или «Истина освободит вас»
<=> www.Marsexx.narod.ru
(Marsexx = Marsel ex Xazan = Марсель из Казани)
Адрес страницы (с 17 фев. 2007 г.): /psychology/frankl-doktor_i_dusha.html
|
Преимущества воронки водостока В наличии. Воронка водостока – является комплектующим элементом водосточной системы RUNOFF. Это изделие выполнено из качественной нержавеющей стали с полимерным покрытием, поэтому не боится воздействия влаги, отличаются длительной эксплуатацией и справляются на «ура! » со всем возложенным на них функционалом.
|
| Сверхновый Мировой Порядок, или «Истина освободит вас» <=> www.Marsexx.narod.ru (Marsexx = Marsel ex Xazan = Марсель из Казани) Адрес страницы (с 17 фев. 2007 г.): /psychology/frankl-doktor_i_dusha.html |
| Бизнесмен, бросай бизнес! | Работник, бросай работу! |
Студент, бросай учёбу! | Безработный, бросай поиски! | Философ, бросай "думать"! | ||
|
OCR: Марсель из Казани, 17 фев. 2007 г. www.MarsExX.ru/ Франкл В. Доктор и душа/ Пер. с англ., предисл. А. А. Бореев, перевод— СПб.: Ювента, 1997. |
| Ещё литературу берите в библиотеке Марселя из Казани «Из книг»: Виктор Франкл. «Воля к смыслу», «Психотерапия и экзистенциализм», «Человек в поисках смысла» и др., «Доктор и душа», «Скажи жизни "Да"», «Логотерапия» |
ДОКТОР И ДУША: ОТ ПСИХОТЕРАПИИ К ЛОГОТЕРАПИИ
Глава I ОТ ПСИХОТЕРАПИИ К ЛОГОТЕРАПИИ
Глава II СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ1
1. О психологии невроза тревожности
2. О психологии обсессивного невроза
Глава III ЛОГОТЕРАПИЯ КАК ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКАЯ ТЕХНИКА
Глава IV ОТ СВЕТСКОЙ ИСПОВЕДИ К МЕДИЦИНСКОМУ СЛУЖЕНИЮ
ЧЕЛОВЕК В ПОИСКАХ СМЫСЛА: ВВЕДЕНИЕ В ЛОГОТЕРАПИЮ
Глава I ОПЫТ ПЕРЕЖИВАНИЙ В КОНЦЕНТРАЦИОННОМ ЛАГЕРЕ
Глава II ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ ЛОГОТЕРЛПИИ
Норман Сандберг, Леона Туллер ТЕРАПИЯ, ПОДЧЕРКИВАЮЩАЯ МОРАЛЬНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Генри Глейтман ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ТЕРАПИЯ
Автор предлагаемой читателю книги — всемирно известный психиатр, психотерапевт, философ, создатель так называемой Третьей Венской школы психотерапии Виктор Франкл. Первые две школы — это психоанализ Фрейда и «индивидуальная психология» А. Адлера. Франкл, как и многие другие видные специалисты в этой области, прошел через школу психоанализа, изучил вклад ее учеников и последователей и пошел дальше. Признавая бесспорные заслуги Фрейда и Адлера, он убедительно аргументирует недостаточность и однородность их подходов к пониманию человека. Он показывает также их комплементарность. Да, соглашаясь с Фрейдом, не приходится отрицать огромную роль «оно», глубинных инстинктов, и прежде всего полового инстинкта, в детерминации психических явлений и поведения человека. Также Адлер справедливо выделяет значимость «стремления к власти» в жизни и деятельности человека. Но, как доказывает Франкл, подходы Фрейда и Адлера страдают односторонностью. Как известно, Фрейд сам отмечал тот факт, что он своими работами заложил основы понимания лишь глубинного, «подвального» уровня психологии человека. Но, по выражению Франкла, «человек — это больше чем психика: человек — это дух».1
1 Frankl V. Е. Psichotherapy and existentialism. New York: Simon and Schuster, 1967. P. 63.
Согласно концепции Франкла, человеку присуща и так называемая «третья сила» — движущая сила поведения и деятельности. Эта «третья сила» — стремление (воля) к смыслу своего существования. Франкл со всей убедительностью показывает властную силу этого стремления. В отличие от Фрейда и Адлера, именно это стремление как врожденную мотивизационную тенденцию, присущую человеку, Франкл считает основным детерминирующим фактором в жизни человека. Как утверждает Франкл, «даже самоубийца верит в смысл — если не жизни, то смерти».1 Сила стремления, или потребности, или воли к смыслу, следовательно, столь велика, что даже и отрицание (отвергание) жизни требует осмысленности, или смысловой оправданности.
Утрата смысла собственного существования ведет к состоянию так называемой ноогенной, или экзистенциальной фрустрации. Сама по себе еще не будучи патологическим явлением, фрустрация может в определенных условиях вести к неврозу или депрессии и суициду. Развивающийся на основе экзистенциальной фрустрации невроз Франкл называет «но-огенным неврозом». Подобные неврозы составляют 14—20% всех случаев неврозов. Интересно отметить, что такого типа неврозы особенно часто встречаются среди представителей экономически развитых обществ. Они являются выражением так называемой «экзистенциальной пустоты». Особой формой экзистенциального невроза является «воскресная депрессия» — состояние, возникающее у человека по окончании рабочей недели, когда человек, освободившись от занятости всевозможными делами и проблемами, осознает пустоту и бессмысленность своей жизни.
1 Frank! V. Е. Der Mensch vor der Frage nachdem Sinn. Munchen: Piper, 1979. P. 236.
Иллюстрируя значимость воли к смыслу, Франкл неоднократно цитирует афоризм Ницше: «Человек, которому есть Ради чего жить, может вынести.почти любое Как». Смысл существования — это и есть то, ради чего человек живет. Франкл приводит данные общественного опроса, проведенного во Франции, которые показали, что 83% опрошенных признали, что человек нуждается в «чем-то», ради чего стоит жить, и 61% отметили, что в их собственной жизни есть что-то или кто-то, ради чего или кого они были даже готовы умереть. Аналогичные данные были получены в исследовании самого Франкла, проведенном в Венской клинике.
Таким образом, нельзя не согласиться с тем, что воля к смыслу действительно является сильнейшим фактором, определяющим поведение и психологию человека. Во многих случаях для того, чтобы облегчить страдания человека, необходимо помочь ему вновь обрести утраченный смысл своей жизни. Франкл акцентирует внимание на уникальности смысла существования у каждого человека. И врач не может и не должен навязывать пациенту какой-либо смысл жизни из набора возможных готовых смыслов. Он может и должен лишь помочь страдающему человеку вновь обрести его собственный, подлинный, уникальный смысл жизни. Франкл доказывает, что жизнь человека никогда и ни при каких обстоятельствах не может быть окончательно лишена смысла.
Смысл существования Франкл связывает с реализацией ценностей, которые разделяет на три группы: ценности творчества, ценности переживания и ценности отношения. Ценности творчества реализуются прежде всего в труде, активной творческой деятельности и являются наиболее важными в жизни человека, но они не всегда доступны каждому индивиду. Однако невозможность их реализации никоим образом не означает лишения жизни ее смысла. Существуют ценности переживания, реализуемые через созерцание красоты, познание, восприятие искусства, любовь. Ценности переживания также могут наполнить жизнь человека смыслом. Однако бывают обстоятельства, при которых не могут быть реализованы ни творческие ценности, ни ценности переживания. Это — обстоятельства, которые обрекают человека на страдания, как, например, в случае неизлечимой болезни. И тогда у него остается последняя возможность сохранить или обрести смысл своей жизни. Эта возможность — реализация ценностей отношения. Ценности отношения могут быть реализованы человеком через принятие страдания и стремление мужественно и достойно его переносить. Итак, ценности отношения — последний имеющийся у человека шанс реализации смысла своей жизни. И этот шанс, эта возможность потенциально доступна каждому человеку. Таким образом, жизнь человека, как утверждает Франкл, всегда и при любых обстоятельствах может быть исполнена смысла. «Как только список категорий ценностей пополняется ценностями отношения, становится очевидным, что человеческое существование по сути своей никогда не может быть бессмысленным. Жизнь человека полна смысла до самого конца, до самого последнего вздоха».1
1 Франкл В Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990 С. 174.
В настоящем издании представлены как теоретические работы Франкла, так и работы, посвященные практическим вопросам логотерапии и экзистенциального анализа. Среди разработанных им конкретных техник логотерапии основными являются методы парадоксальной интенции и дерефлексии. Эти методы рекомендуются главным образом при лечении нарушений сна, потенции, фобий и навязчивых состояний. Метод парадоксальной интенции сводится к тому, чтобы побудить пациента парадоксальным образом начать желать того, чего он боится. Когда это удается, пациент с удивлением обнаруживает исчезновение страха и связанных с ним симптомов. Как метафорически выражается Франкл, при этом «ветер убирается из парусов фобии». Так, человека, страдающего расстройствами сна, преследует страх бессоницы, который, вызывая очаг возбуждения в соответствующих участках мозга, сам по себе препятствует засыпанию. Парадоксальное желание, стремление не заснуть «убирает ветер из парусов» страха, снимает возбуждение, и наступает сон. Дерефлексия применяется при лечении неврозов тревоги и навязчивых состояний, главной особенностью которых является стремление к постоянному самонаблюдению, которое как раз и играет роль патогенного фактора. Целью дереформации является отвлечение внимания пациента от его главной проблемы и направление на позитивные аспекты жизни, на заботы других людей, на реальные жизненные задачи или вообще на вещи несущественные, не имеющие большого значения.
До настоящего времени в нашей стране имелись лишь две публикации Франкла — небольшой отрывок в университетской хрестоматии и сборник его работ, выпущенный издательством «Прогресс» в 1990 г. под названием «Человек в поисках смысла», что представляется совершенно недостаточным. В настоящем издании представлены книга Франкла «Человек в поисках смысла: Введение в логотерапию» и не переводившиеся ранее работы из его книги «Доктор и душа (От психотерапии к логотерапии)». Публикация этих работ послужит более полному знакомству читателей с концепцией автора «Третьей Венской школы психотерапии» — логотерапии и экзистенциального анализа.
А. А. Бореев
Один широко известный психиатр как-то заметил, что западное общество повернулось от священника к доктору. Другой психиатр жалуется, что в наше время слишком много пациентов приходит к врачу с такими проблемами, с которыми нужно было бы обращаться к священнику.
Пациенты постоянно приходят к нам с проблемами, связанными с поиском смысла жизни. Это не мы, врачи, пытаемся вносить философию в медицину, хотя нас часто обвиняют в этом; сами пациенты приходят к нам с философскими проблемами. Какой-нибудь из врачей, столкнувшийся с такими проблемами, легко может оказаться загнанным в угол. Но медицина, и особенно психиатрия, тем самым была вынуждена решать задачи в новой области.
Врач может при необходимости найти какой-нибудь выход из положения. Он может, например, найти прибежище в психологии, утверждая, что духовное страдание человека, который ищет смысл своего существования, является ничем иным, как патологическим симптомом.
Человек живет в трех измерениях: соматическом, психическом и духовном. Духовное измерение не может быть игнорируемым, так как именно оно делает нас людьми. Озабоченность смыслом жизни не обязательно должна быть признаком болезни или невроза. Она может быть таким признаком; но, с другой стороны, духовное страдание может иметь очень мало связи с болезнью психики. Правильный диагноз может быть поставлен только тем врачом, который может видеть духовную сторону человека.
Психоанализ говорит о принципе удовольствия, индивидуальная психология — о стремлении к статусу. Принцип удовольствия может быть обозначаем как волн к удовольствию; стремление к статусу эквивалентно воле к власти. Но где же то, что является наиболее глубоко духовным в человеке, где врожденное желание человека придать своей жизни так много смысла, как только возможно, актуализировать так много ценностей, сколь это возможно, — где то, что я назвал бы волей к смыслу?
Эта воля к смыслу — наиболее человеческий феномен, так как животное никогда не бывает озабочено смыслом своего существования. Однако психотерапия превращает эту волю к смыслу в человеческую слабость, в невротический комплекс. Терапевт, который игнорирует духовную сторону человека и, следовательно, вынужден игнорировать волю к смыслу, отрицает одно из самых ценных его достоинств. Потому что именно к этой воле должен апеллировать психотерапевт. Снова и снова мы видим, что убеждать продолжать жизнь, постараться выжить в самых неблагоприятных условиях можно только тогда, когда выживание представляется имеющим смысл. Этот смысл должен быть специфическим и личным, смыслом, который может быть реализован только этой личностью. Потому что мы никогда не должны забывать, что каждый человек уникален во вселенной.
Я вспоминаю возникшую у меня в концентрационном лагере дилемму, когда я столкнулся с тем, что двое узников — мужчина и женщина были близки к самоубийству; оба говорили мне, что они уже ничего больше не ждут от жизни. Я спросил каждого из них, действительно ли суть дела в том, что мы ожидаем от жизни? И не в том ли, скорее, что жизнь ожидает от нас? Я пытался навести их на мысль о том, что жизнь ожидала чего-то от них. Действительно, у женщины дома остался ребенок, который ждал ее, а у мужчины была задумана серия книг, которую он начал писать и публиковать, но не закончил.
Цель может быть целью жизни, только если она имеет смысл. Здесь я готов к возражению, что психотерапия принадлежит к сфере науки и не касается ценностей; но я считаю, что не может быть психотерапии, не связанной с ценностями, разве что психотерапия, слепая к ценностям. Психотерапия, которая не только признает духовную сторону человека, но и фактически начинается с нее, может быть обозначена термином логотерапия. В данной связи, логос будет означать «духовный» и, кроме того, «смысл».
Разумеется, логотерапия не ставит перед собой цели заменить существующую психотерапию, но только намеревается дополнить ее, формируя таким образом картину человека в его целостности, включающую духовное измерение. Такая терапия, ориентированная на духовность человека, будет показана в случаях, когда пациент обращается к доктору за помощью в своем духовном страдании, а не из-за действительной болезни. Возможно, конечно, говорить о неврозе даже и в таких случаях — неврозе в широком смысле слова. В этом контексте отчаяние по поводу отсутствия смысла жизни может быть названо экзистенциальным неврозом, в противоположность клиническому неврозу. Подобно тому как сексуальная фрустрация — по крайней мере, согласно психоанализу — может вести к неврозу, также и фрустрация воли к смыслу может вести к неврозу. Я называю такую фрустрацию экзистенциальной фрустрацией.
Когда экзистенциальная фрустрация обусловливает невротическую симптоматологию, мы имеем дело с новым типом невроза, который мы будем называть ноогенным неврозом. Чтобы обосновать это понятие, Крамбаух и Маколик, руководители Американского исследовательского центра, создали свой текст PIL (цель в жизни) и апробировали его на 1200 испытуемых. «Результаты, — пишут они в своей статье, опубликованной в Журнале клинической психологии, — определенно подтверждают гипотезу Франкла о том, что наряду с другими известными неврозами существует новый тип невроза, который он называет ноогенным неврозом. Есть основания считать, что мы действительно имеем дело с новым синдромом». Что касается его частоты, то я могу сослаться изданные статистического исследования, проведенного Вернером в Лондоне, Лангеном и Фолардом в Тюбингене, Приллом в Вюрцбурге и Ни-бауэром в Вене. По их оценке, среди всех неврозов около 20% составляют неврозы, ноогенные по своей природе и происхождению.
В этих случаях логотерапия является специфической терапией; в других случаях она выполняет роль неспецифической терапии.
Другими словами, бывают случаи, когда должна применяться обычная психотерапия, и все же полное излечение может быть достигнуто только с помощью логотерапии. Бывают также случаи, при которых терапия вообще не проводится, а имеет место нечто иное, что мы обозначаем как медицинское служение. Как таковое оно может быть использовано не только невропатологом или психиатром, но и любым другим врачом. Хирургу, например, приходится выступать в роли священника по отношению к своему пациенту в случае его неоперабельности или когда он вынужден сделать пациента инвалидом на всю жизнь, ампутируя его конечность. Хирург-ортопед сталкивается с подобными духовными проблемами; то же самое относится к дерматологу, который имеет дело с больными, страдающими от болезни, обезображивающей лицо, и к практикующему врачу, который должен лечить инвалидов.
Во всех подобных случаях врачи имеют дело с чем-то значительно большим по сравнению с тем, чем занималась психотерапия до настоящего времени. Психотерапия занимается способностью человека работать и радоваться жизни (медицинское служение), занимается и способностью к страданию.
Мы сталкиваемся здесь с интересной проблемой: каковы возможности достижения смысла жизни, реализации ценностей? Имеется несколько ответов. Человек может наполнить свою жизнь смыслом посредством реализации того, что я называю креативными ценностями, посредством решения задач. Но человек может придать смысл своей жизни посредством реализации ценностей переживания, посредством переживания Добра, Истины и Красоты, или посредством познания одного-единственного человека во всей его уникальности. А воспринимать одного человека как уникальное человеческое существо означает любить его.
Но даже человек, оказавшийся в самом большом несчастье, при котором ни активность, ни творчество, ни переживание не могут придать жизни ценность и смысл, даже такой человек может сделать свою жизнь исполненной смысла тем, как он встречает свою судьбу, свое несчастье. Принимая на себя свое неустранимое страдание, он все же может реализовать ценности.
Таким образом, жизнь имеет смысл до последнего дыхания. Потому что возможность реализации ценностей посредством самой установки, с которой мы встречаем наше неотвратимое страдание, существует до самого последнего момента. Я называю такие ценности ценностями установки. Подлинный род страдания — встреча вашей судьбы без уклонения — высшее достижение, которое было даровано человеку.
Я хотел бы проиллюстрировать мою точку зрения следующим примером. Медицинская сестра у меня на отделении страдала от опухоли, которая оказалась неоперабельной. Находясь в состоянии отчаяния, сестра попросила меня навестить ее. В нашей беседе выяснилось, что причиной ее отчаяния была не столько ее болезнь, сколько неспособность работать. Она любила свою профессию превыше всего, а теперь она не могла больше выполнять свою работу. Что я должен был ей сказать? Ее ситуация действительно была безнал-
ежной; тем не менее я попытался объяснить ей, что работать восемь или десять часов в день — не такое уж великое дело — многие люди могут это делать. Но быть такой ревностной к работе, какой была она, и стать неспособной работать и при этом не впасть в отчаяние — вот это было бы достижением, на которое способны немногие. И потом я спросил ее: «Не кажется ли вам, что вы несправедливы ко всем тем тысячам больных, которым вы посвятили свою жизнь; что вы несправедливы, ведя себя так, как если бы неизлечимо больной был лишен смысла жизни? Если вы ведете себя так, как если бы смысл нашей жизни состоял в том, чтобы быть способными работать столько-то часов в день, вы отнимаете у всех больных людей право жить и оправдание их существования».
Нет необходимости говорить о том, что реализация ценностей установки, достижение смысла через страдания, может состояться только тогда, когда страдание неизбежно и неустранимо.
Разумеется, правомерно поставить вопрос, будет ли такой подход принадлежать к области медицины. Определенно, медицинская наука необходима, если мы хотим спасти жизнь посредством ампутации ноги. Но как может медицинская наука предотвратить совершение пациентом самоубийства до или после ампутации? Великий психиатр Дюбуа однажды справедливо заметил: «Конечно, можно обходиться без всего этого, оставаясь при этом доктором, но в таком случае следует сознавать, что единственное, что отличает нас от ветеринара, это клиентура». Я уже говорил, что человек не должен спрашивать, что он может ожидать от жизни, но скорее должен понимать, что жизнь ждет чего-то от него. Это можно выразить по-другому. В конечном счете человек не должен спрашивать: «В чем смысл моей жизни?», но должен отдавать себе отчет в том, что он сам — и есть тот, кого спрашивают. Жизнь ставит перед ним проблемы, и именно он должен со всей ответственностью отвечать на эти вопросы; и отвечать он может только ответственностью за свою жизнь.
Жизнь есть задача. Религиозный человек отличается, по-видимому, от нерелигиозного человека переживанием своего существования не просто как задачи, но как миссии. Это означает, что он осознает того, от кого исходит эта задача, что ему известен источник его миссии. Тысячи лет этот источник назывался Богом.
Медицинское служение не претендует на то, чтобы быть замещением того лечения душ, которое практикуется священником или жрецом. Каково отношение между психотерапией и религией? На мой взгляд, ответ очень простой: цель психотерапии — лечить душу, сделать ее здоровой; цель религии — нечто существенно отличающееся — спасать душу. Но замечательный побочный эффект религии — психогигиенический. Религия дает человеку духовный якорь спасения с таким чувством уверенности, которое он не может найти нигде больше. Но, к нашему удивлению, психотерапия может производить аналогичный непреднамеренный побочный эффект. Потому что, хотя психотерапевт и не задается специальной целью помочь пациенту в достижении способности верить, в некоторых счастливых случаях пациент вновь обретает свою способность к вере.
Такой результат никогда не может быть изначальной целью психотерапии, и доктор всегда должен остерегаться навязывания своей философии пациенту. Не должно быть места переносу (или контрпереносу) личной философии, личного понимания ценностей от врача к пациенту. Логотерапевт должен быть внимателен к тому, чтобы пациент не переносил свою ответственность на доктора. Логотерапия в конечном счете является обучением ответственности; пациент должен пробиваться вперед к конкретному смыслу своего собственного существования.
Тревогу обычно называют болезнью нашего времени; мы говорим об Эпохе Тревоги. Но предшествующие столетия, вероятно, имели больше причин для тревоги, чем наше. Сомнительно также, увеличилось ли относительное число неврозов тревоги. Коллективный невроз, насколько этот термин валиден, характеризуется четырьмя симптомами, которые я кратко опишу.
Во-первых, бесплановость, установка жить день за днем. Современный человек привык жить сегодняшним днем. Он научился этому во время последней мировой войны, и с тех пор эта установка не модифицировалась. Люди жили таким способом, потому что они ждали окончания войны, а до тех пор планирование не имело смысла. Сегодня средний человек говорит: «Для чего действовать, для чего планировать? Рано или поздно атомная бомба все уничтожит». И, таким образом, он соскальзывает к установке: «Apres moi, la bombe atomique!».1 Эта антиципация атомной войны столь же опасна, как любая антиципаторная тревога, так как, подобно любому страху, она имеет тенденцию вызывать именно то, что является ее объектом.
Второй симптом — фаталистическая установка к жизни. Она также является продуктом последней мировой войны. Человека толкали со всех сторон; он вынужден был дрейфовать; его несло течение. Человек, живущий сегодняшним днем, считает планирование действий ненужным; фаталист считает его невозможным. Он чувствует себя беспомощным объектом воздействия внешних обстоятельств и внутренних состояний.
Третий симптом — коллективное мышление. Человек хотел бы слиться с массой. Действительно, он погружается в массу; он отказывается от самого себя как свободного и ответственного существа.
Четвертый симптом — фанатизм. В то время как коллективист игнорирует собственную личность, фанатик игнорирует личность другого человека, человека, мыслящего иначе. Только его собственное мнение имеет право на существование.
1 После меня — хоть атомная «бомба» (фр.).
Моральный конфликт, конфликт совести может вести к экзистенциальному неврозу. И до тех пор пока человек способен переживать конфликт совести, он будет сохранять иммунитет к фанатизму и к коллективному неврозу вообще; наоборот, человек, страдающий от коллективного невроза, сможет преодолеть его, если он способен снова услышать голос совести и страдать от этого. Экзистенциальный невроз в этом случае приведет к избавлению от коллективного невроза! Несколько лет назад я говорил на эту тему на конгрессе. Коллеги, жившие в условиях тоталитарного режима, подходили ко мне и говорили: «Мы знаем этот феномен очень хорошо, мы называем его „болезнь функционера"». У некоторых из партийных функционеров случается нервный срыв как результат увеличивающегося бремени на их совести, и тогда они излечиваются от их политического фанатизма.
Фанатизм кристаллизуется в форме лозунгов, которые порождают цепную реакцию. Эта психологическая цепная реакция даже более опасна, чем физическая, происходящая в атомной бомбе. Потому что последняя никогда бы не могла быть использована, если бы ей не предшествовала психологическая цепная реакция лозунгов.
Можно, таким образом, говорить о патологическом духе нашего времени как о психической эпидемии. И мы можем добавить, что в то время как соматические эпидемии являются типичными следствиями войны, психические эпидемии можно считать потенциальными силами, порождающими войну. По результатам тестирования, проведенного моими сотрудниками среди пациентов, не страдающих неврозами, только один был полностью свободен от всех четырех симптомов коллективного невроза, в то время как пятьдесят процентов из них обнаружили по крайней мере три из четырех симптомов.
В конечном счете все эти четыре симптома могут быть прослежены до имеющегося у человека страха ответственности и избегания свободы. Однако же ответственность и свобода составляют духовную сферу человека. Современный человек испытывает утомленность всем тем, что относится к духовности, и эта утомленность, возможно, является сущностью того нигилизма, который так часто упоминался и так редко был определяем. Этому состоянию должна противодействовать коллективная психотерапия. Верно, что Фрейд однажды заметил в беседе: «Человечество всегда знало, что оно обладает духом; моей задачей было показать, что оно имеет также инстинкты». Но я чувствую, что человечество продемонстрировало ad nauseam1 за недавние годы, что оно имеет инстинкты, драйвы. Сегодня представляется более важным напомнить человеку, что у него имеется дух, что он — духовное существо. Психотерапия должна помнить это, особенно когда она имеет дело с коллективным неврозом.
Каждая школа психотерапии имеет свое представление о человеке, хотя это представление не всегда ясно осознается. Наша задача — сделать его осознаваемым. Нам, так многому научившимся у Фрейда, вряд ли требуется объяснять, сколь опасным может быть бессознательное. Мы должны сделать эксплицитным имплицитное представление о человеке в психотерапии. Потому что представление психотерапевта о человеке при определенных обстоятельствах может усиливать невроз пациента, может быть совершенно нигилистическим.
Три фактора характеризуют человеческое существование как таковое: духовность человека, его ответственность, его свобода.
1 До отвращения (лат.).
Духовность человека — это вещь в себе. Она не может быть объяснена чем-то внедуховным; она не сводима к чему-либо. Она может быть обусловлена чем-то, не будучи этим детерминированной. В норме телесные функции могут влиять на развитие духовной жизни, но не могут детерминировать или продуцировать ее. Чтобы проиллюстрировать сказанное, приведу следующий пример: несколько лет назад остроумный джентльмен поместил в «Тайме» следующее объявление: «Безработный, блестящий ум. предлагает свои услуги совершенно бесплатно; выживание тела должно быть обеспечено соответствующей зарплатой».
Свобода означает свободу относительно трех вещей: 1) инстинктов, 2) врожденных диспозиций и 3) среды. Разумеется, человек имеет инстинкты, но эти инстинкты не владеют им всецело. Мы ничего не имеем ни против инстинктов, ни против принятия их человеком. Но мы считаем, что это принятие предполагает также возможность отвергания их. Другими словами, должна быть свобода решения. Нас интересует прежде всего свобода человека принимать или отвергать свои инстинкты.
Что касается наследования, то исследования показали, как высока степень человеческой свободы в отношении предиспозиций. Из пары идентичных близнецов один стал ловким преступником, в то время как его брат — искусным криминалистом. Оба родились умными, смышлеными, изобретательными, но эти свойства сами по себе не обусловливают развития ни порока, ни добродетели.
Что же касается среды, то мы знаем, что не она делает человека и что все зависит от того, что человек делает с ней, от его установки по отношению к ней. Фрейд однажды скачал: «Подвергните некоторое количество очень сильно разнящихся человеческих существ равной степени голодания. С нарастанием императивной потребности в пище все индивидуальные различия будут стерты, и вместо них мы увидим единообразное выражение одного неудовлетворенного инстинкта». Но в концентрационных лагерях мы были свидетелями противоположного: мы видели, как в одинаковой ситуации один человек дегенерировал, в то время как другой вел себя как святой. Роберт Дж. Лифтон пишет об американских солдатах в лагерях для военнопленных: «Среди них были примеры как альтруистического поведения, так и наиболее примитивных форм борьбы за выживание».
Таким образом, человек ни в коем случае не является всего лишь продуктом наследственности и среды. Существует третий элемент: принятие решений. Человек в конечном счете решает сам за себя! И, в сущности, образование должно быть ориентировано на формирование способности принимать решения.
Психотерапия также должна апеллировать к способности принимать решения, к установке на свободу. То есть она должна апеллировать не только к тому, что мы назвали волей человека к смыслу, но также и к его свободной воле.
Воля не может быть простой производной от инстинктов. Итак, мы приходим к третьему фактору — после духовности и свободы человека — к его ответственности. По отношению к кому человек ответствен? Прежде всего — по отношению к своей совести. Но совесть опять-таки является не сводимой к чему бы то ни было вещью в себе. Однажды я сидел в ресторане с известным психоаналитиком. Он только что прочел лекцию, которую мы с ним обсуждали. Он отрицал, что такая вещь, как совесть, вообще существует и попросил меня сказать ему, что это такое. Я ответил кратко: «Совесть — это то, что побудило вас прочитать нам сегодня такую блестящую лекцию». В ответ он, потеряв терпение, вскричал: «Это неправда — я прочитал эту лекцию не ради совести, но чтобы доставить удовольствие моему нарциссизму!»
Но сегодня современные психоаналитики пришли к заключению, что «подлинная истинная моральность не может основываться на супер-эго» (Ф. А. Вэйсс).
Фрейд однажды сказал: «Человек часто бывает не только много более аморальным, чем он думает, но также часто и более моральным, чем он полагает». Я хотел бы добавить, что он часто намного более религиозен, нежели он подозревает. В наши дни люди видят в моральности много больше, чем интроецированный образ отца, и много больше в своей религии, чем проецированный образ отца. Считать религию общим обсессивным неврозом человечества уже старомодно.
Мы не должны впадать в альтернативную ошибку. трактуя религию как нечто, возникающее из сферы «ид» (оно), и тем самым снова сводя ее к инстинктивным побудителям. Даже последователи Юнга не избежали этой ошибки. Они сводят религию к коллективному бессознательному или архетипам. Меня однажды после лекции спросили, не считаю ли я, что существуют такие вещи, как религиозные архетипы? Разве не замечательно, что все примитивные народы пришли к идентичному понятию Бога — что, по-видимому, указывает на существование архетипа Бога? Я спросил своего собеседника, не существует ли такая вещь, как архетип четырех. Сначала он не понял меня, и тогда я сказал: «Видите ли, все люди независимо друг от друга открывают, что два и два равняется четырем. Возможно, мы не нуждаемся в архетипе для объяснения; возможно два и два равняется четырем. И, может быть, мы также не нуждаемся в архетипе Бога для объяснения человеческой религии. Может быть, Бог действительно существует!»
Если мы выводим «эго» из «ид», а «супер-эго» из «ид» плюс «эго», то мы получим не подлинную картину человека, но карикатуру на человека. Результат будет напоминать сказку о бароне Мюнхгаузене с «эго». вытаскивающим самого себя из болота «ид».
Если мы дадим человеку неверное понятие о природе человека, мы можем его испортить. Представляя человека как состоящий из рефлексов автомат, как психо-машину, как набор инстинктов, как пешку, движимую драйвами и примитивными реакциями, как простой продукт инстинктов, наследственности и среды, мы вскармливаем нигилизм, склонность к которому и без того присуща современному человеку.
Я познакомился с этой последней стадией испорченности в концлагере Освенцим. Газовые камеры Освенцима явились последним воплощением теории, представляющей человека как продукт наследственности и среды, или, как любили говорить нацисты, «крови и почвы». Я абсолютно убежден, что газовые камеры Освенцима, Треблинки и Майданека были подготовлены в конечном счете не в том или ином министерстве в Берлине, но скорее за столами и в аудиториях нигилистических ученых и философов.
Мы не можем обсуждать психотерапию, не принимая за исходную точку психоанализ и индивидуальную психологию — две великие психотерапевтические системы, созданные соответственно Фрейдом и Адлером. История психотерапии не может трактоваться независимо от их трудов, которые являются в лучшем смысле этого слова «историческими», — но историческими также и в том отношении, что Фрейд и Адлер уже принадлежат истории, последующее развитие оставило их далеко позади. Итак, хотя часто бывает необходимо выходить за рамки психоанализа или индивидуальной психологии, нам вновь и вновь приходится обращаться к доктринам этих двух школ. Штекель удачно определил положение дел, когда он заметил, проясняя свое отношение к Фрейду, что карлик, стоящий на плечах гиганта, может видеть дальше, чем сам гигант.1
Так как нашей целью является выход за границы всей предшествующей психотерапии, мы сначала должны уяснить, что такие границы существуют, определить, каковы эти границы, и обосновать необходимость идти дальше.
1 В конце концов, хотя индивид может восхищаться Гиппократом или Парацельеом, нет никакой необходимости, чтобы он следовал их предписаниям или методам хирургии.
Фрейд сравнивал существенное достижение психоанализа с осушением Цуидерзее. Как инженеры стремятся отвоевать плодородную почву там, где когда-то катились волны, так психоанализ стремится завоевать новые территории для «эго» из темной области «ид». Это значит, что сознание должно заменить бессознательное; материал, ранее сброшенный в бессознательное, должен быть вновь возвращен в сознание посредством преодоления «репрессий». Психоанализ, следовательно, ставит задачу ликвидировать последствия вытеснения, сделать бессознательное психическое содержание осознаваемым. Концепция вытеснения имеет центральное значение в психоаналитической схеме. Главная задача аналитической терапии состоит в том, чтобы, преодолев сопротивление, перевести вытесненное в бессознательное переживание обратно в сознание и, таким образом, увеличить силу «эго».
Индивидуальная психология смотрит на эти веши несколько иначе. Ее ключевым понятием является понятие аранжировки: оно играет роль, аналогичную роли, приписываемой Фрейдом вытеснению. Аранжировка — это процесс, посредством которого невротик стремится освободиться от чувства вины. Вместо того чтобы вытеснять что-то из сознания в бессознательное, он стремится снять с себя ответственность. Симптом как бы принимает ответственность, которую пациенту, следовательно, уже не приходится больше нести самому. Индивидуальная психология, таким образом, считает, что симптом выражает усилие пациента оправдаться перед обществом или (алиби) очистить себя в собственных глазах. Целью индивидуально-психологической терапии является заставить пациента принять на себя ответственность за отмечающиеся у него симптомы, включить их в свою личную сферу ответственности и тем самым усилить «эго».
Психоанализ рассматривает невроз как ограничение «эго» в плане сознания; индивидуальная психология трактует его как ограничение «эго» в плане чувства ответственности. Обе теории могут подлежать критике за узость их поля зрения — одна акцентирует лишь значимость осознания, другая — ответственности. Когда мы смотрим на человеческую жизнь без шор предвзятого мнения, мы приходим к заключению, что и осознание, и ответственность играют основную роль в драме человеческого существования. Фактически, можно утверждать как основную теорему, что быть человеком означает быть осознающим и быть ответственным. Ошибка как психоанализа, так и индивидуальной психологии состоит в том, что каждая из этих концепций видит лишь один аспект человеческого существования, в то время как оба аспекта должны быть объединены, чтобы дать истинную картину человека. Эти две школы могли бы казаться диаметрально противоположными друг другу, но более внимательный анализ показывает, что они комплементарны, что между ними существует логически необходимая связь.
1 В своей односторонности как психоанализ, так и индивидуальная психология фокусируются на одной стороне человека. Но тесная свял, между сознанием и ответственностью находит ясное выражение и языке. Французский и английский языки, например, используют слова с общим корнем дли обозначения «сознания» и «совести», причем последнее понятие тесно связано с понятием «ответственности», Близость слов отражает реальную близость явлений действительности.
Сознание и ответственность в их связи отражают целостность человеческой экзистенции. Это можно объяснить онтологически. Прежде всего следует указать, что «быть» означает всегда в сущности «быть отличающимся». Мы раскрываем определенные аспекты реальности посредством выделения их из общего массива того, что существует. Лишь только когда один аспект реальности противополагается чему-то отличающемуся, начинают существовать и одно и другое. Иначе говоря, псе реальное предполагает в качестве необходимого условии существование чего-то отличающегося. «Быть», следовательно, означает «быть отличающимся» от чего-то другого — крайне важное отношение между тем и другим. Фактически только отношение «существует». Мы можем, следовательно, утверждать, таким образом: все, что есть, существует лишь и отношении к чему-то другому.
Различия в состояниях бытия, однако, могут быть симультанными или сукцеесивными. Сознание предполагает симультанность субъекта и объекта — т. е. «бытие отличающимся» в пространственном измерении. Ответствен ность, с другой стороны, предполагает последовательность различных состояний, отделение будущего от настоящего состояния бытия. Это «бытие отличающимся» но временном измерении, «становление отличающимся». Воля как носитель ответственности стремится превратить одно состояние в другое. Идентичность понятий осознание» и «ответственность» возникает из этого первого подразделения бытия (так как «быть» равняется «быть отличающимся») на два измерения симультанноети и сукцессивности. Из дьух возможных взглядов на человека, которые основываются на этой онтологической ситуации, психоанализ и индивидуальная психология используют либо один, либо другой.
Однако психоанализ и индивидуальная психология различаются не только в их общем представлении о природе человека, но и в их трактовке природы психических заболеваний. И здесь также противоположности дополняют друг друга. Пансексуализм признает только сексуальное содержание психических стремлений. Разумеется, он интерпретирует сексуальность в широком смысле как либидо. Но это понятие трактуется столь широко и фактически столь натянуто, что либидо в конечном итоге отождествляется с общей психической энергией. Такая генерализация заканчивается утратой смысла. Подобную тенденцию можно обнаружить в истории философской мысли — в солипсизме. Здесь также отдельное понятие, понятие психики, растягивается настолько, что в конечном счете включает в себя все. Понятие оказалось, однако, лишенным смысла, ибо граница между психическим и физическим была стерта. Утверждать, что любая вещь есть иллюзия, видимость, идея — бессмысленно, так как с устранением истины, реальности и объекта противоположные понятия также исчезают.
Когда пансексуализм произвольно ограничивает психическую реальность сексуальностью, он сознательно ограничивает свой взгляд на природу психических стремлений. Индивидуальная психология совершает другую ошибку, состоящую в том, что она сужает свою психопатологическую схему. Ибо она не признает подлинности психических стремлений, настаивая на трактовке их (где они принимают форму невротических симптомов) как просто средств для достижения цели — либо «аранжировки», либо «оправдания». Индивидуальная психология, в отличие от пансексуализма, признает помимо сексуальности другие факторы, такие как воля к власти, стремление к статусу или «социальный интерес». Но несмотря на ее более широкий масштаб, она не отдает должного богатству и разнообразию психической реальности, поскольку отказывается признавать, что психические феномены и невротические проявления имеют свой собственный смысл. Психоанализ не впадает в подобную ошибку. Психоанализ, хотя и постулирует существование «вторичного мотива болезни» (иногда называемого «невротическим выигрышем»), но никогда не забывает, что невротические симптомы привычны, что они являются подлинным и прямым выражением психических стремлений, прежде чем они начинают использоваться или «злоупотребляться» как средства для достижения невротической цели.
Еще раз, следовательно, мы видим психоанализ и индивидуальную психологию, занимающих различные, но односторонние позиции, как необходимо комплементарные друг другу. Каждая из этих концепций верна относительно той стороны реальности, которую она отражает; но лишь обе стороны вместе могут составить целостную картину психической жизни. В нашем понимании ситуация такова: в противоположность пансексуализму, психические стремления могут вращаться вокруг иных, нежели сексуальные, вещей; в противоположность индивидуальной психологии, невротические симптомы являются не только средствами для достижения цели, но также (по крайней мере, первично) и прямым выражением самых разнообразных психических стремлений.
Сказанное приобретает особую значимость там, где культура и искусство трактуются в терминах психопатологии. Например, психоаналитики неоднократно утверждали, что основой художественного творчества и религиозных переживаний является подавленная сексуальность. Это вряд ли соответствует действительности. Но также не отвечает истине и утверждение многих представителей индивидуальной психологии о том, что все эти переживания и всякое творчество не представляют ничего генуинного, ничего оригинального, но являются всего лишь средством для достижения целей, каковыми могут быть бегство от общества, уклонение от жизни или другие невротические тенденции. Подобные интерпретации лишь искажают образ человека; предметом исследования для этих психологов становится не человек, но карикатура на человека. Шелер совершенно справедливо указывал, что индивидуальная психология соответствует лишь особому типу человека, а именно карьеристу. Возможно, нам не следует идти столь далеко в нашей критике, тем не менее мы полагаем, что индивидуальная психология повсюду и при всех обстоятельствах, находя стремление к статусу, проглядела тот факт, что существует что-то, подобное стремлению к моральному статусу; что очень многие люди могут быть мотивированы более фундаментальной амбицией, нежели обыкновенные, заурядные амбиции; что существует стремление, которое, так сказать, не удовлетворяется земными почестями, но воплощает жажду чего-то значительно, значительно большего, что обессмертило бы «самость» личности в той или иной устойчивой форме.
Выражение «глубинная психология» сегодня весьма популярно. Но напрашивается вопрос, не пора ли исследовать человеческое существование, даже в психотерапии, во всем его многоуровневом пространстве; исследовать не только его глубины, но и высоты тоже. Поступая таким образом, мы намеренно выходим не только за пределы физического, но и психического также, и включаем в сферу исследования реальность того, что мы будем называть в этой книге «духовными аспектами человека». Этим термином — Geist по-немецки — мы обозначаем ядро личности.
До сих пор психотерапия уделяла слишком мало внимания духовной сущности человека. Ибо целью психотерапии должна быть актуализация предельных возможностей человека, реализация его латентных ценностей соответственно афоризму Гете, который может быть принят как максима психотерапии: «Если мы принимаем людей такими, какие они есть, мы делаем их хуже. Если же мы трактуем их, как если бы они были таковы, какими они должны быть, мы помогаем им стать такими, какими они способны стать».
Помимо различий во взглядах на природу человека и в истолкованиях психической болезни очевидно, что психоанализ и индивидуальная психология различаются также и целями, которые они ставят перед собой. Здесь, однако, мы имеем дело не с чистой противоположностью, но с последовательными стадиями — и мы полагаем, что конечная стадия еще не достигнута.
Позвольте нам рассмотреть философские цели, которые — сознательно или бессознательно редко признаваемые, но имплицитно содержащиеся — лежат в основе психоанализа. Чего хочет в конечном счете достичь психоанализ при лечении неврозов? Его провозглашаемой целью является помощь пациенту в достижении компромисса между требованиями бессознательного, с одной стороны, и требованиями реальности, с другой. Он стремится адаптировать индивида с его личными драйвами к внешнему миру, примирить его с реальностью. Этот «принцип реальности» часто предписывает полное отречение от некоторых драйвов.
В отличие от этого, индивидуальная психология провозглашает более глубокую цель. Не ограничиваясь просто приспособлением, она требует от пациента смелости преобразования реальности: должен «ид» она противопоставляет хочу «эго». Но мы должны теперь задаться вопросом, сводится ли все только к этим целям; не является ли допустимым и даже необходимым прорыв в другое измерение, чтобы представить истинную картину целостной психо-физико-духовной сущности человека. Лишь тогда мы будем в состоянии помочь страдающей человеческой личности довериться нам и, доверяя нам. достичь своей целостности и здоровья.
Это последнее требование мы рассматриваем как исполнение. Между преобразованием внешней жизни и внутренней реализацией индивида существует фундаментальное различие. Если формирование жизни — геометрическая величина, то реализация жизни — величина векторная. Она направлена к ценностным потенциалам каждой индивидуальной человеческой личности. Именно реализация этих ценностных потенциалов и составляет сущность жизни.
Чтобы пояснить эти различия на примере, давайте вообразим молодого человека, который вырос в условиях бедности и, следовательно, всевозможных ограничений. Представим себе, что, вместо того чтобы смириться с ограничениями и лишениями данного положения и приспосабливаться к ним, он противопоставляет свою личную волю внешнему миру и так «преобразует» свою жизнь, что он может, скажем, продолжить свое образование и получить профессию. Предположим далее, что он, следуя своим способностям и склонностям, изучает медицину и становится врачом. Он получает соблазнительное предложение — занять выгодный пост, который обеспечит ему также весьма выгодную частную практику. Здесь перед ним открывается возможность овладеть жизнью и добиться материально богатого существования. Но предположим также, что талант этого молодого человека относится к специальной области его профессии, от которой ему придется отказаться, если он примет предложенный выгодный пост. Такой выбор обеспечит ему роскошную успешную жизнь, но воспрепятствует его внутренней реализации. Он может стать преуспевающим, состоятельным человеком и фактически занять завидное положение — может иметь собственный дом, дорогую машину и позволить себе всевозможную роскошь. Но если такой человек задумается над своим положением, он увидит, что его жизнь пошла как-то вперекос. Встретив другого человека, который отказался от богатства и всех с ним связанных удовольствий и остался верен своему истинному призванию, наш молодой человек вынужден будет признаться самому себе словами Геббеля: «Человек, каким я стал, приветствует с грустью человека, каким я мог бы быть».
С другой стороны, мы легко можем вообразить нашего молодого человека отказавшимся от блестящей светской карьеры, от всего, что она дает человеку, посвятившим себя избранной сфере деятельности и таким образом нашедшим смысл своей жизни. Его внутренняя реализация проистекала бы из выполнения именно того, что он, только он, смог бы делать лучше всего. С этой точки зрения скромный провинциальный врач, прочно укорененный в своей местности, может быть выше многих из его преуспевающих столичных коллег. Аналогично, теоретик, работающий в какой-нибудь отдаленной области науки, может приносить больше пользы, чем многие из более активных специалистов, которые находятся «в центре жизни», ведя, как утверждается, борьбу против смерти. Ибо на всех фронтах, где наука ведет борьбу против неизвестного, теоретик может выполнять уникальную и незаменимую работу, каким бы малым ни был его участок фронта. И в этой уникальности его личного достижения ни один человек не может его заменить. Он нашел свое место, занял его и тем самым реализовал себя.
Таким образом, можно полагать, что мы обнаружили пробел в науке психотерапии, пустое пространство, которое ожидает заполнения. Ибо мы показали, что психотерапия, как она понималась до сих пор, нуждается в том, чтобы ее дополнили процедурой, которая оперирует за пределами эдипового комплекса и комплекса неполноценности или, в более общей формулировке, — за пределами динамики аффектов вообще. Недостает такой формы психотерапии, которая проникала бы глубже динамики аффектов, вскрывая за психическим страданием невротика его духовную борьбу. Таким образом, речь здесь идет о психотерапии в духовных терминах.
Психотерапия зародилась, когда впервые была сделана попытка отыскать за физическими симптомами их психические причины, иначе говоря, раскрыть их психогенезис. Теперь, однако, должен быть сделан следующий шаг: мы должны посмотреть за психогенезис, глубже динамики аффектов при неврозе, с тем чтобы обнаружить страдание человеческого духа и постараться облегчить это страдание. Мы вполне осознаем, что, поступая подобным образом, доктор принимает позицию, чреватую большими осложнениями, связанными с проблемой ценностей. Как только он начинает проводить «психотерапию в духовных терминах», его собственная философия с необходимостью выступает на передний план, в то время как раньше она оставалась скрытой за его ролью доктора. Раньше единственным философским принципом, связанным с его профессией, было само собой разумеющееся утверждение ценности здоровья. Этот руководящий в деятельности врача принцип всегда принимался как самоочевидный. Ему достаточно сослаться на мандат, выданный ему обществом. В конце концов.он и обосновался в своем офисе именно для того, чтобы сохранять людям здоровье.
Род психотерапии, который мы постулировали,— психотерапии, включающей духовный элемент, — содержит скрытые трудности и опасности. Мы рассмотрим их позже, особенно опасность навязывания пациенту личной философии доктора. Это важнейший вопрос, от которого зависит вся структура нашей новой психотерапии. До тех пор пока этот вопрос остается открытым, мы не можем выводить нашу новую психотерапию за рамки теории. Доказать ее необходимость еще недостаточно, мы должны также доказать ее практическую применимость и полезность. Мы должны привести достаточные основания для введения духовного (а не только психического) элемента в работу с пациентами. И если наша критика «ортодоксальной» психотерапии должна быть вполне скрупулезной, нам необходимо показать место, которое в психотерапии должны занимать ценностные суждения. Но эта часть нашей задачи подлежит рассмотрению в последней главе книги. Мы уже отмечали наличие ценностного суждения во всех видах лечения, а именно имплицитно присутствующий моральный принцип утверждения здоровья. Позвольте нам теперь обратиться к ценностным суждениям под углом зрения «почему» и «как» и рассмотреть уже не их необходимость вообще, но те земные, повседневные случаи, когда мы чувствуем потребность в них с особенной силой.
Практика действительно подтверждает наше сделанное ранее дедуктивное заключение о реально недостающем духовном элементе в психотерапии. Психотерапевт ежедневно и ежечасно в своей работе сталкивается с философскими вопросами, для трактовки которых вся его «оснащенность», обеспечиваемая «чистой» психотерапией, оказывается неадекватной.
Каждый психотерапевт знает, как часто в ходе его психиатрической работы возникает вопрос о смысле жизни. Нам мало помогает знание о том, что у пациента чувство бесполезности и «философское» отчаяние развивались тем или иным образом. Неважно, что мы можем раскрыть чувство неполноценности, ставшее источником его духовного страдания; неважно, что мы можем «проследить» пессимистический взгляд пациента на жизнь и свести его к определенным комплексам и даже убедить его, что его пессимизм происходит от того-то и того-то — фактически мы ведем разговор только вокруг да около проблемы пациента. Мы не достигаем ее центральной точки и в этом отношении не отличаемся от доктора, который, совершенно избегая любого психотерапевтического подхода, удовлетворяется физическим лечением и предписанием транквилизаторов. Сколь мудрым по контрасту представляется классическое изречение; лечите душу, и телу будут не нужны лекарства.
С нашей точки зрения, все такие медицинские подходы в случае внутренних философских конфликтов пациента сводятся к разговорам с пациентом по поводу различной трактовки одного и того же с претензией на научность.
Что здесь необходимо, так это честное взаимодействие с пациентом. Мы не должны уклоняться от дискуссии, но обязаны вступать в нее со всей искренностью. Мы должны анализировать эти вопросы по их существу, в ценностном контексте. Наш пациент имеет право требовать, чтобы выдвигаемые им идеи трактовались на философском уровне. Рассматривая его аргументы, мы должны со всей честностью входить в эти проблемы и отклонять любые искушения обойти их, воспользовавшись, например, предпосылками, извлекаемыми из биологии или, может быть, из социологии. Философский вопрос нельзя трактовать, поворачивая дискуссию к патологическим корням, из которых он берет начало, или намекая на болезненные следствия философского размышления. Это только уклонение от проблемы. Даже только ради философской честности мы должны сражаться, пользуясь тем же самым оружием. Доктор не должен лечить транквилизаторами отчаяние человека, который пытается разрешить духовные проблемы. Скорее он должен с помощью «психотерапии в духовных терминах» попытаться дать пациенту духовную опору, обеспечить ему некий духовный якорь спасения.
Это особенно целесообразно в нашей трактовке типично «невротического» мировоззрения. Предположим, что мировоззрение пациента окажется валидным. В этом случае мы совершили бы серьезную ошибку, пытаясь его опровергать, ибо нельзя полагать, что мировоззрение невротика непременно будет неверным просто потому, что его носителем является невротик. Однако может оказаться, что мировоззрение пациента ошибочно. В этом случае его корректировка потребовала бы не психотерапевтических методов. Мы можем определить ситуацию следующим образом: если пациент прав, психотерапия не нужна, так как валидное мировоззрение коррекции с нашей стороны не требует. С другой стороны, если пациент неправ, психотерапия невозможна — искаженное мировоззрение не может быть выправлено психотерапией. Следовательно, в отношении духовных проблем психотерапия в ее старых рамках оказывается неадекватной. Она не только неадекватна, но и некомпетентна — в том смысле, что эти проблемы не относятся к ее сфере.
Как мы видели, психотерапия не располагает достаточными возможностями для того, чтобы заниматься психической реальностью в ее целостности. В наибольшей степени эта недостаточность связана с ее некомпетентностью в плане обращения с духовной реальностью в ее собственном, самостоятельном контексте. Такая психотерапия не только превышает свои полномочия, трактуя мировоззрение индивида как «невротический» феномен; она вообще заходит слишком далеко, конструируя теории патологического происхождения любого мировоззрения.
Философская структура не является обязательно продуктом болезненной психики ее создателя. Мы не имеем права заключать из психической болезни личности, создавшей определенное мировоззрение, что его философия непременно будет неадекватной. Мы должны еще ее опровергнуть. Только после этого мы можем заняться «психогенезисом» его «идеологии» и постараться понять ее в контексте его личной биографии. Следовательно, не остается места для психопатологии или психотерапии мировоззрения. Самое большее, что здесь возможно, это психопатология или психотерапия создателя мировоззрения, живой личности, в сознании которой данное мировоззрение сформировалось. И совершенно очевидно, что никакая психопатология не дает оснований для оценки валидности или невалидности мировоззрения (Аллерс). Непозволительно делать утверждения относительно конкретного философского вопроса; они должны ограничиваться личностью философа. Стандарты, с которыми работает психопатология, «здоровье — болезнь» являются релевантными только в отношении человека, но не того, что он производит. То, что мы формулируем психопатологическое суждение о личности, следовательно, не освобождает нас от необходимости понять его мировоззрение и определить его адекватность или неадекватность. Повторим еще раз: психическое здоровье или болезнь носителя мировоззрения не предрешает его правильность или неправильность. Дважды два равняется четырем, даже если это суждение высказывает параноик. Наша оценка идей не зависит от психического происхождения этих идей.
Вся проблема обусловливается обманчивостью психологизма; именно так мы называем псевдонаучную процедуру, которая стремится анализировать каждый акт на предмет его психического происхождения и на основании этого оценивать, валидно или невалидно его содержание. Такой подход осужден на неудачу изначально. Было бы философским дилетантизмом, например, исключать существование божественного существа на том основании, что идея Бога возникла из страха примитивного человека перед могущественными природными силами. Равным образом было бы неправильным оценивать произведение искусства исходя из факта, что художник создавал его, скажем, в психотической фазе его жизни. Нельзя допускать, чтобы индивидуальное или социальное злоупотребление затемняло наш взгляд на само произведение. Отрицать валидность и ценность художественного творения или религиозного переживания просто потому, что они были использованы индивидом для его собственных невротических целей или культурой для ее собственных декадентских целей, значило бы выплескивать из таза ребенка вместе с водой. Такой критический метод напоминает человека, который, увидев аиста, воскликнул: «Ну и ну! А я думал, что аистов не бывает». Потому только, что аист получил «вторичное» использование в качестве существа, приносящего маленьких детей в известном мифе нянек и кормилиц, мы должны считать, что сама птица не существует?
Все это не означает отрицания того, что идеи обусловливаются психологически, биологически и социологически. «Обусловлены», но не «детерминированы». Вэльдер справедливо указывал, что все такие обусловливания идей и культурных феноменов вполне могут быть источником ошибок, вызывая неверные взгляды и преувеличения здесь и там, не определяя в то же время их существенного содержания. Они не могут быть приведены в качестве объяснения интеллектуального достижения, воплощенного в формировании этих идей и феноменов. (Любое подобное «объяснение» смешивает область экспрессии личности с областью репрезентации вещи). И в отношении формирования картины мира у индивида Шелер показал, что характерологические различия входят в нее лишь настолько, насколько они влияют на его выбор; они не могут формировать содержание этого видения. Поэтому Шелер называет обусловливающие элементы «элективными», а не «конституирующими». Они могут служить в качестве основы для нашего понимания того, почему у данного индивида сформировался его личный способ видения мира, но они никогда не смогут объяснить, какая часть изобилия мира представлена в этом индивидуальном, хотя, может быть, и узком, видении.
Особенность всякой перспективы, фрагментарный характер любой картины мира,в конце концов, предполагают объективность мира. Нам известны источники ошибок и обусловливающие факторы в астрономических наблюдениях — факт выражен в хорошо известном астрономам «личном уравнении». Тем не менее никто не сомневается, что, вопреки таким субъективным факторам, нечто подобное Сириусу реально существует. Аналогично вердикт относительно данного мировоззрения, основывающийся на психологической или психопатологической структуре личности создателя данного образа мира, не будет ни адекватным, ни плодотворным. Только объективный подход, направленный на внутреннюю истину мировоззрения, имеет какой-либо смысл.
Мы определенно не считали бы возможным объявлять нечто как «истинное», потому что оно было «здоровым», или, наоборот, нечто считать «ложным», потому что оно было «больным».
