Эдуард Яковлевич Баталов

В МИРЕ УТОПИИ

Пять диалогов об утопии, утопическом сознании и утопических экспериментах

ПРЕДИСЛОВИЕ

Диалог первый.  УТОПИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ

Разговор первый.  ЧТО ТАКОЕ УТОПИЯ?

Разговор второй. СЕМЬ ЦВЕТОВ РАДУГИ

Разговор третий.  «ВЕЧНАЯ  ЕРЕСЬ»

Разговор четвертый. УТОПИЯ, МИФ,  ИДЕОЛОГИЯ

Диалог второй.  ПУТЬ К ИДЕАЛУ

Разговор первый.  ВЕХИ ТРАДИЦИИ

Разговор второй.  ОТ «ЗАКАТА» ДО «ВОСХОДА»

Разговор третий.  МЕЖДУ РОМАНТИКАМИ  И ТЕХНОКРАТАМИ

Разговор четвертый. «ПУЛЬС» УТОПИИ

Диалог третий.  УТОПИЯ И СОЦИАЛИЗМ

Разговор первый.  СОЦИАЛИСТИЧЕСКО-УТОПИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ  В  СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

Разговор второй.  СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ  ИДЕАЛ И  УТОПИЧЕСКОЕ  СОЗНАНИЕ

Диалог четвертый. ЖИВАЯ УТОПИЯ

Разговор первый.  «РАЙ ЗЕМНОЙ»

Разговор второй. «ЭКСПЕРИМЕНТ»  ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Диалог пятый.  БУНТ ПРОТИВ УТОПИИ

Разговор первый.  РОЖДЕНИЕ АНТИУТОПИИ ИЗ ДУХА КРИЗИСА И БОРЬБЫ

Разговор второй.  КРАТКИЙ ЭКСКУРС В МИР БЕЗУМИЯ  И СЧАСТЬЯ

Разговор  третий.    МЕЖДУ  ОТЧАЯНИЕМ   И   НАДЕЖДОЙ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Оскар Уайльд предостерегал: «Не стоит смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой высаживается человечество»¹. Но таких карт в истории мировой культуры, похоже, никогда и не существовало. Люди упорно век за веком, поколение за поколением устремлялись к этим берегам. Впереди других шли великие философы и реформаторы — Платон, Августин, Томас Мор, Шарль Фурье, Роберт Оуэн, Федор Достоевский, Лев Толстой... А за ними — целая армия тех, кто хотел либо просто перенестись мыслью в идеальный мир, либо одарить человечество открывшейся ему тайной достижения всеобщего блага.

Никто, пожалуй, не рискнет указать точные границы утопической литературы — она огромна. «...Число известных ныне произведений типа утопий, — писал в 1923 году В. В. Святловский, составитель первого и единственного пока советского «Каталога утопий», — доходит почти до двух тысяч...»² С тех пор на свет явились многие сотни сочинений подобного рода³. Среди них есть близнецы и антиподы, произведения поверхностные и глубокие, наивные и мудрые, ничтожные и великие. Но все они объединены стремлением порвать с реальностью, перенестись в иной, альтернативный мир.

В мире утопии живут по своим законам и принципам. Но эти законы и принципы оказывают ощутимое воздействие на нашу жизнь. Завладевая воображением крупных государственных деятелей и рядовых граждан, проникая в программные документы политических партий и организаций, в массовое и теоретическое сознание, переливаясь в лозунги народных движений, утопические идеи становятся неотъемлемой частью культурно-политической жизни общества. А значит, и объектом изучения.

Исследованию утопии, прежде всего в историческом аспекте, посвящено немало работ зарубежных и советских авторов⁴. Особенно существенный вклад внесли наши обществоведы в изучение утопического социализма (коммунизма) XVI—XIX столетий⁵. Что же касается утопий XX века, в том числе и социалистических, то здесь мы, как представляется, еще в самом начале пути⁶.

Многое предстоит сделать и для исследования феномена утопии в философском и социологическом аспектах— ее сущности, функций, типов, механизма эволюции, путей воздействия на общественную и политическую жизнь и т. п.⁷ Задача эта приобретает тем большую актуальность, что процесс перестройки, переживаемый нашей страной, сопровождается неизбежным в подобных ситуациях противоборством социальных идеалов и часть из них несет на себе более или менее отчетливую печать утопизма. Да и в пашей недавней истории мы открываем теперь много такого, что наводит на мысль об утопической природе социальных, политических и экономических структур, создававшихся по «чертежам» Сталина, его сподвижников, последователей и продолжателей. Чтобы разобраться   в   доставшемся   наследстве    и    определить реалистические пути выхода из кризиса, необходимо, среди прочего, четко представлять себе, что же такое утопия в строгом смысле этого слова, как она формируется, что ее питает, чем отличается утопический подход к социализму от научного и как, не убивая живую, свободную мысль, не гася романтические порывы, столь свойственные революционным эпохам, избежать вместе с тем пустого прожектерства и утопического мифотворчества.

Отсюда и круг проблем, которые ставит перед собой автор книги, и основная ее задача; очертить общие контуры утопии, рассмотреть пути ее формирования и проявления в общественно-политической жизни (в том числе и в рамках социализма), определить специфику утопического сознания.

Строя свое сочинение в некогда популярной среди утопистов форме диалога, автор не только отдает дань традиции. Он исходит из представлений о естественности и универсальности диалогической формы общения. Ибо даже то, что выносится на суд читателя в виде монолога, есть по сути своей не что иное, как скрытый, преобразованный в авторскую речь диалог с текстами (то есть с их творцами и породившей их культурой), со своими современниками, равно как и с самим собой. К тому же диалог позволяет более четко и наглядно выявить неоднозначность и даже противоречивость подходов к такому сложному явлению, как утопия. Что же касается конкретных участников предлагаемых «диалогов» — Философа, Социолога, Филолога, Политика, Историка и двух Критиков, — то выбор этот предопределен прежде всего стремлением автора показать широкую вовлеченность представителей различных наук и сфер деятельности в обсуждение такого многомерного феномена, как утопия. Ни один из этих персонажей не отождествляется здесь с соответствующим  «цехом» в целом, а тем   более   не имеет конкретного прототипа: каждый из них выступает от собственного имени и выражает собственное — хотя, возможно, и типичное для определенного круга лиц — понимание предмета и жизни.

И последнее. Путь этого небольшого сочинения к читателю, начавшийся еще в 70-е годы, был непростым. К счастью, освобождение из наших книжных темниц таких выдающихся произведений утопического круга, как «Мы» Евгения Замятина, «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла, «Чевенгур» Андрея Платонова, и других открыло путь и для этого скромного труда. За что автор и благодарит судьбу.

Диалог первый.
УТОПИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ

Разговор первый.
ЧТО ТАКОЕ УТОПИЯ?

ФИЛОСОФ. Итак, уважаемые коллеги, позвольте пригласить вас к публичной дискуссии о явлении как будто бы хорошо нам знакомом, но в то же время загадочном, даже таинственном. Я говорю об утопии. Вступая в ее владения, удаляешься, казалось бы, от суеты земной и вдруг видишь, что оказался в эпицентре идейной борьбы.

СОЦИОЛОГ. Тут и ходить далеко не надо. Разве, обсуждая насущные проблемы перестройки, не обнаруживаем мы, что наша официальная идеология, объявленная трижды «научной», имеет отчетливо выраженные утопические черты? И разве не кипят сегодня страсти вокруг определения мировоззренческой сущности сталинизма? Впрочем, это касается не только идеологии.

ВТОРОЙ КРИТИК. Увы. Семьдесят лет убеждали себя и других, что строим наш «храм» по строгой науке, а теперь вот оглядываемся вокруг: да где же это мы? В каком утопическом царстве? По каким проектам строили у нас светлое будущее? И что сказали бы о нас острые на язык основоположники, взгляни они на то, что мы сотворили?

ФИЛОЛОГ. А Вы не догадываетесь?

ВТОРОЙ КРИТИК. Ну, почему же? Достаточно припомнить, как они реагировали на собственные просчеты. Знаете, что сказал Ленин в 1921 году, оценивая путь, пройденный Россией под руководством большевиков? «Главная ошибка всех нас была до сих пор, что мы рассчитывали на лучшее; и от этого впадали в бюрократические утопии. Реализовалась из наших планов ничтожная доля. Над планами смеялась жизнь, смеялись все». Можно представить себе, сколько горьких, но справедливых слов услышали бы мы сегодня от Маркса, Энгельса, Ленина. Да и не только от них.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Это как сказать! Мы твердо следовали заветам классиков. Однако, находясь в тесном вражеском кольце...

ИСТОРИК. Прошу прощения, коллега, что прерываю Вас. Но мне думается, что, прежде чем продолжить эту тему, всех нас, несомненно, волнующую, надо все-таки разобраться в содержании понятий, которыми мы оперируем. И потому я предложил бы начать с рассмотрения центрального понятия — понятия утопии.

ПОЛИТИК. Весьма разумное и своевременное предложение!

ФИЛОСОФ. Ну что же, давайте тогда попробуем сообща исследовать этот феномен. Быть может, кто-либо из коллег разъяснит нам для начала, что в современной науке принято понимать под утопией. Что скажет Историк?

ИСТОРИК. Если обратиться к исследованиям специалистов, — начиная, скажем, с книги «Социальные утопии» А. Фойгта, появившейся много десятилетий назад¹, и кончая недавно опубликованной монографией Фрэнка и Фритци Мэнюэлей «Утопическая мысль в западном мире»², — то без труда можно обнаружить, что едва ли не все они начинали с выяснения одного и того же вопроса: что есть утопия?

СОЦИОЛОГ. Стало быть, общепринятого понимания утопии не было и прежде?

ИСТОРИК. Его и не могло быть. Само это понятие появилось в начале XVI века, когда увидела свет «Весьма полезная, а также и занимательная, поистине золотая книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия мужа известнейшего и красноречивейшего Томаса Мора, гражданина и шерифа славного города Лондона». С течением времени, когда различные авторы, описывавшие свои воображаемые «острова», «города» и «земли», начали в подражание Мору называть их «утопиями» и когда слово это, превратившись в нарицательное имя, стало использоваться для обозначения — задним числом— близких им по духу сочинений античных, средневековых и современных авторов художественных произведений, а также разного рода планов, проектов и т. п., обнаружилось, что в трактовке понятия утопии существует разнобой.

ФИЛОСОФ. Как пишет один из современных исследователей утопии Дж. Кейтеб, за четыре с половиной столетия, минувших со времени появления «Золотой книжечки», понятия «утопия» и «утопический» приобрели «множество значений, выходящих за пределы того, которое было предложено книгой Мора...».

ПОЛИТИК. А что, собственно, «предложил» Мор?

ФИЛОЛОГ. Как это хорошо известно, «утопия» — сочетание двух лексических компонентов греческого языка. Но каких именно? Если «топос» (место) и «у» (нет), то «утопия» —«место, которого не существует», «несуществующая страна», «Нигдея». Если «топос» и «ев» (благо), то в таком случае «утопия»— «благословенная земля», «прекрасная страна». А поскольку книга была написана на латинском языке и греческие слова передавались в транскрипции, скрадывавшей различия между «у» и «е», истинный замысел Мора оставался скрытым. Не исключено, что это была игра слов: «страна прекрасная, но несуществующая».

ФИЛОСОФ. Но я продолжу цитату из Кейтеба. «Общим для всех случаев, — пишет он, — является указание либо на воображаемое, либо на идеальное, либо одновременно на то и другое, Но иногда эти слова используются для выражения насмешки или с такой долей неопределенности, которая лишает их всякой подлинной полезности. Например, заумная или неправдоподобная идея часто клеймится как «утопическая», независимо от того, заключено в ней какое-либо идеалистическое содержание или нет. Близко к ней стоит и трактовка «утопического» как обозначающего все то, что недопустимо отличается от привычного или радикально по своим требованиям... Равным образом, грезы и фантазии — настойчивые, нередко эксцентричные выражения частных идеалов — называют «утопическими», как будто размышление о желаемом и утопия являются синонимами...»³.

СОЦИОЛОГ. Похоже, единственное, что объединяет исследователей утопии, так это понимание ее как социального идеала, выражающего потребности и интересы определенных общественных групп. Что касается его характеристик, то здесь спектр суждений весьма широк и противоречив.

ПОЛИТИК. Откуда этот разнобой?

ФИЛОЛОГ. Тут, видимо, несколько причин. Утопия — живое явление сознания и культуры, ее формы и содержание меняются от эпохи к эпохе. Другая причина—умножение и разброс значений многих ключевых понятий культуры, включая понятие утопии. Это естественное, даже неизбежное явление, поскольку темпы накопления человечеством социального опыта и потребность в его рационализации и освоении обгоняют, как правило, экстенсивный рост наличного понятийного аппарата. В итоге новые явления и новый опыт начинают описываться в старых понятиях, в результате чего последние обрастают дополнительными смысловыми «слоями» и приобретают новые, подчас неожиданные и странные, значения.

ПОЛИТИК. А не попробовать ли исследователям договориться о значении используемых понятий?

ФИЛОСОФ. Пытаться искусственно ограничить круг значений понятия утопии (равно как и других понятий, используемых гуманитарными науками) или отыскать такое определение рассматриваемого феномена, в котором были бы зафиксированы все или почти все его признаки, — бессмысленная, на мой взгляд, затея.

ИСТОРИК. Но если трудно или вовсе невозможно дать определение утопии, фиксирующее хотя бы основные параметры ее многочисленных, исторически сложившихся форм, то отсюда ведь вовсе не следует, что мы не можем попытаться найти единое определение сущности этих форм, а тем самым и сущности самого феномена утопии.

ФИЛОСОФ. Такие попытки предпринимались, и не раз. Чаще всего сущность утопии пытаются вывести из соотношения воплощенного в ней идеала с различными сторонами общественной жизни, прежде всего с общественной практикой. Утопию, например, определяют как «несбыточную идею, неосуществимую мечту»⁴, «вечное царство неосуществимой мечты»⁵, как «указание на переворот, который она (утопия.— Э. Б.) хотя и не способна осуществить, но может требовать» ⁶ и т. п.

ПОЛИТИК. Не знаю, как вам, теоретикам, а мне эти определения кажутся весьма резонными. Ведь многое из того, что предлагали в разное время утописты, действительно оказывалось неосуществимым — ни в момент появления утопических проектов, ни впоследствии.

ФИЛОЛОГ. Невольно вспоминается грустная реплика Мора: «...в утопической республике имеется очень много такого, чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю»'⁷.

ФИЛОСОФ. Все это так. Однако если обратиться к той же «Утопии», к другим проектам, которые воспринимаются на уровне рациональной интуиции как утопические, — «Государству» Платона, «Городу солнца» Кампанеллы, «Путешествию в Икарию» Кабе, «Взгляду назад» Беллами, «Вестям ниоткуда» Морриса, к сочинениям Фурье, Оуэна и ряда других авторов, оставивших заметный след в истории утопии, то нельзя не заметить, что многие грани воплощенных в них идеалов получали — раньше или позднее — практическую реализацию. «...Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше», — констатировал русский философ Николай Бердяев, с ужасом наблюдая, как идеи Оуэна, Фурье, Морриса и других мечтателей становятся реальностью XX столетия ⁸.

Или взять немецкого социолога первой половины нашего века Карла Мангейма, книга которого «Идеология и утопия» популярна на Западе и по сей день. «...Утопии сегодняшнего дня могут стать действительностью завтрашнего дня», — утверждает он, цитируя афоризм Ламартина: «Утопии — часто не что иное, как преждевременные истины»⁹.

СОЦИОЛОГ. Больше того, согласно Мангейму, подлинная утопия та, которая получает практическое осуществление. Именно осуществимость утопии, полагает он, позволяет ей выступать в качестве силы, которая оказывает «на историко-социальное бытие прсооразующее воздействие»¹⁰.

ФИЛОСОФ. Словом, история говорит о том, что утопии могут осуществляться. Тут, впрочем, необходимы две оговорки. Во-первых, практическое осуществление утопического идеала оказывается, как правило, отделенным от момента его появления более или менее значительным временным интервалом.

