[ПРОСПЕКТ КНИГИ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ]¹

Давным-давно, в пору моей далекой сибирской юности, на вытоптанном дворе Баргузинской средней школы — на плацу, где мы, ученики этой школы, ежедневно маршировали с деревянными винтовками в руках, в добрую или — не теперь и не здесь судить об этом — недобрую минуту пробудились эти вопросы о человеческой жизни и смерти, о человеке, смысле и сущности человеческого бытия. И дело не только в винтовках и маршировках. Не в школьных занятиях, не дававших пищи для ума и скорее отвращавших от знания, чем вызывавших в нем жажду и удовлетворявших ее. Не в безграмотных учителях, отнимавших веру в истинность «дважды двух». Дело не только в этом. И даже не в «возрасте человеческого пробуждения». Скорее в «человеческих условиях» этого пробуждения, первым и главным из которых была война — шла весна 1943 года, и потом была эвакуация, был голод, была дистрофия, тоска «по дому» в условиях чуждой жизни. Были эти условия, и было обусловленное. На фоне Бсего этого — незаметно, без видимой причины и, может быть, просто по контрасту и как своеобразная компенсация, с своеобразный отрицательный резонанс с действительностью возникшая,— было неожиданное состояние озарения, своего рода «ясновидения» — иначе трудно назвать — отчетливейшего сознания беспредельной и беспредельно прекрасной и величественной красоты мира и красоты в этом мире человека. — Не просто внешней и телесной, не красочной красоты форм, не женственно округлой и теплой, но скорее разумной и внутренней, не избегающей остроты прямых углов, органической или даже «технической» красоты человеческой слаженности с миром, разумной красоты мира и красоты человеческого тела, его костяка и тканей, его вертикальной, ввысь устремленной организации, гармонической красоты его облика и его лица, человеческих глаз, изумительных не столько своим рисунком и формой, сколько способностью проникать в большое и малое, светлое и темное, бесцветное и окрашенное, способностью видеть легчайшую пылинку и громоздкую плотность близких и далеких гор; красоты человеческих пальцев, изумительных своей подвижностью и умением взяться за вещь, какова бы ни была ее форма и сущность, столь же чутких, как и глаза, но более могущественных, способных взять то, что они увидели, и создать то, чего не видели никогда, но что хотели бы увидеть; ощущение безграничной возможности, всемогущества и вездесущества человеческой, обнимающей мир мысли, всегда согласной с тем, что открывают глаза и пальцы, но еще более мощной, способной преодолеть расстояния, каких не достигает глаз, различать и созидать формы, недоступные человеческим рукам; способной понять все, вобрать в себя весь этот безмерно большой и многообразный мир, измерить и взвесить его, определив его цену.

И вместе с тем, вместе со всем этим, бесконечно величественным и прекрасным, было одновременное и даже больше, чем одновременное, — это было одно и то же состояние, столь же «ясновидящее», проникающее сквозь толщу материи, не говоря уже об истончавшей человеческой плоти, почти телесное ощущение до физической боли обидной хрупкости, непрочности, безобразно, бессмысленно легкой разрушимости всего этого величественного, гармонического и совершенного, уравновешенного с ничтожными «девятью граммами», и безвозвратно исчезающего даже не в силу одних только примитивных и грубых орудий человеческого убийства — на то ведь и война,— а в результате легкого, как прикосновение ветра, головокружения, в котором, пошатнувшись, падает свет, меркнет мир, собирается в точку и гаснет навсегда. Собирается, гаснет и уплывает в небытие.— Нe в темноту ночи, в которую уходит гаснущий день и в которой всегда есть свои далекие и близкие светила — если не свет Луны, или свечи, или лучины, то отблеск воды, или стекла, или, по крайней мере, свет погасшей надежды на утро,— но в беспросветную тьму небытия. Гаснет и уходит. Гаснут и уходят: и он, человек, и весь этот бесконечный светлый его мир, это беспредельное голубое и зеленое его бытие. Во тьму небытия. В ничто.

Через годы я прочитал у Гегеля, что «чистое бытие есть ничто». И не поверил. И усомнился в Гегеле, хорошо прилагавшем слово к слову, а не мысль к делу. «Чистое бытие». Чистое бытие есть свет. Нечистое — цвет. Ничто же есть просто небытие, ни чистое, ни нечистое, просто небытие.

