть учение о любви Ми-ти. Помните? В учении Менция и Конфуция (в особенности Менция) есть опровержение этого учения. Так вот перевести все это и составить книгу, в которой показать, что учение любви — как самое удобное (утилитарное) учение — предлагалось еще вот когда и у китайцев и очень плохо опровергнуто и имело большую силу, — учение земное, утилитарное, без понятия об Отце и, главное, о жизни, т. е. о жизни вечной. Очень бы хорошо было» (87, 19).

Из этого письма видно, что Толстой правильно уловил смысл моралистической доктрины Мо Ди. Проповедуя «всеобщую любовь» как главный гуманистический принцип взаимоотношений между людьми, китайский философ обходился «без понятия об Отце», т. е, о боге, и без рассуждений «о жизни вечной», т. е. загробной, потусторонней. Это учение действительно было земным, утилитарным и, добавим, демократическим, выражавшим чаяния угнетенных масс того времени. Именно потому против него выступили такие философы-конфуцианцы, как Мэн-цзы. И именно поэтому оно и привлекло внимание Толстого.

Впоследствии Толстой неоднократно возвращался к учению Мо Ди, и каждый раз у него появлялось желание написать о нем обстоятельный трактат (В. Г. Чертков эту работу не выполнил). Так, 5 ноября 1893 г. он снова сообщил В. Г. Черткову:

«Я пересматривал Лаодзе и теперь стал читать Legge³⁰, том, где Mih Те, и мне хочется составить книгу о китайской мудрости, рассуждение о том, что природа человеческая добрая и природа человеческая злая, и что люди должны быть эгоисты, индивидуалисты, или должны быть любящими. Все это мне очень, очень интересно и важно ж хочется это сделать всем доступным и  об  этом   написать» (87,236).

Однако этот замысел остался неосуществленным.

Под конец жизни, протестуя против издания лженаучных книг, противопоставляя им труды выдающихся мыслителей древности,   Толстой   в   их   числе   снова   назвал Мо Ди.

Мо Ди, утверждает Толстой, принадлежит к числу этих великих мыслителей, обогативших человечество истинным знанием, ж его учение должно стать достоянием широких кругов читателей.

Сам писатель немало потрудился, чтобы претворить эту мысль в дело. В 1909 г. П. А. Буланже по его настоянию написал брошюру об учении Мо Ди³¹, и она была издана под редакцией Толстого. Брошюра отражает толстовскую трактовку учения китайского философа, упор в ней сделан на призыв Мо Ди к братству между людьми и к дружбе между народами, и в этом ее ценность.

Получив брошюру за полгода до смерти, Толстой с горечью сказал, как бы подчеркнув ее главную мысль: «Как странно звучит в наши времена, когда заговоришь о братстве, что должны быть братские отношения. Это нам при нашей жизни чуждо»³².

Мысль о братстве людей и народов была бесконечно дорога Толстому, и именно она побуждала его изучать философов древности и популяризировать их в России.

5

Немало внимания уделял Толстой китайской литературе и особенно народному творчеству. Ни один писатель не сделал так много, как он, для ознакомления русских читателей с сокровищами древнекитайской поэзии и фольклора.

Выше уже говорилось о толстовских публикациях изречений Конфуция. Многие из них были почерпнуты из древних памятников конфуцианского эпоса, в частности из книги «Луньюй». Другие изречения имеют своим источником китайский фольклор, произведения которого разными путями доходили до Россия.

Уже в ранний период творчества писатель использовал китайские легенды, поговорки ж пословицы. Они встречаются, например, в «Азбуке» (легенда «Китайская царица Силинчи») и «Русских книгах для чтения», составленных в 70-х годах. Позднее Толстой написал по мотивам китайского фольклора рассказ «Суратская кофейная». Под конец жизни он включил в свои сборники для чтения много китайских изречений, поговорок и пословиц.

Обработанные Толстым китайские изречения, пословицы и поговорки необычайно разнообразны, но, как правило, близки по содержанию к его собственным излюбленным нравственным идеям. Под каждой из них стоит помета — «китайская пословица», и взяты они, как уже говорилось, из книг Лао-цзы, Конфуция и других источников. Приведем некоторые из этих поговорок:

«И из реки мышь не выпьет больше того, что в брюхо влезет».

«Когда пить захотелось, некогда колодца рыть».

«Сладкие речи — яд, горькие — лекарство».

«Яйцо все крепко, а насидится, цыпленок вылупится».

«Дегтярная бочка только на деготь».

«Доброта завяжет крепче долга».

«На чужие деньги жить — время коротко, на других работать — время долго».

«Счастье умному радость, а дураку горе»³³.

«Очень богат тот, кому нечего терять» (41, 166).

«Лишь чужими глазами можно видеть свои недостатки» (41,199).

«Правдивость — единственная монета, которой везде ход» (41,327).

«Честные люди не бывают богаты, богатые не бывают честными» (44, 89).

«Кто за глаза поносит меня, тот боится меня, а кто  в глаза хвалит — презирает меня» (44, 176).

В этих и подобных пословицах — а их в сборниках Толстого много — уже нет религиозных поучений. В них, как и в пословицах всех народов, выражен здравый смысл людей, их жизненный опыт и трезвый взгляд на мир. Эти короткие, но богатейшие по смыслу афоризмы в какой-то мере близки к русским пословицам: та же яркая метафоричность, те же юмор, лукавство, меткость и выразительность. Разумеется, китайские пословицы имеют свою специфическую языковую форму, отражают строй мышления и речи породившего их народа. Толстой облек их в форму, привычную для русского чтения, придал им знакомую интонацию, поэтому они звучат привычно, «по-русски».

К литературе и фольклору Китая Толстой относился с таким же глубоким уважением, как и к китайской философии. Из-за недостатка переводов и своей огромной занятости писатель не имел возможности обстоятельно изучить китайскую литературу. Но то, что попадало в поле его зрения, вызывало в нем живой интерес.

Внимание Толстого привлекал и вопрос о постановке народного образования в Китае. Будучи всю жизнь непримиримым противником казенщины, принуждения в делах просвещения (об этом он писал еще в ранних педагогических статьях), Толстой хвалил постановку школьного дела в Китае именно за ее добровольный и народный характер: «Какой-нибудь старичок учит, и к нему посылают детей»³⁴.

Истины ради следует сказать, что постановка дела народного образования в феодальном Китае была далеко не такой, как представлялось Толстому: она страдала очень серьезными пороками, о чем свидетельствовал необычайно низкий процент грамотных в стране. Но Толстой хвалил не казенную систему школьного дела, а лишь уважительное отношение народа к знаниям. В этом, как сказано в его незавершенной статье о китайской мудрости, писатель видел залог будущности Китая.

6

С тревогой следил Толстой за событиями на Дальнем. Востоке в 80 — 90-х годах — в период беззастенчивого грабежа в Китае и аналогичных разбойничьих акций империалистов в других странах Азии, Африки и Америки. С этого времени он не упускает случая публично осудить действия империалистов. С этого же времени в его статьях, дневниках и письмах появляются многочисленные записи о событиях на Дальнем Востоке, о Китае и его исторической судьбе³⁵.

1900 год был годом особенно жестокой расправы империалистов с китайским народом. Высоко поднявшаяся волна антифеодальных и антиимпериалистических настроений, переросших во всенародное восстание, угрожала разрушить всю систему иностранного владычества в Китае. Вот почему восемь империалистических держав, в том числе и царская Россия, обрушились на китайский народ всей мощью своих вооруженных сил.

Китайские патриоты мужественно боролись против иностранных захватчиков. Почти безоружные, они несколько месяцев оказывали сопротивление войскам интервентов.

В начале июня 1900 г. отряды китайских патриотов заняли Тяньцзинь, а в Пекине окружили десант интервентов.

Однако империалистические государства поспешили на выручку своим войскам и предприняли против Китая совместные военные действия. 15 августа войска западных держав ворвались в Пекин и учинили там кровавый погром. Тысячи женщин, стариков и детей были убиты, десятки тысяч людей лишились крова и пропитания. Восстание китайских патриотов было потоплено в крови.

Империалистическая авантюра в Китае вызвала гнев и возмущение передовых людей России и всего мира. В. И. Ленин в статье «Китайская война», написанной для первого номера газеты «Искра», разоблачил истинные цели русского самодержавия, заклеймил его участие в интервенции на Дальнем Востоке. М. Горький намеревался поехать в Китай в качестве корреспондента какой-нибудь газеты с тем, чтобы рассказать всему миру правду о зверствах, творимых там империалистами. Он звал туда и А. П. Чехова⁵⁶.

На Толстого эти события также произвели удручающее впечатление. Только что отгремели войны — итало-абиссинская, японо-китайская, американо-испанская, еще продолжалась в это  время  англо-бурская  война  в   Африке.

 «Меня, — говорил Толстой, — не столько ужасают эти убийства в Трансваале и теперь в Китае, как то открытое провозглашение безнравственных начал, которое так нагло делается всеми правительствами. Прежде они хоть старались лицемерно прикрываться якобы благими целями, теперь же, когда это стало невозможно, они открыто высказывают все своя безнравственные и жестокие намерения и требования»³⁷.

29 сентября 1900 г. Толстой написал В. Г. Черткову: «Нынче, читая о наказаниях китайцев во имя христианства, ужасно захотелось написать послание китайцам». Содержанием послания должна была быть мысль о том, что те европейцы, «которых они (китайцы. — А. Ш.) знают и которые их мучают, — самозванцы» (88, 205).

В октябре и ноябре 1900 г. Толстой четыре раза начинал писать это послание. С каждым новым вариантом гнев и возмущение писателя находили все более сильное и резкое выражение.

Наивысшей силы обличение колонизаторов достигает в последнем из сохранившихся вариантов обращения, где империалисты предстают уже не только как угнетатели чужих народов, но и как губители «своих» народов в Европе и Америке.

«Среди вас, — пишет Толстой, — совершают теперь величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти не христиане, а шайка ужасных, бессовестных разбойников, не переставая грабивших и грабящих, мучающих, развращающих и губящих телесно и душевно весь рабочий народ — девять десятых населения в Европе и Америке, и теперь желающих захватить и вас, ограбить, покорить, а главное, — развратить, потому что без развращения тех народов, которые они мучают, эта небольшая шайка разбойников не могла бы властвовать над миллионами» (34, 341).

В феврале 1901 г. Толстой прекратил работу над «Обращением к китайскому народу». Оно осталось незавершенным. Объяснить, почему так произошло, очень трудно. Возможно, писатель упустил время и решил, что поскольку волнения в Китае понемногу улеглись, то надобность в таком обращении миновала. Но вероятно и то, что Толстой, которому было в высшей степени свойственно чувство реальности, на каком-то этапе работы над «Обращением» ощутил слабость тех советов, которые он давал китайскому народу. Великий художник-реалист, человек трезвого ума нередко брал в нем верх над проповедником-моралистом. Случалось, что, горячо начав какую-нибудь статью в духе своего учения, он охладевал к ней и оставлял ее незаконченной.

Однако Толстой не отказался от своего намерения обратиться к китайскому народу. Так возникла в 1906 г. знаменитая статья «Письмо к китайцу», принадлежащая к лучшим образцам поздней толстовской публицистики.

7

К началу XX в. Толстой стал самым популярным писателем мира. Со всех концов земного шара шли в Ясную Поляну письма, телеграммы, газеты, книги. Не было среди них только писем из Китая, и Толстой не раз высказывал сожаление об этом. Ему очень хотелось получать вести непосредственно от китайцев, знать, чем живет этот многомиллионный трудолюбивый народ.

И вот в 1905 г. переписка началась. Толстому прислал письмо некий Чжан Чин-тун, живший в начале века в России. Этот талантливый человек вместе с русским востоковедом А. Н. Вознесенским перевел книгу известного китайского общественного деятеля Лян Ци-чао «Лихунчжан, или политическая история Китая за последние 40 лет» и послал ее в Ясную Поляну с дарственной надписью: «Великому писателю земли русской в знак благоговейного почтения»³⁸. Вместе с книгой он в декабре 1905 г. направил Толстому большое послание, в котором писал о русско-китайских отношениях.

Кто был Чжан Чин-тун? На протяжении полувека русские и китайские ученые высказывали различные предположения. Одни считали, что под этим именем скрывался известный китайский дипломат Хун Вэнь-цин, служивший тогда в России. Другие утверждали, что автором письма был ученый-языковед Цянь Сюань-тун, изучавший творчество Толстого. Третьи полагали, что это был крупный политический деятель Цинской империи Чжан Чжи-дун, человек очень образованный, часто ездивший в Россию. Ромен Роллан, вслед за П. И. Бирюковым, материалами которого он пользовался, утверждая, что это был ученый Цзинь Хуан-дун³⁹. Однако все эти предположения оказались неверными.

Китайский исследователь Гэ Бао-цюань, изучив архивы цинского двора, установил, что автором письма к Толстому был никому не известный молодой человек, посланный в 1889 г. учиться в Россию. Прожив в Петербурге семь лет и окончив там университет, Чжан Чип-тун овладел русским языком, стал превосходным юристом и публицистом. По возвращении на родину он издал в 1912 г. книгу «Впечатления от поездки в Россию», в которой рассказал также и о своей переписке с Толстым⁴⁰.

Таким образом, в то время, когда Чжан Чин-тун написал письмо Толстому, он был не государственным деятелем, не дипломатом, а рядовым китайским интеллигентом. И это придает его письму особый интерес.

Свое письмо Чжан Чин-тун начинает с разговора о книге Лян Ци-чао, посылаемой им Толстому. Главная идея этой книги, по его мнению, — необходимость сближения России и Китая, утверждение родства культур обеих нации, поскольку и та и другая имеют трудовую, народную основу и оба народа не приемлют западную буржуазную цивилизацию. Автор книги обосновывает эту мысль, опираясь на историю китайско-русских взаимоотношений, в частности на политическую историю Китая последних сорока лет.

К мысли о необходимости тесной связи между русским и китайским народами Чжан Чин-тун, по его словам, пришел и сам в результате осмысления событий последних лет, главным образом китайско-японской войны.

«Результаты китайско-японской войны, — пишет он, — произвели на меня глубокое впечатление, поэтому я посвятил свои занятия изучению русского языка. Побуждающим мотивом для этого было следующее: главная масса населения земного шара принадлежит России и Китаю; в России, сравнительно с Европой, прогресс шел медленнее, чем в последней. В Китае шел он еще медленнее, чем в России. Отсюда ясно, что явления русской жизпи менее чужды Китаю, чем Европе, а совершающаяся в России эволюция государственного механизма (имеются в виду события первой русской революции. — А. Ш.) отражается в большей степени на Китае, чем на Европе. Поэтому и дружба между этими двумя народами должна быть прочнее, чем у других».

Русская революция 1905 г. и созданные ею предпосылки для ослабления влияния империалистических кругов на внешнюю политику России, а также происшедшая в то время некоторая демократизация государственного строя в Китае создали, по мнению автора письма, подходящие условия для более тесного сближения русского и китайского народов. «Еще не так давно, — пишет он, — союз с Россией считался у нас вещью чудовищной, в настоящее же время я смею первый высказаться за такой союз. Это пе будет союз кучки людей, временно стоящих у власти, — то будет союз двух народов в истинном смысле этого слова, когда каждый член великого семейства будет ясно сознавать благодетельные последствия нового положения вещей. Но для этого необходимо прежде всего, чтобы обе стороны взаимно постигли и оценили сокровенные идеалы друг друга».

Говоря далее о духовных ценностях и идеалах русского народа, Чжан Чин-тун связывает их с гуманизмом русской классической литературы, и в частности с гуманизмом Льва Толстого:

«До сих пор мы были убеждены, что в России при ее самодержавном строе подавление народных масс имеет следствием слабое проявление самосознания и отсутствие сильных идеальных порывов, — на самом же деле, чем суровее угнетающий режим, тем сильнее у народа потребность идейных порывов, тем выше и шире его свободные идеалы. Стоит только прочитать Ваши труды, чтобы убедиться в этом. Поэтому я смею думать, что если бы Ваши труды были переведены на китайский язык, то это произвело бы большой переворот в наших взглядах на Россию. Я попытаюсь познакомить моих соотечественников с Вашими идеалами путем перевода некоторых наиболее характерных, по нашему мнению, Ваших сочинений»⁴¹.

Письмо Чжан Чин-туна произвело на Толстого большое впечатление. Это была развернутая и хорошо аргументированная программа укрепления дружбы между русским и китайским народами. Ценность этой программы была тем выше, что она исходила не из официальных правительственных источников, а как бы от самого китайского народа, от представителя лучшей части его интеллигенции. И Толстой немедленно написал в ответ большое послание.

«Милостливый государь, — обращался он к Чжан Чин-туну 4 декабря 1905 г. — Присылка вашей книги и, в особенности, письмо ваше доставили мне большую радость. За всю мою длинную жизнь я несколько раз встречался с японцами, но ни разу не встречался и не пришлось войти в сношение ни с одним китайцем, чего я всегда очень желал, так как с давнего времени довольно хорошо, хотя и, вероятно, очень неполно, как это свойственно европейцу, знал китайское религиозное учение и философию, не говоря о Конфуции, Лаотзе и комментарии на них».

Далее, касаясь высказанных Чжан Чин-туном надежд на демократизацию государственного строя России и Китая при существующих в них реакционных режимах, Толстой решительно предостерегает его от подобных иллюзий. Китай, по мнению Толстого, не должен перенимать у буржуазной Европы и Америки их лживые и несправедливые порядки. Он должен следовать основам своей самобытной национальной культуры, ибо «та столь часто ставимая в вину Китаю косность его, если сопоставить ее с теми результатами, до которых дошло христианское человечество, в тысячу раз лучше того состояния злобы, раздражения и неперестающей борьбы, в которой живет христианское человечество».

В заключение своего письма Толстой поддерживает и развивает идею русско-китайской дружбы. По его мнению, это должна быть не дипломатическая сделка между китайским императором и русским царем, а постоянная дружба двух народов, в истоках культуры которых лежат одинаковые трудовые и гуманные идеалы. «Вполне согласен с вами, — пишет он, — что есть внутренняя, духовная связь между двумя великими народами, русским и китайским, и им надо идти рука об руку, но не в виде дипломатических союзов и вообще правительственных соединений». Трудовые люди обеих стран не должны повиноваться эксплуатирующим их буржуазным правительствам. Не должны они поддаваться и соблазнам буржуазно-демократических «свобод». «Им надо, — пишет Толстой, — выработать, особенно земледельческому населению, новые формы общественной жизни, независимые от правительств, выработать не различные свободы: совести, слова, представительства и т. п., а истинную, настоящую свободу...».

Такая свобода, по Толстому, заключается в следовании высшему нравственному закону, запрещающему войны, убийства и угнетение человека человеком. «Повторяю, — заканчивает Толстой свое письмо, — что очень рад общению с вами и очень рад буду, если вы найдете стоящим труда перевод моих писаний по-китайски» (76, 62 — 64).

Не трудно заметить, что советы писателя китайскому народу основаны на все той же излюбленной им идее непротивления злу насилием, — отсюда и его возвеличивание китайского «духа терпения» в борьбе с врагом. Однако главное в письме Толстого не эти ошибочные воззрения. Оно было манифестом дружбы, провозглашенным великим русским писателем через голову царизма и в противовес политике реакционных кругов Китая. Писатель выразил мнение своего народа. И голос его дошел до сознания и сердца китайцев. Отклики на письмо Толстого мы находим в передовой китайской публицистике этих лет и позднее — в статьях Лу Синя, Мао Дуня и других выдающихся деятелей китайской культуры.

Переписка с Чжан Чин-туном была первой нитью, которая связала Толстого с передовыми деятелями Китая. Вскоре после этого свою любовь и уважение к русскому писателю выразили многие ученые, писатели, журналисты, крупнейшие китайские актеры и художники.

8

В марте 1906 г. Толстой получил из Шанхая от русского генерального консула Л. Бродянского письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый граф Лев Николаевич! Один из современных китайских писателей г-н Ку Хун-мин обратился ко мне с просьбой переслать Вам его книгу «Papers from a viceroy's Yamen» ⁴² и брошюру о японской войне⁴³. С особенным удовольствием исполняя его просьбу, остаюсь с глубоким почтением

Покорный слуга Л. Бродянский».

О том, какое впечатление произвели на Толстого книги китайского ученого, сведений не сохранилось. Однако можно сказать с уверенностью, что Толстой читал их очень внимательно. Об этом свидетельствуют прежде всего пометы на полях этих книг. Писатель отмечал заинтересовавшие его или показавшиеся ему спорными места. Кроме того, под впечатлением этих книг было начато ответное полемическое письмо, разросшееся вскоре в большую статью — «Письмо к китайцу», ставшую впоследствии всемирно известной. Так осуществился давний замысел Толстого публично обратиться к китайскому народу и изложить свои воззрения на его настоящее, прошлое и будущее.

Кто такой был Ку Хун-мин? Русский консул Л. Бродянский в своем письме назвал его писателем — это не совсем точно. Ку Хун-мин был ученым и политическим деятелем, автором ряда книг по истории Китая, философии и по современным ему политическим проблемам.

Книги, которые он прислал Толстому, демонстрируют остроту мысли китайского ученого. В брошюре о русско-японской войне сделана попытка осмыслить причины войны с точки зрения китайской классической морали и этики, с позиций либеральной китайской интеллигенции. Военные действия против китайского народа, утверждает автор брошюры, — это не только схватка больших держав из-за добычи, но и столкновение двух жизненных укладов, двух культур: порочной культуры буржуазного Запада и самобытной, основанной на нравственных началах культуры Востока. Конечно, носитель гуманистической культуры Востока — не императорская Япония, перенявшая методы грабежа и колониального разбоя у европейских стран, а китайский народ, из-за богатств которого шла борьба на Дальнем Востоке. Япония лишь географически — страна Востока; ее правители усвоили дух насилия и грабежа, свойственный европейским милитаристам, поэтому она, по мысли автора, находится в одном лагере с европейскими державами.

Осуждение политики европейских держав на Востоке составляет содержание и второй книги Ку Хун-мина. В обеих он излагает свой взгляд на пути дальнейшего развития Китая, и отсюда начинаются несогласия Толстого с ним. Китайский публицист, отмечая крайнюю отсталость своей страны в промышленном и политическом отношении, требует коренных реформ всей экономической и общественной жизни. Он стоит за ускоренное промышленное развитие Китая, создание самостоятельной отечественной индустрии, модернизацию отсталого земледелия, использование новейших достижений науки и техники. Ку Хун-мин считал необходимой также буржуазную реформу государственного управления, которую мыслил, однако, в рамках существующей монархии.

Ознакомившись с книгами Ку Хун-мина, Толстой, как всегда, захотел еще что-нибудь почитать на эту тему и взял статью о Китае в энпиклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона⁴⁴. Однако она не удовлетворила его. «Очень плохая статья, — сказал он, — фабричная ученость: выписано очень много источников, династии, география, а общего понятия не дает»⁴⁵.

Неизвестно, что еще читал Толстой в этот период о Китае, по 15 сентября 1906 г. он отметил в дневнике: «Кончил статью, и о земле, и начал письмо китайцу, все о том же» (55,244).

«Письмо к китайцу», как и статья «О значении русской революции», содержит обзор истории человечества с позиции религиозно-нравственного учения Толстого. Писатель отмечает, что с самых древних времен среди людей мирных и трудолюбивых выделялись хищные и праздные, которые нападали на них и заставляли на себя работать. Толстой не раскрывает причин появления таких людей, не говорит он и о том, что мирные трудолюбивые люди веками боролись против угнетателей. Но он указывает, что насилие одних над другими становилось все более жестоким, пока не стало совершенно невыносимым. «Так это было во всем мире, так это до последнего времени продолжается и среди восточных народов и в особенности в огромном Китае» (36,292).

Однако такое положение не может продолжаться вечно. С одной стороны, «насильническая власть по самому свойству своему все более и более развращается», а с другой — подвластные люди все более и более просвещаются и начинают осознавать невыносимость своего положения. И вот наступило время, когда все человечество ищет пути уничтожения или ограничения насильнической власти.

Западные народы, утверждает он, ограничивают власть «посредством представителей», т. е. вводят буржуазно-демократические порядки. Русский народ ищет других путей решения этой проблемы. «В настоящее время, — пишет Толстой, — я думаю, что наступил черед и восточных народов, и для Китая, точно так же почувствовать весь вред деспотической власти и отыскивать средства освобождения от деспотической власти, при теперешних условиях жизни, ставшей непереносимой» (36, 293).

В Китае, говорит Толстой, тысячелетиями поддерживался культ властителя — богдыхана, якобы умнейшего и добродетельнейшего из всех людей. Народ верил в божественное происхождение и неземные добродетели богдыхана, и это делало императора могущественным и часто превращало в жестокого необузданного деспота, повелевавшего жизнями миллионов людей. Но этот культ, утверждает писатель, уже давно отжил и не может не рухнуть окончательно. Он мог существовать в давние времена, когда огромные пространства отделяли властителя от народных масс, а первобытные средства связи и пути сообщения не давали ему возможности реализовать свою власть на практике. Другое дело сейчас, в эпоху телеграфов, телефонов и электрических двигателей, когда каждый акт государственного насилия немедленно распространяется на всех подданных.

Толстой напоминает в этой связи известные слова Герцена о том, что Чингисхан с телеграфом и электрическими двигателями невозможен. Если и существуют еще на Востоке чингисханы или им подобные, то ясно, что час их пробил и что они — последние.

По какому же пути должны пойти восточные народы, в частности Китай?

Ответ на этот вопрос Толстой дает, опять же исходя из идеи непротивления злу насилием.

«Только бы, — заклинает он, — продолжали китайские люди жить так, как они жили прежде, мирной, трудолюбивой, земледельческой жизнью, следуя в поведении основам своих трех религий: конфуцианству, таосизму, буддизму, сходящимся всем трем в своих основах к освобождению от всякой человеческой власти (конфуцианству), неделания другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе (таосизму), самоотречения и смирения и любви ко всем людям и ко всем существам (буддизму), и сами собой исчезнут все те бедствия, от которых они страдают теперь, и никакие силы не одолеют их» (36, 299).

Вряд ли нужно сейчас, в свете поучительного многовекового опыта национально-освободительной борьбы всех восточных народов, полемизировать с Толстым, оспаривать его утверждение, будто все бедствия исчезнут от одного лишь следования древним религиям. Утопичность и наивность общественно-политической концепции писателя выступают здесь со всей очевидностью.

Однако явные слабости позитивной части «Письма к китайцу» не должны заслонить его сильных, прогрессивных сторон. Выше уже говорилось, с какой силой и страстью Толстой обличал в «Письме» империалистов и колонизаторов, отстаивал свободу и независимость китайского народа. Следует добавить, что Толстой высказал здесь свое глубочайшее уважение к китайскому народу и его культуре.

Толстой придавал большое значение этой статье. Предназначая ее прежде всего для Китая, он вместе с тем желал и скорейшего опубликования ее в европейской печати. Поэтому, посылая рукопись в Лондон, Толстой просил В. Г. Черткова без промедления перевести ее на иностранные языки. К концу октября статья была переведена и стала появляться в европейской прессе.

Иной оказалась судьба статьи Толстого в Китае. Несмотря на то что «Письмо» было отправлено прежде всего в Шанхай к Ку Хун-мину, оно в этот период в Китае не увидело света. Статья была напечатана на китайском языке (не в полном виде) лишь в 1907 г., и то за границей — в газете «Новый век», выходившей в Париже. В самом Китае она была впервые напечатана лишь в 1911 г. в первом номере журнала «Дунфан» («Восток»).

В заключение следует сказать, что после опубликования «Письма к китайцу» связь Толстого с Ку Хун-мином не прекратилась. Китайский ученый продолжал посылать в Ясную Поляну свои труды. 26 октября 1908 г. Толстой записал в дневнике: «Получил вчера книгу от китайца. Заставляет думать» (56, 152). Речь идет здесь о книге Ку Хун-мина «Всеобщий порядок, или Поведение жизни. Конфуцианский катехизис», изданной в Шанхае в 1906 г. Вместе с ней Ку Хун-мин прислал и другую свою книгу — «Великое учение высшего воспитания».

Толстой с интересом прочитал эти книги, но не мог ответить Ку Хун-мину, который и на этот раз не сообщил своего адреса. Так и получилось, что, обмениваясь книгами в течение почти трех лет, Толстой и Ку Хун-мин не переписывались.

Последним знаком внимания и уважения Ку Хун-мина к Толстому была его поздравительная телеграмма, присланная в августе 1908 г. к восьмидесятилетию писателя, а также приветственный адрес, который он подписал вместе со многими другими деятелями китайской культуры⁴⁰.

9

В последние годы жизни Толстого интерес к его произведениям во всех странах Востока, в том числе и в Китае, необычайно возрос.  К этому времени относится появление первых переводов сочинений русского писателя на китайском языке.

В августе 1906 г. Толстой получил из Китая от немецкого миссионера И. Генера, принявшего китайскую фамилию Е Дао-шэн, письмо с сообщением, что он перевел на китайский язык ряд его народных рассказов⁴⁷.

Толстой ничего не знал об И. Генере и вряд ли сочувствовал его деятельности миссионера, но к его намерению перевести на китайский язык народные рассказы отнесся положительно. К сожалению, ответ Льва Николаевича Генеру не сохранился, но о содержании его можно судить по следующей записи в неопубликованном дневнике Д, П. Маковицкого:

«Сегодня я по поручению Льва Николаевича написал I. Gener'y {Hongkong's Konigliche Mission), что Лев Николаевич радуется тому, что он перевел на китайский язык его народные рассказы, и спрашивал его, не будет ли иметь успех на китайском языке "Круг чтения" и не взялся ли бы он перевести его»⁴⁸.

Таким образом, Толстой не только одобрил инициативу переводчика, но и побуждал его продолжить эту работу.

Народные рассказы в переводе И. Генера (Е Дао-шэпа) действительно вскоре увидели свет. Это самый ранний из известных переводов Толстого на китайский язык⁴³. Сборник вышел в Гонконге в 1907 г. под заголовком «Религиозные рассказы». В него вошли двенадцать народных рассказов Толстого, в том числе «Хозяин и работник», «Много ли человеку земли нужно?», «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит, да не скоро скажет» и др.⁵⁰.

Годом позже, в марте 1908 г., Толстой снова получил письмо, касающееся издания его произведений в Китае, на этот раз от русского инженера Якова Ивановича Панфилова, который в 1907 г. посетил Ясную Поляну. Панфилов писал:

«Я вам пишу, глубокоуважаемый учитель Лев Николаевич, по поручению одного из моих китайских друзей. Я имел уже случай говорить с Вами осенью прошлого года (если Вы припомните того горного инженера, который ехал из Восточной Сибири и направился к Вам с целью услышать от Вас мнение по очень волнующему поводу, но, к сожалению, выбрал мало удачный путь) и тогда еще узнал от Вас о том внимании, которое уделяете Вы этому глубоко интересному народу. Я жил среди китайцев немного, но и за небольшой период времени не мог не полюбить и не привязаться к этим трудолюбивым и добрым людям».

Автор письма рассказывает, как много места занимают в жизни простых китайцев духовные интересы, проблемы нравственности.

Далее Панфилов излагает цель своего обращения к Толстому. Один из его китайских друзей, «добрый и умный Чинь Ю-са, огородник по профессии», прислал ему письмо с просьбой запросить Толстого, какие свои произведения он рекомендует для перевода на китайский язык. «Охотно, — сообщает Я. И. Панфилов, — исполняю его просьбу и пишу Вам о ней. Тем с большей готовностью делаю это, что понимаю желание моего китайского друга обратиться именно за Вашим указанием и к Вашему мнению. В недалеком будущем китайский народ, видимо, ждут очень тяжелые испытания, могущие произойти из принятия тех европейских форм жизни, на великое зло которых Вы всегда указываете».

Письмо заканчивается словами: «Пока послал Чинь Ю-са столько экземпляров Вашего "Письма к китайцу", сколько мог приобрести. Уведомил его, что с радостью исполняю его просьбу, пишу Вам и буду с нетерпением ждать Вашего ответа, чтобы немедленно его передать подробно. Глубоко вас любящий Яков Панфилов».

Прочитав это письмо, Толстой пометил на конверте: «Ответить. Очень важно». Вскоре был написан ответ:

«Получил ваше письмо, Яков Иванович, очень интересное и мне очень приятное. Посылаю вам несколько книг и предоставляю вашему другу Чинь Ю-са выбрать то, что он хочет; впрочем, я обозначу те, которые, думаю, могут быть более интересны китайцам».

Нам неизвестно, воспользовался ли Чинь Ю-са разрешением Толстого и перевел ли на китайский язык присланные ему книги, но уже само его обращение к Я. И. Панфилову говорит о том, сколь велик был интерес к произведениям Толстого в Китае.

Жизнь китайского народа, о которой Толстой много читал^5l и которая не переставала интересовать его и в последние годы его жизни, часто была темой бесед в яснополянском доме. В середине мая 1908 г. Толстого навестил его знакомый Г. Н. Фохт, который несколько лет жил в Дунбэе (Маньчжурия) и участвовал в русско-японской войне. Лев Николаевич долго расспрашивал его о жизни китайских крестьян, о том, как они обрабатывают землю, о нравах простых людей. Потом он с гордостью за китайских крестьян рассказал своим близким, со слов Фохта, как русские солдаты, которые сначала пренебрежительно отнеслись к китайцам, потом, приглядевшись к их быту, прониклись к ним уважением⁵².

Порой в беседах с близкими Толстой сетовал на то, что в России мало хороших книг о Китае. Д. П. Маковицкий записал в своем дневнике:

«...Лев Николаевич говорил о Китае — каково там отношение народа к правительству. Ему кажется, что правительство там плохо организовано и его влияние на массы народа ничтожное. Но он жаловался, что не имеет ясного понятия о делах в Китае, а о Японии имеет. Там правительство крепко организовано. Лев Николаевич желал бы прочесть хорошую книгу о Китае»⁵³.

Как раз в эти дни Толстой получил книгу Б. Демчинского «Россия в Маньчжурии» (1908) с дарственной надписью автора и прочитал ее с большим интересом.

28 августа 1908 г. исполнилось 80 лет со дня рождения Толстого. Еще задолго до этого срока в России и в ряде других стран возникли инициативные группы деятелей культуры и общественные комитеты, которые готовились отметить эту дату как праздник всемирной литературы. Узнав из газет о поднятой вокруг его имени шумихе, писатель поспешил специальным обращением к русским друзьям прекратить подготовку к юбилею. Желание Толстого было удовлетворено, однако ничто не могло помешать читателям всех стран мира выразить свою любовь и уважение к великому русскому писателю. Его поздравляли люди всех стран, всех профессий и возрастов. Среди множества писем пришло приветствие и из Китая. Вот что рассказала о нем газета «Речь» в номере от 14 сентября 1908 г.:

«Своеобразный адрес послали китайцы нашему великому писателю Льву Николаевичу Толстому по случаю, как они выражаются, "восьмидесятилетнего путешествия его вокруг солнца".

В знаменательный день, 28 августа, все газеты в Шанхае, имеющие громадное распространение в стране, поместили статьи и очерки жизни, полные глубокого уважения к Льву Николаевичу. Возникла мысль о переводе всех сочинений Льва Николаевича на китайский язык. На многочисленном собрании китайской интеллигенции решено было послать приветственную телеграмму Толстому и поднести ему адрес,   составленный   китайским   писателем   Ку Хун-мином».

Адрес этот, написанный на китайском, русском и английском языках, сохранился в архиве писателя. Адрес начинается словами:

«Высокочтимый Лев Николаевич! Собравшись вместе в ознаменование 80-летия Вашего рождения, мы шлем Вам свое поздравление с выражением восхищения перед величественной задачей, которую Вы выполнили. Мы глубоко уважаем и ценим искренность и мужество, с которым Вы рассматриваете трудные проблемы религиозной, нравственной и социальной жизни и показываете миру дорогу к истине. Независимое и свободное мышление избавит человечество от тяжелых пут, ложных верований, ложных обычаев, которые в прошлом препятствовали полному росту умственной и моральной жизни человечества».

Далее авторы приветствия указывают на выдающуюся роль Льва Толстого в истории мировой культуры и литературы и отмечают большой интерес к его литературному творчеству среди китайской интеллигенции. Приветствие заканчивается пожеланиями русскому писателю здоровья, долгих лет жизни на благо всех народов мира.

Кроме коллективного приветствия Толстой получил письмо и от русского жителя в Шанхае, своего старого знакомого писателя С. Е. Струменского. Поздравив Льва Николаевича с юбилеем и упомянув о посланном ему адресе китайских деятелей культуры, Струменский выразил убеждение, что публичное выступление Толстого в защиту Китая «может спасти побережье Тихого океана от страшных войн и предотвратить превращение Великого Тихого океана в Великий Кровавый».

«Действительно, — пишет С. Е. Струменский, — все лихорадочно вооружаются, а китайское правительство, подражая Японии, стремится догонять в этом деле всех остальных. Европейцы помогают этому могущественными средствами. Страшные столкновения подготовляются»⁵⁴.

В заключение Струменский сообщил, что он добивается перевода сочинений Толстого на китайский язык, и попросил в этом содействия писателя. Толстой через своего секретаря поблагодарил Струменского за поздравление и опять одобрил намерение перевести его сочинения на китайский язык.

В 1909 г., за год до своей смерти, писатель уделял особенно много внимания китайской культуре. Как уже говорилось, с весны и почти до конца этого года Толстой изучал китайскую философию, литературу и фольклор с целью ознакомить с ними русскую публику.

В потоке изданий, которые ежедневно поступали в Ясную Поляну со всех концов света, попадались книги и журналы со статьями о Китае, и Лев Николаевич всегда читал их. 17 апреля 1910 г. он получил журнал прогрессивной молодежи «Уорлд стюдентс джорнэл», в котором было несколько статей о жизни и быте китайского народа. Лев Николаевич заинтересовался журналом и сделал на его полях много помет⁵⁵. Указания на честность, деликатность и трудолюбие китайцев вызвали у него глубокое удовлетворение. Пересказав за обедом прочитанное своим близким, Толстой, по словам его секретаря В. Ф. Булгакова, «говорил даже, что если бы был молод, то поехал бы в Китай».

«Меня занимают китайцы, — говорил он, — четыреста миллионов людей, которым   хотят   привить   европейскую цивилизацию»⁵⁶.

30 августа в Ясную Поляну приехал возвращавшийся из путешествия по Китаю и Японии Джемс Мавор, профессор политической экономии в Торонто (Канада). Он долго рассказывал Льву Николаевичу о своих впечатлениях от Китая, о его экономическом положении. Особенно интересовали Толстого китайская деревня, труд крестьян.

Одним из последних собеседников Толстого, с которым он говорил о Китае, был его близкий знакомый П. А. Буланже, автор брошюр о китайской философии. Речь шла о путях развития Китая, о его ближайшем будущем. И, вопреки своему прежнему мнению, Толстой на этот раз высказался в том смысле, что пути капиталистического развития Китаю не избежать. Как ни сопротивляются простые люди Китая влиянию западной цивилизации, они не в силах противодействовать ему, ибо на них со всех сторон наведены пушки.

В этой беседе писатель проявил тот реалистический подход к положению дел в феодально-буржуазпом Китае и понимание его, которого ему не хватало в период создания «Письма к китайцу».

Писатель, разумеется, и в последние дни своей жизни был далек от одобрения революционных, насильственных форм национально-освободительной борьбы, но он постепенно подходил к мысли, что ожесточенная борьба народа за свободу и независимость Китая неизбежна.

10

Произведения Толстого были известны в Китае еще в 90-х годах прошлого века.

Известный путешественник К. Вяземский, совершивший в 1894 г. длительную поездку по странам Азии, свидетельствует, что когда он, беседуя с одним китайцем о литературе, упомянул имя Толстого, то оказалось, к его великому удивлению, что китаец «знал о нем и сказал, что многие из них учились русскому языку специально для того, чтобы прочесть последние труды Толстого». Оказалось, что китаец даже знал о существовании наделавшей столько шуму «Крейцеровой сонаты». «Китаец сообщил мне, — пишет Вяземский, — что многие из его соотечественников, знающих русскую грамоту, знакомы с большинством сочинений гр. Толстого»⁵⁷.

Позднее, в начале века и особенно в годы первой русской революции, сочинения Толстого и статьи о нем все чаще проникали в Китай. «На книжном рынке Шанхая, умственного центра младокитайцев, не редкость встретить теперь брошюры о деятелях русской революции и о Льве Толстом», — сообщал один из русских путешественников на страницах журнала «Вестник Азии» (1909, № 1).

О большом интересе к произведениям Толстого в Китае писали, как уже говорилось, Чжан Чин-тун, Ку Хун-мин, И. Генер (Е Дао-шэн), инженер Панфилов и другие лица.

На смерть Толстого китайские газеты и журналы откликнулись сочувственными статьями. Они именовали его «великим философом», «маститым героем литературы», «религиозным реформатором, более глубоким, чем Мартин Лютер», и т. п.

По поводу книги «В чем моя вера?» шанхайская газета «Минлибао» писала: «Есть ли в нашей современной литературе книга более ценная, чем эта? Есть ли среди современных китайских писателей равный Толстому, который имел бы такое же могучее и бесстрашное сердце, как он?»⁵⁸.

Китайские газеты воспроизвели приветственные адреса, посланные Толстому в день его восьмидесятилетия из разных стран. В одном из них мы читаем: «Вы выше королей, имя ваше будет живо в грядущих веках, когда имена первых будут уже совершенно забыты»⁵⁹. Газеты воспроизвели и адрес  присланный из Шанхая, под которым подписались не только китайцы, но и представители многих наций⁶⁰.

Газета «Шэньчжоу жибао» («Шэнкчжоуская газета») напечатала в номере от 20 декабря 1910 г. биографию Толстого, назвав покойного писателя гуманистом и «истинным человеком в толковании древнего мудреца Чжуан-цзы». Газета отмечала, что суждения Толстого во многом совпадают с суждениями древних китайских философов. В журнале «Дунфан» Толстой был охарактеризован как «великий мудрец России».

Однако при жизни писателя и в первое десятилетие после его смерти его творения были в Китае достоянием лишь небольшой прослойки городской интеллигенции. Из-за слабости связей Китая с внешним миром и отсутствия квалифицированных переводчиков с русского языка произведения русской литературы издавались там только в переводах с западноевропейских языков или японского. Все же по сравнению с другими писателями Толстой уже тогда издавался довольно часто⁶¹.

Из его художественных произведений в этот период были переведены уже упоминавшиеся народные рассказы (1907), рассказы «Где любовь, там и бог» (без даты), «Упустишь огонь, не потушишь» (без даты)⁶², «Кавказский пленник» (1910), повести «Дьявол» (под заглавием «Грань человека и дьявола», 1911), «Крейцерова соната» (под заглавием «Страсть и ненависть», 1911), «Записки маркера» (1914), рассказы «Набег» (1915), «Чем люди живы» (1915), «Два гусара» (под заглавием «Отец и сын», 1915), «Хозяин и работник» (1915), «Севастопольские рассказы» (1917), «Утро помещика» (1917), пьесы «Живой труп» (1917), «Плоды просвещения» (1918), повести «Детство, отрочество и юность» (1918), «Семейное счастье» (1919). Впервые в эти годы появились в сокращенном виде и романы Толстого «Воскресение» (под заглавием «Сердце в плену», 1914) и «Анна Каренина» (под заглавием «Маленькая история Анны», 1917).

Уровень первых переводов был очень невысок. Не говоря уже о том, что все они были сделаны с английского, немецкого или японского языков, некоторые произведения подверглись весьма вольным переделкам и сокращениям.

Так, первое издание «Воскресения» (переводчик Ма Цзюнь-у) содержало лишь немногим больше половины текста романа. Со значительными сокращениями и многими искажениями вышли в первом издании «Анна Каренина» (переводчики Чэнь Цзя-линь и Чэнь Да-дэн), «Крейцерова соната» и другие произведения⁶³.

До 1915 г. не было еще в Китае и сколько-нибудь значительных критических работ о Толстом. Как правило, в журналах появлялись лишь портреты писателя с краткими подписями. Один из них был напечатан в созданном Сунь Ят-сеном журнале «Минь-бао» («Народ») в 1907 г. Порой печатались газетные и журнальные заметки биографического характера, которые содержали краткие сведения о творчестве писателя. Такова, например, «Краткая биография великого русского классика Толстого», напечатанная в 1911 г. в майском номере журнала «Образование». Большинство подобных статей и заметок писалось к юбилеям Толстого или к годовщинам его смерти.

Великая Октябрьская социалистическая революция вызвала небывалый подъем революционного самосознания китайского народа, нашедший свое выражение в «движении 4 мая 1919 г.». С этого времени интерес к русским классикам в Китае резко возрос. Произведения Толстого стали издаваться более широко и в более совершенных переводах. За короткий период с 1919 по 1927 г, вышли в свет четыре сборника рассказов Толстого и отдельными изданиями «Детство, отрочество и юность» (под заглавием «Убеждение личным примером»), «Исповедь», «Что такое искусство?», «Крейцерова соната» (под заглавием «Позд-нышев убивает жену»), «Хозяин и работник» (под заглавием «Снежная ночь»), «Фальшивый купон», «Много ли человеку земли нужно?», «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «Живой труп», «И свет во тьме светит» и др. В 1921 г. в Шанхае в переводе Гэн Цзи-чжи появилось первое полное издание романа «Воскресение».

Наследие Толстого получает в эти годы в Китае более глубокое истолкование. Правильную оценку личности и творчества русского писателя дают в своих работах Лу Синь, Цюй Цю-бо, Мао Дунь и другие прогрессивные писатели (их высказывания приводятся ниже). Интересны, по мнению исследователей, две статьи Мао Дуня: «Толстой и сегодняшняя Россия» в журнале «Сюэшэн» («Студент», март — июнь 1919 г.) и «Творчество Толстого» в журнале «Гайцзао» («Переделка», декабрь 1920 г.), а также статья «Толстой и революция» в журнале «Дунфан» (июль 1919 г.), статья Цзянь Мын-линя «Мировоззрение Толстого» («Новое образование», август 1919 г.), статья Чжан Вэнь-тяня «Искусство Толстого» (1921), главы о Толстом в «Очерке русской литературы» Мао Дуня (1920), в «Очерках русской литературы» Чжэн Чжэнь-до (1924), а также некоторые другие статьи в журналах «Дунфан», «Бэньлю» («Поток»), «Сяошо юэбао» («Ежемесячный вестник прозы») и др.⁶⁴.

Много сделал для пропаганды художественного творчества Толстого выходивший с 1915 по 1926 г. журнал «Синь Циннянь» («Новая молодежь»). Он систематически знакомил читателей с выдающимися произведениями русской литературы. Еще в 1915 г. на страницах журнала (№ 2) появилась статья Жу Фыя «Уход Толстого», в которой была дана высокая оценка творчества русского писателя. В том же году (в № 4) журнал поместил вторую статью, автором которой был редактор журнала, видный китайский революционер Чэн Ду-сю. Поставив Толстого в ряд с выдающимися писателями мира, он писал: «Толстой проповедовал гуманизм, ненавидел насилие, критиковал современную цивилизацию. Он славился во всем мире своим нравственным благородством. Его нельзя считать писателем одной эпохи».

В 1917 г. на страницах «Синь Циннянь» появилась статья Лин Шу-аня «Жизнь и творчество Толстого», которую можно считать одной из первых китайских обстоятельных критико-биографических работ о русском писателе. Автор дал в ней серьезный анализ творчества Толстого как отражения русской жизни второй половины XIX и начала XX в.

«Появление Толстого, — читаем мы в этой статье, — сделало Россию предвестником расцвета литературы нашей эпохи. Русская душа нашла в творчестве Толстого истинное воплощение. Благодаря ему крестьяне узнали, что такое свобода, счастье. Он залил ярким светом историю человеческого развития. Разве Толстой является только русским писателем? Нет, он является социальным революционером и моралистом. Он достоин  быть вечным  учителем человечества».

Говоря о творческих принципах Толстого, автор статьи определил их как «искренность, любовь, правдивость». По его мнению, в творчестве Толстого воплотились лучшие черты русской литературы, ее гуманизм и свободолюбие.

В 1918 г. журнал «Синь Циннянь» (№ 5) поместил статью известного китайского ученого, основателя Пекинского университета Цай Юань-пэна о философских взглядах Толстого. Автор дал в ней сравнительный анализ философии Толстого, Ницше и Кропоткина и показал гуманистический характер доктрины русского писателя. Вместе с тем, изложив содержание «Письма к китайцу», он полемизировал против толстовской проповеди непротивления злу насилием.

О том, как воспринимались в тот период китайскими читателями произведения Льва Толстого, позднее рассказал писатель Цай И:

«И еще в период старой демократической революции, реформ ста дней и в особенности революции 1925 г. китайские революционеры-демократы оценили значение лозунга пробуждения масс. А один из лучших способов пробуждения народных масс — развитие демократической литературы, в том числе пропаганда произведений тех зарубежных писателей, которые выступали против феодализма, придерживались демократических взглядов. В этот период пришли к китайскому читателю первые переводы произведений Льва Толстого. Тогда были изданы «Отрочество», «Анна Каренина», «Воскресение» и другие произведения. И хотя переводы были в высшей степени кустарны, неполны, а иногда представляли собой, по существу, лишь изложение сюжета Толстого, тем не менее социальный смысл и мастерство великого художника-реалиста были вполне оценены китайскими читателями.

Сколько китайских юношей и девушек проливали слезы над судьбами Анны и Катюши, сочувствовали Нико-леньке Иртеньеву и Нехлюдову!.. Наши читатели находили в творениях Толстого родственные себе черты. При всей непохожести внешней стороны жизни они в равной мере терпели тяжелое политическое господство феодализма, в равной мере страдали от нелепых и фальшивых норм общественной морали. Наши читатели поняли, в чем состоит трагедия героев Толстого, прониклись к ним сочувствием, острее чувствовали тяжесть собственной жизни, задумывались о своем будущем»⁶⁵.

Одним из первых квалифицированных переводчиков Толстого в Китае был выдающийся революционер и талантливый публицист Цюй Цю-бо⁶⁶, ставший позднее членом ЦК Коммунистической партии Китая. В 1921 — 1922 гг. Цюй Цю-бо как корреспондент пекинской газеты «Чэпьбао» жил в Советской России. Здесь он с увлечением изучал русских классиков и впоследствии создал пенный научный труд «Русская литература до Октябрьской революции»⁶⁷. В этом очерке Цюй Цю-бо рассматривает Толстого как выдающегося художника, обогатившего русскую и мировую литературу произведениями необычайной глубины и художественной силы. Особенное внимание уделяет Цюй Цю-бо методу психологического анализа, применяемому Толстым для создания многогранных характеров. Искусство глубокого проникновения во внутренний мир человека представляет, по мнению Цюй Цю-бо, новаторский вклад Толстого в мировую литературу.

Отметив, что русская литература дала миру и такого выдающегося художника, как Ф. Достоевский, Цюй Цю-бо заключает:

«Достоевский и Толстой в равной мере велики. Они, открывшие чудную страницу в истории мировой литературы, не могут принадлежать одной России»⁶⁸.

Живя в Москве, Цюй Цю-бо посетил музей Л. Н. Толстого и рассказал о нем в очерке «Общественная жизнь». На него произвели большое впечатление драгоценные экспонаты музея и бережное отношение Советской власти к наследию великого писателя. В октябре 1921 г. он посетил Ясную Поляну. С большим благоговением он осмотрел дом и усадьбу писателя, беседовал со многими людьми, кто знал и помнил Толстого. Обо всем этом рассказано в его очерке «Путевые заметки о Ясной Поляне»⁶⁹.

Цюй Цю-бо принадлежат переводы ряда произведений Толстого: «Беседы досужих людей» (1919), «Молитва» (1920), «Послесловие к "Крейцеровой сонате"» (1920), «Чем люди живы»⁷⁰ (1921), статья «О народном образовании» (1920). Позднее Цюй Цю-бо порекомендовал Го Мо-жо взяться за перевод романа «Война и мир».

О переводческой деятельности Цюй Цю-бо и его друзей, группировавшихся вокруг выдающегося писателя Лу Синя, рассказывает участник этой группы, талантливый переводчик и публицист Чжэн Чжэнь-до:

«К этому времени (1920 год. — А. Ш.) мы с жаром принялись за перевод русской литературы. Цюй Цю-бо, Гэн Цзи-чжи и еще несколько студентов Института русского языка приняли живейшее участие в переводческой работе... Цюй Цю-бо и его друзья ио институту переводили рассказы и романы Толстого, Тургенева, Горького, стихи Пушкина, Лермонтова, басни Крылова, а также знакомили читателя с их авторами... Вскоре для книжной серии „Универсальные науки" мы, по просьбе ее главного редактора, ученого Цзян Бай-ли, перевели несколько русских произведений: Цюй Цю-бо и Гэн Цзи-чжи — "Сборник рассказов  Толстого";   Гэн   Цзи-чжи   и  я — "Сборник   русских пьес" (всего 10)»⁷¹.

Выдающейся заслугой Цюй Цю-бо являются его переводы статей В. И. Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции» и «Л. Н. Толстой и его эпоха». Талантливый критик не только одним из иервых в Китае ввел эти статьи в научный обиход, но и опирался на них в своей борьбе за новое искусство Китая⁷².

Из других переводчиков этих лет следует упомянуть Линь Цинь-наня (Линь Шу), который перевел с европейских языков «Детство, отрочество и юность», «Утро помещика», «Плоды просвещения», «Кавказского пленника» и «Крейцерову сонату». Однако его переводы были не всегда совершенными. Работая по подстрочникам, он умело, без существенных искажений передавал содержание и даже стилистические особенности подлинников, но он пользовался старинным китайским языком «вэньянь», не позволявшим ему воспроизводить тонкости иноязычных текстов⁷³.

После поражения революции 1925 — 1927 гг., в период торжества гоминьдановской реакции, издание русской литературы в Китае было чрезвычайно затруднено. Гоминь-дановские цензоры (а позднее и японские власти) преследовали все, что было связано с русской и советской культурой. Но интерес к Толстому широких масс читателей настолько вырос, что издательства, вопреки всем трудностям, продолжали выпускать переводы его произведений.

К этому периоду относится выход в свет новых переводов Толстого: «Кавказский пленник» (1930), «Власть тьмы» (1931), «Живой труп» (1931), «Исповедь» (1935), «Смерть Ивана Ильича» (1935), «Плоды просвещения» (1935), «Детство, отрочество и юность» (1944). Появляются в полном виде романы «Воскресение» (1932) и «Анна Каренина» (1942), а в 1931 г. начинает печататься первый перевод «Войны и мира», выполненный Го Мо-жо⁷⁴. В последующие годы впервые появляются на китайском языке «Казаки», переиздаются почти все ранее опубликованные повести и пьесы, выходят в свет новые сборники рассказов Толстого, а также его детские сказки.

Несмотря на неодобрение властей, все чаще появляются литературоведческие работы о Толстом, а также переводы зарубежных книг и статей о русском писателе. Среди работ китайских авторов этого периода выделяются статья Лу Синя «Толстой и Маркс», опубликованная в журнале «Бэньлю» (1928), и исследование Мао Дуня о «Войне и мире». Важную роль играют переводы статей Г. В. Плеханова и А. В. Луначарского о Толстом, выполненные Лу Синем. Все чаще используются марксистской критикой статьи Ленина о Толстом.

Из работ китайских исследователей этого периода заслуживают упоминания книги и статьи, появившиеся в 1928 г. в связи со столетием со дня рождения Толстого. Журнал «Дунфан» посвятил этой дате значительную часть своего ноябрьского номера. Здесь среди других мы находим статью Чэн Шу-ляна «Сто лет со дня рождения Толстого», деревод известной работы Ромена Роллана «Ответ Азии Толстому», перевод статьи Стефана Цвейга «Искусство Толстого». В журнале был воспроизведен и ряд толстовских документов, в том числе и одно из писем Ганди Толстому.

В доследующие 30-е годы работы о Толстом появлялись в Китае все чаще и чаще. Наиболее содержательными из них были, по мнению специалистов, статьи Чжан Вэнь-тяня «Взгляды Толстого на искусство», Лан Дин-сяо «Жизнь и учение Толстого», Лю Да-дэ «Смерть "Живого трупа"», Хэ Вэя «О творчестве Л. Н. Толстого», Лю Да-си «Л. Н. Толстой», Гао Фэня «Развитие реализма в русской литературе», Лян Ши-цю «Об искусстве Л. Н. Толстого».

Интересна история одного издания статей Ленина о Толстом в годы гоминьдановской реакции. Имя Ленина было столь ненавистно гоминьдановским правителям, что об издании его работ нельзя было и помышлять. Тогда переводчики пошли на хитрость. Они представили в цензуру на просмотр книгу двух «неизвестных» авторов, Ульянова и Плеханова, и невежественные гоминьдановские цензоры попались на удочку. Так в 1934 г. статьи Ленина и Плеханова о Толстом увидели свет⁷⁵.

Очень популярны были в Китае в эти годы инсценировки произведений русской литературы, которые удавалось протащить через цензуру, в частности инсценировка романа «Воскресение», поставленная в Нанкине в 1936 г. Автор инсценировки драматург Тянь Хань впоследствии рассказал:

«Целью этой постановки было не только отметить 25-ю годовщину со дня смерти писателя, но и устами героев Толстого высказать то, что рвалось из нашей груди. В тяжелые годы белого террора инсценировать произведения иностранных прогрессивных писателей было столь же важно, как писать революционные исторические драмы. Сцена в тюрьме из первого действия „Воскресения" отразила мрачные настроения, пережитые мною в гоминьдановской тюрьме, которые еще сейчас живы в моей памяти»⁷⁶.

«Воскресение» было поставлено как героическая драма. На первом плане оказались образы революционеров, благодаря которым Катюша Маслова возродилась к новой жизни. В этом духе был изменен и финал спектакля. В отличие от текста романа Дмитрий Нехлюдов находит свое счастье не в Евангелии, а в общественно полезной деятельности на благо людей.

Любопытны некоторые подробности этой постановки. В одной из сцен, где показано шествие в кандалах политкаторжан по этапу в Сибирь, они поют сочиненную переводчиком песню «Сибирь раздольная», в которой звучит революционный призыв к борьбе с тиранией. Вот дословный ее перевод:

Сибирь раздольная,

Ты — могила борцов.

Сколько лучших сынов

Погублено в твоих просторах!

Штык беспощаден,

Жестоко хлещет кнут,

На липе у борца

Следы крови и слез.

Кто нас провожает?

Березовый лес.

Кто наш спутник?

Журчание реки.

Но, товарищ, не унывай,

Мы все выдержим,

Вперед, сквозь тьму,

Вперед, к рассвету!

Музыку к спектаклю написал известный китайский композитор Си Син-хай. Песня политкаторжан доныне популярна в народе.

Вторая инсценировка «Воскресения» была создана писателем Ся Янем и поставлена в Чунцине в 1934 г. в ознаменование годовщины со дня рождения Толстого. Она, как и первая, пользовалась у зрителей большим успехом, хотя автор придал ей другое звучание. «Свое внимание, — пишет исследовательница Ни Жуй-тин, — он сосредоточил на показе внутренних противоречий Нехлюдова и психологическом раскрытии характеров других героев романа. Ся Янь писал, что он хотел, чтобы на примере мучительных переживаний Нехлюдова зрители ноняли серьезность жизни и стремились к добру»¹⁷.

Произведения Горького, Толстого, Чехова, как и других русских писателей, воспринимались в Китае в это мрачное время, особенно в период японской оккупации, как призыв к борьбе за свободу и независимость, против мракобесия и реакции, против засилья гоминьдановских палачей и японской военщины.

После провозглашения Китайской Народной Республики и до начала 60-х годов русская литература цережи-вала в Китае «второе рождение». Большими тиражами выходили сочинения Пушкина, Гоголя, Некрасова, Щедрина, Горького, Чехова, Короленко, а также лучшие произведения советской литературы.

За это время в Китае было издано в новых переводах около пятидесяти произведений Толстого, в том числе «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение». В новых переводах вышли также кавказские и севастопольские рассказы, «Казаки», народные рассказы, пьесы «Власть тьмы», «Живой труп», «Плоды просвещения», повести «Хаджи Мурат», «Крейцерова соната» и другие произведения. Многочисленные квалифицированные переводы, и прежде всего работы превосходного переводчика Гао Чжи, заложили основу для издания в Китае полного собрания сочинений Толстого. Однако в связи с позднейшими событиями оно. к сожалению, не вышло в свет⁷⁸.

Произведения Толстого наряду с творениями других русских писателей издавались в эти годы много раз. Всего до начала 60-х годов роман «Война и мир» (вместе с переизданиями) вышел 13 раз. «Анна Каренина» — 16 раз, «Воскресение» — 13 раз. «Казаки» — 14 раз, «Плоды просвещения» — 8 раз, «Хаджи Мурат» — 7 раз, «Живой труп» — 4 раза, «Власть тьмы» — 11 раз, отдельные сбор-пики повестей и рассказов — 30 раз. Многократно выходили в свет произведения Толстого для детей и его публицистика, особенно статьи по педагогике и вопросам искусства.

Переводилось и издавалось в Китае также все ценпое, что проливает свет на жизнь и творчество великого художника, например: воспоминания А. М. Горького о Толстом, книга Ромена Роллана «Жизнь Толстого», биографические работы о писателе П. И. Бирюкова и Э. Моода, дневники С. А. Толстой, статьи Н. Г. Чернышевского, Г. В. Плеханова, А. В, Луначарского и другие интересные работы, посвященные русскому писателю.

Большое место в китайском литературоведении занимали в первое десятилетие после образования КНР статьи и исследования о Толстом. Творчество русского писателя изучалось в университетах, в научно-исследовательских учреждениях китайской Академии наук. Из года в год выходили новые работы о Толстом. Среди них исследования литературоведов Гэ Бао-цюаня, Гао Чжи, А Ина, Ни Жуйтин, Фэн Цзэн-и, статьи писателей Чжоу Яна, Лао Шэ. Ба Цзиня, Аи У, Ли Цзи-е, Цай И, Бянь Чжи-линя, Люй Ина, Чжан Би-лая и других. Многие из этих работ публиковались и в СССР.

Уже в этот период, особенно в конце 50-х годов, наряду с нападками на творчество Бальзака, Роллана, Флобера и других выдающихся писателей время от времени совершались «набеги» и на русскую литературу, в частности на наследие Толстого. Так, в 1959 г. появилась крикливая вульгаризаторская статья некоего Тань Вэя «Толстые не нужны», в которой доказывалось, что Лев Толстой — воинствующий помещик и, следовательно, его романы пропитаны «ядом помещичьей идеологии». Толстого вяло защищал главный редактор журнала «Вэиьи бао» («Литература и искусство») Чжан Гуэнь-нянь в статье «Кто сказал, что Толстой не нужен?» (№ 4). Эта странная дискуссия на влекла на русского писателя еще более вульгаризаторские нападки в статье И Цюня «О том, как учиться у Толстого» («Вэньнбао», 1959, №6).

С этого времени призыв относиться к Толстому «осторожно» уже не умолкал в китайском литературоведении. Эднако все же появлялись отдельные работы, в которых заряду с обычными оговорками делались попытки объективно разобраться в творческом опыте русского писателя, в тайнах его мастерства. Таковыми, в частности, были статьи Ван Чжи-ляна «Вопрос о мировоззрении и художественном методе Л. Н. Толстого»; Фан Цзы «Краткие заметки о "Войне и мире"» и «Л. Толстой и его роман "Анна Каренина"»; Е И-цюня «Изображение Львом Толстым внутреннего мира своих героев» и «Взгляды Толстого на Отечественную войну» (статьи вошли в сборник «Вопросы идейности литературы и искусства», 1957); Вянь Чжи-линя «Коротко о взглядах Бальзака и Толстого»; восемь заметок под общим заглавием «Читая Толстого» в сборнике Ван Си-яня «От жизни к творчеству» и др.

Сравнительно широко отмечалось в Китае в ноябре 1960 г. пятидесятилетие со дня смерти Л. Н. Толстого. В Пекине состоялось торжественное собрание, созванное Всекитайской ассоциацией работников литературы и искусств и Союзом китайских писателей. С докладом на тему «Горячий протестант, страстный обличитель, великий критик» выступил Мао Дунь (мы воспроизводим его ниже).

Знаменательная дата широко отмечалась и китайской печатью. Журнал «Шицзе Вэньсюэ» («Мировая литература») поместил статьи Гэ Бао-цюаня «Переводы произведений Толстого в Китае» (№ 11) и А Ина «О Толстом» (№ 12). В журнале «Вэньи бао» была опубликована статья Хе Ци-фана «Произведения Толстого по-прежнему живут» (№ 23). Журнал «Вэньсюэ пинлунь» («Литературная критика») поместил статьи Чжан Юя «Толстой — великий представитель критического реализма» и Бянь Чжи-линя «О выражении идейного содержания в творчестве Бальзака и Толстого». В научном бюллетене «Цзянхай сю-экан» (№ 11) появилась статья Цзян Линя «О гуманизме Толстого». Отдельные статьи о Толстом появились в журналах и вскоре после юбилея (например, статья Тан Тао «Художник и моралист» в журнале «Вэньи бао», № 12 за 1961 г.). Не все эти работы, разумеется, содержали правильную оценку творчества русского писателя. В некоторых из них вновь и вновь воскрешалась неправильная трактовка Толстого  как  «большого  барина»,   «помещика»,   «защитника дворянских интересов». С вульгарно-социологических позиций оценивались и взгляды Толстого на искусство. Во многих статьях звучали обвинения Толстому в том, что он воспевает   «свой класс»   (таково,  например,   содержание статьи Ма Вэнь-бина «Критически осваивать литературное наследие Л. Толстого» в журнале «Вэньи бао».)  Кое-кто использовал юбилей для нападок и на советское литературоведение.  Такова,  например,  статья  Цзянь  Чжун-вэня «Против извращения ревизионистами творчества Л. Толстого» в журнале «Вэньсюэ пинлунь» («Литературная критика», 1960, № 6). Однако в целом годовщина Толстого все же прошла под знаком высокой оценки толстовского наследия, признания его воздействия на мировую, в том числе китайскую, литературу.

Вскоре, однако, все изменилось. Начиная с 1961 г. издание произведений Толстого в Китае пошло резко на убыль. По команде сверху издательства сокращают выпуск в свет сочинепий русских писателей, а с 1964 г. и вовсе прекращают его. Последние издания Толстого в КНР — повесть «Хаджи Мурат» в переводе Лю Ляо-мяня, вышедшая в Пекине в 1962 г., и «Кавказские рассказы» в переводе Цао Ина, изданные в Шанхае в 1964 г. На этом издание Толстого, как и других русских писателей, в Китае полностью прекратилось. Одновременно началась — и с каждым годом нарастала — жестокая «проработка» русских классиков, которая с провозглашением в 1966 г. «культурной революции» приобрела дикие формы. Классики русской и мировой литературы были объявлены вредными, опасными для китайского читателя. Так, в газете «Гуанмин жибао» от 9 августа 1964 г. мы читаем:

«Если мы не подвергнем острой критике все разномастные оценки непролетарской идеологии в литературных произведениях иностранных классиков, позволим им распространяться среди читателей, то они неизбежно окажут негативное влияние... Фактически, если судить по откликам некоторых молодых студентов и читателей, они такое воздействие уже оказывают»⁷⁹.

В соответствии с этой установкой, конкретизирующей лозунг Мао Цзэ-дуна «развенчать старые авторитеты», творчество Толстого причислено в современном Китае к разряду опасных «ядовитых трав», которые нужно «вырвать с корнем», дабы не отравлять сознание китайской молодежи. Именно так, например, оно было обозначено в дацзыбао, наклеенном на стене кафедры русского языка Пекинского университета в мае 1966 г. Рассказ Толстого «После бала» обвиняли здесь в том, что в нем «изображаются любовные чувства», «смакуется разложение помещиков и аристократов». К разряду «ядовитых трав» были причислены также повести «Бэла» Лермонтова, «Станционный смотритель» Пушкина и роман Тургенева «Накануне»⁸⁰.

Ожесточенным нападкам подвергается в маоистской критике и «Анна Каренина». Героиня романа обвиняется в том, что подобно Жану-Кристофу — герою одноименного романа Ромена Роллана — она преследовала в жизни «ничтожные и мелкие» цели. По словам маоистского критика Чжао Ли, Анна добивалась «личного счастья путем индивидуальной борьбы», а это «несовместимо с пролетарским революционным духом коллективизма». Герои критического реализма, по мнению китайского критика, «не черпали мудрости и силы у трудового народа», «относились к широким массам с пренебрежением и высокомерием» и поэтому гибли в одиночку. Так происходило и с Анпой Карениной. Ей не доставало «знания масс и доверия к массам», и поэтому, дескать, она и покончила жизнь под колесами поезда («Вэньи бао», 1964, № 4).

«Решительная борьба», объявленная русскому классическому наследию, в том числе творчеству Толстого, маоистской критикой, сопровождается в Китае невиданным варварством — сожжением книг русского писателя. Всемирно прославленные творения Толстого «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», «Севастопольские рассказы», «Отец Сергий», «Холстомер» стоят одними из первых в списке произведений русских и советских писателей, которые, по указанию сверху, подлежат уничтожению. И немало этих книг уже полетело в костер⁸¹.

Можно, однако, не сомневаться, что маоистам не удастся вытравить из сознания китайского народа любовь и уважение к русской классической литературе, в частности к творениям Толстого, который был лучшим другом Китая и оказал столь благотворное воздействие на передовую китайскую литературу.

11

Отношение крупнейших китайских писателей к творчеству Толстого было всегда глубоко уважительным.

Лу Синь еще в годы юности прочитал в переводе Линь Цинь-наня сочинения Толстого, и они произвели на пего большое впечатление, Повести «Детство, отрочество и юность», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» наряду с произведениями классиков китайской литературы, романами Дюма и Диккенса, пьесами Шекспира и творениями Сервантеса, Свифта и Гюго составили круг его чтения. Знакомство с русской литературой, в том числе с произведениями Льва Толстого, сыграло большую роль в творческом развитии Лу Синя. Сотрудничая в передовом журнале Пекинского университета «Синь Циннянь», Лу Синь многократно обращается к творческому опыту Льва Толстого. Вместе с Цюй Цю-бо он борется за правду в искусстве, за внимание к жизни простых людей, за высокое литературное мастерство. Позднее, руководя журналом «Юйсы» («Словесная нить»), он пропагандирует на его страницах русскую реалистическую литературу, в частности творчество Толстого и Горького⁸².

В период «движения 4 мая» и после него Лу Синь состоит членом литературного общества «Без названия», которое издает в это время повесть Достоевского «Бедные люди», «Три сестры» Чехова, «Железный поток» Серафимовича, произведения  Неверова,   Сейфуллиной,  Катаева, Эренбурга. Сам Лу Синь в то время не занимается переводами, но в его статьях не раз можно встретить имя Толстого, который был для китайского писателя олицетворением миролюбия, свободолюбия и высокой талантливости русского народа. В предисловии к сборнику «Волна борьбы за свободу», в который был включен памфлет Толстого «Николай Палкин», Лу Синь упоминает Толстого как писателя, гонимого реакционерами и мракобесами. «В царской России, — пишет он, — запрещались даже гуманные призывы Толстого»⁸³. Русские писатели, утверждает Лу Синь, испытали на своей спине «господство политики кнута и виселицы, пыток и ссылок в Сибирь». С 1928 по 1936 г. Лу Синь переводит ряд произведений русской и советской литературы, в том числе работы Плеханова и Луначарского о Толстом.

Глубокое изучение русской литературы и марксистской критики помогает ему в идейной борьбе с противниками реализма. Он часто ссылается па пример Толстого и Горького, творчество которых проникнуто ненавистью к миру угнетения и мечтой о свободе и счастье народа. Лу Синь особенно сочувствовал борьбе Толстого против угнетения человека человеком и его антимилитаристским взглядам. Гуманизм русского писателя, его суровое осуждение мира насилия и собственности, заступничество за эксплуатируемых были в глазах Лу Синя теми чертами, которые должны быть свойственны каждому литератору, связанному со своим народом. Даже толстовское непротивление злу насилием, которому Лу Синь как революционер сочувствовать не мог, он связывал в какой-то степени с гуманизмом русского писателя. Так, 14 ноября 1926 г. Лу Синь писал: «Какое доброе сердце скрывается за идеей милосердия у Толстого!». Эту мысль он развил в лекции, прочитанной в 1927 г.

«Гуманисты, — говорил он, — в поисках выхода для бедняка думают о том, чтобы переделать действительность, и поэтому приходят в столкновение со стоящими у власти, которые предпочитают индивидуалистов.

Выступая за гуманизм, протестуя против войны, русский писатель Л. Толстой создал большой роман "Война и мир" в трех томах. Сам он был аристократом, но, побывав на полях сражений, почувствовал жестокость войны... Многие друзья писателя на его глазах пали в битвах. Война также изменяла людей. Одни храбрецы, видя, сколько было изранено, сколько перебито, оставшись в живых, стали думать о себе как о каких-то исключительных личностях и преувеличивать свои геройские подвиги; другие становились противниками кровопролития и надеялись на прекращение войны на земле. К последним принадлежал и Л. Толстой.

Чтобы уничтожить войны, он выдвинул тезис непротивления злу, за который власть имущие, конечно, возненавидели его. Протест против войны противоречил агрессивным вожделениям царского правительства. Непротивление злу означало бы отказ солдат сражаться за царя, отказ судей от приговоров в защиту монархии, отказ полицейских от охраны монархических порядков. А это лишило бы царя общего почитания, на котором основана империя. Все это противоречило интересам стоящих у власти. Если монарха не возвеличивают, какой же он царь!

Недовольство писателя общественными условиями, критика им одних порядков, осуждение других вызывали в обществе рост самосознания, порождали волнения, а тут уж, конечно, дело не обошлось без казней...»⁸⁴.

Лу Синь тонко уловил переплетение сильных и слабых сторон в противоречивом мировоззрении Толстого. Христи-анско-патриархальная идея непротивления, с его точки зрения, ошибочна, она не может восторжествовать над бронированным кулаком буржуазно-полицейского государства. Но Лу Синь считал, что Толстому идея непротивления помогала расшатывать ту тупую и грозную силу, на которой была «основана империя», и поэтому имущие классы отвергали эту идею, а царизм расправлялся с ее приверженцами.

Отстаивая в полемике с проповедниками «вечной», «надклассовой» литературы мысль о литературе, связанной с народом, защищающей его коренные интересы, Лу Синь опять ссылался на Толстого, который считал за честь писать короткие народные рассказы, притчи и легенды, понятные простому крестьянину.

«И Толстой и Флобер, — утверждал Лу Синь в 1933 г. в статье «О писателях "среднего рода"», — писали ценные для своего времени произведения и только поэтому сохранили свое значение для будущего. Ведь будущее — это продолжение настоящего. Особенно важен Толстой, который писал рассказы для крестьян, отнюдь не называя себя писателем "среднего рода"⁸⁵. Буржуазные нападай не заставили его отложить перо»⁸⁶.

Враги прогрессивной литературы, борясь против Лу Синя, призывавшего писателей отражать в своих произведениях нужды парода, часто в демагогических целях противопоставляли ему Толстого, который якобы не заботился о низменной «злобе дня», а писал «для будущего», для «вечности». Именем Толстого спекулировали они и тогда, когда обвиняли писателей-реалистов в том, что у них «грубый», «простонародный» язык, недостаточно тонкий и изысканный стиль. Отвечая на эти нападки, Лу Синь писал в 1934 г. в послесловии к сборнику «О погоде болтать разрешается»:

«За последний год почему-то все чаще призывают меня учиться у Толстого. Возможно, это оттого, что стараются преподнести хороший образец мне, не знакомому с их "бранной антологией". Но я читал письмо, в котором Л. Толстой ругал царя во время европейской войны⁸⁷. В Китае он также приобрел бы звание преступника, который "воспитал в современной литературе такой несдержанный, подлый, грубый и т. д. и т. п. скверный стиль литературы". Достичь мастерства Л. Толстого мне вряд ли удастся, а если бы даже я и достиг его, то не остался бы в живых. Ведь Л. Толстого и яри жизни православная церковь ежегодно предавала анафеме и сулила ему муки ада»⁸⁸.

Этими ироническими строками Лу Синь опровергает утверждение эстетов, будто Толстой чурался простонародных тем и «грубого» языка, и одновременно напоминает, что реакция жестоко преследовала Толстого за свободолюбие и вольномыслие.

Немало полемизировал Лу Синь с противниками реализма и по вопросу о мировоззрении и методе художника, о его классовых позициях. Апологеты «вечпого», внеклассового искусства любили ссылаться на Толстого, утверждая, что мировоззрение художника складывается независимо от социальных, исторических условий. Лу Синь, опираясь на ленинские статьи о Толстом, давал отпор своим противникам.

О мировоззрении Толстого и его творчестве Лу Синь говорил во многих статьях и выступлениях. Он не закрывал глаза на противоречия в сознании русского писателя, но считал его одним из величайших писателей человечества, непревзойденным мастером психологического анализа. Высоко он ценил Толстого и как человека. Ему импонировал образ мыслителя-гуманиста, живущего среди простого народа, готового делиться с ним не только знаниями, мудростью, но и всем своим достоянием.

Примечательна деятельность Лу Синя по пропаганде наследия Толстого в Китае. «Толстого, — пишет китаист В. Петров, — Лу Синь называл "русским гигантом XIX века"». Он тщательно изучал критическую литературу русских и иностранных авторов о Толстом, обращался в публицистике и письмах к примерам из произведений Толстого и был очень огорчен тем, что в Китае, где творения гениального русского писателя снискали огромную любовь, нередко судят о нем поверхностно, что было в значительной мере связано с плохим знанием биографии и творческого пути Толстого. Чтобы восполнить этот пробел, Лу Синь в 1926 г. перевел и опубликовал в журнале «Бэньлю» «Записки о посещении родины Толстого после революции», написанные японским критиком Курахара Корэхито, а в 1929 г. для журнала «Чунь-чао юэкань» («Весенний прибой»)  перевел статью Луначарского «Смерть Толстого и молодая Европа». В связи со столетием со дня рождения Толстого Лу Синь посвятил ему в 1928 г. номер журнала «Бэньлю», в котором среди других материалов были помещены в переводах Лу Синя статья Луначарского «Толстой и Маркс» и статья Львова-Рогачевского «Лев Толстой» (глава из книги «Новейшая русская литература»)⁸⁹.

Лу Синь до конца жизни оставался горячим поклонником творчества Толстого.

Значительное место занимал Толстой и в творческой биографии Го Мо-жо. Еще в юности он стал читать произведения русской литературы. Ко времени подъема антифеодального и антиимпериалистического «движения 4 мая» молодой Го Мо-жо уже был знаком с крупнейшими творениями русских писателей, в том числе и с произведениями Льва Толстого⁹⁰.

О том, как сложно — в борьбе противоположных чувств — воспринимал тогда Го Мо-жо Толстого, свидетельствует одно из его ранних стихотворений — «Гром пушек», написанное им в 1920 г. во время его пребывания в Японии. Стихотворение это — своеобразное поэтическое раздумье о судьбах Китая и путях его исторического развития.

...Плененные в войне с Россией пушки стоят на берегу Японского моря. В Сибири пылает гражданская война, а японские и американские захватчики топчут русскую землю. Перед мысленным взором поэта встают два образа — Толстого и Ленина. Поэт слышит проникновенный голос Толстого: «Я люблю твою родину, ее древнюю культуру, ее великих и мудрых философов. Я мечтаю видеть Китай и весь мир свободным от порабощения. Я зову людей к добру и милосердию, но богатые люди не следуют моим призывам. Я зову человечество к дружбе и братству, но в мире не утихает гром пушек. И все же путь к счастью лежит через добро, через любовь...».

Поэт всем сердцем внимает проникновенным словам великого художника-мудреца, но в это время он слышит и голос В. И. Ленина. Великий вождь революционной России зовет людей к социальному освобождению, к борьбе за свободу и счастье. Ленин говорит: победа трудового люда во всем мире близка, она неотвратима. Но она будет добыта не ценой покорности и непротивления, а в тяжелой борьбе со старым миром...⁹¹.

Так в сознании молодого Го Мо-жо революционные призывы Ленина противостоят религиозной проповеди Толстого. Го Мо-жо выступает здесь не только как революционный поэт, отдающий лиру народу, но и как ученый, публицист и просветитель, приобщающий широкие массы к богатствам мировой культуры. В начале 30-х годов он принимается за гигантский труд — перевод на китайский язык «Войны и мира». К сожалению, эта работа не была завершена.

В 1945 г., находясь в СССР, Го Мо-жо посетил музей Толстого в Москве и совершил поездку в Ясную Поляну. Здесь он встретился со старшим сыном Льва Николаевича — Сергеем Львовичем и внучкой писателя — Софьей Андреевной. Вид дома, кабинета и усадьбы Толстого произвел на него неизгладимое впечатление. В книге отзывов он записал:

«Сюда непрерывно приходит народ. Если бы Толстой знал об этом, я уверен, что он улыбнулся бы и все морщины на его лице исчезли бы.

Недаром приходят сюда ученые, мыслители, писатели из всех стран и далеких мест. Здесь каждый может глубже думать: в чем смысл человеческой жизни, как должен выполнить свою миссию человек...

Моя любовь к своему народу и ко всему человечеству неотделимы. Я искренне выражаю мою сердечную благодарность»⁹².

Го Мо-жо всегда высоко ценил художественное наследие Толстого. До последнего десятилетия в руководимых им учреждениях Академии наук и писательских организациях Китая предпринимались исследования жизни и творчества русского писателя. При его содействии выходили новые переводы произведений Толстого. Открывая в 1950 г, в Пекине торжественное собрание, посвященное памяти Толстого, он сказал: «Мы должны принять все лучшее из реалистического искусства Л. Н. Толстого, чтобы питать и обогащать им нашу литературу, повышать наше художественное мастерство, чтобы создать великие произведения, отображающие нашу великую эпоху»⁹³. В других своих речах и статьях Го Мо-жо неизменно выступал за нерушимое содружество и взаимное обогащение двух культур — русского и китайского народов.

Сейчас Го Мо-жо поддерживает курс маоистов на разрыв с русской и советской культурой. Можно горько сожалеть, что этот большой писатель и ученый — добровольно или вынужденно, временно или навсегда — примкнул к тем, кто хотел бы вычеркнуть из сознания китайцев великие творения Льва Толстого.

Неустанным пропагандистом русской культуры в Китае выступал выдающийся писатель Мао Дунь. Воспитанный на традициях европейского, в особенности русского реализма⁹⁴, он призывал молодых китайских писателей учиться у Толстого художественному мастерству.

Еще в 1920 г. Мао Дунь опубликовал в журнале «Гай-цзао» (т. 3, № 4) критико-биографический очерк «Толстой», в котором стремился раскрыть художественное своеобразие русского писателя. Позднее он возвращается к опыту Толстого-романиста в ряде статей о русской и мировой литературе, а также в специальном этюде, посвященном «Войне и миру».

Об испытанном им влиянии Толстого Мао Дунь рассказал в статье «О том, как я учился», написанной после выхода в свет его трилогии «Затмение»:

«Один английский критик как-то заметил: Золя, собираясь создать какое-либо произведение, только тогда начинал изучать жизненный материал. Толстой же, лишь погрузившись в жизнь, обретал мысль взяться за перо. И хотя отправные точки этих двух великих мастеров совершенно различны, но творения их одинаково потрясли мир! Позиция Золя скорей всего может быть названа "равнодушной", и она прямо противоположна той, которую занимал горячо любящий жизнь Толстой. Но как бы то ни было, произведения и того и другого отражают действительность. Мне нравится Золя, и я люблю Толстого. Некогда я с жаром — хотя и безрезультатно и к тому же с большими оговорками и возражениями — ратовал за натурализм Золя, но когда пришло время самому попробовать свои силы в художественном творчестве, то тут я оказался намного ближе к Толстому»⁹⁵.

Воздействие писательского опыта Толстого на творчество Мао Дуня отмечали многие китайские литературоведы. Они видели близость обоих писателей в сходных воззрениях на искусство, в методе психологического анализа и даже в отдельных приемах построения романа-эпопеи.

Вот, например, что говорил писатель и литературовед Чжан Ви-лай:

«Первая сцена романа Мао Дуня "Перед рассветом" всегда вызывает у меня ассоциацию с первой сценой "Войны и мира". В гостином доме У Сунь-фу собрались основные герои романа. Мао Дунь стремится решить здесь две задачи: рассказать об общей политической обстановке в стране, т. е. о том времени, когда происходит действие романа, и одновременно познакомить читателя со своими героями. Благодаря такому приему дальнейшее повествование становится более понятным. Нечто подобное мы видим и в первой сцене "Войны и мира" в гостиной Анны Павловны Шерер. Толстой вводит нас в напряженную политическую обстановку Европы и одновременно представляет читателю основных персонажей.

Сходство начала романа "Перед рассветом" с началом "Войны и мира", на мой взгляд, нельзя считать случайным. Толстой был мастером создания больших полотен, отражения противоречий и борьбы в современном ему обществе. Выдающимся современным писателем Китая в этом плане является Мао Дунь. Оба писателя знают, что начало романа, его первая глава — важный элемент композиции: в ней не просто дается бытовая сцена, а закладывается основа всей дальнейшей ткани романа. Читая первую главу, мы угадываем далекий замысел писателя, ощущаем его настроение, видим богатство его жизненного опыта, высокое мастерство повествования. Именно такое впечатление производят на меня сходные начала обоих романов. Толстовское умение создавать всеобъемлющие и вместе с тем тщательно выписанные полотна, его искусство реалистического портрета мы в своеобразной — самобытной и оригинальной — форме прослеживаем у Мао Дуня, особенно в его романе "Перед рассветом"»⁹⁶.

Подобные сближения не могут быть бесспорными, поскольку искусство эпического повествования имеет свои законы, которым писатели следуют независимо от их предшественников. К тому же повествовательное мастерство Мао Дуня иногда сближают и с новеллистическим искусством Чехова, с творческим опытом Горького и других писателей. Но, как известно, крупные писатели иногда усваивают опыт предшественников непреднамеренно: этот опыт усваивается всей литературой. И в этом плане сближение Мао Дуня с Толстым оправдано.

В докладе на втором всекитайском съезде работников литературы Мао Дунь призвал китайских писателей учиться мастерству у великого русского реалиста:

«Толстой говорил, что нужно научиться избегать разбухания произведений и стремиться выразить в них только суть. Это исключительно важно, так как наши произведения часто действительно получаются разбухшими и в них слишком мало сути»⁹⁷.

В ряде последующих выступлений Мао Дунь всегда рекомендовал китайским писателям изучать толстовское мастерство психологического анализа, его умение раскрывать внутренний мир героев, наблюдать и воспроизводить жизнь во всей ее сложности и многогранности.

Данью уважения к Толстому и его наследию был и доклад Мао Дуня на торжественном собрании, посвященном пятидесятилетию со дня смерти Толстого, в Пекине 20 ноября 1960 г. В этом докладе он говорил: «Идеи, выраженные в произведениях Толстого, имеют довольно большие изъяны, однако изъяны не могут скрыть красоту нефрита. Помня о заблуждениях и ошибках Толстого, мы вместе с тем ни при каких обстоятельствах не впадаем в недооценку глубины изображения в его произведениях современной ему социальной действительности, а также тех высот совершенства, которые достиг писатель в своем художественном творчестве».

И далее:

«Творчество Толстого — сверкающая жемчужина в той сокровищнице мировой литературы, которую мы призваны воспринять и пополнить. Драгоценное наследие литературы и искусства прошлых эпох превращается в подлинное достояние народа лишь после того, как он обретает свободу и становится хозяином своей судьбы. При этом народ не только воспринимает прекрасное наследие прошлого, — он должен развивать его на оспове марксизма-ленинизма и создавать новую социалистическую литературу, что нашло свое подтверждение в блистательных успехах советской литературы за сорок лет.

Произведения Толстого являются драгоценным наследием не только Советского Союза, но и народов всего мира»⁹⁸.

Интересно отношение и других китайских писателей к Толстому.

В 1958 г., в связи со стотридцатилетием со дня рождения Толстого, Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве обратился к группе китайских писателей, литературоведов и переводчиков с анкетой, содержавшей вопросы: «Каково значение художественного опыта Толстого для современной китайской литературы? Оказывает ли на нее воздействие реализм автора "Войны и мира"? Какие произведения Толстого наиболее известны в Китае? Как оценивают их китайские писатели? Чему они учатся у Толстого?».

Ответить на эти вопросы было нелегко, если учесть специфические особенности и многовековые традиции китайской литературы. Становление китайского реализма, как известно, шло своими особыми, отличными от западных литератур путями. И тем не менее китайские литераторы охотно откликнулись на анкету музея. Многие из них прислали обширные статьи и даже целые исследования о влиянии Толстого на китайскую литературу. Приведем некоторые ответы.

Позднее затравленный маоистами, выдающийся романист и драматург Лао Шэ, создатель серии романов «Четыре поколения одной семьи», повести «Записки о Кошачьем городе» и многочисленных пьес («Фан Чжень-чжу», «Колодец из ив» и др.), автор превосходных рассказов, собранных в книгах «На ярмарку», «Вишневое море», «Устрицы» и другие, так оценивал Л. Н. Толстого:

«Если Шекспир — величайшая из вершин драматургии, то Толстой — самое глубокое и самое необъятное море в океане художественной прозы. Да, из всех писателей-романистов мира прошлого и настоящего, пожалуй, только он один заслуживает этого образного сравнения. Его сердце вмещало целую эпоху, и в этом несравненное достоинство писателя. Слабость его заключалась в противоречиях сознания, однако это говорит лишь о том, что даже сознание такого человека, как Толстой, испытывало воздействие эпохи.

Его произведения уже пустили корни в Китае. Он оказал влияние на всех представителей новой литературы, появившейся после "движения 4 мая". Все хотят овладеть его ширью и глубиной, однако пока это еще никому не удается. Лично я больше всего люблю его "Анну Каренину".

Молодые писатели любой страны должны учиться у него, учиться пропаганде правды в художественных произведениях»⁹⁹.

Один из крупнейших прозаиков современного Китая, автор трилогии «Стремительное течение» и редактор китайского перевода романа «Анна Каренина» Ба Цзинь писал:

«Я очень люблю прозу Толстого и собираю его сочинения на русском, китайском, английском, французском, немецком и японском языках. С большим интересом читаю я также биографические книги о Толстом. Строгое отношение Толстого к литературе и к жизни в свое время оказало на меня немалое влияние. Я впервые прочел "Войну и мир", "Воскресение" и некоторые повести Толстого, когда мне было девятнадцать лет. Теперь я вижу, что мое последующее развитие как писателя-романиста в известной мере связано с этим первым чтением Толстого. Тогда я увидел в его творчестве, прежде всего, путь к правде и, следуя ему, взялся за перо. До сих пор меня волнует сложная духовная жизнь многих героев Толстого. Когда я читаю его произведения, мне кажется, что я знаком с ого героями, и, хотя они иностранцы и люди другой эпохи — они, словно живые, стоят передо мной, говорят со мной на понятном мне языке...».

О своем преклонении перед художественным гением Толстого, о желании научиться у него мастерству говорил и другой китайский прозаик, Ай У, автор романов «Родные места», «В горах», «В огне рождается сталь» и многих рассказов и повестей.

«Произведения Толстого я постоянно держу под рукой; при первой возможности я вновь перечитываю их. Вы спрашиваете, какие из его произведений произвели на меня самое глубокое впечатление? Ими являются: "Война и мир", "Анна Каренина", "Казаки" и "Смерть Ивана Ильича". Толстой глубоко и образно описывал жизнь современного ему общества; его язык увлекает своим богатством и красотой. Выведенные им герои настолько реальны, что воспринимаются чуть ли не более зримо и осязаемо, чем люди современного нам общества; мы не только видим их облик, слышим их голоса, но и проникаем в их сознательный и подсознательный духовный мир. И этому непревзойденному искусству мы должны всемерно у него учиться».

Как известно, каждый писатель изучает опыт другого по-своему. Порою достижения родственного по духу писателя усваиваются не непосредственно, а через представляемую им литературу в целом. Так, в частности, было в Китае, где художественный метод Толстого часто воспринимался в единстве с творческими принципами Гоголя, Тургенева, Горького и Чехова, т. е. с эстетическими основами всего русского реализма. Об этом писал китайский прозаик Люй Ин:

«Влияние произведений Толстого на китайскую литературу и театр огромно. Эпические творения русской литературы, положенные в их основу реалистические принципы внимательно изучаются всеми вдумчивыми и стремящимися к совершенству мастерами китайской литературы. Я, как писатель, сознательно принялся за изучеиие опыта русской литературы двадцать лет назад, когда задумал роман о китайской деревне периода антияпонской войны, о классовой борьбе между крестьянами и помещиками. И первое, что я сделал тогда, — перечитал Толстого. Внимательно вглядевшись в то, как сдельны романы Толстого, я, по мере своих скромных сил, стремился так же правдиво и живо изображать людей, создавать типические образы в характерной для них среде, рисовать картины сельской жизни воедино с судьбами героев, как это делает Толстой. С тех пор "Война и мир", "Анна Каренина", "Воскресение" являются не только моими любимыми книгами, но и неисчерпаемыми источниками писательского мастерства».

Один из видных поэтов Китая, известный переводчик Шекспира, Вянь Чжи-линь, воздавая должное Толстому-реалисту, утверждал, что реакционные черты в мировоззрении писателя («толстовство») приглушили многие краски на его палитре, привели к «трагической недооценке Шекспира».

Отвечая на вопрос о влиянии толстовского реализма на китайскую литературу, Бянь Чжи-линь продолжал:

«Художественное творчество Толстого и, в первую очередь, его романы, несомненно, оказали плодотворное воздействие на развитие китайской литературы, хотя трудно определить, в каких именно произведениях и как оно сказалось. Помню, с каким восторгом они при появлении читались широкими кругами пашей интеллигенции, какие споры они вызывали в среде молодых писателей. Я тоже был тогда молодым поэтом. Впервые я прочитал "Войну и мир" зимой 1932 г. Я тогда приехал из Пекина в деревню, расположенную близ устья реки Янцзы, и как раз попал туда в период японского нападения на Шанхай. Я прочел в английском переводе этот потрясающий роман, будучи не в силах оторваться от него, и совершенно отчетливо помню, как сильно билось сердце, когда я дочитывал последние страницы. В это время я писал свою первую книгу стихов, и если в них чувствуется влияние Толстого, то оно только в гуманистическом мировосприятии, в стремлении к единению с людьми. Я считаю, что молодые писатели Китая должны и впредь учиться у Толстого его гуманизму — умению ненавидеть зло и любить добро. Они должны учиться у него глубокому проникновению в жизнь, умению создавать широкие жизненные полотна, литературному стилю, языку, полнокровному, как река Янцзы».

Литературовед и теоретик литературы Цай И посвятил свой ответ рассказу о том, какое значение имело творчество Толстого для китайской интеллигенции на разных этапах национально-освободительной борьбы.

«Романы Толстого, — писал он, — стали широко известны китайскому читателю в период старой демократической революции, реформ ста дней и особенно революции 1925 г.

После "движения 4 мая" издание классических произведений зарубежных литератур пошло в Китае быстро вперед. К этому времени относятся и новые переводы "Анны Карениной" и "Воскресения", которыми зачитывалась интеллигенция. Особенное значение для демократических читателей Китая в годы антияпонской войны имел перевод "Войны и мира", поскольку горячий патриотизм и оптимизм, заложенные в этом произведении, служили им поддержкой в борьбе против интервентов.

В народном Китае Толстой — один из любимых писателей. Сейчас сочинения Толстого укрепляют нашу дружбу с русским народом, умножают наши силы в борьбе за новую жизнь».

Литературовед и публицист Ли Цзи-е, много лет работавший над переводом «Войны и мира», рассказывал:

«В период войны против японского империализма я взялся за перевод "Войны и мира". Живя в Тяньцзине и Пекине, я более четырех с половиной лет работал над текстом романа, одновременно нанимаясь на тяжелую физическую работу, чтобы прокормиться. Но перевод никогда не обременял меня. Воспроизводя главу за главой, я все время жил в светлой атмосфере романа, дышал его воздухом. Вместе с тем героическая борьба русского народа с агрессором, его патриотизм, описанные в „Войне и мире", были для меня огромным моральным подспорьем. Меня не покидало ощущение, что у наших народов одна историческая судьба. Переводить Толстого нелегко, но это — большая радость».

О своем преклонении перед художественным гением Толстого, об огромном воздействии его реалистического метода на китайскую литературу писали и другие китайские литераторы. Все они сходились на том, что творения Льва Толстого и других русских классиков, как и лучшие произведения советской литературы, способствуют развитию новой китайской культуры. Они помогают китайскому народу лучше узнать своего друга и брата — советский народ, помогают китайским писателям совершенствовать художественное мастерство. Что же касается прямого влияния Толстого на китайскую литературу, то, как известно, воздействие одного писателя на другого и тем более одной литературы на другую — процесс чрезвычайно сложный, нелегко прослеживаемый. С реализмом Толстого связывали в Китае и обличительный пафос Лу Синя, и эпическое искусство Мао Дуня, и глубокий психологизм Ба Цзиня и Лао Шэ. Делалось — в том числе и самими китайскими писателями — множество других сближений, касающихся отдельных тем, проблем, образов и приемов. Вероятно, не все эти сближения обоснованны и правомерны, поскольку китайская литература опирается прежде всего на свои собственные богатейшие традиции; к тому же в Китае имеются большие самобытные художники, вносящие свой вклад в художественную сокровищницу мировой литературы.

Однако то, что художественное наследие автора «Войны и мира» до недавних событий воспринималось в Китае как живое явление, активно воздействующее на современную жизнь и литературу, — факт несомненный. И это в полной мере подтвердили китайские писатели в своих ответах на анкету Государственного музея Л. Н. Толстого.

ТОЛСТОЙ И ИНДИЯ

1

Среди стран Востока, привлекавших внимание Толстого, Индия занимает особое место. Объясняется это и своеобразием ее религии, философии и народного творчества, отчасти близких воззрениям русского писателя, и особенностями общественпо-политической обстановки Индии в конце XIX и начале XX в., которые заставляли многих индийских деятелей обращаться к Толстому за помощью и моральной поддержкой. Ни в одной стране Востока не было у него столько корреспондентов, сколько в Индии.

Впервые положение в Индии заинтересовало Толстого в 1857 — 1858 гг., в период всенародного восстания индийцев против английских поработителей. Это событие всколыхнуло весь мир. Для России оно было особенно знаменательным: именпо в это время с каждым днем нарастала волна антикрепостнического движения.

Русская печать была полна сообщений о событиях в Индии. Реакционные журналы, вроде «Русского вестника» М. Н. Каткова, с возмущением писали о бессмысленном бунте «неблагодарных азиатов» против облагодетельствовавшей их «просвещенной» Англии. Революционные демократы, в противовес им, утверждали право индийского народа на самостоятельное развитие и подчеркивали, что недовольство индийцев вполне закономерно и оправдано, ибо «есть мера всякому терпению человеческому». Эту точку зрения высказал в «Современнике» Н. А. Добролюбов, посвятивший индийским событиям большую статью¹. Молодой Толстой с напряженным вниманием следил за героической борьбой индийцев против их вековых врагов. С горечью читал он в газетах об осаде Дели, Каунпура, Лакхнау и тяжело переживал сообщения о насилиях британских усмирителей над мирным населением. И когда в марте 1858 г. до Петербурга дошло известие о жестоком подавлении восстания и занятии войсками генерала Кэмпбелла последнего оплота восставших, города Лакхнау, он осудил в своем дневнике «бесчеловечность Англии» (48, 11). Через неделю он отметил новую жестокость усмирителей — расправу карательного отряда под командованием английского капитана Осборна над 94 индийскими патриотами. «Слава богу, спокойно расстреляли 94 человека», — занес он с горькой иронией в записную книжку (48,74).

В конце 70-х — начале 80-х годов, в период духовного кризиса, писатель обратился к древней индийской философии, к старинным памятникам индийской культуры — ведам и упанишадам, к богатейшему эпосу и фольклору Индии в поисках ответа на волновавшие его вопросы о смысле жизни, о назначении человека. С этих пор и до самой своей смерти он уделял индийской культуре много внимания и пропагандировал ее в России.

С наступлением эпохи империализма, когда борьба за колонии в странах Востока переросла в вооруженную схватку между империалистическими государствами, Толстой стал проявлять большую озабоченность судьбой порабощенной Индии. В своих антиимпериалистских статьях наряду с убедительным примером порабощения Китая он многократно ссылается и на печальную участь покоренной Индии, угнетаемой и подавляемой английскими колонизаторами.

Критикуя моральные уродства западной цивилизации, Толстой противопоставляет им величие духа и нравственную высоту народов Индии, которым предсказывает великую будущность. Русский писатель убежден, что индийский народ, сумевший создать на заре человечества одну из величайших в мире цивилизаций, сумеет разорвать связывающие его путы колониализма и освободиться для еще более ярких и грандиозных свершений.

Эту мысль мы находим в знаменитом «Письме к индусу» — пламенном манифесте в защиту Индии, в статьях, касающихся других стран Востока, а также и в письмах и дневниках Толстого. Он верит в будущность Индии, высоко оценивает ее талантливый и трудолюбивый народ и призывает его освободиться от чужеземного ига.

К концу XIX и первому десятилетию XX в. относится оживленная переписка Толстого с учеными, писателями, публицистами и общественными деятелями Индии. Эта переписка, еще полностью не опубликованная, показывает широту интересов Толстого, связанных с Индией, его горячее стремление познать страну и ее культуру. Письма индийцев свидетельствуют об огромной популярности Толстого в Индии, о том, как много значило его творчество для индийской интеллигенции и простого народа, как страстно ожидали они выступлений русского писателя в защиту их угнетенной родины.

Высказывания Толстого об Индии были исполнены тех же глубоких противоречий, что и его суждения о Китае. Однако важно отметить, что Толстой горячо сочувствовал порабощенному индийскому народу, преклонялся перед его древней культурой. И когда он окидывал умственным взором современный ему мир в поисках стран и народов, которым суждено сказать человечеству новое слово, он наряду с Россией и Китаем останавливал свой взгляд на Индии, убежденный, что ее народ внесет большой вклад в духовную сокровищницу человечества.

2

Индийскую культуру Толстой изучал много лет. В яснополянской библиотеке хранится немало книг и журналов об Индии с его пометами².

В литературе о Толстом имеются указания на то, что он очень рано обратился к индийской философии и религии. Ромен Роллан, например, в книге «Жизнь Толстого» пишет, что девятнадцатилетний Толстой познакомился в 1847 г. в казанском госпитале с буддийским ламой и от него впервые узнал о сущности основного закона всех древних религий — закона непротивления злу насилием. Роллан придает большое значение этому факту и связывает с ним поступление молодого Толстого именно на факультет восточных языков Казанского университета.

Интерес великого писателя к индийским учениям отмечают и другие авторы. Так, Е. И. Сытина (Чихачева), с которой он общался в конце 50-х годов, упоминает в своих воспоминаниях о его дружбе в Москве с двумя образованными девушками — Ольгой Киреевой (впоследствии писательницей) и Александрой Чичериной, сестрой известного публициста и историка Б. Н. Чичерина, которые «занимались    очень    вопросами    буддизма».    По    свидетельству Е. И. Сытиной, Толстой «часто оставался беседовать с умными барышнями», познакомившими его с некоторыми основами индийской философии³.

Однако этот ранний интерес к восточной мудрости, по-видимому, все же не выходил за рамки обычной любознательности, отличавшей Толстого. К обстоятельному изучению индийской философии и эпоса он приступил лишь в 70 — 80-х годах, когда готовил к изданию серию книг о восточных мыслителях. В этот период он заинтересовался буддизмом и другими учениями Индии, о чем свидетельствует большой перечень литературы на английском языке в его записной книжке от 9 января 1873 г. (48, 101, 503). Там указаны следующие книги: Г. Персиваль, Страна Вед (Лондон, 1854); Д. А. Дюбуа, Описание характера, поведения и обычаев народов Индии (Лондон, 1817); Джон В. Кэй, Управление Ост-Индской компании. История прогресса в Индии (Лондон, 1853); X. Т. Кэльбрук, Очерки религии и философии индусов (Лондон, 1858).

Не установлено, нашел ли в то время Толстой эти книги, но уже самый список говорит о широте его интереса к Индии, ее истории и культуре.

Буддизм привлек внимание Толстого наряду с другими восточными религиями как учение, содержащее близкие ему гуманистические идеи мира, добра и любви.

По мнению советских и индийских исследователей, буддизм возник в VI в. до н. э. как реакция на учение брахманов-жрецов, защищавших интересы рабовладельцев⁴. Он отразил недовольство закрепощенных рабов и разоряемых общинников существующими порядками и, хотя и в искаженном виде, выразил их стремление к равенству, к жизни без страха и унижений.

Учение Будды привлекло широкие слои населения Индии прежде всего тем, что оно не оправдывало кастового строя и; социального неравенства. Будда отрицал деление людей на господ и париев, осуждал войны, грабежи и захваты чужих земель, вражду и человекоистребление. Он говорил: «Государи, правящие царствами, владеющие сокровищами, с жадностью взирают друг на друга, потворствуя своим ненасытным желаниям. И если они действуют так без устали, плывя в потоке непостоянства, влекомые алчностью и плотским желанием, то кто же тогда может спокойно ходить по земле?»⁵.

При всем этом учение Будды не посягало на основы рабовладельческого общества. Буддизм был порожден рабовладельческим строем и служил его идеологическим оправданием. Реакционная сущность буддизма дала впоследствии возможность господствующим классам использовать его для удержания народных масс в рабстве и послушании.

Толстого роднили с буддизмом многие положения его религиозно-нравственного учения. Так, призыв Толстого жить «для души», а не для тела перекликается с буддистским призывом жить по закону кармы⁶, а не для плоти. «Для человека, — говорит Толстой, — живущего для души, разрушение тела есть только освобождение, страдания же — необходимое условие этого освобождения. Но каково же положение человека, полагающего свою жизнь в теле, когда он видит, что то одно, чем он живет, — его тело, разрушается, да еще с страданиями?!» (45, 452). Эту мысль находим мы и у Будды: «Зачем мне сохранять эту плоть, когда превосходный закон (карма. — А. Ш.) будет существовать?.. Пусть плоть уничтожится, если только рассудок делается более спокойным и внимание более твердым»⁷.

Толстого более всего привлекало в буддизме учение о равенстве. Все люди происходят от одной матери — природы, все перед ней равны, утверждал Будда. Рожденный от князя или раба, богатый или бедный, вельможа или простолюдин — все живут под одним солнцем, все одинаковы перед лицом природы. Преимущества одних перед другими должны определяться не знатным происхождением, не богатством, а поведением человека. Будь добр, скромен, трудолюбив, следуй велениям разума, природы, совершенствуй себя, и ты обретешь и мудрость, и знат-пость, и богатство.

Другим привлекательпым для Толстого элементом буддийской идеологии было отрицание бога как всесильного, стоящего над людьми сверхъестественного существа.

Буддисты, разумеется, были идеалистами: и в познании, и в истолковании мира они утверждали примат духа над материей, но они отбросили миф о всемогущем божестве, поскольку он пе поддается проверке разумом и чувствами людей. Это импонировало Толстому, который и в христианстве и в других религиях отвергал идею личного бога, веру в мистику, в чудеса.

Наконец, созвучным идеям Толстого оказался этический кодекс буддизма, согласно которому запрещались убийства, насилия, утверждались любовь к ближнему, непротивление злу насилием, отрешенность от внешнего мира и необходимость познания собственной души. Буддийское учение о нирване, т. е. о высшей ступени блаженства, которое достигается постоянным стремлением к добру, было сродни толстовской идее морального совершенствования как единственно верного пути к достижению личного и общего блага.

Все это предопределило интерес Толстого к буддизму, а также к основанному на этом учении искусству и фольклору народов Индии.

Первое упоминание об учении Будды в произведениях Толстого относится к 1879 г. — периоду перелома в мировоззрении писателя. Рассказав в «Исповеди» о своих мучительных духовных исканиях, он привел наряду с суждениями других мыслителей и легенду о Будде, искавшем смысл жизни. Пересказанная Толстым история о молодом счастливом царевиче Сакья-Муни, который задумался над мрачной загадкой смерти и перед ее лицом пришел к мысли о доброй жизни, должна была подкрепить основную идею, владевшую им тогда: человек не может жить бездумно, а должен иметь перед собой цель, помнить о своем главном назначении. Сам Толстой уже тогда видел это назначение в служении людям, в стремлении к общему благу, в неустанном нравственном самосовершенствовании.

26 октября 1883 г. Толстой встретился в Туле с выдающимся русским индологом И. П. Минаевым и имел с ним ряд бесед о буддизме. Сохранились письма Минаева, в которых он рассказывает, с каким пристрастием Толстой расспрашивал его об основных принципах индийской философии. Племянница Минаева А. П. Шнейдер с его слов записала:

«В этот день встречи Лев Николаевич пешком пришел из Ясной Поляны и все остальное время — часов 5-ть, 6-ть — провел в номере гостиницы, где останавливался Иван Павлович, причем беседа шла о буддизме и на религиозные темы.

Толстой ставил Ивану Павловичу целый ряд самых актуальных вопросов о буддизме, на которые, чтобы ответить исчерпывающим образом, и потребовалось так много времени, которое прошло самым незаметным образом в интенсивном обмене мнений. По возвращении из Тулы Иван Павлович с подъемом подробно рассказывал нам об этой встрече и разговорах... По дороге домой Иван Павлович заезжал к Льву Николаевичу еще в Москве»⁸.

Позднее, в 1888 г., Толстой с большим интересом прочитал присланный ему И. П. Минаевым обширный труд «Буддизм. Исследования и материалы» {т. I, вып. 1 и 2) и почерпнул из него много ценных сведений.

Следующий период изучения буддизма относится к 1884 г. Живя в декабре 1884 г. в деревне один (семья находилась в Москве), Толстой сообщает жене: «Читал Будду и чтение было серьезное» (83, 455). Эта запись имеет в виду книгу французского ориенталиста и историка религий Эжена Бюрнуфа «Наука религий», которую Толстой впервые читал еще в 1875 г.

В 1886 г. Н. Н. Страхов прислал Толстому работу Филиппа-Эдуарда Фуко «Лалита вистара» (Париж, 1848). Она произвела на него огромное впечатление⁹. Одновременно он читает известное сочинение Э. Бюрнуфа о Будде — «Лотос». С этих пор Толстой все глубже изучает литературу о буддизме и все чаще упоминает это учение в своих дневниках и письмах.

В буддизме, по его словам, главенствует постулат: «не делай другому того, чего не желаешь, чтобы сделали тебе». В истолковании писателя буддисты исповедуют ту же, что и он сам, идею добра¹⁰ и любви как главных двигателей жизни, проповедуют те же идеи милосердия, опрощения и пренебрежения к богатству. Буддизм осуждает войны, насилие и ненависть, зовет к братству и равенству между народами. При этом Толстой, как и в отношении конфуцианства, порою принимал желаемое за действительное и не замечал реакционной сущности многих постулатов буддизма.

Соглашаясь с основными положениями буддийской этики, Толстой вместе с тем отвергает в буддизме все, что принижает человека, все, что объявляет его уделом страдание, ведет к пессимизму и скорби. Жизнеутверждающая сила мировоззрения Толстого, его глубокая вера в духовные силы человека неизменно вступали в конфликт с этой стороной буддизма, как и других религиозных систем. Пессимизм Толстой отвергал и в европейской философии, в частности у Шопенгауэра, которым он одно время увлекался. «Пессимизм, в особенности, например, Шопенгауэра, — писал он в феврале 1889 г. швейцарскому прозаику Э. Роду, — всегда казался мне не только софизмом, но и глупостью, и вдобавок глупостью дурного тона... Мне всегда хочется сказать пессимисту: „если мир пе по тебе, не щеголяй своим неудовольствием, покинь его и не мешай другим"» (64, 231). Столь же решительно он отвергал и элементы пессимизма в буддийском учении. 12 сентября 1884 г. он записал в дневнике: «Читал буддизм-учение. Удивительно. Все то же учение. Ошибка только в том, чтобы спастись от жизни — совсем. Будда не спасается, а спасает людей. Это он забыл. Если бы некого было спасать — не было бы жизни» (49, 121)¹¹. В другой раз Толстой записал в дневнике: «Неправ буддизм в том, что он не признает цели и смысла этой жизни... Мы не видим его, но он есть, и потому эта жизнь так же реальна, как и всякая другая» (запись от 17 ноября 1906 г., 55, 274).

Решительно отвергает Толстой позднейшие наслоения и извращения, которые позволяли правящим классам и жрецам-брахманам использовать буддизм в своих корыстных целях. Так, в 1904 г. в статье «Одумайтесь!», направленной против русско-японской войны, писатель жестоко осудил главу японских буддистов Сойена Шакю за поддержку милитаристских лозунгов императорской Японии.

Толстой стремился отделить истинное учение Будды от позднейших извращений и согласовать его с собственными философско-историческими воззрениями.

3

Увлеченный замыслами издания популярных книг о великих вероучителях прошлого, Толстой в начале 1886 г. задумал написать общедоступный очерк о Будде и немедленно приступил к работе. Об этом он написал жене: «С нынешнего дня я взялся за Будду. Он очень занимает меня» (83, 571). В. Г. Чертков, которому Толстой сообщил о своем замысле, горячо поощрял его. Однако очерк остался незавершенным, было сделано лишь несколько набросков.

По-видимому, работа над ним, как и над очерком о Конфуции, убедила писателя в необычайной трудности, если не в полной невозможности изложить философское учение в небольшой книжке, да еще в виде легенды. Толстой первоначально намеревался написать в художественной форме отдельно о каждой из семи существующих религий, но его, по-видимому, отпугнула сложность этой огромной задачи. Вместо нескольких книг он позднее задумал написать одну, о чем сообщил в письме к В. Г. Черткову в начале июля 1886 г. Но и этот замысел остался неосуществленным.

Очерк Толстого о Будде имеет свою интересную историю¹². Над его завершением несколько лет трудились писатель А. И. Эртель и В. Г. Чертков. Толстой всячески поощрял своих помощников, снабжал их необходимой литературой, давал полезные советы. Однако результаты их деятельпости его не удовлетворили, и работа эта так и не увидела света при его жизни¹³. Мысль о создании популярной книги о буддизме, однако, не покидала Толстого, и он впоследствии трижды возвращался к ней. В 1905 г. он включил в первое издание «Круга чтения» свой новый краткий очерк — «Будда» (41, 96 — 111), в 1908 г. переработал его для второго издания данного сборника, а в начале 1910 г. написал предисловие к статье П. А. Буланже «Жизнь и учение Сиддарты Готамы, прозванного Буддой, т. е. Совершеннейшим» (90, 86 — 92). Это предисловие было вместе со статьей П. А. Буланже опубликовано в журнале «Жизнь для всех» (1910, № 3). Позднее статья Буланже была издана «Посредником» в виде отдельной брошюры¹⁴.

Первый вариант очерка о Будде (1886) интересен тем, что содержит не только поэтическое изложение традиционной легенды о рождении Сакья-Муни, но и сведения об Индии, ее истории и философии. Уже в этом раннем незавершенном наброске чувствуется глубочайшее уважение писателя к далекому народу и его культуре.

«Если, — начинает Толстой свое повествование, — идти из середины России на зимний восход все прямо, то тысяч за десять верст от нас, через Саратов, Уральск, Киргизскую степь, Ташкент, Бухару, придешь к высоким снеговым горам. Горы эти самые высокие на свете. Перевали через эти горы, и войдешь в Индийскую землю.

Индийская земля меньше русской втрое: но земля там плодородная и теплая — зимы нет; так что народу на этой земле кормится втрое больше, чем в России: народа считается в Индии числом до 240 миллионов. Теперь управляются индусы англичанами: 150 лет тому назад англичане завоевали Индию. Но до этого времени индусы жили свободно и управлялись сами своими царями»¹⁵.

Далее Толстой таким же простым, общедоступным языком рассказывает о высоких нравственных законах древних индийцев. Эти законы нашли яркое воплощение в памятниках индийской культуры — ведах.

«В одной из древних книг написано, что люди должны воздерживаться от убийства не только людей, но и всего живого, от гнева, от прелюбодеяния, от пьянства, обжорства, от лени, от лжи, от осуждения других, и должны быть смиренны, воздержанны, честны, правдивы, чисты и должны воздавать добром за зло». Все это, утверждает писатель, древние индийцы тщательно выполняли и соблюдали.

Шли, однако, годы, столетия, и глубокое, человеческое в своей основе учение вед не удержалось на своей духовной и нравственной высоте: оно было искажено своекорыстными жрецами-браминами, которые стали приспосабливать его к интересам богатых и сильных. Священнослужители «ввели жертвоприношения, порядки молитв, омовения, очищения, ввели разделение людей всех на разные породы». Жрецы-брамины учили, что жертвоприношениями можно искупить любое зло, и таким образом потворствовали злу. Они призывали людей уединяться в лесах и постом и страданиями изнурять свою плоть, а это противоречит природе человека. Вместе с этим возникли и многочисленные другие извращения, которые в конечном счете свели на нет высокое учение древних индийцев.

Далее Толстой излагает легенду о Будде, и стиль повествования меняется. Начинается художественный рассказ о жизни человека, во многом напоминающий русские народные рассказы, над которыми писатель работал в это время. Как и в тех рассказах, в легенде о Будде нет и тени мистики, потустороннего, иррационального; действие происходит на земле, среди живых людей, в реальных условиях древней Индии. Будда в легенде Толстого — обыкновенный человек, который задумался над существующим злом и захотел его уничтожить.

Легенда внезапно обрывается. Судя по оставшимся наброскам, в ней предполагалось показать наиболее гуманные поступки Будды, его опрощение и сближение с народом. И несомненно (об этом свидетельствуют рукописи), что все это было бы рассказано не сухим, нравоучительным тоном, а в живой, образной форме.

Художественностью и поэтичностью отличается и второй вариант очерка о Будде, написанный через 20 лет, в 1906 г., для «Круга чтения». Здесь в отличие от первого наброска нет ничего об Индии и ее народе — излагается только сущность буддизма, но дух глубокого уважения к пытливости ума и глубине мысли мудрецов древней Индии сохранился.

Помимо упомянутых двух очерков, в которых Толстой изложил свое понимание принципов буддийской морали, он в 1894 г. написал на эту тему большую сказку-легенду «Карма» (31, 47 — 56)¹⁶. «Карма, — пояснил он в примечании, — есть буддийское верование, состоящее в том, что не только склад характера каждого человека, но и вся судьба в этой жизни есть последствие его поступков в предшествующей жизни и что добро или зло нашей будущей жизни точно так же будет зависеть от тех наших усилий избежать зла и совершения добра, которые мы сделали в этой» (31, 47).

Толстого привлекло в сказке не это мистическое верование, которого он не разделял, а идея общего блага.

Мысль о том, что вне общего блага нет счастья и для личности, Толстой выразил, описав злоключения богатого ювелира Панду, его слуги Магадуты, бедного земледельца Девалы, разбойника Кандаты и других персонажей. Все они желают себе добра, но добиваются его только тогда, когда действуют не эгоистично, а на благо всех людей. Те, кто постигает эту истину, как, например, мудрец Нарада, ювелир Панду и земледелец Девала, находят мир, счастье и покой; другие же, как, например, слуга Магадута и разбойник Кандата, погибают в тяжелых мучениях.

С буддийской идеей всеобщего блага связана и другая сказка Толстого — «Это ты», написанная позднее (34, 138 — 140)¹⁷: некий жестокий тиран приказал советнику-мудрецу придумать страшную кару для своего недруга. Но мудрец на мгновение превратил царя в того человека, которого он хотел казнить, и этим убедил его, что «все человечество составляет одно существо».

В последний раз Толстой вернулся к легенде о Будде за два месяца до смерти. В дневниковой записи, помеченной сентябрем 1910 г., мы находим набросок сюжета, несомненно близкий легенде о Будде (58, 211). Однако сюжет этот не был реализован.

С многовековой историей буддизма связано в Индии и в других странах развитие своеобразного национального искусства. Толстой очень интересовался им. В дневниках 1896 г. он писал о буддийской поэзии и архитектуре как о выдающихся творениях человеческого гения и противопоставлял их лживому искусству современного буржуазного мира:

«Индийские и греческие храмы всем понятны... До того же (высокого уровня. — A. Ш.) дошло в некоторых своих проявлениях искусство слова — в поучениях Будды, в поэзии Сакия-Муни» (53, 112).

С похвалой отзывался Толстой и о памятниках буддийского эпоса. Позднее он включил в свои сборники для чтения свыше 70 изречений из старинного сборника буддийской этики — «Дхаммапада»¹⁸, а также ряд афоризмов из знаменитых буддийских сутр. Источниками последних послужили ему сохранившиеся и доныне в яснополянской библиотеке с толстовскими пометами книги «Сутта-Нипата»¹⁹ и «Буддийские сутты»²⁰. Вот некоторые из переведенных Толстым изречений:

«Бойся незнания, но еще больше бойся ложного знания» (40, 116).

«Если человек говорит или действует с доброй мыслью — радость следует за ним, как тень, никогда не покидающая» (41,86).

«Учи свое сердце, а не учись у него» (41, 231).

«Легко совершаются только дурные дела, — дела, несущие нам самим несчастья; то же, что благотворно и хорошо для нас, делается с трудом и усилием» (42, 59).

«Есть еще ум в глупце, сознающем свою глупость; но, наверное, нет ума в том, кто твердо уверен в своей мудрости» (42,138).

«Всю жизнь проведет глупец подле мудрого и нимало не познает истины, как никогда ложка не поймет вкуса пиши» (42, 138).

Толстой очень много читал о буддизме. Помимо указанных выше трудов в яснополянской библиотеке сохранилась книга немецкого востоковеда Г. Ольденберга «Будда, его жизнь, умение и община» в русском переводе А. Ачкасова (1905)²¹; сомнение индийского ученого Бхинку Ниантилока «Слово Будды» (1907); книга Субхадрьт Бхикшу «Буддийский катехизис для введения в учение Будды Готамы» (1908); книга Поля Каруса «Проповедь Будды» (18951 и многие другие.

В библиотеке писателя можно найти и художественную литературу о Будде и буддизме, например знаменитую поэму Эдвина Арнольда «Свет Азии», которую Толстой впервые прочел еще в 1887 г., а затем перечитал в двух русских стихотворных переводах²², поэтическое произведение Поля Kapуca «Нирвана» (1896), поэму П. А. Калионова «Будда» (1902) и др.

Из прочитанных Толстым работ о буддизме и его истории можно назвать также известное исследование М. Мюллера «Шесть систем индийской философии» в переводе П. Николаева (М., 1901). русский перевод с санскрита известной книги «Лунный свет Санкья-истины» (1900), книгу американского востоковеда Лафкадио Хэрна «Зерна, подобранные на нивах буддизма»   (Нью-Йорк, 1897), работу французского ученого Леона де Рони «Существовал ли Будда?» (Париж, 1901), три книги немецкого исследователя Бруно Фрейданка: «Малый буддийский катехизис» (Лейпциг, 1904), «Буддийская незабудка» (Лейпциг, без даты) и «Ужасы христианской цивилизации» (Лейпциг, 1907), книгу немецкого ученого Отто Веека «Будда и Христос» (Берлин, 1893) и многие другие²³.

Некоторые из этих трудов, например часть книги «Ужасы христианской цивилизации», написанной в форме писем вымышленного тибетского ламы, были по предложению Толстого переведены на русский язык²⁴. О других он высказал свое мнение в письмах к их авторам, а также к специалистам-востоковедам. Многие из этих книг он рекомендовал своим знакомым, в частности А. М. Горькому. И русские и зарубежные востоковеды признают, что Толстой был одним из крупнейших знатоков буддизма в России.

4

Судя по дневникам и письмам Толстого, он интересовался не только буддизмом, но л позднейшими философскими учениями, вплоть до современных ему мыслителей.

Из философов индийского средневековья писатель наиболее глубоко изучил Шанкару, а из позднейших — Рамакришну Парамахансу и его ученика Свами Вивекананду.

Философ-идеалист Шанкара, жизнь которого большинство исследователей датируют VIII веком, был одним из основоположников мистической школы — веданты, противостоявшей материалистическим и атеистическим учениям Индии того времени. Единственной реальностью и основой мира Шанкара считал брахму, мировой дух, который он понимал как мистическое божество. Видимый мир — лишь проявление духа, созидаемое его магической силой — майей.

Идеалистической была и теория познания Шанкары. Познать мир, утверждал он, невозможно, ибо абсолютное начало, мировая душа — атман — непознаваемо. Приблизиться к истине можно только интуитивно или в состоянии экстаза, который, как и интуиция, есть высшая форма человеческого сознания. Шанкара возродил и развил многие мистические  понятия  древних  индийских  книг — упанишад.

Наряду с этим в воззрениях Шанкары на человека и общество, а также в деятельности самого философа были и некоторые здравые рассуждения и привлекательные черты. Крупный мыслитель и ученый, он не уединялся в лесном убежище, как это делали многие проповедники его времени, а был активным реформатором, добивался национального объединения страны и подъема ее благосостояния²⁵. Выражая интересы господствующих классов, Шан-кара не выступал против кастовой системы: по его мнению, исторически сложившееся деление общества на богатых и бедных, на высшие и низшие касты отражает волю бога и потому не подлежит изменению. Но философ восставал против розни между кастами, против пренебрежения к низшим слоям общества, утверждая, что служение брахме одинаково доступно и монаху и рабу.

Воспитанный на патриархальных канонах брахманизма, Шанкара навсегда остался в его плену. В основе философской системы этого мыслителя лежали глубоко пессимистическое отрицание мира, идея самопожертвования и отрешенности. Его призывы уйти от действительности, углубиться в познание своего «я» были направлены против стремления низших классов к лучшей жизни и объективно сдерживали проявления народного протеста против угнетения и бесправия. Вместе с этим учение Шанкары запрещало войны и насилие, предписывало отречение от роскоши и богатств.

Этическое учение Шанкары, составляющее важную часть его философии, главным образом и привлекло внимание Толстого. Впервые он узнал об учении Шанкары в 1897 г. Об этом он писал В. Г. Черткову: «Читал нынче в "Вопросах психологии" статью Джонстон: индийский мудрец Шанкара²⁶. Очень хорошо. Все та же общая всем великим учителям мысль, что заблуждение только от смешения своего божественного, неподвижного, вечного "я" с изменяющимся, страдающим, умирающим, телесным "я". И что стоит человеку просветиться мудростью, и это вечное "я" само собою выступает. Я только прибавил бы, что это "я" есть любовь» (88, 18).

Позднее, в 1909 г., прочитав в индийском «Ведическом журнале» (1909, № 4) статью «Платон и Шанкара-ачарья», Толстой снова отметил в дневнике сходство многих положений Шанкары со своими мыслями о всеобщей любви и путях ее достижения (57, 152). Однако в последующие месяцы, глубже изучив труды индийского философа, он изменил свое мнение. Писатель обнаружил у Шанкары ту же догматическую узость, которую отвергал в буддизме и других учениях древнего Востока. Незадолго до смерти, в октябре 1910 г., он прочитал одну из новых книг об этом философе²⁷ и с огорчением отметил в дневнике: «Читал Шри Шанкара. Основная метафизическая мысль о сущности жизни хороша, но все учение путаница хуже моей» (58, 142).

Эта запись весьма знаменательна. В ней содержится и критика слабых сторон учения индийского философа и признание слабости собственного учения. Толстой, как мы знаем, был далеко не удовлетворен своей системой и порой видел ее несовершенства.

В последние десятилетия жизни Толстого его мысли занимали Рамакришна Парамаханса и его ученик Свами Ви-векананда.

Философ и проповедник Рамакришна Парамаханса (1834 — 1886) заинтересовал писателя главным образом своими «Беседами», которые были записаны его учениками и впоследствии изложены одним из них — Вивеканандой. Толстой читал эти «Беседы» еще в 1896 г. и восхищался ими. Позднее он многое узнал об этом философе из сборника И. Наживина «В долине скорби» (1907), где содержался перевод большой речи Вивекананды «Мой учитель», произнесенной им в 1895 г. в обществе «Веданта» в Нью-Йорке.

Личность Рамакришны импонировала Толстому тем, что он происходил из бедной брахманской семьи и вел скромную жизнь в уединении. Это был человек из народа, обладавший самобытным умом. Именно поэтому Толстой высоко ценил его²⁸.

Учение Рамакришны было идеалистическим. Достаточно сильны в нем и элементы мистики. В отличие от Шанкары, который отождествлял бытие и сознание, Рамакришна утверждал: мир не иллюзорен, он действительно существует. Но мир в его представлении есть проявление абсолютной духовной субстанции — брахмы, частицей которой является и душа человека. Назначение человека — слиться с брахмой, раствориться в ней, как капля дождя в океане²⁹.

Одной из форм слияния с брахмой и познания ее Рамакришна считал доведение себя до самадхи, т. е. мистического экстаза. Ромен Роллан ярко описал это состояние на примере самого Рамакришны, который, подобно древним брахманам, таким образом «познавал бога».

Из религиозно-мистических взглядов Рамакришны вытекали и его этические воззрения. Поскольку душа человека божественна и ее назначение — вернуться в то лоно, откуда она произошла, то главная цель человека — очистить свою душу, приготовить ее к слиянию с брахмой. А для этого он должен морально совершенствоваться, стряхнуть с себя груз страстей, грехов, пороков и дурных желаний, отрешиться от всего земного. Отсюда призыв Рамакришны отказаться от богатств, власти, от того, что отдаляет человека от бога. Только тот сможет постигнуть его, кто будет трудиться, вести праведный образ жизни и не совершать насилия над другими.

Толстой не разделял мистических взглядов Рамакришны, но ему нравилось в его учении высокое представление о духовной сущности человека, о равенстве всех религий в поисках добра и особенно его моральные принципы. И потому, отвлекаясь, как всегда в подобных случаях, от роли, которую учение Рамакришны играло в Индии в условиях буржуазно-феодального гнета и колониального режима, он стал пронагандировать его этику в России.

13 февраля 1903 г. Толстой читал присланный ему из Германии журнал «Теософишер вегвайзер» («Теософический путеводитель») и в своем экземпляре подчеркнул ряд афоризмов Рамакришны. «Много общего с моим пониманием», — записал он тогда в дневнике (54, 155).

Позднее, в феврале 1906 г., Толстой получил от своего друга и биографа П. А. Сергеенко книгу «Изречения Шри Рамакришны Парамахансы», изданную в 1905 г. в Мадрасе на английском языке, и с интересом прочитал ее, «Удивительные изречения! Рамакришна умер лет 50 тому назад. Мудрец замечательный», — сказал он в кругу близких и прочитал им вслух некоторые изречения индийского философа³⁰.

Из литературы о Рамакришне Толстой выбрал около ста его изречении и притч, которые предполагал издать в «Посреднике». Однако издание это не было осуществлено и писатель после тщательной обработки включил часть из них в свои сборники древней мудрости, над которыми в то время работал.

Крупный философ, поэт и борец за освобождение Индии   Свами   Вивекананда   (Норендранатх   Дотто,   1862 — 1902), столь много сделавший для пропаганды воззрений своего учителя Рамакришпы, был и сам выдающимся мыслителем Индии. Пламенный оратор и страстный публицист, он вел неустанную яростную борьбу против уродств западной буржуазной цивилизации³¹, и уже в этом взгляды его совпали с воззрениями Льва Толстого. Русского писателя привлекало в нем и то, что он постоянно опирался на патриархально-крестьянскую мораль, защищал интересы простых земледельцев, а это, как известно, отличало и самого Толстого.