Хотя бы только ради исследовательских целей, следовательно, мы должны продолжать утверждать, что психотерапия как таковая выходит за границы своей компетенции в трактовке философских вопросов, ибо, как мы показали, специальные категории психопатологии — а именно «здоровье» и «болезнь» — не имеют отношения к истине или валидности идей. Как только психотерапия пытается высказывать суждение в этом отношении, она моментально впадает в ошибку психологизма. Если, следовательно, мы хотим бороться с психологистическими отклонениями существующей психотерапии и отразить их опасные вторжения, необходимо дополнить психотерапию новой процедурой. В области философии психологизм был преодолен критическими методами феноменологии; в области психотерапии психологизм должен быть теперь преодолен с помощью метода, который мы будем называть логотерапией. Логотерапии ставится задача, которую мы описали как «психотерапию в духовных терминах». Логотерапия должна дополнить психотерапию; т. е. она должна заполнить пустоту, о которой мы упоминали. С использованием логотерапии мы имеем необходимое оснащение для трактовки философских вопросов в их собственной системе отсчета и можем предпринять объективное обсуждение духовных мучений человека, страдающего психическими расстройствами.
Логотерапия не может и по природе вещей не ставит своей целью заменить психотерапию, но лишь дополняет ее (и то лишь в особых случаях). De facto ее цели не являются новыми, а ее подход практиковался и ранее, обычно неосознанно. Однако мы здесь проверяем возможность применения логотерапии de jure и стремимся определить, в каких случаях и в какой степени она желательна. В целях прояснения мы должны исследовать вопрос методически и прежде всего отделить логотерапевтические факторы от психотерапевтических. Это должно быть сделано в целях анализа, но, поступая таким образом, мы не должны забывать, что в психиатрической практике оба фактора неразрывно связаны друг с другом; они, так сказать, сливаются один с другим в работе с пациентом. В конечном счете интересы психотерапии и логотерапии, а именно психические и духовные аспекты человека, представляют неделимое единство.
В принципе, однако, приходится признать тот факт, что духовные и психические аспекты человека должны рассматриваться по отдельности; они представляют сферы существенно различные. Ошибка психологизма состоит в произвольной подмене одной ориентации другой. Психологизм ведет к смещению оснований дискуссии. Избежать этого в области психотерапевтического лечения и таким образом окончательно очистить психотерапию от психологизма — цель и реальная задача логотерапии.
Здесь, в заключении этой главы, мы хотели бы обратить психологизм против него самого и нанести ему поражение его же собственным оружием. Повернув острие пики, мы хотим применить методы психологизма к нему самому, исследуя его собственный психогенезис, т. е. лежащие в его основе мотивы. Какова же его скрытая основная установка, его тайная тенденция? Наш ответ таков: тенденция к обесцениванию. В любом данном случае его усилия оценить интеллектуальное содержание психических актов в действительности оказываются усилиями, направленными на его обесценивание. Он всегда стремится демаскировать. Он избегает любых вопросов о валидности — в религии, в художественной или даже научной областях — посредством уклонения от области содержания к области действия. Таким образом, психологизм в конечном счете бежит от сложности вопросов, требующих познания, и задач, требующих решения; он бежит от реальностей и возможностей существования.
Повсюду психологизм не видит ничего, кроме масок, настаивая, что за этими масками находятся всегда только невротические мотивы. Искусство есть, по его утверждению, в конечном счете не что иное, как бегство от жизни или от любви. Религия — это просто страх примитивного человека перед космическими силами. Все духовные творения оказываются «просто» сублимациями либидо или, в других случаях, компенсациями чувства неполноценности или средствами для достижения чувства безопасности. Великие творцы в области духа оказываются просто невротиками. Будучи проведенными через такой курс «разоблачения» психологизмом, мы можем с полным удовлетворением заявить, что Гете или Августин, например, были «реально только» невротиками. Такой подход не видит явлений такими, какими они существуют в реальности, и потому реально не видит ничего. Если какое-то явление в одно время выступало в качестве маски или где-то служило средством для достижения какой-то цели, то разве оно навсегда становится маской или не представляет ничего иного, кроме средства для достижения цели? Разве никогда не бывает ничего непосредственного, генуинного, оригинального?
Индивидуальная психология проповедует мужество, но она, по-видимому, забывает о смиренности, которая должна сопровождать мужество. Смиренности перед лицом духовных сил, духовной реальности, природа и ценности которой не могут быть просто психологически спроецированы в психологическую плоскость. Смиренность, если она подлинная, определенно является признаком внутренней силы в такой же степени, что и мужество.
«Разоблачающая» психотерапия, подобно любому психологизму, избегает заниматься проблемами философской и научной валидности. Например, один психоаналитик в ходе частной дискуссии атаковал непсихоаналитическое мнение другого психотерапевта и осудил его, утверждая, что оно было обусловлено «комплексами» его оппонента. Когда ему заметили, что использование данного непсихоаналитического метода привело к излечению пациента, он заявил, что «излечение» было на самом деле еще одним из симптомов пациента. Посредством подобного рассуждения можно избежать любой объективной дискуссии и научных дебатов.
Психологизм, таким образом, является излюбленным убежищем тех, кому присуща тенденция к обесцениванию. Но, на наш взгляд, психологизм представляет частный аспект более общего феномена, состоящего в следующем: конец девятнадцатого и начало двадцатого столетия полностью исказили образ человека акцентированием многочисленных ограничений, налагаемых на него и делающих его якобы беспомощным. Человека стали представлять как ограниченного биологическими, психологическими и социологическими факторами. Внутренне присущая человеку свобода, которая сохраняется вопреки всем этим ограничениям, свобода духа вопреки природе осталась незамеченной. И, однако же, именно эта свобода является тем, что составляет подлинную сущность человека. Таким образом, наряду с психологизмом мы получили также биологизм и социологизм,1 которые все вместе соучаствовали в создании карикатуры на человека. Вполне естественно, что в ходе интеллектуальной истории сформировалась реакция на эту натуралистическую позицию. Представители этой контрпозиции привлекли внимание к фундаментальным факторам человеческого бытия; они акцентировали свободу человека перед лицом препятствий, создаваемых природой. Неудивительно, что главный фактор — способность быть ответственным — наконец был возвращен в центр нашего поля зрения. Другой основной фактор — способность быть сознательным — явился, по крайней мере,тем, что не могло быть проигнорировано психологизмом.
1 Генеалогия всех этих идеологий такова: отец психологизма, биологизма и социологизма —- натурализм. От так называемой инцестуозной связи между биологизмом и социологизмом происходит коллективный биологизм. Другим аспектом коллективного биологизма является расизм.
Заслугой экзистенциальной философии является то, что она провозгласила существование человека как форму бытия sui generis.1 Так, например, Ясперс называет бытие человека бытием «решающим»: оно не есть нечто, что просто «есть», но есть нечто такое, что сначала решает, «что оно такое». Это утверждение подчеркивает факт, который в общем давно понимался, хотя и не всегда принимался. И только после того, как он был признан, этическое суждение о поведении человека стало вообще возможным. Потому что, когда человек противопоставляет себя ограничениям природы, когда он «занимает позицию» по отношению к ним, когда он перестает покорно и слепо подчиняться ограничениям, налагаемым биологическим (раса), социологическим (класс) или психологическим (характерологический тип) факторами,— только тогда его можно оценивать с точки зрения морали. Смысл понятий, подобных понятиям достоинства и вины, появляется или пропадает в зависимости от нашей веры в подлинную способность человека не просто принимать как судьбой поставленные границы все вышеупомянутые ограничения, но вместо этого рассматривать их как вызов ему самому формировать свою судьбу и свою жизнь.
1 Своего рода, своеобразный (лат.).
Таким образом, человек, принадлежащий к данной нации, очевидно, не имеет тем самым ни вины, ни заслуги. Его вина началась бы только в том случае, например, когда он не культивировал бы в себе специальные таланты данной нации, или не содействовал бы развитию национальных культурных ценностей; в то время как он имел бы заслуги, если бы он преодолевал в себе определенные характерологические слабости своей нации в процессе сознательного самообразования. И, однако, сколь много людей впадает в ошибку, используя недостатки своей нации для оправдания своих собственных недостатков. Они вызывают в памяти анекдот о Дюма-сыне, которому одна знатная дама как-то заметила: «Вас, должно быть, огорчает, что Ваш отец ведет такую распущенную жизнь?». На что молодой Дюма ответил: «О нет, отчего же? Хотя он не может служить мне примером, он служит великолепным извинением для меня». Было бы лучше, если бы сын воспринимал отца как предостережение. И все же разве не является обычным для людей гордиться национальными добродетелями, не принимая личного участия в развитии этих добродетелей? То, за что личность не может быть ответственной, не может быть основанием ни для похвалы, ни для порицания ее. Такая позиция занимает центральное место в западной мысли с эпохи классических философов и, определенно, с возникновения иудаизма и христианства. В резком и сознательном противопоставлении к языческому мышлению здесь утверждается, что человека можно оценивать этически лишь при условии, что человек свободен решать и действовать ответственно; он не может быть морально судим, когда он не свободен.
Мы стремились сначала показать теоретически необходимость логотерапии. Было показано, что психотерапия неизбежно впадает в ошибку психологизма. В последующих главах мы должны продемонстрировать практическую применимость логотерапии. Наконец, в последней главе мы представим доказательства ее теоретической возможности, т. е. мы ответим на уже затрагивавшийся вопрос: можно ли практиковать логотерапию без того, чтобы философия терапевта вольно или невольно навязывалась пациенту. Мы уже подчеркивали важность понятия ответственности как основы человеческого существования. Мы, следовательно, предполагаем, что ло-готерапия ведет психотерапию в направлении к экзистенциальному анализу, в котором человеческая природа будет оцениваться в терминах ответственности.
В предыдущих публикациях мы неоднократно упоминали об экзистенциально-аналитическом подходе к лечению невротических расстройств. Хотя мы не излагали в систематическом виде теорию неврозов, мы видели, как работает логотерапия в случае так называемого «воскресного невроза» или различных форм сексуального невроза. Теперь, еще не приступая к систематическому изложению, мы хотим обсудить более обстоятельно специальный экзистенциальный анализ неврозов и психозов с особым акцентом на клинических случаях. Мы проанализируем, в какой степени обоснование логоте-рапии неврозов раскрывает возможности терапии в «духовных терминах», как мы сформулировали проблему в начале этой книги, когда высказали положение о том, что осознание ответственности является основой человеческого существования и что экзистенциальный анализ — это метод достижения такого осознания. В качестве введения, однако, мы хотим представить некоторые общие психологические и патогенетические соображения.
1 Главы, посвященные общему экзистенциальному анализу, были опубликованы ранее: В. Франкл. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990.
Мы уже неоднократно указывали, что каждый невротический симптом коренится в четырех различных слоях [измерениях] (или «дименсиях») личности. Соответственно невроз проявляется в четырех формах: в аспекте физических изменений, в аспекте психических проявлений, как средство достижения цели в социальной области и, наконец, как модус существования. Лишь последняя из перечисленных форм доступна экзистенциально-аналитическому подходу. Потому что только там, где невроз понимается как продукт принятия решений, может быть свобода, к которой пытается апеллировать экзистенциальный анализ. С другой стороны, эта свобода все более исчезает по мере того, как мы спускаемся по лестнице от человеческого духа — места атаки для логотерапии или экзистенциального анализа — к его телу, от области духовного к области физиологии. В физиологических основах невроза нет точки опоры для духовной, экзистенциальной свободы человека. Психотерапия в более узком смысле этого слова также едва ли может достичь этих основ, едва ли может их как-то трансформировать. В общем единственно возможной и эффективной терапией для этого уровня является медикаментозное лечение.
Поскольку невротический симптом может быть интерпретирован как «экспрессия» и как «средство», он является первично выражением и только вторично средством для достижения цели. Так называемая целенаправленность невротического симптома не объясняет его происхождение; она объясняет только фиксацию определенного симптома. Знание о цели, которой служит невроз, следовательно, не говорит нам о том, каким образом развился невроз; самое большее, о чем оно говорит, это о том, почему он оказался связанным именно с этим симптомом. Здесь наша позиция противоположна взглядам индивидуальной психологии. Согласно индивидуальной психологии, невроз «используется» личностью, чтобы избавиться от необходимости заниматься своими жизненными задачами. Согласно экзистенциальному анализу, невроз не выполняет такой целевой функции; тем не менее экзистенциальный анализ ставит своей целью привести личность к пониманию ее подлинной жизненной задачи, потому что с таким пониманием будет легче избавиться от невроза. Эта «свобода к», «решение за» жизненную задачу, следовательно, приходит раньше «свободы от». Чем больше мы сможем с самого начала связать этот позитивный (логотерапевтический) фактор с негативным (психотерапевтическим) фактором, тем быстрее и надежнее мы сможем достичь цели нашей терапии.
В данном разделе мы намерены показать на примере ряда выбранных случаев психологическую структуру невроза тревожности. Наши примеры покажут, в какой степени данный невроз также коренится в слоях, фактически не психических.
Первый из этих примеров — случай молодого человека, страдавшего постоянным страхом умереть от ракового заболевания. Тем не менее удалось получить некоторый благоприятный эффект с помощью экзистенциального анализа. В ходе экзистенциального анализа этого случая обнаружилось, что постоянная озабоченность пациента его будущей смертью являлась следствием и выражением полного отсутствия интереса к его настоящему способу жизни. Ибо он забыл свои обязательства и не осознавал ответственности в отношении жизни! Его страх смерти был в конечном счете обусловлен укорами совести, тем страхом смерти, который должен иметь человек, когда он пренебрегает тем, что ему предлагает жизнь. Его существование должно было с необходимостью казаться бессмысленным ему самому. Безразличие, которое наш пациент демонстрировал в отношении его собственных, наиболее личных возможностей, сопровождалось невротическим коррелятом, его живым и исключительным интересом к смерти. Этим страхом ракового заболевания он сам наказывал себя за свою «метафизическую фривольность» (Шелер).
Основой такой невротической тревоги, следовательно, является экзистенциальная тревога, которая, так сказать, специфицируется в фобическом симптоме. Экзистенциальная тревога конденсируется в ипохондрический страх, оригинальный страх смерти (больная совесть) концентрируется на конкретном фатальном заболевании. При ипохондрической тревоге, следовательно, мы имеем конденсацию или производное экзистенциальной тревоги, фиксированной на отдельном органе. Страх смерти, возникающий по причине больной совести личности в отношении к жизни, изгоняется из сознания, и страх центрируется на отдельном органе тела. Фактически любое чувство неполноценности, относящееся к отдельному органу, вероятно, является спецификацией первичного чувства нереализованных ценностных возможностей индивида. Если это так, то концентрация этого чувства на отдельном органе или отдельной функции является вторичным феноменом.
Конденсация экзистенциальной тревоги, которая становится страхом смерти, являясь одновременно страхом жизни в целом, постоянно встречается при невротических расстройствах. Первичная общая тревога, по-видимому, отыскивает некоторое конкретное содержание, некоторый объективный репрезентант «смерти» или «жизни», репрезентант «пограничной ситуации» (Ясперс), символическую репрезентацию (Э. Штраус). В случае агорафобии, например, эта символическая функция принимается «улицами», а в случае страха сцены — «сценой». Часто сами слова, которыми пациенты описывают свои симптомы и жалобы, — это слова, которые они, видимо, употребляют только в фигуральном смысле, — могут навести нас на след реальных, экзистенциальных причин невроза. Например, пациентка, страдавшая страхом открытого пространства, описывала свою тревогу так: «Чувство, подобное подве-шенности в воздухе». Это было действительно удачное описание ее целостной духовной ситуации. Фактически, весь ее невроз был в конечном счете психическим выражением этого ее духовного состояния. Пароксизм тревоги и головокружение, которые атаковали нашу пациентку, когда она выходила на улицу, был, так сказать, «вестибулярным» выражением ее экзистенциальной ситуации. В сходных выражениях актриса, страдавшая страхом сцены, описывала ощущения, которые она испытывала во время приступа тревоги: «Все — огромное, все преследует меня — я испытываю ужас от того, что жизнь проходит».1
Поскольку невротическая тревога является не только прямым психическим выражением общей тревоги по отношению к жизни, но в индивидуальных случаях также и средством для достижения цели. Это средство как таковое только вторично. Иногда, но не всегда, оно служит тому, чтобы тиранить членов семьи или используется для оправдания себя перед другими или перед своим «я» — как это продемонстрировала индивидуальная психология на бесчисленных примерах. Предшествуя и сопутствуя этому непрямому использованию невротической тревоги как средства, как прежде, так и одновременно со вторичным качеством тревоги как «аранжировки», тревога всегда имеет первичное значение как выражение.
1 Другая пациентка описывала свои агорафобические переживания, совершенно 6ej всякого принуждения, в следующих словах: «Точно так, как я часто вижу пустоту в моей душе, я вижу эту пустоту в пространстве. Я совершенно не знаю, где я и куда я хочу идти».
Фрейд справедливо говорит о «невротическом выигрыше» как о «вторичной» мотивировке болезни. Но даже в тех случаях, когда эта вторичная мотивировка действительно имеет место, не было бы оправданным прямо ставить пациента перед этим фактом. Ничего хорошего не получится, если «бросить ему в лицо», что он только использует свои симптомы в надежде привязать к себе жену или подчинить сестру и т. д. Иначе мы впадем в определенного рода шантаж по отношению к пациенту. Мы продолжаем доказывать пациенту, что его симптом — это только оружие, которое он использует, чтобы терроризировать членов его семьи, до тех пор пока он не соберет все свои силы и каким-то образом не победит свой симптом — только ради того, чтобы избежать морального осуждения, избавиться от нашего критицизма. Этот род психотерапевтического лечения, хотя и может быть успешным, по сути дела несправедлив. Вместо того чтобы формировать лечение, принуждая пациента «пожертвовать» своим симптомом, представляется более разумным подождать, пока психологически релаксированный пациент сам придет к осознанию того, что он использовал свой симптом как средство реализации его воли к власти по отношению к его окружению или его семье. Спонтанность исповедей и инсайтов в свое «я» — вот что приносит подлинные терапевтические эффекты.
Поскольку экзистенциальный анализ случая невроза тревожности интерпретирует невроз как в конечном' счете способ существования, род духовной установки, в качестве специфического метода лечения была использована логотерапия. Позвольте рассмотреть в качестве примера случай невроза тревожности, связанной с климаксом. Абстрагируясь от соматогенной субструктуры заболевания, его реальные корни следует искать в экзистенциальном уровне. Пациентка переживает эту критическую фазу своей жизни как экзистенциальный кризис; она испытывает ощущение угрозы, потому что чувствует духовный дефицит, подводя баланс своей жизни.
Эта пациентка была красивой женщиной, душой общества. Теперь она вступила в новый период жизни, в котором ее физическая красота утратила былое значение. Она должна была «оставаться на высоте», несмотря на ее исчезающую красоту. Эротически эта женщина приблизилась к финишу. Она оказалась без цели в жизни; жизнь ее стала бессодержательной; ее существование казалось ей лишенным смысла. «Я встаю утром, — говорила она, — и спрашиваю себя: что происходит сегодня? — Ничего сегодня не происходит...» Естественно, что она становилась тревожной. И поскольку в ее жизни отсутствовало содержание, так как у нее не было ресурсов для организации полноценной жизни, она вынуждена была инкорпорировать тревогу в структуру своей жизни. Для нее стало необходимым искать какое-то содержание, обрести смысл своей жизни и тем самым найти саму себя, свое «я», свои внутренние возможности. Эротические успехи и социальный статус выпали из игры; она могла стремиться лишь к моральному статусу. Было необходимо побудить эту пациентку отвернуться от ее тревоги и обратиться к ее задачам.
Эта позитивная цель экзистенциально-аналитической логотерапии может быть достигнута даже раньше, чем будет реализована негативная цель психотерапии в более узком смысле этого слова. Фактически, достижение позитивной цели может в некоторых обстоятельствах ослабить невротическую тревогу, после того как экзистенциальная основа тревоги будет устранена. Как только вновь раскрывается полнота смысла жизни, невротическая тревога (в той степени, в какой она является экзистенциальной тревогой) не имеет больше почвы, на которой она могла бы держаться. Тогда для нее нет больше пространства и, как спонтанно заметила наша пациентка, «нет времени».
Что здесь было необходимо сделать, так это привести конкретную личность в ее конкретной ситуации к пониманию уникальной задачи ее жизни. Ей нужно было стать тем, чем она собиралась стать; перед ней стоял образ той, кем она должна была быть, и до тех пор, пока она не стала ею, она не могла найти покоя. Климактерический кризис должен был быть трансформирован в духовное возрождение — такова была в данном случае задача логотерапии. Терапевт играл роль повитухи в сократовском смысле. Было бы явной ошибкой, как мы увидим, пытаться навязывать пациенту любую частную задачу. Напротив, экзистенциальный анализ ставит своей целью приведение пациента к независимой ответственности. И если это удается, пациент находит «свою» жизненную задачу, как было с пациенткой в описанном примере. Обратившись всем сердцем к новому содержанию ее жизни, посвящая себя вновь обретенному смыслу существования и переживанию осуществления ее собственной личности, она возродилась как новая личность — и в то же самое время все ее невротические симптомы исчезли. Все функциональные сердечные расстройства, от которых страдала пациентка — сердцебиение, чувство тяжести в области сердца — исчезли, даже при том, что их климактерическая основа осталась. Очевидно, эти невротические реакции сердца, эта тяжесть были в конечном счете выражением духовной тяжести. «Беспокойны наши сердца...» — говорит Августин. Сердце нашей пациентки оставалось беспокойным до тех пор, пока она не смогла успокоиться в сознании своей единственной и уникальной жизненной задачи, в сознании ответственности и обязательности ее выполнения.
Подобно всем другим неврозам, обсессивный невроз имеет конституциональную основу. Вексберг и другие, чьи интересы лежат главным образом в области психогенеза или психотерапии, полагают, что в основе обсессивного невроза лежит соматическая субструктура. В ряде клинических случаев наблюдалось постэнцефалическое поведение, поражавшее своим сходством с обсессивно-невротическим синдромом.
«Ананкастический синдром» был признан наследственным элементом обсессивного невроза; полагают, что существует специфический генетический радикал, предположительно доминирующий. Наконец, предлагалось использовать термин «обсессивное заболевание» вместо термина «обсессивный невроз», чтобы подчеркнуть конституциональную основу заболевания.
Что касается терапии, то все эти взгляды представляются нам иррелевантными. Более того, утверждение о том, что конституциональные факторы лежат в основе обсессивного невроза не освобождает психотерапию от ее обязательств и не лишает ее возможностей. Дело в том, что ананказм не представляет собой ничего большего, чем просто диспозицию к определенным характерологическим особенностям, таким как: дотошность, преувеличенная любовь к порядку, фанатическая чистоплотность, или сверхтщательность — свойства, которые фактически должны считаться общественно ценными. Они не причиняют серьезных неудобств ни личности, которая ими обладает, ни окружающим. Они являются лишь почвой, на которой может вырасти действительный обсессивный невроз, хотя этого может и не случиться. Где на такой почве развивается невроз, там затронута человеческая свобода. Выявление психогенной природы конкретного невротического содержания не обязательно будет терапевтически эффективным и фактически может быть даже нежелательным. Наоборот, детальная трактовка симптомов обсессивных невротиков могла бы только усилить их компульсивные стремления размышлять над своими симптомами.
Мы должны, однако, тщательно различать такое симптоматическое лечение и паллиативное лечение посредством логотерапии. Логотерапевт не занимается лечением отдельного симптома или болезни как таковой; скорее он стремится трансформировать установку невротика к его неврозу. Потому что именно эта установка трансформировала базовое конституциональное нарушение в клинические симптомы заболевания. И эта установка, по крайней мере в не слишком тяжелых случаях или не на ранних стадиях, вполне поддается коррекции. Там, где сама установка не приобрела еще качества типичной обсессивно-невро-тической ригидности, где она не пропиталась, так сказать, базовым нарушением, изменение в ее направленности еще остается возможным.
Антиципируя логотерапевтический принцип, который будет обсуждаться более обстоятельно в последней, клинической главе, мы можем сказать, что, занимаясь обсессивным неврозом, даже психотерапия в более узком смысле этого слова сталкивается с проблемой необходимости изменить установку пациента к неврозу. Терапия обсессив-ного невроза должна стремиться к релаксации пациента и снижению напряжения в его целостной установке к неврозу. Хорошо известно, что как раз напряженность борьбы пациента против его ком-пульсивных идей только способствует усилению их «комлульсии». Давление порождает контрдавление; чем больше пациент бьется головой о стену его обсессивных идей, тем сильнее они становятся и тем более непробиваемыми они ему представляются.
Однако есть одно предварительное условие для прекращения борьбы против навязчивых идей. Мы должны считать, что пациент не боится его обсессий. Но слишком часто пациенты переоценивают свои обсессивно-невротические симптомы, считая их предвестниками или фактическими признаками психического заболевания. В этом случае они не могут не испытывать страха перед их обсессиями. Таким образом, необходимо прежде всего избавиться от этого страха неминуемого психоза, который иначе может усиливаться до такой степени, что становится явной психозофобией. В случаях, когда такой страх психоза имеет место, хорошо подойти к проблеме с фактами в руках. Мы можем привлечь внимание пациента к работам Пильца или Штенге-ля, которые отмечают определенный антагонизм между обсессивным неврозом и психическими заболеваниями и которые показывают, что обсессивный невротик вопреки или фактически вследствие обсессивных страхов, по-видимому, обладает иммунитетом к психозам.
Другой страх обсессивно-невротических пациентов — это боязнь того, что их суицидные или хомицидные импульсы могут когда-нибудь привести к соответствующим действиям; соответственно они находятся в состоянии постоянной борьбы с этими импульсами. В таких случаях мы должны побудить их прекратить эту борьбу, с тем чтобы устранить негативные результаты борьбы с обсессивными импульсами. Когда пациент перестает бороться с ними, импульсы легко могут утратить свой навязчивый характер. Но ни в коем случае они не претворяются в действие. Конечно, обсессивные невротики совершают навязчивые действия, но эти действия всегда настолько безвредные, что они не могут быть основанием для психозофобических страхов пациента.
Устраняя необоснованный страх психического заболевания, мы достигаем значительного снижения психического напряжения у пациента. Мы добиваемся прекращения того контрдавления, которое само по себе усиливает интенсивность навязчивости. Если мы хотим уменьшить эту интенсивность, а эта задача предшествует всякой дальнейшей психотерапии, в том числе и логотерапии, то становится очевидной важность полного изменены» установки пациента к его болезни. То есть, поскольку его болезнь имеет некоторое конституциональное ядро, пациент должен научиться принимать структуру своего характера как судьбу, с тем чтобы избежать развития вокруг конституционального ядра дополнительного страдания. Существует определенная минимальная конституциональная основа, которая не поддается влиянию психотерапии. Пациент должен научиться принимать этот минимум. Чем лучше мы обучим его спокойному принятию судьбы, тем менее значительными будут остаточные симптомы, не поддающиеся влиянию.
Вспоминается случай пациента, страдавшего в течение пятнадцати лет тяжелой формой обсессивного невроза. В поисках излечения он покинул свои родные места и на несколько месяцев приехал в большой город. Здесь он проходил лечение психоанализом, которое оказалось безуспешным, возможно, по причине недостатка времени у аналитика. Пациент решил отправиться домой, но лишь с тем чтобы привести в порядок свои семейные и служебные дела. После этого он намеревался покончить с собой, настолько велико было его отчаяние; он потерял надежду на выздоровление.
За несколько дней до отъезда друзья уговорили его посетить другого психиатра. Этот врач за отсутствием времени вынужден был, отказавшись от идеи анализирования симптомов, сосредоточиться на проблеме пересмотра установки пациента к его обсессивному неврозу. Он постарался, так сказать, примирить пациента с его болезнью, опираясь на то. что пациент был глубоко религиозным человеком. Доктор попросил пациента принять его болезнь как «волю Бога», нечто, предназначенное ему судьбой, которой он должен подчиниться. Скорее, ему следует вести жизнь, приятную Богу, вопреки его болезни. Внутреннее изменение, которое эти аргументы вызвали в пациенте, имело столь поразительный эффект, что сам врач был удивлен. После второго терапевтического сеанса пациент сообщил, что впервые за десять лет он целый час был свободен от его обсессивных идей. После этого он должен был уехать, так как все приготовления к отъезду домой были закончены. Но он сообщил доктору в письме, что его состояние улучшилось до такой степени, что он может считать себя практически здоровым.
Корректируя безуспешные усилия наших пациентов, отчаянно и напряженно пытающихся побороть свои обсессии, мы должны учитывать два момента: что, с одной стороны, пациент не несет ответственности за свои обсессивные идеи, а с другой стороны, что он определенно ответствен за свою установку к этим идеям. Потому что именно его установка превращает вызывающие замешательство идеи в мучения, когда он «захватывается» ими, когда он все время возвращается к ним, или, боясь их, борется с ними. Здесь также позитивные логотерапевтические компоненты вступают в игру в дополнение к негативным психотерапевтическим (в узком смысле слова) компонентам. Пациент, наконец, научается игнорировать свой обссссивный невроз и вести нормальную жизнь вопреки ему. Совершенно очевидно, что его обращение к конкретной жизненной задаче помогает ему игнорировать его обсессивные мысли.
В дополнение к такой общей логотерапии мы можем лечить обсессивный невроз с помощью специальной логотерапии, которая имеет дело с характерным для обсессивного невротика мировоззрением, которое мы вкратце обсудим. Специальный экзистенциальный анализ поможет нам понять это мировоззрение. Этот анализ следует начать с непредубежденного феноменологического исследования обсессивно-невротического эмоционального опыта.
Что происходит в сознании обсессивного невротика, когда, скажем, его одолевают сомнения? Предположим, он считает: дважды два будет четыре. В каждом конкретном случае можно показать, что прежде чем появятся сомнения, он знает, что его вычисление правильное. Тем не менее он быстро начинает сомневаться. «Я должен посчитать это снова, — говорит такой невротик, — хотя я знаю, что решил пример правильно». Эмоционально, таким образом, он чувствует, что остался какой-то беспокоящий момент. Нормальная личность удовлетворяется полученными результатами своих мыслительных действий и не подвергает их дальнейшей проверке; но у обсессивного невротика отсутствует это простое чувство удовлетворения, которое следует за мыслью и которое в случае арифметического примера «дважды два равняется четырем» выражалось бы так: «Разумеется, ответ правильный». Нормальная личность переживает чувство уверенности, вытекающее из очевидности; у обсессивного невротика отсутствует нормальное чувство очевидности. Даже занимаясь значительно более трудными арифметическими примерами или более сложной мыслительной активностью в других областях, нормальная личность игнорирует этот иррациональный остаток, который необходимо сопровождает все результаты мышления. Но обсессивный невротик не может пренебречь этим иррациональным остатком; его мысли не могут обойти его стороной. Наряду с его дефицитарным чувством очевидности ему недостает толерантности к этому иррациональному остатку. Обсессивному невротику просто не удается его проигнорировать.
Как же в таком случае обсессивный невротик реагирует на иррациональный остаток? Повторяя вновь мыслительный процесс, он пытается преодолеть его, но по природе вещей ему никогда не удается полностью его устранить. Следовательно, он вынужден повторять мыслительный процесс вновь и вновь, каждый раз пытаясь аннигилировать иррациональный остаток. В лучшем случае он может преуспеть в его уменьшении. Игра напоминает работу вакуумного насоса, который не может создать абсолютный вакуум: он может с каждым движением поршня удалить из сосуда только определенный процент воздуха. Первое движение поршня уменьшает массу воздуха на одну десятую часть, следующее — на одну сотую и так далее. В конце концов поршень начинает повторять бесполезные движения — аналогично повторению навязчивых действий при обсессивном неврозе. С каждой проверкой результатов своего мышления обсессивный невротик будет чувствовать чуточку больше уверенности, но некоторый остаток будет все время оставаться, независимо от того, как часто невротик, подчиняясь своей компульсии, старается устранить этот остаток. Он продолжает свои усилия до полного истощения, потом собирается с духом, чтобы пробормотать неопределенное кредо, находит временное успокоение в округленной сумме и прекращает размышление до следующего раза.
Это нарушение чувства очевидности в сфере познания соответствует нарушению инстинктивной уверенности в сфере принятия решений. Дальнейший феноменологический анализ показывает, что инстинктивная уверенность обсессивного невротика оказывается нарушенной — та самая уверенность инстинкта, которая у здоровой личности управляет поведением в повседневной жизни и освобождает его от груза тривиальных решений. Инстинктивная уверенность нормальной личности сохраняет осознание ответственности для решающих моментов жизни, и даже тогда эта ответственность действует в несколько иррациональной форме — как совесть. Обсессивный невротик, однако, должен компенсировать особой бдительностью и особой добросовестностью два тимопсихических дефекта, которыми он страдает: нарушения чувства очевидности и инстинктивной уверенности. Такая сверхдобросовестность и сверхсознательность восходят, следовательно, к ноопсихической сверхкомпенсации (я использую здесь хорошо известную пару противоположностей Странского: ноопсихика — тимопсихика).
Нарушение эмоционального самодоверия в познании и принятии решений ведет у обсессивных невротиков к чрезмерному, искусственному самоанализу. Оно порождает у них путем компенсации желание абсолютной определенности в познании и сфере принятия решений и тенденцию к ригидным моральным решениям. Обсессивный невротик посылает письмо и закрывает дверь с такой же серьезностью и тщательностью, с какой нормальный человек выбирает профессию или будущую жену. Совершенно очевидно, что такое чрезмерное осознавание и интенсивное самонаблюдение сами по себе должны быть достаточно обременительными. По причине гипертрофированного осознавания, которое сопровождает познавательную активность и принятие решений у невротика, ему недостает того «fluent style»,1 свойственного жизни, мыслям и действиям нормальной личности. Пешеход начнет спотыкаться, если слишком сильно сфокусирует внимание на своей ходьбе, вместо того чтобы направлять свой взор на цель. Личность в лучшем случае может инициировать некоторое действие с эксцессивным осознаванием, но не сможет выполнять его с той же степенью осознавания без того, чтобы само осознавание стало разрушающим фактором.
1 Свободный стиль (англ.).
Эксцессивное осознавание и чрезмерная добросовестность обсессивного невротика представляют, таким образом, две из его типичных черт характера, корни которых мы можем проследить до тимопсихической подструктуры личности. Отсюда следует, что одна из задач терапии состоит в том, чтобы помочь обсессивному невротику отыскать обратный путь к утраченным источникам инстинктивной уверенности и чувству очевидности, которые скрыты в глубоких эмоциональных слоях личности. Эта цель может быть достигнута методом переучивания: у пациента необходимо вырабатывать способность доверять той остаточной определенности и остаточному чувству очевидности, которые еще можно отыскать даже у обсессивных невротиков.
Обсессивный невротик ищет, как мы уже говорили, абсолютную определенность в познании и принятии решений. Он стремится к стопроцентности. Он всегда хочет абсолютного, всеобщего. Обсессивный невротик глубоко страдает от ограниченности человеческого мышления и сомнительности всех человеческих решений.
Для обсессивного невротика характерно интенсивное нетерпение. Он страдает не только интоле-рантностью к иррациональной остаточности мышления, но также интолерантностью к расхождению между тем, что есть, и тем, что должно быть. В основе этого явления может лежать стремление к «богоподобности», о котором говорил А. Адлер, и дубликатом которого, на наш взгляд, является признание несовершенства творца. Это допущение сводится к признанию расхождения между тем, что есть, и тем, что должно быть.
С экзистенциально-аналитической точки зрения, таким образом, основной сущностью обсессивного невроза является искажение фаустовского стремления. В его воле к абсолютному и его стремлении к стопроцентности во всех областях обсессивный невротик подобен фрустрированному Фаусту.
Мы видели, что при неврозе тревожности метафизическая тревога конденсируется в фобический симптом. Нечто похожее имеет место и при обсессивном неврозе. Поскольку невротик не в состоянии реализовать свои глобальные требования, он концентрируется на частной области жизни. Поскольку он видит, что стопроцентность не может быть реализована всегда и во всем, он ограничивается определенной областью, в которой ему представляется более вероятным ее достижение (например, чистота рук: компульсивное мытье рук). Области, в которых обсессивный невротик достигает успеха в осуществлении своего идеала, — по крайней мере, частично, — например, следующие: для хозяйки дома — ее домашнее хозяйство; для канцелярского работника — порядок на его письменном столе; для человека, который любит работать с бумагами, — тщательное составление расписаний, графиков, планов, заметок и т. п., для бюрократа — абсолютная пунктуальность и т. д. Обсессивный невротик всегда ограничивает себя определенным сектором существования; в этом секторе по принципу «часть вместо целого» он стремится реализовать свои завышенные требования. Два процесса подобны: в случае фобии (у людей более пассивного типа) страху вселенной, как целого, придается конкретное содержание, и он фиксируется на отдельном объекте; в случае обсессивного невроза стремление (у людей более активного типа) формировать мир соответственно собственной схеме личности направлено на отдельную сферу жизни. Но даже в этой одной сфере обсессивный невротик может достичь своей цели лишь частично, или только фиктивно, и всегда ценой его естественности, его «человечности». Таким образом, все его стремления имеют качество человечности.
Как для обсессивного невротика, так и для больного неврозом тревожности характерно то, что их стремление к безопасности — «отклоняющееся», запутанное и имеет отчетливо субъективистический, если не психологистический характер. Для лучшего понимания этого явления мы должны сначала рассмотреть стремление к безопасности у нормальной личности. Сутью этого стремления у нормальной личности является сама безопасность. Невротик, однако, далек от того, чтобы быть удовлетворенным такой безопасностью; он считает ее слишком неопределенной. Потому, что невротическая личность обычно находится в состоянии тревоги, ее стремление к безопасности приобретает чрезмерный и искусственный характер. У нее возникает стремление к абсолютной безопасности. В случае невроза тревожности это желание выражается в потребности безопасности от всех несчастий. Но так как абсолютная безопасность такого рода невозможна, пациент вынужден удовлетвориться просто чувством безопасности. При этом он покидает мир объектов и объективной реальности и ищет убежища в субъективности. Страдающий неврозом тревожности перестает существовать в обычном мире, где нормальная личность находит достаточную меру спокойствия, исходя из того, что несчастья относительно маловероятны. Требуя застрахованности от любого возможного несчастья, больной неврозом тревожности вынужден делать фактически культ из своего чувства безопасности. Его бегство от мира порождает сознание вины. Это в свою очередь требует компенсации, которую он может найти только в крайне преувеличенном стремлении к безопасности.
Обсессивный невротик, с другой стороны, ищет иного вида безопасность — безопасность в познании и сфере принятия решений. Но у него также это стремление к безопасности не принимает в расчет аппроксимативный и временной характер человеческого существования. Для него также стремление к безопасности принимает субъективистическое качество и выливается в обсессивное стремление к просто чувству «стопроцентной» безопасности. Исходом оказывается трагическая бесполезность. Потому что если его фаустовское стремление к абсолютной безопасности осуждено на неудачу, стремление к чувству безопасности становится недостижимым тем более. В тот самый момент, когда сознание обращается к этому чувству как таковому (вместо того чтобы оно возникало спонтанно как следствие интенциональных актов), чувство исчезает. Человек, следовательно, не может достичь совершенной безопасности — ни в жизни, ни в познании, ни в принятии решений. Но меньше всего он может получить то чувство абсолютной безопасности, к которому обсессивный невротик с такой отчаянностью стремится.
Резюмируя, мы можем сказать, что нормальная личность удовлетворяется миром с частичной безопасностью, в то время как невротик ищет абсолютной безопасности. Нормальная личность хочет отдать себя тому, кого она любит, в то время как невротик стремится к оргазму как самоцели и тем самым ухудшает свою сексуальную потенцию. Нормальная личность стремится познать часть мира аппроксимативно, в то время как обсессивный невротик хочет иметь чувство очевидности, стремясь к нему как к самоцели и тем самым оказывается уносимым на бесконечно движущейся ленте. Нормальная личность готова принимать экзистенциальную ответственность за актуальное существование, в то время как невротик с его обсессивными сомнениями хотел бы иметь только чувство (хотя абсолютное) спокойной совести. С точки зрения того, чего человек должен хотеть, обсессивный невротик хочет слишком многого, но в смысле того, что человек может выполнить, он хочет слишком малого.
Обсессивный невротик пренебрегает реальностью, которую те, кто не страдают от обсессивного невроза, используют как трамплин для экзистенциальной свободы. Он антиципирует решение своей жизненной задачи в фиктивной форме. Аллерс говорит: «Скрупулезность — это не что иное, как стремление налагать законы собственной личности на тривиальности среды». И -все же это стремление, подобно воле обсессивного невротика к порядку вообще, еще может быть названо человеческим в лучшем смысле слова.
Обсессивный невроз представляет собой красивый пример диалектики свободы и ограничения при неврозах вообще. Мы не считаем характерологическое развитие при выраженном обсессивном неврозе неизбежно предопределенным. Напротив, мы полагаем некоторого рода психическую ортопедию вполне осуществимой. Следует подчеркнуть важность воспитания таких черт характера, к сожалению, столь недостающих невротику, как юмор и спокойный нрав. Штраусу принадлежит заслуга в том, что он явился одним из первых, кто увидел экзистенциальные аспекты обсессивного невроза, но он проглядел возможность лечения обсессивного невроза в духовных терминах. Обсессивный невроз не является психозом и потому установка к нему больной личности еще относительно свободна. В любом конкретном случае «установка» означала бы духовную позицию, занимаемую в отношении болезни психики. Духовная установка личности к психическому заболеванию обеспечивает стартовую площадку для логотерапии. Мы уже обсуждали общую логотерапию обсессивного невроза (изменение установки личности к болезни) и специальный экзистенциальный анализ обсессивного невроза (интерпретация невротика как карикатуру на человека фаустовского типа). Теперь мы будем заниматься специальной логотерапией обсессивного невроза, возможностями коррекции обсессивно-невротического мировоззрения.
Обсессивный невроз это не болезнь разума, не говоря уже о болезни «духа». Позиция, которую личность занимает в отношении болезни, не зависит от болезни. Он остается свободным менять свою установку. Терапевт обязан использовать эту свободу. Обсессивный невроз «соблазняет» обсессивного невротика занять определенную философскую позицию, а именно позицию мировоззрения стопроцентности, о которой мы говорили выше. В качестве примера обсессивно-невротического мировоззрения на начальной стадии приведем случай одного юноши позднепубертатного возраста.
Пациент был одержим фаустовским стремлением познать корни всего. «Я хочу выяснить происхождение вещей», — были его слова. «Я хочу быть способным доказать все; я хочу доказать все, что непосредственно очевидно, — например то, что я живу».
Мы знаем, что чувство очевидности у обсессивного невротика дефективно. Однако даже нормальное чувство очевидности имеет свои ограничения. В частности, оно недоступно интенциональности: если мы попытаемся ради чисто эпистемологических целей полагаться только на наше чувство очевидности, мы попадем в бесконечную логическую профессию. Психопатологическим аналогом этому является компуль-сивное повторение у обсессивного невротика.
Последний, или — если хотите — первый вопрос радикального скептицизма относится к смыслу существования. Но спрашивать о смысле существования бессмысленно, поскольку существование предшествует смыслу. Потому что существование смысла априорно принимается, когда мы спрашиваем о смысле существования. Существование — это, так сказать, стена, перед которой мы останавливаемся всякий раз, когда спрашиваем об этом. Наш пациент, однако, хотел доказать интуитивно данные вещи. Ему следовало показать, что «доказать» такие интуитивно постигаемые данности невозможно, но в этом и нет необходимости именно потому, что они очевидны. Его возражение, что он тем не менее сомневается, было совершенно беспочвенным. Ибо логическая невозможность сомнения интуитивно очевидна, непосредственная данность существования отражается в психологической реальности; такое сомнение представляет пустой разговор. Фактически самый радикальный скептик ведет себя в мысли и действии точно так же, как личность, принимающая законы реальности и мышления.
В своей книге по психотерапии Артур Кронфельд заметил, что скептицизм отрицает сам себя — общий философский взгляд, который мы считаем неверным. Потому что изречение «Я сомневаюсь во всем» всегда предполагает «все за исключением этого изречения». Когда Сократ говорил: «Я знаю, что я ничего не знаю», — он имел в виду: «Я знаю, что я ничего не знаю, за исключением того, что я ничего не знаю».
Подобно любому эпистемологическому скептицизму, скептицизм обсессивного невротика ищет архимедову точку опоры, абсолютно твердую опору, с которой начинать и на которой строить — с логической последовательностью и бескомпромиссной верностью истине — законченное мировоззрение. Ищется радикальное начало. Такая «окончательная философия» принимала бы в качестве ее первой предпосылки утверждение, которое эпистемологи-чески было бы ее собственным оправданием. Единственным видом утверждения, которое могло бы соответствовать этому требованию, было бы утверждение неизбежной необходимости использования концептуального мышления вопреки его сомнительной природе, другими словами — самоподдерживающаяся идея, поскольку ее содержание зависит от мышления по поводу понятий (т. е. чего-то иного, нежели интуитивно самоочевидные данности).
Любое такое самооправдание рационализма было бы равносильно его самоустранению. Логотерапевтическое лечение нашего обсессивного невротика, следовательно, должно было быть направлено на преодоление его гипертрофированного рационализма (каковой лежит в основе всякого скептицизма) рациональными средствами. Рациональный путь — это «золотой мост», который мы должны построить для скептика. Одним из таких мостов может служить суггестия: «Самое разумное — не хотеть быть слишком разумным».1
Наш пациент должен был вспомнить максиму Гете: «Скептицизм есть то, что непрестанно стремится превзойти самое себя». Логотерапевт, следовательно, должен взять скептическое мировоззрение невротика и расширить его так, чтобы включить эту форму скептицизма. Рациональными средствами пациент пробивается к признанию иррациональной в конечном счете природы существования. Первоначальный комплекс проблем представляется ему теперь в новом свете. Вначале он искал теоретическую аксиому, которая была бы его новой, радикальной основой мышления. Теперь он определил проблему по-другому и искал ее решение в области, предшествующей всякому философскому мышлению, в области, в которой берут свое начало и действие, и чувство: в экзистенциальной области. Необходимо было достичь того, что Эйкен называет «аксиоматическим действием».
За опровержением и преодолением типичного обсессивно-невротического рационализма должна следовать аналогичная прагматическая процедура. Потому что обсессивный невротик с его стопроцентностью ищет абсолютной определенности в сфере решений, так же как и в познании, его сверхдобросовестность является помехой для его действия в такой же мере, как сверхсознательность для его познания. Другая половина его теоретического скептицизма — это этический скептицизм; постоянными спутниками его сомнений в логической валидности его мышления являются сомнения в моральной валидности его поступков. Отсюда проистекает нерешительность обсессивного невротика.
1 Л. Н. Толстой: «Интеллект, подобно театральному биноклю, должен быть настроен до определенного пункта, перейдя который вы потеряете четкость видения».
Женщину, страдавшую обсессивным неврозом, например, мучили постоянные сомнения по поводу того, что она должна делать. Эти сомнения достигли такой интенсивности, что в конце концов она вообще не могла ничего делать. Даже в самых обычных вещах она не могла выбрать, что же ей делать. Например, она не могла решить, идти ли ей на концерт или погулять в парке, и в результате оставалась дома, занимаясь внутренними дебатами все то время, которое она могла бы использовать для одного или другого занятия. Подобная нерешительность проявляется у обсессивных невротиков как в самых тривиальных вещах, так и в случаях принятия наиболее важных решений. Но с помощью специальной логотерапии даже такая обсессивно-невротическая сверхдобросовестность может быть устранена, так же как и гипертрофированный рационализм. Хотя Гете говорил: «сознание — для человека, который размышляет, но никогда для человека, который действует», эта максима не подходит для нашего типа сверхдобросовестного обсессивного невротика. Для него мы должны выстроить наш «золотой мост». Нам требуется только добавить к максиме Гете немножко здравого смысла: возможно, что было бы неправильно действовать тем или иным образом, но хуже всего не действовать вообще. Человек, который не может решить ничего вообще, не способен принять никакого решения, несомненно, принимает самое негодное решение из всех возможных.
Эндогенные психозы также доступны лечению с помощью логотерапии: не сами конституциональные компоненты, разумеется, но психогенные компоненты, развивающиеся на их основе. Мы уже говорили, что человек свободен занимать позицию в отношении его психологической судьбы, что существует «патопластический» фактор, означающий, что он может формировать свою судьбу и решать, как ему реагировать на конституциональное заболевание. В этой связи мы приводили пример органической депрессии, которую можно было лечить фармакологическим, психотерапевтическим и логотерапевтическим методами. И мы говорили, что последний тип лечения был направлен на выработку установки пациентки к ее болезни и ее жизни как к задаче.
Ясно, что «патопластический» фактор уже содержит установку к психотическому заболеванию даже раньше, чем логотерапия обусловила какое-либо изменение установки. В такой степени, следовательно, поведение психотического пациента уже является чем-то большим, нежели просто прямым следствием предопределенного судьбой страдания; оно является скорее выражением его духовной установки. Эта установка свободна. Понимаемый в этом свете даже психоз в своей основе является испытанием бытия человеком, человечности психотического пациента. Остаточная свобода, сохраняющаяся даже в психозе в свободной установке пациента к своему заболеванию, дает ему возможность реализовать ценности установки. Даже в психозе и вопреки психозу лого-терапия дает возможность пациенту увидеть шансы для реализации ценностей, хотя это могут быть только ценности установки.
В данном параграфе мы попытаемся понять меланхолию, т. е. психотическую эндогенную депрессию в экзистенциальных терминах, как модус существования. Специальный экзистенциальный анализ меланхолии занимается прежде всего главным симптомом меланхолии — тревогой. В соматическом плане меланхолия представляет собой ослабление витальности — не меньше, но и не больше. Потому что тот факт, что организм невротика находится в состоянии пониженной витальности, ни коим образом не объясняет весь комплекс меланхолических симптомов. Он не объясняет меланхолическую тревогу. Эта тревога представляет прежде всего страх смерти и укоры совести. Мы сможем понять смысл меланхолического чувства тревоги и вины, только рассматривая его в аспекте модуса человеческого существования, бытия человеком. Есть что-то за пределами самой болезни, что продуцирует меланхолическое переживание; человеческий элемент — вот то, что трансформирует просто болезнь, что берет первичную пониженную витальность и делает из нее меланхолическое переживание, которое является не чем иным, как модусом человеческого существования. Лежащая в основе меланхолии болезнь ведет только к таким симптомам, как психомоторная и секреторная ингибиции; но само меланхолическое переживание появляется как результат взаимодействия между человеческими и болезненными элементами в человеке.
Таким образом, мы можем легко понять, как некоторого рода депрессия может возникать у животного на основе органического понижения витальности. Но подлинно человеческую меланхолию с ее характерными чувствами вины, самоупреками и самообвинениями было бы невозможно представить у животного. «Симптом» сверхсовестливой тревоги у меланхолика не является продуктом меланхолии как физического заболевания, но представляет собой «реализацию» человеческого существа как духовной личности. Тревога сверхсовестливости может быть понята только в человеческих терминах, без обращения к физиологическим объяснениям. Она может быть понята только как тревога человеческого существа как такового: как экзистенциальная тревога.
Что производит пониженная витальность, физиологическая основа меланхолии, — так это только чувство недостаточности. Но нечто большее, чем физиологическая болезнь, вступает в игру, когда эта недостаточность переживается как чувство неадекватности в отношении той или иной задачи. Животное также может иметь тревогу, но только человек может иметь тревогу сверхсовестливости или чувства вины. Потому что только человек сталкивается с обязательствами, которые возникают из чувства ответственности. Человеческие психозы невозможно представить у животных: таким образом, элемент человечности, экзистенциальности должен быть решающим для этих психозов. Органическое состояние, лежащее в основе психоза, всегда трансформируется в человеческую сферу, прежде чем оно становится психотическим переживанием.
В случае меланхолии психофизическая недостаточность переживается уникально человеческим способом как напряжение между тем, чем личность является, и тем, чем она должна быть. Меланхолик преувеличивает степень, в которой он как личность не соответствует своему идеалу. Пониженная витальность отягощает то экзистенциальное напряжение, которое составляет часть человеческого существования как такового. При меланхолии чувство недостаточности увеличивает разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть. Для меланхолика этот разрыв превращается в зияющую пропасть. В глубине этой пропасти мы не можем не обнаружить то, что находится в основе человеческой экзистенции как бытия ответственным, — совесть. Становится ясно, что меланхолическая тревога совести возникает из подлинно человеческого переживания: переживания повышенного напряжения между потребностью и возможностью реализации своей личности.
Это меланхолическое переживание радикальной недостаточности, неспособности справиться с задачей проявляется в различных формах. В меланхолическом страхе обеднения, типичном для преморбид-ного состояния личности представителя среднего класса, чувство недостаточности направляется к задаче зарабатывания денег. В плане шопенгауэровского различения того, «что человек собой представляет, что он имеет и чем он кажется», тревога совестливости и чувство вины у личности этого типа, когда она страдает меланхолией, вращается вокруг вопроса о том, «что она имеет»; т. е. болезненное состояние вызывает страхи, которые содержались в преморбидном состоянии. Преморбидно неуверенная личность, которая испытывает страх смерти, направляет меланхолическое чувство недостаточности на задачу сохранения жизни; а в случае тревоги совестливости у личности с преморбидным чувством вины или сверхсовестливости чувство неадекватности фокусируется на вопросе моральной праведности.
Когда лежащее в основе меланхолии витальное нарушение усиливает экзистенциальное напряжение до крайней степени, жизненная цель личности кажется ей недостижимой. Тем самым человек утрачивает чувство цели и смысл своего будущего. «Я прожила мою жизнь с опозданием, — говорила женщина, страдающая меланхолией. — Настоящее кончилось, потому что я потеряла себя, живя замедленно». Потеря чувства будущего, это переживание «безбудущности» сопровождается чувством, что жизнь кончилась, что время все вышло. «Я смотрел на все другими глазами, — говорил другой пациент. — Я больше не видел людей такими, какими они были сегодня или были вчера; скорее я видел каждую отдельную личность в день ее смерти — неважно, был ли это старый человек или ребенок. Я видел далеко вперед, к концу жизни, и я сам больше не жил в настоящем времени». В таких случаях меланхолии мы можем назвать лежащее в их основе настроение — настроением «Судного Дня». Кронфельд характеризовал экзистенциальное настроение при шизофрении как переживание «антиципируемой смерти». Аналогично мы можем сказать о меланхолии, что это — переживание «перманентного Судного Дня».
Противоположным аффекту печали в меланхолическом состоянии является аффект радости при маниакальном настроении. Противоположностью меланхолической тревоги является маниакальное воодушевление. В то время как меланхолическая личность переживает свои способности как недостаточные, чтобы справляться со своими обязательствами, маниакальная личность переживает свои способности как превосходящие те, которые необходимы для выполнения обязанностей. Таким образом, маниакальная иллюзия силы соответствует меланхолическому чувству вины. И как меланхолическая тревога связана прежде всего со страхом перед будущим (страх несчастий, катастрофического будущего), так маниакальная личность фактически живет в будущем: строит планы, разрабатывает программы, все время антиципирует будущее и считает свои возможности реальностью.
С усилением чувства собственной недостаточности меланхолик становится слепым к внутренним ценностям собственного бытия. Ценностная слепота затем распространяется также и на окружающий мир. То есть, если вначале слепота может быть названа центральной, поражающей только собственное «эго», то в дальнейшем она может прогрессировать центрифугально и вести к обесцениванию всей окружающей реальности. Но до тех пор пока пораженным остается только собственное «эго», меланхолик чувствует чрезвычайное понижение собственной ценности сравнительно с ценностью окружающего мира. Это объясняет сильнейшее чувство неполноценности меланхолика. Меланхолик чувствует себя лишенным всякой ценности, а свою жизнь не имеющей смысла — отсюда тенденция к суициду. Нигилистическое заблуждение при меланхолии претерпевает дальнейшее развитие. Наряду с ценностями пропадают и сами вещи, носители ценностей; отрицается сам субстрат возможных ценностей. Здесь также сначала поражается само «эго» личности; результатом этого процесса становится деперсонализация. «Я вообще не человек», — признавалась пациентка. И добавляла: «Я никто — меня нет в мире». Позднее окружающий мир подвергается подобной нигилистической трактовке; результатом становится дереализация. Так, когда врач представился больной, она заявила: «Врачей нет — никогда не было никакого врача».
Котар дает описание меланхолического синдрома, который включает «идеи осуждения, идеи несуществования и неспособности умереть». Меланхолические идеи осуждения явно вытекают из упомянутой выше нигилистической деперсонализации. Иллюзия бессмертия встречается также в изолированной форме при определенных типах меланхолии.
Как следует интерпретировать этот тип болезни в экзистенциально-аналитических терминах?
Чувство вины меланхолика, возникающее из его интенсивного экзистенциального напряжения, может усиливаться до такой степени, что ему представляется, что искупить ее невозможно. Задача, справиться с которой он не считает себя способным в силу своего чувства недостаточности, затем представляется ему невыполняемой, даже если бы он имел целую вечность в своем распоряжении. Только таким образом мы можем понять, почему пациенты делают такие замечания, как: «Я должен был бы жить вечно, чтобы исправить мои проступки. Это подобно чистилищу». Для таких меланхоликов жизненные задачи приобретают колоссальные масштабы. «Я должен поддерживать весь мир, — заявлял один из таких пациентов. — Единственное, что во мне еще осталось живое — это совесть. Все такое угнетающее. Все вокруг меня исчезло из этого мира; я могу теперь смотреть только в будущее. Я предполагаю создать мир снова, но я не могу это сделать. Теперь я должен восстановить океаны и горы и все остальное. Но у меня нет ден,ег. Я не могу выкопать рудник моими ногтями и я не могу восстановить исчезнувшие нации, и однако это должно быть сделано. Теперь все будет разрушено».
