Это был философ милостью Божьей. Он работал над проблемами, которые в философии испокон веков считались самыми важными и которыми (парадокс!) советские философы по существу совсем не занимались. Ему удалось получить серьезные результаты — по-своему поставить эти проблемы и предложить свои решения.

Николай Николаевич Трубников (14.2.1929—19.5.1983). Он практически был незнаком широкому читателю, да и профессиональные философы знали его значительно меньше, чем он заслуживал. Его зрелые, «собственно трубниковские» работы, по сути дела, не печатались (из них ему удалось издать лишь две-три статьи, да и те порой оказывались заредактированными до неузнаваемости). Еще обиднее то, что отчасти поэтому он написал гораздо меньше, чем мог и хотел написать. Причины? Застой, равно как и то славное «движение», которое в свое время благополучно преобразовалось в этот застой. Безликие, но не безличные. Представленные вполне конкретными людьми из числа чиновников от науки. Да, именно они, не терпевшие ничего мало-мальски неординарного, сыграли в его судьбе зловещую роль. Он был их полным антиподом: не имел никакой власти, но имел яркий талант, чувство собственного достоинства, благородство. Сам факт его существования пробуждал в них тяжелые комплексы неполноценности, и они употребляли всю власть на то, чтобы преградить написанным им трудам путь к печатному станку и тем обессмыслить работу над задуманными трудами, а в конечном счете обессмыслить и саму его жизнь. Но он продолжал работать. Думать и писать. Это была и его борьба — его утверждение жизни и отпор нежити.

Но, увы, дело не только в системе и чиновниках. Дело еще и в том, что сработал — в который раз уже! — чудовищно несправедливый, однако за тысячелетия так ничему и не научивший людей закон «Нет пророка в своем отечестве». Причем, чем интимнее это отечество, чем больше оно «свое» (коллеги по работе, семья, круг друзей), тем меньше надежды на признание. Это о нем, о таких, как он, его любимый Г. Торо сказал его любимые слова: «Если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, это оттого, что ему слышны звуки иного марша». Он говорил «все не так», а то и вовсе «про другое». Одних это удивляло, других раздражало, у третьих рождало подозрение, что он просто оригинальничает. По «праву товарищества и дружбы» ему иногда говорили такое и так, что не могло быть сказано и по самому жестокому «праву вражды». В этих случаях он шутил: «Ни от кого не услышишь таких гадостей, как от своих близких». И крупица правды здесь была столь велика, что вряд ли оставалось место для чего-то еще. А критики про себя оправдывались тем, что «истина дороже» и что говорят «от чистого сердца», не очень задумываясь о том, основано ли их «чистое сердце» на столь же «чистом уме», все ли сделано, чтобы понять человека, и вообще, так ли уж это верно, что истина дороже друга. Впрочем, это было потом...

А поначалу его карьера профессионального философа складывалась вполне благополучно, не предвещая ничего необычного и уж тем более трагического. Учеба на философском факультете МГУ (1954 — 1960). Затем — Институт философии АН СССР: аспирантура (1960 — 1963, научный руководитель — Э.В. Ильенков), успешная защита кандидатской диссертации («Отношение цели, средства и результаты деятельности», 1965), работа, дружный, интересный коллектив, занятый в основном проблемами теории познания и методологии науки (кстати, оживление нашей философской мысли, начавшееся в середине 50-х годов, пожалуй, в наибольшей мере проявилось именно в этих дисциплинах, и со временем даже стало казаться, будто философия только ими и живет и чуть ли не только из них и состоит). И вот он, подобно другим академическим «философским работникам», по «присутственным дням» ходит «на работу», где, как правило, бездарно тратит время, а собственно работает дома во все остальные дни (а то и ночи) — в любой момент, когда приходит вдохновение или «проходят сроки», благо (впрочем, не всегда и благо) «орудие труда» постоянно при себе. Подобно другим, заполняет годовые «план-карты», т.е. берет на себя обязательства сделать в течение предстоящего года такие-то философские открытия и сделать не как-нибудь, а на столько-то процентов в первом квартале, на столько-то во втором... Подобно другим, выполняет эти обязательства в срок и на должном уровне, «выдает» «плановые труды», публикуется и т.д. и т.п. Словом, перед нами обычный служащий госучреждения, занятого плановым производством философских идей.