Советские исследователи отмечают в философии Виве-кананды глубокие противоречия. Искреннее сочувствие народным массам сочетается в пей с непониманием их подлинных интересов, желание быть ближе к народу — с боязнью народа, стремление освободиться от колониального ига — с наивной верой в «добрую волю» колонизаторов³².

Мировоззрение Вивекананды идеалистично и отмечено элементами мистики, как и его учителя. Вивекананда считал, что мир — творение высшей силы-брахмы и что назначение души человека — слиться с ней через самоочищение. «Этот мир, — писал он, — не наше настоящее местожительство. Это только один из этапов, через который мы должны пройти. Помните великое изречение философии санкхья: "Вся природа для души, а не душа для природы". Природа существует только для воспитания души; иного смысла в ней нет; она существует потому, что душа должна обладать знанием и через знание освобождаться»³³.

К постижению истинного бытия, по мнению философа, ведет постоянное моральное совершенствование, в том числе по восьмеричной системе йоги, включающей физические упражнения (тренировку дыхания, например), и особенно воспитание в себе нравственных принципов (честности, правдивости, укрощения страстей и т. д.). Но наряду с этим Вивекананда стремился обновить обветшалые каноны веданты, вдохнуть в них живую душу.

Религия, считал Вивекананда, должна быть поставлена на службу повседневным нуждам народа, должна помогать ему в борьбе за хлеб, за свободу, за лучшее будущее.

Социально-политические убеждения Вивекананды были прогрессивными для его времени³⁴. Будущность своей родины он видел в свободе и независимости, которые могут быть добыты только народом. Единственную надежду Индии философ возлагал на народ, ибо высшие классы считал морально мертвыми. Вивекананда с яростью писал о застое   и   слабости   Индии,   о   ее   изоляции   от   остального мира.

Взгляды Вивекананды на актуальные проблемы его времени имели ярко выраженный антикапиталистический характер. Он нападал на западные страны, державшие народы Востока в угнетении. Философ считал, что вся буржуазная цивилизация, с ее алчностью и аморальностью, противоречит нравственным основам человека.

В мировоззрении Вивекананды, таким образом, причудливо переплелись различные противоречивые элементы — от мистики древнего индуизма до социалистических идей конца XIX — начала XX в. Но основополагающими у него были воззрения индийского патриархального крестьянства с их сильными и слабыми сторонами.

Знакомство Толстого с философией Вивекананды относится к сентябрю 1896 г., когда он впервые отметил в дневнике, что читал присланную ему «прелестную книгу индийской мудрости» (53, 106). Это был цикл лекций о ранней индийской философии, прочитанный Вивеканапдой в Нью-Йорке зимой 1895/96 г. Индийский ученый Анендра Кришна Датт, приславший Толстому эту книгу, писал ему:

«...Вам приятно будет узнать, что Ваши доктрины находятся в полном согласии с индийской философией в эпоху ее наивысшего подъема, наиболее древней из всего дошедшего до нас»³⁵.

Книга эта, как Толстой писал в ответном письме, понравилась ему, и он с одобрением отметил в ней рассуждение о том, «что есть истинное "я" человека» (69, 146)³⁶.

В страстных тирадах Вивекананды, направленных против современной ему буржуазной цивилизации, в его утверждении примата духовной сущности человека над его «материальной оболочкой» Толстой почувствовал отзвуки ранних учений древних индийцев, в частности многие близкие ему мотивы вед.

Второй книгой Вивекананды, которую прочитал Толстой, был сборник «Речи и статьи» (на английском языке), присланный ему в 1907 г. его знакомым И. Ф. Наживиным. Когда Наживин спросил писателя, желает ли он иметь эту книгу, тот ответил 7 июля 1907 г.: «Книгу брамина, пожалуйста, пришлите. Чтение таких книг — больше чем удовольствие, это расширение души» (77, 151).

В 1908 г. И. Ф. Наживин издал сборник статей «Голоса народов», в который вошли и статьи Вивекананды «Гимн народов» и «Бог и человек». Последняя статья также произвела на Толстого сильное впечатление. «Это необыкновенно хорошо», — написал он Наживину, прочитай ее (78, 84).

Но Толстой всегда критически относился даже к тем мыслителям, которых очень высоко ценил, в частности и к Вивекананде. Одобрив его статью, он в то же время отмстил в записной книжке в конце июня 1908 г.:

«Читаю индуса. Очень остроумно, многословно и пусто. Он хочет оправдать их верования в объективные существа и их сомнения в них. И все это пустая болтовня. Одно есть и одно несомненно: моя жизнь и моя возможность и необходимость решать, как проводить ее. Одно, одно это — основа всех религий, всех философий. И одно это и есть» (56, 364).

Эти критические замечания относятся к утверждению Вивекананды о том, что душа бессмертна, что человек никогда не умирает, ибо его душа сливается с нетленной высшей силой — брахмой.

Привлекала Толстого личность индийского философа. Он с интересом читал о кипучей деятельности Вивекананды в Европе, Америке и на его родине, о его страстных выступлениях в защиту народа и проповедях в монастырях Индии. 20 октября 1908 г., прочитав в журнале «Фри Хиндустан» («Свободный Хиндустан») об унизительной экзекуции, которой Вивекананда в свое время подвергся в тюрьме за то, что говорил товарищам но заключению о насилиях властей, писатель в беседе с близкими резко осудил британское правительство.

В марте 1909 г., составляя список новых книг для народа, Толстой, как сказано выше, включил в план издания «Посредника» и книжку «Изречения новейших — Рамакришны и Вивекананды» (57, 40), о чем в апреле того же года сообщил востоковеду Н. О. Эйнгорну: «Мы готовим издание избранных мыслей Вивекананды, которого я очень ценю» (79, 142). Однако издание это не было осуществлено.

Существуют указания на то, что Свами Вивекананда, путешествуя в 1900 г. по Европе, намеревался посетить Ясную Поляну. Но эта поездка не состоялась. Ромен Роллан в своем очерке о Вивекананде горько сожалеет, что «не был тем, кто связал двух ясновидящих, двух религиозных гениев Европы и Азии»³⁷.

В 1909 г. Н. О. Эйнгорн привез в Яспую Поляну несколько книг индийского публициста Свами Абхедананды, изданных в Германии. Толстой заинтересовался его работами и читал их с увлечением   .

В яснополянской библиотеке сохранились с пометами писателя следующие брошюры Свами Абхедананды на немецком языке: «Религия индийцев», «Почему индиец отвергает новую церковность, хотя он и признает Христа?», «Слово и крест в старой Индии», «Почему индийцы — вегетарианцы», «Божественная общность», «Путь к блаженству», «Философия добра и зла», «Кто является спасителем душ?», «Существует ли душа после смерти?». На обложке брошюры «Путь к блаженству» написано рукой Толстого: «Превосходно».

В том же году Толстой прочитал брошюру Абхедананды «Философия Веданты, божественная истина человека», изданную на английском языке в Нью-Йорке (1903), и записал в дневнике:

«Вечер читал книги об индусской вере. Одна превосходная книга об смысле жизни. — Атман. Люби в себе не себя, а атаман, т. е. дух беспредельный, и будешь любить все, и будешь жить духом, свободно, блаженно. Как я счастлив, что не рассуждением, а всей душой, главное, опытом начинаю понимать, испытывать, чувствовать это» (57,166).

Толстой намеревался передать некоторые брошюры Абхедананды в издательство «Посредник» для издания на русском языке, но этот замысел не осуществился.

5

Как сказано выше, внимание русских писателей издавна привлекали древнеиндийская литература и народный эпос. Не прошел мимо них и Лев Толстой.

Его заинтересовали эпические мотивы индийских вед — самых древних в мире памятников литературы³⁹. Толстой знакомился с ними но лучшим западноевропейским переводам и по журналу «Ведик мэгэзин» («Ведический журнал»), издававшемуся в Индии и регулярно поступавшему в Ясную Поляну.

В ведах сочетаются элементы наивного материализма с идеалистическими представлениями о мире. В них обожествляется природа, а боги имеют власть над людьми. Но власть эта не жестокая, не тираническая, как в позднейших индийских учениях, особенно в брахманизме. Человек своей доброй жизнью может заслужить расположение богов и даже награду за свои усилия. Боги сильны, но не всемогущи. Многое в мире, как и сам мир, им не подвластно.

Веды оптимистичны, мотивы радости и счастья преобладают в них над мыслями о тлене и смерти. Рабиндранат Тагор охарактеризовал их как поэтическое отражение народной веры в могучие силы жизни. «Народ, обладающий богатством и неискушенным воображением, — писал он, — почувствовал на заре цивилизации бесконечную тайну жизни. Это была простодушная вера, обожествлявшая все стихии и силы природы, но в то же время мужественная и жизнерадостная вера, где тайна лишь придавала очарование жизни, не отягощая ее тяжелыми сомнениями»⁴⁰.

Не удивительно, что Толстой, увидевший в ведах этический кодекс, близкий его собственным воззрениям, отметил в них именно жизнеутверждающую сторону. В одном из сборников вед, прочитанном им в начале 1884 г., он нашел своеобразный гимн разуму и тут же переписал его в свой дневник. Вот слова, которые особенно понравились русскому писателю:

«Все образовано разумом. Мир есть глаза разума, и разум его основа. Разум есть единое сущее. Человек, отдаваясь разуму и служению ему, спускается из этого мира явлений в мир блаженный и свободный и становится бессмертным» (49,63).

К ведам Толстой обращался не только как к памятникам религии и философии, но и как к памятникам древнеиндийской- литературы, отразившим национальный гений и высокую талантливость индийского народа. Он причислял веды и их позднейшие истолкования — упанишады к тем совершенным произведениям всемирного искусства, которые понятны и доступны человеку любой национальности и эпохи, а потому являются подлинным искусством. «Гимны Бедов, — писал он в трактате „Что такое искусство?", — передают очень высокие чувства и, несмотря на то, вполне понятны нам теперь, образованным и необразованным, и были понятны тогдашним, еще менее, чем наш рабочий народ, образованным людям»  (30, 109).

Толстой не только изучал веды, но и пропагандировал их в России. В свои сборники «Круг чтения», «Мысли муд-рых людей» и другие он включил под названием «Индийская  мудрость»   немало  изречений  из  вед  и  упанишад.

Среди них встречаются индийские поговорки, пословицы н крылатые слова. Вот отдельные изречения:

«Наживи себе то богатство, которого воры не могут похищать, на которые тираны не сметот посягать, которое и по смерти за тобою останется, никогда пе убавляется и не тлеет».

«Поступай днем так, чтобы ночью твой сон был спокоен, а в молодости так, чтобы старость твоя была спокойна».

«Ночная бабочка летит в огонь лампы, не зпая боли ожога; и рыба глотает червяка на удочке, не зная опасности; а вот мы не расстаемся с чувственными наслаждениями, хотя отлично знаем, что они опутаны сетью бедствий. Увы! Такова бездонная глубина безрассудства».

«Тот, кто ничего не делает, делает дурное».

«Истинно могуч тот, кто побеждает самого себя».

«Умные люди учатся для того, чтобы знать; ничтожные для того, чтобы их знали».

Толстого восхищали не только мудрые мысли, выраженные в подобных изречениях, но и форма кратких, остро отточенных моральных сентенций, в которую они облечены.

Писатель был знаком и с памятниками древнеиндийского эпоса, в частности со знаменитыми поэтическими сборниками «Махабхарата» и «Рамаяна». Эпос «Махабха-рата» был еще до Толстого по достоинству оценен русскими литераторами. В 1844 г. В. А. Жуковский перевел одпу из частей «Махабхараты» — «Наль и Дамаянти» и издал ее отдельной книгой. В. Г. Белинский посвятил этому переводу рецензию, в которой отметил богатство содержания памятника и «грандиозность его поэзии»⁴¹.

Толстой особо выделял в индийском эпосе социальные и этические представления. В «Махабхарате» и «Рамаяне» человеческая личность возвышается над всем. Все для человека — вот господствующий в них принцип. Человек велик своей способностью познать мир и самого себя. Счастье его не в эгоистической жизни для себя, а в стремлении к благу для всех. Главное в жизни человека — это деятельность во имя счастья всех людей.

Толстой читал «Махабхарату» и «Рамаяну» в лучших русских и западноевропейских переводах. В яснополянской библиотеке доныне хранится двухтомное французское издание «Рамаяны»⁴². Изучение этих произведений доставляло  Толстому  большое   эстетическое   .паслаждение.   Он

восхищался грандиозностью содержания и энциклопедич-ностью исторических сведений, содержащихся в этих исто-рико-героических эпопеях. Особенно привлекала его этическая сторона поэм, восхваляющих трудолюбие, миролюбие, скромность, презрение к богатству и т. п.

Толстой особенно хорошо знал и любил шестую книгу «Махабхараты» — «Бхагаватгиту»⁴³. Она многократно упоминается в его дневниках и письмах. Толстой часто говорил о ней своим близким в России и писал друзьям в Индию. Так, в феврале 1908 г. он писал индийскому ученому С. Р. Читтелю⁴⁴, упрекавшему писателя в том, что он будто бы не приемлет основной идеи «Махабхараты» — проповеди подчинения человека обществу:

«Мне жалко было заметить, что вы думаете, будто я не соглашаюсь с основным положением Бхагават-Гиты о том, что человек должен направлять все свои духовные силы на исполнение долга... Я твердо этому верю и всегда стараюсь помнить об этом и поступать соответственно этому, а также говорить это тем, кто спрашивает мое мнение, и высказывать это в своих сочинениях» (78, 32 — 33).

В письмах и дневниках Толстого и особенно в его поздних сборниках для чтения мы находим немало изречений из «Махабхараты» и «Рамаяны».

В толстовских сборниках мы встречаем и обычные народные легенды, сказания и поговорки, которые, вероятно, и доныне бытуют в среде индийских крестьян. Многие из них Толстой еще ранее, в 70-х годах, включил в свои «Русские книги для чтения», переработав их в небольшие рассказы, рассчитанные на юного читателя.

Более поздние памятники литературы и эпоса представлены в сборниках Толстого баснями и легендами из «Пан-чатантры» и «Хитопадеши» — этих изумительных антологий народных рассказов и басен, из эпических диалогов — пуран, из памятника тамильской поэзии «Курал», из «Книги золотых правил»⁴⁵ и некоторых других произведений индийской литературы и эпоса. Толстой не только отбирал и переводил эти произведения, но и тщательно обрабатывал их, не жалея на это ни сил, ни времени, стремясь при этом сохранить национальный колорит, дух и аромат эпохи. Писатель хотел, чтобы русские читатели узнали и полюбили древнюю мудрость индийцев, их мужественный героический эпос.

Позднейшая литература пародов Индии осталась Толстому почти неизвестной. Из новейшей индийской художественной литературы, включая современную ему, до Толстого дошло очень мало. Это были большей частью стилизованные русские и западноевропейские переводы индийских сказаний и легенд⁴⁶ или декадентские переводы индийской лирики, оставлявшие его равнодушным. Как ни странно, ни один из современных Толстому крупных индийских писателей не пытался связаться с ним, не прислал ему своих произведений. В яснополянской библиотеке можно найти несколько подделок под индийскую поэзию, даже научный труд по теории индийской поэзии⁴⁷, но пет произведений Саратчандра Чаттерджи и Тагора.

Объясняется это главным образом отдаленностью, разобщенностью русской и индийской литератур. Если бы индийские писатели обратились к Толстому, они несомненно встретили бы с его стороны столь же радушный отклик, какой встречали у него индийские философы, публицисты, издатели и студенты, с которыми он долго вел дружескую переписку.

Много занимался Толстой и индийским фольклором, переводил и перерабатывал для юного русского читателя индийские басни, сказки и легенды⁴⁸. Индийский фольклор он изучал главным образом в 70-е годы, когда создавал «Азбуку» и «Русские книги для чтения». В эти книги наряду с превосходными русскими сказками, переделками басен Эзопа, Лафонтена и произведениями фольклора других народов писатель включил также 23 индийские басни и сказки. Несколько индийских поговорок и пословиц вошло и в его поздние сборники для чтения.

Замысел толстовской «Азбуки» и его ранних хрестоматий для детского чтения состоял в том, чтобы этими книгами улучшить дорогое писателю дело народного образования в России и решительно повысить общеобразовательный и эстетический уровень воспитания детей. Именно этой целью руководствовался Толстой, когда включал в свои сборники для детского чтения произведения устного творчества русского и других народов мира.

Особенно восторгался Толстой индийским фольклором. По поводу присланной Н. Н. Страховым из Петербурга книги русского востоковеда И. П. Минаева «Индийские сказки и легенды, собранные в Камаоне» («Записки историко-филологического факультета С.-Петербургского университета», 1877, ч. II) Толстой писал ему 5 апреля 1877 г.:

«Очень благодарен Вам, дорогой Николай Николаевич... за Индийские сказки. Там есть чудесные вещи» (62, 319)⁴⁹.

Из индийского фольклора в «Русские книги для чтения» вошли произведения, взятые в основном из сборника басен Бидпая, составляющего часть «Панчатантры», причем многие их пазвания Толстой изменил. В первую «Русскую книгу для чтения» включены следующие басни (в скобках указаны их индийские названия): «Голова и хвост змеи», «Тонкие нитки», «Обезьяна» («Обезьяна и столяр»), «Дележ наследства» («Знатный отец и его два наследника»), «Обезьяна и горох» («Обезьяна и горсть гороха»)⁵⁰, «Дойная корова» («Брамин и его дойная корова»), «Мышь-девочка» («Мышь, превращенная в девушку»), «Два купца».

Во вторую «Русскую книгу для чтения» вошли басни: «Удача» («Купец и его палка»), «Утка и месяц» («Утка и луна»), «Мышь под амбаром» («Расточительная мышь»), «Три калача и одна баранка» («Человек и половина пирожного»), «Самые лучшие груши» («Хозяин дома и покупатель манговых плодов»), «Сокол и петух», «Шакалы и слон», «Цапля, рыба и рак» («Цапля, рак и рыба»), «Водяной и жемчужина» («Человек и жемчужина»)⁸¹, рассказ «Индиец и англичанин» («Сострадательные индийцы») и сказка «Два брата»  («Два путешественника»).

В третью «Русскую книгу для чтения» вошли сказки: «Царь и сокол» («Султан и сокол»), «Слепое молоко», «Волк и лук»; в четвертую — сказки «Царь и слон» («Слепые и слон короля») и «Отчего зло на свете» («Монах, голубь, ворон, ядовитая змея и олень»).

Эти произведения Толстой взял из капитального труда «Литературный пантеон», трехтомного сборника «Аваданы»⁵², а также из некоторых русских изданий.

Почти все индийские басни и сказки, вошедшие в сборники Толстого, были им тщательно переработаны для юного русского читателя, о чем свидетельствуют сохранившиеся многочисленные черновики. Толстой добивался художественного совершенства и русского звучания этих произведений. Поэтому вместо индийских богов, раджей, браминов и коммерсантов в баснях фигурируют традиционные русские сказочные персонажи — лешие, водяные, глупые цари, плуты-купцы и хитрые мужики, но в большинстве басен сохранен индийский колорит.

Деятельность Толстого по ознакомлению русской публики с индийским эпосом и фольклором способствовала взаимному обогащению литератур России и Индии.

6

Среди индийских корреспондентов Толстого были люди разных взглядов и убеждений, принадлежавшие к разным социальным лагерям. Одних увлекали его художественные творения и поставленные в них проблемы. Других интересовали преимущественно публицистические произведения русского писателя, получившие широкое распространение в Индии. Большинство же индийцев писало Толстому о тяжком положении своей родины, в надежде на то, что русский писатель, к голосу которого прислушивались во всем мире, выступит в защиту ипдийского народа. И этим письмам Толстой уделял особое внимание, стараясь пи одно не оставить без ответа.

Одним из первых, кто писал Толстому о бедственном положении парода в Индии, был известный общественный деятель и публицист А. Рамазесхан, издававший в Мадрасе популярный общественно-политический журнал «Ариен» («Ариец»).

«Прошу простить меня, граф, — писал Рамазесхан, — за это длинное письмо, которое пишет неизвестный Вам человек. Единственное, что может извинить меня, — это восхищение Вами и Вашими произведениями, которые известны даже в моей стране, столь далекой от поля Вашей деятельности и не связанной с целями Вашей непрестанной борьбы. Вы удивитесь, может быть, узнав, что Ваше имя известно большинству моих образованных соотечественников. Они знакомы с Вашими художественными произведениями, они с большим интересом следят за Вашей жизнью и духовным ростом».

Далее автор письма сообщает, как восприняли индийские читатели произведения Толстого на морально-этические темы, в особенности его статью «О жизни», — эти сочинения заставили тысячи простых людей задуматься над причинами их бедствий. Он выражает возмущение индийцев насилием так называемых христианских государств над мирным китайским народом. «Вести о действиях христианских королей, христианских солдат и миссионеров в когда-то счастливом Китае, — пишет А. Рамазесхап, — произвели тяжелое впечатление па азиатские народы. В последнее время мы часто спрашиваем себя, как могут народы, исповедующие высокую религию Христа, совершать такие варварские действия, как могут они поддерживать политические идеалы и социальный строй, настолько противные учению Христа. Дух Макиавелли псе еще питает над современной Европой».

Переходя к положению своей родины, Рамазесхан отмечает некоторый ее прогресс по сравнению с периодом междоусобных войн индийских князей, но жалуется на все растущее угнетение индийского парода британскими властителями. «Наша страна, — пишет он, — все больше беднеет из-за содержания дорогостоящего правительства, эксплуатации страны иностранными капиталистами и выкачивания богатств наших недр. В результате у нас постоянный голод, охватывающий ежегодно значительную часть страны. Правительство думает по-другому: оно утверждает, что мы живем в довольстве, что голод — это случайное явление в стране, благосостояние которой зависит от урожая. Мы требуем большего участия в управлении нашей страной, но нам отвечают: "Ждите"».

Свое письмо Толстому Рамазесхан закончил просьбой прислать «несколько ободряющих слов», которые помогут иидийскому народу в его тяжелой борьбе за свободу и национальные права⁵³.

Послание Рамазссхана заинтересовало Толстого. 25 июля 1901 г. он направил ему обширное ответное письмо. Это было первое публицистическое выступление писателя, посвященное национально-освободительной борьбе индийского народа.

В согласии со своими общими воззрениями на Восток Толстой прежде всего подчеркнул пагубность капиталистического пути развития, на который толкают Индию ее всесильные хозяева — англичане. «Я совершенно согласен, — писал он, — что ваша нация не может принять того решения социального вопроса, которое предлагает ей Европа и которое, в сущности, не есть решение» (73, 103).

Спасение индийского народа от колониального гнета Толстой видит в решительном сопротивлении колонизаторам, прежде всего в отказе от службы в их войсках и в колониальных органах управления. «Все то зло, которое вы испытываете, — голод и, что еще важнее, развращение вашего парода фабричной жизнью, — писал Толстой, — будет продолжаться до тех пор, пока ваш народ соглашается поступать в солдаты (сипаи)... Вам не следует помогать англичанам в их управлении насилием и ни под каким видом не участвовать в организации, основанной на насилии» (73,103-104).

Сопротивление колонизаторам Толстой, однако, мыслит в пассивных формах неподчинения властям, неучастия в государственном управлении, а не в форме революционной борьбы.

Касаясь устройства индийского общества, писатель резко осуждает существующее в Индии деление на касты, видя в нем основу разъединения людей и угнетения одних другими.

Впоследствии Толстой не раз поднимал вопрос о кастах в письмах к деятелям индийской культуры и всегда выражал по этому поводу глубокое неодобрение. Писатель считал, что ни исторические, ни социальные мотивы не могут оправдать разделения людей на касты, ибо оно противоречит гуманным основам человеческого общежития.

Письмо Толстого к Рамазесхану было напечатано в августовском номере журнала «Ариен»⁵⁴ и вызвало многочисленные отклики в индийской печати. Несмотря на то что Рамазесхан исключил из него наиболее резкие формулировки, которые, как он объяснил в следующем письме, могли бы вызвать «нежелательные комментарии» англоиндийских властей, письмо произвело огромное впечатление. Ежедневная газета «Хинду» («Индус») опубликовала статью, в которой солидаризировалась с Толстым в критике колониальных порядков и призывала индийский народ последовать советам великого писателя. В том же духе, судя по присланным Толстому вырезкам, высказались и другие газеты и журналы, защищавшие национальные интересы Индии. Лишь газета «Мадрас мейл» («Мадрасская почта») — официальный орган колониальных властей — выступила с полемикой и противопоставила призывам Толстого обычные аргументы колонизаторов.

Так, уже первое письмо Толстого, дошедшее до Индии, нашло широкий отклик в индийском обществе. Многие индийские публицисты, писавшие тогда на эту тему, отмечали глубокое понимание русским писателем актуальных проблем индийской жизни.

7

В 1905 г. внимание Толстого привлек известный индийский философ и общественный деятель Баба Премананд Бхарати, ученик Вивекананды, эмигрировавший в 1902 г. из Индии в США и издававший в Лос-Анджелесе журнал «Лайт оф Индиа» («Свет Индии»)⁵⁵.

Бхарати прислал писателю письмо и свой памфлет «Белая опасность», нашумевший в Европе и Америке. Дочь Толстого, Татьяна Львовна, по поручению отца ответила Бхарати кратким письмом.

Толстой читал «Белую опасность» с двойственным чувством. В этом памфлете сказались шовинистические и расовые предрассудки автора, что произвело на Толстого неприятное впечатление. В противовес европейским и американским буржуазным журналистам, любившим писать о «желтой опасности», якобы угрожающей европейской цивилизации, автор памфлета говорит о «белой опасности», угрожающей Азии, толкуя ее в плане противопоставления двух рас. Но вместе с тем книга Бхарати содержала ожесточенную критику европейских империалистов, в частности англичан, хозяйничающих в Индии.

Автор памфлета с возмущением говорит об экономическом и духовном закабалении Индии, о развращающем влиянии европейской буржуазной цивилизации, о том, что владычество англичан отразилось не только на материальном благосостоянии индийского народа, но и на его духе:

«Народ, обладавший возвышенными и благороднейшими идеалами, с каждым днем деморализуется под влиянием грубой морали и низкопробных идей "цивилизации", и тем не менее англичане хвалятся, что их господство в Индии осыпало народ бесценными благами "просвещения" и "цивилизации" — благами, усомниться в которых, проклясть которые никто там не смеет под угрозой заряженных пушек»⁵⁶.

Толстого поразили не только сообщенные Бхарати факты о развращающем влиянии английского владычества в Индии, но и пламенная убежденность публициста, страстность его тона.

Второе письмо Бхарати, датированное 7 января 1907 г., прибыло в Ясную Поляну в конце января вместе с его другой книгой — «Кришна, господь любви»⁵⁷. Бхарати писал Толстому:

«Живя в Индии, я слышал о Вас как о человеке и мыслителе, но никогда не имел случая прочесть Ваши книги. В Нью-Йорке два года тому назад я прочитал Ваш роман "Воскресение", и, несмотря на плохой перевод, он доставил мне огромное наслаждение. Ваш подлинно гениальный дух, единственный на Западе, проглядывал в каждой строчке. Это единственная из Ваших книг, которую я прочел до того, как Вы, к моей большой радости, прислали мне через Вашего друга в Лондоне⁵⁸ Ваши книги. Они замечательны простотой подлинного мудреца, величием просветленного душой философа...».

Лев Толстой заинтересовался письмами Бхарати, его журналом и в особенности его книгой о философии Кришны. Он читал ее, не отрываясь, несколько дней. В днев-пиках писателя 1907 г. имеется множество одобрительных замечаний об этой книге (56, 181)⁵⁹. В мае 1907 г. он переводил изречения Кришны для своего «Круга чтения», в 1908 г. использовал их в качестве эпиграфов к главам статьи «Письмо к индусу». В 1909 г. по настоянию Толстого ряд легенд о Кришне и его изречений был переведен на русский язык для издания отдельной книгой, к которой он написал предисловие (40, 423 — 424), но издание это не осуществилось.

16 февраля 1907 г. Толстой отправил Бхарати большое письмо, он горячо одобрил его деятельность и изложил свои воззрения на индийскую религию и философию.

«Я и ранее знал учение Кришны, — писал он, — но никогда не имел о нем такого ясного представления, какое получил по прочтении обеих частей вашей книги.

Узнав Вас по Вашей книге, я, отбросив все светские условности, буду с Вами вполне откровенен, не боясь обидеть Вас тем, что я имею сказать» (77, 37).

Соглашаясь с основной идеей учения Кришны, заключающейся в том, что путь к счастью человечества — взаимное уважение и добрые отношения между людьми, Толстой, однако, указывает, что в учении Кришны, как и во всех древних религиях, «существуют утверждения, которые не только недоказуемы, но являются явным продуктом неограниченного воображения и к тому же совершенно не нужны для понимания основной истины и утверждения правил поведения, вытекающих из главного принципа». Таковы, по мнению Толстого, все космологические мифы и исторические легенды о создании мира и продолжительности его существования, все рассказы о чудесах; такова в особенности «безнравственная и противоречащая основной истине организация каст».

В заключение Толстой советовал Бхарати отречься не только от своих заблуждений, но и от националистических пристрастий, т. е. от тех ложных воззрений, которые связаны с чисто индийскими религиозными предрассудками. Он призывал своего корреспондента способствовать всеми силами сближению между народами и между людьми, — единственному, что может привести человечество к миру и благу.

«В течение многих лет, — писал он, — я старался работать в этом направлении, и если остаток моей жизни может быть на что-нибудь полезен, то лишь на ту же работу. Будем ли мы работать вместе?» (77, 38).

Получив письмо Толстого, Бхарати немедленно опубликовал его в журнале «Лайт оф  Индиа»,   а  оттуда   оно было перепечатано многими американскими и индийскими журналами. Позднее в журнале Бхарати появились и некоторые произведения русского писателя⁶⁰.

8

Долго переписывался с Толстым и много сделал для популяризации его творчества на Востоке известный мад-расский адвокат и публицист Д. Гопал Четти, издатель журнала «Нью риформер» («Новый реформатор»). В середине мая 1907 г. он прислал в Ясную Поляну два номера этого журнала и письмо, в котором рассказал о целях его издания и о своей общественной деятельности.

«Назначение журнала, — писал он, — служить искоренению ложных и эгоистических воззрений, отдаляющих людей друг от друга, и утверждению разума, справедливо-сти и благожелательности как главных движущих сил всех человеческих действий. Это как раз те принципы, которые Вы так благородно отстаиваете на благо заблудившегося человечества. Почтительно и смиренно прошу Вас ответить мне и поддержать меня в моем скромном начинании»⁶¹.

Толстой просмотрел присланные номера журнала и нашел в них интересные статьи, посвященные проблемам индийской жизни. 30 мая он отправил своему корреспонденту ответ, в котором дал высокую оценку журналу и деятельности его издателя.

«Цель вашего издания, как вы ее излагаете в вашем письме, — писал он, — является наивысшей, какую только может преследовать человеческая деятельность... Я очень интересуюсь философией и религиозным учением ваших великих учителей. Чем больше места вы будете уделять в вашем журнале идеям этих людей, тем интереснее он будет для западных читателей» (77, 114).

В заключение Толстой поблагодарил за присланный журнал и пожелал его издателю успеха.

Гопал Четти опубликовал ответ Толстого в своем журнале и в том же номере поместил статью, в которой ознакомил читателей с биографией и творчеством русского писателя. Толстому он послал письмо, полное благодарности.

Позднее, в 1909 г., Гопал Четти выпустил в Мадрасе книгу «Граф Лев Толстой, его жизнь и учение» — одну из первых индийских книг о Толстом. Как и во всех работах

Четти о Толстом, в ней выражено глубокое преклонение перед гением русского яисателя. Автор книги говорит о покоряющем воздействии художественных образов Толстого и горячо ратует за распространение его произведений в Индии.

Номера журнала «Нью риформер» приходили в Ясную Поляну и в последний год жизни Толстого, и он всегда читал их с большим интересом⁶².

Сочувственное письмо Толстого к Четти и выраженный в нем интерес к индийской культуре побудил и других индийских редакторов вступить в переписку с великим писателем. Один из них — профессор Рама Дэва, редактор журнала «Ведик мэгэзин», 12 ноября 1907 г. написал в Ясную Поляну следующее письмо.

«Графу Льву Толстому Тула, Россия.

Уважаемый сэр, из Вашего письма издателю журнала "Новый реформатор" в Мадрас видно, что Вы интересуетесь индийской философией и этическими учениями наших великих учителей. Я беру на себя смелость послать Вам номер "Ведического журнала". Этот журнал основан с единственной целью — оживить интерес к древнеиндийскому эпосу, а также поддержать академию Гуру Кула — новое учебное заведение, программу которого я Вам посылаю. Всякий Ваш совет будет принят с величайшей признательностью. Смеем ли мы надеяться, что Вы будете постоянно сотрудничать в нашем журнале? Ваши статьи будут с благодарностью прочитаны тысячами Ваших почитателей в Индии.

В надежде на получение Вашего ответа и одобрения остаюсь Вашим искренним почитателем

Рама Дэва, издатель "Ведического журнала"»⁶³.

Письмо это пришло в Ясную Поляну раньше, чем высланный номер журнала, и Толстой пометил на конверте: «Ответить, когда получится журнал» (77, 317). Вскоре журнал был получен, и Толстой просмотрел его. Об отношении писателя к древним индийским ведам уже говорилось: Толстой считал их ярчайшим выражением индийского национального гения, а ведический период в индийской философии — одним из самых плодотворных. Вот почему он в ответном письме поощрял издателя журнала к дальнейшей деятельности в избранной им области⁶⁴.

21 января 1908 г. Рама Дэва прислал в Ясную Поляну второе письмо, в котором горячо благодарил русского писателя за сочувствие и поддержку. «Я вполне уверен, — писал он, — что если такие великие люди, как Вы, одобряют нашу работу, опа пойдет удачно и наш смиренный труд увенчается успехом. Могу ли я просить Вас прислать статью о Востоке и Западе — сопоставление? Я буду Вам очень обязан за нее»⁶⁵.

В последующие месяцы Толстой охотно читал приходившие в Ясную Поляну номера «Ведик мэгэзин». В дневнике писателя можно найти отзывы о заинтересовавших его статьях. Так, 14 октября 1909 г. он записал, что прочитал в журнале прекрасную статью «Платон и Шанкара-ачарья». «Надо бы написать индусу благодарность за его прекрасное изложение о Майа», — заметил он (57, 152).

3 ноября 1909 г. Толстой выполнил это свое намерение и отправил Рама Дэва большое письмо. «Очень благодарю вас, — писал он, — за "Vedic magazine", который вы были так добры мне прислать. Я всегда читаю его с большим интересом. В последнем полученном мною номере, том III, № 4, я очень оценил статью... "Платой и Шанкара-ачарья". Вы сделали бы мне большую любезность, если бы согласились помочь в одной недавно начатой мною работе, которая, надеюсь, может представить для вас некоторый интерес» (80, 155).

Речь шла о намерении издать в России серию книг о важнейших философских и этических учениях Востока. Веды были в этом отношении особенно интересны, и Толстой нуждался в материалах о них,

«Если вы или кто-нибудь из ваших сотрудников сможете мне в этом помочь, переписываясь со мной на эту тему, я буду очень благодарен», — закончил свое письмо Толстой (80, 155).

Рама Дэва немедленно откликнулся на эту просьбу ж выслал в Ясную Поляну ряд изданий, посвященных ведам. В письме от 28 января 1910 г. он изъявил полную готовность помогать Толстому, отвечать на любые его вопросы и присылать все необходимые материалы⁶⁶.

Присланные им книги Толстой читал на протяжении ряда месяцев и использовал их при составлении своих сборников изречений.

Переписка с Рама Дэва на этом оборвалась, однако журнал «Ведик мэгэзин» продолжал поступать в Ясную Поляну до самой смерти писателя и служил Толстому одпим из основных источников знаний о раннем периоде истории индийской философии^6?.

Из индийских корреспондентов русского писателя следует отметить также известного на своей родине юриста и публициста, доктора философии Абудуллу-аль-мамун Сух-раварди. В начале века он издавал в Лондоне журнал «Лайт оф уорлд» («Свет мира»), в котором отстаивал идею национального освобождения Индии и дружбы между ее народами. Вернувшись на родину, он продолжал общественную деятельность и одновременно изучал древнюю ип-дийскую философию.

9 ноября 1907 г. Сухраварди обратился к Толстому с письмом, в котором выразил желание содействовать изданию его произведений в Индии.

«Я бы очень хотел, — писал он, — перевести на язык хинди те из Ваших книг, которые могут быть полезны индийскому народу, начиная с пользующегося мировой известностью романа „Воскресение". Для меня будет большой честью, если Вы мне это разрешите и пришлете мне свою фотографию с кратким очерком Вашей жизни и творчества или сообщите названия тех книг, в которых я могу пайти описание Вашей жизни»^б8.

Вместе с письмом Сухраварди прислал в Ясную Поляну свою брошюру «Изречения Магомета».

Толстому эта книга весьма пригодилась, и он горячо поблагодарил за нее. Некоторые изречения он включил в сборник «Круг чтения». Толстой разрешил своему индийскому корреспонденту перевести на хинди любые его произведения, а для начала порекомендовал заняться статьей «О жизни». За биографическими сведениями он предложил ему обратиться в Лондон к В. Г. Черткову (77, 241).

Из индийцев, обращавшихся к Толстому с вопросами по философии и религии, можно назвать также философов Дас Шарма, Читтель, издательницу калькуттского журнала Минни Робинзон, мадрасского публициста Вадьяна-таи и др. Все они благодарили писателя за его интерес к древнеиндийской философии и религии и присылали ему книги и журналы. Они отмечали в своих письмах большую популярность его произведений в Индии и их влияние на индийскую интеллигенцию. Некоторые предлагали Толстому свои услуги в переводе, издании и распространении в Индии его художественных и философских произведений⁶⁹.

9

В 1908 г., после опубликования в мировой печати знаменитого памфлета Толстого «Не могу молчать!», приток писем в Ясную Поляну еще увеличился. Мпогис индийцы, восхищенные мужественным выступлением писателя против злодеяний русского царизма, обратились к нему с просьбой высказаться и против произвола английских правителей в Индии. Эти письма привели Толстого к решению написать послание индийскому народу, чтобы публично осудить действия англичан в Индии, разоблачить их перед всем миром. Вместе с тем он хотел предостеречь индийский народ от увлечения западной буржуазной цивилизацией, которое было, по его мнению, одной из причин бедственного состояния индийцев.

Непосредственным толчком для начала работы над посланием послужило полученное Толстым в июне 1908 г. письмо индийского публициста Таракнатха Даса, приславшего одновременно и два номера издававшегося им журнала «Фри Хиндустан» («Свободный Хинду-стан»).

Таракнатх Дас принадлежал к лагерю так называемых крайних в индийском национально-освободительном движении, которые вели решительную борьбу за освобождение своей порабощенной родины.

22-летним юношей он эмигрировал из родной Бенгалии в Канаду, организовал там среди индийских студентов, рабочих и батраков революционную группу, стремившуюся поднять народ Индии на вооруженное восстание против английского владычества⁷⁰. С целью пропаганды революционных идей он создал в Ванкувере журнал «Фри Хиндустан». Журнал пересылался в Индию, а частично распространялся среди индийских рабочих в США и Европе.

Журнал «Фри Хиндустан», два первых номера которого прибыли в Ясную Поляну с дарственной надписью его издателя⁷¹, имел открыто наступательный характер. Начиная с передовой статьи и кончая информационными заметками, он был полемически заострен против соглашательской программы так называемых умеренных, т. е. партии крупной индийской буржуазии и помещиков, стоявших за сговор с Британской империей. О направлении журнала в известной мере свидетельствовали политические лозунги на его обложке:

 «"Свободный Хиндустан" — орган свободы и политических, социальных и религиозных преобразований»⁷².

«Сопротивление тирании есть повиновение богу» (в номерах за 1909 г. слова «повиновение богу» были заменены словами «услуга человечеству и необходимость для цивилизации»).

«Каждый человек волен делать то, что хочет, при условии, если он не нарушает равной свободы любого другого человека» (Г.   Спенсер, Основания этики, раздел 272).

«Сопротивление насилию не только оправдываемо, но и обязательно. Непротивление противоречит как альтруизму, так и эгоизму» (Г. С п е н с е р, Изучение социологии, глава 8).

В духе острой полемики против «умеренных» были выдержаны статьи журнала, которые иногда прямо призывали к крайним действиям⁷³.

Не менее острым оказалось и письмо Таракнатха Даса. Вот оно:

«Университетский городок город Сиэтл, штат Вашингтон, США.

24 мая 1908 г.

Графу Льву Толстому, Россия.

Дорогой сэр, Ваше имя служит в наши дни щитом и оружием для тех, кто трудится на пользу человечества. Ваши произведения, в которых Вы показали жизнь угнетенного русского народа, открыли глаза цивилизованному миру и вызвали глубокую симпатию к нему.

Ваша моральная сила ослабила даже самодержавную власть русского правительства, всегда преследовавшего все передовое, — оно запугано Вашей деятельностью и вынуждено мириться с Вами и молчать.

Действительно, русский народ порабощен, но он не самый угнетенный народ, если сравнить условия его существования с положением народов Индии. Вам известна история народов всего мира, и Вы знаете, в каком порабощении мы живем. В книге сэра Уильяма Диглея !Процветающая Британская Индия" неопровержимо устанавливается, что за десять лет, с 1891 по 1900 г., от голода в Индии погибло 19 миллионов человек, в то время как за последние 107 лет, с 1793 по 1900 г., от войн во всем мире погибло всего 5 миллионов человек. Вы ненавидите войну, но голод в Индии страшнее всякой войны. Он происходит там не из-за недостатка продовольствия, а вызван ограблением народа и опустошением страны британским правительством. Разве это не позор, что миллионы людей в Индии голодают, а английские торговцы вывозят оттуда тысячи тонн риса и других продуктов питания?!

Население Индии тяжело страдает. Политика Британии в Индии представляет собой угрозу всей христианской цивилизации.

Своими публицистическими выступлениями Вы принесли огромное благо России. Мы умоляем, если только у Вас будет время, написать статью и высказать свое мнение о горестном положении Индии. От имени миллионов умирающих с голоду индийцев взываю к Вашему христианскому духу и умоляю поддержать нас.

Отдельным пакетом посылаю Вам для ознакомления два номера журнала "Свободный Хиндустан".

Искренне Ваш

Таракнатх Дас»⁷⁴.

Как уже говорилось, письмо взволповало Толстого. Конечно, он и раньше получал известия о тяжелом положении в Индии, они не были для пего новостью. Но на сей раз это был сигнал бедствия, обращенный к нему лично. И он пемедленно взялся за перо.

Свое послание — ответ на письмо Таракнатха Даса — Толстой начал 7 июня 1908 г., но закончил лишь через полгода. Сохранившиеся в архиве писателя 29 вариантов, составляющие в общей сложности 413 листов рукописей, показывают, сколь трудной и мучительной оказалась для него эта работа. Писателю не хватало материалов и он просил Таракнатха Даса прислать их. Но было, на нага взгляд, и более существенное обстоятельство: Толстой снова и снова обдумывал, пригодны ли для индийского народа те советы, которые он намеревался дать. Набросав первый вариант статьи в три дня — с 7 по 9 июня 1908 г., Толстой, как он отметил в дневнике, тут же «запнулся» (56,133).

В августе Толстой снова взялся за статью и создал новый вариант. Но и на этот раз он не был удовлетворен и опять отложил ее. В сентябре в Ясную Поляну пришло письмо от индийского учителя Г. Д. Кумара, вынужденного эмигрировать в Канаду. Это письмо, по нашему мнению, побудило писателя возобновить работу над статьей об Индии и поскорее завершить ее. Вот что писал индийский учитель:

«Британская Виктория, Канада 21 августа 1908 г.

Уважаемый сэр! Из газет я знаю о помощи, которую Вы оказали своим соотечественникам⁷⁵, и о том сильном впечатлении, которое Ваши статьи произвели в западных странах, особенно в Англии, США и Канаде. Благодаря Вашим выступлениям английский народ поддерживает русский народ, несмотря на дружбу английского короля Эдуарда VII с русским царем. Отсюда я делаю вывод: правда всегда остается правдой и будет светить, как солнце на небосводе, даже если он будет затянут тучами.

...Индия — рай для белых, но она — ад для индийцев. Русский парод нельзя сравнивать с народом Индии уже потому, что национальный доход не вывозится у Вас из страны для обогащения метрополии. Русские могут тратить свои деньги в России, тогда как Индия выплачивает Англии ежегодно 30 миллионов фунтов стерлингов золотом. Представьте себе, что только за последние двести лет Англия вывезла из Индии 6 миллионов фунтов стерлингов золотом. ...Миллионы, выколачиваемые из народа в Индии, тратятся на содержание армии Джона Буля, а на народное образование индийцев расходуется ничтожно мало. Среди мужского населения Индии едва насчитывается 5 процентов грамотных. Во всей стране нет ни одного колледжа для женщин.

Мы находимся под властью Англии уже 200 лет, а в результате нам теперь пегде жить. Нас вынуждают эмигрировать в Южную Африку.

И все это мы переносим потому, что мы — рабы англичан, которые бьют нас и даже не позволяют взывать к небу. Единственное, что нам осталось, — это привлечь внимание людей, подобных Вам, которые могут разоблачить англичан перед всем миром и этим воздействовать на них. Мы верим, что Вы протянете нам руку помощи и поможете восторжествовать справедливости в Индии.

Вы родились русским, но Вам принадлежит весь мир. Вы — великий человек, и Ваше величие проявляется в заботе об обездоленных. Верьте, пароды Индии еще более угнетены, чем русский народ. С надеждой на Вашу помощь я присоединяю к поздравлениям других людей и свое сердечное поздравление по поводу Вашего 80-летия и умоляю Вас от имени моих соотечественников помочь им, насколько это будет возможно.

Остаюсь преданный Вам Г. Д. Кумар из Индии» ⁷⁶.

Вслед за письмом Кумара пришел ответ Таракнатха Даса на запрос Толстого.

«Я очень счастлив, — писал он, — так как только что получил записку от Д. П. Маковицкого, написанную по Вашему указанию. Радуюсь тому, что высказанная мною мысль дошла до Вашей благородной души, и не сомневаюсь, что это даст хороший результат.

Посылаю Вам несколько публикаций, касающихся современного положения в Индии⁷⁷, и жалею, что у меня в данный момент нет больше книг, которые я мог бы послать Вам. Надеюсь, однако, что через несколько дней смогу выслать Вам еще книги^?8.

Смиренно прошу Вашей помощи нашему движению "Свободный Хиндустан", чтобы оно успешно развивалось»⁷⁹.

К письму была сделана приписка:

«Мы очень просим, если это возможно, упомянуть в статье, которую Вы предполагаете написать, о движении "Свободный Хиндустан" и о моем обращении к Вам. Это поможет нам привлечь на свою сторону людей, которые прочтут Вашу статью».

Получив эти материалы, Толстой снова взялся за работу и в течение месяца окончил ее. Так 14 декабря 1908 г. появилась его знаменитая статья «Письмо к индусу», которой, как мы увидим ниже, суждено было сыграть на Востоке важную роль.

Свою статью Толстой начинает с указания на то, что бедственное положение угнетаемых народов глубоко волнует его. «Угнетение и неизбежно вытекающее из этого развращение одних людей другими, малым числом большего числа, есть явление, всегда занимавшее и особенно живо занимающее меня последнее время»⁸⁰.

«В Индии, — пишет Толстой, — это кажется особенно странным, так как здесь более чем 200-миллионный, высокоодаренный и духовными и телесными силами народ находится во власти совершенно чуждого ему небольшого кружка людей, стоящих в религиозно-нравственном отношении неизмеримо ниже тех людей, над которыми они властвуют».

Корень зла писатель видит в том, что индийцы пусть и нехотя, но покоряются угнетателям, ибо исповедуют ту же, что и они, «религию насилия». Если бы индийский народ, утверждает Толстой, следовал призывам своих древних мудрецов и не подчинялся насильникам, никакая сила в мире не смогла бы его покорить. «Не противьтесь злу, но и сами не участвуйте во зле, в насилиях администрации, судов, сборов податей и, главное, войска, и никто в мире не поработит вас» — таков совет писателя индийскому народу.

Дальнейшие главы обширного «Письма» направлены против лозунгов революционного сопротивления, начертанных на обложке журнала «Свободный Хиндустан», в них анализируется положение народов Востока, в частности Индии. Главную причину порабощения народов Толстой видит в том, что они отрекаются от своего духовного прошлого и воспринимают идеи европейской буржуазной цивилизации. Можно было надеяться, сетует он, что эти народы, имеющие столь богатую древнюю культуру, основанную на высоких нравственных принципах, окажутся невосприимчивыми к пагубному и лживому «научному суеверию», распространенному в странах Европы и Америки и принесшему их народам столько бедствий и несчастий. Но оказывается, что это «суеверие» (Толстой разумеет под ним буржуазный прогресс) уже проникло в страны Востока и произвело немалое опустошение. «Оно захватило уже с особенной силой и страну крайнего Востока — Японию, и, кажется, уже не одних руководителей, но и большинство этого народа, готовя ему величайшие бедствия; захватило и четырехсотмиллионный Китай и вашу 200-миллионную Индию...». В этом же писатель видит и одну из причин моральной слабости индийцев в их борьбе против колонизаторов.

«Торговая компания поработила 200-миллионный народ! — восклицает Толстой. — Скажите это человеку, свободному от  суеверия, — он   не   поймет,   что   значат   эти слова».

В последних главах статьи Толстой излагает свою положительную программу в противовес тем «суевериям», которые губят человечество. По его мнению, мир переживает сейчас такой период, когда человечество неизбежно должно подняться на новую ступень сознания, которое приведет его к более зрелому и осмысленному существованию.

«...Я думаю, — пишет он, — что время такого перехода человечества от одного возраста к другому наступило теперь, и теперь не в том смысле, что оно наступило именно в 1908 году, а в том, что то внутреннее противоречие жизни людей: сознание благодетельности закона любви и устройство жизни на противном закону любви насилии, вызвавг шее бессмысленную, раздраженную, суетливую и страдальческую жизнь человечества, продолжавшееся столетия, в наше время дошло до того напряжения, при котором оно не может уже более продолжаться и неизбежно должно разрешиться, и разрешиться, очевидно, не в пользу отжившего свое время закона насилия, а в пользу с самых древних времен уже сознаваемой всем человечеством истины о том, что закон жизни людей есть закон любви».

Как же, однако, восторжествует среди людей «закон любви»? Отвечая на этот вопрос, писатель в полной мере обнаруживает слабость своей концепции. Справедливо нападая на отжившие религиозные предрассудки и призывая человечество освободиться от них, Толстой проклинает всю современную цивилизацию. Ненависть к горьким плодам буржуазной культуры вырастает у него в анархический бунт против всех достижений человеческой культуры, которые он в пылу полемики ставит на одну доску со лживыми канонами официальной религии. Писатель зовет покончить с верой в «разных Ормуздов, Брам, Саваофов, в воплощения их в Кришнах и Христах», но тут же требует освободиться и от «слепого верования в разные научные учения о бесконечно малых атомах, молекулах, о разных бесконечно великих и бесконечно удаленных мирах, их движениях и происхождениях».

С презрением, как о нелепом вздоре, пишет он о «низших способностях ума и памяти, называемых науками», к которым он относит бесчисленные отделы «разных историй, антропологии, гомилетик, бактериологии, юриспруденции, космографии, стратегий, — им же имя легион!». Все это, с точки зрения писателя, «губительный, одуряющий балласт», который скрывает от людей «простой, ясный, доступный всем и разрешающий все вопросы и недоумения закон любви».

Толстой заканчивает статью утверждением, что порабощенным индийцам, как и всем народам мира, нужны «не конституция, не какие-либо конференции, не конгрессы, не новые хитрые изобретения подводного плавания, воздушного летания, могущественных взрывов или различного рода удобств для удовлетворения богатых, властвующих классов, не новые училища, университеты с преподаванием бесчисленных наук, не увеличение газет и книг, и граммофонов, и кинематографов, не те ребяческие, большею частью развратные глупости, которые называются искусствами», а сознание все того же «закона любви», который несет высшее благо человечеству.

Нельзя не увидеть общей слабости и утопичности этой «программы». Как и в «Письме к китайцу» и в других обращениях к порабощенным народам. Толстой здесь так же сводит все к абстрактному закону любви, так же заклинает «опомниться», «одуматься», «освободиться», не указывая конкретно, как этого можно добиться в условиях господства буржуазного насилия. Он по-прежнему утверждает, будто одно лишь приятие закона любви может «само собой» изменить все общественное устройство в мире, основанное на эксплуатации и угнетении.

Вместе с тем нельзя недооценивать прогрессивного значения толстовской критики колониализма, содержавшейся в его «Письме к индусу». Вопреки воле писателя и его проповеди пассивного сопротивления «Письмо к индусу», как и другие его письма и статьи, обращенные к народам Востока, сыграло в свое время революционизирующую роль: будило мысль закабаленных народов, раскрывало им глаза на господствующую несправедливость, звало к активному сопротивлению поработителям. Не случайно колониальные власти Индии и других стран запрещали «Письмо к индусу» наряду с революционной литературой, прямо призывающей к мятежу.

В «Письме к индусу», как и ранее в «Письме к китайцу», было сформулировано учение Толстого о нравственном самоусовершенствовании как единственном средстве социального переустройства мира и о ненасильственных методах борьбы, якобы единственно плодотворных в достижении этого идеала. Опыт русской революции показал негодность этих путей как универсальных, способных принести избавление всему человечеству. Однако в специфических условиях Индии, где принцип ненасилия лежал в основе ее многовековых религиозных и этических традиций, призывы Толстого к таким «мирным» методам борьбы, как неповиновение властям, бойкот колониальной администрации, отказ от службы в войсках и т. п., обретали действенный характер. Подхваченные и развитые впоследствии Махатмой Ганди, эти принципы легли в основу его программы освободительной борьбы индийского народа. Толстой, таким образом, через посредство своего ученика Ганди дал индийскому народу духовное оружие, которое в известной мере помогло ему завоевать национальную независимость.

«Письмо к индусу» нашло широчайший отклик в России и во всем мире⁸¹. Об этом свидетельствуют многочисленные письма, полученные писателем из Англии, Франции, Германии, Китая, США, Японии и других стран. Ромен Роллан писал, что «Письмо к индусу» распространялось по всему миру, нанося сокрушительные удары колониальному рабству⁸².

«Письмо» Толстого вызвало страстную дискуссию между сторонниками и противниками идеи ненасилия.

О том, насколько острой была идейная борьба вокруг толстовского «Письма к индусу», можно судить по тому, что вскоре после его опубликования, в октябре 1909 г., в Индии была выпущена брошюра Таракнатха Даса под заглавием «Открытое письмо графу Льву Толстому в ответ на его "Письмо к индусу"»⁸³.

Брошюра эта — один из ярких документов индийской революционной публицистики. Пафос ее — в критике идеи ненасилия. Таракнатх Дас принимает толстовский идеал общества, в котором не будет угнетения человека человеком. Он верит в конечное торжество добра над злом, народа — над его притеснителями. Но путь к достижению этого идеала, говорит он, лежит не через фатализм и непротивление, а через социальную борьбу не на жизнь, а на смерть. Основываясь на фактах истории, автор доказывает, что покорность, непротивление никогда не приводили к победе, а почти всегда ослабляли, обезоруживали народные массы и в конечном счете вели к их поражению. Идея непротивления злу насилием, утверждает автор, не уменьшает, а увеличивает зло на земле. Непротивление поощряет угнетателей, облегчает им достижение своих гнусных целей, приближает их к торжеству над слабыми и безоружными.

«Открытое письмо графу Льву Толстому» заканчивается изложением политической программы автора и тех кругов, которые он представляет. Это прежде всего уничтожение английской колонизации Индии и полное самоуправление для индийского народа, а затем широкое развитие народного просвещения, передача всей промышленности, сельского хозяйства и торговли в руки индийцев и др. Автор обнаруживает при этом знакомство с европейским революционным движением и близость к его радикальному, левому крылу.

Неизвестно, дошло ли «Открытое письмо» до Толстого. Трудно представить, чтобы Таракнатх Дас, переписывавшийся с русским писателем, не послал ему эту брошюру. Однако ни в дневниках и записных книжках того периода, ни в журналах, где регистрировалась почта писателя, брошюра не упоминается. Вероятно, она в Ясную Поляну не попала. Но то, что она была известна в России среди русских революционеров, не подлежит сомнению. Один экземпляр брошюры хранится ныне в библиотеке Института марксизма-ленинизма в Москве.

10

Среди многочисленных писем, которые Толстой  получал из Индии, его внимание в сентябре 1909 г. привлекло обширное письмо молодого индийского юриста Нараияна Бишена, правдиво  описавшего положение  в  своей многострадальной стране. Этому интересному письму до сих пор в литературе о Толстом не   придано  того   значения, которое оно заслуживает. Не нашло оно должной оценки и в первом издании настоящей книги, хотя оно там кратко цитировалось (стр. 266 — 267). В действительности же оно представляет большой интерес и как документ о положении Индии в начале века и как изложение взглядов рядового индийского интеллигента, озабоченного судьбой своей родины. Интересно оно и тем, как ответил на него Толстой. О себе автор письма пишет, что он получил образование в государственном университете, где изучал филологию и право, но адвокатской деятельностью  не   занимается   по принципиальным мотивам. Прочитав в юности одну из книг Толстого, он с тех пор жадно ищет все, что появляется в Индии из сочинений русского мыслителя, ибо считает его суждения самыми правильными.

Далее Бишен переходит к описанию положения в своей стране. «Индия, — пишет он, — напоминает Россию тем, что две трети ее населения заняты сельским хозяйством и живут главным образом в деревнях. Индийские крестьяне темны, забиты, запуганы, неграмотны и потому покорно подчиняются властям. Земля, которую они обрабатывают, считается собственностью британского правительства, собирающего налог с землевладельцев, последние же собирают его с мелких арендаторов и фермеров. Наши помещики в большинстве потомки старой индийской аристократии, занимаются также ростовщичеством. Почти все они угодничают перед британскими чиновниками; у них нет чувства собственного достоинства и очень мало любви к свободе и независимости. Около десяти процентов городского населения живет торговлей и всякими коммерческими делами, а другие десять процентов — ремесленным и промышленным трудом. Читать и писать умеет едва восемь процентов мужского населения и менее полупроцента женщин».

Описывая далее тяжелую участь большинства индийского народа, постоянно голодающего, Нарайян Бишен пишет:

«Процент смертности в Индии очень высок из-за эпидемий чумы, холеры, оспы, малярии и других болезней. Смертность в Индии в два раза выше, чем в Англии. Особенно высока детская смертность, что указывает на низкую жизнеспособность населения. За последние двадцать лет население в Индии почти не выросло».

Далее Нарайян Бишен переходит к описанию политической жизни Индии. По его мнению, за долгие десятилетия угнетения среди низших слоев населения воцарилось полное безразличие к своей судьбе. Индийский крестьянин не интересуется формой правления. Он знает, что должен платить годовой налог своему помещику, как он это делает с незапамятных времен, и он даже не может представить себе то время, когда перестанет его платить. Ему безразлично, кто управляет страной — британское, германское или французское правительство. Безразлично ему и то, является ли его страна монархией или парламентским, демократическим государством. Дело же помещичьего класса — угождать тем, кто находится у власти.

Заглядывая в будущее своего народа, молодой юрист полон пессимизма. Будущность Индии, хотя в ней идет сильное брожение, рисуется ему мрачной и безрадостной. Сколько-нибудь заметная революция в мыслях или методах действия наступит в Индии, по его мнению, не скоро, ибо индиец медлителен как в мышлении, так и в своих действиях. «Жизнь здесь, — пишет он, — совершенно особенная, я бы сказал, единственная в своем роде во всей мировой истории. Восточная страна с огромным населением — под иноземным господством. Ее судьба отличается от судьбы Японии, Китая, Персии или Турции тем, что народ подчиняемая там своим собственным властителям, в то время как Индия находится под иноземным владычеством. Не может быть никакого сравнения между ними и Индией».

В заключение Нарайян Бишен отмечает, что вся страна охвачена беспокойством. В Индии, по его мнению, назревают перемены. Массы пробуждаются, приходят в движение. «В каком направлении они пойдут? К какой цели?

Это вопросы, ответы на которые скрыты в тайниках будущего». Молодой юрист просит Толстого ответить на эти и другие вопросы, очень важные для индийского народа. В частности, по его мнению, крайне необходимо, чтобы русский писатель высказался о том, как индийцам выбраться из беды, что они должны сделать, чтобы обрести свободу и человеческие условия существования.

Толстой, как мы знаем, уже ранее ответил на эти вопросы в «Письме к индусу», в письмах к Таракнатху Дасу и другим индийским корреспондентам. Тем не менее он снова написал обширный ответ, в котором изложил свой взгляд на бедственное положение Индии.

Освобождение индийцев, по его мнению, наступит лишь тогда, когда, обретя истинное сознание, они откажутся служить своим поработителям, когда им будет «так же невозможно служить делу насилия и убийства, как теперь ни один из них не согласится осквернить идола или священную корову» (80, 109).

Как видим, Толстой повторяет в этом письме ту же аргументацию, с которой мы уже знакомы по «Письму к индусу». Вместе с тем здесь снова и снова звучит его призыв к индийцам — не сотрудничать с колонизаторами, не служить в колониальных войсках, судах, учреждениях, не платить налогов, не содействовать собственному порабощению.

Пройдет известное время, и эти призывы, превращенные Махатмой Ганди в пламенные политические лозунги, поднимут массы на боевые действия и станут могучей силой в борьбе индийского народа за свое освобождение.

В тот день, когда Толстой писал свой ответ молодому индийскому юристу Нарайяну Бишену, на его столе уже лежало письмо от другого молодого индийского юриста, которому впоследствии суждено было сыграть выдающуюся роль в судьбе своей родины — от Мохандаса Карамчанда Ганди (1869 — 1948). Вождь индийского народа тогда только начинал свою политическую деятельность, руководя борьбой индийских рабочих в Южной Африке.

Об обстоятельствах, вызвавших его переписку с великим писателем⁸⁴, Ганди рассказал в книге «Сатъяграха в Южной Африке», а также в автобиографии «Моя жизнь», где ярко описал борьбу индийцев против расовой дискриминации в Трансваале. По его словам, он читал Толстого еще в юности и уже тогда воспринял многие его идеи. Особенно сильное влияние оказала на Ганди книга  Толстого

«Царство божие внутри вас». «Она оставила неизгладимый след в моей душе, — пишет он. — Перед независимым мышлением, глубокой нравственностью и правдивостью этой книги показались неинтересными все другие книги, рекомендованные мпе м-ром Коатсом»⁸⁵.

Такое же впечатление произвели на него и художественные произведения Толстого, прежде всего роман «Воскресение». Молодой индийский мыслитель, по его собственному признанию, давно стремился завязать связи с великим русским писателем.

Первое письмо к Толстому Ганди отправил 1 октября 1909 г. из Лондона, куда приехал для переговоров с членами английского правительства. В то время в Южной Африке развертывалась острая борьба индийского населения против так называемого черного закона, рассчитанного на дискриминацию и унижение индийцев. В этом послании Ганди описал, каким жестоким репрессиям подвергались индийцы в Трансваале⁸⁶.

«Беру на себя смелость, — так начинает Ганди свое письмо, — обратить Ваше внимание на то, что делается в Трансваале (Южная Африка) вот уже почти три года. В этой колонии живет около 13 тысяч британских индийцев. Эти люди уже многие годы страдали от различных правовых ограничений. Предубеждение против цветных, а в некоторых отношениях и против азиатов вообще, очень сильно в этой стране. Преследование азиатов объясняется соперничеством в торговле. Это предубеждение достигло высшей степени три года назад, когда был проведен закон, специально предназначенный для азиатов, как думаю я и многие другие, рассчитанный на то, чтобы унизить и лишить человеческого достоинства тех, против кого он применялся»⁸⁷.

Подчеркнув, что и он и его единомышленники сознают невозможность подчиниться такому закону, Ганди продолжает:

«Британские индийцы, которым мы объяснили положение вещей, согласились не подчиниться этому закону и предпочесть заключение в тюрьму или другие наказания, которые могут быть по закону наложены за его нарушение. Вследствие этого почти половина всего индийского населения, не бывшая в силах выдержать напряжения борьбы и перенести страдания и тюремное заключение, предпочла выселиться из Трансвааля, нежели подчиниться унизительному, по ее мнению, закону.   Из   другой   половины почти 2500 человек, следуя своей совести, предпочли тюремное заключение, отдельные из них — до пяти раз. Тюремное заключение применялось на ороки от четырех дней до шести месяцев, в большинстве случаев с каторжными работами. Многие из индийцев были совершенно разорены.

В настоящее время в трансваальских тюрьмах томится около 100 таких пассивных противленцев. Многие из них были и раньше совершенно бедными людьми, едва зарабатывавшими на свое пропитание. Поэтому пришлось содержать их жен и детей на общественные пожертвования, собранные преимущественно среди таких же пассивных противленцев. Все это потребовало тяжелого напряжения со стороны британских индийцев, но, по-моему, они оказались на высоте положения. Борьба еще продолжается, и неизвестно, когда кончится, но она показала, по крайней мере многим из нас, что пассивное сопротивление может и должно победить там, где грубое насилие бессильно. Мы также поняли, что борьба затягивалась из-за нашей слабости, порождавшей в умах правительства убеждение, что мы не окажемся в силах выдержать длительные страдания».

Далее, рассказав о своей миссии в Англии, не сулящей, по его мнению, индийцам ничего хорошего, Ганди пишет о необходимости усилить во всем мире пропаганду идеи пассивного сопротивления. Одним из средств такой пропаганды, которая сделала бы движение «более известным и заставила бы людей задуматься», Ганди считает устройство международного конкурса на статью о действенности пассивного сопротивления. Однако он тут же выражает сомнение в моральной допустимости такого конкурса. Он просит Толстого сообщить свое мнение, а если он не видит в этом ничего дурного, то сказать, к каким выдающимся деятелям мира следует обратиться за   статьями   на   эту тему.

В заключение Ганди попросил у Толстого разрешения перевести и распространить среди индийцев в Южной Африке «Письмо к индусу», но с тем, чтобы опустить из текста несколько слов, содержащих критику распространенной в Индии веры в перевоплощение душ. Это верование, утверждал он, поддерживает широкие массы индийцев в их тяжелой борьбе против колонизаторов.

Таково содержание первого письма. Вместе с ним Ганди

прислал английский текст «Письма к индусу» и просил Толстого подтвердить, действительно ли им оно написано. Он также просил сообщить, из какого источника Толстой почерпнул изречения Кришны, которые поставлены эпиграфами к разделам «Письма».

До того как Толстой получил это послание, он не слыхал имени Ганди и не знал о борьбе индийских эмигрантов за свои права в Южной Африке. Ничего не знал он и о переговорах депутации трансваальских индийцев в Лондоне; об этом в русской печати не сообщалось. Обращение индийца из далекого Трансвааля глубоко заинтересовало его. Он сразу же почувствовал в авторе письма человека, близкого ему по духу. В тот же день, 24 сентября 1909 г., он отметил в дневнике: «Получил приятное письмо от индуса из Трансвааля» (57, 144). 26 сентября {7 октября) 1909 г. писатель ответил на письмо Ганди дружеским посланием, в котором выразил искреннее сочувствие угнетенным индийцам и пожелал им успеха в борьбе за свои человеческие права. «Сейчас, — писал он, — получил ваше в высшей степени и интересное и доставившее мне большую радость письмо. Помогай бог нашим дорогим братьям и сотрудникам в Трансваале. Та же борьба мягкого против жестокого, смирения и любви против гордости и насилия с каждым годом все более и более проявляется и у нас, в особенности в одном из самых резких столкновений закона религиозного с законом мирским — в отказах от военной службы. Отказы становятся все чаще и чаще» (80, 110 — 111).

В ответ на вопросы Ганди Толстой подтвердил, что «Письмо к индусу» писано им и что присланный текст точен. «Заглавие книги о Кришне вам будет выслано из Москвы»⁸⁸, — писал он.

Толстой одобрил намерение Ганди распространить среди его соотечественников «Письмо к индусу» и, подтвердив свое отрицательное отношение к мифу о перевоплощении душ, все же согласился на изъятие из текста критического упоминания о нем. «Переводу на индийский язык моего письма и распространению его могу только радоваться», — писал он (80, 111).

Ободряющий ответ Толстого пришел в Лондон как раз в то время, когда выяснилось окончательно, что переговоры Ганди с английскими чиновниками потерпели неудачу, и чрезвычайно обрадовал его. Ганди тут же отправил в Ясную Поляну второе письмо:

«Отель "Вестминстер-Палас", 4,

Виктория-стрит, Лондон.

10. XI. 1909 г.

Дорогой сэр, сердечно благодарю Вас за Ваше заказное письмо по поводу "Письма к индусу" и тех вопросов, которых я касался в письме к Вам.

Я не писал, не желая беспокоить Вас, так как узнал, что Вы больны, а письменное выражение благодарности является водь простой формальностью. Но разысканный мною господин Эйльмер Моод⁸⁹ заверил меня, что Вы вполне здоровы и регулярно по утрам занимаетесь корреспонденцией. Эти сведения очень обрадовали меня и я решил снова написать Вам о делах, которые, я знаю, имеют величайшее значение с точки зрения Вашего учения.

Посылаю вместе с письмом книгу, написанную одним из моих друзей — англичанином, находящимся теперь в Южной Африке⁹⁰. Книга эта имеет отношение к моей жизни и проливает свет на ту борьбу, которой я посвятил свою жизнь. Так как мне очень хочется привлечь Ваш интерес и симпатии, я подумал, что Вы не сочтете присылку книги назойливостью.

По моему мнению, индийцы в Трансваале ведут сейчас величайшую борьбу в современной истории, поскольку она идеальна как с точки зрения поставленной цели, так и методов достижения этой цели. Я не знаю другого примера борьбы, в которой ее участники не стремились бы извлечь какие-либо личные выгоды и в ходе которой половина участников подвергалась бы великим страданиям и испытаниям ради торжества идеи.

Я не имею возможности популяризировать нашу борьбу так широко, как мне хотелось бы. В наше время Вы пользуетесь, вероятно, наибольшим влиянием на широчайшие круги общественности. Если Вас удовлетворят факты, изложенные в книге мистера Дока, и если Вы сочтете, что эти факты оправдывают выводы, к которым я пришел, то не мог ли бы я просить Вас использовать Ваше влияние, чтобы любым способом, который Вы найдете приемлемым, популяризировать наше движение?

Если оно восторжествует, то это будет не только торжеством веры, любви и истины над неверием, ненавистью и ложью, но, весьма вероятно, послужит примером для миллионов людей в Индии и в других частях света, могущих подпасть под пяту угнетателей. Оно безусловно будет во многом способствовать поражению сторонников насилия, по крайней мере в Индии. Если мы будем держаться до конца, — а я думаю, что мы выдержим, — у меня нет ни малейшего сомнения в конечном успехе⁹¹. Ваша поддержка может укрепить нашу решимость. Переговоры, предпринятые с целью урегулировать этот вопрос, практически провалились. Вместе со своим коллегой я возвращаюсь на этой неделе в Южную Африку, где меня ждет тюремное заключение. Могу добавить, что мой сын с радостью присоединился ко мне в этой борьбе и сейчас отбывает шестимесячный срок каторжных работ. Это уже четвертый раз, как он подвергается тюремному заключению в ходе борьбы.

Если Вы будете так добры ответить на это письмо, то я просил бы Вас писать на мое имя по адресу: г. Иоганнесбург, Южная Африка, почтовый ящик № 6522.

С надеждой, что мое письмо застанет Вас в добром здоровье, остаюсь

Ваш покорный слуга

М. Ганди. Графу Льву Толстому, Ясная Поляна, Россия»⁹².

Письмо Ганди и книга Дока о нем еще более заинтересовали Толстого. Об этом можно судить по тому, что, отложив другие начатые книги, он внимательно читал ее и сделал много помет. С намерением завтра же ответить на это письмо он вложил его в один из журналов, лежавших на столе. Но в этот день он заболел, журнал без его ведома был унесен из кабинета, и письмо Ганди исчезло почти на 50 лет (оно было обнаружено только в 1956 г. при разборе старых журналов). Поэтому оно осталось без ответа.

Переписка между Толстым и Ганди возобновилась через шесть месяцев, в апреле 1910 г., когда Ганди прислал Толстому повое, третье, письмо и одновременно свою книгу «Самоуправление Индии» ⁹³.

«Вы, вероятно, припомните, — писал Ганди, — мою переписку с Вами, когда я временно был в Лондоне. Как Ваш скромный последователь, посылаю Вам при сем книжку, написанную мною. Это мой собственный перевод с языка гуджарати. Любопытно, что правительство Индии конфисковало книгу на этом языке. Поэтому я поспешил с опубликованием перевода».

Ганди просил Толстого прочесть эту книгу и высказать о ней мнение, которое, как оп писал, ему очень важно знать. Он сообщид также, что «Письмо к индусу»   уже вышло в свет в переводе на английский язык и на одном из языков Индии⁹⁴. Вместе с письмом Ганди прислал Толстому несколько экземпляров английского перевода «Письма к индусу» со своим предисловием.

Предисловие Ганди к знаменитой статье Толстого до первого издания этой книги (1960) не было переведено на русский язык. А между тем оно представляет большой интерес. Приведем более подробные выдержки из него.

«Письмо, публикуемое ниже, — начинает Ганди свое предисловие, — является переводом письма Толстого, написанного в ответ на письмо издателя журнала "Фри Хиндустан". Пнсьмо это переходило из рук в руки и, наконец, попало ко мне от одного друга, который спросил меня как человека, очень интересующегося произведениями Толстого, считаю ли я письмо достойным опубликования. Я сразу же ответил утвердительно и сказал ему, что я сам бы перевел его на язык гуджарати и побуждал бы других переводить и   издавать   его   на   всех   индийских языках».

Рассказав о своей переписке с Толстым относительно опубликования «Письма к индусу», Ганди продолжает:

«Для меня, скромного последователя великого учителя, которого я уже давно считаю своим руководителем, является делом чести быть сопричастным к опубликованию его письма, которое несомненно станет всемирно известным.

Непреложным является тот факт, что каждый индиец, сознательно или бессознательно, имеет свои национальные стремления. Но столько же, сколько существует индийских патриотов, существует и различных мнений о точном значении этих стремлений и особенно о методах их осуществления».

Далее Ганди излагает в духе учения Толстого вопрос о путях национального освобождения Индии. По его мнению, существуют два пути — путь насильственной борьбы, который он вслед за русским писателем отвергает, и путь пассивного сопротивления, который считает  единственно верным.

«Толстой, — пишет он, — посвятил свою жизнь тому, чтобы в борьбе с тиранией или в борьбе за реформы на место насилия поставить метод непротивления злу насилием. На ненависть, которая находит свое выражение в насилии, он отвечает любовью, выражающейся в готовности страдать. Он не допускает никаких изъятий и исключений из великого, божественного закона любви. Он применяет его ко всем вопросам, волнующим человечество.

Если такой человек, как Толстой, один из величайших мыслителен западного мира, гениальный писатель, человек, который сам был солдатом и знает, что такое насилие и что оно с собой несет, осуждает Японию за то, что она слепо последовала ложному закону современной цивилизации, и опасается „величайших бедствий" для этой страны, то нам нужно остановиться и призадуматься, — не замышляем ли мы, в нашем нетерпении избавиться от английского гнета, променять одно зло на другое, еще худшее?».

Цитируя далее важнейшие положения «Письма к индусу», Ганди солидаризируется с Толстым в его призывах к индийцам не участвовать в деятельности колониальной администрации, не служить в английских войсках, не платить податей и т. д. Иначе, по его мнению, Индия перестанет быть «колыбелью великих верований», и ее постигнет печальная участь европейских стран, поддавшихся соблазнам буржуазной цивилизации.

В заключение Ганди пишет:

«Не обязательно полностью принимать все, что говорит Толстой, — некоторые из его положений сформулированы недостаточно точно. Надо ясно представить себе основную, главную истину, на которой зиждется его обвинение современной системы. Истина эта заключается в том, чтобы понять и положить в основу своих действий непреодолимую власть души над телом, неотразимую власть любви, которая является главным свойством души, над грубой силой, порождаемой в нас возбуждением дурных страстей.

В том, что проповедует Толстой, нет ничего нового. Но его трактовка старой истины свежа и действенна. Его логика неопровержима. И, самое главное, он пытается осуществлять в жизни то, что он проповедует. Он проповедует, чтобы убедить. Он искренен и серьезен. Он приковывает к себе внимание»⁹⁵.

Новое письмо Ганди, его предисловие к «Письму к индусу» и особенно присланная им книга о колониальном режиме в Индии еще более усилили интерес писателя к судьбе индийского народа. В тот день, 19 апреля 1910 г., он отметил в дневнике, что получил «от индуса» письмо и книгу, «выражающие понимание всех недостатков европейской цивилизации, даже всей негодности ее» (58, 40).

Несколько дней Толстой с интересом читал книгу Ганди «Самоуправление Индии» и книгу Дока о Ганди. Свои впечатления от них он записал в дневнике: «Вечером читал Ганди о цивилизации. Очень хорошо» (58, 40). «Читал книгу о Gandhi. Очень важная. Надо написать ему» (58, 41). Об этих книгах Толстой говорил своим близким. Д. П. Маковицкий записал в те дни следующее:

«Ганди, — сказал Толстой, — автор книжки "The Indian Home Rule". Он — глава партии, борющейся против Англии. Он сидел в тюрьме. Прежде я получил книгу о нем. Эта книга в высшей степени интересна. Это глубокое осуждение, с точки зрения религиозного индуса, всей европейской цивилизации»³⁶.

Об этом же Толстой писал и В. Г. Черткову 22 апреля 1910 г.: «Сейчас и вчера вечером читал присланную мне с письмом книгу (одну раньше, другую после) одного индусского мыслителя и борца против английского владычества Gandhi, борющегося посредством Passive Resistance⁹⁷. Очень он близкий нам, мне человек. Он читал мои писания и поревел на индусский язык мое "Письмо к индусу", его же книга "Indian Home Rule" по-индусски была запрещена британским правительством. Он просит моего мнения об его книге. Мне хочется подробно написать ему» (89,185 — 186).

Свое намерение подробно ответить на письмо Ганди Толстой, однако, из-за болезни в эти дни выполнить не смог. 8 мая 1910 г. он отправил Ганди предварительное краткое письмо, в котором с похвалой отозвался о присланных ему книгах: «Я прочел вашу книгу с большим интересом, так как, я думаю, вопрос, который вы в ней обсуждаете, — пассивное сопротивление — вопрос величайшей важности не только для Индии, но и для всего человечества» (81,248).

Одобрительно отозвался Толстой и о биографии Гапди, написанной Доком. По словам писателя, эта книга его очень заинтересовала и многое прояснила и в письмах Ганди к нему.

«В настоящее время, — закончил он свое письмо, — я не совсем здоров и потому воздерживаюсь писать вам все, что я хотел бы сказать по поводу вашей книги и всей вашей работы, которую очень ценю, но напишу, как только мне станет лучше» (81,248).

24 мая 1910 г. Толстой с одобрением отозвался о Ганди в беседе с П. А. Буланже, готовившим книгу об индийской философии. Буланже сказал, что в Индии и Китае долго существовало мнение, что европейская цивилизация хороша, дурны лишь распространявшие ее люди. Ганди, по его мнению, первым из мыслителей Азии указал на пороки самой цивилизации. Толстой согласился с этим и высказал мнение, что «почти наверно и индусы и китайцы поддадутся цивилизации и придут туда, куда европейцы, что дальше некуда»⁹⁸, т. е. придут к тем же печальным результатам, что и европейские государства.

...Тем временем борьба индийских патриотов в Трансваале все обострялась. Сотни семей индийцев, не пожелавших покориться колониальной администрации, оказались разоренными и лишенными крова. Чтобы спасти наиболее нуждающихся от голодной смерти, Ганди организовал на земле своего друга архитектора Германа Каллен-баха сельскохозяйственную колонию, названную им «Толстовской фермой». Земля вместе с сельскохозяйственными орудиями этой фермы была предоставлена индийским беженцам для заселения и обработки. Обо всем этом Ганди и Калленбах сообщили Толстому 15 августа 1910 г.

Ганди писал:

«Милостивый государь, очень благодарен Вам за Ваше ободряющее и сердечное письмо от 8 мая с. г. Я весьма ценю Ваш общий отзыв о моей брошюре "Самоуправление Индии" и буду ожидать, что, когда у Вас найдется время, Вы выскажетесь о моей работе более подробно, как Вы были столь добры обещать мне это сделать в своем письме.

Калленбах пишет Вам о „Толстовской ферме". С Кал-ленбахом мы друзья уже многие годы. Могу сказать о нем, что он также прошел через большинство тех испытаний, которые Вы так образно описываете в Вашей книге „Исповедь". Никакие писания не производили на Калленбаха такого сильного впечатления, как Ваши, и, в виде стимула для дальнейшего усилия к достижению тех идеалов, которые Вы возвещаете миру, он позволил себе, посоветовавшись со мною, назвать свою ферму в честь Вас.

Из прилагаемых номеров "Индиан опинион"⁹⁹ Вы более подробно узнаете о его благородном поступке передачи фермы сторонникам ненасилия.

Я не стал бы Вас утруждать всеми этими деталями, если бы Вы не проявили личного интереса к движению пассивного сопротивления в Трансваале.

Ваш покорный слуга

М. К. Ганди».

Одновременно Г. Калленбах писал в своем письме:

«Милостивый государь,

Не испросив Вашего разрешения, я назвал свою ферму "Толстовская ферма". Я читал многие Ваши сочинения, и Ваше учение произвело на меня глубокое впечатление.

М. К. Ганди, глава индийской колонии в Южной Африке, которого я имею честь считать своим другом, живет со мною. Свою ферму, в которой около 1100 акров, я предоставил ему для нужд непротивленцев с их семьями¹⁰°.

Воспользовавшись Вашим именем, считал себя обязанным Вам об этом сообщить и могу прибавить в свое оправдание, что буду прилагать все свои усилия к тому, чтобы жить согласно с теми идеями, которые Вы столь бесстрашно вносите в мир.

Остаюсь искренне уважающий Вас

Г. Калленбах».

Эти письма, а также присланный Ганди номер «Индиан опинион» принесли Толстому большое удовлетворение. «Приятное известие из Трансвааля о колонии непротивленцев», — отметил он в дневнике 6 сентября 1910 г. (58, 100) и в тот же день продиктовал Д. П. Маковицкому ответ Ганди, а назавтра послал его В. Г. Черткову в Лондон для перевода на английский язык и отправки адресату. Это было последнее письмо Толстого к Ганди. Оно начинается словами:

«Получил ваш журнал "Indian Opinion" и был рад узнать все то, что там пишется о непротивляюгцихся. И захотелось сказать вам те мысли, которые вызвало во мне это чтение.

Чем дольше я живу, и в особенности теперь, когда живо чувствую близость смерти, мне хочется сказать другим то, что я так особенно живо чувствую и что, по моему мнению, имеет огромную важность, а именпо о том, что называется непротивлением, но что в сущности есть не что иное, как учение любви, не извращенное ложными толкованиями» (82,137).

Далее Толстой вновь развивает свою аргументацию в пользу «учения любви», которое считает главным законом жизни. Все несправедливости и бедствия человечества возникли и происходят, по его мнению, оттого, что люди отказались от закона любви и заменили его законом насилия. Вся современная «столь блестящая по внешности цивилизация выросла на этом явном и странном, иногда сознательном, большей частью бессознательном недоразумении и противоречии» (82, 138). Губительные последствия этого явления видны во всех странах мира, но особенно сильно ощущаются среди так называемых христианских народов, т. е. в Европе и Америке, где противоречие между сознанием простых людей, не мирящихся более с насилием, и господствующим строем жизни, основанном на насилии, достигло невиданных размеров.

Противоречие это, пишет Толстой, дошло уже до последней грани. «Вопрос теперь стоит, очевидно, так: одно из двух: или признать то, что мы не признаем никакого религиозно-нравственного учения и руководимся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые подати, судебные и полицейские учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены» (82, 138 — 139).

О неразрешимости этого противоречия в условиях господствующего строя свидетельствуют, по мнению Толстого, «увеличивающаяся преступность, безработность населения, увеличивающаяся безумная роскошь богатых и нищета бедных, страшно увеличивающееся число самоубийств» (82, 139). Все это — прямое следствие того, что отношения между людьми основаны на насилии и угнетении, на эксплуатации человека человеком. Все это — плод извращения присущего людям чувства любви, дружбы и братства.

И все же, утверждает Толстой, сознание несправедливости господствующего строя жизни растет во всем мире и проявляется в многообразных формах борьбы угнетенных против их поработителей. Одна из таких форм — борьба трансваальских индийцев против колониального режима. Писатель считает эту борьбу принципиально важной, разумной и плодотворной, поскольку она впервые в истории демонстрирует образец народного протеста и сопротивления «без насилия».

В заключение Толстой затронул самый главный из волновавших его в последние годы вопросов — о захватнических войнах и колониальном разбое. Толстой отметил вопиющее противоречие между доктриной христианского милосердия, которая лежит в основе современной буржуазной цивилизации и которую на словах исповедуют властители современного мира, и признанием «вместе с этим необходимости войск и вооружения для убийства в самых огромных размерах на войнах» (82, 140),

«Противоречие это, — заканчивает Толстой свое письмо, — чувствуется всеми правительствами, как вашим британским, так и нашим русским, и из естественного чувства самосохранения преследуется этими правительствами более энергично, как мы это видим в России и как это видно из статей вашего журнала, чем всякая другая антиправительственная деятельность. Правительства знают, в чем их главная опасность, и зорко стерегут в этом вопросе уже не только свои интересы, но вопрос быть им или не быть» (82,140).

Письмо это, предварительно посланное для тщательного перевода (и одновременно для издания) в Англию В. Г. Черткову, дошло до Ганди уже после смерти Толстого. Ответить уже было некому, и Ганди откликнулся на пего лишь небольшим письмом к Черткову.

«"Толстовская ферма" Трансвааль

26. IX. 1910 г.

Дорогой сэр,

я получил Ваше письмо от 29 сентября, за которое Вам очень благодарен. Я также получил Ваш перевод письма Толстого ко мне о пассивном сопротивлении. Волнует то, что письмо дошло до меня уже после его смерти.

Из экземпляров "Индиан опинион", которые Вам посылаю, Вы увидите, что один друг уже перевел здесь это письмо. Мистер Калленбах сделал этот перевод.

Я благодарен Вам, что Вы сообщили мне имя миссис Майо. Она уже написала мистеру Калленбаху. Я посылаю ей все сведения, которые ей нужны.

Буду Вам признателен, если Вы пришлете несколько экземпляров журнала, в котором будет опубликовано письмо Толстого.

Искренне Ваш

М. К. Ганди»¹⁰¹.

На этом временно прекратилась переписка Ганди с друзьями и последователями Толстого. Но это не означало для Ганди забвения его духовной связи с Толстым. В последующие годы Ганди не раз воспроизводил письма Толстого на страницах своего журнала, отмечая с благодарностью, что русский писатель оказал индийцам моральную поддержку в их борьбе за свободу и независимость.

11

До конца жизни Ганди считал себя учеником и последователем Льва Толстого.

Еще в ранних беседах со своим биографом Джозефом Я. Доком он подчеркивал, что Толстой серьезно повлиял на формирование его мировоззрения. Об этом же он писал в 1925 г. и в книге «Моя жизнь». «Три современника оказали сильное влияние на мою жизнь: Райчандбхай¹⁰² — непосредственным общением со мной, Толстой — своей книгой "Царство божие внутри вас" и Раскин¹⁰³ — книгой "Последнему, что и первому"», И далее: «Я усиленно изучал также произведения Толстого. "Краткое евангелие", "Так что же нам делать?" и другие его книги произвели на меня сильное впечатление. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви»¹⁰⁴.

Как установили индийские исследователи, Ганди впервые познакомился с сочинениями Толстого двадцатичетырехлетним юношей в 1893 г., в первый год своего пребывания в Южной Африке. Следы этого знакомства обнаруживаются уже в его первой речи в Претории, когда он в духе Толстого призывал индийских рабочих забыть личные обиды и объединиться для совместной ненасильственной борьбы за свои права. В то время Ганди еще не полностью разделял идею непротивления злу насилием. Неутомимо ища свой собственный путь, он подвергал сомнению многие учения Запада и Востока. Книги Толстого открыли перед ним иовую область духовной жизни. Впоследствии, в 1928 г., в речи перед молодежью Ганди вспоминал:

«Когда я переживал жестокий кризис скептицизма и сомнения, мне попала в руки книга Толстого "Царство божие внутри вас", и она на меня произвела глубокое впечатление... Больше всего мне импонировал тот факт, что Толстой на деле, в своей жизни, осуществлял то, что он проповедовал в своих книгах, не останавливался ни перед чем в своем стремлении к правде»¹⁰⁵.

В последующие годы, до начала переписки с Толстым, Ганди прочитал почти все его произведения, вышедшие к тому времени на английском языке. Об этом свидетельствует его книга «Самоуправление Индии», в которой он среди высоко ценимых им произведений мировой литературы называл и ряд произведений Толстого — «Так что же нам делать?», «Царство божие внутри вас», «Что такое искусство» и др.

До последнего времени оставался неясным вопрос об участии Ганди в переводах сочинений Толстого. Сейчас установлено, что перу Ганди принадлежат переводы и переделки четырех рассказов Толстого, опубликованных им в 1905 г. в «Индиан опинион». Это — народные рассказы: «Бог правду видит, да не скоро скажет» (опубликован под названием «Бог любит правду»), «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях» (индийское название «Сказка о глупом Иване и его братьях»), «Чем люди живы» (индийское название «Нить жизни») и «Много ли человеку земли нужно?» (индийское название «Алчность»), Перу Ганди принадлежит и предисловие к переведенному им рассказу «Бог правду видит, да не скоро скажет». Оно гласит:

«В Европе издается множество рождественских рассказов, книжечек и брошюр, повествующих о достопримечательных фактах и событиях. Пользующийся широкой известностью м-р Стэд¹⁰⁶ издал в Англии книгу, в которой описывает жизнь графа Толстого¹⁰⁷.

Мы уже познакомили наших читателей с графом Толстым. Человек большого состояния, он ведет суровую жизнь аскета. В мире мало таких образованных людей, как он. В своих произведениях он показывает, как радикально может быть перестроена жизнь человека. Ту же цель он преследует и в своих коротких рассказах.

Ниже следует перевод рассказа Толстого, который считается одним из самых лучших. Мы просим читателей сообщить нам свое мнение о нем. Если читатели найдут его интересным и полезным для себя, мы и впредь будем печатать рассказы Толстого. Говорят, что происшествия, описанные в этом рассказе, случились в действительности»¹⁰⁸.

Высказывания Ганди о Толстом в большинстве неиз-вестпы русскому читателю. Приведем поэтому выдержки из одной его статьи, которая по сути является первым биографическим очерком о Толстом, предназначенным для читателей Азии. Статья эта была опубликована за четыре года до начала переписки с Толстым — 2 сентября 1905 г. — в «Индиан опинион» под заглавием «Граф Толстой».

«В западном мире, — пишет Ганди, — нет такого талантливого и ученого человека, такого аскета, как граф Толстой. Хотя ему уже около восьмидесяти лет, он совершенно здоров, деятелен и сохранил всю силу своего интеллекта».

«Толстой родился в знатной семье в России. Его родители обладали огромным богатством, которое он унаследовал. Сам он — русский дворянин, в молодости служил своей стране, доблестно сражался на полях Крымской войпы. В то время он, подобно другим дворянам своей эпохи, предавался радостям жизни, любил женщин, пил вино и много курил. Однако, когда он увидел кровопролитие и ужасы войны, душа его исполнилась жалости и сострадания. Его взгляды изменились».

«Примерно в это же время он открыл в себе большой писательский талант. Он написал очень сильную книгу о пагубных последствиях войпы. Так его слава распространилась по всей Европе».

«Для того чтобы повысить нравственность людей, он написал несколько романов, с которыми могут сравниться лишь немногие произведения европейских писателей. Взгляды, которые он высказывал во всех этих книгах, были настолько прогрессивны,  что  русское   духовенство, в гневе и раздражении, отлучило его от церкви. Не обращая на это внимания, он не ослаблял своих усилий. Он энергично продолжал распространять свои идеи».

«Новые идеи оказали на него большое влияние. Он отказался от богатства и стал жить жизнью бедных людей. Уже много лет он трудится как крестьянин и зарабатывает себе пропитание собственным трудом. Он отказался от всех своих прошлых привычек; ест очень простую пищу и стремится не наносить обиды ни одному живому существу — мыслью, словом или делом. Он проводит все свое время в труде и молитве».

«Толстой еще и сейчас пишет с большой силой. Сам русский, он тем не менее написал много горького о правителях своей страны в связи с русско-японской войной. Он написал царю очень едкое и сильное письмо по поводу войны. Эгоистичные чиновники смотрят на него со злобой и раздражением. Но они, и даже царь, боятся его тронуть. Такова сила его мысли и доброй жизни. Миллионы русских крестьян всегда готовы прислушаться к его призывам и начертаниям»¹⁰⁹.

В этой ранней статье при желании можно обнаружить ряд биографических неточностей и временных смещений. Ганди, хотя и говорит о художественном гении Толстого, не называет ни одного его художественного произведения. Не говорит он и о своем личном отношении к Толстому. Но это явствует из всего ее содержания. Позднее, в 1921 г., на вопрос одного из корреспондентов: «Каковы ваши отношения с графом Толстым», Ганди ответил: «Отношения преданного почитателя, который обязан ему во многом в жизни».

В последующие годы Ганди переписывался с английскими единомышленниками Толстого, в частности с Изабеллой Майо.

В 1913 г., когда разгорелся спор между вдовой Толстого и его младшей дочерью из-за рукописного наследства, Ганди обратился с письмом к С. А. Толстой и высказал свои взгляд на этот сложный вопрос¹¹⁰.

В двадцатых годах возобновилась переписка Ганди с последователями идей Толстого в России, в частности с В. Г. Чертковым. В связи с шестидесятилетием Ганди Чертков направил ему приветственное письмо, в котором описал жизнь в Советской России и развернувшуюся здесь деятельность по изданию произведений Толстого. В ответ-пом письме мы читаем:

«Субармати, 24 апреля 1925 г.

Дорогой друг, я благодарю за Ваше приветствие от 28 февраля 1924 г. Я тогда не мог написать Вам. Надеюсь, что Вы будете по-прежнему держать меня в курсе Вашей деятельности в России и происходящих там событий.

Ваш М. К. Ганди»¹¹¹.

Через несколько лет переписка между Чертковым и Ганди коснулась вопроса об отношении к войне. Как известно, Ганди участвовал в англо-бурской войне на стороне англичан как руководитель санитарного отряда. В этом же качестве он участвовал и в первой мировой войне. Позднее, выполняя обещание, данное лорду Чермсфорду на военной конференции в Дели, он активно содействовал вербовке индийских солдат в английскую армию.

«Я делал все это, — писал он впоследствии, — веря в то, что подобные действия должны принести моей стране равное положение в империи»¹¹².

В 1928 г. после появления в журнале «Янг Индиа» («Молодая Индия») статьи Ганди «Мое отношение к войне», в которой он из тактических соображений признавал возможным (при известных условиях) участие индийского народа в войпе на стороне Англии, В. Г. Чертков в ряде писем упрекал его в непоследовательности, в отступничестве от толстовских принципов пацифизма и ненасилия во имя соображений временной целесообразности.

В ответных письмах Ганди, объясняя свою позицию, заверял русских друзей Толстого в том, что он в принципе был и остается убежденным противником войны. «Я надеюсь, — писал он 7 декабря 1928 г., — в ближайшее время ответить на возражения, так мягко сделанные Вами. Но если даже мой ответ не убедит Вас, пожалуйста, поверьте, что соображению временной целесообразности нет места в моей доктрине. Все, что я делал до сих пор против войны, я делал, веря, что это мой долг в данный момент».

В письме от 14 июля 1929 г. Ганди снова писал: «Вы можете быть уверены, что я не намерен Припять участия в вооруженном конфликте, где бы он ни возник, включая и мою собственную страну». Это же он подтверждает и в письме от 21 июля 1929 г.: «Я без малейшего затруднения готов подтвердить свое глубокое убеждение, что любая война, под каким бы предлогом она ни велась, преступна». Как явствует из этой переписки, Ганди не раз приходилось в его сложной политической борьбе маневрировать, идти на временные компромиссы с английским правительством и даже поддерживать его, когда, как казалось ему, это было в интересах Индии. Не раз он с горечью убеждался в бесплодности подобных компромиссов. Но основные гуманистические начала его убеждений, близких к убеждениям Толстого, оставались неизменными.

Ганди пережил Толстого почти на сорок лет. Это были годы суровой борьбы индийского народа против английского империализма. В эти годы Ганди вырос в подлинного вождя народных масс. Значительную часть этих лет он провел в тюрьмах, куда его бросали британские колониальные власти. Не раз, в результате многодневных голодовок, его жизнь висела на волоске. Но свое ощущение идейного родства с Толстым, свое глубочайшее уважение к нему Ганди сохранял в течение всей своей жизни. Свидетельство этому — его речь перед молодежью, произнесенная в 1928 г. в связи со столетием со дня рождения Толстого. Эта еще не переведенная на русский язык речь дает ответ на вопрос, как оценивал Ганди Толстого через два десятилетия после кончины русского писателя.

Вот некоторые выдержки из этой речи, цитируемой нами по уже упоминавшейся брошюре «Leo Tolstoy, 50th Death anniversary»: «Толстой был самым правдивым человеком нашей эпохи. Его жизнь была непрерывным исканием истины, постоянным стремлением к правде и желанием действенно претворять ее в жизнь. Он никогда не пытался скрыть правду или смягчить ее. Он возвещал ее миру во всей полноте без увиливаний и компромиссов, без всякого страха перед земной властью».

«Критики Толстого иногда говорили, что его доктрина была большой неудачей, что он так и не нашел своего идеала, своей фантастической "зеленой палочки", в поисках которой прошла его жизнь. Я не согласен с этим. Правда, иногда он сам говорил так. Но это свидетельствует лишь о его величии. Возможно, что ему не удалось полностью осуществить в жизни свой идеал, но ведь это свойственно каждому человеку. Никто не может достигнуть совершенства, пока он находится в своей телесной оболочке. Идеальное состояние невозможно до тех пор, пока человек не преодолел полностью своего Я, а от своего эгоистического Я невозможно полностью освободиться, пока человек связан оковами плоти. Это было любимой мыслью Толстого, что в тот момент, когда человек уверует, что оп достиг идеала, его дальнейшее духовное развитие останавливается. Идеал всегда таков, что, чем больше мы к нему приближаемся, тем дальше от нас он отступает. Поэтому, когда говорят, что Толстому, по его собственному признанию, не удалось достигнуть высшего идеала, это ни на йоту не умаляет его величия. Это только говорит о его скромности».

«Часто старались придавать чрезмерное значение отдельным проявлениям непоследовательности в жизни Толстого. Но они были больше кажущимися, нежели действительными. Развитие есть закон жизни, и человек, который во что бы то ни стало старается отстаивать свои старые отжившие догмы, ставит себя в ложное положение. Эмерсон сказал: "Глупая последовательность — привилегия мелких умов". Так называемая непоследовательность Толстого была симптомом его движения вперед. Он иногда казался непоследовательным, потому что постоянно перерастал свои собственные доктрины. Его неудачи становились достоянием широкой гласности, победы же оставались скрытыми».

«Критики Толстого пытались нажить капитал на его ошибках, но ни один из них не смог быть более требовательным, чем он был по отношению к самому себе. Всегда проверяя истинность своих принципов, он еще перед тем, как критики успевали заметить его недостатки, сам раскрывал их миру, порою тысячекратно преувеличивая их. Он приветствовал критику в свой адрес даже тогда, когда она была сгущена. Подобно всем подлинно великим людям, он страшился похвал и был велик даже в своих неудачах. Его неудачи говорят не о тщетности его идеалов, а являются для нас критериями его величайших достижений».

«Важным моментом в мировоззрении Толстого была его доктрина "хлебного труда". Каждый человек, утверждал он, обязан трудом добывать свой хлеб. Большая часть страданий и бедности, зла и насилия происходит от того, что люди не выполняют этого своего долга. Все проекты смягчения бедности при помощи филантропии он считал тщетными, если богатые сами увиливают от труда и продолжают жить в роскоши. Он говорил, что, если бы только они слезли с плеч бедняков, так называемая филантропия сделалась бы ненужной».

«Для него верить означало действовать. И вот на склоне лет этот человек, который провел свою жизнь в довольстве, взялся за тяжелый труд. Он занимался сапожным и земледельческим трудом, тяжело работал по восемь часов в день. Физический труд, однако, не притупил его мощного интеллекта, — он сделал его еще более сильным, острым и блестящим. Именно в этот период его жизни было написано его самое сильное произведение — "Что такое искусство"».

В заключение Ганди призвал индийскую молодежь следовать в своей жизни примеру Толстого, бескорыстно служить своему народу и всему человечеству, стремиться к нравственной чистоте в своих действиях и помыслах. Это, по его мысли, — действенный путь к достижению свободы.

12

Большой интерес, проявленный Толстым к руководимому Ганди движению гражданского неповиновения в Южной Африке, их дружеская переписка и последующие высказывания Ганди, почтительно именовавшего Толстого своим «гуру» — духовным наставником, породили обширную литературу, в которой сопоставляются миросозерцания обоих мыслителей¹¹³. Это вполне закономерно — в их доктринах действительно мпого общего. Однако некоторые зарубежные, особенно индийские, авторы чрезмерно сближают воззрения Толстого и Ганди, порою полностью отождествляя их. В действительности же, наряду с тем, что роднит оболх мыслителей, имеется и многое, в чем их взгляды не совпадают, а иногда и существенно расходятся.

Нет надобности подробно говорить о том, что сближает мировоззрения обоих мыслителей. И тот и другой — каждый в свое время и по-своему — олицетворял собою, несмотря на исторически обусловленную ограниченность и противоречивость своих доктрин, освободительные стремления своих народов. Оба они были великими гуманистами, чей голос был слышен не только в своей стране, но и во всем мире. Оба они — хотя в разных областях и в разной мере — оставили большой след в истории своих стран и мировой культуры.

Мировоззрения Толстого и Ганди прежде всего роднят сходные черты исторических условий, в которых они жили и действовали. И в России и в Индии — при многих специфических различиях — шел процесс коренной ломки феодальных отношений и бурного развития капитализма.

И там и тут капитализм нес народным массам разорение, нищету, голодную смерть. В России этот процесс начался на полвека раньше в в силу многих причин протекал более интенсивно, что придавало протесту народных масс более острые и действенные формы, приведшие в конце концов к революционному взрыву 1905 года, а затем и к революции 1917 года. В Индии, вследствие замедленного промышленного развития, длительного иноземного господства и относительной слабости национальной буржуазии, внутренние социальные противоречия пе были столь обнажены; народное недовольство было направлено главным образом на борьбу с колонизаторами за национальное освобождение родины. Вот почему мировоззрение Ганди, как справедливо утверждают исследователи, «включало определенные идеи Толстого и вместе с тем имело собственную и доминирующую антиимпериалистическую направленность, отличалось ярко выраженным национализмом угнетенной нации, чего не было и не могло быть у Толстого»¹¹⁴. Добавим, что в силу названных причин учение Ганди смогло стать платформой для массового национально-освободительного движения индийского парода, в то время, когда учение Толстого при всей его объективной революционности пе захватило сколько-нибудь широкие народные массы в России, как и в других относительно развитых капиталистических странах.

При многих различиях доктрины Толстого и Ганди сближали прежде всего их общедемократическое, гуманистическое содержание, их социально заостренная, критическая направленность. Обе они выразили стихийное недовольство народных масс существующими порядками и имели целью уничтожить власть богатых над бедпыми, установить справедливые социальные отношения. Ленин называл Толстого горячим протестантом и страстным обличителем господствующего социального неравенства. Толстой обрушился с острой критикой на все современные ему порядки, основанные на порабощении масс. В основе его учения лежало стремление увидеть народные массы свободными от угнетения и насилия. Вместе с тем он отразил и «незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости»¹¹⁵ крестьянских масс, их неподготовленность к борьбе.

Все эти ленинские определения, с учетом иных социально-исторических условий, применимы и к Ганди. Верный ученик и последователь Толстого, он подхватил и развил — применительно к своей стране и своему времени — его страстный протест против нищеты и разорения масс, против империализма и колониализма, против эксплуатации и насилия. Более того, выражая освободительные стремления своего народа, он в течение трех десятилетий возглавлял его борьбу за национальную независимость и добился больших успехов. Завоеванная в 1947 г. независимость Индии навсегда связана с именем Ганди.

Вместе с тем Ганди — идеолог и вождь народных масс отсталой колониальной страны — воплотил в своем учении и в практической деятельности многие противоречия исторического развития его страны. Выражая общенародные стремления индийцев к освобождению от иноземного ига, их силу и мощь, доктрина Ганди отражала и противоречия индийского освободительного движения, его внутренние слабости, позволившие национальной буржуазии подчинить это движение своему идейно-политическому влиянию.

Говоря о сходстве и различии мировоззрений обоих мыслителей, следует прежде всего учесть, что их общественно-политические и философские взгляды не были неизменными. Каждый из них пережил под влиянием действительности свою идейную эволюцию. Взгляды Толстого последних десятилетий значительно отличаются от тех, какие у него были до пережитого им в начале 1880-х годов идейного перелома. Взгляды Ганди, со своей стороны, существенно видоизменялись по мере углубления и нарастания возглавлявшейся им борьбы за национальное освобождение Индии. Сама индийская действительность, участие в антиколониальном движении широких народных масс толкали Ганди ко все более радикальным решениям наболевших социальных проблем. Следует также помнить и то, что Ганди пережил Толстого на целых четыре десятилетия — огромный исторический период, на который существенное влияние оказала Великая Октябрьская социалистическая революция. Толстому не дано было увидеть мировое развитие в первой половине XX в., в то время как деятельность Ганди падает на это бурное и поучительное время. При всем своем неприятии научного социализма Ганди испытал на себе воздействие идей Октябрьской революции, искренне приветствовал ее, учитывал в своей деятельности опыт борьбы русских рабочих и крестьян.

Общественно-политические доктрины обоих мыслителей роднит то, что они подходят к проблеме социальных преобразований с моралистических позиций. Оба смотрят на действительность глазами обездоленного крестьянина, который, вырываясь из огня крепостной кабалы, попадает в полымя капиталистической эксплуатации. С этой наивно-патриархальной точки зрения ими отрицаются не только все существующие государственные, общественные, политические и экономические порядки, но и вся городская культура. Как и его русский учитель, Ганди начал с полного отрицания прогресса и цивилизации, видя в них первопричину пороков современного общества. В грозных нападках молодого Ганди на науку, технику, промышленность, машины, железные дороги и т. п., в его призывах вернуться к патриархальным отношениям старины явственно слышны аналогичные проклятия Толстого буржуазному прогрессу и призывы изолироваться от него. У того и у другого за этим отрицанием стоит утопический идеал крестьянской общины, кормящейся за счет ручного труда, живущей но древним религиозным канонам — без насилия и классовой борьбы, на основе «вечных» законов добра и справедливости.

Позднее, однако, взгляды обоих мыслителей претерпели эволюцию. Если и Толстой в конце концов смягчил свой приговор современной цивилизации при условии свободного доступа к ее «плодам» широких народных масс, то Ганди сделал на этом пути еще много шагов вперед. В последний период он даже высказался за индустриализацию Индии, за превращение фабрик и заводов в государственную собственность — правда, на основе их «справедливого выкупа» у владельцев и доброжелательного сотрудничества с ними.

Разделяя взгляды учителя в исходных позициях, Ганди все более расходился с ним, разрешая практические проблемы своего движения. Так, Толстой, как известно, учитывая лишь опыт прошлого, отрицал всякое государство, считая его власть над народом не менее тиранической, чем господство отдельных капиталистов и помещиков. Как идеал человеческого общежития он выдвигал добровольное содружество мелких земледельческих общин, не нуждающихся в государственном аппарате, в суде, полиции и армии, — содружестве, основанном на полном безвластии и отсутствии какого-либо принуждения.

Ганди, начав с пропаганды этого далекого и возвышенного идеала, вскоре пришел к пониманию его утопичности и бесплодности. Стремясь к освобождению Индии, он постепенно видоизменял свою общественно-политическую программу. Вначале это была лояльная поддержка британской империи с целью «заслужить» независимость Индии, позднее — все обостряющаяся, но не насильственная борьба против английского владычества, а после завоевания независимости — создание хорошо организованного демократического государства как условия независимого существования нации и улучшения положения народных масс.

С точки зрения ортодоксального толстовства отношение Ганди к власти, к государству — сплошной отход от канонов религиозно-нравственного учения. Однако позиция Ганди при всей ее половинчатости обнаруживала более глубокое понимание практических задач момента, чем умозрительная позиция Толстого.

Большое место наряду с проблемой государства занимал в общественно-политических доктринах обоих мыслителей вопрос о земле. И Ганди и Толстой видели ужасающие последствия концентрации земли в руках помещиков и мечтали о передаче ее в руки крестьян. Но осуществление этой мечты они мыслили по-разному. Для решения земельного вопроса Ганди выдвинул теорию «опеки», предполагающую превращение помещика в «опекуна» крестьян — опекуна, получающего вознаграждение за добровольно переданную им землю. Превращение земельных магнатов в добрых друзей крестьян мыслилось им как результат их постепенного нравственного перерождения. Лишь в самые последние годы Ганди допускал «государственное регулирование» опеки и ограничение вознаграждения «опекунов».

В подходе Толстого к решению земельного вопроса также было известное упование на нравственное «воскресение» помещиков, на их добровольный отказ от земли. Но в целом Толстой решал эту проблему по-другому. Согласно пропагандировавшейся им теории «единого налога» американского экономиста Генри Джоржа, земля должна была облагаться — в зависимости от качества и от местоположения — высокими платежами, которые сделали бы нерентабельным ее сохранение для не работающих на ней людей. Налог должен был полностью тратиться на нужды крестьянских общин. Такой порядок, по мнению Толстого, вынудил бы помещиков отказаться от земли, которую они сами не могут обработать, и она «сама по себе» перешла бы в руки крестьян.

Совершенно очевидно, что этот план был неосуществим, ибо требовал для своей реализации заинтересованного участия правительства, состоящего из тех же помещиков и фабрикантов. Однако в скрытом виде «единый налог» все же предполагал безвозмездное отчуждение земли у ее владельцев помимо их воли. А этого и желали миллионы обездоленных крестьян.

К этому следует добавить, что в годы первой русской революции Толстой вопреки своему учению о непротивлении злу насилием открыто сочувствовал крестьянам, которые, поднявшись против царизма, самовольно запахивали помещичью землю, — он считал такие действия справедливым возмездием за многовековое угнетение и бесправие.

Очевидно, что такой подход к решению земельного вопроса при всей его утопичности и ограниченности больше соответствует идеологии ограбленного крестьянства, чем гандистская теория «опеки», ставившая крестьян в зависимость от «доброй воли» помещиков-опекунов.

В последние годы жизни Гапди, испытывая давление шедших за ним широких крестьянских масс, робко выдвигал идею коллективной обработки земли крестьянами, но и тогда не посягал на помещичью собственность. Передачу земли крестьянам для коллективной обработки он мыслил в категориях той же добровольной помещичьей «опеки» или путем выкупа государством земли у ее владельцев. В целом вся гандистская концепция общественных преобразований зиждилась на фундаменте социальных компромиссов и вере в возможность гармоничного сотрудничества между трудом и капиталом. «Я не верю, — писал Ганди, — что капиталисты и помещики являются эксплуататорами по самой своей природе и что антагонизм между их интересами и интересами масс непримиримый. Требуется не ликвидация помещиков и капиталистов, а преобразование отношений между ними и массами в нечто более здоровое и чистое»¹¹⁶. Толстой же начиная с 80-х годов решительно выступал против частной собственности в любом ее виде, особенно против частной собственности на землю, допуская даже такие пути ее перехода к крестьянам, как национализация ее государством. В этом объективно сказался более высокий уровень развития русского крестьянского движения, его относительно большая революционность, чем движение крестьян в отсталой колониальной Индии.

В выборе путей и методов антиимпериалистической борьбы доктрины Толстого и Ганди очень близки. Призывы Ганди к гражданскому неповиновению, к неучастию в деятельности колониальной администрации, армии, суда, к неуплате налогов и т. п. повторяют рекомендации Толстого, содержащиеся в его знаменитом «Письме к индусу». Ганди иногда отступал от своих призывов, когда поднятые ими массы переходили за грань ненасильственных действий. Вместе с тем в ходе острой борьбы, под давлением масс, он избавлялся от многих иллюзий, в том числе и от веры в добрые намерения Англии. Таких иллюзий, являющихся типичным порождением идеологии угнетенной нации, не могло быть и никогда не было у Толстого. Вместе с тем Ганди начиная с 20-х годов пошел дальше Толстого, не ограничиваясь лишь лозунгами и призывами, а организуя и сплачивая массы на борьбу с колонизаторами. Он поднял общенациональное движение, которое объединило миллионы людей в борьбе за освобождение родины. Возглавленная им партия Индийский национальный конгресс превратилась в массовую организацию индийского народа. Ганди вырос в эти годы в выдающегося политического лидера, вождя общенациональной борьбы за освобождение, каким невозможно представить себе Толстого, всегда отстранявшегося от политики.

Если говорить о родстве основных учений обоих мыслителей, то Ганди сближает с Толстым прежде всего религиозная основа их мировоззрений. И Ганди и Толстой утверждают превосходство религиозного мышления над научным, считают религию — каждый в своем понимании ее — главной силой жизни, придают своим этическим системам религиозную мотивацию. И тот и другой опираются при этом на древние религиозные традиции: Толстой — на христианские, Ганди — на индуистские, отдавая в них приоритет морально-этическим нормам и принципам.

В религиозных системах Толстого и Ганди есть сходное определение бога как высшей духовной силы, которому человек должен служить во имя своего и общего блага. И тот и другой считают его непознаваемой реальностью, источником всего существующего, выражением абсолютной истины. Ганди говорит толстовским языком, когда пишет: «Мы все связаны друг с другом узами любви. В каждой вещи действует притягательная сила... Имя же силы, объединяющей живые существа, — любовь... Где любовь — там жизнь»¹¹⁷. Толстой утверждал то же самое. Вспомним его любимое изречение: «Где любовь, там и бог»¹¹⁸.

Сходны и отношения обоих мыслителей к вере. И тот и другой ставят веру впереди рационального знания, утверждают ее как главную основу познания мира.

Однако при совпадении многих положений их доктрин и при почти полной схожести религиозной терминологии содержание, вкладываемое ими в понятия «бог» и «вера», у них не адекватно.

Для Ганди, чье мировоззрение имело источником правоверный индуизм, бог — начало всех начал, творец вселенной и ее властитель. «Бог — это сила, — писал Ганди. — Он есть сущность жизни. Он — чистое и непорочное сознание. Он вечен»¹¹⁹.

Среди высказываний Ганди о вере встречаются такие, которые можно истолковать как непризнание личного бога. Это дало повод некоторым исследователям утверждать, что в этом коренном вопросе Ганди отходит от метафизики теистов. Иного мнения придерживается индийский философ Д. Датта. «Хотя, — пишет он, — Ганди и говорит иногда, — как и шанкаристьт, — что он не верит в личного бога, более тщательное исследование показывает, что под этими словами подразумевается возможность принятия богом облика человеческого существа»¹²⁰.

Конечно, общее понятие Ганди о боге значительно шире этого грубого суеверия. В его высказываниях бог выступает как синтез всех явлений мира, как сущность жизни и ее высший смысл. Но то, что мистика входила в мировоззрение Ганди, не подлежит сомнению.

У Толстого понятие о боге несколько иное. Бог для него — преимущественно морально-этическая категория, синоним всеобщей любви, олицетворение высшей совести, которыми должен руководствоваться человек, чтобы выполнить свое назначение на земле.

Толстой прежде всего решительно отвергает церковное понятие о личном боге. На его языке бог — это высший разум, олицетворяющий гармонию мира, то бесконечное, что связывает людей чувством общности и духовной объединенности. «Но когда, — пишет он, — мне скажут: бог имеет 14 свойств, ум и волю, лица, или бог добр и справедлив, или бог сотворил мир в шесть дней, я уже не верю в бога» (23.133).

Толстой, как и Ганди, часто говорит о воле бога, но тут же добавляет: она заключается в  том,   чтобы   «люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними» (34, 252). Часто говорит он и об установлении царства божьего па земле, но тут же поясняет: «т. е. такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собой»   (34, 252).

Иными словами, за религиозной терминологией у Толстого более, чем у Ганди, стоят реальные земные понятия, наполненные хотя и абстрактным, но гуманистическим социальным содержанием.

Понятие веры у Толстого также несколько иное, чем у Ганди.

Ганди требует от человека веры ценою отказа от разума, вопреки ему. «Вера, — писал он, — превосходит разум. Моя вера настолько сильнее моего сознапия, что я могу бросить вызов всему миру и сказать: "Бог есть, был и всегда будет"»¹²¹.

У Толстого же понятие веры, даже в ее религиозном аспекте, идет от жизни, от стремления быть убежденным в ее разумном смысле. «Вера есть сила жизни», — пишет Толстой в «Исповеди» (23, 35). Вера у Толстого лишена мистики, она имеет пусть абстрактный, но земной смысл.

Потребность в вере выросла у Толстого из необходимости разрешить мучительное противоречие между кратковременным, преходящим существованием личности и бесконечным существованием мира. Ему нужно было перед лицом неизбежности смерти найти такое решение этого противоречия, чтобы человеческая жизнь нашла оправдание и смысл¹²². Такое решение Толстой нашел в своеобразно сконструированной им вере. Вера для него — безотчетная убежденность в разумности и целесообразности бытия и одновременно критерий оценки окружающей действительности. «Основа веры, — пишет Толстой, — есть смысл жизни, из которого вытекает оценка того, что важно и хорошо в жизни, и того, что не важно и дурно. Оценка всех явлений в жизни есть вера» (23, 406).

Ганди принимает древнюю религию индуизма со всеми присущими ей элементами мистики; он настаивает на том, что именно вера, а не разум — единственный путь к познанию и преобразованию мира. На место разума он ставит интуицию, озарение, откровение, т. е., по существу, ту же слепую религиозно-мистическую  веру.   «Сами  поиски истины, — говорит он, — приобретают интерес и имеют смысл благодаря вере»¹²³.

У Толстого же при общем религиозном типе мышления большое место отводится разуму. Суду разума он подвергает все несуразности господствующих религий — и христианской, и восточных. Он решительно критикует тех, кто утверждает, что человек может познать истину помимо разума. «Сказать, что человек не должен руководиться разумом, — пишет он, — это все равно, что человеку в темном подземельи, несущему лампочку, сказать, что для того, чтобы выбраться из подземелья и найти путь, надо потушить лампочку и руководиться не светом, а чем-то другим» (90, 288). Как известно, Толстой подверг суду разума все догматы церковного вероучения и отверг их.

Существенные различия прослеживаются и в том, как оба мыслителя представляют себе назначение и применение своих религиозно-нравственных доктрин. Ганди открыто афиширует свою религиозность, апеллирует к принципам веры в решении жизненных проблем, выступает в роли «мессии», призванного возродить свою нацию. По словам Дж. Неру, «Гандиджи постоянно делал упор на религиозную и духовную сторону движения. Его религия не была догматической, но у него был явно религиозный подход к жизни, что оказало сильное влияние на все движение»¹²⁴. У Толстого же провозглашение его доктрины направлено против господствующей религии, носит преимущественно остро полемический характер.

Ганди, как и Толстой, выступал в роли религиозного реформатора — он стоял за модернизацию обветшалых канонов индуизма, за приближение религии к жизни, за обновление древних учений. В частности, он смело выступил против таких освященных религией институтов, как деление на касты, бесправие «неприкасаемых», решительно осуждал ранние браки, затворничество женщин и другие порочные обычаи. Однако он не посягал на господствующие религии, не подвергал их суду разума, а, наоборот, опирался на них в своем стремлении поднять народные массы на борьбу за национальное освобождение. Толстой же утверждал свое религиозно-правственное учение в решительной борьбе против казенной церкви, посвятив разоблачению ее лжи и лицемерия десятки страстных статей и трактатов. Как уже сказано, его знаменитая книга «Критика догматического богословия» не оставила камня на камне от веками освященных  догматов   православной церкви.

Таковы отдельные сходные черты и многие существенные различия в коренных основах религиозных доктрин Толстого и Ганди.

С этими доктринами связаны философские и этические воззрения обоих мыслителей. И тот и другой стоят на позициях объективного идеализма, утверждая примат духа над материей. И у того и у другого можно при этом найти элементы стихийного материализма и диалектики — не в исходных положениях их философий, а в отдельных высказываниях, трактующих реальные явления действительности. Особенно сильно стихийно-материалистическое мироощущение у Толстого-художника. Но отмеченные выше различия в религиозных представлениях предопределили и существенные различия в философских учениях обоих мыслителей, в том числе в их теории познания.

Согласно представлениям Ганди, мир — продукт божественного творения, свидетельство величия и всемогущества бога. Мир, природа развиваются по определенным законам, но и они существуют по воле бога. Правда, Ганди не верит в библейскую легенду о сотворении мира в шесть дней, но то, что все в мире сотворено и определяется волею бога, являющегося творцом и воплощением вселенной, было для него абсолютной истиной.

Толстой, пользуясь общепринятой терминологией, также называет бога «хозяином» вселенной, по отношению к которому человек — «работник», призванный выполнять положенную ему долю труда и нравственных обязанностей. В «Войне и мире» можно встретить утверждение о предопределенности бытия высшей силой. Однако Толстой понимает, что мысль о божественном происхождении мира совершенно не состоятельна. «Все эти понятия, — пишет он, — при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни, понятие бога, свободы, добра... не выдерживают критики разума» (23, 36). Толстой подвергает решительному осуждению все мифы и догматы богословской науки о сущности бога, его свойствах, о сотворении мира, воскресении и т. п.

Ганди как правоверный индус верит в миф о перевоплощении душ и многократно утверждает его в своих обращениях к народу. Мы помним, как он просил Толстого изъять критику этого суеверия из текста толстовского «Письма к индусу», когда он вознамерился издать его для индийских читателей. Согласно этому мифу, поступки человека и его нынешняя жизнь предопределены его деяниями в предыдущих рождениях и, в свою очередь, определяют его будущую жизнь при новых рождениях.

Толстой же решительно отвергает это суеверие. «Верование в будущую личную жизнь, — пишет он в трактате "В чем моя вера", — есть очень низменное и грубое представление, основанное на смешении сна со смертью...» (23, 395). Столь же решительно он отвергает христианские догматы о троице, о непорочном зачатии, об унаследовании греха, о вознесении бога на небеса, о таинстве искупления и другие легенды догматического богословия. Словно имея в виду своего последователя Ганди и его древние верования и предрассудки, Толстой пишет в «Письме к индусу»: «Только освободи себя люди от верования в разных Ормуздов, Брам, Саваофов, в воплощения их в Кришнах и Христах, от верований в рай и ад, ангелов и демонов, от перевоплощений и воскресений, от вмешательства бога во внешнюю земную жизнь; освободи себя, главное, от признания непогрешимости разных Вед, Библий, Евангелий, Трипитак, Коранов... и тот простой, ясный, доступный всем и разрешающий все вопросы и недоумения закон любви, который так свойственен человечеству, станет сам собой ясным и обязательным» (37, 270 — 271).

Большое место занимает в философских системах обоих мыслителей категория истины. И для Ганди, и для Толстого истина — не столько цель и смысл познания, сколько категория религиозно-этическая. Ганди многократно отождествляет истину с богом. «Бог — это истина над всем». «Истина — это бог». «Имеется, — пишет он, — бесконечно много определений бога, ибо проявления его бесчисленны... Но я поклоняюсь богу только как истине»¹²⁵.

Как указывают индийские исследователи, подмена понятия бога понятием истины, отождествление обоих понятий вызывалось у Ганди необходимостью теоретически обосновать его политические идеи. Одно лишь голое провозглашение мистического бога основой его доктрины не могло бы привлечь на сторону Ганди тех, кто не признает бога или сомневается в его существовании. Существование же истины, поиски ее одинаково признают и верующие и неверующие. «Разум может отрицать все, — пишет Д. Датта, — кроме истины. Истина обладает величайшей притягательной силой у всех людей. Человечество хочет создать организацию, основанную на обращении к разуму, а не на слепых религиозных понятиях о боге, которые ведут к мировым потрясениям. Поэтому Ганди перешел от бога к истине...»¹²⁶.

Толстой, так же как и Ганди, далек от признания истины реальным отражением объективной действительности в человеческом сознании. Оба они не признают критерия практики в процессе познания истины. Однако если Ганди в своем определении истины делает упор на ее адекватность богу, то Толстой в большей мере придает ей земной, морально-гуманистический смысл.

Истина, утверждает Толстой, — это ответ на вопрос о смысле жизни и ее назначении. Для чего живет человек? В чем его назначение на земле? Найти верный ответ на эти вопросы — значит обрести высшую истину. Истина не абстрактна, не отвлеченно божественна, — она имеет реальный смысл. Ее поиски делают жизнь разумней, содействуют благу людей. Истина, по Толстому, не сокрыта за семью замками. Она открыта человечеству его лучшими представителями — мудрецами всех времен и народов. Но люди, жалуется он, не только обходятся без нее, но живут «с твердой уверенностью, что из всех праздных занятий самое праздное есть искание истины, определяющее жизнь человеческую» (23,412).

Большинство людей, отмечает Толстой, ищут истицу в господствующих религиозных учениях. Где еще, кажется им, найти ответ на вопрос о смысле жизни, как не в современной им церкви? В действительности же господствующая церковь всех религий не может ответить на насущную потребность человечества в истице, ибо «у церкви не осталось никакого учения о жизни» (23, 440). Церковь безнадежно устарела, одряхлела, выродилась в казенный придаток к господствующему строю насилия, и поэтому «жизнь мира идет своим ходом совершенно независимо от церкви» (23,441).

Что же такое истина и в чем ее сущность?

По Толстому, это — сумма извечных, выработанных тысячелетиями нравственных правил, не содержащих ничего божественного, сверхъестественного. Путь к истине лежит через сознательное следование бытующему в народе этическому кодексу, доступному каждому человеку, — кодексу добра, правды и справедливости.

Высшая истина, по Толстому, это тот «закон добра», который от рождения лежит в душе человека, но затемняется  его   повседневной   «животной»   жизнью.   Познать истину — значит познать и признать, что «людям свойственно помогать и любить, а не мучить и убивать друг друга» (37, 263 — 264). Познание это дается не голой верой, а повседневным упорным моральным совершенствованием, постепенным приближением к идеалу путем повседневных добрых дел. «Только, — пишет Толстой, — освободись люди в сознании своем от гор чепухи, которые скрывают теперь от них истину, и та несомненно вечная, всегда свойственная всем людям истина, которая одна и та же во всех великих религиях мира, сама собой выделится из всей той лжерелигиозной чепухи, которая теперь скрывает ее. А выделится эта истина так, что войдет в сознание людей, и сама собой исчезнет вся та чепуха, которая скрывает ее, и вместе с ней и то зло, от которого теперь страдает человечество» (37, 272).

Таким образом, Толстой отождествляет истину с высшим нравственным законом — совестью, а поиски истины — с нравственным самосовершенствованием.

Ганди также связывает поиски истины  с  моральным самосовершенствованием. Любовь к ближнему, самоотречение — таков, по его мнению, путь и условие постижения истины. Одним из ее проявлений является и сатьяграха, т. е. ненасильственная борьба за освобождение. Согласно учению Ганди, тот, кто участвует в этом движении, участвует и в поисках истины. Истина, таким образом, связывается не только с богом, но и с политикой. Для Толстого же, как мы уже сказали, такая связь немыслима. Поиски истины в понимании Толстого — процесс глубоко индивидуальный: каждый постигает истину в ходе  личного, сугубо внутреннего морального совершенствования, вне участия в какой-либо «внешней» коллективной деятельности. Этические системы обоих мыслителей — область, где их мировоззрения наиболее сближаются. У обоих этика (пусть в разной степени) связана с религией. Оба мыслителя стоят на внеисторической почве  «вечных» истин морали.  Оба проповедуют всеобщую любовь и непротивление злу насилием как высшие нормы идеального человеческого поведения. Именно ненасилие, впервые примененное Ганди в Южной Африке, как мы знаем, заинтересовало Толстого и привлекло его симпатии  к молодому,  безвестному  тогда индийскому юристу.

Однако и в этой наиболее родственной для них области духа между воззрениями обоих мыслителей существуют отличия. Они касаются главным образом двух важнейших пунктов их этики — идей ненасилия и идей страдания. У Ганди принцил ахимсы, т. е. ненасилия, непричинения зла, имеет своим истоком древние постулаты вишнуизма. Согласно древним учениям, человек, его душа — вместилище бога. Священным творением бога, олицетворением его сущности является любое живое существо, даже животное или насекомое. В каждом из них живет бог, мерцает его свет. Убить живое существо или причинить ему зло — значит убить бога, притушить его свет. Правоверный индуизм запрещает даже мысль о причинении вреда живому существу — она приравнивается к уже совершенному греховному деянию.

Убийство или причинение зла живому существу является, согласно индуизму, следствием присущих человеку пороков — кровожадности, жестокости, ненависти или мстительности. Эти преступные чувства, как и различные их модификации — зависть, недоброжелательство, ложь, гнев, злоба, — должны быть решительно искоренены из души человека независимо от того, чем они вызваны или на что они направлены. На их месте должны быть взращены всеобъемлющие добрые чувства — правдивость, доброжелательность, целомудрие, самоотверженность, сострадание. Однако эти чувства не должны быть следствием слабости или трусости. Единственной побудительной причиной ахимсы должна быть любовь.

Толстой также ставил любовь к ближнему во главу угла своей этики. Принцип непротивления злу насилием он также связывал с религиозной традицией, в частности с Нагорной проповедью. Но если осуществление этого принципа в России удерживало массы от участия в классовой борьбе, вследствие чего учение Толстого оказалось серьезной помехой революционному делу, то Ганди при всей его умеренности и страхе перед бунтарскими настроениями масс превратил принцип ненасилия в идею ненасильственной борьбы, принявшей форму массового гражданского неповиновения властям. И в этом выразилась существенная особенность гандизма как идеологии угнетенной нации.

Проводившиеся Ганди всенародные кампании сатьяграхи, в которых участвовали миллионы людей, несомненно сыграли выдающуюся роль в освободительной борьбе индийского народа, поскольку они расшатывали устои колониального господства англичан в Индии. Толстой же несомненно отверг бы эти организованные коллективные массовые действия, руководимые из единого политического центра. В его представлении ненасильственное сопротивление — акт сугубо нравственный; оно осуществляется не путем участия в массовых политических акциях, а путем единоличного, глубоко внутреннего следования побуждениям души.

Еще более велико различие между Толстым и Ганди в их отношении к проблеме страдания, занимающей, как известно, в религиозной этике большое место.

Все религии мира принижают земное существование человека с целью возвышения «вечной жизни» на небесах. Человеческая жизнь — это «юдоль страданий», ведущая к «спасению души». Провозглашение земной жизни «временным пристанищем» на пути к «вечному» бытию, утверждение обреченности человека на страдания и возвеличивание их придают всем религиозным учениям пессимистический характер.

