Трубников Н. Н.

СВЕТИК МОЙ, ОЛЕШЕНЬКА

Чем над этой пучиной морской.

А.Галич. Черное море

Я, мама, людей убивал. Как же это, Олешенька, ведь тебя найдут и в тюрьму посадят. Да нет, мама, Вы не понимаете... меня не посадят.

Служил далеко. «Бухта Ногаевская» называл. Служба, писал, не трудная, но только тяжелая. Как это, думаю. Не пойму никак. К старухе Парфентьевой ходила. Как это понять? А никак, просто он стал задумываться — отвечает. Ты, отвечает, напиши ему, чтоб не задумывался. Ну, написала я. Жду, что он скажет. Получаю письмо. Я, пишет, мама, не задумываюсь. Мне задумываться никак нельзя, но только объяснить Вам я не могу.

Вот так он и служил. А потом перестал писать. Раньше-то и в отпуск приезжал, в сорок седьмом и в пятидесятом, и в месяц два письма писал, и деньги посылал раз в месяц. А тут нет и нет. Деньги получаю, а письма нет. Месяц пождала и опять к Парфентьевой. Что мне делать? Напиши, говорит, командиру части. А как я ему напишу, я ведь его знать не знаю. А она: так и напиши. Как у него почта, так — номер почты и «командиру части». Ну, написали мы с ней. Мол, письма боле месяца нет и жив-здоров, не знаем, так чтобы он сказал кому следует. Тут мы узнали, что заболел он. Отвечают, что сынок Ваш, Алексей Егорович Балакирев, в настоящее время находится в госпитале на излечении и писать Вам не может.. Болезнь у него тяжелая, но не опасная.

Ну вот. Опять не пойму, что это значит: тяжелая, но не опасная? И почему сам не напишет?

Через месяца два сам пишет. Простите, мама, что не мог Вам писать, я приболел немножко, а недели через две-три ждите, сам приеду. А я не знаю — радоваться, не знаю — что. Но все же едет. Веруньке шепнула: недели через две-три будет.

Он ведь у меня младшенький. Ласковый такой. Беленький. Без отца вырос. Все со мной да со мной. И в школе хорошо учился. Учителя его любили. Из дома в школу, из школы домой. И никуда. Ни с товарищами, ни с кем. Уж парень был. Я ему: Олешенька, ты бы погулял с товарищами, тебе скушно, поди, дома. А он: нет, мама, мне с Вами не скушно. Мне с Вами хорошо... Послушный такой, ласковый.

Старшенький-то, Коля, все с отцом да с отцом. Бедовый был. Это сейчас он тихой. Ну и понятно, дети уже взрослые. А рос, так я с ним натерпелась. То не выучит чего, то подерется, то вовсе в школу не пойдет, все с товарищами. А Олешенька как телок годовалый. Ты туда, и он за тобой. Он и в армии такой был. У меня благодарность есть: сынок Ваш, старший сержант, дисциплинированный воин, отличник боевой и политической подготовки, имеет благодарность командования и награжден орденом Красной Звезды и медалью за боевую заслугу.

Приехал он в конце марта. Тут и апрель. Расцветает все. Ласковый такой. Только, смотрю, невеселый. Другой раз сядет и сидит. На огород выйдет и на скамеечке, ну вот на Вашей, на ней сидит и сидит. Ты что, говорю, Олешенька, светик мой, задумался? А ничего, мама, не беспокойтесь. Отдыхаю я. Да чего ж, говорю, ты отдыхаешь? Чай не наработался. Мне, говорит, доктор велел. Я ведь теперь на пенсию выйду. Да чего у тебя болит, спрашиваю. Расскажи. В город к Николай Алексеичу сходим. Он хороший врач. Лучше не найти. А то он и сам через месяц-полтора приедет. Лето-то он у нас живет, у Борисовых. Нет, говорит, ма ма, Николай Алексеич мне не поможет. Мне к другому доктору надо. А Вы ничего, мама, не беспокойтесь. Я тут посижу. Мне доктор велел на воздухе быть.