Обесценивание не только себя, но и целого мира порождает у меланхолика общую мизантропию. Он разочарован самим собой и всеми другими людьми. Он не видит больше никаких ценностей, как это выразил Мефистофель в «Фаусте» Гете: «Потому что все это заслуживает полного уничтожения». Эта сентенция выражает идею всеобщего осуждения, в которой меланхолик изливает чувство жизненной тревоги. Рассматриваемое с экзистенциально-аналитической точки зрения его чувство вины представляется возникающим из преувеличения им его жизненной задачи (по причине его чувства недостаточности) до сверхчеловеческих масштабов. Невероятная эксцессивность этого чувства вины может быть выражена исключительно в таких бредовых выражениях, как: «Все должно исчезнуть, и я обязан создать все снова, и я знаю, что это не в моих силах. Я обязан все восстановить. Где я возьму достаточно денег для этого, от вечности до вечности? Я не могу создать всех жеребенков и всех быков и всех других животных, которые существовали с начала мира».
Подобно тому как псевдодвижения наблюдаются при головокружении, так и тревога (которую Кьер-кегор называл головокружением, которое охватывает нас на вершинах свободы) характеризуется психическими псевдодвижениями. В случае меланхолии, когда разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть, переживается как пропасть, развивается чувство исчезновения себя и мира, бытия и смысла.
Обсуждение психологии шизофрении и предложение экзистенциально-аналитической интерпретации этой болезни мы начнем с некоторых клинических наблюдений. В нашей работе с большим числом шизофренических пациентов вновь и вновь наблюдался особый психологический феномен. Пациенты утверждали, что время от времени они чувствовали, как если бы их снимали кинокамерой. После соответствующего исследования оказывалось, и это достаточно замечательно, что это чувство не имело галлюцинаторной основы: пациенты не утверждали, что они слышали звук работающего аппарата или, если они чувствовали, что их фотографировали, — щелкание затвора фотоаппарата. Они утверждали, что камера была невидима, а фотографирующий прятался. Отсутствовали параноидные идеи, из которых мог бы проистекать бред фотографирования, который в таком случае являлся бы вторичным бредом — носителем бреда преследования. Были, разумеется, случаи с бредовой подструктурой: пациенты, например, утверждали, что они видели себя в кинохронике. Другие утверждали, что их враги или преследователи шпионили за ними, тайком фотографируя. Но подобные случаи были нами исключены с самого начала из нашего исследования. Потому что в этих случаях ощущения пациентами, что их снимают кинокамерой, не были непосредственно переживаемыми, но конструировались впоследствии и приписывались прошлому.
Оставив, таким образом, в стороне эти особые случаи, мы могли бы остальные обозначить чисто дескриптивно как «бред чувствования себя объектом киносъемки». Эта форма бреда представляет собой подлинную «галлюцинацию познания» по Ясперсу; но она также может быть отнесена к «первичным бредовым чувствам» по определению Груле. Когда пациентку спрашивали, почему она думала, что ее снимают на кинопленку, хотя она не замечала ничего, что могло бы служить подтверждением этому, она характерным образом отвечала: «Я просто знаю это, но не знаю, как».
Этот бред может принимать различные формы. Некоторые пациенты уверены, что их записывают на фонограф. Здесь мы имеем просто акустический аналог бреда кинозаписи. Еще другие пациенты верят, что их подслушивают. Наконец, встречаются такие пациенты, которые настаивают на том, что они определенно чувствуют, что кто-то добивается их или выражают столь же иррациональную уверенность, что кто-то думает о них.
Что является общим во всех этих переживаниях? Мы можем выразить это следующим образом: общее состоит в том, что личность переживает себя как объект — объект воздействия, исходящего от объектива кино- или фотокамеры, или как объект действия записывающего аппарата, или объект подслушивания кем-то, или даже разыскивания и думания со стороны кого-то, короче говоря, — объект разнообразных интенциональных актов со стороны других людей. Все эти пациенты переживают себя в качестве объектов психической активности других личностей, потому что различные виды задействованной аппаратуры суть только символы, механические расширения психики других лиц или их интенциональных актов видения и слышания. (Таким образом, ясно, что подобные механические устройства представляют для шизофреников род мифической интенциональности).
В этих случаях шизофрении, таким образом, мы имеем дело с первичным бредовым чувством, которое может быть названо «переживанием чистой объективности». Все феномены, которые соответствуют таким обозначениям, как: «бред воздействия», «бред наблюдения» или «бред преследования», могут интерпретироваться как отдельные формы более общего переживания чистой объектности. Шизофреник переживает самого себя в качестве объекта наблюдения или интенций преследования со стороны других людей.
Мы рассматриваем переживание чистой объектности как аспект того центрального нарушения «эго», которое Груле относит к числу «первичных симптомов» шизофрении. Мы можем свести различные формы переживания чистой объектности к общему закону шизофренического переживания: шизофреник переживает самого себя, как если бы он, субъект, был трансформирован в объект. Он переживает психические акты, как если бы они были обращены в пассивное настроение. В то время как нормальная личность переживает себя думающим, смотрящим, наблюдающим, влияющим, слушающим, подслушивающим, добивающимся, ищущим и преследующим, фотографирующим или снимающим кинокамерой и т. д., шизофреник переживает все эти акты и интенции, эти психические функции, как если бы они были трансформированы в пассивные состояния: «за ним наблюдают», «о нем думают» и г. д. Другими словами, при шизофрении имеет место переживание пассивизации психических функций.
Мы рассматриваем это явление как универсальный закон психологии шизофрении.
Интересно наблюдать, как переживаемая пассивность у таких пациентов даже в речи приводит их к использованию переходных глаголов в пассивном наклонении там, где активные непереходные глаголы были бы более подходящими. Так, например, одна шизофреническая пациентка жаловалась, что она не чувствует себя бодрствующей, но всегда так, как если бы ее будили. Эта тенденция пассивизации объясняет хорошо известное избегание шизофрениками глаголов и предпочтение существительных, так как по самой своей природе глагол предполагает и выражает активное переживание.
Типичный язык аутистических шизофреников, т. е. таких, которые погружены в свои собственные фантазии и потому «инактивны» в отношении внешнего мира, имеет другую характерную особенность: преобладание экспрессивной функции по сравнению с репрезентативной. Таким образом, мы можем объяснить и фактически даже понять искусственно создаваемые языки многих шизофреников, которые перестали реагировать на нормальный язык, ограничивая нас экспрессивными элементами языка, общением с пациентом так, как если бы мы «разговаривали» с собакой. Интонация оказывается более значимой, чем слова.
Наша интерпретация шизофренического способа переживания как пассивизации психической активности близка к теории шизофрении Берца. Берц говорит о недостаточности психической активности у шизофреников. Он считает главным симптомом шизофрении «гипотонию сознания». Если мы рассмотрим гипотонию сознания в связи с тем, что мы обозначили как переживаемую пассивизацию, мы придем к экзистенциально-аналитической интерпретации шизофрении: при шизофрении «эго» поражается как в отношении сознания, так и в отношении ответственности. Шизофреническая личность претерпевает ограничения в отношении этих двух экзистенциальных факторов. Шизофреническая личность переживает себя настолько ограниченной в своей полной человечности, что не может более чувствовать себя реально «существующей». Таковы особенности шизофренического переживания, которые побудили Кронфельда назвать шизофрению «антиципированной смертью».
Берц проводит четкое разграничение между процесс-симптомами и дефект-симптомами, и как раз исключительно на процесс-симптомах основаны все феноменолого-психологические интерпретации шизофрении. Экзистенциально-аналитическая интерпретация шизофренического способа переживания также принимает процесс-симптомы за исходный пункт. На наш взгляд, аналогично шизофреническому расщеплению между процесс- и дефект-симптомами существует расщепление между двумя способами переживания у нормальных личностей: переживанием засыпания и сновидения. К. Шнейдер в его исследовании психологии шизофрении мудро принимал в качестве ее модели сомнолентное мышление, — скорее, нежели мышление в сновидении. Последнее было выделено К. Г. Юнгом, который интерпретирует шизофреника как «сновидца среди бодрствующих».
Каким образом нормальное переживание засыпания напоминает шизофренический способ переживания? Дело в том, что сомнолентное состояние также обнаруживает гипотонию сознания или, пользуясь выражением Жане, «abaissement mentale». Леви отмечал «полуготовые продукты мышления», а Майер-Гросс говорит о «пустой шелухе мышления». Все эти феномены можно обнаружить как в нормальном сомнолентном, так и в шизофреническом мышлении. Кроме того, школа Карла Бюлера говорит о «мыслительных паттернах» и о «свободной форме» мышления. Исследования Леви, Майер-Гресса и Бюлера поразительно согласуются в этом отношении. Мы можем выразить это следующим образом: из сомнолентного состояния индивид переходит в состояние сна через чистую форму мысли, вместо того чтобы заполнять ее.
Мышление сновидения отличается от сомнолентного мышления тем, что сновидение использует фигуративный язык. В процессе засыпания сознание понижается до более низкого уровня, обозначаемого как гипотония сознания. В момент, когда этот процесс закончен и, так сказать, достигнуто дно сознания, непосредственно начинается сновидение. Сновидение, таким образом, развертывается на этом пониженном уровне сознания. В соответствии с функциональными изменениями, которые осуществляются во время перехода от бодрствования ко сну, спящий «регрессирует» до примитивного символического языка сновидений.
На минутку, однако, давайте оставим в стороне фундаментальное различие между процесс- и дефект-симптомами шизофрении и зададимся вопросом, до какой степени другие симптомы шизофрении, помимо тех, что мы обсуждали (нарушения «эго» и мышления), согласуются с представленной здесь теорией: чрезвычайной пассивизацией переживания психических процессов. В этой связи мы не будем обсуждать, до какой степени моторная система шизофреника также подвергается подобной пассивизации, хотя наша теория, пожалуй, могла бы пролить свет на кататонические и каталептические формы шизофрении. Мы ограничим наше обсуждение психологической проблемой слуховых галлюцинаций при шизофрении. Если мы начнем с феномена «думания вслух», принцип пассивизации может послужить ключом к данной загадке. Мышление нормальной личности сопровождается более или менее осознаваемой «внутренней речью». Эти акустические элементы переживаются шизофреником в пассивной форме; он чувствует, что его мысли приходят извне, и в результате «слышит голоса», переживая свои мысли, как если бы они были перцеп-тами. Ибо, что такое галлюцинация, если не переживание чего-то внутреннего и личного, как чуждого данной личности, так, как если бы оно было проявлением чего-то внешнего?
К сожалению, нет возможности использовать это открытие переживаемой пассивизации в практической терапии. Но практика дает широкое эмпирическое подтверждение теории. Например, молодой человек обратился к нам в связи с тяжелым бредом отношения. Лечение состояло в выработке установки — не обращать внимания на воображаемых наблюдателей и не следить за теми, которые якобы следят за ним. (Вопрос о том, были или нет какие-либо основания для его веры в то, что он окружен шпионами, был исключен из обсуждения с самого начала). Его чувство, что он находится под наблюдением, исчезло. Как только он ослабил свое тщательное наблюдение за своим окружением, ослабилось его постоянное состояние настороженного стремления обнаружить воображаемых наблюдателей, и случилось чудо — шпионы исчезли сами собой. Как только он прекратил собственное наблюдение, прекратилось его соответствующее пассивное переживание чувства, что он находится под наблюдением.
На наш взгляд, это может быть объяснено только посредством допущения, что лежащее в основе нарушение обусловило инверсию переживания наблюдения, превратило его в пассивное настроение, переживание себя в качестве объекта наблюдения.
Специальный экзистенциальный анализ вовсе не должен ограничиваться случаями тяжелого шизофренического расстройства. Многое может быть выявлено относительно шизофренического переживания посредством анализа пограничных случаев, таких как, например, приведенный выше случай молодого человека с бредом отношения. По этой причине мы будем заниматься с такими формами шизоидного характера, которые раньше обозначались термином «психастения». Главной особенностью этого заболевания является то, что принято описывать как «sentiment vide»;1 при этом бросается
1 Чувство пустоты (фр.).
в глаза недостаток «sentiment de realite».1 Один из наших пациентов пытался описать свои ощущения, сравнивая себя со «скрипкой без резонатора, совершенно без резонанса»; он чувствовал себя «как если бы» он был «только своей собственной тенью». Этот недостаток «резонанса», на который он жаловался, производил в нем чувство деперсонализации.
Хауг написал интересную монографию, в которой он доказывает, что чувство деперсонализации может быть вызвано преувеличенным самонаблюдением. Мы хотели бы добавить некоторые комментарии. Знание никогда не является только знанием о чем-то, но также и знанием о самом знании и, кроме того, знанием о том, что познание осуществляется «эго». «Я знаю нечто» означает все сразу; «Я знаю нечто» и «Я знаю нечто» и одновременно «Я знаю нечто». Психический акт познания или мышления вызывает, так сказать, вторичный, рефлексивный акт, объектом которого являются первичный акт и «эго» как исходный пункт первичного акта. Иными словами, акт познания превращает субъекта в объект. Первичный акт, отраженный вторичным рефлексивным актом, становится психической данностью, квалифицируется как психический акт; переживаемое качество «психического», следовательно, возникает только в рефлексии и через рефлексию.
Попробуем рассмотреть эти взаимосвязи с привлечением биологической модели. Предположим, что первичный психический акт соответствует в нашей биологической модели псевдоподии амебы, которая вытягивается из ее клеточного ядра к некоторому объекту. Тогда вторичный, рефлексивный акт будет соответствовать второй, меньшего размера псевдоподии, которая «поворачивается» к первой вытянутой псевдоподии. Не составляет труда далее вообразить, что эта «рефлексивная» псевдоподия, оказавшись слишком туго натянутой, может утратить ее связь с плазмой клетки амебы и оторваться. Нечто похожее происходит в результате преувеличенного процесса самонаблюдения, обусловливающего деперсонализацию. Преувеличенное самонаблюдение означает перенапряжение; связь с наблюдающим «эго» обрывается, и психические функции оказываются предоставленными сами себе. Преувеличенный рефлексивный акт самонаблюдения может быть уподоблен слишком тугому натяжению струн интенциональности, столь сильному, что они обрываются и более уже не чувствуется связи с первичным актом и активным «эго». Из чего с необходимостью следует потеря чувств активности и личности; нарушенное «эго» чувствует себя деперсонализованным.
1 Чувство реальности (фр.).
В психике происходит следующее: как результат сопутствующей рефлексии, психический акт становится мостом между субъектом и объектом и, кроме того, субъект становится носителем всей психической активности. «Обладая чем-то», я имею наряду с этим «чем-то» само это обладание, а также «эго» как самость. «Самость», таким образом, есть «эго», имеющее само себя, «эго», которое стало осознающим самое себя. Для этого осознавания через саморефлексию также имеется биологическая модель, а именно филогенез проэнцефалона: передний мозг складывается вокруг мозгового ствола, «сгибаясь назад», подобно тому как тормозящая функция сознания «отражается» на инстинктивных реакциях диэнцефалических центров.
Мы говорили, что в случае деперсонализации «струны интенциональности» натягиваются столь туго, что они могут оборваться, и что это может служить объяснением того, почему преувеличенное самонаблюдение вызывает расщепление самоосознания «эго». Ясно, таким образом, что гипотония сознания при шизофрении может обусловливать такого же рода расстройство «эго», что и гипертония сознания при психастении. Различие между шизофреническим расстройством «эго» и психастенической деперсонализацией состоит только в следующем: в первом случае струны интенциональности слишком слабые (гипотония сознания), в то время как в последнем они натянуты столь туго, что обрываются (гипертония сознания).
Вместе с пониженным уровнем сознания, к которому личность регрессирует во время сна, развивается нон-патологическая гипотония сознания. Мы можем, следовательно, ожидать ее выражения в снижении тенденции к рефлексии. Мы можем допустить, что в сновидении рефлексивная обработка психического акта более или менее, так сказать, выключается. Результатом этого выключения является то, что перцептивные элементы «свободно возникающих образов» могут сплетать их галлюцинаторные паттерны без контроля со стороны высших способностей.
Если в заключение мы рассмотрим открытия специального экзистенциального анализа относительно существенных различий между обсессивно-невротическим, меланхолическим и шизофреническим способами переживания, мы сможем подвести итог следующим образом. Обсессивный невротик страдает от гиперосознания. Шизофреник страдает от гипотонии сознания. Шизофреник переживает ограничение «эго» как в плане сознания, так и ответственности (переживание чистой объективности или принцип пассивизации). В этом состоит основное различие между шизофреником и меланхоликом. Потому что болезнь меланхолика может быть понята в экзистенциально-аналитических терминах только как формирование болезненного процесса у человеческой личности, т. е. через модус человечности. При шизофрении, однако, как показывает экзистенциальный анализ, поражается именно человечность личности, подвергаясь воздействию болезненного процесса. Тем не менее даже у шизофреника сохраняется остаточная свобода относительно судьбы и болезни, которой человек всегда располагает независимо от того, сколь больным он может быть, во всех ситуациях и в каждый момент жизни, до самого конца.
Согласно Г. В. Оллпорту, логотерапия является «экзистенциальной психиатрией». Однако среди всех школ, получивших такое наименование, логотерапия представляет явное исключение, как отмечал проф. Р. К. Лесли; и это потому, что, «хотя в психотерапевтическом мире экзистенциализму как новому движению, соперничающему с психоанализом Фрейда и бихевиоризмом Уотсона, уделялось большое внимание, специфические разработки экзистенциальной психотерапии найти трудно». Лого-терапия, однако, является единственным экзистенциальным направлением в психиатрии, достигшим успехов в развитии терапевтической техники, как отмечалось в докладе Г. Качановского на конференции по экзистенциальной психиатрии в Торонто в мае 1962 г. Как утверждает А. Унгерсма в его книге по логотерапии, эта школа действительно является единственной в обширной области экзистенциальной психиатрии, которая включает то, что с полным основанием может быть названо терапевтической техникой. В его работе «Логотерапия и христианская вера» проф. Д. Ф. Твиди замечает, что логотерапия представляет особый интерес для типичного американца с его традиционно прагматическими взглядами.
Эту специальную терапевтическую технику я назвал «парадоксальной интенцией». Она была предложена мной впервые в 1946 г., а в более систематизированном виде представлена в I960 г.
Чтобы понять то, что происходит, когда применяется эта техника, давайте возьмем в качестве отправной точки известный каждому психиатру феномен антиципированной тревоги. Обычно происходит так, что такая тревога порождает именно то, чего пациент боится. Пациент, страдающий эритрофо-бией, который боится покраснеть, например, когда входит в помещение и встречает группу людей, действительно покраснеет именно в этот момент. Симптом вызывает психическую реакцию, соответствующую антиципированной тревоге, которая провоцирует повторное появление симптома. Повторное появление симптома в свою очередь усиливает антиципированную тревогу, и таким образом замыкается порочный круг. В этом порочном круге оказывается заключенным сам пациент; он запутывается в нем, как в коконе.
Что касается тревоги, выступающей в качестве исходного момента, то сами пациенты часто сообщают о своей тревоге по поводу тревоги. Очевидно, они подтверждают хорошо известное высказывание Франклина Д. Рузвельта: «Единственная вещь, которой следует бояться, — это сам страх».
Исследуя этот страх страха, однако, более обстоятельно, мы обнаруживаем, что существуют три типичные причины, его обусловливающие, поскольку пациенты, страдающие боязнью страха, обычно сообщают, что они боятся: 1) что приступ тревоги может привести к смерти или обмороку (технический термин, введенный логотерапией для обозначения этого состояния — «коллапсофобия»); 2) что он может закончиться инфарктом («инфарктофобия»); 3) что результатом приступа тревоги может стать инсульт мозга («инсультофобия»).
До сих пор речь шла о мотивации боязни страха. Но каковы же реакции на страх страха? Обычно наблюдается поведение избегания, или, как это называется в логотерапии, бегство от страха. Пациент начинает избегать открытого пространства или замкнутых помещений, иными словами, демонстрирует агорафобические или клаустрофобические паттерны поведения.
Этому паттерну бегства от страха при неврозе тревоги существует параллель при обсессивном неврозе, а именно паттерн борьбы против обсессий. Он мотивируется прежде всего страхом обсессивного невротика, что его обсессий могут оказаться симптомом неизбежного психоза («психотофобия», как это обозначается в логотерапии). Однако психотофобия — не единственное, что может мотивировать пациента к борьбе с его обсессиями, точно так же мотивирующим фактором может выступать «крими-нофобия», как это называется в логотерапии. Действительно, те обсессивные пациенты, которые парализуются страхом, что они могут реализовать любую из их обсессий, например в один прекрасный день выброситься из окна, или действительно убить человека ножом, лежащим на столе, также борются против своих обсессий. В таких случаях логотерапевт говорит о «фобии суицида» или «фобии гомицида».
Наконец, существует третий паттерн реагирования и поведения, составляющий параллель бегству от страха перед чем-то, а именно борьба за что-то. Он характерен для сексуальных невротиков. Многие сексуальные неврозы, по крайней мере соответственно данным логотерапии, могут быть прослежены к истокам, связанным с форсированной интенцией достижения цели сексуального акта — будь то стремление мужчин продемонстрировать свою потенцию или стремление женщины доказать ее способность переживать оргазм. Как правило, пациент домогается удовольствия интенционально (можно сказать, что он воспринимает «принцип удовольствия» буквально). Однако удовольствие принадлежит к такой категории вещей, которые не могут быть достигнуты посредством прямой интенции; напротив, оно бывает просто вторичным эффектом или побочным продуктом. Таким образом, чем больше субъект стремится к удовольствию, тем менее он способен его получить.
Итак, мы обнаруживаем интересную параллель: как антиципированная тревога порождает именно то, чего пациент боялся, так эксцессивная интенция, или «гиперинтенция», как это называется в логотерапии, делает невозможным достижение того, чего пациент хотел. Как раз на этом двойном факте логотерапия основывает свою технику, называемую парадоксальной интенцией, которая состоит в том, что фобическому пациенту предлагается стремиться, хотя бы на один момент, именно к тому, чего он боится.
Согласно логотерапевтической концепции, патогенез фобии и оосессивно-компульсивного невроза частично обусловлен увеличением тревоги, обсессий и компульсий, что связано с попытками избежать навязчивой тревоги, страха и компульсий. Фобическая личность, как правило, старается избежать ситуаций, в которых возникает ее тревога, в то время как обсессивно-компульсивный невротик стремится подавить и тем самым побороть свои угрожающие идеи. В любом случае результатом является усиление симптома. Наоборот, если мы преуспеваем в том, чтобы привести пациента к тому состоянию, когда он способен перестать избегать или бороться с его симптомами, и, напротив, даже преувеличивать их, то мы можем наблюдать, что симптомы ослабевают и перестают преследовать пациента.
Эта процедура, однако, предполагает использование специфически человеческой способности самоотстранения, характерной для чувства юмора. Вот почему парадоксальная интенция предполагает по возможности наиболее юмористически организованную ситуацию. Это дает пациенту возможность дистанцироваться от симптома, отделить себя от своего невроза.
Наряду с утверждением Хайдеггера о том, что «обеспокоенная забота» (sorge) является существенной чертой, пронизывающей человеческое существование, и последующим дополнением Бинсвангера о «любящем бытии вместе» (liebendes Miteinanger-sein), как главной человеческой характеристике, я хотел бы добавить, что юмор также заслуживает упоминания в числе главных человеческих способностей. В конце концов, ни одно животное не способно смеяться.
Фактически, когда используется парадоксальная интенция, целью является сделать пациента способным дистанцироваться по отношению к неврозу посредством высмеивания его, если говорить просто. Вполне созвучное сказанному утверждение можно найти в работе Г. Оллпорта «Индивид и его религия»: «Невротик, который учится смеяться над самим собой, может быть на пути к самоуправлению, а возможно, и к излечению». Парадоксальная интенция представляет собой эмпирическую ратификацию и клиническое применение этого утверждения Оллпорта.
Еще несколько примеров послужат дальнейшему развитию и прояснению данного метода. Однажды я получил письмо от студентки медицинского факультета, которая посещала мои клинические лекции по логотерапии. Она напоминала мне описанный мной случай молодого доктора, который состоял в штате одной из офтальмологических клиник и вначале занимался хирургией глаза. Он консультировался у меня по поводу появившегося у него страха, что он будет дрожать всякий раз, когда руководитель клиники войдет в операционную. В дальнейшем этот страх привел к действительному тремору при этих обстоятельствах и ожидание стало фактом. В конце концов, дело дошло до того, что ему удавалось преодолеть эту тревогу и последующую дрожь лишь принятием алкоголя непосредственно перед операцией. В своем последнем письме студентка писала: «Я старалась применить ваш метод. Я также постоянно страдала от страха, что, занимаясь анатомированием в Институте анатомии, я начну дрожать, когда инструктор войдет в помещение. Вскоре этот страх действительно вызвал тремор. После этого случая я начала говорить сама себе, когда инструктор входил в комнату: „О, вот инструктор! Сейчас я покажу ему, какая я великолепная дрожательница! Я действительно покажу ему, как здорово я могу дрожать!" Но всякий раз, когда я намеренно пыталась дрожать, у меня ничего из этого не получалось!»
Другой случай, которым занимался один из моих сотрудников, доктор Курт Коцоурек, — случай пациентки, которая лечилась различными методами в течение одиннадцати лет, но ее состояние не только не улучшилось, но даже ухудшилось. Она страдала от приступов сердцебиения, сопровождаемых сильной тревогой и антиципированными страхами внезапной смерти. После первого приступа она стала бояться, что он повторится, и впоследствии так и получилось. Пациентка рассказывала, что всякий раз, когда появлялся страх, вслед за ним начиналось сердцебиение. Больше всего, однако, она тревожилась по поводу того, что она может умереть на улице. Доктор Коцоурек посоветовал ей говорить самой себе в такие моменты: «Мое сердце будет биться еще сильнее! Я как раз хотела бы умереть прямо здесь на тротуаре!» Кроме того, пациентке посоветовали намеренно искать такие места, которые она переживала как неприятные, или даже опасные, вместо того чтобы избегать их. Две недели спустя пациентка сообщила: «У меня теперь все хорошо, и я не испытываю никаких сердцебиений. Страх исчез совершенно».
Через несколько недель после выписки она отмечала: «Иногда случаются несильные сердцебиения, но в таких случаях я говорю сама себе: "Мое сердце должно биться еще сильнее", — и в тот же момент сердцебиение прекращается».
Парадоксальная интенция — это, по существу, не-специфический метод. Эта неспецифичность помогает объяснить, почему данная техника бывает эффективной в тяжелых случаях. Приведем в качестве иллюстрации следующий случай. Тридцатипятилетняя женщина была пациенткой неврологического отделения поликлинической больницы, когда я представлял ее на одной из моих клинических лекций. Она рассказывала, что в детстве отличалась большой дотошностью, и, когда ее подруги играли в парке, она занималась тем, что все скребла и чистила в доме. В течение трех лет пациентка была фактически парализована боязнью бактерий; сотни раз за день она мыла свои руки. Из страха перед микробами она больше уже не выходила из дома. Боясь опасности извне, она исключила все визиты и даже не позволяла мужу прикасаться к детям, боясь, что он перенесет микробы на них. В конце концов она решила развестись, так как чувствовала, что делает несчастной свою семью. Она была госпитализирована после нескольких попыток суицида. После безуспешного лечения в нескольких клиниках и больницах она, наконец, была принята на неврологическое отделение поликлинической больницы, так как уже стала совершенно беспомощной.
В лекционном зале больницы в присутствии группы студентов я говорил с пациенткой в первый раз. Я спросил ее: «Вы привыкли проверять дверь много раз, прежде чем уйти из дома, или проверять, действительно ли письмо упало в почтовый ящик или нет, или проверять несколько раз, выключен ли газ, прежде чем лечь спать?» — «Да, это так», — отвечала пациентка с тревогой в голосе. После этого я сказал, что это означает, что она относится к определенному типу структуры характера, который в традиционной европейской психиатрии обозначается как «ананкас-тический», и что это свидетельствует об иммунитете к психозам. Ответом на мои слова был вздох облегчения, облегчения после многих лет страдания от страха сойти с ума. Боясь, что ее навязчивости были симптомами психоза, она боролась с ними. Но именно этим контрдавлением она лишь увеличивала их внутреннее давление. Затем я сказал ей: «У вас нет оснований для страха. Любой нормальный человек может стать психотиком, за единственным исключением—людей ананкастического типа характера. Я должен сказать вам это и разрушить все ваши заблуждения на этот счет. Таким образом, у вас нет никакой необходимости бороться с вашими навязчивыми мыслями. Вы можете спокойно шутить с ними».
Затем я приступил к парадоксальной интенции. Я предложил пациентке подражать моим действиям. Я начал скрести пол руками, говоря: «В конце концов, вместо того чтобы бояться инфекции, для разнообразия давайте будем ее приглашать». Нагнувшись, я тер пол своими руками и продолжал: «Видите, я никак не могу набрать достаточно грязи, не могу получить достаточно бактерий!» При моем поощрении пациентка последовала моему примеру. Так началось лечение, которое за пять дней устранило девяносто процентов ее симптомов. Регулярные терапевтические сеансы с моим сотрудником ускорили ее выздоровление. Таким образом, парализующий паттерн поведения, действовавший в течение трех лет, был ликвидирован за несколько недель. Пациентка шутила по поводу всех ее прежних симптомов. Она спрашивала других пациентов, не могут ли они добавить ей еще «некоторое количество бактерий». Она ухаживала за прооперированными пациентами ларингологического отделения, постоянно имея дело с окровавленными бинтами и другими подобными вещами. Она мыла руки только три раза в день, хотя ей приходилось часто работать со всевозможными грязными вещами. Она хотела «как можно лучше познакомиться с микробами». Она вдруг спонтанно заявляла: «Я хочу, чтобы бедняжки жили и не хочу их смывать» На шестой день она покинула больницу, чтобы купить шерсти для вязки пуловера своему младшему ребенку, чтобы связать его «здесь, где полно бактерий». Она шутила, говоря, что хочет, «чтобы на каждой петле сидела бактерия». Она светилась радостью и чувствовала себя совершенно здоровой.
Когда она отправилась на Рождество домой, ее поведение было таким же нормальным, как до начала невроза три года назад. Больше уже не было никакой необходимости в парадоксальной интенции. Пациентка обнимала своих детей, ласкала их без малейшей боязни заразить их, говоря при этом: «Теперь я перенесу бактерии на моих детей». Навязчивость мытья рук исчезла. Она говорила: «Я самый счастливый человек на Земле!» Теперь она могла выполнять все повседневные дела, включая те, что раньше выполнять была неспособна. Она выполняла всю домашнюю работу и посвящала себя детям так, как не была способна с того времени, когда развился ее невроз. Она могла посвящать себя самому младшему ребенку впервые в ее жизни! Некоторое время спустя я спрашивал ее о ее навязчивом мытье рук. Она отвечала: «Теперь я могу над этим смеяться. Кажется невероятным, что я могла когда-то страдать от чего-либо подобного. Теперь в десять утра моя домашняя работа уже закончена. Раньше я вставала в три и даже к ночи не могла ее закончить».
Я не хотел бы создавать впечатление, что парадоксальная интенция это панацея. С другой стороны, однако, я должен указать, что, поданным К. Коцо-урека, Е. Нибауэр и П. Полака, процент излечения или улучшения до такой степени, что дальнейшее лечение не было необходимым, несколько выше сравнительно с цифрами, обычно приводимыми в литературе. Недавно Г. О. Герц привел соответствующие данные на симпозиуме по логотерапии на 6-м Международном конгрессе психотерапевтов (Лондон, 1964). В своем вступительном докладе «Шесть лет клинического опыта применения логотерапевти-ческой техники парадоксальной интенции при лечении фобических и обсессивно-компульсивных пациентов» он говорил: «Начиная с первого представления наших результатов применения парадоксальной интенции в Гарварде в 1961 г. и наших последующих публикаций в Англии и Германии, мы продолжали с успехом использовать данный метод в лечении госпитализированных пациентов и в частной практике. В течение последних шести лет из числа находившихся на лечении пациентов 88.2% были вылечены или в значительной степени поправились. Большинство из них страдали заболеванием многие годы и проходили лечение всеми формами терапии, кроме парадоксальной интенции и поведенческой терапии Вольпе». В заключение доктор Герц отметил, что «парадоксальная интенция эффективна в острых случаях как быстродействующий метод терапии. Для лечения хронических пациентов могут потребоваться год или два. Психоанализ часто требует многих лет при сомнительных результатах».
Замечательные результаты, полученные с применением парадоксальной интенции, не должны искушать нас к тому, чтобы считать ее чудодейственным методом. Логотерапия не может применяться с равным успехом ко всем пациентам. И не каждый врач способен с равным успехом использовать этот метод. Уже по этим причинам помимо прочих оправдано комбинирование логотерапии с другими методами, как это и предлагалось, например, доктором Ледер-маном (гипноз), профессором Бэззи (тренинг релаксации по Шульцу), Квильхаугом (поведенческая терапия по Вольпе) и доктором Кратохвилом (активирующий тренинг по Бояновскому и Хлопковой).
Следующий пример покажет, что даже и в случаях тяжелого обсессивно-компульсивного невроза может быть с успехом использован метод парадоксальной интенции. Пациентка — женщина сорокалетнего возраста. Навязчивое мытье рук было замечено, когда ей было пять лет. Позднее, в ее школьные годы, она часто засиживалась за уроками до пяти часов утра по причине ее хронического перфекционизма в отношении домашних заданий. Она также страдала тяжелым delire de toucher.1 Она много лечилась и неоднократно была госпитализирована, но без какого-либо терапевтического эффекта. Ее навязчивости стати настолько тяжелыми, что в день поступления в нашу клинику она была вынуждена начать заниматься туалетом в четыре часа утра, чтобы прибыть в клинику к полудню.
1 Бред прикосновения (фр.).
Моя сотрудница Е. Нибауэр проводила с пациенткой ежедневные терапевтические сеансы, во время которых она учила ее хотеть, чтобы все было «настолько грязным, насколько это возможно». На восьмой день пациентке требовалось уже только полчаса, чтобы умыться и одеться. Через две недели она провела несколько часов у себя дома и при этом совсем не мыла, рук. На двадцать пятый день, побывав дома, она приготовила обед, на что была не способна многие годы. (Перед уходом из клиники в этот день она упомянула о том, что не смогла бы приготовить что-либо на обед — факт, который, возможно, свидетельствует о том, что результаты парадоксальной интенции не могут объясняться просто эффектом внушения). Еще до окончания ее месячного пребывания в больнице она уже могла помогать санитаркам в их работе. При выписке она была практически свободна от симптомов. Шесть месяцев спустя она сообщала, что у нее уходит меньше часа на то, чтобы одеться и что она полностью восстановила свою профессиональную пригодность, выполняя работу, на которую не была способна в течение длительного периода перед ее поступлением в больницу.
Представляет интерес случай пациента, страдавшего нарушением речи, которого лечил молодой немецкий психиатр М. Айзенман. Проблемы заикания у семнадцатилетнего пациента начались четырьмя годами ранее во время чтения вслух перед классом. Одноклассники засмеялись над ним, и это оказалось для него весьма травмирующим воздействием. В дальнейшем его речевые нарушения стали возникать все чаще. Наконец он вообще отказался читать вслух. За год до того, как он был представлен доктору Айзенману, его лечил другой психиатр, который применял «аутогенную тренировку», но лечение не принесло желаемого успеха.
Доктор Айзенман объяснил пациенту, каким образом механизм антиципирующей тревоги оказался включенным в патогенез нарушения и показал сформировавшуюся у него неадекватную установку к нему. Хотя пациент был весьма пессимистичен, доктору Айзенману удалось убедить его говорить самому себе всякий раз, когда его охватывала тревога по поводу заикания: «О, я боюсь, что споткнусь на букве "в" или "р"! Ладно, сегодня для разнообразия я буду заикаться на всех буквах алфавита!» Сначала пациент только смеялся над этим, но затем обнаружил, что именно в смехе-то и была суть дела. Когда он смог иронизировать по поводу своего страха и тем самым дистанцироваться от него, он фактически отделил себя от своей болезненной проблемы. Хотя он и не мог реально осуществлять парадоксальную интенцию в течение первых пяти встреч, но наконец ему удалось преуспеть в этом, и после еще двух психотерапевтических сеансов он был уже способен снова вслух декламировать в классе без каких-либо трудностей.
Парадоксальная интенция особенно эффективна в быстродействующей терапии, особенно в случаях фобии с лежащим в ее основе механизмом антиципирующей тревоги. Утверждение, сделанное доктором Г. О. Герцем в его статье «Лечение фобического и обсессивно-компульсивного пациента методом парадоксальной интенции В. Франкла», представляется мне особенно заслуживающим внимания: «Количество терапевтических сеансов зависит главным образом от того, как долго пациент был болен. В наиболее острых случаях, когда пациенты были больны несколько недель или месяцев, при этой терапии требуется около 4—12 сеансов. Для тех, кто были больны несколько лет и даже вплоть до двадцати или более (в моем опыте я имел шесть таких случаев, хотя в литературе сообщалось больше), требуется до двенадцати месяцев по два сеанса в неделю для излечения... Терапевт никогда не должен уставать поощрять пациента продолжать применение парадоксальной интенции снова и снова — так же как его невроз продуцирует симптомы снова и снова... В конце концов парадоксальная интенция задушит их».
Рассмотрим замечательный пример быстродействующей терапии с применением парадоксальной интенции. В I960 г. к нам обратился человек, который страдал тяжелыми приступами тревоги и в последние месяцы был не в состоянии выходить на улицу, если жена не сопровождала его. Он не осмеливался ездить в трамвае, и его постоянно преследовал страх, что он может упасть и умереть. Когда доктор К. Коцоурек увидел этого пациента, тот был в состоянии сильнейшего страха, интенсивного возбуждения и обливался потом. Его состояние было столь тяжелым, что он был немедленно госпитализирован.
Уже после двух десятиминутных сеансов с применением парадоксальной интенции он был способен ездить в трамвае и чувствовал себя несравненно лучше, чем раньше. Во время его третьего визита в больницу, увидев меня он сказал: «По совету доктора я начал говорить сам себе: „Сейчас я выйду на улицу и буду умирать". После двух психотерапевтических сеансов я сидел в переполненном кафе. Сначала я опять почувствовал некоторую тревогу (Angst), но я сказал сам себе: „Сейчас пусть случится коллапс", призывая, чтобы это со мной случилось. Но в результате я оказался совершенно свободен от страха. Я очень счастлив, что доверился доктору Коцоуреку». Десять дней спустя, во время его пятого сеанса (около трех недель после первой встречи) пациент сообщал, что он оказался способен пойти в школу, где учился его ребенок, на родительское собрание вопреки тому, что школа была переполнена. Именно этого он больше всего боялся раньше. Перед выходом из дому он шутливо сказал сам себе: «Сейчас я пойду в школьное здание, чтобы умереть. Какие красивые будут после этого похороны». В тот же день пациент отправился в свой клуб взаимной поддержки. Обычно он шел туда с большой тревогой, но на этот раз он пошел туда с тем, чтобы «упасть в обморок от сердечного приступа в переполненном помещении», и для того, чтобы «задохнуться от печного дыма». Однако на этот раз симптомов совершенно не было. Теперь, когда разговор заходит о парадоксальной интенции, он сердечно смеется, говоря: «Это прекрасно, это действительно работает». Теперь он забывает применять парадоксальную интенцию, потому что больше совершенно в ней не нуждается.
Следующий пример, взятый из статьи доктора Герца, послужит еще одной иллюстрацией краткосрочного лечения посредством парадоксальной интенции. У тридцатипятилетнего пациента развилась фобия сердечного приступа и смерти, особенно после полового акта, а также фобический страх, что он не сможет заснуть. Когда доктор Герц попросил пациента в его кабинете «постараться так сильно, как только он может» заставить его сердце биться сильно и умереть от сердечного приступа «прямо здесь же», он засмеялся и ответил: «Доктор, я очень стараюсь, но я не могу это сделать». Следуя моей технике, доктор Герц инструктировал его «продолжать в том же духе и стараться умереть от сердечного приступа» при каждом появлении тревоги. Когда пациент начал смеяться над своими невротическими симптомами, юмор вступил в действие и помог ему дистанцироваться от своего невроза. Он покинул кабинет вновь ожившим, с инструкцией «умирать по меньшей мере три раза в день от сердечного приступа»; и вместо того чтобы «упорно стараться заснуть», он должен «стараться оставаться бодрствующим». Пациент появился три дня спустя свободным от симптомов. Он преуспел в эффективном применении парадоксальной интенции. Он посетил доктора Герца всего три раза и четыре недели спустя сообщил, что чувствует себя хорошо.
Несколько случаев успешного лечения методом парадоксальной интенции представил доктор Г. Качановский на конференции по экзистенциальной психиатрии. Симпатичная деловая женщина страдала в течение пятнадцати лет от постоянного напряжения, тревоги, периодических депрессий, чувства неадекватности и приступов паники. Она жаловалась, что жизнь ее была совершенно несчастной вопреки внешнему впечатлению успеха. На руках и ногах у нее росли чуть больше, чем в норме, пушистые, темноватые волосы. В самом начале лечения она призналась, что самым большим ее несчастьем была вызывающая ужас мысль, что волосы могут начать расти у нее на лице. Этот страх никогда не покидал ее. Страх был столь велик, что она была не в состоянии смотреться в зеркало, разве что только с большого расстояния. Она говорила, что умрет в тот же момент, как увидит растущие на ее лице волосы.
Лежащая в основе данного случая психодинамика была весьма интересной, как, впрочем, и в других случаях. Здесь имели место нарциссическая незрелость, подавленная враждебность ее к доминирующей матери, пренебрежение к покойному отцу, бессознательное желание быть мужчиной и в то же самое время неприемлемое для нее сильное желание быть обладаемой волосатым настоящим мужчиной. Она достигла довольно высокого уровня осознания своего эмоционального состояния, большей релаксации и исполнилась новых надежд, однако ее страх появления волос на лице ничуть не уменьшился. Ее страх был настолько велик, что она была не в состоянии произнести слово «волосы», кроме как под давлением, с дрожью и слезами в глазах. После большого числа сеансов доктор Качановский решил использовать метод парадоксальной интенции. Он сказал пациентке, что она должна хотеть, чтобы один волос вырос у нее на щеке. Женщина едва не упала в обморок. Она смотрела на него, как если бы видела перед собой монстра. Десять минут спустя он уже смог подвести ее к настенному зеркалу. Впервые за многие годы эта женщина смотрела вблизи на себя в зеркале, а затем она выбрала место у себя на щеке. на котором хотела бы, чтобы вырос волос. Во время следующего сеанса она выбрала место на другой щеке, где бы тоже вырос волос. Довольно долго она не могла воспринимать эту ситуацию с юмором, но проявляла свое мужество. Наконец страх, что волосы покроют все ее лицо, значительно уменьшился. Постепенно преодолевались и другие симптомы, и пациентка обрела способность снова радоваться жизни.
Другая пациентка, женщина двадцатипятилетнего возраста с многочисленными жалобами, приходила на психотерапевтические сеансы в темных очках. Доктор Качановский терпеливо ожидал разъяснения. Во время третьего сеанса она смогла признаться, что ее самой большой неприятностью было непреодолимое стремление смотреть туда, где находятся гениталии у всех встречных мужчин. В течение последних трех лет она всегда за пределами своей спальни носила темные очки, с тем чтобы скрывать направление своего взгляда. Во время следующего сеанса ее убедили снять очки и бесстыдно смотреть в направлении гениталий всех мужчин, которых она увидит. На какой-то момент пациентка выглядела, как если бы была парализованной. Потом она медленно сняла очки, и неожиданно на ее лице появилась улыбка. Она заявила, что чувствует такое внутреннее освобождение, какого она так давно не ощущала, что даже не может припомнить. За несколько дней она не только научилась применять парадоксальную интенцию, но фактически стала получать удовольствие от использования этого метода. Оно вызывало у нее эйфорическое состояние. Через пару недель она сообщала, что от ее компульсии не осталось и следа.
Хотя во многих психотерапевтических кругах бытует мнение, что быстродействующая терапия дает кратковременные результаты, многие психиатры с этим не согласны. Э. А. Гутейл, например, считает эту идею о том, что «устойчивость результатов соответствует продолжительности терапии», одним из «наиболее распространенных заблуждений ортодоксального фрейдизма». Шульц полагает, что «часто выражаемое опасение, что за устранением симптома следуют замещающие симптомы или другое внутреннее отклонение, является в общем совершенно безосновательным». Стивенсон идет дальше, полагая, что «нет оснований считать, что высвобождение подавленных болезненных переживаний является необходимым условием излечения, хотя при определенных обстоятельствах и может способствовать выздоровлению. Также случаи спонтанного выздоровления в целом не могут объясняться только действием суггестии со стороны других лиц, что имплицитно, по-видимому, часто предполагается при использовании понятия „трансфер-лечения"».
Г. О. Герц в его имеющей отношение к данному вопросу статье утверждает: «Можно ожидать, что психоаналитик будет считать, что этот вид неаналитического лечения будет только симптоматическим и не чем иным, как только суггестией, что у пациентов должны развиваться другие симптомы или иметь место рецидив... Ведущие психиатры смогли доказать, что это не так... Если, однако, кто-то нуждается в том, чтобы применить психоаналитическую теорию для объяснения успешности парадоксальной интенции, достаточно допустить — лишь только теоретически — что, если фобию понимать как смещенные враждебные импульсы, то терапевт, убеждая пациента желать или делать то, чего он боится, дает пациенту позволение отреагировать символически на эти враждебные импульсы».
Эдит Вейскопф-Джельсон, американский психоаналитик, объясняет успешность парадоксальной интенции следующим образом: «Принимая установку парадоксальной интенции, "эго" пытается обмануть карающее "суперэго"; последнее использует симптом как орудие наказания; "эго", так сказать, лишает смысла такое наказание, как бы говоря "суперэго": "Смотри, ты можешь спокойно прекратить делать это, так как ты вовсе не наказываешь меня таким способом. Мне нравится мой симптом, и я переживаю его скорее как награду, нежели как наказание". В некоторых случаях успех может быть обусловлен еще и другим фактором: обсессивно-компульсивного невротика научают бороться с его симптомами посредством использования механизма, хорошо соответствующего его личности, в применении которого у него имеется большой опыт. Это тот же самый механизм, который он привычно использует для борьбы и высмеивания требований родителей и общества, а именно преувеличение до такой степени, что требования становятся абсурдными. Таким образом, с неврозом борются его собственным оружием... Психоаналитически ориентированные терапевты могут утверждать, что никакое реальное улучшение не может быть достигнуто такими методами, как логотерапия, поскольку патология в «более глубоких» слоях остается не затронутой, если терапевт ограничивается усилением или созданием защит. Такие выводы несвободны от негативных последствий. Они могут препятствовать нашему осознанию главных источников психического здоровья, поскольку эти источники не укладываются в специфическую теоретическую схему. Не следует забывать, что такие понятия, как «защиты», «глубокие уровни» и «адекватное функционирование на поверхностном уровне при глубинной патологии» представляют собой теоретические концепты, а не «эмпирические наблюдения».
Доктор Г. Г. Голловэй утверждает, что парадоксальная интенция ориентирована на манипулирование защитами, а не на разрешение «внутренних конфликтов». Это, по его утверждению, — совершенно чистая стратегия и великолепная психотерапия. «Хирургию не принижает то, что она не излечивает больной желчный пузырь, который она устраняет. Пациенту становится лучше». Сходным образом он полагает, что различные объяснения того, почему парадоксальная интенция работает, не умаляют ценности парадоксальной интенции как успешной техники лечения*.
Г. О. Герц отмечал: «Часто можно слышать утверждение о том, что пациенту становится лучше благодаря "внушению". Некоторые из моих коллег приписывали результаты моему "авторитарному" подходу. Успешное применение парадоксальной интенции Франклом объясняли тем, что он крупный авторитет, профессор, который помогает своим пациентам благодаря "мощному авторитетному внушению". Однако является фактом, что многие другие психиатры с успехом применяли технику Франкла. Сообщались случаи вылеченных пациентов, которые оставались свободными от симптомов десятки лет». Наши пациенты начинали использование парадоксальной интенции с сильным убеждением, что она просто не может работать, и а конечном счете достигали полного успеха. Короче говоря, они преуспевали не по причине, а вопреки суггестии.
Здесь возникает другой вопрос, а именно относится или нет парадоксальная интенция к методам убеждения. Фактически парадоксальная интенция является полной противоположностью убеждения, ибо здесь не внушается, чтобы пациент просто подавлял свои страхи (посредством рационального убеждения, что они безосновательны), но скорее, чтобы он преодолел их посредством их преувеличения! Существенное различие между парадоксальной интенцией и суггестивными техниками было подчеркнуто Полаком.
Можно вспомнить утверждение Д. Ф. Гвиди (в его книге по логотерапии) о том, что «парадоксальная интенция вовсе не является методом убеждения в традиционном значении этого термина, вопреки факту, что она так трактовалась. При подобной трактовке игнорируется то, что во многих отношениях парадоксальная интенция является полной противоположностью терапевтическому убеждению. В то время как в случае применения техники убеждения стремятся убедить пациента, что это „не может случиться со мной", парадоксальная интенция предлагает пациенту желать парадоксально, чтобы "это случилось со мной".
Разумеется, убеждение иногда необходимо в качестве техники, которая предваряет применение метода парадоксальной интенции. Это касается, например, случаев богохульных обсессий, часто встречающихся у священников и духовных лиц. Мой подход в этих случаях состоит в следующем. Я говорю им: «Это, разумеется, вполне сформировавшийся обсессивный невроз. Вы согласны?» Когда они отвечают: «Да», я спрашиваю дальше: «Вы убеждены, что мой диагноз верен?». Когда они отвечают утвердительно, я спрашиваю: «Ну, а что же Бог? Разве его диагностическое искусство не превышает бесконечно мои возможности?».— «Да, разумеется», — отвечают они. Тогда я продолжаю: «Итак, если Бог знает, что все эти богохульные идеи имеют обсессивно-не-вротический характер, он определенно не делает вас виновным или ответственным за них. Таким образом, нет никакой необходимости бороться с ними; напротив, скорее своей борьбой против них вы рисковали бы совершать богохульство, поскольку тем самым вы имплицитно объявляли бы, что Бог не способен отличить то, что является только обсессией, от реального богохульства. Так перестаньте бороться с вашей обсессией, если не хотите оскорбить Бога». С этого момента в лечении священника или другого духовного лица можно применять парадоксальную интенцию.
Итак, мы видим, что иногда определенная предварительная стадия убеждения бывает необходима, прежде чем может быть использована парадоксальная интенция. Однако даже еще и до ее применения обсессий часто исчезают, как только пациент перестает бороться против них.
Парадоксальная интенция не является таким поверхностным воздействием, каким она может показаться на первый взгляд. Иногда она определенно действует на более глубоком уровне. Точно так же, как фобический симптом образуется под поверхностью сознания, так и парадоксальная интенция может действовать на более глубоком уровне. Юмористические определения этого метода1 основываются на восстановлении базовой веры в бытие (или, как я назван это по-немецки, Urvertrauen zum Dasein). Достигается нечто существенно большее, чем изменение поведенческого паттерна, а именно экзистенциальная реориентация (existentielle Umstellung).
Именно в этом отношении парадоксальная интенция представляет собой истинно «логотерапевтическую процедуру в подлинном смысле этого слова. Дж. Марцело Дэвид, логотерапевт из Аргентины, отмечал, что ее использование основывается на том, что в логотерапевтических терминах определяется как психоноэтический антагонизм (или, иногда, die Trotzmacht des Geistes), понимаемый как специфически человеческая способность дистанцироваться не только от мира, но также и от самого себя. Парадоксальная интенция мобилизует эту основную человеческую способность для терапевтических целей преодоления невроза.
Г. О. Герц показал, что «эта Логотерапевтичсская техника может быть вполне успешной при лечении хронических случаев фобического невроза». Следующий пример из клинического сообщения доктора Герца продемонстрирует сказанное. Сорокалетняя женщина, замужняя, мать шестнадцатилетнего сына в течение двадцати четырех лет страдала от фобического невроза, состоящего из тяжелой клаустрофобии, страха езды на транспорте или лифте, страха высоты и ходьбы через мосты. Она также боялась внезапной смерти, выхода из дома и открытого пространства. Кроме того, она боялась оставаться одна и оказаться парализованной.
1 А. Унгерсма в сноси книге по логотерапии упоминает следующие формулировки: «Пациент, страдающий невротическими страхами сердечных приступов, побуждается говорить своему симптому так: «Ладно, я пойду на улицу, где у меня случится сердечный приступ. Вчера у меня было два приступа, а сегодня пусть их будет три!» Или. допустим, пациент боится, что может убить кого-нибудь. Терапевт может предложить пациенту говорить самому себе: «Возьму нож и пойду убивать кого-нибудь. Вчера я убил несколько человек, а сегодня убью даже больше!» Пациент с острой фобической реакцией инструктировался Г. О. Герцем «не забывать умирать по меньшей мере три раза в день от сердечного приступа» Чтобы возбудить чувство юмора у пациента, он всегда пользуется преувеличениями.
Она лечилась у многих психиатров и проходила неоднократно долговременную «психоаналитически ориентированную психотерапию». Помимо этого она несколько раз была госпитализирована и несколько раз получала электрошоковую терапию. Наконец уже была предложена лоботомия. Последние четыре года она провела в больнице, где снова подвергалась электрошоковой терапии, а также медикаментозному лечению рахтичными препаратами без какого-либо успеха. Она стала настолько «парализованной» своими многочисленными фобиями, что была не в состоянии покинуть узкую зону около своей кровати. Она постоянно находилась в состоянии острого дистресса, несмотря на получение больших доз транквилизаторов. Во время пребывания в больнице опытный клинический психолог в течение полутора лет занимался ее лечением посредством «интенсивной психоаналитически ориентированной психотерапии».
В марте 1959 г. доктор Герц начал ее лечение методом парадоксальной интенции. Ей было предложено «постараться выйти из палаты и настолько панически бояться, насколько это возможно». Через несколько недель борьбы пациентка «безуспешно» пыталась выходить, испытывая панический страх. Ей предлагалось входить в лифт и ехать с сильным желанием выйти и показать доктору Герцу, «как поразительно она может панически бояться и становиться парализованной». Она смеялась и говорила: «Я очень стараюсь и я не могу это выполнить. Я не знаю, что со мной, в чем дело. Я совсем не могу больше бояться. Мне кажется, я стараюсь достаточно сильно, чтобы бояться». В дальнейшем она использовала парадоксальную интенцию «в любое время, когда мне это было нужно». Потом, впервые за многие годы, она гуляла одна вокруг больницы без страха, но «постоянно упорно стараясь испытывать панический страх и быть парализованной». После пяти месяцев этой терапии она была свободна от симптомов. Она отправилась домой, радуясь жизни, свободная от фобий впервые за двадцать четыре года. Вскоре после этого она была выписана из больницы в состоянии полного выздоровления.
Сорокадвухлетний мужчина обратился к доктору Герцу для лечения фобических расстройств. На его работе в качестве инженера его невротические симптомы, такие как дрожание руки, когда он писал в присутствии других людей, значительно ухудшали его способность выполнять тонкую механическую работу в чьем-то присутствии. В течение долгого времени он был не в состоянии подписывать чеки, если кто-нибудь находился поблизости, и приходил в состояние тревоги, доходящей до степени паники, когда должен был докладывать на деловых совещаниях. На людях он был неспособен поднять рюмку или бокал из-за страха, что задрожит и расплещет содержимое. Любой ценой он избегал того, чтобы зажечь чью-либо сигарету.
Пациенту было предложено «прыгать прямо в фобические ситуации», вместо того чтобы избегать их, как он делал это раньше. Его попросили использовать каждую возможность, чтобы продемонстрировать перед людьми, «как великолепно он может дрожать». Он должен был показывать другим, «каким нервным он может быть и как здорово он может расплескивать кофе вокруг». После того как он так долго страдал от этих парализующих невротических симптомов, он с радостью последовал совету доктора Герца. В результате после трех сеансов пациент сообщал: «Я не могу больше дрожать. Я больше не испытываю никакой паники. Неважно, как сильно я стараюсь». В дальнейшем ходе логоте-рапии доктор Герц сумел помочь пациенту актуализировать его латентные духовные потенциалы и тем самым найти новый смысл своего существования. Он излечился от своего ноогенного невроза полностью.