ИСТОРИК. А иногда и пространственным.

ПОЛИТИК. Что Вы имеете в виду?

ИСТОРИК. Ну хотя бы то, что утопические идеи, рождавшиеся, скажем, в Англии, Франции, Германии, получали первоначальное воплощение совсем в других странах или даже регионах — России, Китае, Польше...

ФИЛОСОФ. Интересное наблюдение... Но я продолжу. Становясь элементом бытия, утопические идеалы обычно не дают того экзистенциального эффекта, на который были первоначально рассчитаны, — они редко привносят в мир ожидаемую гармонию и счастье. Впрочем, ни одна из этих оговорок, равно как и нереализуемость некоторых утопических идей, не опровергает тезиса о принципиальной — подчеркиваю это слово — осуществимости утопий.

ИСТОРИК. Мне тоже кажется, что осуществимость или неосуществимость — не критерий утопии. История знает множество социальных проектов, которые никто не считал утопиями, но которые так и не получили практической реализации. Не случайно ряд исследователей, включая людей весьма серьезных, пытались определить утопию, опираясь на иной критерий, а именно на отношение воплощенного в ней идеала к науке.

ФИЛОСОФ. А. Фойгт, например, утверждал, что утопии — это «идеальные образы других миров, в возможность существования которых можно лишь верить, так как научно она не доказана»¹¹. Эту мысль мы найдем у многих авторов. И на первый взгляд такой подход действительно позволяет раскрыть сущность рассматриваемого феномена. Ведь утопист, конструирующий свой идеал, следует иным принципам, нежели ученый, опирающийся на законы науки. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что сущность утопий не в ее ненаучности, хотя ненаучность (прошу не путать с антинаучностью), несомненно, присуща утопии,

ПОЛИТИК. Я не совсем Вас понимаю.

ФИЛОСОФ. Дело в том, что сама наука не остается неизменной, и в процессе ее эволюции меняется не только фонд научных знаний, но и многие принципы, на которых строится наука: то, что было «ненаучным» вчера, может стать научным сегодня или завтра. И наоборот — что прежде признавалось научным, может быть впоследствии отвергнуто наукой. Иными словами, понятие научности само требует рас-щифровки и конкретизации. Но главное даже не в этом, а в том, что наука есть форма общественного сознания, тогда как утопия — воплощение определенного типа сознания, то есть типа видения человеком окружающего мира, который может проявляться и в науке, и в искусстве, и в философии, и в других формах общественного сознания.

СОЦИОЛОГ. Итак, сущность утопии часто пытаются определить через отношение воплощенного в ней идеала к реальности. Наиболее последовательное выражение этот подход нашел в теории Карла Ман-гейма.

Немецкий социолог видит в утопии проявление определеннбго — а именно «трансцендентного», как он его называет, — сознания, «которое не находится в соответствии с окружающим его бытием»¹². «Это несоответствие, — поясняет Мангейм, — проявляется всегда в том, что подобное сознание в переживании, мышлении и деятельности ориентируется на факторы, которые реально не содержатся в этом бытии»¹³. А поскольку утопическое сознание видит в действительности, как утверждает Мангейм, только те элементы, которые способствуют подрыву существующего порядка, то оно неизбежно носит критический характер: «Оно отворачивается от всего, что может поколебать его веру или парализовать его желание изменить порядок вещей»¹⁴.

ИСТОРИК. Мне кажется, критичность и «трансцендентность» действительно присущи утопии, хотя объект критики может иметь неодинаковое предметное наполнение.

СОЦИОЛОГ. И все-таки эти признаки, по моему глубокому убеждению, не выражают сущность утопии. Мангейм и сам признает, что «трансцендентность», «нереальность», «неадекватность» характеризуют не только утопию, но также идеологию, которую он противопоставляет утопии. Разница между ними, с точки зрения немецкого исследователя, лишь в том, что оба феномена проявляют «слепоту» по отношению к различным элементам социального бытия и в итоге выполняют прямо противоположные социальные функции. Но если это так, то говорить о «трансцендентности» как сущностном признаке утопии нет оснований.

ФИЛОСОФ. Тем более что можно ведь действовать, ориентируясь на принципиально новые, реально еще не существующие институты и ценности и при этом вовсе не быть утопистом. И наоборот, можно, говоря словами Г. В. Плеханова, «смеяться над всякой «музыкой будущего», можно быть твердо убежденным в том, что нынешний общественный порядок, при котором мы имеем счастье жить, есть самый лучший из всех возможных общественных порядков, и, несмотря на все это, можно рассматривать «строение и жизнь социального тела» с той самой точки зрения, с которой рассматривали их утописты»¹⁵. Вообще надо заметить, что «несоответствие окружающему бытию», проявляющееся в «слепоте» к тем или иным его сторонам, присуще, хотя и в разной мере, многим состояниям сознания, поскольку они в чем-то опережают данное бытие, а в чем-то отстают от него.

ПОЛИТИК. Отпадает одно привычное определение утопии за другим, а истины все нет. Где же ключ к постижению сущности этого феномена, и в чем она, эта сущность?

ФИЛОСОФ. Я думаю, что сущность утопического идеала следует искать в способе его продуцирования. Именно этот способ определяет в конечном счете основные признаки утопии.

ПОЛИТИК. Не поясните ли Вы свою мысль?

ФИЛОСОФ. Идеал как образец, высшая социальная цель, в соответствии с которыми человек строит свою деятельность, может полагаться (продуцироваться) разными способами — обстоятельство, имеющее первостепенное значение для понимания специфики утопии как феномена сознания и культуры. Идеал может полагаться субъектом в соответствии с объективными законами социального движения, то есть выводиться из действительных тенденций развития конкретного общественного организма, реализация которых становится осознанной потребностью определенной части общества. В этом случае идеал выступает как образ необходимого (совпадающего с желаемым) состояния общества, возникающего в результате разрешения существующих противоречий и естественно-исторического перехода от одной стадии его развития к другой. Такой идеал обычно являет собой итог конкретного социологического анализа состояния общественного организма, взятого в его историческом движении.

ИСТОРИК. Именно на такой подход к конструированию социального идеала ориентировали Маркс и Энгельс теоретиков рабочего класса. «Коммунизм для нас, — утверждали они в «Немецкой идеологии», — не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого движения порождены имеющейся теперь налицо предпосылкой»¹⁶.

СОЦИОЛОГ. Добавлю, что к этому вопросу основоположники научного коммунизма возвращались не раз в своем творчестве. Так, четверть века спустя в «Гражданской войне во Франции» Маркс писал следующее: «Рабочий класс не ждал чудес от Коммуны. Он не думает осуществлять par decret du peuple (по декрету народа.— Ред.) готовые и законченные утопии. Он знает, что для того чтобы добиться своего освобождения и вместе с тем достигнуть той высшей формы, к которой неудержимо стремится современное общество в силу собстзенного своего экономического развития, ему придется выдержать продолжительную борьбу, пережить целый ряд исторических процессов, которые совершенно изменят и обстоятельства и людей. Рабочему классу предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества»¹⁷.

ПОЛИТИК. Знаете, о чем подумал я, слушая Социолога? Ведь в русской революции произошло как раз то, против чего предостерегал Маркс. Вместо того чтобы «дать простор» «элементам», которые развивались в недрах российского общества, оно было втиснуто в рамки...

ВТОРОЙ КРИТИК. ...втиснуто штыком н прикладом!

ПОЛИТИК. ...втиснуто в рамки искусственно сконструированной Сталиным и его сподвижниками мертвой схемы «идеального», «совершенного», как казалось его демиургам, мира. В этом смысле сталинский социализм вполне можно назвать реализованной утопией, обернувшейся кошмаром.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Категорически не согласен с Вашей попыткой свалить все на Сталина. Я прочитал тут недавно одну очень большую статью — фамилию автора забыл, возраст все-таки дает себя знать... Так вот этот автор, человек, похоже, толковый, прямо пишет, что Сталин строил социализм в соответствии с предначертаниями марксистской теории и пытался как мог ускорить движение России к коммунизму. А Вы говорите—«утопия»!

ФИЛОСОФ. Мы нарушили логику дискуссии. Я обещаю вам специально вернуться к вопросу об угощай и социализме. Но прежде давайте все-таки попробуем разобраться, в чем суть утопического идеала, специфика его полагания. Этот идеал рождается из игры свободного, ничем как будто бы не ограниченного воображения. Утопическое сознание стремится освободиться от «тирании» необходимости, подняться над временем и над историей.

ФИЛОЛОГ. Федор Михайлович Достоевский, размышляя о сущности «снов» — а они играют в его произведениях весьма важную роль, — писал так: «Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание... Перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце»¹⁸. Но что такое «сны» Достоевского, как не утопии, и что такое его рассуждения о сновидениях, как не раскрытие сути утопии — пусть на уровне метафоры?

ФИЛОСОФ. Достоевский, мне кажется, прекрасно схватил суть утопии. Ведь что лежит в основе последней? Установка — сознательная либо неосознанная— на произвольное конструирование идеала. Утопист строит свой проект умозрительным путем, руководствуясь не императивами истории, не известными ему законами, ограничивающими его воображение, но прежде всего велениями воли и сердца.

СОЦИОЛОГ. С точки зрения социологической утопию можно рассматривать как продукт «факторного» подхода к реальности. Последняя предстает перед критическим взором утописта не как целостная, хотя и внутренне противоречивая система элементов, связанных друг с другом законами функционирования и развития и лишь в этой исторически сложившейся связи обладающих определенным значением и ценностью. Реальность воспринимается утопистом как совокупность автономных «факторов», между которыми отсутствует органическая связь.

ПОЛИТИК. Иными словами, если я правильно понял, утопист воспринимает социальную реальность как своего рода набор «позитивных» и «негативных» элементов, манипулируя которыми —отбрасывая одни и отбирая другие, можно построить более или менее совершенную, а точнее, отвечающую его субъективным представлениям о наилучшем мире картину общества.

ФИЛОСОФ. Вот именно. В итоге человеческая история предстает не как естественное перерастание одной социально-исторической системы в другую, а как появление и рост одних «факторов», исчезновение или ослабление других, то есть как процесс, который может в соответствии с волей субъекта быть ускорен, замедлен или направлен в «нужную» сторону.

ИСТОРИК. Мне вспоминается в этой связи, что писал В. И. Ленин о субъективных социологах: «...субъективные социологи опираются на аргументы вроде тех, что цель общества — выгоды всех его членов, что поэтому справедливость требует такой-то организации, и что несоответствующие этой идеальной («Социология должна начать с некоторой утопии»— эти слова одного из авторов субъективного метода, г. Михайловского, прекрасно характеризуют сущность их приемов) организации порядки являются ненормальными и подлежащими устранению... С точки зрения этого социолога не может быть и речи о том, чтобы смотреть на развитие общества как на естественно-исторический процесс. («Признав нечто желательным или нежелательным, социолог должен найти условия осуществления этого желательного или устранения нежелательного» — «осуществления таких-то и таких-то идеалов», — рассуждает тот же г. Михайловский.)»¹⁹.

По-моему, это прекрасная иллюстрация существования внутренней зависимости между установкой на конструирование или осуществление «некоторой утопии» и субъективным, волюнтаристским подходом к реальности.

СОЦИОЛОГ. Между прочим, некоторые исследователи утопии, в частности Мангейм, обращали внимание на связь утопического сознания с подходом, который я уже определил как «факторный». «...Определенные угнетенные группы, — читаем мы в «Идеологии и утопии», — духовно столь заинтересованы в разрушении и трансформации данных условий общества, что они невольно видят только те элементы в ситуации, которые имеют тенденцию отрицать ее. Их мышление неспособно дать правильный диагноз существующих условий общества. Они вовсе не касаются того, что реально существует; скорее в своем мышлении они уже пытаются изменить существующую ситуацию. Их мысль никогда не является диагнозом ситуации; она может быть использована только как направление для действия.   В   утопическом   мышлении коллективное бессознательное, направляемое желаемым представлением и стремлением к действию, скрывает определенные элементы реальности»²⁰.

Мангейм несколько «выпрямляет», упрощает ситуацию, полагая, будто утопист видит только то, что работает на него и не замечает то, что способно «поколебать его веру». Это явная рационализация слепоты утописта —его взгляд на мир «разымает» последний не так строго и целенаправленно, как представляет Мангейм.

ФИЛОЛОГ. Возможно, в целом Вы и правы. Но все-таки в суждениях Мангейма что-то есть. Убежденный утопист —не аналитик. Это человек веры, идеи, решения, действия. Мысль у него, если воспользоваться выражением Андрея Платонова, «действует в чувстве, а не под плешью». Уверенный в том, что он нашел ключ к всеобщему благу, одержимый стремлением осчастливить человечество, он не внемлет доводам разума и замечает только то, что работает на его идею. Он идет напролом ради этой идеи. Истязаемый тюремщиками Томазо Кампанелла собирает последние силы, чтобы донести до людей великую тайну — свой «Город солнца». Джерард Уинстэнли борется за создание колонии диггеров, выражавших интересы английской бедноты. Этьен Кабе обращается с пылкими воззваниями к соотечественникам-французам п отправляется с небольшой группой сторонников в ставшее для него роковым путешествие за океан, дабы личным примером доказать возможность создания «Икарии» — земного рая. Гракха Бабефа отправляют на гильотину. Роберт Оуэн практически разоряется на своих американских экспериментах...

Разве могли эти и подобные им люди спокойно анализировать ситуацию, взвешивать все «за» и «против»? Нет, конечно! «...Если в течение сорокачасовой жесточайшей пытки, какою мучили одного   почитаемого... философа враги, невозможно было добиться от него на допросе ни единого словечка признания в том, чего от него добивались, потому что он решил в душе молчать, то, следовательно, и звезды, которые воздействуют издалека и мягко, не могут заставить нас поступать против нашего решения». Так писал Кампанелла в «Городе солнца».

ПОЛИТИК. «Почитаемый философ» — это, конечно, сам Кампанелла?

ФИЛОЛОГ. Разумеется. Но не в этом дело. Сказано твердо и ясно: если ты принял решение, открыл великую тайну всеобщего счастья и решил донести ее до мира, то тебя уже ничто не смутит, не сломит, не отвратит, даже факты, опровергающие твою истину.

ФИЛОСОФ. Не вижу, коллеги, противоречия между вами. Вся разница только в том, что Социолог рассматривает ситуацию с гносеологической точки зрения, тогда как Филолог — с психологической. И, присоединяясь к Социологу, могу добавить, что утопист не только мысленно «разымает» мир на части, но и абстрагируется от общественно-исторического времени как прерывно-непрерывной последовательности событий, от их взаимосвязи и взаимообусловленности ²¹. В утопическом мире царит если не полный временной произвол, то уж, во всяком случае, господствует субъективное время.

ПОЛИТИК. Не случайно, видимо, многие утописты пытались «подтолкнуть» историю.

ИСТОРИК. Или повернуть ее вспять.

ФИЛОСОФ. Закончу свою мысль. Разъяв мир на «элементы», утопист испытывает потребность проделать обратную работу — заново синтезировать целостную картину мира. Ибо, как и всякий другой тип, утопическое сознание может оперировать лишь целостными образами. При этом утопист замещает  вытесненные элементы реальности новыми, устанавливая между ними произвольные связи.

СОЦИОЛОГ. Не случайно Энгельс называл утопистов изобретателями, пытающимися «изобрести новую, более совершенную систему общественного устройства и навязать ее существующему обществу извне, посредством пропаганды, а по возможности и примерами показательных опытов»²².

ФИЛОСОФ. Нельзя сказать, что синтезируемый утопистом мир вообще лишен внутренней логики. Поскольку, как заметил однажды мудрый Генри Торо, утопист жаждет «устроить нашу жизнь так, чтобы сохранить все преимущества и устранить недостатки» ²³, то есть, иначе говоря, построить искусственную систему, он вправе утверждать, что следует определенной логике. Но его логика — это логика произвола. И если законы, которым подчиняется мир, созданный его воображением, совпадают в каких-то ситуациях с действительными законами общественного развития — то лишь по чистой случайности. Таковы миры, созданные воображением Платона, Мора, Герцки, Достоевского— словом, всех утопистов, великих и рядовых: здесь все они равны, все они социальные изобретатели, хотя и наделенные разной мерой таланта.