Что есть небытие, было понятно уже тогда, без Гегеля, и несравненно понятнее и проще, чем потом у Гегеля. Оно было просто и ясно: не это, не то и не то, ни что.— Даже не тьма и пустота, в которых все же есть что-то положительное, способное наполниться и осветиться, а ничто, лишенное какой бы то ни было, даже самой малой емкости и меры, способной что-либо принять в себя.

Что есть небытие, было, таким образом, просто и ясно. А что есть бытие? Что есть это? И то? Что есть жизнь? Каков ее смысл? И имеет ли она этот смысл? Обладает ли, и если обладает, то каким именно? Что оно есть?

На эти вопросы ответа не было. Было отсутствие ответов: тьма и пустота, небытие мысли в ее бытии, противоречие. В ответе было отсутствие ответа, парадокс, жажда наполнения, неутоленная, еще более разожженная прекрасной (не чета нынешним столичным) районной, когда-то в «доисторические» времена «городской» библиотекой (Кнут Гамсун, Ибсен, Гауптман, даже Шопенгауэр и Ницше, не говоря уже об изгнанном тогда из библиотек Достоевском).

Ответов не было. Была жажда, сохранившая и даже усилившая новым полузнанием старые вопросы, породившая новые и сохранившаяся на всю жизнь, заглушаемая лишь мгновениями минутного забвения.— Не того само-забвения, которое поглощает все наше существо, растворяет его в том, что бесконечно чище, лучше и больше нас,— оно начало приходить много позднее, уже как вызревающий плод прожитой жизни,— а другого, мелкого и частичного, которое ничего не изменяет и в котором мы только отвлекаемся на время, как от надоевшего больного зуба, от привычного состояния, ставшего частью нашего существа.

Всю жизнь эти вопросы прошли рядом, как верные спутники, как бы ни гнал я их иной раз, ни прятался от них за личину благополучия и довольства собой.

Всю жизнь. И это, пожалуй, единственная верность, с какой довелось мне встретиться в жизни, в людях и в себе самом. И если сейчас мне кажется, что я имею, что сказать об этом, что я знаю если не ответ, то возможность ответа, то я знаю и то, какой ценой это знание и эта возможность оплачены. И даже больше: я знаю — и это я тоже знаю наверно, как говорили когда-то, то есть убежден в абсолютной истинности этого,— какой ценой приходится нам, всем без исключения, расплачиваться за попытку спрятаться от этих вопросов, за попытку трусливо избежать ответа. И я не смею молчать. Я не имею права перед своим настоящим, которое могло бы каким-нибудь образом оправдать меня, перед своим прошлым, в котором также не вижу оправдания, перед своей совестью и судом тех, кто еще не способен судить, и тех, кого уже нет и кто навсегда утратил силу осудить, у кого я искал это знание и обретал его, кто помогал мне искать его и сообщал,— перед всем этим я не имею права, найдя (или думая, что найдя,— для меня это одно и то же), унести это знание в могилу. На мне лежит долг сказать — желают или не желают меня слушать — о том, что я знаю. Долг перед собой, это знание искавшим и нуждавшимся в нем, перед ними, искавшими его и тоже нуждавшимися в нем, перед теми, кто будет искать его, кто был и кто есть, кто уже пришел и кто еще придет в этот мир, в котором были они, в котором был я и который я, как и они, любил, как самого себя, как мир и как жизнь.

* * *

У меня нет иллюзий. Я ни в малейшей мере не думаю, что мой ответ способен изменить мир. Но я хотел бы все же предложить ту точку человеческой опоры, по крайней мере указать область, где был бы небезнадежен поиск этой точки, всем тем, кто захотел бы слушать и мог слышать, кто имеет для этого не слишком уж длинные, как заметил в свое время некто, уши. Я слишком хорошо знаю, что мой ответ мало что изменит, если вообще изменит что-либо. Он и не должен изменять что-либо. И эта речь — только это и воодушевляет меня сейчас, только на это я хотел бы надеяться и в это хотел бы верить — может быть, поможет и дальше искать эту «точку человеческой опоры», этот «смысл человеческой жизни» тому, кому знакома эта тоска по осмысленности, кто не умеет довольствоваться тем, что есть, и знает или узнает когда-либо зов иного, более просторного и ясного человеческого мира. Кто нуждается или будет нуждаться в этой «точке опоры», не для того, чтобы «перевернуты» этот мир,— упаси бог! пускай себе спит и видит сны, пока не проспался, чтобы, не ровен час, не наделал спросонок новой беды! — но чтобы себя повернуть лицом к миру, к жизни, от их словесного портрета к истинному их облику, получив возможность сличать приметы, узнавать их и судить.