Но вот в конце 1970 г. происходит совершенно непонятное. Он пишет и представляет на суд коллег доклад «Философия и методология науки». Очень странный доклад! Начать с того, что наш «нормальный» «философский работник» стал бы тратить силы на написание текста обычно для того, чтобы опубликовать его, и потому изначально внимательно следил бы за его «проходимостью», т.е. смотрел бы на него одновременно также и глазами редактора; доклад же явно писался без участия этих «вторых глаз» и в печать не годился.

И уж совсем непостижимым было то, что человек, видимо, решил на все 180 градусов изменить направление своих мыслей о сути и назначении философии. Ведь еще вчера он наравне со своими коллегами писал и публиковал статьи по теории познания, сегодня же заявляет, будто она (а тем более методология науки) вообще не составляет «специфического предмета» философии и даже какой-либо ее цели, а выступает «лишь как средство» решения «фундаментальных философских проблем», к числу которых в первую очередь относит проблемы смерти и смысла жизни. Ответом была критика, очень резкая и по форме, и по содержанию. Он изменил! И не только себе, но и «общему делу» — делу преобразования нашей философии.

Что же касается дорогих его сердцу «фундаментальных проблем», то коллеги как бы вовсе и не заметили их. В публичном докладе говорить о смерти и смысле жизни — это странно. Ведь общеизвестно, что классики марксизма не занимались вопросом о смысле жизни, а тем более о смерти (смертью интересовались экзистенциалисты, и это понятно, поскольку их волновал и пугал вид умирающего капитализма). Конечно, невнимание «классиков» к этим проблемам могли объяснять по-разному. Одни так: для людей, созидающих коммунистическое общество, не может быть проблемы смысла жизни, ибо он очевиден, он — в этом созидании. Другие так: над этими проблемами бились многие, и в том числе величайшие умы прошлого, однако ничего не добились, отсюда естественно был сделан вывод, что это вообще псевдопроблемы, и им не место в серьезной теоретической философии. Третьи... Но при любых вариантах объяснений вышколенный мозг нашего философа срабатывал однозначно: раз «классики» проблем не ставили, значит, их вообще нет. И срабатывал так не только у людей недалеких или догматиков, но иногда и у тех, кого почитали едва ли не самыми талантливыми и творчески-раскованными.

И все же как мог он так внезапно и радикально измениться, изменить себе? Теперь, из его архива мы совершенно точно знаем, что на самом деле никакой измены и не было. Напротив, была удивительная, хотя и не видная постороннему взору верность себе. «Давным-давно, в пору моей далекой сибирской юности (тогда ему едва исполнилось 14 лет. — Е.Н.), на вытоптанном дворе Баргузинской средней школы — на плацу, где мы, ученики этой школы, ежедневно маршировали с деревянными винтовками в руках, в добрую или — не теперь и не здесь судить об этом — недобрую минуту пробудились эти вопросы о человеческой жизни и смерти, о человеке, смысле и сущности человеческого бытия. (...) Всю жизнь эти вопросы прошли рядом, как верные спутники, как бы ни гнал я их иной раз, ни прятался от них за личину благополучия и довольства собой. Всю жизнь. И это, пожалуй, единственная верность, с какой довелось мне встретиться в жизни, в людях и в себе самом» (22^**, с. 429, 432). Но тогда почему же, став профессиональным философом, он не занялся ими сразу? Причины просты. Прежде всего, нельзя сбрасывать со счетов то, что как начинающий научный сотрудник, стоящий на низшей ступеньке «академической иерархии», он зачастую вынужден был писать «сочинения на заданную тему». Но главное, конечно, в другом: до поры до времени ему просто еще нечего было сказать читателю. Ведь эти важнейшие проблемы — одновременно и сложнейшие, и при самом могучем уме требуют большой, кропотливой работы и, разумеется, времени. И еще одно, тоже очень важное. Реальная ситуация предъявляла к нему не обычные, но завышенные требования. Для него мало было найти что-то новое в самих этих проблемах. Надо было найти еще нечто новое и в себе, а именно — мужество, чтобы выступить по этим «не санкционированным» «классиками» и потому «не существующим для нас» темам. Он нашел и то и другое.