Таким образом, мы приходим к общему выводу, что утопию можно определить как произвольно сконструированный образ идеального социума, принимающего различные формы (общины, города, страны и т. п.) и простирающегося на всю жизненную среду человека— от внутреннего его мира до космоса. В таком случае утопическое сознание может быть определено как сознание, произвольно полагающее образ идеального социума.

ФИЛОЛОГ. Допустим. Но возникает законный вопрос: только ли социальный идеал выступает в качестве объекта утопического проектирования? И только ли на социальный мир распространяется деятельность утопического сознания?

ПОЛИТИК. Проще говоря, Вы утверждаете, что утопия — это не только социальная утопия, а утопическое сознание — не только сознание, имеющее своим объектом социум?

ФИЛОЛОГ. Мне во всяком случае представляется, что уже самое беглое знакомство с историей мировой культуры дает основание полагать, что установку на формирование образа предмета, сочетающего в себе идеальные с точки зрения субъекта воображения качества и подчиненного собственной логике, положенной идеальным воображением (то есть установку на конструирование утопического идеала, равно как и сам этот идеал), мы находим в различных сферах творчества — в искусстве, литературе, архитектуре, научно-технической области.

Возьмем, например, архитектуру, где время от времени появляются проекты, авторы которых, порывая с канонами, действующими в этой сфере, строят образы «идеальных» городов, жилых массивов или домов. «Изображения полуфантастических и совершенно фантастических «городов будущего», — пишет советский исследователь А. Иконников о западной архитектуре 50—60-х годов, — на какое-то время заполнили страницы архитектурных журналов. Проблемы, неразрешимые в пределах современной реальности, здесь решались без всяких затруднений... Этот своеобразный вид архитектурной деятельности развивался по своим внутренним законам и как бы в некоем ином измерении, нежели то, в котором существуют трудные реальности жизни и реальная архитектура... Авторы визионерских проектов основывали модели желаемого будущего на достаточно произвольном соединении идеальных качеств, образующих противоположности наиболее очевидным   и   трудноустранимым недостаткам материальной среды современных городов Запада»²⁴.

ИСТОРИК. История культуры знает и многочисленные попытки конструирования—вопреки известным законам науки и техники — «идеальных» машин вроде вечного двигателя или создания «идеальных медицинских препаратов», «идеальной среды обитания» и т. п.

ФИЛОСОФ. Не вижу повода для спора. Просто я говорил именно о социальной утопии. Но я согласен: надо взглянуть на рассматриваемый предмет шире. Социальная утопия (и соответственно социально-утопическое сознание) — видовое проявление родового феномена, распространяющегося на многие, если не на все сферы человеческой деятельности. Хотя я убежден, что именно в социальной сфере утопическое сознание находит наиболее последовательное и разнообразное воплощение...

ФИЛОЛОГ. Если перед нами действительно универсальный тип сознания, то в таком случае утопия может быть определена как произвольно положенный воображением, образ идеального предмета, выступающего в качестве объекта созерцания или материального воздействия в различных сферах человеческой деятельности.

ВТОРОЙ КРИТИК. Мне кажется, во всех этих определениях утопии упущен один важный момент — эмоциональный. Ведь речь идет не просто об идеальном, но о желаемом состоянии общества или, как теперь уточнено, предмета. Утопист грезит не просто о совершенстве, но о таком совершенстве, к которому он хотел бы прикоснуться или хотел бы, чтобы к нему прикоснулись другие. Строго говоря, предмет для утописта «совершенен» и «идеален» лишь постольку, поскольку желаем, а не наоборот: ведь утопист, можно сказать, — отъявленный субъективист, сознает он это или нет.

СОЦИОЛОГ. К утопическому сознанию мы должны подходить как к своеобразному «шифру бытия» продуцирующего его субъекта, то есть рассматривать ого как отражение действительности, фиксирующее — непосредственно, через содержание полагаемого идеала, или косвенно, через способ видения предмета утопистом,™ его ценностные и политические ориентации и притязания.

ИСТОРИК. Утопия — это еще и «шифр бытия» мира, в котором действует утопист, окружающей его природной и социальной среды. Любой социально-утопический проект — это «слепок» с породившего его общества, обратная проекция одной исторической эпохи в другую (прошлого — в настоящее, настоящего— в будущее и т. п.), то есть проекция, в которой устранены все минусы и усилены все плюсы существующего общества. Она неизбежно несет в себе и реальные противоречия последнего, и его проблемы, связанные с характером классовой структуры и общественных отношений, уровнем экономического развития, культурной зрелости. В этом смысле социальная утопия может сказать историку, социологу или психологу о породившей ее эпохе и о ее авторе не меньше, а возможно, и больше, нежели самое достоверное описание, сделанное «незаинтересованным» лицом.

ФИЛОСОФ. В таком случае следовало бы оговориться, что произвол утопического сознания — это произвол по отношению к логике исторического процесса, к объективным законам движения предмета, описываемого утопистом.

СОЦИОЛОГ. Нужна, я думаю, еще одна оговорка, а именно: если утопист произвольно полагает идеальный образ предмета, то отсюда еще не следует, что утопическое сознание, как таковое, является произвольным порождением воли субъекта. Существование этого, сознания — естественное следствие познавательной потребности субъекта, его стремления выйти в воображении за пределы не только действительного, но и возможного, каким оно представляется в данный момент или, точнее, каким его формирует в нашем представлении данная действительность.

ФИЛОСОФ. Думаю, это не совсем так. Есть, конечно, утописты, которые сознательно стремятся вырваться с помощью воображения за пределы данного пространства и времени и при этом отдают себе отчет в том, что они — утописты. Но рядом с ними великое множество «слепых» утопистов, которые, конструируя утопические схемы, наивно полагают, будто действуют «строго по законам науки».

СОЦИОЛОГ. Ну, это очевидно. Я лишь хочу обратить внимание на связь утопического сознания с познавательным процессом. Индивидуальное и групповое бытие неизбежно ограничено определенными, прежде всего социальными, рамками, которые, в свою очередь, ограничивают видение предмета субъектом познания, задают определенный «угол» этого видения. В результате субъекту приходится домысливать, «воображать» те элементы предмета, которые остаются от него скрытыми, связывать одни элементы с другими искусственными связями. Я склонен полагать, что это домысливание, достраивание, увязывание— назовите этот процесс как хотите — происходит «по законам красоты», то есть субъект познания, хочет он того или нет, неизбежно идеализирует...

ФИЛОЛОГ.   Вы  хотите  сказать,   «утопизирует»...

СОЦИОЛОГ. Просто не решился прибегнуть к такому неологизму. Но это как раз то, что я хочу сказать. Субъект в той или иной мере «утопизирует» воспроизводимый его сознанием предмет, видит его таким, каким хотел бы видеть в данной ситуации.

ФИЛОСОФ. Оставим этот вопрос специалистам в области теории познания. А сами давайте лучше поразмыслим над проблемой, имеющей прямое отношение к теме нашего разговора. Существует точка зрения, согласно которой утопия представляет собой образ идеального будущего — пусть даже чисто формально она соотнесена не с будущим, а с настоящим или прошлым. Как пишет один из наших футурологов, «утопический подход—произвольное, не связанное непосредственно с провиденциализмом представление о желаемом будущем...» ²⁵.

ПОЛИТИК. Но ведь в истории действительно было множество утопистов-реформаторов, которые, отчетливо сознавая, что описываемое ими идеальное общество не существует, были убеждены, что в более или менее отдаленном будущем оно могло бы стать или даже обязательно станет реальностью. Достаточно сослаться в качестве примера на таких убежденных и энергичных людей, как Фурье или Кабе, которые все делали для того, чтобы приблизить день осуществления своих утопий.

ФИЛОСОФ. Против этого трудно возразить. Но трудно опровергнуть и то, что некоторые утописты соотносили свои проекты не с будущим, а с прошлым и это было не литературным приемом, а выражением глубокой убежденности в том, что человечество идет к закату, «золотой век» позади. Известна и другая позиция, когда автор рассматривает свой проект прежде всего как образное выражение определенного мировоззрения, определенной философии и морали, не связанное жестко с конкретной точкой на шкале исторического времени.

ИСТОРИК. Это действительно так. Пример тому— пересказанное Диодором Сицилийским повествование Ямбула о Счастливом острове. В этом повествовании мы можем видеть «образное выражение стоической философии согласия, упорядоченности, логоса, охватывающего и небесное и земное, все приводящего в гармонию. Изображение общественного уклада на Счастливом острове, послужившее основанием смотреть на отрывок из Диодора как на политическую утопию, «государственный роман», дано не само по себе, а как жизнь мироздания, в единстве человеческого и природного... То, что для современного читателя легко укладывается в понятие «утопия»... не относилось к размышлениям на тему о наилучшем государственном устройстве... Это вписывалось в стоическую думу о мире в целом, которой по самой сути было чуждо противопоставление человеческого общества природе» ²⁶.

ФИЛОСОФ. Историкам виднее, действительно ли Диодор не стремился противопоставить Счастливый остров реальному миру (как это делал Платон, а потом и многие другие утописты) и тем самым предложить образец для подражания. Но как бы там ни было, образ Счастливого острова был идеалом, воплощением совершенства (согласующегося в данном случае с принципами стоицизма). А главное — этот образ не был привязан к конкретной временной точке.

ПОЛИТИК. И какой же отсюда вывод?

ФИЛОСОФ. Я хочу сказать, что положенный произвольным воображением образ (понятие) идеального предмета может быть соотнесен не только с будущим, но и с любой точкой на шкале пространственно-временного континуума либо не соотнесен с этой шкалой вообще.

ФИЛОЛОГ. Это серьезное уточнение. Важно только иметь в виду, что утопическое сознание, «как таковое», в его, так сказать, химически чистом виде — это, как и любой другой тип сознания, не более чем аналитическая (теоретическая) конструкция. Реальное, практически функционирующее сознание, на каком бы уровне мы его ни брали, — всегда сознание «многоголосное», «хоровое», в которое различные типы, в том числе и утопическое сознание, входят в форме определенной установки; в данном случае установки на произвольный способ конструирования идеального предмета.

ФИЛОСОФ. Именно по этой причине утописты нередко мыслят вполне реалистически, реалисты обнаруживают утопические заходы, а в произведениях, которые в целом не могут быть отнесены к числу утопий, мы находим элементы утопизма.

ФИЛОЛОГ. Если утопическое сознание не существует в «чистом» виде и внеконтекстуально, то имеет смысл исследовать конкретные сферы его формирования и формы его выражения.

ИСТОРИК. Я бы начал с социально-политической практики, конкретнее — с массовых движений. Яркий тому пример — выступления германского плебейства в XVI веке, анализ которого дал Энгельс в «Крестьянской войне в Германии». Плебейская часть германского общества, «по крайней мере в мечтах, должна была выйти даже за пределы едва только нарождавшегося тогда современного буржуазного общества... она... должна была уже подвергнуть сомнению учреждения, представления и взгляды, которые были свойственны всем покоящимся на классовых противоречиях общественным формам. Хилиастическне мечтания раннего христианства представляли удобный исходный пункт для этого. Но в то же время, — заключает Энгельс, — это стремление выйти за пределы не только настоящего, но и будущего могло быть лишь фантастическим, лишь насилием над действительностью, и первая же попытка осуществить его на практике должна была отбросить движение назад, в те узкие рамки, которые только допускались тогдашними условиями»²⁷.

Подобные попытки «выхода за пределы не только настоящего, но и будущего», «насилия над действительностью», неизбежно сопровождавшиеся формированием произвольно полагаемого идеала или же, напротив, стимулируемые привносимым в движение видением идеального будущего, можно обнаружить во многих других массовых движениях — восстании тай» пинов в Китае, Индийском народном восстании, выступлениях участников буржуазных революций в Англии, Франции, Германии, России, других странах. Утопические по сути своей ориентации мы находим и в национально-освободительных движениях, охвативших в 40—60-е годы многие страны Азии и Африки, в массовых выступлениях европейского и американского студенчества в конце 60 — начале 70-х годов и т. д.

ПОЛИТИК. Не просматриваются ли утопические ориентации у некоторых групп населения и в ходе нашей перестройки? Столько обещаний слышишь иной раз... А где деньги взять, как инициативу развязать при фактическом отсутствии рынка?

СОЦИОЛОГ. Я в принципе согласен с Вами. Но было бы поистине странно, если бы такой процесс был полностью очищен от утопизма. Правда, конкретные социологические исследования еще не развернуты у нас настолько, чтобы я мог подкрепить свой ответ статистическими выкладками. Но если обратиться к многочисленным письмам, направляемым гражданами в газеты, журналы, на телевидение, если опять-таки проанализировать выступления некоторых кандидатов в депутаты в предвыборной кампании 1989 года, то не так уж трудно обнаружить в них черты утопического подхода. Картины социалистического общества, в котором многие хотели бы жить и которое иные начинающие политики обещают построить, рождаются не из анализа реальных потенций и тенденций, а скорее из благих пожеланий. Но это, повторяю, нормально и естественно.

ПОЛИТИК. Тем более что в целом движение за перестройку никак ведь не назовешь «утопическим», лишенным внутренней основы, на что надеются в душе наши консерваторы.

СОЦИОЛОГ. Вы совершенно правы. Вообще надо сказать, что в перечисленных мной движениях, как и других им подобных, утопическая ориентация просматривалась в неодинаковой мере и далеко не всегда определяла основное их содержание.

Теперь я хотел бы, дополняя Историка, обратить внимание еще на одну форму социально-политической практики, воспроизводящей и вместе с тем питающей утопическое сознание, а именно на так называемые коммунитарные эксперименты.

ИСТОРИК. Думаю, этот вопрос стоит обсудить отдельно.

СОЦИОЛОГ. Что ж, он заслуживает этого. Чтобы завершить мысль, замечу лишь, что многочисленные утопические общины, создававшиеся в Европе, Азии, других районах мира, но особенно в Соединенных Штатах Америки, служили своего рода полигонами, на которых проходили проверку или заново рождались многие утопические модели.

ФИЛОЛОГ. Полагаю, никто не станет оспаривать роль художественной литературы как одной из важнейших сфер формирования утопического сознания. Попытки конструирования образов идеального общества и человека предпринимали многие художники слова во все времена. В XX веке, особенно после войны, значительная часть утопий —и не только социальных— формируется в рамках научной фантастики.

ПОЛИТИК. Кстати, объясните, наконец, как соотносятся друг с другом утопия и фантастика? Меня давно интересует этот вопрос, но удовлетворительного ответа на него я пока так ни от кого и не получил.

ФИЛОЛОГ. Вообще говоря, утопию и фантастику объединяет ряд общих черт, и прежде всего то, что они опираются, на творческое воображение и представляют собой фикцию, вымысел.

ПОЛИТИК. Вы имеете в виду научную фантастику?

ФИЛОЛОГ. Совсем необязательно. Фантастика может быть научной, социальной, технической... то есть иметь своим объектом соответственно науку, социальную сферу, технику и т. п. Так что когда мы говорим о «научной фантастике», то имеем в виду не высокий уровень ее научности или степени соответствия требованиям, предъявляемым к научному произведению, как это иногда принято считать, а ее объект.

Так вот. И утопия и фантастика — вымысел. Но утопия может не содержать в себе ровно ничего фантастического, то есть сверхъестественного с точки зрения существующих представлений, а фантастика — быть свободной от утопизма как ориентации на произвольное конструирование идеального образа предмета. С другой стороны, фантастические произведения могут заключать в себе утопический идеал, а утопия— включать элементы фантастики. Именно такого рода симбиотические конструкции становятся все более характерными для современной литературной утопии, о чем свидетельствуют книги таких мало похожих друг на друга писателей, как И. Ефремов, К. Воннегут, А. Кларк, А. Азимов.