И хочется надеяться, что эта небольшая книжка поможет не только тем, кто страдает юношеской остротой зрения, обоняния и слуха, не успев еще обрасти шерстью и мясом и не нажив курдюка так называемой закалки жизнью, но и тем также, кто знает более зрелую зоркость, позволяющую не столь болезненно, как в юности, реагировать на близкое и находить интерес в отдаленном, меньше обращать внимание на мелкое и охотнее глядеться в глубокое.

I. О смысле и сущности человеческой жизни

(Формула человеческой жизни. Екклезиаст: «Суета сует и томление духа». «Бытие к смерти» старого и нового экзистенциализма. «Мементо мори» стоиков и «мементо виви» как его истина. «Грань жизни и смерти» Герм. Мелвилла. День первый —день последний. Беспредельная ценность мгновения — Гёте. Идея целостности человеческой жизни и личности.)

Вряд ли о какой-нибудь другой вопрос было источено больше перьев и изломано больше копий, вряд ли о чем-либо другом было столь же легко сказать очередную пошлость — если бы все очередные и внеочередные пошлости не были давно сказаны,— вряд ли какой-нибудь другой из них был так бессовестно извращен и оболган, как вопрос о смысле и сущности человеческой жизни.

Если отвлечься от непроходимо наивной и беспомощной житейской мудрости, вроде того, что человек каким-то образом (кем-то или чем-то, богом или природой и т. д.) создан для чего-то одного, как птица для чего-то другого; что человек существует «для общества», как это утверждает одна из героинь Островского-драматурга, или «для другого человека», как говорит горьковский Лука; если отвлечься от не столь наивной и более «проходимой», более изощренной профессиональной мудрости, вроде тех, что человек существует «для общества» (совсем уже в другом смысле), «ради будущего» или «ради будущего человека» и т.д., то есть всякий раз ради чего-то такого, что оказывается за пределами конечной и частной человеческой жизни, за пределами единственной и неповторимой человеческой личности и судьбы,— любопытный — не правда ли? — способ понимания сущности человеческой жизни и сущности вообще, которая оказывается по ту сторону существования, за его пределами,— или если не по ту сторону и не за ее пределами, то «ради самой жизни», что он «живет ради жизни», что также мало продвигает нас к пониманию сущности человеческой жизни, потому что и умирает-то человек тогда не иначе, чем «ради смерти» и т. д., если, таким образом, отвлечься от всякого рода наивных или хитрых, наивно-бесхитростных или наивно-хитрых, в равной мере неубедительных формул человеческой жизни, то единственный более или менее правдивый ответ мог бы заключаться лишь в том, что человеческая жизнь, если она не есть бессмыслица и абсурд, если она и обладает каким-то смыслом — а это предположение тоже очень нуждается в обосновании,— то это, скорее всего, очень печальный, в сущности, трагический смысл, ибо человек в муках рождается, в слезах вырастает, в страхе проводит своп дни, в поте лица трудится, в грязи заканчивает жизнь, испытав очень мало коротких радостей и очень много, никак не меньше, чем в меру своих надежд, а часто и много больше этой меры, разочарований и горя, чтобы в конце концов предстать пред лицом неминуемой и неумолимой смерти, на которую был обречен с самой первой минуты своего бытия.

«Из грязи произошел и в грязь возвратишься» — такова формула древнейшей из человеческих истин.

«Суета сует и томление духа»,— говорит о человеческой жизни Бессмертный Муж Скорби, Соломон-Екклезиаст, или Когелет. «Нет ничего нового под Луной», «Все было и все прошло». «Живому псу лучше, чем мертвому льву»,— добавил он еще. Но вот и пес мертв, и ничем ему не лучше, и «нет ни у кого перед другим преимущества». А потому — «суета сует и всяческая суета» и «лучше всего вовсе не родиться» — таков окончательный вывод мудрейшего из людей, завидно счастливого в творчестве, в любви, в детях, в богатстве, славе, власти, во всех мыслимых и немыслимых человеческих благах. Таков вывод могущественнейшего «Короля Иудейского» — «короля грез» трагических героев Достоевского.