Да, вот так, милый человек. Так мы и зажили. Я и сама вижу, нездоров он. Чуть чего поработает, дрова попилит или по хозяйству чего, он задыхается и бледный делается. Я и так и так. И поесть, и попить.

Дожили мы так до Троицы. Ну, на Троицу у нас престольный. Церкви-то давно уже нет, с 29-го года, а празднуют у нас. Тут и я. В поселок пошла, консервов купила, колбаски и московской взяла. Пусть, думаю, побалуется. Что ж, думаю, никакого веселья нет у него. А тут как раз и Коля приехал с Клавдией и с Мишей и с девчонками. Ну веселые. А он, Олешенька, и брату вроде бы и не рад. Зря Вы все это, мама. Как же, говорю, зря. Праздник ведь. И Коля приехал, и внучки, как же не праздник.

Это, отвечает, правильно. Это хорошо. Но я, говорит, пить не могу. Мне, говорит, худо делается. Я после нее спать не могу совсем. Как так, думаю. Мужики, думаю, всегда так: пошумят, пошумят да кто где и завалятся. А он «не могу». Никак не пойму я. А у меня, мама, болезнь такая. Я водку не могу пить. Я, говорит, пока мог, только ей, проклятой, и спасался. Раньше-то там как со смены придешь, так стакана два хватишь и спать. А потом и перестал. Чтоб заснуть поллитры две надо, а утром больной трясешься весь. Ну, я и перестал. Вроде бы лучше стало. А потом спать перестал. Бывало, недели полторы-две не спишь. Как шальной. Где не надо, так вроде бы сразу заснул, а к себе пришел, лег, минут на пять, не более, заснул и опять не спишь. Другой раз всю ночь лежишь и думаешь. Да о чем же, спрашиваю, думаешь? Ты скажи, Олешенька. Да ни о чем, говорит. Так, пустяки одни. Ну, рассказывает, походишь так день-два и в санчасть. А там что? Таблетки дают. А от них тоже как шальной. Вроде бы засыпаешь, а голова как ватная и вроде бы в тумане все. Ну тогда меня вскоре в санчасть и положили. Комплекс вины называется. Это я Вам, мама, объяснить не могу, а название правильное.

Олешенька, говорю, светик мой, да какая же у тебя вина? Ты честно служил. У тебя и благодарность есть и орден дали. То-то и оно, говорит, что честно. Кабы нечестно, так и говорить нечего. Да ничего, мама, Вы об этом не думайте.

Я ему: удочки бы достал. Вон они на сарае лежат. Сходил бы на озеро. Ухи поварили бы. А то, смотри, пирог загнули бы. Нет, говорит, мама, я больше на озеро не пойду. Пусть себе плавает. И у деда Пашки не бери больше. Не надо. Нехорошо это. Да и консервы в магазине есть. Да разве ж, говорю, это рыба? А мы, говорит, и без нее обойдемся. Зачем она нам. У нас и так все есть.

Я ему, мол, Верунька скучает. В кино, что ль, в поселок сходил бы, а он: не хочу я в кино, мама. Я этого кино насмотрелся. Я ему: Олешенька, давай сходим в город к Николай Алексеичу. Он хороший доктор, а он головой качает. И слово у него такое появилось — «наплевать». Мы раньше этого слова и не слыхивали. Нет, при мне никогда. А вот начнет с собой разговаривать, так все «наплевать» да «наплевать».

Вот Вы, что об этом думаете? Вы городской человек, как Вы это понимаете?.. Да? Ну это я тоже понимаю, что безразлично. А почему это? Отчего это бывает?.. Что-нибудь тяжелое перенес? ...Это он и сам писал: служба, писал, не трудная, но только тяжелая. Это я понимаю. Понятное дело, что тяжелая.