СОЦИОЛОГ. Мне кажется, что обращение утопистов к научной фантастике не случайно.

ФИЛОЛОГ. Оно вызвано многими причинами, главная из которых заключается, на мой взгляд, в изменении общественных функций и роли фантастики в современном мире. Как заметил один из моих коллег, «фантастика — наиболее     распространенная     форма интеллектуального романа современности. Это интеллектуальный роман, переставший быть романом для интеллектуалов»²⁸. Использование фантастической, прежде всего научно-фантастической, формы становится для утописта способом установления интеллектуального контакта с массовой аудиторией. Этому же способствует и возросшая в последние годы социально-критическая направленность многих научно-фантастических произведений.

Но есть и еще одна причина обращения утопистов к научно-фантастической форме. Это повышение роли науки и техники в общественной жизни.

ИСТОРИК. А также изменение профессионального состава авторов утопических романов. Когда-то среди них преобладали люди с гуманитарным образованием, но за последние десятилетия «физики» сильно потеснили «лириков». Одни из них, движимые мес-санианистскими мотивами, обращаются к утопии в надежде перестроить мир в соответствии с принципами единственно разумными и эффективными, с их точки зрения, действующими в сфере естественнонаучного знания. Другие опасаются, что достижения науки и техники могут быть использованы в антигуманных целях, хотят предупредить человечество о грозящих опасностях, указать пути выхода из кризиса. Третьи видят в утопии удобную форму мысленного эксперимента.

Но так или иначе художественная литература выступает как сфера, где утопическое сознание получает мощный творческий импульс и находит активное проявление.

СОЦИОЛОГ. Наряду с художественной литературой одной из главных сфер формирования утопического сознания выступает социальная теория. Утопические взгляды Платона, Сен-Симона, Фурье, Оуэна, Н. Ф. Федорова и многих других мыслителей формировались в рамках социально-политической теории, хотя некоторым из их творений — скажем, диалогам Платона — присуща высокохудожественная форма.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Это факт. Вы только поглядите, сколько утопий вышло за послевоенные годы из-под пера таких буржуазных авторов, как Р. Арон, Д. Белл или Дж. Гэлбрейт...

СОЦИОЛОГ. Боюсь, Вы поняли меня не совсем правильно. Теоретические конструкции упомянутых Вами авторов действительно называют—и довольно часто — «утопиями». Но говоря строго, это не совсем корректное или, во всяком случае, не всегда корректное определение. Ведь, называя их «утопиями», хотят тем самым подчеркнуть, что методология, на которую опираются эти авторы, страдает существенными пороками и предопределяет несостоятельность их теоретических конструкций в целом, то есть, говоря проще, используют понятие утопии как метафору.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Но разве мы не находим у них попыток (не знаю, сознательных или нет) произвольного конструирования общественного идеала? Попыток, за которыми стоят в конечном счете интересы и устремления социальных классов и политических групп. В одной из наших работ я наткнулся на цитату из книги западного социолога Ралфа Дарендорфа. Так тот, знаете ли, без обиняков обвиняет своих коллег в утопизме!

ВТОРОЙ КРИТИК. Вы, надо полагать, имеете в виду статью Р. Дарендорфа «От утопии: к переориентации социологического анализа»?²⁹

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Похоже, что ее.

СОЦИОЛОГ. В этой статье Р. Дарендорф, критикуя Т. Парсонса, действительно говорит о том, что последний, описывая существующее общество как «предельное», устраняет всякую дистанцию между трансцендентным утопическим идеалом и социальной реальностью. И надо признать, что подмеченный Да-рендорфом феномен фиксировал реальную тенденцию к растущей интеграции ценностных элементов в социологическую теорию. Не собираюсь я отрицать и то, что в теориях многих западных социологов мы действительно обнаруживаем попытки произвольного конструирования социального идеала. Я возражаю лишь против того, чтобы создаваемые ими конструкции однозначно квалифицировались как утопии. Вероятно, точнее всего было бы сказать, что перед нами феномен совмещения в рамках одной концептуальной структуры научного и утопического подходов, которые могут тесно переплетаться друг с другом.

Еще более отчетливо такое совмещение наблюдается в футурологии, которая прибавилась недавно к числу сфер активного формирования утопического сознания. Хотя, в принципе между утопией и футурологией имеются достаточно серьезные различия, связанные прежде всего с предметной разнородностью осваиваемой ими реальности, равно как и со способами такого освоения. Футурология ориентируется, по определению, на формирование образа будущего мира или будущего состояния предмета, тогда как утопия — на формирование идеального предмета, каковой может быть соотнесен, как мы выяснили, с любой точкой временного континуума.

Отсюда второе различие между футурологией и утопией. Построение более или менее достоверного образа будущего должно по логике поставленной цели опираться на анализ объективных (вероятных) тенденций общественного развития прогнозируемой предметной системы, тогда как утопический образ конструируется, как мы ранее выяснили, произвольно. А это неизбежно предопределяет различие методов конструирования предметных образов в футурологии и в утопии.

ФИЛОСОФ. Однако реальный статус футурологии, реальное ее отношение к утопии и утопическому сознанию оказываются не совсем такими, как это следует из априорных определений. Во всяком случае, во многих футурологических проектах легко просматривается типичный для утопии нормативно-ценностный подход, при котором образ будущего строится произвольно, в соответствии с представлениями футуролога если не о наилучшем, то, во всяком случае, предпочитаемом мире.

ФИЛОЛОГ. Об этом не раз говорили и сами футурологи, в частности Г. Кан и Б. Брюс-Бриггс. «...В сфере исследования будущего велика роль нормативного подхода, замаскированного под дискриптивный, —признавали они.—Многие прогнозы многих видных американских мыслителей суть констатация того, что автор хотел бы видеть случившимся, и не обязательно того, что по его мнению случится, часто эти прогнозы представляют собой неприкрытую попытку сформулировать какую-то особую политику или программу. Поскольку это делается открыто и честно, постольку это представляет собой совершенно законный метод политической защиты, имеющий достойные примеры (такие, как «Через сто лет» Беллами), но это очень мало говорит нам о том, каким будет грядущее»³⁰.

ИСТОРИК. В итоге футурология не только стимулирует развитие утопического сознания, но и становится полем утопического конструирования, а футу-рологический сценарий оказывается чем-то вроде общественно узаконенной, хотя и скрытой формы утопии.

СОЦИОЛОГ. Больше того, начиная с 60-х годов на Западе получает распространение представление, что футурология и не должна стремиться очиститься от нормативно-ценностных элементов. Как писал, выражая эту точку зрения, Ф. Полак, эффективное творчество на поприще футурологии сегодня невозможно без взаимодействия «социального воображения, утопической фантазии и нормативных идеальных концепций будущего с вполне реалистическими, хорошо обоснованными, количественно выверенными и осуществимыми проектами»³¹.

Внедрению утопизма в футурологию способствовала выдвинутая в те же годы так называемыми радикальными футурологами идея создания «открытой», «альтернативной» футурологии, в рамках которой каждому члену общества было бы предоставлено право сформулировать собственное, «нерепрессивное», видение будущего. Такого будущего, в котором нашли бы воплощение его надежды, желания, стремления.

Если к сказанному добавить, что определенные надежды с внедрением нормативно-ценностного подхода в футурологию связывают и консервативно ориентированные силы, то нетрудно представить, сколь существенную роль играет она сегодня — и, видимо, будет играть в дальнейшем — в формировании утопического сознания.

ПОЛИТИК. А не кажется ли Вам, что заметную роль в этом процессе играет обыденная жизнь?

СОЦИОЛОГ. Вне всякого сомнения. Именно в этой сфере рождались образы народной утопии. Обыденная жизнь всегда несла с собой множество проблем и вместе с тем оставляла скрытыми от индивида многие реальные связи между явлениями и процессами, не говоря уже о.том, что именно здесь человек чаще всего сталкивался с теневыми сторонами существования, которые порождали у него желание прорваться в «праведную землю». Словом, обыденная жизнь подталкивала на путь создания иллюзорных, в том числе и утопических, конструкций.

ПОЛИТИК.   Вы   упомянули о  народной  утопии. Не могли бы Вы сказать о ней подробнее? А заодно и о других типах и формах.

СОЦИОЛОГ. Попросим   это сделать   Историка и Филолога.

Разговор второй.
СЕМЬ ЦВЕТОВ РАДУГИ

ИСТОРИК. Исследователи утопии давно уже обратили внимание на многообразие ее форм и типов. «Утопия, как идеал общественных отношений, представляет наиболее всеобщий элемент в духовном мире, — писал А. Свентоховский.— Входит она в состав всех религиозных верований, этических и правовых теорий, систем воспитания, поэтических произведений, — одним словом, всякого знания и творчества, дающего образцы человеческой жизни... Через всю историю культуры проходит целая лестница самых различных видов утопий, — от представлений дикого кочевника до размышлений современного философа, — часто неприметных, как неприметны в природе химические элементы, но всегда легко доказуемых. Человек, ни на минуту не переставая, прядет свою мечту. Ее порванные и спутанные нитки, ее неразмотанные клубки иногда очень долго лежат в легендах, песнях, литературе, произведениях искусства, общественном мнении, жизненных драмах, в кощунствах отщепенцев и словах апостолов, в явных проектах и тайных заговорах, в реформах и бунтах...»³²

ФИЛОЛОГ. Автор впадает в явные крайности и, по сути дела, отождествляет историю утопии с историей культуры. Вечный удел человека, увлеченного своим делом.

ИСТОРИК. Но он прав в главном: утопический идеал выступает в различных формах и содержится не только в «утопиях», то есть я хочу сказать не только в утопических романах и трактатах, но входит составной частью в произведения, которые в целом не принадлежат и, естественно, не причисляются исследователями к утопическому жанру. Фрагменты шекспировской драмы-сказки «Буря», описание Телемской обители в романе Франсуа Рабле «Гаргаитюа и Пантагрюэль», фрагменты диалогов Платона, письма американских «отцов-основателей», в частности Томаса Джефферсона, отрывки из сочинений отцов церкви, воззвания и прокламации периода французской революции— вот лишь несколько примеров произведений, в которых мы обнаруживаем утопический идеал и без учета которых наше представление об истории утопической мысли было бы явно неполным.

СОЦИОЛОГ. К сожалению, до недавнего времени многие исследователи в поисках утопического идеала почти не выходили за пределы собственно утопических произведений. Более того, порою даже утопические трактаты, во всяком случае некоторые из них, оказывались за границами исследовательского интереса. Так, между прочим, случилось и с «Английской утопией» Мортона.

ИСТОРИК. Справедливости ради надо все-таки признать, что примерно со второй половины 60-х годов положение начинает постепенно выправляться. Например, в статье М. А. Барга «Социальная утопия в Англии середины XVII в.», опубликованной в 1966 году?³, отмечается необходимость исследования таких форм социальной утопии, как трактат, памфлет, декларация, проект конституции, которые, как отмечает М. Барг, были выдвинуты революцией 40-х годов XVII века³⁴.

Это был важный шаг на пути к истине, хотя истина заключалась в том, что и до английской революции XVII века эти — или, если принимать в расчет жанровые тонкости, подобные им — формы служили в той или иной мере для артикуляции утопического идеала.

ФИЛОЛОГ. По-видимому, одной из задач, которая стоит сегодня перед исследователем социальной утопии, является изучение ее типоморфологии, то есть тех ее разновидностей (форм, типов, видов), которые, сложившись исторически, могут быть приняты в качестве основания членения утопического массива, с которым имеет дело исследователь. Только в результате такой— громадной по объему — работы мы можем полу-ч-ить более или менее полное представление об истории утопической мысли и о структуре этого массива, а в более широком плане — о путях эволюции социального идеала.

ИСТОРИК. Такие попытки предпринимались, и не раз. В обширной литературе по социальной утопии мы сталкиваемся с различными принципами членения утопического массива и, следовательно, с различными его моделями. Утопии делят по принципу их подлинности («утопии», «полуутопии», «квазиутопии» — Ф. Полак); по принципу направленности критического действия, воплощенного в утопии («утопии бегства» и «утопии реконструкции» — Л. Мамфорд); по принципу локализации идеала («утопия», «ухрония» — Ф. Мануэль); по принципу ориентации на тип темперамента («анархические» и «архические»^* — А. Фойгт) и т. п.

ФИЛОЛОГ. Эти и другие модели классификации неравноценны хотя бы уже по тому, что в их основание нередко кладутся второстепенные, а порою даже третьестепенные признаки утопии. Но вообще говоря, исследователь имеет полное право предложить в качестве критерия классификаци и самые различные принципы: это зависит и от его научного интереса, и от поставленной им перед собой задачи. Важно только...

* То есть, по словам самого А. Фойгта, соответственно «утопии для свободных духом, сильных людей» и «для рожденных повиноваться» (Фойгт А. Социальные утопии. С. 18).

ПЕРВЫЙ  КРИТИК.  А  объективное  содержание утопии можно, значит, не принимать в расчет?

ФИЛОЛОГ. Я как раз хотел сказать, что необходимо только, чтобы избранное основание членения утопического материала было имманентным, то есть раскрывало какие-то реальные свойства (измерения) утопии, и чтобы полученные в итоге группировки утопий (типы, виды, классы и т. п.) давали представление о реальных ее параметрах, тенденциях развития в рассматриваемый период, борьбе социальных идеалов и стоящих за ними общественных сил.

ИСТОРИК. При классификации утопий важно учитывать, на каком уровне происходит их продуцирование в обществе, то есть кем и в каких целях они создаются. И первым делом я бы выделил тут утопию, создаваемую народными «низами», или, как обычно ее называют, народную утопию. Как показали в своих исследованиях А. Мортон, А. И. Клибанов, К. В. Чистов³⁵ и другие историки, генетически первой формой утопии, из которой черпали «поэты, пророки н философы», выступавшие в качестве авторов утопических произведений, была именно народная утопия. «Эта Утопия^* появилась раньше других и оказалась наиболее распространенной и долговечной. Народная Утопия служит мерилом для оценки всех своих преемников»³⁶.

Народная утопия выражает представления социальных низов — крестьян и горожан—о «праведном» общественном строе, будь он дарован всевышним, установлен «справедливым» («народным») царем или создан их собственными руками в борьбе против угнетателей.

* А. Мортон поясняет, что в своей книге он пишет «Утопия», когда это относится к книге Т. Мора, Утопия (с прописной буквы, но без кавычек) — говоря о воображаемой стране, и утопия (со строчной)—если речь идет о сочинении, написанном об этой стране (см.: Мортон А. Л. Английская утопия. С. 15). В нашей работе мы также следуем данному способу разграничения.

СОЦИОЛОГ. Народная утопия находит себе место в культуре всех классовых формаций. Везде, где есть социальные «низы» и «верхи», где есть социальные противоречия, есть и народная утопия. Другое дело, что она может быть незрелой, слабо выраженной, лишенной жанровой самостоятельности. А там, где к социальным примешиваются еще и более или менее серьезные национально-этнические различия, там может существовать параллельно несколько народных утопий, различающихся по национально-этническому колориту и характеру заключенных в них идеалов.

ФИЛОЛОГ. Пример тому — Соединенные Штаты Америки, где в течение длительного времени существовала в качестве самостоятельного образования негритянская народная утопия.

Кстати сказать, народно-утопический идеал может быть воплощен в самых разнообразных литературных формах — поэмах (английская — «Страна Кокейн»), легендах (русская — о Беловодье), сказках, песнях, публицистических произведениях. Причем вся или почти вся эта литература по форме может быть как светской, так и религиозной.

ПОЛИТИК. По логике вещей народная утопия должна быть ориентирована на" социалистический идеал, как я понимаю.

ИСТОРИК. Откуда такая логика? История не подтверждает представление некоторых исследователей об извечном стихийном стремлении народа к социализму. Другое дело — тяга к «правде», справедливости. «...Сама народная социальная утопия имела свою огромной давности историю, в которой прослеживается и поступательный ход, и многообразие форм, и богатство теоретического содержания... Можно ли назвать народную социальную утопию в России социалистической? Историческое разнообразие форм народной социальной утопии не позволяет дать однозначный  ответ»³⁷.