«Вот почему тот смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав — он либо лицемер, либо простак»,— подтверждает эти выводы еще один из той же компании бессмертных— Бессмертный Муж Великой Мысли — Герман Мелвилл.

«Жизнь абсурдна в самом своем основании», «жизнь есть трагедия абсурда» — истина современного экзистенциализма, самой субъективной из философий, когда-либо создававшихся человеком.

«Человек рождается, чтобы умереть» — вот первая и последняя целесообразность человеческой жизни и в то же время единственно надежная ее достоверность с точки зрения самой объективной и строгой науки.

В чем же дело? В чем корень этого трагизма человеческой жизни?

Жизнь глупа и печальна? Да, бывает глупа и печальна, очень даже глупа и очень печальна.

Жизнь абсурдна? Да, бывает, слишком часто бывает абсурдна. Но ведь не сплошь же абсурдна, не беспредельно, иначе мы просто не определили бы ее так, если бы не знали этого предела.

Человек умирает? Да, умирает. Но ведь и рождается. И одно, вероятнее всего, стоит другого, если даже самый усталый не устает от жизни и проклинает свое рождение лишь перед лицом смерти, тогда как нерожденный не благословляет и не проклинает, не устает и не отдыхает, вообще не имеет никакой участи, ни плохой, ни хорошей, и тут просто нет того, что можно было бы с чем-либо сравнивать, что лучше или хуже.

Жизнь трагична? Да, бывает и трагична. Но почему только трагична? Гибель прекрасного? Но тогда и прекрасна. И в чем корень трагизма человеческой жизни? Почему именно трагедия? Почему не фарс, не смешная «незадача», не комедия чудаков, поверивших в бессмысленность и не пожелавших протянуть руку и сорвать уже созревшие плоды? Поверивших в Судьбу и Случай и начавших искать там, где никто для них ничего не припрятал. Поверивших в Необходимость и захотевших жать там, где никто не позаботился ни вспахать, ни посеять. Взыскавших смысл в том, чему никто — ни сами они прежде всего — не позаботился сообщить этот смысл, который они захотели найти.

Да имеет ли, может ли иметь жизнь «сама по себе» какой-нибудь смысл, трагический или нетрагический, разумный или абсурдный? Каков, например, смысл жизни — она ведь тоже живет — улитки? А земляного червя? Муравья или клопа? И может ли большим изначальным смыслом обладать «сама по себе» человеческая жизнь, если искать его в самой ее изначальности? Она или вовсе не имеет никакого изначального смысла, или если и имеет его, то никак не больше — и с какой, собственно, стати больше? — чем имеет его жизнь улитки или червя. А это, приходится согласиться, не так уж много, чтобы можно было удовлетвориться. Это не слишком уже щедро, даже если это и достойнейшая во всех отношениях жизнь вечного труженика муравья.

«Не забыл ли ты завести каминные часы?» — в такую чисто английскую форму выражения заключает другой Бессмертный Муж, Муж Иронии — Лоренс Стерн, тот же трагический вопрос об изначальном смысле человеческой жизни. И в этой изначальности, которую Стерн имеет в виду, заключено, может быть, стократ больше смысла, чем в какой-нибудь другой, потому что этот вопрос, как почка или как семя, заключает в себе возможность...

Но — и это существеннейшее и для нас важнейшее из «но» — это еще никак не означает, что жизнь, по крайней мере взятая в формах человеческой жизни, не может иметь смысла. Не того, каким она могла бы обладать изначально и в самом своем основании,— и где, в семействе каких улиток, каких насекомых или земноводных могли бы лежать эти основания и скрываться эта изначальность? — но того, какой человеческая жизнь могла бы приобрести и какой она так или иначе приобретает в человеческих делах, в которых люди, заводя или забывая заводить свои каминные часы, реализуют в конце концов не рок или судьбу, не случай или необходимость, не какую-то изначальную заданность своего бытия, хотя то и другое играет свою роль в этой реализации, но свою человеческую, по одному или другому образу и подобию понимаемую ими сущность. И этот смысл человеческой жизни и эта ее сущность — это одно и то же: смысл и сущность — не есть то, чем человеческая жизнь обладает с самого начала, но то, что приобретается ею в процессе человеческого осуществления жизни и познается в процессе ее осмысления.