Для иллюстрации лечения обсессивно-компульсивного невроза приведем случай еще одного пациента доктора Герца. Пациент с диагнозом шизофрении лечился в течение ряда лет посредством психоаналитически ориентированной терапии. Кроме того, он получал у разных психиатров как медикаментозное, так и электрошоковое лечение. Ни один из этих методов лечения не дал заметного результата. Впервые придя к доктору Герцу, он находился в напряженном и возбужденном состоянии и со слезами на глазах рассказывал, что многие годы страдает от различных невротических симптомов. «Больше двадцати лет я живу как в аду! Я все это скрываю, но моя жена знает об этом. Я оживаю, только когда я сплю!» Он рассказывал, что больше всего боится, что может, сидя в кресле парикмахера, или ведя машину, или, находясь в каком-либо общественном месте, «схватить кого-нибудь за пенис». Это вызывало у него страх потерять работу и «опозорить» себя публично. Последней его навязчивостью стала ревность к жене. Он все время думал, любит ли он свою жену, не опозорит ли себя и не сойдет ли с ума. Он испытывал навязчивое стремление смотреть на определенные объекты и здания. Он никогда не был способен поехать куда-нибудь отдыхать с семьей из-за его тяжелого невроза.
Пациент прошел шестимесячный курс логотера-пии по два сеанса в неделю. Как и в предыдущих примерах, симптомы устранялись один за другим. Его навязчивые сомнения по поводу его любви к жене исчезли сразу же, как только он ознакомился с установкой: «Кто захочет любить свою жену?» Когда ему было предложено использовать любую возможность на улице, в ресторанах, в трамвае, на работе хватать мужчин за пенис, он начал смеяться над своими навязчивостями, и они полностью исчезли. Во время лечения он впервые в своей жизни полетел на самолете отдыхать во Флориду. По возвращении он рассказывал, что изо всех сил старался испытать панический страх во время полета и «хватать всех» вокруг; вместо этого он не чувствовал никакой тревоги и наслаждался своим отдыхом. Он посещает доктора Герца не более двух раз в год и теперь живет нормальной и полноценной жизнью со своей семьей, совершенно свободный от симптомов.
Без сомнения, читатель обратил внимание на то, что большинство приводимых примеров заимствовано у других авторов. Это было сделано намеренно, с тем чтобы показать, что во всех этих случаях работает скорее метод, нежели личность его создателя (хотя личностный фактор никогда нельзя сбрасывать со счетов).
С целью иллюстрации применения парадоксальной интенции доктор Герц включил следующие два примера в свой вступительный доклад на симпозиуме по логотерапии на 6-м Международном конгрессе психотерапевтов (Лондон, 1964).
Двадцатидевятилетняя женщина, мать троих детей, имела позади десятилетнюю историю фобического невроза, от которого она лечилась у разных психиатров. Пять с половиной лет назад она была госпитализирована в частном санатории, где ее лечили посредством электрошоковой терапии; за два года до встречи с доктором Герцем она лечилась у психоаналитика. Она достигла осознания внутренней динамики своего невроза, но не избавилась от его симптомов. В то время, когда она консультировалась у доктора Герца, она страдала множеством фобий: страхом высоты, боязнью оставаться одной, обедать в ресторане (из-за преследующей ее мысли о том, что ее вырвет и у нее возникнет паническое состояние); страх супермаркета, метро, больших масс народа, езды на машине, ожидания перед светофором; страх, что она может закричать и начать громко ругаться в церкви во время мессы. Ей объяснили суть парадоксальной интенции и подробно с ней обсудили. Ее проинструктировали, что она должна хотеть, чтобы случилось то, чего она боится. Она должна обедать с мужем и друзьями и желать при этом, чтобы ее вырвало прямо на лица людей, и устроить самый большой, какой только можно, беспорядок на столе.
Две недели спустя ее муж жаловался, что теперь она бывает вне дома слишком много. Она стала ездить на машине в магазины, парикмахерские, банки, «стараясь изо всех сил панически бояться», и с гордостью рассказывала: «Я повсюду хожу одна». Через шесть недель она говорила: «Моя социальная жизнь убивает меня». Она прибавила в весе на семь фунтов. Вскоре после этого она стала одна приезжать к доктору Герцу, проделывая путь около пятидесяти миль. Через четыре месяца после начала лечения она поехала со своим мужем в Нью-Йорк через мост Джорджа Вашингтона, через туннель Линкольна и даже принимала участие в вечеринках во время путешествия на океанском лайнере. Она совершала «чудесные» поездки на автобусах и метро по Нью-Йорку. Позже она говорила доктору Герцу; «Мы чудесно провели время». Через семь месяцев пациентка прибавила в весе на двадцать фунтов, и ее муж говорил: «Моя жена стала совершенно другой. Теперь она стала похожа на женщину и даже получает удовольствие от секса». Тем временем она родила четвертого ребенка без каких-либо затруднений и теперь живет нормальной жизнью в кругу своей семьи.
Другой из этих примеров доктора Герца — случай пятидесятишестилетнего адвоката, который был женат и имел восемнадцатилетнего сына. Его невроз начался семнадцать лет назад, когда он еще занимался частной практикой. «Совершенно внезапно, как гром среди ясного неба, явилась ужасная навязчивая мысль, что я обманул правительство, занизив мой доход на триста долларов, хотя я все сделал совершенно честно. Я начал беспокоиться, что обман может быть еще на несколько сотен долларов больше. Как я ни старался, я не мог избавиться от этих мыслей». Пациент представлял себе, как его преследуют за обман, сажают в тюрьму, и как об этом сообщается во всех газетах, и как, наконец, он теряет свою работу. Он был госпитализирован в частном санатории, где его лечили психотерапией и электрошоковой терапией без всякого улучшения его состояния. Он был вынужден отказаться от частной практики и вернуться на службу в качестве судебного клерка, продолжая бороться со своими навязчивос-тями и вдобавок страдая от бессонницы.
Появились еще другие навязчивости. Они менялись со дня на день и от недели к неделе. «Я избавлялся за день или два от одной из них, и на смену ей тут же появлялась другая». У него появилось стремление проверять и перепроверять вещи, такие как, например, колеса его машины или вещи, которыми он занимался у себя в офисе. Появились навязчивости, связанные с его страховыми полисами, например страх, что истек срок действия одного из них или что в другом не включены гарантии, которых он хотел. Именно в это время он купил специальную страховку Ллойда в Лондоне, так как боялся, что может совершить судебную ошибку и подвергнуться судебному преследованию. Он также испытывал непреодолимое стремление проверять и перепроверять все вокруг, включая различные страховые полисы, которые он хранил у себя дома в специальном стальном сейфе. Сами полисы были помещены в конверты, перевязанные множеством веревочек. Его страх судебного преследования был настолько сильным, что время от времени он вынужден был повторять одну и ту же процедуру — проверять, правильно ли он был застрахован. И когда он, наконец, снова помещал свои полисы в стальной сейф, его опять одолевали сомнения, все ли он действительно проверил. Он вынужден был повторять все это вновь и вновь до тех пор, когда наконец начинал «чувствовать определенно», что он был «в безопасности».
Пациент дошел до такой степени беспомощности, что стала необходимой его госпитализация. Как раз в это время доктор Герц начал с ним заниматься парадоксальной интенцией. Он прошел курс лечения логотерапией в течение четырех месяцев по три сеанса в неделю. Ему предлагалось использовать следующие «парадоксальные интенции»: «Чихал я на все это. Черт возьми, кто хочет быть перфекционистом? Я надеюсь, что меня будут преследовать судебным порядком очень скоро, чем скорее, тем лучше». Доктор Герц инструктировал его стараться «быть преследуемым судебным порядком по три раза каждый день и получать деньги по страховке от Ллойда из Лондона!» Он должен был также хотеть, чтобы он делал много-много ошибок, привел в полный беспорядок свои дела и показал своему секретарю, что он является самым величайшим в мире «генератором ошибок».
Нет сомнения, что полное спокойствие доктора Герца могло быть усвоено пациентом по мере того, как создавалась юмористическая ситуация, и доктор Герц говорил пациенту при каждом визите: «Боже мой, вы все еще здесь! А я смотрю газеты в надежде прочитать о крупном судебном процессе». Эти комментарии вызывали у пациента смех, и наконец он усвоил следующую установку: «К черту все это. Чихал я на эти ошибки; чихал я на все, что бы ни случилось. Судить будут? Пускай судят». И он говорил со смехом: «Моя страховая компания обанкротится». Около года спустя после начала терапии он говорил: «Эта формула сделала для меня чудо. Доктор Герц сделал за четыре месяца из меня новую личность. Временами у меня еще появляется беспокойство, но теперь я способен справиться с ним. Я знаю, как с ним поступать».
Следующую пациентку лечил с помощью парадоксальной интенции один из ассистентов доктора Герца. Женщина тридцати одного года, замужняя, страдала в течение девяти лет фобическим неврозом со страхом бессонницы, клаустрофобией и психотофобией. Она жаловалась на то, что не в состоянии находиться в церкви или на работе, оставаться одна домами вынуждала мужа быть с ней постоянно. У нее также развился страх толпы и воды и наконец она вынуждена была все время оставаться дома. Она несколько раз была госпитализирована и также проходила амбулаторное лечение в медицинской школе. При этом применялись психоаналитически ориентированная терапия, электрошоковая терапия и медикаментозное лечение с использованием больших количеств различных транквилизаторов. Психологическое исследование показало, что «индивидуальная психотерапия, вероятно, будет крайне трудной». Эта пациентка была с успехом вылечена за шесть недель. Она остается свободной от симптомов после выписки из больницы более трех лет назад.
Рассмотрим другой подобный случай из сообщения доктора Герца. Пациентка в возрасте тридцати одного года, страдала более двенадцати лет от фоби-ческого невроза с той же симптомопатологией, что и в предыдущем случае. Ее многократные госпитализации и разные виды терапии не привели к выздоровлению. Была сделана лоботомическая операция, но ее состояние оставалось прежним. Применение парадоксальной интенции привело к выздоровлению за полтора месяца, и это состояние оставалось устойчивым в течение нескольких лет наблюдения.
Доктор Герц считает парадоксальную интенцию специфическим и эффективным методом лечения фобических и обсессивно-компульсивных состояний. «Пациент, страдающий обсессивно-компульсивным неврозом, может быть вылечен с помощью этой техники, или, по крайней мере, может быть достигнуто значительное улучшение его состояния». В некоторых случаях доктор Герц находит полезным дополнять логотерапию небольшими дозами определенных препаратов, особенно на раннем этапе лечения. «Антидепрессивные и антитревожные препараты помогают пациенту обрести мужество, необходимое для применения парадоксальной интенции. Как только лечение приносит должные результаты, необходимость в препаратах отпадает, и пациент, убедившись, что метод работает, с готовностью продолжает применять технику парадоксальной интенции». Такое комбинированное применение парадоксальной интенции и медикаментозного лечения оправдано не только с теоретической точки зрения, но также подтверждается и моим клиническим опытом. Следующий пример является хорошей тому иллюстрацией. Пациент начал испытывать приступы тревоги пять лет назад. Он работал на ферме своего отца и внезапно был охвачен тревогой, что может сделать что-нибудь плохое себе или лошадям, ухаживать за которыми входило в его обязанность. По причине дополнительных суицидных обсессий он старался избегать острых предметов. Состояние в конце концов стало настолько тяжелым, что он был уже неспособен пользоваться ножом во время еды, так как боялся убить себя им. Когда он шел по мосту или смотрел в открытое окно, у него появлялся страх, что он прыгнет вниз, желая или не желая того. Кроме того, он испытывал навязчивое стремление к повторению всех действий. Наконец он уже едва был способен к выполнению своей повседневной работы. Он проходил периодически курсы лечения, включая электрошоковую терапию во время госпитализации, но без каких-либо положительных результатов.
После применения ряда препаратов доктору Коцоуреку удалось убедить пациента начать применение парадоксальной интенции. Почва была подготовлена. Уходя из кабинета доктора Коцоурека и направляясь вниз по лестнице и далее к себе в палату, пациент говорил сам себе: «О, я боюсь прыгнуть вниз в лестничный пролет. Конечно, вчера я делал это шестьдесят раз. Но сегодня я сделаю это сто шестьдесят раз». Впервые можно было увидеть пациента смеющимся. На второй день лечения парадоксальной интенцией пациент говорил сам себе во время еды: «Вчера я воткнул вилку себе в живот десять раз. Сегодня я с радостью сделаю это во много раз больше». С этого времени он ежедневно применял парадоксальную интенцию и сделался очень полезным человеком, всегда готовым помочь другим пациентам. Он уехал домой на рождественские праздники и возвратился через две недели в отличном состоянии. Его отец, который приехал вместе с ним, с радостью рассказывал, что вся семья была крайне удивлена и безмерно рада тому, как сильно улучшилось его состояние. Ничего ненормального не замечалось более в его поведении.
Пациент рассказывал, что пользуется парадоксальной интенцией вновь и вновь, каждый раз с неизменным успехом. К своему удивлению, он даже спокойно курил сигарету во дворе фермы, что было совершенно невозможно раньше по причине навязчивого страха зажечь сено и сжечь всю ферму. Теперь, однако, он просто говорил сам себе: «Разве я не поджигал сено вчера сотню раз? Так я сделаю это сегодня сто один раз. Почему бы не спалить всю ферму дотла?» В конце концов обсессивные идеи полностью исчезли, и он был выписан совершенно здоровым и в оптимистическом настроении. В течение пяти лет никаких повторных нарушений не наблюдалось.
Подобная терапия включает применение либо транквилизаторов с целью смягчить симптомы, от которых пациент должен дистанцироваться, либо возбуждающие средства, с тем чтобы усилить способность пациента к самоотстранению (используемую при парадоксальной интенции).
Следующий случай пациента, таможенного чиновника, страдавшего компульсивным стремлением повторять и проверять все и вся, продемонстрирует, что бывают пациенты, которые лучше всего поддаются лечению при одновременном применении ло-готерапии и формакотерапии. Пациент двадцатишестилетнего возраста был дотошным и скрупулезным — по образцу своего отца — всю свою жизнь, насколько мог помнить. В школьные годы эта компульсия отнимала столько времени, что его не хватало для выполнения учебных заданий. Когда он был учеником, это делало его слишком медлительным, а когда он работал сельским полицейским, это мешало выполнению его профессиональных обязанностей. В его работе в качестве таможенного чиновника такая дотошность скорее приветствовалась бы его начальством, но он хотел освободиться от нее. Он переживал состояние депресии и боялся сойти с ума.
Его состояние не улучшилось после месячной госпитализации два года назад. Год назад после краткосрочной логотерапии, проведенной Е. Нибауэр, его состояние впервые улучшилось, но недавно его компульсия появилась снова, и он был помещен в поликлиническую больницу. Там мой сотрудник К. Коцоурек убедил его трактовать свою компульсию иронически, с тем чтобы «лишить ветра парус ком-пульсии» посредством «намеренного стремления стать самым больным из всех в палате». Например, он должен был устроить полный кавардак на своем ночном столике. Однако пациент возражал, утверждая что все его компульсии были связаны с его мировоззрением (Weltanschauung).
Лишь только после того как он стал принимать тофранил, стало возможным применить метод парадоксальной интенции. Принимаемые в течение нескольких недель транквилизаторы и возбуждающие средства не принесли желаемого результата, но после назначения тофранила ситуация изменилась. Пациент с радостью рассказывал о своих успехах в применении парадоксальной интенции. Он описывал, как он, не стремясь к стопроцентному совершенству, организует свое поведение соответственно его мировоззрению. Следует отметить, что никаких оснований предполагать действие фактора внушения при лечении препаратами в данном случае не имелось, так как несколько разных препаратов применялись до назначения тофранила. Пациент выписался из больницы через пять недель, полный надежд начать новую жизнь.
Неспецифическим воздействием тофранил сделал его доступным влиянию логотерапии посредством ослабления типичной ригидности обсес-сивно-компульсивной невротической личности. По своей сути это было так, как если бы пациенту был дан пинок, который мобилизовал человеческую способность самодистанцирования таким образом, что с помощью чувства юмора, характерного для парадоксальной интенции, пациент смог установить дистанцию между собой и своим неврозом.
Этот пример показывает, что в исключительных случаях фармакотерапия может оказать незаменимую услугу логотерапии.1 В общем же логотерапия может вполне применяться без помощи препаратов.
В последние годы растет число сообщений об использовании парадоксальной интенции. Авторы из разных стран, так же как и сотрудничающие с неврологическим отделением поликлинической больницы, опубликовали результаты применения этой техники. Помимо Дэвида (Буэнос-Айрес) можно упомянуть сотрудников Э. Кречмера: Лангена и Волгарда, Прилла (Вюрцбург) и Редера (Гамбург). На 4-м Международном конгрессе психотерапевтов Ледерман (Лондон) заявил: «Результаты (логотерапии) бесспорны. Я нашел этот метод полезным в случаях обсессивного невроза». Фрик (Больцано, Италия) идет еще дальше, утверждая, что бывают случаи тяжелого обсессивно-компульсивного невроза, при которых логотерапевтическая процедура остается «единственным терапевтическим методом», и ссылается на ряд случаев, когда электрошоковая терапия оказывалась безрезультатной и лишь логотерапия приносила успех. Лопез-Айбор (Мадрид) высказывает аналогичное суждение. Помимо моих сотрудников Коцоурека и Нибауэр, которые публиковали статьи, посвященные парадоксальной интенции, Н. Толл сообщала, что успешно применяла ее свыше шести лет. Бэззи (Рим) даже разработал специальные показатели, позволяющие психиатру различать случаи, при которых парадоксальная интенция должна применяться, и такие случаи, при которых рекомендуется применение аутогенного метода тренировки по Шульцу.
1 Доктор Герц лечил шестнадцать псевлоневротических шизофреников с фобическими либо обсессивно-компульсивными симптомами, маскирующими шизофренический процесс, комбинируя медикаментозное лечение с парадоксальной интенцией. V\s них одиннадцать были вылечены, состояние одного улучшилось, двое не поправились; двое прериали лечение досрочно
В тех случаях, когда возникает антиципированная тревога, страх некоторого патологического явления (который по иронии вещей это явление ускоряет), часто можно наблюдать аналогичный феномен. Он состоит в навязчивом самонаблюдении, что в логотерапии получило название гиперрефлексии. В этиологии невроза часто можно обнаружить как чрезмерность внимания, так и преувеличенность интенций. Это особенно верно в отношении случаев бессонницы, при которых форсированное стремление заснуть сопровождается повышенным вниманием в отношении того, реализуется интенция или нет.
Пациенты, страдающие бессонницей, часто сообщают, что у них проблема засыпания становится особенно остро осознаваемой, когда они отправляются в постель. Разумеется, это обостренное внимание препятствует засыпанию и поддерживает сохранение состояния бодрствования. Парадоксальная интенция может быть использована также и в этих случаях. Страх бессонницы порождает гиперинтенцию засыпания, которая делает пациента не способным заснуть, поскольку сон предполагает крайнюю степень релаксации. Дюбуа, знаменитый французский психиатр, однажды сравнил сон с голубем, который садится рядом, почти на расстоянии руки, и остается сидеть, пока на него не обращают внимание; если попытаться его поймать, он мгновенно улетает. Но как можно устранить антиципированную тревогу, которая является патологической основой гиперинтенции и порождает порочный круг, который усиливает нарушение9 Гиперстремление заснуть должно быть заменено парадоксальной интенцией оставаться бодрствующим.
С тем чтобы убрать ветер из парусов этого тревожного ожидания, мы советуем пациенту не пытаться форсировать засыпание, так как его тело автоматически получит необходимое количество сна. Следовательно, он может совершенно спокойно поступать как раз наоборот, стремясь оставаться бодрствующим так долго, как только он сможет. Другими словами, гиперинтенция засыпания, возникающая из антиципированной тревоги по поводу неспособности заснуть, должна быть заменена парадоксальной интенцией не засыпать, которая вскоре реализуется засыпанием.
Стоит отметить, что эта процедура в случаях бессонницы была в дальнейшем использована двумя другими специалистами в данной области. Один из них советует его пациентам держать глаза открытыми так долго, как они могут, в то время как другой рекомендует докторам, работающим с госпитализированными пациентами, заставлять пациентов выключать хронометр через каждые пятнадцать минут. Он сообщает, что после нескольких пятнадцатиминутных интервалов они впадают в непреодолимую усталость и сонливость.
Однако бывают пациенты, у которых сон нарушен до такой степени, что они, проснувшись, например от шума у соседей, уже не могут больше заснуть по причине гнева на соседей и гиперинтенции заснуть снова. Я советую таким пациентам вообразить, что они вынуждены покинуть свою постель,для того чтобы заниматься чем-то неприятным, например копать снег или уголь в пять часов утра. Если они предадутся этой фантазии, они внезапно почувствуют себя такими усталыми, что заснут снова.
Я говорил, что пациент, страдающий бессонницей, не должен думать о сне или бессоннице. Разумеется, этот совет не должен даваться в негативной форме — так, как это было сформулировано здесь, — но, скорее, позитивным способом, потому что иначе внимание пациента будет сосредоточено на проблеме еще больше. Мы должны сфокусировать его внимание на чем-то позитивном, например, предлагаем ему заняться его повседневными проблемами, т. е. он должен стараться оставаться бодрствующим как раз для того, чтобы размышлять над этими вещами.
Побуждение пациента отвлекать свое внимание в негативных терминах имело бы такой же результат, как и совет, данный человеку, который однажды захотел получить чистое золото. Ему сказали, что нужно смешать десять унций меди, пять унций ртути, две унции лука и восемь унций перца. Смесь надо нагревать на медленном огне газовой горелки в течение десяти минут. Ему сказали, что он получит чистое золото из этой смеси, если в течение десяти минут он не будет думать о хамелеоне. Никогда в своей жизни он не думал о хамелеоне, до тех пор пока ему это не запретили. В течение этих десяти минут он, вопреки своей воле, постоянно думал о хамелеоне! И вот поэтому он не смог получить чистое золото.
Это соответствует тому, что случилось на самом деле с Иммануилом Кантом. Однажды он поймал своего слугу Лямпэ на краже и решил, что обязан его рассчитать. Канта огорчило до глубины души, что после многих лет совместной жизни ему пришлось рассчитать слугу. Поэтому он повесил над своим столом выполненную крупными буквами надпись: «Лямпэ должен быть забыт». Разумеется, до тех пор пока эта надпись висела на стене, она напоминала о Лямпэ.
Все сказанное верно не только в отношении бессонницы, но также и неврозов в общем. Вновь и вновь мы можем наблюдать, что в дополнение к антиципированной тревоге, которая обычно наблюдается в анамнезах невротиков, невротическое состояние далее усиливается деструктивным действием гиперрефлексии. Иллюстрацией этому может служить сказка о тысяченожке, которая очень хорошо передвигалась до тех пор, пока однажды не решила понаблюдать, как она это делает. Чем больше она осознавала этот процесс, тем труднее было его осуществлять, вплоть до того,что в конце концов она могла только в отчаянии лежать в канаве.
В отношении гиперрефлексии логотерапия использует терапевтический метод, который я называю «дерефлексией». Как парадоксальная интенция предназначена для того, чтобы нейтрализовать антиципированную тревогу, так же дерефлексия предназначена для того, чтобы нейтрализовать эту компуль-сивную наклонность к самонаблюдению. Посредством парадоксальной интенции пациент стремится высмеять свои симптомы, а посредством дерефлексии он научается «игнорировать» их. Следующий пример продемонстрирует применение этой техники.
Пациентка страдала компульсивным стремлением наблюдать свой акт глотания: испытывая неуверенность, она с тревогой ожидала, что пища «пойдет вниз неправильным способом», или что она подавится. Антиципированная тревога и компульсивное самонаблюдение до такой степени нарушили у нее процесс принятия пищи, что она стала совершенно худой. В ходе терапии ее научили доверять своему организму и его автоматически регулируемому функционированию. Пациентка была терапевтически дерефлексирована посредством формулы: «Я не нуждаюсь в том. чтобы наблюдать мое глотание, потому что я фактически и не нуждаюсь втом, чтобы глотать, потому что фактически не я глотаю, а скорее it делает это». И таким образом она смогла положиться на it — бессознательный, неосознаваемый и неинтенциональный акт глотания.
Девятнадцатилетний пациент с шести лет страдал нарушениями речи, которые начались после того, как однажды во время грозы неподалеку от него ударила молния. В течение восьми дней он не мог говорить вообще. В течение восьми месяцев он проходил курс психоаналитического лечения и четыре месяца с ним занимались речевыми и дыхательными упражнениями. Мы стремились прояснить для него одну вещь: что он должен отказаться от каких бы то ни было амбиций стать хорошим оратором. Далее мы объяснили ему, что в той же степени, в какой он покорится участи быть плохим оратором, он фактически улучшит свою речь. Потому что тогда он будет меньше обращать внимания на «как» и больше — на «что» в своей речи.
Я хотел бы привести цитату из доклада доктора Г. Качановского, представленного на конференции по экзистенциальной психиатрии в Торонто. Он говорил, что «дерефлексия является методом менее специфическим и более трудным по сравнению с парадоксальной интенцией» и, однако, она является также «еще более логотерапевтической процедурой».
Затем он кратко резюмировал один из его случаев. Его тридцативосьмилетний пациент оставил свою работу восемь лет назад. Каждый год он платил взносы в профсоюзную организацию и потому продолжал занимать «хорошее положение», но последние два года его фамилия не вносилась в ежегодный регистр его профессии. Он жил один в небольшой комфортабельной квартире, имея умеренный доход от своих инвестиций. В течение десяти лет он страдал от внезапных, неожиданных приступов диареи. Случалось, что он пачкал кальсоны; два раза при различных обстоятельствах это случилось во время танцев. Он стал избегать любых компаний и почти все время оставался дома. Он осмеливался выйти в магазин или ресторан, только если мог быть уверен, что сможет добраться до уборной за считанные секунды. Он лечился у многих хороших врачей, в том числе у двух психиатров, и дважды подвергался абдоминальным операциям, при которых были удалены части кишечника. Он стал приходить в отчаяние.
Во время своей первой беседы с доктором Качановским он сделал заявление, проливающее свет на его состояние: «Доктор, я не оправдываю свое существование». Доктор Качановский согласился с ним. Он даже предложил ему некоторое доказательство, указав на то, что он даже не реагировал на отсутствие его фамилии в профессиональном регистре. Он почти не существовал, не только как специалист, но и как человек, как человеческое существо с его свободой и ответственностью. Он полностью покорился своему кишечнику, который стал его хозяином, который диктует, что ему делать и чего не делать. В последующие несколько недель доктор Качановский беспокоился, что пациент может совершить самоубийство. Наконец, пациент начал сознавать, что у него имеются какие-то возможности, что он может попытаться восстать против своего тиранического кишечника. Немногим более года спустя он уже снова был свободен и способен принимать решения. Это был великий день для него и для доктора Качановского, когда он снова начал работать. Уборная есть, конечно, недалеко от его офиса, но его кишечник не причиняет ему большего беспокойства, чем большинству нормальных людей. Доктор Качановский видит его теперь раз в несколько месяцев, и если бы он не спрашивал о его кишечнике, тот забывал бы о нем упоминать.
Как видим, дерефлексия может быть достигнута лишь в той степени, в какой сознание пациента направлено к позитивным аспектам. Пациент должен быть дерефлексирован от его расстройства к задаче, близкой для него или близкому его партнеру. Он должен быть переориентирован к его специфическому призванию и миссии в жизни. Другими словами, он должен осознать смысл своего существования! Порочный круг разрывается не самоозабоченностью невротика, будь то жалость к себе или презрение; ключом к выздоровлению является самосвершение.
Это убеждение поддерживается Г. Оллпортом, который однажды сказал: «Когда фокус стремления смещается от конфликта к бескорыстным целям, жизнь как целое становится более здоровой, даже если невроз полностью не исчезает».
Зигмунд Фрейд однажды использовал дерефлексию. Бруно Вальтер пожаловался на боли в руках, но во время беседы с Фрейдом он признался, что боли исчезали, как только он всецело отдавался своей работе в Венском доме оперы. Фрейд посоветовал ему съездить на Сицилию и посетить там сокровищницы искусства. То, что здесь требовалось, было не анализом, но дерефлексией от расстройств, дереф-лексией, однако, с художественным содержанием.
Позвольте нам в заключение рассмотреть показания к парадоксальной интенции и дерефлексии с точки зрения того, что логотерапия описывает четыре характерных способа реагирования на невротические проблемы.
I. Неадекватная пассивность: здесь имеется в виду форма поведения, которая может наблюдаться в случаях невроза тревоги или фобических состояний, или того и другого вместе, а именно избегание ситуаций, в которых пациент по причине его антиципированной тревоги ожидает появления своих страхов. Здесь мы имеем дело с формой поведения, представляющей «бегство от страха».
II. Неадекватная активность: этот способ реагирования характерен прежде всего для обсессивно-компульсивного невроза. I) Индивид не столько стремится избегать конфликтных ситуаций, сколько бороться против своих обсессивных идей и невротических навязчивостей, тем самым, однако, усиливая их. Эта борьба мотивируется двумя основными страхами: а) что обсессивные идеи свидетельствуют о грозящем, либо действительном психотическом состоянии и б) что навязчивость когда-нибудь окажется реализованной в убийстве или самоубийстве. Однако борьба против навязчивостей лишь увеличивает их силу и мучительное воздействие на обсессивно-компульсивного пациента, точно так же как бегство от страха (возникающее из боязни страха) увеличивает страх в случае невроза тревоги, так как контрдавление увеличивает давление. 2) Другой аспект «неадекватной активности» можно наблюдать при сексуальных неврозах, а именно борьбу за что-то скорее, нежели борьбу против чего-то: стремление к оргазму и потенции. Но именно это «преследование счастья», однако, вновь осуждено на неудачу.
В противоположность этим негативным, невротическим, «неадекватным» формам поведения можно выделить две позитивные, которые являются эффективными терапевтическими контрмерами против невротического поведения.
III. Адекватная пассивность: эта форма поведения иллюстрируется примером пациента, который посредством парадоксальной интенции высмеивает свои симптомы, вместо того чтобы пытаться бежать от них (фобии) или бороться с ними (об-сессии).
IV. Адекватная активность: посредством дерефлексии пациент становится способным «игнорировать» свой невроз, отвлекая свое внимание от самого себя. Это возможно, однако, лишь в той мере, в какой он переориентируется на уникальный смысл своей жизни. Помочь ему найти этот смысл является задачей экзистенциального анализа.
В случаях психозов логотерапия применяется по-другому, нежели при неврозах. При психозах терапевт должен добиться отделения личности пациента от психотического процесса, которым он поражен. Такое отделение, однако, основывается на психоно-этическом антагонизме, который является внутренней сущностной способностью человека, т. е. способностью человека как духовного существа свободно выбирать свою позицию по отношению как к внутренним, так и к внешним условиям. Это означает, что в случае психозов логотерапия.по существу, направлена к тем аспектам личности, которые остаются здоровыми, потому что те аспекты, которые подверглись патологическому процессу, доступны лишь другим методам лечения, таким как медикаментозная и шоковая терапия.
Сначала несколько общих замечаний по поводу эндогенной депрессии. Опираясь на медикаментозную и шоковую терапию, логотерапия должна все вновь и вновь поддерживать пациента через осознание его исключительно благоприятного прогноза, с тем чтобы он мог верить в свое выздоровление. Недопустимы оценочные суждения пациента в то время, когда он находится в состоянии депрессии. Вместо этого он должен говорить сам себе: «Все, на что я ни посмотрю, серое. Но хотя небо может быть в данный момент закрыто облаками, солнце все-таки существует. Подобным образом я не могу видеть смысл моей жизни во время депрессивной фазы, и все же смысл существует». Пациент должен перестать бороться со своей депрессией, потому что он никогда не преуспеет в этой борьбе, а его тенденция к самоупрекам будет усиливаться его неудачами. Я часто направляю пациента в больницу именно для того, чтобы показать ему, что он действительно болен, а не «просто страдает слабой волей» (как часто думают сами пациенты).
В случае неврозов необходимо актуализировать чувство ответственности пациента; однако пациент, страдающий эндогенной депрессией, должен быть освобожден от чудовищного бремени чувства вины. Анализировать эти патологические чувства даже посредством экзистенциального анализа может быть крайне опасным, поскольку это может вызвать усиление патологической тенденции пациента к самоупрекам. А это может привести к попыткам самоубийства.
Быть может, необходимо сделать специальный комментарий по поводу применения парадоксальной интенции в ситуациях, связанных с суицидными идеями и импульсами. Строжайшим образом следует подчеркнуть, что ее можно использовать лишь тогда, когда суицид является содержанием подлинной обсессии, с которой пациент борется (и которая усиливается этой борьбой). В случае, когда пациент склонен идентифицировать себя с суицидным импульсом (как это может быть при эндогенной депрессии), парадоксальная интенция может вызвать усиление ощущения опасности и, следовательно, абсолютно противопоказана. Это должно убедительно напомнить нам, что не может быть дифференциальной терапии, если она не основана на тщательном, надежном дифференциальном диагнозе.
Для того чтобы выявить опасность суицида, даже если она существует в скрытом виде, я разработал простую диагностическую методику. Эта процедура дает возможность психиатру быстро определить наличие или отсутствие суицидных намерений. Пациенту задаются два вопроса. Один из них таков: «Собираетесь ли вы совершить самоубийство?» Ответ, разумеется, получаем всегда негативный, потому что,если пациент действительно не имеет таких намерений, он это и подтвердит, а если он просто скрывает свои подлинные намерения, он также будет отрицать, что планирует самоубийство. Второй вопрос, предназначенный для того чтобы застать диссимулирующего пациента врасплох и таким образом идентифицировать его, звучит так: «Почему нет?» Пациент, ответивший на первый вопрос честно, будет готов ответить на второй. Он может утверждать свою ответственность в отношении самого себя, своей семьи, своего призвания, или, может быть, своих религиозных убеждений. С другой стороны, у пациента, который пытается обмануть, с тем чтобы ему не помешали реализовать его замысел, или, возможно, для того чтобы его выписали из больницы, не будет таких готовых ответов. Более того, при этом можно наблюдать типичную форму поведения, при которой он беспокойно ерзает в кресле и не способен дать убедительный ответ на этот неожиданный вопрос, привести какой-либо существенный аргумент в пользу продолжения жизни, ибо депрессивная личность испытывает чувство полной безнадежности и фактически считает, что нет ничего такого, ради чего стоит жить.
Позвольте подвести итоги. Парадоксальная интенция не должна применяться в случаях психотических депрессий, но лишь в тех случаях, когда индивид одержим навязчивой идеей, что он может совершить попытку самоубийства. Обсессивный индивид не хочет совершить самоубийство, но скорее боится этого. Это тип пациента, которого вы можете поощрять к самоубийству, но, разумеется, иронически.
Теперь я хотел бы предложить другую небольшую хитрость, предназначенную помочь психиатру уже не в диагнозе, но в терапии склонных к суициду пациентов. Она состоит в использовании одной из типичных для эндогенно-депрессивных пациентов тенденций в качестве оружия против другой тенденции, а именно тенденция сверхсовестливости используется против тенденции к суициду. Психиатр обращается к пациенту следующим образом. Если вы совершите самоубийство, я и мои сотрудники будем иметь серьезные неприятности вплоть до увольнения и лишения лицензий. Таким образом, добросовестность действует как противовес в борьбе против суицидной тенденции. Нет нужды говорить о том, что нельзя пользоваться этим приемом в тяжелых случаях, но только в маргинальных, т. е. когда имеется некоторое сомнение относительно необходимости госпитализации в данном случае.
Обратимся теперь к случаям шизофрении. Здесь логотерапия далека от реализации каузального лечения. Однако в качестве психотерапевтической помощи логотерапевтическая техника может быть также рекомендована и для таких пациентов. Готовящийся к изданию том «Современная психотерапевтическая практика: достижения в лечении» под редакцией А. Бэртона включает в себя некоторые магнитофонные записи терапевтических сеансов с шизофреническими пациентами, которые демонстрируют, каким образом используется дерефлексия.
Однако, по крайней мере в некоторых случаях, парадоксальная интенция может дать положительные результаты. Например, пациентка рассказывала во время первой беседы одному из моих сотрудников, что она читала о парадоксальной интенции и успешно применяла ее против «голосов», которые она слышала. Она принимала свои слуховые галлюцинации за проявление невроза.
Но дерефлексия может служить лишь в качестве поддержки других методов терапии при шизофрении. Во всяком случае, нельзя чрезмерно полагаться на психодинамику в таких случаях, потому что это вполне может обусловить опасную самоцентрированность пациента, в то время как реориентация его к потенциальному смыслу его существования и задаче реализации этого смысла позволяет максимум дерефлексии. Именно в таких случаях мы лучше всего осознаем тот факт, что психотерапевтический процесс состоит из непрерывной цепи импровизаций. Психотерапевт имеет дело с двойной задачей учета как уникальности каждой личности, так и уникальности жизненной ситуации, с которой эта личность вынуждена справляться. Что от него требуется — это умение показать пациенту, что он может достичь полноценной жизни, помочь ему взглянуть даже на его печальное положение в целевом аспекте и укрепить его чувство идентичности не размышлением над лежащей в основе заболевания психодинамикой, в которой он оказывается запутанным, но указанием потенциального смысла, ожидающего реализации пациентом, вопреки его психическому заболеванию и его последствиям.
Часто задается вопрос, в какой степени психотерапии можно выучиться и научиться. Выбор подходящего метода для использования в каждом конкретном случае зависит не только от уникальности каждого конкретного индивида, но также и от уникальности каждой данной ситуации. В конце концов, индивидуализации и импровизации также можно выучиться, по крайней мере, до некоторой степени. Разумеется, это осуществимо только при посещении клинических лекций, которые включают демонстрацию клинических случаев, и участии в терапевтических сеансах, индивидуальных и групповых, предпочтительно в больнице. Это, на мой взгляд, — главный источник терапевтического знания. Обучающий анализ определенно имеет преимущества, но не следует забывать или не учитывать тот факт, что в некотором смысле он знакомит обучающегося лишь с одним случаем — его собственным. И, возможно, его собственный случай — не самый поучительный.
Каждый хороший врач, не осознавая того, всегда был и логотерапевтом. Но если бы даже логотерапия не могла предложить ничего большего, чем сделать осознаваемым, эксплицитным и методологически разработанным то, что раньше достигалось интуитивно и путем импровизации, это уже само по себе было бы достаточно ценным достижением, открывающим возможности обучения и этому методу.
В первой части мы стремились показать, что психотерапия нуждается в дополнении, что терапия должна быть расширена посредством включения духовной сферы. Данный раздел посвящен рассмотрению возможности достижения этой цели.
Парацельс говорил: «И это-то жалкое создание, не знающее и не понимающее философии, называет себя врачом». Теперь мы должны задаться вопросом, правомочен ли врач, который чувствует себя немножко философом, позволять своим философским взглядам влиять на процесс лечения.
В нашей первой главе мы представили ведущие принципы логотерапии, которая центрируется на человеческой ответственности, и показали необходимость экзистенциального анализа, как анализа существования в терминах ответственности. Экзистенциальный анализ делает главный акцент на все включающей качественной задаче существования. Он делает основой человеческого существования глубокое чувство ответственности и тем самым запускает внутренний процесс, терапевтическую ценность которого мы уже обсуждали.
Путь от логотерапии к экзистенциальному анализу лежит у нас позади. В определенном пункте логотерапия перешла в экзистенциальный анализ. Теперь возникает вопрос, должен ли и может ли психотерапевт переходить за этот пункт.
Целью психотерапии, особенно психоанализа, являлась светская исповедь; целью логотерапии, особенно экзистенциального анализа, является медицинское служение.
Это утверждение нельзя понимать превратно. Медицинское служение не ставит целью замещение религии или даже психотерапии — такой, какой она была до сих пор. Скорее, как мы уже говорили, оно должно выступать в качестве дополнения. Мы ничего не хотим сказать и ничего не могли бы предложить религиозному человеку, который обретает уверенность в таинстве его метафизики. Но особая проблема возникает, когда явно нерелигиозный человек обращается к своему врачу, потому что он жаждет получить ответ на вопросы, которые глубоко волнуют его.
Если в таком случае утверждалось бы, что медицинское служение предлагается как суррогат религии, то мы могли бы лишь возразить, что наши намерения весьма далеки от этого. Когда мы практикуем логотерапию или экзистенциальный анализ, мы являемся врачами и хотим оставаться ими. Мы и не думаем соперничать с духовенством. Но мы стремимся расширить сферу медицинской активности и использовать полные возможности медицинского лечения. Теперь мы должны показать, что возможности этого рода существуют, и продемонстрировать, каким образом они могут быть использованы.
Психотерапевтическое значение исповеди было предметом многочисленных исследований. В общем консультировании, так же как и в психиатрическом лечении, было более чем достаточно доказано, что простой разговор по поводу личной проблемы приносит пациенту подлинное терапевтическое облегчение. То, что мы говорили в предыдущем разделе в связи с терапией тревоги и обсессивного невроза о пользе для пациента объективизации его симптомов и достижения перспективы в отношении к ним, остается верным и для обговаривания вещей в общем, для переработки психологических конфликтов в разговоре с другим человеком. Поделиться своими заботами означает буквально разделить их, разделить их пополам.
Психоаналитики говорят о «компульсии исповедоваться», подразумевая, что желание выговориться само по себе является симптомом. С односторонней психоаналитической точки зрения, компульсия исповеди с необходимостью видится симптомом скорее, чем, по антитезе О. Шварца, — «достижением». Но потребность в исповеди вовсе не обязательно приписывать невротическому состоянию; она может также быть моральным достижением, как показывает следующий случай.
Пациентка была направлена к психиатру, так как страдала сильным страхом сифилиса. Выяснилось, что она страдала общей невротической ипохондрией. Она ошибочно интерпретировала невралгические боли как признаки инфекции. В контексте того, что мы знали о невротической ипохондрии, сифилисофобия может рассматриваться как специфическое выражение чувства вины, связанного с сексуальным вопросом. Но в данном случае у пациентки не было подобных чувств. Правда, она действительно стала жертвой насилия, но была достаточно разумной, чтобы не испытывать чувства вины по поводу этого единичного сексуального переживания. Ее чувство вины было связано с другим аспектом этой истории: с тем, что она не рассказала мужу об этом инциденте. Здесь она опять-таки была разумной; она глубоко любила своего мужа и хотела щадить его чувства, так как знала его как человека весьма ревнивого. Ее компульсивное стремление к исповеди отнюдь не было симптомом. Поэтому оно не было доступно обычным психотерапевтическим интерпретациям; здесь требовались логотерапевтические методы обсуждения на фактическом материале, принятия моральных вопросов в контексте ценностей.
Действительно, компульсия к исповеди быстро исчезла с того момента, как пациентка поняла, что в этом конкретном случае ее продолжительное молчаняе было ее обязательством в отношении ее любви к мужу. Она осознала, что не было никакой необходимости исповедоваться, так как можно исповедоваться только в отношении вины, а она чувствовала себя свободной от какой бы то ни было реальной вины. Более того, здесь мы видим аналогию случаю, упоминавшемуся в другой связи, — она могла бы создать совершенно неверное впечатление у своего подозрительного мужа и обмануть его посредством истины. Эта пациентка, таким образом, могла быть убеждена лишь тогда, когда была убеждена ее совесть. А ее совесть была нарушена не самим по себе сексуальным инцидентом, но лишь в отношении к сомнительной моральной обязанности исповеди.
В движении от логотерапии через экзистенциальный анализ к медицинскому служению мы все больше занимаемся такими экзистенциальными и духовными проблемами, которых психотерапия никогда полностью избежать не могла. Как только логотерапия приступает к «психотерапии в духовных терминах», она сразу же наталкивается на вопросы ценностей и вступает на пограничную территорию медицины.
Обычная психотерапия удовлетворяется тем, что делает человека «свободным от» психических и физических нарушений или трудностей и расширением сферы «эго» относительно сферы «оно». Как логотерапия, так и экзистенциальный анализ стремятся сделать людей свободными в другом и более основном смысле: «свободными для» того, чтобы принять свою ответственность на самих себя. Следовательно, они продвигаются в том направлении, где проходит водораздел не между психикой и телом, но между психикой и духом. Здесь с необходимостью возникает проблема и опасность перехода этой границы.
Любая медицинская практика предполагает ценность сохранения или восстановление здоровья. Как мы говорили раньше, ценностные проблемы медицинской практики обостряются лишь в связи с эвтаназией, или предотвращением суицида, или с решением о проведении особенно опасных операций, когда человеческое существование ставится на карту. Но не может быть медицинской практики, не затронутой ценностями или этическими принципами.
Та область медицины, которую мы называем психотерапией, всегда практически занималась и лого-терапией и, следовательно, осуществляла некий род медицинского служения.
Мы должны быть готовы ответить на вопрос, «из каких оснований и от чьего имени» (Принцхорн) мы вторгаемся в философию, в духовные проблемы, в область духовных ценностей. Это — проблема философской честности. Для врача, привыкшего мыслить в терминах методологических проблем, понятно, что обоснованность медицинского служения зависит от ответа на этот вопрос.
Гиппократ говорил, что врач, являющийся также и философом, подобен богам. Но в нашем стремлении вводить философские вопросы —там, где они релевантны, — в медицинскую практику, мы не имеем намерия соперничать с духовенством. Мы просто хотим использовать возможности медицины в максимальной степени, исследовать область медицины до самых крайних ее границ. Необходимо пойти на риск, и наше предприятие может быть объявлено опасной затеей. На каждом шагу доктор в своем кабинете сталкивается с ценностными суждениями. Мы не можем спокойно обойти их; мы вынуждены вновь и вновь занимать определенную позицию.
Возникает вопрос: полномочен ли лечащий врач занимать такую позицию, а может быть, это даже является его обязанностью? Или, может быть, более разумным и более соответствующим его долгу было бы избегать того, чтобы занимать подобную позицию? Допустимо ли для него влиять на решения пациента? Не означает ли это вторжения в частную, личную зону человеческого духа? Не приведет ли это воздействие к бездумному и произвольному наложению его собственных личных взглядов на сознание пациента? Хотя Гиппократ говорил: «Следует вносить философию в медицину и медицину в философию», не обязаны ли мы тем не менее спросить самих себя, не означает ли это, что врач вносит в свою профессиональную деятельность нечто совершенно чуждое его функциям? Не превышает ли он свои полномочия, обсуждая философские вопросы с пациентом, который ему доверяется и который верит в него?
Эта проблема не возникает в деятельности священников и других представителей духовенства, в чьи обязанности входит обсуждать вопросы веры и философические взгляды и которые обладают полномочиями проповедовать руководящие принципы. Задача становится равно легкой для доктора, которому посчастливилось соединять в себе качества врача и духовного лица и который обсуждает вопросы веры или ценностей с пациентом одной с ним веры. То же самое верно для доктора, чьи ценности определяются выданным ему государством мандатом и чьей задачей является способствовать благосостоянию этого государства. Но любой другой врач сталкивается с дилеммой — особенно психотерапевт, который, с одной стороны, не может действовать, игнорируя ценностные суждения, а с другой стороны, должен остерегаться наложения собственных взглядов на личность пациента.
Существует решение этой дилеммы, хотя оно и не из простых. Давайте обратимся к первичному факту человеческого существования, с которого мы начинали: быть человеком, говорили мы, значит быть сознающим и ответственным. Экзистенциальный анализ ориентирован именно на то, чтобы помочь человеку в осознании его ответственности. Он стремится помочь людям пережить этот элемент ответственности в их существовании. Но вести личность дальше этого пункта, в котором достигается осознание существования как ответственности, не является ни возможным, ни необходимым.
Ответственность является формальным этическим понятием, не включающим частных директив в отношении поведения. Более того, ответственность является этически нейтральным понятием, существующим на этической пограничной линии, потому что само по себе оно не определяет объектной отнесенности ответственности. В этом смысле экзистенциальный анализ также характеризуется неопределенностью по поводу вопроса, в отношении к кому или чему, личность должна чувствовать ответственность — к ее Богу, или ее совести, или окружающему ее обществу, или какой-либо высшей силе. И экзистенциальный анализ равным образом воздерживается от того, чтобы утверждать, что личность должна чувствовать ответственность за то-то и то-то — за реализацию таких-то ценностей, за исполнение таких-то личностных задач, за такой-то конкретный смысл жизни. Напротив, задача экзистенциального анализа состоит как раз в том, чтобы привести личность на те позиции, где она может самостоятельно определять свои задач и, исходя из осознания своей собственной ответственностей может найти ясный, уникальный и единственный смысл своей жизни. Как только человек оказывается на этих позициях, он становится способным дать конкретный и творческий ответ на вопрос о смысле существования. Потому что здесь он достигает той точки, в которой «ответ определяется осознанием ответственности» (Дюрк).
Экзистенциальный анализ, таким образом, не вмешивается в ранжирование ценностей; он удовлетворяется тем, что индивид начинает оценивать; какие же ценности он выбирает — остается его собственным делом.
Экзистенциальный анализ занимается не тем, какие решения конкретно пациент принимает и какие он выбирает цели, но только способностью пациента в целом принимать решения. Но, хотя осознание ответственности этически нейтрально, оно никоим образом не лишено императивности: как только сознание индивида разбужено, он будет спонтанно и автоматически искать, находить и двигаться по пути к его избранной цели. Экзистенциальный анализ, наряду со всеми формами медицинского служения, удовлетворяется и должен удовлетворяться приведением пациента к глубинному переживанию его собственной ответственности. Продолжение лечения дальше этого пункта с тем, что оно вторгается в личную сферу частных решений, должно расцениваться как недопустимое. Врачу непозволительно принимать на себя ответственность пациента; он не должен предвосхищать решения пациента или предлагать ему готовые решения. Его задача — сделать возможным для пациента принятие решений; он должен помочь пациенту развить способность принятия решений.1
Но так как ценности несоизмеримы, а решения принимаются лишь на основе предпочтений (Шелер), в некоторых обстоятельствах бывает необходимо помочь пациенту определить его предпочтения. Следующий пример проиллюстрирует необходимость такой помощи и способы ее реализации.
Молодой человек пришел к своему доктору за советом по поводу решения, которое он должен был принять. Подруга его невесты фактически пригласила его отправиться с ней в постель. Теперь молодой человек ломал себе голову, какое принять решение, как ему поступить. Должен ли он изменить своей невесте, которую он любил и уважал, или же игнорировать предоставившуюся возможность и сохранить свою верность ей?
1 Медицинское служение не занимается «спасением душ». Это не может и не должно быть его задачей. Скорее оно занимается здоровьем души человека. А душа человека здорова до тех пор, пока он остается тем, чем он является по своей внутренней сущности, а именно бытием, сознающим свою ответственность, фактически — вместилищем сознании и ответственности.
Доктор принципиально отказался принимать решение за пациента. Однако он поступил совершенно правильно, постаравшись разъяснить пациенту, каковы его подлинные желания и что он думал достичь в том и другом случае. С одной стороны, молодой человек имел единственную возможность для единичного удовольствия; с другой стороны, он также имел единственную возможность для морально одобряемого поведения, а именно, самоотречение во имя любви, что могло означать «достижение» для его собственного сознания (не для его невесты, которая, возможно, никогда не узнала бы ничего обо всем этом деле). Молодой человек проявил такую заинтересованность этой возможностью потому, что, как он выразился, он «не хотел упускать ничего». Но предлагавшееся ему удовольствие вполне вероятно могло бы оказаться весьма сомнительным, так как доктор лечил этого пациента по поводу нарушений потенции. Доктор вполне мог, следовательно, предполагать, что нечистая совесть пациента могла бы оказаться таким фактором, который может вызвать преходящую импотенцию. По очевидным причинам, доктор оставил свои прагматические соображения при себе. Но он постарался сделать понятной пациенту его ситуацию, которая напоминала ситуацию «буриданова осла», осла из схоластической теории, который непременно умер бы от голода, будучи помещенным на равном расстоянии от двух равных по величине порций овса, так как он был бы неспособен выбрать одну из них. Чего доктор старался достичь —так это привести две возможности, так сказать, к общему знаменателю. Обе возможности были «единственными возможностями»; в обоих случаях пациент «упускал бы что-то», делая тот или иной выбор. В одном случае он имел бы сомнительное удовольствие (вероятно, несомненное неудовольствие), а в другом случае он был бы способен подтвердить для себя глубокую благодарность, которую он чувствовал к своей невесте и которую, по его словам, он никогда не мог выразить полностью. Его отказ от этого маленького сексуального порыва мог бы послужить выражением этой благодарности.
Из его беседы с доктором молодой человек уяснил, что в обоих случаях он терял бы что-то, но также и то, что в одном случае он терял бы сравнительно немного, а в другом — несравнимо больше. Без необходимости того, чтобы доктор указывал правильный путь, пациент сам теперь понимал, какой путь ему следует избрать. Он принял свое решение, принял его независимо. Оно было независимым не вопреки, но фактически в результате этой проясняющей беседы.
Эта техника извлечения на свет общего знаменателя может быть успешно использована там, где скорее требуется сравнение «благ», нежели предпочтение ценностей. Например, сравнительно молодой человек, парализованный с одной стороны после церебральной эмболии, выражал своему доктору свое ужасное отчаяние по этому поводу, притом надежды на заметное улучшение не было никакой. Доктор, однако, помог пациенту обрести душевное равновесие. Вопреки случившемуся с ним несчастью, оставалось значительное число благ, которые могли придать смысл его жизни, включая счастливое супружество и рождение здорового ребенка. Его инвалидность не вызвала финансового краха, так как ему была назначена пенсия. Он пришел к осознанию того, что хотя паралич и разрушил его профессиональную карьеру, но не уничтожил смысл его жизни. Пациент в конце концов достиг философской перспективы, стоического спокойствия и мудрой бодрости следующим образом. Доктор рекомендовал ему практиковаться в чтении вслух, с тем чтобы улучшить поврежденную параличом речь. Причем для этой цели была использована книга Сенеки «О счастливой жизни».
Мы не должны упустить из виду очень большое число случаев и ситуаций, в которых было бы опасным, если не фатальным, для психотерапевта предоставить решение полностью пациенту. Врачу непозволительно покинуть человека в состоянии отчаяния или принести человеческую жизнь в жертву принципу. Врач не может позволить «упасть» его пациенту. Он должен уподобить свое поведение ведущему альпинисту, который держит веревку в ненатянутом состоянии для человека, находящегося ниже, потому что иначе его товарищ будет избавлен от усилия самостоятельного восхождения. Но,если возникает какая-либо опасность падения, он не будет колебаться натягивать веревку изо всех сил, чтобы вытащить к себе человека, попавшего в опасное положение. Такая помощь определенно временами необходима, как в логотерапии, так и в медицинском служении, например в случае потенциального суицида. Но такие исключительные случаи лишь подтверждают то правило, что, в общем, врач должен трактовать вопросы ценностей с крайней осторожностью. В принципе он должен соблюдать очерченные границы.
Мы стремились в экзистенциальном анализе найти решение духовных и аксиологических проблем логотерапии и тем самым заложить основы для некоторого рода медицинского служения. Теперь мы сознаем особые требования к психотерапии в отношении ценностных вопросов. Но каковы особые требования к врачу, который занимается такого рода терапией? Можно ли научиться медицинскому служению или — в этом отношении — психотерапии в общем? Можно ли учить этому?
Любая психотерапия в конечном счете является искусством. В психотерапии всегда присутствует элемент иррациональности. Художественная интуиция и сенситивность врача имеют немалое значение. Пациент также вносит иррациональный элемент — свою индивидуальность. Беард, создатель концепции неврастении, однажды заметил: если доктор лечит два случая неврастении одинаковым способом, он, несомненно, будет одного из больных лечить неправильно. Это вызывает вопрос, может ли быть «правильная» психотерапия вообще. Не будет ли правильнее считать, что «правильная» психотерапия практикуется данным психотерапевтом в отношении конкретного пациента? В любом случае психотерапия напоминает уравнение с двумя неизвестными — соответственно двум иррациональным факторам.
Психоанализ долго считался специфической и каузальной терапией. Но «комплексы» и «травмы», которые он рассматривает в качестве патогенетических факторов, вероятно, универсальны и, следовательно, не могут быть патогенетическими. Тем не менее психоанализ помог немалому числу пациентов, и поэтому должен считаться неспецифической терапией.
Утверждать, что расстройство имеет «психогенный» характер, не значит, что в данном случае необходима психотерапия. И наоборот, психотерапия может быть показана даже тогда, когда она не является каузальной терапией. Иначе говоря, она может быть терапией, которая решает проблему, даже не будучи специфической терапией. Случай логотерапии аналогичен. Логотерапия может быть абсолютно уместной, даже не будучи ни каузальной, ни специфической. При определенных обстоятельствах бывает разумным начинать с верхнего уровня пирамидальной структуры, с которой мы сравнивали человека, для того чтобы обеспечить человека духовным стержнем, даже если генезис его частного расстройства лежит в нижних уровнях — психическом или телесном.