Такой характер отличает и этику Ганди. В его представлении торжество добра, радости неотделимо от страдания. Человек рожден для страдания, и только через тяжкие испытания он может воскреснуть для лучшей жизни. Страдание и терпеливое, покорное отношение к нему — единственный путь к светлому будущему.

Обреченность человека на страдание, терпеливое, покорное или даже радостное его приятие связаны в учении Ганди с его постулатом ахимсы. Достижение принципа ненасилия возможно, по его мнению, только путем сознательного обречения себя на испытания. Молчаливо и терпеливо страдай, когда тебя обижает сильнейший, противопоставь ему не силу, а свое страдание. Покори его подвигом своего долготерпения и любви, и ты победишь его. Этому принципу Ганди следовал и в своей личной жизни. «Я буду постоянно стремиться к тому, — писал он, — чтобы моя жизнь стала выражением вечного закона страдания, а те, кто желает, могли бы следовать моему примеру»¹²⁷.

Толстой, как известно, также призывал «любить врага своего», покорять его личным примером добра и незлобивости. Но культ страдания был чужд ему, ибо источник страдания он видел не в «воле неба», не в фатальной обреченности человека на вечные муки, не в извечных свойствах дурной человеческой природы, а в несправедливости господствующих социальных отношений.

Философию пессимизма Толстой отрицал и в силу лично присущих ему черт жизнеутверждения, жизнестойкости. Счастливой, прекрасной, утверждал он, должна быть не небесная, а земная жизнь людей. Зло, муки, страдания — не вечные и неизбежные спутники человека, они преходящи, преодолимы. Путь к их преодолению лежит через преобразование жизни на началах добра и справедливости. «Нет, — записал он в дневнике 14 июня 1894 г., — этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен, и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем» (52, 120-121).

Культ страдания был чужд Толстому и чисто психологически, в силу склада его личности. Это превосходно заметил, например, писатель В. Вересаев в его общении с Толстым. Памятуя где-то пересказанную Толстым легенду о том, как Будда накормил своим телом умирающую от голода тигрицу и ее детенышей, Вересаев однажды рассказал Толстому историю одной знакомой девушки, которая обрекла себя на тяжкие муки и страдания из солидарности со своей безнадежно больной, обреченной на смерть подругой. Вересаев предполагал, что Толстой придет в умиление от этого редкого акта самопожертвования. «И вдруг, — рассказывает он, — я увидел: лицо Толстого нетерпеливо и почти страдальчески сморщилось, как будто ему нечем стало дышать. Он повел плечом и тихо воскликнул:

— Бог знает, что такое!»

«Я, — продолжает Вересаев, — был в полном недоумении. Но одно мне стало ясно: если бы в жизни Толстой увидел упадочника — индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, он почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей»¹²⁸.

Таков Толстой. И таковы, при многих сходствах, некоторые отличия его мировоззрения от мировоззрения Ганди. Разумеется, эти различия не умаляют и не возвеличивают одного мыслителя над другим. Оба они принадлежат истории, и место каждого из них уже давно определено. Отчетливая оценка мировоззрения Толстого дана в широко известных статьях В. И. Ленина, — она в значительной мере относится и к Ганди. Порожденные своей эпохой, каждый из мыслителей по-своему выразил силу и ограниченность народных движений, идеологами которых они выступали. Для нас, однако, важно прояснить истоки этих различий.

При известной схожести исторических условий, в которых действовали Толстой и Ганди, несовпадение их концепций объясняется, как мы уже сказали, различием их идейно-классовых позиций. Если Толстой был выразителем интересов и чаяний русского патриархального крестьянства, или, как он сам писал, «адвокатом 100-миллионного земледельческого народа» (76, 45), то Ганди наряду с чаяниями патриархального крестьянства объективно отражал интересы и индийской национальной буржуазии.

Против этого утверждения решительно выступают многие индийские и западные последователи Ганди. Они ссылаются на возглавлявшееся им антиимпериалистическое движение, в котором активное участие принимали крестьянские массы. Они приводят резкие антибуржуазные высказывания Ганди и делают упор на общее прогрессивное, демократическое содержание его доктрины. И все это само по себе верно. Идеология гандизма действительно выражала общенациональные интересы индийского народа, его демократические, антиимпериалистические чаяния и даже содержала значительные элементы революционности. Недаром В. И. Ленин в беседе с индийским коммунистом М. Н. Роем утверждал, что «как вдохновитель и вождь массового движения Ганди является революционером»¹²⁹. Но несомненно и то, что гандизм отражал и страх индийской буржуазии перед массовым крестьянским движением, стремление удержать эти массы от революционных выступлений, тенденцию к компромиссам и половинчатым решениям.

Ленинское учение о двух течениях в национально-освободительном движении, о двойственной природе национальной буржуазии в колониальных и зависимых странах, о наличии в буржуазном национализме угнетеппой нации демократического содержания помогает нам понять сложную и противоречивую сущность гандизма. В нем причудливо переплелись прогрессивные, общедемократические воззрения, несомненно выходящие за пределы узкоклассовых интересов буржуазии, мелкобуржуазные представления о равенстве, надежды широких крестьянских масс на землю и свободу. Вместе с этим гандизм, особенно его стратегия и тактика антиимпериалистической борьбы, был в конечном счете на руку национальной буржуазии, обеспечивал  ей руководящую  роль  в движении,  расчищал ей дорогу к власти. Непререкаемая доктрина ненасилия, которой Ганди придерживался вопреки желаниям масс, его частые колебания и непоследовательность в реализации им же провозглашенных лозунгов сдерживали развитие классовой борьбы в стране, тормозили разрешение насущных задач индийского народа, в частности развязывание аграрной революции.

Существенные различия в мировоззрении Толстого и Ганди часто скрадываются вследствие схожести основных принципов их религиозно-нравственных учений. Иногда эти различия сознательно смазываются буржуазными исследователями, стремящимися путем полного отождествления доктрин придать гандизму всеобщий, всемирный характер. А между тем это различие, если не в идейно-классовом, то в психологическом плане, ощущали многие деятели мировой культуры. Так, Ромен Роллан приводит следующие слова Тагора о Ганди и Толстом: «В Ганди все природно: простота, скромность, чистота; борьба его облечена в высокие одежды. У Толстого же всюду мятеж; гордость идет против гордости, гнев против гнева, страсть против страсти, все у него — сопротивление, даже — само непротивление»¹³⁰.

Сам Роллан так говорит о Ганди:

«Это — Толстой, только более мягкий, более спокойный и, смею сказать, более естественный "христианин" в мировом значении этого слова; ибо Толстой — христианин больше по воле, чем по природе своей»¹³¹. Очевидно, что различие это отражает не только разные черты характера и темперамента обоих мыслителей.

Главное, что объединяет учения Толстого и Ганди, — принцип непротивления злу насилием имел у обоих реакционную суть, поскольку этот принцип в целом отрицает классовую борьбу и объективно ратует за сотрудничество между эксплуатируемыми и эксплуататорами. Однако, если практические действия Ганди, его склонность к социальным компромиссам объективно играли на руку буржуазии и часто служили ее интересам, то воззрения и действия Толстого были всегда резко направлены против буржуазии, определялись интересами русского патриархального крестьянства, и только ими. Трудно себе представить Толстого идущим на компромисс с буржуазией, скажем, в вопросе о земле. Антикапиталистический протест, обличение всех институтов буржуазного общества звучат у Толстого значительно громче и решительнее, чем у Ганди, хотя и Ганди подвергает их резкой критике с позиций этики индуизма.

В. И. Ленин писал, что Толстой выразил стремление русского крестьянства смести до основания помещиков и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения. Обличение капитализма у Толстого полно «самого глубокого чувства и самого пылкого возмущения»¹³². Он с неукротимой силой клеймит «все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс»¹³³. Правда, обличение буржуазных порядков носит у Толстого ограниченный характер, поскольку он вместе с сильными сторонами отражает и слабости идеологии крестьянских масс. Но непримиримый антикапиталистический характер его учения несомненен.

Ганди же, не сознавая этого, выражал буржуазно-националистические тенденции индийского освободительного движения. Именно буржуазии были выгодны и его защита правоверного индуизма, которая задерживала рост революционной сознательности народных масс, и его пламенный призыв к сатьяграхе, направленный к изгнанию иноземных властителей, и его догматическая проповедь ненасилия, тормозившая осуществление коренных социальных преобразований в стране.

Как мы уже сказали, Ганди никогда решительно не выступал против частной собственности, — и этим он тоже импонировал поднимающейся буржуазии. Правда, он иногда высказывался за установление общественной собственности на крупные предприятия, за коллективное ведение хозяйства крестьянами. Среди его моральных принципов была и заповедь нестяжательства (апариграха). Однако эта заповедь имела в виду лишь самоограничение во владении собственностью и ни в коем случае не означала право бедных на экспроприацию ее у богатых. Насильственное отчуждение собственности, в частности земли, было бы, согласно его учению, преступным нарушением принципа ненасилия.

Все эти моральные основы гандистского движения, как и спиритуалистический характер его философского учения, были приемлемы для буржуазии. Весьма ценной для нее была способность Ганди удерживать массы от насильственных методов борьбы. И поэтому национальная буржуазия участвовала в его движении, поддерживала и даже возглавляла его.

Сам Ганди, разумеется, не ощущал и решительно отрицал буржуазный характер своего учения. Лично он был бесконечно далек от своекорыстных, узкоклассовых интересов буржуазии. На последнем этапе своей жизни он все чаще выступал против рвавшихся к власти богатых классов. Опираясь на крестьянство, он вовлек в национально-освободительную борьбу широкие массы деревенской бедноты, чем объективно способствовал возникновению глубоко революционною фактора в политической жизни своей страны. В конечном счете он привел страну к желанной цели — политической независимости.

Позднее, после достижения победы, буржуазия отвернулась от лозунгов Ганди, — его глубокий демократизм оказался для нее ненужным балластом при создании индийского буржуазного государства. Разделение древней родины на два государства — Индию и Пакистан, спровоцированная империалистами индуоско-мусульманская резня (1946 — 1947), жестокий раскол и разложение в среде его сподвижников — все это объективно было крахом учения и мечтаний Ганди, его упования на моральное самосовершенствование личности как единственного средства социального переустройства общества. Но его беззаветная борьба за свободу индийского народа, его жизнь, полная мужества и самоотверженности, остаются примером для миллионов тружеников Востока, борющихся под новым знаменем за свое национальное и социальное освобождение.

13

Связь с Индией и интерес к ее народу Толстой сохранил до последних дней жизни. Он все с большим вниманием читал письма, приходившие из Индии, журналы, регулярно поступавшие в Ясную Поляну¹³⁴, следил по газетам за событиями. У писателя появились новые корреспонденты, преимущественно простые люди, откликавшиеся на «Письмо к индусу», которое благодаря Ганди было издано массовым тиражом и дошло до народа. Многие индийцы, почувствовав в этой статье искренний интерес Толстого к их стране, спешили поделиться с ним мыслями о своей жизни, о том, что их волнует. Некоторые рассчитывали побудить русского писателя  снова  выступить против колониального режима в Индии и поэтому сообщали ему новые факты. Другие, ничего не спрашивая и не прося, просто выражали ему свое уважение. Такие письма, в частности, приходили к юбилеям писателя. Немало их было прислано к его последнему дню рождения — 28 августа (9 сентября) 1910 г. Вот одно из них:

«Графу Льву Толстому.

Милостивый государь, в знаменательный день Вашего рождения Вы, конечно, получите множество поздравительных писем, и, когда я пишу эти строки, я не уверен, что они удостоятся Вашего внимания. Поверьте мне, однако, что среди множества поздравляющих Вас людей редко кто будет столь же искренен, как Ваш покорный слуга.

Далеко-далеко, в городе, заброшенном в глубине Индии, читал я Ваши произведения и преклоняюсь перед Вашим гением... Храня благодарную память о многих поучительных мыслях, почерпнутых из Ваших книг, я посылаю Вам мои самые искренние поздравления. Прошу Вас верить, что в далекой Индии многие от всего сердца будут молиться своему богу, чтобы он даровал Вам еще много дней рождения, дорогой учитель и апостол простой жизни.

Остаюсь, дорогой и высокочтимый сэр, Вашим почитателем

Кхушал И. Шах, индийский студент» ¹³⁵.

Толстому было, конечно, приятно и радостно получать подобные письма. В то время, когда из западных стран приходили порой пустые, бессодержательные послания, имевшие целью только заполучить автограф или фотоснимок знаменитого писателя, с Востока, в частности из Индии, приходили письма, за которыми угадывался пытливый интерес их авторов к большим духовным вопросам. Это различие Толстой отмечал неоднократно, отдавая преимущество корреспондентам с Востока.

Высоко ценя культуру индийского народа, Толстой, как и раньше, стремился в эти годы знакомить русских людей с историей Индии, с ее искусством и философией. 20 марта 1909 г. он обсуждал со своими помощниками план изданий «Посредника» на эту тему и в тот же день записал в дневнике: «Мы решили издать: 1) Очерк Индии, ее истории и теперешнего положения; 2) Легенда Кришны и 3) Изречения Кришны. Можно потом: 4) Изречения новейших Рамакришны и Вивекананды» (57, 40). Как уже говорилось, некоторые из этих книг и брошюр были подготовлены и изданы «Посредником».

Деятельность Толстого как пропагандиста индийской культуры была в эти годы широко известна и в России и за границей. К нему часто обращались люди, желавшие принять участие в этом деле, и всегда встречали помощь и поддержку. В мае 1909 г. педагог и библиотекарь Л. Б. Хавкина-Гамбургер прислала Толстому свой популярный очерк «Индия» (1907) и попросила высказать мнение о нем. 9 июля 1909 г. Толстой ответил ей: «Книга ваша об Индии мне очень понравилась. Думаю, что такого рода книги очень полезны. И потому желаю вам успеха в предпринятой вами работе» (80, 12). Этот доброжелательный отзыв поощрил скромную писательницу, и она выпустила новые популярные работы по индийской истории.

Той же весной к Толстому обратился с письмом, а затем и посетил его в Ясной Поляне известный русский знаток индийской культуры Н. О. Эйнгорн. Узнав, что Толстой хлопочет о переводе и издании в России памятников древнеиндийского эпоса, Эйнгорн указал ему ряд книг, которые, с его точки зрения, можно было бы перевести и издать массовым тиражом. Толстой внимательно ознакомился с приложенным перечнем и 2 апреля 1909 г. ответил Эйнгорну:

«Очень рад был получить ваше письмо... Тот предмет, который занимает вас, давно уже занимает меня и особенно в самое последнее время».

Рассказав о своем намерении издать для народа «дешевые, копеечные книжки» о восточных мудрецах, Толстой отметил:

«В последнее время появилось много индийских писателей, которые знакомят Европу с глубокой мудростью индусов. Получаю два индийских журнала и вчера только получил письмо молодого индуса, присылающего мне еще новое свое издание...»  (79, 142 — 143).

В заключение писатель горячо одобрил желание Эйн-горна участвовать в издании для русской публики книг об Индии.

Особенно заботился Толстой в те годы о том, чтобы ознакомить с Индией русских детей, которым, как он считал, индийская поэзия и мудрость будут не только интересны, но и полезны. 17 мая 1909 г. он в виде опыта беседовал об Индии с крестьянскими детьми в Ясной Поляне, но, к его огорчению, ребята слушали невнимательно. Через два дня Лев Николаевич записал в дневнике: «Читал об Индии. Нужна история детям» (56, 195). Как уже упоминалось, в 1905 г. он писал для детей очерк «Будда», который в 1908 г. основательно переработал для нового издания детского «Круга чтения». Теперь Толстой думал о создании детской книги по истории Индии.

Писатель считал, что для ознакомления русских людей с индийской культурой необходимо не только издавать книги, но и читать публичные лекции, и немало хлопотал об их организации. Еще в августе 1903 г. он писал в Петербург В. В. Стасову и А. С. Суворину, прося их помочь некоему индийцу Нарайяну Кершау, который хотел читать лекции об Индии.

Зимой 1909 г. в Ясную Поляну приехала известная русская путешественница А. А. Корсини, побывавшая в Индии, и привезла с собой множество фотографий, сделанных ею там. О своей беседе с Толстым она рассказывает в письме, предназначавшемся для газеты «Русское слово»:

«Лев Николаевич пригласил меня к себе 22 февраля 1909 года, чтобы познакомиться с моими лекциями об Индии, так как он всегда очень интересовался этой страной. Хотя я несколько раз читала ему об Индии, но моя программа была настолько обширна, что Лев Николаевич набросал свою программу, выбрав из нее только то, что представляло для него интерес».

По словам А. А. Корсини, Лев Николаевич долго беседовал с ней, расспрашивал о жизни и быте индийцев, а также об отношении к ним англичан. Путешественница рассказала, что английские чиновники обращаются с индийцами грубо и даже позволяют себе стегать их плетью. Богатый англичанин, говорила она, никогда не сядет в поезде или в ресторане рядом с индийцем: это считается неприличным...

Толстой был тяжело удручен услышанным. Вместе с этим он был рад сообщениям о достижениях индийского народа в области литературы, искусства, ручных ремесел. Вечером Лев Николаевич пригласил живших поблизости яснополянских крестьян на лекцию А. А. Корсини и после Лекции вместе с ними просмотрел диапозитивы об Индии.

«Они ему очень понравились, — свидетельствует А. А. Корсини. — Он пожелал, чтобы ученики его школы присутствовали при последнем чтении, и очень обрадовался, что мои картины и чтение возбудили в них большой интерес»¹³⁶.

Просмотрев фотографии и диапозитивы об Индии, Толстой сказал: «Очень интересный, в высокой степени интересный народ»¹³⁷.

Толстой очень охотно беседовал с людьми, побывавшими в Индии. 19 июня 1910 г. он сообщал Софье Андреевне из села Кочеты, где он тогда гостил у дочери, что его посетил некий Владимир Николаевич Матвеев, который был в Индии и Персии. Особенно понравились писателю рассказы Матвеева о трудолюбии индийских крестьян.

Тем же летом Толстой разговаривал со своим соседом по имению, Ладыженским, прожившим много лет в странах Дальнего Востока, и его знакомым — русским консулом в Бомбее. Писатель жадно расспрашивал их об Индии и много спорил с Ладыженским о «психическом» учении йогов.

«Мне это не нужно, это туманно, неясно, и говорит о ненужной и недоступной человеку области», — заметил он, а когда Ладыженский попытался защитить это учение, возразил:

«Нет, психическая сила ни к чему: это — та же теософия»¹³⁸.

Зато Толстой с интересом выслушал все, что рассказали ему гости о сельском хозяйстве Индии, о способах обработки земли, об урожаях на берегах Ганга, о нравах и обычаях индийских крестьян. Такие рассказы всякий раз убеждали его в том, что простые люди всего мира близки друг другу, имеют единые стремления и идеалы.

Толстой в эти годы много раз высказывал сожаление, что народы Индии, страдающие в тисках колониального гнета, слепо подчиняются поработителям.

«Если бы, — писал он в статье "О значении русской революции", — двести миллионов индусов не повиновались бы власти, требующей от них участия в насилиях, всегда связанных с убийством: не шли бы в солдаты, не давали бы податей на дело насилия, не льстились бы на предоставленные им насильниками отобранные от них же выгоды, не повиновались бы вводимым среди них английским законам, то не только пятьдесят тысяч англичан, но и все англичане вместе не могли бы поработить Индию, если бы даже индусов было не 200 миллионов, а одна тысяча» (36,339).

Писатель не уставал критиковать и осуждать английских правителей, поработивших эту страну.

6 августа 1909 г. Толстой прочел в «Русских ведомостях» статью об убийстве вице-короля Индии лорда Уилли Керзона. В этой связи он перечислил, какие злодеяния совершили англичане в Индии. Одним из тяжелейших преступлений британских властей он считал разрушение индийской крестьянской общины, привнесение в нее духа корысти и торгашества¹³⁹.

До этого, в октябре 1908 г., после прочтения статьи об Индии Толстой с негодованием сказал:

«Что там делается!.. Как англичане мошенничают! Раньше была в войске одна десятая часть англичан, теперь — одна треть... Земля принадлежала индийским царькам, а теперь — английскому правительству. Ни один индус не имеет земли; должен за все платить англичанам»¹⁴⁰.

В январе 1909 г., прочитав в газете «Новое время» статью о колониальной политике Англии, Толстой снова отметил:

«Я не знаю примера в истории, чтобы такой огромный народ, как индусы, был порабощен горстью людей чужого народа. Торговцы обделывают свои делишки и подчиняют себе народ, потом заводят войско, чтобы обеспечить порабощение»¹⁴¹.

Как уже говорилось, еще в дневниках 1906 г. Толстой отмечал моральное превосходство индийцев над их угнетателями: «Индусы покорены англичанами, а они свободнее англичан: они могут жить без англичан, а англичане не могут жить без них» (55, 234). В последние месяцы своей жизни писатель много раз высказывал уверенность, что день освобождения индийцев уже близок. Он предсказывал Индии и ее народу великую будущность.

14

Одним из первых, кто ознакомил своих соотечественников с русской литературой, в том числе с творчеством Толстого, был бенгалец из Калькутты Нишиканто Чоттопаддхьяя, учившийся в 1879 — 1881 гг. в Петербургском университете и отчисленный за участие в студенческих беспорядках. В 90-х годах, став видным литератором, он опубликовал на страницах «Джорнэл оф Азиатик сосайети оф Бенгал» («Журнал Азиатского общества Бенгалии») серию очерков о России, где с восхищением писал о гуманизме русской литературы. Другую серию статей он напечатал в разное время в литературных журналах «Шад-хона» и «Бхарати», которые редактировали молодой Ра-биндранат Тагор и его старший брат Двиджендранат Тагор¹⁴².

В конце 90-х годов в Индии появляется на языке та-мили первый перевод одного из народных рассказов Толстого — «Где любовь, там и бог». Об обстоятельствах его издания мы узнаем из письма, полученного Толстым из Пеллакоты (Южная Индия) от некоей Эллы М. Ридсдель.

«Решаюсь писать Вам, — читаем мы в этом письме, — чтобы просить Вас разрешить нашему Обществу миссионеров напечатать перевод на тамильский язык Вашего прелестного, трогательного рассказа "Где любовь, там и бог". Я — миссионерка Общества англиканской церкви и ежедневно хожу по домам бедных, необразованных индийских женщин. Часто я вижу среди них отчаяние и горе, потому что бог взял к себе детей или мужа...».

И далее о переводе:

«Перевод сделан на чистом и простом тамильском языке, который всем понятен. Рассказ был вручен почтенным и образованным индийцам, и они его одобрили. Но так как некоторые мелочи в нем совершенно непонятны необразованным женщинам этой тропической страны, мы решились изменить некоторые несущественные места. Например, вместо того, чтобы сказать: старик "счищает снег", мы говорим: "сгребает в кучи мусор". А вместо того чтобы угощать чаем, который очень редко пьют в этой стране, мы говорим, что Мартын предложил ему молока, и т. п. В нескольких местах мы кое-что выпустили и сократили».

В заключение переводчица пишет:

«Люди здесь так скованы кастовостью, являются такими рабами обычаев, что понятия, к которым они привыкли, могут восстановить их против прекрасной мысли вашего рассказа. Мы читали его некоторым индийским женщинам, и они слушали его в полном восхищении. Поэтому я и хотела бы знать, будете ли Вы так добры разрешить напечатать его с пометой: "Сокращенная переделка рассказа графа Толстого".

Знаю, что прошу  многого, но знаю также, что Вы до сих пор не колебались ни перед чем, что могло бы помочь человечеству»¹⁴³.

Ответ Толстого неизвестен, но можно не сомневаться, что он охотно разрешил перевод. Начиная с 1898 г. он беспрепятственно и безвозмездно всем разрешал переводить свои произведения на любые языки, лишь бы только не был искажен их основной смысл.

Первые переводы сочинений Толстого, кроме упомянутых выше изданий Ганди, вышли в Индии на языке бен-гали в первое десятилетие XX в. К ним относятся сборник «Рассказы Толстого» (1902), легенда «Сорок лет» (1903), статья «Исповедь» под названием «Сын правды» (1907), сборник статей под названием «Голос Толстого» (1909) и др.¹⁴⁴.

К этому времени относится и появление первых статей и заметок о Толстом.

На смерть Толстого индийская печать откликнулась рядом некрологов, в которых подчеркивалось мировое значение его творчества и его выдающаяся роль как истинного друга Индии. «Индиан опинион» воспроизвел в номере от 26 ноября последнее письмо Толстого к Ганди и поместил большую статью, в которой мы читаем:

«О покойном графе Льве Толстом мы можем писать только с благоговением. Он был для нас больше, чем один из величайших людей своего времени. Мы прилагали усилия к тому, чтобы следовать его учению, насколько это возможно и насколько мы его понимали. Конец его земной жизни лишь подвел черту под той гуманной деятельностью, которую он начал так неподражаемо осуществлять».

И далее:

«Возможно, что письмо его к Ганди, которое мы воспроизводим на первой странице, было одно из последних, если не самым последним из того, что начертано его рукой. В нем он словно предчувствует свой конец. И то обстоятельство, что яснополянский мудрец рассматривал Транс-ваальскую битву как событие мирового значения, должно явиться для его индийских сторонников большой ноддерж-кой и доставить им горестное удовлетворение»¹⁴⁵.

Теплые статьи о Толстом поместили и издания, выходившие в Индии. Журнал «Модерн ревю» (декабрь) писал:

«В лице графа Толстого покинула человечество одна из величайших личностей. Мы более не увидим его в телесной оболочке, но с течением времени его влияние несомненно еще усилится и его будут читать еще больше. Его романы трогают даже тех, кто не привык предаваться серьезным размышлениям. Однако все, кто заинтересован в прогрессе человечества, не могут не задуматься над тем, что им написано о мире и войне, о непротивлении и о философском анархизме».

Газета «Таймс оф Индиа» поместила прочувствованный очерк «Русский из русских». Газета «Хинду» объяснила преследования в царской России «одного из величайших мыслителей и писателей эпохи» его убеждениями, враждебными «самодовольному Западу». «Смерть, — писала газета, — увела одного из тех людей, значение которых огромно не только в масштабе своей страны, но и во всем мире». Газета «Хинду лидер» посвятила некролог Толстому — борцу против казенной церкви. Газета с удовлетворением отметила глубокую принципиальность и непримиримость русского писателя по отношению к русской самодержавной и церковной реакции. «Он умер непримиренным с церковью», — констатировала она.

Большую статью о Толстом опубликовал ежемесячник «Пробаши», редактируемый Тагором. В ней отмечался выдающийся вклад русского писателя в мировую литературу.

В последующие десятилетия, особенно после того как Ганди вернулся в Индию, сочинения Толстого начинают занимать на индийской книжной полке видное место. Все чаще наряду с английскими изданиями они появляются и на индийских языках.

В 20-е годы на языке хинди выходят: «Воспоминания» под названием «Автобиография Толстого» (1922), трактат «Рабство нашего времени» («Рабство», 1923), сборник «Заветы Толстого» (1923), «Власть тьмы» («Мрак и свет», 1925), сокращенный вариант «Анны Карениной» («Муки любви», 1926), статья «Об отношениях между полами» («Женщина и мужчина», 1927), сборник «Рассказы Толстого» (1929) и др. Часть этих произведений появляется и на языках бенгали и гуджарати.

В 30 — 40-х годах круг издаваемых сочинений Толстого, как и круг языков, на которые они переводятся, значительно расширяется. В частности, к этому времени относятся издание на хинди «Войны и мира» (в переводе Р. Аг-равала), «Анны Карениной» (под названием «Анна», в переводе X. Пандея), «Воскресения» (под названием «Второе рождение», в переводе Р. Агравала), повести «Казаки» (в переводе А. Ваджартхи), «Крейцеровой сонаты», «Севастопольских рассказов» и других произведений. В это время появляются и переводы на английский и хинди известных книг Роллана и Цвейга о Толстом, биографических трудов П. И. Бирюкова и Э. Моода, воспоминаний Горького и других подобных изданий. Однако, как отмечают индийские писатели, качество всех этих переводов оставляет желать много лучшего.

Наряду с новыми переводами (главным образом с английского языка), большое распространение получают и сокращенные издания, переделки и пересказы, рассчитанные на неподготовленного читателя.

Наиболее квалифицированные переделки произведений Толстого принадлежат выдающемуся индийскому писателю Премчанду. Он перевел и переработал 20 рассказов и составил из них сборник, изданный в Калькутте в 1924 г. под названием «Рассказы Толстого»¹⁴⁶. В сборник вошли следующие произведения: «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кавказский пленник», «Охота пуще неволи», «Чем люди живы», «Упустишь огонь — не потушишь», «Два старика», «Где любовь, там и бог», «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях», «Девчонки умнее стариков», «Ильяс», «Как чертенок краюшку выкупал», «Много ли человеку земли нужно», «Зерно с куриное яйцо», «Крестник», «Кающийся грешник», «Суратская кофейная», «Дорого стоит», «Ассирийский царь Ассархадон», «Труд, смерть и болезнь», «Три вопроса», т. е. почти все народные рассказы, созданные Толстым в 80-х и 90-х годах.

Так как Премчанд предназначал свои издания для простонародного читателя, он, сам того не подозревая, придерживался тех же принципов, каким следовал Толстой при обработке произведений индийского эпоса. Об этом свидетельствуют, в частности, новые названия рассказов, которыми он заменил толстовские. Изменены, например, названия, которые являются специфически русскими пословицами: вместо «Бог правду видит, да не скоро скажет» — «Милосердный»; вместо «Упустишь огонь — не потушишь» — «От одной искры дом загорается»; вместо «Охота пуще неволи» — «Охота на медведя». Заменены индийскими многие русские имена (например, вместо «Иван-дурак» — «Сумант-дурак») и географические обозначения (вместо «Кавказский пленник» — «Раджпут-пленник»). Наконец, некоторые рассказы получили индийские названия, выражающие их мораль, главную мысль.  Так, непонятное  индийцам  название   «Ильяс» — башкирское имя — заменено морализующим заголовком в духе Толстого — «Счастье в лишении».

Заслуживают специального изучения приемы, которыми пользовался Премчанд при переводах и переделках произведений Толстого. Как указывает акад. А. П. Баранников, Премчанд не переводил русский текст, а своеобразно пересказывал его, создавая норой новые рассказы и приближая их к уровню восприятия простого индийского читателя. Так, в его переделках рассказов Толстого бытуют не русские, а индийские персонажи: крестьяне живут в индийских деревнях, носят индийскую одежду, едят индийскую пищу, пашут не на лошадях, как в России, а на быках и буйволах. Во сне им являются не русские ангелы, а индийские брамины, которые проповедуют не евангелие, а догматы индуизма. Действие всех рассказов перенесено в Индию и происходит в знакомой ее читателям обстановке.

А. П. Баранников анализирует рассказ Премчанда «В любви бог», являющийся переделкой известного рассказа Толстого «Где любовь, там и бог». Сюжет, фабула и авторский вывод сохранены, но действие перенесено в семью торговца, а не сапожника, как это описано у Толстого, ибо по индийским понятиям появление ангела невозможно в доме сапожника — человека низкого происхождения. В таком же духе изменены и многие другие детали рассказа. К примеру, у Толстого сапожник Авдеич работал «прочно, товар ставил хороший, лишнего не брал и слово держал». У Премчанда торговец Мурат «никогда не обвешивал ни на один дхел¹⁴⁷ и не продавал коровьего масла, смешанного с растительным. Если товар был нехорош, то откровенно говорил об этом покупателю, не вводил в обман». Авдеич у Толстого читает евангелие и ждет Христа, Мурат у Премчанда читает «Рамаяну» и ожидает Кришначандру.

Подобным образом изменены имена, детали и названия других рассказов Толстого. Приближенные к восприятию индийского крестьянина, они, однако, не утратили ни богатства содержания, ни художественной убедительности. Мысль русского писателя и образный строй его произведений почти всюду полностью сохранены¹⁴⁸.

С образованием Индийской республики и по мере укрепления дружественных отношений между СССР и Индией переводов произведений русской литературы, и в частности Толстого, стало   выходить все больше и больше, и наконец издание их приняло массовый характер. Сейчас произведения Толстого выходят почти на всех языках страны большими тиражами.

По имеющимся данным, к 1970 г. на языке хинди изданы: «Война и мир» (пять раз), «Анна Каренина» (четыре раза). Пятнадцать раз переводились повести и рассказы Толстого. Массовыми тиражами выходят произведения для детей, сборники публицистических работ и дневники писателя.

На языке гуджарати: «Война и мир» (дважды), «Анна Каренина» (трижды), «Воскресение» (дважды), «Власть тьмы», «Крейцерова соната», «Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник», «Семейное счастье» и несколько сборников рассказов.

На бенгальский язык переведены: «Война и мир» (первые два тома), «Анна Каренина» (три раза), «Воскресение» (три раза), ранняя трилогия, «Севастопольские рассказы», «Казаки», «Смерть Ивана Ильича» (два раза), «Крейцерова соната», «Хаджи Мурат» (два раза), «Семейное счастье» и др. Кроме того, выпущено 15 сборников рассказов Толстого.

На языке малаялам: «Война и мир» (дважды), «Анна Каренина» (дважды), «Воскресение», «Власть тьмы» (дважды), «Семейное счастье» (дважды), «Казаки», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» и шесть сборников рассказов и сказок. Кроме того, изданы статьи «Рабство нашего времени», «Исповедь», «Об отношениях между полами» и другие публицистические произведения Толстого.

Еще больше произведений выпущено на тамильском языке. Роман «Война и мир» вышел в Мадрасе в семи изданиях, «Анна Каренина» — трижды, роман «Воскресение» — четыре раза. Отдельными книгами выпущены в свет ранняя трилогия, «Семейное счастье», «Власть тьмы». Восемь раз увидели свет сборники рассказов Толстого.

На языке телугу вышли в свет все романы Толстого, «Анна Каренина» и «Воскресение» — дважды, а также пьесы «Власть тьмы» (дважды), «Плоды просвещения», «Живой труп», повести «Казаки», «Семейное счастье», «Крейцерова соната» и шесть сборников рассказов и сказок.

В несколько меньшем объеме сочинения Толстого выходят на других языках Индии, но и здесь достигнут большой прогресс. Так, на пенджаби переведены «Воскресение», «Отец Сергий» и некоторые народные рассказы. На урду вышел в свет роман «Анна Каренина» и сборник избранных рассказов. На языке маратхи существует сокращенный перевод «Воскресения», полный перевод «Крейцеровой сонаты», «Сказки об Иване-дураке», рассказа «Чем люди живы» и несколько сборников детских рассказов. На языке каннада изданы «Детство, отрочество и юность», «Семейное счастье», сборник избранных рассказов.

В последние годы переводы Толстого стали чаще делаться непосредственно с русского языка, но общий уровень их мастерства еще весьма невысок. Об этом говорил, например, индийский литературовед Шивдан Сингх Чау-хан в речи, произнесенной в Москве на заседании, посвященном пятидесятилетию со дня смерти Л. Н. Толстого¹⁴⁹. В последние годы заботу о высоком качестве переводов Толстого взяла на себя Всеиндийская литературная академия, и можно надеяться, что их художественный уровень значительно повысится.

Серьезного анализа заслуживает выходящая в Индии литература о Толстом.

Большое место в индийской «толстовиане» занимают биографические труды. Первая работа на эту тему, как мы уже сказали, принадлежала перу Махатмы Ганди. В последующие годы биографий Толстого появлялось все больше и больше. Так, уже в 1912 г. в Калькутте вышла на языке бенгали книга С. Датта «Великий Толстой». В 1917 г. в Лакхнау увидело свет на языке урду «Жизнеописание графа Толстого и его мысли», составленное Джанабом Бабу Шиви. Позднее, в 1924 г., на языке бенгали появилась биография, написанная Д. Мукхопадхайя, а в 1929 г. — книга о Толстом К. Вандьяпадхайя. Ими же были изданы первые книги о Толстом для детей.

Биографии Толстого вышли и на языке хинди. Таковы, например, одновременно появившиеся в 1954 г. книги В. Рая и Г. Рандейя, имеющие одинаковое название: «Махатма Толстой».

На языке маратхи биография Толстого вышла в 1919 — 1922 гг. в пяти выпусках. На этом же языке была опубликована в 1933 г. книга Н. Бхаурава «Русский Ганди».

На языке малаялам существуют две книги о Толстом: Б. Пилаи (1949) и М. Сатьелая (1955).

На   языке   телугу   известна   биография,   написанная

М. Рамамоханрао. Существуют книги о Толстом и на других языках Индии.

Источники большинства этих работ — изданная в Англии биография Толстого, написанная Эйльмером Моодом, известный четырехтомный биографический труд П. И. Бирюкова и знаменитая книга Ромена Роллана «Жизнь Толстого». В позднейших индийских изданиях использованы также работы советских исследователей — Н. Н. Гусева, Н. К. Гудзия, В. Ф. Булгакова, В. Б. Шкловского и др.

Ряд трудов, как отмечено выше, посвящен в Индии теме «Толстой и Ганди». В большинстве своем они содержат изложение взаимоотношений обоих мыслителей и сравнительный анализ их мировоззрений.

Работ, посвященных анализу писательского мастерства Толстого, в Индии пока весьма немного. В свое время лучшими из них акад. Баранников считал серию «Литературные беседы» Хасана Шахида Сахрварди, опубликованную в журнале «Урду» в 1925 — 1926 гг. Индийский исследователь высоко оценил творчество Толстого и его роль в мировой литературе. Пушкин, Тургенев, Толстой и Достоевский стоят, по его мнению, «во главе той великой плеяды писателей, благодаря которой в настоящее время литература на русском языке считается самой сильной и самой чистой из всех литератур»¹⁵⁰.

В этом же журнале в 1935 г. появилось и другое серьезное исследование о Толстом — статья проф. Мухаммеда Муджиба, в которой анализировался творческий путь художника в связи с историей России пореформенного периода.

Из работ последующих лет лучшими считаются статьи крупных индийских писателей — Премчанда, Кришана Чандара, Али Сардара Джафри, Ахмада Надима Касми, Саджада Захира, Гопала Халдара, литературоведа Шив-дана Сингха Чаухана и др. (их высказывания о Толстом приводятся ниже). Образцом тонкого литературоведческого анализа является исследование писателя Мулк Радж Ананда о «Войне и мире»¹⁵¹.

Широко отмечаются в Индии знаменательные даты Толстого. В 1960 г. к пятидесятилетию со дня смерти писателя был создан юбилейный комитет, в который вошли выдающиеся деятели культуры. Поддержанный широкой общественностью, комитет провозгласил четвертую неделю ноября «толстовской неделей» и развернул энергичную деятельность.

«Неделю Толстого» официально открыл Джавахарлал Неру. Он назвал Толстого «вечным странником, идущим вперед в ноисках правды и красоты», смелым мыслителем, который «никогда ни перед кем не склонял головы». «Мы можем, — сказал он, — принять или не принять все его взгляды и теории, но, если мы будем думать о нем, частица его мудрости и величия сойдет на нас и поднимет нас несколько выше»¹⁵².

Касаясь трудностей и опасностей, перед которыми стоит современное человечество, Неру воздал должное глубине мысли и прозрению великого русского художника, чей гуманизм доныне продолжает играть большую роль в борьбе за мир и дружбу между народами.

«Мы живем, — сказал он, — в трудные времена призраков и опасностей всякого рода, а также всяческих надежд. Быть может, они неотделимы друг от друга. Страждущему человечеству, как видно, придется идти вперед трудными путями. И все же, как бы оно ни падало, оно должно подняться и достичь вершины. Радость жизни в том, чтобы, как и Лев Толстой, бороться за свободу и счастье людей на земле».

Заметным событием «толстовской недели» был и симпозиум на тему «Толстой и Индия», который был проведен в Дели. Открывая этот большой форум индийской интеллигенции, член парламента, писатель Сардар Паниккар сказал, что Толстой оказал влияние не только на литературы Индии, но и на всю ее культуру и общественную жизнь. Индия гордится тем, что ее древняя философия, эпос и поэзия занимали большое место в творческих раздумьях Толстого.

С успехом прошла и организованная в Дели международная Толстовская конференция, привлекшая писателей и ученых многих стран мира.

Интерес к творчеству Толстого сопутствует всей культурной жизни Индии. В университетах и школах часто устраивают вечера, посвященные русскому писателю, публично читают его произведения, а в дни юбилеев организуют выставки, иллюстрирующие его жизнь и творчество.

Вечера памяти Толстого проводят Общество индийско-советской дружбы, литературно-просветительное общество «Сахития Паришад», молодежные содружества и другие организации как в крупных городах, так и в провинции.

В 1969 г., в связи со столетием со дня рождения Ганди, в Дели была организована выставка на тему «Лев Толстой и Махатма Ганди». Ее посетило более миллиона человек.

15

Наследие гениального русского писателя высоко оценивалось и оценивается всеми крупными художниками и мыслителями Индии.

По мнению индийских исследователей, творчество Толстого, его реалистический метод, социально-заостренная проблематика его произведений оказали большое воздействие на индийскую литературу. «Толстой, — пишет литературовед Кришна Крипалани, — оказал огромное влияние на развитие литературы и мысли в современной Индии, несмотря на то что мы познакомились с его произведениями не в оригинале, а через чужой язык»¹⁵³. «Это влияние, — добавляет историк литературы Шивдан Сингх Чау-хан, — можно проследить и теперь во всех значительных произведениях прогрессивных писателей нового поколения всех основных литературных языков Индии — тех писателей, которые стремятся отображать индийскую действительность критически и правдиво»¹⁵⁴. Мнение это поддерживает и проф. Хумайюн Кабир. «В прошлом, — пишет он, — Толстой, Достоевский, Горький оказали большое влияние на индийских писателей и сами испытали воздействие индийской культуры»¹⁵⁵.

Само собой понятно, что вопросы взаимодействия и взаимовлияния национальных литератур нельзя решать декларативно, в плане элементарных сопоставлений. Глубокое отличие особенностей развития индийской литературы от русской, ее прямая связь со своими национальными традициями и с конкретно-исторической обстановкой своей страны исключают какие-либо поспешные и категорические сближения. Вместе с тем единодушные утверждения индийских исследователей несомненно имеют серьезные основания.

Из выдающихся писателей Индии наиболее часто сближают с Толстым Рабиндраната Тагора (1861 — 1941). Так, Шивдан Сингх Чаухан утверждает: «Передовое, реалистическое творчество Толстого наложило свой отпечаток на прозаические произведения великого поэта Индии — Рабиндраната Тагора... В романах Тагора "Чар-Адхайя" и "Гора" влияние Толстого чувствуется особенно сильно»¹⁵⁶. Это утверждение кажется нам излишне категоричным. Своеобразный, романтически-приподнятый стиль тагоров-ской прозы значительно отличается от строгой простоты, присущей романам Толстого. Более оправданны здесь сближения в области мировоззрения обоих писателей. В частности, элементы толстовства в мировоззрении Тагора отмечал А. В. Луначарский¹⁵⁷.

В   философских   и   социально-политических взглядах обоих мыслителей действительно много общего. Рабиндранат Тагор высоко ценил гуманизм Толстого, считал русского писателя «учителем человечества», призывал индийскую интеллигенцию прислушиваться к его голосу. Процитировав в статье «Реформа образования» слова Толстого о том, что основой образования должны быть нравственные представления народа, Тагор с горечью указал, что в «настоящее время голос единственного в мире человека, единственного в данный момент учителя человечества раздается гласом в пустыне»¹⁵⁸. Тагор разделял этические принципы Толстого, его эстетику, призывал индийцев учиться у Толстого, усваивать его взгляды на общество и человека.

По образцу яснополянской школы и задуманного Толстым «университета в лаптях» Тагор создал знаменитую школу «Вишва-Бхарати», в которой осуществил многие из толстовских педагогических принципов. Ныне эта школа переросла в крупный культурный и учебный центр, широко известный под названием Шантиникетан («Обитель мира»).

Во время своего пребывания в Москве, в 1930 г., Рабиндранат Тагор смотрел в Московском Художественном театре постановку по роману Толстого «Воскресение» и в своих «Письмах о России» отозвался о ней с большой похвалой¹⁵⁹.

Таким образом, можно, на наш взгляд, говорить об известной общности гуманистических идеалов обоих писателей, а не о прямом воздействии творческого метода Толстого на художественный метод Тагора. Творчество Ра-биндраната Тагора столь своеобразно и самобытно, столь очевидно связано с национальной традицией, в нем так причудливо переплелись разнородные элементы реализма и романтизма, преломленные сквозь призму специфически восточной орнаментальной прозы, что всякого рода сближения должны здесь делаться весьма осторожно.

Значительно больше общих черт с Толстым мы находим в мировоззрении и творчестве основоположника критического реализма в литературах хинди и урду Премчанда (1880 — 1936). Они прослеживаются и в социально-политической концепции Премчанда (особенно на раннем этапе его творчества), и в его идейно-творческом арсенале.

В письме к другу от 4 марта 1914 г. Премчанд, говоря о поисках собственного стиля, писал: «Недавно я прочел рассказы Толстого и чувствую, что они оказали на меня как на писателя определенное влияние»¹⁶⁰.   Благотворное воздействие реализма Толстого на Премчанда отмечают почти все исследователи его творчества. По мнению индийского новеллиста и литературоведа Амритрая, близость к Толстому особенно отчетливо проступает в рассказах Премчанда «Саван», «Зимняя ночь» и «Горсточка риса», которые появились в свет после его ранних романтических и отчасти мистических произведений.

«Замысловатые сюжетные ходы рассказов раннего периода, — пишет исследователь, — уступают место сюжетной простоте. Иногда сюжет предстает обнаженным. Это же относится к характерам героев. Все к более простым методам прибегает писатель и все отчетливее прочеркивает ход развития. Все строже и строже относится Премчанд к тем украшениям, которые встречались в его рассказах раннего периода. В рассказах остается только то, что абсолютно необходимо для сюжета и построения характеров героев»¹⁶¹. Этой строгости и лаконичности Премчанд, по мнению исследователя, научился на опыте «таких мастеров рассказа, как Толстой, Чехов и Горький, — пожалуй, больше всего Толстой»¹⁶².

При изучении публицистики Премчанда бросается в глаза та страстность, с которой он нападает на социальные уродства капитализма с патриархально-крестьянских позиций. Так, в статье, опубликованной в журнале «Джагаран» («Пробуждение») 27 февраля 1933 г., он пишет: «Истинный секрет того, что в мире так много несправедливости и подлости, ненависти и грязи, глупости и невежества, заключается в денежном мешке... До тех пор, пока будет существовать право частной собственности, человеческое общество не сможет свободно развиваться. Облегчайте труд рабочих, выплачивайте пособия безработным, урезывайте права помещиков и капиталистов, увеличивайте права рабочих, уменьшайте роль денег, — но сколько бы такого рода улучшений вы ни сделали, все равно и с такими подпорками эта дряхлая стена устоять не может. Ее следует разрушить и возвести новую»¹⁶³.

Эти мысли Премчанда — и по содержанию и по тону — близки к мыслям Толстого, запечатленным в его публицистике 90-х годов и особенно в его трактате «Рабство нашего времени».

О современной ему литературе Премчанд с горечью писал в 1928 г. в журнале «Сарасвати»: «Если бросить, взгляд на нашу нынешнюю литературу, то можно ясно увидеть, насколько возросла в ней искусственность. Нет необходимости доказывать, что изображаемые в прозаических произведениях удивительные истории про любовь и разлуку совершенно не затрагивают жизнь народа. А что касается тех поисков, которые во имя слияния с бесконечным предпринимаются в поэзии, то простому человеку лучше держаться от всего этого подальше... Чувства и мысли наших литераторов далеки от чувств и мыслей народа. Поэтому современная литература не может считаться национальной»¹⁶⁴.

Слова эти явственно перекликаются с трактатом Толстого «Что такое искусство» и с его статьей «Так что же нам делать?», хотя, разумеется, индийский писатель пришел к своим выводам самостоятельно в результате собственных наблюдений и тяжких раздумий.

Известное сходство находят исследователи в проблематике и в приемах художественного творчества обоих писателей¹⁶⁵. Так, первый роман Премчанда — «Приют» посвящен в значительной мере тем же проблемам семьи, брака и положения женщины в семье и обществе, которые затронуты в романе Толстого «Воскресение». Рисуя иную обстановку, иные жизненные ситуации, индийский писатель, как и Толстой, выступает суровым обвинителем социальной среды, которая обрекает женщину на нужду, бесправие и проституцию.

Близка по духу к толстовским образам крестьян и галерея крестьянских образов, нарисованных Премчандом в его рассказах и особенно в его эпопее «Обитель любви». Создавая свои характеры, Премчанд уделяет большое внимание «диалектике души» героев, раскрытию их внутреннего мира, их размышлениям и переживаниям. До Премчанда в литературах хинди и урду царила традиция однолинейного изображения персонажей. Герой должен был быть олицетворением одних каких-либо черт или страстей — положительных или отрицательных. Смешение или переплетение различных черт героя трактовалось как нарушение обязательных канонов. Премчанд смело нарушил эту традицию и первым на своем языке стал рисовать персонажи многогранными — в развитии, в движении. И здесь его эстетические воззрения встретились с воззрениями Льва Толстого.

В свое время Толстой писал:

«Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности:   был глуп, стал умен, был зол, стал добр, и наоборот. В этом величие человека» (53, 179).

Позднее, в романе «Воскресение», Толстой развил эту мысль. «Люди, как реки, — писал он, — вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою» (32,194).

Премчанд разделяет это убеждение. «Душа человеческая, — пишет он, — не бывает ни совсем черной, ни совсем чистой — она представляет собою удивительную смесь разных качеств. Возникают подходящие условия, — человек становится подобным святому риши, при неблагоприятных — он делается негодяем»¹⁶⁶.

Диалектический подход индийского писателя к человеческой природе, его убеждение в том, что характер человека обусловлен социальной средой и классовыми отношениями, позволили ему позднее, в романе «Воздаяние», подняться на еще большую высоту критического реализма и достичь еще большей художественности.

Выше мы упомянули о плодотворной деятельности Премчанда как переводчика Толстого. Эта деятельность кажется нам тоже не случайной — по-видимому, творения русского писателя были ему душевно близки. О том, что именно ценил Премчанд в русском писателе, можно судить по его предисловию к упомянутому выше сборнику своих переводов народных рассказов Толстого. В нем он писал:

«Граф Толстой, как известно, написал много, и в настоящее время в Европе нет языка, на котором бы не было перевода его произведений. Однако в зрелом возрасте, когда окончательно установились его общественные и религиозные взгляды, он из своих произведений эти рассказы ставил выше всего. "Анна Каренина", "Севастопольские рассказы" и другие произведения пали в его глазах. Он полагал, что главное достоинство литературы — пробуждение любви ко всем людям. Ее язык и идеи — то и другое, — должны быть так просты, чтобы понимание ее не представляло никакой трудности даже простому крестьянину. Некоторые рассказы достигают такой высоты, что является мысль, будто они взяты из упаншпад. Язык столь легкий и живой, что в чтении найдут удовольствие даже дети»¹⁶⁷.

Подобного же рода оценки Толстого мы находим и в статьях Премчанда, печатавшихся в журналах «Ханса» («Лебедь»), «Джагаран» и др.

В индийском литературоведении можно встретить утверждения о влиянии Толстого и на других индийских писателей. Так, по мнению Шивдана Сингха Чаухана, романы и рассказы Шоротчондро Чоттопадхая «также носят еледы влияния Толстого, главным образом его романа "Анна Каренина"»^!68. С Толстым сближают и Аннада Шанкара Рея, и Джайнендру Кумара^!69, и Ахмада Надима Касми, и других прозаиков Индии, бытописующих жизнь индийского народа с позиций патриархальной крестьянской идеологии. Думается, однако, что не все эти сближения правомерны.

Справедливо, вероятно, то, что писатели индийского критического реализма во многом разделяют идейно-творческие принципы Толстого — его тенденцию к обличению социального зла, уважение к простому человеку, стремление к раскрытию «диалектики души» своих героев. Основанием к сближению этих писателей с Толстым, наверное, служит и некоторая их солидарность с философскими и этическими принципами Толстого, воспринятыми сквозь призму родственного им гандизма. Вместе с тем, разумеется, каждый из названных писателей оригинален, самобытен и связан прежде всего со своей национальной традицией.

Что более всего привлекает индийцев в Толстом? Чем он более всего близок индийской культуре?

Предоставим ответить на эти вопросы самим деятелям Индии.

Джавахарлал Неру в письме, посвященном пятидесятилетию со дня смерти Толстого, писал:

«Лев Толстой принадлежит к числу тех европейских писателей, чье имя и произведения пользуются в Индии, пожалуй, наибольшей известностью. Объясняется это не только высокими достоинствами произведений Толстого, но и духовным сродством между ним и нашим руководителем Махатмой Ганди, который горячо восхищался Толстым и находился под его влиянием в период своего формирования как личности.

Поэтому я рад воздать должное этому великому русскому  писателю  и  выразить  уважение к его памяти в связи с пятидесятилетием сО дня его смерти. Он относится к числу очень немногих избранных писателей мира, чья память нетленна, и, хотя со дня смерти Толстого прошло уже полвека, его учение и память о нем живут в наших сердцах»¹⁷⁰.

Президент Индии Раджендра Прасад в письме, адресованном во Всеиндийский толстовский юбилейный комитет, писал:

«Наследие Толстого — писателя, художника и мыслителя — приобретает во всем мире все большее значение. Его мысль и прозрение опровергают условное деление писателей на восточных и западных. Народы Азии в такой же мере испытывают на себе воздействие его могучей мысли, как и люди Запада... Будем надеяться, что толстовский завет любви и мира получит еще более широкое распространение среди простых людей в нашей стране благодаря новым переводам его сочинений на индийские языки»¹⁷¹.

Огромное значение творчества Толстого для судеб мировой литературы подчеркивают современные индийские писатели.

«Я считаю, — пишет Мулк Радж Ананд, — что Толстой намного превосходит ряд своих современников потому, что он отобразил жизнь своей эпохи в многочисленных замечательных картинах, которые мы встречаем в его романах и рассказах, и, в первую очередь, потому, что он является автором "Войны и мира"».

Мулк Радж Ананд отмечает черту новаторства Толстого: русский писатель, как никто другой, сумел изобразить жизнь целой эпохи «со всеми ее стремительными столкновениями мыслей и эмоций, во всех неуловимых оттенках и нюансах».

Новаторской считает Мулк Радж Ананд и композицию романа с ее необычайно сложным и вместе с тем стройным и ясным переплетением множества фабульных линий. «Что за книга "Война и мир"! — восклицает индийский писатель. — Необъятная, как Россия, и вместе с тем включающая и Европу и Азию; в ней как бы слышится звон цимбал, с ее страниц веет свежестью степных ветров, доносится дыхание гор, пустынь и долин, роман как бы питается водами многих русских полноводных рек; а между строк, как из подземных источников, бьет ключом сила и энергия, которыми наделены его герои. И все это движется и течет, как в оркестре, где обертоны и тихие   полутона вдруг уступают место могучему лейтмотиву, что, подобно молнии, освещает все вокруг...»¹⁷².

Свое преклонение перед писательским гением Толстого выражают и другие индийские писатели. Так, известный литератор и общественный деятель К. Наир, выступая в 1968 г. на международной встрече писателей, посвященной юбилею Горького, сказал:

«Громадное влияние на индийскую литературу оказал Лев Толстой. Наш великий Махатма Ганди в своей автобиографии пишет о том огромном влиянии, которое оказал Толстой на формирование его мировоззрения. Я могу вам признаться здесь, что к Толстому меня тоже привел Ганди, мое  знакомство  с высказываниями Ганди о Толстом»¹⁷³.

Прозаик и романист Тхакажи Шивашанкара Пиллаи из Кералы (Южная Индия) пишет:

«Я побывал в Ясной Поляне — поклонился святыне, и память об этом навсегда останется в моем сердце. Мне трудно передать вам то чувство восторга, которое охватило меня, когда мы подъезжали к обители человека, оставившего нам незабываемые творения...

Писатели моего поколения формировались под влиянием великой французской литературы — Вольтера, Бальзака, Гюго и Мопассана. Огромное влияние на их творчество оказали и продолжают оказывать классические произведения русской литературы — Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого, Горького»¹⁷⁴.

Писатель и общественный деятель Бенараси Дас Ча-турведи говорит о популярности Толстого в Индии:

«Своими искренними симпатиями к бедным и угнетенным он оказал огромное влияние на наших писателей. Его высокогуманистические идеи нашли горячий отклик в сердцах моих соотечественников, стали источником вдохновения. Через Толстого мы узнали и полюбили Россию, с которой нас связывает ныне искренняя дружба»¹⁷⁵.

Значение наследия Толстого индийские писатели видят и в том, что его реализм противостоит литературе буржуазного распада.

«В наши дни, — пишет Шивдан Сингх Чаухан, — когда стало модным разглагольствовать о "кризисе культуры" (а особенно громко об этом говорят на Западе), значение Толстого все возрастает. Как яркий светоч, как символ надежды, любви и истины, возвышается он над слоем холодного тумана и облаков, которые сгустились внизу, слепя глаза и души нашего молодого поколения, затемняя

ТОЛСТОЙ И ЯПОНИЯ

1

Японией Толстой впервые заинтересовался в октябре 1853 г., в бытность волонтером русской армии на Кавказе.

В этот период он прочитал переизданные в 1851 г. нашумевшие «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 12 и 13 годах» и сделал из них ряд выписок; это первые упоминания о Японии в толстовском дневнике. В разделе «Сведения» там есть такая запись: «Япония в первый раз посещена была в¹/₂ 16 века Португальцами... В Эддо — главном японском городе — 10 000 000 жителей» (46, 284)¹.

Судя по этим записям, Япония, ее народ и культура заинтересовали будущего писателя. Но так как других книг на эту тему под рукой не оказалось, его любознательность осталась тогда неудовлетворенной.

В последующие два десятилетия в дневниках и письмах Толстого не встречается о Японии почти никаких упоминаний, но в знаменитых «Русских книгах для чтения», составлением которых он занялся после работы над «Войной и миром», мы неожиданно обнаруживаем японскую легенду «Золотоволосая царевна» — одну из жемчужин японского фольклора. Писатель нашел ее в книге русского ученого Ф. Чижова «Письма о шелководстве» (1870)² и немало потрудился над тем, чтобы передать ее поэтическое звучание и национальный колорит.

Японским фольклором Толстой занимался и в последующие годы, особенно под конец жизни, когда готовил к изданию собранные им легенды, сказки и изречения мудрых людей разных народов. В это время П. А. Сергеенко прислал ему по его просьбе ряд фольклорных сборников, в том числе и известный сборник Мультатули «Повести, сказки, легенды» в пер. А. Чеботаревской (1907), содержащий немало и японских сказок³. Толстой, как свидетельствует Д. П. Маковицкий⁴, с интересом читал этот сборник и отметил в нем легенду о каменщике, которую потом пересказал в кругу близких.

Связь Толстого с деятелями японской культуры завязалась в 90-е годы, когда популярность русского писателя необычайно выросла во всем мире. К этому времени его московский дом в Хамовниках и Ясная Поляна стали местами паломничества сотен людей из разных стран, искавших общения с великим художником и мыслителем. Среди них оказались и гости из Японии.

Первым японцем, который познакомился с Толстым, был живший в России Кониси Масутаро⁵ (1862 — 1940), тогда студент Московского университета, а впоследствии известный японский ученый и публицист, профессор университета Досися в Киото. Еще юношей поступил он в семинарию при русской духовной миссии в Токио. Затем он поехал в Россию, где учился в Киевской духовной академии. По окончании ее он перешел в Московский университет, где изучал философию и психологию.

Живя в течение девяти лет в России, Кониси в совершенстве изучил русский язык и очень полюбил русскую литературу. Даниил Петрович (так он именовал себя в России) был представлен Толстому в 1892 г. их общим знакомым — философом Н. Я. Гротом и с тех пор стал частым гостем писателя. В беседах с ним Толстой впервые многое узнал о жизни японского народа, о его литературе, философии и религии.

Беседы с Кониси были всегда для Толстого полезны и приятны. Глубоко образованный, эрудированный человек, блестящий знаток японской и китайской культуры, Кониси оказался бесценным помощником в занятиях восточной, в частности китайской, философией. Как упоминалось выше, Кониси с помощью Толстого издал в России книгу о китайском философе Лао-цзы.

Было, однако, обстоятельство, которое первоначально разделяло Толстого и Кониси. Когда Кониси учился в русской духовной академии, он принял православную веру. Толстой старался раскрыть перед своим молодым японским другом всю ложь официальной церкви и догматического богословия. Но Кониси, который в юности готовил себя к роли христианского священника, сначала твердо стоял на своем и страстно спорил с Толстым. Однако через четыре года, вернувшись в Японию, он под влиянием действительности разочаровался в казенном православии, о чем написал Толстому.

«Откровенно говоря, — читаем мы в его неопубликованном письме к Толстому от 10 мая 1896 г., — знакомство с Вами и наставление Ваше совсем переменили мой взгляд на христианство. Каждый день вспоминая о Вас, я истинно наслаждаюсь. Правда, преподобный Николай⁶ меня терпеть не может за мои взгляды на христианство и на жизнь, но это нисколько меня не печалит».

Далее Кониси сообщал:

«Здесь я пишу о Вас и о Ваших взглядах на христианство и на жизнь и перевожу Ваши сочинения. Уже переведены "Два старика", "Где любовь, там и бог", "Крейцерова соната". В настоящее время перевожу "Смерть Ивана Ильича" и "Религию и нравственность", за что называют меня а-ля Толстым. Засвидетельствую Вам, что здесь очень много Ваших почитателей»⁷.

В ответном письме от 30 сентября 1896 г. Толстой приветствовал его «прозрение» и пожелал ему успешной деятельности на благо его народа и всего человечества.

«Мне всегда было странно думать и казалось невероятным, — писал он ему, — чтобы такой умный и свободный от суеверий народ, как японцы, мог бы принять и поверить во все те нелепые... догматы, которые составляют сущность церковного христианства, как католического, так и православного и лютеранского» (69,153).

Толстой благодарил Кониси за перевод «Крейцеровой сонаты»⁸ и рекомендовал ему ряд других своих произведений для перевода на японский язык.

Вернувшись на родину и став видным ученым и публицистом, Кониси Масутаро много сделал для пропаганды воззрений и художественного творчества Толстого в Японии. Благодаря его статьям и переводам японский читатель познакомился с некоторыми неизвестными ему ранее произведениями Толстого, а также с его взглядами на социальную жизнь, науку и искусство. Кроме «Крейцеровой сонаты» Кониси перевел непосредственно с русского языка повесть  «Хозяин и  работник»,  «Суратскую  кофейную» и другие  художественные  и публицистические  произведения.

Кониси принадлежит книга «Рассказы о Толстом» и обширная статья о влиянии Толстого на японскую культуру, которую он прислал в 1908 г. к восьмидесятилетию писателя в «Международный толстовский альманах». Вот как Кониси объяснял популярность Толстого в своей стране:

«В Японии издавна процветает нравоучение, подготовившее японцев к духовным интересам. Эта же подготовка помогла и помогает интересоваться философско-моральными вопросами. На такой почве очень скоро привилась западноевропейская цивилизация, вместе с наукой и философией, что и помогло пониманию учения гр. Толстого.

Нравственно-религиозное учение гр. Толстого поразило нас своею чистотой и рыцарством: вся читающая публика благоговейно прислушивается к новым его словам и весьма сочувствует положению его в государстве. Литературная слава гр. Толстого не менее громка, чем нравственно-религиозная. Многие из чисто литературных и морально-религиозных произведений его давно были переведены на японский язык и читаются с великим интересом. Японцы понимают учение гр. Толстого и ценят его так же, как европейцы»⁹.

Связь с Толстым Кониси поддерживал до самой смерти писателя. В 1896 г. Толстой послал ему через японского издателя Токутоми Сохо (о нем — ниже) драгоценный подарок — томик Библии с собственноручными пометами¹⁰.

В июне 1910 г., за пять месяцев до кончины Толстого, Кониси снова посетил Ясную Поляну, где провел три дня. Возвращаясь в Москву, он ехал в одном вагоне с Львом Николаевичем, который в тот день направлялся в село Мещерское к В. Г. Черткову. В пути он рассказывал о своей стране, ее истории, нравах, обычаях, о захватнической политике японского правительства. В частности, он привел Толстого в горестное изумление своим рассказом об острове Формоза (Тайвань), незадолго перед этим отторгнутом Японией от Китая. Нищета и голод среди местного населения, по его словам, там столь велики, что очень часты случаи людоедства.

Прощаясь с японским другом, Толстой подарил ему свою острообличительную книгу «Царство божие внутри вас». В связи с этим Кониси писал ему 20 июня 1910 г.:

«Смею благодарить Вас, глубокочтимый Лев Николаевич, за книгу. От ней я в восторге: в ней все просто и ясно. Я постараюсь поскорее перевести ее на японский язык»^п.

Вместе с письмом Кониси прислал в Ясную Поляну открытку — репродукцию старинной японской картины. Толстой был тронут этим знаком внимания.

«Странно, но выразительно, — улыбнулся Лев Николаевич, после того как довольно долго смотрел на рисунок, где изображена японка, всплескивающая руками над упавшим и разбившимся кувшином»¹².

Это была последняя встреча с Кониси и последнее письмо от него. Через четыре месяца Толстой скончался. Кониси присутствовал на его похоронах.

2

В 1896 г. японский публицист Иокои Токио (1857 — 1927), брат известного философа Иокои Севана, произведения которого были известны Толстому, познакомился с американским биографом русского писателя, Эрнстом Кросби. По его рекомендации он послал Толстому большое письмо и статью «Этические понятия японского народа», напечатанную в Нью-Йорке в журнале «Интэрнэшнл джорнэл этике» («Международный журнал этики»). К сожалению, ни рекомендательное письмо Кросби, ни письмо молодого Иокои не сохранились. Но сохранился ответ Толстого Иокои¹³, и он проливает свет на письмо японского публициста.

В письме от 28 января 1896 г. Толстой благодарил Иокои за присылку статьи и похвалил его намерение посвятить себя благородной цели установления братства между людьми. Но тут же он обратил внимание своего корреспондента на то, что его понимание этой цели искажено шовинистическими и националистическими предрассудками.

«Это — великая цель, — писал Толстой, — и я не знаю более высокой, которой человек мог бы посвятить свою жизнь. Но чтобы быть искренним с вами, я должен сказать, что как в вашей статье, так и в вашем письме я вижу, что вы еще не вполне решили, какому хозяину вы намерены служить: богу или маммоне».

Писатель предостерегал   своего  японского корреспондента и его единомышленников от увлечения великодержавным казенным патриотизмом, который на деле оборачивается шовинизмом и пренебрежением к другим народам. Умиротворение Дальнего Востока, писал он, «составило бы величайшее благодеяние для мира», но достигают его не территориальными захватами и разбоем, а установлением мира, дружбы и добрых отношений с соседями.

«Я надеюсь, — закончил он свое письмо, — что вы и ваши друзья, разделяющие ваши взгляды, будете стараться так делать. Для меня было бы большой радостью, если бы я мог быть чем-нибудь полезен для вас»  (69, 31).

В июле 1897 г. Эрнст Кросби переслал Толстому полученное им из Нью-Йорка от Иокои письмо, в котором молодой японец пишет о своем восторге перед гуманистическим учением Толстого и о намерении немедленно вернуться в Японию, чтобы полностью посвятить себя его претворению в жизнь¹⁴.

Толстого это письмо чрезвычайно порадовало, и он поделился своей радостью со многими друзьями¹⁵.

Однако сам Иокои больше Толстому не писал. Вернувшись на родину, он вскоре отрекся от идей Толстого и проникся шовинистическими идеями «великой Японии», Переписываться с русским писателем ему более не было надобности. О том, почему он перестал писать в Ясную Поляну, он рассказал в одной из своих статей через восемь лет, в 1904 г., в разгар русско-японской войны:

«В 1894 — 1895 гг. я, будучи студентом в Англии, усердно изучал историю английской революции. Как раз в это время у нас шла война¹⁶. Мы прислушивались к грому орудий у Порт-Артура. Мы получали победные телеграммы. Это было горячее и радостное время.

Война шла к концу. Начиналась бумажная война. При вмешательстве трех держав началось осуществление договора о строительстве железных дорог в Маньчжурии. И горячая радость, которую приносили наши победы, захлебнулась в тяжелом разочаровании.

Потрясенный, с горечью в душе, я написал статью "Этические понятия японского народа" и опубликовал ее в "Международном журнале этики". Но я хотел большего. Я хотел услышать слово участия от человека, к голосу которого прислушивается весь мир, и я послал номер журнала с моей статьей в Москву, графу Толстому^|7. Граф ответил мне немедленно. Но его ответ чрезвычайно поразил меня.

Великий Толстой критиковал мою статью, развенчал мою позицию страстного национализма и старался убедить меня в том, что никакое спасение для нас невозможно, пока «восточный шовинизм» не будет полностью изжит. Ответ великого мыслителя поверг меня в отчаяние. Я волей-неволей должен был отказаться от дальнейшей переписки с Толстым, так как он придерживался точки зрения, диаметрально противоположной моей. Я сохранил его письмо, не опубликовав его.

Но вот вспыхнула война с Россией. Я вынул письмо из ящика и прочитал его еще раз... И хотя я и сейчас не могу согласиться с его крайней точкой зрения, тем не менее я решился его напечатать. Пусть читатель сам увидит, как далеко заходит Толстой в увлечении своей доктриной. Его учениками мы быть не можем»¹⁸.

О дальнейшей судьбе Иокои Токио нам известно лишь, что он впоследствии стал ректором университета Досися в Киото, депутатом парламента. Судя по некоторым сведениям, он впоследствии дошел до крайних националистических воззрений и стал одним из апологетов японского милитаризма. Знаменательно, что Лев Толстой еще в самом начале пути этого деятеля нашел уязвимые места в его социально-политических воззрениях.

3

Осенью того же, 1896 г. по рекомендации Кониси Толстой познакомился еще с двумя японцами. Это были То-кутоми Иитиро (псевдоним Сохо), глава популярного в Японии издательства и журнала «Кокумин-но томо» («Друг народа»), и Фукай Эйго, впоследствии директор банка.

Журналист и публицист Токутоми Сохо принадлежал к тому поколению деятелей Японии, которые выросли в атмосфере буржуазной революции 1868 г. Воспитанный в колледже английского типа, участник либерального движения «Дзию минкэн ундо» («Движение за свободу и народные права»), Токутоми Иитиро был одним из создателей и руководителей буржуазно-демократического общества «Минъюся» («Друзья народа»), которое ставило себе задачей преобразовать феодальную Японию на буржуазный лад.

Впоследствии многие участники этого общества, проникнувшись великодержавными настроениями, стали опорой императорского трона, но в описываемое время они искренно боролись за интересы народа, за созыв парламента, за введение в стране демократических свобод. С этой целью общество «Минъюся» издавало в Японии сочинения европейских писателей-гуманистов, знакомило читателей с передовыми идеями Европы и Америки.

Главной целью поездки Токутоми и его спутника в Россию было посещение Нижегородской ярмарки, открывавшей большие перспективы для русско-японской торговли. Вместе с тем Токутоми стремился лично познакомиться с Толстым, идеи которого уже распространялись в Японии. Для этого он запасся рекомендательным письмом от Кониси к Толстому:

«Рекомендую Вам моего хорошего знакомого Токутоми, глубоко уважающего Вас, выдающегося нашего публициста. Он один у нас в антихристианском мире высоко держит знамя Христа. Он же издал мой перевод "Крейцеро-вой сонаты".

Цель его поездки в Европу и Америку — на месте познакомиться с международными делами в Европе и посетить замечательных людей. Прошу Вас принять его (со спутником Фукай), как меня, и дать ему наставление, какое ему приличествует, как христианскому публицисту»¹⁹.

По прибытии в Россию японские литераторы послали в Ясную Поляну следующее письмо:

«С.-Петербург 30 сентября 1896 г.

Его превосходительству графу Толстому.

Мы посылаем Вам полученное нами рекомендательное письмо от г-на Кониси из Токио и, желая засвидетельствовать Вам наше глубокое уважение, берем на себя смелость написать Вам. Как это видно из письма г-на Кониси, мы занимаемся в Японии литературной и издательской деятельностью и опубликовали в нашем журнале несколько Ваших произведений в переводе на японский язык. Если Вы любезно согласитесь познакомиться с нами, мы сочтем это большой честью для себя. Мы надеемся, что Вам, может быть, будет интересно услышать от нас, какой широкой популярностью пользуются Ваши книги в Японии.

Мы рассчитываем отсюда поехать в Нижний и затем в Москву. Во время нашего пребывания в Москве мы хотели бы Вас посетить. Итак, с Вашего разрешения, мы надеемся иметь честь увидеть Вас через неделю или две.

С   наилучшими пожеланиями имеем честь пребывать уважающими Ваше превосходительство

Токутоми, Фукай» ²⁰.

Лев Николаевич ответил согласием, и вскоре японцы прибыли в Ясную Поляну, где были приняты с присущим писателю радушием. Вечером этого дня Лев Николаевич писал жене, находившейся в это время в Москве:

«С утра же приехали японцы. Очень интересны: образованы вполне, оригинальны и умны, и свободомыслящи. Один — редактор журнала, очевидно, очень богатый, и аристократ тамошний, уже немолодой; другой — маленький, молодой, его помощник, тоже литератор. Много говорили, и нынче они уедут. Жаль, что ты их не видела» (84,259).

День, который японцы провели в Ясной Поляне, прошел в оживленных беседах. Как вспоминал потом присутствовавший при этом П. И. Бирюков, японцы рассказывали о своей стране, о ее культуре, и в частности о необыкновенном развитии садоводства в Японии. Говоря о своей родине, они не скрывали чувства национальной гордости; вместе с тем они отдавали дань уважения широким взглядам русского писателя. Лев Николаевич проявил к их рассказам живейший интерес. Он совершил с японцами прогулку по деревне и окрестностям Ясной Поляны, во время которой познакомил их со многими крестьянами и с бытом русской деревни. Гости были в восторге от этой прогулки.

Вечером японцы, растроганные теплым приемом, по-дружески распрощались с Толстым и обещали часто писать ему. Токутоми оставил свой токийский адрес. В свою очередь Лев Николаевич в записной книжке Токутоми начертал свое любимое изречение: «Я познал обязанность человека. Познав ее, я каждый миг должен исполнять ее. Потому, что миг человеческой жизни есть и приближение к ее концу»²¹.

Свое обещание гости выполнили. Толстой получал от них послания из многих стран и читал их с большим интересом²².

Весной 1902 г. Толстой получил из Токио от ректора духовной семинарии при русской православной миссии Сэнумы Какусобуро (1868 — 1933, в переписке с Толстым он именовал себя Иваном Акимовичем) следующее письмо на русском языке (приводим это и другие его письма с сокращениями)²³.

«13 апреля 1902 г. г. Токио

Ваше Высокопревосходительство Высокопочитаемей-ший Граф!

Простите, что я, человек Вам совершенно неведомый, решаюсь беспокоить Вас следующими покорнейшими просьбами — не отказать дать мне милостивое разрешение перевести на японский язык Ваш бессмертный роман "Анна Каренина", распространяющий свою славу и в далекой от своей родины нашей Японии, а также осчастливить меня Вашею собственноручною записочкою хоть бы в двух строках для приложения к будущему изданию этого перевода... Возымел я такую смелость именно потому, что я имею достойнейшего сотрудника по внешней отделке перевода в лице корифея нашего литературного мира, Коёо Озаки²⁴, многочисленные романы которого пользуются у нас наибольшею славою. Он шлет Вам вложенный здесь свой портрет в знак своего глубокого уважения к Вам»²⁵.

К сожалению, не сохранилось ни ответное письмо, написанное по поручению Толстого его помощником Н. Н. Ге (сыном известного художника), ни посланное позднее письмо самого Толстого с разрешением на это издание. Однако содержание этих писем становится известным из нового письма Сэнумы, присланного из Токио в августе 1902 г. Вот что он писал:

«Честь имею выразить свою глубочайшую признательность как за первое письмо, написанное через г-на Ге, так и за второе, Ваше собственное, любезное письмо, с Вашею же собственноручною подписью, которою Вы не отказали осчастливить нас, несмотря даже на Ваше нездоровье, а также и за Ваше снисходительное позволение о переводе Вашего бессмертного романа "Анна Каренина". Письмо Ваше, прочитанное мною с неописанным восторгом, равно как и Вашу подпись, я считаю за бесценный Ваш подарок и буду вечно хранить у себя, как славный памятник нашей с Вами переписки.

...Я считаю для себя за большое несчастье то, что не могу исполнить Вашего желания достать романы Коёо Озаки на каком-нибудь европейском языке. Сам Озаки сильно жалеет, что еще не имеет ни единого своего романа, переведенного на какой бы то ни было европей-

ский язык, за исключением разве одной маленькой сказки на английском языке.

...Озаки на днях выпускает в свет первый номер вновь издаваемого им небольшого литературного журнала под названием "Бунсоо" (литературный сборник), в котором и будут помещены первые две главы "Анны Карениной" нашего перевода. Помещенные в каждом номере журнала части перевода затем мы соединим вместе и издадим отдельными книгами. Номера названного журнала я буду каждый раз высылать Вам».

Весьма примечательно в этом письме упоминание об интересе, проявленном Л. Н. Толстым к творчеству Одзаки Коё. Ниже мы увидим, что просьба Толстого прислать ему произведения японского писателя не была простой данью вежливости. Он искренне желал лучше познакомиться с духовной жизнью японцев, с их культурой, литературой и искусством. И многого в этом добился.

Вслед за вторым письмом с газетной вырезкой Сэнума направил в Ясную Поляну в январе 1903 г. еще одно письмо, в котором горячо поздравлял Толстого с пятидесятилетием его литературной деятельности. О работе же над переводом «Анны Карениной» он сообщил следующее:

«Наш перевод Вашего великого романа "Анна Каренина", хотя тихими шагами, двигается вперед, и он уже с прошлого года стал печататься отдельными главами в тоненьком журнале "Бунсоо" (что значит роща литературная), издаваемом моим сотрудником по переводу уже известным Вам писателем Коёо Озаки.

...Ввиду предполагаемого нашего издания первой части романа смею снова обратиться к Вам с дерзкою просьбой — удостоить нас получить что-нибудь, написанное Вашею собственною рукою для издания нашего перевода, и Ваш новейший фотографический снимок. Хотя я уже осчастливлен дорогим Вашим письмом с Вашею же собственноручного подписью, но очень желательно бы мне иметь хоть краткую Вашу собственноручную записочку, ибо последняя придала бы еще большую цену нашему будущему изданию».

Лев Толстой сочувственно относился к работе над переводом «Анны Карениной». Ему нравилось и то, что перевод делается с русского текста серьезным, аккуратным переводчиком, знающим русский язык²⁶, и то, что он редактируется крупным японским писателем. Поэтому он удовлетворил просьбу   Сэнума и послал   ему   еще   одно письмо, которое должно было служить авторским предисловием к японскому переводу романа. Вот это письмо:

«Милостивый государь Иван Сенума!

Желаю успеха Вашему переводу "Анны Карениной", но боюсь, что роман этот покажется скучным японской публике, вследствие тех больших недостатков, которыми он переполнен и которые я ясно вижу теперь.

Исполняю Ваше желание, прилагаю мою фотографическую карточку и остаюсь готовый к услугам

Лев Толстой.

7/20 марта 1903 г.

Ясная Поляна» (74,64).

Письмо Толстого было воспринято и переводчиком Сэнумой и писателем Одзаки Коё с огромной радостью. Это было то, чего они так желали, — собственноручное письмо великого русского писателя, адресованное японскому читателю. Оставалось ускорить работу над переводом и издать его отдельной книгой, но неожиданная болезнь Одзаки Коё помешала этому.

30 октября 1903 г. Одзаки Коё умер от рака желудка. Но начатое им совместно с Сэнумой дело не пропало. Перед смертью он завещал своим друзьям — известным писателям Огури Фуё, Идзуми Кёка и Токуда Сюсэй довести дело до конца, что ими и было выполнено. Перевод был благополучно завершен и оказался одним из лучших в то время переводов Толстого.

5

27 января 1904 г. Толстой записал в дневнике:

«Война, и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из нее будет и тому подобное. Все — рассуждающие люди, от царя до последнего фурштата. И всем предстоит, кроме рассуждений о том, что будет от войны для всего мира, еще рассуждение о том, как мне, мне, мне отнестись к войне? Но никто этого рассуждения не делает... А делать по отношению войны очевидно что: не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удерживать их» (55,10-11).

28 января он снова записал:

«Хорошо думал о войне, которая началась. Хочется написать о том, что когда происходит такое страшное дело, как война, все делают сотни соображений о самых различных значениях и последствиях войны, но никто не делает рассуждения о себе: что ему, мне, надо делать по отношению войны» (55, 11).

Эти записи относятся к начавшейся 27 января 1904 г. русско-японской войне.

Как известно, ожесточенная схватка на полях Маньчжурии была вызвана агрессивностью японских империалистов, незадолго до этого ограбивших Китай и стремившихся отторгнуть дальневосточные области России. Вместе с тем русско-японская война была следствием и колониальной политики русского царизма.

Захватнические устремления Японии, возросшие после грабительского нападения на Китай в 1894 г., поддерживались английскими и американскими империалистами. Английская буржуазия, мечтавшая о дальнейшем расширении своих колониальных владений на Дальнем Востоке, не прочь была столкнуть Россию и Японию с тем, чтобы ослабить обе державы. Американские империалисты, незадолго перед этим участвовавшие в подавлении боксерского восстания и добившиеся «открытых дверей» в Китае, были также заинтересованы в ослаблении конкурентов на Дальнем Востоке. Так западные державы поощрили японскую военщину напасть на Россию.

Царское самодержавие, имевшее свои интересы на Дальнем Востоке, не сумело и не захотело предотвратить военную авантюру в Маньчжурии. Более того, разжигая войну, оно имело целью остановить начавшуюся в России революцию, укрепить свое пошатнувшееся положение в стране.

Русско-японская война закончилась, как известно, сдачей Порт-Артура, потоплением русского флота и уничтожением значительной части русской армии в Маньчжурии. Сотни тысяч рабочих и крестьян погибли на полях Маньчжурии, кровью своей расплатившись за военно-хозяйственную отсталость царской России и продажность ее верхов. В результате войны Япония заняла Южный Сахалин, утвердилась на Курильских островах, закрыла для России все выходы в океан.

«Не русский народ, — писал Ленин, — а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия»²⁷. Русско-японская война еще более расшатала устои военно-феодального строя России и ускорила наступление буржуазно-демократической революции.

Толстой встретил войну с горечью и тревогой. Острый вопрос, поставленный им в дневнике, — как мне отнестись к войне — был им для себя решен с первой же минуты: он без колебаний занял позицию решительного осуждения и отрицания войны.

Тяжелые переживания начались для Толстого в первый же ее день, когда молодые рекруты Ясной Поляны потянулись на призывной пункт. Толстой был на деревне среди тех, кто с рыданиями и причитаниями провожал своих близких. Впоследствии, в очерке «Песни на деревне», он ярко описал это печальное туманное утро, навсегда врезавшееся в его память.

Уже в первые дни войны Толстой расценил ее как захватническую с обеих сторон, сулящую обоим воюющим народам неисчислимые бедствия. Филадельфийской газете «Норде америкэн» («Северо-американец»), которая по телеграфу запросила его: «Сочувствуете ли Вы России, Японии или никому?» — он 22 февраля 1904 г. ответил:

«Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии» (75,38).

Толстой резко осуждал тех, кто восхвалял или оправдывал войну. Своему сыну Льву Львовичу, который решил отправиться на войну корреспондентом, он писал:

«Для меня безумие, преступность войны, особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне, так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть, и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек должен только стараться устраниться от нее, не участвовать в ней, чтобы не забрызгаться ее мерзостью» (75, 74 — 75).

Как это было всегда, когда в мире возникали тревожные события, в Ясную Поляну устремился поток писем с вопросом: как быть? Простые люди России и многих других стран, деятели мировой культуры просили Толстого сказать свое веское слово о разразившемся конфликте. Идя навстречу этим требованиям, а также движимый велениями собственной совести, Толстой засел за статью «Одумайтесь!», которой суждено было впоследствии сыграть большую роль в истории русской и мировой публицистики.

Среди многочисленных обращений к Толстому о войне находилось и открытое письмо французского академика Жюля Кларти, опубликованное в газете «Тан» («Время»). Видный романист и историк писал:

«Вполне естественно, что мы именно у Вас спрашиваем, что думаете Вы, дух которого возвышается над другими, что думаете Вы о совершающихся событиях, которые, к сожалению, теперь владеют людьми и опрокидывают все их стремления... Вы видите, дорогой и великий учитель, человек есть игрушка событий. Монарх искренно хочет мира, а его заставляют вести войну²⁸. Народ стремится к покою — его будят пушечные выстрелы. Великое слово "разоружение" брошено в мир, а вооруженные флоты пробегают океаны, и границы щетинятся штыками. Пророк добра, Вы поучаете людей жалости, а они отвечают Вам, заряжая ружья и открывая огонь! Не смущает ли это Вас, несмотря на твердость Ваших убеждений, и не разочаровались ли Вы в человеке-звере?»²⁹,

На это обращение вместо отца ответил в печати  сын Толстого — Лев Львович.

«Жгучие вопросы, — писал он, — которые встали теперь перед всем мыслящим человечеством, волнуют его (Толстого. — А. Ш.) более, чем когда-либо»³⁰. Толстой, как и все истинные поборники мира, продолжает верить во всеобщий мир и братство между народами. Толстой не считает войну «неизбежным следствием людской деятельности». Он надеется, что народы обеих воюющих стран, убедившись, как они жестоко обмануты, найдут средства прекратить кровопролитие и восстановить мир. Толстой верит, что все народы мира не желают войны, и поэтому русско-японская война, по его мнению, если не последняя на земном шаре, то одна из тех войн, которые вызовут их прекращение. «Я убежден в том, — писал Лев Львович, — что отец мой глубоко огорчен тем, что человечество не достигло еще той ступени, на которой оно будет решать споры путем мирного соглашения, и должно, как в настоящую минуту, браться для этого решения за оружие».

Толстой в письме к сыну в целом одобрил его ответ французскому писателю, особенно то место, где говорится, что «война не есть необходимое условие жизни»^3[. О том, почему он сам не ответил на письмо французского академика, и по доводу его намека, будто русско-японская война показала бесплодность миролюбивой проповеди Толстого, Лев Николаевич сказал в беседе с прибывшим в Ясную Поляну французским корреспондентом Ж. Бурдоном:

«Призывая любить мир и всеобщее согласие, я никогда не рассчитывал на то, что эти увещания могут сразу же принести плоды; я никогда не думал, что в мире может разом победить братство; и если б я увидел, что подобное умиротворение совершилось, то счел бы свои усилия бесплодным ребячеством. Нынешняя война — это только проявление губительного людского безумия. Она не может не удручать всех людей, обладающих совестью и чувством долга, однако не кажется им неожиданной: если б мы вдруг явились свидетелями всеобщего примирения людей — это было бы поразительным чудом. Итак, мой сын в своем ответе проявил не мало здравого смысла. Но я не совсем согласен с ним там, где он утверждает, что преисполнен доверия к благодетельному вмешательству арбитража: я не верю в арбитраж».

На замечание своего собеседника, что всеобщий, регламентированный и честно проводимый в жизнь арбитраж может явиться этапом в деле окончательного умиротворения, Толстой возразил:

«Конечно, и я не оспариваю случайные благие последствия арбитража. Несомненно, Гаагский трибунал заслуживает единодушного одобрения, и следует глубоко сожалеть, что нынешний конфликт не был передан ему на рассмотрение тем человеком, который, взяв на себя инициативу создания этого трибунала, посылает ныне целый народ воевать³². Спасение, однако, заключается не в дипломатических комбинациях, как бы хорошо они ни были задуманы, как бы великодушны они ни были; спасение — в совести каждого человека, в твердом понимании долга, который каждый обязан нести в самом себе: оно там — и больше нигде. Я верю в человека, но не доверяю государственным ухищрениям. Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, а чтоб она стала непоколебимым требованием честной совести»³³.

Русско-японская война, как никакая другая, отозвалась в душе Толстого тяжелой болью. «Я никогда не думал, — писал он Н. М. Романову, — чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала» {75, 116 — 117), Временами события полностью выбивали его из колеи, и работа   его   надолго приостанавливалась.

В другие дни, наоборот, дурные вести с фронта оказывали на пего как бы подстегивающее влияние — он энергично исписывал страницу за страницей, наполняя их бьющими через край гневом и возмущением по адресу милитаристов и горячим сочувствием страдающему народу.

До сих пор не собраны материалы об этих драматических днях в жизни писателя. Не собраны полностью и высказывания Толстого о русско-японской войне. Но и то, чем мы располагаем, воссоздает яркий образ писателя-гуманиста, борца против воины, заступника народного.

Как уже упомянуто, в начале марта 1904 г., в разгар шовинистической кампании в русской печати, в Ясную Поляну прибыл французский журналист Жорж Анри Бур-дон (1868 — 1938), командированный редакцией газеты «Фигаро» для освещения внутриполитического положения в России. Его рассказ передает тот огромный интерес, который Толстой проявлял к событиям войны.

«Отправив мой "экипаж", — пишет Бурдон, — Толстой говорит мне, положив ногу на ногу:

—   Есть ли новости из Санкт-Петербурга?

Я сообщаю ему все, что мне известно, и прибавляю:

—   Внимательно ли вы следите   за   военными   событиями?

Толстой с огорченным видом взмахивает правой рукой:

—   Разве можно оставаться безучастным к подобному конфликту? Разве можно оставаться безучастным к происходящей войне, к войне вообще? Какое горькое чувство вызывают эти кровопролития!

Я поднял глаза. Прямо передо мной, над головой Толстого, я увидел приколотую к стене булавками французскую карту Кореи и Маньчжурии.

Я говорю:

—   Но ведь эта война — не только конфликт    между двумя народами. Она обрушила друг на друга две расы; какие   последствия,   по   вашему   мнению,   может   иметь победа той или другой расы?

—   Не все ли равно? Я не делаю различия между расами. Прежде всего я думаю о человеке; мне все равно — русский он или японец, Я за рабочего, за угнетенного, за несчастного, к какой бы» расе он ни принадлежал.  При всех обстоятельствах — что выиграет он от этой схватки?»

На замечание Бурдона, что вспыхнувшая война ставит под сомнение прогресс человечества и что идеал мира становится все более и более неосуществимым, Толстой с убежденностью сказал: «Нельзя отрицать прогресс человечества. Оно никогда не прекратит своего движения к правде и воплотится в добре».

Оценивая подход Толстого к войне, Бурдон писал:

«В этот трагичный для истории русского самодержавия момент вопрос о войне занимает все наши мысли. Мы неизбежно к нему возвращаемся. Но не требуйте от Толстого критики военных операций и не требуйте прогнозов, подобных тем, что делаются в редакторских кабинетах о судьбах воюющих армий. В происходящей войне он замечает лишь истинный смысл конфликта, его интересуют лишь судьбы народов».

Об огромной озабоченности Толстого военными событиями пишет и близкий знакомый Толстого X. Н. Абрикосов (1877 — 1957), проживший почти всю войну в Ясной Поляне. В своих неопубликованных воспоминаниях он рассказывает:

«Прежде всего меня поразил исключительный интерес, с которым Лев Николаевич следил за войной. В эти дни он часто ходил гулять или ездил верхом. Любимая его пешеходная прогулка была на Тульское шоссе. Там он встречал крестьян, идущих или едущих на базар, и с ними разговаривал о войне. Часто он ездил в Тулу верхом, чтобы купить свежую газету с новостями. Под конец войны, возмущенный враньем казенных писак, он на время бросил чтение газет. Но в начале войны он очень ими интересовался. Он удивлялся, как бессмысленно составлены царские манифесты, и говорил, что они наглядно обнаруживают неразумность правительства и отсутствие настоящих причин для войны».

«Когда появлялись в газетах известия о боях (Лев Николаевич говорил, что слово "бой" — новое слово, раньше говорилось "сражение") и о больших людских потерях, Льву Николаевичу слушать об этом было очень тяжело, и он сейчас же переменял разговор или уходил. По вечерам в доме бывали оживленные разговоры. Лев Николаевич рассказывал о прочитанном или делился семейными воспоминаниями очень живо и остроумно. Но если кто-нибудь пытался заговорить о войне, он умолкал. Помню, однажды вечером приехал из Москвы сын Толстого, Михаил Львович, с женой. Они привезли известие, что Тиелин взят японцами. Льва Николаевича взволновало это сообщение, но он не сказал ничего, только переспросил и замолчал»³⁴.

X. Н. Абрикосов воспроизводит некоторые неизвестные ранее разговоры Толстого о русско-японской войне. Так, рассматривая однажды в газете фотографию передовой позиции под Ляояном, где впереди окопов находилась яма и четыре ряда густой колючей проволоки, Толстой обратил внимание на острокаменную почву местности и сказал:

«Ужас! Мы тут в тепле ведем разговоры о войне, а они там, солдаты, часто босые, в мороз идут в атаку по острым камням, по колючей проволоке... а интенданты наживаются».

Глубоко возмущали Толстого русские и японские служители церкви, которые именем бога освящали мерзости войны.

К лету 1904 г., несмотря на попытки царизма утаить правду, в народе заговорили об огромных потерях русской армии. Ясную Поляну в это время навестил крестьянин М. П. Новиков. Вот что сказал ему Толстой:

«Ужасно, ужасно! И сегодня и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только для осуждения, но для явного восхваления их... Но домашние иногда читают мне, и я плачу... Не могу не плакать»³⁵.

Переживания и раздумья Толстого периода войны были исполнены драматических противоречий. Выступая в статьях и трактатах против оголтелого шовинизма, разливавшегося широкой волной в обеих странах, обличая казенный патриотизм как средство одурения людей, он разделял горечь народа по поводу поражения русских войск.

Племянница Л. Н. Толстого Е. В. Оболенская в письме к своей дочери М. Л. Маклаковой писала 7 июня 1904 г. из Ясной Поляны: «Что будет от этой войны? Там творятся все ужасы, а газеты все лгут и лгут... Лев Николаевич долго противился, но теперь его охватил патриотизм; огорчается нашими поражениями и говорит: "мне больно, что бьют русских людей"»³⁶.

Об этом же сообщал» из Ясной Поляны и невестка Толстого — О. К. Толстая: «Война поглотила его... Он не понимает и осуждает тех, которые как бы радуются войне,  надеясь на то, что она принесет изменения в общественный порядок. Он находит это так несущественным и незначительным перед всем злом войны. Так же не одобряет он тех, кто желает успеха Японии. Он считает и ее на очень дурном пути...»³⁷.

Когда пришла весть о падении Порт-Артура, Толстой записал в дневнике: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно». И добавил: «Это патриотизм» (55, 111).

Осуждая бездарных царских генералов, которые, имея значительные силы, сдали крепость врагу, Толстой но этому поводу вспоминал героическую Севастопольскую оборону, в которой он участвовал в юности, и говорил:

«В наше время это считалось бы позором и казалось бы невозможным: сдать крепость, имея запасы и 40-тысячную армию»³⁸.

На возражение своего зятя, Н. Л. Оболенского, будто сдача крепости преследовала цель — избегнуть излишнего кровопролития, Толстой с горячностью сказал:

«Не надо было начинать войны, не надо совсем войска. Но тот, кто взял на себя эти обязанности и ответственность, должен быть честен и разумен и доводить дело  до конца»³⁹.

В кругу своих близких Толстой с огромной горечью откликался на каждое поражение русских войск в Маньчжурии. Как бы оправдываясь в прегрешении против собственного учения, Толстой сказал:

«Русские мне ближе, там дети мои, крестьяне, сто миллионов мужиков заодно с русским войском не желают поражения. Это — непосредственное чувство»⁴⁰.

И наряду с этим он всегда защищал от нападок трудовой народ Японии, который, по его убеждению, так же не хочет войны, как и русский. Что может война дать японскому крестьянину?

Богатые классы Японии во главе с императором, утверждал он, столь же безжалостно относятся к своему народу, как и «малоумпый гусар» Николай II и его кровожадная клика — к русскому народу.

Превосходно зная настроения и чаяния русских людей, Толстой стремился проникнуть и в психический склад японцев, понять их образ мыслей и действий. Однако в силу того, что его общение с японцами до этого продолжалось очень недолго, а литература о Японии встречалась нечасто, национальный характер японцев, особый склад их культуры оставались для него неясными.

8 июля 1904 г., в разгар русско-японской войны, он сказал о японцах:

«Их религиозно-нравственный уровень мне мало ясен. Читая китайских — Лао-цзы, Конфуция, не говоря уже об индусских, чувствуешь связь с ними, они отвечают на твои вопросы и, если иногда многое неясно и непонятно, — это почти наверное можно отнести за счет переводов, так как китайский язык по своей конституции совершенно чужд арийским, и обороты его невероятно, крайне трудно поддаются передаче на европейские языки. В Японии — совсем иначе. Их живопись хотя и странна, но ее своеобразная прелесть все-таки действует на нас. Что же касается литературы — там все, что мы знаем, совершенно ничтожно и чуждо. А об их религиозно-нравственных воззрениях мне ничего неизвестно. Нехороший признак то, как быстро и легко они усвоили себе все дурные стороны так называемой европейской культуры»⁴¹.

Заботило Толстого и бедственное положение японцев. Он с горечью отмечал, что, судя по газетным и журнальным фотографиям, простым японским солдатам не слаще, чем русским мужикам в серых шинелях; японские военнопленные имеют такой же жалкий вид, как и русские. Это подтверждало его глубокое убеждение, что простой народ Японии, как и русский народ, не желает войны.

Излюбленным мотивом русской казенной печати был в то время разговор о японцах как о «низшей расе». Подобно тому, как в Японии русских солдат называли убийцами и насильниками, в русских газетах японцев называли дикарями, людоедами и варварами. Толстой решительно отметал эти разговоры. В беседе с Бурдоном он сказал:

«Почему стремятся видеть в японцах низшую расу? По-моему, они теперь примерно в том же положении, в каком находились русские при Екатерине II. Они выходят из состояния варварства и освобождаются от крепостного права. Они развиваются и проникаются самосознанием. Что может быть законней этого? И с какой стати Запад смеет чинить им в этом препятствия? Под каким открытым предлогом можно выражать им свое недоверие?.. Ведь нельзя их винить за движение вперед! На них лицемерно нападают, обличая их слабости; подметив, например, что они превращают себя в герцогов, маркизов, баронов, мы насмехаемся над ними. Хороша справедливость! А разве до Петра Великого у нас были дворяне?

Кому русское дворянство обязано своим существованием, как не этому императору? Бот я, например, граф. По какой причине я граф? Почему первый в моем роду стал графом? И почему господин Ито не может с таким же успехом стать маркизом?»

На возражение Бурдона, будто японцам свойственна изощренная жестокость и что их победа отзовется застоем в мировом прогрессе, Толстой с горячностью сказал: «Да, да... Они применяют пытки. Как странно! Чем можно это объяснить? Однако их философы изложили вечные истины: подумайте о Конфуции, о Будде. Известны ли Вам в истории человечества мыслители, моралисты, апостолы, которые были бы более великодушны и благородны, чем эти? А ведь они принадлежали к желтой расе. А то, что японцы жестоки, — так разве и мы не жестоки? Подсчитывал ли кто-нибудь жестокости, вписанные в пассив так называемого цивилизованного мира?.. Так как можете вы желать, чтобы я a priori решил, в каком случае цивилизация выиграет больше — когда восторжествует Россия или Япония? И где она, эта цивилизация? У желтых или у белых? Где ее действия, где ее плоды в Европе? Движется ли мир вперед, пятится ли он назад? Разве не бывают часы, когда можно задать себе этот тревожный вопрос? Разве, когда Англия громит Трансвааль, нельзя утверждать, что она находится в состоянии регресса?»

В октябре 1904 г. Толстой расспрашивал приехавшего в Ясную Поляну Д. П. Маковицкого об отношении известного революционера-анархиста П. Кропоткина к войне. «Отвечая на вопросы Льва Николаевича, — пишет Мако-вицкий, — я сказал, что Кропоткина очень волнует и мучит война. Кропоткин — единственный из русских, виденных мною за границей, который не радуется поражениям русских японцами. Он думает, что Россия не должна мириться с японцами, пока не победит, пока японцы не выбьются из сил. В японцах он видит воинственный народ, с которым только войной и можно бороться...

...На это Лев Николаевич сказал:

— Я жалею, что у Кропоткина такое чувство к японцам, что он не доверяет ничему хорошему, что в них есть, и не считает возможным воздействовать на это хорошее в них. Кант, которого я теперь много читаю и очень люблю, говорит, что если ты хочешь подействовать на другого, то действуй на задатки хорошего в этом человеке...»⁴².

В другой раз, по поводу рассказа своей дочери Марии Львовны о том, как на деревне бабы плачут, провожая мужей и сыновей на войну, Толстой сказал:

«А у них-то, у японцев, разве нет матерей? Они все добровольно идут на войну?»⁴³.

Когда война закончилась, Толстой, вспоминая ее наиболее тяжелые моменты, сказал:

«Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям»⁴⁴.

В последующие после этого годы Толстой неоднократно возвращался к событиям минувших лет. Тяжелым грузом лежали в его сознании жестокие потери, которые понесли русский и японский народы в этой войне. «Сколько жертв и ради чего? — сказал он 10 февраля 1905 г. в беседе с корреспондентом испанской газеты "Эральдо ди Мадрид" Луи Моротом, — Говорят, что теперешние войны не те, какими они были раньше. Но изменились только формы зла, а не само зло. И лавровый венок по-прежнему есть в то же время и терновый венец для народа-победителя. Мы, русские, в войне с Японией потеряли очень много... Но разве японцы приобрели благо и свободу? Увеличилась ли сумма счастья в Японии после ее победы? Не думаю. И ошибка Японии есть та же самая, что и ошибка Германии или Соединенных Штатов. Ошибка состоит в достижении цели — насилием. И конец этой ошибки будет одинаковый с концом всех стран, живших насилием»⁴⁵.

Особенно тяжким было для Толстого сознание, что эта война является лишь прелюдией к еще более кровопролитному и бессмысленному истреблению человечества, которое устроят зачинщики войны. Как бы предчувствуя скорое приближение мировой бойни, Толстой в трактате «Единое на потребу» (1905) писал:

«Люди знают, что всего этого не должно быть и что эти вооружения и войны бессмысленны, губительны, ничем иным не могут кончиться, как разорением и озверением всех, но, несмотря на это, все больше отдают свои труды и жизни на приготовление к войнам и на самые войны» (36, 193).

Как известно, так и случилось. Не прошло и десяти лет после русско-японской войны, как разразилась еще более страшная и кровопролитная мировая война.

6

Публицистика Толстого периода русско-японской войны была исполнена гнева и скорби.

Анализируя причины войны, Толстой повторил свою аргументацию против казенного насилия, солдатства и податей, хотя бедствия парода были не причиной, а следствием тех же социальных условий угнетения и эксплуатации, которые породили и войну. Его призывы не идти на военную службу, не платить податей, не браться за оружие были невыполнимы в условиях, когда против народа была направлена вся военная и полицейская мощь царизма. Антивоенная проповедь Толстого не дала ощутимых, действенных результатов. Но та страстная критика милитаризма и захватнической политики империалистических государств, какая содержалась в его антивоенной публицистике, объективно имела революционизирующее значение и сделала его имя еще более популярным во всех частях света.

Как уже сказано, наиболее острой и гпевной была статья Толстого «Одумайтесь!», над которой он начал работать в первые же дни войны. Публицистическая страстность соединена в ней с правдивым изображением событий, гнев и протест против человекоубийства — с горячим сочувствием простому народу.

«Опять война! — пачинает Толстой. — Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей... Что же это такое? Во сне это или на яву? Совершается что-то такое, чего не должно быть, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться. Но нет, это не сон, а ужасная действительность» (36,101).

С глубоким проникновением в психологию простых людей Толстой передает их пенависть к войне. Для них война — тяжелое, безысходное бедствие. Она оторвала кормильцев от семей, принесла нищету и разорение, обрекла людей на страдания и смерть.

Во время проводов на войну, показывает Толстой, происходят мучительные сцены. «Что вчера на вокзале было, — передает он рассказ одного крестьянина, — страсть. Жены, дети, больше тысячи; ревут, обступили поезд, не пускают. Чужие плакали, глядючи. Одна тульская женщина ахнула и тут же померла; пять человек детей. Распихали по приютам, а его все ж погнали...» {36, 146).

Погнав, как скот, миллионы людей на далекие поля сражения, царские сатрапы не позаботились даже об их вооружении и снаряжении. С чувством негодования говорит Толстой о вопиющей отсталости страны, выявившейся уже в начале войны, о царящих сверху донизу казнокрадстве, лихоимстве и пренебрежении к простому солдату. Десятки лет царское правительство обирало народ, объясняя это необходимостью подготовиться к защите от врага. Когда же наступил час войны, оказалось, что ничего не готово. «Все так непредвиденно, — пишет Толстой, — не приготовлено, что, как и говорит одна газета, главный шанс успеха России в том, что у нее неистощимый человеческий материал. На это и рассчитывают те, которые посылают на смерть десятки тысяч русских людей» (36,138).

Такое же преступное пренебрежение к жизни простого человека и еще большее одичание нравов отмечает писатель и в императорской Японии, где дух милитаризма насквозь пронизывает всю жизнь господствующих классов. С огромной художественной силой рисует Толстой ужасы войны. Он уподобляет непрерывный поток пушечного мяса, которое обе стороны гонят на убой, с тем, как пешая саранча переходит реки: нижние слои тонут, а по ним, как по мосту, проходят верхние.

«Главная забота начальников убийства в том, чтобы с русской стороны поток пушечного мяса — трех тысяч человек в день, обреченных на погибель, — пи на минуту не прерывался. И о том же озабочены и японцы. Пешую саранчу, не переставая, гонят в реку, чтобы задние ряды прошли по тем, которые затонут» (36,142 — 143),

Толстой с глубокой, можно сказать пророческой, тревогой говорит об опасностях для человечества, которые проистекают из разрыва между высоким развитием техники и низким моральным уровнем тех, кто этой техникой распоряжается. Люди, «обладая огромной властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох и гремучий газ... По степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефоном, фотографиями, беспроволочным телеграфом, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствование и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга» (36,123).

Толстой, конечно, понимает, что виноваты не простые люди, не народы, а их жестокие правители. Это они создают вокруг конфликта атмосферу массового ажиотажа и одурения: организуют молебствия, религиозные шествия, шовинистические манифестации, раздувают человеконенавистнические настроения — для того, чтобы не дать простому человеку одуматься и попять, для чего его посылают на смерть.

«Царь, — пишет Толстой, — главное ответственное лицо, продолжает делать парады войскам, благодарить, награждать, поощрять, издает указы о сборе запасных... Так же делает парады, награждает Микадо. Так же храбрятся разные генералы, воображая себе, что они, научившись убивать, научились просвещению. Так же стонет несчастный рабочий народ, отрываемый от полезного труда и семей» (36,141-142).

Направив в статье «Одумайтесь!» главный удар против прогнившего русского царизма, вовлекшего народ в беду, Толстой, как мы видим, заклеймил и японских милитаристов, не жалевших крови своего народа ради захватнических целей. Правда, впоследствии он сожалел, что «не смог соединить в статье отношения к Японии, такого же, как к России», ибо «не мог одолеть» патриотизма⁴⁶. Однако, оставаясь русским патриотом, великий писатель нн словом, ни помыслом не погрешил против японского народа.

Разоблачив перед всем миром истинных виновников войны, Толстой в статье «Одумайтесь!» подчеркнул обреченность эксплуататорского мира, у которого нет другого пути разрешения споров, кроме преступного пути войны.

«Устроить всемирную монархию или республику с европейскими штатами невозможно, потому что различные народы никогда не захотят соединиться в одно государство. Устроить международные судилища для решения международных споров! Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьем миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать еще более ужасные средства истребления — баллоны с начиненными удушливыми газами, бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга?» (36, 116).

И, словно предвидя разразившуюся через десятилетие мировую бойню, он сам ответил на поставленный вопрос:

«Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, — пойдет и под высыпаемые из баллонов бомбы, начиненные удушливыми газами»   (36, 116).

Обличая правительства обеих сторон, Толстой закончил статью выражением веры в светлую будущность человечества. Наступит день, когда русский народ опомнится и скажет своим правителям: «Да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем, потому что нам не только не нужно этого, но мы не можем понять, зачем это кому-нибудь может быть нужно» (36, 143). То же, мечтал он, скажет своим властителям и японский народ и все народы мира. Люди опомнятся от того дурмана, в котором их держат богатые классы, и сумеют установить между собой мир и братство.

Статья «Одумайтесь!», запрещенная в России и опубликованная в лондонской газете «Таймс», вызвала во всем мире бурные отклики. О солидарности с русским писателем заявили Анатоль Франс, Бернард Шоу, американский ученый Джордж X. Рив, шотландский писатель Томас Огильви и многие другие деятели культуры. Английский публицист Сидней Кокрелл сообщал Толстому: «Ваша волнующая смелая статья во вчерашнем номере "Таймс" читается в Англии больше, чем что-либо написанное Вами. Она многое сделает для мира во всех странах»⁴⁷. Французская газета «Фримен журналы) в номере от 28 июня 1904 г. писала:

«Последнее воззвание Толстого представляет один из самых замечательных документов мировой истории. Это пространная и красноречивая проповедь на тему: "Война есть убийство". На эту тему он проповедует с логическим пренебрежением к самым излюбленным преданиям мира. Он обнажает войну, срывая с нее украшения, гордость, торжественность, и выставляет ее в ее голом безобразии к ужасу человечества... Для цивилизованного человечества, освободившегося или, по крайней мере, отчасти освободившегося от дикого состояния, позорно то, что война, со всеми связанными с нею жестокостями и страданиями, все еще считается не бедствием, которому люди подвергаются, а доблестным делом, достойным восхваления»⁴⁸. Еще более высоко оценила статью Толстого английская газета «Санди скул кроникл» («Хроника воскресной школы»).

«Статья Толстого, — писала она в номере от 29 июня 1904 г., — есть пророческое слово неземного происхождения... Но как ни замечательна эта статья со стороны освещения внутренних условий русской жизни, наш интерес сосредоточивается в борьбе иной, нежели та, которая теперь свирепствует между Россией и Японией. Толстой воплощает самое глубокое сознание современного просвещения... В словах Толстого есть дух, опасный для всех правительств. Но когда правители отдаются безнравственному честолюбию и убивают своих братьев, увлекаясь грабительскими войнами, они не должны удивляться, если народ отрекается от них».

Статья «Одумайтесь!» обошла весь мир и всюду была встречена с горячим одобрением. Понятно, что в официальных кругах России она вызвала бешеную злобу. Некая высокопоставленная дама, дочь шефа жандармов, графиня С. Д. Толь, в грубо-ругательном письме обвиняла Толстого в измене родине. Толстой сдержанно ответил ей, что она не вправе судить о его поступках, ибо «тогда, как вы живете в Петербурге в среде торжественных приготовлений и воздействий войны, я живу среди того несчастного народа, который, живя в крайней нужде, отсылает своих кормильцев на непонятное, ненужное ему побоище, где их ждут лишения, страдания, смерть» (75, 136 — 137). Такие злобные письма Толстой получил от многих приверженцев самодержавия. Носились даже слухи, что он будет арестован и судим военным судом. К счастью, царское правительство, боясь всемирной популярности Толстого, не решилось на этот шаг⁴⁹.

Статья Толстого распространялась в России в рукописных списках⁵⁰ и оказала влияние не только на простых людей — крестьян, рабочих, солдат, — но и на многих офицеров русской армии. Об этом существует неопровержимое свидетельство — признание епископа Иннокентия, жившего в Дальнем и возглавлявшего местное церковное ведомство действующей армии. В статье, опубликованной в русской печати, высокопоставленный пастырь жаловался на антивоенные настроения многих офицеров.

«Наблюдая картины из местной военной жизни, — писал он, — и слыша весьма часто из уст офицеров толстовскую мораль касательно войны, невольно приходится удивляться, как может армия при таких условиях справиться с своими великими задачами... Носить военный мундир и быть поклонником толстовского учения — это похоже на то, как если бы человек, оснастивший корабль и выйдя в открытое море, отказался бы от целесообразности своего плавания»^5I.

Толстой был рад, что его статья дошла до сердца читателей.

Несмотря на все цензурные преграды, статья «Одумайтесь!» дошла и до Японии, где получила необычайный резонанс, вызвала бурную полемику и увеличила число друзей писателя.

Осуждение русско-японской войны нашло отражение и в других статьях Толстого 1904 — 1905 гг. Откликаясь на революционные события в России, вызванные и ускоренные войной, особенно на расстрел рабочих 9 января 1905 г. у Зимнего дворца, Толстой с горечью писал в статье «Об общественном движении в России»:

«Главное (если вникнуть во все его значение) бедствие, от которого страдает теперь русский народ, это не петербургские события, а затеянная десятком безнравственных людей бессмысленная, постыдная и жестокая война. Война эта уже погубила и искалечила сотни тысяч русских людей, угрожает уничтожить и искалечить еще столько же; разорила и разоряет не только людей настоящего времени, но накладывает еще огромный, в виде долгов, налог на труд будущих поколений⁵², и губит души людей, развращая их» (36,161).

Эти мысли он развивал и во многих письмах и дневниковых записях периода войны. Но с особенной силой негодование Толстого нашло воплощение в антимилитаристском памфлете «Единое на потребу», который он закончил в апреле 1905 г.

Толстой писал этот памфлет в дни, когда бессмысленность и бесперспективность русско-японской войны стала совершенно очевидной. Поражение русской армии на реке Ялу, потопление русского флота, захват японцами порта Дальний, особенно предательская сдача Порт-Артура с очевидпостью вскрыли гнилость, разложение и бессилие царизма. Бедствия народа дошли до предела. В России началась революция. Все это нашло отражение на страницах памфлета «Единое на потребу», названного зарубежными газетами «Яснополянским манифестом».

«Уже второй год, — начинает Толстой свой памфлет, — продолжается на Дальнем Востоке война. На войне этой погибло уже несколько сот тысяч человек. Со стороны России вызвано и вызывается на военную службу сотни тысяч человек, числящихся в запасе и живших в своих семьях и домах. Люди эти все с отчаянием и страхом или с напущенным, поддерживаемым водкой, молодчест-вом бросают семьи, садятся в вагоны и беспрекословно катятся туда, где, как они знают, в тяжелых мученьях погибли десятки тысяч таких же, как они, свезенных туда в таких же вагонах людей. И навстречу им катятся тысячи изуродованных калек, поехавших туда молодыми, целыми, здоровыми... Что это такое? Зачем люди идут туда?» (36,166 — 167).

Отвечая на эти вопросы, Толстой решительно отвергает лживые утверждения казенной печати, будто идущими на войну русскими и японцами владеет чувство взаимной ненависти. Народы обеих стран, утверждает он, не только не испытывают никакой враждебности друг к Другу, но еще год назад почти ничего не знали один о другом, а солдаты, когда сходятся вне боевой обстановки, дружелюбно общаются между собой. Война — порождение «машины» насилия, каковою является государство, где привилегированное меньшинство властвует над трудящимся большинством. Кто владеет этой «машиной», тот и использует ее для подавления народа. «Попал нынче по наследству малоумный гусарский офицер (Николай II. — А. Ш.), и он устраивает со своими клевретами свой маньчжуро-корейский проект, стоящий сотни тысяч жизней и миллиарды рублей» (36,169).

Свое резко отрицательное отношение к войне Толстой высказывал вплоть до ее последнего дня. По мере приближения к ее концу его все больше занимала мысль о последствиях войны как для России, так и для Японии. В России разгорелась революция, и писатель понимал, что она порождена войной. Именно война, по его мнению, и послужила «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства» (36, 249). А Япония? Что ей принесет война? Какие уроки она извлечет из нее?

«Япония, — записал он в дневнике после Цусимской катастрофы, — в несколько десятков лет не только сравнялась с европейскими и американскими народами, но и превзошла их в технических усовершенствованиях. Этот успех японцев в технике не только войны, но всех материальных усовершенствований ясно показал, как дешевы эти технические усовершенствования, то, что называется культурой. Перенять их и даже дальше придумать ничего не стоит.   Дорого, важно и трудно   добрая   жизнь,   чистота, братство, любовь... Это нам урок» (55, 140).

И далее:

«Я не говорю этого для того, чтобы утешить себя в том, что японцы побили нас. Стыд и позор остаются те же. Но только они не в том, что мы побиты японцами, а в том, что мы взялись делать дело, которое не умеем делать хорошо и которое само по себе дурно» (55, 140).

Иными словами, истинная культура, по мысли Толстого, не в военных победах одного народа над другим, а в установлении братства между народами, в их взаимном обогащении подлинными духовными ценностями, в решительном отказе от войны и насилия.

Этот свой вывод он адресовал не только русскому, но и японскому народу, над будущностью которого он много думал. Усилия японского народа, как и всех народов мира, впредь должны, по его мнению, быть направлены «никак не на военное могущество, а на нечто другое: на такое устройство жизни, которое... давало бы наибольшее благо лю дям не посредством грубого насилия, а посредством разум ного согласия и любви» (36, 237 — 238).

7

Выше упоминалось, что статья Толстого «Одумайтесь!» дошла до Японии и нашла там единомышленников. Остановимся подробнее на этой замечательной странице дружеских связей Толстого с передовыми деятелями японской культуры.

Среди тех, кто в Японии разделял общественно-политические воззрения и религиозно-нравственные принципы Толстого, были люди разных убеждений, разных социальных групп. Его идеи пропагандировали первые японские социалисты, революционные воззрения которых были еще недостаточно четкими и последовательными. Этим идеям следовали и некоторые прогрессивно настроенные либералы, сочувствовавшие простому народу и стремившиеся к переустройству общества. В условиях политической незрелости общественной мысли Японии начала века и те и другие до некоторого времени шли вместе, пока жизнь не поставила их по разные стороны баррикады.

В результате такого временного объединения различных социальных элементов при редакции газеты «Ёродзу тёхо» («Всеобщее обозрение») возникла группа «Рисодан» («Идейная группа»), руководимая известным публицистом Куроива Сюроку (псевд. Руйко). Она была создана после запрещения первой социал-демократической партии Японии («Сякай минсюто») летом 1901 г. Члены группы, судя по ее манифесту, пропагандировали толстовский принцип нравственного самосовершенствования. Группа провозглашала своим лозунгом и пацифизм, понимая его, как и Толстой, в абстрактно-этическом смысле. Эта программа, однако, не могла долго служить идейной платформой для объединения передовых сил японского общества, и группа вскоре распалась. Произошло это в 1903 г., накануне русско-японской войны, когда буржуазно-либеральная часть группы вместе с Куроива отказалась от толстовского пацифизма в пользу идей «великой Японии». Лучшая же часть группы во главе с выдающимся революционером и публицистом Котоку Дэндзиро (псевд. Сюсуй, 1874 — 1911), порвав с газетой «Ёродзу тёхо», примкнула к революционному крылу социалистов и вместе с Сэн Катаяма развернула энергичную пропаганду в массах против войны и милитаризма.

Раскол в группе «Рисодан», отход ее революционной части от абстрактно-религиозных принципов толстовства не означал, однако, их отказа от гуманизма Толстого в целом, особенно от его антивоенных идей. Наоборот, японские социалисты, занимая в период русско-японской войны открыто враждебную по отношению к своему правительству позицию, выступая против великодержавной, империалистической идеологии правящих верхов, опирались на толстовскую критику милитаризма. Вот почему они в разгар войны с энтузиазмом подхватили памфлет «Одумайтесь!» и опубликовали его на страницах своей газеты «Хэймин симбун» («Народная газета»).

«Хэймин симбун» была органом прогрессивного демократического общества «Хэйминся», созданного 15 ноября 1903 г. передовыми деятелями японского социалистического движения после их ухода из газеты «Ёродзу тёхо». Организатором газеты и ее идейным руководителем был Котоку Сюсуй, один из основателей социалистической партии Японии⁵³. Совместно со своим ближайшим другом и соратником Тосихико Сакаи он перевел статью Толстого «Одумайтесь!» и выступил с превосходным комментарием, разъясняющим японским читателям сильные и слабые стороны статьи. Позднее статья Толстого была издана отдельной книжкой.

Чтобы понять отношение японских социалистов и их газеты к статье Толстого, следует отметить, что антивоенная пропаганда составляла основное содержание их деятельности в период русско-японской войны. Газета из номера в номер печатала материалы, разоблачавшие политику японского правительства, раскрывавшие подлинные причины войны. Котоку Сюсуй, Тосихико Сакаи и другие авторы утверждали в своих пламенных статьях, что война выгодна лишь богачам, наживающимся на крови народа, простым же людям она несет страдание, разорение и смерть. «Хэймин симбун» решительно выступала против идеологии японской военщины, насаждавшей среди молодежи самурайский дух и средневековый культ смерти.

Проявляя огромный интерес к первой русской революции, японские революционеры провозглашали идею братства между народами России и Японии, выражали солидарность с русскими рабочими. На Амстердамском конгрессе Социалистического Интернационала Сэн Катаяма демонстративно пожал руку Г. В. Плеханову и произнес речь, в которой призвал свергнуть оба милитаристских правительства — русское и японское. Следуя революционным принципам, «Хэймин симбун» заняла по отношению к «своему» правительству пораженческую позицию⁵⁴.

Статья Толстого «Одумайтесь!» отвечала чаяниям передовых людей Японии. Устами лучшего представителя России утверждалось, что простой русский народ так же страдает от войны и так же ненавидит ее, как японский. Статья разрывала паутину лжи, которой официальная пропаганда опутывала рядового японца, разоблачала измышления о «кровожадности» русских, об их устремлении «стереть с лица земли желтую расу». Вместо воинственных лозунгов шовинизма и расовой ненависти в статье провозглашались идеи дружбы, мира и братства между народами. Эти идеи, а также слабые стороны доктрины русского писателя подчеркнул Котоку Сюсуй в своей замечательной статье «Критика пацифизма Толстого», помещенной 7 августа 1904 г. в газете «Хэймин симбун» вслед за переводом статьи «Одумайтесь!». Японский революционер справедливо выступил против религиозной доктрины русского писателя, однако главный пафос его статьи — в солидарности с Толстым-обличителем. Котоку правильно расценил памфлет Толстого как выражение стремлений простого русского народа, как своеобразный манифест, с которым русский народ обратился к японскому народу через головы императоров и генералов.

Значение статьи Толстого Котоку видит прежде всего в ее бесстрашной правде. Это правда о войне, ее зачинщиках и жертвах. Толстой нашел в себе мужество открыто, на весь мир высказать ее, не боясь никого, и уже одно это делает его статью документом исключительной ценности.

Другое важное достоинство статьи Толстого заключается, по мнению Котоку, в ее абсолютной искренности. Призыв писателя обращен к совести миллионов людей по обе стороны фронта и имеет целью вывести их из состояния оцепенения и бездействия, в которое они повергнуты страшным бедствием войны.

Заявив о солидарности с русским писателем в его обличениях милитаризма, в его бескомпромиссном отрицании войны, в решительном осуждении того строя жизни, который порождает нищету, голод и массовые убийства, призвав своих читателей прислушаться к голосу Толстого, Котоку Сюсуй вместе с тем оспаривал те места статьи «Одумайтесь!», в которых проявились слабые стороны мировоззрения русского мыслителя. Толстой, по мнению Котоку, ошибался в вопросе о причинах войны, видя их в распространившемся безверии и отходе от религии. В действительности, считал Котоку, причина лежит значительно глубже — в экономических и социальных основах общества⁵⁵.

В заключепие Котоку пишет:

«Таково различие в наших взглядах. Но каждое слово старца идет из сокровенной глубины его души, каждая фраза написана кровью сердца. Он не боялся говорить прямо, не связывал себя мнением отдельных группировок. И даже сам русский царь не посмел тронуть его пальцем. Его трактат моментально был передан по телеграфу во все уголки мира. Да, Толстой — это поистине титаническая фигура нашей эпохи!»

Статья японского публициста, несмотря на полемику с Толстым, проникнута глубоким уважением к русскому мыслителю, которого он считает выдающимся представителем русской и мировой культуры. С восторгом пишет он о могучем таланте Толстого, о его непревзойденном художественном мастерстве. «А его стиль! — восклицает Котоку. — Разве может не взволновать человека его стиль, полный энергии и блеска (мы глубоко сожалеем, что не смогли передать его слог в нашем неумелом переводе), стиль, служащий выражением возвышенной и великой идеи, стиль, в котором каждое слово идет из глубины души, каждая фраза написана кровью сердца, стиль, озаряющий все вокруг, как мощный поток лучей, стиль, подобный огню и цветку? Когда мы читали этот трактат, казалось, что мы слышим голос древнего мудреца или пророка».

Толстой, по убеждению Котоку, — маг и волшебник художественного слова, защитник угнетенных и порабощенных, трибун, которому открыты сердца людей. Он — олицетворение того народа, который поднял знамя борьбы против тирании и бьется в неравном бою за свободу и счастье всего человечества.

Именно из такого представления о Толстом — великом художнике и борце против самодержавия — и родилось в среде руководителей «Хэймин симбун» желание вступить с ним в непосредственный контакт, что и было осуществлено одним из редакторов газеты, известным деятелем социалистической партии Абэ Исоо.

В сентябре 1904 г., в разгар военных событий, Толстой получил следующее письмо:

«Токио, Япония, 4 сент. 1904 г.

Дорогой господин Толстой!

Я думаю, Вы не посетуете, что называю Вас просто господином, не употребляя титула, так как различать людей по титулам кажется мне большим ребячеством. Пишу это письмо для того, чтобы сообщить Вам, что Ваша ценная статья о русско-японской войне, появившаяся в лондонском "Таймсе", переведена па японский язык и напечатана в нашей газете "Хэймин симбун", что означает "Народная газета". Мне доставляет большое удовольствие послать Вам два номера этой газеты, в одном из которых Вы найдете Вашу статью, переведенную на японский язык, а в другом — коротенькую статью на английском языке про Вас самих⁵⁶.

Мы, социалисты, являемся противниками войны. Нам очень трудно выступать против нее, но, несмотря на тяжелые преследования, мы делаем все, что можем.

Надеюсь, что Вы долго будете здравствовать и продолжать борьбу против войны, остаюсь искренне Вашим

Исоо Абэ, от имени "Хэймин симбун"» ⁵⁷,

Упоминаемая в письме небольшая статья была посвящена вопросу о влиянии Толстого в Японии. Приведем из нее отдельные отрывки:

«Имя Толстого, — пишет безымянный автор, — теперь хорошо знакомо японцам. В особенности с тех пор, как вспыхнула война, его взгляды на войну приводились с большим интересом в здешних газетах. Так что нам кажется своевременным немного поговорить о его влиянии в нашей стране.

Имя его стали упоминать у нас около 15 лет тому назад. Сначала мы познакомились с ним как с великим литературным талантом... Но его влияние как писателя-художника перевешено его более обширным и глубоким влиянием как религиозного мыслителя.

Число его непосредственных последователей в Японии, вероятно, невелико; но несомненно то, что он косвенным образом сильно влияет на идейные воззрения японцев. В течение последних лет несколько из его публицистических произведений было переведено. Его "Исповедь" и "В чем моя вера" проповедуют новое евангелие даже тем, кто не умеет читать ни по-русски, ни по-английски. Пророческая строгость его учения, по-видимому, не привлекает многих сторонников, так как людям слабой воли нелегко осуществлять это учение. Но мы не сомневаемся в том, что есть в нашей стране искренние и горячие последователи Толстого, хотя число их невелико. Мы с радостью приветствуем его учение, потому что видим в нем противодействие растлевающему влиянию современной цивилизации.

Но миссия Толстого как писателя и как мыслителя-проповедника сильнее всего олицетворена в его протесте против войны. В настоящее время его образ представляется японцам исполинским воплощением миролюбия. Толстой безбоязненно провозглашает этот принцип независимо от условий и времени. Для него нет различия между русскими и японцами; он обличает обе стороны, ответственные за кровавую войну...

Россия может справедливо гордиться тем, что она имеет такого великого человека, как Толстой, хотя он принадлежит скорее всему миру, чем одному народу... Он выступает как незыблемая скала на хрупкой почве русского общества. Для России лучше потерять Маньчжурию, нежели допустить изгнание Толстого-Толстой — человек совершенно безвредный. Если на него смотрят как на человека, опасного для общества, то это не по его вине, а вследствие пороков, присущих этому обществу. Точно так же всякое правительство, которое преследует людей, исповедующих убеждения, противные войне, этим обнаруживает только свою несостоятельность»⁵⁸.

Письмо японского социалиста и присланная им статья были для Толстого первой живой вестью, прорвавшейся сквозь фронты и кордоны. Писатель немедленно ответил своему японскому корреспонденту дружеским посланием.

«Дорогой друг Исоо Абэ, — писал он 5 октября 1904 г., — для меня было большим удовольствием получить ваше письмо и вашу газету с английской статьей. Сердечно благодарю вас за то и за другое.

Хотя я никогда не сомневался, что в Японии очень много разумных и религиозных людей, отрицательно настроенных к ужасному преступлению — войне, происходящей между обоими обманутыми и одураченными народами, я все же был очень рад получить этому доказательство.

Большая радость для меня узнать, что в Японии у мепя есть друзья и сотрудники, с которыми я могу быть в дружеском общении» (75, 177).

Высказав одобрение деятельности «наиболее передовой в духовном смысле части... умного и энергичного народа», Толстой по обыкновению посвятил остальную часть письма полемике с социалистами и обоснованию своего религиозно-нравственного учения, необходимого, по его мнению, «для достижения счастья человечества и каждой отдельной личности». Письмо не было направлено против статьи Котоку — она осталась Толстому неизвестной. Но, представляя себе в общих чертах взгляды социалистов, писатель снова подчеркнул свое расхождение с ними.

«Простите, — закончил он свое письмо, — за смелость, которую я беру на себя, обсуждая ваши убеждения, и за дурной английский язык, и верьте, что я ваш искренний друг.

Лев Толстой.

Я всегда буду рад получить от вас известие» (75, 177 — 178).

Письмо это дошло до редакции «Хэймин симбун» незадолго до того, как газета была закрыта, а Котоку Сюсуй и другие ее редакторы посажены в тюрьму⁵⁹. Оно представляет собой ценный исторический документ, свидетельствующий о том, что Толстой поддержал стремление японских социалистов наладить с ним контакт и, несмотря на свои расхождения с ними, попытался со страниц их газеты воздействовать на японское общественное мнение, осуждая войну и призывая к ее скорейшему прекращению.

Газета «Хэймин симбун» до последнего дня своего существования⁶⁰ уделяла Толстому много внимания. В ней кроме упоминавшихся двух статей были помещены также статьи под заглавиями «Трактат Толстого о культуре» (№ 29), «Учение о непротивлении» (№ 29), «Нездоровая городская жизнь» (№ 31), «Толстой и Кропоткин» (№ 59) и другие материалы, посвященные русскому писателю. Интерес газеты к социальным воззрениям Толстого был так велик, что у историков японского социалистического движения даже создалось впечатление, что «Хэймин симбун» находилась в период войны иод прямым влиянием Толстого и пропагандировала его абстрактный пацифизм. Это мнение высказал и Сэн Катаяма в 1933 г. в статье «К вопросу о зарождении и развитии марксизма в Японии», утверждая, что антивоенная пропаганда в газете шла «по линии пацифизма, находясь под влиянием письма Льва Толстого (появившегося в лондонском "Таймсе" в начале русско-японской войны), а не по линии революционного марксизма»⁶¹. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что японские социалисты чутко прислушивались тогда к голосу Толстого и в известной мере находились под влиянием его учения. Об этом свидетельствует и то, что Котоку Сюсуй впоследствии не раз с благоговением упоминал Толстого, ставя его в один ряд с выдающимися деятелями человечества.