** См. библиографию Н.Н.Трубникова, помещенную в конце книги.

Пусть это звучит несколько высокопарно, но во второй половине 60-х годов он проходил свою самую главную и трудную программу — учился «по классу искренности и мужества». Класс вели многие замечательные профессора, знатоки предмета — от М.А. Булгакова до В.С. Высоцкого. Их творения иногда выходили, чаще же «ходили» — в текстах и пленках. Моя дружба с ним и началась с того, что как-то он пригласил меня послушать Галича, которого только что «достал» и сразу полюбил. Но стоило ему однажды заполучить Высоцкого, как он мгновенно и без малейшей тени смущения «изменил» Галичу. Укоризненные реплики не вызывали в нем ни раскаяния, ни попытки оправдаться. Он лишь убежденно произносил: «Запомни, Высоцкий — великий русский поэт нашего века» (а ведь тот еще только начинался, еще не было ни «Коней привередливых» и «Охоты на волков», ни «Баньки» и «Песни о земле», ни «Канатоходца» и «Иноходца», ни сказок о вещей Кассандре, о правде и лжи, о двух судьбах, ни многого другого).

У этих наставников он учился не только искренности и мужеству, но и умению ставить и решать философские проблемы средствами искусства (конечно, просто «научиться» этому невозможно, если нет художнических задатков, а они, к счастью, были). И не случайно начальные опыты подхода к своим заветным проблемам он предпринял именно в форме художественно-философских произведений. Самым первым из них было эссе «Притча о Белом Ките», написанное через полгода после того «злосчастного» доклада и «опубликованное» в кругу друзей (попросту говоря, каждому был подарен экземпляр машинописного текста; практически все последующие его работы публиковались этим же способом, который, по сути дела, стал для него единственным). «Притча» покорила, потрясла до глубины души, и по крайней мере в одном из отечеств закон невозможности пророка немедленно утратил свою силу. Потом были рассказы «Золотое на лазоревом» (1972), «Скальпель и кисть ретушера» (1972 — 1973) и др.

Параллельно и позднее писались и сугубо философские работы. Плановые и неплановые, статьи и книги. Их объединяла не только эта фундаментальная смысложизненная проблематика, но и полное отсутствие какого-либо снобизма в отношении к мыслителям прошлого — к тем, якобы «не добившимся». «Пепел их живой мысли стучался, стучится и стучит в моем сердце» (22, с. 447). По крупицам, бережно собирается весь их опыт — и постановки проблемы, и решения, и положительный, и отрицательный, и древний, и совсем недавний — уточняется, очищается, дополняется, сводится воедино, обосновывается. В итоге он получает свои, оригинальные постановки и решения этих древнейших проблем.