Но в конечном счете медицинское служение не занимается в первую очередь лечением невроза. Медицинское служение принадлежит сфере деятельности любого врача. Хирург вынужден прибегать к нему так же, как невролог и психиатр. Различие обусловлено лишь разными целями и глубиной проникновения. Когда хирург производит ампутацию и снимает перчатки, он имеет вид человека, исполнившего свой врачебный долг. Но, если пациент потом совершает самоубийство, потому что он не может смириться с тем, что стал инвалидом, какая польза от такой хирургической терапии? Разве не является частью работы врача как-то воздействовать на отношение пациента к страданию, связанному с операцией и результатом ее — инвалидностью? Разве не является правом врача и его долгом воздействовать на установку пациента к его болезни, установку, которая составляет философию жизни, хотя и не формулируемую, может быть, в пространных словесных определениях? Где заканчивается действительная хирургия, там начинается медицинское служение. Ибо нечто должно последовать после того, как хирург отложил в сторону свой скальпель или оказалось, что хирургическое лечение исключается, как, например, в неоперабельных случаях.1
Недостаточно просто похлопать пациента по плечу или сказать несколько легких, конвенциональных подбадривающих слов. Что действительно значимо — это правильное слово, сказанное в правильный момент времени. Это правильное слово не должно быть пустым словесным упражнением и не должно «дегенерировать» в пространные философские дебаты, оно должно обращаться прямо к сердцевине проблемы пациента.
Выдающемуся адвокату должны были ампутировать ногу по причине артериосклеротической гангрены. Когда он в первый раз встал с кровати, чтобы попытаться идти на одной ноге, у него из глаз брызнули слезы. Тогда его доктор обратился к нему с вопросом, надеялся ли он пробежать милю за четыре минуты, потому что только в том случае, если бы это было его целью, у него было бы какое-то основание для отчаяния. Этот вопрос моментально вызвал улыбку вместо слез. Пациент быстро осознал очевидный факт, что смысл жизни состоит не в беззаботных прогулках, даже и для бегуна на дальние дистанции, и что человеческая жизнь не столь бедна содержанием, чтобы потеря ноги сделала ее бессмысленной. (Сравнения, полезные для прояснения философских позиций наших пациентов, удобно брать из области спорта по уже упоминавшимся нами причинам: пациенты могут научиться быть «хорошими спортсменами», они могут научиться тому, что трудности лишь делают жизнь более осмысленной, но никогда — бессмысленной. Типичный атлет ищет и создает трудности для себя).
1 Экзистенциальный анализ предпринял еретический и революционный шаг, сделав своей целью не только способность человека к достижению им радости, но помимо этого его способность к страданию как возможной и необходимой задаче- Тем самым он стал инструментом, необходимым для каждого врача — не только для невролога или психиатра. Для интерниста, хирурга, ортопеда и дерматолога он даже более необходим, чем для невролога или психиатра. Потому что интернист часто имеет дело с хронически больными и инвалидами, хирург — с неоперабельными больными, ортопед — с пожизненными калеками и дерматолог — с обезображивающими заболеваниями. Таким образом, эти специалисты имеют дело с людьми, страдающими от судьбы, которую они не могут изменить, но могут победить ее, противопоставив себя ей.
Вечером накануне операции по ампутации ноги по причине туберкулеза кости другая пациентка написала подруге письмо, в котором намекала на мысли о самоубийстве. Письмо было перехвачено и попало в руки доктора, который, не теряя времени, нашел предлог для разговора с этой женщиной. В немногих подходящих словах он объяснил пациентке, что человеческая жизнь была бы слишком бедна, если бы потеря ноги действительно лишала ее всякого смысла. Такая потеря могла бы разве что сделать бессмысленной жизнь муравья, так как он был бы неспособен больше реализовывать цель, определенную муравьиным сообществом, а именно бегать вокруг на всех своих шести лапках, чтобы быть полезным. У человека дело обстоит по-иному. Беседа молодого доктора с женщиной, протекавшая в стиле сократического диалога, имела свой положительный результат. Его старший коллега, который выполнил операцию ампутирования на следующий день, не знает и поныне, что, несмотря на успешную операцию, его пациентка была на грани того, чтобы оказаться на его столе для вскрытия трупов.
Медицинское служение показано во всех тех случаях, когда в жизни пациента существуют «судьбой» обусловленные состояния, когда он становится калекой или сталкивается с неизлечимой болезнью или инвалидностью. Оно также полезно там, где человек попадает в безвыходное тяжелое положение, сталкивается с непреодолимыми трудностями. Медицинское служение помогает пациенту трансформировать его страдание во внутреннее достижение и тем самым реализовать установки ценности.
Область, в которую мы вступили с нашей логотерапией, и прежде всего с экзистенциальным анализом, является пограничной между медициной и философией. Медицинское служение действует вдоль большой разделительной линии — между медициной и религией. Каждый, кто идет вдоль границы между двумя странами, должен помнить, что он находится под наблюдением с двух сторон. Медицинское служение должно, следовательно, ожидать бдительных взглядов; оно должно принимать их в расчет.
Медицинское служение располагается между двумя реальностями. Оно, следовательно, принадлежит к пограничной зоне и как таковое не является страной людей. И однако — что за обетованная земля!
Доктор Франкл, психиатр, иногда задает своим пациентам, страдающим от множества нарушений, тяжелых или незначительных, следующий вопрос: «Почему вы не совершаете самоубийства?» По их ответам он часто может определить главное направление для своей психотерапевтической работы: в одном случае человека привязывает к жизни любовь к своим детям; в другом должен быть использован талант; в третьем — только воспоминания, достойные их сохранения. Сплести из этих тонких нитей поломанной жизни устойчивую структуру смысла и ответственности — цель и вызов логотератш, разработанной доктором Франклом собственной версии современного экзистенциального анализа.
В этой книге доктор Франкл интерпретирует опыт, который привел его к открытию логотерапии. Будучи в течение нескольких лет узником концентрационного лагеря, он находился в положении человека, лишенного абсолютно всего, кроме его буквально голого существования. Его отец, мать, брат и жена умерли в лагерях или были отправлены в газовые камеры, так что вся его семья, за исключением сестры, погибла. Как мог он — лишенный всего, потерявший все ценное в жизни, страдающий от голода, холода и жестокостей, ежечасно в ожидании гибели — как мог он находить жизнь стоящей того, чтобы ее сохранять? Психиатр, лично испытавший все это, заслуживает того, чтобы мы послушали то, что он может нам рассказать. Он, как никто другой, способен смотреть на человеческое существование мудро и с состраданием. Слова доктора Франкла наполнены глубоко честным звучанием, ибо они основываются на слишком глубоких переживаниях, чтобы быть недостаточно искренними. Утверждаемое им подкрепляется также и его уважаемым положением на медицинском факультете Венского университета, и заслуженной репутацией логотерапевтических клиник, распространенных ныне во многих странах по образцу его собственной знаменитой неврологической поликлиники в Вене.
Нельзя удержаться от сопоставления подхода к теории и терапии Виктора Франкла с работами его предшественника, Зигмунда Фрейда. Как один, так и другой вначале занимались природой и лечением неврозов. Фрейд усматривает корни невротических расстройств в тревоге, порождаемой конфликтующими и бессознательными мотивами. Франкл различает несколько форм невроза и прослеживает некоторые из них (ноогенные неврозы) вплоть до неспособности индивида найти значение и смысл собственного существования. Фрейд акцентирует фрустрацию в сексуальной сфере; Франкл — фрустрацию потребности смысла (воли к смыслу). В Европе в настоящий момент наблюдается заметный отход от учения Фрейда и распространение экзистенциального анализа, выступающего в нескольких взаимосвязанных формах, одной из которых является логотерапия. Характерная для Франкла толерантная позиция находит свое выражение в том, что он не отвергает учение Фрейда, но принимает достижения психоанализа в качестве основания для собственной концепции; он также не отвергает другие формы экзистенциальной терапии, но приветствует их близость собственным взглядам.
Содержание представляемой работы при всей его краткости отличается мастерством построения и захватывающим изложением. Я дважды читал ее на едином дыхании, будучи не в состоянии от нее оторваться. Где-то после середины своего рассказа Франкл вводит в свое повествование свою собственную философию логотерапии. Он вводит ее столь незаметно, что лишь после прочтения книги читатель начинает осознавать, что это — глубокое философское эссе, а не просто еще один рассказ о жестокостях концентрационных лагерей.
Из этого автобиографического фрагмента читатель узнает многое. Он узнает, что происходит с человеком, когда он вдруг осознает, что «ему больше нечего терять, кроме своей до смешного обнаженной жизни». Даваемое Франклом описание смеси эмоций и апатии захватывает читателя. Сначала заключенному на помощь приходит холодное, отстраненное любопытство по поводу собственной судьбы. Вскоре появляются поведенческие стратегии, направленные на сохранение собственной жизни, хотя шансы на выживание крайне малы. Голод, унижения, страх и гневное возмущение против несправедливости возможно было выдержать только благодаря бережно хранимым образам любимых, религии, чувству черного юмора и даже увиденной иногда мельком красоте природы — дерева или солнечного заката.
Но эти моменты утешения не могли бы укрепить волю к жизни, если бы они не помогали узнику обрести смысл в его кажущемся бессмысленным страдании. Именно здесь мы встречаем центральную тему экзистенциализма: жить — означает страдать, выжить — значит обрести смысл страдания. Если в жизни вообще существует смысл, значит должен быть смысл и в страдании, и в умирании. Но ни один человек не может сказать другому, в чем состоит этот смысл. Каждый должен найти его сам и должен принять ответственность, которую предписывает его ответ. Если он справится с этим, он будет расти, несмотря ни на какие унижения. Франкл любит цитировать Ницше: «Тот, у кого есть для чего жить, может выдержать почти любое как».
В концентрационном лагере узник лишается всякой опоры, необходимой для жизни. Все знакомые жизненные цели отбрасываются. Единственное, что остается — это «последняя человеческая свобода», способность «выбирать собственную установку в отношении данных обстоятельств». Эта последняя свобода, признаваемая как древними стоиками, так и современными экзистенциалистами, приобретает важнейшее значение в рассказе Франкла. Узники были всего лишь обыкновенными рядовыми людьми, но некоторые из них, по крайней мере своим выбором «быть достойными их страдания», доказали способность человека подняться над своей внешней судьбой.
Как психотерапевт, автор, конечно, хочет знать, как можно помочь человеку достичь этой отличительной человеческой способности. Как можно разбудить в пациенте чувство ответственности перед жизнью, сколь бы ни были тяжелыми его обстоятельства. Франкл приводит в своей книге волнующее описание одного коллективного терапевтического сеанса, который он провел со своими товарищами по несчастью.
По просьбе издателя Доктор Франкл добавил к этому автобиографическому очерку краткое, но четкое изложение основных принципов логотерапии. До настоящего времени большинство работ этой «Третьей Венской школы психотерапии» (предшествующими были школы Фрейда и Адлера) публиковалось главным образом в Германии. Читатель, таким образом, будет приветствовать это дополнение Франкла к его личному рассказу.
В отличие от многих европейских экзистенциалистов Франкл не сторонник ни пессимизма, ни антирелигиозности. Напротив, для автора, который сталкивается с вездесущностью страдания и сил зла во всей их полноте, он демонстрирует удивительно оптимистический взгляд на способность человека трансцендировать его тяжелое положение и открыть адекватную руководящую истину.
Я с удовольствием рекомендую эту небольшую книгу, ибо она представляет драгоценное драматическое повествование, сфокусированное на глубочайших человеческих проблемах. Она обладает художественными и философскими достоинствами и служит возбуждающим неотразимый интерес введением к наиболее значительному психологическому направлению нашего времени.
Гордон В. Оллпорт
Эта книга представляет собой не описание фактов и событий, но отражение личного опыта, переживаний, подобных тем, что выпали на долю миллионов узников. Это — внутренняя история концентрационного лагеря, рассказанная одним из тех, кому удалось выжить. Это рассказ не о тех кошмарных ужасах, которые уже не раз были описаны, но о множестве мелких мучений. Иными словами, делается попытка дать ответ на вопрос: как повседневная жизнь в концлагере отражалась на психике рядового узника?
Большинство описанных здесь событий происходило не в больших и знаменитых лагерях, а в мелких, где осуществлялась большая часть работы по реальному уничтожению. Это рассказ не о страдании и смерти великих геров и мучеников, не о выдающихся Капо — узниках, занимавших привилегированное положение, или широко известных узниках. Таким образом, рассказ пойдет не о страданиях сильных мира сего, но о страданиях, мучениях и смерти великой армии неизвестных и безымянных жертв. Это были рядовые заключенные, не носившие отличительных знаков на рукаве, и которые фактически презирали Капо. В то время как у этих обыкновенных узников было мало или совсем не было еды, Капо никогда не были голодными; фактически многие из Капо питались в лагере лучше, чем когда-либо раньше в их жизни. Часто они были более грубыми по отношению к узникам, чем охранники, и избивали их более жестоко, чем эсэсовцы. Эти Капо, разумеется, выбирались из таких узников, которые по своему характеру подходили к подобного рода службам, и если они не соглашались с тем, чего от них ожидалось, их немедленно убирали с этой должности. Они скоро становились совершенно подобными "эсэсовцам и лагерным охранникам и могли оцениваться на той же психологической основе.
Внешнему наблюдателю легко получить неверное представление о лагерной жизни, представление, искаженное сентиментальностью и жалостью. Он мало знает о трудной борьбе за существование среди узников. Это была непрестанная борьба за хлеб и за саму жизнь, за собственное спасение и спасение своего друга.
Рассмотрим случай транспорта, который официально был предназначен перевозить определенное число узников в другой лагерь. Но было нетрудно догадаться, что его конечным пунктом назначения были газовые камеры. Отобранные больные и слабые узники, неспособные к работе, посылались в один из больших центральных лагерей, оборудованных газовыми камерами и крематорием. Процесс селекции был сигналом для борьбы среди всех узников, или группы против группы. Имело значение лишь только то, чтобы твое имя и имя твоего друга было вычеркнуто из списка жертв, хотя каждый знал, что вместо одного спасенного человека нужно было найти другую жертву.
Определенное число узников должно было быть отправлено с каждым транспортом. Не имело значения, кто именно, так как каждый из них был не чем иным, как номером. По прибытии в лагерь (по крайней мере, так было в Освенциме) все их документы отбирались вместе с другими вещами. Каждый узник, следовательно, имел возможность назвать свое фиктивное имя или профессию; и по разным причинам многие так делали. Администрацию интересовали лишь номера заключенных. Эти номера часто татуировались на коже и также должны были нашиваться на одежду. Любой охранник, который хотел дать работу узнику, лишь бросал взгляд на его номер (и как мы боялись таких взглядов!), но никогда не спрашивал его имя.
Вернемся к отправке транспорта с узниками. Не было ни времени, ни желания принимать во внимание моральные или этические соображения. Каждый был во власти одной мысли: спасти свою жизнь ради ожидающей дома семьи и спасти своих друзей. Без колебаний, таким образом, он готов был сделать так, чтобы другой узник, другой «номер» занял его место в транспорте.
Как я уже упоминал, процесс выбора Капо был негативным; только самые грубые из узников выбирались для такой службы (хотя были некоторые счастливые исключения). Но помимо отбора Капо, осуществляемого СС, имел место процесс самоотбора, происходившего все время среди заключенных. В общем только те узники могли остаться в живых, которые за годы пребывания в разных лагерях утратили всякую совестливость в борьбе за существование; они были готовы воспользоваться любыми средствами, честными и нечестными, даже грубой силой, воровством и предательством своих друзей, ради того, чтобы спасти самих себя. Мы, которые вернулись с помощью многих счастливых случайностей или чуда — можно называть все это по-разному, — мы знаем: лучшие из нас не вернулись.
Многие фактуальные описания концентрационных лагерей уже зарегистрированы. Здесь факты будут значимы лишь постольку, поскольку они составляют часть переживаний человека. Попытаться представить точную природу этих переживаний является задачей данного очерка. Для тех, кто были узниками лагерей, это будет попыткой объяснить их переживания в свете современного знания. А тем, кто никогда там не был, это может помочь понять и постичь переживание той лишь очень небольшой части узников, которые выжили и которые теперь находят жизнь слишком трудной. Эти бывшие узники часто заявляют: «Мы не любим говорить о наших переживаниях. Никакие объяснения не нужны для тех, которые там были, а другие не поймут ни того, как мы чувствовали себя там, ни того, как мы чувствуем себя теперь».
Попытка методического обсуждения темы представляет значительные трудности, так как психология требует определенной научной отстраненности. Но разве человек, который делает свои наблюдения, будучи сам узником, обладает необходимой отстраненностью? Такая отстраненность обеспечивается внешнему наблюдателю, но он слишком отдален, чтобы делать какие-либо реально ценные утверждения. Реальное знание возможно лишь через познание изнутри. Суждения при этом не могут быть объективными, оценки — неискаженными. Это неизбежно. Должна быть сделана попытка избежать любой личной пристрастности, и в этом состоит реальная трудность такого рода книги. Иногда будет возникать необходимость сохранять мужество, чтобы говорить об очень интимных переживаниях. Я намеревался писать эту книгу анонимно, пользуясь своим лагерным номером. Но когда рукопись была закончена, стало понятно, что в качестве анонимной публикации она потеряет половину своей ценности и что я должен иметь мужество открыто утверждать мои убеждения. Поэтому я также воздержался от вычеркивания каких-либо отрывков, вопреки моей чрезвычайной нелюбви к эксгибиционизму.
Я представляю другим дистиллировать содержание этой книги в сухие теории. Это может стать вкладом в психологию тюремной жизни, которая появилась после I мировой войны и которая познакомила нас с синдромом «болезни колючей проволоки». Мы обязаны II мировой войне обогащением нашего знания «психопатологии масс» (если воспользоваться хорошо известным выражением и названием книги Лебона), потому что война явилась для нас войной нервов и она дала нам концентрационный лагерь.
Поскольку здесь излагаются мои переживания как рядового узника, для меня важно упомянуть, не без гордости, что меня не использовали в лагере в качестве психиатра, или даже как доктора, если не считать нескольких последних недель. Немногие из моих коллег были достаточно счастливы исполнять обязанности врача в плохо отапливаемых пунктах первой помощи, накладывая повязки, сделанные из обрывков выброшенной бумаги. Но я был просто номером 119,104 и большую часть времени копал землю и прокладывал рельсы на железнодорожной линии. Одно время моей обязанностью было прокапывать туннель для протока воды под дорогой. Этот подвиг не остался без вознаграждения: как раз перед Рождеством я получил так называемые «премиальные купоны». Они исходили от строительной фирмы, которой мы были практически проданы как рабы: фирма платила лагерю фиксированную цену за каждый день, за каждого узника. Стоимость купона составляла пятьдесят пфеннингов, и его можно было обменять на шесть сигарет, часто несколько недель спустя, хотя иногда они утрачивали свою стоимость. Я стал гордым обладателем талона стоимостью в двенадцать сигарет. Но более важным было то, что сигареты можно было обменять на двенадцать супов, а двенадцать супов часто были вполне реальным спасением от истощения.
Привилегию действительного курения сигарет имели Капо, обладавшие гарантированной порцией недельных купонов; или, возможно, узники, которые работали старшими на складах или в мастерских и получали несколько сигарет в обмен на опасные услуги. Единственное исключение составляли те, что утрачивали волю к жизни и хотели «порадоваться» в свои последние дни. Таким образом, когда мы видели товарища, курящего свои собственные сигареты, мы знали, что он потерял веру в свои силы выдержать все это, а раз потерянная, воля к жизни возвращалась редко.
Когда изучаешь обширный материал, собранный в результате наблюдений и переживаний многих узников, становятся очевидными три фазы в развитии психических реакций заключенных на их лагерную жизнь: фаза, имеющая место непосредственно после заключения в лагерь; фаза адаптации; и фаза, следующая за освобождением.
Симптомом, характеризующим первую фазу, является шок. При некоторых обстоятельствах шок может даже предшествовать формальному прибытию узника в лагерь. Я приведу пример обстоятельств моего собственного прибытия.
Полторы тысячи человек везли поездом несколько дней и ночей; в каждом купе находилось по восемнадцать человек. Всем приходилось лежать на своем багаже — немногих остатках личных вещей. Вагоны были настолько переполнены, что только верхние части окон пропускали немного света. Все ожидали, что поезд движется в направлении какой-нибудь фабрики, на которой нас будут использовать в качестве рабочей силы. Мы не знали, находимся ли мы еще на территории Силезии или уже в Польше. Пронзительный свисток локомотива звучит жутко, подобно крику о помощи, крику сострадания к этой массе несчастных, обреченных на погибель людей. Потом поезд свернул на запасной путь, очевидно, приближаясь к большой станции. Внезапно в толпе встревоженных людей раздается крик: «Смотрите — Освенцим!» Должно быть, у каждого в этот момент замерло сердце. Освенцим — за этим названием стояло все самое ужасное: газовые камеры, крематорий, жестокие избиения. Медленно, словно нехотя, поезд движется так, как будто хочет как можно дольше оттянуть момент осознания злосчастными пассажирами ужасного факта: Освенцим!
С наступающим рассветом начали выступать очертания огромного лагеря: бесконечные, в несколько рядов ограждения из колючей проволоки, сторожевые вышки, прожекторы и длинные колонны закутанных в лохмотья человеческих фигур, бредущих по прямым и пустынным дорогам неизвестно куда и зачем. Тут и там раздавались отдельные свистки и выкрики команд. Мы не знали, что они значили. В моем воображении возникли образы виселиц с висящими на них людьми. Мне сделалось страшно, но в этом был и положительный момент, потому что шаг за шагом мы постепенно привыкали к безмерным ужасам.
Наконец мы прибыли на станцию. Раздавались крики команды. Отныне эти грубые, пронзительные крики нам придется слышать постоянно во всех лагерях. Они звучали почти подобно последнему крику жертвы, и все же как-то по-другому: сипящие и хриплые, словно вырывающиеся из горла человека, который кричит так непрерывно, человека, которого все время убивают. Двери вагона рывком распахиваются, и в него врывается группа заключенных. Они одеты в полосатую одежду, наголо остриженные, но выглядят вполне сытыми. Они говорят на всех возможных европейских языках и не без определенной дозы юмора, который в этой ситуации звучит гротескно. Подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, мой природный оптимизм (который часто руководил моими чувствами даже в самых отчаянных ситуациях) ухватился за мысль: эти заключенные выглядят совсем неплохо, они явно в хорошем настроении и даже смеются. Как знать? Возможно, и мне будет не так уж плохо.
Психиатрии известно определенное состояние так называмой иллюзии «помилования». Приговоренный к смерти непосредственно перед казнью начинает верить, что он будет помилован в последний момент. Так же и мы цеплялись за обрывки надежды и верили до последнего момента, что все не будет так уж плохо. Уже один вид румяных щек и круглых физиономий этих заключенных действовал ободряюще. Тогда мы еще не знали, что существует специальная «элита», группа заключенных, предназначенная для того, чтобы встречать прибывающие составы с людьми, забирать их багаж и сохранившиеся драгоценности. Освенцим, видимо, был необычным местом в Европе в последние годы войны. Там, должно быть, собирались уникальные богатства, золото и серебро, платина и алмазы, не только на складах, но и в руках СС.
Всех нас, полторы тысячи человек, загнали в сарай, рассчитанный самое большее, вероятно, человек на двести. Мы были замерзшие и голодные, и не было достаточно места для каждого, чтобы сидеть на голом полу, не говоря уже о том, чтобы лежать. Один кусок хлеба весом в пять унций был нашей единственной за четыре дня пищей. Наибольшие выгоды, конечно, можно было получить в обмен на водку. Я теперь уже не помню точно, сколько тысяч марок стоило такое количество шнапса, которое требовалось для «веселого ужина», но я знаю, что долго находившиеся в лагере узники нуждались в шнапсе. При таких условиях, кто мог бы обвинить их за стремление одурманить себя алкоголем? Была другая группа узников, которые получали спиртное в почти неограниченных количествах от СС: это были люди, занятые в газовых камерах и крематории и которые знали очень хорошо, что когда-нибудь их заменят другими людьми и что они оставят свою вынужденную роль экзекуторов и сами станут жертвами.
Почти каждый узник нашего транспорта жил иллюзией, что приговор будет отменен, что все будет еще хорошо. Мы не понимали смысла происходящего. Нам велели оставить багаж в поезде и построиться в две колонны — женщины с одной стороны, мужчины — с другой. Затем мы должны были проходить мимо офицера СС. Как ни удивительно, но я нашел в себе смелость спрятать мой ранец под пальто. Моя колон на человек за человеком проходит мимо офицера. Я сознавал опасность того, что офицер может обнаружить мою сумку. Как минимум он ударом собьет меня с ног; я знал это по предыдущему опыту. Инстинктивно я выпрямился, подходя к офицеру, чтобы он не заметил мою спрятанную вещь. И вот я уже перед ним. Это был высокий и стройный человек, молодцеватый и элегантный, в безупречной униформе. Какой контраст с нами, оборванными, грязными, измученными. Он стоит в непринужденной позе, правый локоть опирается на левую руку. Правая рука слегка приподнята, и указательный палец делает едва заметные движения, то направо, то налево. Мы не имеем ни малейшего представления о зловещем значении этого движения, указывающего то направо, то налево, но гораздо чаще налево.
Подошла моя очередь. Кто-то шепнул мне, что быть посланным направо означает работу, путь налево—для больных и неспособных к работе, которые будут отправлены в специальный лагерь. Я вверил себя судьбе так, как мне придется вверяться ей еще много раз в будущем. Мой ранец тянул меня вниз и немного влево, но я изо всех сил старался идти прямо. Эсэсовец смотрит на меня и, видимо, колеблется. Потом кладет обе руки мне на плечи. Я стараюсь выглядеть бодро, и он медленно разворачивает мои плечи вправо. Так я оказываюсь на правой стороне.
Значение этой игры указательным пальцем нам объяснили вечером. Это была первая селекция, первый вердикт относительно нашего существования-несуществования. Для огромного большинства из нашего транспорта, около 90 процентов, он означал смерть. Их приговор был приведен в исполнение в ближайшие несколько часов. Те, что были посланы налево, отправились со станции прямо к крематорию.
На двери этого строения, как мне говорил кто-то из тех, что работали там, было написано слово «баня» на нескольких европейских языках. При входе каждый заключенный получал кусок мыла и затем... но, к счастью, нет необходимости описывать последующее. Много уже было написано об этом ужасе.
Мы, которые спаслись, меньшая часть нашего транспорта, узнали истину вечером. Я спросил у заключенных, которые уже находились некоторое время в лагере, куда могли отправить моего коллегу и друга П. «Его отправили на левую сторону9» — «Да», — отвечаю я. «Тогда ты сможешь увидеть его там», — говорят мне. «Где?» Рука указывает на виднеющуюся в нескольких сотнях метров трубу, из которой в серое небо Польши вырывается столб пламени, растворяющийся в зловещем облаке дыма. «Там твой друг, улетает в небо», — таков был ответ. Но я все еще не понимал, пока, наконец, мне не объяснили все простыми словами.
Но я продолжаю по порядку. С психологической точки зрения, перед нами был долгий-долгий путь от утреннего рассвета на станции до нашего первого ночного отдыха в лагере.
В сопровождении эсэсовцев нас погнали от станции вдоль заряженной электрическим током колючей проволоки, через лагерь, к очистительной станции: для тех, что прошли первую селекцию, это была реальная баня. Вновь наша иллюзия помилования нашла подтверждение. Эсэсовцы казались почти очаровательными, и вскоре мы узнали причину этого. Они были любезными к нам до тех пор, пока они видели часы у нас на руках и могли приятными речами убедить нас расстаться с ними. Разве мы уже не расстались со всеми нашими вещами, и почему бы не отдать часы этому относительно приветливому человеку? Может быть, когда-нибудь он окажет нам услугу.
Мы ожидали в сарае, из которого открывался вход в дезинфекционную камеру. Появился эсэсовец и расстелил одеяла, в которые мы должны были бросать все, что еще у нас осталось, часы, драгоценности. Среди нас еще были наивные узники, которые спрашивали, можно ли им оставить свадебное кольцо, медаль или украшение. Они не могли осознать факт, что отбирается все.
Я делаю попытку довериться одному из старых заключенных. Осторожно приблизившись к нему, я показываю на сверток бумаги во внутреннем кармане моего пальто и говорю: «Послушай, здесь у меня рукопись научной книги. Я знаю, что ты скажешь. Я знаю — уцелеть, спасти свою жизнь это все, о чем можно молить судьбу. Но я ничего не могу с этим поделать. Я должен сохранить эту рукопись любой ценой: она содержит труд моей жизни. Ты понимаешь?»
Да, он начинает понимать. На его лице появляется ухмылка, сначала сочувственная, потом как бы веселая, ироническая, насмешливая, оскорбительная и, наконец, он рычит в ответ на мой вопрос одно слово — слово, которое с тех пор приходилось постоянно слышать как одно из наиболее часто употребляемых лагерными заключенными: «Дерьмо!» В этот момент я прозрел и сделал то, что означало кульминацию первой фазы моей психологической реакции: я перечеркнул всю мою прежнюю жизнь.
Внезапно волнение поднялось среди моих спутников, стоявших с бледными, испуганными лицами. Снова мы услышали резкие выкрики команды. Нас стали ударами загонять в предбанник. Там мы собрались вокруг эсэсовца. Дождавшись, когда мы собрались все, он сказал: «Я даю вам две минуты и засекаю время. За эти две минуты вы должны полностью раздеться и бросить все на пол, там, где стоите. Вы не берете с собой ничего, кроме обуви, пояса или подтяжек. Я начинаю отсчет!»
В немыслимой спешке люди начали срывать с себя одежду. По мере уменьшения времени они становились все нервознее и неловко путались в белье, поясах и шнурках от обуви. Потом мы услышали свистящий звук: кожаный ремень, бьющий по голым телам.
Затем нас перегнали в другое помещение, где все были обриты, причем брили не только головы, и ни единого волоска не оставалось на всем теле. Потом двинулись в душевую, где мы опять встали в очередь. Мы едва узнавали друг друга; но большим облегчением было то, что в душевой действительно была вода.
Во время ожидания душа наша нагота производила новое впечатление: мы действительно не имели больше ничего, кроме наших голых тел, даже не было волос; буквально все, что у нас оставалось, это было наше голое существование. Что еще оставалось у нас, что бы связывало нас с нашей прежней жизнью? У меня оставались очки и ремень; последний мне пришлось позднее обменять на кусок хлеба. Дополнительное волнение пришлось испытать тем, у кого был бандажный пояс. Вечером староста барака приветствовал нас речью, в которой дал честное слово, что он повесит лично «на этой балке» каждого, кто зашил деньги или драгоценности в свой бандажный пояс. Он с гордостью объяснил, что, как старосте, лагерные законы позволяют ему это сделать.
Не просто обстояло дело и с обувью. Хотя мы рассчитывали сохранить ее, тем, у кого были приличные ботинки, пришлось расстаться с ними в обмен на такие, которые совершенно не подходили. Особые хлопоты достались тем, кто последовав, казалось бы, доброму совету старших заключенных, укоротили свои сапоги, отрезав голенища и натерев мылом срезанные края, чтобы замаскировать саботаж. Эсэсовец, казалось, только этого и ждал. Все заподозренные в этом должны были пройти в маленькую смежную комнату. Вскоре мы опять услышали удары ремня и крики избиваемых людей, причем в этот раз довольно долго.
Таким образом, иллюзии, остававшиеся еще у некоторых из нас, разрушались одна за другой, и затем совершенно неожиданно большинство из нас было охвачено чувством мрачного юмора. Мы знали, что нам нечего терять, кроме наших столь до смешного обнаженных жизней. Когда полилась вода, мы все начали веселиться, смеясь сами над собой и друг над другом. В конце концов, лилась настоящая вода! Помимо этого странного рода юмора другое чувство овладело нами — любопытство. Мне случалось испытывать этот род любопытства прежде, как интенсивную реакцию на некоторые обстоятельства.
Когда моя жизнь однажды была в опасности во время горного восхождения, я испытал только одно чувство в критический момент — чувство любопытства, любопытства относительно того, останусь ли я жив или разобьюсь насмерть.
Холодное любопытство преобладало даже в Освенциме, каким-то образом отделяя разум от окружения, которое воспринималось с определенного рода объективностью. На этот раз приходилось культивировать это состояние психики как средство защиты. Нам было любопытно, что случится в следующий момент; и что будет следствием, например, нашего пребывания на улице поздней осенью почти голыми и еще мокрыми после душа. В последующие несколько дней наше любопытство переросло в удивление, удивление тому, что никто не простудился.
Много подобных сюрпризов еще ожидало вновь прибывших в лагерь. Люди медицинской профессии поняли прежде всего следующее: «Учебники говорят неправду!» Где-то, например, говорится, что человек не может жить без сна такое-то количество часов. Совершенно неверно! Я был прежде убежден, что существуют определенные вещи, на которые я неспособен: я не могу спать без того-то и того-то, или я не могу жить при таких-то условиях. Первую ночь в Освенциме мы спали на нарах по девять человек, прямо на досках. На девять человек было выделано по два одеяла. Мы могли лежать, разумеется,лишь на боку, тесно прижатые друг к другу, что имело и положительную сторону по причине сильного холода. Хотя брать обувь с собой на нары было запрещено, некоторые узники тайком использовали ее в качестве подушки, несмотря на то что она была покрыта коркой грязи. Иначе пришлось бы держать голову на сгибе почти вывихнутой руки. Потом приходил сон и приносил забвение и облегчение от страданий на несколько часов.
Я хотел бы упомянуть несколько удивительных вещей, показывающих, как много мы могли выдержать: мы не могли чистить зубы, и однако, несмотря на это и тяжелый авитаминоз, наши десны были более здоровыми, чем когда-либо раньше. Нам приходилось носить одну рубаху по полгода, до тех пор пока она не утрачивала вид рубахи. По многу дней мы не могли умыться из-за замерзших водопроводных труб, а болячки и ссадины на руках, которые были грязными от работы в земле, не гноились (по крайней мере, если руки не были обморожены). Или, например, люди, отличавшиеся неглубоким сном, сон которых нарушался даже самым легким шумом в соседней комнате, теперь, лежа крепко прижатыми к товарищу, громко храпящему прямо в ухо, спали, не просыпаясь, всю ночь.
Если бы теперь кто-нибудь спросил нас относительно истинности утверждения Достоевского, которое определяет человека как существо, способное привыкнуть ко всему, мы бы ответили: «Да, человек может привыкнуть ко всему, но не спрашивайте нас, как». Но наши психологические исследования еще не продвинули нас так далеко; и мы, узники, не достигли этого пункта. Мы находились еще в первой фазе наших психологических реакций.
Мысль о самоубийстве появлялась почти у каждого из нас, хотя бы на короткое время. Она порождалась безнадежностью ситуации, ежедневно и ежечасно подстерегающей угрозой смерти и близостью смерти многих других. Из личных убеждений, о которых я скажу позже, я дал себе твердое обещание в мой первый вечер в лагере, что я «не брошусь на проволоку». Это было лагерное выражение, обозначавшее самый частый метод самоубийства в лагере — прикосновение к колючей проволоке, находящейся подтоком высокого напряжения. Такое решение не представляло особой трудности. В совершении самоубийства было мало смысла, так как для рядового узника жизненные ожидания, объективное вычисление всех возможных шансов представлялись крайне неутешительными. Он не мог с какой-либо надеждой рассчитывать оказаться в числе тех немногих, кому удастся выжить, пройдя через все селекции. Узник Освенцима во время фазы шока вообще не боялся смерти. Даже газовые камеры через несколько дней переставали вызывать ужас — в конце концов, они избавляли его от необходимости совершения самоубийства.
Друзья, которых я встречал позже, говорили мне, что я не был одним из тех, у кого на стадии шока возникло депрессивное состояние. Я только улыбался, и вполне искренне, когда произошел следующий эпизод утром после нашей первой ночи в лагере. Вопреки строгому запрету покидать наши «блоки», мой коллега, который оказался в Освенциме несколькими неделями раньше, пробрался в наш барак. Он хотел успокоить и ободрить нас и кое-что нам рассказать. Он стал таким худым, что сначала мы не узнали его. С выражением доброго юмора и веселой бесшабашности он дал нам несколько поспешных советов: «Не бойтесь! Не пугайтесь селекции! Доктор М. (старший врач СС) относится сочувственно к врачам». (Это было неправдой; добрые слова моего друга не соответствовали действительности. Один заключенный, врач блока бараков, пожилой человек, рассказывал мне, как он умолял доктора М. спасти его сына от газовой камеры. Доктор М. холодно отказал).
«Но об одном я вас умоляю, — продолжал он,— брейтесь каждый день, если это вообще возможно, даже если для этого придется пользоваться куском стекла..., даже если ради этого нужно будет отдать последний кусок хлеба. Вы будете выглядеть моложе, а от бритья ваши щеки будут выглядеть красноватыми. Если хотите остаться в живых, есть только один способ: выглядеть годными для работы. Если вы даже только хромаете, потому что, скажем, у вас на пятке мозоль, и эсэсовец заметит это, он отошлет вас в сторону, и на следующий день вы наверняка будете отправлены в газовую камеру. Вы знаете, кого здесь называют словом „мусульманин"? — Человека, который выглядит несчастным, жалким, больным и истощенным и который не может больше справляться с тяжелой физической работой. Раньше или позже, обычно вскоре, каждый "мусульманин" отправляется в газовую камеру. Потому помните: бриться, стоять прямо и ходить энергично; тогда вам можно не бояться газовой камеры. Все вы, стоящие здесь, даже если вы были здесь всего лишь двадцать четыре часа, можете не бояться газовой камеры, кроме, может быть, вас». И он указал на меня со словами: «Надеюсь, вы согласитесь, что я говорю искренне». Другим он повторил: «Из всех вас только ему одному следует бояться следующей селекции. Поэтому не беспокойтесь!»
А я улыбался. Я не думаю, что любой на моем месте в этот день улыбался бы.
Лессинг как-то сказал: «Существуют вещи, которые могут заставить вас потерять разум, или же его нет, чтобы потерять». Ненормальная реакция на ненормальную ситуацию является нормальным поведением. Даже мы, психиатры, готовы к тому, что реакции человека на ненормальную ситуацию, как, например, помещение его в психиатрическую больницу, будут ненормальными пропорционально степени его нормальности. Реакция человека на помещение его в концентрационный лагерь также представляет собой ненормальное состояние психики и, как будет показано дальше, типичную реакцию на данные обстоятельства. Эти реакции, как я их описал, начали изменяться через несколько дней. Заключенный переходил от первой фазы ко второй — фазе относительной апатии, в которой он достигал некоторого рода эмоциональной смерти.
Помимо уже описанных реакций недавно попавший в лагерь заключенный испытывал страдания от чрезвычайно болезненных эмоций, которые он старался заглушить. Прежде всего то была безграничная тоска по дому и семье. Это чувство могло стать настолько острым, что заключенный чувствовал себя совершенно психически истощенным. Потом появлялось отвращение; отвращение ко всему безобразию, которое его окружало, даже в его простых внешних формах.
Большинство заключенных было одето в истрепанную униформу, придававшую человеку такой вид, по сравнению с которым пугало выглядело элегантным. Было принято вновь прибывавшего в лагерь включать в рабочую группу, в обязанности которой входила чистка уборных и устранение сточных вод. Если, как обычно бывало, во время транспортировки по ухабинам экскременты, выплескиваясь, попадали на его лицо, то за любое проявление отвращения или попытку стереть нечистоты узник получал удар от Капо. И таким образом ускорялось омертвление нормальных реакций.
Сначала заключенный отворачивался, если видел наказание других людей; он не мог видеть, как другие заключенные часами маршируют взад-вперед по грязи, направляемые ударами охранников. Дни или недели спустя положение вещей изменялось. Рано утром, когда еще было темно, заключенный стоял перед воротами с его командой, готовый к выходу. Он слышал крик и видел, как его товарища сбивают с ног, поднимают и сбивают снова — и почему? У него был жар, но он не сообщил об этом в соответствующее время, и теперь его наказывают за попытку получить освобождение от работы. Но заключенный, перешедший во вторую фазу психологических реакций, теперь уже не отводит свой взгляд в сторону. С этого времени его чувства притуплены, и он все созерцает бесстрастно.
Другой пример: заключенный ожидает своей очереди в лазарете, надеясь получить разрешение на пару дней легких работ на территории лагеря из-за травмы или, может быть, температуры. Он равнодушно наблюдает, как вносят двенадцатилетнего мальчика, которого заставляли часами стоять в снегу или работать с голыми ногами, потому что обуви для него в лагере не было. Ноги у него были отморожены, и доктор отрезал почерневшие от гангрены ноги одну за другой. Отвращение, ужас и жалость — эмоции, которые наш наблюдатель уже не мог больше реально чувствовать. Страдания, умирание и смерть через несколько недель становятся для него настолько привычными зрелищами, что уже не могут больше его взволновать.
Я провел некоторое время в бараке для тифозных больных, у которых была очень высокая температура, часто бред, и многие из них были умирающими. После смерти одного из них я наблюдал без какого-либо эмоционального возбуждения последовавшую сцену, которая в дальнейшем повторялась вновь и вновь после каждой смерти. Один за другим заключенные подходили к еще теплому телу. Один хватал его недоеденные остатки картошки, другой забирал его ботинки, третий — пальто, и т. д.
Все это я наблюдал с полным равнодушием. В конце концов я просил «санитара» убрать тело. Взявшись за это дело, он хватал труп за ноги и тащил его по неровному полу к двери. Две ступени, ведущие наверх, на улицу, всегда представляли проблему для нас, истощенных хроническим недоеданием. После нескольких недель пребывания в лагере мы могли подниматься по тем ступенькам, только хватаясь за дверные косяки и подтягивая себя вверх.
Человек с трупом приближался к ступенькам. Утомленный, он вползал сам, потом тащил тело: сперва ноги, потом туловище и, наконец, жутко стучащую по ступеням голову.
Мое место было в противоположном конце барака, возле единственного небольшого окошка, расположенного возле самого пола. В то время как я своими холодными руками сжимал миску с горячим супом, который я ел жадными глотками, мне случалось выглянуть в окно. Только что вытащенный труп глядел на меня остекленевшими глазами. Двумя часами раньше я разговаривал с этим человеком. Теперь я продолжал глотать свой суп.
Если бы мое отсутствие эмоций не удивляло меня с точки зрения профессионального интереса, я бы не вспомнил этот инцидент теперь, потому что тогда он не вызвал во мне никакого чувства.
Апатия, притупление эмоций и чувство безразличия ко всему были симптомами, которые появлялись во время второй стадии психических реакций и которые в конечном счете делали заключенного нечувствительным к повседневным и ежечасным ударам. Таким образом узник вскоре окружал себя совершенно необходимой защитной скорлупой.
Избиениям узники подвергались по малейшему поводу, иногда и совершенно без всякой причины. Например, хлеб разделялся на порции на нашем рабочем участке, и мы выстраивались в очередь за ним. Однажды стоящий за мной человек сдвинулся чуть в сторону, и это нарушение симметрии не понравилось эсэсовцу. Я не знал ни того, что случилось сзади меня, ни того, что происходило в сознании эсэсовца, но внезапно я получил два сильных удара по голове. Только тогда я увидел охранника рядом со мной с палкой в руке, которой он нанес мне удары. В такие моменты причиняет самую сильную боль не физическое страдание (и это верно в отношении взрослых так же, как и наказанных детей), ее вызывает духовное страдание, причиненное несправедливостью, бессмысленностью всего этого.
Довольно странно, но иногда удар, который даже не оставляет следа, при определенных обстоятельствах вызывает страдание большее, нежели удар, оставляющий след. Однажды я стоял на железнодорожном полотне во время метели. Несмотря на непогоду, наша команда должна была продолжать работать. Я работал вполне усердно, засыпая полотно гравием, так как это был единственный способ согреться. На один только момент я остановился, чтобы перевести дыхание и очистить мою лопату. К несчастью, охранник обернулся как раз в этот момент и подумал, что я бездельничаю. Страдание, которое он мне причинил, было вызвано не оскорблениями и не ударами. Этот охранник считал ниже своего достоинства говорить что-либо, даже произносить ругательства по адресу оборванной, изможденной фигуры, стоящей перед ним и, вероятно, лишь смутно напоминавшей фигуру человека. Вместо этого он, забавляясь, поднял с земли камень и бросил его в меня. Это, в моем представлении, напоминало способ привлечения внимания домашнего животного, с которым имеют столь мало общего, что даже не наказывают его.
Наибольшее страдание, вызываемое избиением, обусловлено заключающимся в нем оскорблением. Однажды мы должны были таскать длинные, тяжелые балки по обледеневшей дороге. Если один человек поскальзывался, это было опасным не только для него самого, но и для всех других, несущих ту же балку. У моего старого друга был врожденный вывих пятки. Несмотря на это он старался работать, так как физически неспособные почти наверняка отправлялись на смерть во время селекции. Он хромал с особенно тяжелой балкой и, казалось, вот-вот упадет и потянет за собой всех остальных. В тот момент я не нес балку, поэтому я, ни секунды не думая, подскочил, чтобы помочь ему. В то же мгновение я получил удар по спине, и с грубыми ругательствами мне было велено вернуться на свое место. За несколько минут до этого тот же самый охранник презрительно говорил нам, что мы «свиньи», у которых отсутствует дух товарищества.
В другой раз в лесу при температуре 2 градуса по Фаренгейту мы начали копать сильно промерзший верхний слой земли для прокладки водопроводных труб. Тогда я стал уже довольно слабым физически. Неподалеку прохаживался десятник с круглыми румяными щеками. Его лицо определенно напоминало поросячью морду. Я обратил внимание, что он носил красивые теплые перчатки в этот морозный день. Некоторое время он наблюдал за мной молча. Я чувствовал, что во мне нарастает беспокойство, потому что передо мной лежала горка земли, которая точно показывала, сколько земли я выкопал.
Потом он начал: «Ты, свинья, я наблюдал за тобой все время! Я научу тебя работать. Подожди, ты будешь копать землю своими зубами, ты подохнешь как скотина! За два дня я покончу с тобой! Ты никогда не работал как следует. Кем ты был, свинья? Бизнесменом?» Мне было бы все это безразлично, но я должен был принимать его угрозу убить меня всерьез, поэтому я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза. «Я был доктором — специалистом».
«Что? Доктором? Держу пари, что ты забирал кучу денег у людей». — «Фактически я выполнял большую часть работы вообще бесплатно, в клинике для бедных», — ответил я. Но тут же я понял, что сказал лишнее. Он бросился на меня и сбил меня с ног, крича как сумасшедший. Я уже не могу припомнить, что он кричал.
Я хочу показать этой явно тривиальной историей, что бывают моменты, когда возмущение может вспыхнуть даже у, по-видимости, бесчувственного узника, — возмущение, вызванное не жестокостью или болью, но связанным с ними оскорблением. В тот раз кровь бросилась мне в голову, потому что я должен был выслушивать, как моя жизнь оценивается человеком, который не имел никакого представления о ней, человеком (я должен признаться: следующее замечание, которое я высказал потом моим товарищам, принесло мне детское облегчение), «который выглядел настолько вульгарным и грубым, что санитарка в моей больнице не впустила бы его в приемный покой».
К счастью, Капо в моей рабочей команде был мне обязан; он воспылал симпатией ко мне, потому что я выслушивал его любовные истории и матримониальные переживания, которые он поверял мне во время длительных переходов к месту работы. Я произвел на него большое впечатление моим диагнозом его характера и психотерапевтическими советами. Вследствие этого он испытывал чувство благодарности ко мне, и это уже имело большую ценность. В нескольких предыдущих случаях он резервировал место для меня рядом с собой в одном из первых пяти рядов нашего рабочего отряда, который обычно состоял из двухсот восьмидесяти человек. Это покровительство было немаловажным. Мы должны были строиться рано утром, когда было еще темно. Каждый боялся опоздать и оказаться в задних рядах. Если требовались люди для выполнения неприятных и вызывающих отвращение работ, появлялся старший Капо и обычно забирал людей из задних рядов. Эти люди должны были идти выполнять другой, особенно страшный, вид работы под командой других охранников. Как-то раз старший Капо выбрал людей из первых пяти рядов — специально для того, чтобы поймать тех, кто старались быть ловкими. Все протесты и мольбы были пресечены несколькими меткими пинками, и выбранных жертв криками и ударами погнали к месту сбора.
Однако до тех пор пока Капо чувствовал потребность изливать свою душу, мне это не грозило. Я имел гарантированное почетное место рядом с ним. Но было также и другое преимущество. Подобно почти всем узникам лагеря, я страдал болезнью ног. Мои ноги так распухли, и кожа на них так сильно натянулась, что я едва мог сгибать колени. Мне приходилось носить ботинки незашнурованными, чтобы мои распухшие ноги могли поместиться в них. В носках они бы не поместились, даже если бы они у меня были. Таким образом, мои частично голые ноги были всегда мокрыми, а мои ботинки всегда полны снега. Поэтому, конечно, они всегда были обморожены. Каждый шаг становился настоящей пыткой. Слой льда нарастал на наших ботинках во время переходов через покрытые снегом поля. Вновь и вновь люди поскальзывались и идущие следом спотыкались и падали на них. Тогда колонна должна была останавливаться на момент, но не дольше. Кто-нибудь из охранников вступал в действие, заставляя людей быстро подниматься ударами прикладов. Чем ближе к началу колонны вы находитесь, тем реже приходится останавливаться и тем меньше приходится потом, чтобы наверстать потерянное время, бежать на больных ногах. Мне очень повезло, что я оказался личным врачом Его Превосходительства Капо и имел возможность идти в первых рядах ровным шагом.
В качестве дополнительной платы за мои услуги я мог быть уверен, что до тех пор, пока обеденный суп распределяется на нашем рабочем месте, когда подойдет моя очередь, он зачерпнет поглубже, и мне достанется порция, в которой будет чуть больше гороха. Этот Капо, бывший армейский офицер, даже имел смелость шепнуть десятнику, с которым у меня была стычка, что он знает меня как очень хорошего работника. Это не поправило дела, но тем не менее он ухитрился спасти мою жизнь (сколько еще раз ее нужно было спасать!). Через день после эпизода с десятником ему удалось перевести меня в другую рабочую команду.
Среди десятников были такие, которые сочувствовали нам и которые старались, сколько могли, улучшить наше положение, по крайней мере на рабочем участке. Но даже они напоминали нам, что средний рабочий выполняет работу в несколько раз большую, чем мы, и за более короткое время. Но они понимали, что нормально рабочий не живет на десять с половиной унций хлеба и одну и три четверти пинты жидкого супа в день; что нормально рабочий не живет в состоянии такого постоянного психического стресса, какому подвергались мы, не имея сведений о наших семьях, которые были либо отправлены в другой лагерь, либо в газовую камеру; что нормально рабочий не находится под постоянной угрозой смерти ежедневно и ежечасно. Я даже позволил себе однажды сказать доброму десятнику: «Если бы вы могли столь же быстро научиться у меня выполнять операцию на мозге, как я у вас — выполнять эти дорожные работы, я имел бы большое уважение к вам». И он ухмыльнулся.
Апатия, главный симптом второй фазы, была необходимым механизмом самозащиты. Восприятие действительности притуплялось, и все эмоции центрировались на одной задаче: сохранения собственной жизни и жизни товарищей. Было привычным при возвращении с рабочего места в лагерь слышать вздох облегчения и фразу: «Слава богу, еще один день позади».
Легко понять, что такое состояние напряжения, связанное с постоянной необходимостью концентрации на задаче сохранения жизни, вызывало опускание внутренней жизни узника на примитивный уровень. Некоторые из моих коллег, занимавшихся психоанализом, говорили о «регрессии» заключенных в лагере — возврате к более примитивной форме психической жизни. Их желания и стремления с очевидностью выражались в их сновидениях.
Что снится заключенному чаще всего? Хлеб, пирожные, сигареты и приятная теплая ванна. Невозможность реализации этих простых желаний приводила к тому, что он видел их осуществление в сновидениях. Были ли полезны такие сновидения — другой вопрос; сновидец должен был, просыпаясь, переходить из мира сновидений к реальности лагерной жизни и ужасному контрасту между, этими двумя мирами.
Я никогда не забуду, как однажды проснулся от стонов соседа, который метался во сне, очевидно, в кошмарных мучениях. Так как я особенно беспокоился о людях, которые страдали кошмарными сновидениями, или бредом, я хотел разбудить несчастного. Внезапно я отдернул свою руку, готовую уже взяться за плечо товарища, испугавшись того, что собирался сделать. В этот момент я вдруг отчетливо осознал, что никакое сновидение, даже самое ужасное, не может быть столь кошмарным, как реальность лагеря, которая окружала нас и к которой я хотел его вернуть.
Из-за сильного недоедания, от которого страдали заключенные, вполне естественным было то, что желание есть было главным примитивным инстинктом, вокруг которого концентрировалась психическая жизнь. Давайте посмотрим на большинство заключенных, когда им случалось работать рядом друг с другом и при этом не было близко охранников. Немедленно начинались разговоры о еде. Один спрашивает работающего рядом товарища, какие кушания он больше всего любит. Потом они обмениваются рецептами и составляют меню на день, когда они встретятся — день в отдаленном будущем, когда они станут свободными и вернутся домой. Так они продолжают вновь и вновь, живописуя все это во всех подробностях до тех пор, пока не услышат предостерегающий сигнал о приближающейся охране.
Я всегда считал разговоры о еде опасными. Не вредно ли провоцировать организм такими детализированными и эмоциональными картинами деликатесов, в то время как он вынужден каким-то образом адаптироваться к слишком малому рациону и ничтожному количеству калорий? Хотя это и может способствовать временному психологическому облегчению, но, будучи иллюзией, физиологически, наверняка, должно быть небезопасным.
В последнее время нашего пребывания в лагере дневной рацион состоял из очень жидкого супа, выдаваемого один раз в день, и обычной маленькой порции хлеба. В дополнение к этому выдавался так называемый дополнительный паек, состоявший из трех четвертей унции маргарина, или тонкого ломтика скверной колбасы, или маленького кусочка сыра, или кусочка синтетической сладости, или ложки водянистого варенья. В смысле калорий такая диета была абсолютно неадекватной, особенно если учитывать нашу тяжелую физическую работу, холод и совершенно негодную одежду. Больным, которым требовался «специальный уход», т. е. таким, которым разрешалось оставаться лежать в бараках, вместо, того чтобы идти на работу, было даже еще хуже.
Когда исчезали последние слои подкожного жира и мы становились похожими на скелеты, обтянутые кожей и одетые в лохмотья, мы могли наблюдать, как наши тела начинают поедать самих себя. Организм переваривал свой собственный протеин, и мускулы исчезали. Тогда тело уже утрачивало силы сопротивления. Один за другим умирали члены маленького сообщества нашего барака. Каждый из нас мог с большой точностью рассчитать, чья очередь будет следующая и когда придет его собственная. После многих наблюдений мы хорошо знали симптомы, которые делали правильность наших прогнозов вполне определенной. «Он не протянет долго», или «Этот будет следующим», — шептали мы друг другу, и когда во время нашей ежедневной ловли паразитов мы видели по вечерам наши голые тела, мы думали: «Это тело, мое тело фактически уже труп. Что стало из меня? Я стал всего лишь маленькой порцией серой массы человеческой плоти... Массы за колючей проволокой, собранной в нескольких глиняных бараках, массы, определенная часть которой каждый день начинает гнить, потому что становится безжизненной».
Я упоминал выше о том, сколь неизбежными были мысли о еде и любимых кушаниях, которые навязчиво возникали в сознании узников, как только выпадал момент свободного времени. Возможно, таким образом, будет понятно, что даже самые сильные из нас тосковали по тому времени, когда снова можно будет вдоволь поесть вкусной пищи, но не ради самой хорошей пищи, а ради реализации в сознании того, что нечеловеческое существование, которое делало нас неспособными думать о чем-либо другом, кроме пищи, наконец-то кончится.
Те, кто не прошли через подобные переживания, едва ли могут представить себе разрушающие душу и силу воли психологические конфликты, которые переживает голодный человек. Им трудно будет понять, что это значит стоять в траншее и копать землю, слушая, когда прозвучит сирена, означающая небольшой перерыв, когда будут распределяться маленькие порции хлеба (когда это еще было возможно), спрашивая вновь и вновь десятника (если это был доброжелательный человек) о времени; нежно ощупывать кусок хлеба в кармане, сперва поглаживать его замерзшими пальцами, потом отломить крошку и положить ее в рот, потом последним усилием воли дать себе обещание сохранить этот кусок хлеба на полдник.
Мы могли вести бесконечные дебаты о том, как лучше всего поступить с маленькой порцией хлеба, которая в последнее время нашего заключения выдавалась только один раз в день. Было два направления мысли. Одно выступало за то, чтобы съесть хлеб немедленно. Этот способ имел двоякую выгоду: уменьшение самых тяжелых мучений голода на очень короткое время, по крайней мере один раз в день, и исключение возможной кражи или потери этой порции хлеба. Другая группа, выступавшая в пользу разделения порции, приводила иные аргументы. Я в конечном счете присоединился к этой группе.
Самым ужасным моментом из двадцати четырех часов лагерной жизни было пробуждение, когда в еще ночной час три резких свистка безжалостно вырывали нас из тяжелого сна и томлений наших сновидений. Потом мы начинали бороться с нашей мокрой обувью, с трудом втискивая в нее изъязвленные и распухшие от болезни ноги. Раздаются привычные стоны и вздохи по поводу мелких неприятностей, вроде лопнувшей проволоки, заменявшей шнурки для ботинок. Однажды утром я услышал, как один заключенный, которого я знал как сильного и мужественного человека, плакал как ребенок, потому что он должен был идти на работу голыми ногами по снегу, так как его ботинки стали слишком малы для него, и он не мог их обуть. В эти ужасные минуты я находил маленькую поддержку — небольшой кусочек хлеба, который я доставал из кармана и жевал с сосредоточенным наслаждением.