В статье «Против моды», написанной в 1905 г. в США, Котоку Сюсуй, обличая дух наживы, царящий в Америке, восклицал: «В состоянии ли она поставить кого-нибудь рядом с Толстым и Петром Кропоткиным, которых дала нам Россия?». В другой статье, «Так называемая военная литература», посвященной пресмыкающейся перед троном казенно-патриотической беллетристике, он писал: «Литература пишет о чести императорского знамени, но не пишет о страданиях народа. Она ратует за расширение территории, но но говорит об обнищании народа... Пришло время, когда пашей литературе нужны не сто Киплингов, а нужен один Толстой»^61а.

Что касается самого Котоку, то его судьба была трагична. Ложно обвиненный вместе со своими единомышленниками в подготовке покушения на императора, он (как и его жена Канно Суга) был в 1911 г. зверски казнен. Суд над ними вызвал протесты лучших представителей японской интеллигенции, среди которых были и многие писатели. Раньше и громче всех возвысил свой голос Токутоми Рока, осмелившийся опубликовать в печати открытое письмо императору Муцухито с просьбой о помиловании осужденных. Письмо это, конечно, действия не возымело: 12 человек было казнено.

Расправа над Котоку и его соратниками вызвала протесты лучших представителей мировой интеллигенции, в числе которых был А. М. Горький⁶².

8

Выступления Толстого против русско-японской войны привлекли к нему сердца многих японских интеллигентов, которые находились в то время на идейном распутье. Отрезвленные войной, они не могли не задуматься над ее уроками, над тем, по какому пути пойдет Япония дальше — по пути западной буржуазной цивилизации или иной, собственной, дорогой. И многие из них обращались к Толстому за помощью и советом. Русский писатель был рад этому и всегда с охотой отвечал японским корреспондентам.

Еще во время войны, в феврале 1905 г., Толстой получил из Токио от японского студента X. Тамура взволнованное письмо:

«Наш дорогой отец Лев Толстой!

В прошлом месяце я прочитал Вашу статью о русско-японской войне⁶³, переведенную на японский язык из лондонской газеты "Таймс". Вы так честно и смело обрисовали войну как преступление против человечества, что я не мог удержаться от слез.

Я посвятил себя философии, чтобы разобраться в вопросах человеческого бытия. В настоящее время я учусь на философском отделении императорского университета, но я понял, что в конечном счете и философия не может объяснить нам назначение человека и смысл жизни. О, как скорбело мое сердце, когда; я это осознал!».

Далее Тамура описывал свои нравственные страдания, связанные с русско-японской войпой.

«Убедившись в преступности войны, я стал ее противником и у меня с начала войны возникали споры с моими друзьями, должны ли мы воевать с Россией или нет. Несмотря на то что я был уверен в своей правоте, мне большей частью не удавалось одержать верх в споре. Они говорили мне: "Мечтатель! Ты согласен быть убитым, если тебя захотят уничтожить без всякой причины? Но доброе ли это дело с точки зрения морали?.. Смотри, как историки восхваляют Авраама Линкольна и как Карлейль превозносит Оливера Кромвеля". И я всегда в таких случаях должен был уступать»⁶⁴.

В заключение Тамура спрашивал Толстого, можно ли быть гуманистом и антимилитаристом, не веря в христианские догматы.

Толстой ответил письмом, в котором разъяснил японскому студенту сущность своих гуманистических принципов. Они заключаются, писал он, прежде всего в категорическом отрицании войн, в уничтожении угнетения человека человеком, в стремлении к всеобщему миру и братству народов. По мнению писателя, эти моральные принципы разделяются людьми всех вероисповеданий, рас и национальностей и лежат в основе всех древних философских систем и религий.

Мысль об уважении к человеку, утверждал Толстой, «не нуждается ни в каком авторитете для своего признания, потому что сама она заключает в себе высший авторитет, какой только может существовать, — одобрение собственной совести» (75, 224 — 225). Главнейшая обязанность каждого — служить человечеству и разрушать предрассудки, искажающие этот высший нравственный идеал. Толстой рекомендовал своему корреспонденту прочитать некоторые его произведения, где содержится более полный ответ на волнующие его вопросы.

В последующих двух письмах, посланных в Ясную Поляну весной и летом 1905 г., Тамура делился своими впечатлениями от прочтения книг, рекомендованных писателем⁶⁵⁾.

На этом переписка Толстого с Тамурой закончилась. Через три года в статье «Влияние на меня Толстого», присланной в альманах к восьмидесятилетию писателя, Тамура рассказал о нравственном переломе, который он пережил, прочитав произведения Толстого.

«В декабре 1904 г., — писал он, — произошло событие, вызвавшее революцию в моем сознании. Я прочел статью Л. Толстого о войне. При чтении второй главы я переживал такое чувство, как будто во мне закипела кровь».

Статья Толстого «Одумайтесь!» заставила Тамуру, как и многих молодых японцев, задуматься над смыслом, точнее, над бессмысленностью русско-японской войны.

«Порт-Артур, — пишет он, — был взят 1 января 1905 г. Я хорошо знал, что десятки тысяч трупов — русских и японских — лежали внутри и снаружи адской крепости. И передо мною возникал вопрос, как окончить эту несчастную войну».

Далее Тамура рассказывает, как под воздействием книг Толстого его «мысль и жизнь приняли новое направление». В заключение он пишет:

«...Только такой человек огненного энтузиазма, как Толстой, и может оказывать моральное влияние на людей. И это качество составляет не только орудие Толстого, но и сокровище всего мира. Кроме энтузиазма Толстой обладает еще необыкновенной решимостью в выполнении того, что он считает своим долгом. Еще ценны в Толстом его горячий протест против войны и смертной казни, а также его сострадание ко всем угнетенным... Это достойнейшее чувство»⁶⁶.

К сожалению, как нам известно, Тамура недолго удержался на той моральной высоте, на которую поднялся благодаря общению с Толстым. В дальнейшем он попал под власть тех самых предрассудков национализма, которые в юности так решительно осуждал.

Так сложилась судьба лишь немногих из японских корреспондентов Толстого. Большинство их с честью пронесло через всю жизнь гуманистические идеалы русского писателя.

9

Среди японских гостей и корреспондентов Льва Толстого был и Токутоми Кэндзиро — один из крупнейших писателей-реалистов конца XIX — начала XX в., известный под псевдонимом Токутоми Рока. Его увлечение Толстым и преклонение перед ним, как в зеркале, отразили отношение передовой части японской интеллигенции к художественному творчеству и морально-этической доктрине великого русского писателя⁶⁷.

Выходец из семьи либерального помещика, в которой высоко ценились буржуазно-демократические принципы, Токутоми рано познакомился с произведениями Толстого. Их обличительный пафос, протест против зла и насилия, сочувствие угнетенным оказались сродни его юношеским идеалам и покорили его.

Токутоми Рока был с молодых лет связан с обществом «Минъюся», которое возглавлял его старший брат Токутоми Иитиро. Общество это, как уже сказано, объединяло талантливых молодых людей, увлеченных идеями буржуазной демократии, стремившихся ликвидировать остатки феодальных порядков и приобщить свою страну к западной культуре. На страницах издававшегося ими прогрессивного журнала «Кокумин-но томо» молодой Токутоми и начал свою литературную деятельность.

В 1890 г. Токутоми Рока опубликовал в журнале большую статью «Великое светило русской литературы Толстой», а в 1897 г. выпустил в издательстве, возглавлявшемся его братом, книгу «Гигант русской литературы Лев Толстой». Эта работа имела решающее значение для всей его дальнейшей писательской судьбы. Изучая произведения Толстого, Токутоми воспринял не только морально-этические воззрения русского писателя, но и реалистические принципы его художественного творчества, что в значительной мере сказалось уже в его первом романе «Намико», изданном в Японии в 1899 г.⁶⁸.

В том же 1899 г. Токутоми Рока перевел с английского издания «Казаки» Толстого и несколько рассказов Тургенева, и это еще более сблизило его с русской литературой и ее освободительными идеями.

В последующих книгах — в сборнике новелл «Природа и человеческая жизнь» (1901 г.)⁶⁹, в автобиографическом романе «Летопись воспоминаний» (1902) и особенно в романе «Куросиво» (1902)⁷⁰ нашло воплощение то лучшее, что он воспринял у Толстого — гуманизм, гражданский пафос, верность жизненной правде. Вместе с тем произведения Токутоми отразили мучительную идейную эволюцию, которую он переживал под воздействием мрачной японской действительности того времени. Это был период, когда вышедшая на империалистическую арену японская буржуазия, едва завершив войну с Китаем, стала в союзе с феодально-помещичьей кликой готовиться к новой большой войне с царской Россией. Токутоми оказался в эти годы,   и   особенно   в   период русско-японской войны, на

идейном распутье, с одной стороны разделяя националистические идеалы «Великой Японии», а с другой — сочувствуя общечеловеческим идеям гуманизма и братства между народами. В тот период он особенно остро ощущал потребность в советах своего учителя Толстого. И едва дождавшись, когда замолкнут пушки, он отправился в далекую Ясную Поляну, чтобы в беседе с русским писателем разрешить мучившие его сомнения и обрести твердую почву под ногами.

До этого, 21 января 1906 г., Токутоми искренно поведал Толстому о своих переживаниях, сомнениях и раздумьях. Это письмо, положившее начало личному общению двух выдающихся деятелей мировой культуры, представляет большой интерес.

Приводим его полностью:

«21 января 1906 г., Япония.

Л. Н. Толстому

Дорогой учитель,

Вы, вероятно, помните мистера Токутоми, япопского джентльмена, который посетил Вас в конце 1896 г. Я — его младший брат, Кэндзиро Токутоми. Мне 37 лет и 4 месяца. Я христианин по религии, социалист по убеждениям и писатель — правда, скромного таланта — по профессии.

Дорогой учитель, уже с давних пор я искренно восхищаюсь Вами и Вашими литературными произведениями. Почти все Ваши романы и рассказы я читал в английском переводе, а в 1897 году опубликовал краткий очерк Вашей жизни и творчества. Однако я должен признаться, что, хотя я и преклонялся перед Вашим гением и уважал Вашу искреннюю душу, я не мог целиком следовать Вашему учению. Мне казалось, что во многих вопросах Вы впадаете в крайности, с которыми может согласиться только фанатик.

Если говорить правду, я хотел служить богу и маммо-не, духу и плоти одновременно. Результатом, признаюсь, была полная опустошенность и оцепенение души. Я мысленно осмеивал Ваше учение о непротивлении. Я был горячим сторонником русско-японской войны, ибо, хотя и любил русский народ, который знал по Вашим произведениям и по книгам русских писателей, однако я ненавидел русское правительство и считал, что мы должны нанести ему сокрушительное поражение. Ценою крови, полагал я, мы сумеем добиться мира, взаимопонимания, и поэтому радовался японским победам.

Но теперь, благодарение богу, жестокая, кровавая война кончилась, мир между двумя странами заключен, и вместе с этим пришло пробуждение моей души. Я очнулся от страшного сна и понял, как глубоко заблуждался. С этих пор я решил никогда больше не мириться с кровопролитием и навсегда вложил свой меч в ножны. Я и моя жена стали вегетарианцами. Мы решили, что впредь будем жить простой жизнью любви — любви к богу и любви к человеку. 8 января мы переехали из Токио в Икао — селение, где имеется горячий источник, в 80 милях от Токио, расположенное на склоне горы. Она теперь покрыта снегом и льдом, и оттуда я и пишу Вам это первое письмо. Я давно хотел написать, но не решался. Теперь же я могу писать от чистого сердца. Я приехал сюда для того, чтобы молиться, размышлять, изучать Ваши произведения и думать о важных вопросах. Сколько времени я останусь здесь, этого я не знаю.

Дорогой учитель, да будет Вам известно, что в Японии имеется немало Ваших поклонников, и число их с каждым днем увеличивается. Ваша жизнь и Ваши произведения оказали большое влияние на нашу интеллигенцию, в особенности на молодежь. Мы искренно сочувствуем России, которая теперь переживает революцию. Японии также предстоят всякого рода реформы, она должна претерпеть процесс духовного возрождения. Будем молиться за рождение новой России и новой Японии и будем работать для достижения этой цели. Будем бороться за обновленную землю, за новый мир. Да настанет это царство и да продлится Ваша жизнь, дорогой учитель, чтобы Вы могли увидеть его расцвет и быть нашим светом и надеждой.

Искренно Вас любящий, вместе с бесчисленными толпами стремящихся к истине, Ваш последователь

Кэндзиро Токутоми.

Икао, Тёсю, Япония.

P. S. Моя жена просит меня передать Вам ее уважение и любовь. Её зовут Аи, что означает "любовь".

Вы получили, если не ошибаюсь, две мои скромные работы, которые я послал Вам ранее. Японская книга — это написанный мною краткий очерк Вашей жизни и творчества. Он был опубликован в 1897 г.⁷¹. Вторая книга — английский перевод одного из моих романов. Это очень скромный образец, по которому Вы не должны судить о всей японской литературе. Кроме того, поскольку роман этот является продуктом переломного, противоречивого периода моей жизни, он очень слаб в моральном отношении»⁷².

Письмо Токутоми прибыло в Ясную Поляну в феврале, и Толстой охарактеризовал его в дневнике как «очень приятное» {55, 195). Незадолго до этого он получил высланные Токутоми книги и прочитал в английском переводе его роман «Намико», который понравился ему правдивым описанием жизни верхушки японского общества. Об этом он сказал в беседе с писательницей С. Э. Мамоновой, гостившей в то время в Ясной Поляне: «Из романа Токутоми я получил представление о жизни высших японских сословий, о самураях, о военном духе...»⁷³.

Не понравилось Толстому лишь то, что автор не выявляет своего отношения к описываемым героям, а предоставляет читателю самому судить о них⁷⁴.

Толстой принимался за ответ Токутоми несколько раз, но каждый раз что-нибудь мешало закончить его. Наконец, 25 апреля 1906 г. он отправил ему следующее письмо:

«Дорогой друг, я давно уже получил ваше письмо и ваши две книги. Было бы слишком долго и бесполезно объяснять, почему я до сих пор не отвечал. Пожалуйста, извините меня. Надеюсь и желаю, чтобы мое письмо застало вас в добром здоровьи и в том: же добром ко мне расположении, в котором вы писали.

Мне не совсем понятно из вашего письма, ни из вашей книги ваше миросозерцание, и я был бы очень благодарен, если бы вы разъяснили мне ваши религиозные взгляды. Я очень интересуюсь религиозными верованиями японцев. Я имею представление о шинтоизме, но сомневаюсь, чтобы современно мыслящие японцы могли придерживаться этой веры. Я знаю конфуционизм, таоизм и буддизм и глубоко уважаю религиозные и метафизические основы этих учений, которые одинаковы с основными законами христианства. Существует лишь одна религия, которая открывается разными сторонами разным народам. Я очень желал бы знать взгляд японцев на основные религиозные законы. В европейской литературе мне не удалось найти ничего об этом. Если бы вы могли мне в этом помочь, хотя бы только изложив ваши религиозные взгляды, я был бы очень благодарен вам.

Под религиозными взглядами я разумею ответ на основной и самый важный для человека вопрос: каков смысл той жизни, которую должен прожить человек.

Вы говорите в своем письме о русской революции и о предстоящих в Японии реформах. Я думаю, что лишь одна революция и одна реформа неминуемы во всем мире: это не только разрушение всех великих государств, но и вообще всякого государства, освобождение людей от подчинения человеческой власти.

Я написал об этом книгу (последнюю) под заглавием "Конец века". Она переведена на английский язык, и я попрошу моего друга в Англии⁷⁵ послать вам экземпляр, но, может быть, вам удастся достать эту книгу в ваших библиотеках. Пожалуйста, сообщите мне ваше мнение о взглядах, высказанных в этой книге.

Сердечно благодарю за ваше письмо, за книги и за ваши добрые ко мне чувства. Передайте, пожалуйста, мой привет вашей жене и попросите ее, если это не слишком смело с моей стороны, написать мне, если это возможно, в нескольких словах ее религиозное верование: ради чего она живет и каков главный закон ее жизни, тот закон, в жертву которому должны быть принесены все человеческие законы и желания» (76, 143 — 144).

Долгожданный ответ Толстого уже не застал Токутоми дома. Давно мечтая поехать в Ясную Поляну, он вдруг решился и без всякого предупреждения собрался в дорогу.

В начале июня 1906 г. Толстой неожиданно получил из Египта следующее короткое послание:

«Порт-Саид, 22 мая 1906 г.

Дорогой учитель, я нахожусь в пути к Вам. Пишу из Порт-Саида. Сегодня выезжаю пароходом в Яффу. Оттуда я через Иерусалим, Назарет, Константинополь и Одессу поеду в Ясную Поляну. Итак, я буду иметь счастье увидеть Вас, дорогой старый друг, в конце июня, если даже не раньше.

У меня нет рекомендательного письма. Я не знаю ни слова по-русски и лишь весьма несовершенно говорю по-английски. И тем не менее я убежден в том, что это рука всевышнего направляет меня к Вам.

Молюсь за Ваше здоровье, преданный Вам

Кэпдзиро Токутоми» ⁷⁶.

Известие о приезде Токутоми Толстой воспринял с удовлетворением. В неопубликованных записках Д. П. Ма-ковипкого находим следующую запись:

«Часов в двенадцать ночи Лев Николаевич пришел в мою комнату. "Я взволнован, — сказал он, — письмами Моррисона Дэвидсона⁷⁷ и Токутоми..."⁷⁸.

Через десять дней Лев Николаевич сказал за обедом:

— Когда же японец приедет? Я его расспрошу про Японию, Китай... Если нарочно едет, пусть поживет...⁷⁹».

30 июня 1906 г. Токутоми приехал в Ясную Поляну и пробыл там пять дней. Это были, как он впоследствии вспоминал, самые счастливые дни его жизни. Лев Николаевич принял его очень радушно и уделял ему много времени и внимания. Он неизменно сажал его возле себя за столом, засыпал вопросами, водил по окрестностям Ясной Поляны, часами просиживал с ним в кабинете за беседой. Токутоми держался очень скромно, с достоинством, и понравился всем обитателям Ясной Поляны. Вот как Д. П. Маковицкий описал в своем дневнике приезд и пребывание Токутоми у Толстого:

«Утром приехал Кэндзиро Токутоми. Лев Николаевич представил нас друг другу: "My friend doctor Душан Маковицкий; Tokutomi, my new friend"⁸⁰.

Токутоми похож лицом на японского микадо Муцухито и на Г. Н. Беркенгейма⁸¹. Приехал прямо из Японии. Японский роман в русском переводе, находящийся в библиотеке Ясной Поляны, оказался его.

Он низкого роста, широкобедрый, коротконогий. Голова на короткой шее наклонена вперед. Движения медвежьи, черные очки.

...Сегодня, когда Лев Николаевич сел под вязами, дожидаясь завтрака, я пошел за Токутоми. Он спал... Пока Токутоми еще не приходил, Лев Николаевич рассказал, как они утром, когда он гулял с пим, остановились около мужика, косившего траву. Токутоми не видел такой большой косы; показал, как у них косят маленькой косой, — вероятно, серпом (Лев Николаевич повторил перед нами его быстрые движения). Потом Лев Николаевич взял у мужика косу и покосил, за ним покосил и Токутоми, и хорошо. Удивительно, какой способный народ японцы!

После завтрака Лев Николаевич уехал на прогулку, пригласив с собой Токутоми. Выехав в половине третьего, они вернулись только в четверть седьмого. Это произошло оттого, что Лев Николаевич повел Токутоми купаться. Токутоми купался долго, и, кроме того, им пришлось ждать, пока вышли те, кто купался прежде них. Льву Николаевичу не хотелось лишать Токутоми этого удовольствия, и: он сильно запоздал, пропустив время своего предобеденного сна.

...Я спросил Токутоми, почему японцы так долго могут бежать, не утомляясь. Он ответил, что это потому, что они не едят столько мяса, как европейцы.

...Софья Андреевна спросила, какой веры Токутоми (его не было в это время).

— Христианской... — ответил Лев Николаевич, — Мне нужно ему задать много вопросов, даже запишу их...»⁸².

К сожалению, на этом записи Д. П. Маковицкого о пребывании Токутоми в Ясной Поляне прерываются, но сохранилось еще одно, хотя и несколько наивное, свидетельство об этой встрече, которое не лишено интереса. Племянница Льва Николаевича — Елизавета Валерьяновна Оболенская, находившаяся в это время в Ясной Поляне, писала своему внуку Ю. Н. Маклакову 4 июля 1906 г.:

«В Ясной Поляне я видела одного японца; он христианин и приезжал к дедушке поговорить о религии; фамилия его Токуноми (так написано Е. В. Оболенской. — А. Ш.), он писатель; говорят, что один его роман выходил в каком-то русском журнале⁸³. Он нам всем очень понравился; необыкновенно вежливый и деликатный; приехал в пиджаке, а в Ясной Поляне ходил все время в халате, подпоясанный широкой лентой с бантом, и всегда с веером в руках. Трудно было только с ним говорить, потому что он говорит только по-английски, и то очень дурно. Он очень подружился с дядей Андрюшей⁸⁴; говорил с ним про войну, н когда дядя Андрюша стал говорить, что мы возьмем назад Сахалин и прихватим еще кусочек Японии, то он стал ужасно хохотать и хлопать его по плечу, но, очевидно, этому не поверил.

Он ходил купаться с дедушкой, и... после его отъезда мы увидели в купальне карандашом на стене написанные стихи по-японски, а рядом перевод по-английски. Стихи посвящены Воронке (так называется река): ,,О ты, милая Воронка..." и т. д.; а в конце: "Прощай, милая Воронка, благословляю твои светлые воды" и все в таком роде...»⁸⁵.

Такое же хорошее впечатление японский писатель произвел и на Софью Андреевну и на всех обитателей Ясной Поляны.

Вернувшись на родину, Токутоми издал книгу путевых очерков «Тропою пилигрима», в которой красочно описал свое путешествие, в частности пребывание в гостях у Толстого. Эта интересная книга, которую японский писатель полвека назад прислал Толстому (она сохранилась в яснополянской библиотеке), до недавнего времени была неизвестна русскому читателю. В 1965 г. нами опубликован из нее очерк «Пять дней в Ясной Поляне», дающий представление об общении Токутоми с Толстым⁸⁶. Приведем несколько отрывков из него:

«Тихое летнее утро в России!

Солнце поднялось высоко, но оно не сияет ярко, а светит сонным блеском; дальний лес окутан дымкой.

...Обогнув пруд, я сел на узкую зеленую скамеечку под сенью берез, склонившихся над прудом. Решив немножко отдохнуть, я подложил под голову вместо подушки свой пробковый шлем, накрылся плащом и задремал.

Вдруг мне показалось, что кто-то приближается. С трудом подняв отяжелевшие веки, я увидел, что рядом стоит какой-то старик. Я подумал: "Это садовник пришел убирать в саду" — и в то же мгновение увидел лицо, которое нельзя было не узнать. Но не успел я вскочить, как старик быстро произнес: "Господин Токутоми?" — и, улыбаясь беззубым ртом по-детски милой улыбкой, протянул мне руку.

—   А-а, вы Толстой? — воскликнул я, поспешно беря его руку.

Рука была большая и теплая.

—   Вы, наверно,   не  получили   моего  ответного  письма? — сказал он.

—   Ваш ответ? Нет, я приехал, не получив вашего ответа. А вы получили мое письмо, посланное из Порт-Саида? — спросил я.

—   Получил и прочитал. Прежде чем написать вам ответ, я долго думал. Простите! — Тут Толстой, похлопывая меня по руке, сказал: — Я не мог поверить вашему письму, потому что оно слишком лестно для мепя. Поэтому я долго размышлял над ответом. Но вы мне писали правду?

—   Конечно, правду. И именно поэтому, простите меня за откровенность, мне захотелось хоть раз посетить вас. Как ваше здоровье, Учитель?

—   Не совсем хорошо. Я знаю, что мне до смерти недалеко. Все страшатся смерти, но смерть — избавление, так что бояться нечего...

Я глядел на его лицо: оно было красноватого оттенка. Дымчато-белые усы и борода, чуть влажные глаза, беззубый рот. Он выглядел старше, чем я думал. А ведь ему уже было семьдесят восемь лет.

Разговаривая, мы отошли от скамейки, где встретились. Лев Николаевич шел впереди, а я следом за ним. Мы спустились по тропинке к другому, маленькому пруду и пошли вдоль берега.

На Толстом была серовато-белая фланелевая блуза, подпоясанная черным кожаным поясом, широкая белая шляпа. И весь он, с палкой в руке, был в точности такой, каким я его видел на фотографиях и каким я его себе представлял.

Лев Николаевич расспрашивал меня о моем старшем брате, который десять лет назад навестил его, затем спрашивал о Фукай. После этого мы заговорили о нем самом. Он рассказал:

—   Пусть мне осталось недолго жить, но я буду работать до последнего мгновения. Сейчас я работаю над произведением о взаимоотношениях правительства и народа. Рукопись уже наполовину закончена⁸⁷.

Меня он расспрашивал о современном политическом положении Японии, о соотношепии между сельским хозяйством, промышленностью и торговлей.

—   Сила страны — в тружениках, которые сами возделывают землю, не пользуясь чужим трудом, — так излагал он мпе свои взгляды. — А что, в Японии крестьянские сыновья тоже продают свою землю и уходят в город учиться? — спросил он меня.

Когда я утвердительно кивнул головой, он повернулся ко мне и сказал:

—   А почему бы вам не пожить жизнью сельского труженика?

—   Я очень люблю крестьянский труд, сейчас у меня нет ни клочка земли, все же я намерен вести полукрестьянскую жизнь.

Мы повернули от пруда и пошли к дому по тропинке, еле заметной в траве. Трава была расцвечена белыми, желтыми, красными цветами лютика, ветряницы, дикой гвоздики.

Поблизости какой-то старик только что закончил точить косу. Лев Николаевич обменялся с ним двумя-тремя словами, бросил палку, взял у деда косу и неумелой рукой попробовал косить — взмахнул косой раза два-три».

Далее в ряде глав («Семья», «Купание в Воронке», «Вечер», «Сенокос», «Вечер на балконе» и др.) Токутоми Рока живо описывает свое знакомство с близкими Толстого, рассказывает об укладе жизни в яснополянском доме, говорит о радушии и приветливости его хозяев.

Наиболее ценны в книге Токутоми записи его бесед с Толстым. Лев Николаевич с интересом расспрашивал Токутоми о жизни японского народа, о его культуре, литературе, поэзии и, в свою очередь, отвечал на многочисленные вопросы собеседника. Вот как Токутоми записал свои беседы с Толстым о литературе:

« — Кого из современных писателей-романистов вы больше всех цените? — спросил я.

—   Достоевского. Читали вы Достоевского?

—   Да, читал его роман "Преступление и наказание". Толстой одобрительно кивнул и заметил:

—   Очень хорошая книга.

—   А как вы относитесь к Тургеневу? — спросил я.

—   Тургенев пишет красиво, но он неглубок.

—   А Гончаров?

—   Этот тоже.

—   А как вы относитесь к Горькому, Мережковскому, Чехову?

—   У Горького талант есть, но нет образования, у Meрежковского есть знания, но нет таланта. А вот Чехов — это большой талант...

...Тема разговора переменилась. Мы стали говорить о произведениях Толстого.

—   Какое свое произведение вы любите больше всего? Подумав, Толстой ответил:

—   Роман "Война и мир".

—   Это, наверное, потому, что в основу взята подлинная история России?

—   Конечно.

Мы уже вышли из рощицы, прошли лес и вышли на тропинку, ведущую к дому, когда наша беседа переключилась на европейских писателей. Толстой неожиданно остановился и заговорил.

—   Вы тоже писатель. Послушайте мои слова. Не говорите того, о чем вы можете не сказать, — Он взял палку, начертил на земле круг, провел по направлению к кругу две-три лучеобразные линии   и   продолжал: — В   каждой истине можно найти точку. Вы посмотрите на человека с одной стороны, затем с другой. Если у вас есть наблюдения, еще не открытые никем, если есть своя точка зрения — хорошо, если нет — тогда лучше молчите.  Иначе, что бы вы ни говорили, о чем бы вы ни писали — будете ростом с самого себя. — И Толстой руками изобразил карлика. — Свет, может быть, и будет вас хвалить, но истине это не принесет никакой пользы.   Говоря   так, — добавил он, — я имею в виду самого себя. Меня хвалили за мои старые произведения, но теперь я вижу, что это только клочки бумаги. Я верю, что мои теперешние религиозные, философские   и   общественные   труды не   совсем    бесполезны».

В беседах писателей многократно возникала и тема русско-японских связей. Толстой расспрашивал Токутоми о японском народе, его истории, культуре, о политике японского правительства. Токутоми искренно отвечал на эти вопросы, не утаивая и теневых сторон японской общественной жизни. В один из вечеров он по памяти читал Толстому стихи японских поэтов, подчеркивая, что в лучших из них живут те же идеи добра, справедливости и мира, какие отличают и стихи русских поэтов, О Японии Толстой сказал:

«В прошлом году я видел японских военнопленных. У них добрые лица, однако жаль, что японцы не выполнили с присущим им упорством свою миссию и пошли по пути американской поверхностной, уже разлагающейся цивилизации. Вдумайтесь получше. И у России, и у Японии, у всех восточных народов (Толстой не причисляет Россию к Западу) есть своя миссия, свое предназначение. Эта миссия заключается в том, чтобы люди обрели настоящую жизнь. Надо познать, в чем смысл человеческого существования. Западные государства гордятся так называемой цивилизацией, которая достигается с помощью машин, но она, в действительности, ничего не стоит. Народы Востока не пойдут по пути Запада, они должны сами построить себе новый мир. Народы Востока, освободившись от всякого угнетения, свергнув все правительства, должны жить только по законам добра. Такова должна быть общая цель жизни народов Востока. Позавчера вы спрашивали о предназначении Японии и о путях установления длительной дружбы между Россией и Японией. Это необходимо. Только если мы пойдем к одной цели, объединенные единым стремлением, мы сможем достичь этой цели. Но для этого самое необходимое условие: крестьянская жизнь в полном смысле слова. Тот, кто обрабатывает землю, кто в поте лица добывает свой хлеб, тот не нуждается в поддержке земной власти. Хотя в Англии живет немало моих друзей, но я вижу, как отвратительно поведение Англии по отношению к так называемым "варварским" странам. Нет, единственное допустимое покорение — это покорение земли мотыгой. Сила России не в оружии, а в крестьянской мотыге. Вот почему, несмотря на все ее недостатки, я люблю Россию и верю в нее».

По поводу этих слов Токутоми замечает:

«Как и можно было ожидать, этот человек, который отрицал патриотизм, был настоящим патриотом. Он ненавидел преступления царской России, но верил в ее силу. Человек, не верящий в себя, не может по-настоящему любить других. Человек, не любящий свое отечество, не может отдаться полностью служению человечеству. Разница только в том, любить ли в своей родине ее подлинное или показное, главное или второстепенное».

Заключительные главы очерка («Балкон и кабинет», «Расставание», «Прощай, Ясная Поляна») посвящены прощанию Токутоми с Толстым и отъезду из Ясной Поляны. Накануне отъезда Токутоми провел вечер с Толстым в его кабинете. Говорили о литературе, философии, о переводах сочинений Толстого в Японии. Токутоми рассказал о возникновении в Японии  движения  «Самоотверженная  любовь» — идейном течении японской интеллигенции, на которое сильное влияние оказало гуманистическое учение Толстого. В свою очередь, Толстой рассказал о возникновении таких движений в разных странах, в частности в Персии, и расспрашивал Токутоми о нравственных воззрениях японцев.

На прощание Толстой снабдил Токутоми, ехавшего в Петербург, рекомендательным письмом к В. В. Стасову, в котором говорилось:

«Милый Владимир Васильевич.

Я несчастливо рекомендовал вам индуса и каюсь в этом. Я не знал его⁸⁸. Но теперь позволяю рекомендовать вам японца Тукитоми⁸⁹, которого знаю и считаю очень хорошим человеком и очень деликатным. Если вы побеседуете с ним (он говорит по-английски) и порекомендуете его ка-кому-нибудь молодому человеку, чтоб пошапронировать⁹⁰ его в Петербурге, то буду Вам очень благодарен. Я все еще жив и все надеюсь свидеться с вами и найти вас таким же хорошим и физически и духовно.

Лев Толстой» (76, 162).

К сожалению, Токутоми не застал Стасова в Петербурге и, походив один по музеям, вернулся в Москву.

Первоначально Токутоми намеревался поехать из России в Западную Европу, посетить Англию, Францию, Германию и Соединенные Штаты Америки. Но под впечатлением яснополянских бесед он отказался от этого намерения и поспешил на родину, чтобы немедленно приняться за претворение в жизнь идеалов своего учителя. Вот что он писал Толстому в первом письме по возвращении в Японию:

«Токио, 3 октября 1906 г.

Дорогой учитель,

уже три месяца, как я покинул Ваш гостеприимный дом, и сегодня я пишу Вам в первый раз. Прежде всего позвольте мне Вам сказать, каким счастьем было для меня быть с Вами. Видеть Вас, слушать, как Вы говорите, и открывать свое собственное сердце, — все это было таким блаженством, что десять тысяч верст кажутся мне одним шагом. Всего лишь пять дней, но эти пять дней, поверьте, будут счастливейшими воспоминаниями моей жизни.

От Вас я поехал в С.-Петербург, где провел три дня. Я зашел к г-ну Стасову, но не застал его, так как он уехал в Финляндию. Я вернулся в Москву и пробыл там десять дней с моими соотечественниками — это доктора Токийского университета и агенты одного японского торговца шелком. Посетить г-на Буланже я не успел, но я был у Вашего издателя⁹¹, который дал мне целый ряд Ваших книг.

...19 июля я покинул Москву и 1 августа приехал во Владивосток. Оттуда я направился на пароходе в Цурга (японский порт) и дальше по железной дороге в Токио, куда я прибыл утром 4 августа. Таким образом, всего семнадцать дней заняла дорога от Москвы до Токио.

Здесь я уже нашел Ваши книги "Конец века", "Единое на потребу", "Великий грех", которые Вы мне прислали через г-на Черткова. Я тотчас же стал их читать и был счастлив почувствовать, что во всех существенных вопросах я согласен с Вами. "Конец века" уже переведен и будет опубликован в одной токийской газете (без моего содействия). Для "Мыслей мудрых людей на каждый день" я ищу переводчика. Многие из Ваших произведений уже переведены или в настоящее время переводятся...».

Упомянув о том, что в Японии изо дня в день растет число поклонников Толстого, Токутоми далее сокрушается по поводу дурных вестей, которые идут со всех концов мира.

«Каждый день, — пишет он с горечью, — приносит тревожные вести из России. На противоположной стороне земного шара Америка, которая, казалось бы, должна играть ведущую роль в сохранении мира, высаживает свои войска на Кубе. Мир молод и движется к прогрессу медленно. И все же он должен образумиться, и он мало-помалу образумится. "Мы должны спасти человечество, спасаясь сами", — говорил Герцен»,

И в заключение;

«Дорогой учитель, приближается зима. Поберегите же себя. В надежде скоро опять написать Вам я на этом заканчиваю.

Кэндзиро Токутоми.

Моя жена шлет свой привет, наилучшие пожелания и благодарность за любезность, которую Вы нам оказали»⁹².

Вместе с этим письмом Токутоми прислал и отдельное письмо на имя Софьи Андреевны, в котором горячо благодарил ее за гостеприимство.

Как ни странно, на этом переписка между Токутоми и Толстым оборвалась без всяких видимых причин. Лев Николаевич сохранил о своем японском друге самые лучшие воспоминания. И Токутоми уехал из Ясной Поляны с чувством любви и благодарности к ее хозяину. Единственным разумным объяснением может быть лишь деликатность и скромность Токутоми Рока, боявшегося утруждать Толстого своими письмами.

Интересна дальнейшая судьба Кэндзиро Токутоми. Решив пропагандировать идеал «доброй жизни» не только в литературе, но и примером своей жизни, он по возвращении на родину отказался от городских благ и зажил жизнью бедного крестьянина. Мужественно последовала за ним и его жена Ай, не устрашившаяся ни физического труда, ни лишений. Так возникла в Титосэ, близ Токио, своеобразная японская «Ясная Поляна», которая стала местом паломничества сотен и тысяч японцев, приезжавших за советом и помощью к любимому писателю — ученику великого Толстого. Токутоми Рока свято соблюдал заветы своего учителя и никому не отказывал ни в помощи, ни в беседе⁷³.

В повестях и статьях, написанных после смерти Толстого, Токутоми много раз с благоговением вспоминает о днях, проведенных в Ясной Поляне.

Так, в статье «Отзвук из Японии», присланной им в 1908 г. для «Международного толстовского альманаха» к восьмидесятилетию писателя, он с теплым чувством писал:

«Уже два года прошло с тех пор, как я сказал ему "прости" на террасе дорогого дома.

Я берусь за перо, и предо мною встает призрак светлой веранды, обвитой вьющимися растениями и озаренной мерцающим светом лампы. Учитель стоит предо мной, положив одну руку на ручку двери, оглядываясь назад и улыбаясь мне. Я стою неподвижно, опечаленный разлукой. Он улыбается мне. Я вижу его улыбку сквозь туман 730 дней, которые протекли с тех пор, сквозь десять тысяч верст, которые нас разделяют»⁹⁴.

Позднее, в начале 20-х годов, осмысливая исторический путь, пройденный Японией, а также родиной Толстого, где совершилась подлинно народная революция, Токутоми убедился в утопичности идеалов непротивления и опрощения. Большой художник и честный мыслитель, он не стал упорствовать в своих заблуждениях. Но свой отход от религиозно-нравственной доктрины Толстого он пережил как тяжелую трагедию.

«Я покинул Толстого, — писал он в 1918 г. в повести "Новая весна". — Для меня это равносильно тому, как если бы я покинул родного отца. Покинуть отца, покинуть Толстого — для меня это означает покинуть сеоя...»   .

Но, разочаровавшись в узкорелигиозном толстовском идеале «царства божия на земле», Токутоми остался до конца жизни верен более широким гуманистическим заветам своего учителя — заветам братства, мира и дружбы между народами.

10

В последнее пятилетие своей жизни Толстой особенно много общался с деятелями японской культуры. Вслед за Токутоми Рока, по его рекомендации, в Ясную Поляну приехал известный журналист Такаиси Сингоро, знаток японской экономики. Он провел в Ясной Поляне почти два дня и имел с Толстым длительную беседу. Сохранился его рассказ об этих днях:

«Я посетил Толстого в Ясной Поляне через год после окончания русско-японской войны, приехав туда по поручению своей газеты... Меня привели на веранду, где сидел седобородый граф в крестьянской одежде. Разговор шел о живописи, о преимуществах сельской жизни, земельной ренте, бесполезности железных дорог, затем снова перешел на живопись. Говорили по-английски. Толстой изъяснялся на этом языке недостаточно бегло, заметив, что в Англии он побывал "еще до Моисея". Глаза Толстого были непохожи на глаза других людей, взор его казался ястребиным, он как бы пронзал собеседника. Говорил он приглаживая бороду, и во всем чувствовалась острота его внимания и сила его наблюдательности»⁹⁶.

Беседа Толстого с японским журналистом касалась очень важных вопросов. Толстой пытался выяснить давно интересовавший его вопрос о том, как Япония сумела в течение нескольких десятилетий догнать в своем техническом развитии западные страны и даже во многом перегнать их и что это принесло японскому народу. Писателя интересовали не только общие сведения и рассуждения, но конкретные факты и даже цифры о состоянии японской экономики. Такаиси Сингоро обещал по возвращении на родину выслать материалы на эту тему и сдержал слово. В октябре 1906 г. он прислал в Ясную Поляну официальный «Шестой годовой финансовый и экономический обзор Японии»⁹⁷. Толстой просмотрел его с большим вниманием.

До этого Толстой беседовал о Японии как с русскими посетителями, так и с приезжими японцами. Своего знакомого Н. Г. Русанова, вернувшегося из японского плена, он с пристрастием расспрашивал о японцах. Верно ли, добивался он, что агрессивность и воинственность — черты национального характера японцев, как это утверждает русская казенная печать? Русанов решительно опроверг это измышление. Японскому народу, сказал он, война была так же ненавистна, как и русскому. Японские крестьяне, рабочие, интеллигенты не питают ненависти к русским. В доказательство Русанов рассказал, что, когда его в толпе пленных русских солдат и матросов вели по улицам Токио, — а это было вскоре после заключения мирного договора, которым в Японии были весьма недовольны, — простые японцы выражали им сочувствие, давали хлеб и одежду. Это очень понравилось Толстому⁹⁸.

По счастливой случайности Толстому представилась возможность побеседовать и с самими японцами — простыми людьми, далекими от официальной политики. Было это в яснополянском лесничестве, куда приехали знакомиться с ведением лесного хозяйства три японца-лесовода, Лев Николаевич случайно зашел во время прогулки в избу лесника Митрофана Морозова и увидел их там. По словам сына лесничего, М. М. Морозова, «Лев Николаевич уселся на лавочку и долго беседовал с приезжими па английском языке. Японцы с необычайной почтительностью отвечали ему»⁹⁹.

Весной 1908 г. в Москве неожиданно распространился слух о предстоящей поездке Толстого в Японию. Поводом к этому послужило высказанное не Львом Николаевичем, а его сыном — Львом Львовичем намерение посетить эту страну. Русская печать, однако, сенсации ради, упорно утверждала, что именно Лев Николаевич едет в Японию.

25 марта 1908 г. в газете «Старая Москва» появилось сообщение: «Граф Лев Толстой собирается с благодарственным визитом в Японию». Сообщение это было немедленно передано во все страны, в том числе в Японию, и вызвало там большой переполох. Через несколько дней газета «Последние новости» напечатала корреспонденцию из Токио:

«Немирович-Данченко¹⁰⁰, находящийся сейчас в Японии, сообщает следующий курьез:

Разнесся слух о том, что наш великий старик Л. Н. Толстой едет сюда.

Кто первый бросил эту новость?

Она перекинулась сюда из Лондона, но надо было находиться здесь и видеть, что тут делалось уже загодя. Не только столбцы газетные комментировали это посещение, — списывались, съезжались, сговаривались, как встретить автора "Войны и мира", "Анны Карениной", "Севастопольских рассказов"...

И потом вдруг новость: едет не отец, а сын, не Лев Николаевич, а Лев Львович. Точно водой обдало Японию.

— Это не то... Совсем не то»¹⁰¹.

Последняя встреча Толстого с японцами состоялась за полгода до его смерти, 19 апреля 1910 г. В этот день с рекомендательным письмом от Масутаро Кониси приехали в Ясную Поляну директор высшей школы в Киото Харада Тацуки и чиновник министерства путей сообщения Мидзу-таки Ходзё. Последний изучал в России железнодорожное дело. Толстой расспрашивал их о жизни японского народа, особенно крестьянства, спорил с ними о философии, литературе, искусстве. Много говорили они и о политике японского правительства. Толстой, по словам его секретаря В. Ф. Булгакова, «высказал свой отрицательный взгляд на стремление Японии к воплощению у себя форм европейской цивилизации и на увлечение японцев милитаризмом».

Вечером хозяин повел гостей в деревню, где прямо на улице был установлен граммофон с пластинками. «Ставили и оркестр, и пение, и балалайку, — вспоминает В. Ф. Булгаков. — Балалайка особенно понравилась. Под гопак устроили пляску, которую Лев Николаевич все время наблюдал с живым интересом. Он вообще был очень подвижен и общителен. Ходил среди публики, разговаривал с крестьянами, знакомил их с японцами, рассказывал тем и другим друг о друге... Мидзутаки все удивлялся, что Толстой так близок с простым народом, и говорил, что он никак этого не ожидал»¹⁰².

Этот импровизированный вечер, который привел в восторг гостей, понравился и Толстому. Но о японцах, которые отстаивали перед ним шовинистические идеалы «великой Японии» и блага буржуазной цивилизации, он записал в дневнике:

«Нынче утром приехали два японца. Дикие люди в умилении восторга перед европейской цивилизацией» (58, 40).

Не прекращался в последнее пятилетие жизни Толстого и поток писем к нему из Японии. Но если раньше ему писали преимущественно религиозные и общественные деятели или литераторы, то теперь заметно увеличилось число писем от рядовых интеллигентов, а также от молодых людей, читавших произведения русского художника.

Вот, например, что писал Толстому учитель Секидзи Нисияма, увлекшийся его педагогическими воззрениями и взявшийся перевести на японский язык известную книгу Эрнеста Кросби «Толстой как школьный учитель»:

«12 августа 1907 года.

Графу Льву Толстому.

Милостивый Государь,

недавно я впервые написал Вам ¹⁰³ по поводу Ваших педагогических воззрений, о которых идет речь в книге "Толстой как школьный учитель". В настоящее время эта книга уже переведена мною на японский язык, о чем я сообщаю Вам с большой радостью. Я послал ее издателю в Токио и надеюсь, что она будет напечатана в конце этого года и в недалеком будущем я смогу прислать Вам экземпляр.

...Наибольшим открытием в Ваших воззрениях является романтически прозорливый подход к ребенку. Чрезвычайно важны и Ваши успехи, достигнутые при обучении сочинительству. Это великое педагогическое открытие — результат Ваших многолетних наблюдений — должно занять важное место в истории педагогики.

Желаю Вам быть здоровым и написать большой педагогический роман»¹⁰⁴

Толстой отметил, что это письмо — одно из наиболее верных истолкований его педагогических воззрений, и через своего друга В. Г. Черткова ответил пожеланием успеха молодому японскому педагогу.

А вот письма читателей, писавших Толстому из уважения и благодарности за его произведения:

«Беру на себя смелость обратиться к Вам. Я молодой студент, который читал Ваши произведения и желает ближе познакомиться с Вашими взглядами. Чего бы я хотел, — это точно следовать в жизни Вашим гуманным воззрениям. Я надеюсь, Вы напишете мне, и Ваши строки помогут мне найти правильный путь в жизни. Я сохраню их глубоко в моем сердце и сделаю их своим девизом на будущее. Преданный Вам Миса Ватанобэ» ¹⁰⁵.

«Являясь одним из наиболее ревностных читателей Ваших произведений, я позволю себе послать Вам скромный вид наших окрестностей и спросить Вас о состоянии здоровья, которое, как я слышал, ухудшилось.

Ичискэ Сажва»¹⁰⁶.

«Я искренний почитатель Вашего таланта. Вот уже десять лет ежедневно, как Библию, читаю Ваши замечательные произведения. В настоящее время я со страстным усердней перевожу Ваши книги для японских читателей и смотрю на это как на дело моей жизни. Мои познания скромны, но большим энтузиазмом, чем я, вероятно, не обладает ни один человек, преклоняющийся перед Вами. Вы — мой идеал великого человека, который я не могу забыть ни на одну минуту. Прошу Вас простить мою дерзость и разрешить посвятить Вам мой первый перевод Вашей книги на японский язык¹⁰⁷. Не забывайте Вашего смиренного ученика в Японии.

Искренне Ваш Ш. Эномото» ¹⁰⁸.

В архиве Толстого хранится несколько писем и открыток от солдата Иосио Сугимото. Вот одно из них:

«Граф Толстой! Я японский юноша, который желает многому научиться. Читаю Библию, стихи, романы и другие книги. Прочитал много и Ваших книг. Пожалуйста, напишите мне названия Ваших новых книг. Я буду ждать от Вас сообщения.

Давно уже я Вам не писал — у меня не было времени. Это потому, что я солдат и должен нести службу. Но я все время думал о Вас.

Граф Толстой! Я пишу по-английски очень плохо. Я знаю только японский язык. Пожалуйста, ответьте мне.

Иосио Сугимото» ¹⁰⁹.

Подобные письма были Толстому очень приятны, и он старался ни одно из них не оставлять без ответа.

Из последних писем Толстого, в которых он более или менее полно высказал свои взгляд на Японию и ее будущность, следует упомянуть его пространный ответ Сираиси Киноскэ, писавшему о бедственном положении своего народа и жестокости правительства. Вот что сообщал Сираиси Толстому 4 февраля 1910 г. из города Корфу близ Токио:

«Что касается нашего государства — Японии, то оно спешно готовит много военных судов, стоящих сотни миллионов иен в год. Оно организовало огромную армию, несоразмерную с такими маленькими островами. Посредством налогов, прямых и косвенных, оно высасывает из народа все жизненные соки.

Я думаю, что японское правительство гораздо более жестоко, нежели русское»¹¹⁰.

В ответном письме, рассчитанном на опубликовапие, Толстой выразил горячее сочувствие угнетаемому японскому народу. Главной бедой Японии, по его мнению, является милитаризация страны, которая проводится против воли народа. И единственное спасение от нее — неподчинение властям и отказ от военной службы.

Японский народ, по мнению писателя, «при всем внешнем развитии "цивилизации", "прогресса", военной силы и славы находится теперь в самом печальном и опасном положении, так как именно этот внешний блеск и заимствование от развращенной Европы ее "научного" миросозерцания более всего препятствуют проявлению в японском народе того, что одно может дать ему благо» (81, 158 — 159). Это «одно» есть то же самое, что Толстой рекомендовал в те годы и Китаю, и Индии, и другим народам Востока, — возврат к национально-патриархальным устоям, отказ от участия в насилии, любовь к ближнему и нравственное самосовершенствование.

В таком же примерно духе он ответил в 1907 г. члену японского парламента, редактору газеты «Хоши симбун» Катсундо Миноура на вопрос, что он думает о Японии^1И.

«В общем полагаю, — писал он, — что восточным народам, как китайцам, так и японцам, суждено оказать большое влияние на историю человечества, но только в том случае, если они пойдут своим собственным, самобытным путем, а не будут считать, как это, к сожалению, бывает теперь в особенности у японцев, извращенное состояние, в котором находятся христианские нации, идеалом, достойным подражания» (77, 89 — 90).

Этими немногими словами Толстой выразил то, что он многие годы думал о Японии. Ее будущность — не в войнах и новых захватах, а в мире и дружбе со всеми народами.

11

По свидетельству советских и японских исследователей, японцы впервые узнали о Толстом и его творчестве в 80-х годах прошлого века из зарубежных источников — статей Мэтью Арнольда, Томаса Стэда, Чарльза Тэрнера и других английских авторов¹¹², а также из публиковавшихся в Англии лекций и статей революционера-эмигранта С. М. Степняка-Кравчинского. Русский публицист-народоволец был в то время в Японии широко известен по книге «Подпольная Россия», переведенной в 1884 г. и оказавшей на молодежь большое влияние¹¹³.

«Открытие» русской литературы, и в частности творчества Толстого, было связано в Японии с тем периодом в ее истории, когда страна, вставшая после революции Мэйд-зи на путь капиталистического развития, начала интенсивный культурный обмен с другими странами. В эти годы стали известны в Японии имена Пушкина, Тургенева, Толстого, Достоевского, затем Гоголя, Белинского, Лермонтова, Гончарова, Короленко, Горького, Чехова и других русских писателей.

Первым произведением русской литературы, изданным в Японии, была выпущенная в свет в 1883 г. «Капитанская дочка» Пушкина в переводе Дзискэ Такасу, одного из первых японских литераторов, изучивших русский язык. За этим последовал в 1886 г. перевод первой части «Войны и мира» Толстого, появление в 1888 г. рассказов Тургенева «Свидание» и «Три встречи», переведенных выдающимся писателем, основоположником критического реализма в японской литературе — Фтабатэем Симэем.

Следует отметить, что первые переводы русских произведений, сделанные большей частью с английских изданий, были далеки от совершенства. Помимо неизбежных художественных издержек, связанных с двойным переводом, на характере этих ранних изданий сказалась существовавшая в ту пору еще с феодальных времен своеобразная традиция перевода. Зарубежные произведения не переводились, а вольно пересказывались, порою с большими сокращениями. Переводчики, как правило, стремились не столько передать дух и художественные особенности оригинала, сколько красочно изложить фабулу произведения. В японской литературе широко процветала эта манера сокращенного вольного перевода, иной раз весьма далекого от подлинника.

Произведения Толстого и других русских писателей в своем большинстве переводились тогда именно таким образом. Однако наряду с ними в Японии появлялись и высококвалифицированные переводы, выполненные преимущественно мастерами художественного слова.

Из первых наиболее совершенных изданий Толстого в Японии следует отметить уже упоминавшуюся «Крейцерову сонату», вышедшую в Токио в 1896 г., а также «Казаки» в переводе известного писателя Таяма Катай. В них, по отзывам специалистов, сравнительно лучше сохранен толстовский образный строй, особенности его художественного мастерства. Близки к оригиналу также переводы «По-ликушки» и «Семейного счастья», выполненные крупным прозаиком Утида Роаном, «Люцерна», вышедшего под названием «Швейцария» (переводчик Мори Огай), «Детства» (переводчик Хаяси Такао), рассказа «Севастополь в декабре», изданного под названием «Первое сражение» (переводчик Кода Рохан), и рассказа «Два старика» (переводчик Согаку Сэпси). К счастью, почти все лучшие переводчики Толстого были известными литераторами, что, несомненно, содействовало успеху его произведений у японского читателя. Большая заслуга в ознакомлении японской публики с Толстым принадлежит Фтабатэю Си-мэю. За свою жизнь он перевел непосредственно с русского языка свыше тридцати произведений русской литературы, среди них — «Севастопольские рассказы» Толстого¹¹⁴.

В японском литературоведении существует ряд работ, в которых описывается история первых переводов Толстого. Так, первый перевод «Креицеровои сонаты» возник, как сообщает литературовед Ито Сэй, следующим образом.

Вернувшийся в 1895 г. из России Кониси Масутаро был в гостях у известного философа Иокои Сёнан, где присутствовали и родственники хозяина, братья Токутоми Иитиро (Сохо) и Кэндзиро (Роко). В это время имя Толстого уже было широко известно в Японии. Издатель Токутоми Сохо, собиравшийся ехать в Россию, в Ясную Поляну, попросил Кониси перевести «Крейцерову сонату», наделавшую тогда в Европе много шума. Для Кониси, долго прожившего в России и хорошо знавшего русский язык, чтение подлинника не представляло труда, но его литературный слог оставлял желать лучшего. И тогда издатель поручил Од-заки Коё отредактировать его перевод. Сделанный таким образом совместный перевод «Крейцеровой сонаты» и печатался в журнале «Кокумин-но томо» с августа по декабрь 1895 г.

Еще более интересна история первого перевода романа «Война и мир». До недавнего времени она не была полностью прояснена¹¹⁵. Было лишь известно, что книга вышла в Токио в 1886 г. под странным заглавием, занимающим длинный столбец иероглифов. В приблизительном переводе оно гласит так: «Последний прах кровавых битв в Северной Европе. Плачущие цветы и трепещущие ивы». Автор перевода скрылся под псевдонимом Хадакамуси, а предисловие подписал Таи Мори.

Что же это за странное издание и кто был первым переводчиком выдающегося русского романа?

Как установил японский литературовед М. Морикава, автор перевода принадлежал к числу первых японских студентов, изучавших русский язык в институте иностранных языков, созданном в Токио в 1876 г. Вместе с ним учились такие известные впоследствии деятели японской культуры, как писатель Фтабатэй Симэй, поэт Омуро Саганоя, первый переводчик пушкинской «Капитанской дочки» Дзискэ Такасу, литератор Мураи и др.

Токийский институт иностранных языков, в котором было английское, французское, немецкое, русское и корейское отделения, имел целью подготовить специалистов-переводчиков в военной области и в области торговли. Но многие преподаватели-иностранцы знакомили своих слушателей также и с культурой своих стран, с их историей и литературой. В частности, преподаватель русского языка Андрей Короленко, образованный человек, с широким кругозором, и сменивший его па посту преподавателя русский революционер-эмигрант Николай Глей сумели заронить в души японских слушателей интерес к России и ее культуре. Николай Глей, как вспоминал впоследствии Фтабатэй Симэй, читал на уроках стихи русских поэтов, главы из русских романов и захватывающе интересно рассказывал о своей любимой Родине. Все это оставило большой след в сердцах студентов.

Из опубликованных писателем Утида Роаном записок

Фтабатэя Симэя (его архив находится в Токио, в университете Васэда) стало известно, что Таи Мори был одним из самых талантливых студентов русского отделения. За его деликатность, бескорыстие и доброжелательство друзья прозвали его «Суи-ка» («изумрудный цветок»). Живя в большой нужде, он всегда был готов помочь товарищам. Русская литература была его увлечением, страстью.

В январе 1886 г. институт иностранных языков был правительством закрыт, а студенты переведены: одни — в университет Васэда, другие — в Коммерческое училище. Закрытие института на целых 14 лет (он был вновь открыт в 1899 г.) нанесло огромный урон делу ознакомления японцев с Россией. Из-за отсутствия квалифицированных переводчиков произведения русской литературы издавались в течение четверти века по английским переводам и были очень далеки от оригиналов.

Таи Мори был родом из провинции Окаяма, где ширившееся в то время демократическое движение было особенно сильно. Молодые интеллигенты зачитывались иностранной революционной литературой, в том числе переведенной на японский язык книгой С. М. Степняка-Кравчин-ского «Подпольная Россия» (она вышла под заглавием «Плачущий дьявол»). Молодой литератор М. Миядзаки, переведший эту книгу, был приговорен к каторжным работам. Властителями дум передовой молодежи были наряду с героями Великой французской революции русские нигилисты, главой которых почему-то считали И. С. Тургенева, а также революционеры-народовольцы.

Увлеченный изучением русской литературы, Таи Мори отказался от продолжения занятий в Коммерческом училище и целиком посвятил себя литературному труду. Первым опытом на этом поприще и был его перевод «Войны и мира».

Вышедшая в 1886 г. книга является переводом первых двадцати трех глав романа. В конце книги сообщается, что скоро выйдут в свет и другие тома, однако они света не увидели.

Тексту романа предпослано предисловие переводчика, написанное по канонам феодальной эстетики. Пышным, витиеватым языком автор вводит читателя в атмосферу европейских событий начала XIX в., говорит о Наполеоне и его войнах, о России, о Толстом. Строки, посвященные автору «Войны и мира», — одно из первых упоминаний имени Толстого в японской литературе.

Предисловие начинается с разговора о печальной участи сказочного силача У-ко. Он был столь силен, что умел сдвигать горы, и все же в конце концов был побежден. Обстоятельства оказались сильнее его физических сил. Такой же печальной, указывает автор перевода, была и судьба Наполеона. Гроза Европы, непобедимый полководец, он в конце концов был изгнан из России. Исторические обстоятельства обусловили крах его честолюбивых стремлений.

При чтении первых страниц предисловия может показаться, что автор сочувствует Наполеону, скорбит о его безрадостной судьбе. Но, вчитываясь в исторический экскурс, можно уловить, что за словами сочувствия ощущается тонкий подтекст. Автор исподволь подводит читателя к главной мысли романа: неправое, антинародное дело обречено на крах.

О Толстом говорится в предисловии, что он как русский человек имел основание ненавидеть Наполеона. Но как великий художник он сумел скрыть свои чувства за объективным изображением исторических событий. Художественное мастерство его необычайно велико, и это — правдивое, жизненное искусство. Автор не равнодушен к своим персонажам: одних он осуждает, другим сочувствует. Но он делает это не открыто, прямолинейно, а изображая течение самой жизни. В его романе живут рядом радость и горе, смех и слезы, печаль и веселье. Повествование ведется плавно, широко, многогранно — читатель не может догадаться, как будут развиваться события. Толстой ведет своих многочисленных персонажей с таким же искусством, как Наполеон — свои войска. «Толстого можно смело назвать Наполеоном мировой литературы»¹¹⁶.

Говоря далее в предисловии о своей работе над переводом «Войны и мира», Таи Мори рассказывает, какое огромное впечатление произвел на него этот русский роман. Он его перечитывал несколько раз и каждый раз находил места, которые потрясали его. Над судьбами главных героев он плакал, «как слабая женщина или дитя». Вначале он переводил роман только для себя одного, не думая публиковать его, но просвещенный друг, которому он прочитал свой перевод, посоветовал обязательно выпустить роман в свет, ибо он будет полезен японскому обществу (здесь Таи Мори намекает на актуальное звучание романа: судьба Наполеона постигнет и могущественных японских властителей) .

Предисловие заканчивается извинением перед читателями и автором романа за слабость перевода. Но в огромном и важном деле, говорит он, дорог почин. Если до читателя дойдет хоть частица художественного мастерства Толстого, то переводчик не будет считать свой труд напрасным.

Таково вкратце предисловие. Сам перевод, по мнению японских исследователей, выполнен с любовью к Толстому, но в своеобразной, господствовавшей старинной манере, идущей от традиции феодальной литературы. Это не дословный и не адаптированный перевод, а сочетание вольного перевода с пересказом. Переводчик воспроизводит отдельные самые яркие, с его точки зрения, места и тут же досказывает другие, поясняя и комментируя их. Он стремится, чтобы у читателя осталось цельное впечатление о героях и событиях, и для этого свободно соединяет воедино разные главы, где развивается одна и та же тема. Так, двадцать три главы первого тома воссоединены им в шесть гл:ав, посвященных важнейшим фабульным линиям романа. Большое внимание уделяется пояснению русских имен, нравов, обычаев, костюмов и других деталей быта.

Этому служат и выполненные в Манере ранней японской гравюры шесть рисунков, на которых запечатлены отдельные эпизоды романа: дом Анны Павловны Шерер, князь Василий у постели умирающего графа Безухова, борьба за портфель с завещанием и др. На гравюрах заметно стремление художника отчетливо передать приметы русского быта — кафтаны, прически, кареты и др. Фамилия художника — Тёга.

Как это практиковалось в Японии в прошлом веке, главы романа снабжены переводчиком подзаголовками, передающими не только содержание, но и образный, эмоциональный эквивалент событий. Описываемые в романе люди, их отношения и чувства уподобляются явлениям природы (временам года, деревьям, цветам, бабочкам), каждое из которых имеет свой устойчивый, символический смысл. К примеру, первые главы романа имеют подзаголовки: «Ива, стряхивающая снег, — возмущение праздной жизнью Шерер», «Цветок, плачущий под дождем, — тоска Лизы о муже». Глава четвертая снабжена подзаголовком: «Обезумевшая бабочка, промокшая от холодной росы (юная Наташа Ростова. — А. Ш.), завидует любви Николая и Сони». Глава пятая — «Луна и цветок спорят о чудесах. Ликующая радость встречи Ростовых» и т. п.

Странное, с нашей точки зрения, название, данное переводчиком всему роману, тоже не случайно. Так принято было тогда в Японии. Название художественного произведения должно было сочетать намек на его содержание и эмоциональное уподобление или моральную сентенцию. Так, упомянутый первый японский перевод «Капитанской дочки» был озаглавлен: «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России». Подобно этому в названии перевода «Войны и мира» фигурируют «плачущие цветы» и «трепещущие ивы», которые в Японии имеют символический смысл. За каждым из этих образов — свое, сложное, но всем знакомое понятие. Кстати, рядом с иероглифами нового названия на обложке перевода романа Толстого воспроизведено и его русское заглавие: «Война и мир».

Текст первой части романа занимает в переводе 174 страницы. Кроме предисловия и оглавления в книге имеется небольшое послесловие, где кратко рассказывается о событиях, которые развернулся в последующих томах. Автор перевода говорит о них интригующе, чтобы возможно сильнее возбудить у читателя интерес к ним. Однако, как уже сказано, издание продолжения не имело. По предположению одних исследователей, издательство «Тюай», выпустившее книгу в свет, потерпело убыток, другие считают, что сам переводчик, убедившись в непосильности взятого труда, отказался от него.

О дальнейшей судьбе Таи Мори известно лишь, что он впоследствии издал собственную повесть «Нодзи но мура-самэ» («Дождик на полевой тропинке»), в которой были затронуты острые политические проблемы Японии. Уцелел ли он после этого или его постигла участь его друзей, товарищей, заточенных в тюрьму, неизвестно. Неизвестны также дата и место его смерти.

Такова история первого японского перевода «Войны и мира»¹¹⁷.

Творческая история первого перевода «Анны Карениной» рассказана выше. Существует и рассказ о первом японском издании романа «Воскресение».

Если, утверждает японский исследователь, другие произведения Толстого, в частности его романы «Война и мир» и «Анна Каренина», были в Японии ранее других замечены писателями, которые и являлись инициаторами их перевода, то инициатива перевода «Воскресения» принадлежала передовым общественным деятелям Японии. Одним из них был известный моряк — командор Хироси. Служа в конце 90-х годов в Петербурге морским атташе при японском посольстве, он из номера в номер следил за печатавшимся в журнале «Нива» романом Толстого. Вернувшись в Японию, он стал активно добиваться, чтобы роман был скорее переведен на японский язык¹¹⁸.

Вторым из японских читателей «Воскресения» профессор Кимура Ки называет премьера Ито Хиробуми, известного в конце прошлого века деятеля в правительстве Мэйд-зи, впоследствии якобы пытавшегося предотвратить русско-японскую войну. Японский премьер купил «Воскресение» в Лондоне, так как во время пребывания в Петербурге, куда он до этого приезжал для ведения переговоров, он слышал восторженные отзывы о нем. По возвращении в Японию он также стал хлопотать о переводе романа.

Одним из первых читателей и горячих поклонников романа был и знаменитый театральный деятель Симамура Хогэцу, который, тоже находясь в Лондоне, прочел его. Ему принадлежит первая восторженная статья о «Воскресении».

Роман «Воскресение» действительно быстро дошел до японских читателей и завоевал их сердца. Уже в 1901 г. в газете «Нихон симбун» появились отдельные отрывки из него, а в 1908 г. вышла в свет полностью первая часть романа в переводе выдающегося писателя, критика и публициста Утида Роана (перевод всего романа был завершен им в 1910 г.). Утида Роан не знал русского языка — он переводил с английского издания. Но он пользовался помощью и советами Фтабатэя Симэя.

Из других ранних изданий Толстого в Японии следует отметить его статьи и трактаты на общественно-политические и моральные темы. Напомним, что именно эти свои произведения Толстой в первую очередь рекомендовал своим друзьям — Кониси, Сэнума и Токутоми для перевода на японский язык. Выполняя волю писателя, Токутоми Сохо еще в 1897 г. опубликовал в своем журнале «Коку-мин-но томо» антивоенную статью Толстого «Приближение конца» в переводе Кониси. Через несколько лет на японский язык были переведены также «Исповедь», «В чем моя вера» и другие сочинения Толстого. Вместе с ними были изданы и первые книги о Толстом: сборник «Пророки XIX века — Карлейль, Рёскин, Толстой», книга Като Наоси «Мировоззрение Толстого», биографический труд Уэда Синитиро «Граф Толстой и его семья» и др. Все эти книги Сэнума прислал в 1903 г. биографу Толстого — П. А. Сергеенко¹¹⁹, который показал их писателю. Они доставили Толстому большую радость.

Выше мы упомянули, что сочинениям Толстого в Японии повезло — их первыми переводчиками были крупные японские писатели Фтабатэй Симэй, Одзаки Коё, Утида Роан, Таяма Катай и др. Среди других переводчиков Толстого на одно из первых мест должен быть поставлен выдающийся литературовед и историк, литературы Нобори Сёму (1878-1958).

Как это показал академик Н. И. Конрад в исследовании, посвященном японскому литературоведу¹²⁰, Нобори Сёму был одним из первых, кто правильно оценил значение русской литературы для японской и кто заложил основы подлинно художественного, верного оригиналу перевода. Большой знаток русского языка и литературы, он посвятил им множество статей и книг, а также познакомил японскую публику с рядом произведений крупнейших русских писателей.

К ранним работам Нобори Сёму принадлежат переводы сборника рассказов  русских   писателей   («Белые   ночи»,

1908), второго сборника, в который вошли шесть русских авторов (1910), «На дне» Горького (1910), «Поединок» Куприна (1912), а также книга о Гоголе (1904) и сборник статей о русской литературе (1907). Позднее он перевел романы Достоевского «Униженные и оскорбленные» (1914) и «Братья Карамазовы» (1916), рассказ Короленко «В дурном обществе» (1914), «Бывшие люди» Горького (1916), «Дни нашей жизни» Л. Андреева (1916) и др. Одновременно он переводил и Толстого.

Особенность работы Нобори Сёму состояла в том, что он основательно знал не только переводимые произведения, но и все творчество любимых им русских писателей, верно представлял себе их место в отечественной и мировой литературе. Особенно это заметно на переводах сочинений Толстого. Им предшествовала у Нобори Сёму целая серия работ о русском писателе, в частности ряд превосходных статей в журнале «Васэда бунгаку» (1908), обширный очерк «Великий Толстой» (1911) и «Двенадцать лекций о Толстом», изданные в 1917 г.

К числу лучших переводов Толстого, выполненных Нобори Сёму, относятся избранные дневники писателя (1918), рассказ «Чем люди живы» (1921), пьесы «Власть тьмы» (1927), «Живой труп» (1927) и, главное, перевод романа «Воскресение» (1927), сделанный непосредственно с русского языка. Перу талантливого литературоведа принадлежит и перевод известной книги Д. Мережковского «Толстой и Достоевский».

В 1928 г. Нобори Сёму участвовал в Москве в юбилейных торжествах, посвященных столетию со дня рождения Л. Н. Толстого. На юбилейном заседании он выступил с докладом о влиянии наследия Толстого на японскую литературу — тему, которую он до этого и позднее много раз развивал в своих литературоведческих и критических трудах.

По возвращении на родину Нобори Сёму задумал грандиозный план — издать в Японии такое же 90-томное собрание сочинений Толстого, какое в то время начинало выходить в СССР, т. е. переводить и выпускать в Японии тома этого уникального издания параллельно с теми, которые подготавливались и выходили в Москве.

О своем замысле он 1 декабря 1928 г. написал А. В. Луначарскому¹²¹, которому этот проект весьма понравился. В ответ на письмо Нобори Сёму он писал ему 11 января 1929 г.:

«Ваше решение об издании как художественных сочинений Толстого, так и полного собрания его сочинений меня обрадовало. Я думаю, что это будет большой дар японскому народу.

Как бы ни относиться ко всему миру толстовских образов и идей, где можно далеко не со всем согласиться, надо все-таки подчеркнуть, что нельзя быть образованным человеком, не имея точного представления об этом идейном и художественном мире и не установить своей позиции по отношению к нему. Тысячелетняя культура японского народа и огромное богатство в развитии этой культуры за последнее время, притом также и в интернациональной плоскости, заставляют меня думать, что наличие полного собрания Льва Толстого в вашей переводной литературе является сейчас совершенно естественным и необходимым».

Замысел этот усилиями Нобори Сёму и привлеченных им писателей и переводчиков начал было в Японии осуществляться. Новые переводы произведений Толстого стали уточняться по уникальному советскому изданию, круг произведений, включаемых в собрания сочинений, значительно расширился, улучшился научный аппарат отдельных томов. Однако из-за неорганизованности и хаотичности частного издательского рынка дело это не было доведено до конца.

В последующие годы, занимаясь изучением и переводом многих других русских писателей, особенно Достоевского, Горького¹²² и Чехова, посвящая им ценные труды, Нобори Сёму не забывал и Толстого. В 1931 г. он выпустил содержательную книгу «О Толстом», которую затем обогатил новыми очерками (1948). Раздумья переводчика над творчеством русского писателя запечатлены также в его фундаментальном труде «История русской и советской литературы», который вышел в Японии в день его семидесятисемилетия, в 1955 г. В ней он снова с большой силой подчеркнул значение творчества Льва Толстого для пропаганды идей гуманизма и торжества реалистического метода в японской литературе.

Огромный вклад в дело пропаганды наследия Толстого в Японии вложили и соратники Нобори Сёму — переводчики Ёнэкава Macao, Xapa Хисаитиро и Накамура Хакуё. После ранних, порою несовершенных переводов, выполненных в начале века с английского языка, их переводы доныне считаются в Японии лучшими.

Говоря о заслугах этих переводчиков, следует прежде всего отметить широчайший, почти всеохватывающий диапазон их деятельности. К настоящему времени не осталось ни одного сочинения Толстого — будь то художественное или публицистическое, — которое не переведено ими на японский язык. При этом каждый из мастеров неоднократно совершенствовал свои переводы, оттачивая их язык и художественное звучание. В разных сочетаниях их переводы выходили и доныне выходят в Японии как отдельными изданиями, так и многотомными собраниями сочинений.

Старейшим из этой славной плеяды переводчиков, к которым следует также причислить и профессора университета Васэда в Токио, литературоведа Курода Тацуо, был недавно скончавшийся профессор Ёнэкава Macao. Еще в юности, изучив язык, он принялся за переводы русской литературы, а затем посвятил этому всю свою жизнь. В частности, вместе с Нобори Сёму и под его руководством он осуществил в 1916 г. первый полный перевод «Войны и мира».

Впоследствии работы Ёнэкава заняли в японской «тол-стовиане» одно из первых мест. Перу Ёнэкава принадлежат переводы всех романов Толстого, его ранней трилогии, кавказских и севастопольских рассказов, повестей «Семейное счастье», «Казаки», «Утро помещика», «Крейцерова соната», «Хаджи Мурат», а также множества статей и трактатов. Переводы Ёнэкава многократно составляли основу выходивших в Японии собраний сочинений писателя.

Большой популярностью пользуются в Японии и переводы, выполненные литературоведом Накамура Хакуё. По мнению специалистов, они, как и работы Нобори Сёму, отличаются тонким знанием языка, яркой образностью и большой верностью оригиналам.

Накамура Хакуё — ученик и друг недавно скончавшегося, широко известного в Японии профессора Ясуги Садатоси, бывшего воспитанника Петербургского университета, автора первого японо-русского словаря¹²³. Под руководством маститого ученого молодой переводчик и начал свою литературную деятельность. К настоящему времени перу Накамура принадлежат оригинальные переводы почти всех художественных и публицистических произведений Толстого, а также ряда книг о великом писателе.

Как и Нобори Сёму, Накамура Хакуё не только переводчик, но и исследователь русской литературы, ее страстный пропагандист в Японии. Вот что он рассказал о себе и об отношении японских читателей к Толстому на вечере, посвященном пятидесятилетию со дня смерти писателя, в Москве, 15 ноября 1960 г.:

«Пятьдесят лет назад, когда умер Лев Толстой, я, двадцатилетний юноша, был студентом Токийского института иностранных языков. С тех пор вся моя жизнь была посвящена служению Толстому. Это служение скрасило все мое существование, и для меня большая честь, что я смог сейчас приехать на юбилей Толстого в Москву.

...Впервые о Толстом в Японии узнали давно, семьдесят лет назад, когда был переведен на японский язык, еще далеко не совершенно, отрывок из "Войны и мира". Но в то время в Японии еще не существовала литература в нынешнем понимании этого слова, и поэтому опубликованный небольшой отрывок из "Войны и мира" прошел почти незамеченым.

По-настоящему, основательно творчество Толстого стало достоянием японских читателей приблизительно пятьдесят лет назад, когда я был студентом, но, к сожалению, это было уже тогда, когда Толстой умер, умер глубоким стариком, каким являюсь сейчас я.

У многих японцев в сознании запечатлелся облик Толстого с седой бородой, как будто он уже сразу появился таким на свет; они мыслили себе Толстого как личность, стоящую где-то высоко, неизмеримо более высоко, чем простые люди. Людям представлялось раньше, что у Толстого не было ни детства, ни юности, что он всегда был старым и мудрым.

Толстой до некоторой степени обожествлялся японцами как личность, значительно превосходящая простых людей. Это происходило потому, что они узнали о нем тогда, когда слава его достигла зенита.

Я думаю, что такое явление может иметь место в любой стране, но в Японии в особенности есть тенденция обожествлять людей выдающихся, великих, представлять себе их чем-то вроде кумиров.

Однако в настоящее время, когда прошло уже пятьдесят лет со дня смерти Толстого, японцы научились видеть в нем не только художника и мыслителя, но и человека. Я не ошибусь, если выскажу такое мнение: мы научились у Толстого отношению к искусству, отношению к жизни»¹²⁴.

О своих замыслах, связанных с дальнейшими переводами Толстого, Накамура Хакуё рассказал:

«Больше половины жизни я перевожу произведения Толстого. Сейчас я занимаюсь подготовкой к выпуску в свет нового восемнадцатитомного собрания сочинений Толстого. Я стремлюсь передать на японском языке его удивительно тонкие и вместе с тем глубокие мысли.

...Недавно я получил письмо от одного восьмидесятилетнего читателя. Вот что он написал: "Я горячий почитатель произведений Толстого. Я уже стар, и, возможно, смерть помешает мне увидеть ваш труд завершенным. И все же я с удовольствием приобретаю книги Толстого в вашем переводе, и если я не смогу прочесть их сам, то оставлю их как великую память моему внуку".

Для многих японцев Лев Толстой — самый великий писатель»¹²⁵.

К чести Накамура Хакуё следует сказать, что этот свой замысел он почти полностью осуществил. В Японии завершается издание собрания сочинений Толстого в его переводах, и оно пользуется у читателей большим успехом. За огромные заслуги перед русской литературой Советское правительство наградило Накамура Хакуё в 1967 г. орденом «Знак почета».

Выдающаяся роль в доле ознакомления японского общества с творчеством Толстого принадлежит и литературоведу Хара Хисаичиро, единолично переведшему 45 томов сочинений Толстого.

Автору этих строк довелось в 1966 г. посетить маститого переводчика в его доме па окраине Токио и убедиться, с каким поистине юношеским энтузиазмом трудится этот старейший патриарх японской «толстовианы».

Свои первые переводы Толстого Хара Хисаичиро сделал в 20-х годах, пользуясь английскими изданиями, ибо тогда слабо владел русским языком. Однако любовь к творчеству русского писателя, стремление в своей личной жизни претворить его гуманистические принципы были причиной того, что молодой литератор взялся за изучение русского языка. С этого времени он на протяжении всей своей жизни изучает русский язык и литературу.

Хара Хисаичиро не только талантливый переводчик Толстого, но и искренний последователь его гуманистической доктрины. В разное время он примыкал или возглавлял толстовские общества и кружки, участвовал в создании толстовских общин и коммун, сотрудничал в толстовской печати. Переведенная им четырехтомная биография Л. Н. Толстого, составленная П. И. Бирюковым, оказала в свое время большое влияние на японскую молодежь.

В последние годы Хара Хисаичиро совершенствует и дополняет свое — наиболее полное в Японии — собрание сочинений Толстого. К многочисленным томам художественных и публицистических произведений русского писателя он добавляет новые тома писем и дневников, изданных в СССР. Одновременно он переводит и новые книги о Толстом. За неутомимую пропаганду русской литературы в Японии Советское правительство наградило Хара Хисаичиро в 1967 г. орденом «Знак почета».

Многолетняя работа целой плеяды переводчиков, обусловленная огромным неиссякаемым интересом японской публики к наследию Толстого, дала превосходные плоды. Сочинения русского писателя стоят сейчас в Японии — и по количеству изданий, и по их тиражам — на первом месте среди произведений всех зарубежных писателей мира. Их общий тираж, по мнению некоторых исследователей, превысил 20 миллионов экземпляров, а вообще не поддается учету, ибо их изданием на протяжении 75 лет занимаются десятки фирм и отдельных частных лиц.

Вот некоторые данные, почерпнутые нами из японских и советских источников¹²⁶.

К 1970 г. роман «Война и мир» публиковался уже (в том числе в собраниях сочинений) 30 раз, «Анна Каренина» — 45, «Воскресение» — 50 раз. Из рассказов, повестей и пьес Толстого: «Детство», «Отрочество», «Юность» — 35 раз, «Казаки» — 18, «Крейцерова соната» — 30, «Власть тьмы» — 23, «Живой труп» — 20 раз. Отдельные рассказы Толстого и их сборники, а также рассказы Толстого для детей выходили уже свыше 50 раз.

О необычайной популярности Толстого в Японии говорит история изданий собраний сочинений русского писателя.

Первое собрание сочинений Толстого в 13 томах вышло в Японии в издательстве «Сюндзюся» в 1918 — 1919 гг. Над ним работал большой коллектив переводчиков, которых возглавлял писатель Утида Роан. В нем впервые приняли участие Нобори Сёму, Ёнэкава Macao и Накамура Хакуё. В него вошли почти все художественные произведения писателя и отдельные его статьи (например, «Исповедь»), но большинство переводов было сделано с английских изданий.

Вслед за этим в 20-х годах в Токио вышли подряд три новых собрания сочинении в 14 томах и одно в 61 тонком выпуске. Все они, за исключением отдельных произведений, были также составлены из переводов, выполненных с иностранных языков, и носили преимущественно коммерческий характер.

На более высоком уровне стояло пятое по счету собрание сочинений в 22 томах, выпущенное в 1929 — 1931 гг. издательством «Иванами» в Токио. Перевод его осуществили самостоятельно молодые тогда переводчики — Енэ-кава Macao и Накамура Хакуё, которым, как мы уже сказали, суждено было впоследствии посвятить делу издания Толстого всю жизнь. Ёнэкава Macao принадлежит в этом издании помимо многих других произведений усовершенствованный перевод романа «Война и мир», а Накамура Хакуё перевел для него «Анну Каренину», «Воскресение» и «Хаджи Мурата». В этом издании, кстати говоря, впервые приняли участие и будущие прославленные переводчики Хара Хисаичиро (ему принадлежит здесь перевод писем Толстого к Софье Андреевне) и Курода Тапуо (трактат «Что такое искусство?»). Это издание тоже не было полностью переведено с русского текста — русским языком в совершенстве не владели тогда даже лучшие японские переводчики. Но впервые в этом издании было обращено серьезное внимание на точность и тщательность перевода.

Последующие три собрания сочинений в 22, 15 и 45 томах, вышедшие в период с 1936 по 1955 г., выполнены единолично Хара Хисаичиро. К этому времени в собрания сочинений стали включаться помимо художественных произведений также статьи, трактаты, дневники и письма писателя. Источником для их перевода служили, как мы уже сказали, тома Полного собрания сочинений Толстого в 90 томах, выходившие в СССР. Хара Хисаичиро, как он рассказал автору этих строк, получал эти тома сразу же, как только они появлялись в Москве, и тут же принимался за их перевод. Таким образом, японский читатель получал (с небольшим опозданием) переводы сочинений Толстого почти в том же объеме и по тщательно проверенным текстам, какие отличали лучшее издание в СССР.

В конце 40-х и в 50-х годах в Японии выходили и другие собрания сочинений Толстого, в частности новое 20-томное собрание сочинений в переводе М. Ёнэкава. Сюда вошли все художественные произведения Толстого в усовершенствованных переводах этого выдающегося мастера. Продолжали выходить и переводы Накамура Хакуё, Ку-рода Тацуо и др.

Последнее десятилетие принесло японскому читателю новые многотомные собрания сочинений Толстого. Большей частью они являются улучшенными повторениями предыдущих уже известных нам изданий с добавлениями :и поправками переводчиков. Однако поправки эти очень важны. Японские переводчики тщательно следят за новыми советскими текстологическими работами и переносят их достижения в свои издания. Часто в японских изданиях используются и иллюстрации русских художников к произведениям Толстого.

Всего в Японии к настоящему времени вышло свыше 20 собраний сочинений Толстого. Это примерно столько же, сколько вышло за это время в каждой из крупных европейских стран — Англии, Франции, Италии, а также в США, и значительно больше, чем во всех остальных странах Азии и Африки, вместе взятых.

Отрадно заметить, что ряды старых переводчиков пополняются талантливой молодежью. В частности, зрелым мастером уже показал себя литератор Хара Такуя, сын Хара Хисаичиро. Он заново перевел «Анну Каренину», «Воскресение» и принялся за «Войну и мир».

Большими достоинствами, по мнению специалистов, обладает и новый перевод «Анны Карениной», выполнеп-ный способным литератором Кимура Хироси. Оба они свободно владеют русским языком, следят за советской литературной наукой, переводят и современную советскую литературу. В их лице растет достойная смена, которая способна поднять дело издания наследия Толстого в Японии на еще большую высоту.

12

С того периода, когда японская литература стала осваивать художественные ценности Запада, русская литература оказывала на нее огромное влияние. Весь дальнейший путь ее развития был в значительной мере связан с воздействием русской литературы. По мнению известного исследователя Ёкэмура Ёситаро, именно русская литература «способствовала развитию новой японской литературы», «вытесняла литературу развлекательную и дидактическую, отразившую мораль феодализма»¹²⁷.

Интерес к русской литературе в Японии определялся тем, что круг ее тем и идей, ее свободолюбивые устремления оказались близкими японскому обществу в период его борьбы за демократизацию страны, за новый путь развития. Гуманизм русской литературы, ее пристальное внимание к жизни трудовых низов, ее страстные обличения социального зла и пламенный призыв к преобразованию общества на справедливых началах были созвучны чаяниям миллионов людей в Японии. Вот почему они зачитывались повестями Гоголя, рассказами Тургенева, романами Толстого, Гончарова и Достоевского, а позднее и произведениями Горького, Короленко, Чехова.

Особенное значение имела русская литература для Японии в начале XX в., когда ее литература, воодушевленная демократическими идеями свободы, мира и социальной справедливости, переживала период становления реализма.

Разумеется, почвой японского реализма была сама действительность, повседневная жизнь и духовные потребности народа. Это направление было преемственно связано с передовыми демократическими традициями японской культуры прошлых времен. В наши дни оно, естественно, развивается под воздействием передовых демократических идей, далеких от религиозно-нравственной доктрины Толстого. Но в том, что реалистическое направление определилось и окрепло именно в начале века, есть известная заслуга русской литературы, в том числе и Толстого.

Этот факт признают почти все историки японской литературы. Так, Нобори Сёму писал об этом периоде:

«40-е годы Мэйдзи (начало 900-х годов. — А. Ш.) ознаменовались расцветом реалистической литературы в Японии. Это был период, когда подвергались переоценке все ценности, а пробудившееся самосознание личности требовало полноты жизни и не находило ее. Это был период исканий и блужданий во тьме ночи. И в это время японцы познакомились с русской литературой, проникнутой революционным духом... Читая произведения русских писателей, японцы испытывали такое чувство, какое испытывает человек в засуху, видя перед собой облака и радугу, предвещающие дожди»¹²⁸.

С именем Толстого, как и с именами Тургенева и Достоевского, Нобори Сёму связывает целый период развития японской литературы. Толстой-художник, по его мнению, научил японских писателей бесстрашно описывать действительность такой, какая она есть, ставить самые наболевшие вопросы своего времени, глубоко проникать в тайники души совремеппиков. Он широко раздвинул рамки литературы, включив в нее не только самую действительность, но и ее отражение в психологии героев. В этой области он, как и Достоевский, является новатором, обогатившим мировую литературу.

Для возникновения интереса к творчеству и учению Льва Толстого были в Японии свои особые причины. Они определялись не только конкретными условиями бытия японского народа в этот переломный период, но и уходили корнями в глубь его истории. Еще в XVII в. в Японии получили распространение — в качестве противовеса позднему конфуцианству — течения общественной мысли, согласно которым человек, его благо, его способность к моральному самосовершенствованию   объявлялись   началом   всех   начал¹²⁹.

В основе учений ряда философов — у каждого по-своему — лежала мысль о «естественном состоянии» людей, об их равенстве перед природой, о свойственной им способности к восприятию добра и противодействию злу. Особенно четко эта мысль .была сформулирована в учении Мотоори Норинага (1730 — 1801) о магокоро — чистом сердце как основе для морального совершенствования человека и улучшения общественных нравов.

«Все люди, — писал Мотоори в книге "Тамакусигэ", — имеют в себе магокоро. Магокоро — что оно? Существуют разные степени разумности и неразумия, добра и зла, искусности и неискусности; у каждого человека все это — по-своему. Но природа человека в своей большей части склонна к добру, и, если этой склонности дать развиться естественным порядком, зло никогда не одержит верх над добром. Поэтому человек без всякого руководства сам приходит к добру»¹³⁰.

Учение о врожденной чистоте сердца как предпосылке торжества в человеке и обществе добра над злом Мотоори и его последователи соединяли со страстной криткой социального зла — роскоши и произвола богатых, взяточничества чиновников и т. п. Отдельные элементы этих учений нашли отражение и в последующих философских системах Японии. Вот почему главный тезис этики Толстого «добро лежит в душе каждого», учение о моральном самосовершенствовании как основе преобразования общества в сочетании с непримиримым обличением социального зла оказались столь созвучными японскому обществу. Толстовский протест против закабаления личности, против всесилия «богатых и сытых», против разорения деревни, против народного бесправия выразил думы и чаяния миллионов японских тружеников, которые после революции Мейдзи попали из огня феодальной кабалы в полымя капиталистической эксплуатации.

Вместе с общими принципами толстовского гуманизма японцам оказались душевно близкими и многие важные темы в художественном творчестве русского писателя, в частности тема любви и брака, положения женщины в семье и обществе. Стоит вспомнить, каким униженным и бесправным было на протяжении веков положение женщины в Японии, какое огромное распространение получила там узаконенная проституция, с каким трудом пробивались в описываемое время ростки новых взглядов на любовь и семью, чтобы понять значение для японских читателей (и особенно читательниц) таких произведений Толстого, как «Крейцерова соната», «Анна Каренина», «Воскресение», «Семейное счастье» и др. Ими не только зачитывались, обливая слезами многие страницы, — по ним учились жить. Движение за раскрепощение женщины, за ее право на любовь, на семью, на осмысленный труд связано в Японии в значительной мере с произведениями Толстого.

Жизненно важный интерес представляли для японцев и такие актуальные темы творчества Толстого, как «власть тьмы», т. е. растлевающая власть денег в деревне («Утро помещика», «Поликушка», «Власть тьмы»), ограбление крестьян помещиками («Плоды просвещения»), бедственное положение трудового люда в городах («Так что же нам делать?»), произвол офицеров над солдатами («После бала») и многие другие. По свидетельству японских литературоведов, появление произведений Толстого становилось заметным событием в общественной жизни и вызывало широкие отклики в печати.

Огромное воздействие на японских читателей творчество Толстого оказывало прежде всего благодаря своим выдающимся художественным достоинствам. Беспощадный толстовский реализм, его бескомпромиссная верность жизненной правде, искусство всепроникающего психологического анализа были тем новым словом в литературе, какое японский читатель не всегда находил в творениях других, даже лучших писателей мира. Появляясь в Японии почти одновременно с романами Флобера, Золя, Мопассана, с произведениями английской, итальянской и других литератур, произведения Толстого часто выигрывали перед ними и актуальностью социальной проблематики, и силой художествеяного раскрытия действительности. Поэтому, как утверждал писатель Тогава Сюкоцу, ни одна из литератур мира не могла затмить в глазах японцев русскую литературу¹³¹.

О причинах огромного воздействия Толстого на японскую литературу, об отношении к нему в различных кругах общества мы можем судить прежде всего но работам японских авторов. Литература о Толстом в Японии обширна.

Выше мы назвали первые книги, изданные в Японии в конце XIX и начале XX в. Это — очерк Токутоми Рока, опубликованный в 1890 г. в журнале «Кокумин-но томо», его же книга «Гигант русской литературы Лев Толстой», путевой очерк Токутоми Сохо о его пребывании в Ясной Поляне, книга Като Наоси «Мировоззрение Толстого», книга III. Эномото «Учение Толстого и его жизнь» и др. По мере роста популярности Толстого и увеличения издания его сочинений число исследовательских и популяризаторских работ о нем возрастало с каждым годом.

Особенность первых работ Токутоми Рока о Толстом состояла в том, что они были написаны с огромной любовью к русскому писателю. Творчество Толстого выступает под пером молодого японца как явление, достойное восхищения и благоговения. Будущего писателя равно восхищает в Толстом и мощь его художественного гения, и глубина мысли, и верность гуманным идеалам. С особенной силой Токутоми Рока подчеркивает обличительную силу Толстого, его непримиримость к социальному злу. Любопытно, что, следуя нравственным принципам Толстого, автор книги вскоре порвал со своим братом, которого обличил в отступничестве. «Ты, — писал он ему, — стоишь за рост государственной мощи, за империализм. Я же, постигший учение великих людей: Гюго, Толстого, Золя, стою за великие принципы гуманизма...»¹³². Эта непоколебимая позиция истинного борца за народные идеалы, высокая принципиальность характеризуют и последующие высказывания Токутоми Рока о Толстом.

Если к концу XIX в. Толстой был знаком японскому читателю преимущественно как автор художественных произведений, то в следующее десятилетие состоялось его «второе рождение» как мыслителя и публициста. Японская интеллигенция зачитывалась его философско-обличитель-ными статьями, и значительная ее часть стала сочувствовать его религиозно-нравственным идеям. К этому времени относится и начало ожесточенной идейной борьбы вокруг Толстого — борьбы, которая не утихает и до наших дней.

В очерках Токутоми Рока, в высказываниях Фтабатэя Симэя, Одзаки Коё, Утида Роана и других писателей нравственное учение Толстого выступает в неразрывном единстве с его художественным творчеством. По-иному выглядит фигура русского писателя в книгах публицистов Като Наоси, Ш. Эномото и др. В них на первом плане Толстой-моралист, создатель «религии добра». Учение русского писателя, его этику авторы считают наиболее ценной частью его творчества, необходимой для возрождения японского общества.

Перу Като Наоси принадлежали и первые переводы трактатов «В чем моя вера», «Исповедь», «Краткое евангелие», рассказа «Чем люди живы»; в своей книге он делает акцент на религиозно-нравственной публицистике русского писателя.

О том, как Като Наоси воспринимал Толстого и какой отклик получало, по его мнению, учение русского писателя в японском обществе, он рассказал в 1908 г. в статье «Толстой в Японии», присланной для «Международного толстовского альманаха», изданного в 1909 г. под редакцией П. А. Сергеенко.

«...Мысли Толстого, — читаем мы в этой статье, — проникали в каждую извилину японского ума и, подобно пороху, скрытому в трещинах скал, взрывались с большой силой, потрясая до основания все существующие теория и принципы. Это была почти революция... Его книги нашли самых ревностных читателей и последователей среди молодого поколения Японии, стоявшего вне религии».

По утверждению Като Наоси, ни одна группа японской интеллигенции начала XX в., искавшей путей духовного возрождения страны, не избежала влияния острокритической мысли Толстого. «Свет, брошенный графом Толстым на области разума, был подобен радию, проникающему столько слоев, сколько находится на его пути».

В заключение Като Наоси писал, что влияние Толстого «много способствовало пробуждению духовной жизни Японии» и что «ни один писатель японской истории после 19-го столетия не может упустить, что по крайней мере часть японской мысли вылилась в форму идеалов, выраженных в произведениях» графа Толстого»¹³³.

С глубоким преклонением перед творческим гением Толстого и одновременно с блестящим знанием всей русской литературы написаны первые работы Нобори Сёму, опубликованные в 1905 — 1910 гг. в журналах «Васэда бун-гаку» («Литература университета Васэда»), «Тайё», «Бунгаку сэкай» («Литературный мир») и др.

Если представления Токутоми Рока и других японских авторов о России и ее писателях были в этот ранний период еще недостаточно отчетливыми, то Нобори Сёму уже в первых работах выступает во всеоружии знаний и литературоведческого таланта. Его суждения о русской литературе, о методе критического реализма, о Толстом и поныне сохраняют свое значение и интерес.

В своих работах Нобори Сёму прежде всего оспаривает утверждение, будто русский писатель интересен японскому обществу главным образом своей религиозно-нравственной доктриной. Полностью признавая значение гуманистических принципов Толстого для морального возрождения японского общества, исследователь утверждает, что Толстой — художник, его реалистическое творчество призвано сыграть выдающуюся роль в развитии художественной литературы и общественной мысли Японии.

«Толстой, — пишет Нобори Сёму, — всегда был прежде всего художником, и таковым он останется навеки в сердцах людей всего мира. Гёте как-то сказал, что талант — это то, что зажигает в очаге огонь, откуда люди берут искры вдохновения. Талант Толстого сам является источником огня для всего человечества. Толстой обличает, и его идеи, распространяясь повсюду, приводят в движение весь мир»¹³⁴.

О значении толстовского реализма, о высоких художественных достоипствах толстовской прозы свидетельствуют, по мнению Нобори Сёму, своеобразная лепка образов, глубина психологического анализа, а также непревзойденный по своей точности язык русского писателя. «В языке Толстого чувствуется биение самого сердца, движение души. Его язык до чрезвычайности прост, картины, возникающие в вашем воображении при чтении произведений Толстого, изумительно точны; в самом повествовании, в расстановке и расположении его частей отсутствует всякая искусственность и натянутость. Рассказ Толстого большей частью носит характер эпического повествования, и в то же время он построен так, что с самого начала читатель обнаруживает его основную нить, его канву, которая и приводит его к развязке»¹³⁵.

С чувством преклонения и восхищения перед художественной мощью й моральным величием Толстого писали о нем Таяма Катай, Мусякодзи Санэацу, Сига Наоя, Ари-сима Такэо и другие японские писатели. Все они видели в реализме Толстого средство для преодоления влияний модернизма, а в его мастерстве — образец для усвоения.

Русско-японская война и первая русская революция сыграли большую роль в увеличении популярности Толстого в Японии. К этому времени японский капитализм настолько окреп, что осмелился пуститься в большую империалистическую авантюру. Вместе с тем в стране окрепло и рабочее движение, сомкнувшееся с общедемократическим «Движением простых людей» («Хэймин ундо»). Широкое распространение получили социалистические идеи. Выше говорилось об истории перевода и публикации статьи Толстого «Одумайтесь!» в газете японских социалистов «Хэймин симбун». Эта и другие антивоенные статьи Толстого нашли отклик не только в общественной жизни Японии, но и в ее литературе. Японские исследователи связывают с ними появление таких произведений, как рассказ Киносито Наоэ «Кладбище Аояма ночью» — о горе и одиночестве молодых вдов, оплакивающих погибших на войне своих мужей, стихотворение Исикава Таку-боку «Памяти адмирала Макарова», стихотворение Ёсано Акико «Не отдавай, любимый, жизнь свою», рассказ Таяма Катай «Солдат» и др.

Русско-японская война привела в Японии к резкому усилению реакции. Преследуя все русское, японские власти наложили запрет на ряд произведений Толстого, в том числе на статьи «Так что же нам делать?», «Исповедь», «Не убий», «Одумайтесь!» и др. В своей травле России шовинистические газеты пытались опереться на критику царского самодержавия, которая содержалась в публицистике русского писателя, но стоило только какой-либо газете поддержать антимилитаристические воззрения Толстого, она немедленно закрывалась, а редактор попадал в тюрьму. Так было, как мы уже видели, с Котоку Сюсуй, осмелившимся напечатать статью «Одумайтесь!», так было и с другими деятелями японской культуры. Как только японская военщина оказывалась во вражде с Россией, она тут же обрушивалась на русскую культуру, травя и преследуя в ней все передовое, демократическое, в том числе наследие Льва Толстого.

В годы русско-японской войны страх официальных кругов перед обличительным творчеством Толстого был в Японии так велик, что за чтение романа «Воскресение» чуть ли не был лишен всех своих привилегий принц Хигаси Куни¹³⁶. Издание же и чтение антивоенных статей Толстого каралось как государственная измена.

На уход Толстого в 1910 г. из Ясной Поляны, его болезнь и смерть японская печать откликнулась весьма широко¹³⁷. Почти все газеты поместили некрологи, портреты Толстого, сообщения телеграфных агентств с подробностями о его смерти и похоронах. Литературные журналы посвятили Толстому специальные номера. В университетах, ученых обществах и литературных кружках состоялись траурные заседания. Прогрессивная японская общественность потребовала отмены запрета на сочинения Толстого. В университете Васэда студенты пожелали на свои средства выписать из России бюст Льва Николаевича для помещения его в парке университета. Выдающиеся общественные деятели Японии отправили в Россию сочувственные телеграммы.

Газета «Токио нити-нити» («Ежедневный Токио») писала в эти дни: «Для оплакивания этой потери должны соединиться все народы мира. В истории человечества не было еще такого человека, который оставил бы такой глубокий след в мыслящей части общества, как Толстой».

Газета «Осака Асахи симбун» {«Газета Асахи в Осака») поместила в номере от 22 ноября 1910 г. многочисленные материалы о покойном писателе, а также заметку «Последние сведения о Толстом», в которой читаем:

«Толстой, борец за мир, трижды за короткое время взволновал весь свет — сначала своим уходом, затем болезнью, затем смертью... Его часто упрекали в непоследовательности, но время всегда доказывало внутреннюю логику его поступков».

Журнал «Росиа бунгаку кэнкю» («Изучение русской литературы») поместил статью Хироси Ссмэй «Толстой и современная литература», в которой дана исключительно высокая оценка реалистического метода покойного писателя, его глубокого и верного изображения природы.

Журнал «Васэда бунгаку» рассказал на своих страницах, какое потрясение производили в Японии разноречивые сведения о болезни и кончине Толстого.

«Наше состояние при получении ужасного известия о смерти Толстого, — отмечала редакция, — можно было сравнить с водоворотом, в котором смешались чувства испуга, скорби и неверия в случившееся. В этом состоянии смятения мы приступили к составлению плана специального траурного номера нашего журнала. Вдруг поступила телеграмма с опровержением известия о смерти Толстого. Оставаясь в том же состоянии смятения, мы прекратили подготовку траурного номера, и в тот же день, когда завершили верстку нашего обычного выпуска, мы вновь получили подтверждение о том, что в шесть часов утра 20 ноября Толстого не стало. От этого мы совсем утратили чувство реальности. "Толстой жив" — "Толстого не стало". Подобно дыму клубились над нами два исключавших друг друга заголовка. "Это просто наваждение!" — только и оставалось воскликнуть нам. И мы решили оставаться в состоянии наваждения, пока луч фактов не осветит этот туман. И если, к несчастью, наступит время, когда мы будем отмечать годовщину ухода от нас величайшего в мире человека, мы, хоть и с опозданием, выпустим посвященный Толстому номер».

Газета «Осака майнити симбун» («Ежедневная газета Осака») в номере от 25 декабря поместила некролог Толстого, присланный писателем Кикути Хироси из Парижа.

«Однообразная европейская культурная жизнь, — писал Кикути, — была нарушена грохотом от падения огромного столпа. Грохот этот, прокатившийся по всей Европе, проник в глубины людских сердец. Смерть великого Толстого! Человека, рядом с которым нельзя было поставить никого из представителей культуры в современной Европе. Человека, по праву считавшегося гордостью России, понесшей утрату, которая стала огромной утратой и для всего мира. Не стало величайшего из великанов. В дни, когда суровая природа Севера покрыла землю снегом и когда свирепствовали бураны, он покинул жену, дом, родные места и встретил смерть на маленькой станции подобно бесприютному путнику... Европейцы видят в этом нечто мистическое, непонятное, но для японцев это близко и понятно...

Толстой среди ночи внезапно встал и ушел из дому, — не говорит ли это о том, что в этот миг перед ним блеснул луч, озаривший ему какой-то новый путь; не говорит ли это о том, что ему недостаточно было тех духовных вершин, которых он достиг? Не говорит ли это также о том, что он увидел цель своих исканий и что именно это заставило его отправиться в новое странствование? Весьма печально, что этот великий человек, подобно отбившейся от стада овце, закончил свой скорбный жизненный путь, так и не найдя того, что он искал, так и не увидя того, что хотел увидеть».

Называя «Войну и мир» и «Анну Каренину» бессмертными творениями, автор статьи определяет эти романы как огромный вклад в сокровищницу мирового гуманизма. Особенно отмечает он совершенный реализм Толстого, а также его острую наблюдательность. По словам Кикути, Толстой настолько многогранен, что его творчество «должно быть сравнено с творчеством Мольера и Шекспира, Гюго и Золя».

Нобори Сёму откликнулся на печальную дату статьей «С грустью о Толстом», напечатанной 1 декабря в журнале «Тюо корон»  («Центральное обозрение»).

«Вся жизнь Толстого, — писал он, — была жизнью на кресте — жизнью непрерывных тревог, сомнений и страданий... Его мозг не мог удовольствоваться какой-либо одной верой. Ни светлые стороны жизни, ни ее мрачные стороны не могли убить в нем пылкого и яростного стремления проникнуть до конца в сущность вещей... Постоянными спутниками его души были неудовлетворенность, тревога, и благодаря им он постоянно оттачивал свое мастерство».

Единодушные сочувственные выступления передовой японской печати по поводу смерти Толстого нашли своеобразный отклик и в русских официальных кругах. В делах царской цензуры сохранился доклад о запрещении ввоза в Россию японского журнала «Осака пакку» за статьи, посвященные Толстому, и за осуждение в одной из них русских властей, которые, как писал журнал, лихо пляшут в скорбные дни, когда весь мир оплакивает смерть Толстого¹³⁸.

Со смертью Толстого благотворное воздействие его мысли на японское общество не только не ослабело, но и еще более усилилось. Реализм Толстого продолжал противостоять ущербным, упадочническим и модернистским тенденциям, которые в этот период широко распространялись в японской литературе. Учение Толстого находило своеобразное отражение и в кругу идей первых социалистов. В среде интеллигенции появлялись отдельные деятели и даже группы, которые стремились в своем творчестве и в повседпевной жизни следовать заветам русского писателя.

Особенную популярность творчество Толстого получило в эти годы в Японии благодаря постановке его пьес на японской сцене, особенно благодаря инсценировке «Воскресения»   в   Художественном   театре   («Гэйдзюцудза»), созданном в Токио в 1913 г.

Русская драматургия и театр уже до этого привлекали внимание деятелей японской культуры. Сопоставляя пьесы русских и западноевропейских авторов, писатель Накад-зава Ринсэн писал в 1910 г.:

«Драматурги западноевропейских стран до сих пор не могут сбросить с себя традиции созданного еще в середине прошлого века Сарду и Дюма французского театра. Хотя писатели стран Западной Европы и создают новые произведения, но они по своим художественным достоинствам, а сам театр — по игре актеров, не отвечают интересам и запросам публики. Совсем другое дело в России. Если говорить о драматургии, то там созданы такие произведения, как "Власть тьмы" Толстого, "На дне" Горького, целый ряд пьес Чехова. Там есть артисты, которые серьезно относятся к исполнению своих ролей в спектаклях. И публика, посещающая спектакли, также весьма серьезна»¹³⁹.

В репертуаре японского Художественного театра пьесы русских авторов заняли ведущее место. Особенный успех, как мы уже сказали, выпал на долю «Воскресения», поставленного по инсценировке основателя театра, выдающегося писателя и драматурга Симамура Хогэцу, с замечательной актрисой Мацуи Сумако в роли Катюши Масло-вой. Песенка, которую пела по ходу пьесы Катюша Маслова, стала любимой народной песней — ее пела вся Япония¹⁴⁰.

После инсценировки «Воскресения» Художественный театр поставил драму «Живой труп» с Мацуи Сумако в роли цыганки Маши, и это еще больше увеличило популярность Толстого в Японии.

Вслед за Художественным театром спектакль «Воскресение» показал молодой театральный коллектив Хонгодза, который с энтузиазмом заново инсценировал роман. В роли Нехлюдова выступил опытный актер Ивата Юкити, в роли Катюши Масловой — молодая актриса Накаяма Ута-ко. Спектакль также пользовался успехом у зрителей. В дальнейшем на сцене японских театров увидели свет пьесы «Власть тьмы», «Живой труп», инсценировка «Анны Карениной» и другие произведения Толстого. Спектакли по пьесам Толстого доныне сохраняются в репертуаре японских театров.

С ростом популярности Толстого росла и посвященная ему критическая литература. Она была столь разнообразна и обширна, что потребовала издания специального органа, целиком посвященного русскому писателю. Таким стал журнал «Торустой кэнкю» («Изучение Толстого») — единственный в мире журнал такого рода. Он выходил с августа 1916 г. по январь 1920 г. и пользовался большим спросом у читателей.

Вокруг журнала, которым руководил крупный писатель Като Такэо, объединился большой коллектив литературоведов и переводчиков, много сделавших для изучения и популяризации творчества Толстого в Японии. Среди них заслуживают упоминания постоянные сотрудники — Абэ Дзиро, Хомма Хисао, Харима Наракити, Като Кадзуо, Хи-роцу Кадзуо, Исида Сандзи, Като Тёу, Тосима Иосио и др. Это были люди разного уровня дарований, даже разных взглядов, но всех их объединяли любовь и преклонение перед гением русского писателя.

Из наиболее видных работ о Толстом последующих лет можно назвать исследование Хонда Сюго о «Войне и мире» (1947), его же книгу «Толстой» (1960), монографию Хара Хисаичиро «Л. Н. Толстой, его жизнь и творчество» (1950), книгу Окадзава Хидэтора «Исследование Толстого» (1963), статью Хобаси Кадзухико «Философия и литература в произведениях Толстого» (1963), статьи Ито Сэй, Кимура Ки, Одагири Сусуму, Кувата Хидэнобу и других авторов в связи с толстовской выставкой в Японии (1966 — 1967) и многие другие. Поток статей и книг о Толстом не иссякает и в наши дни.

Специального рассмотрения заслуживает вопрос о влиянии творчества Толстого на японскую литературу.

Как известно, проблема взаимодействий и взаимосвязей литератур — одна из самых сложных в литературной науке¹⁴¹. Национальная, подлинно народная литература вырастает прежде всего на почве своей эпохи, своей страны, своего народа, своей нации. На творческий облик писателя оказывают воздействие многообразные, порою не поддающиеся учету факторы — среда и условия, в которых он вырос, повседневное бытие, литературное окружение, специфика национальной культуры, литературные традиции и, наконец, просто индивидуальность художника, особенности его характера и таланта. Именно здесь чаще всего лежат корни художественного своеобразия писателя, особенности его индивидуальной манеры и стиля. Вместе с тем национальные литературы, особенно в новейшее время, не изолированы одна от другой, — они находятся в тесном взаимодействии. Писатели одной страны усваивают творческий опыт и достижения другой, делясь с ней и своими художественными открытиями. Этот процесс идет особенно интенсивно и плодотворно, если взаимодействующие литературы развиваются на почве сходных социальных условий.

Усвоение одной литературой опыта другой не имеет ничего общего   с   прямым подражанием или заимствованием. Ученическое копирование готовых образцов или эпигонское повторение чужих сюжетов и образов находится вне литературы. Говорить об идейно-творческом взаимовлиянии можно лишь тогда, когда речь идет о самобытных писателях, подлинных мастерах. Порожденные своим народом, взращенные на своей национальной почве, опи иногда намерепно, а порою даже незаметно для себя творчески усваивают, перерабатывают применительно к своей действительности идейные воззрения и творческие принципы других писателей и литератур. При этом они не перестают быть   самобытными   художниками   своего   народа,   своей страны — наоборот, обогащение опытом других литератур способствует   их   идейно-художественному   росту и новаторским открытиям   в   области своей литературы. Они в этом случае действуют по принципу, которому следовал сам Толстой: «Правильный путь такой: усвой то, что сделали твои предшественники, и иди дальше»¹⁴².

Японская литература, как сказано выше, в силу долгих веков изоляции и отчужденности вошла после революции Мэйдзи в особенно тесный контакт с другими литературами. С русской литературой XIX в. ее связали сходность многих условий действительности, а следовательно, и многих тем и проблем, затронутых писателями. На этом пути встреча с Толстым, с его всепроникающим гуманизмом, с его правдивым искусством, представлявшим собою шаг вперед в художественном развитии всего человечества, была для Японии особенно плодотворна.

В японском литературоведении существуют работы, в которых прослеживается прямое влияние идей Толстого на творчество ряда японских писателей. С воздействием учения и художественного опыта Толстого — в разной степени — связывают судьбу Токутоми Рока, Мусякодзи Са-нэацу, Арисима Такэо, Накадзато Кайдзан и других крупных писателей. Идейно-творческое воздействие Толстого отмечается и в отдельных произведениях других японских авторов (например, влияние «Воскресения» на роман Киносито Наоэ «Исповедь мужа» или влияние деревенских повестей Толстого на повесть Миямото Юрико «Бедные люди»). Учитывая, сколь сложен этот вопрос и как недопустимы здесь поспешные, поверхностные суждения, отметим лишь факты, основанные на признаниях самих деятелей японской культуры об их духовной близости Толстому.

О личных и творческих связях Токутоми Рока с Толстым говорилось выше. Добавим к этому некоторые дополнительные факты, свидетельствующие об органической близости японского писателя к своему русскому учителю.

По мнению японских литературоведов, ранний автобиографический роман Токутоми Рока «Летопись воспоминаний» (1902) носит на себе следы чтения «Детства», «Отрочества» и «Юности» Толстого. Эти произведения перекликаются не только сходностью содержания — описанием процесса роста и возмужания молодого человека, — но и постановкой многих нравственных проблем. Токутоми Рока, как и Толстой, рисует контраст чистых, юношеских стремлений героя со средой, которая далека от его естественных стремлений.

Такую же перекличку с Толстым исследователи находят и в первом романе Токутоми Рока — «Лучше не жить». Содержанием романа является печальная участь духовно одаренной женщины, обреченной господствующими отношениями на прозябание и смерть. Автор выступает обличителем не только обветшалых семейных устоев, но и всего несправедливого жизненного уклада. «Подобно своему духовному наставнику Толстому, — пишет И. Львова, — Токутоми именно в правящих классах видел то зло, которое мешает свободе и счастью человека. Светское общество, бездушное, лицемерное, неумолимое, — вот главный виновник трагической гибели героини романа "Лучше не жить", погибающей в неравной борьбе против существующего порядка»¹⁴³.

А вот пример благородного поступка Токутоми Рока, говорящего о его верности гуманизму Толстого.

Упоминавшееся нами дело о подготовке покушения на императора и негласный суд в 1910 г. над группой японских социалистов во главе с выдающимся революционером Котоку Сюсуй, известное в Японии как «Тайгаку-дзикэн» («Дело о великом преступлении»), потрясло японское общество своим грубым вымыслом и неприкрытым произволом. Фактически это была откровенная расправа с руководителями молодого социалистического движения. Однако далеко не многие из деятелей японской культуры осмелились тогда открыто протестовать против нее. 24 человека — лучшие люди Японии — были приговорены к смертной казни через повешение, а некоторые писатели ограничились лишь завуалированным осуждением этого акта.

По-иному поступил Токутоми Рока. Он смело направил свой протест премьер-министру Японии Кацура Тара, а когда это не возымело действия, опубликовал в газете «Асахи»   открытое  письмо  императору  Мацухито — акт, по своей смелости и дерзости неслыханный в истории Японии! По существу, это было бесстрашное японское «Не могу молчать!», на которое Рока отважился, неуклонно следуя примеру своего русского учителя¹⁴⁴.

По-своему, в ином плане, следовал Толстому выдающийся японский писатель Мусякодзи Санэацу. Его имя связано с группой «Сиракаба» («Белая береза»), возникшей в 1910 г. как реакция на бескрылый натурализм и декадентское эстетство, которые с разных сторон давали себя знать на новом этапе японской литературы. Далеко не все писатели, объединившиеся вокруг журнала «Сиракаба», стояли на позициях передового, действенного критического реализма. Большинство участников группы «Сиракаба» (за исключением Арисима Такэо) было далеко от революционно-бунтарской идеологии. Социальное преобразование жизни они мыслили через нравственное совершенствование личности, путем приближения человека к природе, путем развития в нем «голоса совести». Так оказались им сродни толстовские идеи о всеобщей любви, о нравственном совершенствовании, о необходимости физического труда и др. Эти идеи применительно к японской действительности они и пропагандировали в своих произведениях и пытались осуществить в жизни.

Еще в рапней юности, учась в аристократическом лицее, Мусякодзи прочитал ряд сочинений Толстого и был покорен ими. Под влиянием идей русского писателя он поднял бунт против всесильного директора лицея — знаменитого генерала Ноги, отличившегося в русско-японской войне. Позднее Мусякодзи прочитал и другие произведения Толстого и навсегда остался верен гуманизму, провозглашенному русским писателем.

В статьях, письмах и автобиографических произведениях Мусякодзи сохранился ряд свидетельств о его восприятии Толстого в ранние годы.

«Если я встречал в журнале хотя бы одну строку о Толстом, я покупал его. В лицее из-за этой моей страсти друзья шуточно прозвали меня "Толстой". Каждую книгу Толстого я брал в руки с волнением. Самого Толстого я часто видел во сне»¹⁴⁵.

После прочтения биографии Толстого, которую он полностью переписал в свою тетрадь, юный Мусякодзи, подражая Толстому, отказался от намерения поступить на юридический факультет¹⁴⁶ и поступил на факультет социальных наук Токийского университета. Свой образ мыслей в этот период он впоследствии описал так:

«Под влиянием Толстого я стал отрицать всю свою прошлую жизнь, а также и господствующий социальный строй. Моя родня была полна страха за меня, но не стала мне мешать думать по-своему... Во мне все более укреплялась решимость изменить свою жизнь. Я перестал есть мясо и топить печь в своей комнате. Угли я разжигал только в те часы, когда друг навещал меня, — с его уходом я тотчас же гасил их. Моя мать стала серьезно опасаться за мое здоровье».

Исключительное впечатление произвела на Мусякодзи в юности «Крейцерова соната». Чтение этой повести совпало, по его рассказу, с тем периодом, когда он тяжело страдал от безответной любви. Повесть Толстого помогла ему преодолеть эти тяжкие муки. Впоследствии он писал об этом так:

«Чем глубже я вчитывался в "Крейцерову сонату", тем острее я воспринимал ее. Каждое ее слово, каждая фраза шли от сердца. Я был захвачен своеобразным чувством, мучительным и трогательным одновременно... Я очнулся от кошмара. Повесть Толстого спасла меня. Отныне я еще более убедился, что Толстой — мой учитель».

В 1904 г. Мусякодзи прочитал статью Толстого «Одумайтесь!», а через год — и вторую его статью, посвященную русско-японской войне, — «Единое на потребу». С этих пор он стал решительным противником войны. После прочтения «Единого на потребу» он записал:

«Когда я читал это сочинение, я не переставая чувствовал себя виноватым и испытывал муки совести. Вообще книги Толстого для меня мучительны. Я несколько раз решался оставить их, но тут же что-то заставляло меня возвращаться к ним. Под их воздействием во мне росло чувство правды, но оно не всегда было в согласии с моей жизнью».

Свое острое восприятие гуманизма Толстого, а также юношеские переживания, связанные с чтением его произведений, Мусякодзи позднее воплотил в талантливых повестях «Один мужчина», «Простодушный», «Не знающий света», «Счастливец», «Дружба» и в пьесах «Его младшая сестра», «Да здравствует человек!» и др. Некоторые из этих сочинений (например, драма «Его младшая сестра») проникнуты резким антивоенным чувством. В других произведениях звучит в полный голос толстовская проповедь добра, справедливости, гуманного отпошения к человеку. Вслед за Толстым его япопский последователь не зовет к активной революционной борьбе с господствующим злом, а призывает к нравствепному самосовершенствованию. Однако демократизм Мусякодзи, его боль за человека несомненны.

Прямым воздействием идей Толстого отмечена и публицистика Мусякодзи. В духе толстовского «Не могу молчать!» написана, например, его статья в защиту 900 крестьян Тайваня, осужденных в 1915 г. на смерть за восстание против японских угнетателей. Духом обличения и протеста полны и его пацифистские статьи периода первой мировой войны («Снова война», «О теперешней войне», «Война в пользу мира» и др.). Вот что он писал в одной из них:

«Когда Толстой однажды увидел смертную казнь, он сказал, что всем своим существом почувствовал ужас этого преступления... Война — та же казнь, но в огромных размерах. Если бы Толстой дожил до наших дней, он громко, на весь мир, сказал бы свое "не могу молчать!". И его голос, возможно, был бы услышан. Но, к счастью для него, он не дожил до этого безумия. А мы? Мы беспомощны перед злой всепожирающей стихией, хотя каждый из нас несет свою долю ответственности за нее... И все же я верю в человеческий разум, в торжество света над тьмой».

Самой значительной попыткой Мусякодзи осуществить в жизни моральные принципы Толстого была его «Атари-сики мура» («Новая деревня»), которую он со своими единомышленниками организовал в 1918 г. в местности Иси-кавати, на острове Кюсю. Это была трудовая земледельческая община по образцу толстовских колоний в России и в других странах. Все ее члены — 30 человек — занимались «хлебным трудом», доход от которого обеспечивал им материальное существовапие. В свободное от общей работы время каждый из них занимался своим излюбленным делом, в том числе чтением сочинений великих моралистов.

«Новые деревни», число которых в Японии вскоре выросло до тридцати, были благородной попыткой последователей Толстого создать первичные ячейки общества на основах коллективного труда и социальной справедливости. Они выразили стремление лучшей части японской интеллигенции построить жизнь на иных, более разумных основах, чем те, какие существовали в императорской Японии. Но, как и можно было ожидать, этот эксперимент был обречен на неудачу. Классовая борьба, которую отрицали Мусякодзи и гго последователи, давала себя знать внутри общин. Со всех сторон на них давил господствующий в стране дух стяжательства и наживы. Островки «правильной жизни» подвергались преследованиям властей. К тому же большинство «общинников» состояло из городских интеллигентов, не приспособленных к крестьянскому труду. И японские «новые деревни», как и толстовские колонии в России, постепенно распались.

Поучительными памятниками благородной, но утопической идеи Мусякодзи остались его литературные произведения, написанные в эти годы. Такова, например, повесть «Счастливец», в которой устами преданного ученика рассказана жизнь старого учителя, буддийского монаха. Скромный в потребностях, неизменно сочувствующий и помогающий людям, он всю жизнь творил добро и поэтому был счастлив¹⁴⁷. Таким же мудрым и счастливым чувствует себя монах Иккю в одноименной пьесе (1913) и некоторые другие герои Мусякодзи. Все они проникнуты духом опрощения, милосердия, любви к ближнему и на этой толстовской основе строят свою жизнь. Но все они — созерцатели; дух борьбы, сопротивления, героическое начало им совершенно чужды.

Значительное влияние идей Толстого ощущается и в творчестве замечательного прозаика, участника группы «Сиракаба» Арисима Такэо (1878 — 1923). Несмотря на то что его литературная деятельпость продолжалась всего 14 лет, он оставил яркий след в истории японской литературы.

Арисима впервые познакомился с сочинениями Толстого в 1903 — 1905 гг. в США, куда он юношей поехал учиться после окончания сельскохозяйственной школы «Саппоро» в районе острова Хоккайдо. Еще на родине он принял христианство, считая, что оно более отвечает его духовным запросам. В США молодой Арисима сошелся с социалистами, увлекся поэзией Уолта Уитмена и прочитал многие сочинения Толстого. С этого времепи и до конца жизни его мысль была пленена гуманизмом русского мыслителя, которого он воспринимал в аспекте усвоенных им повых социалистических идей.

Через неделю после приезда в_ США Арисима посетил в Чикаго спектакль «Воокресение», и, как он писал тогда брату, пьеса заставила его над многим задуматься.

Чтение Толстого, познакомившего его с Россией и ее народом, знакомство с социалистической литературой расширили кругозор будущего писателя, заставили его отрешиться от многих узких воззрений, привитых ему с детства. И когда в 1904 г. началась русско-японская война, молодой Арисима почувствовал себя свободвым от того шовинистического угара, который тогда преобладал среди части интеллигенции на его родине. Вот какую запись мы находим в его дневнике от февраля 1904 г.:

«Судьба моей страны во многом зависит от отношений с Россией. По я почему-то больше всего думал о Толстом.

Вот сейчас сижу у окна, выходящего в сад, и перед моим взором возникает бесконечная заснеженная русская степь. Среди ее беспредельных просторов затерялась деревенька, а в ней — старик с большой седой бородой и усами, свисающими как сосульки. В простой крестьянской одежде, сидя у горячей печи, он думает свою думу, и морщины бороздят его вдохновенное лицо. Только он один, как яркая звезда во мраке ночи, освещает теперь человечеству путь к свету и разуму».

И далее:

«Не раз выходил он на борьбу против царя и его слуг, вооруженный только любовью к людям. Бесстрашно обличал оп и князей церкви, обвиняя их в лжи и фарисействе. На весь мир звучал его призыв: "Бросайте мечи, берите в руки мотыги!". И сам он, на склоне лет отрекшись от дворянства, вышел с мотыгой в поле. Каково же ему сейчас видеть, как его соотечественников, горемычных русских крестьян, гонят в пекло войны, на муки, на страдания, на убой!».

Трехлетнее пребывание в США, общение с передовой демократической молодежью, знакомство с сочинепиями великих мыслителей определили дальнейшую судьбу молодого социалиста. Он решил целиком посвятить себя служению человечеству.

Впоследствии Арисима, говоря об этом периоде своей жизни, писал: «Я нашел свой путь благодаря творениям выдающихся мыслителей. Первый среди них — Толстой, который показал мне образец человечности. По нему я учился жить».

В 1906 г., возвращаясь из США на родину, Арисима на пароходе прочитал «Анну Каренину», и, как он отметил в дневнике, это имело большое значение для его писательской судьбы. Роман о судьбе женщины и ее праве на счастье заставил его задуматься над судьбой миллионов женщин Японии. Плодом этих раздумий был написанный впоследствии большой роман «Женщина», доныне воспринимаемый читателями как японская «Анна Каренина»¹⁴⁸.

По пути в Японию Арисима остановился в Лондоне и посетил П. А. Кропоткина. Главной целью его было побеседовать с ним о России, о Толстом. И такой разговор состоялся. Впоследствии в журнале «Синтё» {«Новое течение») Арисима так описал его:

«Направо от крыльца был вход в гостиную, выходившую окнами на улицу. Среди старинной мебели бросались в глаза портреты Толстого, Достоевского, Бакунина, Пру-дона и Брандеса. На некоторых из них были теплые дарственные надписи.

Из боковой двери вышла дочь Кропоткина, девушка лет 18-ти, и я сразу представил себе свою любимую Наташу из "Войны и мира".

После обеда мы беседовали с Кропоткиным о русской литературе. Он сказал: "Я люблю Толстого больше, чем родного брата. Я высоко ценю все, что он пишет. Но не могу с ним согласиться в одном — в его отрицании современной культуры. Да, она исполнена многих противоречий. Но, несмотря на это, ее надо не разрушать, а использовать для блага людей"».

Вдумчивое чтение «Анны Карениной» сопровождалось многочисленными записями в дневнике Арисимы. Из них явствует, что будущий писатель отмечал в романе не только остроту поставленных в нем проблем и их актуальность для Японии, но и высокое искусство, с каким нарисованы люди и их судьбы. Этот роман был для Арисимы школой художественного мастерства, что впоследствии по-своему, самобытно сказалось в его собственном романе «Женщина». Вот заключительная дпевниковая запись Арисимы;

«23 марта 1906 г. Я только что закончил чтение "Анны Карениной". Этот роман так удивителен, он написан столь сильно и, я бы сказал, красиво, что довел меня до слез. По-моему, он стоит вровень с "Божественной комедией" Данте».

Роман «Женщина» содержит — применительно к японским условиям — почти тот же круг социальных проблем, что и «Анна Каренина». В его центре — молодая энергичная женщина Сацуки Ёко, которая вопреки господствующей ханжеской морали стремится к любви и счастью. На ее пути — глухая стена условностей; против нее господствующая лживая мораль. Тяжкие условия в конце копцов приводят ее к одинокой гибели на больничной койке. Но ее пробуждающееся самосознание, ее неравная борьба за свободные человеческие отношения вызывают уважение и сочувствие.

Внимательным чтением Толстого несомненно навеяна и повесть Арисима «Триумф» — рассказ о жизни лошади, когда-то блиставшей на военных парадах, а потом постепенно превратившейся в дряхлую деревенскую клячу. Противопоставление условий существования «Триумфа» (так звали лошадь) в молодости и старости, а также контрастное противопоставление роскошной жизни первого владельца лошади, сиятельного генерала, жалкому прозябанию ее последнего владельца, деревенского возчика, заставляет вспомнить «Холстомера» Толстого.

Реминисценции из Толстого мы находим и в рассказе Арисимы «Трава, примятая камнем». Молодая девушка объясняется со своим возлюбленным начальными буквами слов, которые она бросает ему на бумажках из окпа своей комнаты. Сам автор в рассказе напоминает, что таким путем объяснялись в романе «Анна Каренина» Левин и Китти.

В группе «Сиракаба» Арисима занимал ее левое крыло. Следуя в своей писательской практике реализму Толстого, он не всегда разделял его христианскую проповедь всеобщей любви. В частности, Арисима выступил в 1918 г. в журнале «Тюо корон» с открытым письмом к Мусякодзи, в котором высказал сомнение в долговечности «новых деревень», якобы способных избежать борьбы классов и тлетворного влияния государства. «Сейчас, — писал он, — наступил новоротный момент, когда справиться с положением, временно что-то заштопав, нельзя»¹⁴⁹.

В ряде других выступлений Арисима развивал мысли, близкие к социалистическим идеям, широко распространявшимся тогда в Японии, По это не означало его отхода от Толстого. В главном — в стремлении сблизиться с народом, облегчить его участь — он оставался верным гуманизму русского писателя. Личному примеру Толстого он последовал и в конце жизни, когда отказался от своего имения на острове Хоккайдо и раздал землю крестьянам. В «Прощальном обращении к арендаторам» он писал:

«Я передаю эту землю вам пе для того, чтобы вы поделили ее между собой, чтоб она стала вашей частной собственностью. Я прошу вась объединиться и владеть землей сообща... Дары природы, этой великой осповы всех благ, такие дары, как воздух, вода и земля, принадлежат всем... Они не могут составлять частную собственность кого-нибудь одного... Пусть эти земельные угодья будут вашей общей собственностью. Чувствуйте свою ответственность перед землей; помогайте друг другу и сообща создавайте блага».

Арисима Такэо вместе с любимой женщиной, журналисткой Хатано Акико, покончил с собой в 1923 г. Причиной его смерти были сложные общественные условия и личные обстоятельства, допыпе полностью не выясненные. Но нет сомнения, что даже тяжелая личная трагедия и отчаяние но поколебали в нем его благородпых убеждений, которые он пронес через всю свою жизнь.

К группе «Сиракаба» в юности тяготела и талантливая писательница Миямото Юрико (1899 — 1950), впоследствии одна из зачинательниц японской пролетарской литературы. Увлекшись в детстве русской литературой, в частности творчеством Толстого, она в семнадцатилетнем возрасте написала повесть «Ведные люди», которая проникнута искренним сочувствием к простому пароду¹⁵⁰. Стилю молодой писательницы были тогда присущи элементы наивного романтизма, повести не хватало зрелого знания жизни, но та суровая правда, с которой описано в пей бедственное положение глухой японской деревни, напомипает деревенские повести Толстого.

Позднее в творчестве Миямото окрепли элементы обличения и протеста. Неиссякаемый интерес к социализму привел ее в конце 20-х годов в Советский Союз, где она встретилась с Горьким, прониклась идеями пролетарской революции. Но гуманизм Толстого, преломленный через призму глубоких социалистических убеждений, не покидал писательницу до конца ее яркой жизни.

Романист и публицист Накадзато Кайдзан (1885 — 1944), автор приключенческого романа «Перевал Дайбо-сацу» и многих других произведений, принадлежал к группе писателей, создавших жанр «тайсю бунгаку» — общедоступной массовой литературы. В юности, совпавшей с периодом русско-японской войны, его потрясли страстные антивоенные выступления Толстого, особенно статья «Одумайтесь!». Под ее впечатлепием Накадзато паписал статью «На смерть Верещагина», напечатанную в мае 1904 г. в той же газете «Хэймин симбун», которая поместила и статью Толстого. Вот отрывок из нее:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ¹⁵¹ погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова. Но мы, поборники мира, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же как и Толстой, который ведет пропаганду мира силой слова, Верещагин кистью старался показать людям, что война — самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.