Народная утопия была и остается многослойной. Она может включать достаточно широкий спектр социальных идеалов, в том числе мелкобуржуазный, крестьянско-патриархальный (не тождественный мелкобуржуазному), а в некоторых случаях и элементы пролетарского идеала (как, например, идеал свободного от эксплуатации труда). Общий знаменатель всех этих идеалов — оппозиционность господствующим общественным отношениям, антиофициальность—то скрытая, то принимающая отчетливо выраженные полемические формы.

Народной утопии противостоит официальная утопия, под которой я понимаю совокупность социально-утопических идей, лозунгов, проектов, программ, провозглашаемых официальной инстанцией (в лице государства, партии или какого-то иного института) а качестве национальных идеалов и целей и обычно фиксируемых в соответствующих документах, включая конституционные акты.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Скажем, программа «Великого общества», провозглашенная в 60-х годах американским президентом Линдоном Джонсоном.

ВТОРОЙ КРИТИК. Или обещание Н. С. Хрущева построить в Советском Союзе коммунизм через двадцать лет, к 1980 году.

ИСТОРИК. В отличие от народной утопии, формирующейся в основном стихийно, официальная утопия рождается в результате, целенаправленной деятельности профессиональных идеологов и политиков, выполняющих «социальный заказ», либо как продукт творчества самих государственных деятелей, когда они берутся за перо, чтобы поведать о своем идеале (классический пример — Томас Джефферсон). При этом «строительным материалом» для официальной утопии могут служить продукты «естественной» деятельности философов, писателей, равно как и элементы народных   утопий,   получающие своеобразную   социальную, политическую и стилистическую аранжировку.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Важно подчеркнуть, что официальная утопия, хотя она обычно и содержит сильный элемент демагогии, не может быть однозначно квалифицирована как «обман народа», сознательная ложь, с помощью которой истеблишмент пытается укрепить свою власть в обществе и обеспечить манипулирование массой.

ВТОРОЙ КРИТИК. Тогда и я добавлю, что нередко такого рода манипулирование налицо, как и сознательное стремление власть имущих составить у масс выгодное для нее представление об интересах и целях деятельности «верхов».

ИСТОРИК. Это факт. И все же я думаю, что в целом официальная утопия обычно отражает и действительное видение элитой перспектив и основных целей развития ведомого ею общества и мира в целом. Видение, которое, фиксируя специфику положения, занимаемого элитой в обществе, возводится в ранг национальных чаяний, надежд, задач и целей.

СОЦИОЛОГ. Справедливости ради надо сказать, что создаваемые «низами» и «верхами» утопии составляют относительно небольшую часть утопической литературы. Основной же ее массив — творения профессиональных литераторов и теоретиков, словом литературно-теоретическая утопия.

ФИЛОЛОГ. Специалисты назовут буквально сотни утопических романов, повестей, рассказов. Многие из них, правда, принадлежат сочинителям весьма скромного таланта. Но с другой стороны, обратите внимание, кого волновала идея создания совершенного мира. Это Платон, Достоевский, Шекспир, Л. Толстой, Рабле, Чехов, М. Горький, Мелвилл, Купер, Платонов, Брюсов, Марк Твен, Золя, Анатоль Франс и еще по крайней мере дюжина крупных художников. Да и среди авторов теоретических утопических трактатов (большая часть которых была произведена на свет тоже «середняками») мы находим того же Платона, Бэкона, Кампанеллу, Августина, Мабли, Кабе, Фурье, Сен-Симона, Оуэна, Тарда, других талантливых философов, социологов и естествоиспытателей.

ВТОРОЙ КРИТИК. Бог с ними, со знаменитостями. Нас так и подмывает разделить всех на «выдающихся», «видных», «известных», «знаменитых», «великих» и вытянуться перед ними во фрунт. Чинопочитание у нас в крови. Не вернуться ли нам лучше к вопросу о формах артикуляции утопического идеала, или, как сказал бы, наверное, Филолог, о жанровых различиях утопических произведений?

ФИЛОЛОГ. Думаю, никто не обвинит меня в «ведомственных» пристрастиях, если скажу, что наиболее распространенная форма воплощения утопического идеала — художественная литература: роман, повесть, поэма, путевые зарисовки, дневники и тому подобное. При этом очень часто идеал, вернее, утопический «сюжет» оказывается как бы встроенным в не-утопический контекст, то есть в произведение, не относящееся в целом к утопиям. Таково, например, повествование о Телемской обители, вписанное Рабле в текст «Гаргантюа и Пантагрюэля», или «сны» Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?». Вообще, когда, читая художественное произведение, наталкиваешься   на   «сон»,   готовься   вступить  в   царство утопии.

СОЦИОЛОГ. Весьма распространена и такая форма воплощения утопического идеала, как трактат (или серия трактатов) —политический, социальный, экономический. Именно к этой форме прибегали многие социалисты-утописты, вообще люди с теоретическим складом ума. Некоторые авторы пользовались обеим формами или строили свои утопии как синтез художественного произведения и социально-политическо-экономического трактата.

ФИЛОЛОГ. И синтез этот, скажем прямо, не открывал новых горизонтов в художественной литературе. Примеров тому множество, ну хотя бы «Равенство» Эдварда Беллами, в котором он пытался разъяснить и дополнить идеи, высказанные им ранее в романе «Взгляд назад».

ИСТОРИК. Мы слишком уж сурово судим утопистов за их художественные просчеты и слабости. Беллетристика для многих из них не более чем оболочка, за которой порой скрывались идеи необыкновенной интеллектуальной красоты. Но есть и форма воплощения утопического идеала, которая вообще не ищет каких-либо художественных прикрытий. Это документ, каковым может быть декларация, манифест, устав, программа и т. д. Такого рода документы в изобилии являются на свет в ходе массовых политических движений, но особенно широкое распространение получают они в периоды социальных революций. Создание утопических коммун также нередко сопровождается появлением разного рода деклараций, предписаний, заявлений — достаточно сослаться на деятельность Оуэна по созданию «Новой Гармонии».

Надо, однако, заметить, что и в том случае, когда дело касается документа, утопический идеал может оказаться интегрированным в произведение, в целом не имеющее утопического характера и воспринимаемое общественностью как строгий юридический акт. Именно такого рода произведения были порождены буржуазными революциями XVIII—XIX веков. К их числу принадлежат французская Декларация прав человека и гражданина и американская Декларация независимости. Оба документа — это совершенно ясно — не могут квалифицироваться как утопии. И вместе с тем ряд зафиксированных в них идей (воплощавших социальный идеал прогрессивного крыла буржуазии и трудящихся, с интересами и требованиями которых буржуазии приходилось считаться) имел утопическую природу: они выражали идеи и представления, находившиеся в резком несоответствии с объективными тенденциями развития капиталистического общества, да и с реальными возможностями буржуазии, которые та нередко склонна была переоценивать, особенно в пылу революционной борьбы.

СОЦИОЛОГ. Не будем забывать о такой специфической форме воплощения утопического идеала, как коммунитарный эксперимент. Конечно, в основу деятельности немалого числа коммун были положены принципы, разработанные утопистами-теоретиками, скажем теми же Фурье, Кабе или Оуэном. Но были и такие коммуны, которые сами, обобщая собственный оригинальный опыт, формировали социальный, нередко выдержанный в утопических тонах идеал.

ИСТОРИК. Коммунитарный эксперимент — часть социальной практики, включающей и другие формы, например социальные движения, которые, как мы знаем, тоже могут руководствоваться утопическими программами. Так что правильнее было бы, наверное, говорить не просто о коммунитарном, а социальном утопическом эксперименте.

ФИЛОЛОГ. При условии, что само понятие «эксперимент» не берется слишком строго.

ФИЛОСОФ. Знаете, слушая со стороны этот разговор, я вижу, что у вас тут вырисовывается достаточно стройная типология форм воплощения утопического идеала. Но это только полдела,

СОЦИОЛОГ. Вы, как я понимаю, хотите сказать, что утопии различаются еще и по типам воплощенного в них идеала, и стоило бы подумать о поисках основания (принципа) классификации утопий.

ФИЛОСОФ. Я глубоко убежден, что пытаться построить какую-то универсальную типологию и, следовательно, искать какой-то ключевой принцип, который мог бы быть положен в основу этой типологии, — не имеет смысла. Утопия — слишком сложное явление, чтобы все ее характеристики, даже основные, можно было уложить в рамки какой-то одной модели.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Ну почему же? Характер (тип) общественных отношений, изображаемых в утопическом произведении, может рассматриваться как основание типологии, способной раскрыть существенные характеристики утопии. Как справедливо отмечает один наш социолог, в зависимости от того, «какой социальный строй в данной утопии изображается», «можно различать утопии, идеализирующие первобытнообщинный строй (общинные?), рабовладельческие, феодальные, буржуазные, социалистические. В свою очередь каждый тип подразделяется па группы и подгруппы»³⁸.

ФИЛОСОФ. Ну кто же сомневается, что такая (или подобная ей) типология имеет право на существование? Однако при всей своей значимости она остается неполной. Почему? Да потому, что в рамках рабовладельческой, феодальной и особенно буржуазной и социалистической утопий существуют различия, которые имеют типический характер и выходят за пределы соответствующих «групп» и «подгрупп». Так что решение проблемы заключается, видимо, в том, чтобы разработать целую систему (иерархию, если угодно) типологий, каждая из которых была бы построена на базе определенного основания и таким образом позволяла «высветить» и соответствующим образом артикулировать какую-то одну — более или менее фундаментальную— сторону («измерение») утопии. А все вместе они дополняли бы друг друга и давали бы достаточно целостную и полную характеристику движения утопической мысли. Поэтому давайте зададимся вопросом: каковы возможные и необходимые основания классификации утопий?

СОЦИОЛОГ. Ну, первое, что приходит в голову марксисту, — это социально-классовое содержание идеала. Утопии могут быть подразделены на буржуазные, пролетарские, мелкобуржуазные, патриархально-крестьянские и т. п. При этом воплощенные в них идеалы можно рассматривать как отражение и выражение интересов соответственно буржуазии, пролетариата и т. д.

ФИЛОСОФ. В числе оснований классификации утопий надо брать и социополитическое содержание идеала. То есть мы вправе подразделить их на социалистические, буржуазно-либеральные, анархистские, фашистские и т. п. Тут в основание классификации идеала кладется, как видите, определенная система социально-политических ценностей и ориентации, которые, вообще говоря, могут разделяться представителями разных классов.

ИСТОРИК. Думаю, в качестве еще одного основания классификации можно было бы выделить место утопического идеала на шкале исторического времени. В соответствии с этим критерием утопии могут быть подразделены на регрессистские — ориентированные на возрождение исторически изживших себя и исчезнувших социальных форм; консервационистские —нацеленные на.сохранение исторически исчерпавших себя, но все еще сохраняющихся социальных форм, и, наконец, прогрессистские — воплощающие, по разумению утописта, новый идеал и способные, таким образом, обеспечить общественный прогресс.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Опять это мудрствование — «регрессистские», «прогрессистские»... Есть же хорошие русские слова — «реакционный», «прогрессивный», «консервативный».

ФИЛОЛОГ. Ну, во-первых, это не русские слова.

А главное — между, скажем, «прогрессивным» и «прогрессистским», как и между другими обозначившимися здесь парными понятиями, имеется различие. «Прогрессистский» и другие понятия этого ряда фиксируют ориентацию утописта, тогда как «прогрессивный» я т. п.— нашу оценку этой ориентации или роли утопического идеала в общественной жизни. Не все про-грессистское оказывается в конечном счете прогрессивным, как и консервационистское — консервативным...

ФИЛОСОФ. Назову еще одно основание классификации утопий —социокультурное наполнение идеала. Оно определяет характер (природу) ценностей жизни и культуры, провозглашаемых утопистом и обусловливающих тип механизмов регулирования общественного процесса в Утопии, а в соответствии с этим и тип власти. Руководствуясь этим критерием, утопии можно подразделить на романтические (единение или даже слияние человека и природы, приоритет чувственного над рациональным, отсутствие жестких властных структур), технократические (приоритетное развитие науки и техники, рационального типа мышление, власть инженеров, менеджеров и ученых), теократические (господство религиозных ценностей в обществе, ведущая роль религиозных институтов и духовенства) и т. п.

При этом необходимо иметь в виду, что один и тот же тип утопии, скажем технократический, может быть насыщен в зависимости от конкретно-исторических условий различным политическим содержанием и служить ориентиром для различных политических сил.

ПОЛИТИК. Это все понятно. Но вот почему никто ни словом не упомянул о религиозной утопии? Ведь, судя по некоторым публикациям, она занимает законное место в утопической литературе?

ФИЛОСОФ. Я, например, считаю (да и не я один), что религиозная утопия — просто нонсенс.

ПОЛИТИК. Нонсенс?

ФИЛОСОФ. Именно. Независимо от политического или социокультурного характера, от уровня формирования социального идеала и способа его выражения утопия имеет мирскую ориентацию. Она всегда посю-стороння, даже если речь идет о теократическом идеале. Она апеллирует не к богу, но к человеку, которого, в сущности, хотела бы наделить божественными чертами, самого сделать богом. Добавьте к этому, что утопия нередко ориентирует на такие ценности, которые церковь не может не признать греховными. Утопия — это призыв к бунту, протесту, ереси.

ИСТОРИК. Подобных взглядов придерживаются и другие исследователи. Об антирелигиозности народной утопии   достаточно   отчетливо   говорится    в    книге А. И. Клибанова. «Образы, в которых выступала мысль об идеальном общественном строе, — пишет он, — являлись плодом воображения, порожденным отношениями реальной жизни. Но и самые фантастические из этих образов решительно отличались от образов религиозной фантазии, включая и те случаи, когда они выступали в религиозном облачении. Ибо речь шла не о «небесной отчизне», а об оптимальном строе человеческих отношений, и во всем множестве случаев, когда такой строй наименовывался «раем» или «царством божием», это были земной «рай» и «царство божие» на земле»³⁹. ФИЛОЛОГ. Мысль о несовместимости утопии и религии находит сочувствие и среди некоторых западных литературоведов   и   историков.   По   словам того же А. Фойгта, «утопии занимаются лишь нашим здешним миром... Они решительно отказываются делать предположения о могущем быть усовершенствовании человеческого духа или души в религиозном или нравственном смысле,..»⁴⁰

ПОЛИТИК. И все-таки... Все-таки есть мыслители, которые, описывая свои земные грезы, прибегают к религиозной символике, взывают к религиозным чувствам людей, опираются на религиозные догмы и религиозную мораль. Вот в этом смысле их творения все-таки можно называть «религиозными утопиями» — христианскими, иудаистскими, конфуцианскими или мусульманскими.

СОЦИОЛОГ. Ну что же, давайте с учетом сделанных оговорок классифицировать утопии и на основании их отношения к религиозным ценностям. А в целом, мне кажется, мы сделали шаг вперед в формировании представления об утопии как многомерном, сложном явлении, которое должно быть высвечено одновременно с нескольких сторон. Определяя ту или иную утопию как, скажем, мелкобуржуазную или буржуазную, важно одновременно охарактеризовать ее в других возможных измерениях, допустим как либеральную или консервативную, романтическую или технократическую, регрессистскую или прогрессистскую, светскую или религиозную и т. п. Только посредством такого — я бы назвал его «сферическим» — анализа мы можем оценить рассматриваемую утопию по достоинству.

ФИЛОСОФ. И понять, почему утопия многофункциональна.

ИСТОРИК. Было бы, я думаю, уместно несколько подробнее остановиться на этом вопросе, тем более что, судя по литературе, здесь тоже далеко не все бесспорно.

Разговор третий.
«ВЕЧНАЯ  ЕРЕСЬ»

ФИЛОЛОГ. Широко распространена точка зрения, будто главная функция утопии — критическая. «...Ценность всякой утопии, — читаем мы у А. Свентоховского, — бывает по преимуществу отрицательная, т. е. заключается в критике и протесте против существующего уклада отношений»⁴¹.