Недоеданием, помимо того что оно служило причиной общей сосредоточенности внимания на еде, вероятно, объясняется факт отсутствия сексуального влечения. Если не считать эффекта состояния шока во время первой фазы психических реакций, это представляется единственным объяснением феномена, который психологам приходилось наблюдать в этих условиях: в отличие от всех других строго мужских учреждений, например армейских казарм, здесь было мало случаев сексуальных перверсий. Даже в сновидениях узников сексуальное влечение, по-видимому, не давало о себе знать, хотя их фрустриро-ванные эмоции и более тонкие и высокие чувства находили в них определенное отражение.
У большинства заключенных примитивность жизни и сосредоточенность всех усилий на стремлении спасти свою жизнь вели к полному игнорированию всего, что не служило этой цели, и были причиной полного отсутствия чувствительности. Я отчетливо осознал это во время переброски нас из Освенцима в лагерь, близко связанный с Дахау. Поезд, который вез нас — около 2000 узников, проходил через Вену. Около полуночи поезд подошел к одному из венских вокзалов. Затем нас везли через улицу, на которой стоял дом, в котором я родился и прожил много лет моей жизни, фактически до того момента, когда я стал узником.
Нас было пятьдесят человек в тюремной машине, в которой было два маленьких зарешеченных глазка. На полу хватало места сидеть на корточках лишь для небольшой группы людей, остальные, вынужденные часами стоять на ногах, сгрудились около глазков. Поднимаясь на цыпочки и глядя через головы других через решетку глазка, я ловил мимолетные образы моего родного города. Мы все чувствовали себя скорее мертвыми, нежели живыми, так как мы думали, что нас везут в Маутхаузен и нам остается жить одну-две недели. У меня было отчетливое чувство, что я вижу улицы, площади и дома моего детства глазами мертвого человека, который вернулся с того света и смотрит на призрачный город.
Молодые парни, у которых за спиной было несколько лет лагерной жизни и для которых такая поездка была большим событием, напряженно смотрели через глазки. Я стал просить, умолять их позволить мне встать впереди только на один момент. Я пытался объяснить им, как много значило для меня посмотреть через этот глазок именно теперь. Мне отказали в моей просьбе грубо и цинично: «Ты жил здесь многие годы? Прекрасно, значит ты достаточно насмотрелся на все это!»
В общем была также в лагере и «культурная спячка». Исключение составляли две темы: политика и религия. О политике говорили повсюду и почти постоянно; обсуждения основывались главным образом на слухах, которые моментально подхватывались и быстро распространялись. Слухи о военном положении обычно были противоречивыми. Они быстро сменяли один другой и лишь подогревали войну нервов, которая кипела в уме каждого узника. Много раз надежды на скорое окончание войны, которые освежались оптимистическими слухами, сменялись разочарованием. Некоторые из узников теряли всякую надежду, а неисправимые оптимисты были теми, кто больше всего раздражал товарищей. Религиозный интерес у заключенных, возникнув и развившись, становился необычайно искренним. Глубина и сила религиозной веры часто удивляла и трогала вновь прибывающих заключенных. Наибольшее впечатление в этой связи производили импровизированные молитвы и службы в углу барака или в темноте крытого грузовика, на котором нас везли в лагерь с отдаленных рабочих участков, уставших, голодных и замерзших в нашей изодранной одежде.
Зимой и весной 1945 г. свирепствовала эпидемия тифа, которым заразились почти все узники. Велика была смертность среди слабых, которые должны были оставаться на своей тяжелой работе так долго, как могли. Бараки для больных были совершенно необорудованными, практически не было ни лекарств, ни обслуживающего персонала. Некоторые из симптомов болезни были крайне неприятными: непреодолимое отвращение даже к кусочку пищи (что было дополнительной опасностью для жизни) и ужасные приступы бреда. Самым тяжелым делирием страдал мой друг, который думал, что умирает, и хотел молиться. В состоянии делирия он не мог найти слов для того, чтобы молиться. Чтобы спастись от приступов делирия, я, как и многие другие, старался не засыпать большую часть ночи. Часами я мысленно сочинял речи. Фактически я начал восстанавливать рукопись, утраченную в дезинфекционной камере в Освенциме, записывая стенографически ключевые слова на маленьких клочках бумаги.
Время от времени в лагере вспыхивали научные дебаты. Однажды мне довелось быть свидетелем такого действа, с каким никогда ранее сталкиваться не приходилось даже в нормальной жизни, хотя оно и было где-то близко моим собственным профессиональным интересам: спиритического сеанса. Меня пригласил принять участие в сеансе лагерный доктор (тоже заключенный), который знал, что моя специальность — психиатрия. Сеанс состоялся в его маленькой комнатке в больничном бараке. Собрался небольшой кружок, и даже, совершенно незаконно, явился офицер из санитарной команды.
Один из участников начал вызывать духов посредством некоего рода молитвы. Лагерный писарь сидел перед чистым листом бумаги безо всякого сознательного намерения писать. В течение ближайших десяти минут (по прошествии которых сеанс был окончен по причине неспособности медиума вызвать дух) его карандаш чертил на бумаге линии, образовавшие вполне разборчивое «vae v». Утверждалось, что он никогда не учил латынь и никогда не слышал слов «vae victis» — горе побежденному. Я думаю, что он слышал эти слова когда-то раньше, но забыл их, и они оказались доступными «духу» (духу его подсознательной психики) в это время, за несколько месяцев перед окончанием войны и нашим освобождением.
Вопреки вынужденной физической и психической примитивности лагерной жизни, можно было наблюдать углубление духовной жизни. Сенситивные люди, привычные к богатой интеллектуальной жизни, сильно страдали от боли (часто они были деликатной конституции), но нарушение их внутренней «самости» было меньше. Они были способны уходить от ужасного окружения к внутренне богатой жизни и духовной свободе. Только таким образом можно объяснить кажущийся парадокс, состоящий в том, что некоторые узники менее крепкого сложения часто, казалось, были способны лучше пережить лагерную жизнь, нежели люди физически крепкие. С тем чтобы прояснить сказанное, я вынужден сослаться на личный опыт. Позвольте мне рассказать, что происходило рано по утрам, когда мы должны были идти к нашему рабочему месту.
Слышались выкрики команд: «Отряд, вперед марш! Левой — 2-3-4! Левой — 2-3-4! Левой — 2-3-4! Левой — 2-3-4! Первый человек кругом, левой, левой, левой! Шапки долой!» Эти слова звучат в моих ушах даже теперь. По приказу «Шапки долой!» мы проходили через ворота лагеря под лучами прожекторов. Кто шагал не достаточно энергично, получал пинок. Еще хуже было тому, кто из-за холода спешил снова натянуть шапку на голову раньше, чем было разрешено.
Мы спотыкались в темноте о большие камни и замерзшие комья грязи, шагая по дороге из лагеря. Сопровождающие охранники подгоняли нас криками и прикладами винтовок. Заключенные с больными ногами шли, опираясь на плечи товарищей. Шли молча; ледяной ветер не способствовал разговорам. Закрывая рот поднятым воротником, человек, идущий рядом со мной, вдруг прошептал: «Если бы наши жены могли сейчас видеть нас! Я надеюсь, что им лучше в их лагерях, и они не знают, каково приходится нам».
Эти слова вызвали в моем сознании мысли о моей жене. И когда мы брели, спотыкаясь, скользя на обледенелых местах, поддерживая друг друга, ничего больше не говоря, мы знали: каждый из нас думал о своей жене. Случайно я посмотрел на небо, где звезды начинали тускнеть и розовый свет зари начал появляться из-за темной кромки облаков. Но в моем сознании по-прежнему сохранялся образ жены, видимый с необычайной отчетливостью. Я слышал, как она отвечает мне, видел ее улыбку, ее нежный и подбадривающий взгляд. Реальное или нет, но ее лицо было тогда более ярким, чем начинавшее всходить солнце.
Меня пронзила мысль: впервые в моей жизни я увидел истину, воспетую многими поэтами, провозглашаемую многими мыслителями. Истину, что любовь есть окончательная и высшая цель, к которой может стремиться человек. Тогда я понял смысл величайшей тайны, которую смогли раскрыть человеческая поэзия и человеческая мысль и вера: спасение человека — в любви и через любовь. Я понял, как человек, которому ничего не оставалось в этом мире, еще может познать блаженство, хотя бы только на краткий миг, в созерцании того, кого он любит. В состоянии крайней покинутости, когда человек не может выразить себя в позитивном действии, когда его единственным достижением может быть лишь то, что он мужественно выдерживает свое страдание, — в таком положении человек может в любящем созерцании образа того человека, которого он любит, достичь своей духовной исполненности. Потому что впервые в моей жизни я был способен понять смысл слов: «Ангелы теряются в непрерывном созерцании бесконечного великолепия».
Идущий впереди меня человек споткнулся, и следующие за ним упали сверху. Охранники стали избивать их своими хлыстами. В результате мои мысли были прерваны на несколько минут. Но вскоре моя душа снова отыскала свой путь от существования узника к иному миру, и я возобновил свою беседу с любимой. Я задавал ей вопросы, и она отвечала; она спрашивала меня, и я отвечал.
«Стоп!» Мы прибыли на наш участок работы. Все бросились в темный барак в надежде получить инструмент получше. Каждый получил лопату или кирку.
«Не могли бы вы поторопиться, вы, свиньи?» Вскоре мы занимаем свои места в канаве. Промерзшая земля трещит под ударами кирки, и вылетают искры. Люди работают молча, их мозги оцепенели.
В моем сознании все еще удерживается образ жены. Неожиданно возникает мысль: я даже не знаю, жива ли она. Я знал только одну вещь, которую отныне я хорошо понимал: любовь проникает далеко за пределы физической сущности любимого человека. Она находит свой глубокий смысл в его духовной сущности, в его внутренней самости. Присутствует ли он реально или нет, жив ли он еще или уже нет, каким-то образом утрачивает свое первоначальное значение.
Я не знал, жива ли моя жена и не имел возможности узнать это (за все время лагерной жизни мы не могли ни посылать, ни получать писем), но в данный момент это было неважно. Я не испытывал потребности знать это; ничто не могло затронуть мою любовь, мои мысли и образ моей любимой. Если бы я тогда узнал, что моя жена погибла, я думаю, что, несмотря на это, я продолжал бы созерцать ее образ и моя внутренняя беседа с ней была бы по-прежнему такой же живой и благодатной. «Приложи меня подобно печати к твоему сердцу, любовь так же сильна, как смерть».
Эта интенсификация внутренней жизни помогала узнику найти спасение от пустоты, покинутости и духовной бедности его существования, позволяя ему уходить в прошлое. Получая свободу, его воображение играло прошлыми событиями, часто незначительными, пустяковыми случаями и мелочами. Его ностальгическая память преображала их, украшала, и они приобретали удивительный характер. Их мир и их существование казались очень далекими, и дух человека страстно устремлялся к ним: я мысленно ехал в автобусе, открывал дверь своей квартиры, разговаривал по телефону, включал электрический свет. Наши мысли часто концентрировались на подобных деталях, и эти воспоминания могли растрогать до слез.
Когда внутренняя жизнь узника становилась более интенсивной, он также переживал красоту искусства и природы, как никогда прежде. Под их влиянием он иногда даже забывал о собственных страшных обстоятельствах. Если кто-нибудь увидел бы наши лица во время нашего переезда из Освенцима в Баварский лагерь, когда мы смотрели на горы Зальцбурга с их вершинами, залитыми лучами заходящего солнца, через маленькие зарешеченные глазки тюремного вагона, он никогда бы не поверил, что это были лица людей, утративших всякую надежду на жизнь и свободу. Вопреки этому фактору или, может быть, вследствие его, мы были захвачены красотой природы, которой были лишены так долго.
В лагере человек также мог привлечь внимание работающего рядом товарища к красивому зрелищу солнечного заката, сияющего над высокими деревьями Баварских лесов (как на знаменитой акварели Дюрера), тех самых лесов, в которых мы строили огромную скрытую фабрику военного снаряжения. Однажды вечером, когда мы, смертельно уставшие, уже расположились на полу с мисками супа в руках, вбегает один наш товарищ и зовет нас посмотреть на удивительный солнечный закат. Выйдя на улицу, мы увидели зловеще пылающие на западе облака и все небо в облаках непрерывно меняющейся формы и расцветки от серо-стального до багрово-красного. Серо-грязные бараки составляли с этим резкий контраст, в то время как лужи на грязной земле отражали полыхающее красками небо. Потом после нескольких минут молчания один из заключенных сказал другому: «Как прекрасен мог бы быть мир!»
В другой раз мы работали в траншее, был серый предрассветный час; серым было и небо над нами, и снег в тусклом свете приближающегося утра; серыми были лохмотья, в которые были одеты узники, и серыми были их лица. Я опять молча беседовал со своей женой, или, может быть, изо всех сил пытался отыскать объяснение для моих страданий, для моего медленного умирания. В последнем отчаянном про тесте против безнадежности неминуемой смерти я почувствовал, что мой дух проникает сквозь окутывающий мрак. Я почувствовал, как он выходит за пределы этого безнадежного, бессмысленного мира, и тут я услыхал победное «Да» в ответ на мой вопрос о существовании последней цели. В этот момент свет зажегся в отдаленном фермерском доме, который виднелся на горизонте, словно нарисованный там на сером фоне предрассветного баварского неба. «Et lux in tenebris lucet» — «и свет воссияет во мраке». Часами стоя в траншее, я долбил промерзшую землю. Проходивший мимо охранник обругал меня, и потом я снова беседовал с моей любимой. Все больше и больше я испытывал чувство, что она присутствует здесь, что она со мной, что я могу прикоснуться к ней, взять ее руки в мои. Чувство было необычайно сильным: она была здесь. В этот самый момент откуда-то появившаяся птица опустилась прямо передо мной, села на кучу земли, выкопанной мною из канавы и стала пристально смотреть на меня.
Раньше я упоминал искусство. Присутствовала ли такая вещь, как искусство в концлагере? Это зависит от того, что называть искусством. Время от времени в лагере устраивалось импровизированное кабаре. Барак временно расчищался, несколько деревянных скамей составлялись вместе, сочинялась программа. Вечером те, кто занимали довольно хорошую позицию в лагере, — Капо и узники, которые не должны были уходить далеко из лагеря на работы, — собрались там. Они пришли, чтобы немного посмеяться, или, может быть, немного поплакать, в общем забыться. Звучали песни, стихи, шутки, некоторые с сатирическим в отношении лагеря подтекстом. Все задумывалось, чтобы помочь нам забыться, и это действительно помогало. Это представление было столь эффективным, что и несколько рядовых узников пришли посмотреть кабаре, несмотря на усталость и даже то, что из-за этого они лишались своей порции пищи.
Во время получасового перерыва на завтрак (за который платили подрядчики, и расходы были невелики), когда распределялся суп на нашем рабочем участке, нам было позволено собраться в недостроенном машинном помещении. У входа каждый получал черпак водянистого супа. Пока мы торопливо глотали суп, один из заключенных поднялся на какое-то возвышение и начал петь итальянские арии. Мы наслаждались пением, и ему была гарантирована двойная порция супа, «прямо со дна», а это значит, с горохом!
Вознаграждения в лагере присуждались не только за развлечения, но и за аплодисменты. Я, например, сумел найти защиту (как счастлив был бы я, если бы никогда не было необходимости в ней!) от самого страшного в лагере Капо, который по более чем достаточным основаниям именовался «Капо-убийца». Вот как это случилось. Однажды вечером я имел честь опять быть приглашенным на спиритический сеанс. Собрались все те же близкие друзья старшего врача и также упоминавшийся уже офицер из санитарной команды. Убийца Капо вошел в помещение случайно, и его попросили прочитать какое-нибудь из его стихотворений, которыми он был знаменит в лагере. Он не заставил просить дважды, быстро извлек тетрадку и начал читать из нее образчики своего искусства. Я до боли прикусывал свои губы, слушая одно из его любовных стихотворений, и, вероятно, тем спас свою жизнь. Так как я не поскупился на аплодисменты, моя жизнь была бы вне опасности, даже если бы меня зачислили в его рабочую команду, к которой я раньше был приписан на один день — день, которого было вполне достаточно для меня. В любом случае было полезным приобрести расположение убийцы Капо. Поэтому я аплодировал так старательно, как мог.
Вообще говоря, любое занятие искусством в лагере заключало в себе что-то гротескное. Я бы сказал, что реальное впечатление, производимое чем-либо, связанным с искусством, возникало лишь из контраста между представлением и фоном безутешной лагерной жизни. Мне никогда не забыть, как я был разбужен от глубокого тяжелого сна во вторую ночь моего пребывания в Освенциме, разбужен музыкой. Старшим надзирателем барака было устроено по какому-то случаю некое подобие вечеринки: пьяные голоса выводили какие-то избитые мелодии. Вдруг наступила тишина, и в ночи скрипка запела пронзительно печальное танго, необычную мелодию, не избитую частым исполнением. Скрипка плакала, и часть моей души плакала вместе с ней, потому что в этот самый день исполнялась двадцать четвертая годовщина со дня рождения кого-то. Этот кто-то находился в другой части Освенцимского лагеря, быть может, лишь в нескольких сотнях или тысячах ярдов, и, однако, был совершенно недостижим. Этот кто-то был моей женой.
Факт, что в концентрационном лагере существовало некое подобие искусства, должно быть, вызовет немалое удивление у внешнего наблюдателя, но еще большее удивление вызовет у него то, что в лагере можно было обнаружить также и чувство юмора, правда, лишь слабый след его и то лишь на несколько секунд или минут. Юмор был еще одним оружием в борьбе за самосохранение. Хорошо известно, что юмор больше, чем что-либо иное в человеческой природе, может способствовать дистанцированию и способности подниматься над любой ситуацией, даже если только на несколько секунд. Я практически тренировал одного моего друга, работавшего рядом со мной, с целью развития чувства юмора. Я предложил, чтобы мы пообещали друг другу придумывать каждый день хотя бы по одной забавной истории, о каком-нибудь инциденте, который мог бы произойти однажды после нашего освобождения. Он был хирургом и занимал прежде должность ассистента в большом госпитале. Однажды я заставил его улыбнуться, описывая, как он, вернувшись к прежней работе, будет не в состоянии расстаться с привычками лагерной жизни. На рабочем участке, особенно когда старший надзиратель делал инспекционный обход, десятник подгонял нас криками: «Живей! Живей!» Я сказал своему другу: «Однажды ты будешь выполнять сложную операцию. Внезапно в хирургическую врывается дежурный, сообщая о прибытии старшего хирурга криками: «Живей! Живей!»
Иногда кто-нибудь из узников придумывал забавные сновидения о будущем, как, например, о том, что на званом ужине они могут забыться и попросить хозяйку зачерпнуть «со дна».
Попытки развивать чувство юмора и способность видеть вещи в юмористическом свете являлись одним из важных способов овладения искусством жизни. И это было возможно даже в концентрационном лагере, в условиях непрерывного страдания. Можно провести аналогию: страдание человека напоминает поведение газа. Если определенное количество газа накачивается в пустую камеру, он заполнит камеру полностью и равномерно, независимо от того, сколь велика комната. Так же и страдание заполняет душу и сознание человека вне зависимости от того, большое это страдание или незначительное. Следовательно, «размер» человеческого страдания относителен.
Отсюда также следует, что вполне пустяковая вещь может стать причиной огромной радости. Посмотрим для примера, что случилось с нами во время переезда из Освенцима в лагерь, близко связанный с лагерем Дахау. Мы все боялись, что наш транспорт направляется в Маутхаузен. Напряжение становилось все больше и больше по мере того, как мы приближались к тому мосту через Дунай, по которому поезд должен был пройти, чтобы прибыть в Маутхаузен, согласно утверждениям опытных заключенных. Те, кто никогда не видели ничего подобного, вряд ли смогут представить себе, как плясали от радости узники, увидев, что наш транспорт не пошел через мост, но вместо этого направился «только» к Дахау.
И затем — что происходило по прибытии в этот лагерь после переезда, длившегося два дня и три ночи? В вагоне не было достаточно места, чтобы каждый мог сидеть на корточках на полу. Большинство из нас должны были стоять всю дорогу, в то время как немногие сидели по очереди на корточках на жалких клочках соломы, пропитанной человеческой мочой. Когда мы прибыли на место, первой важной новостью, которую мы узнали, было то, что в этом сравнительно небольшом лагере (в нем было 2500 человек заключенных) не было ни «печи», ни крематория, ни газовых камер! Это означало, что заключенный, который становился «мусульманином», не мог быть отправлен прямо в газовую камеру, но должен был ожидать, пока будет организован специальный транспорт с больными обратно в Освенцим. Этот радостный сюрприз привел всех нас в хорошее настроение. Пожелание старшего надзирателя нашего барака в Освенциме исполнилось: мы прибыли в лагерь, в котором не было «камина», — в отличие от Освенцима. Мы смеялись и громко шутили, несмотря на все то, что нам пришлось пережить в последующие часы.
Когда нас, вновь прибывших, пересчитали, одного человека недоставало. И потому мы должны были стоять и ждать на улице, под дождем и на холодном ветру, пока пропавший не был найден. Наконец его отыскали в бараке, где он заснул от усталости. Затем перекличка сменилась показательным наказанием. Всю ночь и утро мы должны были стоять на улице, замерзшие и промокшие до нитки после напряжения нашего долгого переезда. И однако мы радовались! В этом лагере не было «камина», и Освенцим был далеко отсюда.
В другой раз мы видели группу заключенных, проходивших мимо нашего рабочего места. Сколь очевидной представилась нам тогда относительность всякого страдания. Мы позавидовали относительно обустроенной, безопасной и счастливой жизни этих заключенных. Они наверняка имеют возможность регулярно принимать ванну, думали мы с грустью. У них, конечно же, есть зубные щетки и щетки для одежды, матрацы, отдельный на каждого из них, и ежемесячный обмен письмами, позволяющий получать сведения о их родственниках или по крайней мере о том, живы ли еще они. Мы утратили все это уже так давно.
И как же мы завидовали тем из нас, которые имели возможность ходить на фабрику и работать в закрытом помещении! Это было мечтой каждого — иметь такой кусочек счастья, дающий шанс на сохранение жизни. Масштаб относительного счастья простирался даже еще дальше. Даже среди рабочих отрядов, работающих вне лагеря (в одном из которых я состоял), были такие, которые считались хуже других. Можно было завидовать человеку, которому не нужно было продвигаться в глубокой слякотной глине на крутом склоне, прочищая рельсы небольшой железнодорожной ветки по двенадцать часов в день. Большинство несчастных случаев происходило на таких работах, и они часто заканчивались фатально.
В других рабочих командах десятники, видимо, придерживались местной традиции не скупиться на удары, что побуждало нас говорить об относительном счастье не оказаться под их началом, хотя бы только временно. Однажды, по несчастью, я попал в такую группу. Если бы воздушная тревога не прервала нашу работу через два часа (во время которых десятник обрабатывал меня особо), что вызвало последующую перегруппировку работающих, я думаю, что мне пришлось бы возвращаться в лагерь на носилках, на которых несли умерших или умирающих от истощения. Никто не может представить себе облегчение, которое приносит звук сирены в подобных ситуациях, — даже боксер, который услышал звучание гонга, сигнализирующего окончание раунда и тем самым спасающего его в последнюю минуту от нокаута.
Мы были благодарны за малейшее проявление милосердия. Мы были рады, когда наступало время избавиться от паразитов перед тем, как лечь спать, хотя само по себе это не составляло удовольствия, так как при этом приходилось оставаться голым в нетопленом бараке, в котором сосульки свисали с потолка. Но мы были благодарны судьбе, если не случилось воздушной тревоги во время проведения этой операции и не выключался свет. Если нам не удавалось выполнить эту процедуру должным образом, приходилось не спать полночи.
Скудные радости лагерной жизни обеспечивали род негативного счастья — «свободы от страдания», по определению Шопенгауэра, и даже это лишь в относительном плане. Реальные позитивные удовольствия, даже мелкие, были крайне редкими. Помнится, как-то я подводил баланс удовольствий и нашел, что за много-много недель я пережил только два приятных момента. Один случился, когда по возвращении с работы я был допущен на кухню после долгого ожидания и попал в очередь к узнику-повару Ф. Он стоял за одной из больших кастрюль и разливал суп по мискам, которые торопливо протягивали ему узники из проходящей очереди. Он был единственным поваром, который не смотрел на людей, миски которых он наполнял; единственным поваром, который разливал суп поровну, независимо от того, кто был перед ним, и который не делал фаворитами своих личных друзей или земляков, наливая для них порции погуще, в то время как другие получали водянистый, жиденький суп, зачерпываемый сверху.
Но я не собираюсь судить тех узников, которые выделяли своих людей, делая для них какие-то привилегии. Кто может бросить камень в человека, покровительствующего своим друзьям при обстоятельствах, когда раньше или позже это становится вопросом жизни или смерти. Ни один человек не может судить, не спросив себя самого и не ответив с абсолютной честностью, не будет ли он поступать в подобной ситуации точно так же.
Много времени спустя после моего возвращения к нормальной жизни (т. е. после освобождения из лагеря) один человек как-то раз показал мне иллюстрированный еженедельник с фотографиями узников, тупо глядящих на зрителя со своих нар. «Разве это не ужасно, эти страшные оцепенелые лица и все это?»
«Почему?» — спросил я, потому что действительно не понимал его. В этот момент я представлял себе все это снова: в 5 утра на улице еще непроглядная темнота. Я лежу на деревянных нарах в бараке, где поместили нас, больных,— около семидесяти человек. Мы не должны были уходить из лагеря на работы, и нам не нужно было выходить на перекличку. Мы могли лежать целый день у себя в углу барака и ждать распределения хлеба (порции которого для нас, больных, были, конечно, сокращены) и супа (жидкого и тоже, разумеется, уменьшенную порцию). Но как довольны мы были, счастливы, несмотря ни на что. В то время как мы прижимались друг к другу, чтобы сберегать тепло, и были слишком ленивы и безучастны ко всему, чтобы даже пошевелить пальцем без особой необходимости, мы слышали доносящиеся с улицы пронзительные свистки и выкрики; там узники собирались на перекличку. Распахнулась дверь и метель ворвалась в барак. Истощенный узник, засыпанный снегом, споткнувшись о порог, присел на несколько минут, чтобы погреться. Но старший надзиратель тут же выгнал его на улицу. Было строго запрещено впускать посторонних в барак во время переклички. Как жаль мне было этого беднягу, и как рад я был тому, что не был на его месте в этот момент, но был болен и мог оставаться в бараке! Как это было важно для спасения жизни, иметь возможность пару дней побыть здесь, в бараке для больных, а может быть и еще дня два!
Все это пришло мне на ум, когда я смотрел фотографии в журнале. После моих объяснений мои слушатели поняли, почему я не нахожу эти фотографии такими ужасными: эти люди, в конце концов, не были настолько уж несчастными.
На четвертый день моего пребывания в бараке для больных, как раз когда я был назначен в ночную смену, вошел главный врач и предложил мне добровольно отправиться в другой лагерь, где содержались больные тифом, для выполнения обязанностей врача. Вопреки настойчивым советам моих друзей (и вопреки факту, что почти никто из моих коллег не предложил своих услуг), я принял предложение. Я знал, что в рабочем отряде мне вскоре пришлось бы умереть. Но если мне придется умереть там, то в моей смерти, по крайней мере, будет некоторый смысл. Я думал, что, без сомнения, будет больше смысла постараться помочь моим товарищам в качестве доктора, чем продолжать вегетативное существование или наконец потерять мою жизнь непродуктивного рабочего, каким ятогдабыл. Для меня это было простой математикой, а не самопожертвованием. Но уполномоченный офицер из санитарной команды тайком распорядился «позаботиться» о двух врачах, добровольно вызвавшихся отправиться в тифозный лагерь, до момента отправки. Мы выглядели настолько слабыми, что он боялся, что вместо двух докторов он будет иметь на руках два трупа.
Я упоминал ранее о том, что все, что не было связано с непосредственной задачей сохранения своей жизни и жизни своих самых близких друзей, утрачивало свою ценность. Все жертвовалось ради этой цели. Характер человека подвергался таким воздействиям и трансформировался в результате до такой степени, что это угрожало всем усвоенным ранее ценностям и ставило их под сомнение. Под влиянием условий, в которых не признавались ценность человеческой жизни и человеческое достоинство, которые лишали человека его воли и делали его объектом, подлежащим уничтожению (спланированному, однако, таким образом, чтобы сначала использовать его до последней капли его физических ресурсов), — под этим влиянием утрачивались в конце концов личностные ценности.
Если человек в концентрационном лагере не боролся изо всех сил за то, чтобы спасти свое самоуважение, он утрачивал чувство своей индивидуальности, разума, внутренней свободы и личностной ценности. Тогда он начинал воспринимать себя лишь как часть огромной человеческой массы; его существование регрессировало до уровня существования животного. Человек становился частью стада, гонимого то в одно место, то в другое, то собираемого, то разделяемого, — подобно стаду овец без собственных мыслей и собственной воли. Небольшая, но опасная шайка сторожила их со всех сторон, изощренная в методах истязания и садизма. Они непрестанно гоняли стадо туда и сюда окриками, пинками, ударами. И мы, овцы, думали лишь о двух вещах: как спастись от злых псов и как получить немного пищи.
Так же как овцы жмутся к середине стада, так и каждый из нас старался попасть в середину нашего стада. Это давало больше шансов избежать ударов охранников, идущих по обеим сторонам, впереди и сзади нашей колонны. Дополнительным преимуществом находящихся в середине была защита от холодного ветра. Таким образом, стремление буквально погрузиться в толпу было попыткой спасти свою шкуру. Это делалось автоматически. Но в других случаях это было вполне сознательным усилием с нашей стороны, соответствующим одному из самых императивных законов самосохранения в лагере: не быть выделяющимся. Мы всегда старались избегать привлечения к себе внимания эсэсовцев.
Бывали случаи, разумеется, когда было возможным и даже необходимым держаться в стороне от толпы. Хорошо известно, что вынужденная скученная жизнь, когда все время обращается чье-то внимание на то, что делает другой человек, может вызывать непреодолимое стремление изолироваться, хотя бы на короткое время. Узник жаждет остаться наедине с самим собой и своими мыслями. Он стремится к уединенности и одиночеству. После моего перевода в лагерь тифозных больных, у меня выпала редкая удача время от времени минут по пять побыть в одиночестве. Позади глинобитного барака, в котором я работал и где находилось около пятидесяти делириозных больных, было укромное местечко в углу двойного ограждения из колючей проволоки, окружающей лагерь. Там был устроен навес, под которым складывались трупы умерших (около полудюжины ежедневно). Там проходила также труба с деревянным покрытием. В свободные от моих обязанностей минуты я присаживался на эти доски. Я сидел и смотрел на зеленые, цветущие склоны и отдаленные голубоватые пейзажи Баварских гор через сетчатое обрамление из колючей проволоки. Я погружался в тоскующие грезы, и мои мысли устремлялись все дальше и дальше на север, в направлении к моему дому, но я мог видеть лишь облака.
Трупы возле меня, кишащие вшами, не беспокоили меня. Оторвать меня от моих грез могли только шаги охранников, либо необходимость идти к больным или для получения лекарств, состоящих обычно из пяти-десяти таблеток аспирина на пятьдесят человек больных. Я получал их, затем обходил больных, щупая пульс и выдавая по пол-таблетки особенно тяжелым из них. Но самые тяжелые больные не получали лекарств. Им они уже не могли помочь, и поэтому они были нужнее тем, у которых оставался некоторый шанс остаться в живых. Для легких больных у меня не было ничего, кроме слов ободрения. Итак, я тащился от одного больного и другому, хотя сам был слабым и истощенным после недавно перенесенного тяжелого тифа. Потом я опять шел в мое уединенное место. Это убежище однажды случайно спасло жизни трех узников. Незадолго перед освобождением отправлялись транспорты в Дахау, и эти трое заключенных поступили разумно, постаравшись избежать этого переезда. Они залезли под трубу, спрятавшись от охраны. Я спокойно сидел на деревянном покрытии и с беззаботным видом занимался детским развлечением, бросая камушки в колючую проволоку. Увидев меня, охранник поколебался одно мгновение и прошел мимо. Вскоре я мог сообщить прятавшимся о том, что самая большая опасность миновала.
Внешнему наблюдателю очень трудно понять, как мало стоила человеческая жизнь в лагере. Узник концлагеря становился зачерствевшим, но, быть может, больше всего он начинал осознавать свое полное пренебрежение к человеческому существованию, когда организовывался обоз для отправки больных людей. Истощенные тела больных бросали на двухколесные тележки, а другие узники тащили их много миль, часто в метель, до другого лагеря. Если кто-нибудь из больных умирал еще до отправки, его все равно бросали на тележку — список должен быть точным! Список был единственным, что имело значение. Человек считался лишь постольку, поскольку был лагерным номером. Человек буквально становился номером: мертвым или живым — неважно; жизнь «номера» не имела никакого значения. Что стояло за этим номером и за этой жизнью, значило даже еще меньше: судьба, история, имя человека.
В транспорте больных узников, которых я в качестве врача должен был сопровождать от одного лагеря в Баварии до другого, был один молодой заключенный, брат которого не числился в списке и должен был остаться в прежнем лагере. Молодой человек умолял так долго, что начальник лагеря произвел обмен и брат этого заключенного занял место человека, который предпочел не быть отправленным в другой лагерь. Но список должен быть точным! Здесь трудностей не было. Они должны были просто обменяться номерами. Как я упоминал раньше, мы не имели документов; каждый был счастлив иметь хотя бы свое собственное тело, которое, в конце концов, еще дышало. Все остальное, касающееся нас, представляло интерес лишь постольку, поскольку мы были назначены сопровождать транспорт с больными. Отправляемых «мусульман» беззастенчиво осматривали, чтобы определить, не были ли у них пальто и обувь лучше собственных, чтобы обменяться с ними. В конце концов, их судьба была решена. Но те, кто оставались в этом лагере, те, которые еще были способны выполнять какую-то работу, хотели использовать любые средства, чтобы увеличить свои шансы на выживание. Они не были сентиментальными. Узники ощущали себя полностью зависящими от настроений охранников, игрушками судьбы, и это делало их даже еще менее человечными, чем это могло быть оправдано обстоятельствами.
В Освенциме я положил себе за правило, которое сослужило мне хорошую службу и которому потом следовало большинство моих товарищей. Я в общем отвечал на все вопросы в соответствии с истиной. Но я избегал говорить что бы то ни было относительно того, о чем меня не спрашивали явно и конкретно. Если спрашивали о моем возрасте, я сообщал свой возраст. Если меня спрашивали о моей профессии, я говорил «врач», но не вдавался в подробности. В первое утро в Освенциме на плац пришел офицер СС. Мы должны были разбиться на группы по возрасту: старше сорока лет и моложе сорока лет, и по профессиям. Группу, в которую попал я, загнали в другой барак, где мы опять должны были построиться. После еще одной сортировки и после того, как я ответил на вопросы о своем возрасте и профессии, я был отправлен в другую небольшую группу. Еще раз нас перегнали в другой барак и по-иному сгруппировали. Это продолжалось некоторое время, и я чувствовал себя совсем несчастным, оказавшись среди незнакомых людей, говоривших на непонятных иностранных языках. Потом прошла последняя селекция, и я оказался снова в группе, с которой я был в первом бараке! Они едва успели заметить, что за это время меня перегоняли из барака в барак. Но я сознавал, что в эти несколько минут линии моей судьбы несколько раз изменили свои очертания.
Когда транспорт с больными заключенными, отправляемыми в «лагерь отдыха», был подготовлен, мое имя, т. е. мой номер, был занесен в список, так как требовалось несколько человек врачей. Но никто не был уверен, что целью поездки был действительно лагерь отдыха.
Несколькими неделями раньше был подготовлен точно такой же транспорт. Тогда также все думали, что он предназначается для газовых печей. Когда было объявлено, что все, кто добровольно захотят работать в страшную ночную смену, будут вычеркнуты из списка, немедленно нашлись восемьдесят два добровольца. Четверть часа спустя транспорт был отменен, но восемьдесят два добровольца остались в списке для ночной смены. Для большинства из них это означало смерть в ближайшие двое суток.
Теперь подобный транспорт формировался снова. Теперь никто не знал, было ли это уловкой для того, чтобы выжать из больных последние силы для выполнения работ, хотя бы только на пару недель, или же отправляют в газовые печи, или действительно в лагерь отдыха. Главный доктор, симпатизировавший мне, однажды вечером, в четверть десятощукрадкой шепнул мне: «Я устроил так, что вы еще можете вычеркнуть ваше имя из списка; это нужно сделать до десяти часов».
Я ответил ему, что поступать подобным образом не в моих правилах, что я привык полагаться на судьбу, предоставляя ей управлять ходом событий. «Я готов остаться с моими друзьями», — сказал я. Я уловил выражение сожаления в его глазах, как если бы ему было известно дальнейшее... Он молча пожал мою руку, словно бы прощаясь навсегда. Медленно пошел я в свой барак. Там я увидел поджидавшего меня моего хорошего друга. «Вы действительно хотите отправиться с ними?» — спросил он с грустью. «Да, я уезжаю». Слезы выступили у него на глазах, и я постарался его утешить. Затем мне еще оставалось выполнить последнее — выразить мою волю.
«Послушай, Отто, если я не вернусь домой к моей жене, и если тебе доведется когда-нибудь ее увидеть, передай ей, что я говорил о ней каждый день и каждый час. Запомни это. Затем — что я любил ее больше всего на свете. В-третьих, наша недолгая совместная жизнь перевешивает все, даже все то; что нам пришлось пережить здесь».
Отто, где ты теперь? Жив ли? Что случилось с тобой после нашего последнего часа, проведенного вместе? Нашел ли ты свою жену? И помнишь ли ты, как я просил тебя запомнить наизусть выражение моей воли, слово в слово, несмотря на твои детские слезы?
На следующее утро я отправился с транспортом. В этот раз это не было уловкой. Нас не отправили в газовые камеры, и мы действительно прибыли в лагерь отдыха. Те, кто жалели меня, остались в лагере, где голод был еще более страшным, чем в нашем новом лагере. Они хотели спастись, но они лишь подписали приговор своей собственной жизни. Несколько месяцев спустя, после освобождения, я встретил друга из старого лагеря. Он рассказал мне, как он, будучи лагерным полицейским, искал кусок человеческого тела, пропавшего из груды трупов. Он обнаружил его варящимся в котле. В лагере начинался каннибализм. Я покинул его вовремя.
Разве это не приводит на ум историю о Смерти в Тегеране? Богатый и могущественный персианин гулял однажды в своем саду с одним из своих слуг. Вдруг слуга воскликнул, что он только что повстречался со Смертью, которая напугала его. Он стал умолять своего господина дать ему самую лучшую лошадь, чтобы он мог ускакать в Тегеран, куда он смог бы попасть в этот же вечер. Господин согласился и слуга галопом ускакал в Тегеран. Вернувшись домой, господин сам повстречался со Смертью и спросил ее: «Зачем ты так напугала моего слугу?» — «Я не пугала его; я только удивилась, встретив его здесь, в то время как я рассчитывала встретиться с ним сегодня вечером в Тегеране», — сказала Смерть.
Узники лагеря боялись принимать решения и проявлять какую бы то ни было инициативу. Это проистекало из чувства, что находишься во власти судьбы и что не следует пытаться каким-либо способом влиять на нее; вместо этого лучше позволить судьбе определять ход событий. В дополнение к этому развивалась сильная апатия, в немалой степени влияющая на чувства заключенных. Иногда необходимо было принимать мгновенные решения, — решения, определяющие жизнь или смерть. Узник предпочитал предоставить судьбе делать выбор вместо себя. Эта тенденция проявлялась особенно ярко, когда необходимо было принимать решение за или против попытки побега. В такие минуты — а решение всегда должно приниматься в считанные минуты — узник испытывал адские муки. Должен ли он попытаться совершить побег? Следует ли пойти на риск?
Я также испытал подобные муки. Когда линия фронта стала приближаться, у меня появилась возможность побега. Мой коллега, который мог посещать бараки за пределами лагеря при выполнении своих обязанностей врача, хотел совершить побег и взять меня с собой. Под предлогом необходимости консультации в случае одного из пациентов, болезнь которого требовала совета специалиста, мы выбрались из лагеря. За пределами лагеря нас должны были снабдить одеждой и документами. В последний момент случились некоторые технические сложности, и нам пришлось вернуться в лагерь. Мы использовали эту возможность, чтобы запастись едой — немного гнилой картошки и присмотреть рюкзак.
Мы пробрались в покинутый барак женского лагеря, который был свободен, так как женщин отправили в другой лагерь. Помещение было оставлено в полном беспорядке; было очевидно, что покидали его в большой спешке. Там на полу валялись обрывки одежды, соломы, гниющая пища и осколки разбитой посуды. Некоторые миски были еще в хорошем состоянии и могли бы пригодиться нам, но мы благоразумно решили ничего не брать. Вначале я постоял у входа, пока мой друг пробрался в барак и отыскал себе подходящий рюкзак, который он засунул под пальто. Там он приметил и еще один, который можно было бы взять мне. Поэтому мы поменялись местами, и я тоже побывал в бараке, отыскав и захватив себе рюкзак. Среди оставленных там вещей я вдруг обнаружил труп женщины.
Я вернулся в свой барак, чтобы собрать свои пожитки: миску для супа, пару рваных рукавиц, «унаследованных» от умершего от тифа больного, и несколько обрывков бумаги, покрытых стенографическими знаками (на которых, как я упоминал ранее, я начал восстанавливать рукопись, утраченную в Освенциме). Я сделал последний быстрый обход моих больных, которые лежали в тесноте на гнилых досках по обеим сторонам барака. Я подошел к моему единственному земляку, который уже почти умирал, и спасти его жизнь вопреки его состоянию было для меня делом чести. Я не хотел выдавать свое намерение совершить побег, но мой товарищ, казалось, догадался, что здесь что-то неладно (может быть, я казался немного нервозным). Он спросил меня усталым голосом: «Ты тоже хочешь уйти?» Я отвечал отрицательно на вопрос больного, но мне было трудно избегать его печального взгляда. По окончании обхода я снова подошел к нему. Снова я встретился с его взглядом, в котором чувствовалась безнадежность и как бы обвинение. Неприятное чувство, возникшее у меня, когда я сказал своему другу, что я согласен бежать вместе с ним, вдруг стало сильнее. Внезапно я решил взять на этот раз судьбу в свои собственные руки. Я вышел из барака и сказал своему другу, что я не могу идти с ним. В тот самый момент, когда я сказал ему, что я окончательно принял решение остаться со своими больными, неприятное чувство оставило меня. Я не знал, что принесут последующие дни, но я переживал такое состояние внутреннего покоя, какого я никогда не испытывал прежде. Я вернулся в барак, присел на нары возле моего земляка и постарался его подбодрить; потом я поговорил с другими больными, постаравшись успокоить их и утешить.
Наступил последний день нашего пребывания в лагере. По мере приближения линии фронта массовые транспорты переправили почти всех заключенных в другие лагеря. Лагерное начальство, Капо и повара сбежали. В этот день был дан приказе полной эвакуации лагеря после захода солнца. Немногие оставшиеся узники (больные, несколько докторов и несколько «санитаров») должны были быть также отправлены. Ночью лагерь должны были поджечь. В полночь грузовики, которые должны были забрать больных, не появились. Вместо этого ворота лагеря внезапно были закрыты и возможность побега уже исключалась. Оставшихся узников, казалось, ждала неизбежная участь сгореть вместе с лагерем.
За считанные секунды я и мой друг решили попытаться совершить побег. Мы были единственными, у кого еще было достаточно сил для совершения побега. Помимо всех других больных в нескольких бараках помещались тяжелые больные с лихорадкой и делирием. Мы моментально придумали план. Вместе с первым трупом мы вытащим рюкзак моего друга и спрячем его в трубе старой прачечной. Со вторым трупом мы вытащим мой рюкзак, а после третьего захода мы намеревались совершить наш побег. Первые два выхода прошли соответственно плану. Затем, когда мы вернулись, я стал ждать, пока мой друг пытался раздобыть кусок хлеба, чтобы нам было что поесть в последующие несколько дней, которые нам придется находиться в лесу. Я ждал. Проходили минуты. Он все не возвращался, и меня охватывало все усиливающееся беспокойство. После трех лет заключения я рисовал себе картины освобождения, предвкушая небывалую радость, восторг и воображая, как чудесно будет идти навстречу линии фронта.
В тот самый момент, когда мой друг вернулся, ворота лагеря распахнулись настежь. Великолепная серебристая машина с большим красным крестом медленно въехала на плац. Прибыла делегация от Международного Красного Креста в Женеве, и лагерь с его узниками был принят под его защиту. Делегация расположилась в находящейся по-сосед-ству фермерской усадьбе, чтобы быть все время вблизи от лагеря на случай экстренной необходимости. Кто теперь думал о побеге? Из машины выгружали ящики с лекарствами, распределялись сигареты; нас фотографировали среди всеобщего веселья и ликования. Теперь уже не было надобности пускаться с риском для жизни навстречу линии фронта.
В своем возбуждении мы забыли о третьем трупе и теперь вытащили его на улицу, положили в узкую траншею и закопали его вместе с двумя другими. Сопровождавший нас охранник — сравнительно безобидный человек — теперь сразу стал и вовсе любезным. Он увидел, как изменилось положение дел и начал стараться завоевывать наше расположение. Он присоединился к нашим кратким молитвам, которые мы прочли над покойниками, прежде чем забросать тела землей. После напряжения и возбуждения последних дней и часов — этих последних дней в нашем состязании со смертью — слова нашей молитвы, просившие о покое, были самыми пылкими из когда-либо произносимых человеческим голосом.
Итак, последний наш день в лагере прошел в предвкушении свободы. Но мы радовались еще рано. Делегация Красного Креста уверила нас, что соглашение подписано и наш лагерь не будет эвакуирован. Но этой ночью приехали эсэсовцы на грузовиках с приказом очистить лагерь. Последние остающиеся узники должны были быть отправлены в центральный лагерь, откуда их предполагалось переправить в Швейцарию в сорок восемь часов для обмена с другими военнопленными. Мы едва узнавали эсэсовцев. Они были такими дружелюбными, стараясь убедить нас без опасений погрузиться в грузовики, говоря нам, что мы должны быть благодарны за нашу удачу. Те, что были достаточно сильными, забирались сами, а серьезно больных и слабых с трудом поднимали в грузовики.
Мы с моим другом — уже не пряча наших рюкзаков — стояли в последней группе, тринадцать человек из которой должны были быть отобраны для предпоследнего грузовика. Главный врач отсчитал требуемые номера, но пропустил два наших номера. Тринадцать человек погрузились в машину, а мы остались. Удивленные, раздраженные и разочарованные, мы обвиняли главного доктора, а он оправдывался, ссылаясь на усталость и рассеянность. Он сказал, что думал, что мы все еще собирались бежать. В нетерпении мы сидели, все еще с рюкзаками за спиной и ждали с немногими оставшимися узниками прибытия последнего грузовика. Ждать пришлось долго. Наконец, мы легли на матрацы опустевшего помещения для охраны, истощенные возбуждением последних нескольких часов и дней, во время которых мы постоянно колебались между надеждой и отчаянием. Мы заснули в одежде и обуви, готовые к отъезду.
Шум винтовочных выстрелов и канонады разбудил нас; огни трассирующих пуль и звуки пулеметных очередей достигали бараков. Главный врач вбежал в помещение и приказан лечь на пол. Один узник, соскочив с нар, угодил мне в живот своими обутыми ногами. Это разбудило меня окончательно. Потом мы поняли, что случилось: линия фронта достигла нашего лагеря! Стрельба ослабевала, и наступало утро. Снаружи на столбе лагерных ворот полоскался на ветру белый флаг.
Много месяцев спустя мы узнали, какую шутку судьба даже в эти последние часы сыграла с немногими нашими товарищами, которые уехали на грузовиках. Мы узнали, сколь неопределенны человеческие решения, особенно в вопросах жизни и смерти. Мне довелось увидеть фотоснимки, которые были сделаны в небольшом лагере неподалеку от нашего. Наших друзей, которые думали, что их повезли навстречу свободе, в ту ночь привезли в тот лагерь, заперли в бараках и сожгли заживо. Их частично обуглившиеся тела можно было опознать на фотографиях. Я еще раз подумал о Смерти в Тегеране.
Апатия узников, помимо ее роли как защитного механизма, обусловливалась также и другими факторами. Голод и недостаток сна способствовали ей (как это бывает также и в нормальной жизни), а также появлению общей раздражительности — другой особенности психического состояния узников. Недостаток сна частично был связан с тем, что переполненные бараки кишели паразитами из-за полного отсутствия санитарии и гигиены. Тот факт, что у нас не было ни кофеина, ни никотина, также способствовал состоянию апатии и раздражительности.
Помимо этих физических причин были также психические, представленные различными комплексами. Большинство узников страдало от некоторого рода комплекса неполноценности. Мы все когда-то были «кем-то», или, по крайней мере, считали себя «кем-то». Здесь же с нами обращались так, как если бы мы представляли собой абсолютное ничто. (Осознание собственной внутренней ценности коренится в более высоких, более духовных слоях и не может быть разрушено лагерной жизнью. Но многие ли свободные люди, не говоря уже о заключенных, обладают им?) Не думая осознанно об этом, в то же самое время рядовой заключенный чувствует себя крайне деградированным. Это становится очевидным при наблюдении контраста в отношении обособленной социологической структуры лагеря. Наиболее «выдающиеся» узники, Капо, повара, кладовщики и лагерные полицейские вовсе не чувствовали себя неполноценными, как большинство узников, но, напротив, испытывали чувство достигнутого успеха. У некоторых из них даже развивалась мания величия в миниатюре. Психические реакции зависти и злости у большинства по отношению к этому привилегированному меньшинству выражались различными способами, иногда посредством, анекдотов. Например, я слышал, как один узник/говорит другому об одном из Капо: «Представь себе! Я знал его, когда он был всего лишь президентом одного из крупных банков. А теперь посмотри, как высоко он поднялся».
Всякий раз, когда деградированное большинство и привилегированное меньшинство сталкивались в конфликте (а для этого возможностей было больше чем достаточно, начиная с распределения пищи), результаты были взрывоподобны. Следовательно, общая раздражительность (физические причины которой обсуждались выше) усиливалась в результате этого психического напряжения. Неудивительно, что это напряжение часто разряжалось общей дракой. Поскольку узники постоянно были свидетелями сцен избиения, импульсы к насилию усиливались. Я сам чувствовал, как сжимаются мои кулаки, когда меня охватывал гнев, в то время как я был голодным и усталым. Обычно я был крайне уставшим, так как нам приходилось всю ночь поддерживать огонь в печке, которую нам разрешили топить в нашем бараке для тифозных больных. Однако некоторыми из моих наиболее идиллических часов были часы в середине ночи, когда все другие были в бреду или спали. Я мог лежать перед печкой и поджаривать несколько украденных картофелин на огне от горящего украденного угля. Но на следующий день я чувствовал себя еще более уставшим, бесчувственным и раздражительным.
Выполняя свои обязанности доктора в тифозном блоке, я также замещал старшего надзирателя блока, который был болен. Таким образом я был ответственным перед лагерным начальством за поддержание чистоты в бараке, если слово «чистота» может быть применимо для описания таких условий. Инспекции, которым часто подвергались бараки, имели целью скорее доставить дополнительные мучения, нежели поддерживать гигиену. Побольше еды и немного лекарств было бы полезнее, но единственной заботой инспекторов было проверить, не осталось ли пучка соломы посреди коридора, или посмотреть, аккуратно ли подвернуты грязные, рваные, кишащие вшами одеяла под ногами у пациентов. Что касается состояния пациентов, то это их не интересовало ни в малейшей степени. Если я, сдернув тюремную шапку с моей стриженой головы и щелкнув каблуками, бойко докладывал: «Барак номер VI/9: пятьдесят два пациента, два санитара и один врач», они были удовлетворены. После чего они уходили. Но перед их приходом — часто они приходили намного позже, чем было объявлено, а иногда и вообще не приходили — я вынужден был расправлять одеяла, вытаскивать пучки соломы, падающие с нар, и кричать на бедняг, которые метались на своих нарах, угрожая свести на нет все мои усилия по наведению чистоты и порядка. Апатия была особенно сильна у лихорадящих больных, которые, если на них не кричать, вообще ни на что не реагировали. Временами даже и крик не помогал, и тогда требовалось огромное самообладание, чтобы не ударить их, так как собственная раздражительность достигала чрезвычайной интенсивности при виде апатии других и особенно перед лицом приближающейся опасности (т. е. приходом инспекции).
Пытаясь дать психологическое описание и психопатологическую трактовку типичных характеристик узников концентрационного лагеря, можно создать впечатление, будто бы человек оказывался под полным и неизбежным влиянием его окружения. (В данном случае окружением являлась уникальная структура лагерной жизни, вынуждавшая узника приспосабливать свое поведение к определенному набору моделей). Но что же сказать о человеческой свободе? Разве не существует духовной свободы в отношении поведения и реакций на любое окружение? Разве соответствует истине теория, которая считает человека не более чем продуктом многих обусловливающих факторов среды — будь то биологической, психологической или социологической природы. Является ли человек всего лишь случайным продуктом этих факторов? И самый важный вопрос: доказывают ли реакции узников на своеобразный мир концентрационного лагеря, что человек не может избежать влияний окружающей среды? Что человек не имеет выбора действий в подобных обстоятельствах?
Мы можем ответить на эти вопросы как исходя из опыта, так и опираясь на теоретические соображения. Опыт лагерной жизни показал, что у человека имеется возможность выбора действий. Там было достаточно примеров, часто героического плана, доказывающих, что апатия может быть преодолена, раздражительность подавлена. Человек может сохранить частицу духовной свободы, независимости разума даже в таких ужасных условиях психического и физического стресса.
Мы, бывшие узники концлагерей, можем вспомнить тех людей, которые поддерживали других узников, делились с ними последним куском хлеба. Их могло быть немного, но они являют собой достаточное доказательство того, что все можно отнять у человека, за исключением одного: последней частицы человеческой свободы — свободы выбирать свою установку в любых данных условиях, выбирать свой собственный путь.
И там всегда можно было сделать выбор. Каждый день, каждый час давал возможность принять решение, которое определяло, подчинишься ты или нет тем силам, которые грозили лишить тебя твоей самости, твоей внутренней свободы, которое определяло, станешь ты или нет игрушкой обстоятельств, отказавшись от свободы и достоинства, с тем чтобы стать сформированным по образцу типичного узника.
Рассматриваемые с этой точки зрения психические реакции узников концентрационных лагерей представляют собой нечто большее, чем просто выражение определенных физических и социологических условий. Даже если условия, такие как недостаток сна, пищи и всевозможные психические стрессы, навязывают узникам определенные способы реагирования, в конечном счете становится очевидным, что личность заключенного обусловливается собственными внутренними решениями, а не единственно влиянием лагерных условий. В принципе, следовательно, любой человек может, даже в подобных обстоятельствах, решать, каким он станет психологически и духовно. Он может сохранить свое человеческое достоинство даже в концентрационном лагере. Достоевский сказал однажды: «Есть только одна вещь, которой я боюсь: не быть достойным моих страданий». Эти слова часто приходили мне на ум, после того как я познакомился с теми мучениками, чье поведение в лагере, чьи страдания и смерть являлись свидетельством в пользу того утверждения, что последняя внутренняя свобода не может быть отнята. О них можно было сказать, что они были достойны своих страданий; то, как они принимали свои страдания, было подлинным внутренним достижением. Именно эта внутренняя свобода, которая не может быть отнята, является тем, что сообщает жизни смысл и целенаправленность.
Активная жизнь служит цели обеспечения человека возможностью реализации ценностей в творческой работе, в то время как пассивная жизнь радостного созерцания дает ему возможность достичь самоосуществления в переживании красоты, в искусстве или природе. Но существует цель и в такой жизни, которая почти лишена как возможности творчества, так и наслаждения красотой. Эта цель связана с возможностью высоко морально го поведения, а именно с установкой человека в отношении его существования, ограниченного внешними силами. Творческая жизнь и жизнь радостного созерцания недоступны ему. Но не только творчество и наслаждение красотой обеспечивают смысл существования. Если есть смысл жизни вообще, то должен быть смысл и в страдании. Страдание — неотъемлемая часть жизни, так же как судьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может быть полной.
Способ, каким человек принимает свою судьбу и страдания, которые она приносит, то, как он несет свой крест, дает ему немалые возможности, даже при самых трудных обстоятельствах, придать более глубокий смысл своей жизни. Он может остаться мужественным, достойным и бескорыстным. Или же в ожесточенной борьбе за самосохранение он может забыть свое достоинство и стать не более чем животным. Здесь имеется шанс для человека либо использовать, либо упустить возможность осуществления моральных ценностей, которую ему предоставляет трудная ситуация. И этим определяется, будет ли он достоин своих страданий или нет.