Мы не знаем многого о нем, мы только с восхищением рассматриваем фотографии двух нарисованных им картин: Наполеон, глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображен "непобедимый" герой. Он стоит па горе, среди тумана и дыма, и смотрит вниз, на столицу России — Москву, и по его лицу разлито самодовольство: ,,Пришел, увидел, победил". И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч погибших от голода и холода?! Как отчетливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.

На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов. Низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся за человеческим мясом. Вот уж воистину на этом полотне ожила народная пословица: "Успех генерала — на костях солдат". Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается впушить людям необходимость мира.

И когда вспыхнула японо-русская война, именно с этой целью художник направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда.

Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал ее жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради своего призвания художника. Не проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?

Мы завидуем России, где живет Толстой, а узнав о смерти Верещагина, мы не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. "Великая японская империя", откровенно говоря, что значит твое "величие"? Какие идеалы есть у твоих писателей, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у твоих художников, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом»¹⁵².

Через три месяца после опубликования статьи в той же газете «Хэймин симбун» появилось антивоенное стихотворение Накадзато «Песнь гнева» — страстный монолог японского крестьянина, которого оторвали от родной семьи и гонят умирать на поля Маньчжурии. Рефреном к этому стихотворению служили полные горькой иронии слова: «Но я иду умирать за тебя, император».

Идеи мира и справедливости, воспринятые у Толстого, Накадзато Кайдзан пронес через всю свою жизнь. Он много сил отдавал изданию сочинений Толстого и сам перевел сборник его изречений. Свое имение он превратил в миниатюрную Ясную Поляну, открыл там воскресную школу и, подобно Толстому, сам учил крестьяпских детей¹⁵³.

До конца жизии писатель был верен и своей антивоенной позиции. В годы второй мировой войны он был одним из немногих литераторов, кто вопреки преследованиям не принимал участия в официозном Литературяом обществе, созданном по указке военщины.

Из других литераторов, в разной мере испытавших благотворное воздействие творческого опыта Толстого и содействовавших распространению его книг в Японии, можно назвать выдающегося писателя, в свое время примыкавшего к группе «Сиракаба», Сига Наоя (род. в 1883 г.), крупного новеллиста Акутагава Рюноскэ (1892 — 1927)¹⁵⁴, редактора журнала «Торустой кэнкю» Тако Такэо, прозаика и публициста Накадзава Ринсэн (1880 — 1935), поэта Сома Гёфу (1883 — 1950), драматурга Курата Момодзо (1891 — 1943) и др. Каждый из них, разумеется, воспринимал Толстого сквозь призму своего таланта, своей индивидуальности. Некоторые даже прямо высказывали несогласие с религиозпо-нравствепной концепцией Толстого. Так, например, Акутагава Рюноскэ писал: «"Исповедь" и "В чем моя вера" Толстого были ложью. Но ничье сердце не страдало так, как сердце Толстого, ее рассказывающего. Его заблуждение сочится алой кровью куда больше, чем правда иных»¹⁵⁵. Но все они признавали огромное значение творчества русского писателя для развития общественной мысли, литературы и искусства своей страны.

ТОЛСТОЙ И ИРАН

1

Из стран Ближнего Востока Толстой наибольший интерес проявил к Ирану. Его внимание привлекло зародившееся там в XIX в. социально-религиозное движение крестьянских и городских масс, известное под названием бабид-ского движения.

«...Выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам на известной стадии их развития, а не одной России»¹, — писал В. И. Ленин. Это в полной мере относится к бабидским восстаниям в Иране, принявшим в 1848 — 1852 гг. массовый характер². По существу, это были антифеодальные и антиколониальные крестьянские восстания, направленные против помещиков, чиновников и иностранных капиталистов, грабивших народ. Участвовавшие в движении крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы добивались отмены феодальных повинностей и налогов, требовали земли, выступали против произвола светских и духовных властей. Однако в условиях патриархальной отсталости Ирана се-редипы XIX в. это движение выступало под средневековым религиозным знаменем нового вероучения, противопоставленного официальному исламу.

Чтобы понять отношение Толстого к бабизму, следует учесть его воззрения на мусульманство³. Это тем более важно, что среди деятелей мусульманского Востока имела хождение легенда, будто русский мыслитель одобрял учение ислама полностью, без всякой критики.

Как известно, ислам возник в VI в. в Аравии в результате сложного процесса разложения первобытнообщинного строя и становления классового общества⁴. Глубокий социально-экономический кризис, поставивший народпые массы в бедственное положение, с одной стороны, и потребность родовой аристократии в идеологии, способной обосновать ее привилегии и интересы, — с другой, были исторической основой, на которой выросло это религиозное учение, которое позднее стали связывать с именем Мухаммеда.

Как и всякая религия, ислам на протяжении всей своей истории помогал господствующим классам затемнять со-знание народных масс, подавлять их волю к освобождению.

«Коран и основапное на пем мусульманское законодательство, — писал К. Маркс, — сводят географию и этнографию различных народов к простой и удобпой формуле деления их на две страны и две нации: правоверных и неверных. Неверный — это "харби", враг. Ислам ставит не-вериых вне закона и создает состояние непрерывной вражды между мусульманами и неверными»⁵. Нетерпимость и фанатизм, проповедуемые исламом, империалисты не раз использовали для достижения своих целей на Востоке. Реакционные круги Запада до сих пор поддерживают консервативное духовенство, чтобы укрепить свои пошатнувшиеся позиции в странах Азии и Африки.

Толстой, разумеется, был и по отношению к этой религии далек от конкретно-исторического подхода и научного анализа. Стоя на позициях религиозного сознания, он не сосредоточивал внимание на реакционности ислама; он рассматривал его только как древнее учение, в котором, по его убеждению, нашли отражение нравственные принципы, общие для всего человечества. И поэтому он стремился изучить и понять его. Убежденный в том, что все древние религии едииы в «идее добра» и основаны на одинаковых нравственных началах, он, как уже сказано, и в исламе, как и в буддизме, конфуцианстве и христианстве, искал положения, близкие его религиозно-нравственным представлениям, и, как ему казалось, находил их. Таковыми представлялись ему содержащиеся в Корапе призывы к опрощепию, скромности, трудолюбию, смирению и любви к ближнему. В учении Мухаммеда писателя привлекали также запрещение грабежей, убийств, проповедь разумной, воздержанной жизни, без роскоши и излишеств. Толстой тщательно выбирал из Корана изречения, выражающие  подобные   идеи,   обрабатывал   и включал их в свои книги для чтения⁶. Но вместе с тем в дневниках он решительно критикует официальный ислам за нетерпимость к инаковерующим, за проповедь религиозной исключительности, слепую веру в Мухаммеда, в Коран, в чудеса и т. п. Критицизм Толстого по отношению к реакционным сторонам ислама по-своему выразился и в «Хаджи Мурате».

Утверждение ислама, будто высшее сознание свойственно только избранным личностям, Толстой оспорил в письме к известному публицисту А. З. Воинову, жившему в Турции. Чтобы показать бессмысленность слепой веры в божественное происхождение Мухаммеда (Магомета) и в его способность творить чудеса, Толстой в письме к Воинову от 11 октября 1902 г. изобразил диалог между пророком Магометом и простым смышленным чувашом:

«...Магомет начнет с того, что скажет: верьте мне, что я пророк и что все, что я вам буду говорить и что написано в моем Коране, все это истинная правда, открытая мне самим богом. И станет излагать все свое учение.

На это, если только чувашин не совсем дурак (а из них много есть умпых), скажет: да почему же я вам поверю, что все, что вы говорите, от бога? Я не видел, как вам бог передавал свою истину, и не имею никаких доказательств того, что вы пророк... То, что вы летали на седьмое небо, меня нисколько не убеждает, потому что я не видел этого, то же, что написано в Коране, не совсем ясно, а часто запутано, многословно, произвольно и даже исторически неверно, как я слыхал от людей. Убедить меня может только то, что я сам сознаю и могу проверить рассуждением и внутренним опытом. Так скажет умный чувашин на слова второго человека, и я думаю, что будет совершепно прав» (73,320-321).

Критика мусульманства содержится и в письмах Толстого к Е. Е. Бекиловой, М. М. Крымбаеву и многим другим его корреспондентам, затрагивавшим вопрос об исламе и его сектах.

Бабиды и их позднейшие последователи — бехаисты привлекли внимание писателя потому, что с их учениями, как казалось Толстому, были связаны некоторые волновавшие его религиозно-нравственные проблемы.

Основатель учения бабидов мулла купеческого происхождения Сеид Али-Мохаммед Ширази (1820 — 1850) принадлежал к широко распространенной в Иране секте шей-хитов, которые видели причину бедственного положения народа в несовершенстве Корана и в устарелости многих догматов шариата (мусульманского законодательства). Ратуя за обновление ислама, шейхиты критиковали многие его положения и проповедовали скорое пришествие «мах-ди» — мусульманского мессии, который установит новые законы.

Выступивший в 40-х годах XIX в. на политической арене «пророк» Сеид Али-Мохаммед Ширази не был ни социальным реформатором, ни тем более революционным деятелем. Его учение не содержало политических лозунгов и призывов, не выходило за рамки религиозной догматики. Однако оно распространилось в то время, когда значительное ухудшение положения иранских крестьян, городской бедноты и ремесленников вызвало их резкий протест. И народные массы, не вникая в богословские топкости нового учеттия, подхватили его как выражение своих социальных стремлепий и чаяний. Поднятый на гребень народной волны, Сеид Али-Мохаммед объявил себя в 1844 г. Бабом, т. е. вратами, через которые Мухаммед послал людям повое вероучение, а через три года — самим «махди», посланцем бога па земле. За религиозно-мистическими канонами новой секты, как мы уже сказали, стояли реальные экономические и политические факторы, и прежде всего протест иранского крестьянства против помещичьей кабалы и колониального угнетения. И в этом заключалось прогрессивное значение бабидского движения в период его подъема (1848 — 1852).

По мере нарастания антифеодального движения иранских крестьян из их среды выделялись вожаки, которые в значительно большей мере, чем Баб, отстаивали народные интересы. Одним из таких идеологов был мулла из крестьян Молла Мохаммед-Али Барфуруши. В его проповедях и призывах звучали подлинно революционные ноты. Молла Мохаммед-Али высказывался за передачу всей помещичьей земли крестьянам, всех богатств — беднякам, требовал для народных масс равноправия во всех областях экономической и политической жизни.

Бабидское движение было жестоко подавлено. Его глава Сеид Али-Мохаммед Ширази был в 1850 г. расстрелян по распоряжению шаха. Но время от времени восстания крестьян и ремесленников вспыхивали в новых местах и порой принимали характер длительной вооруженной борьбы против правительственных войск. Кое-где бабиды переходили в контратаки, а в августе 1852 г. даже предприняли покушение на жизнь шаха. Однако покушение не удалось и лишь вызвало еще более жестокие репрессии. Стихийпость, плохая организованность и разрозпеппость обрекли восстание на пеудачу.

В последующие десятилетия бабидское движение вследствие жесточайших репрессий по отношению к его участникам пошло на убыль, а затем от бабизма осталась лишь узкая религиозная секта реакционного характера. Возглавивший ее в 80-х годах Бехаулла (Мирза Хосейн-Али, 1817 — 1892) лишил учение бабизма революционно-демократических элементов и отказался от активных методов борьбы против шахского самодержавия и иностранного капитала.  Учение  Бехауллы  отражало  идеологию иранских компрадоров, заинтересованных в сохранении своих привилегий и в притоке иностранного капитала. Отсюда в бехаизме признание частной собственности, осуждение выступлений против властей и наряду с этим проповедь «единого мирового государства», протест против деления людей на «верных и неверных».

Этот последний лозунг, пропагандировавшийся бехаи-стами, а также призывы к равенству людей, к дружбе и братству между народами, их учение о запрещении войн, о единой всемирной религии, о любви к ближнему и заинтересовали Толстого.

С одной стороны, писатель увидел в бабидском движении много общего с бунтарским духоборческим движением в России, жестоко преследовавшимся царским правительством. С другой стороны, — и это главпое, — Толстого привлекли в этом движении крестьянско-протестантские ноты, пусть наивная, но ярко выраженпая программа социального равенства, гуманного дравопорядка, столь близкие его социально-политическим взглядам. Поэтому он не мог не поддержать бабидов. «Таких людей (не желающих мириться с господствующим угнетением. — А. Ш.) миллионы, — писал он в предисловии к статье П. И. Бирюкова "Гонение на христиан в России в 1895 году", — и не в одной России, а во всех христианских государствах, и не только в христианских, но и в мусульманских странах: в Персии, Турции и Аравии, как хариджиты и бабисты» (39, 102).

Впервые Толстой всерьез занялся изучением бабизма в сентябре 1899 г., когда прочитал полученную через немецкого поэта Р. М. Рильке книгу востоковеда Ф. Андреаса «Бабиды в Персии, их история и учение»⁷. После этого он сам стал искать литературу о бабизме⁸, а затем попытался связаться с бабидами.

В учении бабидов Толстой, как всегда, выделял прежде всего те черты, которые были близки его патриархально-крестьянскому миросозерцанию, т. е. отрицание земельной собственности и проповедь любви к ближнему. Отвечая на письмо деятеля бабидского движения в Египте Габриэля Саси, Толстой писал ему 28 июля 1901 г.:

«Бабизм мепя очень давно интересует. Я прочел, что мог, по этому вопросу, и, хотя основная книга-библия бабизма ⁹ мне показалась малоценной, я все-таки думаю, что бабизм как нравственное и  гуманистическое учение имеет большое будущее в восточном мире» (73, 109 — 110).

Об этом же он писал 22 октября 1903 г. русской писательнице И. А. Гриневской, приславшей ему свою драматическую поэму «Баб»:

«Мне кажется, что это учение, так же, как и все рационалистические общественные, религиозные учения, возникающие в последнее время из изуродованных жрецами первобытных учений: браманизма, буддизма, иудаизма, христианства, магометанства, имеют великую будущность именно потому, что все эти учения, откинув все те уродливые наслоения, которые разделяют их, стремятся к тому, чтобы слиться в одну большую религию всего человечества. Поэтому и учение бабидов, в той мере, в которой оно откинуло старые магометанские суеверия и не установило отделяющих его других новых суеверий (к несчастью, пе-что подобное заметно в изложении Баба) и держится своих главных основных идей братства, равенства и любви, — имеет великую будущность»   (74, 207 — 208).

Вскоре, однако, Толстой убедился, что последователи бабизма — Бехаулла и его сын Аббас-эфенди (1844 — 1921) — в книгах, развивающих это учение, пе только не отбросили старые суеверия ислама, но и насаждают новые. Он увидел, что они во многом отказались от патриархально-крестьянских воззрений своего учителя и приспособились к существующим на Востоке условиям и режимам. И поэтому он решительно отделил первоначальное учение бабизма и радикальные призывы Молла Мохам-мед-Али Барфуруши, которым следовали десятки тысяч крестьян, от мистических «откровений» позднейших руководителей секты.

Прочитав «Священную книгу» («Кетабе Акдес») Веха-уллы, присланную ему французским адвокатом Ипполитом Дрейфусом, Толстой писал ему в апреле 1904 г.:

«Чтение этой книги меня совершенно разочаровало в его учении. Вся книга состоит из незначительных и претенциозных фраз, и единственной целью ее является утверждение старинных предрассудков, лишенных нравственного и религиозного содержания в истинном смысле этого слова» (75, 78).

Эта книга и еще более книга Аббаса-эфенди¹⁰, присланная ему в мае 1904 г. американским писателем Эрнестом Кросби ", изменили мнение Толстого о бабидах.

«Думаю, — писал он Кросби 31 июля 1904 г., — что секта эта пе имеет будущности» (75, 151).

Таким образом, Толстой сочувствовал всему тому, что выражало, пусть в религиозных формах, демократические устремления и чаяния иранского крестьянства. Он принимал некоторые морально-этические принципы бабизма, поскольку в них нашли отражение крестьянские черты: уважение к труду, любовь к земле, миролюбие и др. Но писатель решительно отвергал те каноны бабизма, в которых повторялись реакционные положения официального ислама.

В 1906 г. тогдашний глава бехаистов Аббас-эфенди, находившийся в ссылке в г. Акка (Сирия), попытался связаться с Толстым. Он прислал ему через английскую последовательницу бабизма Торнбург-Кроппер¹² одно из своих религиозных воззваний, а затем несколько других официальных документов бехаизма, в частности знаменитое послание «Простейшие по существу».

Толстой внимательно изучил эти документы и пришел к выводу, что они не представляют интереса. В частности, он подверг резкой критике программное послание Беха-уллы за то, что основные нравственные истины в нем затемнены элементами мистики¹³.

В последующие годы, составляя сборники народной мудрости и намереваясь издать в «Посреднике» серию книг о нравственных учениях разных народов, Толстой снова занялся бабизмом. Он перевел несколько изречений из брошюры Беха Аббаса-Абдуллы «Девять табличек»¹⁴ и поместил их в «Круге чтения» (41, 399, 443)¹⁵.

Под конец жизни, сохранив высокое мнение о некоторых сторонах учения самого Баба и о раннем движении бабидов¹⁶, Толстой совсем потерял интерес к писаниям его позднейших последователей. Прочитав присланные ему русским бехаистом Алекпером Мамедхановым «Лаухи» («Скрижалп») Бехауллы¹⁷ и воззвания Аббаса-эфенди¹⁸, он писал ему 28 ноября 1909 г.:

«Очень сожалею, что не могу признать значительными присланные Вами мысли. Все это совершенно бессодержательно. Вообще, чем больше я-знакомлюсь с бехаистским учением, тем менее ценю его и потому едва ли составлю о нем книгу» (80, 219).

2

Больший интерес проявлял Толстой к иранской культуре, которую всегда ставил очень высоко. Изучая древне-иранские памятники литературы и эпоса, восторгаясь творениями Хафиза¹⁹, Саади и Фирдоуси, он отмечал в них тонкую поэтичность, истинную народную мудрость, гуманность.

С историей иранской культуры, с ее выдающимися памятниками литературы Толстой знакомился и по русским, и по иностранным источникам. В его библиотеке сохранился и ряд книг по истории Ирана²⁰.

С творениями Хафиза Толстой ознакомился по западноевропейским переводам еще в юности. Позднее, в 1859 г., он многократно перечитывал их в русских переводах, которые в рукописи присылал ему А. А. Фет.

Имя Хафиза проходит в ряде писем Толстого и Фета этой поры. В 1859 г, И. С. Тургенев подарил Фету немецкое издание стихотворений Хафиза, и тот, увлекшись ими, принялся за их перевод. Толстой не верил в успех этого начинания, полагая, что философская поэзия Хафиза чужда лирическому складу дарования Фета, и относился к его замыслу иронически. «Дай вам бог гафизить благополучно, коли вы уж без этого не можете», — писал он Фету в начале октября 1859 г. (60, 307). «Что ваш Гафиз?.. — запрашивал он в следующем письме. — Пришлите мне одно самое здоровое, переведенное вами стихотворение Гафиза me faire venir l'eau a la bouche²¹, а я вам пришлю образчик пшеницы» (60,314).

В ноябре 1859 г. Фет прислал Толстому несколько своих переводов из Хафиза («В царство розы и вина — приди», «Предав себя судьбам на произвол», «Гиацинт своих кудрей» и др.), а также свою газель «Тополь». Толстому, как он и ожидал, эти двойные переводы не понравились. 20 декабря 1859 г. он писал родственнику Фета И. П. Борисову:

«Скажите Фету, что — виноват — его гафизство мне не нравится по сообщенным мне образчикам — всеобщей большой мысли нет, а цвета персидской или там какой поэзии за двумя переводами не слыхать» {60, 319). Однако, когда вскоре в «Русском слове» (1860, № 2) появились 27 стихотворений Хафиза в переводе А. А. Фета, Толстой был рад встрече с творениями великого персидского поэта.

Высоко ценил Толстой творения Саади. Еще в юности он прочитал поэму «Гулистан» и с тех пор на всю жизнь сохранил высокое мнение о неисчерпаемой сокровищнице иранской мудрости и поэзии.

Работая в 70-х годах над составлением «Азбуки» и «Русских книг для чтения», которые должны были знакомить детей с богатствами мировой поэзии, Толстой переработал для них один из эпизодов III главы «Гулистана», превратив его в самостоятельную сказку²².

Позднее, в 1904 г., он включил в сборник «Круг чтения» множество изречений Саади, выбранных из русского издания этой книги.

«Круг чтения» должен был распространять в народе воззрепия великих мыслителей, проповедовавших мир, добро и гуманность. Поэтому Толстой выбрал из «Гулистана» не поэтические картины и сцены, а мысли и изречения на темы морали. Приведем некоторые из них:

«Глупому человеку лучше всего молчать. Но если бы он знал это, он бы не был глупым человеком» {41, 134).

«Если бы не жадность, ни одпа птица пе попалась бы в сети» {41, 148).

«Раб брюха — всегда раб» (41, 148).

«Тот, кто хвалится, ничего не видит вокруг себя. Лучше ему быть слепым, чем видеть только себя»  (41, 150).

«Нежными словами и добротой можно на волоске вести слона» (41, 170).

«Кто приобретает знания, но не пользуется ими, подобен тому, кто пашет, но не сеет» (41, 532).

Наряду с такими афоризмами Саади, давно уже ставшими народными поговорками, Толстой включил в «Круг чтепия» и более развернутые его изречения, имеющие форму притч или наставлений. Мудрость и гуманизм великого поэта просвечивают в них сквозь несколько парочитую назидательность. Вот некоторые из них:

«Как ни прекраспа одежда, жалованная царем, своя грубая одежда лучше, и хотя вкусны яства богатых, лучше кусок хлеба с своего стола» (41, 228).

«Прежде думай, потом говори! Остановись прежде, чем тебе скажут: "довольно". Человек выше животного способностью речи, но он ниже его, если делает недолжное употребление из нее» (41, 506).

«Невежественный и развратный простолюдин лучше, чем невоздержанный ученый человек; потому что первый сбился с дороги по слепоте, а второй зрячим упал в колодец» (42,19).

«С чем сравнить язык в устах человека? Это ключ со-кровищницы мудрости: когда дверь заперта, никто не может знать, что там — драгоценные ли камни, или ничтожный товар. Хотя, по учению мудрых, молчание полезно, но свободная речь еще нужнее в свое время. Две вещи показывают плохое рассуждение: молчать, когда надо говорить, и говорить, когда надо бы молчать» (42, 456).

В последующих сборниках Толстого мы находим новые изречения Саади:

«Если ты равнодушен к страданиям других, ты не заслуживаешь названия человека»  (43, 66).

«Все люди — члены одного тела. Когда страдает один член — все другие страдают» {44, 8).

«Как вода не держится на вершинах, так и доброта и мудрость не бывает у гордых. И то и другое ищет низкого места» (44, 305).

Многократно возвращаясь к переводу изречений Саади, Толстой каждый раз их дорабатывал, приближая к оригиналу и придавая им большую убедительность и краткость. Так, приведенное выше изречение о своей грубой одежде, которая лучше «жалованной царем», вошло в сборник «На каждый день» (1909) уже в повой редакции. Эпитет «грубая» заменен словами «своя домотканая» (43, 136), что лучше передает мысль персидского поэта. А длинная сеп-тенция Саади о пользе молчания значительно сокращена в последнем сборнике Толстого, «Путь жизни» (1910), и приобрела более доходчивую форму:

«Прежде думай, потом говори. Но остановись прежде, чем тебе скажут: "довольно". Человек выше животного способностью речи, но ниже его, если болтает, что цопало» (45,355).

Такую же работу Толстой провел и над произведениями иранского фольклора, с которыми знакомил русскую публику. Заимствуя их из иностранных, преимущественно английских и французских, сборников²³, он не только сам переводил их на русский язык, но и тщательно обрабатывал стилистически. В результате персидские поговорки и пословицы в сборниках Толстого звучали почти как русские, не утратив в то же время своей самобытности. Вот некоторые образцы «персидской мудрости», включенные Толстым в сборник «Круг чтения» (1904 — 1908):

«Рана, нанесенная оружием, еще может быть излечена, но рана, нанесенная языком, никогда не заживет» (41, 18).

«Если человек ищет мудрости, он умен, но если он думает, что нашел ее, он безумен» (41, 57).

«Истинно могуч тот, кто побеждает самого себя» (41, 202).

«Если хочешь видеть месяц, то гляди на небо, а не в лужу» (41,589).

Нетрудно заметить, что наряду с излюбленными им нравственными идеями писателя привлекали в произведениях иранского фольклора и житейская мудрость народа, его свободолюбие и ненависть к рабству, ироническое отношение к «рабам брюха». Как образцы народного творчества он обрабатывал бытующие в Иране изречения, освобождая их от непривычной для русских восточной цветистости и придавая им форму отточенных пословиц и поговорок.

Большой интерес проявлял Толстой к персидской народной музыке. Как и музыку других восточных народов, он ценил ее за мелодичность, душевность и общедоступность. «Я, — говорил он, — имею некоторое понятие о восточной музыке. Персидские мотивы мне совершенно понятны и доступны, хотя это совершенно другой склад музыки. Поэтому я думаю, что и наша музыка им доступна. Новый мотив сперва чужд, а потом радуешься, что можешь проникнуть в него. Народная музыка доступна всем людям. Персидскую — поймет русский мужик, русскую народную — перс»²⁴.

3

С современными ему поэтами и писателями Ирана у Толстого было мало контактов. Объясняется это, по-видимому, слабостью русско-иранских литературных связей того времени. Но его отношение к тем литераторам Ирана, которые обращались к нему с письмами, было неизменно благожелательным, хотя Толстой не всегда разделял их убеждения и стремления.

Так, в июне 1901 г. Толстой получил от иранского поэта и дипломата принца Мирзы Риза-хана письмо и его большую поэму «Мир», посвященную Гаагской мирной конференции 1899 г.²⁵.

«Глубокоуважаемый граф, — писал поэт. — Позвольте одному из Ваших почитателей и человеку, который понимает и чувствует Ваши прекрасные идеи, послать Вам эту персидскую оду о мире.

Я надеюсь, что в ней Вы узрите устремление души, которая, как и Вы, жаждет увидеть конец кровавого периода войн и наступления эпохи мира и счастья для страждущего человечества, убежденным поборником которых являетесь Вы, великий русский писатель современности.

Я пользуюсь этим случаем, чтобы просить Вас, граф, принять уверения в моем глубочайшем уважении.

Принц М. Риза-хан»²⁶.

В поэме «Мир» запечатлены философские раздумья автора об истоках войн и путях их устрапения, высказанные в связи с международной конференцией в Гааге²⁷. Следуя восточной традиции, поэт изображает неторопливую беседу на эту тему вымышленных персонажей.

Один из них сказал: «Если бы народы довольствовались тем, чем они владеют, и у них была бы совесть, то война между ними никогда бы не разгорелась. Необходимо, чтобы духовенство и литераторы насаждали пером и словом семя милосердия и совести в сердцах людей».

Другой добавил: «Если бы державы, заключив договор, обязались прибегать к третейскому суду при всех столкновениях, которые могли бы между ними возникнуть, то споры оканчивались бы добром и не было бы необходимости прибегать к насилию».

Третий заявил: «По мере того как будут все более совершенствоваться смертоносные орудия и принадлежности войны, народами все больше и больше будет овладевать желание присвоить себе владения своих соседей. Чтобы подавить это ужасное чувство жадности, необходимо, чтобы все державы, приверженцы мира, соединились, дабы приостановить развитие этой пагубной отрасли промышленности и запретить изобретение нового огнестрельного оружия во всей вселенной, а в Европе в особенности».

Четвертый убедительно описал ужасы войны и подытожил: «Если бы монархи приняли во внимание эти несчастия и обратились к своему сердцу и разуму, их народы избежали бы всех этих бедствий и их страны процветали бы».

Вступивший в беседу военный заявил, что только могущественное и устрашающее оружие может удержать людей в мире. «Нужно, — сказал он, — довести способы войны и обороны до такой степени совершенства, чтобы никто из страха не посмел нарушить международное право». Свою речь он закончил словами: «Готовьтесь к войне, если желаете мира».

Последнее слово в этом споре сказал «уроженец Востока», выразивший мысли автора поэмы. По его мнению, «со времен Адама до наших дней причиной всякой борьбы было невежество и эгоизм; и пока эти два первоначальные источника зла не будут уничтожены, благоденствие и мир не появятся на свете. Нужно проповедовать в городах, селах, долах и горах ту мысль, что обитатели всех пяти стран света — соотечественники».

«Уроженец Востока» считает, что уничтожение войны зависит пе от народов, а от высокопоставленных правителей современного мира, которые, собравшись, могут договориться между собой и установить мир на земле.

«Разум повелевает, — говорит он, — иметь главу в каждой стране; эти главы должны быть между собой братьями и отеческим оком взирать и на собственных и на чужих подданных, чтобы улучшался род человеческий и процветала вся земля».

Автор поэмы верит в добрые намерения царей и властителей и полагает, что именно они принесут народам мир и благоденствие. «И так как, — пишет он, — все державы, движимые возвышенными чувствами, соедипились, чтобы вместе изыскать средства избежать войн, то Даниш представил всем народам этот краткий отчет всего слышанного им в конце XIX столетия во время Конференции Мира, надеясь, что эти несколько строк, быть может, окажутся полезными человечеству».

Толстой внимательно прочитал поэму Мирзы Риза-хана, с удовлетворением отметил ее главную идею — осуждение войны и прославление мира, однако в своем ответе вежливо, но откровенно полемизировал с автором по вопросу о путях достижения этого великого идеала.

«Очень благодарен вам, — писал он 10 июля 1901 г., — за присылку вашей поэмы. Она представляет высокий интерес, и я думаю, что распространение мыслей, которые она заключает, послужит на великую пользу не только для персидского народа, но и для людей всех стран. Я совершенно разделяю мысль, выражепную последним оратором, уроженцем Востока, о том, что для того, чтобы лечить зло, нужно найти причину и стараться уничтожить ее. Восточный человек говорит, что причина заключается в эгоизме и незнании, но я хотел бы только добавить к слову незнание — незнание истинной религии» (73, 96).

Далее Толстой поясняет, что под термином «истинная религия» он понимает моральные законы и нравственные правила, основанные на разуме, общие всем народам и потому обязательные для всех. С точки зрения этих законов

Толстой оспаривает утверждение Мпрзы Риза-хана, будто мир на земле могут установить своей волей одни лишь «просвещенные» правители крупных держав.

«Я считаю, — пишет он, — что государство, основанное и постоянно поддерживаемое насилием, не только исключает братство, но представляет совершенную противоположность ему».

По мнению писателя, богатые классы, стоящие за спиной правителей, не заинтересованы в мире, который лишил бы их возможности грабить и угнетать чужие народы. Они, наоборот, заинтересованы в обострении отношений между народами, в разжигании между ними розни и вражды. И поэтому не от них следует ожидать установления мира.

«Не правительствами будут уничтожены войны, — утверждал он. — Напротив, правительства всегда будут стараться вызывать национальную ненависть, чтобы сделать необходимым войско, которое одно только и составляет их силу и смысл их существования» (73, 96).

Войны, подчеркнул Толстой, будут уничтожены самими народами и только ими, если они осознают свою силу и перестанут повиноваться угпетателям. Точно так же народам нечего ждать от правительств и свободы, ибо она не в интересах господствующих классов. Свидетельство тому — преследование бабидов и всех, кто ищет свободы и справедливости, жаждет честной и мирной жизни.

И все же Толстой верит, что идеи мира, свободы и братства «будут распространяться все больше и, наконец, восторжествуют над варварством и жестокостью правительств и в особенности над теми обманами, в которых правительства стараются держать свои народы» (73, 96).

Ответное письмо Толстого, по-видимому, пришлось не по вкусу иранскому принцу, и продолжения переписки не последовало.

Среди иранцев, обращавшихся к Толстому, был студент Фридун-хан Бадалбеков, приславший в 1908 г. в Ясную Поляну письмо, содержавшее ряд вопросов относительно ислама²⁸. 28 декабря 1908 г. Толстой дал ему подробный ответ, высказав критические замечания об ортодоксальном исламе (78, 306). Так же дружески и доброжелательно ответил он на письмо иранского юноши Мирзы Насролла-хана Нури, затронувшего важные этические вопросы^2Э.

О жизни иранского народа Толстой узнавал не только из газет и писем иранцев, но из писем и рассказов русских людей, живших в Иране. Так, его близкий знакомый

И. К. Дитерихс, работавший на постройке железной дороги Энзели — Тегеран, сообщал ему о нужде и лишениях иранских рабочих, нечеловеческими усилиями которых строилась эта стратегическая дорога через горы и пустыни.

«...Сколько раз, — писал он, — приходилось, глядя на их жизнь, думать о злостном вреде формальной обветшалой религии, исходящей не из потребности души, а от касты жрецов, угнетающих народ при помощи суеверий и страха наказания за отступление от обрядовой стороны веры!.. И какая их масса, этих жрецов и их слуг в этой стране!.. Но как бы сильно ни было влияние духовенства — все же чувствуется, что в сознание темного народа проникают иные убеждения и взгляды. Интересно знать, что из этого получится впоследствии. Печально то, что простой народ за эти века так изпурился, что трудно ожидать от него проявления бодрой и могучей силы духа, а без этого он никогда не стряхнет с себя векового недуга»³⁰.

О тяжелой доле иранцев, порабощаемых помещиками и священнослужителями, писал Толстому и русский рабочий Д. Г. Рубан, волей судьбы заброшенный на один из рудников близ Энзели.

«В настоящий момент, — сообщил он, — в Персии идет такой хаос, что разобрать уму человеческому невозможно. Шах Магомед-Али низложен, сын его взошел на престол-Народ же, разъяренный, дикий, кричит день и ночь и бьет себя в грудь: "Алла, машрутэ верди" (бог конституцию дал). А при этой злосчастной конституции — палки, плети и веревки... То они были у шаха в руках, теперь явилась масса "реформистов", которые, не покидая священного корана из рук, косят людей направо и налево, как траву... Так и валится бедный народ»³¹.

Такие рассказы очевидцев находили отклик в душе Толстого, и он не раз в беседах с близкими сокрушался по поводу тяжелой участи трудовых людей в Иране и других странах Востока.

В последний раз Толстой беседовал об Иране за несколько месяцев до смерти — в мае 1910 г. — с посетившим его русским дипломатом В. Н. Матвеевым, незадолго до этого вернувшимся из Персии³². Матвеев рассказал Толстому о жизни иранцев, об их нравах и обычаях, о владычестве иностранцев в этой стране. Толстой с интересом слушал своего собеседника и задавал ему много вопросов, больше всего о жизни иранских крестьян, об их отношении к властям и друг к другу.

4

Сведения о ранних изданиях Толстого в Ирапе очень скудны. Объясняется это и недостатком библиографических материалов, и особенно тем, что многие книги иностранных авторов выходили там под другими названиями, притом часто без указания года и места издания. Однако известно, что уже в самом начале XX в. иранцы знали о Толстом и высоко ценили его. Об этом, в частности, свидетельствует в одном из своих писем в Ясную Поляну упоминавшийся русский рабочий Д. Г. Рубан. Когда оп в 1901 г., работая на руднике близ Энзели, рассказал своим товарищам-иранцам об отлучении Толстого от церкви, они, по его словам, стали шумно выражать писателю свое одобрение. «Толстой, — писал Д. Г. Рубан, — стоит у них на большой высоте»³³.

По имеющимся сведениям³⁴, первые произведения Толстого увидели свет в Ирапе в период революции 1906 — 1911 гг., происшедшей под влиянием русской революции 1905 г. Большой интерес к России, к ее культуре, возникший в эти годы среди иранской интеллигенции, обусловил появление на персидском языке ряда произведений русской литературы, в том числе и произведений Льва Толстого.

Среди первых известных нам изданий Толстого в Иране — легенда «Ассирийский царь Ассархадон» и рассказ «Чем люди живы», переведепные в 1906 — 1907 гг. на персидский язык преподавателями русской школы в Тавризе под руководством востоковеда П. Введенского. Вслед за этими произведениями в Тегерапе вышли отдельными брошюрами статьи Толстого «Любите друг друга» (1908) и «Богу или маммоне» (1910).

В 1909 г. на страницах газеты «Ирап» начинает печататься роман «Воскресение», а в 1911 г. он выходит (в сокращенном виде) отдельным издапием. В этом же году под заглавием «Жадность — причина гибели» был напечатан в Тегеране рассказ «Много ли человеку земли нужно».

На смерть Толстого иранская общественность откликнулась рядом статей, телеграмм и траурных собраний..Центральный комитет и парламентская фракция демократической партии послали семье Толстого следующую телеграмму на французском языке:

«Живейшие соболезнования в связи с кончиной великого философа, защитника угнетенного  человечества. Неужели недостаточно было для нас неслыханных переживаний и ужасов, которыми мы обязаны англо-русской дипломатии?³⁵ — теперь наша скорбь еще усилилась в связи со смертью того, кто облегчал жизнь угнетенных и вселял в них надежду, что придут прекрасные дни свободы и братства»³⁶.

В ряде иранских городов состоялись траурные собрания, посвященные памяти русского писателя.

После подавления иранской буржуазной революции 1906 — 1911 гг., с наступлением эпохи реакции, издание русской классической литературы в Иране почти прекратилось. Не утихавшая многолетняя борьба за власть различных групп буржуазии и феодалов мешала развитию связей между иранской и русской культурами. И лишь победа Великой Октябрьской революции в России и свержение Каджарской династии в Иране привели к оживлению культурного обмена между этими странами.

20-е и 30-е годы — период становления иранской художественной прозы. В эти годы наряду с творениями выдающихся иранских поэтов к читателю приходят первые прозаические произведения, проникнутые социальной тематикой, — рассказы Джемаль-заде «Было — не было» (1922) и роман Мошфега Каземи «Страшный Тегеран» (1922). В начале 30-х годов на литературной арене появляются талантливые новеллы Садека Хедаята (1903 — 1951). И хотя политическая обстановка в этот период не содействует широкому культурному обмену с Советской Россией, все же произведения русской классики начинают занимать видное место в Иране. К этому времени относится издание переводов поэмы Лермонтова «Демон», рассказов Горького³⁷, стихов Пушкина, новелл Чехова и др. Среди них выделяются обилием переводов и изданий сочинения Толстого.

В середине 20-х годов, в связи с приближением столетней годовщины со дня рождения Толстого, в Иране выходит ряд новых переводов его книг. В 1926 г. на страницах прогрессивной газеты «Туфан» («Буря») печатаются отдельные главы романа «Анна Каренина». В том же году в тегеранской газете «Шафаге сорх» («Красная заря») появляется «Сказка об Иване-дураке». Тогда же в еженедельнике, выходящем по вторникам, «Туфане Хафтеги» («Буря») публикуется рассказ «Работник Емельян и пустой барабан». Отдельными изданиями выходят рассказ «Суратская кофейная» и очерк «Будда».

В предисловии известного публициста Ассадолла Хакпура к переведенной им «Сказке об Иване-дураке», напечатанной в газете «Шафаге сорх» в 1926 г., говорится о том, что привлекало в тот период иранских читателей в Толстом.

«Эта увлекательная сказка, перевод которой с русского языка мы предлагаем нашим соотечественникам, является одним из литературных шедевров графа Льва Николаевича Толстого, знаменитого русского писателя, могучее творчество которого является крупным фактором пробуждения и свободы русской нации.

Толстой эту сказку написал в 1885 г. русским крестьянским языком. Знаменитый мыслитель доказал в ней, что единственным средством достижения свободы и счастья людей является земледельческий труд. Человечество создано для того, чтобы трудиться и пользоваться плодами своих трудов, а также чтобы приносить пользу другим, а не для того, чтобы жить за счет ограбления и обмана подобных себе, пользуясь результатами труда других. Так как упомянутая сказка доказывает пользу сельскохозяйственного труда и побуждает народ к усовершенствованию и развитию земледелия, перевод ее будет интересен для наших соотечественников, живущих в земледельческой стране»³⁸.

Столетний юбилей Толстого, широко отмеченный во всех странах мира, содействовал еще более широкому ознакомлению иранской публики с творчеством русского писателя. В сентябре 1928 г. в Иране проводилась «Неделя Толстого», на которую откликнулось большинство газет. В газете «Эттелаат» («Известия») была напечатана большая статья «Толстой о науке и литературе», в газете «Шафаг» («Заря») — статья Сайда Нафиси «Пророк из Ясной Поляны», содержавшая подробную биографию писателя, газета «Иран» опубликовала статью «Толстой, Достоевский, М. Горький», газета «Туфан» — статью «Толстой и дворянство». В газетах было также помещено большое количество фотографий, связанных с жизнью и творчеством Толстого.

К столетнему юбилею русского писателя и вскоре после него в Иране появились новые переводы его сочинений, а также статьи о нем. Так, в начале 30-х годов в журнале «Армаган» («Гостинец»), редактируемом крупным поэтом и ученым Вахидом Дастгарди (год издания 6-й, № 3 — 4), был напечатан новый перевод рассказа «Чем люди живы», сделанный Дехканом Кермани.

Из сочинений Толстого, изданных в начале 30-х годов, следует назвать «Хаджи Мурата» в переводе Абдулы Бах-рами, «Крейцерову сонату» (под заглавием «Месть мужа») в переводе Джалала Дадгари и «Воскресение» в переводе с французского Али Вахида Мазендерани (1932). В конце 30-х годов появились сборники «Сказки» и «Мысли Толстого» (перевод Мостафи Мехраб), а также трактат «О жизни» в переводе Джалала Дадгари.

Примерно в тот же период были изданы «Севастопольские рассказы» (под названием «Севастопольские приключения»), «Казаки», «Детство», «Отрочество» и «Юность», рассказ «За что?», повесть «Дьявол», снова «Хаджи Мурат», «Анна Каренина» (переводчик Али Ширази) и другие произведения Толстого. Многие из этих книг вышли без указания даты, а некоторые и без указания места издания. Переводы осуществлены с французского, турецкого и арабского языков.

В 40-х годах, с падением диктаторского режима Реза-шаха и общим оживлением культурной жизни в стране, число изданий произведений русской литературы в Иране резко возрастает. В эти годы в Тегеране появляются новые издательства, новые журналы и газеты, публикующие сочинения иностранных, в том числе и русских, авторов. Заново переводятся и издаются произведения Пушкина, Достоевского, Горького (в том числе роман «Мать» и пьеса «Враги»), Чехова, а также некоторые произведения советской литературы. По-прежнему видное место среди этих изданий занимают сочинения Толстого.

В 1943 г. в иранских газетах публикуются рассказы «Хозяин и работник», «Севастополь в декабре» (под названием «Осада Севастополя»), «Кавказский пленник». В 1944 г. — отрывки из «Анны Карениной» (в переводе Му-стафы Алиабади), в 1945 г. — «Исповедь».

Вслед за этими изданиями в последующие годы выходят все новые и новые переводы Толстого. Среди них «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Альберт», «Будда», «Власть тьмы», «После бала». К этому времени в Иране уже существует группа таких опытных переводчиков, как Керим Кешаверз, Реза Азерахши, Хабиболлах Дорри, Ка-зем Ансари, г-жа Мехри Ахи, дающих не только отличные переводы, но и правильное истолкование произведений русской литературы. Изданию русских авторов содействуют и видные иранские писатели — Садек Хедаят, Бозорг Алави, Махмуд Бехазин, Сайд Нафиси и др.³⁹.

50-е годы — время еще более широких и массовых издании Толстого в Иране. В этот период выходят в свет: «Казаки» (1951), «Разрушение ада и восстановление его» (под названием «Страна ада», 1954), «Детство» (1954), «Дьявол» (1955), а также два больших сборника рассказов в переводе Рухи Арбаба и Сайда Нафиси, В сборник Рухи Арбаба «Несколько произведений Толстого» вошли кроме краткой биографической справки о Толстом рассказ «Альберт», отрывок из   «Детства»,  народные   рассказы   «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Молитва», «Камни», «Три вопроса», легенда «Будда», детские рассказы «Слепой и молоко», «Отчего зло на свете» и подборка высказываний Толстого о воспитании. Сборник «Какое зло может причинить любовь и несколько других рассказов» включает; предисловие Сайда Нафиси, рассказы «Николаи Палкпн», «Алеша Горшок» (иод названием «Простак»), «Сон молодого царя» («Ужасная почь молодого царя»), «После бала» («Какое зло может причинить любовь»), «Отец Василий» («Дело священника Василия в один из дней поста»), «Песни на деревне» («Рекруты»), «Три старца» («Волжское народное сказание»). К этому времепи относится и появление ряда произведений Толстого в газетах и журналах (например, рассказа «Алеша Горшок» и пьесы «И свет во тьме светит» в журнале «Пеяме ноу» — «Новая весть», 1953), а также более полное издание романов Толстого: «Анны Карениной» (в переводах Али Ширази и Казара Симоняна), «Воскресения» , (в переводе Асгара Хекмата) и «Войны и мира» (в переводах Ахмад Hyp Шарга ибн Нуролла и Казема Ансари).

Таким образом, уже к пятидесятилетию со дия кончины Толстого в Иране было издано около 70 различных переводов произведений русского писателя, причем некоторые из них переиздавались по нескольку раз. Так, роман «Воскресение» издавался семь раз, «Анна Каренина» — три раза, «Крейцерова соната» — четыре раза, рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет» — три раза и т. д. Всего (вместе с переизданиями) сочинения Толстого издавались не менее 90 раз.

Знаменательные даты — стотридцатилетие со дня рождения (1958) и пятидесятилетие со дня смерти Толстого (1960) — отмечались в Иране лекциями, выставками и вечерами, привлекшими много публики. На вечере в Тегеране, посвященном стотридцатилетию со дня рождения писателя, с докладом выступил известный ирапский ученый Хасан-эд-Доуле Моаззи, который высоко оценил вклад Толстого в мировую сокровищницу литературы.

Еще более торжественно были отмечены в Тегеране толстовские дни в 1960 г. На большом вечере, организованном Обществом культурной связи с СССР, с докладом на тему «Толстой — великий гуманист» выступила проф. Тегеранского университета д-р М^ехри Ахи. Иранские журналы опубликовали на своих страницах краткие биографии Толстого и статьи о его творчестве. Так, журнал «Пеяме новин» («Новая весть»), орган Общества культурной связи с СССР, поместил на своих страницах упомянутый выше доклад Мсхри Ахи, выдержки из переписки Толстого с Ролланоы, справку о тиражах изданий Толстого в СССР. Некоторые журналы перепечатали из «Жур де Франс» («Дни Франции») статью члена Французской академии А. Труайя «Лев Толстой», опубликовали эссе выдающегося иранского писателя Джемаль-заде «Пятьдесят лет со дня смерти Толстого», статью К. А. Федина «Гений Толстого» и другие материалы.

К знаменательной дате иранские издательства выпустили и новые издания сочинений Толстого: «Войну и мир» в переводе Казема Ансари, «Воскресение» в переводе Али Асгара Хекмата, «Семейное счастье» в переводе Хосейиа Тафришаяа и другие произведения.

Последнее десятилетие принесло иранскому читателю новые издания сочинений русских писателей. Выходивший в течение нескольких лет (1961 — 1963) в Тегеране журнал «Кстабе хафте» («Книги за неделю») опубликовал произведения многих писателей мира, в том числе Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, Горького, Куприна и др. Из повых изданий Толстого можно назвать «Воскресение» в переводе Мохаммеда Али Ширази (1962), «Анну Каренину» в переводе Мошфега Хамадани (1963), «Детство», «Отрочество» и «Юность» в переводе Керима Кешаверза (1963), «Поликушку» в переводе Реза Акабли (1964). Вслед за этим вышли в свет сборник рассказов для юношества под названием «Пустой барабан» в переводе Мапучехра Зараби (1965) и сборник статей «Философия жизни» в переводе Джалала Дадгари (1965). Позднее появились «Рассказы для детей» в переводе Абун-фазы Азмунда (1966) и повое издание трактата «Что такое искусство» в переводе Каве Дехгана (1966). Многие из этих книг переизданы и в последующие годы.

По словам проф. Сайда Нафиси, переводы с русского занимают сейчас в Иране второе (после переводов с французского) место. Значительную их долю составляют переводы сочинений Толстого.

Литература о Толстом на персидском языке пока еще невелика, но все же время от времени появляются новые работы. Кроме упомянутых немногочисленных ранних статей, а также материалов, опубликованных в дни толстовских юбилеев, можно назвать и ряд других трудов иранских авторов. Таковы, например,   статья   литературоведа Ахмада Мирфендерески «Лев Николаевич Толстой» («Пеяме поу», 1945), сборник «Мысли Толстого», составленный Мостафой Мохаззабом (без даты), статья журналистки Ирандухт Теймурташ «Толстой и женщина» (1945), очерк проф. Сайда Нафиси «Два дня в доме Толстого» — его впечатления от посещения Ясной Поляны (1945) — и некоторые другие. Все опи проникнуты большим уважением к творчеству русского писателя.

Глубокий интерес   к   наследию   Толстого   проявляют иранские писатели. Было бы неверпо говорить о прямом влиянии художественного опыта Толстого на иранскую литературу; в ней, как и в других литературах, идет сложная идейная борьба, принимающая национально-своеобразные формы, а тенденция к реализму объединяет лишь наиболее прогрессивную часть иранских литераторов. Но нет сомнения, что писатели, стремящиеся к правдивому изображению действительности, не проходят мимо всемирно признанных творческих достижений русского реализма, в том числе и «трезвого реализма» Льва Толстого. «Многие проблемы, отразившиеся в русской классике  XIX — XX вв., — пишет А.  3.   Розенфельд, — нашли  благоприятную  почву в Иране и в той или иной форме легли в основу ряда оригинальных и самобытных произведений национальной литературы. В виде примера можно привести роман Яхьи Доулатабади (1858 — 1938)  ,,Шахрназ", в котором призыв к браку на основе взаимного влечения, а не по принуждению, противопоставление порочного города идиллической сельской жизни, прославление матери-природы, на лоне которой человек находит свое истинное счастье, навеяны идеями Жан-Жака Руссо, а также "Крейцеровой сопатой", "Семейным счастьем", "Воскресением",   "Анной   Карениной" Л. Н. Толстого»⁴⁰.

Известную перекличку с «Анной Карениной» исследователи усматривают и в повести Джавада Фазела «Любовь и слезы» (1952). Героиня повести Махин и учитель английского языка Джахангир любят друг друга, могли бы найти в своем чувстве истинное счастье. Но на их пути стоит тупой и черствый муж Махин — офицер иранской армии. Охваченный ревностью, он готов скорее убить жену, чем дать ей свободу. Безысходность и трагичность ситуации приводят в конце концов влюбленных к самоубийству. В памяти читателя надолго остается чистый, светлый образ Махин — честной женщины, отстаивающей свою любовь, свое счастье.

Отдельные переклички с Толстым, с его романом «Воскресение» содержит и повесть Фазела «Падшая» (1952). Сходство здесь не только в некоторых картинах и сценах, касающихся обстоятельств, толкающих женщину на проституцию, но и в том, как автор подходит к разрешению этой большой и острой проблемы. Фазел ищет выход из тяжелого положения не в коренных социальных преобразованиях общества, а в моральном самосовершенствовании человеческой личности. И здесь он близко подходит к идейной доктрине Толстого⁴¹.

С идейно-творческими принципами Толстого иногда — по отдаленному сходству — связывают некоторые новеллы Садека Хедаята (например, «Хаджи-ага»), повесть Ходада «Мрачная жизпь труженика», статьи об искусстве Сайда Нафиси и др. Однако здесь, вероятно, может идти речь лишь об усвоении самобытными мастерами иранской прозы и публицистики некоторых общих идей и принципов русского реализма. В этом плане не меньшее воздействие на иранских писателей оказало творчество Достоевского («Разрозненные листки из тюрьмы» Бозорга Алави), Чехова (повеллы Садека Хедаята), Горького (пьеса Абдол-хосейна Нушина «Утренний петух»). Значительное влияние оказывает на современную иранскую литературу и советская литература, широко издающаяся в Иране (Шолохов, А. Толстой, Оренбург, Симонов, Полевой, Айтматов, Арбузов и др.).

Иранский народ, его интеллигенция высоко ценят русскую литературу и наследие Льва Толстого.

ТОЛСТОЙ И ТУРЦИЯ

1

В годы ранней юности Лев Толстой выбрал своей будущей специальностью арабско-турецкую словесность.

Готовясь к поступлению в Казанский университет, он под руководством специально приглашенных учителей два года изучал турецкий и арабский языки¹. Из сохранившихся биографических материалов известно, что занятия эти шли весьма успешно². В 1844 г. на вступительных экзаменах он по обоим языкам получил пятерки и был зачислен «студентом своекоштного содержания по разряду арабско-турецкой словесности в 1-й курс»³.

Казанский университет был в то время одним из лучших учебных заведений в России. Как свидетельствует А. И. Герцен в очерке «Письмо из провинции» (1836), этот город представлял собой «главный караван-сарай на пути идей европейских в Азию и характера азиатского в Европу. Это выразумел Казанский университет... На его кафедрах преподаются в обширном объеме восточные литературы, и преподаются часто азиатцами». Герцен называет Казань городом «двуначальным, европейско-азиатским»⁴.

На кафедре арабско-турецкой словесности, где учился Толстой, работали известные в то время знатоки турецкой истории, литературы и языка. Так, турецкий язык преподавали упомянутый ординарный профессор Мирза А. Казымбек и старший преподаватель первой Казанской гимназии Абд-ус-Саттар Казымбек. Турецкую литературу читал кандидат Иван Жуков. Турецкий язык, история и литература входили в программу всех четырех курсов восточного отделения.

В архиве Толстого, к сожалению, не сохранилось ни его учебных тетрадей, ни других бумаг, из которых можно почерпнуть сведения об изучавшихся им дисциплинах. Однако известно, что круг знаний о Турции и ее культуре, который давал университет, был весьма широк. По турецкой литературе студенты изучали главы из «Кабус-намс», «Путешествия Мухаммеда Сеида Вахида-эфенди», отрывки из «Истории семи планет», из дивана Бакы и других памятников древней письменности. На уроках истории студенты переводили рассказы из жизни Абдул Гази Бахадура, османские государственные акты. Широко изучался и турецкий язык. Студенты читали константинопольские и александрийские газеты, переводили с русского и французского на турецкий язык и с турецкого книжного на разговорный⁵. Правда, Толстой недолго пробыл в университете и, по его признанию, недостаточно успел в усвоении восточных языков, однако изучение их принесло ему большую пользу. Оно пробудило в нем интерес к турецкой и арабской культурам.

Более пристальное внимание к Турции и ее народу Толстой проявил в 1854 — 1855 гг., когда турецкие войска совместно с" английскими и французскими осаждали Севастополь. Молодой Толстой, участвовавший в обороне города, не раз наблюдал за пленными турками, стремясь понять, какими мотивами они руководились в этой войне и что связывало их с французами и англичанами, относившимися к ним грубо и высокомерно. Однако в дневниках и в произведениях писателя этого периода Турция значительного отражения не получила.

В начале 60-х годов, заботясь о детском чтении, Толстой среди других книжек — приложений к педагогическому журналу «Ясная Поляна» издал и книжечку под заглавием «Магомет». По его поручению книжку составила сестра С. А. Толстой — Е. А. Берс, а он написал к ней предисловие и сделал ряд вставок (8, 315 — 316). Целью книжек «Ясной Поляны» было ознакомить крестьянских детей с жизнью и верованиями разных народов. Детские книжки содержали и поэтические легенды народов, и различные сведения об их быте. Такой была и книжечка «Магомет». Наряду с общеизвестной легендой о пророке в ней содержались некоторые сведения о жизни турок и других восточных народов, исповедующих мусульманскую религию, а также и отдельные исторические и географические факты.

2

Интерес Толстого к Турции и ее народу особенно возрос в связи с русско-турецкой войной 1877 — 1878 гг. и предшествовавшими ей бурными событиями — вооруженным восстанием славян в Боснии и Герцеговине (1875), решительной борьбой болгар против турецкого ига (1876), движением помощи славянам, развернувшимся в России.

Толстой, разумеется, сочувствовал южным славянам, страдавшим под турецким игом, и осуждал действия реакционных правителей Османской империи. Но он не одобрял казенно-шовинистическую шумиху, поднятую в России в связи с событиями на Балканах. О его отношении к этим событиям красноречиво свидетельствует эпилог романа «Анна Каренина», в котором иронически описывается показной энтузиазм русских дам и господ, лицемерно разглагольствовавших в своих петербургских особняках об освобождении «братьев-славян» от турецкого ига.

Оставаясь равнодушным к казенной пропаганде и отстраняясь от официальной политики, Толстой и во время войны и после нее интересовался жизнью простых людей Болгарии, Сербии, Турции, и это нашло отражение в ряде его высказываний, писем и дневниковых записей.

В ноябре 1876 г., когда до Ясной Поляны дошли слухи о резком ухудшении положения на Балканах и возможном вступлении России в войну, Толстой специально отправился в Москву, чтобы узнать об этом из достоверных источников. Надвинувшаяся война чрезвычайно взволновала его, и не только неизбежными тяжелыми бедствиями, которые она принесет людям. Цели и причины войны были ему не до конца ясны, и он хотел глубже понять их.

По возвращении домой он писал А. А. Фету: «Ездил я в Москву узнавать про войну. Все это волнует меня очень. Хорошо тем, которым все это ясно; но мне страшно становится, когда я начинаю вдумываться во всю сложность тех условий, при которых совершается история...» (62, 288). Об этом же он писал и своему другу критику Н. Н. Страхову: «Был я на днях в Москве только за тем, чтобы узнать новости о войне. Все это очень волнует меня. Теперь вся ерунда сербского движения⁶, ставшая историей, прошедшим, получила значение. Та сила, которая производит войну, выразилась преждевременно и указала направление»  (62, 291).

Как мы уже сказали, глубоко озабоченный судьбой родственных славянских народов под турецкой пятой, Толстой решительно осуждал русскую казенную печать, раздувавшую военный психоз в стране. Давнее чувство отвращения к ней у него усилилось после пребывания в московских журналистских и литературных кругах.

«Какая мерзость литература! Литература газет, журналов, — восклицает он через несколько дней в письме к Н. Н. Страхову, — разве пе то же самое теперь я, заинтересованный политическими событиями, читаю во всех газетах? То же полуумышленпое, полунатуральное, скрывающее свою тупость под важностью отношений к важнейшим явлениям жизни. Ужасная мерзость литература!» (62, 292).

В течение зимы и весны 1877 г. Толстой со все усиливающейся тревогой следил за событиями. Они парастали с неотвратимостью грозной лавины и, наконец, 12 апреля разразились «высочайшим» манифестом Александра II о вступлении России в войну. Эта весть произвела на Толстого удручающее впечатление.

Следует отметить, что отношение царизма и широких народных масс к русско-турецкой войне было далеко не одинаковым. Если в умах и сердцах простых русских людей преобладала мысль об угнетенных братьях-славянах, нуждающихся в помощи и спасении, то истинными мотивами правительства Александра II было стремление восстановить пошатнувшееся политическое влияние на Балканах, а также надежда путем победоносной войны разрядить напряженную обстановку внутри страны. Все это Толстой очень ясно видел, и поэтому его отношение к войне было вдвойне мучительным.

Он не верил в то, что война принесет избавление братьям-славянам на Балканах, — их судьба мало интересовала русскую придворную камарилью. Бедственное же положение русских крестьян, которых оторвали от мирных пашен и погнали в дальние края на убой, было для него несомненным. Он твердо знал, что война принесет участвующим в ней народам, в том числе и туркам, неисчислимые страдания. К тому же, по личному опыту участия в Крымской войне, он не верил в способность бездарного царского командования легко и быстро выиграть войну. Так оно в действительности и было.

Первые дни войны принесли русской армии тяжелые поражения, и Толстой переживал их с нескрываемой тоской.

«Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня», — пишет он 15 апреля 1877 г. своей родственнице А. А. Толстой. Об этом же Софья Андреевна Толстая пишет в эти дни сестре Т. А. Кузминской: «У нас теперь везде только и мыслей, только и интересов у всех, что война и война... Лёвочка странно относился к сербской войне; он почему-то смотрел не так, как все, а с своей личной, отчасти религиозной точки зрения. Теперь он говорит, что война — настоящая, и трогает его» (17, 727).

По мере того как в ходе войны наряду с героизмом и патриотизмом народа все более выявлялась экономическая и политическая слабость России, Толстым все более овладевало стремление осмыслить события, разъяснить их себе и людям. 11 августа 1877 г. он пишет Н. Н. Страхову: «И в дурном и в хорошем расположении духа мысль о войне застилает для меня всё. Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот-вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне все становятся яснее и яснее... Мне кажется, что мы находимся на краю большого переворота» (62, 334, 335).

В эти дни у него созрела мысль написать статью или открытое письмо Александру II, в котором со всей откровенностью поставить вопрос о подлинных целях войны, о причинах русских поражений и о дальнейших перспективах развития России. Чтобы быть во всеоружии фактов, Толстой попросил Н. Н. Страхова прислать ему необходимую литературу. Но, не дожидаясь ее, он 24 августа принялся за работу. Назавтра С. А. Толстая записала в дневнике: «Его очень волнует неудача в турецкой войне и положение дел в России, и вчера он писал все утро об этом. Вечером он мне говорил, что знает, какую форму придать своим мыслям, именно написать письмо к государю»⁷.

Статья Толстого начинается со сравнения нынешней русско-турецкой войны с Крымской войной 1854 — 1855 гг. Тогдашняя война России с Англией, Францией и Турцией, вспоминает он, всеми справедливо расценивалась как «грубая и жалкая ошибка деспотического одуревшего правительства» (17, 361). Войну начали без дорог, лазаретов и запасов продовольствия, с устаревшим оружием. В интендантстве царили воровство, грабеж и лихоимство. Царские генералы проигрывали крупные сражения. Однако, указывает он, даже эта неудачная, непопулярная война лучше нынешней. «Теперь, в 77 году, после 21 года мира и приготовлений, мы чувствуем себя несравненно слабее, чем мы были тогда. Тогда мы боролись почти со всей Европой и отдали уголок Крыма и часть Севастополя, и взяли Каре, а теперь мы отдали часть Кавказа одним туркам и ничего прочно не взяли» (там же). Причина этой слабости, по мнению Толстого, не в чьих-либо отдельных просчетах, а во всей социальной и государственной системе царской России, чуждой народным интересам, в пагубном «направлении» ее внешней и внутренней политики. Крымская война была проиграна, но ее благотворным последствием была отмена в России крепостного права. И это было в интересах России. Что ждет ее в случае поражения сейчас?

Поставив со всей остротой эти важные вопросы, Толстой оборвал свою статью на полуслове. Он почувствовал, что никаких шансов на ее опубликование в печати или на передачу ее Александру II не имеется. И поэтому статья осталась незавершенной. Но это не означало для пего потерю интереса к войне и обострявшимся ею проблемам. Он по-прежнему продолжал следить за военными действиями и комментировать их.

Когда 11 августа в знаменитом сражении на горном перевале Шипка шеститысячный русский отряд удержал свои позиции против двадцатисемитысячного отряда турок, Толстой с удовлетворением написал Страхову: «В войне мы остановились на третьем дне битвы на Шипке, и я чувствую, что теперь решается или решена уже участь кампании, или первого ее периода» (62, 337). Ему же он писал через две недоли: «Чувство мое по отношению к войне перешло уже мпого фазисов, и теперь для меня очевидно и несомненно, что кроме обличения (царского строя, — А. Ш.) и самого жестокого и гораздо более яркого, чем в 54 году, не может иметь последствий»  (62, 339).

В последующие месяцы война занимает в раздумьях Толстого еще большее место. «Война тревожит меня и мучает ужасно, — пишет он в начале сентября своему родственнику Н. М. Нагорнову. — Вы, верно, очень заняты, и это легче. А мы ждем и ничего не можем делать и даже ничего не знаем» (62, 341).

Возмущенный лживыми сообщениями казенной печати, он пишет в конце сентября: «По газетам, как всегда, ничего понять нельзя, но чувствуется, что что-то нехорошо, так как очень старательно умалчивается многое» (62, 345).

Горюя о судьбе русских солдат, на чьи плечи легла вся тяжесть войны, Толстой с присущей ему широтой печалился и о бедственной участи турецких крестьяп, которых свирепые янычары тысячами гонят в пекло войны. С жадностью искал он в русской и французской печати сведений о жизни Турции, о нравственном складе ее народа, о его отношении к войне. Но таких сведений было очень мало.

В середине августа 1877 г. в Тулу пригнали партию пленных турок, и Толстой немедленно отправился к ним. Беседа, как и следовало ожидать, коснулась не только войны, плена и условий существования пленпых, но и внутренних, моральных понятий турецких солдат. Толстой расспрашивал их о нравственных представлениях турецкого народа, его верованиях, о положении простого люда в Турции. К радости Толстого, оказалось, что войпа не вытравила из сознания солдат духовных интересов и что даже в плену «у всякого есть коран в сумочке»⁸. Из беседы Толстой вынес убеждение, что простому турецкому крестьянину война столь же не нужна, как и русскому, и что переговоры — лучшее условие для разрешения всех возникших споров и конфликтов.

Русско-турецкая война оставила заметный след в сознании Толстого. Не раз он впоследствии мысленно возвращался к ней как к одному из тяжелых периодов своей жизни. А когда из турецкого плена вернулись солдаты — яснополянские крестьяне, он долго и заинтересовапно беседовал с ними. В этот день в его дневнике появилась запись:

«Беседовал с мужиками о Турции и земле там. Как много они знают и как поучительна беседа с ними, особенно в сравнении с бедностью наших интересов» (49, 107).

3

В середине 90-х годов внимание Толстого было опять привлечено к Турции, на этот раз в связи с кровавыми злодеяниями султана Абдул-Хамида, организовавшего жестокие армянские погромы с целью подавить национально-освободительное движение в стране. Толстой получил в этот период несколько писем, в которых незнакомые ему люди

говорили с гневом и возмущением о действиях турецких погромщиков, и он всем сердцем разделял эти чувства. «Многие явления жизни,- — писал Толстой в эти дни Д. Л. Хилкову, — тревожат меня и требуют участия в них: таково... дело армян, про которое вы пишете и про которое получаю письма, и посещения армян» (69,71).

События в Турецкой Армении Толстой воспринимал сквозь призму жестоких преследований, которым царское правительство подвергало ни в чем не повинных русских сектантов, и вдвойне осуждал правителей Турции за религиозную нетерпимость и изуверство. Это свое чувство он в общей форме выразил в статье «Христианство и патриотизм», над которой в это время работал, а также в письме к А. Н. Дунаеву, которому советовал беспощадно разоблачать в печати любые несправедливости и жестокости, где бы они ни творились.

Зная о сочувствии Толстого турецким армянам, известный общественный деятель Г. А. Джаншиев обратился к нему с просьбой предоставить какое-либо свое произведение для готовившегося литературного сборника «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам». Толстой охотно согласился, однако неожиданная болезнь помешала ему выполнить свое обещание, о чем он с сожалением писал Джаншиеву 17 апреля 1897 г.: «От всей души желаю ему (сборнику. — А. Ш.) успеха и достижения цели, ради которой он предпринят» (70, 69). Письмо это было опубликовано в сборнике, вышедшем в 1898 г.⁹.

Внутренняя обстановка в Турции и положение армян под пятой турецких пашей продолжали интересовать Толстого и спустя много лет после потрясшей его сасунской резни¹⁰. Беседуя зимой 1894 г. с делегацией армянских студентов, посетившей его в Москве, Толстой расспрашивал их, верно ли, что существуют кружки и организации, которые ставят себе целью освобождение турецких армян, «Мы, — вспоминает участник делегации Ю. Веселовский, — сказали, что действительно существуют такие организации, работающие над вопросом об улучшении участи армян в Турции или даже о полном их освобождении.

— Вот, вот, — сказал Лев Николаевич, — меня очень интересует этот вопрос...».

Решительно отделяя простой турецкий народ от жестоких правителей, Толстой интересовался его жизпенным укладом, культурой, социальными проблемами. Об этом свидетельствует и его переписка с писательницей О. С. Лебедевой, переводчицей его произведений на турецкий язык, которую писатель в 1894 г. просил сообщить ему побольше сведений о жизни турецкого народа¹¹.

Ольга Сергеевна Лебедева (род. в 1854 г.) была первой, кто познакомил турецких читателей с творчеством Льва Толстого. Окончив Казанский университет, где основательно изучила турецкий и арабский языки, она посвятила себя благородному делу сближения русской и турецкой литератур. Наметив обширный план переводов произведений русских писателей на турецкий язык, Лебедева в 1881 г. приехала в Константинополь, чтобы получить на это согласие турецких властей. Но здесь ее ожидало глубокое разочарование: турецкое правительство заподозрило в ней тайного русского агента и категорически запретило издание выполненных ею переводов Пушкина. После длительных хлопот она вынуждена была вернуться ни с чем. В 1889 г. О. С. Лебедева встретилась на конгрессе востоковедов в Стокгольме с известным турецким писателем и литературоведом Ахмедом Мидхадом. При его содействии и под его редакцией О. С. Лебедева в короткий срок перевела и издала в Турции многие произведения Пушкина и Лермонтова и четыре рассказа Льва Толстого.

Среди ранних изданий Толстого в Турции переводы Лебедевой были наиболее близки к оригиналам, поскольку в отличие от других переводчиков она переводила непосредственно с русского языка. Вместе с тем ее переводы благодаря вдумчивой редакторской работе Ахмеда Мидхада были безупречны с точки зрения турецкого языка. Поэтому они пользовались в Турции большим успехом. За короткий срок ее переводы русских произведений разошлись небывалым для того времени тиражом — 40 000 экземпляров.

Переписка Лебедевой с Толстым относится к 1894 г. Встревоженная разжигаемой в Турции ненавистью к христианам, приведшей к кровавой турецко-армянской резне, писательница задумала издать книгу, которая содействовала бы сближению России и Турции. Она пожелала заручиться поддержкой великого писателя и для начала послала в Ясную Поляну свои турецкие переводы его произведений и письмо следующего содержания:

«Милостивый Государь, граф Лев Николаевич!

Занимаясь восточными явыками, я особенно хорошо изучила турецкий язык и его литературу. С этой целью я провела несколько времени в Константинополе и познакомиласъ со многими литераторами. Это дало мне возможпость убедиться в том, что они с жадностью читают Ваши дивные произведения в французском переводе и сумели оцепить в них всю Вашу гениальность.

Их популярнейший писатель — моралист и романист — Ахмед Мидхад перевел на турецкий язык "Плоды просвещения" и поместил в своей газете по имепи "Терджуман-и хакикат" ("Переводчик истины").

Желая ознакомить их еще больше с мыслями моего великого соотечественника, гордостью каждого патриотического сердца, я приняла на себя смелость перевести, без Вашего разрешения, некоторые из Ваших прелестных рассказов, как-то: "Семейное счастье", "Ильяс", "Два старика" и "Чем люди живы". К сожалению, ввиду необычайно строгой и нелепой цензуры выбор сочинений очень труден, и пришлось ограничиться пока только этим. Все эти переводы имели большой успех и были проданы нарасхват. "Семейное счастье" было переведено в бейрутской газете на арабский язык».

Толстой немедленно ответил Лебедевой дружеским по-слапием. Написанное, по-видимому, рукою дочери писателя, Т. Л. Толстой, оно, к сожалению, не сохранилось в его архиве, но о содержании ответа можно судить по новому письму Лебедевой в Ясную Поляну, в котором она отвечает на ряд вопросов писателя, касающихся жизни турецкого народа. Это второе большое письмо Лебедевой, являющееся правдивым очерком социально-политической жизни Турции конца XIX в., представляет подлинно научный интерес. Толстой так и оценил его и попросил Лебедеву так же вдумчиво ответить на другие интересовавшие его вопросы, в том числе об общественном движении в Турции. Судя по тому, что именно его интересовало (материальное положение турецкого народа, существование оппозиционных сект, развитие социалистического движения в Турции), можно предположить, что он намеревался написать об этом статью или, возможно, издать письма Лебедевой в руководимом им издательстве «Посредник», где в это время готовилась серия книг о разных народах. К сожалению, и это письмо Толстого не сохранилось, — мы можем судить о нем только по ответным письмам Лебедевой. Вместе с письмом от 18 августа она послала Толстому и свою статью, в которой писала об общности нравственных идеалов христианства и ислама и возможности слияния обеих религий.

«Пожалуйста, не думайте, добрейший граф, — писала она в заключение, — что мне, может быть, трудно отвечать па Ваши вопросы. Напротив, это большое счастье для меня, и если я чего-нибудь не знаю, то постараюсь изучить все, о чем Вы интересуетесь знать».

Следующие письма Толстого к Лебедевой сохранились. Из них мы узнаем, что он горячо сочувствовал ее намерению способствовать сближению мусульман и христиан. Толстой не замечал, что намеченный его путь к этому — проповедь слияния двух религий — наивно утопичен; цель показалась ему весьма привлекательной, особенно в условиях Востока, где национальный шовинизм, фанатизм и религиозная вражда были наиболее губительны. Утверждение общности нравственных начал в обеих религиях могло там принести пользу, смягчить национальную вражду. Поэтому он и поддержал намерение Лебедевой издать в Турции книгу об общности двух религий. Однако присланное ею предисловие ему не понравилось, о чем он откровепно сказал в своем письме.

«Дело это очень важное, — писал он в заключение, — вы же говорите, что вы посвятили ему свою жизнь, и потому я говорю вам прямо, что думаю. Переработайте ваше предисловие не раз, не два, а 20, 30 раз, воспользуйтесь всем тем, что сделано по этому вопросу (прекрасные по этому вопросу об единстве религий статьи Макса Мюллера), и тогда книга ваша будет иметь то действие, которого вы желаете от нее.

Простите же меня, пожалуйста, за мою грубую откровенность и примите уверения совершенного моего уважения» (67,214-215).

Это письмо, несмотря на решительную критику статьи, воодушевило Лебедеву. В своем послании от 14 сентября 1894 г. она горячо благодарила Толстого за замечания о предисловии к будущей книге и обещала его переработать. На этом, к сожалению, интересная переписка между Толстым и Лебедевой по неизвестной нам причине оборвалась. Через полгода, 15 марта 1895 г., в связи со смертью любимого сына Толстого, Ванечки, Лебедева прислала в Ясную Поляну небольшое теплое письмо с выражением соболезнования.

Вероятно, книга Лебедевой так и не увидела света, поскольку ни в царской России, ни в султанской Турции не было для этого подходящих условий.

4

Турецкая литература была во времена Толстого почти неизвестна в России. Ничтожно мало было и переводов на западноевропейские языки. Этим, вероятно, объясняется то, что она пе дошла до Толстого. Зато с турецким фольклором писатель был знаком и немало потрудился, чтобы сделать его достоянием русского читателя. В свои «Русские книги для чтепия», а затем и в сборники народной мудрости он включил турецкие сказки, легенды, предания и изречения.

К сожалению, в 70-х годах, в период работы Толстого над «Азбукой», «Новой азбукой» и «Русскими книгами для чтения», турецкий фольклор был мало переведен на русский язык. Книг на эту тему почти совсем не было. Писатель пользовался французской антологией восточного фольклора¹², в которой знаменитый сборник басен Бидпая был дан в турецкой обработке. Из этого сборника он почерпнул материал для своих хрестоматий и книг для чтения. По турецкой версии Толстой обработал включенные в хрестоматию сказки «Обезьяна», «Мышь-девочка», «Два купца», «Удача», «Утка и месяц», «Мышь под амбаром», «Три калача и одна баранка», «Сокол и петух», «Два брата», «Царь и сокол», «Волк и лук», «Галченок» и   другие   сказки   и басни. Поэтому наряду с индийским колоритом в них явственно ощущаются и мотивы турецкого фольклора.

Немало турецких поговорок и пословиц включено Толстым в брошюру «Изречения Магомета, не вошедшие в Коран» (1909)¹³. Писатель отобрал те изречения, якобы принадлежащие Магомету, в которых проводятся идеи нравственного самосовершенствования и «доброй жизни», отбросив те, в которых выражены официальные догматы ислама. Вот некоторые из изречений, вошедших в сборники:

«Язык немого лучше языка лгуна».

«Истинпая скромность — источник всех добродетелей».

«Знание терпит ущерб, когда   его   забывают,   но   оно вовсе теряется, когда его сообщают недостойному».

«Лучше сидеть одному, чем с злыми; но лучше сидеть с добрыми, чем одному».

«Лучше говорить ищущему знания, чем хранить молчание; но лучше молчать, чем вести пустой разговор».

«Побольше молчать и оставаться в добром расположении духа — может ли быть что-либо лучше этого?»

«На бога надейся, но привязывай своего верблюда».

«Отдавай работнику плату его прежде, чем высохнет его пот» (40, 343 — 349).

В этих и многих других обработанных Толстым изречениях, как мы видим, пет ничего специфически религиозного, туманного, мистического: они отражают житейскую мудрость народа.

Точно так же Толстой перерабатывал образцы турецкой народной мудрости для своих поздних сборников — «Мысли мудрых людей на каждый день», «Круг чтения», «Путь жизни». Отбирая их из самых различных источников, он неизменно следил, чтобы изречения, выражающие народные воззрения, не были искажены ни мистикой ислама, ни фальсификацией западноевропейских буржуазных «собирателей».

Обработанное Толстым собрание турецкого фольклора считается до сих пор одним из лучших, опубликованных в нашей стране.

5

К 900-м годам относится начало переписки Толстого с деятелями турецкой культуры.

В октябре 1901 г. молодой стамбульский врач А. Джев-дет прислал писателю теплое письмо и сонет. «Турецкая молодежь, — писал он, — более, чем молодые люди других стран, восхищается творениями русского писателя и светом его разума»¹⁴, Джевдет называет Толстого солнцем, которое осветило и согрело тех, кто тянется к красоте и истине. Он желает ему многих лет жизни на благо человечества.

Позднее такое же теплое письмо прислал в Ясную Поляну и молодой турецкий журналист А. Решид Саффетбей, редактор журнала «Левант геральд» («Вестник Леванта»), ставший впоследствии известным публицистом.

«Дорогой великий человек, — писал он, — я бедный служащий, из числа тех, кого Вы так справедливо относите к категории рабов. Состою редактором одного журнала — "Левант геральд". С того дня, как я прочитал Ваши статьи в журналах "Обозрепие обозрений", "Европеец", я благоговею перед Вами, пророком нашего времени. Я захотел написать статью о Вас. Цензура мне это запретила. Но я тем не менее ее написал. Меня арестовали. И вот теперь я опять на свободе.

Первым моим делом было написать Вам. Я не получил ответа. Но я убежден, что письмо до Вас не дошло^1!3, иначе Вы, безусловно, проявили бы интерес к турку-мусульманину, 23 лет, который стал убежденным поклонником про-славлеппого русского писателя.

Я прошу Вас сказать мне, что Вы думаете о моей родине, удостоить меня несколькими строчками, написанными Вашей рукой, и послать мне те из Ваших книг, в которые Вы вложили больше всего самого себя»¹⁶.

В ответном письме от 25 февраля 1906 г. Толстой изложил основные положения своего социально-нравствеппого учения. Он порекомендовал турецкому корреспонденту больше думать об обязанностях перед пародом и человечеством, чем об обязанностях перед правительством Турции, и «стараться жертвовать последними для первых» (76, 98). Вместе с письмом Толстой послал ему фрапцузское издание своих публицистических работ, которые тот мог бы опубликовать в Турции.

Среди других корреспондентов Толстого были писатели, желавшие переводить и издавать его произведения. В июне 1909 г. литераторы Кланупи и Махас из Константинополя обратились к нему с просьбой разрешить перевести его романы. Толстой ответил согласием (70, 283).

С такой же просьбой обратился к нему в августе 1909 г. известный армянский писатель, живший в Турции, — Арам Баравьян, пожелавший перевести для соотечественников статью «Не могу молчать!». 15 августа 1909 г. Толстой ответил ему:

«Выражаю не только согласие на ваш перевод, но и благодарю за ваше желание содействовать распространению мыслей, выраженных в моей статье, которую я, как это ни нескромно с моей стороны, не могу не считать полезной» (80, 48).

Согласие на перевод и издание своих произведений Толстой дал и другим литераторам Турции.

Произведения Толстого в Турции вызвали большой интерес¹⁷. Уже упомянутые первые переводы сочинений русского писателя — рассказы «Ильяс», «Два старика» и повесть «Семейное счастье», изданные в 90-х годах О. С. Лебедевой (псевдоним — Гюльнар Ханум), привлекли внимание читающей публики. Повесть «Крейце-рова соната», печатавшаяся в 1898 г. в газете  «Икдам»

(«Прогресс») в переводе известного писателя Ахмеда Ра-сима, усилила интерес к его творениям. Однако в тот период, как мы уже знаем из письма турецкого журналиста, имя Толстого, обличителя тирании, было в султанской Турции одиозным, и правящие круги не поощряли издания его произведений.

Значительно больше стали переводить в Турции Толстого после первой русской революции и особенно после младотурецкой революции 1908 г. Уже в 1909 г. выходит вторым изданием  «Ильяс»   (под заголовком  «Ильяс,  или богатство»)  и публикуются «Кавказский пленник» и «Бог правду видит, да не скоро скажет» (под названием «Страдалец Иван»)¹⁸. Оба перевода были сделаны с русского языка. В 1911 г. в переводе Баха Тевфика с французского издается роман «Воскресение», а вслед за ним вторично выходит в свет «Семейное счастье» (под названием «История одпого брака») в переводе Раифа Недждета. В том же году в Турции появляются в переводе известного русского востоковеда В. А. Гордлевского рассказ «Три смерти» и в переводе Сахира Джеляла — рассказ «Корней Васильев». В 1912 г. издаются в переводе Раифа Недждета и Садыка Наджи «Апна Каренина» и «Хаджи Мурат» и начинает печататься   в    «Ени   газете»   («Новой   газете»)   первый, весьма несовершенный перевод «Войны и мира», выполненный Эмином Лями. Писатель и путешественник С. Ел-патьевский, посетивший в те годы ряд стран Востока, в том числе Турцию, свидетельствует о том, что русская литература уже тогда была хорошо известна турецкой интеллигенции.

«...Младотурецкий офицер в Константинополе, — писал оп по возвращении в Москву, — после первых же фраз заговорил со мной на совершенно правильном русском языке: как он пленен русской литературой, как он без слез и волнений не может читать русские рассказы, — один из них он перевел на турецкий язык, — как он навеки полюбил русскую литературу и будет учить своего сына первому языку после турецкого — русскому, чтобы сын так же полюбил, чтобы он и еще лучше его знал русскую литературу»¹⁹.

Елпатьевский, к сожалению, не назвал ни имени своего собеседника, пи переведенного им рассказа, но беседа в Константинополе, о которой он писал, свидетельствует об увлечении турецкой 'интеллигенции русской литературой.

На смерть Толстого турецкая печать откликнулась рядом статей, в которых лучшие люди Турции выражали свою скорбь и отмечали мировое значение творчества русского писателя. Так, газета «Танин»  («Рассвет»)  писала:

«Толстой почил. Эта весть повергнет в уныние все человечество. Как бы ни были бесплодны и необоснованны его мысли о счастье человечества, несомненно, его имя будет вспоминаться с почтением, пожалуй, с благоговением. Счастье человечества! Да ведь это — химера. Но работать над осуществлением этой возвышенной химеры разве не значит делать лучшее употребление нашей жизни? Для того, чтобы воплотить свою мечту, Толстой в течение всей своей жизни работал и работал, и вот теперь смерть захватила его в разгаре этой работы. Мы выражаем поэтому наше участие в горе, постигшем благородную русскую интеллигенцию»²⁰.

Газета «Танин» подняла вопрос о скорейшем издании в Турции лучших произведений Толстого, о постановке его пьес на турецкой сцене.

С большой статьей о Толстом выступила и константинопольская газета «Жён тюрк» («Младотурок»). В ней мы читаем:

«Телеграфные депеши принесли нам одну из тех печальных и прискорбных новостей, которые глубоко ранят сердце литературной элиты всего человечества. Нас покидает современный Сократ... Толстой, как все великие гении, принадлежит не только России, славой которой он является, по и всему человечеству».

Редакция иллюстрированного журнала «Сервети фю-нюн» («Сокровищница знаний») выпустила специальный номер в связи со смертью писателя.

В последующие два десятилетия перевод и издание произведений Толстого в Турции были прямо связаны с политическими событиями в стране и вне ее. Так, в годы первой мировой войны, Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны в России русская литература, и в частности произведения Толстого, почти не переводилась в Турции. Оживление наступило лишь после установления дипломатических отношений между Турцией и Советской Россией, но и после этого, вплоть до 1928 г., произведения Толстого переводились в Турции очень мало.

В сезоп 1928 — 1929 гг., в связи со столетним юбилеем писателя, в Турции была поставлена драма «Власть тьмы», а через год после этого — «Живой труп» и инсценировка «Крейцеровой сонаты». В 1930 г. в Стамбуле шла инсценировка по роману «Анна Каренина». Увеличилось и издание произведений русского писателя. В 30-х годах вышло семь названий, в том числе «Крейцерова соната» (1936), «Казаки» (1937), «Воскресение» (1938), «Война и мир» (1938). Эпопея Толстого вышла в новом, несколько улучшенном переводе Али Кями Акъюза. В 1940 г. были опубликованы три рассказа Толстого в сборнике «Избранные русские рассказы» (в переводе А. Гаффара Гюней). Во время второй мировой войны и вскоре после нее в Турции было предпринято издание ряда классиков мировой литературы, в том числе и некоторых русских писателей. Среди произведений Толстого, изданных в эти годы, мы находим новые, наиболее совершенные переводы «Войны и мира» и «Анны Карепиной» (1949). К этим годам относится также вторичное издание рассказов «Три смерти» (1940) и «Отец Сергий» (1942), повестей «Хаджи Мурат» (1943) и «Смерть Ивана Ильича» (1945), драмы «Власть тьмы» (1945). Издаются и произведепия других русских писателей, причем в более совершенных, чем ранее, переводах.

Еще больший размах приобрело издапие Толстого в последние два десятилетия. К настоящему времепи в Турции переведено и издано около пятидесяти произведений Толстого, некоторые из них по нескольку раз. Так, «Война и мир» и «Крейцерова сопата» вышли по семь раз, «Анна Каренина» и «Воскресение» — по пять, «Семейное счастье» — шесть, «Власть тьмы», «Хаджи Мурат», «Отец Сергий», «Смерть Ивана Ильича» — по пять раз. Новые переводы появились и в последние годы. Таковы издания романов «Война и мир» (1968), «Анна Каренина» (1968), «Воскресение» (1969), новые сборники повестей, рассказов и детских сказок, новые переиздания лучших ранее выполненных переводов. Среди переводчиков Толстого — видные литераторы: Вахдет Гюльтекин, Назым Хикмет, Зеки Баштимар, Лейла Сойкут, Хасан Али Эдпз и др.

Наряду с художественными произведениями Толстого в Турции переведены и некоторые его статьи, письма и выдержки из дневников. Турецкому читателю известны также книги о писателе, изданные на Западе, в частности книга Ромена Роллана «Жизнь Толстого» и биографический труд Э. Моода о Толстом.

Самые ранние работы о Толстом на турецком языке принадлежат О. С. Лебедевой. Она первой ознакомила турецких читателей с историей русской литературы, опубликовав несколько статей в турецких газетах и выпустив в 1895 г. брошюру «Русская литература». Наследие Толстого в Турции пропагандировал также В. А. Гордлевский. Он, как уже говорилось, первым перевел на турецкий язык «Три смерти» и, кроме того, опубликовал в турецкой печати статьи о русской литературе.

Капитальных исследований творчества Толстого на турецком языке еще нет. Большинство работ о русском писателе появляется в виде журнальных статей или предисловий и комментариев к его произведениям. Но время от времени выходят в свет и отдельные небольшие книги, проникнутые чувством глубокого уважения к русской литературе. Таковы, например, книга Решада Нури Гюнтекина «Лев Толстой, его жизнь и творчество» (1933), книга Ис-маила Хабиба «Европейская литература и мы» и некоторые другие. Авторы этих и других работ отдают должное гениальному русскому художнику, отмечая гуманистический пафос его творений.

6

Вопрос о роли русской литературы, в частности творчества Толстого, в становлении турецкого реализма очень сложен и нуждается в специальном изучении. Приведем лишь некоторые высказывания турецких писателей, показывающие, как высоко они оценивают вклад Толстого в мировую и турецкую литературу.

Один из первых переводчиков Толстого, Раиф Недждет, писал в 1910 г. о романе «Анна Каренина»:

«Помимо этического значения "Анна Каренина" обладает многими литературными достоинствами. Она является величайшим художественным произведением». О драме «Власть тьмы» он писал: «Некоторые сцены производят такое сильное впечатление, как будто они принадлежат перу Шекспира»²¹.

Обосновывая необходимость отдельного издания «Анны Карениной», он писал в 1912 г. в предисловии к роману: «Неужели мы все так и будем увлекаться уголовными романами? Неужели так и не читать нам возвышенных произведений?.. Но если мы желаем принадлежать к цивилизованным нациям, мы должны знать эти драгоценные произведения человеческой мысли»²². Недждет давал высокую оценку романов Толстого и всего его художественного творчества.

Позднее, в книге «Литературная жизнь» и в статье «Через пять лет» Недждет еще раз подчеркнул общественное значепие творчества русского художника и призвал своих турецких собратьев учиться у него изображать правду жизни.

Писатель Али Сюха Делильбаши, говоря в одной из статей о тяжелых условиях, в которых приходилось жить и работать многим турецким писателям, вспомнил, в каких условиях жили и творили в царской России Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой и Горький. Русская литература, отметил он, сильна своей народностью, вниманием к страданиям простых людей, и именно этому должна учиться у нее турецкая литература.

«Прежде всего, — писал он, — пам нужна такая действенная литература, которая, подобно анатому, вскрывает перед нашим взором страдания масс, показывает всевозможные раны наши. Другими словами, я хочу для нашей литературы прежде всего Достоевского и Толстого. После их прихода, в будущем, если угодно аллаху, пусть появятся свои Ибсены, Стриндберги, Пиранделло, Бернарды Шоу»²³.

Романист и поэт Халид Вахри Озансой, говоря о мировом значении русской литературы, подчеркивает ее важнейшее качество — народность.

«Произведения Толстого и Достоевского, — пишет он, — в столь живой и оригинальной форме воссоздали жалкое существование мужика в царской России, что переводы этих произведений на другой язык сейчас же возымели успех. Они были восприняты как мир новой страпы, как мир вновь познанных людей, мало того, они даже во Франции оказали воздействие на роман и театр».

В глубокой связи со своим пародом, в остроте социальной проблематики, в гуманизме видит новаторский вклад русской литературы в мировую сокровищницу культуры турецкий переводчик и литературовед Эрол Гюней.

«Идеалом героев, созданных Диккенсом, — пишет он в своей статье о русских классиках, — является хороший дом, счастливая семейная жизнь. Герои Бальзака стремятся приобрести великолепнее замки, накопить миллионы. Однако ни герои Тургенева, ни герои Достоевского, ни герои Толстого не ищут ничего подобного. Они знают, что в условиях России спокойная жизнь, богатство, высокое положение означают принятие крепостного права, принятие деспотизма. Вот потому-то русские писатели требуют очень многого от людей, они не согласны с тем, чтобы люди ставили на первый план свои интересы и свой эгоизм».

Выдающийся романист и драматург Решад Нури Гюн-текин, как уже говорилось, посвятил Толстому книгу, в которой дал свое истолкование идей и произведений великого художника. Гениальные творения Толстого, по его мнению, возвышаются над творениями всех других писателей, не знают себе равных. Творчество его было и остается недосягаемой вершиной словесного искусства.

Анализируя романы Толстого, Решад Нури Гюнтекин подчеркивает умение писателя изображать действительность в непрерывном изменении.

«Романы Толстого, — пишет он, — воспроизводят действительность в неустанном движении. Он мастер изображения живой жпзни. Вместе с этим все в его творчестве оза-репо мыслью и чувством художника.

Толстой раскрывает перед читателями тайники своего сердца, и поэтому он столь неотразимо действует на их сердца»²⁴.

Решад Нури Гюнтекин восторгается не только глубиной психологического анализа Толстого, но и широтой его эпического искусства:

«Романист Толстой, показывающий нам самые сокровенные уголки души своих персонажей, в такой же мере мастер изображения окружающего их внешнего мира. Встреча императоров, пожар Москвы, смерть Ивана Ильича, скитания Катюши Масловой по сибирской каторге, — все это описано с огромной художественной силой и правдой... В умении раскрывать предсмертные переживания своих героев Толстого можно сравнить только с Данте. Я не знаю более глубокой, более впечатляющей новеллы, чем его рассказ "Три смерти"').

Особенное восхищение Решада Нури Гюптекина вызывает роман «Война и мир».

«Типы Пьера и князя Андрея, — пишет он, — обрисованы с величайшей правдивостью и мастерством. Что же касается глав, посвященных войне, то мы без колебания скажем, что они не сравнимы ни с чем, написанным до сего времени. Наполеон, Александр I, Кутузов, французская, австрийская, русская армии, все явления и события описаны столь правдиво, что читатель видит все это живым и действующим».

Необычайно высокую оценку Решад Нури дает также искусству пейзажа и языку Толстого.

«Толстой любит природу и своеобразно оживляет ее в своих романах. Ночь, звезды, восход солпца — все это дается им в органической связи с описаниями душевных переживаний и настроений героев... Толстой должен быть отнесен к числу писателей, которые воспринимают природу светлым и чистым взором. Для великого романиста она — вечная книга, читать которую, думать над которой должен каждый человек... Стиль Толстого является самым пре-краспым и могучим стилем XX века. Он прост и искренен. Ясность, чистота, четкость, тонкость, мелодичность, а временами и величественность — главные особенности его языка. Ни один перевод не способен передать это. Ни один писатель в России еще не смог, как он, придать фразе столько гармонии, слову — столько благородства, фантазии — столько блеска и красок».

Свою книгу Решад Нури завершает разделом «Главные идеи Толстого», в котором подчеркивает глубину моральных исканий и этический пафос в произведениях русского художника.

Высокую оценку реалистическим традициям русской литературы и художественному методу Толстого дали выдающийся художник-реалист Сабахаттин Али, автор известного романа «Юсуф из Куюджака»; новеллист Бекир Сытки Кунт; автор романа «Когда остановились прялки» Садри Эртем; автор повести «Эмине» Сауд Дервиш; романист Решад Энис Айген; сатирик Зейиал Абедин и многие другие.

Ярким выражением преклонения лучшей части турецкой интеллигенции перед гуманизмом русской литературы была работа Назыма Хикмета над переводом романа «Война и мир» в период его заточения в бурсскои тюрьме. По приезде в СССР Назым Хикмет рассказал:

«Величие Льва Николаевича Толстого, этого мастера мастеров, этого бессмертного старца, оставшегося навеки юным, я полностью осознал только в бурсскои тюрьме. Там я перевел половину романа "Война и мир". Моя камера переполнилась жизнью и надеждой, пали стены тюрьмы, я еще больше поверил в сождательную мощь великого русского народа и еще больше полюбил его»²⁵.

О своем отношении к наследию великого писателя и о работе над переводом романа «Война и мир» Назым Хикмет рассказал автору этой книги:

«Художественные творения Льва Толстого заинтересовали меня еще в детстве, и с тех пор они остаются для меня источником вдохновения и высокого наслаждения.

Помню, пятнадцатилетним мальчиком я впервые прочитал роман ,,Анна Каренина". Учился я тогда в военно-морском училище и ежеднсвпо ездил туда на пароходе. На палубе я искал уединенный уголок, чтобы продолжать чтение увлекшей меня книги. По молодости лет я не уделял никакого внимания любовной коллизии романа, зато мастерски написанные картины московской и петербургской жизни захватили меня. И когда я дошел до сцены скачек, когда "Вронский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел трех, в: впереди его остался только рыжий Гладиатор Махотина", я столь живо ощутил себя сидящим на Фру-Фру, что пережил вместе с Вронским все драматические события этого состязания. Вместе с ним я мчался по ипподрому, брал барьеры, переносился через канавы. У меня дух захватило, когда мы приближались к финишу... И, вероятно, сильнее Вронского я пережил ужас, когда от неловкого движения седока переломило спину Фру-Фру... В этот миг у меня было такое ощущение, что не Вронский, а я лежу на земле прижатый вздрагивающим боком лошади и на меня глядят ее умные, страдающие глаза...

Кто-то тронул меня за плечо, и я очнулся. Вокруг меня стояли пассажиры, с удивлением глядя на меня. Смущенный, я убежал, но долго не мог прийти в себя. Действие книги на мое воображение было потрясающим. Это была не книга, а сама жизнь, и ее подлинность не вызывала сомпений.

Впоследствии я прочитал и другие романы Толстого, его превосходные повести и пьесы, а затем многократно перечитывал их. И каждый раз я подпадал под обаяние могучей стихии толстовских образов. Такого проникновения во внутренний мир человека, такой силы живописания словом, такой высоты художественного мастерства, когда его уже не замечаешь, а видишь только самую действительность в ее неудержимом течении, мог достичь только гениальный художник!..».

Далее Назым Хикмет рассказал:

«Мысль о переводе романа "Война и мир" для турецкого читателя мною владела давно. Она возникла еще в годы молодости, когда я жил и учился в Москве. Но осуществить ее мне довелось только в 1943 г. за толстыми стенами бурсской тюрьмы. Было это так. Турецкое министерство культуры задумало издать серию произведений классиков мировой культуры. Первое издание "Войны и мира" было переводом с французского, новый перевод романа нужно было сделать непосредственно с языка оригинала, а для этого понадобились люди, владеющие русским языком.

В качестве переводчика был приглашен находившийся тогда на воле (впоследствии он также сидел в тюрьме) друг моей юности коммунист Зеки Баштимар, учившийся вместе со мной в Москве. Работа предстояла огромная, понадобилось и мое участие. И тогда он привлек меня, а власти сделали вид, будто ничего не знают.

Однажды, придя в тюрьму на свидание со мной, Зеки Баштимар передал мне необходимые книги, и я приступил к делу. С первых же дней работа захватила меня. Я проводил за ней все дни, а порой и рассвет заставал меня за узким тюремным столом. Снова и снова переживал я вместе с героями романа их радости и горести...

Готовые страницы я пересылал через начальппка тюрьмы моему товарищу, а он тем же путем пересылал продолжение...

Начальник тюрьмы, боясь подвоха, исправно читал мой перевод главу за главой и под конец так втянулся в чтение, что стал меня торопить с переводом дальнейшего, а иногда и нетерпеливо расспрашивал, что же дальше произошло с князем Андреем, Пьером, Наташей...

Месяц за месяцем, в течение трех лет, переводил я первую половину романа. Вторую его половину перевел Зеки Баштимар. Под его именем и был напечатай наш общий перевод (мое имя было под запретом)».

Далее Назым Хикмет рассказал о принципах, которых он придерживался при переводе ромапа:

«Я стремился сохранить и передать не только дух оригинала, но и особенности авторского стиля. Помню, в какой тупик ставили меня большие, развернутые — со множеством вводных предложений — толстовские периоды. Рубить их на короткие фразы, как это делали французские переводчики, мне казалось кощунством, — при этом терялось своеобразие толстовского стиля, его характерность. Сохранять толстовские фразы тоже нельзя было — это озпачало бы сделать перевод громоздким, неудобочитаемым па турецком языке. Я пытался искать средний путь и, вероятно, не всегда находил правильное решение...

Другой недостаток нашего перевода был, как это ни странно, связан с моим искренним стремлением очистить турецкий язык от иноземных, особенно персидских и арабских, наслоений, приблизить книжный язык к народному. Кое-что удалось сделать, однако, ополчаясь против иноземной лексики, мы — сейчас мне это особенно ясно — перегнули палку, ударились в другую крайность и стали заменять синонимами даже те арабские и персидские слова, которые уже давно вошли в турецкий быт и стали органической частью языка народа. Этого, разумеется, не следовало делать, — перевод от этого значительно проиграл. Тем не менее в целом наш перевод, как утверждали, имел преимущество перед предыдущим, — ведь он делался непосредственно с русского языка и притом с большой любовью».

В заключение беседы Пазым Хикмет сказал:

«Творческий метод Толстого оказал на меня большое влияние. Я и сейчас с наслаждением и пользой перечитываю его гениальные творения, его публицистику. Особенно дороги мне гуманизм великого художника, его призывы к миру и братству между народами. В моей еще не завершеп-ной стихотворной эпопее "Человеческая панорама" упоминается сцена братания солдат из рассказа Толстого "Севастополь в мае". Она видится мне как символ будущего мира без оружия, как образ дружбы, братания всех народов земли. Убежден, ни один турецкий писатель, если он настоящий художник, не прошел и не пройдет мимо творческого опыта Толстого — этого гиганта мировой литературы»²⁶.

Отношение к наследию Толстого в Турции, как и в других странах, различное, — в зависимости от того, какие социальные круги и в каких целях к нему обращаются. Порой па русского писателя пытаются опереться круги, далекие от демократизма и гуманизма. Часть турецкой критики превозносит слабые сторопы мировоззрения Толстого, характеризуя его главным образом как проповедника покорности и последователя Корана. Однако интерес к его творчеству в широких массах турецкого народа продолжает расти. В Турции, как и в других странах Востока, Толстой олицетворяет высшие достижения и лучшие традиции русской классической литературы.

ТОЛСТОЙ И АРАБСКИЕ СТРАНЫ

1

Размышляя над историческими судьбами человечества, обозревая современный ему мир, в котором угнетенные народы поднимались на борьбу за лучшее будущее, Толстой многократно обращался мыслью и к арабским странам. Арабские народы, породившие на заре человечества богатейшую цивилизацию, привлекали его тем более, что и в их странах разгоралась борьба за обновление жизни — за свободу против тирании, за торжество разума против средневекового мрака и застоя.

Бедственное положение арабских народов, веками порабощенных Османской империей, а затем европейскими державами и стремившихся освободиться от колониальных оков, — вот к чему был прикован пристальный интерес русского писателя.

При жизни Толстого ни одна арабская страна в Азии и Африке не пользовалась независимостью.

В XIX в. большинство арабских народов оставалось еще под властью Турции, длительное господство которой принесло им неописуемую нужду, порабощение и застой во всех областях культуры. Некоторые арабские страны, например Алжир, Египет, Тунис и Судан, еще не освободившись из-под турецкого ига, стали предметом вожделения европейских колониальных держав.

Задавленные нуждой и поборами, арабские народы, однако, не покорялись поработителям. Они боролись с колонизаторами, проявляя незаурядное мужество и самоотверженность. Так, в 1882 г. египетские крестьяне и солдаты во главе с Араби-пашой вели борьбу против английской армии, закончившуюся варварской бомбардировкой и разрушением Александрии. В 1906 г. арабские крестьяне-феллахи самоотверженно сражались против группы английских офицеров, бесчинствовавших в их селении («Ден-шавайское дело»). Подобные выступления, правда, не имели такого мирового резонанса, как, например, всенародное восстание в Ипдии в 1857 г. или англо-бурская война 1899 г., но борьба арабов за свободу, против колониального гнета никогда не утихала.

Лев Толстой в своих антикапиталистических трактатах «Царство божие внутри вас», «Рабство нашего времени», в статьях «К итальянцам», «Две войны», «Одумайтесь!», «Письмо к китайцу», «Письмо к индусу» и других не раз брал под защиту арабские народы, которым сочувствовал всей душой.

Выше говорилось, какое значение Толстой придавал антифеодальным и антиимпериалистическим волнениям ремесленников и крестьян в Иране и Турции, развивавшимся под религиозным знаменем бабидского движения. Это движение недовольства и протеста охватило в конце XIX в. и некоторые слои арабского населения этих стран, а также часть арабов в Сирии и Египте.

Распространение бабизма среди арабов объяснялось в основном теми же причинами, что и в Иране и в Турции, а именно: эксплуатацией и безземелием крестьян, политическим бесправием народа, полной зависимостью крестьян и ремесленников от помещиков и чиновников. Многовековое недовольство арабов турецким владычеством не раз принимало религиозную окраску и выливалось в форму выступлений против идеологической опоры Османской империи — официального ислама.

Успеху бабидского движения в Сирии и Египте содействовало и то, что турецкие власти избрали в начале XX в. Сирию (город Акка) местом ссылки наиболее опасных для них руководителей бабидского движения во главе с внуком его зачинателя — Аббасом-эфепди. Публичные проповеди бабидов пользовались в этом городе и во всей Сирии большим успехом и привлекали слушателей из соседних городов и даже стран, особенно из Египта.

Лев Толстой внимательно следил за распространением бабидского движения в арабских странах и морально поддерживал его. Не разделяя мистической стороны учения бабидов и даже резко критикуя его, он сочувствовал освободительным стремлепиям крестьян — участников движения, их жажде свободы, равенства, желанию жить между собой и со своими соседями в мире и согласии. И поэтому писатель поднимал голос в защиту преследуемых бабидов.

В свою очередь, руководители бабидского движения в Сирии во главе с Аббасом-эфенди пропагандировали среди примкнувших к ним арабов учение Льва Толстого.

В сентябре 1909 г. уже упоминавшийся нами бакинский инженер Алекпер Мамедханов, только что вернувшийся из страп Арабского Востока, сообщил писателю, что глава бабидов в своих проповедях рассказывает о нем, Толстом, как о друге арабов, и восхваляет его за то, что он отказался от земельной собственности в пользу крестьян. Эта весть была Льву Николаевичу приятна, поскольку он горячо сочувствовал стремлению феллахов стать хозяевами своей земли. В ответном письме от 22 сентября он разъяснил, каким путем он «освободился от владения всякой собственностью» (80, 103). Он сообщил также, что «в последнее время занят изданием книги о Бабе и бехаизме» (там же).

Другая неотложная работа помешала ему, однако, осуществить этот интересный замысел.

2

Непосредственные связи Толстого с арабами были менее широки, чем, например, с деятелями Индии, Китая или Японии. Тем не менее и в арабских странах находились люди, которые обращались в далекую Ясную Поляну за помощью и советом и всегда встречали со стороны Льва Николаевича доброжелательный отклик.

Из арабских корреспондентов Толстого следует назвать прежде всего известного на Востоке выдающегося общественного деятеля, главного муфтия Египта Мухаммеда Абдо (1849 — 1905), игравшего заметную роль в политической жизни арабов в последней трети XIX и начале XX в.¹. В прошлом активный участник антибританского освободительного движения, блестящий оратор и публицист, Мухаммед Абдо впоследствии возглавил в арабском мире так называемое модернистское течение, пропагандировавшее обновление ислама. В письме, присланном в Ясную Поляну весной 1904 г. через английского искусствоведа Сиднея Кокрелла, Мухаммед Абдо, судя по ответу Толстого, говорил о религиозных и этических основах движения, которым руководил, и просил у всемирно известного писателя поддержки и одобрения.

Лев Толстой ответил на это послание большим письмом от 13 мая 1904 г., в котором изложил сущность своих философских и социальных воззрений. Его порадовало общение с просвещенным деятелем арабского мира, разделявшим, как ему казалось, те же нравственные идеалы, что и он сам. Вместе с тем, отвечая на какие-то утверждения корреспондента, вызвавшие его несогласие, он со всей резкостью осудил попытки возродить под новыми вывесками старые заблуждения и суеверия, которые пропагандировала официальпая церковь па Западе и Востоке. «Я думаю, — писал оп, — что чем более религии преисполняются догматов, предписаний, чудес, суеверий, тем более они разъединяют людей и даже порождают недружелюбие...» (75,92).

Толстой просил Мухаммеда Абдо написать ему о бабид-ском движении среди арабов, которое его весьма интересовало.

Ответного письма из Египта не поступило. Вместо него Толстой вскоре получил известие от своего друга Сиднея Кокрелла, что главный муфтий Египта скоропостижно скончался². Так оборвалась эта интересная переписка.

Другим египетским корреспондентом Толстого был Габриэль Саси, сочувствовавший бабидскому движению на Арабском Востоке. В трех больших письмах, присланных им в 1901 г. в Ясную Поляну³, он детально излагал сущность новейшей доктрины бабидов и описывал тяжелое положение участвующих в движении крестьян, преследуемых фанатичными и деспотичными властителями. В ответном письме к нему, предназначенном для опубликования в арабских странах, Толстой подтвердил свой горячий интерес к бабидскому движепию и высказался в его защиту.

Общение Толстого с деятелями арабского мира носило дружелюбный характер. Приведем для примера его переписку с молодой сирийской учительницей Рамзой Ава-вини.

26 октября 1904 г. в обширной почте, доставленной в Ясную Поляну, оказалось письмо от девушки из небольшого городка Захле. Она писала на русском языке (сохраняем стиль и орфографию автора):

«Захле, 10 октября 1904 г.

Многоуважаемый Лев Николаевич!

Вам покажется очень странным этот незнакомый почерк, но сию минуту познакомлю Вас с ним.

Я родом арабка из Сирии, из города Дамаска, по имени Рамза Ававини. Окончила курс в Московском филаретовском Епархиальном училище и теперь вернулась обратно на родину, где устроила свое местожительство со своей матерью в деревне Захле вблизи от города Дамаска.

Жители этой деревни славятся своим хорошим образованием и числятся до 2700 человек. Все они в восторге и восхищении от Вас и по слухам только издали жаждут видеть Вас хоть одну минуту.

Несколько раз приходили ко мне с просьбой написать Вам, но я не осмеливалась на это решиться. Наконец они умолили меня обратиться к Вам с одной лишь просьбой — выслать им только Ваш неоценимый портрет, за который они будут от души благодарны. Часто в арабских газетах встречали они его, но в ужасно испорченном виде.

Поэтому, многоуважаемый Лев Николаевич, простите меня за смелость к Вам обращения и не откажите в ничтожной для Вас посылке Вашего дорогого для нас портрета для вмещения его в хороших и любящих Вас домах, а также в нуждающихся газетах и журналах...

Еще раз прошу великодушного снисхождения и меньшего внимания на скверный неумелый почерк.

Всего наилучшего в жизни.

Ваша покорная слуга

Рамза Ававини» ⁴.

Лев Толстой был в этот период загружен сверх всякой меры. Отвечая ежедневно на десятки писем из многих стран мира, он не успевал удовлетворять всех своих корреспондентов. И все же он не оставил письмо арабской девушки без ответа. 11 февраля 1905 г. он перечитал его и, отобрав один из своих фотографических портретов, надписал и с автографом отправил его своей корреспондентке. В письме, вложенном в тот же пакет, он писал:

«Очень сожалею, милостивая государыня, что по рассеянности не исполнил до сих пор вашего и ваших учениц лестного для меня желания. Посылаю портрет, какой у меня есть, и прошу извинить за то, что не сделал этого прежде.

1905, 11 февр.

Лев Толстой (75, 219).

О письме и портрете писателя, прибывших из далекой России, узнали все житеАи арабского городка. Дамасские газеты воспроизвели портрет на своих страницах. А Рамза

Аванини в Двух взволнованных письмах горячо благодарила Толстого за доброту и отзывчивость.

Таким же теплым, дружеским было письмо неизвестного студента-араба о своей родине и другие письма от молодых читателей арабских страп⁵. Толстой отвечал своим корреспондентам с большой доброжелательностью и всячески поощрял их интерес к России и русской литературе.

3

Толстой питал огромное уважение к древней арабской культуре, к ее литературе и фольклору, которые он изучал с большим энтузиазмом⁶.

Еще в раннем детстве, вспоминал писатель, на него произвели большое впечатление сказки «Тысячи и одной ночи», особенно «Сорок разбойников» и «Принц Камараль-заман»⁷. Некоторые из арабских сказок он слышал в комнате своей бабушки из уст слепого рассказчика Льва Степановича, который знал их большое множество.

«Не помню, — вспоминал впоследствии Толстой, — как раздевалась бабушка, в этой комнате или в другой, и как мепя уложили в постель, помпю только ту минуту, когда свечу потушили, осталась только одна лампадка перед золочеными иконами, бабушка... высоко лежала на подушках, и с подоконника послышался ровный спокойный голос Льва Степановича: "Продолжать прикажете?" — "Да, продолжайте". — "Любезная сестрица, сказала она, — заговорил Лев Степанович своим тихим, ровным, старческим голосом, — расскажите нам одну из тех прелюбопытнейших сказок, которые вы так хорошо умеете рассказывать". — "Охотно, — отвечала Шехерезада, — рассказала бы я замечательную историю принца Камаральзамана, если повелитель наш выразит на то свое согласие ". Получив согласие султана, Шехерезада начала так: "У одного владетельного царя был единственный сын..." И, очевидно, слово в слово по книге начал Лев Степанович говорить историю Камаральзамана» (34,361).

Упоминаемые в «Воспоминаниях» Толстого арабские сказки — это «Аладдин и волшебная лампа» и «Сказка о Камаральзамане, царевиче острова сынов Каледана, и о китайской царевне Бадуре», уже тогда широко известные по русским переводам «Тысячи и одной ночи».

Впоследствии Толстой не раз читал этот замечательный сборник арабского фольклора и пересказывал его крестьянским ребятам. А в 60-х годах, составляя книги для детей, он издал в виде приложения к своему журналу «Ясная Поляна» две арабские сказки: «Али Баба и сорок разбойников» (под заголовком «Дуняша и сорок разбойников») и «Сказку о багдадском купце Али Коджии» (под заголовком «Неправедный суд»)⁸.

В 70-х годах в толстовской «Азбуке» и в его «Книгах для чтения» мы находим новые произведения арабского фольклора — сказку «Галченок», переработанную из известной арабской сказки «Дервиш и воронепок», сказки «Визирь Абдул», «Строгое наказание», «Два брата», «Царь и рубашка» и др.

При обработке арабского фольклора для русских детей Толстой руководствовался теми же принципами, что и при обработке фольклора других народов, — он придавал иноземным сказкам русский колорит. Сохраняя нетронутыми их фабулы и мораль, он переносил их действие в русскую деревню, давал персонажам русские имена, заставлял героев говорить простым и: ясным русским языком. Так, в сказке «Два брата», рассуждая о том, идти ли за счастьем по пути, начертанному на загадочном камне, старший брат, не верящий в возможность легкого счастья, говорит словами русских пословиц: «Искать большого счастья — малое потерять», «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руку». На это более легкомысленный «меньшой» брат отвечает: «А я слыхал — волков бояться, в лес не ходить, да еще: под лежачий камень вода не потечет. По мне идти».

Под конец сказки, когда младший брат, погнавшийся за легким счастьем, остался ни с чем, старший брат говорит ему: «Вот и вышла моя правда; я все время жил тихо и хорошо, а ты хошь и был царем, зато много горя видел» (22,237-238).

Простая, доходчивая русская речь, традиционные сказочные обороты, ясность и достоверность ситуаций придавали — в обработке Толстого — арабским сказкам вполне убедительное русское звучание.

Арабский эпос и фольклор получили отражение и в творчестве Толстого. Так, одну из сказок «Тысячи и одной ночи» — «Рассказ о царе Шахрияре и его братьях» — упоминает герой повести «Крейцерова соната» Позднышев, говоря о пережитых им муках ревности. Другой эпизод из этих сказок — рассказ из пятого путешествия Синдбада-морехода — мы встречаем в ранней редакции трактата «Рабство нашего времени».

Немало арабских пословиц, поговорок и изречений включено писателем в его поздние сборники народной мудрости. Вот некоторые изречения, выбранные и включенные им в сборники «Мысли мудрых людей на каждый день» и «Круг чтения»:

«Когда ты говоришь, слова твои должны быть лучше молчания» (40, 86).

«Лучший язык — тщательно сдерживаемый; лучшая речь — тщательно обдуманная»   (40, 86).

«Человек может избежать несчастий, ниспосылаемых небом, но от несчастий, которые сам человек навлекает на себя, нет спасения» (40,48).

«Умные люди учатся для того, чтобы знать; ничтожные — для того, чтобы их знали» (41, 298).

«Не воруй чужого добра и не упускай своей собственной работы, ибо кто не кормится собственной работой, а заставляет других прокармливать себя, тот людоед» (44, 17).

«Недостаток многих людей — это желание поставить себя учителем над другими, тогда как им следовало бы еще долго быть учениками» (44, 171).

Как мы видим, ничего нарочито толстовского, проповедующего непротивление злу насилием, в этих изречениях нет. Они отражают здравый житейский опыт арабов, сходный с жизненным опытом других народов. Особенно характерна в этом отношении известная арабская сказка «Царь и рубашка», отобранная Толстым из множества других и переработанная для детского чтения. Вот эта сказка:

«Один царь был болен и сказал: "Половину царства отдам тому, кто меня вылечит". Тогда собрались все мудрецы и стали судить, как царя вылечить. Никто не знал. Один только мудрец сказал, что царя можно вылечить. Он сказал: если найти счастливого человека, снять с него рубашку и надеть на царя, — царь выздоровеет. Царь и послал искать по своему царству счастливого человека. Не было ни одного такого, чтобы всем был доволен. Кто богат, да хворает; кто здоров, да беден; кто и здоров и богат, да жена не хороша; все на что-нибудь да жалуются. Один раз идет поздно вечером царский сын мимо избушки, и слышно ему — кто-то говорит: "Вот, слава богу, наработался, наелся и спать лягу; чего мне еще нужно?" Царский сын обрадовался, велел снять с этого человека рубашку, а ему за это дать денег, сколько он захочет, а рубашку отнести к царю. Посланные пришли к счастливому человеку и хотели с него снять рубашку; но счастливый был так беден, что на нем не было и рубашки».

Эта сказка принадлежит к широко распространенным нравоучительным произведениям, бытующим на Арабском Востоке. В сборниках фольклора, изданных в Западной Европе, она фигурирует в нескольких вариантах, каждый из которых значительно превосходит по размеру приведенный текст. В некоторых вариантах действующие лица — царь, его сын, царские послы — имеют имена, а их поиски счастливого человека осложнены многими путевыми событиями и приключениями. Толстой переработал сказку по-своему, применительно к задачам «Русских книг для чтения». Он убрал из нее все ненужные подробности, все трудновоспринимаемые восточные имена, термины, названия местностей, сделал ее проще, короче, доступнее. А главное, Толстой изменил ее социальный акцент.

Если в некоторых вариантах подчеркивается покорность и незлобивость бедняка, вполне счастливого тем, что он «наработался», «наелся», то в толстовском варианте акцент перенесен на другое: «счастливый был так беден, что на нем не было и рубашки». Эти слова, отнесенные па самый конец, как бы венчают сказку и представляют ее вывод, который состоит в том, что простой трудовой человек в мире, где власть принадлежит королям и его слугам, сколько бы на работал, не будет иметь рубашки на теле. Вместе с тем Толстой сохранил мораль сказки: счастье не в богатстве, не в знатности, а в труде. И еще: счастлив тот, кто умеет довольствоваться малым.

Из арабских источников Толстой почерпнул материал и для своей знаменитой сказки «Ассирийский царь Ас-сархадон», написанной в 1903 г. для сборника в помощь жертвам Кишиневского погрома. В сказке повествуется о том, как ассирийский царь Ассархадон, разбив войска царя Лаилиэ и обратив его подданных в рабов, придумывал самую жестокую казнь для своего поверженного противника. Старик-мудрец. уговориА всесильного Ассархадона на мгновение окунуться в волшебную купель. И в течение этого мгновения властитель пережил все те муки и страдания, которые он уготовил своему врагу. Ужаснувшись их, он отпустил пленного царя Лаилиэ и его подданных на волю.

Такой сказки у арабов нет. Толстой написал ее на материале, почерпнутом из подлинной истории ассирийских войн. В ней не изменены даже имена исторических лиц. Но сказочная деталь — волшебная купель, которая дает возможность мгновенно перенестись в неизведанные места и даже почувствовать себя другим человеком, заимствована из арабского фольклора. Это признавал и сам Толстой, когда говорил А. Б. Гольденвейзеру: «В ней заимствовано из "1001 ночи" только то, что он окунулся. Лица, выведенные там, исторические»⁹. Толстой сознательно придал своей сказке «арабский колорит».

Большую работу Толстой проделывал и над источниками «арабской мудрости». Отбирая изречения для своих сборников, он кое-где устранил присущую восточным текстам цветистость языка, сделал их более ясными и доходчивыми. При этом, однако, он бережно относился к главной мысли изречений, сохранял их ясный нравственный смысл, глубину и афористичность.

Толстой изучал и древнейшую историю арабов. В его библиотеке хранятся серьезные исторические труды с многочисленными вкладками и пометами, свидетельствующими о тщательной работе над источниками. Таковы, например, присланные ему в августе 1903 г. издателем А. Ф. Марксом книги по древней истории Востока, в том числе труды известной исследовательницы 3. А. Рагозиной: «История Халдеи с отдаленнейших времен до возвышения Ассирии» (1902); «История Ассирии от возвышения ассирийской державы до падения Ниневии» (1902); «История Мидии, второго Вавилонского царства, и возникновения персидской державы» (1903). «Историю Ассирии» Толстой использовал при работе над сказкой «Ассирийский царь Ассархадон».

Толстой изучал также известный труд проф. Андерсона «История погибших цивилизаций Востока» в переводе с английского под редакцией В. В. Битнера (1904), книгу проф. Астафьева «Древности Вавилоно-Ассирийские по новейшим открытиям» (1882) и др.

Наряду с трудами по истории в библиотеке писателя хранятся и редкие издания по арабской литературе и фольклору, которые в то время выходили в России, например: «Сирийские рассказы» С. Кондурушкина (1908), книга Бен-Али «Арабские сказки» и др.

Интересовался Толстой и трудами восточных мыслителей древности. Среди них он особенно выделял творения выдающегося ученого и поэта Аль Харизи (1054 — 1128); его изречения писатель включил в сборник «Мысли мудрых людей на каждый день» (1903)¹⁰. Несколько раз упоминал он и древнеарабскую поэму, в которой содержится «Сказание знаменитого учителя Джелаладдина», — сюжет этого сказания он пересказал друзьям и изложил в одном из писем¹¹.

Толстой, как уже говорилось, всегда стремился больше узнать о повседневной жизни и нуждах других народов. В 1904 г. он просил своего сына Льва Львовича, находившегося тогда в Египте, сообщать ему самые подробные сведения о жизни простых людей, и тот время от времени в своих письмах делился впечатлениями об этой стране¹². В письме к родным от 23 января 1904 г., говоря о европейцах, проживающих в Египте, Лев Львович решительно осуждает англичан, относящихся высокомерно к арабскому населению. «Только гольф да другие игры, материальные интересы и эгоизм. Очепь желают, чтобы мы (русские. — А. Ш.) подрались с японцами. Впрочем, не все такие, но большинство, и в Каире они производят дурное впечатление, и арабы их не любят в глубине души, хотя и учатся по-английски».

В другом письме, от 14 февраля 1904 г., из Асуана Лев Львович с восторгом отзывается о древней культуре Египта. «Здесь, — пишет он, — интересна, кроме народа и природы, старина... Удивительны эти храмы и гробницы 5 — 6 тысяч лет, с разными божествами, с мумиями и громадным, когда-то затраченпым человеческим трудом. Когда смотришь на все это под этим тропическим солнцем, не верится, что все это сделано людьми...».

Лев Николаевич с большим иптересом читал письма сына, поощрял его еще глубже изучать жизнь и быт арабов в Египте.

Зная о большом интересе Толстого к Востоку, многие его друзья из разных стран присылали в Яспую Поляну книги и журналы, из которых он черпал нужные сведения об истории Арабского Востока и о современной ему жизни арабских народов¹³.

4

Заслуга первых пропагандистов русской литературы, в частности творчества Толстого, в арабских странах принадлежит талантливой плеяде питомцев учительских семп-нарий в Назарете и Бейт-Джале, организованных еще в 80-х годах Русским палестинским обществом. Из этих се-мйпарий вышел ряд деятелей культуры, посвятивших себя благородному делу укрепления дружбы между Россией и арабскими странами¹⁴.

В Египте одним из первых и наиболее квалифицированных переводчиков Толстого был уроженец Палестины, выпускник Назаретской семинарии Селим Кобейн, впоследствии известный в арабском мире крупный журналист и публицист. Читая и переводя Толстого, Кобейн в юности так увлекся его идеями нравственного совершепствования, что мечтал организовать среди арабов земледельческую колонию наподобие толстовских коммун, существовавших тогда в России. Превосходный знаток русского языка и литературы, он еще в 1901 г. выпустил в Каире книгу «Учение графа Л. Н. Толстого», в которой рассказал и о художественном творчестве русского писателя. В эту книгу была включена и переведенная им глава из «Юности» («Что я считаю началом юности»).

В последующие годы Селим Кобейн издал «Крейцерову сонату» под названием «Согласие и развод, или мелодия Крейцера» (1904)¹⁵, «Краткое изложение евангелия» под названием «Евангелие Толстого и его вероучение» (1904), легенду «Разрушение ада и восстановление его» (1909), драму «Власть тьмы» (1909), «Изречения Магомета, не вошедшие в Коран» (1912) и опубликовал ряд статей о русской литературе, в том числе о Толстом.

В Палестине над переводами русских классиков трудился другой воспитанник Назаретской семинарии — Халиль Бейдас. Он перевел «Капитанскую дочку» Пушкина,. «Тараса Бульбу» Гоголя и многие народные рассказы Толстого. Бейдас был страстным любителем русской литературы. «Не только язык России, — вспоминал он позднее, — был близок моему сердцу. Едва я выучился писать, едва, начал понимать каждое третье и затем каждое второе слово, как я стал глотать русские книги, которые были собраны в большом количестве в школьной библиотеке. И с каждой прочитанной книгой туман, скрывавший от моего понимания Россию, постепенно рассеивался, и нечто, бывшее сначала только словом, стало страной, затем идеей и, наконец, миром, единственным миром, в котором я мог жить и дышать»¹⁶.

Переводы русских классиков, издававшихся Бейдасом, пользовались у арабов огромным успехом. Спрос на них все возрастал и в странах Арабского Востока и в Америке, где проживало 500 тысяч арабов. Чтобы удовлетворить его, Бейдас с 1908 по 1914 г. издавал ежемесячный журнал «Ан-Нафаис» («Сокровища»), в котором систематически печатал переводы из русских авторов.

«С тех пор, — вспоминает Халиль Бейдас, — я перевел много рассказов Льва Толстого. Я твердо убежден, что для араба Лев Толстой — самый понятный русский писатель. Л. Толстой часто выражает свои мысли в форме притчи — это знакомо арабу»¹⁷.

Во время второй мировой войны Бейдас, уже на склоне лет, был занят переводом «Войны и мира». «Годы, которые мне еще осталось прожить, — заявил он, — будут посвящены самому важному труду: это перевод "Войны и мира" Льва Толстого и "Преступления и наказания" Достоевского. Без этих двух переводов труд моей жизни пе будет завершен...»¹⁸. Однако, по имеющимся у нас сведениям, смерть помешала ему осуществить этот огромный и благородный замысел.

В Сирии в начале века Толстого переводил арабский педагог и публицист Антун Баллян, получивший образование в России. В разных изданиях он за короткий срок опубликовал семь рассказов Толстого, которые в 1913 г. вместе с некоторыми своими переводами из Чехова, Лескова и других писателей издал отдельной книгой. На страницах сирийских газет Баллян печатал и отрывки из статей Толстого, а также короткие заметки о его общественной деятельности¹⁹.

Кроме упомянутых произведений в 1908 г. появились на арабском языке перевод романа «Воскресение», выполненный писателем Рашидом Хаддадом, и рассказа «Кавказский пленник» в ливанском журнале «Аль-Муракиб» («Обозреватель»).

Так еще при жизни Толстого арабский читатель смог получить некоторое представление о его творчестве и воззрениях.

На смерть Толстого арабская печать откликнулась множеством статей и заметбк. Корреспондент «Русских ведомостей» сообщил в эти дни из Бейрута:

«Вся арабская печать, без различия политических взглядов и религиозных убеждений, христианская и мусульманская, масонская и клерикальная, умеренная и радикальная, все журналы и газеты, не исключая мелких листков, — все без исключения, горячо оплакивают "великого московитского мудреца", "единого из немногих", "единственного во всем мире философа и проповедника"»²⁰. «Аль-Муракиб», «Аль-Хадара» («Культура»), «Аль-Ахрам» («Пирамиды»), «Аз-Зухур» («Цветы»), «Лисан аль-Халь» («Современный язык»), «Аль-Барк» («Молния») и другие многочисленные издания посвятили покойному писателю обширные статьи с изложением его биографии, религиозных и политических взглядов.

События 1910 г. — уход Толстого из Ясной Поляны и его смерть, получившие огромный резонанс в мировой печати, — усилили интерес к его произведениям и в странах Азии и Африки. В Египте, Сирии, Ливане и Тунисе переиздаются ранее переведенные произведения русского писателя, выпускаются новые переводы. Большим успехом, в частности, пользуется в это время рассказ Толстого «Много ли человеку земли нужно», опубликованный в журнале «Шахразада» (1912) под названием «Его нужда в земле». Популярной становится и драма Толстого «Власть тьмы», впервые появившаяся в Тунисе в переводе Махмуда аль-Мушайраки.

В последующие годы и особенно после Великой Октябрьской социалистической революции в России число изданий русской литературы, в том числе и произведений Льва Толстого, в арабских странах еще более возросло. Большая заслуга в пропаганде русской литературы в этот период принадлежит прогрессивному бейрутскому журналу «Ад-Духур» и дамасскому литературно-художественному журналу «Ат-Талиа» («Авангард»), которые время от времени знакомили арабского читателя с лучшими произведениями русской литературы.

Продолжают в эти годы выходить и новые переводы произведений Толстого. Так, в 1919 г. появляется новое издание народных рассказов Толстого в переводе аль-Ханиджи под заголовком «Чудеса фантазии». В сборник входят: «Суратская кофейная», «Как чертенок краюшку выкупал» (под названием «Козни сатаны»), «Дорого стоит» (под названием «Высокая цена»), «Зерно с куриное яйцо», «Крестник» и другие рассказы. Сборник пользуется большим успехом и поэтому переиздается в 1922 и 1926 гг. 394

В 1926 г. в Каире выходит также в свет второе издание «Власти тьмы» в переводе Селима Кобейна, пьеса «И свет во тьме светит» в переводе Исама ад-дина Насыфа, позднее — сборник статей Толстого против пьянства под заголовком «Яд или алкоголь»; рассказы «Корней Васильев» и «Упустишь огонь, не потушишь» (1937), «Ассирийский царь Ассархадон» (1938), «Семейное счастье», «Исповедь» и некоторые детские рассказы.

В эти годы появляются и переводы романов и повестей Толстого. Таковы перевод «Анны Карениной», выполненный Макином Афифи аль-Багдади (без даты), другой перевод романа под заглавием «Ан-Нура, или Анна Каренина» (без даты), «Исповедь» под названием «Исповедь Толстого» (1946) и др. Всего к 1946 г., согласно библиографии, составленной хранителем библиотеки в Бейруте Юсуфом Асадом Дагером, в арабских странах было переведено 20 произведений Толстого — больше, чем любого другого русского писателя²¹.

Особенно часто издаются произведения русской литературы в последние десятилетия. По свидетельству редактора одной из сирийских газет, «Ат-Тахрир» («Освобождение»), «имена Пушкина, Толстого, Горького пользуются в арабских странах такой же известностью, как имена Мутанабби, Джахиза и Ибн аль-Мукаффы»²².