СОЦИОЛОГ. Аналогичной точки зрения придерживается и Карл Мангейм.

ВТОРОЙ КРИТИК. Мне кажется, у нас нет оснований ни соглашаться с этой точкой зрения, ни отрицать того, что критическая функция действительно присуща утопии и что роль этой функции весьма существенна— особенно в условиях, когда возможность прямой критики существующих порядков ограниченна.

ФИЛОСОФ. Вне всякого сомнения. Утопист — это всегда критик, бунтарь, порою еретик, который не может, не хочет смириться — пусть только в мыслях — со своей участью, с участью окружающих его людей, с участью, уготованной — как он ее видит — человечеству. В утописте всегда заложено мессианистское начало. Вы только посмотрите повнимательнее на портреты крупных теоретиков и практиков утопизма — от многих из них веет не только силой духа, но иногда даже каким-то фанатизмом, одержимостью.

ВТОРОЙ КРИТИК. Как сказал один из современных исследователей, «утопия — вечная ересь»⁴³.

ИСТОРИК. Не будем только забывать, что утопическая критика может быть разной по своей политической и социальной направленности, интенсивности, формам. Она может быть пассивной, созерцательно противопоставляющей реальному бытию бытие воображаемое, или активной, сознательно нацеленной на осуществление радикальных преобразований.

СОЦИОЛОГ. Исходя из этого, американский социолог Л. Мамфорд подразделял утопии на две группы, различающиеся по своим функциям. «Одна из этих функций, — писал он в «Истории утопий», — бегство или компенсация; она выражает стремление к немедленному освобождению от трудностей или фрустраций, вы- павших на нашу судьбу. Другая заключается в попытке обеспечить условия для нашего освобождения в будущем. Утопии, которые соответствуют этим двум функциям, я назову утопиями бегства и утопиями реконструкции. Первые оставляют внешний мир таким, каков он есть; вторые стремятся изменить его таким образом, чтобы строить отношения с ним на своих собственных условиях»⁴³.

ПОЛИТИК. Предлагаемое Мамфордом членение кажется мне очень уж примитивным — ведь многие утопии сочетают в себе как тенденцию к бегству, так и тенденцию к реконструкции.

СОЦИОЛОГ. Но в целом эта схема — пусть примитивная— дает, как мне кажется, представление о самых простых, легко наблюдаемых — ибо они лежат на поверхности — способах мысленного отрицания реального бытия.

Утопист может критиковать существующие в обществе порядки как «извращение» и «поругание» прежних, дорогих его сердцу идеалов и лелеять надежду на возвращение минувших времен, символически воплощенных в представлении о минувшем «золотом веке». Он может, иными словами, строить образ желаемого мира в соответствии с идеалами прошлого, выступая, как выразился наш коллега, с регрессистских позиций.

Объектом утопического отрицания может быть не реальное социальное бытие, в принципе принимаемое и даже оберегаемое утопистом, а нежелательное будущее, грозящее уничтожить статус-кво. В такой ситуации умному утописту консервативной ориентации не остается ничего другого, как выступить с умеренной критикой реального бытия, дабы попытаться предотвратить его грядущий распад, а в итоге сформировать такое будущее, которое оказалось бы «усовершенствованным» и законсервированным настоящим,

ИСТОРИК. Классическим примером сочетания обоих подходов является позиция Платона. «Платоновская утопия, — по точному замечанию А. Ф. Лосева, — сочетала в себе элементы различных, уже существовавших в прошлом, общественных и государственных форм... Платон был идеологом реставрации изживших себя государственных форм на базе рабовладельческих отношений, хотя в его утопии реально существовавшие общественно-политические формы и подверглись своеобразной и сложной трансформации. Его реставраторские планы были во многом неопределенны. Важно для него было только одно: не идти в ногу с разложившимся современным ему греческим обществом»⁴⁴.

СОЦИОЛОГ. Но утопическая критика может быть ориентирована на разрушение институтов, отношений и ценностей, исчерпавших свой творческий потенциал и ставших тормозами на пути социального развития. Именно с таких позиций выступали социалисты-утописты первой половины XIX века, отвергавшие буржуазную цивилизацию и проектировавшие новый общественный строй.

ФИЛОЛОГ. Хочу обратить ваше внимание на то, что критический пафос утопии может иметь разную объектную направленность. Утопист может бунтовать не только против социальных и политических установлений или господствующей морали, но и против законов природы, против самой смерти. Такого рода бунт выражен в поэтической форме во многих народных утопиях, развивающих мотив «живой воды», в утопических произведениях, формировавшихся в русле даосизма, буддизма, некоторых мистических течений — восточных и западных.

ИСТОРИК. С течением времени идея овладения силами природы и достижения бессмертия принимает форму проектов перестройки всего природно-мирового порядка и полной победы человека над смертью. Это был уже бунт против самой Природы, и начали его утописты.

ФИЛОСОФ. И все-таки утопия никогда не ограничивала свою задачу критикой общественно-политических структур или бунта против природно-мирового порядка. Подчас даже эта критика имела косвенный или скрытый характер и составляла всего лишь своеобразный фон, на который проецировались картины альтернативного мира, воплощавшего представления утописта о социальном, политическом, нравственном, эстетическом идеале.

СОЦИОЛОГ. Иными словами, помимо критической утопия выполняет еще и нормативную функцию.

ФИЛОСОФ. Именно. Утопия, как мы знаем, воплощает определенный идеал. Но как далеко он отстоит и должен отстоять от границ существующего общества? Кант, например, пытался обосновать установку на идеал как предел, отодвинутый от границ существующего общества на максимальное расстояние. «Платоновская республика,— читаем мы в «Критике чистого разума», — вошла в пословицу как якобы разительный пример несбыточного совершенства, возможного только в уме досужего мыслителя. Брукер считает смешным утверждение философа, что государь не может управлять хорошо, если он не причастен идеям. Между тем было бы гораздо лучше проследить эту мысль внимательнее и осветить ее новыми исследованиями (там, где великий философ оставил нас без своих указаний), а не отмахнуться от нее как от бесполезной под жалким и вредным предлогом того, что она неосуществима... Хотя этого совершенного строя никогда не будет, тем не менее следует считать правильной идею, которая выставляет этот maximum в качестве прообраза, чтобы, руководствуясь им, постепенно приближать законосообразное общественное устройство к возможно большему совершенству. В самом деле, — разъясняет далее

Кант, — какова та высшая ступень, на которой человечество вынуждено будет остановиться, и, следовательно, как велика та пропасть, которая необходимо должна остаться между идеей и ее осуществлением, — этого никто не должен и не может определять, так как здесь все зависит от свободы, которая может перешагнуть через всякую данную границу»⁴⁵.

Так рассуждал не только Кант. Этой установкой интуитивно руководствовались многие утописты, включая создателей народных утопий, Платона, Мора, Кабе, Фурье и других.

ПОЛИТИК. Я не уверен, что все, кто ориентировался на идеал-максимум, были убеждены в том, что придуманные ими проекты могут быть полностью осуществлены и что это принесет счастье человечеству.

ФИЛОСОФ. Среди утопистов всегда были люди разного ума и темперамента. Некоторые из них, как, скажем, Кабе — человек явно фанатического склада, пожертвовавший, по сути дела, жизнью ради воплощения собственной идеи, искренне верили и в возможность осуществления своих идеалов, и в свою великую миссию. Для других, в том числе, разумеется, и для Канта, сознательная максимализация утопического идеала была связана с четким представлением об утопии как исключительном царстве духа: если она когда-то и могла оказаться прототипом реального общества, то лишь в некоторых — и притом только частично воплощенных — чертах.

Утопический идеал служил, таким образом, эталоном, предназначенным для того, чтобы сверять с ним практически ориентированные проекты, или для демонстрации несовершенства существующих обществ и указания тех направлений, в которых надлежит действовать в повседневной жизни.

ПОЛИТИК. Но Вы сами говорите, что не все рассуждали, как Кант, и в качестве примера приводите Кабе, максималистские поползновения которого, кстати сказать, стоили жизни не только ему самому, но и многим из тех, кого он увлек с собой за океан с целью создания живой Икарии. Не все ведь знают, как обращаться с эталоном, кое-кто не прочь использовать его в качестве землемерного инструмента.

ФИЛОСОФ. Невежество, мессианистское рвение, которое всегда осуждал Маркс, или перехлестывающий через край темперамент — еще не аргумент в пользу уничтожения эталонов.

ФИЛОЛОГ. Знаете, мне вспоминаются слова известного нашего историка Николая Конрада. Рассуждая, как и вы, о воображаемом пределе, он писал: «В каких бы образах мысль об этом пределе ни выступала, она никогда не покидала человечество и вдохновляла его на борьбу с тем, что препятствует достижению идеального, достойного человека состояния общества. Об этом с великой яркостью и силой сказал русский писатель Достоевский: «Золотой век—мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже умирать»⁴³.

ИСТОРИК. Если мы обратимся к истории, то обнаружим, что утопические идеалы, создававшиеся в разные исторические периоды, характеризовались различной степенью трансцендированности и, следовательно, находились на разновеликом удалении от границ существующего общества. Одни были отдалены на максимально мыслимое расстояние от этих границ (утопия-максимум), другие находились у самых границ (утопия-минимум), порождая впечатление у наблюдателей, что наступает «закат» утопии. В конечном счете получалось обычно так, что в каждую историческую эпоху в общественном сознании существовала одновременно   целая   иерархия    (спектр)    утопических идеалов, воплощенных в различных формах и, повторяю, отдаленных от границ существующего общества на различную дистанцию.

ФИЛОЛОГ. Не уверен, что «утопию-минимум», как называет ее наш Историк, можно считать утопией в строгом смысле слова.

ИСТОРИК. Это довольно распространенное заблуждение. Как писал еще Фойгт на заре нашего века, «существуют созданные философами идеальные образы будущего, которые не носят радикального отпечатка. Это... не утопии в нашем смысле слова»⁴⁷. Но несколькими строками ниже автор делает существенпую оговорку: «Однако трудно провести границы между настоящими утопиями и такими идеальными государствами (которые не являются воплощением «радикального идеализма».— Э. Б.); нередко случается, что последние, если не творцами, то их последователями и политически настроечными читателями, принимаются в качестве программы и становятся, таким образом, помимо воли создателей их, настоящими утопиями»⁴⁸.

И в самом деле, важно ведь не каков образ с точки зрения «радикальности» (трансцендированности), а как он положен нашим воображением и служит ли он в качестве идеала, задающего субъекту существенные параметры его деятельности, является ли он образом идеального предмета.

Мы видим, как по ходу социальной эволюции наука отвоевывает у утопии все новые и новые земли, способствует реализации все более смелых идеалов. Но при этом она не только не пресекает утопические поиски, а, напротив, непроизвольно стимулирует их.

ФИЛОЛОГ. «Безумные», в том числе утопические, идеи становятся условием успешного развития самой науки. Ведь неистинное в пределах данного социально-исторического  контекста  может оказаться истинным как «момент» диалектического процесса познания. Помнится, еще Ф.Энгельс писал: «...что неверно в формально-экономическом смысле, может быть верно во всемирно-историческом смысле»⁴⁹.

ФИЛОСОФ. И это «превращение» проявляется прежде всего в том, что иеистинность утопий обнаруживает в ходе истории относительный характер, а проекты, неосуществимые на данном этапе общественного развития, оказываются реализуемыми в рамках более широкой исторической перспективы.

И вот тут мы подступаем еще к одной, а именно к когнитивной функции утопии. Выступая как заблуждение, как проявление «неистинного» сознания, она тем не менее фиксирует в специфической форме как противоречивость самого социального развития, породившего данную утопию, так и реальность факта его идеального, интеллектуального освоения. Напомню в этой связи, что в европейской философии нового времени уже Гегелем была заложена традиция отказа от вульгарно-метафизического противопоставления заблуждения истине. Поскольку, писал он, «заблуждение есть нечто положительное как уверенное в себе и отстаивающее себя мнение относительно того, что не есть в себе и для себя сущее» ⁵⁰, то есть поскольку заблуждение очерчивает границы наличного положительного знания, то оно органически интегрировано (в снятом виде) в истину.

СОЦИОЛОГ. Это тем более важно иметь в виду, что с развитием науки вненаучные формы идеального освоения мира, к числу которых принадлежит и утопия, не утрачивают своей практической ценности. На каждом конкретном этапе развития науки возможности научного знания и научных методов ограниченны, а между тем возрастание «фактора будущего» практически во всех сферах человеческой деятельности, обострение идейной борьбы вокруг вопроса о перспективах человека и общества требуют более активного поиска форм и способов «овладения будущим».

Принимая на себя функцию пробного исследования пределов возможного (применительно к космосу, обществу или отдельным его институтам) и формирования ценностных установок, утопия дополняет научное знание о мире вненаучными гипотезами и идеями, которые подготавливают плацдарм для продвижения науки вперед, предвосхищают истины, которые будут открыты и обоснованы наукой завтра.

ВТОРОЙ КРИТИК. Мне кажется симптоматичным, что XX век, и особенно вторая его половина, стал периодом невиданного расцвета и массового распространения фантастики. Не случайно, видимо, и то, что многие ученые, сохраняя преданность науке, обращаются одновременно к утопии и фантастике, которые позволяют им дать волю своему социологическому воображению. К, Э. Циолковский, например, был автором ряда утопических и научно-фантастических произведений⁵¹. Позднее эту традицию продолжили такие авторитеты в области естественных наук, как, скажем, Д. Габор и Б. Скиннер. Да и среди современных писателей, работающих в жанре научной фантастики, много лиц, имеющих естественнонаучное образование или даже успевших серьезно проявить себя на научном поприще, как, например, А. Кларк или А. Азимов.

ФИЛОСОФ. Приходится признать, однако, что взаимоотношения науки и утопии складываются не всегда гладко, тем более что последняя склонна порою претендовать на роль социального и политического императива. Но было бы наивным предлагать на этом основании раз и навсегда «очистить» наше знание и сознание от утопических элементов. Как справедливо отмечают некоторые исследователи, «сложные взаимоотношения теоретического и практического сознания порождают различные промежуточные формы постижения социальной действительности, где элементы теоретического подхода могут сочетаться с утверждением некоторых ценностных установок. Задача состоит, очевидно, не в том, чтобы как-то стремиться элиминировать эти формы из современного социального сознания, а в том, чтобы иметь по отношению к ним четкую рефлексивную позицию, позволяющую отличать элементы научности от элементов мифотворчества, утопий и т. п.»⁵².

СОЦИОЛОГ. Роль утопии в познании социальных явлений определяется еще и тем обстоятельством, что на протяжении всей истории своего существования она выступала как специфическая, ценностно ориентированная форма социального прогноза.

ФИЛОЛОГ. Но продолжает ли утопия сохранять за собой эту функцию в условиях существования такой самостоятельной дисциплины, как футурология?

СОЦИОЛОГ. К тому, что уже было сказано ранее о соотношении утопии и футурологии, мне хотелось бы добавить буквально несколько фраз, касающихся гносеологического аспекта этого соотношения. Прогноз ставит непосредственной целью выявить круг реальных возможностей развития общества (или какой-то его системы), на той или иной стадии развития (в зависимости от срочности прогноза) и определить вероятность каждой из данных возможностей. При этом прогноз оказывается тем более достоверным и эффективным, чем в большей мере освобождается он от ценностных элементов. Утопия, напротив, рисует образ не возможного и вероятного, а желаемого общества.

ФИЛОЛОГ. Но ведь этот желаемый, а значит, и совершенный с точки зрения утописта, идеальный порядок может совпасть— так бывало, и не раз — с возможным или даже наиболее вероятным в данных исторических условиях.

СОЦИОЛОГ. Может, разумеется. Однако необходимость такого совпадения не заложена в утопии. Утопист действует не как ученый, а скорее как свободный художник, который если и приоткрывает завесу, отделяющую будущее от настоящего, то прежде всего благодаря своей интуиции.