Не следует думать, что эти рассуждения «не от мира сего», что они слишком далеки от реальной жизни. Это верно, что лишь немногие люди способны к достижению таких высоких моральных стандартов. Из заключенных лишь немногие сохранили свою полную внутреннюю свободу и достигли тех ценностей, которых позволяли достичь их страдания, но даже один такой пример был бы достаточным доказательством, что внутренняя сила человека позволяет ему подняться над его внешней судьбой.
Такие люди были не только в концлагере. Повсюду человек сталкивается с судьбой, с шансом превратить свои страдания в достижение.
Возьмем, например, случай больных людей, особенно тех, что страдают неизлечимой болезнью. Однажды мне довелось прочитать письмо, написанное молодым инвалидом, в котором он рассказывал, что как только что выяснилось, жить ему осталось уже недолго и что даже операция не поможет. Он писал далее, что вспомнил фильм, в котором герой мужественно и достойно встретил свою смерть. Юноша считал большим достижением так хорошо встретить смерть. «Теперь, — писал он, — судьба давала ему такой же шанс».
У тех из нас, кто видел фильм «Воскресение», поставленный по роману Л. Н. Толстого несколько лет тому назад, могли возникнуть аналогичные мысли. Там были показаны значительные люди и большие судьбы. У нас в то время не было великой судьбы и не было шанса достичь такого величия. После фильма мы пошли в расположенное неподалеку кафе. Там за чашкой кофе с сэндвичем мы забыли странные метафизические мысли, на какой-то момент появившиеся у нас в сознании. Но когда мы сами столкнулись с великой судьбой и необходимостью встретить ее с таким же духовным величием, тогда мы не вспомнили наши давно оставшиеся позади решения и мысли нашей молодости, и мы потерпели неудачу.
Быть может, для некоторых из нас пришел день, когда мы увидели тот самый фильм снова, или другой подобный. Теперь уже другие картины могли развернуться перед нашим внутренним взором: картины, показывающие людей, которые достигли в их жизни много большего, нежели то, что могло быть показано в сентиментальном фильме. Различные подробности внутреннего величия реального, конкретного человека могли прийти нам на ум, подобные истории одной молодой женщины, свидетелем смерти которой я был в концлагере. Это совсем простая история, и она могла бы показаться придуманной; но для меня она звучит как поэма.
Эта молодая женщина знала, что она умрет в ближайшие несколько дней. Но, несмотря на это, она была веселой, когда я разговаривал с ней. «Я благодарна судьбе за то, что она обошлась со мной так сурово, — говорила она мне. — В моей прежней жизни я была испорченной и не принимала всерьез духовные достижения». Показав через окно барака, она сказала: «Это дерево — мой единственный друг здесь, в моем одиночестве». Через это окно она могла видеть всего лишь одну ветку, на которой были два цветка. «Я часто разговариваю с этим деревом», — сказала она мне. Мне были не вполне понятны ее слова. Был ли это бред, галлюцинирование? С тревогой я спросил ее, отвечает ли ей дерево. Ответ звучал: «Да». Что же оно говорило ей? Она отвечала: «Оно говорит мне: „Я здесь, я здесь, я — это жизнь, вечная жизнь"».
Мы утверждали, что тем, что в конечном счете определяло внутреннюю самость узника, были не столько перечисленные психофизические причины, сколько результат свободного решения. Психологические наблюдения заключенных показали, что только те из них, кто окончательно утрачивал внутреннюю моральную опору в лице духовной самости, падали жертвой дегенерирующих влияний лагеря. Теперь возникает вопрос: что может или должно составлять эту «внутреннюю опору»?
Бывшие узники, которые писали или рассказывали о своих переживаниях, согласны втом, что из всех влияний наиболее угнетающим было то, что узник не мог знать, сколь длительным будет его заключение. У него не было никакого представления о том, как долго ему придется ждать освобождения (в нашем лагере даже не имело смысла говорить об этом). Фактически срок заключения был не только неопределенным, но и неограниченным. Один известный психолог говорил, что жизнь в концентрационном лагере может быть названа «временным существованием». Мы можем добавить к этому определению, что она являлась также «временным существованием с необозначенной границей».
Вновь прибывающие заключенные обычно ничего не знали об условиях в лагере. Те, кто возвращались из других лагерей, были обязаны молчать, а из некоторых лагерей не возвращался никто. С прибытием в лагерь в психике заключенных происходила трансформация. С концом неопределенности возникала неопределенность конца. Было невозможно предугадать, окончится ли, и если да, то как скоро, эта форма существования.
Латинское слово finis имеет два значения: конец или финиш и цель, которую надо достичь. Человек, который не мог предвидеть конца своего «временного существования», не мог ставить перед собой какую-либо значительную цель жизни. Он переставал жить, ориентируясь на будущее, в отличие от людей, живущих в нормальных условиях. Следовательно, вся структура его внутренней жизни претерпевала изменения; обнаруживались признаки деградации, знакомые нам из других сфер жизни. Безработный, например, находится в подобном положении. Его существование стало временным, и в определенном смысле он уже не может жить для будущего, для реализации значимой перспективной цели. Исследования безработных шахтеров показали, что у них происходит определенная своеобразная деформация чувства времени — внутреннего времени, обусловленная их положением в качестве безработных.
Узники также испытывали это специфическое искажение чувства времени. В лагере небольшая единица времени, например день, наполненная ежечасными мучениями и усталостью, казалась бесконечной. Большие единицы времени, например неделя, казалось, проходили очень быстро. Мои товарищи соглашались со мной, когда я говорил, что в лагере день длился дольше, чем неделя. Сколь парадоксальным было наше переживание времени! В этой связи вспоминается «Волшебная гора» Томаса Манна, произведение, в котором можно найти некоторые очень точные психологические замечания. Манн анализирует духовное развитие людей, которые находятся в аналогичном психологическом положении, т. е. пациентов туберкулезного санатория, которые также не знали дату своей выписки. Они переживали сходное существование — без будущего и без цели.
Один из заключенных, который в день прибытия маршировал вместе со своей колонной от станции к лагерю, рассказывал мне впоследствии, что он чувствовал себя так, как будто бы шел за своим собственным гробом. Его жизнь казалась ему абсолютно лишенной будущего, прошедшей и закончившейся, как если бы он уже был покойником. Это чувство безжизненности усиливалось еще другими причинами: во времени это была неограниченность срока заключения, которая переживалась наиболее остро; в пространстве — узкие границы лагеря. Все за пределами колючей проволоки становилось отдаленным, недостижимым и, следовательно, нереальным. События и люди за пределами лагеря, вся нормальная жизнь там, вовне, приобретала в восприятии узника призрачный характер. Внешняя жизнь, таким образом, насколько он мог ее видеть, представлялась ему почти так, как могла бы казаться покойнику, наблюдающему ее с того света.
Человек, который деградировал, потому что не видел в будущем цели, погружался в ретроспективные мысли. В различной связи мы уже говорили о тенденции уходить в прошлое, чтобы сделать настоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в лишении настоящего его реальности кроется определенная опасность. При этом не замечаются возможности сделать нечто позитивное из лагерной жизни, возможности, которые действительно существуют. Восприятие нашего «временного существования» как нереального само по себе было существенным фактором, обусловливающим потерю узниками опоры в жизни; все некоторым образом становилось бессмысленным. Эти узники забывали, что часто именно такая исключительно трудная внешняя ситуация дает человеку возможность духовно перерасти самого себя. Вместо того чтобы воспринимать трудности лагеря как испытание их внутренней силы, они не принимали свою жизнь серьезно и начинали пренебрегать ею как чем-то несущественным. Они предпочитали закрывать свои глаза и жить в прошлом. Жизнь для таких людей становилась бессмысленной.
Естественно, лишь немногие люди были способны достичь великих духовных высот. Но немногим был дан шанс достичь такого человеческого величия, даже через их, по видимости, мирскую неудачу и смерть, которого в обычных обстоятельствах они никогда бы не достигли. К другим из нас, рядовым и малодушным.применимы слова Бисмарка: «Жизнь подобна приему у зубного врача. Вы все еще думаете, что самое худшее впереди, а тем временем все уже сделано». Перефразируя, можно было бы сказать, что большинство людей в концентрационном лагере верило, что реальные возможности их жизни уже позади. Однако на самом деле перед ними была возможность и вызов. Человек может сделать победу из этих переживаний, превратить жизнь во внутренний триумф, или же игнорировать этот вызов и просто деградировать, как большинство узников.
Любая попытка преодоления психопатологических влияний лагеря на узника посредством психотерапевтических и психогигиенических методов должна была быть нацелена на то, чтобы сообщить ему внутреннюю силу, указав будущую цель, к которой он мог бы стремиться. Инстинктивно некоторые из узников сами пытались найти себе такую цель. Важнейшей особенностью человека является то, что он может жить, только лишь глядя в будущее — sub specie acternitatis.1 И в этом заключается его спасение в самые трудные моменты его существования, хотя иногда он вынужден собрать все свои душевные силы для решения этой задачи.
Я вспоминаю собственный опыт. Почти со слезами от боли (из-за плохой обуви на ногах у меня были ужасные болячки) я тащился, хромая, несколько километров с нашей колонной от лагеря до рабочего участка. Очень холодный, резкий ветер пронизывал нас. Я думал о бесконечных маленьких проблемах нашей несчастной жизни. Что будем есть сегодня? Если дадут кусочек колбасы в качестве дополнительного пайка, следует ли обменять его на кусок хлеба? Обменять ли мою последнюю сигарету, остававшуюся от премии, которую я получил две недели назад, на чашку супа? Как раздобыть кусок проволоки, чтобы заменить лопнувший шнурок одного из моих ботинок? Успею ли я вовремя попасть на рабочее место, чтобы остаться со своей рабочей командой, или придется присоединиться к другой, в которой может быть жестокий десятник? Что сделать, чтобы наладить отношения с Капо, который мог бы помочь мне получить работу в лагере, избавив тем самым меня оттого, чтобы проделывать этот ужасный ежедневный переход?
1 С точки зрения вечности (лат.).
Я начал испытывать отвращение к такому положению дел, которое заставляло меня каждодневно и ежечасно думать только о таких тривиальных вещах. Я заставил свои мысли обратиться к другому предмету. Внезапно увидел себя стоящим за кафедрой хорошо освещенной, теплой, уютной аудитории. Передо мной внимательные, заинтересованные слушатели. Я собираюсь выступить перед ними с докладом на тему: «Психология концентрационного лагеря». Все, что угнетало меня в этот момент, стало объективированным, видимым и описываемым с отстраненной научной точки зрения. С помощью этого приема мне удалось подняться над ситуацией, над сиюминутными страданиями, и я ощущал их так, как если бы они были уже в прошлом. Я со своими мучениями превратился в объект интересного психологического исследования, мной же самим и предпринятого. Что говорит Спиноза в своей «Этике?» — «Affectus, que passio est, desinit esse passio simulat que eius claram et distinctamformamus ideam». (Эмоция, которая является страданием, перестает им быть в тот самый момент, когда мы образуем ее ясную и точную картину).
Узник, терявший веру в будущее — его будущее, сам себе подписывал приговор. С потерей его веры в будущее он также утрачивал свой духовный стержень; он ломался и деградировал физически и психически. Обычно это случалось внезапно, в форме кризиса, симптомы которого были хорошо знакомы опытным заключенным. Мы все боялись этого момента — не за себя, что было бы бессмысленно, но за наших друзей. Обычно это начиналось с отказа узника одеваться и умываться утром и выходить на плац. Ни уговоры, ни удары, ни угрозы не имели ни малейшего эффекта. Он оставался лежать на нарах, почти без движения. Если этот кризис совпадал с началом заболевания, больной отказывался от перемещения в барак для больных и от любой помощи. Он просто сдавался. Так он оставался лежать в собственных экскрементах, и ему ни до чего больше уже не было дела.
Однажды мне пришлось быть свидетелем драматической демонстрации тесной связи между потерей веры в будущее и таким опасным психологическим сломом. Ф. — старший надзиратель нашего барака, довольно известный в прошлом композитор и либреттист, рассказал мне однажды следующее: «Я хотел бы рассказать вам, доктор, кое-что. Мне приснился странный сон. Вещий голос сказал мне, что я могу спросить о чем угодно и на любой вопрос я получу ответ. Как вы думаете, о чем я спросил? Я сказал, что хотел бы узнать, когда закончится эта война для меня. Вы понимаете, доктор, что я имею в виду — для меня! Я хотел знать, когда мы, наш лагерь, будем освобождены и наши страдания придут к концу».
«И когда же вы видели этот сон?» — поинтересовался я. «В феврале 1945», — был его ответ. Этот разговор, состоялся в начале марта. «Что же ответил вам голос?» — спросил я. Украдкой он прошептал мне: «Тридцатого марта».
Когда Ф. рассказывал мне об этом его сновидении, он был еще полон надежды и убежден, что этот вещий голос из его сновидения сказал правду. Но в то время как обещанный день становился все ближе и ближе, известия о ходе военных действий, достигавшие нашего лагеря, заставляли казаться маловероятным, что мы будем освобождены в указанный день. Двадцать девятого марта Ф. внезапно заболевает, и у него поднимается высокая температура. Тридцатого марта, в день, когда согласно предсказанию должны были окончиться для него война и его страдания, у него начался бред, и он потерял сознание. Тридцать первого марта он умер. По всем внешним признакам, он умер от тифа.
Тем, кому известно, сколь тесно связаны состояние психики человека —его мужество и надежда, или их отсутствие — и состояние иммунитета его тела, будет вполне понятно, что внезапная утрата мужества может вести к смертельному исходу. Решающей причиной смерти моего друга было то, что ожидаемое освобождение не пришло, и это вызвало тяжелое разочарование, в результате чего наступило резкое понижение сопротивляемости его организма латентной инфекции тифа. Его вера в будущее и его воля к жизни оказались парализованными, и его тело пало жертвой заболевания; таким образом, пророческий голос его сновидения в конечном счете сказал истину.
Наблюдения и выводы, сделанные из этого случая, соответствуют тем фактам, к которым привлек мое внимание главный врач нашего лагеря. Дело было в том, что в период между Рождеством 1944 г. и Новым годом 1945 г. наблюдалось резкое увеличение смертности среди узников концлагеря. По его мнению, этот феномен не был обусловлен ни ухудшением условий работы, ни ухудшением питания, ни изменением погоды, ни новой эпидемией. Причина увеличения смертности заключалась в том, что большинство узников питали наивную надежду, что к Рождеству они получат свободу и вернутся к себе домой. По мере приближения праздников и в силу отсутствия обнадеживающих известий узники утрачивали мужество и впадали в отчаяние. А это оказывало опасное влияние на их силы сопротивления, и в результате для многих из них смертельный исход становился неизбежным.
Как мы уже говорили раньше, любая попытка восстановления внутренней силы узника предполагает в качестве важнейшего условия успеха отыскание некоторой цели в будущем. Слова Ницше: «Тот, у кого есть для чего жить, может выдержать почти любое как», — могли стать руководящим девизом для любых психотерапевтических и психогигиенических усилий в стремлении помочь узникам. В любом случае, когда была для этого возможность, необходимо было помочь им обрести это для чего — цель для их жизни, — с тем чтобы дать им силу выдержать ужасное как их существования. Горе тому, кто не видел больше ни цели, ни смысла своего существования, а значит, терял всякую точку опоры. Вскоре он погибал. Типичным ответом такого человека на все подбадривающие аргументы было: «Мне нечего больше ждать от жизни». Что можно было сказать на это?
Что действительно было необходимо в этих обстоятельствах, так это изменение нашей установки к жизни. Мы должны были научиться сами и научить наших отчаявшихся товарищей, что реально значимым является не то, чего мы ожидаем от жизни, но скорее то, чего жизнь ожидает от нас. Мы должны были перестать спрашивать о смысле жизни, а вместо этого начать думать о самих себе, как о тех, кому жизнь задает вопросы ежедневно и ежечасно. Наш ответ должен состоять не в разговорах и размышлениях, но в правильных действиях, и жизнь означает в конечном счете принятие ответственности за нахождение правильного ответа на ее проблемы и решение задач, которые она постоянно ставит перед каждым индивидом.
Эти задачи и, следовательно, смысл жизни, различаются от человека к человеку и от момента к моменту. Таким образом, невозможно определить смысл жизни в общем. На вопросы о смысле жизни никогда нельзя дать ответ в общих выражениях. «Жизнь» не означает нечто неопределенное, но всегда является чем-то реальным и конкретным, точно так же, как и жизненные задачи всегда реальны и конкретны. Они формируют судьбу человека, которая у каждого отлична от других и уникальна. Ни одного человека с его судьбой нельзя уподобить никакому другому человеку и никакой другой судьбе. Ни одна ситуация не повторяется, и каждая ситуация требует, иного решения. Иногда обстоятельства, в которые попадает человек, заставляют его формировать свою собственную судьбу посредством действия. В другом случае предпочтительнее для него воспользоваться возможностью созерцания и таким способом реализовать свои возможности. Иногда от человека требуется просто принять свою судьбу, нести свой крест. Каждая ситуация отличается своей уникальностью, и всегда существует лишь один правильный ответ на проблему, содержащуюся в данной ситуации.
Когда человек видит, что ему судьбой предназначено страдать, он должен принять свое страдание как свою задачу, единственную и уникальную. Он должен осознать тот факт, что даже в страдании он единствен и уникален во вселенной. Никто не может освободить его или заменить в его страдании. Его уникальная возможность определяется тем, каким образом он несет свое бремя.
Для нас, узников, эти мысли не были пустыми спекуляциями, далекими от реальности. Они были именно теми мыслями, которые единственно могли быть полезными для нас. Они спасали нас от отчаяния, даже когда, казалось, не было шансов остаться в живых. У нас давно уже позади была та стадия, когда мы задавались вопросом, в чем состоит смысл жизни, та наивная позиция, которая исходит из понимания жизни как достижения определенной цели через творческое достижение и создание чего-то ценного. Для нас смысл жизни охватывал более широкие круги жизни и смерти, страдания и умирания.
После того как смысл страдания претерпел переоценку в наших глазах, мы отказывались минимизировать или смягчать лагерные мучения посредством игнорирования их, или питая ложные иллюзии и демонстрируя искусственный оптимизм. Страдание стало задачей, от которой мы уже не хотели отворачиваться. Мы осознали его скрытые возможности для достижения, возможности, которые побудили поэта Рильке написать: «Wie viel ist aufzuleiden!» (Как много существует страданий, через которые надо пройти!). Рильке говорил о «прохождении через страдания», как другие говорили бы «о прохождении через труд». У нас было великое множество страданий, через которые нужно было пройти. Следовательно, было необходимо измерить полной мерой всю полноту страдания, постаравшись свести до минимума моменты слабости и пролитых украдкой слез. Но незачем было стыдиться слез, ибо слезы свидетельствовали о том, что человек проявляет величайшее мужество — мужество страдания. Лишь немногие сознавали это. Стыдясь, некоторые иногда признавались, что они плакали, как например товарищ, который ответил на мой вопрос, как ему удалось справиться со своей болезнью ног, признавшись: «Я выплакал ее из моего организма*.
Незначительные попытки психотерапии и психогигиены, когда они в лагере вообще были возможны, были либо индивидуальными, либо коллективными. Индивидуальные попытки часто имели характер «жизнеспасающей процедуры». Эти усилия обычно были направлены на предотвращение суицида. В лагере было строжайше запрещено спасать пытающихся совершить самоубийство. Было запрещено, например, перерезать веревку, на которой заключенный пытался повеситься. Следовательно, особенно важно было предупреждать подобные попытки.
Мне вспоминаются два случая замышлявшихся самоубийств, поразительно похожие один на другой. Оба человека говорили о своих намерениях покончить с собой. Оба прибегали к типичному аргументу — им больше нечего было ожидать от жизни. В обоих случаях решающим было убедить и привести их к осознанию того, что жизнь еще ожидала чего-то от них; что-то в будущем ожидалось от них. Мы нашли, что действительно для одного это был ребенок, которого он обожал и который ждал его дома. Для другого это было дело, а не другой человек. Этот заключенный был ученым, и он начал писать серию книг, которая осталась незаконченной. Его работа не могла быть выполнена никем другим, так же как никто другой не мог заменить ребенку отца в любви его ребенка.
Эта уникальность и единственность, которая отличает каждого индивида и придает смысл его существованию, является неотъемлемой характеристикой как творческой работы, так и человеческой любви. Когда осознается невозможность заменить личность, тогда ответственность человека за свое существование и за его продолжение представляется ему во всей ее важности. Человек, который осознает свою ответственность по отношению к человеку, который с любовью ждет его, или к незавершенной работе, никогда не будет способен отбросить свою жизнь как ненужную более. Он знает «для чего» своего существования и будет способен выдержать почти любое «как».
Возможности для коллективной психотерапии в лагере, естественно, были ограниченными. Хороший пример был более эффективен по сравнению с правильными словами. Старший надзиратель блока, который не был на стороне администрации, имел массу возможностей оказывать далеко идущее моральное влияние на его подопечных. Непосредственное влияние поведения всегда более эффективно по сравнению с влиянием словесным. Но иногда слово также бывало эффективным, а именно когда психическая восприимчивость была повышена некоторыми внешними обстоятельствами. Я вспоминаю инцидент, в результате которого представилась возможность психотерапевтической работы со всеми узниками нашего барака, после того как определенная внешняя ситуация вызвала усиление их восприимчивости.
Это был плохой день. На построении было сделано объявление о том, что с этого момента многие действия будут рассматриваться как саботаж и, следовательно, немедленно караться смертью через повешение. Среди перечисленных были такие преступления, как отрезание узких полос от наших старых одеял и ряд мелких «краж». За несколько дней перед этим один истощенный от голода узник украл из кладовой несколько фунтов картофеля. Кража была замечена, и некоторые узники знали «взломщика». Когда лагерное начальство узнало о происшедшем, было приказано выдать виновного, или же весь лагерь в этот день не получит пиши. Естественно, 2500 человек предпочли голодать.
Вечером этого голодного дня мы лежали в наших земляных бараках в очень подавленном настроении.
Говорили очень мало, и каждое слово вызывало раздражение. Потом, чтобы сделать положение еще хуже, был выключен свет. Настроение упало до последней степени. Но наш старший надзиратель блока был мудрым человеком. Он импровизировал небольшое выступление, касающееся того, что было у нас на душе в этот момент. Он говорил о многих товарищах, которые умерли за последние несколько дней либо от болезни, либо покончив с собой. Но он также упомянул о том, что могло быть реальной причиной их смерти: отказ от надежды. От утверждал, что должен быть некоторый способ предупреждения этого крайнего состояния потенциальных будущих жертв. И затем он обратился ко мне, предложив дать необходимые советы.
Бог свидетель, я был не в том настроении, чтобы давать психологические объяснения или читать проповеди — оказывать некоторого рода медицинскую помощь душам моих товарищей. Я был замерзший и голодный, раздраженный и усталый, но я должен был собраться с силами, чтобы использовать уникальную возможность. Психологическая поддержка была необходима больше, чем когда бы то ни было.
Я начал с того, что упомянул наиболее тривиальные вещи из тех, что могли бы поддержать и утешить. Я сказал, что даже в нынешней Европе в шестую зиму второй мировой войны наше положение не было самым ужасным из всех возможных. Я сказал, что каждый из нас должен спросить самого себя, какую невосполнимую утрату он пережил до настоящего времени. Я рассуждал о том, что для большинства из нас эти потери фактически не были такими уж большими. Кто еще остался жив, тот имел основания надеяться. Здоровье, семья, счастье, профессиональные способности, богатство, положение в обществе — все эти вещи могут быть достигнуты вновь или восстановлены. В конце концов, у всех нас кости еще оставались неповрежденными. Все то, через что мы прошли, могло превратиться в наш актив в будущем. И я процитировал Ницше: «Was mich nicht umbringt, macht mich starker» (To, что меня не убивает, делает меня сильнее.).
Потом я стал говорить о будущем. Я сказал, что для беспристрастного наблюдателя будущее не должно казаться безнадежным. Я соглашался с тем, что каждый из нас мог бы оценить для себя, сколь малы его шансы на выживание. Я говорил им, что, хотя в лагере еще не было эпидемии тифа, я оценивал мои собственные шансы примерно один к двадцати. Но я также сказал им, что, несмотря на это, я не намерен терять надежду и сдаваться, потому что ни один человек не знает, что принесет будущее, быть может, даже ближайший час. Даже если мы не можем ожидать сенсационных военных событий в ближайшие несколько дней, кто знает лучше, чем мы, с нашим лагерным опытом, сколь большие шансы появляются иногда совершенно неожиданно, по крайней мере, для отдельного индивида. Например, кто-то может неожиданно оказаться зачисленным в специальную группу с исключительно хорошими условиями работы — случай из разряда вещей, составляющих «счастье» заключенного.
Но я говорил не только о будущем, которое скрыто от нас. Я также упомянул и о прошлом; о всех его радостях и о том, как его свет проникает даже во тьму настоящего. Снова я процитировал поэта, дабы избежать проповеднического тона: «Was Du erlebt, kann keine Macht der Welt Dir rauben» (To, что ты пережил, никакая сила на земле не может отнять у тебя). Не только наши переживания, но и все, что мы делали, все великие мысли, что мы имели, и все, что мы перестрадали, — все это не бывает потеряно, хотя и оказывается в прошлом; мы вызвали все это к существованию. Бытие в прошлом также есть род бытия и, быть может, самый надежный его род.
Потом я стал говорить о многих возможностях придания жизни смысла. Я говорил моим товарищам (которые лежали без единого движения, и только время от времени можно было услышать чей-то вздох), что человеческая жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах не лишается своего смысла и что этот бесконечный смысл жизни включает страдание и умирание, лишения и смерть. Я просил несчастных, которые внимательно вслушивались в мои слова в темноте барака, взглянуть в лицо серьезности нашего положения. Мы должны, не теряя надежды, сохранять мужество и верить в то, что безнадежность нашей борьбы не лишает ее достоинства и смысла. Я говорил о том, что кто-нибудь смотрит на каждого из нас в трудные часы — друг, жена, кто-нибудь живой или мертвый, или Бог, и надеется, что мы не разочаруем его. Он надеется увидеть нас страдающими гордо, не несчастными, а знающими, как надо умирать.
И, наконец, я стал говорить о нашей жертве, которая имела смысл в любом случае. По самой природе этой жертвы она должна казаться бессмысленной в нормальном мире, мире материального успеха. Но в действительности наша жертва имела смысл. Те из нас, которые являются людьми религиозными, — говорил я со всей искренностью, — могут это понять без труда. Я говорил им о товарище, который по прибытии в лагерь заключил договор с Небесами о том, что его страдания и смерть должны спасти любимого человека от мучительной смерти. Для этого человека страдания и смерть были полны смысла; его жертвенность имела глубочайший смысл. Он не хотел умирать просто так, а не ради чего-то высокого. Ни один из нас не хотел этого.
Цель моего выступления состояла в том, чтобы найти полный смысл в нашей жизни тогда и там, в этом бараке и в этой практически полной безнадежности положения. Я видел, что мои усилия не были напрасными. Когда электрический свет вспыхнул снова, я увидел лица несчастных, обращенные ко мне с благодарностью и со слезами на глазах. Но здесь я должен сказать, что лишь очень редко у меня хватало внутренней силы для того, чтобы установить контакт с моими товарищами по страданиям, и что мне пришлось упустить много возможностей для этого.
Теперь мы подходим к третьей стадии психических реакций узника: психологии узника после его освобождения. Но сначала необходимо рассмотреть вопрос, который часто задается психологу, особенно если он располагает личным знанием этих вещей: «Что вы можете сказать о психологической природе лагерных охранников? Как это возможно, чтобы человек из плоти и крови мог обращаться с другими людьми так, как, по рассказам многих бывших узников, обращались с ними в концлагере?» Услышав такие рассказы и поверив, что эти вещи происходили на самом деле, люди поневоле задаются вопросом, как они могут быть объяснимы психологически.
Чтобы ответить на этот вопрос, не вдаваясь в детальное обсуждение, следует подчеркнуть несколько моментов.
Во-первых, среди охранников некоторые были садистами — садистами в чисто клиническом смысле.
Во-вторых, такие садисты специально отбирались, когда требовалось подразделение действительно особенно жестоких охранников.
Для нас было большой радостью, когда нам разрешали на нашем рабочем месте погреться в течение нескольких минут (после двух часов работы на сильном морозе) возле печки, которую топили ветками и щепками. Но всегда находился какой-нибудь десятник, который находил жестокое удовольствие в лишении нас этого маленького комфорта. Как ярко рисовалось это удовольствие на их лицах, когда они не только запрещали нам стоять перед печкой, но и опрокинув ее, забрасывали огонь снегом! Среди десятников всегда находился такой известный своей наклонностью к садистским наслаждениям и специализировавшийся в садистских жестокостях, к кому посылался несчастный узник, которого невзлюбил кто-либо из эсэсовцев.
В-третьих, чувства большинства охранников были притуплены за несколько лет, в течение которых им приходилось быть свидетелями лагерных жестокостей, причем во все более увеличиваемых масштабах. Эти психически и морально все более ожесточавшиеся люди, которые, хотя и отказывались принимать активное участие в садистских акциях, в то же время не пытались воспрепятствовать другим в этих действиях.
В-четвертых, следует отметить, что даже среди охранников были такие, которые сочувствовали нам. Я упомяну лишь начальника того лагеря, из которого я был освобожден. Только после нашего освобождения мы узнали — раньше об этом знал только главный врач лагеря, который сам был заключенным, — что этот человек платил немалые суммы денег из собственного кармана, чтобы покупать лекарства для заключенных в ближайшем городе. Но старший надзиратель лагеря, сам тоже заключенный, был более жестоким, чем любой эсэсовец. Он избивал узников по самому ничтожному поводу, в то время как комендант лагеря, насколько мне известно, не поднял свою руку ни разу ни на кого из нас.
Понятно, таким образом, что знание о том, кем является человек, не говорит почти ничего. Человеческую доброту можно встретить во всех группах, даже таких, которые в целом нетрудно было бы осудить. Границы между группами частично перекрываются, и не следует упрощать вещи, говоря, что одни люди были ангелами, а другие дьяволами. Определенно, было значительным достижением для охранника или десятника быть добрым к узникам вопреки всем лагерным влияниям, а, с другой стороны, низость узника, который жестоко обращался со своими собственными товарищами, заслуживала высшей меры презрения. Разумеется, заключенные воспринимали отсутствие сострадания со стороны таких людей особенно болезненно, в то время как их глубоко трогало малейшее проявление доброты со стороны охранников. Я вспоминаю, как однажды десятник украдкой дал мне кусок хлеба, который, как я знал, составлял часть его завтрака. Это было больше, чем небольшой кусок хлеба, и это растрогало меня тогда до слез: это было «нечто» человеческое, что этот человек также передал мне, —слово и взгляд, которые сопровождали даримое.
Из всего сказанного мы можем понять, что существуют только две расы людей в этом мире: «раса» порядочных людей и «раса» людей непорядочных. Ту и другую можно найти повсюду; они проникают во все группы общества. Ни одна группа не состоит исключительно из порядочных или непорядочных людей. В этом смысле никакая группа не представляет «чистой расы» и, следовательно, можно найти порядочного человека и среди лагерной охраны.
Жизнь в концентрационном лагере вскрывает человеческую душу и обнаруживает ее глубины. Удивительно ли, что в этих глубинах мы снова находим лишь те человеческие качества, которые по самой их природе представляли смесь добра и зла? Граница, разделяющая добро и зло, которая проходит через всех людей, достигает низших глубин и становится очевидной даже на дне пропасти, которая открывается в концентрационном лагере.
А теперь перейдем к последней главе психологии концентрационного лагеря: психологии узника, вышедшего на свободу. В описании переживания освобождения, которое, разумеется, должно бы.ь личным, исходным моментом нашего рассказа будет то утро, когда мы увидели развевающийся на ветру белый флаг над воротами лагеря после нескольких дней напряженного ожидания. Это состояние напряженного ожидания сменилось всеобщей релаксацией. Но было бы неправильным думать, что мы посходили с ума от радости. Что же в таком случае происходило на самом деле?
Еле передвигая ноги, мы дотащились до ворот лагеря. Мы робко озирались вокруг и вопросительно смотрели друг на друга. Потом мы осмелились сделать несколько шагов за пределы лагеря. На этот раз не раздавались повелительные окрики команд и не было необходимости быстро уклоняться, чтобы избежать удара или пинка. О нет! В этот раз охранники предлагали нам сигареты! Поначалу мы с трудом узнавали их; они поспешили переодеться в гражданскую одежду. Мы медленно шли по дороге, ведущей из лагеря. Вскоре наши больные ноги начали угрожающе подгибаться. Но мы, хромая, брели дальше; нам хотелось увидеть окрестности лагеря впервые глазами свободного человека. «Свобода» — повторяли мы сами себе и, однако, не могли еще осознать это. Мы столько раз произносили это слово все эти годы, что оно утратило для нас свое значение. Его реальность не проникала в наше сознание; мы не могли постичь факт нашего освобождения. Мы дошли до лугов, усеянных цветами. Там мы смотрели на них, сознавая, что это луга и цветы, но не испытывали при этом никаких чувств. Первая искра радости промелькнула, когда мы увидели петуха с его многоцветным оперением. Но она осталась только искрой; мы еще не принадлежали к этому миру.
Вечером, когда мы все снова собрались в нашем бараке, один узник украдкой спрашивал другого: «Скажи, ты был рад сегодня?»
И другой отвечал, стыдясь, как. если бы не знал, что мы все чувствовали себя одинаково! «По правде говоря, нет!» Мы буквально утратили способность испытывать чувство радости и постепенно должны были учиться этому заново.
На психологическом языке то, что случилось с нами, можно было бы определить понятием «деперсонализация». Все казалось нереальным, непохожим ни на что, — как во сне. Мы не могли поверить в действительность происходящего. Как часто в прошедшие годы мы обманывались нашими сновидениями! Нам снилось, что наше освобождение наступило, что мы были свободны, вернулись домой, встречались с друзьями, обнимали наших жен, садились за стол и начинали рассказ о том, через что мы прошли, — даже о том, как часто мы видели наше освобождение в наших снах. А затем — пронзительный свисток в наших ушах, сигнал подъема и — конец нашим снам о свободе. Теперь сновидение стало реальностью. Но могли ли мы действительно поверить этому?
У тела меньше ограничений, чем у психики. Оно воспользовалось вновь обретенной свободой с самого начала. Оно принялось с жадностью поглощать пищу, часами и днями и даже по ночам. Это поразительно, сколько человек может съесть. И когда один из узников был приглашен живущим неподалеку фермером, он ел и ел, а потом пил кофе, который развязал его язык, и тогда он начал говорить, часто рассказывая целыми часами. Его психика освободилась наконец от того давления, под которым она находилась несколько лет. Слушая его, нельзя было не испытать впечатления, что он должен был говорить, что его стремление говорить было непреодолимым. Я знавал людей, которые находились под тяжелым психическим давлением только в течение небольшого периода времени (например, во время допросов в Гестапо) и у которых наблюдались подобные реакции. Много прошло дней, прежде чем развязывался не только язык, но и что-то внутри психики, тогда чувства внезапно прорывались через странные оковы, закрепощавшие их.
Однажды, через несколько дней после освобождения, я шел через цветущие луга милю за милей к ближайшему от лагеря городу. Где-то высоко в небе жаворонки заливались своей радостной песней. Вокруг не было видно ни души, ничего, кроме широкого простора земли и неба и ликующих трелей жаворонков и вольного пространства. Я остановился, посмотрел вокруг себя, потом — в небо и потом опустился на колени. В этот момент я очень плохо осознавал самого себя и окружающий мир, а в голове крутилась одна и та же сентенция: «Я взывал к Господу Богу из моей тесной тюрьмы, и Он ответил мне в свободном просторе».
Как долго я стоял там на коленях и все повторял эту сентенцию, я уже не могу больше припомнить. Но я знаю, что в этот день, в этот час началась моя новая жизнь. Час за часом я продвигался вперед, пока снова не стал человеком.
Путь, который вел от сильнейшего психического напряжения последних лагерных дней (от этой войны нервов к психическому миру), определенно не был свободен от препятствий. Было бы ошибкой думать, что освобожденный узник больше не нуждался в духовной поддержке и заботе. Следует иметь в виду, что человек, который столь долго находился под таким огромным психическим давлением, естественно, после освобождения находится в большой опасности, особенно в тех случаях, когда давление снимается внезапно. Эта опасность (в смысле психологической гигиены) представляет психологический аналог кессонной болезни. Точно так же, как физическое здоровье водолаза было бы в опасности, если бы его подводная камера поднималась слишком быстро, так же и у человека, который внезапно освободился от психического давления, могли возникнуть нарушения его морального и духовного здоровья.
Во время этой психологической фазы можно было наблюдать, что люди более примитивного склада не смогли избежать пагубных влияний кошмарных условий жизни в лагере. Теперь, оказавшись свободными, они думали, что могут использовать свою свободу со всей распущенностью и безжалостностью. Единственное, что изменилось для них, было то, что они теперь из угнетенных превратились в угнетателей. Если они прежде были объектами насилия, то теперь стали теми, кто сами применяют насилие и допускают несправедливости. Они оправдывали свое поведение собственными ужасными переживаниями. Подобная установка часто обнаруживалась в кажущихся назначительными событиях. Один мой товарищ шел вместе со мной через поле к лагерю, когда вдруг мы вышли к полю зеленеющего овса. Автоматически я стал обходить поле, но он схватил меня под руку и потащил напрямик через поле. Я начал что-то бормотать о том, что не надо топтать овес. Он разозлился, бросил на меня сердитый взгляд и закричал: «Не смей говорить так! Разве они мало отняли у нас? Моя жена и ребенок погибли в газовой камере, не говоря уже обо всем прочем, а ты запрещаешь мне затоптать несколько стеблей овса!»
Лишь с трудом удавалось довести до этих людей элементарную истину, что ни один человек не имеет права поступать несправедливо, даже если несправедливо поступали с ним. Мы должны были помочь таким людям осознать эту истину, так как иначе последствия могли бы быть много хуже, чем потеря нескольких тысяч стеблей овса. Я как сейчас вижу узника в рубашке с закатанными рукавами, который совал мне под нос свою правую руку и кричал: «Пусть мне отрубят эту руку, если я не окрашу ее кровью в тот же день, когда вернусь домой!» Я хочу подчеркнуть, что узник, который выкрикивал эти слова, не был дурным человеком. Он был лучшим из товарищей в лагере и в последующей жизни.
Помимо моральной деформации, обнаруживающейся после внезапного снятия психического давления, были два других фундаментальных переживания, которые угрожали деформированием характера освободившегося узника: горечь обиды и утрата иллюзий, когда он возвращался к своей прежней жизни.
Горечь обиды вызывалась рядом вещей, с которыми он сталкивался, вернувшись в родной город. Когда по возвращении человек видел, что во многих местах его встречают, равнодушно пожав плечами или высказав несколько банальных фраз, его переполняла горечь обиды, и он спрашивал самого себя, для чего он прошел через все это. Когда он слышал одни и те же фразы почти повсюду: «Мы не знали об этом» и «Мы тоже страдали», тогда он спрашивал самого себя, неужели у них нет ничего лучшего, что они могли бы сказать ему?
Переживание утраты иллюзий имеет иной характер. Здесь это были не другие люди (чья поверхностность и черствость были столь отвратительны, что в конце концов вызывали такое чувство, что хотелось бы заползти в нору и больше не видеть и не слышать ни одного человеческого существа), но сама судьба, которая казалась такой жестокой. Человек, который в течение нескольких лет думал, что он достиг абсолютного предела возможных страданий, теперь видел, что страдание не имеет границ и что он может страдать еще больше и еще сильнее.
Когда мы говорили о попытках помочь человеку в лагере обрести мужество, мы говорили о том, что ему нужно показать что-то такое, что он может видеть в будущем. Ему нужно было напомнить о том, что жизнь еще ждала его, что кто-то ждал его возвращения. Но что же после освобождения? Для некоторых людей оказывалось, что никто их не ждал. Горе тому, кто узнавал, что человека, память о котором единственно давала ему мужество для существования в лагере, больше уже не было! Горе тому, кто находил, когда день осуществления его грез наконец наступал, что действительность столь сильно отличалась от того, по чему он так тосковал! Быть можеТ, он ехал домой, как делал это мысленно тысячи раз за эти годы и только лишь мысленно, нажимал кнопку звонка, как тысячи раз в своих грезах и снах, только лишь для того, чтобы узнать, что человека, который должен был открыть дверь, уже нет и никогда больше не будет.
Мы говорили друг другу в лагере, что нет на земле такого счастья, которое могло бы компенсировать наши страдания. Мы не надеялись на счастье — оно не было тем, что давало нам мужество и придавало смысл нашему страданию, нашим жертвам и нашему умиранию. И, однако, мы не были готовы к отсутствию счастья. Эта утрата иллюзий, которая ждала немалое число узников, была таким переживанием, которое оказалось для этих людей слишком тяжелым для того, чтобы пройти через него. Также и для психиатра оказалось нелегкой задачей помочь им преодолеть эту утрату иллюзий. Но это не должно было обескураживать его, напротив, это должно было стать дополнительным стимулом для приложения всех необходимых усилий.
Но для каждого из освобожденных узников наступает день, когда, оглядываясь назад, на свои лагерные переживания, он не в состоянии больше понять, как он выдержал все это.
Так же как день его освобождения действительно приходил, и все казалось прекрасным сном, так же приходил и день, когда все его лагерные переживания начинали казаться не чем иным, как кошмарным сном.
Кульминационным переживанием вернувшегося домой человека становится изумительное чувство, что, после всего им пережитого,ему уже нечего больше бояться — кроме Бога.
Читатели моего краткого автобиографического очерка обычно спрашивают о более полном к точном объяснении моей терапевтической доктрины. Поэтому я добавил краткий раздел по логотерапии к оригинальному изданию «От лагеря смерти к экзистенциализму». Но этого было недостаточно, и меня осаждали просьбами более полного изложения. В результате для настоящего издания я полностью переписал и значительно расширил мою работу.
Задача была не из легких. Сообщить читателю в коротком очерке материал, который потребовал четырнадцати томов в немецком издании, задача почти безнадежная. Я вспоминаю американского врача, который однажды обратился ко мне с вопросом: «Скажите, доктор, Вы психоаналитик?». На что я ответил: «Не совсем так, будем говорить, что я психотерапевт». Тогда он спросил меня: «К какой школе Вы относитесь?». Я ответил: «У меня своя собственная теория, она называется логотерапия». — «Вы можете сказать мне одной фразой, что такое логотерапия? — спросил сн.— По крайней мере, какая разница между психоанализом и логотера-пией?».— «Да, — сказал я, — но скажите сначала, можете ли Вы одной фразой объяснить, как Вы понимаете сущность психоанализа?» Его ответ был такой: «Во время психоанализа пациент должен лежать на кушетке и говорить Вам вещи, говорить о которых иногда неприятно». На что я незамедли-
242
тельно отреагировал следующей импровизацией: «Ну а в логотерапии пациент может сидеть, но должен выслушивать вещи, которые иногда очень неприятно слушать».
Конечно, это было сказано в виде шутки, а не в качестве определения законченной версии логотерапии. Однако в этой формулировке содержится нечто существенное, поскольку логатерапия в сравнении с психоанализом есть метод менее ретроспективный и менее нтроспективный. Логотерапия фокусируется скорее на будущем, т.е. на задачах и смыслах, которые должны быть рeaлизовaны пациентом в его будущем. В то же время логотерапия стремится де-фокусировать механизмы порочного круга и обратной связи, которые играют такую большую роль в развитии невроза. Тем самым типичная для невротика эгоцентрированность разрушается, вместо постоянного подпитывания и подкрепления.
Конечно, подобные формулировки страдают сверхупрощением; однако в логотерапии пациент действительно сталкивается c проблемами жизни и переориентируется относительно них. Моя импровизация определения логотерапии, следовательно, отражает реальность настолько, насколько истинно не-врогический индивид стремится избежать полного осознания своей жизненной задачи. Заставить его осознать эту задачу, разбудить его к более полному осознанию этой задачи — значит существенно повысить ею способность преодолеть свой невроз.
Позвольте мне объяснить, почему я использовал термин «логотерапия» для названия моей теории. «Логос» — греческое слово, которое означает «смысл». Логотерапия или, как ее называют некоторые авторы, «Третья Венская школа психотерапии» фокусируется на смысле человеческого существования, а также на поиске человеком такого смысла. Согласно логотерапии, стремление найти смысл в собственной жизни является первичной мотивирующей силой человека. Вот почему я говорю о воле к смыслу в противоположного принципу удовольствия (или, как мы можем обозначить это, стремлению к удовольствию), на котором центрируется психоанализ Фрейда, а также в противоположность воле к власти, акцентируемой в психологии Адлера.
Поиск человеком смысла является первичной движущей силой в его жизни, а не «вторичной рационализацией» инстиктивных побуждений. Смысл уникален и специфичен потому, что он должен и может быть реализован именно этим человеком и никем другим; только тогда он приобретает значимость, удовлетворяющую его собственное стремление к смыслу. Есть авторы, считающие, что смыслы и ценности суть «не что иное, как защитные механизмы, формирования реакций и сублимации». Что касается меня, то я не хотел бы жить просто ради моих «защитных механизмов», равно как и не согласился бы умереть ради моих «формирований реакций». Человек, однако, способен жить и даже умереть ради его идеалов и ценностей. Несколько лет назад во Франции проводился опрос общественного мнения. Как показали результаты, 89% опрошенных признали, что человеку нужно «что-то такое», ради чего стоит жить. Более того, 61% согласились, что в их жизни есть что-то или кто-то, ради чего или кого они согласились бы умереть. Я повторил этот опрос в моей клинике в Вене среди пациентов и персонала, и результаты были практически такие же, как и во Франции; разница составила лишь 2%. Другими словами, стремление к смыслу для большинства людей есть подлинный факт.
Конечно, могут быть случаи, когда озабоченность ценностями является на самом деле только маскировкой внутренних конфликтов человека; но такие случаи представляют скорее исключение из правила, нежели само правило. В этих случаях психодинамическая интерпретация вполне оправдана. В таких случаях мы действительно имеем дело с псевдоценностями (хорошим примером этого является фанатизм), которые должны быть демаскированы. Демаскировка или развенчивание должны быть сразу же прекращены, как только мы сталкиваемся с аутентичным и подлинным в человеке, т. е. с желанием такой жизни, которая максимально возможно наполнена смыслом. Если же демаскировка при этом не прекращается, человек, занимающийся разоблачением, просто выдает свою собственную потребность принижать духовные стремления другого.
Мы должны остерегаться трактовок ценности в (терминах простого самовыражения человека. Потому что логос, или «смысл», есть не столько нечто, появляющееся из самого существования, сколько противостоящее ему. Если бы смысл, который должен реализовать человек, был всего лишь выражением его самости (self), или не более чем проекцией мысле-желаний, он сразу же утратил бы свой мовирующий характер. Это остается верным в отношении не только так называемой сублимации инстинктивных побуждений, но и того, что К. Г. Юнг называл «архетипами коллективного бессознательного», поскольку последние также были бы самовыражением, и именно человеческого рода как целого. Это остается верным также и в отношении дискуссий некоторых мыслителей-экзистенциалистов, которые видят в идеалах человека не что иное, как его собственные изобретения. Согласно Ж. П. Сартру, человек изобретает себя, он конструирует свою «сущность», т.е. то, что он есть, чем должен быть, чем он станет. Однако я полагаю, что смысл нашего существования не изобретается нами, но, скорее, нам открывается.
Психодинамическое исследование в области ценностей правомерно; вопрос в том, всегда ли оно релевантно. Прежде всего мы должны сознавать, что любое исключительно психодинамическое исследование может в принципе лишь обнаружить (выявить) движущие силы в человеке. Ценности, однако, не побуждают человека; они не толкают человека, но, скорее, ведут его. Это разница, о которой я постоянно вспоминаю, когда прохожу через двери американского отеля. Одну из них следует толкать, в то время как другую тянуть. Следовательно, когда я говорю, что ценности ведут или притягивают человека, то в этом подразумевается факт, что у человека всегда имеется свобода: свобода делать выбор между принятием и отверганием предполагаемого, т. е. между тем, осуществить потенциальный смысл или оставить его нереализованным.
Однако следует уяснить, что у человека не существует такой вещи, как моральное влечение, или даже религиозное влечение в том смысле, какой имеется в виду, когда говорят, что человек детерминирован базовыми инстинктами. Человека не влечет к моральному поведению; в каждом конкретном случае он решает поступать морально. Человек поступает так не для того, чтобы удовлетворить моральное влечение и иметь спокойную совесть, он поступает так ради дела, которому он себя посвятил или ради человека, которого он любит, или ради своего Бога. Если же он действительно ведет себя морально, чтобы иметь спокойную совесть, он становится фарисеем и перестает быть подлинно моральной личностью. Я думаю, что даже святые не заботились о чем-то другом, кроме как служить Богу, и я не думаю, что они когда-либо задавались целью стать святыми. Если бы такое случилось, то они стали бы скорее лишь перфекционис-тами, нежели святыми. Конечно, «спокойная совесть — лучшая подушка», как гласит немецкая поговорка; но подлинная моральность есть нечто большее, чем снотворное или транквилизатор.
Стремление человека к смыслу также может быть фрустрировано, и в таком случае логотералия говорит об «экзистенциальной фрустрации». Термин «экзистенциальный» мы будем использовать в трех значениях: для обозначения 1) самого существования, т. е. специфически человеческого способа бытия; 2) смысла существования; и 3) стремления к отысканию конкретного смысла в личном существовании, т. е. воли к смыслу.
Экзистенциальная фрустрация также может привести к неврозу. Для этого типа невроза логотерапия изобрела термин «ноогенный невроз», в отличие от невроза в обычном смысле этого слова, т. е. психогенного невроза. Ноогенный невроз происходит не в психологической, но, скорее, в ноологической сфере (от греческого «ноос», означающего разум, дух, смысл) человеческого существования. Это еще один логотерапевтический термин, обозначающий нечто, принадлежащее к «духовному» ядру человеческой личности. Следует, однако, иметь в виду, что в контексте логотерапии понятие «духовный» не имеет первично религиозной коннотации, но относится к специфически человеческой сфере духа.
Ноогенные неврозы возникают не из конфликтов между влечениями и сознанием, но, точнее, из конфликтов между различными ценностями: другими словами, из моральных конфликтов, или, говоря более обобщенно, из духовных проблем. В числе таких проблем экзистенциальная фрустрация часто играет большую роль.
Вполне очевидно, что в случае ноогенных неврозов соотвествующей и адекватной терапией оказывается не терапия в обычном смысле, но, скорее, логотерапия — терапия, которая, затрагивает духовное измерение человеческого существования.
Действительно, «логос» по-гречески означает не только «смысл», но и «дух». Духовные явления, такие как стремление человека к осмысленному существованию, равно как и фрустрация этого стремления, трактуются логотерапией в духовных терминах. Они принимаются с искренностью и серьезностью, вместо того чтобы прослеживать их до бессознательных корней и источников, т. е. трактовать в терминах инстинктов.
Если врач не умеет отличить духовное измерение от инстинктивного, может возникнуть опасная путаница. Позвольте мне привести пример. Высокопоставленный американский дипломат явился в мою клинику с тем, чтобы продолжить психоаналитическое лечение, начатое им лет пять назад в Нью-Йорке. Прежде всего я спросил его, почему он решил, что ему необходимо проходить психоаналитическое лечение, какие причины вызвали необходимость его анализа. Оказалось, что пациент был неудовлетворен своей карьерой и считал невозможным соглашаться с американской внешней политикой. Его аналитик, однако, говорил ему снова и снова, что он должен примириться с его отцом, потому что правительство США, а также его начальники были ничем иным, как воображаемыми образами его отца, и, следовательно, его неудовлетворенность работой была обусловлена его затаенной ненавистью к отцу. В ходе анализа, длившегося пять лет, пациент все больше и больше склонялся к тому, чтобы принять интерпретации аналитика, пока, наконец, не потерял способность видеть лес реальности за деревьями символов и образов. После нескольких интервью стало ясно, что его потребность смысла жизни была фрустрирована его профессией, что в действительности он хотел бы найти какую-нибудь другую работу. Поскольку не было причин не отказываться от его профессии и не заняться поиском новой работы, он так и поступил, и это принесло благотворный результат. После этого прошло больше пяти лет, и все это время он остается вполне довольным своей новой профессией.
Я не думаю, что в этом случае я вообще имел дело с невротическим состоянием, и поэтому считаю, что этому пациенту не нужна была никакая психотерапия, в том числе и логотерапия, по той простой причине, что он вообще не был пациентом. Не всякий конфликт обязательно невротичен, бывают конфликты нормальные и здоровые. Подобным образом и страдания не всегда патологический феномен; страдание не только может не быть симптомом невроза, но даже, напротив, может быть человеческим достижением, особенно если оно возникает из экзистенциальной фрустрации. Я решительно отрицаю, что поиски смысла существования или даже сомнение в нем в любом случае вызваны болезнью или ее порождают.
Экзистенциальная фрустрация сама по себе ни патологична, ни патогенетична. Озабоченность и даже отчаяние человека по поводу ценности своей жизни является духовным страданием, но никоим образом не психическим заболеванием. Интерпретируя первое в терминах последнего, доктор может похоронить экзистенциальное отчаяние пациента под грудой транквилизаторов, в то время как его задачей скорее является провести пациента через его экзистенциальный кризис роста и развития.
Логотерапия считает своей задачей помочь пациенту найти смысл его жизни. В той мере, в какой логотерапия добивается, чтобы пациент осознал скрытый смысл своего существования, она является аналитическим процессом. В этом аспекте логотерапия напоминает психоанализ. Однако, пытаясь сделать нечто вновь осознаваемым, логотерапия не ограничивается инстинктивными фактами в бессознательном пациента. Она фокусируется на духовных реальностях, таких как потенциальный смысл существования человека, который должен быть реализован, и его воля к смыслу. Любой анализ, однако, даже если он абстрагируется от ноологического или духовного измерения в ходе терапевтического процесса, стремится побудить пациента осознать то, к чему он действительно стремится в глубине души. Логотерапия расходится с психоанализом в том, что она рассматривает человека как такое существо, главной целью которого является осуществление смысла и актуализация ценностей скорее, нежели простое удовлетворение влечений и инстинктов, простое примирение конфликтующих «оно», «я» и «сверх-я» или адаптация и приспособление к обществу и среде.
Разумеется, поиск человеком смысла и ценностей скорее вызовет внутреннее напряжение, чем приведет к внутреннему равновесию. Однако именно это напряжение является необходимым условием психического здоровья. Нет ничего в мире, я могу утверждать, что столь же эффективно помогало бы выдержать даже самые худшие условия, как осознание смысла нашей жизни. Есть много мудрости в словах Ницше: «Тот, у кого есть для чего жить, может выдержать почти любое как». Я могу видеть в этих словах истинный девиз для любой психотерапии. В нацистских концлагерях можно было наблюдать (и это подтверждали позднее американские психиатры в Японии и Корее;, что те узники, которые знали, что у них была задача, которую они должны были выполнить, были более способны выжить.
Что касается меня самого, то когда я попал в концлагерь Освенцим, моя рукопись, готовая к публикации, была конфискована. Конечно же, мое глуоокое стремление написагь эту рукопись заново помогло мне пережить ужасы лагеря. Когда я заболел тифом, я набросал на маленьких обрывках бумаги много заметок, которые должны были помочь мне снова написать рукопись, если бы мне довелось дожить до дня освобождения. Я уверен, что эта работа по восстановлению моей утраченной рукописи в темных бараках концентрационного лагеря Баварии помогла мне преодолеть опасность коллапса.
Таким образом, можно полагать, что душевное здоровье основывается на определенной степени напряжения, напряжения между тем, что человек уже достиг, и тем, что он еще должен осуществить; или тем, что он есть, и тем, чем он должен стать. Такое напряжение внутренне присуще человеку и, следовательно, необходимо для его душевного благополучия. Мы не должны поэтому колебаться в том, чтобы возбудить в человеке такое напряжение, связанное с его потенциальным смыслом, требующим осуществления. Только таким путем мы возбудим его волю к смыслу из ее латентного состояния.
Я считаю опасным заблуждением полагать, что человеку необходимо прежде всего равновесие или, как говорится в биологии, «гомеостазис», т. е. безнапряженное состояние. Человеку на самом деле требуется не равновесие, но скорее стремление и борьба за цель, достойную его. Он нуждается не в разрядке напряжения любой ценой, но в возбуждении потенциального смысла, который он должен реализовать. Человек нуждается не в гомеостазисе, но в том, что я называю «ноодинамикой», т. е. в духовной динамике в полярной области напряжения, где одним полюсом является смысл, подлежащий осуществлению, а другим — человек, который должен его осуществить. И не надо думать, что сказанное справедливо только по отношению к нормальным состояниям. Для невротических состояний оно еще более значимо. Если архитектор хочет укрепить ветхую арку, он увеличивает положенный сверху груз, с тем чтобы ее концы скрепились более прочно. Так же и терапевт, если он хочет укрепить душевное здоровье пациента, не должен бояться увеличить груз путем переориентации в отношении смысла его жизни.