Очень стара и широко распространена (особенно в XX в. — благодаря экзистенциалистам) концепция: жизнь бессмысленна в силу существования смерти; будучи абсолютно бессмысленной, смерть перечеркивает, делает абсурдной любую жизнь, сколь бы осмысленной она ни казалась. Тогда прав мудрый Соломон, и жизнь не более чем «суета сует» и потому «лучше всего вовсе не родиться». Но что-то заставляет нас противиться этому, верить, что «жизнь, какой бы невыносимой она ни казалась и ни была на самом деле, все-таки есть нечто, всегда бесконечно большее, чем ничто...» (17, с. 72). В чем же дело? В том, что неверна древнейшая концепция. И он выдвигает свою, прямо противоположную: жизнь может и должна иметь смысл, и залогом этого является существование смерти. «Надо просто по-иному понять смерть...» (22, с. 441). Не вообще смерть и не чью-то уже случившуюся, но — свою собственную, будущую. Понять не как начало, противоположное жизни, а как ее полюс и предел, столь же естественный и необходимый, как и другой полюс и предел — рождение. Понять, что только осознание этой предельности позволяет нам постичь великую ценность жизни; «жизнь без смерти, без меры и границы не только не имела бы в твоих глазах никакой цены, но была бы бесконечностью куда более невыносимой и ужасной, чем самый невыносимый и ужасный конец» (17, с. 77); понять, что и смерть тем самым имеет высокий духовный, нравственный смысл. Мелвилловский герой Измаил постигает это «на практике». Чудом избежав смерти, он начинает совершенно по-новому смотреть на мир, «принимать всякое мгновение бытия как бесконечное благо. Не как нечто необходимое и естественное, по священному праву рождения принадлежащее, но как редчайший, ничем не обусловленный дар...» (там же). Все это позволяет «сделать каждое его мгновенье бесконечно значимым, бесконечно насыщенным жизнью...» (там же, с. 78). Но значит ли это, что узнать подлинную цену жизни человек может лишь «практически» — самолично заглянув в лицо смерти? Ответ, даваемый не столько каким-то отдельным высказыванием, сколько сутью всех работ Н.Н. Трубникова, вполне однозначен — нет. Человека можно и нужно учить пониманию смысла жизни и смерти, как это делал Мелвилл. Ведь сами по себе люди не любят размышлять о смысле жизни, а тем более о смерти. Это неприятно, а иных наполняет таким страхом смерти, который способен, как говорит Соломон, заживо упокоить их в стане мертвецов. И тем не менее, а вернее, именно поэтому и надо преподавать людям эту самую трудную, но совершенно необходимую науку: «Не бойся умереть, прожив. Бойся умереть, не узнав жизни, не полюбив ее и не послужив ей» (там же, с. 77). Такая наука способна избавлять от «заживо упокаивающего» страха смерти и заменять его противоположным и благородным страхом бессмысленной смерти, или, что то же, бессмысленной, зря протраченной жизни. Но и это не предел. Человек может преодолеть и этот страх, если он сумеет до предела наполнить свою жизнь смыслом. Именно наполнить, ибо «сама по себе» жизнь не имеет никакого предзаданного (кем-то или чем-то) смысла, но имеет лишь тот, который мы ей сообщаем своими помыслами и делами.

А отсюда ясен и вопрос «Как, посредством чего преобразовывать наше общество?», и ответ на него: посредством развития чувства собственного достоинства личности, посредством личной ответственности каждого за выбор идеалов и конкретную реальную работу по их претворению в жизнь. Ибо «никакой социальности, никакой реальности вне человека и над человеком нет... всякое социальное производно от индивидуального», общество «есть в самой полной и непосредственной мере продукт наших «я», что-то делающих, куда-то стремящихся или топчущихся на месте и бездействующих, проживающих труды отцов и дедов. [...] В этом смысле подлинный импульс и смысл, сама тайна социальности прячется в личной человеческой деятельности, в нас самих. Мы есть кауза прима и кауза финалис общественной жизни» (21, с. 113-114).

XX век добавил ко всему этому внешне похожую, но по существу принципиально иную проблему — проблему жизни и смерти человечества. Не в последнюю очередь она обязана своим существованием тем глубоким рассогласованиям, которые возникли в мире духовной культуры, в частности между наукой и нравственностью. Истины, которыми по праву гордится наука, «могут быть даже очень плохими, потому что при их помощи может быть построена очень хорошая с узконаучной или узкотехнической точки зрения цепь суждений от Е=mс² до взорванной в Хиросиме бомбы» (20, с. 287). Однако дело обстоит куда сложнее, оно также и в серьезных рассогласованиях в самой нравственности, в этой святая святых разума. Кажется, есть от чего прийти в отчаяние. «Я спрашиваю: как можно жить и испытывать чувство довольства собой в этом мире? Я спрашиваю: есть ли у кого-нибудь еще одна соломинка? Пусть он покажет ее. Только пусть она будет настоящей, чтобы можно было за нее схватиться!» (там же, с. 295). И все-таки остается надежда, что люди станут, должны будут стать «Спасителями мира, как сумели, вкусив от древа позабывшего о добре и зле познания, стать его Погубителями. Должны будут стать не только Всемогущими и Всеведущими, какими почти стали, но и Всемилостивейшими и помилуют не только дельфинов... но и других, друг друга, себя» (17, с. 82).

Мы, в сущности, только прикоснулись к темам, над которыми он размышлял, да и то лишь к двум, центральным для него, а он работал и над многими другими. Правда, все они были как бы завязаны в один тугой узел. Завязаны его глубоким убеждением, что собственно философским вопрос становится лишь тогда, когда он «приводится в прямую связь с проблемой смысла и сущности человеческого бытия» (15, с. 20). Необходимо специально подчеркнуть, что его философия была принципиально жизнеутверждающей, оптимистичной. Не той жизнерадостностью неведения (детской, но иногда сохраняющейся и у взрослых), которую нередко принимают за оптимизм, но той, прошедшей через познание всей меры и всех образов зла и тем не менее сохранившейся, верой в добро, которая только и есть оптимизм.