Невесело у нас было. Верунька в город уехала. Не могу, говорит, больше. Я его десять лет ждала. Все надеялась. Сгубил, плачет, мою молодость. Милая, говорю, он и свою молодость сгубил. Что же делать, раз такое несчастье. Не серчай, говорю, любит он тебя. Да только не хочет он женщин. Болезнь у него такая. Что же делать, я и сама слез-то сколько наплакала. Уехала она. Сейчас в городе живет. На парикмахера выучилась. Хорошо зарабатывает. Клавдия у ней бывает. Но только одна живет. Ходит к ней какой-то, да что-то все не слаживается. Не могу, говорит. Хорошая она. Она мне как дочка родная. Прошлый год в город съездила, два дня у Коли пожила. Ходила к ней. Красивая, в халате белом. Косы отрезала — волосы завитые. Обрадовалась мне. Нет, говорит, я больше туда не поеду. Не могу я. Это я ее домой звала. В отпуск, говорю, хоть приехала бы. Не могу, говорит. Никогда не вернусь больше. Я на север хочу поехать. Там сейчас нефть нашли, на севере-то, так я туда поеду, там кадры нужны и заработок хороший. Я ей: милая, лучше родни-то, говорю, не найдешь. А она: мне, говорит, там только одни слезы. Чего я там не видела. Все видела. Вот только радости не видела. Вот так.

Самовар-то, поди, остыл совсем. Погреть, что ль? А... у меня быстро... Какое же это беспокойство. Это для меня праздник, а то я все одна да одна. Тогда после Олеши ко мне и не заходит никто. Парфентъева старуха другой раз заглянет, а то все одна да одна. Коля с Клавдией тоже второй год на юг отдыхать ездят, а молодым некогда, учатся все. Миша вон в Одессу заехал. В мореходном теперь. На капитана учится.

Да, года не пожил он, светик мой. До ноябрьской только. Лето прожил ничего. На огороде все работал. Он, как и я, огородник был. И грядочку выровняет на загляденье, и полить, прополоть не гнушался. Я ему. Олешенька, это бабье дело, чего тебе по земле ползать. У меня и прополото все как надо. А я, говорит, лучше огорода ничего не люблю. Так бы весь век просидел на огороде, да только... И замолчал. И ни слова больше.

Лето прошло. А он все хуже и хуже. Есть, пить — «не хочу» да «не хочу». И спать перестал. Что не спишь, Олешенька, утро скоро. Да не спится, мама. А потом и признался: я боюсь заснуть. Мне, говорит, он спать не дает. Кто он, спрашиваю. Скажи мне, светик мой. Это я, говорит, объяснить не могу. Но только глаза закрою, а он так и стоит и смотрит. Кто, Олешенька, скажи мне? Не знаю, мама. Человек, что ли, какой? Да будто бы человек, а на самом деле не человек. Ну тут я немножко догадываться начала. Лукавый, что ли? Да не лукавый. Лукавый — хитрый, а он не хитрый, а страшный. Лобик маленький, как у деда Пашки. Лицо сухое, а скулы широкие, как у татарина. Глаза раскосые и вроде бы косые оба, внутрь. Не очень уж, а заметно. Рот широкий и вроде бы клыки, как у кабана. И весь серый лицом, как бы нечистый. Так и сказал: «нечистый». Да ты, Олешенька, не веришь ли? Да как же? Ты ведь партийный. Ах, говорит, мама, какая разница: партийный — непартийный. Взнос-то и Вы заплатить сможете. И ничего я, говорит, не верю, а только стоит он и стоит перед глазами. Вот тут я и догадалась и так это, будто невзначай, спрашиваю: и что же, он говорит чего или как? А ничего не говорит. Смотрит и молчит. Ну, говорю, это не страшно. Пускай себе смотрит, а ты отвернись или крестным знамением себя осени, он и уйдет. А он, светик мой, не могу, говорит. И руку поднять не могу. Я уже пробовал... Страшно. Он ждет, что я ему скажу. Да что же ты ему скажешь , Олешенька? А этого я Вам, мама, сказать никак не могу.