Показав благотворное влияние ориентации на смысл, теперь я обращаюсь к вредоносному влиянию чувства, на которое столь многие пациенты жалуются сегодня, а именно чувства полной и окончательной бессмысленности их жизни. У них утрачено осознание смысла, ради которого стоит жить. Их преследует переживание внутренней пустоты, пустоты внутри самих себя; они оказались в ситуации, которую я назвал «экзистенциальным вакуумом».
Экзистенциальный вакуум является широко распространенным явлением в двадцатом веке. Это вполне понятно и может быть объяснено двойной утратой, которую человек претерпел в ходе его становления подлинно человеческим существом. В начале своей истории человек утратил некоторые из базисных животных инстинктов, которые определяли и обеспечивали поведение животных. Такая обеспеченность, подобно раю, закрылась для человека навсегда; человек должен осуществлять свой выбор. В дополнение к этому, однако, человек претерпел и другую потерю в более недавнем своем развитии: традиции, которые поддерживали его поведение, сейчас быстро ослабевают. Никакой инстинкт не говорит ему, что ему делать, и никакая традиция не подсказывает, что он должен делать; скоро он уже не будет знать, что он хочет делать. Все больше и больше он руководствуется тем, чего добиваются от него другие, все больше и больше оказываясь жертвой конформизма.
Нами было проведено статистическое обследование пациентов и персонала неврологического отделения нашей поликлиники. Оно показало, что 55% опрошенных обнаружили более или менее выраженную степень экзистенциального вакуума. Другими словами, более половины из них переживали утрату чувства осмысленности жизни.
Экзистенциальный вакуум проявляется прежде всего в состоянии скуки. Теперь мы понимаем Шопенгауэра, полагавшего, что человечество, видимо, осуждено вечно колебаться между двумя крайностями — лишениями и скукой, фактически скука в наше время создает для психиатров больше проблем, чем лишениями эти проблемы угрожающе нарастают, так как прогрессирующая автоматизация производства, вероятно, ведет к значительному увеличению свободного времени. Беда в том, что многие не узнают, что делать с этим свободным временем.
Давайте подумаем, например, о «воскресном неврозе», этом виде депрессии, которым страдают люди, осознающие отсутствие содержания в их жизни, когда натиск рабочей недели прекращается и становится явной своя внутренняя пустота. Немало случаев суицида можно было бы объяснить подобным экзистенциальным вакуумом. Такие распространенные явления, как алкоголизм и юношеская преступность, нельзя понять, если не учитывать лежащий в их основе экзистенциальный вакуум. Это справедливо также и в отношении психологических кризисов пенсионеров и пожилых людей.
Более того, существуют разного рода маскировки и мимикрии, в которых проявляется экзистенциальный вакуум. Иногда фрустрированная потребность смысла компенсируется стремлением к власти, включая наиболее примитивную волю к власти — стремление к обогащению. В других случаях место фрустрированной потребности смысла занимает стремление к удовольствию. Вот почему экзистенциальная фрустрация часто выливается в сексуальную компенсацию. Мы можем наблюдать в таких случаях, что сексуальное либидо становится чрезмерно активизированным и агрессивным, заполняя экзистенциальный вакуум.
Аналогичное явление наблюдается в случаях невроза. Существуют определенные типы механизмов обратной связи и образования порочного круга, которых я коснусь дальше. Можно наблюдать вновь и вновь, что эта симптомопатология вторгается в экзистенциальный вакуум и продолжает в нем расцветать. У таких пациентов мы имеем дело не с нооген-ным неврозом. Однако мы никогда не сможем помочь пациенту преодолеть его состояние, если не дополним психотерапевтическое лечение логотера-пией. Потому что заполнение экзистенциального вакуума предохранит пациента от повторного заболевания. Следовательно, логотерапия показана не только в ноогенных случаях, как отмечалось выше, но также и в психогенных, и особенно в тех, которые я назвал «соматогенными (псевдо-)неврозами». В этом свете вполне оправдано сделанное однажды Магдой Б. Арнольд утверждение: «Всякая терапия в той или иной степени должна также быть и логотерапией».1
Давайте теперь рассмотрим, что мы должны делать, когда пациент спрашивает, в чем состоит смысл его жизни.
1 М В. Arnold, J. A. Gasson. The Human Person. New York: Ronald Press Company, 1954- P. 618.
Я не думаю, чтобы врач мог ответить на этот вопрос в общих терминах. Ибо смысл жизни отличается от человека к человеку, со дня на день и от часа к часу. Следовательно, важен не смысл жизни в общем, но, скорее, специфический смысл жизни личности в данный момент. Постановку вопроса в общих терминах можно сравнить с вопросом, поставленным чемпиону мира по шахматам: «Скажите, учитель, какой самый хороший ход в мире?» Просто не существует такой вещи, как лучший или даже хороший ход независимо от конкретной ситуации в игре и конкретной личности противника. То же самое справедливо и по отношению к человеческому существованию. Нельзя заниматься поиском абстрактного смысла жизни. У каждого человека имеется свое собственное признание в жизни; каждый должен иметь задачу, которая требует разрешения. Никто не может повторить его жизни. То есть у каждого человека его задача уникальна, как и его специфические возможности выполнения. Поскольку каждая ситуация в жизни представляет вызов человеку и проблему, требующую разрешения, вопрос о смысле жизни может быть инвертирован. В конечном счете человек не должен спрашивать, в чем смысл его жизни, но скорее он должен осознавать, что это он сам — тот, кого спрашивают. Живущему в мире человеку вопросы задает жизнь, и он может ответить жизни, только отвечая за свою собственную жизнь. Он может дать ответ жизни, только принимая ответственность на себя. Итак, логотерапия видит в ответственности саму сущность человеческого существования.
Этот акцент на ответственности отражается в категорическом императиве логотерапии, который гласит: «Жить так, как если бы ты живешь уже второй раз и как если бы ты поступил в первый раз так же неправильно, как собираешься поступить сейчас!». Мне кажется, что ничто не стимулирует чувство ответственности больше, чем эта максима, которая предлагает вообразить сначала, что настоящее уже стало прошлым, и затем, что прошлое может быть изменено и исправлено. Такой прием сталкивает человека с конечностью жизни, а также с окончательностью {законченностью) того, ччо он сделает из своей жизни и самого себя.
Логотерапия стремится побудить пациента к полному осознанию его собственной ответственности, следовательно, ему должна быть оставлена возможность выбора: за что, по отношению к чему или к кому он осознает себя ответственным. Вот почему логотераиевг из всех психотерапевтов менее всею подвержен искушению навязывать пациенту ценностные суждения, потому что он никогда не позволяет пациенту переносить ответственность за суждедие на доктора.
Таким образом, самому пациенту необходимо решать, должен ли он интерпретировать свою задачу, как быть ответственным перед обществом или же перед его собственной совестью. Большинство, однако, считают себя ответственными перед Богом; они интерпретируют свою жизнь не только в терминах поставленной перед ними задачи, но и в отношении к тому, кто ставил задачу перед ними.
Логотерапия не поучает и не проповедует. Она равно далека и от логического рассуждения, и от морального увещевания. Образно говоря, роль лого-терапевта ближе роли офтальмолога, нежели художника. Художник стремится передать картину мира, как он ее видит; офтальмолог старается дать нам возможности видеть мир таким, каков он в реальности. Роль логотерапевта состоит в расширении и Прояснении поля зрения пациента, с тем чтобы весь спектр смыслов и ценностей стал видимым и осознаваемым им. Логотерапия не стремится навязывать какие бы то ни было суждения пациенту, ибо истина утверждает себя сама и не нуждается во вмешательстве.
Декларируя, что человек — существо ответственное и что он должен актуализировать потенциальный смысл его жизни, я хотел бы подчеркнуть, что подлинный смысл жизни должен быть найден в окружающем мире скорее, нежели в самом человеке или в его собственной психике, как если бы она была замкнутой системой. Точно так же реальная цель человеческого существования не может быть достигнута посредством так называмой самоактуализации. Человеческое существование в сущности скорее са-мотрансцендентно, нежели самоактуализируемо. Самоактуализация вообще не может быть целью по той простой причине, что,чем больше человек будет стремиться к ней, тем больше он будет промахиваться. Ибо только в той мере, в какой он будет посвящать себя осуществлению цели его жизни, он и будет себя актуализировать. Иными словами, самоактуализация не будет достигнута, если это становится самоцелью, но может быть лишь сопутствующим эффектом самотрансценденции.
Мир нельзя рассматривать как просто выражение своей самости. Не следует рассматривать также мир и как просто инструмент, или как средство для достижения самоактуализации. В обоих случаях видение мира, или Weltanschauung, ревращается в Weltentwertung, т. е. обесценивание мира.
До настоящего момента мы рассматривали смысл жизни как постоянно изменяющийся, но никогда не исчезающий. Согласно логотерапии, мы можем реализовать смысл жизни тремя различными способами: 1) через деятельность; 2) через переживание ценностей; 3) через страдание. Первый путь — путь достижения — или исполнения вполне очевиден. Второй и третий нуждаются в пояснениях.
Второй путь отыскания смысла жизни состоит в созерцании явлений природы или культуры, а также в переживании любви.
Любовь — это единственный способ постижения другого человеческого существа во всей глубине его личности. Никто не может прлностью понять самую сущность другого человеческого существа до тех пор, пока он не полюбит его. Посредством духовного акта любви он обретает способность видеть сущностные черты и свойства любимого человека; и даже более того, он начинает видеть то, что потенциально содержится в нем, то, что еще не реализовано, но должно быть реализовано. Кроме того, своей любовью любящая личность делает возможным для любимого человека актуализировать эти возможности. Помогая ему осознать, чем он может быть и чем он должен стать, он делает возможным их осуществление.
В логотерапии любовь не интегзпретируется как просто эпифеномен сексуальноговлечения в смысле так называемой сублимации. Любовь —такой же первичный феномен, как и секс. Вполне нормально, если секс является способом выражения любви. Секс оправдан и санкционирован при условии и лишь до тех пор, пока он является выразителем любви. То есть любовь понимается не как просто побочный эффект секса, но, напротив, секс понимается как выражение переживания, называемого любовью.
Третий способ отыскания смысла жизни состоит в переживании страдания.
В тех случаях, когда человек сталкивается с невыносимой и неизбежной ситуацией, когда он имеет дело с судьбой, которую невозможно изменить, например с неизлечимой болезнью, такой как, скажем, неоперабельный рак, именно тогда человеку дается последний шанс осуществить высшую ценность, реализовать самый глубокий смысл, смысл страдания. Ибо самое важное — это позиция, которую мы принимаем по отношению к страданию, позиция, при которой мы берем на себя это страдание.
Позвольте мне привести поясняющий пример. Однажды пожилой практикующий врач консультировался у меня по поводу тяжелой депрессии. Он не мог пережить потерю своей жены, которая умерла два года назад и которую он любил больше всего на свете. Но как я мог ему помочь? Что должен был ему сказать? Я отказался от каких-либо разговоров и вместо этого задал ему вопрос: «Скажите, доктор, что было бы, если бы вы умерли первым, а ваша жена пережила бы вас?».— «О! — сказал он, — для нее это было бы ужасно; как сильно она бы страдала!». На что я сказал: «Видите, доктор, какими страданиями ей это бы обошлось, и именно вы были бы причиной этих страданий; но теперь вам приходится оплачивать это, остававшись в живых и оплакивая ее». Он не сказал больше ни слова, лишь пожал мне руку и тихо покинул мой кабинет. Страдание каким-то образом перестает быть страданием,после того как оно обретает смысл, такой, например, как смысл жертвенности.
Разумеется, это не было терапией в собственном смысле слова, так как, во-первых, его отчаяние не было болезнью, и, во-вторых, я не мог изменить его судьбу, возвратить ему его супругу. Но в тот момент я сумел так изменить его отношение к его неотвратимой судьбе, что с этого времени он мог, по крайней мере, видеть смысл в своем страдании. Один из основных принципов логотерапии состоит в том, что главным стремлением человека является не получение удовольствия или избегание страдания, но, скорее, поиск смысла. Вот почему человек готов даже страдать, при условии разумеется, что его страдание имеет смысл.
Нет нужды говорить, что страдание не будет иметь смысла, если оно не абсолютно неизбежно; например рак, который может быть вылечен хирургическим путем, не должен приниматься пациентом как его крест, который он должен нести. Это было бы мазохизмом скорее, нежели героизмом. Но если доктор не может ни вылечить болезнь, ни принести облегчение больному снятием его боли, он должен задействовать его способность реализовать смысл его страдания. Традиционная психотерапия ориентировалась на восстановление способности человека трудиться и радоваться жизни; логотерапия принимает эти задачи, но идет дальше, восстанавливая способность страдать, если это необходимо, посредством отыскания смысла даже в страдании.
В этом контексте Эдит Вейскопф-Джельсон1 утверждает в своей статье по логотерапии, что «наша современная философия психогигиены акцентирует идею, что люди должны быть счастливы, что несчастье является симптомом дезадаптации. Такая ценностная система может быть ответственна за тот факт, что бремя неизбежного несчастья усиливается чувством несчастья от того, что ты несчастен». А в другой работе2 она выражает надежду, что логотерапия «может помочь противодействовать некоторым нездоровым тенденциям в современной культуре США, где неизлечимо больному дается слишком
1 Е Weisskopf-Joelson. Some Comments on Viennese School of Psychiatry//J. Abnorm. Soc. Psycho!. 1955. Vol. 51. P. 701.
2 £. Weisskopf-Joelson. Logolherapv and Existential Analysis// Acta psyehother. 1958. Vol. 6. P. 193-204.
мало возможности быть гордым своим страданием и считать его скорее облагораживающим, нежели принижающим», так что «он не только несчастен, но еще и стыдится того, что несчастен».
Бывают ситуации, когда человек лишен возможности выполнять работу или радоваться жизни; страдание, которого нет возможности избежать, нельзя исключить. В мужественном принятии такого страдания жизнь обретает и сохраняет смысл до конца. Иными словами, смысл жизни безусловен, ибо включает даже потенциальный смысл страдания.
Позвольте мне рассказать о том, что было, может быть, самым глубоким моим переживанием в концентрационном лагере. Шансы выжить в лагере были не более чем один к двадцати, как можно легко проверить точной статистикой. Спасти рукопись моей первой книги, которую я прятал под одеждой, когда прибыл в Освенцим, представлялось невозможным. Таким образом, я должен был пережить потерю моего духовного детища. И в тот момент мне казалось, что ничего и никого не останется в этой жизни после меня: ни естественного, ни духовного дитя! Так я столкнулся с вопросом, не была ли моя жизнь в этих обстоятельствах окончательно лишена всякого смысла?
Я не знал, что ответ на этот вопрос, с которым я ужасно мучился, уже заготовлен для меня, и что скоро я его получу. Случилось так, что мне пришлось поменяться одеждой с заключенным, который сразу после прибытия в Освенцим был отправлен в газовую камеру. Вместо моей рукописи я нашел в кармане вновь приобретенного пальто всего лишь одну страницу, вырванную из еврейского молитвенника, где была главная еврейская молитва «Shema Gisrael». Как мог я истолковать такую «случайность» иначе, чем призыв жить моими мыслями, вместо того чтобы просто заносить их на бумагу?
Несколько позже, я помню, мне казалось, что я умру в скором будущем. В этой критической ситуации, однако, мои заботы отличались от забот большинства моих товарищей. Они задавались вопросом: «Переживаем ли мы лагерь? Потому что если нет, то все эти страдания не имеют смысла». Меня же осаждал вопрос: «Имеют ли смысл все эти страдания, эта смерть вокруг нас? Потому что если нет, тогда в конечном счете нет смысла в выживании; потому что жизнь, смысл которой зависит от того, удастся избежать смерти или нет, вообще не стоит того, чтобы жить».
Все больше и больше врач сталкивается с вопросами: Что есть жизнь? Что такое страдание, в конце концов? Действительно, к психиатру сегодня приходят пациенты скорее с человеческими проблемами, чем с невротическими симптомами. Некоторые из людей, которые в наше время обращаются к психиатру, в прежние времена обращались бы к пастору, священнику или раввину; но теперь они часто отказываются иметь дело с ними, так что врачу приходится скорее сталкиваться с философскими вопросами, чем с эмоциональными конфликтами.
Я хотел бы привести следующий пример. Однажды мать мальчика, умершего в возрасте одиннадцати лет, была доставлена в мою клинику после попытки суицида. Мой сотрудник, доктор Коцоурек, предложил ей принять участие в терапевтической группе, и случилось так, что я вошел в помещение, где он проводил сеанс психодрамы. Эта пациентка рассказывала свою историю. После смерти ее мальчика она осталась одна с другим, старшим сыном, инвалидом после перенесенного детского паралича. Несчастный мальчик вынужден был передвигаться в кресле. Его мать, однако, восстала против своей судьбы. Но когда она пыталась совершить самоубийство вместе с ним, ее калека-сын предотвратил это самоубийство: ему хотелось жить! Для него жизнь сохраняла смысл. Почему же она потеряла смысл для его матери? Каким образом ее жизнь еще могла иметь для нее смысл? И как мы могли помочь ей осознать этот смысл?
Импровизируя, я принял участие в дискуссии и обратился к другой женщине из группы. Я спросил, сколько ей лет, и она ответила, что ей тридцать лет. Я сказал: «Нет, вам не тридцать, а восемьдесять лет, и вы лежите на смертном ложе. А теперь вообразите свою прошлую жизнь, в которой у вас не было детей, но которая была полна финансовых успехов и социального престижа». Затем я предложил ей вообразить, что она чувствовала бы в этой ситуации: «Что вы думаете об этом? Что вы сказали бы сама себе?» Позвольте мне процитировать, что она действительно сказала, из магнитофонной записи, сделанной во время этого сеанса. «О, я вышла замуж за миллионера; у меня была легкая жизнь, полная богатства, и я брала от нее все! Я флиртовала с мужчинами, я дразнила их! Но теперь мне восемьдесят. У меня нет собственных детей. Оглядывалась назад, я, старая женщина, не могу понять, ради чего все это было; действительно, я должна сказать, что моя жизнь была неудачной!»
Потом я предложил матери больного сына также оглянуться на ее прошлую жизнь. Давайте посмотрим, что было сказано этой женщиной. «Я хотела иметь детей, и это мое желание было исполнено; один мальчик умер, другой же, инвалид, был бы отправлен в приют, если бы я не взяла всю заботу о нем на себя. Хотя он инвалид и беспомощен, тем не менее это мой ребенок. Таким образом, я создала для него максимально полную жизнь; я воспитала самого лучшего человека из моего сына». В этот момент у нее брызнули слезы и, плача, она продолжала: «Что касается меня, то я спокойно могу смотреть на мою жизнь, потому что я могу сказать, что моя жизнь была наполнена смыслом, и я очень старалась осуществить его; я сделала все, что могла, я сделала все, что было в моих силах, для моего сына. Моя жизнь не была неудачей!». Смотря на свою жизнь как бы со смертного ложа, она внезапно осознала ее смысл, который включал даже все ее страдание. Подобным образом стало ясно также, что короткая жизнь, как например жизнь ее умершего сына, может быть столь богатой радостью и любовью, что она может содержать больше смысла, чем жизнь, длящаяся восемьдесят лет.
Через некоторое время я продолжил разговор, обращаясь на этот раз ко всей группе. Я спросил, способна ли обезьяна, подвергаемая болезненным процедурам, постичь смысл своих страданий? Группа единодушно отвечала, что, разумеется, обезьяна не способна на это, ибо с ее ограниченным интеллектом обезьяна не может войти в мир человека, единственный мир, в котором страдание может быть осмысленно. Тогда я предложил следующий вопрос: «А что касается человека? Вы уверены, что человеческий мир является конечным пунктом развития космоса? Разве нельзя представить, что имеется еще другое возможное измерение, мир за пределами человеческого мира, мир, в котором вопрос об окончательном смысле человеческого страдания нашел бы свой ответ?»
Этот окончательный смысл с необходимостью превышает и превосходит ограниченные интеллектуальные способности человека; в логотерапии мы говорим в этом контексте о супрасмысле. От человека требуется не способность выдерживать абсурдность жизни, как утверждают некоторые философы-экзистенциалисты, но, скорее, умение выдерживать свою неспособность постичь ее безусловный смысл в рациональных терминах; логос глубже, чем логика.
Психиатр, который идет за рамки понятия суп-расмысла, раньше или позже будет озадачен своими пациентами, точно так же, как я однажды был озадачен моей шестилетней дочерью, которая однажды меня спросила: «Почему мы говорим о добром Господе Боге?» На что я сказал: «Несколько недель назад ты болела корью, а потом добрый Господь Бог послал тебе полное выздоровление». Однако этот ответ не удовлетворил маленькую девочку, и она возразила: «Это так, но пожалуйста, папа, не забывай, что сначала он послал мне корь».
Однако, когда пациент стоит на твердой почве религиозной веры, нет оснований возражать против использования терапевтического эффекта его религиозных убеждений, тем самым привлекая его духовные ресурсы. С этой целью психиатр может поставить себя на место пациента. Именно так поступил я однажды, когда раввин из одной восточной страны обратился ко мне и рассказал мне свою историю. Он потерял свою первую жену и пятерых сыновей в концентрационном лагере Освенцим, где они были отправлены в газовую камеру, а теперь его вторая жена оказалась бесплодной. Я заметил ему, что продолжение рода — не единственный путь реализации смысла жизни, ибо тогда жизнь сама потеряла бы смысл, а тому, что само по себе бессмысленно, не может быть возвращен смысл просто посредством его повторения до бесконечности. Однако раввин расценивал свое несчастье, как ортодоксальный еврей, отчаиваясь из-за того, что у него не было собственного сына, который мог бы прочитать «Kaddish»1 за него после его смерти.
Но я не сдавался. Я сделал последнюю попытку помочь ему, спросив его, не надеется ли он увидеть снова своих детей на небесах. Однако в ответ на мой вопрос у него брызнули слезы, и теперь вскрылась подлинная причина его отчаяния: он объяснил, что его дети, которые умерли как невинные мученики, заслуживают самого высокого места на небесах, а он, старый, грешный человек, вряд ли может рассчитывать на то же самое место. Я не сдавался и возразил:
1 Поминальная молитва, читаемая сыном по умершему отцу.
«Разве не может быть так, что именно в этом заключается смысл того, что вы пережили своих детей, что вы, может быть, очистились за эти годы страдания, так что в конечном счете вы также, хотя и не невинны, как ваши дети, но можете стать достойными того, чтобы соединиться со своими детьми на небесах? Разве не написано в Псалмах, что Бог сохраняет все ваши слезы? Так может быть, ни одно из ваших страданий не осталось напрасным». В первый раз за много лет он испытал облегчение от его страдания, благодаря новой точке зрения, которую я сумел ему открыть.
К таким вещам, которые, казалось бы, лишают смысла человеческую жизнь, принадлежит не только страдание, но и умирание, не только мучения, но также и смерть. Я никогда не устаю повторять, что единственно преходящими аспектами жизни являются возможности, но с момента актуализации они становятся реальностью; они спасены и переданы в прошлое, в котором они зафиксированы и сохраняются от исчезновения. Потому что в прошлом ничто не теряется безвозвратно, но все сохраняется.
Итак, преходящий характер нашего существования никоим образом не делает его бессмысленным. Но он обусловливает нашу ответственность. Потому что все зависит от нашей реализации потенциальных возможностей. Человек постоянно делает свой выбор: какие из них будут осуждены на небытие, а какие будут реализованы? Какой выбор будет сделан раз и навсегда, «бессмертный след на песке времени?». В любой момент человек должен решать — к лучшему или к худшему, — что будет памятником его существованию. Обычно человек осознает только сферу мимолетности и не замечает полных гарантий прошлого, в котором оказываются спасены раз и навсегда его дела и радости, а также и его страдания.
Ничто не может быть отменено и ничто сделанное не может быть не сделанным. Можно сказать так, что осуществление чего-то есть самый надежный способ его сохранения.
Логотерапия, сознавая преходящий характер существования человека, не пессимистична, но, скорее, активистична. Образно выражаясь, можно сказать: пессимист похож на человека, который со страхом и печалью смотрит, как его настенный календарь, от которого он каждый день отрывает по одному листку, становится все тоньше с каждым прошедшим днем. С другой стороны, человек, который активно борется с проблемами жизни, подобен человеку, который отрывает каждый последующий лист его календаря и кладет его заботливо и бережно вместе с его предшественниками, предварительно сделав на оборотной стороне краткие дневниковые заметки. Он может размышлять с радостью о всем богатстве, сохраненном в этих заметках, о всей полноте уже прожитой жизни. Что из того, что он замечает, что стареет? Есть ли у него причины завидовать молодым или ностальгически переживать собственную утраченную молодость? Из-за чего завидовать молодым людям? Из-за возможностей, которыми они располагают, из-за будущего, которое у них впереди? «Нет, благодарю вас, — думает он. — Вместо возможностей у меня имеются реальности в моем прошлом, не только реальность осуществленного дела и пережитой любви, но и реальность пережитого страдания. Таковы вещи, которыми я больше всего горжусь, хотя они и не могут вызывать зависть».
Реалистический страх, такой как страх смерти, не может быть снят посредством его психодинамической интерпретации. С другой стороны, страх невротический, например агорафобия, нельзя вылечить с помощью философского понимания. Однако логотерапия разработала специальную технику для лечения также и этих случаев. Чтобы объяснить, что происходит, .когда применяетсяданная техника, рассмотрим состояние; которое часто встречается у невротиков, а именно антиципаторную тревогу. Для этого страха характерно то, что он продуцирует именно то, чего пациент боится. Например, человек, страдающий боязнью покраснеть, входя в большое помещение, в котором находится многолюден, входит и действительно краснеет. В этом контексте, перефразируя известное выражение «желание — отец мысли», можно сказать: «страх — мать происходящего».
Изрядная ирония содержится в том, что, как страх порождает то, чего человек боится, так чрезмерно сильное желание делает невозможным то, чего он желает. Эта эксцессивная интенция, или «гиперинтенция», как я ее называю, особенно часто наблюдается в случаях неврозов на сексуальной почве. Чем больше мужчина старается демонстрировать свою сексуальную потенцию или женщина — ее способность переживать оргазм, тем менее они в этом преуспевают. Удовольствие есть и должно оставаться побочным эффектом, и оно разрушается или уничтожается в той степени, в какой оно делается самоцелью.
Помимо описанной выше эксцессивной интенции эксцессивное внимание, или «гиперрефлексия», как это называется в логотерапии, также может быть патогенным фактором (т. е. вести к заболеванию). Следующий клинический случай показывает, что я имею в виду. Молодая женщина обратилась ко мне с жалобой на фригидность. Как стало известно из ее рассказа, в детстве она была изнасилована отцом. Однако не это травматическое переживание само по себе явилось тем, что вызвало сексуальный невроз, в чем нетрудно было убедиться. Ибо обнаружилось, что в результате чтения популярной психоаналитической литературы пациентка все время жила в тревожном ожидании тяжелых последствий этого травматического переживания. Эта антиципаторная тревога обусловила как эксцессивное желание доказать свою женственность, так и эксцессивное внимание, центрированное скорее на самой себе, нежели на ее партнере. Этого было достаточно, чтобы пациентка стала неспособной к пиковому переживанию сексуального наслаждения, так как оргазм сделался объектом интенции и объектом внимания, вместо того чтобы оставаться ненамеренным эффектом нереф-лексируемой самоотдачи партнеру. В результате кратковременной логотерапии эксцессивное внимание и гиперинтенция пациентки в отношении ее способности переживать оргазм были «дерефлексированы» — еще один термин логотерапии. Когда ее внимание было перефокусировано на соответствующий объект, т. е. на партнера, оргазм установился спонтанно.1
На двойном факте, что страх порождает именно то, чего человек боится, и что гиперинтенция делает невозможным то, чего человек желает, логотерапия основывает свою технику, называемую «парадоксальной интенцией». При этом подходе фобическому пациенту предлагается хотеть, хотя бы только на один момент, именно того, чего он боится.
Позвольте привести пример. Молодой врач консультировался у меня по поводу страха из-за потения. Как-только он начинал бояться, что станет потеть, этой антиципаторной тревоги было достаточно, чтобы вызвать обильное потоотделение. С целью разорвать этот порочный круг я посоветовал пациенту каждый раз, когда он начинает потеть, намеренно решать показать людям, как сильно он может потеть. Неделю спустя он рассказывал мне следующее. Как только он встречал кого-нибудь, кто вызывал его антиципаторную тревогу, он говорил себе: «Я потел раньше только на кварту, а теперь я напотею по меньшей мере на десять кварт!» Результатом было то, что пациент, десять лет страдавший этой фобией, после одного сеанса в течение недели освободился от нее навсегда.
1 Для лечения случаев сексуальной импотенции в логотерапии была разработана специфическая техника, основанная на ее теории гиперинтенции и гиперрефлексии. Конечно, в данном кратком представлении принципов логотерапии она не может быть описана подробно.
Читателю ясно, что эта техника состоит в инвертировании установки пациента, поскольку его страх заменяется парадоксальным желанием. Посредством такого приема «ветер убирается из парусов» тревоги.
Такая техника, однако, должна основываться на специфически человеческой способности дистанцирования, изначально содержащейся в чувстве юмора. Эта важная способность самодистанцирования актуализируется всякий раз, когда применяется логоте-рапевтическая техника «парадоксальной интенции». Одновременно пациент становится способным отделить себя от своего невроза. Г. Б. Оллпорт пишет: «Невротик, который учится смеяться над самим собой, может находиться на пути к саморегуляции, возможно, — к излечению».1 Парадоксальная интенция — эмпирическое подтверждение и клиническое применение этого утверждения Оллпорта.
1 С. В. Allport. The Individual and His Religion. New York: Mac-millan Company, 1956. P. 92.
Еще несколько примеров могут послужить дальнейшему разъяснению данного метода. Следующий пациент работал бухгалтером и лечился у многих докторов в нескольких клиниках без малейшего успеха. Когда этот человек обратился в мою клинику, он был в крайнем отчаянии, признаваясь, что он близок к самоубийству. В течение ряда лет он страдал от писчего спазма, который в последнее время настолько усилился, что вызвал угрозу потерять работу. Следовательно, только непосредственная кратковременная терапия могла облегчить ситуацию. С самого начала мой ассистент порекомендовал пациенту, чтобы он поступал противоположным образом, нежели он поступал обычно, а именно, вместо того чтобы стараться писать максимально разборчиво и красиво, постараться писать самыми безобразными каракулями. Он должен был говорить себе: «Ну, я им всем покажу, какой я выдающийся каракулист!» И в тот же момент, когда он попытался писать каракули, ничего не подучилось. «Я пытался писать каракули, но просто был неспособен к этому», — говорил он на следующий день. Таким способом за сорок восемь часов пациент был освобожден от его писчего спазма и был свободен от него в течение всего периода наблюдения после лечения. Он снова счастлив и совершенно пригоден к работе.
Аналогичный случай, относящийся, однако, к речи, а не к письму, был сообщен мне коллегой из ларингологического отделения поликлинической больницы. Это был самый тяжелый случай заикания, с каким он имел дело за многие годы практики. Никогда за всю свою жизнь, насколько он мог вспомнить, пациент не был свободен от своего речевого дефекта, за исключением одного случая. Это случилось, когда ему было двенадцать лет и он ехал зайцем на трамвае. Пойманный кондуктором, он подумал, что единственный способ выпутаться — это возбудить у кондуктора жалость, а для этого попытаться продемонстрировать, какой он несчастный заикающийся мальчик. Но когда он попытался заикаться, у него ничего не получилось; он стал неспособен заикаться. Не сознавая этого, он применил парадоксальную интенцию, хотя и не для терапевтических целей.
Однако изложенное не должно создать впечатления, что парадоксальная интенция эффективна только в моносимптоматических случаях. Используя эту логотерапевтическую технику, мои сотрудники в Венской поликлинической больнице проводили успешное лечение даже в случаях затяжных обсессивно-компульсивных неврозов тяжелой степени. Я могу, например, привести историю шестидесятипятилетней женщины, которая в течение шестидесяти лет страдала навязчивым действием мытья рук такой тяжести, что, казалось, только лоботомия может принести облегчение. Однако мой сотрудник начал лечение посредством парадоксальной интенции, и два месяца спустя пациентка была способна вести нормальный образ жизни. Перед поступлением в клинику она признавалась: «Жизнь стала для меня адом». Парализованная своей компульсией и бактериофобической обсессией, она, в конце концов, целый день оставалась в постели, не способная выполнять никакой домашней работы. Было бы не совсем точно говорить, что сейчас она полностью свободна от симптомов, потому что обсессия может появляться в ее сознании. Однако она способна «посмеяться над ней», иными словами применить парадоксальную интенцию.
Парадоксальная интенция также может быть использована в случаях нарушения сна. Страх бессонницы ' порождает экстенсивное стремление заснуть, которое в свою очередь делает пациента неспособным заснуть. Чтобы преодолеть этот специфический страх, я обычно советую пациенту не стремиться заснуть, но, наоборот, стараться оставаться бодрствующим как можно дольше. Иными словами, гиперинтенция (экстенсивное стремление) заснуть, порождаемая антиципированной боязнью не заснуть, должна быть заменена парадоксальной интенцией — стремлением не заснуть, вскоре за которым должен последовать сон.
1 Боязнь бессонницы в большинстве случаев бывает обусловлена незнанием пациентами того факта, что организм сам себя обеспечивает минимальным количеством действительно необходимого сна.
Парадоксальная интенция эффективна при лечении обсессивных, компульсивных и фобических состояний, особенно в случаях, которые связаны с антиципированной тревогой. Кроме того, это быстродействующий терапевтический метод. Однако не следует думать, что такая быстрая терапия обязательно дает только временный терапевтический эффект. «Одно из наиболее обычных заблуждений ортодоксального фрейдизма, — пишет Эмиль А. Гутейл,1 — состоит в том, что устойчивость результатов считается соответствующей длительности терапии». В моих списках есть, например, история болезни пациента, с которым проводилась парадоксальная интенция более чем двадцать лет назад, и терапевтический эффект тем не менее сохраняется.
Наиболее замечательный факт состоит в том, что парадоксальная интенция не зависит от этиологической базы в каждом конкретном случае. Это подтверждается высказыванием Эдит Вейскопф-Джельсон: «Хотя традиционная психотерапия настаивает, что терапевтические процедуры должны основываться на выявлении этиологии, возможно, что некоторые причины могут обусловливать неврозы в течение раннего детства, и совершенно другие могут вызывать неврозы во взрослом периоде*.2
То, что часто рассматривается в качестве причин неврозов, т. е. комплексы, конфликты и травмы, часто представляет собой скорее симптомы неврозов, нежели их причины. Риф, который выступает из воды во время отлива, определенно не является его причиной; скорее отлив обусловливает появление рифа. Таким образом, что такое меланхолия, если не определенного рода эмоциональный отлив? С другой стороны, чувство вины, которое, как правило, проявляется в «эндогенных депрессиях» (которые не следует смешивать с невротическими депрессиями), не является причиной этого специального типа депрессии. Справедливо обратное, так как этот эмоциональный отлив извлекает чувство вины на поверхность сознания, выдвигает его на передний план.
Что касается актуальной детерминации неврозов, то помимо конституциональных факторов, соматических или психических по природе, такие механизмы обратной связи, как антиципированная тревога, по-видимому, являются главным патогенным фак-
1 £. A. Gutheite // Amer. i. Psychother. 1956. Vol. 10. P. 134.
2 Edit Weisskopf-Jaelson. Some Comments on Viennese School of Psychiatry// J. Abnorm. Soc Psycho!. 1955. Vol, 51. P. 701.
тором. Данный симптом вызывает фобическую реакцию, фобия усиливает симптом, а симптом в свою очередь усиливает фобию. Аналогичная цепочка событий, однако, может наблюдаться в случае обсес-сивно-компульсивных неврозов, когда пациент борется с мыслями, которые его преследуют.1 Тем самым, однако, он увеличивает силу их разрушительного действия, так как действие вызывает противодействие. Опять-таки идет процесс усиления симптома! С другой стороны, как только пациент перестает бороться с его обсессиями, а вместо этого, используя парадоксальную интенцию, трактует их иронически и высмеивает, порочный круг разрывается, а симптом ослабевает и, наконец, атрофируется. В благоприятных случаях, когда отсутствует экзистенциальный вакуум, который вызывает и проявляет симптом, пациент не только имеет успех в высмеивании своего страха, но и в конечном счете преуспевает в полном его игнорировании.
Как видим, антиципированная тревога требует противодействия посредством парадоксальной интенции. Гиперинтенция, так же как и гиперрефлексия, требует противодействия посредством дереф-лексии. Дерефлексия, однако, возможна в конечном счете только при условии реориентации пациента относительно его специфического призвания и миссии в жизни.2
Не самоцентрация невротика, будь то жалость к себе или презрение, может разорвать порочный круг, но самововлеченность (self-commitment), которая становится ключом к исцелению.
1 Эта борьба мотивируется обычно страхом пациента, что его обсессии суть признаки неминуемого или даже актуального психоза; пациент не знает о том, что обсессивно-компульсивный невроз скорее иммунизирует его против психоза, нежели свидетельствует о его угрозе.
2 Это убеждение поддерживается Оллпортом, который писал: «Когда фокус стремлений смещается от конфликта . к бескорыстным целям, жизнь как целое становится более здоровой, даже если невроз может полностью никогда не исчезнуть».
. G. В. Allport. The individual and His Religion. New York: Macmillan Company, 1956. P. 95.
Каждой эпохе присущ свой коллективный невроз, и каждая эпоха требует собственной психотерапии, чтобы справляться с ним. Экзистенциальный вакуум — невроз нашего времени — может быть описан как частная и личная форма нигилизма, ибо нигилизм может быть определен как утверждение, что бытие не имеет смысла. Что касается психотерапии, то она не будет в состоянии справиться с положением дел в массовых масштабах, если не сохранит себя свободной от воздействия и влияния современных тенденций нигилистической философии. Иначе она окажется скорее симптомом массового невроза, нежели средством для его лечения. Психотерапия будет не только* отражать нигилистическую философию, но также, даже если невольно и бессознательно, передавать пациенту то, что в действительности является карикатурой, а не истинным образом человека.
Прежде всего, существует опасность, внутренне присущая учению о том, что человек есть не более чем результат биологических, психологических и социологических условий, т. е. продукт наследственности и среды. Такое представление является образом робота, но не человеческого существа. Этот невротический фатализм питается и подкрепляется психотерапией, которая отрицает свободу человека.
Человек, разумеется, существо конечное, и его свобода ограничена. Это свобода не от условий, но свобода занимать позицию в отношении условий. Например, я определенно не ответствен за факт, что у меня седые волосы, однако я ответствен за факт, что я не иду к парикмахеру, чтобы покрасить мои волосы, как могли бы поступить многие люди. Таким образом, у каждого человека имеется определенная степень свободы, хотя бы свобода выбора цвета волос.
Психоанализ часто обвиняется в так называемом пансексуализме. Я не думаю, чтобы это обвинение было справедливым. Однако я думаю, что ему присуще нечто более ошибочное и более опасное, а именно то, что я называю «пандетерминизмом». Под этим я понимаю представление о человеке, игнорирующее его способность занимать позицию по отношению к каким бы то ни было условиям. Человек не является полностью обусловленным и детерминированным. Он сам определяет, сдаться ли ему перед обстоятельствами или противостоять им. Иными словами, человек в конечном счете является самоопределяющимся существом. Человек не просто существует, но решает, каким оудет его существование, каким он станет в следующий момент.
Аналогичным образом, каждый человек имеет свободу измениться в любой момент. Следовательно, мы можем предсказать его будущее только в широких рамках статистического обследования относительно целой группы; индивидуальная личность, однако, остается в сущности непредсказуемой. Основанием для любых предсказаний служат биологические, психологические и социологические условия. Однако одной из главных черт человеческого существования является способность возвышаться над этими условиями и трансцендировать их. Подобным образом, человек в конечном счете трансцендирует самого себя; человек — существо самотрансцендирующее.
Позвольте мне привести пример доктора J. Это был единственный человек, встреченный мной за всю мою жизнь, которого я отважился бы назвать Мефистофелем, дьявольским существом. В то время он был извести как «массовый убийца Штайнхофа», по названию большой психиатрической больницы в Вене. Когда нацисты начали свою программу эвтаназии, он держал все нити в своих руках и был столь фанатично предан своей службе, что старался не допустить, чтобы хотя бы один психически больной избежал газовой камеры. После войны, когда я вернулся в Вену, я расспрашивал о его дальнейшей судьбе. Мне рассказали, что он был захвачен в плен русскими. В дальнейшем я был убежден, что он с помощью товарищей бежал в Южную Америку. Однако недавно я консультировал бывшего австрийского дипломата, который больше десяти лет находился в заключении по ту сторону «железного занавеса», сначала в Сибири, затем на знаменитой Лубянке в Москве. Во время приема он неожиданно спросил меня, знакомо ли мне имя доктора J. После моего утвердительного ответа он продолжал: «Я познакомился с ним на Лубянке. Там он умирал от рака мочевого музыря. Но перед смертью он проявил себя наилучшим товарищем, какого только можно вообразить! Он давал утешение каждому. Он жил по высшим моральным стандартам. Он был лучшим другом, какого я встретил за многие годы моего заключения!»
Такова история доктора J. — «массового убийцы Штайнхофа». Как можно отваживаться предсказывать поведение человека? Вы можете предсказать движения машины, автомата. Более того, вы можете предсказать даже механизм, или «динамику» человеческой психики, но человек больше чем психика. Очевидно, пандетерминизм подобен инфекционному заболеванию, которым были «заражены» воспитатели. Это еще более верно в отношении многих приверженцев религии, которые, вероятно, не осознают, что тем самым они подрывают саму основу своих убеждений. Либо следует признать свободу человека выбирать за или против Бога, так же как за и против человека, либо религия — заблуждение, а образование — иллюзия. Свобода с необходимостью предполагается и в том, и в другом случае.
Пандетерминистическая трактовка религии, однако, утверждает, что религиозная жизнь человека обусловлена его ранним детским опытом, а его понятие о Боге зависит от имеющегося у него образа отца. В противоречие этому взгляду хорошо известно, что сын пьяницы совершенно необязательно станет пьяницей. Точно так же человек может противостоять вредоносному влиянию ужасного образа отца и установить здоровые отношения с Богом. Даже самый плохой образ отца не может с необходимостью помешать установлению хороших отношений с Богом. Скорее глубокая религиозная вера даст человеку силы преодолеть ненависть к отцу. Наоборот, бедная религиозная жизнь не в каждом случае бывает обусловлена фактором развития.1
Как только мы пытаемся интерпретировать религию как просто продукт психодинамики, в смысле бессознательных мотивирующих сил, мы сбиваемся с пути и утрачиваем возможность правильного понимания данного феномена. Вследствие такого заблуждения психология религии часто превращается в психологию как религию в том смысле, что иногда психологии начинают поклоняться и объяснять ею все и вся.
1 Статистическое исследование, проведенное моими сотрудниками в Венской поликлинической больнице, показало, что свыше одной трети тех пациентов, которые имели позитивный образ отца, отвергли религию в последующей жизни, в то врем» как большинство из тех, у кого имелся негативный образ отца, преуспели вопреки этому в развитии позитивной установки к религии.
Не существует ничего мыслимого, что так обусловливало бы личность человека, что оставляло бы его без малейшей свободы. Следовательно, определенная степень свободы, сколь бы ограниченной она ни была, сохраняется у человека и в случае невроза, и даже психоза; фактически, самое глубокое ядро личности пациента даже не затрагивается психозом. Я вспоминаю человека лет шестидесяти, который был приведен ко мне по причине слуховых галлюцинаций, которые преследовали его не один десяток лет. Мне представилась разрушенная личность. Как оказалось, все его окружение рассматривало его как идиота. Но какое удивительное очарование излучал этот человек! В детстве он хотел стать священником. Однако ему пришлось удовлетвориться единственной радостью — пением по воскресеньям в церковном хоре. Его сестра, которая сопровождала его, рассказывала, что иногда он становился очень возбужденным, но всегда в последний момент ему удавалось вновь обрести самоконтроль. Я заинтересовался психодинамикой данного случая, так как я подумал, что в данном случае имела место сильная фиксация пациента на его сестре. Поэтому я поинтересовался, каким образом ему удавалось восстановить самоконтроль. «Ради чего ты это делаешь?». На что после нескольких секунд паузы пациент ответил: «Ради Господа Бога». В этот момент обнаружилась глубинность его личности и в самых ее глубинах, несмотря на бедность его интеллектуальной оснащенности, раскрылась аутентичная религиозная жизнь.
Неизлечимый психически больной может утратить свою полезность, но сохранить достоинство человеческого существа. Таково мое психиатрическое кредо. Без него я не вижу смысла быть психиатром. Ради чего? Только ради поврежденного механизма мозга, который нельзя починить? Если бы пациент не был чем-то большим, эвтаназия, определенно, была бы оправданна.
Слишком долгое время, фактически полвека, психиатрия пыталась интерпретировать человеческую психику просто как механизм и соответственно терапию психических заболеваний просто как технику. Я полагаю, что этот сон закончился. То, что теперь начинает маячить на горизонте, это — не психологизированная медицина, но гуманистическая психиатрия.
Врач, который все еще интерпретировал бы свою роль как роль техника, признал бы, что он не видит в пациенте ничего большего, чем машину, вместо того чтобы видеть за болезнью человеческое существо. Человеческое существо — не вещь среди других вещей; вещи детерминируют друг друга, а человек в конечном итоге существо самодетерминирующее. Кем он становится — в границах наследственности и среды — зависит от него самого. В концлагерях, например, — в этой живой лаборатории и на этой испытательной площадке — мы наблюдали, что некоторые вели себя, как свиньи, в то время как другие вели себя, как святые. Человек заключает в себе обе возможности; какая из них реализуется, зависит от принимаемых решений, а не от условий.
Наше поколение реалистично, потому что нам довелось узнать человека, каков он есть в действительности. В конце концов, человек изобрел газовые камеры Освенцима; однако человек был также и тем, кто, не теряя достоинства, шел в газовые камеры с молитвой к Богу или с «Shema Gisrael» на устах.
Авторизированный перевод с англ. Л. М. Шлионского
Есть два подхода к психотерапии, которые имеют много общего с когнитивными методами, но имеют существенное отличие. Это — экзистенциальный подход и подход, сформулированный О. Н. Маурером. В то время как Эллис и Филлипс считают, что изменение неосуществимых идей, понятий или глобальных представлений делает поведение человека адекватным, экзистенциалисты и Маурер настаивают на «свободе выбора», так как это необходимо для того, чтобы человек самостоятельно принимал решение и выбирал ход и порядок действий. Принятие этого основного положения акцентирует внимание на активной волевой детерминанте поведения.
1 Clinical Psychology/ Eds: N. D. Sundberg, Z. Tyler. New York: Meredith, 1962, P. 367-371.
Очевидно, что эта точка зрения намного ближе к богословию, чем любые другие теории психотерапии. Это понимают все те, кто являются сторонниками такого подхода. Такое восстановление отношений с религией находится в контексте исторической традиции. Еще недавно личностные нарушения и отклонения классифицировались исключительно как психическая болезнь. Однако в исторической традиции чаще доминировала скорее религиозная, чем медицинская точка зрения, и за помощью обращались к священнику, раввину или ламе. Системы экзистенциальной философии и психотерапии процветали в течение некоторого времени в Европе, прежде чем они получили широкую известность и распространение в Великобритании и США (May et al., 1958; Pervin, 1960). Различные авторы, принадлежащие к этой школе, полностью принимают основные принципы этого направления и расходятся только в частностях. Одно из самых простых и ясных изложений экзистенциальных принципов применительно к терапии можно найти в известной книге Виктора Франкла «Доктор и душа» (1955).
Центральный постулат Франкла «воля к смыслу» является вопросом значений, ради которых стоит жить. Это сугубо индивидуальный вопрос. Значения, которые дают смысл одной жизни, не идентичны с теми, которые определяют смысл другой. Каждый человек должен найти свое уникальное предназначение в этой жизни. Задача психолога и психотерапевта в том, чтобы помочь ему в этом поиске.
Франкл выделяет творческие ценности, ценности опыта и ценности отношений. Творческие ценности важны при решении задач и создании нового. Значения опыта в том, что человек познает такие понятия, как истина, доброта и красота, или узнает любовь другого человека. Ценности отношений имеют значение, когда человек сталкивается с предназначенным ему страданием и принимает его без страха, с высоко поднятой головой. Так как эти виды ценностей реализуются в условиях жизненной борьбы и ограничений, отсюда следует, что человек может находить то значение, которое будет реализовано, независимо от того, в какой безнадежной ситуации он оказывается. Франкл пытается выработать в каждом пациенте понимание, что жизнь является обязательством, ответственностью. Этот метод он назвал логотерапией. Человек не должен терять надежды использовать свой жизненный опыт и должен быть готовым к жертвам. Такой подход требует кардинального изменения жизненной позиции пациента, что связано с изменением его психического состояния. Франкл утверждает индивидуальность и неповторимость каждого человека и его жизненного пути. Именно эти качества позволили людям создавать оригинальные произведения искусства, основные философские системы.
Ни в книге Франкла, ни в любых других книгах и статьях по экзистенциальной терапии вы не найдете перечисления всех методов и техник, используемых в работе с индивидуумом. Психотерапевты и психологи этого направления считают, что методы не должны быть стандартизированы. Они составляют впечатление о пациенте, беседуя с ним, приводя ему различные примеры, стимулирующие размышления пациента, и дают инструкции, которые он должен пытаться выполнять. У невротика терапевт пытается сначала изменить его отношение к неврозу и затем продолжает анализировать и упорядочивать жизненные позиции пациента. При этом используется яркий, конкретный, афористичный язык, как в следующем примере. Пациентке была дана инструкция: игнорировать насколько возможно ее депрессивное настроение, так как такой взгляд даст ей представление о ее перспективах. Было сказано, что она позволяет депрессии овладевать ею подобно облакам, закрывающим солнце. Но она должна не забывать, что солнце продолжает существовать, даже если мы не видим его в течение какого-то времени (Frankl, J955. Р. 103-104).
Многие из идей Маурера очень сходны со взглядами экзистенциалистов, хотя они развивались самостоятельно (Mowrer, i960). Он также акцентирует внимание пациента на принятии решения и ответственности, придает большое значение психическому опыту и знаниям. Но Маурер подчеркивает моральные или этические рассмотрения даже более настоятельно. Ядро всех психиатрических трудностей — чувство вины, и чтобы справиться с этими трудностями, пациент должен некоторым способом пройти через условия греха, из которого вина возникает. Вместо уменьшения чувства вины, как обычно поступают психоаналитики, психотерапевты-экзистенциалисты принимают это чувство как своеобразный индикатор того, что неправильно в жизни пациента и что он должен исправить.
Проблему в большинстве направлений психотерапии Маурер видит в том, что, хотя пациент с помощью психотерапевта и осознает свои проступки, но не делает ничего, чтобы искупить их. Маурер включает искупление в свою систему терапии (Mowrer, 1960).
Единственный способ решить парадокс само-ненависти и само-наказания — принять, что это не просто «интроекция», но что та же само-ненависть радикально изменяет отношения индивидуума к миру и себе и он осознает, что теперь заслуживает лучшей участи. Подобно экзистенциалистам, Маурер не перечисляет методов или процедур, которые психотерапевт мог бы использовать, чтобы помочь пациенту.
Пока еще никто не оценивал эффективность различных методов экзистенциальной терапии, это дело ближайшего будущего. Как экспериментатор и теоретик Маурер обладал большими знаниями, которые позволяли ему исследовать сложные изменения поведения, возникающие в процессе такой терапии. Его ранняя книга (1953) — одна из наиболее полных попыток, которая была сделана, чтобы датировать и соединить теоретические идеи и методы исследования, посредством которых можно исследовать терапевтический процесс. Этот серьезный вызов многим из наших общепринятых идей может произвести революцию в практике психотерапевта.
Некоторые клиницисты видят цель психотерапии как изменение понятия и значения. Они пытаются помочь пациенту изменить его жизненную перспективу. Адлер, Филлипс и другие когнитивные терапевты рассматривают невротика как человека, который развивает ошибочные идеи, направленные против него самого. Эти кардинальные ошибочные представления или утверждения противоречат реальности, но так как пациент не знает никаких других способов ответа, он постоянно двигается по порочному кругу. Терапевт непосредственно вмешивается, чтобы указать его ошибки и убеждать пациента пробовать другие варианты. В экзистенциальной терапии акцент смещается на поиски смысла и положения о моральной ответственности. Франкл пытается помочь пациенту найти его уникальный смысл, тот, который придаст значение его жизни, особенно через раскрытие и понимание им своего жизненного предназначения. Маурер возрождает понятие греха, чтобы объяснить страдание невротика, и утверждает, что, вместо того чтобы уменьшать чувство вины пациента, терапевт должен помочь ему осознать вину и исправить то, что возможно.
Литература
Mowrer О. Н. The role of the concept of sin in psychotherapy // J. Counsel. Psychol. I960. Vol. 7. P. 1X5-188.
Frankl V. E The doctor and the soul. New York: Knopf, 1955.
Авторизованный перевод с англ. Л. М. Шлионского
Подход Роджерса к терапии весьма характерен для американцев с их оптимизмом и верой в почти безграничные человеческие возможности. Несколько другой вид гуманистического подхода к терапии развивается в Европе и имеет пессимистический оттенок. Это экзистенциальная терапия — направление, которое выдвигает во главу угла некоторые из важнейших вопросов нашей цивилизации и основывается на экзистенциальной философии. Психотерапевты-экзистенциалисты считают, что главная эмоциональная болезнь нашего времени — неспособность наполнить жизнь смыслом. В двадцатом столетии это особенно распространено в современной Европе, где две кровавые мировые войны и нацистский террор привели к разобщению людей, потере смысла жизни и дегуманизации. В результате человек чувствует себя винтиком в огромной, безличной машине. По мнению экзистенциалистов, потеря смысл жизни — основная причина многих современных эмоциональных нарушений, таких как фобии, навязчивые идеи и т. п. (Ofman, 1985).
Psychology/ Ed. H. Gleitman. New York: Norton, 1991. P. 819-820.
В сущности, психотерапевты этого направления лробуют помочь людям достигнуть личностной перспективы, которая придаст значение их жизни. Как они делают это? Оказывается, что большинство экзистенциалистов-терапевтов не имеет никаких специфических методик. Некоторые предлагают пациенту лечь на кушетку и просят, чтобы он свободно ассоциировал, в то время как другие сидят лицом/к лицу с пациентом и ведут с ним длинные философские беседы. Но все они признают исключительную важность свободного выбора человека. Они настаивают на том, что люди должны всегда оставаться людьми, а не объектами, и что у человека есть выбор в любых условиях даже в тюрьме или концентрационном лагере. Работа терапевта должна помочь пациенту понять, что только он несет ответственность за свою жизнь, и когда пациент принимает эту ответственность, его больше не будет мучить вакуум собственного существования и он начнет по-настоящему жить и чувствовать.
Подобно практикующим врачам или юристам большинства других школ, экзистенциалисты подчеркивают роль терапевтической связи с пациентом для получения тех изменений, которые они хотят вызывать. В их представлении, эта связь возникает при столкновении двух личностей — пациента и терапевта, а опыт, полученный при этом столкновении, в конечном счете откроет путь к изменениям жизненной ориентации пациента (Мау, 1958). В прошлом задачи, поставленные экзистенциалистами, решались священниками, пасторами и раввинами, которые пробовали помочь людям найти некоторое значение в их существовании. Они делали это внутри религиозных рамок, которые определяли духовные принципы человеческой жизни. Поскольку значение религий разрушено, другие социальные учреждения заняли место духовенства. Одно из них — современная гуманистическая психотерапия, особенно экзистенциальное направление. Ведь не случайно, что известная книга видного экзистенциального психотерапевта Виктора Франкла носит название «Доктор и душа».
Цель может быть целью жизни, только если она имеет смысл. Здесь я готов возражению, что психотерапия принадлежит к сфере науки и не касается ценностей; но я считаю, что не может быть психотерапии, не связанной с ценностями, разве что психотерапия, слепая ценностям..
Психотерапия, которая не только признает духовную сторону человека, но фактически начинается с нее, может быть обозначена термином логотерапия. В данной связи, логос будет означать «духовный» и, кроме того, «смысл».
Виктор Эмиль Франк
Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель,
искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru
P.S. Впрочем, я полагаю, что «"си$тему" рабов» надо демонтировать: /demontazh.html
|
Добрые, интересные и полезные рассылки на Subscribe.ru Подписывайтесь — и к вам будут приходить добрые мысли! | |
| copyright: везде и всегда свободно используйте эти тексты по совести! © 2003 — 2999 by MarsExX (Marsel ex Xazan, Марсель из Казани) www.marsexx.ru Пишите письма: marsexxхnarod.ru Всегда Ваш брат-человек в труде за мир и братство Марсель из Казани |
|
|