ИСТОРИК. Не столь уж редко случалось так, что рисуемый утопистом желаемый порядок вещей совпадал не только с возможным, но и с наиболее вероятным в данных исторических условиях, то есть выступал— что обнаруживалось, конечно, постфактум — в качестве социального прогноза. Утописты «гениально предвосхитили бесчисленное множество таких истин, правильность которых мы доказываем теперь научно...»⁵³.

В этой связи хотел бы обратить внимание на получившее в современной социологии и политической науке представление, что существующие в нашем сознании образы будущего способны оказывать активное воздействие на реальный ход событий. Опережающее отражение социальной истории предстает, таким образом, в качестве материальной силы, воздействующей па эту историю. Речь идет, другими словами, о конструктивной функции утопии.

СОЦИОЛОГ. Да, такой постулат мы давно уже встречаем в работах социологов и футурологов, например у Р. Мертона в «Социальной теория и социальной структуре» или в фундаментальном исследовании Ф. Полака «Образ будущего», где он проводит мысль, что будущий ход истории проектируется историей мысли о будущем⁵⁴. Из постулата о конструктивной силе представлений о будущем исходят в своих социологи-ческо-футурологических теориях У. Уоскоу, О. Тофф-лер, Р. О'Гилви, многие другие американские и западноевропейские исследователи.

ФИЛОСОФ. Если отвлечься от нюансов, то это не такая уж и новая постановка вопроса. Детерминирующая роль сознания в общественной жизни давно подмечена человеком. Это одна из самых старых и глубоких идей в философии. Ведь в самом деле история формируется не абстрактным субъектом, которому наперед известны (заданы) все ее «ходы». Историю делают живые, грешные люди с их надеждами, иллюзиями, заблуждениями и волей, с их стремлением сделать мир красивее, справедливее, комфортнее, с их верой, убежденностью в том, что это стремление может быть осуществлено.

В той мере, в какой историческая необходимость не существует как априорно заданная, но творится в процессе самой деятельности, а субъект истории свободен в своем социальном выборе, по-видимому, уже сам акт выбора исторической альтернативы и превращения ее в практическую цель (независимо от того, носит ли эта альтернатива научно обоснованный характер или нет) определяет до известной степени направление изменений, происходящих в обществе.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Уж не хотите ли Вы сказать, что все утопии осуществимы и утопическая природа альтернативы, ставшей программой действий, не оказывает никакого воздействия на их конечный или промежуточный результат?

ФИЛОСОФ. Вовсе нет! Никто ведь не утверждает, будто все мыслимые образы будущего в равной мере осуществимы только на том основании, что в равной мере мыслимы и что все рассматриваемое как реальное имеет тенденцию действительно становиться реальным. Раньше или позднее утопическая природа альтернативы, которую пытаются осуществить, даст о себе знать. Но сама попытка воплотить утопию способна наложить печать на ход социально-исторического процесса и привести к результатам, которых не ожидали ни сами лидеры, ни массы. Может, например, произойти частичная реализация утопического проекта или его временное осуществление, конечным итогом которых окажется, как это не раз случалось, либо реставрация «старого порядка», либо возникновение «промежуточной» структуры. Я не говорю уже о том, что экспериментирование с утопиями может повлиять на судьбы тысяч, а то и миллионов людей.

ИСТОРИК. Возьмите, к примеру, утопические движения в Европе XVI—XVII веков. Они способствовали возникновению не справедливого общественного строя, к созданию которого стремились вопреки объективным условиям того времени многие участники этих движений, а капитализма. Так было и в более близкие к нам времена.

ПОЛИТИК. Так как же все-таки утопии воздействуют на ход истории?

ИСТОРИК. Есть по крайней мере два пути. Во-первых, как я бы назвал его, прямой путь, когда утопический проект принимается в качестве программы действий или даже плана действий больших и малых групп. Возьмите хотя бы Оуэна, Кабе или Фурье, которые вместе со своими последователями пытались перестроить общество на основе выдвинутых ими утопических принципов.

Другой путь — косвенный, когда существующий утопический идеал выступает в качестве источника идей или вдохновения или стимула к действию, «вкрадываясь» в программные документы движений, партий, групп. Многие массовые движения нового времени были вызваны к жизни стремлением либо отыскать земной рай («счастливую землю»), будто бы существующий, но скрытый от посторонних глаз, либо собственными усилиями преобразовать «по справедливости» нынешний грешный мир. При этом нередко случалось так, что утопические образы оказывали на сознание людей большее воздействие, нежели факты реальной истории и политики.

СОЦИОЛОГ. Как остроумно заметил в этой связи Льюис Мамфорд, «икарийцы, которые жили лишь в сознании Этьена Кабе, или фриландцы, существовавшие лишь в воображении маленького сухого австрийского экономиста (речь идет о Теодоре Герцке, авторе «Фриландии».— Э. Б.), оказали большее воздействие на жизнь наших современников, нежели этруски, принадлежавшие к миру, который мы называем реальным, в то время как фриландцы и икарийцы обитали в Нигдее»⁵⁵.

ПОЛИТИК. Я очень хорошо понимаю эту ситуацию. По собственному опыту могу сказать, что воображаемое способно оказывать большее воздействие на принятие решений⁵⁶, нежели реальное, не являющееся объектом нашего внимания. Пройдут годы и выяснится, что политик, принимавший решение, — «волюнтарист», «субъективист» или что-нибудь в этом же духе, что он подпал под власть собственных фантазий, порожденных благим умыслом. «Реальное» обретет в конце концов реальную силу. Но все это потом... А ведь иной политик, замечу вам, только добрым умыслом, замешанным на фантазиях, и живет. Да и утешает его порою в трудный час, по правде сказать, тоже воображаемое, утопия.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Ушедший на покой политик вспоминает о былом...

СОЦИОЛОГ. Между прочим, он затронул, хотя и мимоходом, вопрос об одной из важнейших функций утопии, которой мы здесь еще не касались. Я бы назвал ее психотерапевтической, или компенсаторной. На это обращал внимание русский правовед П. Новгородцев: «Для труждающихся и обремененных, для бедных тружеников земли нужны впереди светлые перспективы, и эти перспективы даются в образе ожидаемого совершенства жизни. Усталые путники на жизненном пути, люди ищут отдохнуть и забыться в сладких мечтах о счастье, пережить хотя бы в воображении это блаженное состояние, где нет более ни борьбы, ни тревог, ни тяжкого изнурительного труда»⁵⁷.

ФИЛОЛОГ. О вдохновляющей, утешающей роли предельного идеала говорили и многие писатели. Вспомните «На дне» Горького.

«Лука. Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил... Должна, говорил, быть на свете праведная земля... Был он — бедный, жил — плохо... и когда   приходилось ему  так уж трудно, что хоть ложись да помирай, — духа он не терял, а все,   бывало,  усмехался только  да высказывал; «Ничего! потерплю! Еще несколько — пожду... а потом — брошу всю эту жизнь и — уйду в праведную землю...» Одна   у него   радость   была — земля   эта... И вот в это место... прислали ссыльного, ученого... Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил... глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Все верно, все земли показаны, а праведной — нет! Человек — не верит... Должна, говорит, быть... ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет... Ученый — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил — есть! а по планам выходит— нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: «Ах ты... сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый...» Да в ухо ему—раз! Да еще!.. А после того пошел домой — и удавился!..»

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Дела...

СОЦИОЛОГ. Но утопия не просто утешает. Она вселяет надежду⁵⁸, наделяя казалось бы потерявшее смысл существование новым смыслом. Она как бы компенсирует, дополняет  «ущербный»   мир, позволяя совершить или обрести в воображении то, что невозможно обрести или совершить в реальной жизни.

ИСТОРИК. Это хорошо показано Мортоном на примере одной из английских утопий XVII века, а именно «Описания Нового Света, называемого Сияющим миром» Маргариты Кэвендиш, герцогини Ньюкаслс-кой, в которой она рассказывает, как быстро завоевывает симпатии обитателей «Сияющего мира» и становится императрицей, то есть достигает всего того, чего никак не могла добиться в реальной жизни. «Благодаря непревзойденной бесхитростности этой утопии, — пишет Мортон, — очень скоро становится ясно, что вся фантазия здесь всего-навсего компенсация за поражение. В изгнании Маргарита Кэвендиш мучительно переживала унижение ее знатного рода, лишение богатства и ощущала ненависть к победоносной Республике. Эта эксцентричная, старомодная женщина — «синий чулок» — служила мишенью насмешек распутных царедворцев, окружавших Карла II за границей. И вот в отместку она произвела себя в императрицы несуществующей страны, осыпала себя в мечтах бриллиантами, позволяя себе высмеивать или изгонять тех, кого она ненавидела или была неспособна понять. По этому пути, — добавляет Мортон, — пошел и Джонатан Свифт — всю разницу создает лишь обаяние его гения!»⁵⁹

Подобные примеры можно умножить. Но мне кажется, что элемент компенсации и утешения содержится едва ли не в каждой утопии, ибо рождение редкого утопического проекта не сопряжено со страданием, неудовлетворенностью существующим обществом, с переоценкой ценностей, с ощущением утраты — частичной или полной — смысла собственного существования и жгучей потребностью обрести надежду на возрождение этого смысла в воображаемом бытии.

ФИЛОСОФ. Таким образом, мы вправе говорить о пяти основных функциях утопии — критической, нормативной, когнитивной   (прогностической), конструктивной и компенсаторной.

ФИЛОЛОГ. Не присущи ли эти функции идеалу, как таковому, — вот вопрос?

ФИЛОСОФ. Три из перечисленных функций — нормативная, когнитивная и конструктивная — относятся к числу специфических функций любого идеала. Тут Филолог прав. Что же касается двух других, то эти функции вытекают из особенностей построения утопического идеала и присущи только утопии. Но тут нужно учесть одно обстоятельство. Функции идеала, определяемые его природой и контекстуальным содержанием, необходимо брать в системном единстве, как вытекающие друг из друга и обусловливающие друг друга. В этом смысле все пять перечисленных функций в их единстве присущи именно утопии, и только ей.

СОЦИОЛОГ. Необходимо помнить и об иерархии функций. Это величина переменная. В зависимости от конкретных исторических условий и от тех задач, которые ставит перед собой утопист, приоритет той или иной функции может изменяться.

ФИЛОСОФ. И все же, каковы бы ни были эти условия и задачи, утопия выступает всегда и как критика существующего общества, и как норма нашей прак-тическо-созидательной деятельности и мышления, и как способ познания реального мира, и как «опора в неравной борьбе», и как материальная сила, преобразующая мир.

СОЦИОЛОГ. Мне кажется, что, завершая разговор о функциях утопии, следовало бы сказать еще об одной важной вещи. Общественные функции некоторых явлений сознания и культуры, включая утопию, определяются не только теми значениями, которые выражают их подлинную сущность, но и мнимыми значениями, закрепляющимися за ними в силу каких-то внешних обстоятельств.

Поскольку утопия всегда рассматривалась обыденным— да и не только обыденным — сознанием как синоним иллюзорного, нереального, она превратилась со временем в своеобразный символ границы, очерчивающей пределы «практически неосуществимого» и тем самым как бы предостерегающей от определенных действий как непродуктивных или даже контрпродуктивных, от вторжения в некоторые сферы деятельности.

В этой — назовем ее «ограничительной» — функции утопия, а точнее сказать, понятие утопии широко использовалось различными социальными классами и группами, прежде всего теми, которые находились у власти, в целях манипулирования людьми, в целях нерепрессивного блокирования определенных форм материальной и духовной деятельности, направленных на поиски альтернативных ценностей и угрожающих существующим порядкам⁶⁰.

ИСТОРИК. Помните знаменитое «Письмо к новым левым» Чарлза Райт Миллса?

СОЦИОЛОГ. Как раз хотел об этом сказать. Западные леворадикальные критики 60-х годов, и прежде других Райт Миллс — известный американский социолог, автор популярной в свое время «Властвующей элиты», подчеркивали в своих публикациях и речах, что буржуазия развитых капиталистических стран широко использует культурный аппарат общества, чтобы заклеймить как «утопию», то есть как что-то неосуществимое, едва ли не всякую критическую теорию, ставящую под вопрос господствующие отношения и ценности. «Нас, — писал Райт Миллс в «Письме...», — часто обвиняют в том, что мы «утопичны» в своих критических высказываниях и в своих предложениях... В этих обвинениях есть доля истины. Но не должны ли мы, — продолжает американский социолог, — задаться вопросом: что сегодня в действительности понимается под утопическим?.. Я думаю, что «утопическими» сегодня называют любую критику или предложение, которые выходят за пределы замкнутой среды индивидов, среды, которую мужчины и женщины способны непосредственно постичь и которую они с достаточным основанием могут рассчитывать непосредственно изменить»⁶¹. ФИЛОСОФ. Левые радикалы, конечно, сами впадали в крайность, провозглашая «конец утопии». Но их критика позволяет нам составить более полное представление о функциях утопии не только как феномена, но и как понятия. Это тем более важно, что современная эпоха открывает перед человечеством — отчасти благодаря НТР — более широкие по сравнению с прошлым возможности альтернативных «проб» (и соответственно ошибок), расширяет границы творческой свободы, ставя перед субъектом социально-политического процесса головоломную проблему отделения действительных общественных преград от мнимых.

Разговор четвертый.
УТОПИЯ, МИФ,  ИДЕОЛОГИЯ

ФИЛОЛОГ. Мы лучше высветим утопию, если сопоставим ее с другими явлениями духа, прежде всего мифом и идеологией. Тем более что существует традиция таких сопоставлений, которая сама по себе представляет интерес.

ИСТОРИК. Вне всякого сомнения. Это относится, в частности, к концепции французского политолога и социолога начала нашего века Жоржа Сореля, который одним из первых предпринял сравнительный анализ утопии и современного — «социального», как он его называл, — мифа. Теоретик и практик анархо-синдикализма, движимый стремлением отыскать эффективное средство революционной мобилизации масс, Сорель противопоставлял миф, в котором он открыл для себя одно из таких средств, утопии как продукту рассудочной деятельности теоретиков.

«Утопия, —утверждал он в письме к Даниэлю Га-леви, —продукт интеллектуального труда, она является делом теоретиков, которые путем наблюдения и обсуждения фактов пытаются создать образец, с которым можно было бы сравнивать существующие общества и оценивать хорошие и дурные стороны последних; это совокупность вымышленных учреждений, которые' однако, представляют достаточную аналогию с существующими для того, чтобы юристы могли о них рассуждать... О мифе, — продолжает автор письма, — нельзя спорить, потому что в сущности он составляет одно с убеждениями социальной группы, является выражением этих убеждений на языке движения и вследствие этого его нельзя разложить на части и рассматривать в плоскости исторических описаний. Утопия же, наоборот, может подлежать обсуждению, как всякая социальная конструкция... ее можно опровергать, показывая, как та экономическая организация, на которой она покоится, несовместима с нуждами современного производства»⁶².

ФИЛОЛОГ. Прежде чем сопоставлять утопию и миф, утопическое сознание и мифосознание, необходимо уточнить, какой смысл вкладывается в понятие мифа. Ведь о сущности и функциях последнего споров не меньше, чем об утопии⁶³.

СОЦИОЛОГ. Однако, если судить по литературе, относительно некоторых существенных параметров мифа имеется принципиальное согласие если не всех, то большинства исследователей. Скажем, о том, что миф возник в первобытном обществе как интегральная форма духовного освоения мира и выступал как «не-расчлененная идеологическая первоматерия, из которой еще не успели выделиться наука и словесность, история и сага, религия и право, философия и теология...»⁶⁴.

ФИЛОСОФ.   Первобытная мифология —это,   если хотите, синоним первобытного общественного сознания, в котором не выкристаллизовались еще «формы» и «уровни» (различаемые исследователями в общественном сознании более поздних эпох) и для которого не существовало границ между объектом и субъектом, природным и социальным, рациональным и иррациональным, естественным и сверхъестественным.

ИСТОРИК. Как показали Б. Малиновский и М. Элиаде⁶⁵, в своем непосредственном виде миф рождается и существует в первобытном обществе как освященная действием сверхъестественных сил (и потому священная) история творения мира и человека. История, задающая нормы восприятия и поведения, критерии оценки и вместе с тем живая, то есть воспроизводимая последующими поколениями через переживание мифа, через мнимое возвращение к первоистокам бытия.