Из произведений Толстого на арабском языке изданы в 50-х годах в Дамаске «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение», «Детство», «Отрочество» и «Юность». Роман «Война и мир» вышел в 1953 г. в Бейруте (в переводе сына Халиля Бейдаса — Эмиля Бейдаса), а несколько позднее и в Каире. В Египте изданы также «Воскресение», «Анна Каренина», «Казаки», «Исповедь», «Крейцерова соната», народные рассказы и некоторые драматические произведения. Еще чаще сочинения Толстого издаются в 60-х годах. Так, к пятидесятилетию со дня смерти Толстого были изданы на арабском языке: «Анна Каренина», «Казаки», «Воскресение», «Исповедь», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» и новые сборники рассказов. Все эти и многие другие произведения переиздаются и в последующие годы. Таковы, в частности, новое двухтомное издание «Войны и мира» (1961), сборник «Избранное Льва Толстого» (1961), «Семейное счастье» (1962), «Хозяин и работник» (1962), «Крейцерова соната» (1967), «Казаки» (1967), «Воскресение» (1969) и др. Большинство этих изданий выходит в Каире, Бейруте и Дамаске. Увеличивается число изданий, выходящих в Ираке, Ливии, Алжире, Тунисе, Марокко и других арабских странах.

По мере укрепления государственной независимости и роста национальных литератур в странах Арабского Востока все глубже изучается классическая литература европейских стран, в частности русская литература.

Наряду с учебниками, хрестоматиями и специальными работами, посвященными зарубежным литературам, ознакомлению арабов с творчеством Толстого способствуют журнальпые статьи, а также вводные статьи к его произведениям, появившиеся в разное время в печати. Среди них кроме уже упомянутых следует отметить вступительную статью аль-Ханиджи к его сборнику «Чудеса фантазии», введение писателя Исама ад-дина Насыфа к пьесе «И свет во тьме светит», пространную статью прогрессивного египетского публициста Саляма Мусы «Три русских писателя: Достоевский, Толстой, Горький» в каирском журнале «Аль-Хиляль» («Полумесяц», 1928), статью Саада Хури «Толстой» в журнале «Аль-Муктатаф» («Антология», 1945), вступительную статью ливанского прозаика Жоржа Ханна к бейрутскому изданию «Войны и мира» (1954), а также ряд статей в журналах «Аль-Хадис» («Беседа»), «Аль-Муктатаф», «Люгат аль-Араб» («Арабский язык») и др. Популярны среди арабов и биографии Толстого, изданные в Каире Хасадом Махмудом (1947) и Махмудом аль-Хафифом (1948).

Особого упоминания заслуживает сборник статей о Толстом, выпущенный в 1928 г. к столетию со дня рождения писателя группой передовых деятелей Сирии и Ливана во главе с известным философом, публицистом и педагогом Абу Хальдуном Сати Хусари²³. Сборник содержит перевод некоторых высказываний Толстого по религиозно-нравственным вопросам, перевод его изречений из книги «Путь жизни», а также статьи и стихи арабских писателей о Толстом.

Большой похвалы заслуживает и специальный номер ливанского журнала «Ат-Тарик» («Путь»), посвященный пятидесятилетию со дня смерти Толстого (1961 г., № 2). В номере — ряд высказываний арабских авторов, дающих высокую оценку творчеству русского писателя.

Пятидесятилетие со дня смерти Толстого (1960) было отмечено в арабских странах многочисленными собраниями, лекциями, докладами²⁴. В Каире в литературном клубе с докладом о жизни и творчестве русского писателя выступил известный египетский литературовед д-р Шауки ас-Сакри. Указав, что реализм Толстого оказал большое влияние на арабские литературы, докладчик объяснил это влияние сходством многих жизненных проблем, которые стояли перед русскими и арабскими народами. Они находились длительное время в порабощении. По преимуществу земледельческие народы, они на протяжении мпогих веков были лишены земли. Их угнетали и своя, отечественная, олигархия, и мировая буржуазия. Поэтому в этих литературах столь большое место занимает тема земли, мечта о ней.

Столь же широко толстовские дни были отмечены и в Бейруте. Здесь комитет по проведению знаменательной даты возглавили прогрессивные писатели Жорж Ханна и Михаил Нуайме. Они же выступили основными докладчиками на вечере, посвященном памяти писателя. Большой интерес представлял и доклад литературоведа А. Саада «Толстой как человек, воплотивший в себе черты эпохи, нации и всего человечества».

Толстовские вечера состоялись также в Сирии, Ираке, Ливии, Алжире, Марокко и других арабских странах.

Последние годы, как мы уже сказали, отмечены новыми изданиями сочинений Толстого, новыми статьями о его творчестве. Идеи русского писателя глубоко усваиваются деятелями арабской культуры. Об этом некоторые из них говорили на международной конференции писателей стран Азии и Африки в Ташкенте (1968) и в Дели (1970). Лейтмотив всех высказываний: Толстой дорог арабским народам своими бессмертными художественными творениями и высоким гуманизмом.

5

Литературы арабских народов уходят корнями в глубь древних веков, связаны с истоками национальной жизни. После периода расцвета, падающего на средние века, они пережили во времена турецкого господства период упадка и застоя, преодоленного лишь в середине XIX в. Подъем, связанный с усилением национально-освободительного движения, привел к становлению реализма в арабских литературах, к возникновению жанров исторического романа, новеллы, рассказа, к созданию самобытной художественной драматургии. Значительную роль в этом сыграло общение литератур арабских народов с европейскими литературами, в частности с русской.

Выше мы видели, сколь много и плодотворно переводили и переводят в арабских странах Толстого. Это не случайно. Творчество Толстого по своему духу, по жизненно актуальной проблематике близко сердцу арабских читателей. Близко оно и передовым арабским писателям, которые, по их собственному признанию, учились и учатся у Толстого мастерству реалистического изображения мира, искусству психологического анализа, бесстрашию в постановке актуальных вопросов современной жизни.

О том, какими своими сторонами наследие Толстого созвучно арабским народам, дают представление статьи упомянутого выше юбилейного сборника, составленного в 1928 г. выдающимися деятелями арабской культуры.

Передовая статья «Памяти Толстого» начинается с утверждения, что Толстой пользовался авторитетом и влиянием, каких не имел ни один из современных ему властителей и царей. И это потому, что он был выразителем чаяний народных масс, их стремлении к свободе и миру.

«Он был, бесспорно, одним из величайших умов и всеобъемлющих гениев, выдвинувшихся в России XIX века, и одним из важнейших деятелей, оказавших влияние на современное развитие России после XIX века. Поэтому русские празднуют годовщину Толстого как великое торжество во всех частях своей страны и придают Толстому значение величайшего из своих гениев».

О значении Толстого для арабской литературы в сборнике говорится так: «Толстой занимал в арабской литературе такое место, подобное которому не занимал никто из писателей и мыслителей. Наши величайшие современные писатели и поэты в Египте, Сирии и Ираке писали о нем ценные статьи и прекрасные поэмы. Аль-Манфалути и ар-Рейхани написали о нем проникновенные статьи еще при его жизни. Поэты Ахмед Шауки, Хафиз Ибрахим и Джа-миль аз-Захави сложили о нем прекрасные стихи после его кончины. Вот почему мы собрали здесь эти литературные памятники».

Исторические условия бытия арабских народов, особенности их национального уклада и верований объясняют нам, почему в их среде не приобрела сколько-нибудь серьезного распространения религиозно-нравственная доктрина Толстого, как это было в Индии, Японии и некоторых других странах Востока. Вместе с тем гуманистические принципы русского писателя несомненно нашли отклик в душе многих мыслителей-арабов, стремившихся приобщить свои народы к ценностям мировой культуры.

Из крупнейших деятелей арабской литературы, в известной мере испытавших воздействие философских и социально-политических воззрепий Толстого, следует назвать мыслителя, публициста и романиста Фараха Антуна (1873 — 1923), автора труда «Ибн Рушд и его философия» (1903), множества острых публицистических статей и большого исторического романа «Новый Иерусалим» (1904). Фарах Антун в свое время представлял ту часть арабской интеллигенции, которая стремилась ознакомить соотечественников с современными демократическими идеями и учениями. Он перевел на арабский язык философские труды Репана, Бернарден де Сен-Пьера, Шатобриана, а позднее Жюля Симона и Толстого. Страстная пропаганда новых социально-религиозных и гуманистических учений, которую он вел на страницах издававшегося им журнала «Аль-Джамиа» («Общество»), вызвала ожесточенные нападки со стороны клерикальных кругов Сирии и Египта. Против некоторых его утверждений выступил и упоминавшийся нами главный муфтий Египта Мухаммед Абдо. Фарах Антун, однако, упорно отстаивал свои убеждения, подкрепляя их доводами из статей и трактатов любимых мыслителей, в том числе и Льва Толстого.

Популяризируя философские взгляды русского писателя, Фарах Антун заинтересовался его художественными произведениями и всей русской литературой. Возможно, отсюда в творчестве Антуна пристальный интерес к широким историческим полотнам, в которых находят отражение и движение народных масс, и переживания отдельных людей. Насыщенность романа «Новый Иерусалим» философскими отступлениями в известной мере напоминает «Войну и мир». С идеями Толстого перекликаются и воззрения Антуна па человека и общество, на положение женщины, на роль искусства в современном мире.

Высоко ценил наследие Толстого и современник Фараха Антуна египетский литератор Мустафа Лутфи аль-Ман-фалути (1876 — 1924), известный на Востоке как автор коротких рассказов, филологических трудов, критических статей и переделок европейских произведений для арабского читателя. Манфалути не владел иностранными языками и поэтому пользовался подстрочными переводами.

Однако под его блестящим пером перерабатываемые произведения приобретали повые, живые краски. В таком виде в Египте увидели свет многие произведения французской и английской литературы, а также некоторые произведения русских авторов, в том числе рассказы и статьи Толстого. Перу аль-Манфалути, как уже говорилось, принадлежит статья о Толстом, написанная на смерть писателя и выдержанная в традициопном стиле надгробного слова. Она примечательна тем, что автор ее превосходно понял социальный смысл толстовской критики современного ему общества. Приведем отрывки из нее:

«Остановись на час. В этот час мы простимся с тобой, прежде чем ты пойдешь к месту своего вечного уединения. Мы жили долгое время рядом с тобой, хотя между нами пролегло дальнее расстояние. Мы были твоими друзьями. И если мы, твои сыновья, не видели тебя и если у нас были отцы, кроме тебя, то тем более нам тяжело, что ты покинул нас прежде, чем мы проявили свои дружеские чувства в минуту прощания.

Говорили нам, что тебе опостылел мир после того, как ты состарился в попытках исправить его. Ты будто возненавидел его, почувствовал к нему отвращение, возненавидел даже жену и детей. Ты бежал от него в лесную чащу слушать звериный рык или в монастырь наслаждаться звоном колоколов. Ты писал, что не вернешься к нему, что навсегда рвешь всякую связь с ним. И мы оправдывали тебя; мы не упрекали тебя, не называли ни малодушным, ни трусом, ибо ты храбро противостоял ему и сражался, хотя в твоих ножнах не осталось меча, па твоем плече не было пики и в твоем колчане — стрел, а враг был многочислен, упорен и силен.

Мы не называли твою отвагу безумием, борьбу с врагом в течение почти 80 лет без надежды ранить и прикончить его — упрямством. Ты стоял твердо на своем посту, пока не пал сраженным в битве. И разве твоя судьба не схожа с судьбой великих мудрецов — твоих предшественников, которые сражались, пока не были сражены? И пролилась их кровь, и закрылись их глаза, прежде чем они увидели образ нового, исправленного мира, который укрепил бы их души, облегчил бы боль агонии в груди и горечь смерти на устах».

Аль-Манфалути изображает Толстого гневным пророком, обличающим четырех главных властителей современной эпохи — царя, помещика, попа и воина, проливающего чужую кровь. Каждому из пих Толстой бесстрашно бросает правду в лицо, уличая во лжи, корысти и жестокости. Царя он грозно вопрошает:

«Стоял ли ты на страже закона, охрана которого поручена тебе? Не допускал ли ты его извращепий? Был ли ты справедлив к людям? Считал ли ты равным сильного и слабого, богатого и бедного, близкого и далекого? Было ли твое ухо глухим к словам лести и угодничества, хвалы и прославления? Не совращал ли ты людей с пути добродетели? Не губил ли их душевные силы?.. И царь не услышал твоих слов, даже самых громких и сокровенных, ибо он не привык к тому, чтобы кто-либо говорил ему подобное. И он возненавидел тебя и замыслил против тебя зло...».

Князю-богачу, помещику, владельцу всей земли, Толстой сказал:

«Несправедливо, что ты спишь в своей кровати, среди своих садов, тенистых деревьев, овеянный зефирами, и один владеешь миллионами федданов земли²⁵. И не владеет ни одной ее пядью ни один из тех миллионов тружеников, которые обрабатывают и вспахивают ее, засевают семенами и выращивают растения, пасут скот, переносят зной и мороз, пламень и лед. Признай же за ними их право, раздели землю поровну между тобой и ими, и пусть твое сердце почувствует стыд от вида их страданий ради твоего счастья и их смерти ради твоей жизни. Знай, что земля принадлежит богу, а он завещал ее каждому, кто хочет...».

И хотя великий Толстой сам взялся за соху, чтобы показать пример труда, князь — владелец земли насмехался над ним и отверг его справедливые укоры и советы.

Так же поступил и обличенный писателем фарисей-священнослужитель. В ответ на справедливые упреки во лжи, лицемерии и угодничестве перед власть имущими, он отлучил Толстого от церкви и подстрекал толпу к расправе над ним.

Последняя, самая сильная часть статьи аль-Манфалути посвящена борьбе Толстого против войн и насилия. Обращаясь к нему, автор восклицает:

«Поразил тебя вид крови, проливаемой в битвах войны, и рыдания женщин, оплакивающих своих мужей, сыновей и братьев, а те пошли на войну против своей воли. И уже напали одни на других, пылая злобой и ненавистью, для которых нет никакой причины, кроме заблуждения, насаждаемого в их сердцах россказнями политиканов. Им внушили, что они враги, а ведь они друзья. Но они сняли человеческую одежду и надели шкуры львов. И каждый из них вонзил свой коготь в грудь брата своего, чтобы вырвать сердце из его груди. А приник бы он к сердцу, — и нашел бы в нем место и для себя, если бы не упорство и не насилия политиканов... Не помогли тебе ни рыдания, ни стоны. Войны не прекращаются. Фабриканты смерти не удовлетворяются тем, что изготовляют орудия гибели для битв на земле. Они стали изготовлять смертоносное оружие для битв и на небесах».

В заключение, имея в виду социально-обличительную деятельность Толстого, аль-Манфалути подчеркивает, что одними лишь обличениями и проповедями не пронять богатых и сытых, — нужна суровая и мужественная борьба с ними.

«Не покончит человек с тиранией человека, пока он боится ее. Не улучшится его жизнь, пока он творит себе кумира, которому поклоняется наряду с богом; пока не прекратится корысть — этот великий властитель над членами общества от самого большого из них до самого малого; пока сегодняшний человек не отличается от вчерашнего человека лесов и джунглей ничем, — разве только тем, что ищет убежище своей злобе и своим порокам в доме из стекла. Но стекло прозрачно, и оно не скрывает того, что находится за ним»²⁶.

Острота социального содержания и блестящая литературная форма ставят статью алъ-Манфалути на особое место в арабской публицистике.

Из арабских писателей старшего поколения, испытавших благотворное воздействие русской литературы, следует также упомянуть знаменитого египетского поэта Ахмеда Шауки (1868 — 1932), признанного в свое время «эмиром поэтов». В поэме «На смерть Льва Толстого», написанной в 1914 г., Шауки назвал русского писателя «мудрейшим из людей» и отважнейшим из борцов за счастье человечества. В духе восточной традиции Шауки создал воображаемый диалог выдающегося арабского философа и поэта средневековья аль-Маарри (973 — 1057) и «яснополянского мудреца» Льва Толстого. Маарри спрашивает Толстого:

По-прешнему ль землею грешной

владеет зло да гнет?

Как люди в мире изменились?

Как человек живет?..

Быть может, ныне люди вместе,

как братья по крови,

пошли все по дорогам дружбы

да по пути любви?..

Быть может, человек добился

над злом больших побед

и, излечившись от пороков,

избавился or бед?..

Толстой отвечает:

Нет, Маарри! Земля все та же,

все так же много зла,

такими же остались люди,

какими ты их знал.

Война, и мир, и голодовки

проходят чередой.

Благополучие все чаще

сменяется нуждой.

Грызутся люди, как собаки,

держась за свой карман.

Господствуют повсюду драки,

господствует обман²⁷.

Оба мыслителя исполнены печали при виде насилия и зла. Оба видят спасение мира в отказе от человекоистреб-ления, в замене власти силы и богатства законами любви и братства.

Поэма «На смерть Льва Толстого» написана в духе древневосточных касыд; она полна риторики и преувеличений, но проникнута пафосом гуманизма, исполнена глубокого уважения к наследию русского писателя, и в этом ее несомненный интерес.

Горячим и искренним почитателем Толстого, воспринявшим не только сильные стороны его учения, но и некоторые его заблуждения, был выдающийся писатель и публицист Амин ар-Рейхани (1876 — 1940). Можно без преувеличения сказать, что образ русского писателя сопутствовал ему на протяжении всей его жизни²⁸.

Ливанец по происхождению, Амин ар-Рейхани, как и многие его соотечественники, не желавшие мириться с тяжелым турецким игом, в юности долгие годы провел в эмиграции в Америке. Под воздействием поэзии Уолта Уитмена и гуманистических воззрений Льва Толстого расцвело его художественное творчество, исполненное любви к простому народу и ненависти к поработителям. В своих ярких стихах, статьях и речах Рейхани выступал поборником жизненной правды, мира, справедливости и обличителем уродств собственнического общества.

Перу Амина Рейхани принадлежит много стихотворений в прозе, новелл и статей, среди них уже упоминавшаяся статья «Толстой» — одна из лучших на Арабском Востоке, замечательная в особенности тем, что в ней сопоставляются два мировоззрения, две идеологии: античеловечная идеология американского капитализма и гуманистическая, проникнутая любовью к жизни доктрина Льва Толстого. Вот отрывки из этой малоизвестной статьи Рейхани:

«Прежде чем сказать свое слово о величайшем писателе нашего времени, я хотел бы сравнить его с Морганом, знаменитым американским богачом, хотя едва ли может сразу прийти на ум, почему одного следует упомянуть здесь рядом с другим.

Первый представляет прямую противоположность второму. Первый олицетворяет духовную силу в мире мысли, второй же — материально-денежную в мире торговли. Первый пришел к нам сверху, из высшего класса общественного строя; второй поднялся из мрака неизвестности, из бедствующих слоев. Первый родился графом и сам себя превратил в крестьянина; другой родился крестьянином и стал бароном. Первый живет и борется ради человечества; миллионы людей трудятся и проливают пот ради второго. А он сидит на палубе своей яхты, пьет шампанское и курит без всякого стеснения, со спокойным сердцем. Этот — пример свободы, братства, любви.., тот — пример жестокости, порабощения, тирании и произвола»²⁹.

Говоря далее о том, что и Морган и Толстой возвышаются в своих странах над государством и правительством, Рейхани устанавливает, в чем сила и влияние каждого из них. Могущество Моргана — в награбленных деньгах, сила Толстого — в непобедимости его идей мира, справедливости и дружбы между народами.

«...Толстой, — пишет Рейхани, — не подкупает судей и правителей, Толстой не покупает своего влияния за деньги. Толстой не подкрепляет свою литературную силу и духовную власть войском и оружием, глупостью и предрассудками. Почему же его боится правительство?.. Почему оно не изгонит Толстого, почему не заключит и не казнит его? Почему оно дрожит перед его влиянием и боится его могущества? Потому что он, друг мой, представляет собою силу добра без всякой искусственности, гордости и эгоизма; потому что он вооружен истиной и укреплен сердцами своих учеников, пылающих мужеством. Его духовное влияние не может быть учтено и определено. Подобного ему нет ни во всех силах материальных, основанных на оружии и. броненосцах, ни в ложной духовной власти, основанной на глупости, покорности и предрассудках. Потому что дела его соответствуют словам; потому что он искренен, скромен, не возвышает себя, как большинство реформаторов — притворных эгоистов...»

Высоко оценивая гуманистическую доктрину Толстого, утверждая, что она основана «на искренности, правдивости и прямоте», Рейхани вместе с тем доказывает утопичность толстовского учепия о непротивлении злу пасилием в обществе, где господствует власть денег.

«Пока существует, — пишет он, — это зло, т. е. власть отдельных лиц — безразлично, царей или богачей — над большинством при помощи богатства и оружия, до тех пор и мир, о котором проповедует Толстой в своих книгах, останется очень далеким. Противление злу добром не всегда будет добром. Ведь и революции в народах представляют собой вид человеческой справедливости...»

Статья Рейхапи содержит отдельные наивные и ошибочные утверждения, вроде того, что стиль Толстого иногда «путан и утомителен» или что «его политические, хозяйственные и общественные взгляды заимствованы у Карла Маркса». Эти неверные суждения были, вероятно, порождены несовершенством английских переводов Толстого и ошибочными толкованиями его произведений некоторыми комментаторами на Западе. Вместе с тем в статье чувствуется искреннее преклонение ее автора перед высокой моралью и нравственной силой русского писателя.

Глубоко почитал русскую литературу, и в частности творчество Толстого, ливанский писатель и литературовед Омар Фахури (1896 — 1946). Его журнал «ат-Тарик» неустанно боролся за реализм, за правду в искусстве, причем в споре с апологетами буржуазного декаданса ему порой помогали эстетические сочинения русских писателей, в частности Льва Толстого. Так, в одной из статей, направленных против зависимости буржуазной литературы от денежного мешка, Омар Фахури сослался на пример русских писателей, которые всегда были со своим народом и беззаветно служили ему.

«Все, что пишет русский писатель, — утверждал Фахури, — исходит из его натуры. Она у него не запятнана условностями общества или лицемерием господствующих нравов и установившихся привычек»³⁰. В доказательство этой мысли Фахури приводит слова Толстого из его памфлета «Не могу молчать!»: «Замалчивать порок значит прикрывать его».

Человеком, воспитанным «на тонком искусстве Пушкина, Лермонтова и Тургенева, на смехе сквозь слезы Гоголя и на увлекательном реализме Толстого», назвал себя известный ливанский писатель, литературовед и критик Михаил Нуайме (род. в 1889 г.). Закончив в юности Наза-ретскую учительскую семинарию, Нуайме затем пять лет прожил в России и учился в Полтаве. Здесь он в совершенстве изучил русский язык и на всю жизнь полюбил русскую литературу.

«Я с жадностью впитывал в себя, — вспоминал он впоследствии, — гениальные произведения таких бессмертных писателей, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Островский, Толстой, Достоевский, Чехов, Горький и многих других... Благодаря этому, а также постоянному общению с окружающей жизнью у меня открылись глаза на многое... Первое, что я узнал и понял, — это святость человеческой личности. Я глубоко ощутил, как прекрасна справедливость и свобода, как гну-спо угнетение и рабство»^3l.

Перу Нуайме принадлежит драма «Отцы и дети» (1918), сборник новелл «Было — не было» (1937) и ряд литературно-критических работ, в которых он отстаивает принципы реализма. В своих очерках на современные темы он часто ссылается на опыт русской классической литературы, в частности на произведения Толстого. Так, в книге «Далеко от Москвы и Вашингтона», выпущенной им в Бейруте в 1957 г., он пишет:

«Из произведений Толстого я узнал, как проливалась реками русская кровь в защиту родной земли и какие адские муки приносит война... Уже тогда Ясная Поляна стала для мепя маяком, свет которого освещал мой путь постижения добра и зла, жизни и смерти»³².

В автобиографической трилогии «Семьдесят лет. Рассказ о жизни», выпущенной им в 1960 г. в связи со своим семидесятилетием, Михаил Нуайме опубликовал часть своих дневников юности, где он так же восторженно отзывался о Толстом. Вот одна из таких юношеских записей: «Лев Николаевич, я вам очень многим обязан. Ваши мысли осветили мой духовный мир. Я нашел в ваших статьях свет, направляющий каждый мой шаг. Да, сами того не подозревая, вы стали моим учителем и руководителем». Дань глубокого уважения русской литературе и гению Толстого отдает и один из созидателей жанра реалистической новеллы в Египте — Махмуд Теймур (род. в 1894 г.).

Среди его произведений — правдивый, резко обличительный роман «Сальва в порывах ветра» (1947), раскрывающий праздность и внутреннюю опустошенность высших слоев египетского общества. Одно время Теймур увлекался модернизмом, отстаивал теорию «искусства для искусства», но вскоре вернулся на путь реализма, стал еще более убежденным поборником жизненной правды в искусстве. Найти путь к сердцу народа помогла ему, по его признанию, русская литература с ее высоким пафосом народного патриотизма и гуманизма, с ее верностью жизненной правде.

«Нет ничего удивительного в том, — пишет он, — что я полюбил русскую литературу и ставлю ее на первое место среди всего, что я читаю, как не случайно и то, что я полюбил русскую музыку и готов слушать ее без конца. Я чувствую всем сердцем, что какие-то духовные нити связы-вают меня с литературой и искусством русских»³³.

Особенно близко ему, до его словам, творчество Льва Толстого. Социальная проблематика и характер многих героев его произведений, утверждает Теймур, сродни проблемам и образам арабской литературы.

«Герои романов Толстого настолько близки по духу нам, людям Востока, — пишет Теймур, — что их от нас отличают только имена. Достаточно вспомнить хотя бы "Анну Каренину". В образе героини романа ясно различаются черты восточного характера. Ее сильная страсть, ее романтическая любовь, ее ревность — все это вызывает у читателя впечатление, будто она живет и дышит под небом Востока»³⁴.

Значительное место заняло творчество Толстого и в писательской биографии египетского прозаика Саляма Муса (1888 — 1958). Живя в юности в Англии, он с большим интересом изучал русскую литературу, особенно творчество Толстого, Достоевского и Горького. По его словам, русская литература оказала большое влияние на формирование его общественно-политических и эстетических взглядов.

«Я вспоминаю, — писал он впоследствии в статье "Мои литературные интересы в Лондоне", — что в те годы русская литература завладела всем Лондоном. Не было других рассказов и бесед, кроме как о Достоевском и Горьком. Помню, как я однажды присутствовал на одном докладе о Толстом. Все присутствующие сидели в таком благоговении, как в храме. Сама лекция была больше похожа на религиозную проповедь. Конечно, это было неправильно в объяснении Толстого. Потому что место Толстого в художественной литературе гораздо выше, чем проповеднические заблуждения, которым он когда-то предавался»³⁵.

Об отношении современных арабских писателей к Толстому рассказывает и выдающийся египетский прозаик Абд ар-Рахман аш-Шаркави:

«Мы, арабские писатели, высоко чтим Толстого как гениального художника и мыслителя, который пе только провозглашал великие идеи гуманизма, но и боролся за их осуществление. Творчество Толстого оказало благотворное влияние па литературу арабских стран. Это влияние будет с каждым годом все более возрастать. Большинство книг Толстого уже переведено на арабский язык. Они привлекают внимание арабских писателей к истинному объекту искусства — простому трудовому человеку, стремящемуся жить в мире, справедливости и дружбе со всеми людьми мира.

Еще в молодые годы па нас производили большое впечатление герои "Воскресения", "Анны Карениной", "Войны и мира". И сейчас они продолжают волновать наше воображение, вдохновляют и воспламеняют наши чувства.

Арабские писатели высоко ценят Толстого, и нет среди нас писателя, который не воздал бы должное этому великому человеку. Перед арабскими читателями с каждым новым переводом Толстого открывается недосягаемый образец литературы, правдиво рисующей жизнь, проникнутой верой в достоинство человека и его счастливое будущее»³⁶.

Египетские прозаики Абд ар-Рахмап аль-Хамиси и Нагиб Махфуз, ливанские новеллисты Мухаммед Ибрахим Дакруб и Марун Абуд, алжирские писатели Мулуд Мам-мери и Мухаммед Диб, иракский новеллист Зуннун Айюб и многие другие, по их словам, преклоняются перед гением Толстого. Каждый из них принадлежит своему народу, своей литературе, творчество их самобытно, многогранно, и было бы неправильно сближать его с опытом одного какого-либо иностранного писателя, даже такого, как Толстой. Но в острой критике империализма и западной буржуазной цивилизации, в реалистической художественной манере этих писателей, во многих темах их творчества нельзя не заметить влияния социальной проблематики и художественного метода великой русской литературы.

ТОЛСТОЙ И АФРИКА

1

В годы своей юности Лев Толстой, как и большинство русских людей в те годы, имел об Африке весьма смутное представление. Первое его знакомство с далеким, загадочным континентом, судя по сохранившимся материалам, относится к середине 40-х годов XIX в., времени пребывания в Казанском университете, на отделении арабско-ту-рецкой словесности. Значительная часть арабов, проживавших в Африке, находилась тогда под властью Турции. Некоторые африканские страны, например Алжир, Египет, Тунис, Судан, еще не освободившись из-под турецкого ига, стали объектом эксплуатации европейских колониальных держав.

Изучая в университете арабский язык, историю стран Африки и другие предметы, относящиеся к избранной им специальности, молодой Толстой знакомился по книгам с тем далеким континентом, где проживало много арабских народов, язык и культура которых его глубоко интересовали.

Позднее, в 1858 г., во время пребывания Толстого па Кавказе, в его дневнике отмечено чтение двух книг об Африке.

Первая из них — «Путешествие Александра Дюма и компании в Тунис, Марокко и Алжир», обширгые главы которой печатались в 1852 г. в «Отечественных записках» (тт. 50 — 51). Александр Дюма-отец вместе с сыном Александром, в сопровождении художника Жиро и писателей Маке и Дебароля, объехали в 1846 г. много африканских городов и селений. Путевые очерки Дюма содержат яркие зарисовки жизни народов Африки, их своеобразного быта, труда, искусства, в том числе и музыки.

На Толстого эти очерки произвели, по-видимому, большое впечатление. В частности, утверждение Дюма о любви африканцев к музыке напомнили ему, по его словам, «то огромное наслаждение», которого он лишен, находясь на военной службе в глухой кавказской станице. Это он с горечью отметил в своем дневнике (46,101).

Вторая книга об Африке, прочитанная Толстым годом позднее, — двухтомное «Путешествие вокруг света» французского писателя Жака Араго, изданная в русском переводе в 1844 — 1845 гг. Араго сообщил много интересных сведений об Африке, но, увлекшись описанием экзотики, он, как и другие его соотечественники, проявил пренебрежительное отношение к туземному населению, описал его с точки зрения заносчивого европейца. Это чутко уловил молодой Толстой и записал в дневнике: «Путешествие Араго очень не понравилось мне. Оно проникнуто французской самоуверенностью, как в ученом, так и в моральном отношении» (46,197).

Из этой книги Толстой сделал в дневнике ряд выписок, в том числе записи о географической достопримечательности — горе Тенериф на западном берегу Африки, о мысе Доброй Надежды — английской колонии «на самом берегу, заселенном дикими свободными народами», о знаменитой Столовой горе на юге Африки и др. (46, 197).

Эти редкие и скупые записи создают впечатление, что в ранний период жизни Толстого Африка, как, впрочем, и другие дальние континенты, интересовала его преимущественно со стороны ее географических и этнографических достопримечательностей. Однако в одном из рассказов раннего периода — «Люцерн» (1857), мы находим горестное авторское раздумье об африканцах, порабощенных белыми колонизаторами. Обличая богатых англичан, проявивших черствость и бессердечие к талантливому уличному певцу, и расценивая этот факт как признак моральной деградации западноевропейского общества, Толстой попутно с сарказмом упоминает об ограблении европейцами жителей Африки: «Англичане убили еще тысячу китайцев за то, что китайцы ничего не покупают за деньги, а их край поглощает звонкую монету; французы убили еще тысячу кабилов за то, что хлеб хорошо родится в Африке» (5, 23)¹. «Отчего это, — с горечью замечает Толстой, — эти люди в своих палатах, митингах и обществах, горячо заботящиеся о состоянии безбрачных китайцев в Индии, о распространении христианства и образования в Африке, о составлении обществ исправления всего человечества, не находят в душе своей простого первобытного чувства человека к человеку?» (5,23-24),

Ответ на этот вопрос Толстой дает несколькими годами позднее в серии страстных статей, где резко обличает западную буржуазную цивилизацию с ее эксплуатацией и угнетением бедняков, порабощением так называемых отсталых народов. Буржуазный прогресс, утверждает он в статье «Прогресс и определение образования» (1863), выгоден небольшой кучке богачей, пользующихся его благами, но он обошел стороной целые континенты — миллионы людей, проводящих жизнь в нищете и дикости. «Прогресс, — иронизирует Толстой, — есть общий закон для человечества — говорят они (т. е. защитники буржуазной цивилизации. — А.Ш.), только кроме Азии, Африки, Америки, Австралии, кроме миллиарда людей» (8, 333).

Идеологи буржуазного прогресса утверждают, что современная цивилизация несет человечеству свободу, демократию, равенство, что люди всех континентов веруют в прогресс и жаждут его скорейшего развития. Да, саркастически говорит Толстой, блага западной цивилизации столь желанны народам Африки, что «цивилизаторам» приходится время от времени «просвещать» облагодетельствованные им народы... огнем и мечом. Так, говорит он, было в прошлом, «так до сих пор делают миссионеры в Африке и Китае» (8, 8). По мнению Толстого, «в древней Греции и Риме было более свободы и равенства, чем в новой Англии с китайской и индийской войнами, в Новой Франции — с двумя Бонапартами и самой Новой Америке — с ожесточенной войной за право рабства...» (8, 334).

Стоит отметить, что упоминание о Бонапартах в этой статье не случайно и также связано с раздумьями об Африке. Когда Толстой писал эту статью, им уже владел замысел романа, впоследствии получившего название «Война и мир». Изучая для этого романа историю наполеоновских войн, он в числе других преступлений Наполеона запомнил потрясший в свое время Европу кровавый эпизод расстрела по его приказу пленных солдат в Африке. Как мы помним, уже на первых страницах романа во время оживленной беседы в салоне Анны Павловны Шерер маленькая княгиня Лиза в ответ на восхваление Наполеона Пьером Безуховым восклицает: «А пленные в Африке, которых он убил?» (8, 25).

В следующих частях романа Толстой снова возвращается к этому преступлению. О нем напоминает князь Андрей в разговоре с Пьером, доказывая, что тирания и жестокость несовместимы с подлинным величием. «Нужно перестрелять пленных, как Наполеон в Африке, разорить край, своих сзади припугнуть картечью... в мире всегда найдутся льстецы, которые во всем совершившемся и давшем власть найдут великое» (14,338 — 339).

Африка, таким образом, пеоднократно возникала в сознании Толстого как одна из территорий, где безнаказанно творят зло, где народы бессильны противостоять ему.

По завершении «Войны и мира», в начале 70-х годов, Толстой, возобновив свои педагогические занятия с крестьянскими детьми, прерванные в период работы над романом, создает свою знаменитую «Азбуку» и «Русские кпиги для чтения», для которых он пишет наряду со сказками, баснями и легендами ряд очерков этнографического характера. Среди них мы паходим собственноручно составленный Толстым очерк об Африке, ее климате, ее жителях и их занятиях. Очерк предназначался для детей младшего возраста и потому написан предельно просто, ясно, доступно. Вот его текст:

«В Африке есть такие земли, где никогда не бывает зимы. В этих землях никогда не бывает снега, вода никогда не мерзнет и дождика никогда не бывает. В этих землях так сухо и жарко, что ничего не растет: ни травы, ни деревьев. А везде только один песок. Жить можно там только подле рек. Подле рек бывает трава и деревья. И деревья эти целый год бывают зеленые.

В этих землях живут люди черные. Их называют неграми. Люди ходят всегда голые и живут без домов, в шалашах. Шалаши они делают из веток и листьев. Едят они плоды с деревьев и сырое мясо зверей» (21, 356).

По неизвестной причине — возможно, из-за отсутствия под рукой необходимых материалов — очерк остался незавершенным. Но заслуживает внимания сам толстовский замысел — написать такой очерк, ознакомить русских детей с далеким, малоизвестным континентом.

Любопытно в этой связи напомнить, что и действие знакомого всем детям рассказа из «Азбуки» — «Акула» — Толстой также перенес в Африку (22, 261 — 262).

Так сама действительность время от времени обращала интерес молодого Толстого к Африке, хотя, разумеется, в этот ранний период его внимание к этому континенту еще не было ни постоянным, ни особенно пристальным.

2

Пережитый Толстым на рубеже 80-х годов глубокий идейный перелом обострил его интерес к социальным проблемам эпохи, в том числе к проблемам империализма и колониализма.

Именно с этого времени усиливается борьба великих держав за передел мира, за колонии, за сферы влияния, за господство на морях и океанах. С особенной силой разгорается борьба за колонии в Африке. Ф. Энгельс писал об этом с горечью: «Арабские и кабильские племена, которые дорожат независимостью, как сокровищем, а ненависть к иноземному господству ставят выше самой жизни, подавляются и усмиряются посредством свирепых набегов, во время которых сжигаются и разрушаются их жилища и имущество, вытаптывается их урожай, а уцелевшие несчастные существа подвергаются либо истреблению, либо всем ужасам разврата и жестокости»².

В 1881 г. французы огнем и мечом покоряют Тунис. Через год англичане не менее жестокими методами овладевают Египтом. Тем временем бельгийцы, которые еще в 1879 г. проникли в Конго, окончательно прибирают его к рукам, а немцы, истребляя целые племена, захватывают Юго-Западную Африку, Обширный африканский континент становится местом кровавых схваток между крупными империалистическими государствами.

Толстой, яо-новому осмысливающий в это время историю человечества, переоценивающий с позиций своего нового мировоззрения и все явления современности, ставит эти печальные события в ряд с другими уродствами собственнического мира и в своем трактате «Так что же нам делать?» (1886) резко обличает колониальный разбой и захватнические войны.

Мы увидим ниже, как гневно Толстой реагировал на итало-абиссинскую и англо-бурскую войны. Но колонизация Африки происходила не только в форме больших войн и покорения обширных территорий — она составляла повседневный уклад жизни миллионов людей. Колонизаторский режим был в Африке ее буднями, ее «нормальным» повседневным бытием. Миллионы черных рабов работали на плантациях белых хозяев. Они вели нищенский, голодный образ жизни. Многих туземцев обманным путем вывозили на другие континенты, чаще всего в Америку, как дешевую рабочую  силу.  Туземное  хозяйство  велось  на уровне натурального, а то и первобытнообщинного строя. Тяжелые условия существования — непосильный труд, болезни, межплеменные распри, разжигаемые плантаторами, — косили   людей,   уносили   в   могилу   тысячи жизней.

Явления эти, разумеется, были характерны не только для Африки. Толстой, как мы видели, получал письма из Индии, Китая, Персии, Турции, из стран Арабского Востока и Латинской Америки, и все они повествовали об одном — о бедственном положении народов. Отовсюду взывали о помощи. Но положение народов Африки, где местами еще полностью царило рабовладение, где белые надсмотрщики бичами истязали туземцев, где не существовало никаких законов, кроме тех, которые устанавливали сами плантаторы, было особенно нетерпимым. Совесть писателя не могла мириться с этим. Вот почему в его антимилитаристской, антиколониальной публицистике последнего периода Африке уделено особенное внимание.

В этот период нет почти ни одной статьи или трактата Толстого, ни одного его обращения или воззвания по социальным вопросам, где бы наряду с многострадальной Азией не упоминалась бы Африка как место тяжких преступлений колонизаторов и особенно бедственного положения народов. Ужасы колониализма являются в глазах писателя неопровержимым свидетельством моральной деградации всего современного ему буржуазного общества.

О том, как пристально Толстой следит в эти годы за действиями колонизаторов в Африке, свидетельствуют пе-которые записи в его дневнике. Так, 28 апреля 1881 г. он записывает: «Газета в Тунисе — беременным не выпускать кишки» (49, 30). Эта несколько туманная запись вызвана аомещенной в газете «Московские ведомости» телеграммой корреспондента парижской газеты «Журналь де деба» («Газета дебатов»), сообщившего о расправе французов над мирным населением Туниса. «У них сожжены все их жилища, — писал корреспондент, — убивали мужчин и женщин, а раненых приводили к начальникам, которые приказывали им рубить головы. Даже беременные женщины не были пощажены: были беременные женщины с распоротыми животами»³.

Заметка эта произвела на Толстого сильнейшее впечатление. Не ограничившись сообщавшимися в ней сведениями, он в печати нашел и другие материалы на эту тему. Об этом говорит тот факт, что к своей дневниковой записи Толстой вскоре сделал горестную сноску:  «На мой глаз, порублено тысяч восемь» (49,30),

В июне 1890 г. у Толстого гостил Томас Стивене, известный американский путешественник, который ездил из Нью-Йорка в Восточную Африку на розыски пропавшего английского путешественника Стенли. Он много рассказывал Толстому о жизни племен Африки, об их быте, обычаях, верованиях, об их тяжелом труде на плантациях белых господ. Толстой засыпал его вопросами и с большим интересом слушал его.

До этого в письме к В. В. Майкову от 13 сентября 1889 г. Толстой одобрил идею создать общедоступный всемирный язык, который охватил бы вместе с народами Европы и Америки также и Африку, и назвал это «делом первой важности» (64, 304).

Толстой искал пути приобщения азиатских и африканских народов к лучшим достижениям современной культуры, особенно к ее моральным ценностям. Позднее он столь же горячо поддерживал эсперанто, надеясь с его помощью сломать языковые барьеры, существующие между отдельными странами и континентами.

Как мы видели выше, из многочисленных социальных проблем человечества Толстой в своей публицистике наибольшее впимание уделял колониализму и расизму как источникам наиболее тяжких физических и моральных страданий порабощенных народов. С особенной силой он ставил эти проблемы применительно к Африке.

Во все времена, писал он, находились люди, «которые силой отнимали у трудящихся плоды их трудов: сначала грабили, потом порабощали их и требовали с них или работу на себя, или дани. Так это происходило в древности, происходит и теперь в Африке и Азии» (36, 316).

История колониальных авантюр насчитывает много столетий. Никогда, однако, формы колониального грабежа не были столь бесстыдными и бесчеловечными, как в описываемое время в Африке. Сильные милитаристские державы, не утруждая себя поисками других источников богатств, грабят слабые народы. И делают это с редким цинизмом и бессердечием. «Как важны кажутся... всем деятелям Сити, и банкирам всего мира, и их органам печати вопросы о том, кто займет Босфор, кто захватит какой кусок, земли в Африке» (39,1^3).

С   каждым   годом   империалистическим   государствам нужно все больше и больше средств, и приобретают они их только двумя путями: «обманом, т. е. обменом большей частью ненужных и развращающих предметов, как алкоголь, опиум, оружие, на необходимые им предметы питания, и насилием, т. е. грабежом народов Азии, Африки, везде, где они    чувствуют     возможность     безнаказанно    грабить» (35,327).

Вместе с милитаризмом и колониальным разбоем Толстой осуждает и так.называемое культуртрегерство, которым колонизаторы всюду — особенно в Африке — прикрывают свои мерзкие дела.

По поводу зверских методов насаждения «культуры» английскими миссионерами в Южной Африке Толстой записал в дневнике: «Все это ужасно. Но — пришло в голову — может быть, это неизбежно нужно для того, чтобы к этим народам проникло просвещение?» И тут же добавил: «Какой вздор! Почему же людям, живущим христианской жизнью, не пойти просто, как Миклуха-Маклай, жить к ним, а нужно торговать, спаивать, убивать?»⁴.

Жизненный подвиг русского ученого Н. Н. Миклухо-Маклая (1846 — 1888), прожившего много лет среди диких племен Новой Гвинеи и своим гуманным отношением завоевавшего их любовь и дружбу, служил Толстому лучшим аргументом против цивилизаторской политики западного образца. В этой связи заслуживает внимания переписка Толстого с Миклухо-Маклаем. Великий ученый, узнав об интересе Толстого к быту и верованиям диких племен, прислал ему в сентябре 1886 г. свои научные труды⁵, а также теплое письмо, в котором выразил готовность предоставить в его распоряжение и другие материалы о своих путешествиях, в том числе и драгоценные коллекции предметов быта, которые он собрал, живя среди папуасов.

25 сентября 1886 г. Толстой ответил ему большим дружеским письмом, в котором писал:

«Очень благодарен за присылку ваших брошюр. Я с радостью их прочел и нашел в них кое-что из того, что меня интересует. Интересует — не интересует, а умиляет и приводит в восхищение в вашей деятельности то, что, сколько мне известно, вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, т. е. доброе общительное существо, в общении с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, где люди пашего общества даже его и не понимают».

И далее:

«Мне хочется вам сказать следующее: если ваши коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всем мире, то и в этом случае все коллекции ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которое вы сделали, поселившись среди диких и войдя в общение с ними и воздействуя на них одним разумом; и поэтому, ради всего святого, изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступали там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству» (63,378 — 379).

В ответном письме от 21 февраля 1887 г. Миклухо-Маклай, горячо благодаря Толстого за высокую оценку его деятельности, сообщил, что он полностью принял его совет и дополнил свои записки подробным описанием своих повседневных взаимоотношений с жителями Новой Гвинеи. «Ваше письмо сделало свое дело»⁶, — закончил он свое дружеское послание.

Уместно здесь напомнить, что Толстой многократно в устных беседах и в статьях возвращался к благородной деятельности Миклухо-Маклая, противопоставляя ее поведению западноевропейских и американских колонизаторов, а также псевдоученых, направлявшихся в Африку с корыстными целями. Так, еще в 1884 г. в трактате «В чем моя вера?» он с гордостью писал о русском ученом: «Миклуха-Маклай поселился среди самых зверских, как говорили, диких, и: его не только не убили, но полюбили, покорились ему только потому, что он не боялся их, ничего не требовал от них и делал им добро» (23, 463).

Позднее, в 1906 г., Толстой снова напомнил о деятельности русского ученого-гуманиста как об образце самоотверженного служения людям: «Миклуха-Маклай, — сказал он, — жил в уединении между островитянами Новой Гвинеи. Имел на них влияние своим мужеством. Когда чужое племя взяло в плен старика того племени, у которого жил Миклуха-Маклай, его слугу, чтобы его убить, он пошел туда и внушил им, что нельзя убивать, и они отпустили старика. Он действовал целеустремленностью, в противоположность европейским матросам...»⁷.

По предложению Толстого издательство «Посредник» подготовило для детей и юношества книгу о Миклухо-Маклае («Замечательный русский путешественник, друг диких Н. И. Миклуха-Маклай»), но она увидела свет уже после кончины писателя, в 1915 г.

Проблема культуртрегерства и позднее многократно возникала перед Толстым. Так, в декабре 1899 г. ему попалась в руки книга американского публициста Гаррисона Свифта «Империализм и свобода», содержавшая описание бесчеловечных методов культуртрегерства в разных частях света. И Толстой спова резко осудил действия колонизаторов. А. Б. Гольденвейзер вспоминает: «Вот замечательная книга, — сказал Лев Николаевич. — Он (автор) — американец, следовательно, сам англосаксонец, тем не менее он разоблачает так называемое просветительное влияние англосаксонской расы. Я не понимаю, как могут люди дер-жаться этих предрассудков! Все делается во имя наживы!»⁸.

Толстой был убежден, что так называемые отсталые народы, несмотря на то что отгорожены от современного прогресса, стоят в нравственном отношении несравненно выше своих западных «просветителей».

«Христианские народы, — писал он в 1902 г., — завоевали и покорили американских индейцев, индусов, африканцев, теперь завоевывают и покоряют китайцев и гордятся этим. Но ведь эти завоевапия и покорения происходят не от того, что христианские народы духовно выше покоряемых пародов, а, напротив, от того, что они духовно несравненно ниже их» (35, 175).

Толстой считал колониальный разбой пичем не оправдываемым преступлением.

3

Одной из первых колониальных войн, которые при жизни Толстого развернулись в Африке, была итало-абиссинская война 1895 — 1896 гг. До этого, в 1889 г., Италия навязала Абиссинии кабальный Уччиальский договор, а затем, сфальсифицировав его и вызвав этим протест негуса

Менелика II, внезапно, без объявления войны, напала на Абиссинию и захватила ряд ее городов и областей.

Повод для войны был столь очевидно надуманным и сама война велась итальянцами столь жестокими методами, что ее осудили все передовые люди мира. Что касается народа Эфиопии, то он, оправившись от первых ударов, единодушно поднялся на борьбу и в двух решающих битвах — при Амба-Алаги и при Адуе — разгромил своих врагов. Италия вынуждена была признать себя побежденной, согласиться на полную независимость Абиссинии и даже уплатить ей 10 миллионов лир контрибуции за нанесенный ущерб.

Лев Толстой следил за войной в Африке со все растущей тревогой и возмущением. Когда-то он посетил Италию, и его представление об итальянском народе как о творце одной из великих цивилизаций прошлого оказалось в резком противоречии с доходившими до него вестями о зверствах итальянских солдат в Абиссинии.

Войну в Африке Толстой осмысливал в ряду других участившихся актов разбоя, которые империалистические государства творили тогда в Европе, Америке, Азии и Австралии, а также в сопоставлении с колонизаторской политикой царского правительства по отношению к народам Польши, Кавказа, Средней Азии. Он пришел к выводу, что насилия, грабежи, убийства лежат в основе политики любого современного ему буржуазного государства, составляют самую их сущность. «Мы дожили до того, — писал он в дневнике 21 февраля 1895 г., — что человек просто добрый и разумный не может быть участником государства, т. о. быть солидарным, не говорю про нашу Россию, по быть солидарным в Англии с землевладепием, эксплуатацией фабрикантов, капиталистов, с порядками в Индии — сечением, с торговлей опиумом, с истреблением народностей в Африке, с приготовлениями войн и с войнами» (53, 9).

Опустошительная война в Абиссинии длилась почти два года, и Толстой не переставал осуждать ее. Имея в виду этот и другие акты международного разбоя, он писал американскому публицисту Джону Мансону, просившему его высказаться о современном положении в мире. Положение это ужасно. «За какое хотите время откройте газеты, и всегда, всякую минуту, вы увидите черную точку, причину возможной войны: то это будет Корея, то Памиры, то Африканские земли, то Абиссиния, то Армения, то Турция, то Венесуэла, то Трансвааль. Разбойничья работа ни на минуту не прекращается, и то здесь, то там, не переставая, идет маленькая война, как перестрелка в цепи, и настоящая большая война всякую минуту может и должна начаться» (90, 47).

Выход из этого бедственного положения Толстой видел в разрушении всего господствующего строя жизни, в замене его строем, основанным на всеобщем братстве: эти мысли Толстой излагал в годы итало-абиссинской войны многим своим корреспондентам — В. В. Стасову, Н. И. Страхову, английскому литератору Джону Кенворти, американскому писателю Эрнесту Кросби, японскому философу Иокои, немецкому писателю Фридриху Шпильгагену, австрийской писательнице Берте фон-Зутнер, — и всюду его письма публиковались в печати. А когда в марте 1896 г. до него дошла весть о разгроме итальянцев под Адуей и полной победе абиссинцев, он с чувством облегчения взялся за перо, чтобы осмыслить происшедшее и сделать из него необходимые выводы.

Лейтмотив статьи «К итальянцам» — одной из лучших в антиимпериалистической публицистике Толстого — отрицание всякой войны, осуждение милитаризма и империализма, которые являются причинами всех захватнических войн и кровопролитных конфликтов в современном мире. Заодно он осудил шовинизм и расизм, которые в подобных войнах выступают под маской высокого патриотизма.

Автор «Войны и мира» знал цену истинному народному чувству любви к родине, которое возникает у людей при защите своей земли от врага. Но ничего общего с этим, утверждал он, не имеет тот дух расового превосходства, который разжигали в народе вдохновители итальянской колониальной авантюры. И поэтому он в своем обращении наряду с обличением откровенного милитаризма обрушился против страшного «суеверия» казенного патриотизма и великодержавного шовинизма, справедливо считая, что без этого «суеверия» империалистическим заправилам не удалось бы заставить народ Италии воевать в далекой знойной Африке за чуждые ему интересы.

«Братья итальянцы! — начал Толстой свою статью. — Вы всегда шли впереди народов Европы. И теперь судьба открывает вам путь на переднее место. Совершившееся в Абиссинии событие имеет огромное значение» (31, 193).

Что же случилось, спрашивает Толстой, как могла возникнуть эта нелепая и бесчеловечная авантюра? И отвечает:

 «Случилось то, что в Абиссинии убито и ранено несколько тысяч молодых людей и потрачено несколько миллионов денег, выжатых из голодного, нищенского народа. Случилось еще то, что итальянское правительство потерпело поражение и унижение. Но ведь если это случилось, то случилось только то, к чему в продолжение десятилетий готовилась Италия, к чему теперь, не переставая в продолжение 20 лет, готовится вся Европа и Америка» (31, 193).

Весь собственнический мир, утверждает Толстой, охвачен жаждой добычи. Нет ни одного крупного государства, которое бы лихорадочно не вооружалось, не готовилось к нападению на другие государства, особенно на беззащитные народы Азии и Африки.

Защитники империализма утверждают, что войска готовятся только для обороны; правительства якобы и не помышляют о войне. Молодым людям, призываемым на военную службу, внушают, что никакая опасность им не грозит. Толстой показывает, что это подлый обман. «Ведь если срубленное дерево переделано в дрова, то только затем, чтобы сжечь их. Точно так же, если есть люди, отнятые от производительного труда и переделанные на солдат, то только затем, чтобы быть искалеченными или убитыми. Если же убитые и искалеченные люди Абиссинии не принесли теперь итальянскому правительству славы, а только позор, то это случайность, которая может измениться и всегда изменяется. Войны наполеоновские 1805, 1807 года принесли ему славу, войны 1812, 1813, 1815 года принесли позор. Войны Пруссии 1807 года принесли позор, война 1870 года — славу. Если есть войска, то они или побеждают, или побеждены, и победы, и поражения чередуются, и в обоих случаях люди убиваются и калечатся. Так что в том, что произошло в Абиссинии, не только нет ничего неожиданного, но случилось то самое, что должно было случиться...» (31,193 — 194).

Что же делать? Где выход из тупика? В чем спасение для человечества? На эти вопросы Толстой отвечает призывом к народам опомниться, отказаться от повиновения милитаристам.

«Вопрос только в том, — пишет он, — проснутся ли народы от того дурмана, в котором их держат правительства, и сумеют ли они сделать неизбежные и явные выводы из тех положений, в которых они находятся, и поймут ли, наконец, что если они соглашаются платить подати, которые обращаются на военные приготовления и содержание войск, если они нанимают людей в солдаты и сами идут, отдают своих сыновей в военную службу, то неизбежно будет все большее и большее разорение (потому что соседние народы также вооружаются и надо равняться с ними) и еще неизбежнее будут войны, на которых (будет ли государство победителем или побежденным) все равно будут убивать и калечить людей...»  (31, 194).

Во время итало-абиссинской войны несколько раз случалось, что итальянские солдаты отказывались повиноваться офицерам и переходили на сторону покоряемых ими африканцев. Одновременно в самой Италии участились случаи, когда разоренные войной и поборами крестьяне отказывались платить подати, за что они подвергались жестоким репрессиям. Толстой приветствует такие действия; по его мнению, это «самое простое», что должны делать итальянцы и другие народы империалистических стран.

«Первое — не участвовать в военных приготовлениях, не давать денег правительству, а главное, самим не идти в военную службу и уходить, уходить от службы тем, кто находится в ней.

Вывод этот, — продолжает Толстой, — так ясен, несомненен, что люди неизбежно должны прийти к нему и приходят к нему, но, к сожалению, не по разуму, а по необходимости, и не предупреждая зло, как свойственно поступать разумным существам, а по нужде, необходимости и инстинкту. Ведь гораздо проще и разумнее было бы тем плательщикам податей, которые теперь отказываются платить еще потому, что им нечего дать, не давать податей на военные приготовления, когда у них было что дать, и, главное, гораздо разумнее и лучше для всех и для них самих было бы тем солдатам, которые отказались повиноваться на поле сражения, отказаться повиноваться тогда, когда их тащили в солдаты» (31, 194).

Имея в виду, что поражение в Африке ничему не научило итальянских империалистов и что они из-за соображений престижа подготавливают новую захватническую войну в Африке, Толстой спрашивает: «Неужели и теперь нужно дожидаться, чтобы какой-нибудь Криспи, Баратъери⁹ для каких-то своих дрянных расчетов опять обобрали бы народ деньгами, собрали, развращая его, цвет молодежи, в казармы и опять послали бы его для каких-то своих туманных соображений гибнуть где-нибудь в Абиссинии или, что ужаснее всего, вести прямо братоубийственную войну с французами, немцами, англичанами, русскими?» (31, 194).

И далее Толстой обращается уже не только к итальянцам, но и ко всем народам мира:

«Неужели никогда не опомнятся народы от того ужасного обмана, в котором их поддерживают для своих выгод правительства и правящие классы? Неужели нужны еще ужасные и братоубийственные войны, к которым готовят теперь правительства и правящие классы все европейские и американские народы?».

И, как бы отвечая на этот вопрос, Толстой высказывает свою глубоко выстраданную, сокровенную мечту:

«Ведь придет же время, и очень скоро, когда после ужасных бедствий и кровопролитий, изнуренные, искалеченные народы скажут своим правителям: да убирайтесь вы к дьяволу или к богу, к тому, от кого вы пришли, и сами наряжайтесь в свои дурацкие мундиры, деритесь, взрывайте друг друга, как хотите, и делите на карте Европу и Азию, Африку и Америку, но оставьте нас, тех, которые работали на этой земле и кормили вас, в покое» (31,194-195).

Простым людям всех стран, утверждает Толстой, чужды захватнические устремления. Народы заинтересованы совсем в ином. «Нам важно, чтобы беспрепятственно пользоваться плодами своих трудов, еще важнее обмениваться плодами этих трудов с дружественными, того же самого желающими, другими народами, и, важнее всего на свете, подвигаться в одинаковом, соединяющем всех нас просвещении, а не коснеть в том диком шовинистическом сепаратизме — незнании других народов и ненависти к ним, в которой нас стараются удержать правительства. Нам важнее разрешение вопросов труда, освобождения его от рабства, вопросов уничтожения земельной собственности, которой лишены⁹⁹/₁₀₀ наших братьев; нам важны вопросы установления каких-нибудь обязательных, понятных для всех нравственных основ вместо той каши нелепых церковных догматов, христианских мечтаний и прямо противоречащих им и поддерживающих антихристианские принципы гражданских и: уголовных законов» (31, 195).

По мнению Толстого, «рано или поздно и во всяком случае скоро» народам придется сказать это после ужаснейших бедствий, которые им приготовляют империалисты. Так не лучше ли громогласно заявить об этом до того, как эти бедствия разразятся?

Народы всего мира, утверждает Толстой, не должны проявлять равнодушия к злодеяниям своих правителей, а должны дать им решительный отпор. «Если мы увидим, что человек на улице роет яму и наполняет ее динамитом, мы приходим в ужас и хватаем и судим этого человека, тогда как самое ужасное, что мог сделать этот человек, это то, чтобы убить десятка два людей и разрушить несколько домов. А на наших глазах эти ошалелые люди, наряженные в мундиры и ленты, называемые монархами и министрами, делают парады, смотры, маневры, заставляя приготовленных для этого людей стрелять, колоть воображаемых неприятелей, награждая тех, которые лучше это делают, которые придумывают более жестокие средства убийств, и заставляют колоть, стрелять этих же воображаемых неприятелей» (31,195).

И далее Толстой с тревогой спрашивает:

«Что же мы этих людей оставляем в покое, а не бросаемся на них и не рассаживаем их по смирительным заведениям? Ведь разве не очевидно, что они задумывают и приготовляют самое ужасное злодеяние и что если мы не остановим их теперь, злодеяние совершится не нынче, так завтра?» (31,195-196).

В этих взволнованных, идущих из глубины души, словах Толстой возвышается над догматами своей утопической проповеди непротивления и вырастает в активного гуманиста. Его бунтарский призыв к сопротивлению, к решительной борьбе против милитаризма обретает черты подлинной революционности. Вместе с тем в его статье наряду с обличением зла и призывами к борьбе звучит сомнение, неуверенность в скорой победе.

«Но нет, — пишет он с горечью, — мы не только не хватаем этих разбойников или сумасшедших, но мы бегаем за ними и кричим "ура" и очень рады, когда нас приглашают участвовать в этих очевидных покушениях на ужасные преступления» (31,196).

Эти нотки горечи слышатся к концу статьи все громче и явственнее, пока... пока Толстой обрывает фразу на полуслове и откладывает перо в сторону. «Начал и бросил письмо к итальянцам», — лаконично записывает он в этот день в дневнике (53, 83).

В чем дело? Почему Толстой не дописал своей статьи? Почему это почти готовое и столь нужное людям произведение осталось в столе писателя?

На эти вопросы нельзя ответить односложно. Вероятнее всего, что, дав первоначально волю своему непосредственному чувству гнева и возмущения, Толстой горячо принялся за статью, но, по мере того как она становилась страстно-обличительной и революционной, он чувствовал: никаких надежд на ее опубликование нет. Сесть за стол, лихорадочно исписать восемь листов с обеих сторон было инстинктивным, сердечным порывом писателя-гуманиста; это отвечало давно зревшей в нем душевной потребности сказать людям то, что мучило и терзало его. Но, излив единым дыханием свою горечь, тоску и надежду, он, по-видимому, спохватился и решил, что никто эту статью не напечатает, ни до кого его слова не дойдут. Поэтому он и бросил перо.

Публиковать такое антивоенное воззвание в царской России было и вправду совершенно невозможно — озлобление царизма и церковной реакции против Толстого в то время нарастало и вскоре вылилось в позорном акте отлучения его от церкви. Мало было надежд и на опубликование статьи за границей: буржуазные государства Европы и Америки сочувственно относились к действиям итальянцев в Африке. И уже вовсе никаких надежд не было на то, что воззвание дойдет до итальянцев, которым, собственно, оно и было адресовано. Правящие круги Италии вследствие поражения в войне переживали в это время дни позора, разочарований и озлобления. Недовольство в стране нарастало с каждым днем. Цензурные гайки были завинчены до отказа. Могло ли в это время здесь появиться воззвание, в котором как военные преступники, по именам, были названы главные виновники сорвавшейся авантюры — премьер-министр Криспи и командующий войсками Баратьери?!

Так статья Толстого застряла в черновиках.

Однако, как писал В. И. Ленин, «обращение с революционной проповедью к народу не пропадет даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы»¹⁰. Не пропало даром и воззвание Толстого. Оно дошло до итальянцев и до всех народов мира через... сорок лет, в 1935 г., во время новой авантюры Италии против Абиссинии.

Найденная в архиве писателя и опубликованная в советской печати¹¹ статья Толстого была перепечатана во многих странах и оказалась потрясающе актуальной, словно специально написанной по поводу новой колониальной авантюры. Она била не в бровь, а в глаз новых правителей Италии — на сей раз Муссолини и его генералов — и пригвождала их к позорному столбу.

Так семя, брошенное Толстым в землю, дало через четыре десятилетия обильные всходы. Слова писателя в защиту маленького африканского народа прозвучали в унисон со словами протеста передовых писателей Европы М. Горького, Р. Роллана, Стефана Цвейга, Жана-Ришара Блока, Л. Фейхтвангера и многих других. Они дошли до сердца и сознания многих людей на земле, в том числе и до абиссинского народа.

4

Едва отгремели в Африке залпы итало-абиссинской войны, как разгорелся необычайно резкий, едва не приведший к войне англо-американский конфликт из-за Венесуэлы {1896), а затем и кровопролитная испано-американская война (1898), закончившаяся вероломным захватом американцами Филиппин и Кубы. И почти сразу же после этих кровавых событий началось — опять в Африке — новое побоище, почти трехлетняя англо-бурская война.

Объектом вожделений английских империалистов были на сей раз бурские государства в Южной Африке — Трансвааль и Оранжевая республика.

Английская внешняя политика, как известно, всегда была направлена к захватам чужих территорий. Эти теп-денции особенно усилились в последнюю треть XIX в. в связи с угрозой соперничества, которая выявилась для Англии в притязаниях США, Германии и Японии. Стремясь упрочить свои позиции, Англия предприняла в этот период ряд новых колониальных авантюр. К ним относится война с Афганистаном, закончившаяся установлением английского протектората над этой страной, нападение на Белуджистан, интриги в Турции, Средней Азии и, наконец, захват Египта в 1882 г. и Восточного Судана в 1898 г. Военные действия, которые англичане предприняли в отношении бурских республик, были звеньями той же цепи колониальных захватов.

История возникновения и характер англо-бурской войны достаточно освещены в нашей литературе¹². Сложность вызванной ею социально-политической ситуации заключалась в том, что, будучи одной из агрессивных войн эпохи колониализма, она на сей раз велась англичанами не с коренным населением Южной Африки, а с белыми плантаторами-бурами, которые и сами выступали в отношении африканских племен в роли жестоких поработителей. До этого, действуя на протяжении двух с половиной столетий совместно с англичанами, выходцы из Голландии — буры — истребили сотни тысяч коренных африканцев, захватили их земли. То же самое, но с еще большей жестокостью, делали и английские плантаторы, вытесняя с насиженных земель и коренных африканцев и буров.

К концу XIX в. англичане, утвердившись в Натале и в Капской колонии, решили расширить свои владения не только за счет еще оставшихся там африканских племен, но и за счет фермеров-буров, проживавших в Трансваале и Оранжевой республике, где были незадолго до того обнаружены богатые золотые и алмазные россыпи.

Так возникла в 1899 г. англо-бурская война, которая длилась три года и принесла и бурам и особенно коренному африканскому населению неисчислимые бедствия. Это была по сути дела война двух империалистических хищников — одного более сильного и другого более слабого — за передел награбленной добычи, за право и дальше угнетать и эксплуатировать коренное население Африки. Об империалистическом характере войны свидетельствует и то, что она, по существу, закончилась сговором английских империалистов с бурскими колонизаторами за счет коренного африканского населения, а это в конце концов привело к созданию современной Южно-Африканской Республики, ставшей оплотом расизма, мракобесия и колониального гнета.

Все эти очень важные исторические обстоятельства были, разумеется, современникам не столь ясны, как мы это видим сейчас. Новое кровавое побоище в Африке, последовавшее после ряда аналогичных схваток в разных концах мира, всколыхнуло все человечество и вызвало глубокую тревогу.

Пропагандисты английского империализма поспешили объявить войну в Африке крестовым походом цивилизованного мира против диких, кровожадных народов колоний. Редиард Киплинг самолично отправился в Африку, откуда снабжал английскую печать стихами в милитаристском духе. В подобном же духе выступали и некоторые реакционные литераторы США.

По-другому отнеслись к англо-бурской войне прогрессивные деятели мировой культуры. Их   взору   предстала новая мрачная картина: огромная, вооруженная до зубов английская армия обрушилась на безоружных земледельцев-буров, мужественно отстаивающих свою землю от врага. Их симпатии, естественно, оказались на стороне буров. Марк Твен в ряде памфлетов проклинал разбой, который совершает «Англия руками Чемберлена и его кабинета — лакеев Сесиля Родса и его Сорока Воров Северо-Африканской компании». В памфлете «Человеку, ходящему во тьме» он с гневом писал: «Мистер Чемберлен фабрикует войну на такой нелепой и вздорной основе, что публика в ложах скорбит, а галерка смеется. Чемберлен изо всех сил старается доказать самому себе, что война не просто кража со взломом, а нечто окутанное дымкой респектабельности... И что он сумеет мало-помалу отмыть дочиста британский флаг после того, как перестанет таскать его по грязи»¹³.

Ромен Роллан посвятил англо-бурской войне драму «Настанет время», в которой заклеймил жестокость и лицемерие английских колонизаторов, подвергнув вместе с тем критике и фанатическое ожесточение буров. Против британского разбоя в Африке выступили Анатоль Франс и многие другие литературные деятели. В числе выдающихся писателей мира, осуждавших кровавую авантюру в Африке, был и Лев Толстой.

Еще осенью 1897 г., прочитав в газетах об интригах англичан против бурских республик, Толстой с тревогой отметил в записной книжке: «Англичане в Африке. Можно ли обойтись без войны?». И с едкой иронией добавил: «Очевидно, они подготавливают просвещение» (53, 317). Как известно, под предлогом «просвещения отсталых народов» колонизаторы всегда творили свои мерзкие дела.

Еще более резкие записи мы находим в дневнике писателя в 1899 — 1901 гг., когда война в Африке была развязана. «Читаю о войне на Филиппинах и Трансваале, и берет ужас и отвращение», — записал Толстой 8 января 1900 г. (54, 8). И, задав себе вопрос: «отчего?» — тут же ответил: «Войны Фридриха, Наполеона были искренни и потому не лишены были некоторой величественности. Было это даже в севастопольской войне. Но войны американцев и англичан среди мира, в котором осуждают войну уж гимназисты, — ужасны» (54, 7 — 8).

Накануне начала военных действий, а затем и в первые месяцы войны в Ясную Поляну поступил ряд писем с просьбой к Толстому высказаться  о  разразившемся  конфликте. Редактор газеты «Дойчес ворт» («Немецкое слово») X. фон Хорн писал ему 9 октября 1899 г.:

«Граф! Прошу помощи вашего литературного таланта в одном добром деле первостепенной важности.

Я — издатель немецкой очень распространенной газеты "Немецкое слово", выходящей в Берлине. С самого начала газета наша, не замыкаясь в ограниченные рамки политических партий и группировок, провозгласила высокие принципы чистой и благородной человечности и ратовала за разумные правила жизни согласно с природой и ее начертаниями.

С чувством глубочайшей скорби видим мы возникновение войны между бурами и англичанами в Трансваале: две германские народности вступили в жестокую схватку, которая приведет к самой ужасной междоусобице.

Убедительно прошу вас, граф, напишите для нашей газеты статью за вашей подписью, которая послужила бы к устранению ужасов войны в Южной Африке. Я убежден, что авторитет вашего громкого имени будет много значить для пробуждения совести народов и станет добрым и могучим предзнаменованием для торжества дела мира, которому вы посвятили лучшую часть вашей жизни.

Надеюсь, что ради спасения мира, которому угрожает конфликт в Южной Африке, вы исполните мою просьбу и пришлете статью»¹⁴.

С такими же просьбами обратились к Толстому и другие газеты, в том числе и русские, а также и многие деятели на Западе, среди которых оказался и проживавший в Париже русский революционер-эмигрант, внук декабриста С. Г. Волконского, Г. М. Волконский.

В письме от 8 декабря 1899 г. он сообщил Толстому о серии антивоенных статей, напечатанных им в газете «Экспресс альжерьен» («Алжирский экспресс»), которые вскоре выйдут и отдельной брошюрой. Брошюра будет дополнена новыми главами, в том числе главой, которая «будет посвящена краткому разбору правовых домогательств Англии в Трансваале. К ней будет прибавлена резкая характеристика Чемберлена, который и англичанами считается за parvenu (выскочку) и проходимца»¹⁵. Вскоре, вместе со следующим письмом, Г. М. Волконский прислал Толстому свои статьи об англо-бурской войне, в которых он весь гнев и ярость излил на английскую королеву Викторию и ее министра   колоний   Джозефа   Чемберлена — единственных, по его мнению, виновников новой колониальной авантюры.

Лев Толстой переживал злодеяния англичан в Африке чрезвычайно болезненно. Он, разумеется, ни в коей мере не склонен был умалить личную вину зачинщиков колониальных авантюр, в данном случае английской королевы и ее министра. В статьях Толстого этих и последующих лет немало достается Джозефу Чемберлену, Теодору Рузвельту, Вильгельму II, японскому микадо, «малоумному гусару» Николаю II и всем другим заправилам капиталистического мира за их преступные захватнические устремления. Но, осмысливая происходящие в мире социальные процессы глубже и разностороннее, изучая не только видимые следствия, но и незримые коренные причины мировых катаклизмов, Толстой считал, что дело не в дурном характере или злой воле отдельных правителей, а во всем рабском строе современной ему жизни. В этом духе он и ответил Г. М. Волконскому 4 (16) декабря 1899 г. обширным письмом, рассчитанным на его опубликование в заграничных газетах.

По мнению Толстого, разбор того, как та или другая сторона действует в войне и «которая поступает хуже», имеет свой смысл и свой резон, но этого недостаточно, чтобы вскрыть истинные причины данной войны и войн вообще.

«Причины эти, — пишет Толстой, — для всякого человека, который не закрывает глаз, совершенно очевидны, как теперь, в Трансваальской войне, так и во всех войнах, которые были в последнее время. Причин этих три: первая — неравное распределение имуществ, т. е. ограбление одними людьми других; вторая — существование военного сословия, т. е. людей, воспитанных и предназначенных для убийств, и третья — ложное, большей частью сознательно обманное религиозное учение, в котором насильственно воспитываются молодые поколения.

И потому я думаю, — продолжает Толстой, — что не только бесполезно, но и вредно видеть причину войны только в Чемберленах, в Вильгельмах и т. п., скрывая этим от себя действительные причины, которые гораздо ближе и в которых мы сами участвуем. На Чемберленов и Вильгельмов мы можем только сердиться и бранить их; но наше сердце и брань только испортят нам кровь, но не изменят хода вещей. Чемберлены и Вильгельмы суть слепые орудия сил, лежащих далеко позади их. Они поступают так, как должны поступать и как не могут поступать иначе. Вся история есть ряд точно таких же поступков всех политических людей, как Трансваальская война; и потому сердиться на них и осуждать их совершенно бесполезно и даже невозможно, когда видишь истинные причины их деятельности и когда чувствуешь, что ты сам виновник той или другой их деятельности, смотря по тому, как ты относишься к трем основным причинам, о которых я упомянул».

И вывод из всего этого таков:

«До тех пор, пока мы будем пользоваться исключительными богатствами, в то время, как массы народа задавлены трудом, всегда будут войны за рынки, за золотые прииски и т. п., которые нам нужны для того, чтобы поддерживать наше исключительное богатство» {72, 255).

Чтобы уничтожить войны, в том числе и англо-бурскую, по Толстому, нужно изменить весь несправедливый, собственнический уклад жизни, уничтожить эксплуатацию и угнетение миллионов рабов. Людям, несущим все бедствия и тяготы войн, нужно отказаться от участия в военных авантюрах, не повиноваться своим правительствам, «разрушать тот гипноз», посредством которого скромных, честных, трудолюбивых людей «превращают в наемных убийц». Таким «гипнозом» Толстой считает не только шовинистическую пропаганду буржуазных правительств, но и ту позорную проповедь войны, которую ведут священнослужители всех религий, благословляя «воинство» и освящая орудия истребления. «Мы учим этой религии наших детей, сами исповедуем ее и потом говорим — одни, что Чемберлен, а другие, что Крюгер¹⁶ виноват в том, что люди убивают друг друга» {72, 256).

Обширное письмо Толстого, как он и рассчитывал, было за границей опубликовано во многих изданиях и вызвало большой резонанс. Во Франции оно было напечатано в журнале «Свободная мысль» (1900, № 1) под заглавием «Кто виноват?». В Англии оно увидело свет в журнале «Листки свободного слова» {1900, № 11). Одновременно оно появилось и в немецком социалистическом журнале «Цукунфт» («Будущее»), откуда в обратном переводе его перепечатали русские газеты «Новое время», «Киевское слово» и др. Письмо Толстого в короткий срок обошло почти весь мир.

Г. М. Волконский, из скромности опубликовавший письмо Толстого к нему без   упоминания  своего  имени, вскоре написал ответ Толстому, почтительно начинающийся стихотворной фразой:

Словно с неба огонь, нас твой голос сразил!

Он ударил по броне разврата,

Озарил нашу совесть и в ней обнажил

Все, что подняло брата на брата.

Вместе с тем Волконский — в мягкой форме — позволил себе не согласиться с мнением Толстого, будто кардинальное решение вопроса о войне должно дожидаться тех неблизких времен, когда человечество морально усовершенствует свою природу и избавится от своих пороков и уродств. Не отрицая общих причин войны, указанных Толстым, Волконский настойчиво повторил, что «королева Виктория имела полную возможность не допустить этой войны, и всесильные английские биржевики не подняли бы народ против престарелой королевы. Чемберлен вел дело к войне, попирая международные обычаи и конвенции. Война эта принесла пользу только богатым классам Англии»¹⁷.

Отметив далее, что эту постыдную войну правительства Европы терпят только «благодаря английскому золоту, рассыпанному в южных ее государствах», и благодаря родству царствующих домов Англии и Германии, Волконский закончил свое письмо словами:

«Английскому правительству приходится все время лгать, только этой ценою удается ему вести за собою английский народ на это позорное дело. Не будь духовенства и прессы в руках правительства, а последнего — в руках биржевиков, то войны этой не было бы. Устроить грабеж под сенью Гаагской конференции доказывает, сколько нужно лжи в наши дни для обеспечения подобного разбоя; а это, в свою очередь, заставляет думать, что общественная совесть настороже. Еще несколько совместных усилий, и войны станут неосуществимыми, ибо народы поймут, кто и куда их ведет».

Толстой прочитал ответ Волконского с интересом, но в дальнейшую полемику с ним вступать не стал.

Письмо Толстого к Г. М. Волконскому, как мы видели, составлено так, что в нем содержится осуждение войн вообще, но в нем нет прямого осуждения Англии за ее агрессию в Африке, как нет и прямо выраженного сочувствия бурам. В условиях, когда вся прогрессивная печать мира была полна сочувственных высказываний деятелей культуры в пользу буров, это обстоятельство не осталось незамеченным и вызвало новый поток писем в Ясную Поляну с прямым требованием к Толстому выступить с осуждением Англии и в поддержку буров. Этот поток особенно усилился во второй период войны, когда Англия, которая вначале терпела поражения, бросила в Африку 150-тысячную армию (впоследствии доведенную до 350 тысяч человек) и жестоко расправлялась с 30-тысячной плохо вооруженной и терпящей голод армией буров. Толстой в это время тяжело болел, врачи категорически запретили ему какие-либо занятия, в том числе чтение писем и газет. Но едва почувствовав себя лучше, он пригласил к себе корреспондента московской газеты «Новое время» и высказал ему свое отношение к событиям. Корреспондент описал эту беседу так:

«О своих работах граф говорил вообще неохотно, но едва речь зашла о Трансваале и англо-трансваальской войне, великий старик оживился; глаза его заблестели. — Знаете ли, до чего я доходил... — сказал он, — утром, взяв в руки газету, я страстно желал всякий раз прочесть, что буры побили англичан. Эта война — величайшее безрассудство наших дней. Как! Две высокоцивилизованные нации — голландцы и англичане — истребляют друг друга. Англия, страна, гордившаяся титулом свободной страны, пытается раздавить малочисленных буров, не сделавших англичанам ни малейшего вреда. Это что-то непонятное, невероятное!».

И далее:

«Знаете, на что это безумное нападение похоже? — заметил после небольшой паузы Лев Николаевич, — Это то же самое, если бы мы с вами, люди уже старые, вдруг поехали к цыганам в "Стрельну", утратив всякий стыд. И эта бойня, заметьте, совершается после Гаагской конфе-ренции, так нашумевшей. Трансваальская война — знамение нашего времени, но печальное знамение, говорящее, что миром управляет бездушное торгашество... Граф, помолчав, добавил: "Из Трансвааля мне пишет один мой знакомый, находящийся там теперь, а потому обстоятельства тамошние мне хорошо известны"»¹⁸.

О своих симпатиях к бурам и резко отрицательном отношении к Англии за ее преступления в Африке Толстой говорил и М. Горькому, посетившему его вместе с литератором В. Поссе 16 января 1900 г. «Знаю, — сказал он, как бы извиняясь за невольное нарушение своего религиозно-нравственного принципа, — не следовало бы мне радоваться победам буров и огорчаться их поражениям, они ведь как раз с оружием в руках убивают английских солдат, но ничего с собой поделать не могу. Радуюсь, когда читаю о поражениях англичан, — даже как-то на душе веселее становится»¹⁹.

Интервью Толстого о том, что он горячо сочувствует бурам и решительно осуждает англичан, конечно, немедленно проникло и в мировую печать и вызвало в официальной Англии бурю негодования. Английский переводчик и биограф Толстого Эйльмер Моод срочно запросил его, точно ли газеты передают его мнение и не следует ли его для английской печати несколько смягчить.

Толстой не согласился ни на какие смягчения. Б письме к Мооду от 27 января 1900 г. он с задором подтвердил, что действительно «желал найти в газете известия о победе буров» и что он «был бы рад случаю выразить в письме к Волконскому» свое решительное осуждение воины. Отрицая любые войны и кровопролития, он, по его словам, не может сочувствовать ничьим военным успехам, но он горячо сочувствует тем людям, которые уничтожают причины войны:  «престиж   золота,   богатства»    (72, 289, 290).

Так, резко выраженное осуждение Толстым авантюры англичан в Африке осталось неопровергнутым и несмягченным, несмотря на ярость и брань английской реакционной прессы. По мере того как апгло-бурская война затягивалась, отношение Толстого к ней становилось все более резким и непримиримым. Он со все возрастающим интересом следил за событиями по газетам и книгам, поступавшим в Ясную Поляну, и всеми возможными способами откликался на них.

Осуждение Англии за ее захватнические устремления в Африке вместе с общим осуждением колониализма и милитаризма нашло свое воплощение в ряде писем и статей Толстого этих лет. Большинство их направлено одновременно против двух войн — англо-бурской и испано-американской, и выводы, которые писатель делает, относятся ко всем современным ему актам агрессии и насилия. Толстой не упускает ни единой возможности, чтоб пе заклеймить гневом и презрением империалистический разбой, где бы он ни происходил.

В статье «Две войны», написанной в 1898 г. по окончании испано-американской войны,,в результате которой США захватили Филиппины и Кубу, Толстой уподобил эту войну зубодробительной драке между одряхлевшим стариком (Испания) и молодым, полным сил гангстером «с кастетом в кулаке» (США).

«Выживший из сил и ума старик, воспитанный в преданиях ложной чести, вызывает для разрешения возникшего между ним и молодым человеком недоразумения на кулачный бой этого молодого, находящегося в полном обладании своих сил человека; и молодой человек по своему прошедшему, по тому, что он не раз высказывал, долженствующий стоять неизменно выше такого решения вопроса, принимает вызов с зажатым кастетом в кулаке, набрасывается на выжившего из ума и сил старика, выбивает ему зубы, ломает ребра и потом с восторгом рассказывает свои подвиги огромной публике таких же молодых людей, которая радуется и хвалит героя, изувечившего старика» {31, 98).

Переходя от этой войны к другим военным конфликтам, бушующим в современном ему мире, в том числе к войне в Африке, Толстой в своей статье раскрывает внутреннюю механику подготовки захватнических войн. Она, по его мнению, заключается во все большей милитаризации гражданского населения и прямом насилии над беззащитными людьми.

«Все государства, — пишет Толстой, — обманывая людей, говорят: вы все, управляемые мною, находитесь в опасности быть завоеванными другими народами, я блюду ваше благополучие и безопасность и потому требую, чтобы вы отдавали мне ежегодно миллионы рублей, плоды ваших трудов, которые я буду употреблять на ружья, пушки, порох, корабли... для вашей защиты; кроме того, требую, чтобы и сами вы шли в устроенные мною организации, где из вас будут делать неразумные частицы одной огромной машины — армии, управляемой мною. Находясь в этой армии, вы перестанете быть людьми и иметь свою волю, а будете делать все, что я хочу. Хочу же я, прежде всего, властвовать; средство же для властвования, употребляемое мною, есть убийство, и потому я буду обучать вас убийству.

И несмотря на очевидную нелепость, — продолжает Толстой, — утверждения дого, что люди находятся в опасности от нападения правительств других государств, которые утверждают, что они, несмотря на все желание мира, находятся в той же опасности, несмотря на унизительность того рабства, которому люди подвергаются, поступая в армию, несмотря на жестокость того дела, к которому они призываются, люди поддаются обману, отдают свои деньги на свое же порабощение и сами порабощают друг друга» (31,98-99).

Преступной деятельности буржуазных государств, разжигающих военный психоз, Толстой противопоставляет тех отдельных людей из народа, которые в разных странах поднимаются на борьбу против милитаристов, отказываются служить в их армиях и подвергаются за это тяжелым репрессиям.

«Восхваляют испанских и американских героев той дикой войны, которые, желая отличиться перед людьми, получить награду и славу, убили очень   много   людей или сами умерли в процессе убийства своих ближних. Но никто не говорит и не знает даже про тех героев войны против войны, которые, никем не видимы и не слышимы, умирали и умирают под розгами или в вонючих   карцерах, или в тяжелом изгнании, и все-таки до последного издыхания остаются верными добру и истине»  (31, 99 — 100). В 1899 г., когда   в   Африке   бушевала   англо-бурская война, Толстой   писал   группе   шведской   интеллигенции, пригласившей его на международный конгресс мира, что никакие пацифистские конгрессы не помогут делу мира, пока безнаказанно процветает   международный  разбой и пока так называемые великие державы продолжают гонку вооружений. «Пока есть войска, они нужны для того, чтобы не только вновь приобретать, как это теперь делают   все государства — кто в Азии, кто в Африке, кто в Европе, — но и для того, чтобы удержать силою то, что приобретено силою» (90,62).

И далее:

«До тех пор пока правительства будут управлять своими народами силою и будут желать, как теперь, приобретать новые владения (Филиппины, Порт-Артур и т. п.) и удерживать приобретенные (Польшу, Эльзас, Индию, Алжир и т. п.), до тех пор они сами никогда не уменьшат войска, но, напротив, они будут постоянно увеличивать их» (90, 64).

Эти же мысли Толстой развивает в статье «Патриотизм и правительство», написанной в 1900 г. в ответ на ряд писем, полученных им по поводу войны в Африке. Толстой приводит беседу, которую он в эти дни имел с неким англичанином относительно  англо-бурской   войны.

По мнению англичанина, Великобритания воодушевлена чувством «имперского» патриотизма, и уже одно это якобы оправдывает ее действия на Черном континенте. На прямо выраженное недоумение Толстого англичанин согласился, что это «дурной» патриотизм. «Хороший же патриотизм — тот, которым он проникнут, — с иронией передает Толстой мнение собеседника, — состоит в том, чтобы англичане, его соотечественники, не поступали слишком дурно» (90,426).

В связи с этой выразительной беседой Толстой анализирует историю возникновения и развития идеи патриотизма и показывает, что в собственническом мире естественное чувство любви человека к родине превращается в зоологический шовинизм, который империалистические правители ставят на службу милитаризму и войне. В Германии, например, великодержавный шовинизм доведен до такой степени, что издан закон, по которому «все сыновья, мужья, отцы, ученые, святые должны обучаться убийству и быть покорными рабами первого высшего чина и быть беспрекословно готовыми на убийство тех, кого им велят убивать: убивать людей угнетенных народностей и своих рабочих, защищающих свои права, своих отцов и братьев, как публично заявил о том самый наглый из всех властителей — Вильгельм II» (90, 431).

Подчеркнув, что то же самое происходит и в других империалистических государствах, Толстой наглядно показывает, к каким тяжким последствиям это уже привело. Вначале шовинизм использовался милитаристами как средство натравливания в своей стране одних народов на другие, а также на ближайших соседей; затем он был направлен на завоевание более отдаленных стран своего континента и, наконец, — на порабощение народов других континентов.

«Начались наперебой вызываемые отчасти прихотью, отчасти тщеславием, отчасти корыстью захваты чужих земель в Азии, Африке, Америке и все большее и большее недоверие и озлобление правительств друг к другу, Уничтожение народов на захваченных землях принималось как нечто само собой разумеющееся. Вопрос только был в том, кто прежде захватит чужую землю и будет уничтожать ее обитателей» (90, 432).

Буржуазные государства лицемерно провозглашают целью своих войн защиту справедливости. Но это — жестокий обман.

«Все правители не только самым явным образом нарушали и нарушают против покоренных народов и друг против друга самые первобытные требования справедливости, но совершали и совершают всякого рода обманы, мошенничества, подкупы, подлоги, шпионства, грабежи, убийства, и народы не только сочувствовали и сочувствуют всему этому, но радуются тому, что не другие государства, а их государства совершают эти злодеяния. Взаимная враждебность народов и государств достигла в последнее время таких удивительных пределов, что, несмотря на то что нет никакой причины одним государствам нападать на другие, все знают, что все государства стоят друг против друга с выпущенными когтями и оскаленными зубами и ждут только того, чтобы... можно было с наименьшей опасностью напасть на него и разорвать его» (90,432).

В англо-бурской войне, по мнению Толстого, все эти уродства империализма выступили особенно наглядно. «Не только большие, но дети, чистые, мудрые дети, смотря по той народности, к которой они принадлежат, радуются, когда узнают, что побито, растерзано лиддитными снарядами не 700, а 1000 англичан или боэров. И родители, я знаю таких, поощряют детей в этом зверстве»  (90, 432).

Спасение народов, по мнению Толстого, состоит в том, чтобы они скорее избавились от насаждаемого в их среде чувства национальной исключительности и расизма, стряхнули с себя шовинистический дурман. Это тем более естественно, что от природы людям не свойственны воинственность и человеконенавистничество, наоборот, им свойственны доброжелательство, добрососедство, желание блага себе и всем людям.

Простые люди всех стран должны сами себе помочь, ибо ждать помощи от своих милитаристских правителей бессмысленно. «Помощь же только в одном — в уничтожении того страшного сцепления конуса насилия, при котором тот или те, кому удается взобраться на вершину этого конуса, властвуют над всем народом, и тем вернее властвуют, чем более они жестоки и бесчеловечны, как это мы знаем по Наполеонам, Николаям I, Бисмаркам, Чемберленам, Родсам и нашим диктаторам, правящим народами от имени царя» (90, 443).

В подкрепление этой мысли — о естественной ненависти народов к войне — Толстой приводит некоторые из писем, полученных им из разных стран.

Американский рабочий, участник испано-американской войны, пишет Толстому: «Единственно, чего мы просим... это права заниматься собственными делами. Мы имеем свои дома, любим наших друзей, преданы нашим семьям и не вмешиваемся в дела наших соседей... Оставьте нас в покое! Но политиканы не хотят оставить пас. Они облагают нас налогами, поедают наше имущество, переписывают нас, призывают нашу молодежь к своим войнам» (90,437). Об этом же пишет Толстому и старый немецкий крестьянин, бывший солдат кайзеровской армии: «Я совершил два похода вместе с прусской гвардией (1866 — 1870) и ненавижу войну от глубины души, так как она сделала меня невыразимо несчастным... Я, например, получаю ежедневно 80 пфеннигов за мою простреленную при штурме в С. Прива 18 августа 1870 г. правую руку. Другой охотничьей собаке нужно больше для ее содержания...» (90,440).

Свою статью Толстой снова заканчивает призывом к людям — опомниться и осознать свое бедственное положение. «Положение народов теперь таково, что ухудшение его трудно себе представить. Народ весь разорен, и разорение неизбежно должно итти, усиливаясь. Все мужчины обращены в военных рабов и всякую минуту должны ждать приказа итти убивать и быть убиваемыми. Чего же еще ждать? Того, чтобы разоренные народы вымирали с голода? Это уже начинается в России, Италии и Индии. Или того, чтобы кроме мужчин, забрали в солдаты и женщин? В Трансваале и это уже начинается» (90, 442).

Антимилитаристские статьи Толстого, его выступления в защиту буров находили живой отклик во многих странах мира. Видные деятели культуры в своих статьях и письмах поддерживали Толстого, солидаризировались с его непримиримой антиколониалистской позицией. Так, Ромен Роллан писал 22 августа 1901 г. своей знакомой Софии Бертолини Герьери-Гонзага:

«Я читаю сейчас две только что вышедшие книги Толстого... Здесь собраны его статьи последних трех лет, посвященные важнейшим мировым событиям: войне на Филиппинах, Трансваальской войне, Гаагской конференции, убийству короля Умберто и т. д. Думаю, что мы с вами любим Толстого одинаково горячо. Я считаю его единственным поистине великим человеком современности. Его слово всегда служит добру — благодаря высочайшей искренности, благодаря ненависти ко   всякому   лицемерию (как беспощадно обрушивается он на кайзера Вильгельма!) и благодаря своему могучему (нравственному. — А. Ш.) здоровью»²⁰.

Война в Трансваале тем временем принимала все более ожесточенные формы. К марту 1901 г. регулярная армия англичан разгромила слабо вооруженные отряды буров, заняла крупные города, в том числе столицу Трансвааля — Преторию, превратила Оранжевую республику в свою колонию. Разрозненные группы бурских партизан, общей численностью около 20 тысяч человек, вели героическую борьбу против 350-тысячной армии британских колонизаторов. Дело буров, казалось, было безнадежно проиграно²¹. Но уязвленная совесть человечества не хотела примириться с этим, и в числе голосов видных общественных деятелей, все громче протестовавших против злодеяний империалистов в Африке, был и голос Льва Толстого.

О том, как могуч и влиятелен был этот голос, каким поистине всемирным был авторитет русского писателя, свидетельствуют письма из разных стран, которые продолжали поступать в Ясную Поляну. Вот некоторые из них.

Американский общественный деятель А. Дж. Веркоу-терн, полагавший, как и многие в США, что объединенное вмешательство России и Америки сможет остановить агрессию англичан в Африке и спасти буров от уничтожения, писал Толстому из Ньюарка 20 марта 1900 г.

«Уважаемый сэр! Разрешите преподнести вам прилагаемое воззвание, которое я недавно написал, чтобы настроить общественное мнение Америки в пользу южноафриканских республик и миллионов голодающих индусов. Надеюсь, что оно будет вам интересно.

Прошу вас сделать все от вас зависящее, чтобы побудить русского царя (ему я посылаю по почте другой экземпляр воззвания) как можно скорее, объединившись с Америкой и другими странами, остановить бесполезное поголовное избиение и голод, являющиеся вечным позором Великобритании и всего цивилизованного мира, который это допускает. Кроме того, это и практически всего выгодней для Англии при данных обстоятельствах, так как она теряет бесконечно больше, допуская разрушение бурами золотых приисков, пока ее подданные в Индии умирают голодной смертью.

Да благословит бог вашу деятельность на благо человечества. Надеюсь услышать   об   успехах   предпринятых вами шагов»²².

Еще более острый вопрос, касающийся Африки, поставил перед Толстым в письме от 28 марта 1900 г. молодой французский литератор Леопольд Ожар:

«Позвольте мпе, милостивый государь и уважаемый учитель, поставить перед вами один из важнейших вопросов современности — следует ли иметь колонии? Справедливо ли это? Необходимо ли это?

В самом деле, как писал добрый автор "Таис": "Еще большой вопрос, надо ли устраивать счастье людей вопреки их воле". В этой короткой фразе Анатоль Франс объединил многие вопросы социальной философии.

В дни, когда Англия якобы "в целях цивилизации" обагряет кровью Южную Африку, когда все европейские государства целью своей политики ставят колониализм, невольно спрашиваешь себя, действительно ли необходимо хладнокровно душить столько несчастных "нецивилизованных" людей? Задаешься, как Паскаль, вопросом, не являются ли так называемые цивилизаторские намерения европейцев только лицемерной данью добродетели со стороны цивилизованных, но жадных до богатства людей?

Поле принадлежит негру, а мы его отбираем при помощи штыков или пушек, потому что, как говорят, негр дик и суеверен. В обмен на его землю мы предлагаем ему отвлеченные рассуждения и алкоголь. Если он принимает алкоголь, но отказывается от высоких принципов, которые мы ему преподносим на кончике штыка, мы его расстреливаем.

Мы рассуждаем, как просветители, а действуем, как варвары. Мы расстреливаем "мятежников" той земли, которую господь даровал не нам и которая нам незнакома. Мы убиваем людей, о которых ничего не знаем и которые ничего не знают о нас. Мы протягиваем им братскую руку, обагренную их же кровью.

Да, негры нас начинают узнавать, но... как грабителей и убийц. Завоевание колоний — это вооруженный грабеж.

Должны ли мы стремиться иметь колонии? Вот, милостивый государь и уважаемый учитель, тот огромный вопрос, относительно которого я умоляю вас высказать ваше авторитетное суждение. Думаете ли вы, что блага, которые несет с собой цивилизация, в самом деле компенсируют насилия, сотворенные во имя ее?»²³.

Другой прогрессивный деятель, английский журналист

Эдуард Гарнет, просивший Толстого написать обращение к американскому народу и подчеркнуть в нем ханжество официальных кругов США, сделал к своему письму следующую приписку:

«Если бы Вы решили это сделать, я посоветовал бы Вам написать им несколько слов о лицемерии. В наше время англосаксонский мир (Англия и Америка в равной степени) довел лицемерие до тончайшего искусства, и жизнь этих народов, политическая, общественная и нравственная, вся основана исключительно на подавлении всякой правды, которая не льстит национальному самолюбию».

И далее:

«Самым полным выражением широко распространенного лицемерия является, конечно, война англичан против буров. Война попросту не могла бы возникнуть, если бы современная пресса не была гигантским аппаратом для прикрытия алчности и трусости общества и объяснения его алчности и трусости возвышеннейшими из побуждений»²⁴.

Толстой, как правило, откликался на подобные обращения не личными ответами, которые могли не дойти до адресатов или не получить необходимого общественного резонанса, а острыми публицистическими выступлениями, в которых он высказывал свое отношение к затрагиваемым событиям и явлениям. Таковы уже упоминавшиеся выше воззвание «К итальянцам», статьи «Две войны», «Патриотизм и правительство», «Рабство нашего времени» и другие, в которых он осудил колониальные авантюры в Африке.

Однако на один из запросов — касающийся позиции Америки в англо-бурской войне — он ответил весьма выразительно и исчерпывающе ясно.

Запрос этот поступил к Толстому 27 апреля 1900 г. от лондонского отделения американского телеграфного агентства «Америкен кэйбл ньюс» («Американские телеграфные новости»). Речь в нем шла о делегации буров, которая после безуспешных переговоров в Европе направлялась в США, чтобы просить американское правительство о помощи. «Мы отправляемся, — писали они в специальном воззвании, — просить американскую нацию, чтобы она помогла нам прекратить жестокие бесполезные избиения тех, кто ей особенно близок и дорог, ибо в наших рядах сражаются за свободу и американские граждане»²⁵.

Американское телеграфное агентство, оплатив срочный ответ в 30 слов, писало в своем запросе: «Бурские делегаты прибудут в Нью-Йорк в субботу. Твердо уверены, что сочувственный привет от выдающихся лиц с выражением добрых пожеланий существенно поможет бурским делегатам заручиться добрыми услугами Америки. Не будете ли любезны высказаться в возможно сильных выражениях, которые будут переданы делегатам, пемедленно по их приезде в Америку. Отвечайте»²⁶.

И Толстой на обороте полученной им телеграммы начертал свой убийственный для США ответ: «Добрые услуги Америки могут состоять лишь в угрозах войны, а потому сожалею, что не могу исполнить вашего желания» (72, 347). В черновике же этой телеграммы мы читаем: «Считаю, что добрые услуги Америки могут состоять в дипломатическом вмешательстве, поддержанном угрозами войны. А я считаю вооружение и угрозы войны столь же дурными, как и самую войну» (72, 348).

Неизвестно, опубликовало ли американское телеграфное агентство ответ Толстого, посланный 28 апреля, и как восприняли в США его откровенно отрицательное отношение к «добрым услугам» Америки. Но то, что его ответ оказался прозорливым, вскоре показал исход миссии буров в США и все дальнейшие события. Буры, как и следовало ожидать, не добились в США ничего и уехали оттуда не солоно хлебавши. Американские правители, которые сами зарились на трансваальские богатства, были скорее готовы соучаствовать вместе с англичанами в африканской авантюре, чем предпринимать что-либо в пользу буров. К тому же у них самих было в это время дел по горло — надо было умиротворять только что покоренные Филиппины и Кубу, в которых разгоралась партизанская война. Так и получилось, что ограбленные и покоренные буры остались без «добрых услуг» США.

Исход англо-бурской войны был предрешен с самого начала. 30 тысяч почти безоружных буров при всем их героизме не могли долго противостоять 350-тысячной английской армии, вооруженной новейшим оружием.

В конце 1901 — начале 1902 г., оправившись от тяжелой болезни и возобновив чтение газет, Толстой снова с горячим интересом принялся следить за еще не закончившимися событиями в Трансваале, особенно за действиями буров-партизан. Его зять, М. С. Сухотин, находившийся с ним в Крыму, записал в дневнике 20 декабря 1901 г.:

«Сегодня Лев Николаевич по поводу все продолжающейся бурской войны выразил ту мысль, что эта война ему доказывает ничтожность силы денежной перед силой нравственной. В этой войне дерется самый богатый народ против народа совершенно истощенного и разоренного, а вместе с тем дерутся вялые безыдейные солдаты против людей, всецело проникнутых одной идеей — идеей свободы. И англичане до сих пор все еще не могут осилить буров»²⁷.

2 февраля 1902 г. М. С. Сухотин снова писал в дневнике: «Сегодня (Толстой. — А. Ш.) заинтересовался газетами. Взволновался, узнав о победе буров и о взятии в плен Метуэна²⁸. Вечером, когда доктор Альтшуллер спросил его, рад ли он, что взят в плен Метуэн, он ответил: "Совестно мне в этом сознаться, но очень, очень рад"»²⁹.

И вскоре, 12 марта 1901 г., еще одна вапись:

«Лев Николаевич очень одобряет буров, отпустивших Метуэна на волю. Этим поступком они будто бы совсем огорошили англичан. Относительно англичан оп удивлялся, до какой степени понизились их государственная мощь и их нравственный уровень за последнее время»³⁰.

Эту мысль Толстой высказал и в беседе с А. Б. Гольденвейзером: «Теперь, когда так ясно выразилась эта всеобщая ненависть к англичанам, — я не доживу — но мне кажется, что могущество Англии сильно пошатнется»³¹.

Впоследствии Толстой еще не раз возвращался к событиям англо-бурской войны, приводя ее как пример неприкрытого международного разбоя. Так, в марте 1909 г. французский журналист Жорж-Анри Бурдон, навестивший Толстого в Ясной Поляне, пробовал было обелить ие-ред ним авантюру англичан в Африке ссылками па ее якобы цивилизаторские пели. «Неужели, — сказал он, — Англия сделала что-нибудь худшее, чем другие народы, в угоду своим колонизаторским аппетитам?».

Толстой согласился с тем, что и другие империалистические державы совершают в покоряемых странах такие же преступления, как Англия, но решительно отверг мысль, будто эти действия преследуют какие-либо просветительские цели. «Франция, Германия, Россия, Италия — словом, все нации, я с вами согласен, поступают точно таким же образом. Но где найдете вы в колонизаторской деятельности Европы   подлинно   цивилизующую   мысль?»³².

На замечания Бурдона, будто англичане принесли в завоеванные ими колонии просвещение, науку, изобретения, Толстой с презрением заявил: «Современные изобретения ровно ничего не показывают в пользу развития человеческой нравственности»³³. Он снова бескомпромиссно осудил африканскую авантюру Англии, а вместе с ней и действия англичан в других районах мира.

Так от начала англо-бурской войны и до самой своей кончины, на протяжении целого десятилетия, Толстой не смягчил своего приговора относительно колониальной авантюры англичан в Африке.

5

Специального рассмотрения заслуживает африканская ночта Толстого. Она лишь в самые последние годы стала объектом пристального изучения³⁴.

Среди 50 тысяч писем, хранящихся в архиве Л. Н. Толстого, нам удалось выявить около 60 писем, пришедших непосредственно из стран Африки. Вместе с письмами из других стран, в которых затрагиваются проблемы Африки, — их 75. Цифра как будто небольшая, если ее сравнить с теми сотнями и даже тысячами писем, которые Толстой получал из стран Европы и Америки! Но следует вспомнить, как далека была в те годы Россия от Африки, сколь слабы были между ними культурные связи, чтобы оценить эту цифру в полной мере. Вряд ли еще один европейский писатель того времени мог бы похвастать столь обширной африканской почтой.

Первые письма, полученные Толстым из стран Африки, относятся к последним десятилетиям XIX в., когда туда впервые дошли переводы его сочинений. Популярность Толстого как художника и мыслителя приобрела в этот период во всем мире огромные размеры. Книги его издавались большими тиражами в Англии, Франции, Германии, Италии, Португалии и других странах и, конечно, завозились в те районы Африки, которыми эти страны владели. К этому времени относятся и первые переводы сочинений Толстого на арабский язык, что делало их доступными для жителей арабских стран Африки.

Кто были африканские корреспонденты Толстого? Какова их дальнейшая судьба? Об этом мы пока знаем очень мало. Из самих писем видно, что среди них были люди различного общественного положения, разных профессий и убеждений, разных возрастов, племен и национальностей. В большинстве своем это были выходцы из стран Европы, люди передовых прогрессивных взглядов — учителя, врачи, литераторы, студенты, издатели газет, фермеры, общественные деятели. Но Толстой получал письма и от коренных жителей Африки — негров и арабов. Таких писем, разумеется, приходило немного, и это вполне понятно, если учесть тогдашний культурный уровень коренного населения Африки.

Большинство полученных Толстым писем имеет штемпеля городов и селений Северной и Южной Африки³⁵, и очень мало писем из Западной, Восточной и Центральной Африки, которой, кстати говоря, Толстой особенно интересовался. Письма в своем подавляющем большинстве написаны на английском, французском, немецком, итальянском и португальском языках, но есть и письма на арабском языке. Ко многим посланиям приложены вырезки из местных газет, листовки, обращения различных общественных организаций, художественные открытки, а также отдельные книги и брошюры.

Некоторые из полученных в Ясной Поляне писем и материалов были по просьбе их авторов им возвращены; о существовании этих посланий мы узнаем из текста ответных писем писателя или из специальных тетрадей, где в последние годы регистрировалась переписка Толстого. Однако подавляющее большинство писем из Африки сохранилось, и мы имеем возможность по ним судить, сколь велик был авторитет Толстого на этом континенте.

Первые письма, полученные Толстым из Африки, относятся к 80 — 90-м годам. В своем большинстве это читательские отклики на его произведения или сообщения редакторов и издателей газет о переводах и публикациях его сочинений.

Редактор прогрессивной еженедельной газеты, выходившей на французском языке в г. Тунисе, «Тунис журналы» («Тунисская газета») Жюль Монтель, бывший участник Парижской коммуны, в свое время бежавший из Франции в Россию и нашедший прибежище в доме Толстого в Ясной Поляне в качестве учителя его детей, сообщает ему, что в редактируемой им газете напечатана большая статья о романе «Война и мир» и готовится серия статей о других русских романах³⁶.

Некто С. Л. Клинг из небольшого городка Почефстром, вблизи Иоганнесбурга (Трансвааль), пишет   Толстому об огромном впечатлении, которое на него произвели «Крей-церова соната» и «Послесловие» Толстого к этой повести. «Из "Послесловия" видно, — пишет он, — как много вопросов поставили уже перед вами читатели»³⁷. В свою очередь, С. Л. Клинг задает Толстому ряд новых вопросов, касающихся идеи повести, взглядов Толстого на любовь и брак, а также и на проблему морального совершенствования.

Другой африканский читатель, Подулиад (имя не указано), шлет Толстому из селения Айн-Руа (Алжир) новогодний привет и лучшие пожелания.

«Вы заслужили, — пишет он, — глубокую благодарность всего человечества. Позвольте пожелать Вам и вашим детям доброго здоровья и долгой жизни. Ваши смелые выступления в защиту угнетенных уже приносят плоды и: будут в дальнейшем содействовать уничтожению социального зла и нищеты на земле»³⁸.

Один из египетских читателей, Петер Рудольф, живущий в Александрии, описывает бедственное положение туземцев, приезжающих сюда из разных уголков Африки в поисках работы и хлеба. Они влачат жалкое существование, не имеют пристанища, спят на улицах, голодают. Ему, Петеру Рудольфу, удалось с помощью нескольких отзывчивых людей устроить для больных и бездомных феллахов ночлежку, где они получают миску супа. Но это — капля в океане нищеты, на которую обречены коренные жители Африки. Автор письма наивно спрашивает Толстого, не мог ли бы он заинтересовать этим бедствием «высшие сферы» России и получить для этой дели помощь от русского царя. «Говорят, он милосерден»³⁹.

Можно себе представить, как усмехнулся Толстой, прочитав эту фразу!

Читательница М. Пилон Фяери из Эль-Биар (Алжир) сообщает Толстому, что под влиянием романа «Воскресение» один ее знакомый, богатый и влиятельный человек, занимающий видное место в обществе, разыскал когда-то брошенную им бедную девушку и, подобно Дмитрию Нехлюдову, принял горячее участие в ее дальнейшей судьбе. «Ваши сочинения, — пишет она, — делают людей лучше, добрее.,. Вы сами не знаете, как много добра Вы приносите людям»⁴⁰.

Среди многочисленны* писем этого периода имеются и такие, где авторы запрашивают Толстого о событиях в России или просят у него совета в своих личных делах.

Так, врач Уффольц из г. Ле-Кэф (Тунис), интересующийся русским изобразительным искусством, спрашивает, почему в картинах русских художников занимают столь большое место темы горя, нужды, голода, смерти. Сам автор письма высказывает предположение, что это, вероятно, объясняется тяжелыми условиями жизни русского народа^4l.

Другой любитель живописи, молодой художник Д. Ц. Боонзаер из Кейптауна (Южная Африка), любовно написал портрет Толстого и послал его в Ясную Поляну, чтобы писатель украсил его своим автографом. «Для меня будет большой радостью, — пишет он, — приобщить к своей коллекции выдающихся писателей нашего времени портрет того, кто по праву считается величайшим писателем России»⁴².

Толстой охотно надписал портрет и вернул его автору. Вскоре в Ясную Поляну пришло от художника второе письмо с горячей благодарностью.

«Возможно, Вам будет небезразлично узнать, — писал он, — что Ваши книги имеют тысячи поклонников в нашей стране. И подписанный Вами портрет отныне — самый ин-тересныи и популярный во всей моей коллекции»⁴³.

Многие молодые люди — преимущественно учителя, студенты и школьники — сообщают в своих письмах Толстому о прочтении его произведений и просят русского писателя «на память» какой-нибудь сувенир или автограф, которые, по их уверениям, они будут хранить всю жизнь.

Как правило, Толстой откликался на такие просьбы тем, что вместе с автографом посылал своим юным корреспондентам свои сочинения на актуальные общественно-политические и нравственные темы. Это, в свою очередь, вызывало поток благодарственных откликов.

Таково примерно содержание африканской почты Толстого в 80-х и в первой половине 90-х годов — в период относительного спокойствия на этом континенте.

Другой характер, как мы видели, африканская почта Толстого приобретает во второй половине и особенно в конце 90-х годов, в период обострения колониальных войн, В эти годы преобладающими темами писем становятся злодеяния европейских колонизаторов, тяжкие бедствия, которые они несут народам Африки. Таковы, напомним, письма, приходившие в Ясную Поляну во время итало-абиссинской и англо-бурской войн,  послания, в  которых проблемы капитализма и расизма ставятся со всей остротой. Некоторые из этих писем послужили стимулом к резким антимилитаристским выступлениям Толстого. Одновременно приходят и письма, в которых африканские читатели делятся мыслями о прочитанных произведениях, проявляют заботу о русском писателе, о его здоровье и благополучии.

О том, какие тесные узы дружбы связывают русского писателя с его африканскими читателями, можно судить по их письмам 1901 — 1902 гг., когда до Африки дошли вести о тяжелой болезни Толстого, а затем и о его выздоровлении. В письмах этих дней с особенной силой выразилась тревога читателей за жизнь любимого автора, их теплые чувства любви и благодарности к нему.

Вот некоторые письма читателей из Африки за 1901 год.

Некая П. Карре из Орапа (Алжир) с тревогой запрашивает о состоянии здоровья Толстого и от всей души желает ему выздоровления⁴⁴.

Другая читательница, Эллен Петричи из Каира, рассказывает в своем письме о том, как сочинения Толстого помогли ей преодолеть большое горе в личной жизни. Она шлет слова ободрения и молится за выздоровление русского писателя⁴⁵.

Учительница из Туниса Камилла Тинэ пишет Толстому:

«Большая дерзость с моей стороны писать вам! Но я чувствую необходимость выразить вам мое глубокое восхищение и сказать, как я счастлива, что вы выздоровели, Я так боялась за вашу жизнь! Ваша жизнь нужна всем нам, а не только несчастным обездоленным людям в России. Вы учите нас больше всего на свете ценить справедливость, и мы хотим воплотить ваш призыв в жизнь. Будьте благословенны, дорогой учитель, за то добро, которое вы творите людям!»⁴⁶.

Следует напомнить, что аналогичные письма шли в это тревожное время в Ясную Поляну со всех сторон мира и, разумеется, со всех концов России. Тысячи людей следили но газетам за течением болезни любимого писателя и в своих письмах выражали то тревогу и печаль, то удовлетворение и радость — в зависимости от того, каковыми бывали публиковавшиеся в газетах медицинские бюллетени.

Не прекращался поток взволнованных писем и после выздоровления Толстого.

Некий Перси Хесс пишет ему из порта Элизабет (Южная Африка): «Ваши книги — источник громадного наслаждения и познания, а смелая позиция, которую заняли вы и ваша жена против религиозных изуверов⁴⁷, снискали вам повсеместное уважение и восхищение всех лучших людей России»⁴⁸.

М. Б. Киритци, молодой человек 28 лет, пишет из Каира: «Я, читатель и почитатель ваших возвышенных произведений, не могу не высказать своей благодарности тому, кто укрепил в моей душе идеи, сделавшие меня счастливым, несмотря на тяжелые условия жизни»⁴⁹. Киритци просит помочь ему достать последние сочинения Толстого, вышедшие в Европе, но еще не дошедшие до Африки.

Другой молодой человек, Герман Брандау, проживающий в Каире, пишет 12 июня 1902 г.:

«Глубокочтимый учитель! С таким человеком, как Вы, можно говорить о смерти, даже его собственной. Поэтому позволяю себе направить Вам свою поэму, написанную по получении известия — к счастью, оказавшегося ложным, — о Вашей кончине. Знайте, Ваш благородный призыв к дружбе и братству между людьми услышан во всех странах мира и всюду нашел горячий отклик. Этим духом проникнуты и мои стихи»⁵⁰.

К письму приложена поэма молодого автора под заглавием «Он пе умер», в которой говорится, что принципы добра и человечности, которые проповедовал Толстой, будут жить вечно.

Наряду с письмами этого рода возобновляются поело выздоровления Толстого и обращения к нему разных европейских, азиатских и африканских газет с просьбой о сотрудничестве. Так, редактор одной из парижских газет Луи Надо в письме от  10 октября  1901  г.  пишет:

«Великий учитель, беру на себя смелость почтительно, но настойчиво обратить Ваше внимание на два вопроса, имеющих высоконравственное значение. Эта анкета, возможно, самая полезная и значительная из всех, которые когда-либо проводились, будет неполной без Вашего мнения, без ознакомления с мыслями великого русского реформатора. Вопросы таковы:

1)  Если можно делать выводы из событий и чаяний современного мира, каково,   по   Вашему   мнению,   будущее Южной Африки  и  что  она  будет  представлять  собой в 1950 году?

2)  Если бы те решения, которые Вы предвидите, и Ваш личный идеал могли бы быть полностью осуществлены, то что было бы с Южной Африкой в 1950 году?»⁵¹.

Подобные анкеты Толстой получал много раз. На отдельные из них оп иногда отвечал, но на сей раз он не поверпл в то, что даппая анкета — «самая полезная и значительная из всех». Очень многие газеты и журналы стремились получить его статьи, которые они подавали как своего рода сенсацию. Некоторые газеты и телеграфные агентства присылали ему телеграммы с дорогостоящими оплаченными ответами. Были и такие, которые сулили ему баснословные гонорары, лишь бы заполучить его в свои сотрудники. Но Толстой оставлял подобные предложения без ответа. Так поступил он и с анкетой о будущей судьбе Южной Африки.

С каждым годом переписка Толстого с его читателями усиливалась. В нее включались и коренные жители Африки. Англичанин Артур Син-Джон, бывший офицер колониальных войск, оставивший под влиянием идей Толстого свою выгодную службу и занявшийся землепашеством, прислал Толстому в январе 1903 г. письмо, в которое вложил письмо известного деятеля Западной Африки, Эдуарда Блайдена. «Думаю, — писал Син-Джон, — он будет очень рад, если вы ему напишете... Пожалуйста, верните ему вложенное письмо».

Эдуард Блайдеп был выдающимся борцом за свободу Африки. Он один из первых выдвинул идею африканского единства и боролся за ее осуществление. Высокообразованный человек, он был лично знаком с Гербертом Спенсером, переписывался с Гладстоном. В столице Сьерра-Леоно ему воздвигнут памятник.

21 января 1903 г. Толстой ответил Сип-Джону: «Я получил ваше письмо со вложением очень интересного письма Эдуарда Блайдена, которое возвращаю» (74, 21).

О чем писал выдающийся африканский деятель Толстому и что писатель ответил ему, мы, к сожалению, пока по знаем, ибо письмо Блайдона было возвращено ему вместе с ответом Толстого, а копия письма Толстого к нему пе сохранилась. Но можно пе сомневаться, что на важное письмо африканского корреспондента Толстой ответил не менее интересным и важным письмом, тем более что проблемы освобождения Африки глубоко волновали его.

Другие письма африканских корреспондентов в своем большинстве содержат выражения согласия с гуманистическими воззрениями русского   писателя.   Так,   коренной житель Африки Хасан Феми, который был присужден колониальными властями к смертной казни за то, что боролся против бесправного положения своего народа, пишет в Ясную Поляну пз Александрии (Египет):

«Дорогой прославленный учитель! Вас занимают трудные проблемы человечества. Вы стараетесь их разрешить всеми способами, не боясь ни царя, ни духовенства. Я — один из тех, кого восхищают ваши благородные чувства, тот бескомпромиссный ттриговор, который вы выпосите современному обществу. Вас трогает любое страдание людей, где бы они ни жили, вы бесетрашпо протестуете против    несправедливости,    даете    произволу    решительный отпор»⁵².

Хасан Феми призывает Толстого продолжать обличать угнетателей и насильников.

Другой африканец, Армандо Л. Персра из Александрии, восхищается книгой Толстого «О жизни», ее глубиной и искренностью. Эта книга, пишет он, убедила его, что долг каждого человека бороться против тьмы и суеверий казенной церкви⁵³.

Толстой очень внимательно читал эти письма и душевно откликался на них. Поток писем из Африки не прекращался, как мы увидим ниже, и в последние годы его жизни.

6

О большом, все нараставшем интересе Толстого к Африке свидетельствует не только его почта, но и его личная библиотека, сохранившаяся в Ясной Поляне. Там много книг, журналов, газет, учебников, атласов, посвященных Африке.

Среди этой литературы следует прежде всего назвать многотомный энциклопедический труд проф. В. Сиверса (в переработке немецкого географа Ф. Гана и переводе Д. А. Коробчевского) «Африка» (СПб., изд. «Просвещение», 1902). Не все 15 выпусков этого большого научного труда находились в руках Толстого, — среди его книг сохранились только первые четыре тома. Но и они дают обстоятельное представление об Африке, ее географии, истории, о населяющих ее народах, их запятиях, жизненном укладе и т. п.

В первом томе излагается многовековая история исследований Африканского материка начиная с древних времен и до конца XIX в. Здесь рассказано не только о знаменитых исследователях Африки — выходцах из Европы и Америки, но и об африканских, индийских, арабских и других ученых, которые внесли свой вклад в изучение загадочного континента.

Последующие тома содержат богатые научные данные о природе Африки, а также о происхождении и развитии отдельных племен и народностей. Авторы касаются и социальных проблем Африки, не скрывая тех бедствий, которые принесла местному населению «белая» колонизация. В частности, они довольно объективно излагают историю возникновения и падения Трансвааля и Оранжевой республики, которые к моменту издания книги были только что завоеваны англичанами и превращены в колонии. Трудно сказать, какие именно тома этого обширного труда читал Толстой, но если даже он и не прочитал их целиком, а только отдельные главы и просмотрел многочисленные превосходно выполненные иллюстрации, то он уже мог многое почерпнуть из них.

Из географических трудов об Африке, несомненно прочитанных Толстым, следует назвать раздел об Африке в «Курсе географии внеевропейских стран», составленном А. Крубером, С. Григорьевым, А. Барановым, С. Чеф-рановым (М., 1907). О внимательном чтении Толстым этого труда имеются записи в неопубликованном дневнике Д. П. Маковицкого⁵⁴.

Обширные сведения об Африке содержатся и в пяти книгах многотомной «Всеобщей истории путешествий», издававшейся в то время во Франции. Четвертый том этой серии, озаглавленный «Путешествие вдоль западного побережья Африки», целиком посвящен подробному описанию стран этого района, их географическому положению, а также административному и политическому устройству. Книга эта дает обширные сведения и о быте африканцев, их древнем самобытном искусстве, об их ремеслах, нравах, обычаях и т. д.

Много ценных сведений об Африке Толстой мог почерпнуть пз книги Томаса Стивенса «Поиски Стенли в Восточной Африке»⁵⁵, которую, судя по дневникам, он несомненно прочитал. Как уже сказано выше, автор книги, корреспондент американской газеты «Нью-Йорк Уорлд», посетил Толстого после того, как участвовал в поисках пропавшей без вести в конце 80-х годов английской торговой экспедиции, возглавлявшейся известным путешественником Стенли, и объездил многие районы Западпой и Восточной Африки. Написанная им книга содержит множество интересных наблюдений над жизнью и бытом африканских племен, их повседневным жизненным укладом. Автор очерков отдает известную дань африканской экзотике, в частности он со многими яркими деталями описывает охоту на слонов и носорогов. Но не менее живо и с несомненным сочувствием к африканцам он описывает и охоту белых колонизаторов на живых людей, ярмарки рабов и подневольный труд негров на плантациях белых господ.

Вообще очерки путешествий занимают большое место среди книг об Африке в яснополянской библиотеке Толстого. Такова, например, присланная французским ученым Камилем Рене книга «Два месяца на яхте»⁵⁶, в которой описывается его поездка вдоль берегов Испании, Португалии и Марокко. В руках Толстого была и книга немецкого путешественника Ф. Судера «Путешествие в Африку», рассчитанная на детей⁵⁷.

Некоторые сведения об Африке Толстой почерпнул и из книги русской путешественницы Лидии Пашковой «Французские и английские колонии на крайнем Востоке и на Востоке» (Одесса, 1886). Путешественница описывает главным образом Китай, Индию и Японию, где она подолгу жила, но бывала она и в Египте, Ливане и сообщает о них некоторые интересные детали.

Из художественной литературы об Африке, находящейся в личной библиотеке писателя, следует назвать повесть Ральфа Айрона «Африканская ферма»⁵⁸, присланную Толстому переводчицей К. Бекетовой. Автор повести описывает быт типичной фермерской семьи, выходцев из Голландии. На ферме идет обычная жизнь. Черные рабы обрабатывают поля, обслуживают белую семью, члены которой, в общем, добры к своим черным слугам. Один из них даже проповедует туземному мальчику теорию непротивления злу насилием (это место отчеркнуто Толстым). В целом же мещанская идиллия колонизаторской семьи, вероятно, показалась Толстому несколько скучной, и книга осталась неразрезанной.

Лучшая участь постигла книгу Е. Жилиной-Дьяконовой «Царство Фараонов. Рассказы по истории Египта», изданную «Посредником» в 1904 г., возможно не без рекомендации Толстого. Книга написана живо, с сочувствием к отсталому, забитому египетскому народу, который на протяжении тысячелетий был объектом нещадной эксплуатации как своих властителей, так и иноземных завоевателей. В книге сохранились следы чтения ее Толстым. Она заканчивается словами:

«Бедный, забитый, земледельческий народ, феллахи, остались такими же тружениками, какими были земледельцы Египта. Господа у них менялись, одно царство сменялось другим, а они всю жизнь свою проводят так же, все в тех же тяжелых трудах; даже и обрабатывают они землю почти так же, как обрабатывали ее египтяне в древности, и по-прежнему громадную часть добытого тяжелым трудом отдают своим господам. А господа Египта теперь турки да англичане» (стр.346).

Большое место среди литературы об Африке в библиотеке Толстого занимают книги, газеты, брошюры, посвященные англо-бурской войне. Многие из них были присланы в Ясную Поляну авторами или издателями. Трудно сейчас сказать, как Толстой отнесся к каждой из этих книг, его пометы не всегда легко расшифровать, но то, что он читал их, — несомненно.

Наиболее глубокая и содержательная из этих работ — солидный труд известного английского публициста и социолога Д. А. Гобсона «Война в Южной Африке, ее причины и последствия»⁵⁹. Автор многих книг, принесших ему большую известность («Эволюция современного капитализма», «Рескин как социальный реформатор» и др.), Гобсон в 1889 г. поехал в Южную Африку и на месте — в Трансваале и в Капской колонии — изучал все материалы, относящиеся к английской политике в этом районе. В своей книге он анализирует экономические, политические цели британского правительства и раскрывает колонизаторский характер развязанной там войны. Книга обличает империалистическую политику Великобритании и содержит призыв к урегулированию конфликта.

Резкий антибританский характер носит и другая из присланных Толстому книг об англо-бурской войне. Такова брошюра «Новая война в Южной Африке и как она ведется», изданная в Лондоне комитетом «За запрещение войны»⁶⁰. Со слов офицера, непосредственного участника войны, рассказывается в ней о зверствах английских войск в африканских деревня», об их бесчеловечном отношении к местному населению. Варварству англичан противопоставляются  высокие   моральные  качества   буров.   Автор решительно осуждает английское правительство и требует прекращения войны в Африке.

Еще одна книга на эту тему принадлежит перу известного английского юриста Альфреда Пиз и носит заглавие «Южная Африка. Имперская юстиция»⁶¹. Автор подчеркивает, что война ведется англичанами с нарушением всех правовых норм и законов. Война в Африке преступна как по своим целям, так и по методам ее ведения — таков вывод автора.

Большой интерес среди книг на эту тему представляют два сборника антивоенных документов, опубликованных один — в Лондоне и другой — в Берлине. Лондонский сборник «Листовки и памфлеты», изданный Южно-Африканским комитетом мира⁶², содержит статьи английских корреспондентов, а также памфлеты, воззвания и обращения политических деятелей, осуждающих англо-бурскую войну. Таков же и сборник «Протест немцев против английского варварства в войне с бурами», изданный прогрессивными кругами Германии⁶³. В сборник включено антивоенное воззвание, подписанное 150 профессорами университетов Германии, Австрии, Швейцарии, оно также направлено против войны в Африке.

На обоих сборниках сохранились следы внимательного чтения их Толстым.

Из множества других книг об Африке в библиотеке Толстого следует выделить книгу Эдуарда Фоа «Путешествие по Африке от Замбези до Французского Конго»⁶⁴, присланную Толстому И. И. Мечниковым (подробно о ней — в следующей главе), и три книги о Конго, вышедшие в Париже. Из них его особенно заинтересовала книга французского писателя Пьера Милля «Конго Леопольдвиль», обличающая зверства бельгийцев в этой стране⁶⁵. В руках у Толстого была и книга того же автора, написанная совместно с Ф. Шалле, «Два Конго — Бельгийское и Французское», содержащая описание дебатов во французском и бельгийском парламентах о положении в Конго, а также книга Ф. Шалле «Французское Конго»⁶⁶, написанная сотрудником французской колониальной администрации и поэтому не вызвавшая интереса писателя. Книга осталась почти неразрезанной.

Мы назвали только некоторые из книг об Африке, особенно те, которые носят на себе следы чтения их писателем. В действительности же число книг и журналов на разных языках, содержащих материалы об Африке и находившихся в поле зрения Толстого, значительно больше. Назовем еще и такие.

Сборник «Трансвааль», изданный одним из религиозных обществ Англии⁶⁷. В сборнике собраны изречения из Библии, Евангелия, Корана и других религиозных книг, осуждающие войну. На одной из страниц Толстым отчеркнуто понравившееся ему изречение.

Жан Фино, «Расовые предрассудки»⁶⁸. В книге, открывающейся дарственной надписью автора, рассказывается об африканских неграх, их происхождении и многовековой истории. Автор показывает честность, трудолюбие и дружелюбие африканцев, выступает против расовых предрассудков, царящих во многих странах мира, особенно в США.

Жорж Дарьей, «Бириби. Африканская армия»⁶⁹. Бириби — это название местности, где расположен дисциплинарный батальон французских колониальных войск. По сути говоря, это большой концентрационный лагерь для провинившихся солдат, особенно для тех, кто отказывается стрелять в безоружных африканцев. Автор описывает царящие здесь произвол, дикость, издевательства над заключенными, которые почти поголовно обречены на уничтожение.

Лев Толстой очень внимательно читал эту книгу и сделал много помет. Их анализ позволяет высказать предположение, что он собирался использовать сообщаемые здесь факты в одной из своих антивоенных, антиимпериалистических статей.

Ко всем этим книгам следует еще добавить большое число газет и журналов, поступивших в Ясную Поляну и содержавших, особенно в период колониальных войн, сотни статей, корреспонденции и очерков об Африке.

Мы не имеем возможности ни анализировать их, ни даже перечислить — столь много их находится в яснополянской библиотеке. Но не подлежит сомнению, что и они обогащали представления Толстого об Африке.

7

Новый, XX век наступил под гром пушек. Последнее десятилетие жизни Толстого было ознаменовано новыми войнами, новыми преступлениями колонизаторов во всем мире, в том числе в Африке.

Еще лилась кровь в Южной Африке, а в Китае началась объединенная интервенция восьми держав. В 1904 г. разразилась русско-японская война, принесшая обеим сторонам огромные потери. Вслед за этим, в 1908 г., начался так называемый Боснийский конфликт, вызванный насильственным присоединением к Австро-Венгрии двух славянских провинций — Боснии и Герцеговины. Балканы стали пороховой бочкой. Взбудораженная Европа, расколовшаяся на два противостоящих друг другу военных блока — Антанту и Тройственный союз, — на всех парах неслась к мировой войне...

Толстой тяжело переживал новые кровопролития и конфликты. «Нелепость и жестокость окружающей нас жизни — и вблизи и вдали — действует на меня как сонный кошмар», — писал он Л. Ф. Анненковой (72, 428).

На новые акты международного разбоя он откликнулся страстными статьями и воззваниями — «Не убий!», «Одумайтесь!», «Письмо к китайцу», «Письмо к индусу», «О присоединении Боснии и Герцеговины» и другими, в которых не уставал разоблачать захватнические планы империалистов. В его памяти еще были свежи кровавые колониальные войны конца XIX в., поэтому, осуждая военный психоз в Европе, он по-прежнему с неослабевающей силой направлял свои удары и против колониализма и расизма в Азии и в Африке.

«Меня, — говорил он, — не столько ужасают эти убийства в Трансваале и теперь в Китае, как то открытое провозглашение безнравственных начал, которое так нагло делается всеми правительствами. Прежде они хоть старались лицемерно прикрываться якобы благими целями, теперь же, когда это стало невозможно, они открыто высказывают свои безнравственные и жестокие намерения и требования»⁷⁰.

В Африке же тем временем колониализм укреплял захваченные позиции. Покоренные огнем и мечом буры были превращены в пленников Великобритании. Трансвааль и Оранжевая республика перестали существовать как самостоятельные государства — они стали английскими колониями. В Алжире продолжалась расправа французов над местным населением. Еще большие злодеяния творились в Конго, где хозяйничали бельгийцы. Повсюду колониальный режим стал более жестоким, а формы эксплуатации туземного населения — более изощренными и губительными.