Вот так. Вот так лежим мы, значит, не спим. Дело уже осенью. Он и говорит: хорошо бы попа позвать. Олешенька, говорю, светик мой. Да ведь ты партийный. Ты ведь и не веришь ничего. И какие нынче попы. Попы-то когда были. Мы уж и забыли про них. Бабка Парфентьева лет тридцать уже крестит. Да по покойникам сами поем. Бабку, что ль, позвать? Нет, говорит, бабка мне не поможет.

Сходила я все же к Парфентьевой бабке. А что она? Пузырек из-под одеколона воды святой дала. Ты, говорит, на ночь окропи его и «Отче наш» и «Богородицу» по три раза прочти. Ну, дождалась я однажды. Заснул он, я его и окропила и прочла что надо. А что толку, я и сама в это не верю. Ему я ничего об этом не сказала... Надо бы сказать, говорите? Да ведь он и сам не верит. Чего ж говорить-то?.. Да кабы заранее знать... Вот она, темнота наша... А это Вы верно говорите. Если уж попа запросил, то надо было сказать... Да, может быть, помогло бы... Вот она, темнота наша...

Говорю ему, ты поешь хоть чего. Так ведь и с голоду помереть можно. А я, говорит, мама, смерти не боюсь. Я боюсь, что и там то же самое будет. Да что, говорю, будет? Светик мой ненаглядный. Ничего не будет. Это все попы выдумали, чтоб нас в темноте держать. Наука-то про что говорит: сгнием, и все. Как вон собака в овраге. Черви ее едят, а ей хоть бы что. Так и мы. Ничего уже не чувствуем... О-хо... Да... Это, говорит, хорошо. Это Вы, мама, верно про науку сказали. Значит, и бояться нечего.

А тут уж холода пошли, а он и говорит: я, мама, в сарае спать буду. Мне доктор велел на воздухе быть. А здесь мне душно. Я на холодку лучше сплю. Это он обманул меня. Я-то поверила. Это ведь верно, на холодку лучше. А я-то все топлю да топлю, чтоб ему, светику моему, потеплее было. Утром приходит, вроде повеселее. Как, говорю, спалось? Хорошо, мама. Я теперь в сарае спать буду, пока холода не настали.

Вот так поспал он недели с две, а тут утром не идет. Я туда... А он... светик мой... Олешенька... А он и висит. За стропилину веревку пристроил... и уж потемнел весь... и яз... выва...

...В воскресенье как раз похоронили. Дед Пашка гроб сколотил. Парфентьева бабка отчитала по нем. Я ей: как хоронить будем? Нельзя его по обряду, не полагается... А она: мне, говорит, девонька, полагается. Я миром не помазана. Я от Богородицы и святых отцов. Мне можно. Й на нем греха тоже нет. Я знаю. Это его нечистый запутал. А он не виноват. Ты не думай. Он теперь в рай пойдет. Как сороковины будут, а он уже там. А ты, девонька, пока не плачь по нем. Ему это тяжело будет. Он сорок дней мучиться будет. А потом вместе восплачем. Сорок дней я не плакала... Я ведь не верю в это во все. Попы все это выдумали, да только ведь и Парфентьева бабка тоже дело знает. Она зря говорить не будет. Я это тоже знаю... Вы-то как думаете ? .. Вот и я думаю, что она права... Две мы с ней здесь и остались. От прежнего народа. Все новые здесь. Из поселка. А нас всего двое и осталось.

Да. Вот рассказала Вам все и вроде бы и сама поняла. Служба у него такая была. Не смог он. Он ведь, Олешенька, ласковый такой был да послушный. Ты ему что скажешь, то он и сделает. Доверчивый такой был, ну как теленок годовалый.