Значит, надо сначала разделить наш вопрос, чтобы, так сказать, по принципу divide et impera¹ овладеть им и получить ответ. Надо спросить: жизнь не имеет смысла, потому что вообще и в принципе есть нечто бессмысленное, или не имеет, потому что еще не обрела его, хотя и могла бы его иметь, если бы сумела приобрести этот смысл, или, что, пожалуй, еще больше соответствует истине, она уже имеет смысл и приобрела его, просто это — не совсем тот смысл, какой мы хотели бы найти в ней, хотя в принципе, если бы не этот приобретенный ею смысл, ничто не противоречило бы тому, чтобы она могла приобрести тот, какой можно было бы счесть достойным и разумным.

¹ Разделяй и властвуй (лат.) (Прим. ред.).

В том-то как раз и заключается корень вопроса, что в жизни самой по себе вообще нет никакого раз и навсегда заданного, однажды определенного смысла. Но в ней нет и до конца определившегося и неспособного каким бы то ни было образом изменяться смысла, как нет и сплошь необходимой необходимости, вполне случайной случайности, целиком рокового рока и однажды суженой судьбы. В том-то как раз и заключается дело, что жизнь — прежде всего человеческая жизнь — не обладает никаким смыслом, помимо того, какой мы сами сознательно или стихийно, намеренно или невольно самими способами нашего бытия придаем ей.— В одном случае глубокого и емкого, как жизнь Сократа, но к очень многому и нелегкому обязывающего; в другом — поверхностного и мелкого, позволяющего легко скользить по ней, без страха погрузиться в нее слишком уж глубоко, но и легко ускользающего и хрупкого.

Жизнь не имеет никакого, ни мудрого, ни глупого, ни абсурдного, ни трагического, ни какого другого заранее заданного смысла. Этот ответ представляется более удовлетворительным. Не только более честным, но и более обнадеживающим, чем какой бы то ни было другой. И этот ответ не только не нуждается в громоздких обоснованиях, что является видимым его преимуществом, но и обладает тем неявным, однако чрезвычайно важным для нас, что предполагает возможность не столько находить смысл, сколько искать его, не столько открывать его, как нечто уже существующее, по еще не найденное, сколько созидать, творить и сообщать жизни. Этот ответ смещает центр тяжести с вопроса об изначальном смысле, бесплодность которого очевидна, на вопрос об окончательном смысле, позволяя судить и о том срединном и промежуточном, где находимся сегодня мы и где этот вопрос имеет неотвлеченный смысл, где он, собственно, и приобретает всю полноту своего значения, где он насущнее, чем какой-нибудь другой, изначальный или конечный, взятый сам по себе.

Смысл человеческой жизни можно искать поэтому не в происхождении человека, не в ретроспекции — в конце концов, не так уж и важно, откуда, от какого «Адама» мы идем,— но в проспекции, которая дала бы нам представление о том, куда, к кому и к чему мы идем, а значит, в самом этом движении, в становлении, в человеческом осуществлении и человеческом осмыслении жизни. Ибо как нет сущности без осуществления, так не существует и смысла без осмысления. Смысл человеческой жизни, таким образом, находится (и двойном смысле этого слова, то есть пребывает и открывается) в становлении, а значит, и в проспекции, как в проспекции находится жизнь новорожденного младенца и в становлении жизнь ребенка, юноши и мужа, человеческая сущность которых выявляет себя не прежде, чем младенец становится ребенком, ребенок взрослым; не раньше, чем человек становится человеком, если, конечно, человечным является его становление, если он проявляет заботу о том, чтобы сделать его человечным.