Разоблачая в своих статьях новые преступления империалистов в Европе и Азии, Толстой не забывал и об Африке, неизменно напоминал о повседневно творимых там злодеяниях.

Так, в одном из вариантов «Хаджи Мурата» (1904), осуждая царскую политику насильственного покорения народов Кавказа, Толстой напомнил о жестоких действиях колонизаторов в Африке.

На Кавказе, писал он, в свое время «происходило то, что происходит везде, где государство с большой военной силой вступает в общение с первобытными, живущими своей отдельной жизнью мелкими народами. Происходило то, что или под предлогом защиты своих, тогда как нападение всегда вызвано обидами сильного соседа, под предлогом внесения цивилизации в нравы дикого народа, тогда как дикий народ этот живет несравненно более мирно и добро, чем его цивилизаторы, или еще под всякими другими предлогами, слуги больших военных государств совершают всякого рода злодейства над мелкими народами, утверждая, что иначе и нельзя обращаться с ними» (35, 456).

В марте 1905 г. Толстой прочитал в газетах сообщение о жестокой расправе над туземным населением, учиненной французской администрацией в Конго. По этому поводу он сказал: «Это ужасное практическое подтверждение низости западной цивилизации. Хотя я в теории знал, что эта цивилизация — самое ужасное зло, что австралийский дикарь стоит нравственно выше бульварного парижанина, но это (т. е. бесчеловечность колонизаторов. — А. Ш.) меня поражает»⁷¹.

Через три месяца, 20 июня 1905 г., услышав рассказ о жестокостях, совершаемых бельгийскими плантаторами в Конго, которые, вымогая у негров каучук, истязали и убивали их, Толстой напомнил, как зверски расправляются американские реакционеры с неграми и индейцами в США, и сказал, что надо бы написать книгу о преступлениях цивилизованных варваров против так называемых нецивилизованных народов. В этой книге, по мнению Толстого, следовало бы показать также и то, как «безвозвратно губятся душевные задатки и способности диких»⁷².

О действиях колонизаторов в Африке Толстой писал в статье «Конец века» (1905), посвященной русско-японской войне и началу первой русской революции. Великие державы, писал он, «веками под предлогом самозащиты придумывали одно перед другим самые действительные способы истребления друг друга (способы, тотчас же применяемые всеми другими противниками) и пользовались этими способами и для угрозы друг другу и для приобретения всякого рода выгод среди нецивилизованных народов в Африке и Азии» (36, 236).

В ответ на утверждения апологетов империализма, будто европейские державы и США несут в покоряемые ими страны свет культуры и будто мир в XX в. стал более цивилизованным, мягким, гуманным, Толстой в статье «Единое на потребу» (1905) привел десятки примеров, опровергающих эти лживые доводы. По его мнению, в XX в. происходят те же — если еще не большие — злодеяния, что и в прежние века и десятилетия. В современном мире мы наблюдаем, писал он, «такие же, как при Чингис-Хане, набеги на безоружные народы Африки, Азии и друг па друга; те же жестокости; такие же пытки одиночного заключения и дисциплинарных рот, как и при инквизиции; те же постоянные армии и военное рабство; то же неравенство, какое было между фараоном и его рабами, и теперь между Рокфеллерами, Ротшильдами и их рабами» (36,198).

В статье «Об общественном движении в России» (1905), разоблачая буржуазную пропагапду, прикрывающую империалистический разбой громкими словами о свободе и демократии, Толстой писал:

«Абиссинская, Бурская, Испанские войпы с Кубой, Филиппинами, Китай, Тибет, войпы с африканскими народами — все это войны, веденные самыми конституционными и республиканскими правительствами, и точно так же все эти правительства, когда находят это нужным, подавляют вооруженной силой те восстания и проявления воли народов, которые они считают нарушением законности, то есть того, что эти правительства в данную минуту считают законом» (36,162).

Эту же мысль Толстой развивал в марте 1906 г. в большом письме к дочери Марии Львовне, находившейся тогда в Западной Европе. По его мнению, страны буржуазной демократии нисколько не идут более гуманным путем, чем другие страны, где нет столь хваленых «конституций».

«Все эти конституции ни к чему не могут привести, как к тому, что другие люди будут эксплоатировать большинство... возлагая этот серый труд на рабов в Индии, Африке, Азии и Европе, где можно» (76, 128).

Толстого удручала нараставшая в мире лавина милитаризма, непрерывная гонка вооружений, усилившаяся пропаганда войны, предвещавшие человечеству еще более тяжелые бедствия. И он порою предавался горестным размышлениям. «Ведь это ужасно, — писал он в разгаре русско-японской войны в статье "Единое на потребу". — Ужасно, главное, потому, что если и кончится безумная война, то завтра может новая фантазия с помощью окружающих его негодяев взбрести в слабую голову властвующего человека и человек этот может завтра устроить новый африканский, американский, индийский проект и начнут опять вытягивать последние силы из русских людей и погонят их убивать на другой край света» (36, 170).

Все надежды Толстой возлагал на народные массы, которые не хотят войны и одни только могут остановить кровавую машину империализма... «Все европейские народы, — писал он, — исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга» (28,143).

Народы, по его мнению, и должны сказать свое веское слово в защиту собственной жизни и свободы.

В последнее десятилетие жизни Толстого продолжается и еще более разрастается его переписка с жителями Африки. По-прежнему большое место занимают в ней отклики читателей на поставленные в его произведениях проблемы, а также послания, в которых выражается согласие с его идеями. Расскажем о некоторых письмах.

Читатель Генри С. Полак из Кейптауна (Южная Африка) высказывает мнение о проблемах, затронутых в статье Толстого «Об отношениях между полами». Он говорит о существующем неравенстве между мужчинами и женщинами, о тяжелом положении, в котором находятся африканские женщины⁷³.

Египетский студент Корродино Корбо (Каир) пишет о своем восхищении творчеством русского писателя.

«Учитель, с глубочайшим почтением обращаюсь к Вам, самому выдающемуся ученому и самому знаменитому мыслителю нашей эпохи, чтобы просить Вас выполнить мою просьбу.

Нет надобности говорить о восторге и почтительной преданности, которые я испытываю к Вам. У меня есть полное собрание Ваших сочинений, и я обращаюсь с большой просьбой, уверенный, что Вы ее исполните. Я молод, учитель, а мне говорили, что Вы любите молодежь...

Посылаю Вам первый листок Вашей книги "Анна Каренина". Прошу Вас, учитель, написать на нем хоть одно слово и поставить свою подпись. Я отдам переплести эту книгу и буду бережно ее хранить в моей библиотеке как драгоценную память о великом и славном романисте и мыслителе...»⁷⁴.

Лев Николаевич с удовольствием исполнил просьбу юного корреспондента и сделал дарственную надпись на титульном листе «Анны Карениной».

Маргерит Муратори пишет из Каира о своем большом иптересе к русской литературе, в частности к творчеству Тургенева. Она просит прислать ей копию письма Тургенева к Толстому, которую она будет хранить вместе с уже имеющимся у нее драгоценным автографом Толстого. Одновременно она просит разрешения прислать Толстому свой подарок — подушку, которую она для него вышивает старинным африканским узором⁷⁵.

Другой египетский читатель, Корбо Гвидо (Каир),просит Толстого прислать ему какое-либо произведение и несколько слов на память. «Я сохраню это как самое драгоценное воспоминание о великом учителе, которого любил больше всех, так же как и Эмиля Золя, который прислал мне целое письмо»⁷⁶.

Толстому по-прежнему пишут редакторы и издатели африканских газет. В письме одного из них, издателя демократической газеты «Де Фолькстем» («Голос народа»), выходящей в Претории (Южная Африка), Дж. С. Прелле-ра, мы читаем:

«Сэр! Разрешите преподнести Вам в знак восхищения всом сделанным Вами на благо человечества два экземпляра газеты "Голос народа" со статьей, посвященной Вашей благородной деятельности, и переводом на язык африкаанс одного из Ваших маленьких рассказов ⁷⁷.

Обратите, пожалуйста, внимание: посвященные Вам материалы помещены в день Вашего рождения — 28 августа — и их прочитали 10 тысяч моих соотечественников, которые недавно испытали на себе вопиющее зло войны. Они знают, что Вы самоотверженно обличаете несправедливость, и высоко ценят проповедуемые Вами принципы дружбы и братства между народами»⁷⁸.

Другой издатель, Корбо Африкано, пишет из Каира:

«Учитель, пишу Вам в надежде, что Вы примете мое предложение. Я был бы счастлив перевести па арабский язык "Аппу Каренину" и, по правде говоря, предвижу ог-

ромный успех, который этот роман будет иметь в Египте, где большинство читателей еще незнакомо с красотой и мудростью Ваших книг. Обращаюсь к Вам потому, что хотел бы иметь исключительное право на этот перевод. Прошу известить меня о Ваших условиях. Не скрою, что я восхищаюсь Вами, и, как только перевод "Анны Карениной" будет завершен, я займусь переводом и других Ваших произведений. Прошу Вас, учитель, удостоить меня наискорейшим ответом»⁷⁹.

В ответном письме Толстой сообщил, что разрешает переводчикам и издателям всех стран безвозмездно переводить и издавать его сочинения.

Наряду с подобными письмами но прекращается в последние годы и ноток обращений к нему разных лиц, возмущенных зверствами колонизаторов в Африке.

Известный американский ученый и путешественник Оливер Бейнбридж, проведший много лет среди диких племен Африки, узнав о большом интересе русского писателя к Африке, предлагает ему подробные сведения и материалы об этом континенте⁸⁰.

Молодой англичанин Карл Хардинг, участник войны в Южной Африке, пишет Толстому 26 августа 1910 г.:

«Мне хочется, чтобы наши руки сомкнулись через все то огромное пространство, которое нас разделяет. Я — ревностный последователь Ваших идей. Пришлите мне весточку, чтобы подбодрить меня на моем нелегком пути.

Я еще молод и только вступаю на путь борьбы за мир и социальную справедливость — поприще, на котором я надеюсь принести пользу. Я видел все ужасы войны в Южной Африке и хочу сделать все, что в моих силах, чтобы такое безумие не повторилось в будущем».

О себе автор письма сообщает, что он работает на ферме «Братья Кэдбери», где производятся известные во всем мире шоколад и какао. Письмо заканчивается словами:

«Надеюсь, Вы еще долго будете жить и продолжать свое благородное дело. Здесь много   Ваших последователей»⁸¹.

Об этом же пишет молодой голландец Френсис Гильдместер, сражавшийся в Южной Африке на стороне буров: «Глубокоуважаемый граф, я сейчас работаю в Голландии над тем, чтобы организовать среди молодежи Общество борьбы против милитаризма. Мне всего 23 года, и вы подумаете, что я еще молод. Но ведь именно в этом возрасте люди служат солдатами. Я прошу вас сообщить мне адреса нескольких русских молодых людей, с которыми я мог бы установить связь. Я хотел бы в связи с мировой конференцией в Гааге создать Международное общество молодых людей разных стран, сочувствующих идеям мира.

Мне доводилось находиться во время англо-бурской войны в Южной Африке, и я видел, как были убиты 24 тысячи ни в чем не повинных женщин и детей. А что этим достигла Великобритания?

Мы, молодые люди всех стран, должны активно сотрудничать друг с другом, чтобы в решающий час мы могли вместе сказать: "Нас хотят принудить проливать кровь за чуждые нам интересы, но мы не будем делать того, что противно нашей совести »⁸².

Поддержки Толстого ищет и основанная в Африке в 1908 г. антирасистская «Лига всеобщего братства». Она просит его принять на себя почетное звание вице-президента Общества. В приложенной к письму программе «Лиги» содержатся следующие положения:

«Мы утверждаем, что все люди родились свободными и равными в своих естественных правах и подлежат защите против несправедливости, угнетения и зла. Мы надеемся, что все люди доброй воли объединятся в едином братстве для совместной борьбы за мир и справедливость»⁸³.

К Толстому обращаются и многие европейцы, кто возмущен несправедливыми действиями колонизаторов в Африке. Так, англичанка Л. Анстинс пишет из Лондона:

«Дорогой сэр! Несколько лет назад я прочитала некоторые из Ваших несравненных книг и брошюр и думаю, что Вы — самый подходящий человек, с которым можно посоветоваться по нижеследующему поводу. Один из членов моей семьи вернулся недавно из Южной Африки, где в качестве официального лица узнал много страшного об обращении с арестованными туземцами. Я хочу публично разоблачить это злодеяние, но как лучше это сделать? Назвать имя близкого мне человека я не могу, так как он сам этого не желает, но, может быть, это и не нужно?

Он узнал, что цветных арестантов и китайцев бьют немилосердно и с ними жестоко обращаются по приказу начальника тюрьмы, пьяного грубияпа, который срывает злобу на своих жертвах. Он мучает и истязает их самым ужасным образом, не останавливаясь ни перед чем.

Арестованные, как рабы, работают в рудниках, а тюремщики и надзиратели получают за каждого из них по доллару или около того в качестве поощрения за то, чтобы подгонять их и заставлять выполнять р.аданную норму.

Арестовать человека — дело выгодное для полиции, и она так и делает по каждому придуманному ею поводу, например за отсутствие паспорта, который она сама предварительно уничтожила.

В отношении смертной казни царит отвратительный произвол: туземцев и китайцев убивают, как овец.

Возможно ли все это разоблачить и вырвать власть из рук порочных и корыстных людей?

Искренне Ваша

мисс Л. Анстинс» ⁸⁴.

На эти письма, как и на аналогичные обращения, поступавшие ранее, Толстой отвечает и личными посланиями, и статьями, и воззваниями, которые публикуются в мировой печати. Таковы его статьи: «Не убий никого» (1907), «Закон насилия и закон любви» (1908), «Неизбежный переворот» (1909), «Действительное средство» (1910) и др. Таковы и его письма этих лет, в частности письма к Ганди в защиту индийских рабочих от южно-африканских расистов. Голос Толстого звучал на весь мир, обличая рабство, угнетение и социальную несправедливсть.

Интерес к Африке не ослабевал у Толстого и в самые последние годы его жизни.

Летом 1909 г. в Россию приехал из Парижа выдающийся русский ученый И. И. Мечников и вскоре отправился в Ясную Поляну, где провел целый день в беседах с Толстым. Это был большой разговор двух мыслителей о современной цивилизации, о судьбе человечества, о положении народов в современном мире. В числе других тем была затронута и проблема Африки, в частности вопрос о судьбе ее народностей, находящихся на самой низкой ступени развития. И. И. Мечников проявил осведомленность о положении племен Черной Африки, об их жизненном укладе, верованиях и психологии. Толстого эти рассказы очень заинтересовали, и он попросил Мечникова прислать ему какие-нибудь достоверные книги с описанием жизни диких племен Африки.

Позднее, в очерке «День у Толстого в Ясной Поляне» И. И. Мечников так воспроизвел эту беседу:

«Когда в ответ на слова Толстого о людоедстве я сказал, что в Центральной Африке, в Конго, существуют негритянские племена, у которых победители поедают своих пленников, и когда я рассказал ему подробности о том, как это делается, то Лев Николаевич пришел   в   волнение   и спросил, существуют ли у таких негров какие-нибудь религиозные представления. Я ответил, что им но чуждо поклонение предкам, что религия их сходна с верованиями многих других дикарей и что людоеды Конго считаются не более злыми и дурными, чем их соплеменники, не едящие человеческого мяса. Людоедство в Центральной Африке путешественники объясняют распространением болезни тце-тце (нагана), которая до такой степени губительна для животных, что делает их разведение невозможным. При таких условиях, ввиду инстинктивной потребности в мясе, негры и прибегали к поеданию себе подобных.

Толстой настолько заинтересовался этими сведениями, что просил меня прислать ему подробные данные об этом вопросе и еще при прощании сказал моей жене, чтобы она мне напомнила сделать это. Вскоре после возвращения в Париж я выслал ему несколько статей французских путешественников, побывавших в Конго»⁸⁵.

Жена И. И. Мечникова, Ольга Николаевна, присутствовавшая при беседе мужа с Толстым, в письме к В. А. Чи-стович писала: «Когда Илья Ильич рассказывал ему про антропофагов в Конго, он прямо стонал, как от физической боли... Здесь проявилась его необыкновенная отзывчивость и чувствительность. Он ближе всех нас, гораздо более молодых, принимал к сердцу эту жестокость и, видимо, страдал от нее»⁸⁶.

По возвращении в Париж Мечников, как мы уже упомянули, прислал Толстому книгу Эдуарда Фоа «Путешествие по Африке от Замбези до Французского Конго», и Толстой прочитал ее с большим интересом. Осмысливая прочитанное применительно к своей религиозно-нравственной доктрине и задумавшись над тем, что произошло бы, если бы дикие племена-людоеды набросились на людей, исповедующих принцип непротивления злу насилием, Толстой записал в дневнике:

«Вечером читал о людоедах в Африке и думал об отношениях с ними христиан, разумеется, непротивляющихся. И сначала смутился, но потом одумался и понял, что, во 1-х, если и побьют многих, неизбежно будут удивлены и пожелают воспользоваться их добротой и самоотречением, а потом и поймут, глядя на их всегдашнее довольство, преимущество их понимания жизни» (57, 148).

Иными словами, дикие племена Африки в соприкосновении с народами, ведущими высоконравственный образ жизни, неизбежно будут удивлены «их добротой и самоотречением» и вскоре поймут преимущество их «понимания жизни» и последуют их примеру. Это рассуждение полемически направлено против главной мысли автора книги, Эдуарда Фоа, будто между дикими племенами Африки и цивилизованным человечеством лежит непроходимая пропасть. Насчет того, что людоеды набросятся на другие народы и «побьют многих», Толстой далее отметил в дневнике: «Ну да это может и не быть» (57, 148). А главное — это то, что нельзя, как это делает автор книги, считать отсталые племена враждебными остальному миру, ибо нельзя делить человечество на «диких» и «святых». «Одно несомненно, — записал Толстой далее в дневнике, — что никогда род человеческий или общества людей не разделятся на два лагеря: одних — диких зверей, а других — святых. В действительности везде, как было, так и есть: весь род человеческий стоит на постепенных в духовном совершенстве состояниях, и между дикими и святыми много промежуточных ступеней, все приближающихся к совершенству любви» (57,148).

Человечество, считал Толстой, развивается постепенно, и вместе с ним в духовном отношении развиваются и отсталые народы Африки. Толстой верил в духовное развитие африканских народов, даже самых отсталых.

Проявляя дальнейший интерес к жизни и судьбе народов Африки, Толстой с 29 июля по 11 августа 1910 г., т. е. за три месяца до кончины, с увлечением читал упомянутую выше книгу французского публициста Пьера Милля «Конго Леопольдвиль». Опираясь на многочисленные документы и собственные наблюдения, автор рассказывает о продолжающейся эксплуатации туземцев бельгийской компанией, о жестоком режиме, установленном для местного населения, об огромных богатствах, выкачиваемых бельгийцами из этой страны. Но христианских миссионеров в Конго он изображает как благодетелей «диких» народов и восторгается тем, как успешно они обращают конголезцев в христианскую веру. В этой связи Толстой прочитал в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона статью о Конго, но «нашел очень мало» интересующих его сведений⁸⁷. По поводу деятельности миссионеров в Конго он записал в дневнике: «Какая ужасная, или скорее удивительная, дерзость или безумие тех миссионеров, которые, чтобы цивилизовать, просветить "диких", учат их своей церковной вере» (58, 88).

Вероятно, в связи с прочитанной в журнале статьей об Африке Толстой вернулся к книге Эдуарда Фоа, присланной ему Мечниковым. В дневнике А. Б. Гольденвейзера от 8 августа 1910 г. мы находим такие записи:

«Лев Николаевич читал французскую книгу о Конго. Его заинтересовала сравнительная величина Африки и Европы, и мы с ним справлялись в карманном атласе Маркса и в словаре Брокгауза»⁸⁸.

Назавтра разговор о жизни обитателей Конго возобновился. А. Б. Гольденвейзер записал: «Лев Николаевич показал мне песни, помещенные в присланной Мечниковым книге Foa о Конго, и сказал:

— Вот посмотрите песни Конго, одна с "ге" начинается. Кажется, очень миленькая, плясовая»⁸⁹.

А. Б. Гольденвейзер, успевший найти необходимые Толстому сведения, сказал ему:

«А я вам неверно вчера сказал, что в Африке сорок миллионов жителей. Это, оказывается, только без колонистов-европейцев, а всего, кажется, 160 миллионов. То-то мы с вами удивлялись, что так мало»⁹⁰.

Внимательное чтение книги об Африке продолжалось несколько дней, пока Толстой ее не кончил. Как раз в ту минуту, когда он сказал Гольденвейзеру: «Я кончил эту книгу — очень интересно», в комнату вошел домашний врач Душан Петрович Маковицкий и принес Толстому только что полученное на его имя письмо из Африки на португальском языке. Это было письмо от негра из Мозамбика (Восточная Африка) Мануэля Кавако, который горячо благодарил Толстого за его благородную миссию защитника угнетенных народов: «Поверьте, — писал он, — эти слова идут из глубины моего сердца»^9l.

Д. П. Маковицкий, немного знавший португальский язык, перевел с листа это письмо, и Толстой выслушал его с большим вниманием. По словам А. Б. Гольденвейзера, Лев Николаевич с удовлетворением сказал: «Мне это интересно... Я теперь интересуюсь Африкой»⁹².

Это было последнее письмо в африканской почте Толстого. Через три месяца он умер.

8

Сведения о распространении произведений Толстого в странах Африки (за исключением нескольких наиболее развитых арабских стран) очень скудны. Отсутствие крупных библиотек и национальных библиографий не позволяет в ряде стран получить хотя бы самые первичные материалы на эту тему. Чтобы восполнить этот пробел, Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве совместно с Союзом писателей СССР обратился к ряду прогрессивных африканских писателей с просьбой рассказать, какое распространение получили сочинения Толстого в их странах, каково отношение читателей и писателей к ним. Полученные ответы, а также отдельные материалы, которые удалось собрать в научных учреждениях СССР⁹³, позволяют сделать первые, самые общие и заведомо неполные выводы.

Толстой пришел к народам Африки преимущественно на языках тех государств, которые владели ее территориями, т. е. на языках колониальных держав. Из местных языков он переводился только на арабский, на котором говорит примерно 40 миллионов человек. Можно горько сожалеть, что большинство других африканцев (общая численность населения Африки — свыше 180 млн. человек)  лишено возможности читать его на родных языках. Вместе с тем нельзя не видеть и значения того факта, что Толстой все же до Африки дошел и, как это показала его переписка с африканцами, оказал известное влияние на ее передовую общественную мысль.

Говоря о распространении сочинений Толстого в среде коренных африканских народов, следует прежде всего учесть, что подавляющее большинство народов, несмотря на завоевание независимости, до сих пор не имеет письменности. Обилие языков, диалектов и наречий, на которых говорят различные этнические группы, не позволяет многим африканским государствам создать общий для своей страны язык и письменность. И это, конечно, является серьезной помехой для их культурного обмена с другими странами.

Картина распространения книг Толстого в странах Африки весьма пестра. Если в такие страны, как Египет, Алжир, Тунис, Марокко, Судан, Эфиопия, ЮАР и другие, сочинения Толстого доходили и доходят в европейских переводах, а также в переводах на арабский язык, то во многие весьма обширные районы Западной, Восточной и особенно Центральной Африки они почти совсем не доходят. Местное население, за исключением весьма мизерного верхушечного слоя, из-за почти поголовной неграмотности лишено возможности что-нибудь читать.  Говорить здесь о сколько-нибудь значительном распространении русской культуры, в том числе и сочинений Толстого, пока не приходится.

Тем отраднее первые успехи, достигнутые отдельными африканскими странами. Они показывают, что там, где слаборазвитые народы обретают твердую почву под ногами, к ним вместе с другими культурными достижениями приходят и творения Толстого.

Из языков африканских народов, на которые переведены отдельные сочинения Толстого, следует прежде других назвать африкаанс — язык потомков голландских переселенцев-буров, на котором теперь говорят и другие жители Южной Африки. Этот язык вобрал в себя много слов из языков банту и готтентотских и поэтому понятен многим африканцам. Еще в 1950 г. на этот язык кроме упомянутого выше рассказа «Чем люди живы» переведен сборник произведений Толстого под заглавием «Одиннадцать рассказов» (переводчик Ф. Джордан, Кейптаун). В 1960 г. здесь же в переводе А. Лее увидела свет на языке африкаанс и повесть «Смерть Ивана Ильича».

На языке эве, распространенном на гвинейском побережье, от Либерии до Камеруна, издан «Кавказский пленник» и подготовлены отдельные другие рассказы, но они пока еще не увидели света.

На языке га, распространенном в Гане и других районах Африки, издан сборник народных рассказов Толстого, в который вошли: «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кавказский пленник», «Охота пуще неволи», «Вражье лепко, а божье крепко», «Девчонки умнее стариков», «Как чертенок краюшку выкупал», «Зерно с куриное яйцо», «Кающийся грешник», «Чем люди живы», «Два старика», «Где любовь, там и бог», «Три старца».

Этот сборник впервые издан в 1947 г. в переводе Т. К. Батгвэй, через два года он был переиздан, В 1958 г. вышел новый сборник рассказов.

В Аккре в 1952 г. на языке тви вышел сборник, содержащий три рассказа Толстого: «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Где любовь, там и бог» и «Чем люди живы». Там же на языке фанте в 1964 г. издан сборник сказок и рассказов Толстого под заглавием «23 рассказа».

Толстовские «Рассказы для детей» вышли в Москве (1965) на языке суахили, широко распространенном в Восточной Африке.

Все это, разумеется, лишь первые «ласточки», первые робкие начинания, но значение их трудно переоценить. Они свидетельствуют об огромных переменах в жизни ранее отсталых народов — переменах, предвещающих большую их будущность.

Ответы современных африканских писателей на упомянутую выше анкету дополняют имеющиеся скудные материалы ценными сведениями⁹⁴.

Так, выдающийся южноафриканский писатель Алекс Ла Гума пишет:

«Насколько мне известно, ни одно произведение Толстого до сих пор на местные языки Южной Африки не переведено. Официальный язык Южно-Африканской Республики (ЮАР) — английский, и большинство классиков доступно населению только на этом языке.

Произведения Толстого впервые попали в Южную Африку в английских или голландских изданиях. Английские переводы преобладают до сих пор — их можно найти в библиотеках, на книжных полках всех культурных людей. Среди самых популярных произведений Толстого следует в первую очередь назвать романы "Война и мир" и "Анна Каренина". Они составляют неотъемлемую часть духовного мира южноафриканской интеллигенции.

В настоящее время книги Толстого в дешевых изданиях "Пингвин букс" находятся в широком обращении, их можно найти почти во всех книжных магазинах, торгующих литературой на английском языке.

К несчастью, вследствие все большей стандартизации западной культуры классики мировой литературы, в том числе и романы Толстого, приходят к широким массам населения Южной Африки в виде бесцветных, а то и искаженных экранизаций, а это — большое зло».

Относительно истории появления сочинений Толстого в Южной Африке и их дальнейшего бытования в этом районе Алекс Ла Гума пишет:

«Впервые гуманистическая мысль Толстого проникла в Южную Африку в начале XX века вместе с его письмами к Махатме Ганди. Как известно, Ганди начинал тогда свою общественную деятельность именно в Южной Африке, откуда и переписывался с Толстым. Ганди участвовал в создании партии Индийский Конгресс в провинции На-таль, которая позднее объединилась с аналогичной партией Трансвааля и мыса Доброй Надежды, образовав единую партию Индийский Конгресс Южной Африки.

Массовое движение под руководством Индийского Конгресса стало поворотным пунктом в истории освободительной борьбы Южной Африки.

Кампания гражданского неповиновения, обогащенная революционными, антирасистскими и антиколониалистскими идеями, показала свою силу в 1952 году и в других массовых выступлениях, в которых вместе с индийцами участвовали и коренные африканцы».

О своем собственном отношении к Толстому Алекс Ла Гума говорит:

«Лев Толстой был одним из самых выдающихся художников, которого дала миру старая Россия. Он был не только крупнейшей фигурой в современной ему мировой литературе, но и живым воплощением русского гения, его интеллектуальной и моральной мощи.

Духовная драма Толстого, определившаяся к концу его жизни, имела истоком сознание страдающего представителя привилегированного класса, который пришел к выводу, что весь его досуг, состояние и знания были основаны на угнетении его родного народа. Пораженный этим сознанием, он отказался от имущества, от всех прав собственности и полностью приобщился к миру трудящихся. В последнее десятилетие жизни он был выразителем протеста русского народа против войн, против жестокости правительства, против системы частного землепользования, против засилья духовенства и всех сил тьмы и реакции.

В молодости я несколько раз пробовал читать произведения Толстого, но отступал перед их, как мне казалось, пространным объемом и беспрестанно путающимися именами персонажей. Только гораздо позже я возобновил попытки и, наконец, добился успеха. Вначале я прочитал "Севастопольские рассказы", а затем, проявив упорство, атаковал и "Воскресение". Этот роман потряс меня. На мой взгляд, он сыграл не последнюю роль в разоблачении мерзости русского царизма и в свержении его».

И далее:

«Наследие Толстого неисчерпаемо. В то время как более ранний роман "Война и мир" был огромной панорамой русского общества, роман "Анна Каренина" был выражением духовного пробуждения писателя, его приближения к новому, более демократическому миропониманию.

Как мыслитель Толстой следовал тенденциозной доктрине пассивности, непротивления; революция, которая разразилась в России через семь лет после его кончины, не последовала за его принципами. Но мы не можем требовать от него больше, чем он мог дать. Он прошел длинный и каменистый путь к народу, его гуманистическая мысль потрясла мир, его достижения огромны.

Коротко говоря, он дал миру итог художественного опыта целого века и сделал это с неповторимой силой, правдивостью и красотой».

Крупнейший марокканский писатель и ученый, профессор филологии и гуманитарных наук университета Мохам-меди в Рабате, доктор М. А. Лахбаба в своем ответе пишет:

«Ваше письмо относительно темы "Толстой и Африка" меня приятно удивило. Я не знал, что великий русский писатель интересовался нашим континентом.

В ответ на ваш вопрос сообщаю:

Наши интеллектуальные марокканцы читают Толстого

во французских изданиях или в переводах на арабский язык, которые завозятся из Египта и Ливана.

Творчество Толстого должным образом ценится в кругах марокканской интеллигенции. Все его переводы находятся в наших библиотеках и издательствах».

Крупнейший писатель Восточной Африки Джонатан Кариара пишет из Найроби (Кения):

«Насколько мне известно, Толстого не переводили на языки Восточной Африки. В высших учебных заведениях его читают в переводе на английский язык.

Я не думаю, что Толстой известен широкой массе африканцев. Поэтому он не мог оказать большого влияния на нашу литературу, культуру и социальное мышление.

Лично я был очень захвачен его глубоким пониманием человеческой природы в "Aline Карениной". Меня воодушевляло великолепное описание русских сельских пейзажей и то, как они символично представлены, чтобы показать любовь Левина к Китти. В характере Левииа чувствуешь самого Толстого; при чтении чувствуешь свежую непосредственность его поразительно прогрессивных идей, касающихся использования сельского хозяйства, деревенского труда.

"Война н мир" — одно из любимых чтений для студентов университета, хотя это произведение очень объемно. Однако для тех, кто читает его, оно быстро становится вполне доступным».

О своем глубоком преклонении перед гением Толстого говорят и сенегальский поэт Жан Бриер, малийский литератор Гауссу Дивара, нигерийский писатель Тай Соларин, кенийский прозаик Джон Мванге, замбийский публицист Виллиам Саиди и многие другие. Все они выражают надежду, что с течением времени вместе с общим ростом культуры в освобожденной Африке творения Толстого станут широким достоянием ее многострадальных народов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В этой книге рассказано об огромном интересе Толстого к Востоку, о месте Востока в мировоззрении писателя, о взаимоотношениях Толстого с общественными деятелями, писателями, публицистами и читателями из стран Азии и Африки. Мы рассказали также об антиколониалистской публицистике Толстого, о его страстной защите восточных народов от империалистического разбоя, порабощения и угнетения.

Приведенными материалами, касающимися наиболее крупных стран Азии и Африки, восточные связи великого писателя отнюдь не исчерпываются. В своих статьях и письмах Толстой упоминает также Абиссинию, Бирму, Индонезию, Корею, Цейлон и другие страны Азии и Африки. Передовые люди этих стран читали его произведения, проникались его идеями, писали ему о жизни своих народов. И эти письма находили в его душе такой же горячий отклик, как и письма из Индии, Китая, Японии, Ирана, Турции и арабских стран Азии и Африки. Любое письмо, откуда бы оно ни приходило, если только оно касалось жизни народа, пусть даже самого отдаленного, вызывало у Толстого немедленное желание побольше узнать об этом народе, поддержать его в борьбе за лучшую жизнь.

Толстой глубоко дорожил своей международной перепиской и придавал ей огромное значение. «Мне всегда особенно радостно чувствовать, — писал он в 1909 г. индийскому философу Бишену Нарайяну, — свое братское общение с людьми, которые и географически, и этнографически, и политически, казалось бы, так отдалены, как только могут быть отдалеиы люди, а между тем, живя одной и той же духовной жизнью, так близки, как только могут быть близки люди между собой» (80, 107). Себя он всегда рассматривал как представителя великой русской литературы, дружественно общающейся с другими литературами, бескорыстно делящейся со всем миром своим духовным богатством.

Незадолго до смерти, в апреле 1910 г., просматривая однажды огромную почту, которую он получил в этот день, Толстой сказал о самом себе:

«Мне совестно говорить это, но я радуюсь авторитету Толстого. Благодаря ему у меня сношения, как радиусы, с самыми далекими странами: Дальним Востоком, Индией, Америкой, Австралией»¹.

Вечером того же дня он добавил:

«Я не заслуживаю этого, но я со всех сторон, сидя в Ясной Поляне, получаю выражения сочувствия моим взглядам, и это — большая радость»².

Связи Толстого с Востоком были не только свидетельством поистине всесветного диапазона его литературных и общественных интересов, но и свидетельством всемирного значения русской литературы, лучшие мастера которой выступали поборниками мира и гуманизма. Это превосходно понимали и отмечали в своих статьях и письмах выдающиеся деятели русской и мировой культуры.

А. В. Луначарский писал: «Европа, Азия и Америка, вслед за миллионами русских, протягивали к нему руки, ища помощи на путях жизни от мудреца из Ясной Поляны»¹³. Это же утверждал и А. М. Горький: «Весь мир, вся земля смотрит на него: из Китая, Индии, Америки — отовсюду к нему протянуты живые, трепетные нити, его душа — для всех и навсегда»⁴. Анатоль Франс считал Толстого главою современной ему всемирной литературы и «общим учителем» человечества⁵. Бернард Шоу писал ему: «Смелость и искренность, с какою Вы представили перед человечеством новые и возвышенные идеалы, заставили мир полюбить Вас»⁶.

Влияние Толстого на Востоке было и остается столь великим, что для изучения его причин, масштабов и характера потребуется не один десяток исследований, выполненных деятелями культуры самих восточных народов. Но и те документы и факты, которые приведены в настоящей книге, позволяют сделать некоторые выводы.

Толстой близок народам Востока прежде всего своей защитой порабощенных и эксплуатируемых, своим решительным отрицанием угнетения.

Многие передовые деятели Востока понимали утопичность непротивленческих идеалов Толстого, слабость и противоречивость его религиозно-нравственной доктрины. Вместе с тем они чувствовали в творчестве Толстого такую силу обличения капитализма, что преисполнялись благоговения перед смелостью и глубиной мысли великого художника.

Стефан Цвейг в книге «Три певца своей жизни» утверждал, что Толстой — величайший бунтарь в мировой литературе. «Не надо поддаваться, — писал он, — обману евангелической кротости его братских проповедей, христиански смиренной окраске его речи, ссылок на евангелие по поводу враждебной государству социальной критики. Толстой больше, чем кто-либо из русских, вскопал и подготовил почву для бурного взрыва»⁷.

Так думали и многие деятели Востока. И поэтому они столь чутко прислушивались к голосу Толстого. Широкие народные массы были покорены в творчестве Толстого не только художественной силой образов, но и глубоким уважением к людям труда, пламенными выступлениями против социальной несправедливости, обличениями богатых и сытых. Все это было созвучно настроениям миллионов людей в странах Востока, дошло до их сердца и сознания.

Жизнь народов Востока выдвигала свои собственные сложные и наболевшие проблемы, — они определялись историческими особенностями их национального развития. Однако главные бедствия, от которых страдали народы Азии и Африки, — эксплуатация, безземелие, голод, бесправие, — были те же, что и у народов России. Вот почему социальная проблематика произведений Толстого оказалась близкой всем людям труда, будь то индийцы, китайцы, африканцы или арабы.

Определяя значение толстовского наследия для России, В. И. Ленин писал, что критика Толстого отличается бесстрашием, страстностью и убедительностью, ибо отражает перелом во взглядах миллионов крестьян, увидевших, что капитализм несет им ужасы разорения и голодной смерти. «Толстой отражает их настроение так верно, что сам в свое учение вносит их наивность, их отчуждение от политики, их мистицизм, желание уйти от мира, "непротивление злу", бессильные проклятья по адресу капитализма и "власти денег". Протест миллионов крестьян и их отчаяние — вот что слилось в учении Толстого»⁸.

Эти слова во многом объясняют нам причину распространения идей Толстого на Востоке и ту большую роль, которую они там играют. При жизни писателя в странах Азии и Африки большинство народа составляли задавленные нуждой крестьяне, которые, еще не освободившись от ига феодального угнетения, попадали в ярмо капиталистической эксплуатации. Проникновение капитализма и колониализма в их страны означало для них те же, что и в России, ужасы разорения, бездомной жизни и голодной смерти. Вот почему антикапиталистическая доктрина Толстого находила в их душе столь сочувственный отклик. Взаимодействуя с национальными традициями восточных народов, бунтарские стороны учения Толстого, его решительное осуждение капитализма помогали массам в борьбе за лучшую жизнь, вооружали их идеологическим оружием для национального и социального освобождения. Так было, например, в Индии, где, как мы видели, с учением Толстого, развитым Ганди, было связано мощное антиимпериалистическое движение. Бесстрашная антикапиталистическая проповедь Толстого давала выход чувствам социального протеста, которые вызревали в народных низах, особенно в крестьянских массах.

Но при всем различии жизненных укладов крестьянским массам на Востоке были присущи те же наивно-патриархальные представления, те же незрелость мышления и мягкотелость, какие отличали и русское патриархальное крестьянство. И это создавало благодатную почву для распространения слабых сторон религиозно-нравственного учения Толстого в Азии, в частности его теории непротивления злу насилием. Эта теория и сейчас занимает большое место в идеологии ряда восточных стран, особенно Индии. Однако, подобно тому как реальные исторические условия выводили русских крестьян на простор общенародной борьбы, так и крестьянские массы стран Востока все более пробуждаются ото сна и включаются в ряды активных борцов за новую жизнь. В ходе этой борьбы народы Востока еще глубже проникаются тем истинно гуманным и ценным, что составляет сильную сторону социальных воззрений Толстого, — его ненавистью к капитализму, отрицанием эксплуатации человека человеком, стремлением к дружбе и братству между народами.

Большое значение имели для стран Азии и Африки выступления Толстого против империализма, колониализма и расовой дискриминации. Его статьи и обращения на эту тему затрагивали самые острые и актуальные проблемы, выражали самые сокровенные чаяния угнетенных народов и поэтому пользовались особенным успехом.

Толстой, конечно, был не единственным писателем, поднимавшим в XIX в. и особенно в начале XX в. свой голос против захватнических войн и колониального разбоя. Против империализма в различных формах боролись почти все передовые писатели мира, в том числе и лучшие писатели России. Однако никто из них столь глубоко не вникал в жизнь далеких народов, не общался с ними столь тесно, не изучал их столь пристально и заинтересованно, как Лев Толстой. Особенность его антиимпериалистических обличений состояла в том, что он выступал не только против империализма вообще, но и против его конкретных проявлений в различных районах мира. Он осуждал политику английских колонизаторов в Индии, французских — в Индокитае, бельгийских — в Конго, итальянских — в Абиссинии, американских — в Китае, на Кубе и на Филиппинах и всегда выступал с превосходным знанием обстановки, с полным представлением о жизни и положении защищаемых им народов. Отсюда та конкретность и жизненность, которые отличают его публицистику. И отсюда ее действенность. Толстой был непримиримым противником мирового империализма. Недаром вдохновители политики колониализма — и среди них Джозеф Чемберлен и Теодор Рузвельт — выступали с резкими нападками на него.

Огромное значение для Востока имело художественное творчество Толстого — его трезвый реализм, тонкое умение раскрывать внутренний мир людей и механику общественных отношений. Писатели восточных стран в силу специфических условий развития своих народов и вследствие большого влияния национальных литературных традиций, возможно, в меньшей мере, чем писатели Запада, испытали на себе прямое воздействие Толстого-художника, в меньшей мере использовали его художественные открытия. Но в более широком плане его благотворное воздействие на литературы Востока несомненно; оно усиливалось по мере становления и развития реализма в литературах Азии и Африки.

Как известно, возникновение и развитие реалистических элементов в литературах Востока было связано прежде всего с самобытным развитием в них народных тенденций, т. е. с отражением народных чаяний, взглядов, настроений, с правдивым изображением действительности. Значительное влияние на этот процесс оказывала и фольклорная традиция каждого народа. Укрепление элементов реализма в разных странах шло в зависимости от конкретно-исторических условий, в которых они развивались, от соотношения   с   другими   литературными    течениями   и особенно в тесной связи с традициями, свойственными данной стране, данному народу⁹.

Возникновение реализма в литературах Востока запаздывало и шло несколько иными путями, чем в западных литературах. Замедленный процесс распада феодализма в странах Азии, положение этих стран (кроме Японии) как колоний или полуколоний, общий низкий уровень развития в них были причиной того, что реализм во многих восточных литературах — в каждой по-своему — вызревал с большими трудностями и осложнениями. Сплошь и рядом реалистические тенденции в произведениях писателей Востока перемежались (и до сих пор перемежаются) с элементами романтизма, в свою очередь иногда сохраняющими мотивы примитивного сентиментализма. Знакомство с русской литературой, в том числе с творчеством Толстого, несомненно способствовало и способствует укреплению в этих литературах реалистических элементов, ускоряет приобщение их к высшим достижениям мировой литературы. Благотворность этого процесса единодушно признают все выдающиеся писатели восточных стран.

В каких формах проникало творчество Толстого на Восток?

Формы усвоения одной литературой художественных достижений другой многообразны. Здесь и непосредственное знакомство с творчеством писателя на языке оригинала, и усвоение его через языки-посредники, и ассимиляция путем художественного перевода на родной язык. В последнем случае литературное произведение начинает жить уже в новом качестве и становится явлением культурного обихода страны, на язык которой оно переведено. Очень часто усвоение чужой литературы выражается и в форме воспроизведения в творчестве писателя одного народа содержания и мотивов произведения, созданного писателем другого народа, или в форме национальной адаптации¹⁰. Все эти формы взаимосвязей и взаимодействия литератур прослеживаются на примере бытования наследия Толстого на Востоке.

Некоторые писатели восточных стран (например, Цюй Цю-бо, Фтабатэй Симэй, Михаил Нуайме и др.), зная русский язык, читали Толстого в подлинниках и, покоренные его художественной мощью, становились страстными пропагандистами творчества русского писателя в своих странах. Еще более широкий круг писателей и читателей Востока узнавали Толстого через переводы на языки-посредники или на родной язык, и эти переводы, если они были действительно художественными, становились частицей их духовного мира, органически сливались с их национальной культурой.

В этом случае в арсенал творческих средств этих литератур входил и богатейший писательский опыт Толстого, его реалистический метод и специфические приемы художественного мастерства (искусство лепки характеров, изображения внутреннего мира человека, общества, природы, мастерство пластического портрета, секреты композиции и пр.).

Наконец, широкое распространение в восточных литературах получали и жизненно важные идеи творчества Толстого, актуальные и в странах Азии и Африки, такие, например, как раскрепощение женщины, право человека на землю, которую он обрабатывает, ненависть к войне и др. Эти темы — в формах, очень близких к толстовским, — возникали во многих странах Востока и становились заметным явлением в национальных литературах. К примеру, тему «Анны Карениной» (порою в фабулах, весьма приближенных к русскому оригиналу) можно проследить в ряде произведений японской, индийской, турецкой, египетской и других восточных литератур. Это — не плагиаты, не подражания эпигонов, а самостоятельные, очень самобытные и талантливые произведения, порожденные социальными условиями своих стран. Но связь их (подчас даже не осознанная авторами) с «Анной Карениной» несомненна.

Идеи и образы Толстого воспринимались на Востоке потому, что для этого в ряде стран была подготовлена историческая почва. На протяжении многих веков самые передовые литературы Востока — китайская, японская, индийская, персидская, арабская и другие — развивались в тесном единстве со своей богатейшей философской мыслью, на основе борьбы идей, прогрессивных и реакционных. Пусть в своеобразных формах, но этим литературам были уже давно присущи приемы правдивого отражения действительности, искусство анализа социальных отношений, разоблачения социального зла, т. е. те элементы, из которых в определенных исторических условиях и формируется критический реализм.

Творчество Толстого оказалось созвучно этим традициям восточных литератур, обогатило их новыми приемами реалистического письма, содействовало еще более органическому сплаву в них глубины мысли, актуальной проблематики и тонкого их воплощения в художественном произведении.

Важным и привлекательным для писателей Востока оказался толстовский метод психологического анализа. Следует отметить, что переход от специфически восточного, несколько условного изображения жизни к ее реалистически конкретному воспроизведению является общей тенденцией развития восточных литератур. И на этом пути творческий опыт Толстого играет для писателей Востока большую роль. По признанию многих из них (Лао Шэ, Премчанда, Токутоми Рока, Махмуда Теймура и др.), они учились у Толстого умению раскрывать «диалектику души», изображать жизнь в ее непрерывном движении. Толстой, по их признанию, помог им укрепиться на путях реализма, являлся для них образцом писателя, тесно связанного с народом.

Большое значение для восточных литератур имеет новаторство Толстого в области языка и формы. Смелое отречение от устарелых канонов, создание новых художественных жанров, приближение языка литературы к языку народа — всему этому, как и тонкому мастерству портрета, пейзажа, композиции, учатся у него писатели Востока. Плоды этой учебы не всегда столь наглядны, как в западных литературах, ибо они преломляются в творчестве художников Востока через своеобразие их национальной традиции, но о плодотворности этой учебы единодушно свидетельствуют крупнейшие художники, такие, как Лу Синь, Мао Дунь, Премчанд, Мулк Радж Ананд, Махмуд Теймур, Назым Хикмет и др. Для некоторых литератур Африки большое значение имеет опыт Толстого-новеллиста — автора коротких народных рассказов с их простым, доступным языком и предельно ясной композицией.

Писатели стран Востока учатся у Толстого писать правду жизни, и это, вероятно, самое плодотворное, что они наследуют в творческом методе Толстого.

Как бытует наследие Толстого на Востоке сегодня?

Ответить на этот вопрос следовало бы во всеоружии фактов и цифр, — ими автор располагает не полностью. Но из того факта, что непрерывно увеличивается число изданий и тиражей книг Толстого во всех странах Азии и Африки, из свидетельств крупнейших деятелей культуры этих стран вытекает, что популярность русского художника на Востоке растет с каждым годом, Об этом, в частности, свидетельствуют и библиографические данные ЮНЕСКО, говорящие о том, что Толстой занимает одно из первых мест на Востоке по количеству переводов и издапий его произведений. В ряде молодых стран Азии и Африки художественное наследие Толстого переживает свое «второе рождение».

Иначе обстоит дело с религиозно-нравственной доктриной Толстого. В ходе национально-освободительной борьбы народы Востока изживают свои патриархальные иллюзии, в том числе и непротивленческие иллюзии Толстого. Вместе с тем художественные образы Толстого, его полные страсти обличения капитализма и империализма осознаются народами как великое и ценное наследие.

Стефан Цвейг в своей книге о Толстом писал: «Повсюду, где в наши дни отрицается насилие, — будь это оружие, право или мннмобожествепное установление, долженствующее охранять что-либо под тем или иным предлогом, — нацию, религию, расу, собственность, — повсюду, где гуманная этика противится пролитию крови, не хочет оправдывать преступления войны, отказывается возвратиться к средневековому кулачному праву и признать военную победу божьим судом, — повсюду каждый моральный революционер получает еще сегодня авторитетную и усердную, братски одобряющую поддержку Толстого»^п.

В этих словах заключается один из ответов на поставленный выше вопрос. Толстой жив! Его гениальное нестареющее творчество помогает трудовому человечеству жить, бороться и созидать новый мир.

О жизненности наследия Толстого, о том, что оно принадлежит не только прошлому но, и современности, свидетельствует неутихающая вокруг него идейная борьба.

Передовые писатели и общественные деятели всех народов, в том числе и народов Востока, борются за Толстого, отстаивают его художественные принципы, видят в его трезвом реализме могучий заслон против мутного потока модернизма и декаданса, который захлестывает современную буржуазную литературу. Не разделяя религиозно-нравственной доктрины писателя, они выдвигают в его наследии на передний план то, что в нем действительно велико и ценно, — непревзойденное художественное мастерство, обличение зла и насилия.

По-иному подходят к Толстому идеологи буржуазного мира. Некоторые из них пытаются «ниспровергнуть» его, объявить его творчество «старомодным*, «устаревшим», не отвечающим на «динамические» запросы «ядерного века». Другие буржуазные деятели лицемерно превозносят Толстого до небес, но вместе с тем искажают облик- писателя, канонизируют как раз слабые стороны его мировоззрения, чем и пытаются смягчить действие ударов, которые наносил Толстой миру корысти и насилия.

Общая цель буржуазных истолкователей Толстого состоит в том, чтобы вытравить из сознания человечества тот высокий социально-этический пафос, тот дух гуманизма, свободолюбия и братства между народами, который составляет живую душу наследия русского художника. Идеологи империализма не приемлют автора «Войны и мира», ибо его осуждение захватнической войны и сегодня бьет не в бровь, а в глаз. Точно так же для них неприемлем автор «Анны Карениной» с его страстным обличением лживой морали, автор «Воскресения» с его беспощадной критикой государственного насилия, автор нестареющего памфлета «Николай Палкин», статей «Так что же нам делать?», «Не могу молчать!» и других пламенных статей и воззваний.

Острая борьба идет и вокруг вопроса о значении Толстого для Востока. На Западе, а также в некоторых странах Азии и Африки говорят — в применении к Востоку — о величии Толстого, о его гуманизме, не выявляя, однако, их истинной сущности. Гуманизм русского писателя в его отношении к народам Азии и Африки иногда сводят единственно к его сочувствию «отсталым братьям», к его «доброте», «милосердию», пропаганде восточных религий и т. п. (так, в частности, говорилось о Толстом в ряде докладов на симпозиуме, посвященном столетию со дня рождения Ганди в Дели, в феврале 1970 г.). Тем самым страстная заинтересованность Толстого в судьбе народов Азии и Африки, его острая борьба за их национальное и социальное освобождение низводится к либеральной пустозвонной фразе, столь характерной для буржуазных радетелей Востока.

В действительности, хотя доктрине Толстого и были присущи черты абстрактного, созерцательного гуманизма, его личное отношение к Востоку было в высшей степени активным, действенным. Русский писатель не ограничивался сочувственными воздыханиями и благими пожеланиями, а горячо и страстно действовал. Он вел неутомимую переписку с деятелями культуры восточных стран, переписку, которая будила мысль, расширяла горизонты, объективно звала порабощенные народы на борьбу с угнетателями. Он глубоко вникал в духовный мир восточных пародов, активно поддерживал и пропагандировал веками накопленные ими моральные ценности. Он откликался на бедственное положепие восточных пародов пламенными статьями и воззваниями, в которых звучали его горячий, искренний протест против колониального разбоя, его вера в творческие силы народов Азии и Африки.

Наряду с лицемерной хвалой Толстому за его интерес к Востоку в западных работах можно встретить и упреки ему за его предпочтение духовных ценностей Востока европейской буржуазной цивилизации. Иные даже обвиняют его в апологии азиатчины, в предпочтении восточного застоя европейскому прогрессу. Толстой действительно считал, что русская культура близка по своему гуманистическому духу к древним восточным культурам. «Мы, славяне, русские, гораздо ближе к восточной философии — Индии, Китая, даже Персии, чем к западной»¹², — говорил он в 1909 г. Но, во-первых, он имел в виду лишь те философские учения Востока, в которых воплощены идеи человеколюбия и справедливости. Во-вторых, он никогда не противопоставлял подлинные культуры Запада и Востока. Он высоко ценил истинные моральные ценности и там и здесь. Но когда оп встречался с ужасающими пороками западной лжецивилизации, он, естественно, обращал свой взор к ранним цивилизациям человечества, ища в них тот дух человечности, который утрачен в современном собственническом мире.

Выше мы показали, какой острообличительный, в своей основе демократический характер носили толстовские нападки на европейский буржуазный прогресс. К этому, одпако, следует добавить, что противопоставление Толстым восточной мудрости западному капиталистическому варварству, по сути дела, не было вовсе защитой восточного застоя, отсталости, косности. Толстой превосходно видел, сколь отстали в своем экономическом развитии восточные пароды, сколь сложный и тяжелый путь им еще предстоит пройти. Но он хотел, чтобы этот путь пролегал не от первобытной дикости и феодальной отсталости к капиталистическому варварству, а вел к осмысленному человеческому существованию, без физического и духовного рабства, без угнетения и пасилия. И оп верил, что восточные народы, опираясь па свои богатейшие духовные традиции, могут такую цивилизацию создать.

В последнее десятилетие некоторые западные исследователи объясняют интерес Толстого к Востоку тем, что его доктрина якобы родственна учению, известному в наше время как экзистенциализм¹³. Это иррационалистическое направление в современной философии, порожденное глубоким кризисом буржуазной идеологии, пытается, как известно, найти объяснение неустойчивости, неустроенности человека в буржуазном обществе, исследовать присущие ему чувства страха, безысходности, отчаяния. Согласно учению экзистенциалистов, объективных законов исторического развития пе существует. Поступки человека, выбор им жизненных решений не определены социальной средой. Ввергнутый волею обстоятельств в кризисные ситуации, исполненный страха смерти, человек выбирает решения, способные восстановить его экзистенцию, т. е. внутреннее «бытие», при этом единственным способом познания этого «бытия» является интуиция.

Все это, по мнению исследователей, близко духу восточных учений, которые разделял Толстой. Ход рассуждений этих исследователей таков. Толстой популяризировал философии Востока с их отрицанием смысла человеческого существования. Большое место в его доктрине занимает проблема смерти и страха перед нею. Отсюда вывод, что именно ощущение безысходности земной жизни человека и «феномепология смерти» были причиной тяготения Толстого к духовному миру Востока, к его созерцательности и мистике. С другой стороны, именно ощущение родства с этими сторонами учения Толстого якобы влекло деятелей Востока к нему, было основой их тесных сношений с ним.

Вряд ли после всего сказанного о жизнелюбии Толстого, о его решительном отрицании восточного спиритуализма, о его горячей озабоченности социальными проблемами Азии и Африки надо пространно опровергать эти утверждения. Философская мысль Толстого бесконечно далека от ущербных теорий современного Запада. Раздумья писателя о коренных проблемах бытия, о жизни и смерти, о назначении человека питались из совершенно другого ис-точпика.

Вопрос о значении Толстого для Востока дебатируется и в восточных странах, и здесь также не всегда дается на него верпый ответ. Наряду с высказываниями выдающихся писателей и общественных деятелей Азии и  Африки, отмечающих благотворную роль наследия Толстого для Востока, можно часто слышать и утверждение, будто Толстой важен человечеству пе как художник, а как вероучитель. «Толстовство восторжествовало над Толстым», «проповедник победил художника», — утверждал на международной конференции толстоведов в Венеции (1960) индийский делегат Раджа Рао. Ход его рассуждений был таков. Мир зашел в тупик. Бурное развитие техники поставило человечество перед угрозой самоуничтожения. Спасение его — в пересмотре всех духовных ценностей, в поисках новой объединяющей идеи. Такой «всемирной идеей» должно стать учение Льва Толстого, которое сиц-тезирует все прошлые религии человечества. И, следовательно, мировое значение Толстого — не в его активном гуманизме, не в исполненном социального обличения художественном творчестве, а в «универсальном» религиозно-нравственном учении, которое способно вывести заблудившееся человечество на путь новой жизни.

Следует прежде всего отметить, что эта концепция далеко не нова, — еще при жизни писателя делались попытки провозгласить Толстого вероучителем, создателем новой религии. Эти попытки исходили как раз из лагеря буржуазии, которая больше всех боялась толстовской критики капитализма.

За шесть десятилетий, прошедших со дня смерти Толстого, наболевшие общественные проблемы, о которых он писал, стали в капиталистическом мире еще острее. По-прежнему над миром висит опасность истребления народов в кровопролитных войнах. Тем с большей наглядностью предстала перед человечеством правота автора «Воскресения» и «Не могу молчать!», который отвергал самые основы собственнического мира — угнетение человека человеком и всесилие имущих классов.

«Карфаген должен быть разрушен!» — провозгласил Толстой, имея в виду современное ему капиталистическое общество. И именно этот его страстный призыв, олицетворяющий сильнейшую сторону его гуманизма, современное прогрессивное человечество принимает на свое идейное вооружение.

Художник и проповедник были в Толстом нерасторжимы: «разум» и «предрассудок» в его творчестве переплетались. Но сейчас, спустя шесть десятилетий после его кончины, когда треть человечества уже вырвалась из пут капитализма, мы воочию видим, какая сторона его противоречивого мировоззрения отходит в прошлое и какая принадлежит будущему. Уходит в прошлое наивная религиозная проповедь Толстого, его утопическая вера во всемогущество непротивления и «всеобщей любви». Живет и будет жить его гениальное художественное творчество, его вера в жизнь и в человека, его пафос обличителя и бунтаря.

Толстой дорог человечеству, его великое наследие будет всегда сопутствовать людям в их борьбе за лучшую жизнь.

ПРИМЕЧАНИЯ

От автора

¹Ромен   Ролла н, Ответ Азии Толстому, — Собрание  сочинений, т. 14, Л., 1933, стр. 328 — 329.

²  См.: В. И. Ленин, Л. Н. Толстой, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 19.

³  Там же.

⁴  «Международный     толстовский     альманах,     составленный П. А. Сергееико», М., 1909.    ,

⁵  «О Толстом.  Воспоминания  и  характеристики  представителей различных наций», под ред. П. А. Соргеенко, М., 1911.

⁶  «Tolstois Documente. Tolstoi und der Orient. Briefe und son-stige Zeugnisse iiber Tolstois Beziehungen zu den Vertretem orienta-lischer  Keligionen,  von  Paul  Birukoff»,  Zurich  und  Leipzig,  1925. Книга переведена также на итальянский язык:  Paolo   Вiriukof,   Edraondo   Marcucci, Tolstoi e L'Oriente. Lettere, Testimonianze, Gommenti, Milano, 1952.

⁷  Сб. «Из истории литературных связей XIX века», М.,  1962, стр. 227 — 247.

⁸  А.  Шифман, Лев Толстой и  Восток,  М.,  1960;  его   же, Лев Толстой и Япония, Токио, 1966 (на яп. яз.); его же, Лев Толстой и Индия, Дели, 1969 (на хинди); его  же, Tolstoy and India, Translated from the Russian by A. V. Esaulov, New Delhi, 1969.

⁹  См. работы А. И. Шифмана: «Лев Толстой — обличитель империализма», — сб.   «Творчество   Толстого»,   М.,   1954;   «Лев   Толстой — друг   Индии», — «Советское   востоковедение*,   1957,   №   1; «Лев   Толстой   и   современный   Китай», — «Современный   Восток», 1958,   №   9;   «Лев   Толстой — обличитель   буржуазной   культуры», Тула, 1961;  «Лев Толстой и Токутоми Рока», — «Вопросы литературы»,  1960, №  11;   «Китайские  писатели о Толстом», — «Литературное   наследство»,   т.   75,   кн.   1,   1965;   «Японский   паломник, Воспоминания Токутоми Рока», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, 1965; «Африканская почта Льва Толстого», — «Вопросы литературы»,   1968,  №   11;   «Лев   Толстой  и   англо-бурская  война», — «Народы Азии и Африки», 1969, № 1; «Лев Толстой и Африка», — «Азия и Африка сегодня», 1969, № 2 — 3; «Лев Толстой и Махатма Ганди», — «Новый мир», 1970, № 6; «Японские писатели о Л. Н. Толстом», — «Азия и Африка сегодня», 1970, № 11 — 12; а также статьи в журналах и газетах «Soviet Land»   (Дели),  «Indian Literature» (Дели),     «National    Herald»     (Дели),     «Бунгаку-кан»     (Токио), «UNESCO   courier»   (Париж)   и   в  других   зарубежных  изданиях.

Концепция Востока в мировоззрении Толстого

¹  См.: Б. М. Данциг, Изучение Ближнего Востока в России (XIX — XX вв.), М-, 1968.

²  Подробно об отношении русских писателей XVIII — XX вв. к Востоку см. в нервом издании настоящей книги, стр. 9 — 17.

³  А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. 14, М. — Л., 1941, стр. 56.

⁴  См. об этом: М. П. Алексеев, Пушкин и Китай, — сб. «Пушкин и Сибирь», Иркутск, 1937; Д. И. Б е л к и н, Пушкин и китайская культура.  Из   истории  русско-китайских  литературных   связей, — «Ученые   записки  Горьковского   государственного  университета им. Н. И. Лобачевского, серия философская», вып. X, XIII, 1958.

⁵  М. Ю. Лермонтов,   Полное   собрание   сочинений,   т.   2, М. — Л., 1936, стр. 250.

⁶  В. С. Соловьев,  Китай  н  Европа, — «Русское  обозрение», 1890, № 1, стр. 674.

⁷  Этой теме посвящена его повесть «Ходите в свете, пока есть свет» и пролог к ней «Беседа досужих людей»  (26, 246 — 301).

⁸  См.:  А. Ш и ф м а и, Ненаписанный роман Льва Толстого, — «Литературная Россия», 1964, № 25.

⁹  См.: Д. Ю. Квитко, Философия Толстого, М., 1928, гл. IV.

¹⁰  Цитаты из произведений, писем, дневников и записных книжек Л. Н. Толстого даются по  Полному   (юбилейному)   собранию его сочинений в 90 томах.  Цифры в скобках  обозначают том и страницу этого издания.

¹¹  Любопытно в этой связи одно из высказываний Ф. Энгельса. В письме к К. Марксу от 15 декабря 1882 г. он высмеял «просвещенный предрассудок» немецкого буржуазного историка Г. Мау-рера, «будто со времени темного средневековья должен был иметь место постоянный прогресс к лучшему».   «Это, — писал  Энгельс, — мешает ему видеть не только антагонистический характер действительного     прогресса,     но     и     отдельные     случаи     регресса» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2, т. 35, стр. 105).

¹²  В. И. Ленин, Лев Толстой, как зеркало русской революции, — Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 211.

¹³  «Carthago   delenda   est» — так   называлась   яростно-обличительная статья, над которой Толстой работал в 1889, 1896 и 1898 гг. Статья  осталась  незавершенной.   См.:   Л.   Н.  Толстой,   Полное собрание сочинений, тт. 27 и 39.

¹⁴  В.  И.  Лени н,  Пробуждение  Азии, — Полное  собрание  сочинений, т. 23, етр. 145, 146.

¹⁵  В. И. Л е н и н,  Л. Н. Толстой  и  его  эпоха, — Полное  собрание сочинений, т. 20, стр. 102 — 103.

¹⁶  В. И. Ленин, Лев Толстой, как зеркало русской революции, стр. 211.

¹⁷  В. И. Л е н и н, Л. Н. Толстой и его эпоха, стр. 102.

¹⁸  Там же.

¹⁹  Там же, стр. 103.

²⁰  В. И. Лени и, Л. Н. Толстой, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 23.

²¹  См.   об   этом:   Н.   П.   Аникеев,   Вступительная   статья, — в кн.: Д. Чаттопадхьяя, История индийской философии, М., 1966, стр. 5-22.

²²   В. И. Лен и п, Л. Н. Толстой и его эпоха, стр. 102.

²³  См.   статьи   Г.   В.   Плеханова:   «Симптоматическая   ошибка», «Л. Н. Толстой и природа», «Заметки публициста»,  «Отсюда и досюда», «Смешение представлений», «Карл Маркс и Лев Толстой», «Толстой и Герцен», — сб. «Г. В. Плеханов.   Искусство   и   литература». М., 1948.

²⁴   См. ст.: А. В. Луначарский, Толстой и Маркс, — Собрание сочинений, т. 1. М., 1963.

²⁵  См.:  А. М.   Горький,   История   русской   литературы,   М., 1939.

²⁶  Так Толстой называет древнекитайского философа Мо  Дп.

²⁷   См.:   «Французские   посетители   Толстого», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, М., 1965, стр. 47.

²⁸  11 мая 1899 г. Толстой в разговоре с А. В. Гольденвейзером сказал с одобрением: «...У китайцев среди добродетелей упоминается одна — уважение. Просто без отношения к чему-нибудь определенному.   Уважение   к  личности   и  мнению  всякого  человека» (А.   Б.   Гольденвейзер,   Вблизи   Толстого,   т.   I,   M.,   1922, стр.17).

²⁹   «Доклад,   приготовленный  для  конгресса   мира   в   Стокгольме» (38, 119 — 125).

³⁰  Д.  П.  Маковицкпй,  Яснополянские  записки,  запись  от 21 мая 1905 г. Здесь и далее «Яснополянские записки» цит. по рукописи, хранящейся в Отделе рукописей  Государственного  музея Л. Н. Толстого.

³¹  Там же, запись от 27 октября 1906 г.

Толстой и Китай

¹  См. письмо Толстого к издателю М. М. Ледерле от 25 октября 1891 г. (66, 66-67).

²  Д.  П.  М а к о в и ц к и й,  Яснополянские  записки,  запись  от 10 августа 1905 г.

³  И. М. Ивакин, учитель детей Толстого, живший в 80-х годах в его доме, утверждает, что Толстой изучал китайский язык. Однако подтверждений этому не обнаружено   (см.:  «Толстой в  1880-е годы, Записки И. М. Ивакиыа», — «Литературное наследство», т. 69, кн. 2, М., 1961, стр. 34).

⁴  Из книг русских авторов о   Китае,   прочитанных   Толстым, в его дневниках и письмах упоминаются: В. П. Васильев, Религии Востока, СПб..  1873;  С.М.   Георгиевский,   Принципы жизни Китая, СПб., 1888.

⁵  См.: Г. Ф. Александров, История социологических учений. Древний Восток. М., 1959: Л. И. Думай, Очерки по древней истории Китая, Л.,  1938;  А.  А.  Петров,  Очерк философии Китая, — сб. «Китай», М. — Л., 1940: Ян Хин-шун,  Древнекитайский философ Лао-цзы и его учение, М. — Л., 1950; его   ж е, О борьбе материализма  с  идеализмом в  древнем  Китае. — «Вопросы  философии»,  1953. № 2;  его   ж е,  Из истории китайской философии, М., 1956; Ф. С. Быков. Зарождение общественно-политической п философской  мысли  в  Китае,  М..  1966;   «Атеисты,  материалисты, диалектики древнего Китая». М., 1967; «Очерк истории этики», М., 1969.

⁶  Здесь  и далее изречения Лао-цзы  приводятся  по кн.:  Ян X и н - тп у н,   Древнекитайский   философ   Лао-цзы   и   его   учение, стр. 115-159.

⁷  Толстой   именовал   ее   «Тао-те-кинг»    («Книга   пути   и   истины»).

⁸  Об   изучении   Толстым   китайской   философии   см.:   D e r k В о d d. Tolstoy and China, New Jersey, 1950.

⁹  20 января 1878 г. Н. Н. Страхов писал Толстому: «Лао-цзы я привел из книги St. Julien: "Le livre de la voie et de la vertu*, par Lao-Tseu". По некоторым выражениям эта книга показалась мне  очень  глубокою,  но  я  еще  не  занимался  ею  как  следует» (((Переписка Л. Н. Толстого и Н. Н. Страхова», — сб. «Толстовский музей», т. II, М., 1928, стр. 143).

¹⁰  S t.   Julien, Lao-Tseu, Tao-Te-king. Le livre de la voie  et de la vertu, Paris, 1841.

¹¹  Кроме перевода Станислава Жюльена Толстой использовал книгу  немецкого  востоковеда   Виктора   Фридриха  фон   Штрауса (1809 — 1899)  «Lao-Tse, Tao-Te-king. Ubersetet und commentiert von Victor von Strauss», Leipzig, 1870.

¹²  Широко известный трехтомный труд английского синолога, профоссора Оксфордского университета Джемса Легга (1815 — 1897) «Китайские   классики»    («The   Chinese   Classics»,   Translated   into English with  preliminary essays  and  explanatory notes  by James Legge D. D. vol. I, «The Life and Teaching of Confucious», London, 1875:   vol.   IT,   «The  Life   and  Works   of  Mencius»,  London,   1875; vol.  Ill,  «The She  King or the  Book  of ancient poetry», London, 1876.)

¹³  Речь  идет  о  трудах  французского  синолога  М.  Г.  Потье: М.   С.   Paulhier,  Chino   ou   description  historique   geographiquc c(,   litteraire   de   ce   vaste   empire,   Paris,   1873;   Les   livres   sacres de rOrient. iraduits par M. G. Pauthier, Paris, 1840.

¹⁴  Так Толстой именует китайского философа Мэн-цзы.

¹⁵  Имеется  в   виду  близкое   Толстому  издательство   «Посредник», которое выпускало в свет наряду с популярными книгами серию книг для интеллигентного читателя.

¹⁶  Л а о   Си,   Тао-те-кинг,     или   писание   о   нравственности, под   ред.   Л.   Н.   Толстого,   пер.   с   кит.   проф.   университета   в Киото   Д.   П.   Кониси,   примечаниями   снабдил   С.   Н.   Дурылин, М., 1913, стр. 1.   Перевод   Кониси   был   опубликован   в   журнале «Вопросы философии и психологии», 1909,   кн. XXIII,    стр.   380 — 408.

¹⁷  «Lao-Tse's Tao-Teh-King»,  Chicago,   1898. Книга  с  пометами Толстого сохранилась в его яснополянском кабинете. Там же находится и другое издание книги «Дао дэ пзин» с пометами Толстого: 1. W. Hey singer, The light of China. The Tao Teh King of Lao Tsae, Philadelphia, 1903.

¹⁸  «Изречения     китайского     мудреца     Лао-тзе,     избранные Л. Н. Толстым». М.. 1910. Историю создания этой книги см. в комм. Н. Н. Гусева (40, 500 — 502).

¹⁹  См.:   Я.   Б.  Радуль-Затуловский,   Конфуцианство   и его  распространение   в   Японии,   М. — Л.,   1947;   Я и   X и н - ш у н, Из истории китайской философии; Ян   Юн-г о. История древнекитайской   идеологии.   М.,    1957;    Фань    В янь-лань,   Древняя история Китая, М., 1958; Г. Ф. Александров. История социологических учений. Древний Восток; Ф. С.  Быков. Зарождение общественно-политической    и    философской    мысли    з    Китае; «Атеисты, материалисты, диалектики древнего Китая»; Н. Т. Ф е-дорепко,   Шуцзин   («Книга  истории»), — сб.   «Литература древнего   Китая»,   М.,   1969;   его   же,   Шицзин   («Книга   песен»), — там же.

²⁰  Пит. но ст.: А. А. Петров, Очерк философии Китая, — сб. «Китай», стр. 254.

²¹  С этическими принципами Конфуция связаны и его педагогические идеи, в частности его воззрения на роль музыки в воспитании человека. В книге «Луньюй», приписываемой этому философу, говорится, что образование следует  начинать   с   поэзии, затем обучать «порядку вещей и обрядов» и завершить воспитание обучением музыки. Музыка трактуется как дело величайшей важности,    которое    должно    регламентироваться    государством. В этой связи становится попятным, почему в «Крейцсровой_ сонате»  Толстого  Позднышев,  говоря  об эмоциональном воздействии музыки,  взволнованно  восклицает:   «В   Китае   музыка — государственное дело. И это так и должно быть»  (27, 61). Об отношении Конфуция  к  музыке  см.:   В.   Клепиков,   Конфуций — выдающийся  педагог древнего  Китая, — «Народное   образование»,   1957, № 10.

²²  См. о них в первом издании настоящей книги, стр. 85 — 91.

²³  Толстой читал в это время приписываемое  Конфуцию  сочинение «Средина и постоянство» в пер. Д. П. Кониси. Пер. был опубликован в журнале «Вопросы философии и психологии», М., 1895, № 4. Журнал с пометами писателя сохранился в яснополянской библиотеке. Позднее Толстой пользовался и другими трудами по истории китайской философии: М. Мюллер, Религии Китая. I. Конфуцианство; II. Даосизм; III. Буддизм и христианство, СПб., 1901;  М.  Карягин,  Конфуций,  его жизнь и философская деятельность.  Биографический  очерк,   СПб.,   1897;   Эрнст   Фабер, Систематическая    классификация   доктрин    Конфуция,    Гонконг, 1875;   Томас  Уитни,  Конфуций.  Секрет  влияния.   Его   взгляды   на   великие  проблемы   жизни   и   судьбы человека,  Лондон, 1880.

²⁴  См.: «Два английских собеседника», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. НО.

²⁵  «Замечательные мыслители всех времен и народов. Конфуций. Жизнь его и учение», сост. П. А. Буланже, под ред. Л. Н. Толстого, М., 1910.

²⁶  Цит. по: «Китайский философ Мэн-цзы», пер. с кит. П. С. Попова, СПб., 1904, стр. 101 — 102.

²⁷  Вернуть [себе], получить обратно (англ.).

²⁸  См. об этом: Г. Ф. Александров, История социологических учений, стр. 258.

²⁹  Речь идет  о  труде  Джемса Легга   «The  Chinese  Classics», в котором даны переводы с китайского на английский язык классических  произведений китайских  философов,  в  частности  Конфуция и Мэн-цзы.

³⁰  Речь идет о втором томе труда Джемса Легга «The Chinese Classics» под названием «The Life and Works of Mencius».

³¹   «Ми-ти,   китайский   философ»,   сост.   П.   А.   Буланже,   под ред. Л. Н. Толстого, изд-во «Посредник», М., 1910.

³²  Д. П. Маковицкий, Яснополянские записки, запись от 23 мая 1910 г.

³³  Перечисленные   пословицы   этой   группы Толстой записал в дневнике 1884 г. (49, 61 — 62). Полный перечень использованных Толстым китайских пословиц см.: «Пословицы и поговорки в произвещениях, дневниках п письмах Толстого», публикация Э. Е. Зай-деншнур. — «Литературное наследство», т. 69, кн. 1, стр. 629 — 631.

³⁴   Цит.  по:   А.   Б.  Гольденвейзер,   Вблизи Толстого,  т.  2, М., 1923, стр. 310.

³⁵  См. об этом в первом издании настолщой книги, стр. 107 — 110.

³⁶  См. письмо А. М. Горького к А. П. Чехову от 9   (22)   июля 1900 г.   (М.   Горьки й,  Собрание   сочинений в тридцати    томах, т. 28, М., 1954, стр. 123).

³⁷  А. Б.  Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т.  1, М.,  1922, стр. 33.

³⁸  Л я н   Ц и - ч а о, Лнхунчжан, или политическая история Китая за последние 40 лет, пер. с кит. А. Н. Вознесенского и Чжан Чин-туна,   СПб.,   1905.   Книга   сохранилась   в   яснополянской   библиотеке.

³⁹  См.:   Ромен   Р о л л а н,   Ответ   Азии   Толстому, — Собрание сочинений, т. XIV. Л., 1933, стр. 330.

^ю См. об этом: Г э Бао-цюань, О литературном наследстве Л. Н. Толстого в Китае, — газ.  «Дружба», 20. X. 1955.

⁴¹   Отдел  рукописей  Государственного   музея  Л.  Н.  Толстого. Небольшой отрывок из письма  напечатан  на  немецком языке  в сборнике   П.   Бирюкова   «Tolstoi   imd   der   Orient»,   стр.   125 — 127. В полном виде письмо опубликовано мною в журнале «Москва», 1959, № 10.

⁴²  Ku Hung-Мing, Papers from  a viceroy's Yamen,  Shanghai, 1901. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

¹³ Ku Hung- M i n g, Ex nimc, rcges, intelligete. The moral causes of the Russo-Japanes War, Shanghai, 1906. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке. Письмо находится в Отделе рукописей Государственного музея Л. II. Толстого.

⁴⁴  Том энциклопедии с этой статьей и пометами Толстого сохранился в яснополянской библиотеке.

⁴⁵  Д. П.   М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 13 сентября 1906 г.

⁴⁶ Ромен Роллан в ст. «Ответ Азии Толстому» сообщает некоторые сведения о дальнейшей судьбе Ку Хуи-мина. Китайский ученый был впоследствии изгнан из Пекинского университета и вынужден был искать убежище в Японии. В 1927 г. в издательстве «Сток» увидела свет на французском языке его новая книга — «Дух китайского народа» с предисловием Гулиельмо Ферреро (Р. Роллан, Собрание сочинении, т. 14, Л., 1933, стр. 330).

⁴⁷   Письмо И. Гепера см. в первом издании настоящей книги, стр. 140 — 141.

⁴⁸  Д.  П.  М а к о в и ц к и й, Яснополянские  записки, запись  от 29 августа 1906 г.

⁴⁹  В известном библиографическом труде П. Д. Драганова «Гр. Л. Н. Толстой как писатель всемирный», СПб., 1903, упоминаются переводы  Толстого  на   китайском  языке,   относящиеся  к   1895  и 1903 гг. Однако обнаружить их нам пока не удалось.

⁵⁰  Книга была   в 1907 г. прислана переводчиком в Ясную Поляну и сохранилась в библиотеке Толстого.

⁵¹  Из книг о Китае кроме упомянутых выше в яснополянской библиотеке сохранились: А. В. Верещагин, В Китае. Воспоминания и рассказы, СПб., 1903;  О. Франко, Земельные правоотношения в Китае, СПб., 1904; В. П. В р а д и й, Пищевые продукты китайцев.   СПб.,   J904;   А,   Ухтомский,   Из   области   ламаизма.

К походу англичан на Тибет, СПб., 1904; «Lectures of Col. R. Q. Ingersoll. Including his letters ou the Chinese God», Chicago, 1897 (с пометами Л. Н. Толстого); Н. Taylor, One of China's Christians, London, 1905; U. G о h i о г, La Guerre de Chine. Assasi-nats, incendies, viols et pillages, commis et racontcs par les officiers, les soldats Fraucais aux ordres des inissiormaires, [б. м.], [б. г.].

⁵² См.: Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 19 мая 1908 г.

^г>3 Там же, запись от 2 июля 1908 г.

⁵⁴  Отдел   рукописей   Государственного   музея   Л.   Н.   Толстого.

⁵⁵   Журнал сохранился в яснополянской библиотеке.

⁵⁶  В. Булгаков, Л. Н. Толстой в последний год его жизни, М., 1957, стр. 185.

⁵⁷  К.    Вяземский,   Путешествие    вокруг   Азии    верхом, — «Русское обозрение», № 2, 1895, стр. 727 — 728.

⁵⁸  Цит. по газ.:  «Крымский вестник», 9.П.1911.

⁵⁹  Там же.

⁶⁰  Приветственный адрес сохранился в Отделе рукописей  Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁶¹  Сведения об изданиях сочинений Толстого в Китае приводятся ниже по кн.: «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиографии», М.,  1961,. а также по материалам Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Всесоюзной библиотеки иностранной   литературы   и   библиотеки   Государственного^ музея Л.   Н.   Толстого.   Использованы   также:   библиографический   перечень изданий Толстого и о Толстом в Китае, составленный библиотекой университета «Фудапь» в Шанхае   (1958), сборники «Index Translations,   издающиеся  ЮНЕСКО,   и  ценные   материалы,   присланные в 1958 г. переводчиком Гао Чжи в Государственный музей Л. Н. Толстого. Сведения за период с 1962 по 1970 г. из-за недостатка информации Fie полны.

⁶²  Обе книги сохранились в яснополянской библиотеке.

⁶³   Выдающийся советский китаист акад. В. М. Алексеев (1881 — 1951)  приводит как примеры искажения текста Толстого следующие места из китайского перевода рассказа «Три смерти». У Толстого:   «Матреша высунула толстую руку из-под платка  и перекрестилась»; в переводе: «Матреша   высунула обе   руки   и   стала молиться». У Толстого: «погребец»; в переводе: «чайный прибор». У  Толстого:   «последняя  воля»;   в   переводе:    «небесная   судьба». У Толстого: «в моем приходе»   (т. е. районе, обслуживаемом священником); в переводе: «когда я пришел сюда» и т. д. (В. М. Алексеев,   Горький в Китае, — сб. «М. Горький и литературы зарубежного Востока», М., 1968, стр. 323).

⁶⁴  Здесь и далее сведения о работах китайских исследователей о Толстом и их отзывы о нем почерпнуты нами из статей: Цзян Шоу-чан,  Лев Толстой в  Китае, — «Вопросы литературы»,  1962, № 12; Ни   Жуй-тин, Л. Толстой в Китае, — «Русская литература», 1958, № 4; Б. Лисиц а, Русская классическая литература в Китае, «Русская литература», 1959, № 4, а также из библиогр. перечня, составленного библиотекой университета «Фудапь» в Шанхае (1958).

⁶⁵  Из письма Цай И в Государственный музей Л. Н. Толстого от 7 августа 1958 г. Пер. И. Глаголевой. Хранится в Отделе рукописей музея.

^GS О жизни и творчестве Цюй Цю-бо и его деятельности по пропаганде наследия Толстого в Китае см.: Н. Т. Федоренк о, Китайская литература. Очерки по истории китайской литературы, М., 1956; М. Е. Шнейдер, Творческий путь Цюй Цю-бо (1899 — 1935), М., 1964.

⁶⁷  Этот труд включен в Собрание сочинений Цюй Цю-бо, изданное в Китайской Народной Республике  (т. 2, Пекин, 1953, стр. 461-538).

⁶⁸  Цит. по:  Фэн   Цзэн-и, Достоевский в Китае, — «Вопросы литературы», 1959. № 12, стр. 239.

^БЭ См.: М. Е. Ш и е й д е р, Цюй Цю-бо в Советской России, — «Советское китаеведение», 1958, № 1, стр. 138.

⁷⁰  В собрание  сочинений Цюй Цю-бо включены также переводы рассказов Толстого «Три смерти»,   «Ильяс»   и   «Ассирийский царь Ассархадон», однако, как выяснилось позднее, они принадлежат не ему, а его другу — переводчику Гэн Цзи-чжи.

⁷¹  Цит. по:  Б. Лисица, Русская классическая литература в Китае, — «Русская литература», 1959, № 4, стр. 206.

⁷²  О первых публикациях статей В. И. Ленина, посвященных Толстому, см.: В. В. Петров, Ранние китайские переводы работ В, И. Ленина по вопросам литературы и искусства, — сб. «Ленин и проблемы истории стран Азии   (Китай, Индия)», Л.,  1970, стр. 108-110.

⁷³  О   переводческой  деятельности   и   воззрениях  Линь   Цинь-наня   см.:   В.   Ф.   Сорокин,   Формирование   мировоззрения  Лу Синя, М., 1958, стр. 16 — 17.

⁷⁴  Этот перевод печатался отдельными книгами. В 1931 г. вышла первая книга, которая соответствовала первой части первого тома романа; в 1932 г. — вторая книга, которую составила вторая часть первого тома романа; в третью книгу, изданную в том же 1932  г., вошли третья часть первого тома и первая часть второго тома   «Войны  и  мира»;  четвертая  книга  перевода,   изданная   в 1933  г., включает вторую и третью части второго тома романа. на этом перевод Го Мо-жо ((Воины и мира» был прерван. В 1935 и 1939 гг. переведениые тома вышли вторым изданием.

⁷⁵  Книга вышла под заглавием «Статьи Ульянова и Плеханова о Толстом». В нее вошли статьи В. И. Ленина: «Лев Толстой, как зеркало русской революции». «Л. Н. Толстой»,  «Л. Н. Толстой и его эпоха»,   «Л.  Н.  Толстой и  современное   рабочее   движение»: статьи Г. В. Плеханова: «Отсюда и досюда», «Смешение представлений»,  «Карл Маркс и Лев Толстой»   (см.  об этом:  Ни   Жуйтин, Л.   Толстой   в   Китае, — «Русская   литература»,   1958,  № 4, стр. 202 — 203).

⁷⁶  Из письма Тянь Ханя в Государственный музей Л. Н. Толстого.  Пер.  И.  Глаголевой. Хранится в  Отделе  рукописей музея.

⁷⁷  Ни Жуй-тин, Л. Толстой в Китае, стр. 203.

⁷⁸  Касаясь  достоинств  последних  переводов  Толстого  на  китайский язык, Гао Чжи отмечал, что некоторые из них все еще не вполне совершенны. Это относится и к переводам самого Гао Чжп.  «Мои трудности, — писал он, — вызваны тем, что я недостаточно уверенно  чувствую  себя  в  русском" языке,   не  полностью знаком с нравами и обычаями русского народа. Я учился языку самостоятельно, у меня не было достаточно разговорной практики. И поэтому я не всегда постигаю особые формы выражения мыслей и чувств, свойственные русскому языку. Иногда не удается пере-

дать ритмику толстовской фразы, — очень трудно уложить широко развернутый толстовский период в специфические понятия и короткие фразы китайского языка. И, несмотря па это, китайский читатель уже сейчас имеет превосходные переводы Толстого, которые и по своему духу и по близости к подлиннику являются большим достижением китайской культуры» (из письма Гао Чжи в Государственный музей Л. Н. Толстого от августа 1958 г. Пер. И. Глаголевой. Хранится в Отделе рукописей музея).

⁷⁹  Классическое наследие  в  оценке  китайской   печати, — «Вопросы литературы», 1966, № 11, стр. 159.

⁸⁰  См.: И. И. Надеев, «Культурная революция» п судьба китайской литературы, М., 1969.

⁸¹  «Литературная газета», 11.IX, 18.IX. 1968.

⁸²   Об отношении Лу Синя к творчеству Толстого см.: В. Ф. С о-р о к и н, Формирование мировоззрения Лу Сипя; Л. Д. Позднеева, Лу Синь. Жизнь и творчество (1881 — 1936),  М., 1959;   В. Петров, Лу Синь. Очерк жизни и творчества, М., 1960.

⁸³   Здесь и далее высказывания Лу Синя о Толстом цит. по: Л. Д. П о з д н е е в а, Лу Синь. Жизнь и творчество (1881 — 1936).

⁸⁴  Л у   Синь, Полное собрание сочинений  (па кит. яз.), т. 7, стр. 473 — 474. Здесь и пиже переводы и примечания к статьям Лу Сипя выполнены Л.  Д.  Позднеевой,  которой припошу глубокую благодарность.

⁸⁵  Так  называли  себя  китайские  проповедники  надклассовой литературы.

⁸⁶  Л у   Синь,   Полное собрание сочинений (на кит. яз.), т. 5, стр. 37.

⁸⁷  Вероятно, имеется в виду статья «Одумайтесь!».

⁸⁸  Л у   Синь,   Полное собрание сочинений (на кит. яз.), т. 4, стр. 465.

⁸⁹  В.   Петров,   Лу   Синь.  Очерк жизни и творчества,   стр.

343 — 344.

⁹⁰  В предисловии к первому русскому изданию своих «Избранных сочинений» (М., 1956) Го Мо-жо писал: «В переводах и в оригинале я зачитывался Шекспиром, Гете, Гюго, Л. Толстым, Ибсеном» (стр. 16).

⁹¹  См.: Ни Жуй-тин,   Л.   Толстой   в   Китае, — «Русская  литература», 1958, № 4.

⁹²  Го  Мо-жо, 50 дней в СССР,  пер.  В.  Н.  Рогова,   Шанхай,

1947, стр. 100.

⁹³  Цит. по брошюре, изданной в Пекине в 1960 г., с изложением речей, произнесепных в Пекине на торжественном заседании, посвященном пятидесятилетию со дня смерти Л. Н. Толстого. Хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого.

⁹⁴  Н. Т. Федоренко пишет во вступительной статье к Собранию сочинении Мао Дуня: «Формирование Мао Дуня как писателя-реалиста проходит под влиянием Л. Толстого,  А. Чехова, М. Горького» (т. 1, М., 1956, стр. 25).

⁹⁵  Мао   Дунь,   От Гулиия до Токио, — «Сяошо юэбао», 1928, т. 19, № 10. Цит. по ст.: Б. Лисица,  Русская классическая литература  в  Китае, — «Русская  литература»,   1959,  №  4,  стр.   211.

⁹⁶  Из письма Чжан Би-лая в Государственный музей Л. Н. Толстого от 23 июня 1958 г. Tlep. И. Глаголевой. Хранится в Отделе рукописей музея.

⁹⁷  Мао Дунь, Сочинения, т. 3, М., 1956, стр. 342.

⁹⁸  Цпт. по ст. Мао Дуня «Толстой в Китае», являющейся изложением его доклада в Пекине в связи с пятидесятилетием со дня смерти Толстого.   Пор.   с   кит.  М.  Е.  Шнейдера, — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 343 — 346.

⁹⁹  Злесь и далее ответы китайских писателей на анкету Государственного музея Л, H. Толстого цит. по кн.: «Литературное наследство», т. 75, Kit. 1. стр. 611 — 617. Публикация А. Шифмана. Пер. И. Глаголевой. Письма хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

Толстой и Индия

¹  Н.   А.   Добролюбов,   Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии. — Полное собрание сочинений, т. 3, М., 1936, стр. 30 — 61.

²  Литература об Индии, сохранившаяся в яснополянской библиотеке, описана В. Ф. Булгаковым в ст. «Кинга об Индии в библиотеке Л. Н. Толстого», — «Краткие сообщения Института востоковедения», т. XXXI,  1959, стр. 45 — 56.  Обзор индийской политической   периодики,   находящейся   в   этой   библиотеке,   дан   в   ст. Н. М. Гольдберга «Индийские журналы яснополянской библиотеки как один из источников изучения    национально-освободительного движения в Индии», — «Советское востоковедение:*, 1955, № 4, стр. 116-130.

³  «Воспоминания   Е.   И.  Сытиной   (Чихачевой)».   Публикация К. Шохор-Троцкого, — «Литературное наследство», № 37/38, стр. 404, 405.

⁴  См.: А. Осипов,  Краткий очерк истории Индии до X века,

М., 1948; А. М. Дебор и н, Материализм и диалектика в древнеиндийской философии, — «Вопросы философии», 1956, № 1; Г. Ф. А л е к с а н д р в в, История социологических учений. Древний Восток, М., 1959; Джавахарлал Неру, Открытие Индии, М" 1955; С. Радхакришыан, Индийская философия, т. I, II, М., 1956 — 1957; С. Чаттерджи, Д. Датта, Введение в индийскую философию, М., 1955; Рой М о н о р о н д ж а н, История индийской философии. Греческая и индийская философия, пер. с бенгальского, М., 1958; Г. Ф. Ильин, Религии древней Индии, М., 1959; К. М. Паникар, Очерк истории Индии, М., 1961; «Общественно-политическая и философская мысль Индии», М., 1962; Д. Чаттопадхьяя, История индийской философии, М., 1966; В. В. Бродов, Индийская философия нового времени, М., 1967; Генрпк Хмслевский, Христианство и религии мира, М., 1968; А. Н. К о ч е т о в,  Буддизм, М., 1968.

⁵  Цит. по: Д. Ч ат т о и а д х ь я я,   История индийской философии, М., 1966, стр. 179.

³ Согласно учению о карме, каждый человек при перевоплощении в будущей жизгш получает воздаяние соответственно своим поступкам.

⁷  Здесь и ниже изречения Будды цит. по:   Д.   Ю.   Квитко, Философия Толстого, М., 1928, стр. 66, 67.

⁸  Цит.  по публикации  О.  Александровой   «И.   П.   Минаев   и Л. Н. Толстой», — «Русская литература», 1960, № 3, стр. 201 — 203.

⁹  См. его письмо к  издателю   М,  М.  Ледерле   от  25   октября 1891 г. (66. 68).

¹⁰  3   июля   1900  г.   Толстой   сказал   А.   Б.   Гольденвейзеру:

«Будда говорит, что счастье в том, чтобы делать другим как можно более добра. Как ни странно это при поверхностном наблюдении, но это несомненно так: счастье возможно только при отречении от стремления к личному, эгоистическому счастью». (А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. 1. М., 1922, стр. 35).

¹¹  Интересно, что скорбь,  пессимизм,   культ  страдания  отталкивали от буддизма и Ромена Роллана. В книге «Внутреннее путешествие» он писал: «С Индией меня, в сущности, роднит вовсе не буддизм. Он не мог меня увлечь,  ибо он,  я сказал бы. слишком. близок к рационалистическому и  протестантскому   христианству. Да, слишком близок и дает еще меньше пищи моему сердцу, ибо приносимое  им спасение  заключается  не   столько  в   милосердной любви, сколько в духовном экстазе. И отправная точка ого — присущий   ему   пессимизм,   изначальное   кредо   его — скорбь  жизни неприемлема для  моего галльского  духа...»    (Ромен   Ролла н, Воспоминания, М., 1966, стр. 198 — 199).

¹²  Она изложена в комм. Н. К. Гудзия (25, 887 — 890).

¹³  В. Г. Чертков опубликовал свой вариант очерка в 1916 г. в журн. «Единение» (№ 1, 2). Толстому принадлежат в нем вступление и первые две главы.

¹⁴  П. А. Б у л а н ж е,   Жизнь и учение Сиддарты Готамы, прозванного Буддой, т. е. Совершеннейшим, под ред. Л. Н. Толстого, М., 1911.

¹⁵  Здесь и ниже очерк Толстого  «Сиддарта, прозванный Буддой, т. е. святым» цит. по 25-му тому Полного собрания сочинений, стр. 540-543.

¹⁶  Сюжет заимствован у американского писателя Поля Каруса, (1852 — 1919), опубликовавшего сказку в 1894 г. в журн. «Опэн корт» («Открытая трибуна»).

¹⁷  В дневнике А.  Б.  Гольденвейзера в первых   числах   июля 1903 г. записано:  «Лев Николаевич собирается изложить в художественной форме буддийское   учение  "Это ты" ("Tu twain asi"), смысл которого тот, что в каждом человеке и его поступках всегда можно узнать самого себя»   (А.   Б.   Гольденвейзер,   Вблизи Толстого, т. 1, стр. 11).

¹⁸  Толстой взял эти изречения из книги «Путь к истине. Изречения   буддийской   нравственной   мудрости»,   пер.   и   предисл. Н. Герасимова, М., 1898. Недавно этот памятник вышел в новом издании, — см.: «Дхаммапада», пер. с пали, ввод, и комм. В. Н. Топорова, М., 1960.

¹⁹  «"Сутта   Нипата".   Сборник   бесед   и   поучений.   Вуддпйская каноническая книга, переведенная с языка   палп   на   английский язык д-ром Фаусбеллем», пер. и предпел. Н.  Герасимова. М.. 1899.

²⁰  «Буддийские   сутты   в   переводе   с  палп   проф.   Рнс-Дэвиса», пер. Н. И. Герасимова, М., 1900.

²¹  Из этой книги Толстой заимствовал легенду о царевиче Ку-нале, которого царица лишила его прекрасных глаз. В обработке Толстого  эта   легенда   вошла   во   второе   издание   «Круга   чтения» под заголовком «Глаза Кун алы» (см.: «Круг чтении», т. 3, М., 1912).

²²   Перевод А. М. Федорова   (М., 1895)  и перевод И. М. Сабашникова   (СПб.,  1895). В  1907 г. Толстой сравнил эту поэму с текстом Поля Каруса «The Gospel of  Buddha» и нашел  ее   «несерьезной» (см.:   Д.  П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от   27   июня   1907   г.  Отдел   рукописей   Государственного    музея Л. Н. Толстого).

²³  Сравнительно  полное   описание   литературы о буддизме   в яснополянской библиотеке см. в упомянутой выше ст.: Б. Ф. Булгаков, Книги об Индии в библиотеке Л. Н. Толстого.

²⁴  Си. журн.: «Вегетарианское обозрение», Киев, 1910, № 5 — 10. С одобрения Толстого была также издана книга  «Нирвана.  Буддийское сказание», пер. с англ. П. Булаыже, изд-во «Посредник», М., 1901.

²⁵  Современный индийский прогрессивный ученый Рой Моно-ронджан, занимающийся историей философии, характеризует Шан-кару как идеолога поднимавшейся буржуазии  (Рой   М о н о р о н-д ж а н, История индийской философии, стр. 492).

²⁶ Л   В.   Джонстоп,   Индийский   мудрец   Шапкара, — «Вопросы философии и психологии», 1897, № 6.

²¹ Какую именно, установить не удалось.

²⁸  Личность Рамакришны Парамахансы позднее глубоко заинтересовала и Ромена Роллана, который посвятил ему очерк «Жизнь Рамакришны», — Собрание сочинений, т. 19, Л., 1936, стр. 7 — 199.

²⁹  См.: «История философии», т. IV, М., 1959, стр. 486 — 489.

³⁰  Д.   П.   Маковицкий,   Яснополянские записки, запись от 27 февраля 1906 г.

³¹   См.:  Ромен    Роллан,   Жизнь   Вивекананды, — Собрание сочинений, т. 19, стр. 209 — 321.

³²  См.: «История философии», т. IV, стр. 492.

³³  Суами   Вивекананда,  Карма-йога,  Пг.,   1916,  стр.32.

³⁴  См.:   С.   М.   Кедров,   О социологической   и   философской мысли Индии второй половины XIX века, — «Вестник истории мировой культуры»,  1959, № 9;   Н.   П.   Аникеев,   Свами Вивекананда, — «Вопросы   философии»,   1963,   №   9;   Е.   П.   Ч е л ы ш е в, Гумапист, демократ и патриот, — «Азия и Африка сегодня», 1963, № 2; Э.  Комаров,  Индии великий сын, — «Советская культура», 12.1.1963.

³⁵  Отдел рукописей   Государственного   музея  Л.   Н.   Толстого. Название книги — «Ioga's Philosophy, Lectures on Raja Ioga or conquering internal Nature, by Swami Vivekananda», New York, 1896. В   1911   г.   книга   была   переведена   на   рус.   яз.   под   названием «Свами Вивекананда. Философия Йога. Лекции, читанные в Нью-Йорке зимой 1895 — 1896 гг., о раджа-Иоге, или подчинении внутренней   природы,   и   афоризмы   Патанджали   с   комментариями», пер. с англ. Я. К. Попова.

³⁶  В  недавно   найденном  втором  письме  к  А.   К.   Датту  от 2 марта 1897 г. Толстой еще раз благодарил за присылку «замечательной»  книги,  из  которой он для  себя  «многое почерпнул» (Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого).

³⁷  Ромен   Роллан, Собрание сочинений, т. XIV, стр. 338.

³⁸  Swami   Abhedananda. Vedanta — Philosophie, Hefte I — IV, VII — IX, XII, XIV, Leipzig und Frankfurt, 1904. Книги сохранились в яснополянской библиотеке. Во всех выпусках, кроме четырнадцатого, имеются пометы Толстого.

³⁹  Веды — древнейшие  памятники  древнеиндийской литературы; самые старые гимны, входящие в веды, возникли за 3000 лет до н. э. Веды состоят из четырех сборников: Ригведа («Веда гимнов»), Самаведа   («Веда  напевов»),  Яджурведа   («Веда  жертвоприношений»)   и   Атхарваведа   («Веда   заклинаний»).   Самая  древняя   из них — Ригведа. В ней 1028 гимнов, включающих 10 500 стихов.

⁴⁰  Цит. по: Джавахарлап Неру, Открытие Индии, стр. 80.

Сам Неру писал о ведах: «В них нет никакого идолопоклонства, никаких храмов для богов. Живость и жизнеутверждающая сила, их  пронизывающая,   просто   поразительны»   («Открытие  Индии», стр. 79 — 80).

⁴¹ В.   Г.   Белинский, Полное собрание сочинений, т. 8, М.,

1955, стр. 113.

^4г «Le Ramayana. Роете Sanscrit de Valmiky», trad. en. fran-cais par Huppolyte Tanche, vol. I — II, Paris, 1864. В первом томе имеются карандашные пометы Толстого.

⁴³  «Бхагаватгита»   была  впервые  издана  в  России  в   1788   г. См.: «Багаут-Гета, или Беседы Кришны с Арджуном», пер. с англ. А. А. Петрова, М., 1788.

⁴⁴  Письмо С.  Р. Читтеля к Толстому  не опубликовано.  Хранится  в  Отделе   рукописей  Государственного  музея  Л.   Н.   Толстого.

⁴⁵   По  рекомендации Толстого изд-во  «Посредник»  выпустило книгу «Свет   на пути.   Из  древнего   индусского   писания   "Книга золотых правил"», пер. с англ., М., 1905. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

⁴⁶  В  яснополянской  библиотеке  сохранилась  книга:   Антон Роз   Рейцгард,  Моральные,  мистические,  религиозные  и  романтические индийские рассказы, Лос-Анжелес, 1906.

⁴⁷  Ф. Шербатской, Теория поэзии в Индии, — «Журнал министерства народного просвещения», 1902, № 6.

⁴⁸  См.  об  этом:   Э.  Г.   Зайденшнур,  Восточный  фольклор в  творчестве Л.  Н.  Толстого, — «Советское востоковедение»,  1958, № 6; ее ж е, Фольклор народов Востока в творчестве Л. Н. Толстого, — «Яснополянский сборник. Статьи и материалы», Тула, 1960.

⁴⁹  Работа И. П. Минаева со множеством помет Толстого сохранилась  в   яснополянской   библиотеке.   Из   сборников   индийского фольклора сохранились также «Индийские сказания XV — XX вв.».

⁵⁰  Басня использована   ранее  в  «Войне   и   мире»,   где   Толстой сравнивает наполеоновскую армию, не желавшую бросать награбленное    в    России    добро,   с   обезьяной,   которая,   «запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов», не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим   губит   себя (11, 353).

⁵¹  Эту  басню  Толстой использовал позднее  в  трактате  «Так что же нам делать?» (25, 307).

^5а «Pantheon literaire. Litterature orientale. Romans, contes orientaux "Le mille et un jour". Contes persans, traduits en fran-c.ais par Petit de Lacreix, suivis de plusieurs autres recueils de contes, traduits des langues orientales», Paris, 1839; «Les Avadanas». Contes et apologues indiens inconnus juscpi'a ce jour, suivis des fables, des poesies et des nouvelles chinoises, traduits par M. St. Julien, t. I — III, Paris, 1859.

⁵³  Отдел  рукописей  Государственного  музея  Л.   Н.   Толстого

(подлинник на англ. яз.).

⁵⁴  Опубликовано под заголовком  «Долг всех цивилизованных индийцев». Номер журн. сохранился в яснополянской библиотеке,

⁵⁵   Подлинное имя Бхарати — Шурендранат Мукерджи. Он проживал в США до 1907 г. По возвращении в Индию написал несколько книг. Умер в Кадькутте в 1914 г.

⁵⁶  Цит. по пер. одной   из глав памфлета, включенному в сб. И. Нажтгаина «В долине скорби», М., 1908, стр. 147.

^Г|Г В a b a Premanand Bharali, Shrec Krishna. Tho Lord of Love, New York, 1904.

⁵⁸  Имеется в виду В. Г. Чертков.

⁵⁹  Книга  с  пометами  писателя  сохранилась  в   яснополянской библиотеке.

⁶⁰  В яснополянской библиотеке сохранились следующие номера журнала «Лайт оф Индиа»: 1906 г. — № 1 — 2; 1907 г. — № 4 — 10; 1908 г. — №1.

⁶¹   Отдел   рукописей  Государственного   музея  Л.  II.  Толстого (подлинник на англ. ян.).

^Н2 В яснополянской библиотеке сохранились номера журнала «Ныо Риформер» за апрель, май, сентябрь, октябрь 11Ю7 г., январь — июнь и сентябрь — декабрь 1908 г., январь — октябрь и декабрь 1909 г., январь — март, июнь — август п октябрь — ноябрь 1910 г.

^G3 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

⁶* См. письмо, написанное по поручению Толстого в середине ноября 1907 г. (77,317).

⁶⁵  Отдел   рукописей   Государственного   музея  Л.   Н.   Толстого (подлинник на англ. яз.).

⁶⁶  Письмо хранится в Отделе рукописей  Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

⁶⁷  В   яснополянской   библиотеке  сохранились   номера  журнала: за 1905 г.  (№ 1 — 2, 4-6, 8-11), за 1906 г.  (№ 1 — 5, 7-8, 10), за 1907 г. (№2 — 3,5-6).

⁶⁸  Отдел  рукописей   Государственного   музея  Л.   Н.   Толстого (подлинник на англ. яз.).

⁶⁹  О переписке Толстого с этими и другими деятелями Индии см. в первом издании настоящей книги, стр. 215 — 218, 228 — 231.

⁷⁰  Подробно о Таракнатхе Дасе см. статью Н. М. Гольдберга «Индийские  журналы  в  яснополянской библиотеке  как  один  из источников  изучения национально-освободительного   движения   в Индии».

⁷¹   Надпись гласит: «Графу Льву Николаевичу с глубоким почтением от Таракнатха Даса, 23 мая 1908 г.». Впоследствии Толстой получил и другие   номера   журнала  с дарственными   надписями издателя. В яснополянской библиотеке сохранились номера журнала за апрель — октябрь  1908 г.,  январь, февраль, май — август, ноябрь и декабрь 1909 г. и за март и апрель 1910 г. На многих страницах есть пометы Толстого.

⁷²  На второй полосе журнала рядом с заглавием «Свободный Хиндустап» стояли слова: «Банде Матарам» («Привет тебе, родина-мать») — начальные   слова   патриотического   гимна,   написанного выдающимся   бенгальским   писателем   Бонкимчондро   Чоттопадхаем.

⁷³  Программа «крайних», к которым принадлежал Таракнатх Дас, была двойственна и непоследовательна. Их призывы к решительной борьбе с колониальным режимом не подкреплялись повседневной борьбой за демократическое разрешение аграрного вопроса в Индии. Часть деятелей из лагеря «крайних» придерживались тактики «пассивного сопротивления», сводившейся главным образом к бойкоту британских судов, администрации и товаров. Такой, в частности,  была  и программа другого  поступавшего  в  то время

в Ясную Поляну журнала — «Индиан социолоджист»  («Индийский

социолог»). Его издавал в Лондоне один из лидеров индийской эмиграции в Европе — Шьямаджи Криптнаварма. В яснополянской библиотеке сохранились номера журнала за июнь и июль 1908 г. с пометами Толстого.

⁷⁴ Письмо Таракнатха к Толстому в течение полувека считалось утерянным. П. И. Бирюков в книге «Tolstoi und der Orient» (стр. 50) с сожалением писал, что, несмотря ка его долгие поиски, письмо не найдено. Однако в 1956 г. удалось обнаружить его в архиве Л. Н. Толстого. Письмо опубликовано в Полном собрании сочинении Л. Н. Толстого, т. 37, и в журнале «Советское востоковедение», 1957, N° 1. Здесь оно приводится в новом, более точном переводе.

⁷⁵ Имеется  в  виду  статья  Толстою  «Не  могу  молчать!».

⁷⁶  Архив Л. Н. Толстого. Отрывок из пгсьма опубликован нами в журн. «Совьет ленд», Дели, 1957, № 14. О Г. Д. Кумаре известно, что после возвращения из эмиграции он преподавал языки хинди и урду в  Национальном колледже в Калькутте  и  сотрудничал в левых газетах.

⁷⁷  Из   присланных   материалов   в   яснополянской   библиотеке сохранилась брошюра:  W. We dd e rburn, The  Skeleton  at the Jubilee feast, being a series of suggestions towards the prevention of famine in India,'London,, 1897. К брошюре приложена фотография, на которой изображена группа индийцев, истощенных голодом.   На   обложке — надпись   (по-английски):   «Графу  Льву  Толстому с сердечным приветом от Таракнатха Даса, от имени Индии и миллионов страдающих».

⁷⁸  Из других книг и брошюр об Индии кроме упомянутых в яснополянской    библиотеке    сохранились:    Н.    М.    Нупашап, The ruin of India by British rule, London, 1907;  «Неофициальная комиссия  по расследованию беспорядков  в  Майменсинге»,  Калькутта, 1908; Е. D i g b у, Mymensingh, Calcutta, 1908; «Debate on the address in reply to  the queen's speech.  Speech   delivered  by  Da-dabhai Naoroji», London, 1895;  P. Mimande, Le Mamoul, Paris, 1900;   M.  de  Maries,  Histoire generale de l'lnde ancienne et mo-derne depuis Fan 2000 avant S. C. jusqu'a nos jours..., Paris, 1828.

⁷⁹  Отдел  рукописей  Государственного  музея  Л.  Н.  Толстого. ^т Здесь и ниже «Письмо к индусу» цит. по Полному собранию сочинений Л. Н. Толстого, т. 37, стр. 245 — 272.

⁸¹  «Письмо к индусу» было впервые в выдержках напечатано в   газ.   «Киевские   вести»,   19. IV. 1909,   и   «Русские   ведомости», 19. IV. 1909; полностью — в «Сочинениях гр. Л. Н. Толстого», часть двадцатая, М., 1911,  стр. 411 — 427. В 1910 г.  «Письмо к индусу» увидело свет на англ. яз. в еженедельнике М. Ганди   «Индиан опи-иион» (№ 1) и на нем. яз. в пер. Л. Шкарвана («Leo Tolstoi, Brief an einen Hindu», Berlin).

⁸²   См.:  Ромен   Ролла н, Ответ  Азии Толстому, — Собрание сочинений, т. XIV, стр. 339.

⁸³   См.:   Л.   В.   Райков,    Открытое    письмо    Таракнатха   Даса Льву Толстому, — «Советское востоковедение», 1957, № 4, стр. 125 — 126. Ниже «Открытое письмо» цит. по этому сообщению.

⁸⁴   Переписка   Толстого   и   Ганди   была   впервые   опубликована на нем. яз. П. И. Бирюковым в неполном виде в сб. «Tolstoi und der Orient»   (стр. 70 — 77;. В 1933 г. она была в том же неполном виде воспроизведена на рус. яз. в сб.  «Литературное наследство» (№ 37 — 38, стр. 339 — 352)   с подробными примечаниями А. П. Сергеепко. В 1957 г. мною было опубликовано найденное в библиотеке писателя неизвестное в СССР письмо Ганди Толстому от 10 ноября 1909 г. (см.: А. Шифман, Лев Толстой — друг Индии, — «Советское востоковедение», 1957, № 1, стр. 95 — 105). Письма М. К. Гандп к Толстому хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Цит. по тексту «Литературного наследства» с небольшими уточнениями перевода.

⁸⁵ М. К. Г а н д и, Моя жизнь, М" 1969, стр. 143.

⁸³ Ромен Роллап считал это письмо утерянным. «Письмо пропало. Оно известно только по ответу Толстого», — читаем мы в его ст. «Ответ Азии Толстому» (Собрание сочинений, т. XIV, стр. 340). В действительности письмо сохранилось в архиве Толстого.

⁸⁷  Здесь и ниже письма  Ганди, кроме  второго  письма, цит. (с  незначительными уточнениями  перевода)   по   «Литературному наследству», №№ 37-38, стр. 339 — 352.

⁸⁸  Толстой в это время запамятовал название книги, из которой он заимствовал эпиграфы к главам «Письма к индусу». Это была   книга:    Baba   Prem an and   Bharati,   Shreo    Krisna. The Lord of Love.

⁸⁹   Моод Эйльмер  (Алексей Францевич,  1858 — 1938) — переводчик сочинений Толстого на английский язык, автор популярной биографии Толстого.

⁹⁰  Имеется  в  виду   книга   английского   миссионера   Джозефа И. Дока о Гапди: Joseph   I.   D о k e, M. К.  Gandhi. An indian patriot in South Africa, London, 1909. Книга сохранилась в Ясной Поляне.   По-видимому,   одновременно   была   получена   и   другая книга — «A  concise   statement  of   the   British   Indian  case  in  the Transvaal. Presented by the Indian Deputation», London, 1909. Она также сохранилась в яснополянской библиотеке.

⁹¹  Описываемый .этап борьбы индийцев в Южной Африке закончился соглашением, .заключенным Ганди с главой Южно-Африканского Союза   генералом   Смэтсом.   Однако   оно   не   принесло индийцам облегчения. «Черный закон» не был отменен.

⁹³ Цит. по ст.: А. Шифман, Лев Толстой — друг Индии, стр. 99 — 100.

⁹³  М. К. Gandhi, The Indian home rule or Hind Swaraj, Joga-nesburg,  1901.   Книга   сохранилась  в  яснополянской   библиотеке. В книге содержится критика современной буржуазной цивилизации, в частности методов, применяемых Англией для закрепления своего господства в Индии. Вместе с тем утверждается, что индийцы не должны прибегать к насилию в борьбе с англичанами, а покорять их своей добротой, долготерпением и высоконравственной жизнью.

⁹⁴  «Письмо к индусу» было издано на языке гуджарати.

⁹⁵  Подписано:   «Иоганнесбург,   19   ноября   1909   г.».   Цит.   по тексту предисловия, содержащегося в английском издании «Письма к индусу», хранящемуся в яснополянской библиотеке.

⁹⁶  Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки,  запись от 23  апреля 1910 г.

⁹⁷  Пассивное сопротивление (англ.).

⁹⁸  Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 24  мая 1910 г.

⁹⁹  Еженедельник   «Индиан   опинион»   был   основан   Ганди   в 1904 г. в Натале  (Южная Африка). Печатался на англ. я гуджарати  языках.   Присланный  Ганди   экземпляр   «Индиан   опинион»  (№ 82)  сохранился в яснополянской библиотеке. В него был вложен фотоснимок обитателей «Толстовской фермы».

¹⁰⁰  Жизнь   обитателей   «Толстовской   фермы»   была   организована   по   образцу   трудовой   общины,   созданной   Ганди   ранее, в 1904 г., в окрестностях Дурбана и носившей название «Феникс». Члены общины вели коллективное хозяйство и жили за счет своего  труда.  В  общине  насаждался  культ  ахимсы,  т.  е. лтобви  и доброжелательства ко всему живому. Детей в общине воспитывали в духе древних моральных принципов индуизма.

¹⁰¹   Письмо публикуется впервые. Хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н.  Толстого.  Ганди опубликовал письмо Толстого в «Индиан опинион» от 26 ноября 1910 г. и вторично — в   юбилейном   («золотом»)   номере   в   1914   г.   Изабелла Майо — английская   писательница   и   общественная   деятельница, переводчица сочинений Толстого. Журнал, упоминаемый в конце письма, — «Свободное   слово»,   издававшийся   В. Г.  Чертковым   в Англии.

¹⁰² Райчандбхай — выдающийся   индийский   поэт   и   философ. Ганди познакомился с ним в Южной Африке.

¹⁰³  Раскин (Рёскин) Джон (1819 — 1900) — английский теоретик искусства, критик и публицист.

¹⁰⁴  М. К. Ганди, Моя жизнь, стр. 104, 161.

¹⁰⁵  M.   К.   Gandhi,   Tolstoy  and  the   Youth, — «Leo   Tolsloy. 50th Death anniversary, november 21 — 27, 1960», New Delhi.

¹⁰⁶ Стэд Уильям (1840 — 1912) — видный английский журналист и общественный деятель. Посетил Толстого в мае 1888 г.

¹⁰⁷  Имеется в виду книга Стэда «Truth about Russia»  («Правда о России»), в которой несколько глав посвящено встречам с Толстым.

¹⁰⁸  Цит. по материалам мемориального Дома-музея М. К. Ганди в Дели. Хранятся в Государственном музее Л. Н. Толстого.

¹⁰⁹  Цит.  по:   «Leo  Tolstoy.  50th  Death  anniversary,  november, 21 — 27, I960».

¹¹⁰  Письмо не сохранилось.

¹¹¹  Здесь и ниже письма Ганди к Черткову публикуются впервые.   Хранятся   в   Отделе   рукописей   Государственного   музея Л.  Н.  Толстого.

¹¹²  Цит. по: «Tolstoy and the Youth», стр. 3 — 4.

¹¹³  См.: А. В. Луначарский, Индийский Толстой, — «Красная нива», М., 1923, № 1; Ромен Р о л л а н, Ответ Азии Толстому; его же, Махатма Ганди; Д ж.  Неру, Открытие Индии; его  же, Автобиография; М. К. Ганди, Моя жизнь; Д. Д а т т а, Философия Махатмы Ганди, М., 1959; Е. М. Намбудирипад, Махатма Ганди и гандизм, М., 1960; Р. Прасад, Автобиография, М., 1961; А. Д. Л и т м а н, Философские взгляды М. К. Ганди, — сб. «Общественно-политическая мысль Индии», М.,  1962;  Э. Н, Комаров, А.   Д.  Л и т м а п.   Мировоззрение   Мохандаса   Карамчанда  Ганди, М., 1969;  III. А. Д а н г е, Ганди и индийская революция, — «Проблемы   мира   и   социализма»,   1970,   №   1;   О.   В.   М а р т ы ш и н, Политические   взгляды   Мохандаса  Карамчанда   Ганди,  М.,   1970; D.   G.   Tendulkar,   Mabatma.   Life   of   Mohandas    Karamchand Gandhi,   vol.    1 — 3,   Bombay,    1951 — 1954;    Pyarelal,   Mahatma Gandhi. The  Last Phase, vol.  I.  Ahmedabad,  1956;   H i г e n   M u-k e r j e 1, Gandiji, Calcutta, 1958.

¹¹⁴  Э. Н. Комаров, А. Д. Литман, Мировоззрение Мохандаса Карамчанда Ганди, стр. 68.

¹¹⁵  В. И.   Ленин, Лев Толстой, как зеркало русской революции, — Полное собрание сочинений, т. 17. стр. 212.

¹¹⁶  «The Amrita Bazar Patrica», 2. VIII. 1934.

¹¹⁷  M. Gandhi, Lohne mid WerUy — «Ynng Tndicn», Erlenhach, Zurich, Mimchon und Leipzig, стр. 358 — 359.

¹¹⁸  Так озаглавлен и один из рассказов Толстого.

¹¹⁹  Дит. по:   Pyarelal, Mahatma Gandhi, vol. I, стр. 599.

¹²⁰   Д. Д а т т а, Философия Махатмы Ганди, стр. 33.

¹²¹   М. К. G a n d h i. Truth is God, Ahmedabad, 1957, стр. 11.

¹²²   См.   об   этом:   В.   Ф.   Асмус.   Мировоззрение   Толстого, — «Литературное наследство», т. 69. кн. 1, стр. 58 — 70.

¹²³  Цит. по: D. G. Т с n d u I k а г, Mahatma, vol. 3, стр. 360.

¹²⁴  Д ж. Hepу, Автобиография, стр. 84.

¹²⁵  М. К. Ганди, Моя жизнь, стр. 37.

¹²⁶  Д. Д а т т а, Философия Махатмы Ганди, стр. 43.

¹²⁷  М. К. Г а н д и, Моя жизнь, стр. 388.

¹²⁸  В. В. Вересаев, Воспоминания, М., 1946, стр. 495.

¹²⁹  Цит. по:  Г. 3. Сорокин,  Буржуазные и  реформистские историки о политике Коминтерна до национальному и колониальному вопросам, — «Коминтерн и Восток», М., 1969, стр. 234.

¹³⁰  Ромен Р о л л а н, Махатма Ганди,  стр. 85.

¹³¹  Там же.

¹³²  В.  И. Ленин, Л.  Н. Толстой, — Полное  собрание  сочинений, т. 20, стр. 21.

¹³³  В. И. Ленин, Л. Н. Толстой и современное рабочее движение, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 40.

¹³⁴  Помимо   упомянутых   выше   журналов   н   яснополянской библиотеке сохранились  журналы   «Индиа»   («Индия»)   за  август и декабрь 1907 г. и январь, февраль, март, апрель и август 1908 г.; «Лайт» («Свет») за апрель, май и июль 1907 г.; «Ориентал мистик мэгэзин» («Восточный мистический журнал») за август и сентябрь 1908 г. и июль, август, сентябрь, октябрь и ноябрь 1909 г.; «Модерн ревю» («Современное обозрение») за июнь 1908 г.

¹³⁵  Отдел  рукописей  Государственного   музея Л.  Н.  Толстого (подлинник на англ. яз.).

¹³⁶  Отдел рукописей  Государственного  музея Л.  Н.  Толстого.

¹³⁷  Д.  П.  М а к о в и ц к п й,  Яснополянские записки, запись от 2 марта 1909 г.

¹³⁸  А. Б.   Гольденвейзер,   Вблизи Толстого, т. 2, М., 1923, стр. 187.

¹³⁹   Д. П.   Маков пцкий,   Яснополянские записки, запись от 6 августа 1909 г.

¹⁴⁰   Там же, запись от 20 октября 1908 г.

¹⁴¹  Там же, запись от 10 января 1909 г.

¹⁴²  См.: Г. Халд ар,   Связи между русской и бенгальской литературами, — «Проблемы Востока», 1959 г., № 1, стр. 137; Е. Я. Л юстерник.  Русско-индийские экономические, научные и культурные связи в XIX в., М., 1966, стр. 148.

¹⁴³  Отдел рукописей   Государственного   музея Л.  Н. Толстого (письмо на англ. яз.).

¹⁴⁴   Здесь и  ниже  сведения  об  изданиях  сочинений  Толстого в   Индии   приводятся   по   кн.:    «Художественные   произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография», М., 1961, а также по материалам Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Всесоюзной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н, Толстого в Москве. Использован также библиографический перечень изданий Толстого и о Толстом в Индии, составленный Национальной библиотекой г. Калькутты (сб. «Leo Tolstoy, 50-th Death anniversary, november 21 — 27, I960»).

¹⁴⁵  Здесь и ниже отклики индийской печати на смерть Толстого  (с небольшими исправлениями перевода)  цит. по: «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 447 — 448, а также по: Б. М е й-л а х. Уход и смерть Льва Толстого, М. — Л., 1960, стр. 333.

¹⁴⁶  Рецензию   на   этот   перевод   см.   в   кн.:   А.   П.   Баранников,   Индийская   филология.   Литературоведение,   М.,    1959, стр. 258 — 270.

¹⁴⁷  Д х е л — четверть копейки.

¹⁴⁸  Издания Толстого, приспособленные к восприятию простонародного читателя, выходят в Индии и в наши дни. В этой области многое делает известный индийский писатель Джайнендра Кумар, талантливо пересказывающий произведения русской литературы  (см.: Е. Долматовский, В стране двухсот языков и наречий, — «Литературная газета», 3. VIII. 1965).

¹⁴⁹   См.: «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 249 — 253.

¹⁵⁰   Цит.  по:   А.   П.   Баранников,   Индийская  филология. Литературоведение, стр. 127.

¹⁵¹  Русский пер. исследования см.:   «Яснополянский   сборник. Материалы и публикации», Тула, 1958.

¹⁵²  Здесь и ниже речь Джавахарлала Неру цит. по:  «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 542.

¹⁵³  «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 237.

¹⁵⁴  Там же, стр. 252.

¹⁵⁵  Хумайюн   Кабир,   Индийская культура. М.,  1963, стр. 11-12.

^16G «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 252.

¹⁵⁷  А.   В.   Луначарский,   Индийский Толстой, стр. 28 — 30.

¹⁵⁸  Рабиндранат   Тагор,   Сочинения, т. 8, М., 1957, стр. 329.

¹⁵⁹  Там же, стр. 204.

160  Цит. по: Х  Р а х б а р, Жизнь и творчество Премчанда, М., 1963, стр. 67.

¹⁶¹  А м р а т   Рай,   Неновое и «новое», — «Иностранная литература», 1065, № 10, стр. 210.

¹⁶²  Там же. Следует упомянуть, что некоторые исследователи более   сближают    Премчанда    с    Горьким.    См.,    например,    ст.: Е.   П.   Ч с л ы ш е в,   Горький   и   индийская   литература, — в   кн. «М.  Горький и литература   зарубежного  Востока»,  стр.  142 — 161.

¹⁶³  Цит. по: «Литературы Индии», М., 1958, стр. 89.

¹⁶⁴  Там же, стр. 88.

¹⁶⁵  См.: В. Балин. Пре.мчанд и его романы «Обитель любви» и  «Воздаяние», — сб.  «Литературы Индии»,  стр.  79;  X.   Р а х б а р, Жизнь и творчество Премчанда, стр. 67, 188 — 189.

^1№ Цит. по: «Литературы Индии», стр. 85.

ют Цит. по: А.П. Варенников, Индийская филология. Литературоведение, стр. 267.

¹⁶⁸ «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 252.

¹⁶⁹  Литературовед Кришна Крипалани пишет: «Многие  видные индийские писатели, такие, как Премчанд,  Аннада  Шанкар  Рей и Джайнендра Кумар, испытали на себе сильное влияние философских идей Толстого»   («Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 237).

¹⁷⁰  «Литературная газета», 19. XI. 1960.

¹⁷¹  Цит. по кн.: «Leo Tolstoy. 50-th Death anniversary, novem-ber, 21 — 27, 1960, стр. 1.

¹⁷²  Мул к  Радж  Ананд, «Война и мир» Толстого, — «Яснополянский сборник. Материалы и публикации», 1958, стр. 220, 228.

¹⁷³  «Горький   п   современность.   Писатели   разных    стран   за "круглым   столом"», — «Иностранная    литература»,     1968,   №   11, стр. 203.

¹⁷⁴ «Литературная газета», 2.IV. 1959.

¹⁷⁵ «Правда», 21.XI.1960.

¹⁷⁶ «Литературная газета», 19.XI.1960.

Толстой и Япония

¹   В  1863  г. по  поручению Толстого   учитель   яснополянской школы А. П. Сердобольский переработал «Записки» В. М. Головкина для детского чтения. Книжка «О том, как русских японцы в плену держали» была издана в серии детских книжек-приложений к педагогическому журналу «Ясная Полина».

²  Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

³  Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

⁴  См.: Д.  П.  Маковицкий,  Яснополянские записки, запись от 17 января 1907 г.

⁵  Здесь и ниже японские имена и фамилии даются в транскрипции, принятой в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах. Исправлены, где это возможно, явные искажения. Как это принято в Японии, вначале дается фамилия, затем — имя.

⁶  Архиепископ Николай — глава православной церкви в Японии.   Решительный   противник   распространения   «вольнодумных» идей Толстого в Японии.

⁷  Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁸  Перевод  «Крейцеровой сонаты»  был выполнен  Копией  совместно с известным японским прозаиком Одзаки Кое.

⁹  К о н и с и,   Из  письма, — «Международный толстовский  альманах», сост. П. А. Ссргеенко, М., 1909, стр. 84.

¹⁰  Этот подарок имел впоследствии свою историю. От Кониси Масутаро после  его  смерти трмик Библии  перешел  к  его  сыну и как священная реликвия хранился в его доме в Токио. Во время второй мировой войны, в один из налетов американской авиации на японскую столицу, в дом Кониси попала бомба. Погибло все имущество владельца, но, бросившись в пламя и рискуя жизнью, он спас эту реликвию. Драгоценный подарок Льва Толстого экспонировался на выставке в Токио в 1966 г. и привлек большое внимание публики.

¹¹   Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹²  См. об  этом:  В.  Булгаков, Л.  Н.  Толстой в  последний год его жизни, М., 1960, стр. 273. На открытке была воспроизведена   картина   известного   японского   художника   Марияма   Окио (1733 — 1705)  «Девушка у разбитого кувшина».

¹³  Толстой именовал его Иокаи.

¹⁴  Письмо Иокои сохранилось в архиве писателя.

¹⁵  Об этом Толстой писал П. И. Бирюкову  (70,  115)   и своим голландским   единомышленникам   Л.   Белеру   и   И.   Вандерверу {70, 119).

¹⁶  Имеется в виду японо-китайская война 1894 — 1895 гг.

¹⁷  Журнал сохранился в яснополянской библиотеке.

¹⁸  Опубликовано  в  журнале  «Дальний  Восток»   (1904,  №  6). Цит. по: «Tolstoi   und   der   Orient.   Briefe   und  sonstige   Zeugnisse iiber  Tolstois   Bezielmngen  zu  den  Vertretern  orientalischer   Reli-gionen. von Paul Birukoff», Zurich und Leipzig, 1925, стр. 148 — 149.

¹⁹  Отдел рукописей Государственного   музея   Л. Н.   Толстого.

²⁰  Отдел   рукописей   Государственного   музея Л.  Н.  Толстого (подлинник на англ. яз.).

²¹   Приведено в кн.: Ито  С эй,  Нихон бундан си (История литературной жизни Японии), т.  III, Токио,   1955, стр. 219. Цит. по рус. пер. в ст.: Л.  Ким,  Лев Толстой в Японии, — «Заря Востока», 1060, № 11, стр. 114.

²²  Письма Токутомн и Фукай к Толстому см. в первом издании настоящей книги, стр. 292 — 298.

²³   В полном виде письма Сэнумы к Толстому см. в первом издании настоящей книги, стр. 304 — 315.

²⁴  Так Сэиума именует известного японского писателя Одзаки Коё  (1867 — 1903), основателя литературного общества  «Кэнъюся», автора   романа   «Любовная   исповедь   двух   монахинь»,    повестей «Благоухающее изголовье», «Две жены» и др.

²⁵  Портрет сохранился в  Отделе  рукописей Государственного музея Л.  Н. Толстого, там же хранятся  письма Сэнумы  к Толстому.

²⁶  Следует упомянуть, что переводчиком с русского языка была и супруга Сэнумы — Сэнума Каё, ранее учившаяся в той же русской духовной семинарии,  что и ее  муж.  Перу  Сэнумы  Каё принадлежат превосходные переводы рассказов и пьес А. П. Чехова.   См.:   Н. И.   Конрад,   Чехов   в   Японии, — «Известия   АН СССР, отделение литературы и языка», т. Ш, вып. 5. М., 1944.

²¹ В.   И.   Ленин,   Падение  Порт-Артур а, — Полное собрание сочинений, т. 9, стр. 158.

²⁸  Это  утверждение   Толстой   решительно   опроверг в  статье «Одумайтесь!».

²⁹  Цит.  по  кн.:   П.   И.   Бирюков,   Биография Льва  Николаевича Толстого, т. IV, М., 1922, стр. 92 — 93.

³⁰  Здесь и ниже ответ Л. Л. Толстого цит. по газ. «Новости», 28.11.1904.

³¹   См. письмо Л. Н. Толстого к Л. Л. Толстому от 31  марта 1904 г. (75,56).

³²  Имеется  в  виду   Николай  II,  лицемерно   выступивший   в 1899 г. инициатором созыва первой Гаагской мирной конференции. По ее решению  был в  1902 г.  создан постоянный  арбитражный трибунал для мирного решения международных конфликтов.

³³  Здесь и ниже записи Ж. Бурдона цитируются по их русскому   переводу:    «Литературное   наследство»,  т.  75,  кн.  2,   стр. 46-49.

³⁴  Здесь и ниже выдержки из воспоминаний X. Н. Абрикосова приводятся по рукописи, хранящейся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

³⁵  Здесь и ниже разговор Толстого с М. П. Новиковым воспроизводится по публикации: «Разговор с Л. П. Толстым о японской войне. Из воспоминаний М. П. Новикова», — в кн.: «Толстой. Памятники творчества и жизни», т. 2, М" 1920, стр. 96, 97.