Вообще он считал, что вопросы «всякой действительной философии» «всегда есть проблемы не только философские, всегда есть проблемы более чем философские, если под философией понимать некоторую специальную область духовной деятельности, есть проблемы человеческой жизнедеятельности, человеческой жизни» (там же, с. 19). Поэтому философия даже в «век науки» не имеет права быть только методологией научного познания, обслуживать только науку и учиться лишь у нее, через нее. Философские исследования должны определяться «широким и общим контекстом человеческой жизни, практики, взятой во всем ее доступном нашей мысли объеме» (там же, с. 13), Сам он — внимательный, пытливый, умный наблюдатель — постоянно изучал жизнь. Во всех ее проявлениях, во всякое время (например, в отпускное, когда в какой-нибудь забытой Богом деревушке, на которую волею карты и его рыбацкой интуиции пал выбор, вел долгий неспешный разговор с крестьянами — «стариканами» и старухами). Стремился подтверждать свои теории собственной жизнью (говорил: «Всякая теория есть автобиография»), и если между ними возникало расхождение, стремился его ликвидировать. Так, придя к выводу, что убийство есть абсолютное зло, перешел на постную пищу в строгом значении этого выражения, т.е. «пищу не животного происхождения». [Вегатарианец! Молодец!! — Прим. Марселя из Казани (см. Почему я вегетарианец?)]

Его жизнь профессионального философа началась как безоблачное утро, продолжилась как проясняющийся (проясняющий) день и закончилась как хмурый, промозглый вечер...

В августе 1975 г. он сдал в официальные институтские инстанции рукопись своей книги о времени человеческого бытия, с чего и начались ее — и его — долгие злоключения (сразу же замечу, что в свет она вышла ровно через 12 лет — в августе 1987 г.). Она то подолгу лежала в институте, то уходила в издательство и лежала там, потом возвращалась назад и т.д. На ее пути встала масса самых различных людей — от директора института до «черных» рецензентов. Всех их объединяло одно — стремление доказать, что его философская концепция противоречит науке, т.е. судить его именем науки. Нелепое стремление! Идея книги — идея качественного отличия времени человеческого бытия от времени бытия биологических, а тем более физических объектов — непосредственно и явно вытекала из эйнштейновских положений об относительности времени и его тесной связи с материей. Оппоненты же настаивали на универсальности и, стало быть, абсолютности физического времени. Тем самым его, стоявшего на позициях современной науки и философии, судили именем науки и философии XVII в.! Дефицит познаний и интеллекта «судьи» компенсировали властью и свободой от нравственных норм.

Только самые близкие знали, чего это ему стоило. Для других он всегда оставался прежним — невозмутимым, молчаливым, никогда ни на что не жалующимся. Дух его выдержал все. Увы, тело оказалось не столь всесильным. Он продолжал работать — над статьями и одновременно над двумя книгами (о природе и назначении философии и о смысле жизни), а в 1982 г., уже будучи безнадежно больным и знающим это, написал давно задуманную повесть «Зефи, Светлое мое Божество, или После заседания (из записок покойного К.)», чем-то очень булгаковскую (может быть, панорамностью, подачей человеческой жизни во всей ее многослойности, от низшего «звериного» слоя до высшего «божественного», и вместе с тем камерностью в духе «Театрального романа», помещением этой многослойности — со всеми естественными противоборствами и неестественными согласностями этих слоев — в рамки одной личности), но все-таки свою — прежде всего своей философской проблематикой.

Будучи убежден, что «философия... [есть] то, чем человек обладает с самого начала», что «быть человеком и не быть философом невозможно» (15, с. 15-16), он писал свои работы не только для профессионалов, но для всех, «кто ищет иных почв, иных, более чистых соков жизни... кому знакома эта тоска по осмысленности, кто не умеет довольствоваться тем, что есть, и знает или узнает когда-либо зов иного, более просторного и ясного человеческого мира» (22, с. 433).

БИБЛИОГРАФИЯ Н.Н. ТРУБНИКОВА