Но, значит, человек все-таки становится человеком. Значит, все-таки можно стать им. Значит, можно придать жизни человеческий смысл, чтобы она имела его, как можно и отнять этот смысл, превратив человека — нет, не в животное, в животном ведь нет ничего позорного, оно не знает добра и зла, — но в знающее то и другое и превращающее одно в другое своеобразное сверхживотное. По если так, если человеческое есть то, что становится, то мы имеем как раз то самое, что мы искали и не находили в изначальности жизни, в се основании и происхождении. Значит, жизнь все-таки имеет какой-то смысл, если она имеет что приобретать и что утрачивать, неважно пока — хорошее или дурное. И если мы придем сейчас к выводу, что человеческая жизнь, понятая как становление человека и человеческого, не вовсе лишена смысла — пока неважно, повторяю, какого именно, — то, может быть, мы будем чуть ближе к истине, чем были вначале.

Мы искали смысл человеческой жизни в необходимости, в изначальности, в миропорядке и горевали, что не находим его. Но, может быть, это просто превосходно, может быть, это величайшее человеческое счастье, что мы не находим его там, где искали до сих пор. Найди его в изначальном и необходимом, в самом миропорядке, не лишили бы мы себя самой возможности выбирать и созидать свою человеческую сущность? Разве не лишили бы мы себя возможности придавать человеческой жизни — нет, нет, не на словах, на деле, хотя и не без помощи слов, которые помогают нам овладеть делом,— не какой-нибудь вообще, но именно тот смысл, какой мы хотели бы придать ей, получив взамен одну только возможность исполнять кем-то или чем-то заданное, навязанное судьбой, необходимостью или случаем.

А если так, то не продвинулись ли мы еще на один шаг в решении нашего вопроса? И не открыл ли нам этот шаг некоторые новые горизонты? Не нашли ли мы нечто большее, чем искали, и нечто лучшее, чем когда-либо рассчитывали найти там, где до сих пор искали,— возможность, возможность поиска человеческого смысла жизни, возможность его созидания, то есть свободу?

Уже один этот шаг коренным образом меняет существо дела. Важно лишь не остановиться и сделать еще один шаг, начать искать этот смысл и эту сущность и воплощать их в своей жизни, чтобы она, таким образом, приобретала то и другое. Не в том, однако, что лежит за пределами человеческой жизни, но в ней самой. Не в предыстории человеческого, но в его истории. Не в биологии, геологии или космологии, но в человеческом становлении человека. Искать в этом становлении и воплощать в нем.

Значит, можно и нужно искать и находить смысл человеческой жизни сегодня, коль скоро человеческая история уже началась и пока она еще не закончилась. Не в том, что было вчера, или не только в том, что было вчера и чем определены формы нашего сегодняшнего бытия, и не в будущем, которое когда-нибудь определит действительный смысл и сущность этих сегодняшних форм. Не в том отвлеченном будущем, которое когда-то наступит, когда отойдет ставший негодным нынешний человек и родится свободный и прекрасный человек будущего, по в том, что сегодня зачинает, вынашивает этого человека, чтобы родить его вопреки тому, что было вчера, как и вопреки тому, что захотело бы сделать с ним настоящее и будущее, Значит, можно и нужно трудиться сегодня и всякий день жизни, ибо как прошлое посеяло семена тех плодов, которые мы с радостью или отвращением вкушаем сегодня, так и будущее — вопреки надеждам героев нашей комедии — родит лишь то, семена чего будут выбраны и посеяны сегодня, и лишь там, где сегодня для этого будет возделана, отчасти уже возделанная прежде, отчасти уже не «дикая», что значительно облегчает нашу работу, отчасти уже культивированная прошлыми поколениями людей человеческая «почва», на которой, стало быть, возможно произрастание отчасти уже культурных плодов.

Так может быть поставлен, так только и может быть поставлен и так может решаться вопрос о смысле и сущности человеческой жизни. Другого способа, помимо наивной веры в отвлеченные сущности, в провидение или необходимость, которые сами собой что-то делают или что-то не делают, кроме наивного и ненаивного суеверия этих сущностей или веры в отсутствие каких бы то ни было сущностей вообще, помимо суеверия бессмысленности или абсурда, помимо веры и суеверия, связанных всегда с чем-то таким, что запрещает одну свободу и разрешает другую, загибая, так сказать, пальцы в одну лишь сторону, — кроме этого всего, нам ничего другого не дано. А если дано и мы не знаем об этом, то пускай это данное не скрывается, пусть око выскажет себя, ибо для этого давно уже настало время.

* * *

Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело.
Ф. И. Тютчев