³⁶  «Государственный   литературный   музей.   Летописи,   кн.   12. Л. Н. Толстой. К 120-летию со дня рождения   (1828 — 1948)», т. II, М., 1948, стр. 143.

³⁷  Из письма О. К. Толстой, к В. Г. Черткову от 4 марта 1904 г. (Отдел   рукописей   Государственного   музея   Л.   H.   Толстого).

³⁸  Цпт. но:  П.   И.   Бирюков,   Биография Льва Николаевича Толстого, т. IV, стр. 107.

³⁹  Там   же.    Позднее,   возвращаясь   к   падению   Порт-Артура, Толстой сказал:  «Мне странно, что у моих сыновей нету патриотизма. У меня, признаюсь, есть, как и семейное чувство. Падение Порт-Артура   мне   было   больно...   Mania   (дочь   Толстого. — ^.   Ш.) напала на меня за то, что я сказал, что лучше бы взорвать Порт-Артур, нежели отдали японцам. Коли я иду на войну, то должен быть   готов   пожертвовать   собой за   то   дело,   которому   служу» (Д.  П.  М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 30 января 1905 г. Цит. по: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, М., 1955, стр. 180).

⁴⁰  Д.   П.   М а к о в и ц к и й,   Яснополянские записки, запись от 26 марта 1905 г.

⁴¹  А.   В.   Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. 1, М., 1922, стр. 141.

⁴²    Д.  П.   М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 24 октября 1904 г.

⁴³  Там же, запись от 27 октября 1904 г.

⁴⁴  Там же, запись от 25 мая 1905 г.

⁴⁵  Л у и   Моро т,   Душа  эпохи, — «О  Толстом.  Воспоминания и  характеристики   представителей   различных   наций»,   под  ред. П. А. Сергеенко, т. 1, М,, J911, стр. 199.

⁴⁶  Из письма к В. Г. Черткову от 17 апреля 1904 г.  (88, 320).

⁴⁷  Отдел   рукописей   Государственного   музея Л.  Н.  Толстого (подлинник на англ. яз.).

⁴⁸   Отклики на статью «Одумайтесь!» цит. по журн.:  «Свободное слово», Лондон, 1904, № 12.

⁴⁹  Слухи об аресте Толстого распространялись во многих странах мира. 1 итоля 1904 г. Толстой получил запрос из Мюнхена от журналиста Карла Фогеля, верао ли, что он арестован за статью о русско-японской войне. Толстой поручил своей дочери ответить, что сообщение ложно   (Отдел рукописей Государственного  музея Л. Н. Толстого).

⁵⁰  На русском языке статья «Одумайтесь!»   вышла в Лондоне в  издании   «Свободного  слова»,  в   1904  г.   В  России   она  впервые вышла в  1906 г. в пзд-ве «Обновление», но была тут же конфискована.   П   1911   г.   статья   была   включена в Собрание   сочинений Толстого, но том был также конфискован.

⁵¹   Цит. по: П.   И.   Б и р ю к о в,   Биография Льва Николаевича Толстого, т. IV, стр. 92.

⁵²  Мысль  о  том,   что   войны   помимо   неисчислимых  человеческих жертв  несут народам разорение,  вводят   их в   многолетнюю кабалу, Толстой высказал и в дневнике: «У европейских народов 133 миллиарда долгу. Кто кому должен?  Бедняки, трудящиеся — богачам, владеющим бумагами. Может быть,   когда-нибудь   будет иначе, но до сих пор проценты па долги выплачивают трудящиеся, рабочие; получают же эти проценты — богатые, владетели бумаг». Запись от 28 января 1904 г. (55, 12).

⁵³   О жизни и творчестве Потоку см.:   Н.   И.   Конрад,   Толстой в Японии, — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 347 — 360;   Г.   Д.   Иванова,   Котоку — революционер и литератор, М., 1959:   ее   же.   Деятелышстг, газеты «Хлнмин симбун» и ее редактора   Котоку  Дэмдзпро, — «Ученые  записки ЛГУ,  серия  исторических наук», 1956. № 220, вып. 26. стр. 142 — 145;   ее   же,   Японский социалист   о   статье    «Одумайтесь!», — «Литературное    наследство», т. 75, кн. 1, стр. 561 — 564. В дальнейшем цитаты из статьи Котоку приводятся по этой публикации.

⁵⁴  Одна из статей в «Хэймин спмбун»  (№ 33) носила заглавие «Проиграть войну — значит победить».

⁵⁵   Подробное изложение статьи Котоку см. в первом издании настоящей книги, стр. 320 — 325.

⁵⁶  Присланные  номера  газеты  «Хэймпн  симбун»  сохранились в яснополянской библиотеке.

⁵⁷   Перевод  письма впервые  был  опубликован  в  журн.   «Свободное  слово»,  выходившем в Лондоне под ред.  В.  Г.  Черткова (1905, № 16).

⁵⁸  Опубликовано в  «Хэймии симбун»  14 августа  1904 г. Цит. по пер. в жури. «Свободное слово», 1905, № 16.

⁵⁹   В предыдущем издании этой книги   (стр.  329)   мы высказали предположение,  что письмо Толстого до редакции «Хэймин симбун» не дошло. Но, к счастью, это не так. Автор этих строк, находясь в 1966 г. в Японии, познакомился с сыном Абэ Исоо, г-ном Абэ Томно, профессором философии университета Васэда в Токио, и тот любезно передал ему сохранившееся письмо Толстого.

На торжественной церемонии передачи драгоценного автографа, где присутствовали сотрудники советского посольства в Токио и многие деятели японской культуры, г-н Абэ Томио заявил: «Это — драгоценное письмо; некоторые считают, что лучше было бы оставить его в Японии. Но я думаю, что, если бы отец был жив, он сразу же передал бы его в Россию, в музей, где хранится все наследие писателя». Письмо Толстого вернулось на родину. Оно передано в Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁶⁰   Газета была закрыта 29 января 1905 г. Всего вышло 64 номера.

⁶¹   См.:'Сэн  Катаяма,  Статьи и мемуары, М., 1959, стр. 91.^61a Цит по:Л. Ким, Толстой в Японии, — «Звезда Востока», 1960, № И, стр. 120.

⁶²  См.   письмо   М.   Горького  к   Аристиду   Пратоль  от   начала январи 1911 г. (М. Г о р ь к и й,  Собрание сочинений, т. 29, М., 1956, стр. 153).

⁶³  Имеется  в  виду статья   «Одумайтесь!»,   опубликованная   в «Хэймшг симбун».

⁶⁴  Отдел рукописей   Государственного   музея  Л.  Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

⁶⁵ Письма Тамура к Толстому см. в первом издании настоящей книги, стр. 332 — 335.

⁶⁶  «Международный толстовский альманах», стр. 341, 342.

⁶⁷  О жизни и творчестве Токутоми Рока см.: «История современной японской литературы», М., 1961; Н.  И.  Конрад, Толстой в  Японии, — «Запад   и Восток»,   М.,   1966;   И.   Львова,   Предисловие, — в кн.: Токутоми Рока, Куросиво, М., 1957; Е. П и и у с, Токутомп Рока, — «Восточный альманах», вып. I, M., 1957.

⁶⁸ Роман «Намико» был переведен на рус. яз. и выпущен в свет изд-вом «Прометей» в 1918 г. под названием «Лучше не жить» (под редакцией и с примечаниями Льва Жданова).

⁶⁹  Фрагменты из кн. «Природа и человеческая жизнь» опубл. в пер. Е. Пину с   («Восточный альманах», вып.  I,  стр. 338 — 348).

⁷⁰   Роман переведен на рус. яз. См.: Токутоми   Рока, Куросиво, пер. И. Львовой, М., 1957.

⁷¹   Очерк о Толстом входит в присланную Токутоми кн. «Двенадцать деятелей литературы». Книга сохранилась в  яснополянской   библиотеке.   На   титуле   дарственная   надпись:   «Любимому учителю Л. Н. Толстому от Кэндзиро Токутоми. Рождество. 1905 г.».

⁷²   Имеется  в  виду  роман  «Намико»,  изданный  в  Бостоне  в 1904 г.   (К.   Tokutomi,  Nami-ko.   A realistic   novel,   translated from   the  Japanese  by  Sakae  Shioya   and  E.  W.   Edgett).  Книга сохранилась в яснополянской библиотеке. На титуле дарственная надпись: «Любимому учителю Л. Н. Толстому от Кэндзиро Токутоми, 1905».

⁷³  Д. П. М аковицкий, Яснополянские записки,  запись от 15 февраля 1906 г.

⁷⁴  Там же.

⁷⁵  Имеется в виду В. Г. Чертков.

⁷⁶  Опубликовано  на нем. яз. в кн.  «Tolstoi und  der Orient», стр.  139.  Подлинник  на  англ. яз.  хранится в  Отделе  рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁷⁷  Моррисон  Давидсон   (1843 — 1906) — английский  писатель  и публицист.

⁷⁸  Д. П. Маков.ицкий, Яснополянские  записки, запись от 2 июня 1906 г.

⁷⁹  Там же, запись от 13 июня 1906 г.

⁸⁰  «Мой друг, доктор Душан Маковицкий; Токутоми, мой   новый друг» (англ.).

⁸¹  Г. Н. Беркенгейм (1872 — 1919) — врач, живший в Ясной Поляне в 1903 — 1904 гг.

⁸²  Д.   П.   Маковицкий,   Яснополянские записки, записи от 30 июня. 1 и 2 пюля 1906 г.

⁸³  Имеется в виду роман «Лучше не жить», вышедший в изд-ве «Прометей».

⁸⁴  Андрей Львович Толстой (1877 — 1916) — сын Л. Н. Толстого.

⁸⁵   «Государственный   литературный   музей.   Летописи»,  т.  2, М., 1948, стр. 146 — 147.

⁸⁶   «Японский паломник. Воспоминания Токутоми Рока», — «Литературное наследство», т. 75, кп. 2, стр. 169 — 204. Отрывки из воспоминаний даются по этому изданию.

⁸⁷  Имеется в виду статья  «О  значении  русской революции».

⁸⁸  Речь идет об индийце Нарайане Кершау, который оказался неиодготовлениым для чтенпя лекций об Индии.

⁸⁹  Так у Толстого.

⁹⁰  От франц. chaperronner — опекать.

⁹¹  Имеется в виду И. И. Горбунов-Посадов   (1864 — 1940).

⁹²  Отдел  рукописей  Государственного   музея  Л.  Н.  Толстого.^S3 Автору  этой  книги  посчастливилось  в   1966 г.  посетить  в Японии дом и усадьбу Токутоми  Рока. Вследствие  бурного  расширения территории   Токио   усадьба   теперь   находится   в   черте города, в центре   густонаселенного   района.   Хорошо   сохранился купленный писателем старый крестьянский дом, покрытый рисовой соломой, и рядом с ним деревянный дом, в котором он жил последние годы. Здесь его вещи, мебель, книги, одежда. Вокруг дома разросся посаженный руками Токутоми Рока большой парк, чем-то напоминающий Ясную Поляну. В парке — могила писателя и его жены.

Рядом со старыми деревенскими домами недавно построено современное каменное здание будущего музея Токутоми Рока. В нем хранится литературное наследство писателя: рукописи, книги, фотографии, письма. Среди них — подлинные письма Л.Н.Толстого и дневник, который Твкутоми вел, находясь в Ясной Поляне.

⁹⁴  «Международный толстовский альманах», стр. 345 — 346.

⁹⁵   Цит.:   И.   Львова,    Предисловие, — в   кн.:    Токутоми Рока, Куросиво, стр. 7.

⁹⁸ Цит.  по:   «Литературное  наследство»,  т.  75,  ч.  2,  стр. 460.

⁹⁷  «The Sixth financial and economic annual of Japan», Tokyo, 1906.  Книга   сохранилась в яснополянской   библиотеке.   Такаиси Сипгоро суждено было дожить до тех дней 1966 г., когда в Японию прибыла выставка Л. Н. Толстого.  Престарелый журналист проявил к ней живейший интерес.

⁹⁸  Д. П.   Маковицкий,   Яснополянские записки, запись от 12 марта 1906 г.

⁹⁹  Рукопись М. М. Морозова «Мои встречи с Л. Н. Толстым» хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого.

¹⁰⁰  Имеется в виду писатель В. И. Немирович-Данченко (1845 — 1936),  брат  известного театрального  деятеля  В.  И.  Немировича-Данчсико.

¹⁰¹   «Последние новости», 28.Ш.1908. Поездка   Льва   Львовича тоже не состоялась.

¹⁰²  В.  Булгаков, Л. Н. Толстой в последний год его жизни, стр. 191, 193.

¹⁰³  Первое письмо Секидзи Нисияма было датировано 14 июня 1907 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

¹⁰⁴ Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник па апгл. яз.),

¹⁰⁵  Письмо из Токио от 6 февраля 1907 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого   (подлинник на апгл.  яз.).

¹⁰⁶  Письмо от 17 ноября 1907 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

¹⁰⁷  «Учение Толстого и его жизнь»,   Токио, 1909   (на ян. яз.). Книга хранится в яснополянской библиотеке.

¹⁰⁸  Письмо из Токио от 14 июля 1909 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого  (подлинник на англ. яз.).

¹⁰⁹ Судя по штемпелю, письмо отправлено из Косо 29 февраля 1910 г. (подлинник на англ. яз.).

¹¹⁰  Отдел рукописей   Государственного   музея Л.  Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

¹¹¹  Письмо К. Миноура хранится в Отделе рукописей Государственного  музея Л.  Н.  Толстого   (подлинник  на  англ.  яз.).

¹¹²  Об издании сочинений Толстого в Японии см.: Н.  И.  Конрад,   Нобори Сёму, К ввпросу о взаимоотношениях японской и русской литератур, — «Запад  и  Восток»,  М.,  1966;  Л.   Ким,   Лев Толстой   в   Японии, — «Звезда   Востока»,   1960,   №   11;   его   же, Л. Толстой в странах Дальнего Востока, — «Вопросы литературоведения и языкознания», кн. 4, Ташкент, 1962; Н. В. К ю и е р, Л. Н. Толстой в японской литературе, — «Вестник Азии», 1922, №48; Е. М. Пину с, Горький п японская литература, — «Вестник ЛГУ», 1951, № 8; ее же, Гоголь и русская классическая литература в Японии, — сб. «Гоголь. Статьи и материалы», Л., 1954; Б. В. Поспелов, Некоторые дан пью о русской литературе в Японии, — сб. «Японская литература. Исследования н материалы», М., 1959; Н. X а к у ё, В переводах па японский, — «Литература н жизнь», 20.XI.1960;  X.  Хара,   Всегда  с   Толстым, — «Литературная   газета», 10.XI.1966.

¹¹³  О лекциях и статьях С. М. Степняка-Кравчинского, посвященных Толстому, см.:  М.   И.   Пение р,   Русский пропагандист Толстого, — «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 542 — 560.

¹¹⁴  Существует русский перевод статьи Фтабатэя Симэя «Мои принципы   художественного   перевода» — см.:   «Восточный   альманах», вып. 1, стр. 384 — 388. Пер. Р. Карлиной,

¹¹⁵  Некоторые исследователи, в том числе и автор этих строк, допустили в своих прежних публикациях отдельные неточности. Так, в первом издании настоящей книги год появления перевода — 1886-й — был ошибочно обозначен как  1888-й. В книге Н. Н. Ар-денса «Творческий путь Л. Н. Толстого»  (М.,  1962)  дата издания перевода также названа неточно — 1887-й.  В  известном справочнике «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на  иностранные языки»   (М.,   1961)   это  первое  и  интереснейшее издание вообще не значится. В томе «Литературного наследства» («Толстой и  зарубежный  мир»,  кн.  2)   воспроизведены  три  гравюры из этой книги, но сопровождающие их подписи не имеют к ним никакого отношения.

¹¹⁶   Этой высокой  оценкой  Толстого-художника  опровергается утверждение японского литературоведа Кэйси Осэ, будто первый переводчик «Войны и мира» считал этот роман «не беллетристическим произведением,  а большим военным очерком»    (К.   Осэ, Русская литература в Японии, — «Печать и революция», 1930, № 5 — 6, стр. 102).

¹¹⁷  Сведения  об этой истории  почерпнуты  нами из  материалов, присланных М. Морикава в Государственный музей Л. Н. Толстого.

¹¹⁸   См.   Кимура   К и,   Первые читатели  романа   «Воскресение», — «Асахи»,  29.XI.i966   (излагается по переводу И.  Кожевниковой) .

¹¹⁹  В Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого хранится письмо Сэнума к П. А. Сергеенко от 23 ноября 1903 г.

¹²⁰  Н.   И.   Конрад,   Нобори Сёму,  К вопросу о взаимоотношениях японской и русской литератур, — в кн. «Запад и Восток», стр. 409 — 428.

¹²¹   Письмо Нобори Сёму и ответ А. В. Луначарского хранятся в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

¹²²  В 1928 г., будучи в Москве, Нобори Сёму   лично   познакомился с  Горьким  и  несколько  раз  беседовал  с  ним.  Прощаясь, Горький сказал ему:  «Сердечно приветствую японских литераторов и артистов, чье тонкое искусство давно уже восхищает и всегда будет радовать меия»  («Переписка А. М. Горького с зарубежными литераторами», М., 1960, стр. 434).

¹²³  В 1964 г. Ленинградский государственный университет присудил проф. С. Ясуги звание доктора филологических паук и вручил  ему почетный диплом   («Ленинградская  правда»,   12.XI.1965).

¹²⁴  «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 232 — 233 {перевод уточнен).

¹²⁵  «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 278.

¹²⁵ Данные об изданиях произведений Толстого в Японии приводятся по кн.; «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография», М., 1961, а также по материалам Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Всесоюзной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н. Толстого. Использованы также библиографические перечни, составленные для данной книги библиотекой университета Кансаи дайчаку (г. Супта) л переводчиком Хара Хисаичиро. Автор выражает им свою горячую благодарность.

¹²⁷  Ёкэ мура   Ёситаро.    К   вопросу    о    влиянии    русской литературы    на    японскую, — «Известия  АН   СССР»,   т.   XX,    1961, вып. 2, стр. 1)7.

¹²⁸   Цит. но; К.   Р е х о.   Наследие Горького и японская литература, — сб.   «,М. Горькийн  и литературы  зарубежного  Востока»,  М., 1968, стр. 17.

¹²⁹ См. об этом: Н. И. Конрад, Столетие японской революции, — «Народы   Аишг и Африки», 1968, № 4, стр. 59 — 69.

¹³⁰  Там же, стр. 63 — 64.

¹³¹   В журнале «Васэда бунгаку»  (1910, № 10)  Тогава   Сюкоцу писал:  «Конечно, японская молодежь восхищается не только русской литературой,  она любит  также  и французскую  и итальянскую литературу.   Однако  самой любимой,   самой почитаемой  ею является литература   России»   (цит. по ст.:   Б.   В.   Поспелов, Некоторые данные  о русской литературе  в  Японии, — «Японская литература. Исследования и материалы», М., 1959).

¹³²   Цит. по: И.   Львова,   Предисловие, — в кн.:   Токутоми Рока,  Куроснво, стр. 11.

¹³³  «Международный толстовский альманах», стр. 74, 76.

134  Цит. по: Б. В.   Поспелов, Некоторые данные о русской литературе в Японии, стр. 142.

¹³⁵   Там же.

136  Этот эпизод описан и книге Хигаси Купи «Одиночество   за непослушание». См. об этом и в упомянутой статье проф. Кимура Ки «Первые читатели романа „Воскресение"».

^|ЗГ См.: «Уход и смерть Толстого в откликах иностранной печати. Обзор Л. Р. Ланского», — ('Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 451 — 453. Отклики японских газет и журналов цит. по этому обзору.

¹³⁸   См.⁴ об   отолг;   Б.   М е й л а х,   Уход   и   смерть   Льва   Толстого, М. — Л., 1060, стр. 334.

139   Цит   по: В. Поспелов, Некоторые данные о русской литературе в Японии, стр. 19 — 20.

¹⁴⁰  Роль Нехлюдова в отолг спектакле играл превосходный актер Иокогава Тадахару. Слова к песенке Катюшп написал выдающийся поэт Сома Гёфу (1883 — 19150), музыку — композитор Накаяма Сим-пэй. Спектакль «Воскресение» с которым труппа Художественного театра разъезжала по стране, прошел 444 раза — рекордное число для Японии.

¹⁴¹  См. об этом;   Н. И.   Конрад,   К вопросу о литературных

связях; его ж е, О литературном посреднике; его же, Проблема реализма и литературы Востока, — в кн.: «Запад и Восток»; Т. Моты л ев а, О мировом значении Л. Н. Толстого, М., 1957; «Взаимосвязи и взаимодействия национальных литератур. Материалы дискуссии», М., 1961.

¹⁴²  Н. Гусев, Толстой о   художественном   творчестве, — «Октябрь», 1935, № 11, стр. 225.

¹⁴³   И.  Львова,  Предисловие, — в  кн.:   Токутоми   Рока, Куросиво, стр. 8.

¹⁴⁴  Глухое всенародное осуждение жестокого приговора и   открытый   протест   Токутоми   Рока   не   остались   без   последствий. Жизнь   половины   осужденных   революционеров   была   спасена. Смертная казнь была им заменена пожизненной каторгой.

¹⁴⁵  Здесь и ниже высказывания Мусякодзи и   его   соратников о влиянии на них Толстого даны в переводе М. Морикава.

¹⁴⁶   В 1847 г. юный Толстой, убедившись в лживости и бесплодности казенной науки о праве, покинул юридический факультет Казанского университета.

¹⁴⁷  В повести «Счастливец» имеется сцена соблазнения монаха красивой  женщиной,  напоминающая   сцену   из   «Отца    Сергия».

¹⁴⁸  Роман «Женщина» дважды издан в СССР, См.: Арисима Т а к е р о, Эта женщина, пер. с франц. Е. Э. и Г. П. Блок, Л., 1927; Арисима  Такэо, Женщина, пер. с ял. А. Рябкина, М., 1968.

¹⁴⁹  Здесь и ниже выступления Арисимы   пит. по кн.:   «История современной японской литературы», М., 1961, стр. 376, 377.

¹⁵⁰  Повесть «Бедные люди» и другие сочинения японской писательницы переведены на русский язык. См.: Юрико Миямо-т о, Повести, пер. с яп., М., 1958. См. также: В. Логунова, Жизнь и творчество Миямото Юрико, М., 1958.

¹⁵¹  Капитан Хиросэ — один из  отличившихся офицеров  японской армии.

¹⁵²  Пер. И. Кожевниковой.

¹⁵³  Автору этих строк посчастливилось в 1966 г.   побывать   в доме Накадзато, представляющем собой своеобразный литературный музей. Сын писателя бережно хранит его архив и библиотеку, в которой имеется много материалов, посвященных Л. Н. Толстому.

¹⁵⁴  Перу Акутагава принадлежит рассказ «Вальдшнеп», сюжетом которого послужил эпизод совместной охоты Толстого и Тургенева (см.: Акутагава, Новеллы, предисл. и комм. Н. Фельдман, М., 1959, стр. 200-209).

¹⁵⁵  Акутагава,  Новеллы, стр. 401.

Толетой и Иран

¹  В. И. Ленин,  Проект программы нашей партии, — Полное собрание сочинений, т. 4, стр. 228.

²  См.: А. М. Аршаруни, Бабизм. Исторический очерк, М. — Л., 1931; его   же, Бехаизм, М., 1930; М. С. Иванов, Бабидские восстания в Иране   (1848 — 1852),  М. — Л.,  1939;   «История философии», т. IV, М., 1959, глава IX; Ш. А. Т а г и е в а, Аграрпые отношения в Иране в конце XIX — начале XX в., Баку, 1967.

³  В Ясной Поляне сохранились следующие издания о мусульманстве: А. Б а я з и т о в, Ислам и прогресс, СПб., 1898; А. Крымский. История мусульманства, ч. I и II, М., 1903; журн. «Маоме-тан» («Мусульманин»), 1910, № 1 — 3, 5 — 19, 21, 22; Девлет Кильдиев, Магомет как пророк, СПб., 1881; А. Байгушев, Очерки магометанских сектантов, Саратов, 1908.

⁴  Об исламе см.: В. В. Б ар то ль д, Ислам, Пг., 1918;  его же, Культура мусульманства, Пг., 1918; Н. А. Смирнов, Современный  ислам,  М.,  1930;   С.  М.  Гаджиев,  Реакционная  сущность идеологии ислама и пути ее преодоления, М., 1955; Т. И з и и б е-т о в,   Об   идеологии   современного   ислама, — сб.   «Критика   религиозной идеологии». М., 1961; Анри  Массэ, Ислам. Очерк истории, пер. с франц., М., 1963; Л. И.   Климович, Ислам, М., 1965; Б. X. Цавкилов, Мораль ислама, Нальчик, 1967; Р. Р. Мав л готов. Ислам, М., 1969.

⁵  К. Марк с, Объявление войны. — К истории возникновения Восточного  вопроса, — К.   Маркс и  Ф.   Энгельс,   Сочинения, изд. 2, т. 10, стр. 167.

⁶ См. сборники «Круг чтения», «Мысли мудрых людей на каждый день», «Путь жизни» (т. 40, 41, 42, 45).

⁷ F. С. Andreas, Die Babi's in Persien. Ihre Geschichte und Lehre quellenmassig und nach eigener Anschaung dargestellt, Leipzig, 1896. Книга с пометами Толстого сохранилась в яснополянской библиотеке. В предыдущем издании дата получения Толстым книги Ф. Андреаса была указана неточно.

^s В яснополянской библиотеке сохранились книги о бабид-ском движении: Н. Бернасовский, Бабизм. История возникновения, Тифлис, 1909; Атрпет, Махмед-Али Шах. Народное движение в стране Льва и Солнца, Александрополь, 1909; И. Ф. Наживин, Бабиды, — сб.: «Голоса народов», М., 1908; А. Г. Т у м а н с к и й, Кетабе Акдес. Священнейшая книга современных бабидов, СПб., 1899.

⁹  Имеется в виду книга Сеида Али-Мохаммеда Ширази  «Откровение».

¹⁰  Название книги не установлено.

¹¹  Письмо Эрнеста Кросби Толстому от 16 июля 1904 г. хранится  в   Отделе  рукописей  Государственного  музея  Л.   Н.   Толстого.

¹²  Письмо   Торнбург-Кроппер  Толстому  от   28   июня  1906   г., в  котором  она  рекомендовала   ему ряд документов  бабизма,  не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹³  См. письмо Толстого к П. П. Картушину, написанное в мае 1909 г. (79,213-214).

¹⁴  См.:   Becha  Abbas-Abdul,  9 visiting tablets.   For  our recent martyrs, who suffered in Persia in 1901.., New York, [б. г.]. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

¹⁵  Некоторые изречения   бабидов   Толстой   почерпнул   также в сборнике «Голоса народов».

¹⁶  В    марте    1909    г.    в    письме    к    татарскому    писателю М. М. Крымбаеву Толстой  дал  высокую  оценку  первоначального учения бабизма (79, 121). Об этом же он писал 15 июля 1909 г. известному публицисту Атрпету после прочтения его книги «Народное движение в стране Льва и Солнца» (79, 231).

¹⁷  «Лаухи» Бехауллы состоят из  двух  частей,   озаглавленных «Отблески» и «Восхождение». Рукопись сохранилась в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹⁸  Аббас-эфенди,  Воззвание  к  бехаистам  Востока  и  Запада;  его   же, Обращение к госпоже Увейт. Рукописи сохранились в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹⁹  Толстой именует его Гафиз.

²⁰  Среди них: «Histoire ancienne des Egyptiens, des Assyriens, des Medes et des Perses, des Grecs, des Carthaginois», Paris, 1857; А.   А.  Аракелян,  Курды  в   Персии,  Тифлис,  1904;   Атрпет, Имамат.  Страна  поклонников  имамов   (персидское  духовенство). Историческое исследование, Александрополь, 1909.

²¹  Чтобы пробудить у меня аппетит (франц.).

²²  См.    сказку    «Один    святой    человек    шел    из    города» (21, 344 — 345). Толстой пользовался книгой «Les mille et un   jours, contes persans», Paris,  1839. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

²³   Одним   из   них   был   уже   упоминавшийся   сб.   «Pantheon LiUcraire. Litterature orientale», Paris, 1839, третья часть которого содержала персидские басни и сказки. Многие персидские изречения Толстой почерпнул из кн.: F. А 1 b i t i s, The Morality of all Nations. Manchester, 1850.

²⁴  X. Досев, Вблизи Ясной Поляны   (1907 — 1909), М., [б. г.], стр. 79 (запись относится к декабрю 1908 г.).

²⁵  Машинописный  экземпляр   поэмы   «Мир»,  содержащий  пе- . ревод ее на рус. и франц. языки, хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Поэма позднее была переведена на пятнадцать языков и издана в ряде стран Востока и Запада.

²⁶ Письмо хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

²⁷  Автор поэмы,. Мирза Риза-хан, был главным делегатом Персии на этой конференции.

²⁸  Письмо Бадалбекова хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

²⁹  Си. письмо Толстого от 12 февраля 1910 г. (81, 96). Впоследствии Мирза Насролла-хан Нури руководил кафедрой персидского языка в Петербургской восточной академии.

³⁰   Письмо от   21 января   1890 г. из г.   Решта   (Иран)   (Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого).

³¹   Письмо от 6 августа 1909 г.   (Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого).

³²  См.: Д. П. Маковицкий, Яснополянские записки, запись от 15 мая 1910 г.

³³   Письмо Д. Г. Рубала Л. Н. Толстому от 6 августа 1909 г.

³⁴   Сведения об изданиях сочинений Толстого в Иране приводятся по кн.: Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография. М., 1961, а также по материалам Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, Всесоюзной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н. Толстого. Использованы также сведения, приведенные в книге Д. С. Комиссарова «Очерки современной персидской прозы»    (М.,  I960)   и   в статье А. 3. Розенфельд «Л. Н. Толстой в изданиях на персидском языке»   («Народы  Азии и  Африки»,  1962,  №  5).  По этой статье исправлены некоторые неточности, вкравшиеся в первое издание книги.

³⁵   Имеется   в   виду   вмешательство   русского   царизма   в   иранскую буржуазную революцию 1906 — 1911 гг., англо-русское   соглашение 1907 г. о разделе Ирана на   зоны   влияний и последующие акты давления царской России на Иран.

³⁶  Телеграмма хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

³⁷  Первый перевод рассказа Горького  «Часы», как и гоголевского «Ревизора» и басен Крылова, относится к первому   десятилетию XX в.

³⁸  Пер. А. В. Григорьева, цпт. по его обзору «Толстой в персидской прессе», хранящемуся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

³⁹  О   переводах   произведений   русской   литературы   в   Иране см.:  А.  3.  Розенфельд,  А.  С.  Пушкин  в  персидских переводах, — «Вестник ЛГУ», 1949, № 6; ее  же, М. Горький и литература Ирана, — там же, № 8; е е же, Произведения Гоголя на персидском языке, — в сб.  «Гоголь.  Статьи   и   материалы», Л.,  1954;  ее   же, А. П. Чехов и современная персидская литература, — в сб. «Памяти   академика   Игнатия   Юлиановича   Крачковского.   Сборник   статей», Л., 1958; 3. Г. О с м а н о в а, М. Горький и литература Ирана, М.,   1961;   Д.  С.  Комиссаров,   Очерк  современной  персидской прозы, М., 1960; А. 3. Розенфельд, Л. Н. Толстой в изданиях на персидском языке, — «Народы   Азии   и   Африки»,   1962,   №   5; А. О с т о в а р, Горький в персидских переводах и основные популяризаторы горьковского  творчества в  Иране, — «М.  Горький и литературы зарубежного Востока. Сборник статей». М., 1968.

⁴⁰  А. 3. Розенфельд, Русская литература в Иране и современная   персидская   проза, — «Вестник   Ленинградского    государственного университета», 1968, № 20, вып. 4, стр. 100.

⁴¹  См.: Д. С. Комиссаров, Очерки современной персидской прозы, стр. 145.

Толстой и Турция

¹  См.: Н. П. Загоскин, Граф Л. Н. Толстой в его студенческие годы, — «Исторический вестник», М., 1894, № 1, стр. 95.

²  Старшая сестра Льва Николаевича М. Н. Толстая рассказывала, что ^занимавшийся с ним профессор турецкого языка Мирза А. Казымбек удивлялся его необыкновенным способностям к усвоению восточных языков (см.: Н. Г. М о л о с т в о и   и   П. А. С е р г е-е н к о, Лев Толстой, вып. 1, СПб., 1909, стр. 114).

³  Об изучении Толстым турецкого языка см.: М. С. Михайлов, Л.  Н.  Толстой  и  языки  тюркской семьи, — сб.   «Академику Владимиру Александровичу Гордлевскому к его семидесятилетию». М., 1953, стр. 196 — 198.

⁴  А.    И.    Герцен,    Собрание    сочинений,    т.    I,    M.,    1954, стр. 132, 133.

⁵  См.: М. М. Кор бут, Казанский государственный университет имени В. И. Ульянова-Ленина за 125 лет, т. I, Казань, 1930, стр. 124 — 125.

⁶  Толстой   имеет   в   виду   шумиху   русской   казенной   печати вокруг сербского вопроса на Балканах.

⁷  «Дневники С. А. Тологой. 1860 — 1891», М., 1928, стр. 39.

⁸  Из письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 22 августа 1877 г. (Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого).

^в Сб. «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам» сохранился в яснополянской библиотеки. Кроме него в ней имеются книги на эту тему: К. Леонтьев, Из жизни христиан в Турции, М., 1876; Э. Диллон и Ф. Г р и н, Положение дел в Турецкой Армении и турецкие зверства в Сасуне, М., 1896.

¹⁰  См.: Ю.   Веселовский, Беседа с Толстым, — «О Толстом. Воспоминания  и  характеристики  представителей  различных  наций», т. I, стр. 47.

¹¹  Переписку Толстого с О. С. Лебедевой см. в первом издании настоящей книги, стр. 403 — 414. Цитируемые ниже письма О. С. Лебедевой к Толстому хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹²  «Pantheon litteraire. Litterature orientale», Paris,   1839. Другим источником турецкого  фольклора  Толстому  послужил  сборник восточных  сказок  и легенд  «La  morale  en  action  ou  choix de faits memorables», Paris, 1845. Обе  книги сохранились  в яснополянской библиотеке.

¹³  Брошюра составлена на основе изданной в Индии на английском языке книги Абдуллаха аль Сухраварди  «Изречения Магомета», присланной автором в 1908 г. в Ясную Поляну. Л. Толстой отобрал из нее ряд изречений и обработал   их (40, 343 — 349).   Об истории создания этой книги см. в комментариях   Н.   Н.   Гусева (40,499).

¹⁴  Отдел рукописей Государственного   музея   Л.   Н.   Толстого (письмо на франц. яз.).

¹⁵  В Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого ранее написанных писем А. Решида Саффет-бся  не обнаружено.

¹⁶  Отдел  рукописей   Государственного   музея  Л.   Н.   Толстого (письмо на франц. яз.).

¹⁷  Об этом писал в ряде  статей в дореволюционной  русской прессе известный востоковед В. А. Гордлевский. См. его статьи: Турки о Толстом, — «Русские ведомости»,  1910, № 283; Толстой в Турции, — «Известия толстовского музея», 1911, № 3 — 5.

¹⁸  Здесь и ниже сведения об изданиях Толстого в Турции приводятся по кн.:  «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах  на  иностранные  языки.   Отдельные  зарубежные   издания.  Библиография»,  М.,  1961,  а также  по  материалам  Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н. Толстого. Использованы также сведения, приведенные в кандидатской диссертации М. С. Михайлова «Русские классики первой половины XIX в.  в  Турции»   (хранится в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина), в автореферате его докторской диссертации «Русские классики второй половины XIX в. п советские писатели в Турции» (М., 1951) и в его статье «Лев Толстой в Турции»   (сб. «Научные доклады высшей школы. Филологические пауки», т. Ill, M., 1958).

¹⁹  С. Е л п а т ь е в с к и й,   Ко  дню   Гоголя, — «Русские   ведомости», 1909, № 95.

²⁰  Цит. по: В. А. Гордлевский, Турки о Толстом.

²¹  Там же.

²²  Цит. по: В. А. Гордлевский, Толстой в Турции.

²³  Здесь и ниже высказывания турецких писателей приводятся по упомянутой кандидатской диссертации М. С. Михайлова.

²⁴  Здесь  и  ниже  цитаты  из  книги  Решада  Нури  Гюнтекина даются в пер. Л. О. Алькаевой.

²⁵  Из   письма   Назыма   Хикмета   в    Государственный    музей Л.Н.Толстого (1952).

²⁸ Авторизованная   запись   беседы   с   Назымом   Хпкметом  хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого.

Толстой и арабские страны

¹  О жизни и деятельности Мухаммеда Абдо см.: А. А. Доли-пина,   Очерки   истории   арабской   литературы   нового   времени. Египет и Сирия. Публицистика. 1870 — 1914 гг., М., 1968, стр. 19 — 31.

²  Письмо   С.   Кокрелла   из   Ричмонда   (Англия)   от  29   июня 1906   г.   хранится  в   Отделе   рукописей   Государственного   музея Л. Н. Толстого.

³  Письма хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁴  Письма Р. Ававипи хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁵  Отдел  рукописей   Государственного  музея  Л.   Н.   Толстого.

⁶  О работе Толстого над арабским фольклором см.: Э. Е. 3 а й-деишнур, Фольклор народов Востока в творчестве Л. Н. Толстого, — «Яснополянский   сборник.   Статьи   и   материалы»,   Тула, 1960.

⁷  См. письмо Толстого к М. М. Ледерле от 25 октября 1891 г. (66, 67), а также «Воспоминания» Л. Н. Толстого (34, 361).

⁸  Книжки «Ясная Поляна», М., 1862.

⁹. А. Б. Гольденвейзер,  Вблизи Толстого, т.  1, М., 1959, стр. 113 — 114.

¹⁰  Вот эти изречения: «Не тот умен, кто умеет отличить добро от зла, а тот, кто из двух зол умеет выбирать меньшее»  (40, 95), «Раб своих страстей — самый низкий из рабов» (40, 201).

¹¹  См. письмо И. И. Соловьеву от 8 июля 1908 г. (78, 178).

¹²  Письма Л. Л. Толстого из Египта к родным хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹³  В октябре  1906 г., например, Толстой получил из  Англии памфлет У. Блёнта об английской юстиции в Египте (76, 292).

¹⁴  Сведения   о   первых  переводах   и   изданиях   произведений Толстого на Арабском Востоке, о посвященных Толстому статьях, а также о первых переводчиках русской литературы на арабский язык см. в трудах акад. И. Ю. Крачковского, собранных в разделе «Русско-арабские   литературные   связи», — Избранные   сочинения, т. Ill, M. — Л., 1956.

¹⁵  До этого, в 1902 г., «Крейцерова соната» появилась на арабском языке в Рио-де-Жанейро в переводе Руффула Саада.

¹⁶  Цит. по ст.: Джордж   Меренз, Человек, который познакомил арабов с Россией, — «Литературная газета», 27. IV. 1946.

¹⁷  Там же.

¹⁸  Там же.

¹⁹  В 1903 г. газета «Русские ведомости»  (№ 49) писала: «Произведения гр. Л. Н. Толстого стали известны в Сирии. Коротенькие извлечения из некоторых его статей, помещенные в ежедневных и еженедельных периодических изданиях, весьма   заинтересовали сирийцев».

²⁰  «Русские ведомости», 12. XII. 1910.

²¹   Эти сведения приведены в статье акад. И. Ю. Крачковского «Новая арабская работа по русской литературе», — Избранные сочинения, т. 111. Сведения об изданиях сочинений Толстого в арабских странах приводятся  нами также по кн.:   «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография». Использованы и позднейшие   материалы   Государственной   библиотеки   СССР   им. В. И. Ленина, Всесоюзной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н. Толстого.

²²  Цит. по:  Б. Шустер, Заметки об арабской литературе, — «Звезда Востока», 1958, № 3.

²³   По цензурным соображениям сборник был выпущен под видом специального номера педагогического «Журнала обучения и воспитания».   Место   издания   яе   указано   {по-видимому,   Бейрут или Дамаск). Сборник привезен в Москву в  1947  г.  первой сирийско-ливанской   делегацией   Общества   дружбы   и   культурных связей с Советским: Союзом. Ныне хранится в библиотеке Московского государственного университета.

²⁴   См.:   «Мир  отмечает  пятидесятилетие  со дня  смерти  Толстого. Страны Азии и  Африки». Публикация  А. И.  Шифмана, — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 550.

²⁵   1 феддап = 0,42 га.

²⁶   Пер. с араб. В. Б. Луцкого.

²⁷  Цит. по: «Стихи поэтов Египта», М., 1956, стр. 36. Пер. В. Журавлева.

²⁸  О  творческом  пути  Амина  ар-Рейхани  см.  вступительную статью акад. И. Ю. Крачковского к кн.: Амин   Рейхани, Избранные произведения, Пг.,  1917, а также предисловие А. Долининой к сб. «Арабская проза», М., 1956.

²⁹  Здесь и ниже ст. Рейхани цит. по: Амин  Рейхани, Избранные произведения, стр. 59.

³⁰  Цит.   по:   Д.   И.   Юсупов,   Омар   Фахури — - выдающийся арабский писатель, — «Советское востоковедение», 1956, № 3.

³¹   Цит. по:  «Арабские писатели о русской и советской литературе», — «Современный Восток», 1958, № 9, стр. 65.

³²  Здесь   и   ниже  переводы  из  книг   М.  Нуайме   выполнены К. В. Оде-Васильевой.

³³  Цит. по: «Арабские писатели о русской и советской литературе», стр. 65 — 66.

³⁴  Цит. по:  «Арабские писатели о русской и советской литературе», стр. 65 — 66.

³⁶ Цит. по: «Образцы новоарабской литературы», М., 1949.³⁶ Цит.  по   рукописи,  хранящейся  в  Государственном   музее Л. Н. Толстого.

Толстой и Африка

¹   Имеется   в   виду   покорение   Алжира   французскими   колониальными войсками в 1857 г.

²   Ф. Энгельс, Алжир, — К. Маркс  и   Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2, т. 14, стр. 104.

³   «Московские ведомости», 27. IV. 1881.

⁴  Запись от 14 ноября 1897 г. (53, 161).

⁵   В   яснополянской   библиотеке   сохранились   следующие   работы Н, Н. Миклухо-Маклая: Второе пребывание на берегу Маклая

в Новой Гвинее, — «Известия императорского русского географического общества», т. XVI, вып. 2; Miklucha-Maclay, Ethno-logische Bemerkungen iiber die Papuas Maklay Kiiste in Neu Gwinca. Verhandlungen der Berliner Geselschaft der Antropologie, Ethnolo-gie und Urgeschichte, Berlin, 1884.

⁶  Письма Н. Н. Миклухо-Маклая хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁷  Д.  П.  М а к о в и ц к и й,  Яснополянские  записки,  запись  от 29 августа 1906 г.

⁸  А.  Б. Гольденвейзер,  Вблизи Толстого,  т.  1, М.,  1959, стр. 56.

⁹  Криспп  Фрапческо   (1818 — 1901) — премьер-министр   Италии. Баратьери Оресто   (1841 — 1901) — итальянский генерал.

¹⁰  В. И. Ленин, Памяти Герцена, — Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 261.

¹¹   «Известия», 4.Х.1935.

¹²  См.:  А. С. Е р у с а л и м с к и й,  Германский империализм и возникновение  англо-бурской войны  1899 г., — а  кн.:   «Из истории общественных и международных отношений», М., 1957; А. 3. Зусмановпч,   Империалистический   раздел   Африки,   М.,  1959, стр. 128 — 140; И. А. Никитина, Захват бурских республик Англией. 1899 — 1902, М., 1970.

¹³  Марк  Твен, Рассказы и памфлеты, Л., 1952, стр. 188.

¹⁴   «Лев Толстой и зарубежный мир», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 480.

¹⁵  Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹⁶  Поль Крюгер (1825 — 1904) — с 1883 г. президент Трансвааль-ской республики.

¹⁷  Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

¹⁸  «Новое время», 10.1.1900.

¹⁹  В.  А.  П о с с е,  Л.  Н. Толстой как человек. Из воспоминаний, — «Горьковская коммуна», 17.XI.1940.

²⁰  Цит. по: «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 77 — 78.

²¹  Немалую роль в поражении буров сыграла их расистская политика по отношению к туземцам.  Многолетнее  бесчеловечное обращение с  африканцами  исключало возможность  опоры  буров на местное население в борьбе против англичан. Со своей стороны и Англия по той же причине была лишена возможности опереться на африканцев, — ненависть к англичанам была не меньшей, если не большей, чем к бурам. По сути говоря, обе  воюющие  стороны боялись африканцев больше, чем друг друга, и, ведя между собой войну, не без   основания   опасались   выступлений   африканцев   в их   тылу.   Однако   слабость   и   неорганизованность   африканских племен, низкий уровень их развития пе позволили им воспользоваться войной колонизаторов для отвоевания права на собственную землю.

²²  «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 482.

²³  Там же, стр. 488.

²⁴  Там же, стр. 428.

²⁵  Цит. по: «Биржевые ведомости», 25.IV.1900.

²⁶  Цит. по: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 72, М., 1933, стр. 348.

²⁷  «Литературное наследство», т. 69, кн. 2, стр. 163.

²⁸  Газеты сообщали в эти дни о выигранном бурами сражении и о взятии ими в плен одного из популярных в английской армии

генералов — лорда Метеуэна. Вскоре, однако, буры из  тактических соображений отпустили его на волю.

²⁹   «Литературное наследство», т. 69, кн. 2, стр. 169.

³⁰  Там же, стр. 171.

³¹  А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. 1. стр. 60.

³²   «Французские посетители Толстого», Публикация Л. Р. Ланского, — «Литературное наследство», т. 71, кн. 2, стр. 47.

³³  Там же.

³⁴   См.:   А.  Ш и ф и а н.   Африканская  почта  Льва  Толстого, — «Вопросы литературы». 1969, № 11.

³⁵  Ниже мы сохраняем названия африканских стран, городов и селений, как они обозначены в письмах, полученных Толстым.

³⁶  Письмо на франц. яз. от 22 июля 1885 г. Здесь и ниже письма публикуются по переводам с подлинников, хранящихся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

³⁷  Письмо па нем. яз. от 21 февраля 1891 г.

³⁸   Письмо па франц. яз. от 31 декабря 1891 г.

³⁹  Письмо на нем. яз. от 18 июня 1894 г.

⁴⁰  Письмо на франц. яз. от 1 октября 1900 г.

⁴¹   Письмо па франц. яз. от 9 июля 1892 г.

⁴²  Письмо на франц. яз. от 30 марта 1898 г.

⁴³  Письмо на франц. яз. от 21 июля 1898 г.

⁴⁴  Письмо на франц. яз. от 18 марта 1901 г.

⁴⁵  Письмо на франц. яз. от 20 апреля 1901 г.

⁴⁶  Письмо па франц. яз. от 29 июля 1901 г.

⁴⁷  Речь идет об отлучении в 1901 г. Толстого от церкви, о его резком ответе  Святейшему синоду и о письме С.  А. Толстой в газеты по этому поводу.

⁴⁸  Письмо на а.нгл. яз. от 3 июля 1901 г.

⁴⁹  Письмо на франц. яз. от 10 ноября 1901 г.^Б0 Письмо на нем* яз.

⁵¹   Письмо на франц. яз.

⁵²  Письмо на франц. яз. от 13 сентября 1903 г.

⁵³  Письмо на итал. яз. от 18 октября 1903 г.

⁵⁴  Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки,  запись  от 27 ноября 1907 г.

^ss Thomas   Stevens, Scouting for Staenley in East Africa, New York, 1890.

⁵⁶   Camille Renesse, Deux mois en jacht. Voyage aux Cotes de l'Espagne du Portugal et, du Maroc, Nice, 1899.

⁵⁷  «Die Reise nach Africa. Oder Kindesstreben und   Kindeslohn. Eine Jugenderzahlung von F. A. Suder», Berlin, [б. г.].

⁵⁸  Ральф Айрон, Африканская ферма, — «Вестник иностранной литературы», 1893, кн. 1.

⁵⁹  J.  A.  Hobson,  The war in  South  Africa.  Tts  causes  and effects, London. 1900.

⁶⁰  «The new war in South Africa and   How it is being   carried on. Letter from an oficier in the field», London, [б. г.].

⁶¹   Л. Pease, South Africa. Imperial Justice, London, 1900.

⁶²   «Leaflets and Pamphlets», issused by the South African, Con-cilliation Committee, London, 1889.

⁶³   «Der Protest der Deutschen gegen die englische Barbarei in Burenkriege», Berlin. 1900.

⁶⁴  E d о u a r d   F о a,   La   traversee   de   l'Afriquc   du   Zambeze an Congo francais, 3-me ed. Paris, [б. г.].

⁶⁵ Pierre  Mille, Le Congo Leopoldien, Paris, 1905. О чтении Толстым этой книги см. в след. разделе.

^eGFelicien  Challaye, Le Congo francais, Paris, [б. г.].

⁶⁷  «The Transvaal also The Harvest is the and of the World», London, [б. г.].

⁶⁸  Jean  Fino, Le prejuge des races, Paris, 1905.

⁶⁹   Georges   Darien,   Biribi.   Armeo   d'Afrique,   Paris,   1897.

⁷⁰  А. Б. Г о л ь д е н в е й з е р, Вблизи Толстого, т. 1, стр. 63 — 64.

⁷¹   Д. П. Маков ицкий, Яснополянские записки, запись от 19 марта 1905 г.

⁷²  Там же, запись от 20 июня 1905 г.

⁷³  Письмо на англ. яз. от 22 июня 1903 г.

⁷⁴  Письмо на англ. яз. от 18 апреля 1910 г.

⁷⁵  Письмо на фрапц. яз. от 17 августа 1910 г.

⁷⁶   Письмо на франц. яз. от 23 декабря 1904 г.

⁷⁷  Речь идет о рассказе «Чем люди живы».

⁷⁸   Письмо на англ. яз. от 1 сентября 1908 г.

⁷⁹  Письмо на франц. яз. от 16 июля 1908 г.

⁸⁰  Письмо на англ. яз.

⁸¹   Письмо на англ. яз.

⁸²  Письмо на нем. яз. от 6 января 1905 г.

⁸³   Письмо на англ. яз. от февраля 1910 г.

⁸⁴  Ппсьмо на англ. яз. от 1 января 1907 г.

⁸⁵  И. И.  Мечников,  Страницы воспоминаний.  Сборник  автобиографических статей, М., 1946, стр. 133 — 134.

⁸⁶  Цпт. по журн. «Наука и жизнь», 1967, № 1, стр. 153, 155.

⁸⁷  Н. Н. Гусев, Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого, 1891-1910, М., 1960, стр. 791.

⁸⁸  А. Б.   Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. 2, стр. 217.

⁸⁹  Там же, стр. 225.

⁹⁰  Там же.

⁹¹   Письмо на португ. яз. от 25 июля 1910 г.

^В2А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. 2, стр. 243.

⁹³  Помимо ответов африканских писателей, публикуемых впервые,  мы  пользуемся  сведениями,  приведенными  в  кн.  «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах па иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография»  (М., 1961), а также  позднейшими материалами Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Всесоюзной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н. Толстого.   Использованы и сведения, публикуемые в библиографических изданиях ЮНЕСКО,

⁹⁴  Ответы африканских писателей хранятся в Государственном музее Л. Н. Толстого.

Заключение

¹  Цит. по:  А.  Б.  Гольденвейзер,  Вблизи Толстого,  т. 2, М., 1923, стр. 17.

²  Там же, стр. 18.

³  А.  В.  Луначарский,   Вступительная статья  к  изданию романа «Анна Каренина» для американских читателей, М., 1930, — «Литературное наследство», т. 82, М., 1970, стр. 171.

⁴  М.   Горький,   Лев  Толстой, — Собрание   сочинений,   т.   14, М., 1957, стр. 280.

⁵  А. Франс, Лев Толстой, — Собрание  сочинений,   т.   8,   М., 1060, стр. 718.

⁶  Из   коллективного   приветственного   адреса   к   восьмидесятилетию Л. Н. Толстого (август 1908 г.). Хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

⁷  Стефан    Цвейг,   Три   певца   своей   жизни.   Казанова — Стендаль — Толстой, Л., 1929, стр. 279.

⁸  В. И. Лен и н, Л. Н. Толстой и современное рабочее движение, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 40.

⁹  См. об этом: Н. И. Конрад, Проблемы реализма и литературы Востока, — в кн.: «Запад и Восток», стр. 365 — 389; «Проблемы литературы Востока», сб. I, Л., 1932; «Проблемы становления реализма в литературах Востока. Материалы дискуссии», М., 1964.

¹⁰  См. об этом: Н. И. К о н р а д, К вопросу о литературных связях, — в кн.: «Запад и Восток», М., 1966, стр. 332 — 347.

¹¹  Стефан Цвейг, Лев Толстой, — Собрание сочинений, т. 6, Л., 1929, стр. 263 — 264.

¹²  Д. П. М а ко в ицки й. Яснополянские  записки, запись от 15 августа 1909 г.

¹³  Рассуждения об экзистенциализме Толстого мы находим в работах: W. Barret, Irrational men. A Study in Existenlial Philosophy, Now York, 1958; W.   Kaufmann,  Religion from Tolstoy to. Camus. Introduction. New York, 1961 и др.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

А Ин 93, 94

Аббас-аффовдп   338,   339,   382,

383

Абдо Мухаммед 383, 38-4, 399 Абдул Гази Бахадур 358 Абдул-Хамид 363 Абрикосов X. Н. 244, 245 Абу-Хальдун Сати Хусари 396 Абхедананда Свами 131, 132 Абэ Дзиро 318 Абэ Исоо 12, 261, 263, 511 Абэ Томио 511 Ававини Рамза 384, 385, 386 Агравала Р. 208 Азерахши Реза 351 Азмуд Абун-фаза 354 Аи У 93, 109 Айген Решад Энис 377 Айрон Р. 454 Айтматов Чингиз 356 Айюб Зуннун 408 Акабли Реза 354 Акутагава Рюноскэ 331, 51G Акъюз Али Кями 373 Александр I 376 Александр II 360 — 362 Алексеев В. М. 495 Алиабади Мустафа 351 Алькаева Л. О. 8, 521 Альтшуллер И. Н. 444 Амритрай 219 Ананд   Мулк   Радщ   214,   223,

482, 508 Андерсон 390 Андреас Ф. 337 Андреев Л. Н. 298 Ананда Шанкар Рей 508 Анненкова Л. Ф. 458 Ансари Казем 351, 353, 354 Анстинс Л. 464, 465 Араго Ж. 410

Арбаба Рухи 352

Арбузов А. Н. 356

Лрденс Н. Н. 6, 514

Арисима   Такэо   313,   319,   322,

32Г) — 329

Лрмандо Л. Перера 452 Арнольд М. 289 Арнольд Э.  124 Астафьев Н. А. 390 Асмус В. Ф. 6 Атрпет 517 Африкаио К. 462 Ахи Мехры 351, 353, 354 Ахмад   Hyp   Шарга   ибн   Ну-

ролла   353 Ачкасов А.  124

Ба_Цзинь 93, 107, 109, 112 Баб.   См.   Ширази   Сеид   Али-

Мохаммед Баба Преманапд Бхарати. См.

Мукерджи         Шурендранат

Бхарати Бабаев Э. Г. 6, 8 аль-Багдади Машш Афифи 395 Бадалбеков Фридун-хая 346 Бакунин М. А. 327 Бакы Махмуд 358 Баллян Аптун 393 Бальзак О. 93, 224, 375 Балгозек Л. Ф. 38 Баравьян Арам 370 Баранников А. П. 6, 210, 214 Баранов А. 453 Баратьери О. 422, 425, 523 Барфуруши        Мохаммед-Али

336, 338

Батгвэй Т. К. 470 Баха Тевфик 371 Кахрами Абдула 351 Баштимар Зеки 373, 379 Баязитов А. 516 Бейдас Халжль 392, 393, 395 Бейдас Эмиль 395 Бейнбридж О. 463

.527

Бекетова Е. 454

Белер Л. 509

Белинский В.  Г.  10,  134, 289,

406

Белкин Д. И. 6 Бен Али 392 Бенкендорф А. X. 9 Бердяев Н. А. 11 Беркенгейм Г. Н. 273 Бернарден де Сен-Пьер 399 Берс Е. А. 358 Бертолини Герьери-Гонзага С.

439

Беха Аббас-Абдулла 339 Бехаулла.  См. Мирза Хосейн-

Али

Бехазин Махмуд 351 Бидпай 137, 368 Билинкис С. Я. 6 Бирюков П. И. 5, 69, 93, 209,

214, 234, 303, 337, 494, 503 Бисмарк Ш. 438 Битнер В. В. 390 Бичурин Н. Я. {отец Иакинф)

9, 50

Бишеп Нарайян  158 — 160, 475 Благой Д. Д. 6 Блайден Э. 451 Блент У. 521 Блок Ж.-Р. 426 Бозорг Алави 351, 356 Боонзаер Д. Ц. 448 Борисов И. П. 340 Брапдау Г. 450 Брандес Г. 327 Бриер Ж. 474 Бродянский Л. 73, 74 Брокгауз Ф. А. 74, 75, 467, 468 Будда (Сакья-Муни) 23, 29, 31,

116 — 123, 196, 248, 499 Буланже П. А. 57, 59, 64, 82,

121, 168, 169, 281 Булгаков  В.  Ф.  6, 8, 82, 214,

285, 498

Булгаков С. Н. И Буль Д. 151 Бурдон Ж.-А. 31, 242 — 244, 247,

248, 444 Бурсов Б. И. 6 Бхаурава Н. 213 Бхинку Ниаптилок 124 Бюрнуф Э. 119 Бянь Чжи-линь 93, 94, 110 Ваджартхи А. 208

528

Вадьяпатаи 147 Ван Си-ян 94 Ван Чжи-лян 94 Вандорвер И. 509 Вандьяпадхая К. 213 Васильев В. П. 50, 491 Введенский П. 348 Веек О. 125 Векилова Е. Е. 335 Вересаев В. В. 196 Верещагин А. В. 494 Верещагии В. В. 330 Веркоутерн А. Дж. 440 Веселовский Ю. А. 364 Вивеканапда Свами  (Норедра-

натх   Дотто)   125,   127 — 131,

140, 202, 500

Виктория   (королева)  429, 432 Вильгельм II 410, 430, 437 Вознесенский А. Н. 69 Воинов А. 3. 334 Волконский    Г.    М.   429 — 432,

434

Волконский С. Г. 429 Вольтер Ф. 224 Врадий В. П. 494 Вяземский К. А. 83

Ган Ф. 452

Ганди Мохандас Карамчанд 5, 12, 90, 156, 160-178, 180 — 200, 207, 208, 213, 216, 222, 224, 465, 472, 479, 503-505

Гао Фэиь 90

Гао Чжи 93, 496

Гарпет Э. 442

Гафиз. См. Хафиз

Гвидо К. 462

Ге Н. Н. 235

Генер И.   (Е  Дао-шэп)   78, 83

Георгиевский С. М. 50, 491

Герцен А. И. 10, 76, 281, 357

Гёте И.-В. 312, 497

Гильдместер Ф. 463

Гире Г. Ф. 6

Гладстон У. Ю. 39, 451

Глей Н. 291

Го Мо-жо 88, 89, 102, 103, 496, 497

Гобсон Д. А. 455

Гоголь Н. В. 92, 109, 224, 289, 298, 307, 375, 392, 406

Головнин В. М. 226, 508

Гольдберг Н. М. 6, 8, 498

Гольденвейзер А. Б. 390, 418, 444, 468, 491, 498

Гончаров И. А. 10, 277, 289, 307, 406

Горбунов-Посадов И. И. (Иван Иванович) 59

Гордлевский В. А. 6, 371, 374, 520

Горький А. М. 10, 30, 67, 88, 92, 93, 97, 99, 105, 109, 125, 209, 217, 219, 224, 265, 277, 289, 298, 299, 307, 317, 329, 349, 351, 354, 356, 375, 395, 396, 406, 407, 426, 433, 476, 497, 499, 507, 514, 519

Грибоедов А. С. 9

Григорьев С. 453

Гриневская И. А. 338

Грот Н. Я. 48, 227

Гудзий Н. К. 5, 6, 8, 214

Гусев Н. Н. 5, 8, 214

Гэ Бао-цюань 70, 93, 94

Гэн Цзи-чжи 85, 88, 89, 496

Гюго В. 97, 224, 310, 316, 497

Гюльнар Ханум. См. Лебедева О. С.

Гюльтекин Вахдет 373

Гкшсй А. Гаффар 373

Гншей Эрол 375

Гюнтекин Решад Нури 374, 376, 377

Давидсон-Мориссон Д. (Мо-риссон-Давидсон Д.) 273, 512

Дадгари Джалал 351

Дагер Юсуф Асаф 395

Дакруб Мухаммед Ибрахим 408

Даниил Петрович. См. Кониси Масутаро

Данте А. 327, 376

Дарьен Ж. 457

Дас Шарма 147

Дастгарди Вахид 350

Датт Анендра Кришна 130,500

Датт С. 213

Датта Д. 187, 191

Дебароль 409

Делильбаши Али Сюха 375

Демчинский Б. 80

Дехган Каве 354

Джаншиев Г. А. 364         *

Джахиз аль-Джахиз 395

Джафри Али Сардар 214

Джевдет А. 369

Джеляль Сахир 371

Джемаль-заде 349, 354

Джонатан Кариара 474

Джонстон В. 126

Джордан Ф. 470

Джордж Г. 184

Дзискэ Такасу 289, 291

Диб Мухаммед 408

Дивара Г. 474

Диглей У. 149

Диккенс Ч. 97

Дитерихс И. К. 347

Добролюбов Н. А. 10, 50, ИЗ

Док Дж. 164, 165, 168, 173

Долинина А. А. 6, 8, 521

Достоевский Ф. М. 10, 88, 97, 214, 217, 224, 277, 289, 298, 299, 307, 308, 327, 351, 354, 356,   375,   393,   396,  406,   407

Доулатабади Яхья 355

Драганов П. Д. 494

Дрейфус И. 338

Дунаев А. Н. 364

Дюбуа Д. А. 116

Дюма А. (отец) 97, 317, 409, 410

Дюма А. (сын) 409

Е Дао-шэн. См. Генер И. Е И-цюнь 94 Екатерина II 247 Екэмура Ёситаро 306 Елпатьевский С. Я. 371 Енэкава   Macao  299,  300,  303,

305

Ёсано Акико 313 Ефрон И. А. 75, 467

Жданов Л. 512 Жилина-Дьяконова Е. 454 Жиро 409 Жу Фый 85 Жуков И. 357 Жуковский В. А. 134 Жульен С. 44, 492

Зайденшнур Э. Е. 6,494, 501, 521

Зараби Манучехр 354

аз-Захави Джамиль 398

Захир Саджад 214

Зейнал Абедин 377

Золя Э. 104, 309, 310, 316, 462

Зутнер Б. 420

Иакинф.   См.   Бичурин   Н.   Н. Ибн аль-Мукаффа 395

Ибсен Г. 375, 497

Ивакин И. М. 491

Иван Акимович. См. Сэнума Какусобуро

Иван Иванович. См. Горбунов-Посадов И. И.

Иванова Г. Д. 6

Ивата Юкити 317

Идзуми Кёка 238

Иннокентий  (епископ)  254

Иокогава Тадахару 515

Иокои Сснан 230, 290

Иокои Токио 230 — 232, 420

Исида Сандзи 318

Исикава Такубоку 313

Ито Сэй 290, 318

Ито Хиробуми 296

И Цюнь 94

Ичискэ Сагава 287

Ишварап 2 И

Кабир Хумаюн 217

Капано М. 469

Каземи Мошфег 349

Казымбек Абд-ус-Саттар 357

Казымбек Мирза А. 357, 519

Калионов П. А. 124

Калленбах Г. 169, 170, 173

Канно Суга 265

Кант Э. 248

Карамзин Н. М. 9

Карлейль Т. 266, 297

Карре П. 449

Карус П. 49, 124, 499

Карягиц М. 493

Касми Ахмад Надим 214, 222

Катаев В. П. 97

Катаяма Сэп 258, 259, 264

Катков М. Н. ИЗ

Като Кадзуо 318

Като Наоси 297, 310, 311

Като Такэо 318

Като Тёу 318

Катсундо Миноура 288

Кацура Тара 321

Квитко Д. Ю. 6

Кенворти Д. 420

Кервиш Сауд 377

Керзон У. 205

Керими Али 334

Кермаии Дехкан 350

Кершау Нарайян 203

Кешаверз Керим 351

Кикути Хироси 315, 316

Кильдиев Д. 516

Ким Р. И. 6

Кимура Ки 296,  318, 514,   515

Кимура Хироси 306

Киносито Наоэ 313, 320

Киплинг Р. 264

Кирсева О. 115

Киритци М. Б. 450

Клапупи 370

Кларти Ж. 241

Клепиков В. 493

Клинг С. Л. 446, 447

Коатс 161

Кобден 39

Кобейн Селим 392, 395

Кода Рохан 290, 383

Кокрелл С. 253

Комаров Э. Н. 8

Комиссаров Д. С. 6, 8, 505, 506

Кондурушкин С. С. 391

Кониси     Масутаро     {Даниил Петрович)   12, 48,  57,  227 — 230,  232,  233,  285,  290,  291, 297, 492, 493, 508

Конрад   Н.   И.   6,   8,  297,   511, 513 — 516, 526

Конфуций 23, 29, 31, 41, 44, 47, 50-60, 62, 63, 65, 72, 120, 247, 248, 493

Корбо К. 461 Коробчевский Д. А. 452 Короленко А. 291 Короленко В. Г. 10, 92, 289, 298,

307

Корсипи А. А. 203 Котоку     Дэндзаро      (Сюсуй)

258 — 261,   263 — 265,   313,   321 Краевский А; А. 10 Крачковский И. Ю. 6 Крипалани Кришна 217, 508 Криспи Ф. 422, 425, 523 Кришан Чандар 214 Кришна 142, 163, 201 Кришпаварма  Шьямаджи  502 Кромвель О. 266 Кропоткин  П. А. 87, 248, 264,

327

Кросби Э. 230, 231, 286, 338, 420 Крубер А. 453 Крылов И. А. 88, 519 Крымбаев М. М. 335, 517 Крымский А. Е. 516 Крюгер П. 431, 523 Ку Хуи-мин 12, 73, 74, 77, 81,

83, 494 Кувата Хидэнобу 318

Кузмипская Т. А. 361 Кумар Г. Д. 150 — 152, 503 Кумар   Джайнендра   222,   507,

508

Кунт Бекир Сытки 377 Купреянова Е. Н. 6 Куприн А. И. 298, 354 Курата Момодзо 331 Курахара Корэхито 101 Курода Тацуо 300, 305 Куроива  Сюроку   (Руйко)   258 Кутейшикова В. Н. 6 Кутузов М. И. 376 Кхушал И. Шах 201 Кэй Д.-В. 116 Кэйси Осэ 514 Кэльбрук X. Т. 116 Кэмпбелл 114

Ла Гума Алекс 471, 472

Ладыженский М. Ф. 204

Лап Дин-сяо 90

Ланский Л. Р. 6

Лао-цзы (Лаодзе, Лао-дзи, Лао-си, Лао-тзе, Лаотсе, Лаоцы) И, 29, 31, 41 — 50, 52, 55 — 58, 64, 65, 72, 227, 247, 492

Лао Ша 93, 107, 112, 482

Ларионов А. И. 5

Лафоитеп ?К. 136

Лахбаба М. А. 473

Лебедева О. С. (Гюлытар Ха-цум) 364 — 367, 370, 373

Лев Степанович 386

Легг Д. 47, 55, 64, 492, 493

Лсдерле М. М. 41

Лее А. 471

Ленин В. И. (Ульянов В. И.) 4, 5, 11, 19, 22 — 24, 28, 30, 67, 89, 90, 102, 181, 196, 197, 199, 239, 332, 425, 477, 496

Лермонтов М. 10. 10, 88, 96, 289, 349, 365, 406

Лесков Н. С. 393

Ли Цзи-е 93, 111

Лин Шу-ань 86

Линкольн А. 266

Линь Цинь-нянь (Линь Шу) 89, 97

Линь Шу. См. Линь Цинь-нянь

Литман А. Д. 6, 8, 505, 50S

Ломоносов М. В. 9

Ломупов К. Н. 6, 8

Лу Синь 73, 85, 88, 90, 97, 99 —

102, 112, 482 Луначарский А.   В.  30, 90, 93,

97, 101, 102, 217, 298, 476 Луцкий В. Б. 8 Львова И. Л. 6, 8, 321, 513, 515,

516

Лъвов-Рогачевскпй В. Л.  102 Лю Да-дэ 90 Лш Да-си 90 Лю Ляо-мяиь 95 Люй Ин 93, 109 Лютер М. 83 Лю-чуй 98

Лян Ци-чао 69, 70, 494 Лян Ши-цю 90

Ма Вэнь-бин 95

Ма Цзюнь-у 84

аль-Маарри 402

Мавор Д. 82

Магомед-Али 347

Мазендерани Али Вахид 351

Майков В. В. 415

Майо И. 173, 176

Макаров С. О. 330

Маке 409

Макиавелли Н. 139

Маклаков Ю. Н. 274

Маклакова М. Л. 245

МаковицкиЙ Д. П. 78, 80, 152, 168, 170, 227, 248, 272 — 274, 453, 468

Макхопадхайя Д. 213 Мамедхагтов Алекпер 339, 383

Маммери Мулуд 408

Мамонова С. Э. 271

Мани 216

Мансон Д. 419

аль-Манфалути Мустафа Лут-фи 398-402

Мао  Дунь  73,  85,  86,  90,  94,

104 — 106, 112, 482, 497 Мао Цзе-дун 96 Маркс А. Ф. 390, 468 Маркс К. 333, 490 Маруи Абуд 408 Матвеев В. И. 204, 347 Маурер Г. 490 Махас 370 Махфуз Нагиб 408 Мацуй Сумако 317 Мванге Д. 474 Мейлах Б. С. 6

Менгце   (Меп-дзе).   См.   Мэн-

Цзы

Менелик II 419 Менце. См. Мэн-Цзы Менций. См. Мэн-Цзы Менциус. См. Мэн-Цзы Мережковский   Д.   С.   11,   277,

278, 298

Метуэн 444, 523 Мехраб Мостафи 351 Мечников И. И. 456, 465, 46f>,

468

Мечникова О. Н. 466 Мидзутаки Ходзё 285 Мидхад Ахмед 365, 366 Миклухо-Маклай   Н.  Н.  416 — .    418, 522, 523 Милль П. 456, 467 Минаев И. П. 118, 136, 501 Мирза Насролла-хан Нури 346,

511

Мирза  Риза-хан  343 — 346,  518 Мирза   Хосейн-Али    (Бехаул-

ла) 336, 338, 339, 517 Мирфендерески Ахмад 355 Миса Ватанобэ 287 Ми-ти. См. Мо Ди Михайлов М. С. 6, 520 Миядзаки М. 292 Миямото Юрико 320, 329 Мо   Ди    (Ми-ти)    31, .44,   47,

61 — 64

Моаззи Хасан-эд-Доуле 353 Мольер Ж. Б. 316 Монтель Ж. 446 Моод Э. 93, 163, 209, 214, 373,

434, 504

Мопассан Г. 224, 309 Морган Д. 404 Мори Огай 290 Морикава М. 291, 516 Мориссон-Давидсон Д. См. Да-

видсон-Мориссон Д. Морозов М.  (сын) 284 Морозов М. (отец) 284 Морот Луи 249, 510 Мотоори Норинага 308 Мотылева Т. Л. 6, 8, 516 Мохаззаб Мустафа 355 Муджиб Мухаммед 214 Мукерджи  Шурендранат  Бха-

рати   (Баба   Преманад   Бха-

рати) 12, 140 — 144, 501 Мультатули 227

5Я9.

Мураи 291

Муратори М. 462

Муса Салям 396, 407

Муссолини Б. 425

Мусякодзи   Санэацу   313,   319,

322 — 325, 328 Мутанабби 396 Мухаммед (Магомет) 29, 333 —

336, 358, 368 Муцухито 265, 273 аль-Мушайраки Махмуд 394 Мэн-Цзы     (Менгце,    Мен-дзе,

Менце,   Менций,    Мепциус)

41, 44, 47, 57, 59 — 64 Мюллер М. 124, 367, 493

Нагорнов II. М. 362 Надо Л. 450

Наживин И. Ф. 127, 130, 131 ■ Назым Хикмет 377 — 380, 482 Наир К. 224

Накадзава Ринсэн 317, 331 Накадзато   Кайдзан   319,   329,

331, 516 Накамура Хакуё 299-301, 303,

305

Накаяма Симпэй 515 Накаяма Утако 317 Наполеон I 292, 293, 330, 376,

411, 412, 428, 438 Насыф   Исам   ад-дин   Хыфпи

395, 396

Нафиси Сайд 350 — 356 Неверов А. С. 97 Некрасов Н. А. 10, 92, 406 Немирович-Данченко В. И. 285,

513 Неру   Джавахарлал   189,   215,

222

Ни Жуй-тип 92, 93, 496 Никитин Д. В. 49 Николаев П. 124 Николай    (архиепископ)    228,

508

Николай I 438

Николай  II  246,  256, 430, 509 Ницше Ф. 30, 87 Нобори Сему 297 — 300, 303, 307,

312, 316, 514 Новиков М. П. 245 Новиков Н. И. 9 Ноги 322 Норендранатх  Дотто.  См.  Ви-

векананда Свами Нуайме М. 397, 406, 480

Нушин Абдолхосейн 356

Оболенская Е.  В.  245, 274

Оболенский Н. Л. 246

Огильви Т. 253

Огури Фуё 238

Одагири Сусуму 318

Одзаки    Коё     (Озаки    Коёо)

235 — 238,  291,  297,  311,  508,

509

Оде-Васильева К. В. 8 Ожар Л. 441

Озаисой Халид Вахри 375 Окадзава Хидэтора 318 Ольденберг Г. 124 Омуро Сагапоя 291 Осборн 114 Островский А. Н. 406

Пальмерстон Г. 39

Пандея X. 208

Паниккар Сардар 215

Панфилов Я. И. 78, 79, 83 ■

Паскаль Б. 441

Пашкова Л. А. 454

Персиваль Г. 116

Петер Рудольф 447

Петр I 247

Петричи Э. 449

Петров В. В. 101

Пиз А. 456

Лилаи Б. 213

Пиллаи    Тхакажи    Шивашан-

кара 224

Пилон Флери М. 447 Пииус Е. М. 6 Пиранделло Л. 375 Платон 126, 146 Плеханов  Г. В. 30, 50, 93, 97,

259, 491, 496 Подулиад 447 Позднеева Л. Д. 6, 8 Полак Г. С. 461 Полевой Б. Н. 356 Попов Е. И. 46, 47 Попов П. С. 5 Поспелов Б. В. 6, 514, 515 Поссе В. А. 433 Потье М. Г. 47, 492 Прасад Раджендра 222 Преллера Дж. С. 462 Премчанд 209, 210, 214, 218 —

222, 482, 507, 508

Прудон П. 327 Пушкин А. С. 9, 88, 92, 96, 214,

289,  349,  351,  365,  375,  392, 395, 406

Рагозина 3. А. 390

Раджа Рао 487

Радищев А. Н. 9

Раиф Недждет 371, 374, 375

Рай  Аннада   Шанкар   222,  507

Рай В. 213

Райчандбхай 173, 505

Рама Дэва 145, 140

Рамазеехан   А.   12,    138,    139,

140 Рамакришна Парамаханса 125,

127 — 129, 202, 500 Рамамохандрао М. 214 Ренан Э. 399 Рандей Г. 213 Расиы Ахмед 371 Раскин Д. См, Рёскин Д. Рсйнгард Антон Роз 501

520

Реза-шах 351 ар-Рейхави   Амин   398,   403 —

405

Рене К. 454 Рёскин Д. (Раскин Д.) 173,

297, 505 Рехо К. 6, 515

Решид Саффет-бей А. 369, 370, Рив Д.-Х. 253

Ридсдель О. 206 Рильке Р. 337 Робинзон М. 147 Род Э. 119

Роде С. 428, 438

Розанова С. A. fi

Розенфельд А. 3. 6, 8, 355

Рой М. Н. 197

Рой Моноронджан 500

Рока.    См.    Токутоми     Кэпд-зиро

Рокфеллер 460

Роллан Р. 4, 69, 90, 93, 96, 115, 128, 131, 156, 198, 209, 214 373, 426, 428, 439, 494, 499^ 500, 503, 504

Романов Н. М. 242

Рони Л. 125

Ротшильд 460

Рубан Д. Г. 347, 348

Рузвельт Т. 430, 479

Рукавишников Н. А. 30

Русаков Н. Г. 284

Руссо Ж.-Ж. 16, 17, 355

Саад Л. 397

Саад Руффул 521

Саади М. 340 — 342, 344

Сабахаттип Али 377

Садек   Хедаят   349,   351,   354,

356

Садык Наджи 371 Саиди В. 474 Сакья-Муни. См. Будда Сарду В. 317 Саси Габриэль 337, 384 Сатьелаиа М. 213 Сахрварди  Хасап   Шахид  214 Свифт Г. 97, 418 Сейфуллина Л. Н. 97 Секидзи Нисияма 286 Серафимович А. С. 97 Сервантес М. 97 Соргеенко А. П. 5 Сергеенко П. А. 128, 227, 297,

311, 503

Сердобольский А. П. 508 Си Син-хай 90 Сивере В. 452 Сига Наоя 313, 331 Симамура Хогэцу 290, 317 Симон Ж. 399 Симонов К. М. 356 Симонян Казар 353 Сип-Джон А. 451 Сираиси Киноскэ 288 Смэтс 504 Согаку Сэнси 290 Сойен Шакю 120 Сойкут Лейла 373 Сократ 372 Соларин Тай 474 Соловьев В. С. 11, 50 Сома Гёфу 331, 515 Сохо. См. Токутоми Иитиро Спенсер Г. 149, 451 Стасов В. В. 203, 280, 420 Стенли 415, 453, 454 Степняк-Кравчинский    С.    М.

289, 292

Стивене Т. 415, 453 Страхов Н. Н. 26, 43, 55, 119,

136, 359 — 362, 420, 492 Стринберг А. 375 Струмеиский С. Е. 81 Стэд Т. 175, 289, 505 Стэд У. 57, 505 Субхадра Бхикшу 124 Суворин А. С. 203 Сугимото Иосио 287

Суд ер Ф. 454 Сунь Ят-сен 85 Сухотын М. С. 443, 444 Сухотина    Т.    Л.    См.    Толстая Т. Л.

Сухраварди А. 147, 520 Сучков Б. Л. 6

Сытина  (Чихачева)  Е. И. 115, 116

Сэнума Каё 509

Сэнума     Какусобуро      (Иван

Акимович)  12, 235, 237, 238,

297, 509

Сгосуй.   См.  Котоку  Дэпдзиро Ся Янь 92

Тагор Двиджендранат 206 Тагор   Рабиндранат   133,   136,

198, 206, 208, 217, 218 Таи Мори (Хадакамуси) 291 —

293 296

Такаиси Сингоро 283, 284, 513 Тако Такэо 331 Тамура X. 265 — 267 Тан Тао 95 Тань Вей 93 Таракнатх   Дас   12,   147 — 150,

152, 157, 160, 502, 503 Таубе М. А. 31 Тафришап Хосейн 354 Таяма Катай 290, 297, 313 Твен М. 428 Тега 294, 295

Теймур Махмуд 406, 407, 482 Теймурташ Ирандухт 355 Тина К. 449

Тогава Сюкоцу 310, 515 Токуда Сюсэй 238 Токутоми Аи 270, 272, 281, 282 Токутоми Иитиро   (Сохо)   229, 232-234,  268,  269,  276,  290, 297, 310

Токутоми Кэпдзиро (Рока) 12, 265,  267 — 275,  277 — 283,  290, 297,  310 — 312,  319 — 322,  482, 512, 513, 516 Толстая А. А. 361 Толстая М. Л. 248, 460 Толстая М. Н. 519 Толстая О. К. 245 Толстая С. А.  (жена)  93, 176, 204,  274,  275,  281,  305,  358, 361 Толстая С. А. (внучка)  ЮЗ

Толстая Т. Л. (Сухотина Т. Л.)

141

Толстой А. Л. 275 Толстой А. Н. 356 Толстой И. Л. 367 Толстой Л. Л. 240, 241, 284, 285,

391

Толстой М. Л, 244 Толстой С. Л. 103 Толь С. Д. 254 Торнбург-Кроппер 339 Тосима Иосио 318 Тосихико Сакаи 258, 259 Труайя А. 354 Тургенев И. С. 10, 88, 96, 109,

214,  224,  268,  277,  289,  292,

307,  340,  354,  375,  406,  462,

516

Тэрыер Ч. 289 Тянь Хань 90

Уитмен У. 325, 403

Уитни Т. 493

Ульянов В. И. Си. Лепин В. И.

Умберто 439

Успенский Г. И. 10

Утида Роан 290, 291, 297, 303,

311

Уффольц 448 Ухтомский А. 494 Уэда Синитиро 297

Фабер Э. 493

Фазел Джавад 355, 356

Фан Цзы 94

Фань Вэпь-лань 50

Фарах Антуан 399

Фахури Омар 405

Федин К. А. 354

Федоренко Н. Т. 6, 492, 493, 496,

497

Фейхтвангер Л. 426 Фельдман Н. И. 6 Феми X. 452 Ферреро Г. 494 Фот А. А. 340, 359 Фиио Жан 457 Фирдоуси 340 Флобер Г. 93, 100, 309 Фоа Э. 456, 466 — 468 Фогель К. 510 Фохт Г. Н. 79, 80 Франко О. 494 Франс А. 253, 428, 441, 476 Фрейдапк Б. 125 Фридрих II 428

Фтабатэй Симэй 289, 290 — 292,

297, 311, 480, 514 Фукай Эйго 232 — 234, 276 Фуко Ф.-Э. 119 Фэн Цзэп-11 93

Хабиб Исмаил 374 Хабиболлах Дорни 351 Хавкина-Гамбургер   Л.   Б.   202 Хаддад Рашид 393 Хадакамуси. См. Таи Мори Хакпур Асадолл 350 Халдар Гопал 214 Хамадани Мошфег 354 аль-Хамиси    Абд    Ар-Рахман

408

аль-Ханиджи 394, 396 Ханна Жорж 396, 397 Хара Такуя 306 Хара Хисаичиро 299, 302, 303,

305, ЗОЙ, 318 Харада Тацуки 285 Хардинг К. 463 аль-Харизи 391 Харима Наракити 318 Хае ад Махмуд 396 Хатапо Акико 329 Хафиз  (Гафиз)  340 Хафиз Ибрахим 398 аль-Хафиф Махмуд 396 Хаяси Такао 290 Хекмат Али Асгар 353, 354 Хесс Перси 450 Хигаси Куни 314, 515 Хилков Д. А. 364 Хироси 296 Хироси Сёмэй 314 Хиросэ 330, 516 Хироцу Кадзуо 318 Хобаси Кадзухико 318 Ходад 356 Хомма Хисао 318 Хонда Сюгоа 318 Хорн X. 429 Хпапченко М. Б. 6 Хуя Вэнь-цин 69 Хури Саад 396 Хэ Вэй 90 Хэ Ци-фан 94 Хэрн Л. 124

Дай И. 87, 93, ПО

Цай Юань-пэн 86

Цао Ин 95

Цвейг С. 90, 209, 426, 477, 483

Цветков П. 50

Цзинь Хуан-дун 69

Цзян Бай-ли 88

Цзяп Линь 94

Цзяиь Мып-липь 85

Цзянь Чжуп-вень 95

Цюй Цю-бо 85, 87 — 89, 97, 480,

496 Цянь Сюань-тун 69

Чаттерджи Саратчандра 136 Чатурведи  Бенараси  Дас  224 Чаухан   Шивдап   Сингх   213,

214, 217, 222, 224 Чеботаревская Л. 227 Челышев Е. П. 8, 500, 507 Чемберлен   Д.   428 — 432,   438,

479

Чермсфорд 177 Чернышевский Н. Г. 10, 93 Чертков В. Г. 5, 44, 47, 54, 55,

63, 64, 68, 77,  120,  121,  126,

147,   168,  170,   172,   176,   177,

229, 281, 286, 511 Четти Гопал 12, 144, 145 Чефранов С. 453 Чехов А. П. 10, 67, 92, 97, 105,

109,   219,  277,  278,  289,  299,

307,  317,  349,  351,  354,  356,

393, 406, 497, 509     ■ Чжап Би-лай 93, 104 Чжан Вэнь-тянь 85, 90 Чжан Гуэнь-пянъ 94 Чжап Чин-тун 12, 69 — 73, 83 Чжан Чжи-дун 69 Чжан Ю 94 Чжао Ли 96 Чжоу Ян 93 Чжуан-цзы 84 Чжэн Чжень-до 86, 88, 89 Чижов Ф. 226 Чингисхан 76, 460 Чинь Ю-са 79 Чистович В. А. 466 Читтель С. Р. 135, 147, 501 Чичерип А. В. 6 Чичерин Б. Н. 115 Чичерина А. Н. 115 Чоттопаддхьяя        Нишикапто

205 Чоттопадхайя     Бонкимчондро

502

Чоттопадхайя      Шоротчондро

222

Чэн Ду-сю 86 Чэн Шу-ляп 90 Чэнь Да-дэн 85 Чэнь Цзя-липь 85

Шалле Ф. 456

Шанкара      (Шанкара-ачарья)

125 — 127, 146, 500 аш-Шаркави   Абд    ар-Рахман

408

Шатобриан Ф. 399 Шауки ас-Сакри 397 Шауки Ахмед 398, 402 Шекспир  В.  97,  107,  110,  316,

374, 497

Шестов Л. И. И Шиви Джанаб Бабу 213 Шкарван А. 503 Шкловский В. Б. 214 Ширази   Али   Мохаммед   351,

353, 354 Ширази   Сеид   Али-Мохаммед

(Баб)  335, 336, 338, 339, 383 Шмит Э.-Г. 20 Шнейдер А. П. 118 Шнейдер М. Е. 6. 8, 496, 498 Шолохов М. А. 356 Шопенгауэр А. 26, 30, 119 Шоу Б. 253, 375, 476 ТТТпильгагеп Ф. 420 Штраус В.-Ф. 47, 492

Щедрин М. Е. 10, 92 Щербатской Ф. И. 501 Щербина В. Р. 6

Эдиз Хасан Али 373 Эзоп 136 Эйдлин Л. 3. 8 Эпнгорн Н. О. 131, 202 Эмерсон Р.-У. 179 Эмнн Лями 371 Эпомото ГЛ. 287, 310, 311 Энгельс Ф. 413, 490 Эренбург И. Г. 97, 356 Эртель А. И. 121 Эртем Садри 377

Ян Хин-шун 6, 491

Ясуги Садатоси 300, 515

УКАЗАТЕЛЬ НАЗВАНИЙ ПРОИЗВЕДЕНИЙ И ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ

«Авадапы», сб. 137

«Автобиография Толстого». См.  «Воспоминания»

«Азбука» 13, 65, 136, 340, 368, 387, 412

«Азраил» («Восточная повесть»)  10

«Акула» 412

«Алепта Горшок» («Простак») 353

«Али Баба и сорок разбойников». См. «Дуияша и сорок разбойников»

«Аладдип и волшебная лампа» («Сорок разбойников») 386

«Алчность». См. «Много ли человеку земли нужно».

«Альберт» 351, 352

«Ан-Нура». См. «Анна Каренина»

«Анна». См. «Анна Каренина»

«Анна Каренина» («Анна», «Ап-Нура», «Маленькая история Анны», «Муки любви») 13, 84, 85, 87, 89, 92, 93, 96, 107, 109 — 111, 208, 212, 213, 221, 222, 235, 237, 238, 285, 296, 303, 305, 306, 309, 316, 317, 326 — 328, 349, 351, 353 — 355, 359, 371, 373, 374, 378, 395, 407, 408, 462, 463, 472-474, 481, 484

«Арабские сказки» 391

«Ариеп», журн. 138, 140

«Армаган», журн. 350

«Асахи», газ. 321

«Ассирийский царь Ассарха-дон» 209, 348, 389, 390,.395, 496

«Атхарваведаэ 500

«Африка» 452

«Африканская ферма» 454 «аль-Ахрам», газ. 394

«Баб» 338

«Бабиды в Персии, их история и учение» 337

«Багаут-Гета». См. «Бхагават-гита»

«аль-Барк», журн. 394

«Бедные люди» (Достоевский) 97

«Бедные люди» (Миямото Юрико) 320, 329

«Белая опасность» 141

«Белые ночи» 297

«Беседы» 127

«Беседы досужих людей» 88, 490

Библия 191, 229, 337, 457, 508

«Бириби. Африканская армия» 457

«Благоухающее изголовье» 509

«Бог и человек» 130

«Бог любит правду». См. «Бог правду видит, да не скоро скажет»

«Бог правду видит, да не скоро скажет» («Бог любит правду», «Милосердный», «Страдален, Иван») 78, 174, 209, 351, 353, 371, 470

«Богу или маммоне» 348

«Божественная комедия» 327

«Божественная общность» 132

«Брамин и его дойная корова». См. «Дойная корова»

«Братская помощь пострадавшим в Турции армянам», сб. 364

«Братья Карамазовы» 298

«Будда»  (Калионов)  124

«Будда»    (Толстой)    121,   203,

349, 351, 353 «Будда,  его  жизнь,  учение  и

община» 124 «Будда и Христос» 125 «Буддизм. Исследования и материалы» 119

«Буддийская незабудка» 125 «Буддийские сутты» 124 «Буддистский   катехизис   для

введения   в   учение   Будды-

Готамы»  124 «Бунсоо», журн. 237 «Бунгаку сэкай», журн. 312 «Бхагаватгита»      («Багаут-Ге-

та») 135, 502 «Бхарати», жури. 206 «Бывшие люди», 298 «Было — не   было»    (Джемаль

Заде) 349 «Было — не   было»    (Нуайме)

406

«Бэлла» 96 «Бэньлю»,   журн.   86,   90,   101,

102

«Б горах» 109

«В долине скорби» 127

«В дурном обществе» 298

«В Китае» 494

«В любви бог». См. «Где любовь, там и бог»

«Б огпе рождается сталь» 109

«В стране двухсот языков и наречий» 507

«В царство розы и вина — приди» 3-40

«В чем моя вера?» 83, 191, 262, 297, 311, 331, 417

«Вальдшнеп» 516

«Васэда бунгаку», жури. 298, 312, 314, 515

«Вэдик мэгэзип», журн. 126, 132, 145, 146, 502

Веды 114, llfi, 121, 122. 130, 132, 133, 145, 146, 191, 500, 501

«Великий грех» 281

«Великий Толстой» 213, 298

«Великое светило русской литературы Толстой» 268

«Великое учение» 56

«Великое учение высшего воспитания» 77

«Вестник Азии», журн. 83

«Ветка Палестины» 10

«Взгляды Толстого на искусство» 90

«Взгляды Толстого па Отечественную войну» 94

«Визирь Абдула» 387

«Вишневое море» 107

«Власть тьмы» («Мрак и свет») 85, 89, 93, 208, 212, 298, 303, 309, 317, 351, 372 — 374, 392, 394, 395

«Влияние на меня Толстого» 266

«Внутреннее путешествие» 500

«Водяной и жемчужина» («Человек и жемчужина») 137

«Воззвание к бехаистам Востока и Запада» 518

«Воздаяние» 221

«Война в пользу мира» 324

«Война в Южпой Африке, ее причины и последствия» 455

«Война и мир» («Последний прах кровавых битв в Северной Европе. Плачущие цветы и трепещущие ивы») 46, 88, 89, 90, 92, 93, 96, 99, 103 — 107, 109 — 112, 190, 208, 212, 214, 223, 226, 278, 285, 289, 291 — 296, 300, 301, 303, 305, 306, 310, 318, 327, 353, 354, 371, 373, 376 — 379, 393, 395. 396. 408. 411. 412, 420, 446, 472,   474,  484,   496,  501,   514

«Волжское народное сказание». См. «Три старца»

«Волк и лук» 137, 368

«Волна борьбы за свободу», сб. 97

«Вопрос о мировоззрении и художественном   методе Л. Н. Толстого» 94

«Вопросы идейности литературы и искусства», сб. 94

«Вопросы философии и психологии», журн. 49, 126, 493

«Воскресение» («Сердце в плену», «Второе рождение») 84, 85, 87, 89 — 93, 96, 107, 110, 111, 141, 147, 161, 208, 212, 213, 216, 218, 220, 221, 296 — 298, 303, 305, 306, 309, 314, 316, 317, 319, 325, 348, 351, 353 —

350, 371, 373, 393, 395, 408, 473, 484, 487, 515

«Воспоминания» («Автобиография Толстого») 208, 386

«Восток», жури. 5

«Восточная повесть». См. «Аз-раил»

«Впечатления от поездки в Россию» 70

«Враги» 351

«Вражье лепко, а божье крепко» 470

«Всеобщая история путешествий» 453

«Всеобщий порядок, или поведение жизни. Конфуцианский катехизис» 77

«Второе рождение». См. «Воскресение»

«Высокая цена». См. «Дорого стоит»

«Вэньсюэ пиплунь», журн. 94, 95

«Вэнъи бао», журн. 94 — 96

«Гайцзао», журн. 85, 104 «Галченок»   («Дервиш и вороненок») 368, 387 «Где    любовь,    там    и    бог» («В любви бог»)  78, 84, 20G, 209, 210, 228, 470 «Гений Толстого» 354 «Гиацинт своих кудрей» 340 «Гигант   русской   литературы

Лев Толстой» 268, 310 «Гимн пародов» 130 «Глаза Купалы» 500 «Голова и хвост змеи» 137 «Голос Толстого», сб. 207 «Голоса народов», сб. 130, 518 «Гонение на христиан в России в 1895 г.» 337 «Гора» 217

«Горсточка риса» 219 «Горький в Китае» 496 «Горький   и   индийская   литература» 508

«Гр.   Л.   Н.   Толстой   как   писатель всемирный» 494 «Грань  человека   и   дьявола».

См. «Дьявол» «Граф Лев Толстой, его жизнь

и учение» 144 «Граф Толстой» 175

«Граф Толстой и его семья» 297

«Гром пушек» 102

«Гуанмин жибао», газ. 95

«Гулистан» 340, 341

«Да здравствует человек!» 323

«Далеко от Москвы и Вашипг-топа» 406

«Дао дэ цзип» («Книга пути и истины», «Тао то кинг») 43, 44, 46 — 49, 49?,

«Два брата» («Два путешественника»)   137, 368, 387

«Два гусара» («Отец и сын») 8-4

«Два дня в доме Толстого» 355

«Два Конго — Бельгийское и Французское» 456

«Два купца» 137, 368

«Два месяца на яхте» 454

«Два старика» 209, 228, 290, 366, 370, 471

«Два путешественника». См. «Два брата»

«23 рассказа» 471

«Две войны»  12, 382, 434, 442

«Две жены» 509

«Двенадцать деятелей литературы» 512

«Двеиадцать лекций о Толстом» 298

«Девчонки умнее стариков» 209, 470

«Девять табличек» 339

«Действительное средство» 465

«Дележ наследства» («Зиат-ный отец и его два наследника») 137

«Дело священника Василия в один из дней поста». См. «Отец Василий»

«Демон» 349

«Демоны вопиют». См. «Подпольная Россия»

«День у Толстого в Ясной Поляне» 465

«Дервиш и вороненок». См. «Галченок»

«Детство»   290,   303,   321,   351,

352, 354, 395

«Детство, отрочество и юность» («Убеждение    личным    примером»)   84, 85, 89,  97, 213, 300 «Джагарап», журн. 219, 222

«аль-Джамиа», жури. 399

«Джорнэл оф Азиатик сосайе-ти оф Бенгал», журн. 206

«Для души» 49

«Дни нашей жизни» 298

«Дойная корова» («Брамин и его дойная корова»)  137

«Дойчес ворт», газ. 429

«Долг всех цивилизованных индийцев» 501

«Дорого стоит» («Высокая цена)» 209, 394

«Древнекитайский философ Лао-Цзы и его учение» 491

«Древности В авилоно-Ас сирийские по новейшим открытиям» 390

«Древняя  история  Китая»  50

«Дружба» 323

«Дунфан», журн. 77, 84 — 86, 90

«Дуняша и сорок разбойников» («Али Баба и сорок разбойников») 387, 494

«Дух  китайского народа» 494

«ад-Духур», журн. 394

«Дхаммапада» 124

«Дьявол» («Грань человека и дьявола»)   84,   351,   352,   516

Евангелие 191, 457

«Евангелие Толстого и" его вероучение» (См. «Краткое изложение Евангелия»)

«Европеец», журн. 369

«Европейская литература и мы» 374

«Его младшая сестра» 323

«Его нужда в земле». См. «Много ли человеку земли нужно»

«Единение», журн. 499

«Единое на потребу» 249, 255, 281, 323, 460, 461

«Ени газета», газ. 371

«Еродзу тёхо», газ. 258

«Жадность причина гибели». См. «Много ли человеку земли нужно»

«Железный поток» 97

«Жён тюрк», газ. 372

«Женщина» («Эта женщина») 327

«Женщина   и   мужчина».   См.

«Об отношениях между т> ламп» «Живой  труп»  84, 85,  89,  93,

212, 298, 303, 317, 373 «Жизнеописание    графа   Толстого и его мысли» 213 «Жизнь для всех», журн.  121 «Жизнь и творчество  Толстого» 80

«Жизнь и учение Конфуция». См. «Изложение китайского учения»

«Жизнь и учение Сиддарты Готамы, прозванного Буддой, т. е. Совершеннейшим» 121

«Жизнь и учение Толстого» 90 «Жизнь Рамакришны» 500 «Жизнь  Толстого»   4,  93,   115,

214, 373

«Жур де Франс», журн. 354 «Журнал обучения и воспитания» 522 «Журналь де деба», газ. 414

«За что?» 351

«Заветы Толстого», сб. 208

«Заметки публициста» 491

«Замечательный русский путешественник, Друг диких Н. Н. Миклуха-Маклай» 418

«Записки маркера» 84

«Записки о Кошачьем городе» 107

«Записки о посещении родины Толстого после революции» 101

«Записки флота капитана Го-ловиина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 12 и 13 годах» 226, 508

«Затмение» 104

«Земельные правоотношения в Китае» 494

«Зерна, подобранные на нивах буддизма» 124

«Зерно с куриное яйцо» 209, 394, 470

«Зимняя ночь» 219

«Знатный отец и его два па-следпика». См. «Дележ наследства»

«Золотоволосая   царевна»   226

«аз-Зухур», журн. 394

«И свет во тьме светит» 85, 353, 395, 396

«Ибн Рушд и его философия» 399

«Избранное Льва Толстого», сб. 395

«Избранные русские рассказы», сб. 373

«Избранные сочинения» 497

«Изложение китайского учения» («Жизнь и учение Конфуция») 55, 57, 58

«Из области ламаизма» 494

«Изображение Львом Толстым внутреннего мира своих героев» 94

«Изречения китайского мудреца Лао-Тзе, избранные Л.  Н. Толстым» 48, 49, 492

«Изречения Магомета» 147, 520

«Изречения Магомета, не вошедшие в Коран» 368, 392

«Изречения новейших Рамакришны и Вивекананды» 131

«Изречения Шри Рамакришны Парамахансы» 128

«Икдам», газ. 370

«Ильяс» («Ильяс, или богатство», «Счастье в лишении») 209, 366, 370, 371, 496

«Ильяс или богатство», см. «Ильяс»

«Империализм и свобода» 418

«Индиа», журн. 506

«Индиан опинион», ежен. 169, 170, 173 — 175, 207, 504

«Индиан социолоджист», журн. 502

«Индиец и англичанин» («Сострадательные индийцы») 137

«Индийская мудрость» 133

«Индийские журналы яснополянской библиотеки . как один, из источников изучения национально-освободительного движения в Индии» 498

«Индийские сказания XV — XX вв.» 501

«Индийские сказки и легенды, собранные в Камаоне» 136                                   *

«Индийский мудрец Шанка-ра» 120

«Индия» 202

«Интернэшнл джорнэл этике», журн. 230, 231

«Иран», газ. 348, 350

«Искра», газ. 67

«Ислам и прогресс» 517

«Искусство Толстого» (Цвейг) 90

«Искусство Толстого» (Чжан Вэнь-тяпь) 85

«Исповедь» («Исповедь Толстого», «Сын правды») 25, 56, 85, 89, 118, 169, 188, 207, 212, 262, 297, 303, 304, 311, 313, 331, 351, 397

«Исповедь мужа» (Киносито Наоэ) 320

«Исповедь мужа». См. «Крей-церова соната»

«Исповедь Толстого». См. «Исповедь»

«Исследование   Толстого»   318

«История Ассирии от возвышения ассирийской державы до падепия Ниневии» 390

«История индийской философии» 500

«История Мидии, второго Вавилонского царства, и возникновения персидской державы» 390

«История мусульманства»  516

«История   одного   брака».   См. «Семейное счастье»

«История погибших цивилизаций Востока» 390

«История русской и советской литературы» 299

«История семи планет» 358

«История Халдеи с отдален-пейших времен до возвышения Ассирии» 390

«К вопросу о зарождении и развитии марксизма в Японии» 264

«К итальянцам» 12, 382, 420 — 425, 442

«Кабуснаме» 358

«Кавказские рассказы» 95, 299

«Кавказский пленник» («Рад> жпут-пленник») 84, 89, 108, 209, 351, 371, 393, 470

«Казаки» 89, 93, 109, 208, 212,

268,  290,  300,  303,  351,  353, 373_t 395

«Как чертенок краюшку выкупал» («Козни сатаны») 209, 395, 470

«Какое зло может причинить любовь».   См.   «После   бала»

«Какое зло может причинить любовь», сб. 353

«Камни» 353

«Капитанская дочка» («Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России») 289, 291, 295, 392

«Кард Маркс и Лев Толстой» 491, 496

«Карма» 122

«Карфаген должен быть разрушен!» 487, 490

«Кающийся грешник» 209, 470

«Кетабе Акдес» 338

«Кетабе хафте», журн. 354

«Киевское слово», газ. 431

«Китайская война» 67

«Китайская литература. Очерки по истории китайской литературы» 495

«Китайская царица Силинчи» 65

«Китайские классики» 55, 492, 493

«Кладбище Аояма ночью» 313

«Книга золотых правил» 135

«Книга пути и истины, написанная китайским мудрецом Лаоцы». См. «Дао дэ-цзип»

«Книги об Индии в библиотеке Л. Н. Толстого» 498

«Книги для чтения». См. «Русские книги для чтения»

«Книги Конфуцы» 56

«Когда владыка ассирийский» 9

«Когда остановились прялки» 377

«Козни сатапы». См. «Как чертенок краюшку выкупал»

«Кокумин-но томо», журн. 232, 268, 291, 297, 310

«Колодец из ив» 107

«Конго Леопольдвиль» 456, 467

«Конец века» 272, 281, 459 «Конфуций — выдающийся педагог древнего Китая» 493

«Конфуций, его жизнь и философская деятельность» 493 «Конфуций.   Секрет   влияния. Его взгляды на великие проблемы  жизни  и   судьбы  человека» 493 Коран  191,  333 — 335, 363, 380,

392, 457

«Корней Васильев» 371, 395 «Коротко о взглядах Бальзака

и Толстого» 94

«Краткая биография великого русского классика Толстого» 85 «Краткие заметки о "Воине и

мире"» 94

«Краткие сообщения Института Востоковедения», т. XXXI, 498

«Краткое Евангелие»  173, 311

«Краткое   изложение   Евангелия»    («Евангелие   Толстого и его вероучение») 392 «Крестник» 209, 394

«Крейцерова соната» («Исповедь мужа», «Месть мужа», «ТТозднышев убивает жену», «Согласие и развод, или мелодия Крейцера», «Страсть и ненависть») 83 — 85, 89, 93, 97, 208, 212, 213, 228, 233, 290, 291, 300, 303, 309, 323, 351, 353, 355, 370, 373, 388, 392, 395, 447, 493, 508, 521

«Критика догматического богословия» 189

«Критика пацифизма Толстого» 259

«Критически осваивать литературное наследие Л. Н. Толстого» 95

«Кришна, господь любви»  141

«Круг чтения» 49, 61, 62, 78, 121, 122, 133, 142, 147, 203, 339,   341,   342,   369,   388,  499

«Кто виноват?» 431

«Кто сказал, что Толстой не нужсп?» 94

«Кто является спасителем душ» 132

«Купец и его палка». См. «Удача»

«Курал» 135

«Куросиво» 268

«Курс   географии   внеевропей-

ских стран» 453

«Л. Толстой в Китае» 496 «Л. Толстой и его роман "Анна

Каренина"» 94

«Л. Н. Толстой» (Ленин) 496 «Л. Н. Толстой» (Лю Да-Си)

90 «Л. Н. Толстой, его жизнь и

творчество» 318 «Л. Н. Толстой и его эпоха» 89,

496

«Л. Н. Толстой и природа» 491 «Л. Н. Толстой и современное

рабочее движение» 496 «Лайт», журн. 506 «Лайт оф Индиа», журн.  140,

143

«Лайт оф уорлд», журн. 147 «Лалита Вистара» 119 «Лаухи»     («Скрижали»)     339,

517

«Лев Николаевич Толстой» 355 «Лев Толстой» 102, 354 «Лев   Толстой,   его   жизнь   и

творчество» 374 «Лев Толстой, как зеркало русской революции» 89, 496 «Левант геральд», журн. 369 «Летопись воспоминаний» 268,

321

«Лисан  аль-Халь»,  журн.  394 «Листки    свободного    слова»,

журп.   432 «Листовки   и   памфлеты»,   сб.

456

«Литературная жизнь», 375 «Литературные беседы» 214 «Литературный   пантеон»   137 «Лихупчжан,    или    политическая история Китая  за  последние 40 лет» 69, 494 «Лотос») 119

«Лупный  свет Санкья — истины» '124

«Луньюй» 50, 52, 65, 493 «Лучше   не   жить».   См.   «Нами ко»

«Любите друг друга» 348 «Любовная исповедь двух монахинь» 509

«Любовь и слезы» 355      § «Люгат  аль-Араб»,  журн.   397 «Люцерн»   («Швейцария»)   26, 39, 290, 410

«М. К. Ганди. Индийский патриот в Южной Африке» 164, 165, 168, 504

«Магомет» 358

«Магомет как пророк» 517

«Мадрас мейл», газ. 140

«Маленькая история Анны». См. «Анна Каренина»

«Малый буддийский катехизис» 125

«Маометан» журн. 510

«Мать» 350

«Махабхарата» 134, 135

«Махатма Толстой» (Рапдей) 213

«Махатма Толстой»   (Рай)  213

«Международный Толстовский альманах» 229, 282, 311

«Месть мужа». См. «Крейцерова соната»

«Милосердный». См. «Бог правду видит, да не скоро скажет»

«Минлибао», газ. 83

«Миньбао», журп. 85

«Мир» 343 — 345, 518

«Мировоззрение Толстого» 85, 297, 310

«Много ли человеку земли нужно» («Алчность», «Его нужда в земле», «Жадность причина гибели», «Нужда человека в земле») 78, 85, 174, 209, 348, 394

«Модерн ревю», журп. 207, 506

«Мое отношение к войне» 177

«Мои литературные интересы в Лондоне» 407

«Мои принципы художественного перевода» 514

«Молитва» 88, 353

«Монах, голубь, ворон, ядовитая змея и олепь». См. «Отчего зло на свете»

«Моральные, мистические, религиозные и романтические индийские рассказы» 501

«Московские ведомости», газ. 414

«Моя жизнь» 160, 173

«Мрак и свет». См. «Власть тьмы»

«Мрачная жизпь труженика» 355

«Муки любви». См. «Апна Каренина»

«аль-Муктатаф», журн. 396

«аль-Муракиб», журн. 393, 394

«Мысли мудрых людей» 133

«Мысли мудрых людей на каждый день» 49, 281, 369, 388, 391

«Мысли Толстого», сб. 351, 355

«Мышь-девочка» («Мышь, превращенная в девушку») 137, 368

«Мышь, превращенная в девушку». См. «Мышь-девочка»

«Мышь под амбаром» («Расточительная  мышь»)'  137,  368

«Мэп-цзы» 59

«На дне» 298, 317 «На каждый день» 49, 342 «На  смерть  Верещагина»  329 «На   смерть   Льва   Толстого»

402, 403

«На ярмарку» 107 «Набег» 84 «Накануне» 96 «Наль и Дамаянти» 134 «Намико»  («Лучше не жить»)

268, 271, 321, 512   ' «Народное движение в"" страпе

Льва и Солнца» 517 «Народное образование» 493 «Настанет время» 428 «Наука религий» 119 «аы-Нафаис», журн, 393 «Не знающий света» 323 «Не  могу молчать!»  1.48, 322,

324, 370, 405, 484, 487 «Не отдавай, любимый, жизпь

свою» 313 «Не убий» 313, 458 «Не убий никого» 465 «Нездоровая городская жизнь»

264

«Неизбежный переворот» 465 «Неправедный   суд»   («Сказка

о багдадском купце Али Код-

жии») 388

«Несколько произведений Толстого», сб. 352 «Нива», журн. 296 «Николай Палкин» 97, 353, 484 «Нирвана» 124 «Нихон симбун», газ. 297

«Нить жизни». См. «Чем люди

живы»

«Новая азбука» 368 «Новая    арабская   работа   по

русской литературе» 522 «Новая весна» 283 «Новая война в Южной Африке и как она ведется» 455 «Новое  время»,  газ.  205,  431,

433

«Новое образование», журн. 85 «Новый век», газ. 77 «Новый Иерусалим» 400 «Нодзи но мурасамэ» 296 «Норде америкэн», газ. 240 «Нужда   человека   в   земле». См. «Мпого ли человеку земли нужно»

«Нью Йорк Уорлд», газ. 453 «Нью   риформер»,   журн.   144, 145, 502

«О выражении идейного содержания в творчестве Бальзака и Толстого» 94

«О гуманизме Толстого» 94

«О жизни» 138, 147, 351, 452

«О значении русской революции» 75, 204

«О мировом значении Л. Н. Толстого» 6

«О народном образовании» 88

«О писателях "среднего рода"» 100

«О погоде болтать разрешается», сб. 100

«О присоединении Боснии и Герцеговины» 458

«О смысле жизни» 24

«О творчестве Л. Н. Толстого» 90

«О теперешней войне» 324

«О Толстом» (А Ин) 94

«О Толстом» (Нобори Сёму) 299

«О Толстом. Воспоминания и характеристики представителей различных наций», сб. 510

«О том, как русских японцы в плену держали» 508

«О том, как учиться у Толстого» 94

«О том, как я учился» 104         .

«Об искусстве Л. Н. Толстого»

90 «Об   общественном   движении

в России» 255, 460 «Об отношениях между полами»   («Женщина   и   мужчина») 208, 212

«Обезьяна»   («Обезьяна и столяр») 137,368 «Обезьяна и горох» («Обезьяна

и горсть гороха») 137 «Обезьяна   и   горсть   гороха».

См. «Обезьяна и горох» «Обезьяна     и     столяр».    См.

«Обезьяна» «Обитель любви» 220 «Обозрение обозрений», журн.

369

«Образование», журн. 85 «Обращение к госпоже Ховсй»

517

«Обращение к китайскому народу» 68

«Общественная жизнь» 88  . «Один мужчина» 320 «Один святой человек шел из

города» 518 «Одиннадцать   рассказов»,   сб.

470

«Одиночество за непослушание» 515

«Одумайтесь!» 12, 37, 120, 240, 250, 252 — 255, 257 — 260, 267, 313, 323, 329, 382, 458, 497," 509, 510

«Он не умер» 450 «Опэн корт», журп. 499 «Описание  характера,  поведения и обычаев народов Индии» 116 «Ориентал    мистик    мэгэзин»,

журн. 506

«Осада Севастополя». См. «Севастополь в декабре» «Осака   Асахи    симбуп»,   газ.

314, «Осака майнити симбуп», газ.

315

«Осака пакку», журн. 316 «От жизни к творчеству», сб.

94

«От одной искры дом загорается». См. «Упустишь огонь, не потушишь»

«Ответ Азии Толстому» 90, 494, 503, 504

«Отец  Василий»   («Дело   священника Василия в один из дней поста») 353 «Отец и сын». См. «Два гусара»

«Отец Сергий» 96, 213, 373, 516 «Отечественные          записки»,

журн. 409

«Отзвук из Японии» 282 «Открытое       письмо      графу Льву  Толстому в  ответ  на его «Письмо к индусу»» 157

«Отрочество» 87, 303, 321, 351, 354, 395

«Отсюда и досюда» 491, 496

«Отчего зло на свете» («Монах, голубь, ворон, ядовитая змея п олень»)  137, 353

«Отцы и дети» 406

«Охота на медведя». См. «Охота пуще неволи»

«Охота пуще неволи» («Охота на медведя»)  209, 470

«Очерк русской литературы» 86

«Очерки религии и философии индусов» 116

«Очерки русской литературы» 86

«Падшая» 356

«Памяти адмирала Макарова» 313

«Памяти Толстого» 398

«Папчатантра» 135, 137

«Патриотизм и правительство» 12, 436, 442

«Первое сражепие». См. «Севастополь в декабре»

«Первые читатели романа "Воскресение"» 514, 515

«Перевал Дайбосацу» 329

«Переводы произведений Толстого в Китае» 94

«Перед рассветом» 104, 105

«Песни на деревне» («Рекруты») 240

«Песнь гнева» 331

«Пеяме новин» («Пеяме ноу»), журн. 353 — 355

«Пеяме ноу», журн. См. «Пеяме новип»

«Письма о России» 218

«Письма о шелководстве» 226

«Письмо из провинции» 357 «Письмо   к   индусу»,   12,    114, 142,   152 — 157,   160,  162 — 16S, 186, 190, 191, 200, 382, 458, 503 «Письмо   к китайцу»    («Обращение»)   12, 57, 69, 73, 75 — 77, 79, 82, 87, 155, 156, 382, 458 «Пищевые    продукты    китайцев» 494 «Платон   и   Шанкара-ачарья»

126, 146 «Плачущий дьявол». См. «Под-

польпая Россия» «Плоды просвещения»   84,   85,

89, 93, 212, 309, 366. «Повести,    сказки,    легенды»,

сб. 227

«Подпольная Россия»   («Демоны     вопиют»,     «Плачущий дьявол») .289, 292 «Подражание  арабскому»  9 «Подражание Корану» 9, 10 «Поединок» 298 «Позднышев    убивает    жену.

См. "Крейцерова соната"» «Поиски   Стенли в   восточной

Африке» 453

«Поликушка» 290, 309, 354 «После бала»  («Какое зло может причинить любовь») 96, 309, 351, 353 «Последнему, что и первому»

173

«Последние новости», газ. 285 «Последние   сведения   о   Толстом» 314

«Последний     прах    кровавых битв    в    Северной    Европе. Плачущие  цуеты  и  трепещущие   ивы».   См.   «Война   и мир» «Послесловие к "Крейцеровой

сонате"» 88, 447 «Почему     индиец     отвергает новую церковность, хотя он и признает Христа» 132 «Почему  индийцы — вегетарианцы» 132

«Предав себя судьбам на произвол» 340 «Преступление   и   наказание»

277, 393

«Приближение конца» 297 «Принц   Камаральзам-ан»   См. «Сказка  о   Камаральзамане,

54в

царевиче острова сынов Кале-дапа и о китайской царевне Бадуре»

«Принципы жизни Китая» 491 «Природа      и      человеческая

жизнь» 268 «Приют» 220 «Пробаши», журн. 208 «Прогресс   и  определение   образования» 40, 411 «Проиграть       войну — значит

победить» 511

«Произведения    Толстого    по-прежнему живут» 94 «Проповедь Будды» 124 «Пророк   из   Ясной   Поляны»

350

«Пророки XIX века — Кар-лейль, Рёскин, Толстой», сб. 297

«Простак».   См.  «Алеша   Горшок» «Простейшие    по     существу»

339

«Простодушный» 322 «Протест   немцев   против   английского варварства в войне с бурами» 456 «Против     извращения     ревизионистами    творчества    Л. Толстого» 95 «Против моды» 264 «Процветающая      Британская

Индия» 149 «Прощальное     обращение     к

арендаторам» 328 «Пустой барабан» 354 «Путевые    заметки   о   Ясной

Поляне» 88

«Путешествие Александра Дюма   и   компании   в   Тунис, Марокко и Алжир» 409 «Путешествие в Африку» 454 «Путешествие  вдоль  западного  побережья  Африки»  453 «Путешествие    вокруг    света»

410

«Путешествие   по   Африке   от Замбези    до    Французского Конго», 456, 466 «Путешествия Мухаммеда  Сеида Вахяда-эфеяди» 358 «Путь жизни» 49, 342, 369, 396 «Путь к блаженству» 132 «Путь к истине» 499

«Пятьдесят лот со дня смерти

Толстого» 354 «Пять дней в Ясной   Поляне»

275

«Работник  Емельяп  и пустой

барабан» 349

«Рабство» См. «Рабство нашего времени»

«Рабство нашего времени» («Рабство»)   12,   17,  34,  208,

212, 219, 382, 388, 442

«Раджпут-пленник». См. «Кавказский  пленник»

«Развитие реализма в русской литературе» 90

«Разрозненные листки из тюрьмы» 356

«Разрушение ада и восстановление   его»   («Страна   ада»)

352 392

«Рамаяна»   134,   135,   210,  501

«Расовые предрассудки» 457

«Рассказ о царе Шахрияре и его братьях» 387

«Рассказы для детей» 354, 470

«Рассказы о Толстом» 229

«Рассказы Толстого», сб. 207 — 209, 211

«Расточительная мышь». См. «Мышь под  амбаром»

«Ревизор» 519

«Рекруты». См. «Песни на деревне»

«Религии Востока» 491

«Религии Китая» 493

«Религиозные   рассказы»   78

«Религия и нравственность» 228

«Религия индийцев» 132

«Рёскин как социальиый реформатор» 455

«Реформа    образования»    218

«Речи, и  статьи» 130

«Речь»,   газ. 80

«Ригведа» 500

«Родные места» 109

«Росиа бунгаку кэнкю», журн. 314

«Россия в Маньчжурии» 80

«Русская книга для чтения» (первая) 137                 t

«Русская книга для чтения» (вторая) 137

«Русская   книга   для   чтения»

(третья) 137 «Русская   книга  для   чтения»

(четвертая) 137 «Русская литература» 374 «Русская   литература   до  Октябрьской    революция»    87 «Русские  ведомости», газ. 205,

393, 521

«Русские книги для чтения» («Книги для чтения») 13, 65, 135 — 137, 226, 340, 368, 387, 389, 412

«Русский вестник», журн. 113 «Русский Ганди» 213 «Русский из русских» 208 «Русское слово», газ. 205, 340

«С грустью о Толстом» 316

«Саван» 219

«Сальва в порывах ветра» 407

«Самаведа» 500

«Самоуправление Индии» 165, 168,169, 174

«Самые лучшие груши» («Хозяин дома и покупатель манговых плодов») 137

«Санди скул кроникл», газ. 253

«Сарасвати»,   журя.   219

«Сатьяграха в Южной Африке» 160

«Сборник рассказов Толстого» (на кит. яз.) 88, 89

«Сборник рассказов Толстого» (на тамильском яз.) 211

«Сборник русских пьес» 89

«Свет на пути. Из древнего. индусского писания "Книга золотых правил"» 501

«Свидание» 289

«Свободная мысль», журн. 431

«Свободное слово», журн. 5, 510,511

«Севастополь в декабре» («Осада Севастополя», «Первое сражение») 290, 351

«Севастополь   в   мае»   380

«Севастопольские приключж* ния». См. «Севастопольские рассказы»

«Севастопольские рассказы» («Севастопольские приключения») 38, 84, 92, 93, 96, 209   212,  221,  285,  290,   300,

35l! 473

«Семейное счастье» {«История

одного брака») 84, 212, 2(3, 290, 300, 309, 320, 354, 355, 366, 370, 371, 373, 395

«Семьдесят лет. Рассказ о жизни» 406

«Сервети   фюнюн», журн. 372

«Сердце в плену». См. «Воскрес, енпе»

«Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из Россип». См. «Капитанская дочка»

«Симптоматическая ошибка» 491

«Синтё», журн. 327

«Синь Циннянь», журн. 86, 97

«Сиракаба», журн. 322

«Сирийские  рассказы»   391

«Систематическая классификация доктрин Конфуция» 493

«Сказание знаменитого учителя Джелаладдина»  391

«Сказка о багдадском купце Али Коджии». См. «Неправедный суд»

«Сказка о глупом Иване и его братьях». См. «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях»

«Сказка    о    Камаральзамапе,

царевиче острова сйнов Ка-

ледана,  и о   китайской   ца-

.    ревне Бадуре»   («Принц Ка-

маральзамап»)   386,   387

«Сказка об Иване-дураке». См. «Сказка об Ивапе-дураке и его   двух   братьях»

«Сказка об Ивапе-дураке и его двух братьях» («Сказка о глупом Иване и его братьях», «Сказка об Иване-дураке», «Сумант-дурак») 174, 209, 213, 349, 350

«Сказки», сб. 351

«Скрижали»,  См.  «Лаухи»

«Слепой и молоко» 137, 353

«Слепые я слон короля». См. «Царь и слон»

«Слово Будды» 124

«Слово и крест в старой Индии» 132

«Смерть "Живого трупа"» 90

«Смерть Ивана Ильича» 89, 97. 109, 212, 228,373,376, 395, 470

«Смерть Толстого и молодая Европа» 101

«Смешение представлений 491, 496

«Снежная ночь». Си. «Хозяин и  работник»

«Снова воина» 324

«Современник», журн. ИЗ

«Согласие и развод, или мелодия Крейцера». См. «Крей-церова соната»

«Сокол и петух» 137, 368

«Солдат» 313

«Сон молодого царя» («Ужасная ночь молодого царя») 353

«Сорок лет» 207

«Сорок разбойников». См. «Ал-аддин и волшебная лампа»

«Сострадательные индийцы». См. «Индиец и  англичанин»

«Спор» 10

«Средина и постоянство» 493

«Станционный смотритель»  96

«Старая Москва», газ. 284

«Статьи Ульянова и Плеханова о Толстом» 496

«Сто лет со дня рождения Толстого» 90

«Страдалец Иван». См. «Бог правду видит, да не скоро скажет»

«Страна ада». См. «Разрушение ада и восстановление его»

«Страна Вед» 116

«Страсть и ненависть». См. «Крейцерова соната»

«Страшный   Тегеран»  349

«Стремительное течение»  107

«Строгое наказание» 387

«Султан и сокол». См. «Царь и сокол»

«Сумант-дурак». См. «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях»

«Суратская кофейная» 65, 209, 228, 349, 394

«Сутта-Нипата» 124

«Существовал ли Будда» 125

«Существует ли душа после смерти» 132

«Счастливец» 323, 325, 516

«Счастье в лишении». См. «Ильяс»

«Сын правды». См. «Исповедь» «Сюэшэн», журн. 85 «Сяошо юэбао», журн, 86

«Тане» 441

«Тайё». жури. 312

«Таймс», газ. 253, 261, 264. 265

«Таймс оф Индиа», газ. 208

«Так называемая военная литература»  264

«Так что же нам делать?» 12, 15, 32, 33. 57, 173, 174, 220, 308. 312, 413, 484, 501

«ат-Талиа», журн. 394

«Тамакусигэ» 308

«Тан», газ. 241

«Танин», газ. 372

«Тао-те кинг». См. «Дао дэ цзин»

«Тарас Бульба» 391

«ат-Тарик», журн. 396, 405

«ат-Тахрир», газ. 395

«Творческий путь Л. Н. Толстого» 514

«Творческий путь Цюй Цю-бо» 496

«Творчество Л. Н. Толстого и общественно - литературная жизнь Латинской Амотшки коппа XIX — начала XX века» 6

«Творчество Толстого» 85

«Теория поэзии в Индии» 501

«Теософишер    вегвайзер»,

журн. 128

«Торджуман-и хакикат» 366

«Течение воды» 56

«Токио нитп-нити», газ. 314

«Толстой» (Амин ар-Рейхани) 404

«Толстой» (Мао Дуиь) 104

«Толстой»  (Саад Хури)  396

«Толстой»  (Хонда Сюго) 318

«Толстой в 1880-е годы. Записки И. М. Ивакина» 491

«Толстой в Японии» 311

«Толстой — великий представитель критического реализма» 94

«Толстой,               Достоевский.

М. Горький» 350

«Толстой и Восток» (БирАков) 5, 493, 503

«Толстой и Герцен» 491

«Толстой и дворянство» 350

«Толстой и Достоевский» 298

«Толстой и женщина» 355

«Толстой и зарубежный мир». 6. 489, 503, 504, 514, 515, 523

«Толстой и Кропоткин» 264

«Толстой и Маркс» (Луначарский) 102, 491

«Толстой и Маркс» (Лу Синь) 90

«Толстой и революция» 85

«Толстой и сегодняшняя Россия» 85

«Толстой и современная литература»  314

«Толстой и японцы» 5

«Толстой как человек, воплотивший в себе черты эпохи, нации и всего человечества» 397

«Толстой как школьный учитель» 286

«Толстой о науке и литературе» 350

«Толстые не нужны» 93

«Топкие нитки» 137

«Тополь» 340

«Торустой кэнкю», журн. 318, 331

«Трава, примятая камнем» 328

«Трактат Толстого о культуре» 264

«Трансвааль», сб. 457

«Три вопроса» 209

«Три встречи» 289

«Три калача и одна баранка» («Человек и половина пирожного») 137. 368

«Три пальмы» 10

«Три певца своей жизни» 477

«Три русских писателя: Достоевский, Толстой, Горький» 396

«Три состры» 97

«Тптт смерти» 371. 373, 374, 376, 495, 496

«Три старца» («Волжское народное сказание») 353, 470

«Триумф» 328

«Тропою пилигрима» 275

«Труд, смерть и болезнь» 209

«Тунис журпаль», газ. 446

«Tv&an». газ. 349, 350

«Ттфане Хафтеги». ежен. 349

«Тысяча и одна ночь» 386, 387

«Тюо корон», жури. 316, 328

«Убеждение личным примером». См. «Детство, отрочество и юность>>

«Удача» («Купец и его палка») 137, 368

«Ужасная ночь молодого царя». См. «Сон молодого царя*

«Ужасы христианской цивилизации» 125

«Универсальные науки» 88

«Униженные и оскорбленные» 298

«Уорлд стюдентс джорнэл», жури. 82

Упанишады 114,  126,  133, 221

«Управление Ост-Индской компании. История прогресса в Индии» 116

«Упустишь огонь, не потушишь» («От одной, искры дом загорается»)   84, 209, 395

«Урду», журн. 214

«Устрицы» 107

«Утка и луна». См. «Утка и месяц»

«Утка и месяц» («Утка и луна») 137, 368

«Утренний петух» 356

«Утро  помещика» 84, 89,  300,   309

«Уход Толстого» 86

«Учение графа Л. Н. Толстого» 392

«Учение о непротивлении» 264

«Учение Толстого и его жизнь» 310

«Фальшивый купон» 85

«Фан Чжень-чжу» 107

«Фигаро», газ. 243

«Философия Веданты, божественная истина человека» 132

«Философия добра и зла» 132

«Философия жизни» 354

«Философия и литература в произведениях Толстого» 318

«Философия Йога» 500

«Фолькстем», газ. 462

«Французские и английские колонии на крайнем Востоке и на Востоке» 454

«Французское  Конго»  456

«Фри Хиндустан»,   журн.   131,

148, 150, 166, 502 «Фримен журналь», газ. 253

«аль-Хадара», журн. 394

«Хаджи-ага» 356

«Хаджи Мурат» 93, 93, 212, 300, 305, 334, 351, 371, 373, 459

«Ханса», журн. 222

«аль-Хиляль», журн. 396

«Хинду», газ. 140, 208

«Хинду лидер», газ. 208

«Хитопадсша» 135

«Ходите в свете, пока есть свет» 490

«Хозяин дома и покупатель манговых плодов». См. «Самые лучшие груши»

«Хозяин н работник» («Снежная ночь») 78, 84, 85, 212, 228, 351, 395

«Холстомср» 9(1, 328

«Хоши симбун», газ. 288

«Христианство и международный мир» 31

«Христианство и патриотизм» 364

«Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания» 495, 506, 514, 515, 518, 520, 522

«Художник и моралист» 95

«Хэймин симбун», газ. 258, 259, 261, 263, 264, 313, 329, 331, 511

«Цапля, рак и рыба». См. «Цапля, рыба и рак»

«Цапля, рыба и рак» («Цапля, рак и рыба») 137

«Царство божие внутри вас» 34, 161, 173, 174, 229, 382

«Царство фараонов. Рассказы по истории Египта» 454

«Царь и рубашка» 387, 388

«Царь и слон» («Слепые и слон короля»)   137

«Царь и сокол» («Султан и сокол») 137, 368

«Цзянхай сюэкан», журн. 94

«Цукунфт», журн. 431

«Чар-Адхайя» 217 «Часы» 519

«Человек и жемчужина». См. «Водяной и жемчужина»

«Человек и половина пирожного». См. «Три калача и одна баранка»

«Человеку, ходящему во тьме» 428

«Человеческая панорама» 380

«Чем люди живы» («Нить жизни») 84, 88, 174, 209, 213, 298, 311, 348, 350, 366, 470

«Через пять лет» 375

«Четыре поколения одной семьи»  107

«Читая Толстого» 94

«Что такое искусство?» 17, 85, 133,  174,  180,  220,  305,  354

«Чудеса фантазии», сб. 394, 396

«Чунь чао юэкань», журн. 101

«Чуньцю» 50

«Чэньбао», газ. 87

«Шадхона», журн. 206

«Шакалы и слон» 137

«Шафаг», газ. 350

«Шафаге сорх», газ. 349, 350

«Шахразада»,  журн.  394

«Шахрназ» 355

«Швейцария», см. «Люцерн»

«Шестой годовой финансовый и экономический обзор Японии» 284

«Шесть систем индийской философии» 124

«Шицзе вэньсуэ», журн. 94 «Шуцзин» 50 «Шэньчжоу жибао», газ. 84

«Эволюция современного капитализма» 455

«Экспресс алыкерьен», газ. 429

«Эмине» 377

«Эральдо ди Мадрид», газ. 249

«Эта женщина». См. «Женщина»   .

«Этические понятия японского парода» 230, 231

«Эттелаат», газ. 350

«Это ты» 123, 499

«Южная   Африка.   Имперская

юстиция» 456 «Юйсы» 97 «Юность» 303, 321, 351, 354,392,

395 «Юсуф из Куюджака» 377

«Яд или алкоголь» 395 «Яджурведа» 500 «Янг Индиа», журн. 177 «Ясная поляна», журн. 358, 387, 508

СОДЕРЖАНИЕ

От   автора...............         3

Концепция Востока в мировоззрении Толстого   .         9

Толстой д Китай.............       38

Толстой и Индия.............      113

Толстой и Япония............     226

Толстой и Иран.............     332

Толстой и Турция............     357

Толстой и арабские страны.........     381

Толстой и Африка............     409

Заключение...............     475

Примечания...............     489

Указатель имен.............     527

Указатель названий произведений и периодических изданий..............     537

Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru

P.S. Впрочем, я полагаю, что «"си$тему" рабов» надо демонтировать: /demontazh.html