СОЦИОЛОГ. Я бы сказал, что первобытная мифология— это не просто сознание, но скорее целая культура, включающая материальный, в частности обрядовый, компонент, бессознательное обобщение на образном уровне духовно-материального опыта жизнедеятельности многих поколений.

ФИЛОСОФ. При этом для самих мифотворцев, как и для тех, кто, воспроизводя в ритуале миф, каждый раз переживал его заново, кто находился как бы внутри мифа, последний был истиной, не нуждающейся ни в каких доказательствах. «...Миф — это повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно»⁶⁶.

ИСТОРИК. Уместно, думаю, напомнить, что Маркс, характеризуя древнегреческое искусство, отмечал две принципиальные черты мифа. «Предпосылкой греческого искусства, — писал он, — является греческая мифология, т. е. такая   природа   и такие общественные формы, которые  уже сами   бессознательно-художественным образом переработаны народной фантазией»⁶⁷.

Маркс обращает внимание на очень важное обстоятельство, не раз отмечавшееся в дальнейшем исследователями: миф — продукт народной фантазии, коллективное творение.

СОЦИОЛОГ. Теперь уже очевидно, что миф имманентен коллективному (массовому) сознанию.

ИСТОРИК. Со своей стороны существование коллективного (массового) сознания — необходимая предпосылка продуцирования и репродуцирования мифа. Вот почему миф играл и продолжает играть заметную роль в массовых движениях независимо от интеллектуального и культурного уровня их участников.

ПОЛИТИК. Думаю, по этой же причине (в числе других) появление «массового общества» и подъем массовых движений в XX веке сопровождались и подъемом мифосознания.

ФИЛОСОФ. Согласен с Вами. Об этом, кстати сказать, писали многие на Востоке и на Западе. Но я хотел бы вернуться к приведенному высказыванию Маркса и обратить внимание на ту его часть, где говорится о мифе как продукте народного сознания. Исследования психологов и социологов XX века достаточно убедительно продемонстрировали, что бессознательное психическое играет весьма существенную роль в образовании первичных схем представлений о бытии — человеке, мире, природе и отношениях между ними, — принимающих устойчивый характер и проявляющихся в дальнейшем в литературе, искусстве, вообще в творческой деятельности ⁶⁸.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Не будем, однако, забывать, что с разложением первобытного строя разлагается и первобытная мифология. Так что не стоит преувеличивать ее роль в современном обществе. Вижу я такую тенденцию...

ФИЛОСОФ. Но не стоит эту роль и преуменьшать. Конкретные мифы, порожденные первобытными обществами, со временем умирают. Но мифосознание как определенная исторически сложившаяся форма духовного освоения и формирования мира, как тип сознания, в котором находят воплощение представления о периодическом обновлении мира, восхождении к первоосновам, возвращении «потерянного рая», преодолении конечности индивидуального существования и разрыве с историческим (хронологическим) временем, — этот тип сознания выживает и после разложения первобытного общества.

ИСТОРИК. История дает множество тому подтверждений. Не буду говорить — это и так прекрасно известно, — что мифосознание пронизывает средневековые культуры. Давайте обратимся к новому времени...

ФИЛОСОФ. Помните известное письмо Маркса Фридриху Зорге от 19 октября 1877 года?

ИСТОРИК. Да, конечно. Маркс говорит в нем о попытках подмены материалистической базы научной теории «современной мифологией с ее богинями справедливости, свободы, равенства и братства»⁶⁹. Как я понимаю, автор письма вовсе не хотел сказать, будто справедливость, свобода, равенство или братство — мифы. Не было это, думается мне, и метафорой. Из высказываний Маркса вытекает важный в методологическом отношении вывод, а именно — некоторые ценности, лозунги, даже теоретические конструкции могут при определенных условиях подвергаться такой интерпретации, которая делает их сродни продуктам мифо-сознания. Да вы попробуйте взглянуть со стороны на наш XX век! И увидите, что мифосознание живо, хотя и предстает порой в современной, секуляризованной форме. Его следы, как показал тот же М. Элиаде⁷⁰, мы находим и в литературе, и в искусстве, и в науке, и, конечно, в общественной   и политической   жизни как развивающихся, так и промышленно развитых стран.

ПОЛИТИК. Элементы мифосознания с его культом героя, мессианизмом и эсхатологией, с его ритуалом достаточно отчетливо прослеживаются и в авторитарных политических режимах, явившихся на свет в наше время.

ВТОРОЙ КРИТИК. В том числе и в условиях сталинского режима. Об этом надо сказать прямо, если мы действительно хотим выявить весь комплекс причин, породивших тот духовный и политический климат, который сложился в стране в 30-е годы и сохранялся в смягченной форме в последующем. На протяжении десятилетий в стране культивировалась своеобразная светская религия со своими богами и героями, творившими чуть ли не геракловы подвиги, своими мифами, своими святыми и демонами (характер которых менялся сообразно потребностям времени), своей литургией и эсхатологией. Культ личности был, в сущности, культом мифического творца мира. Он предполагал не только совершение всеми гражданами необходимых символических актов, от поклонов и коленопреклонений до молитв и жертвоприношений, но и наличие массового сознания, пронизанного мифоэле-ментами. Такое сознание сложилось, конечно, не вдруг, не на пустом месте. Некоторые историки даже утверждают, насколько мне известно, будто российская культура в большей мере, чем многие другие, проникнута мифологическим духом.

ИСТОРИК. Так думают, уверяю вас, далеко не все историки. Хотя, возможно, в этом что-то есть. Только я говорил бы не о каком-то неизменном «национальном духе», а о специфике национальной истории.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Послушать вас, так получается, что правы буржуазные фальсификаторы, которые с пеной у рта утверждают, будто социализм — это миф!

ВТОРОЙ КРИТИК. Отнюдь. Я говорю о том, что подтвердит всякий добросовестный и честный исследователь. На ранних этапах своего развития социалистическое общество (так ведь было не только у нас) может порождать сознание и поведение, в которых отчетливо проступают мифологические элементы. Кстати сказать, коллега, когда буржуазный критик утверждает, что «социализм — это миф», или когда Вы сами говорите о «мифе буржуазной демократии», то это не имеет к обсуждаемому нами феномену мифа никакого отношения. «Миф» в этих высказываниях не более чем банальная метафора, синоним чего-то несостоятельного: «басня», «ложь», «сказка».

СОЦИОЛОГ. Надо все-таки уточнить, во избежание недоразумений, что миф современный, то есть тот, который мы обнаруживаем в культурах XIX и XX веков, а может быть, даже и в культурах средневековья, не тождествен мифу изначальному. С разложением первобытного общества миф перестает быть интегральной, тотальной формой сознания и культуры, сохраняясь лишь в качестве их элемента. При этом он, конечно, утрачивает прежнюю «чистоту», вступает в сложные взаимодействия с другими элементами сознания и культуры. Словом, новая мифология — продукт не только иной эпохи, но и иного сознания, порождаемого в существенных своих чертах рационалистически-аналитическим подходом человека к миру и к решению собственных проблем.

Однако и современному мифу (мифосознанию) присущи такие характерные для первобытного мифа (мифосознания) черты, как эмоциональная окрашенность мировосприятия, отсутствие четких границ между рациональным и иррациональным, естественным и сверхъестественным, между прошлым, настоящим и будущим, между индивидуальным и коллективным.

ФИЛОСОФ. Вспоминаются магические строки Ф. Тютчева: «Тени сизые смесились, Цвет поблекнул, звук уснул — Жизнь, движенье разрешились В сумрак зыбкий, в дальний гул... Мотылька полет незримый Слышен в воздухе ночном... Час тоски невыразимой!.. Всё во мне, и я во всем!.. Сумрак тихий, сумрак сонный, Лейся в глубь моей души, Тихий, томный, благовонный, Все залей и утиши. Чувства — мглой самозабвенья Переполни через край!.. Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!»

Вот это «Всё во мне, и я во всем», «Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!» — артистическое и вместе с тем очень глубокое выражение мифосознания, мифоощущения...

ФИЛОЛОГ. Таков весь Тютчев. И я благодарен Философу, что он напомнил о поэзии. Ибо велик и опасен соблазн видеть в мифологии демоническую силу, рождающую одних лишь чудовищ, или же какой-то опасный рудимент, от которого желательно поскорее избавиться. Мифология амбивалентна, как и утопия. Мне, например, трудно представить себе художника или мыслителя, сознание которого было бы лишено мифологического измерения, который не пытался бы прочувствовать жизнь в ее нерасчленимой, невыразимой полноте.

ИСТОРИК. О мифологическом измерении правомерно говорить и применительно к классовому и национальному сознанию. Там тоже присутствует, хотя и в разных «дозах», мифологический дух.

ПОЛИТИК. Рискую показаться наивным, но все-таки откуда такая устойчивость мифа?

СОЦИОЛОГ. Откуда такая устойчивость? Если кратко — от непреходящей власти космоса над человеком. Маркс в цитировавшемся выше отрывке о греческом искусстве, констатируя, что «мифология преодолевает, подчиняет и преобразовывает силы природы в воображении и при помощи воображения», тут же делает примечательное заключение: «...она исчезает, следовательно, вместе с наступлением действительного господства над этими силами природы»⁷¹. Кто решится утверждать, что настала эра такого господства? Да и настанет ли она вообще?

Далее. Между мифом и массовым сознанием существуют, как я уже говорил, отношения взаимообусловленности: миф творится и поддерживается массовым сознанием, массовое сознание опирается на миф, питается им. Но XIX и тем более XX век — это эпоха бурного развития массовых процессов и выдвижения массовых общностей в качестве активнейшего субъекта социально-политических процессов⁷².

Есть и еще одна причина устойчивости мифа. Очевидно, в процессе культурной и интеллектуальной эволюции человечество так до конца и не преодолевает изначальные формации сознания и психики, присущие ему на ранней ступени развития. В определенных ситуациях они, как свидетельствует исторический опыт, могут играть весьма важную, если не решающую, роль в формировании нашего мировосприятия и поведения.

ПОЛИТИК. Нужно, мне кажется, учитывать и то обстоятельство, что в каждом обществе имеются круги и группы, сознательно культивирующие мифосоз-нание и распространяющие определенные мифы в качестве средства политического и социального манипулирования. Тем более что современная технология открывает для этого широчайшие возможности.

СОЦИОЛОГ. Вне всякого сомнения. Позволю себе снова обратиться к авторитету Маркса. «До сих пор думали, что создание христианских мифов было возможно в Римской империи только потому, что еще не было изобретено книгопечатание. Как раз наоборот. Ежедневная пресса и телеграф, который моментально разносит свои открытия по всему земному шару, фабрикуют больше мифов (а буржуазные ослы верят в них и распространяют их) за один день, чем раньше можно было изготовить за столетие»⁷³.

Возможности нынешних средств массовой информации относятся к возможностям прессы времен Маркса так, как последняя — к возможностям первого печатного станка Гутенберга.

ФИЛОСОФ. Одним словом, не отождествляя первобытный миф с мифом современным, мы тем не менее можем, мне кажется, говорить о существовании объединяющего их типа сознания с присущими ему характеристиками, позволяющими отделить миф и от утопии, и от идеологии.

СОЦИОЛОГ. Вернемся, однако, к поставленному Сорелем вопросу о соотношении утопии и мифа и попробуем разобраться, прав ли он, рассматривая их как антиподы. На первый взгляд, для такой оценки есть немало оснований. Начать с того, что утопия, как самостоятельный феномен сознания возникает на «развалинах» первобытного мифа, живет его смертью, если перефразировать Гераклита. Нельзя не согласиться с Ф. Полаком, который утверждает, что «утопия может фактически рассматриваться как один из самых старых и чистых примеров демифологизации»⁷⁴, что изначально предопределяет ее существенные отличия от мифа.

ФИЛОСОФ. В принципе это, возможно, и так. Но в реальной жизни, в мыслительной практике эти два феномена сознания сплошь и рядом как бы «переливаются» друг в друга: миф обретает черты утопии, утопия мифологизируется.

СОЦИОЛОГ. И тем не менее... Но к этому я вернусь чуть позднее. А пока продолжу начатый разговор о различиях утопии и мифа. Здесь уже отмечалось, что миф — порождение массового, коллективного творчества, тогда как утопия — продукт творчества индивидуального; что в мифе находит проявление массовое сознание, тогда как в утопии — сознание групповое или индивидуальное.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Позвольте, по-моему, все мы давно уже сошлись на том, что утопия имеет массовый характер, особенно в современном обществе.

СОЦИОЛОГ. А я и не отрицаю этого. Когда я говорю о массовом сознании, то вовсе не хочу сказать, что это широко распространенное сознание, хотя слово «массовый» часто используется именно в таком значении. Масса —не просто множество, это определенная социальная общность, которая отличается от класса или группы. Как справедливо заметил недавно наш социолог Б. Грушин, говоря о «массе», мы должны отдавать себе отчет в том, что речь идет «о весьма широкой серии самых разнообразных по их характеристикам, в том числе достаточно устойчивых, множеств людей, демонстрирующих совместное, но не групповое поведение, а также стоящий «за» этим поведением особый тип общественного, но не группового сознания»⁷⁵. Словом, не вдаваясь в нюансы —сами по себе, впрочем, весьма интересные, — скажу только, что массовое сознание — это, как я бы его назвал, «трансгрупповое» сознание и именно оно служит благоприятнейшей почвой для возникновения и бытования разного рода мифов.

Однако я еще не закончил разбор вопроса о различии утопии и мифа. Важно добавить к сказанному еще вот что. Миф иррационален, утопия — продукт рациональной деятельности. Миф лишен критического измерения, он фиксирует конформное отношение человека (как рода, ибо миф не знает индивида) к социуму. Утопия же, повторю это еще раз, есть по самой своей природе отрицание, бунт, ересь, даже если это всего лишь ересь «внутренней эмиграции» сознания.

ФИЛОСОФ. Однако при более внимательном сопоставлении утопии и мифа мы не можем не заметить, что наряду с существенными различиями между ними имеются и общие черты. Это прежде всего их генетическая общность. Никто не станет, по-видимому, отрицать того, что в отличие от мифов большинство утопий— продукт индивидуального творчества. Но если верно, что художник вообще отражает в своем произведении то, что «разлито» в коллективной психологии на всех ее уровнях, что смутно ощущается, интуитиви-руется, но по тем или иным причинам не может быть артикулировано другими (и что, собственно, обеспечивает художнику контакт с читателем, зрителем, слушателем), то тем более верно это в отношении утопии, исходная точка которой — народная утопия, то есть фольклор.

ФИЛОЛОГ. Напомню, что именно народная утопия была первичной по отношению к другим утопическим формам. Впрочем, фольклор всегда оставался важным источником утопии.

ФИЛОСОФ. Одним словом, утопия и миф имеют общие корни. И эта общность дает о себе знать.

В создании и многократном повторном переживании мифа первобытный человек удовлетворял свою потребность в обновлении мира, соприкосновении с «первоосновами» сущего, «возвращении» к подлинному бытию. Но ведь и вступление в Утопию знаменует радикальный разрыв с существующим миром, начало «подлинной» жизни, обновление общества и самого человека — нравственное и даже физическое.

ФИЛОЛОГ. Герой романа Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны», едва ступив на райские лунные земли, молодеет на несколько лет и у него... отрастают волосы. Это, конечно, фантастическая утопия, но и во многих других утопических сочинениях, лишенных ярко выраженного фантастического начала, звучит мотив духовного, нравственного, физического обновления.

ФИЛОСОФ. Царство мифа — вневременное царство, там нет развития событий в каком-то определенном направлении, нет исторического времени. Но его нет и в Утопии. Многие исследователи совершенно справедливо характеризуют ориентацию на построение утопического мира как попытку порвать с историей, подняться над социальным временем, оказаться в царстве вечного блаженства. В этой ориентации я вижу яркое, хотя и неосознаваемое, проявление мифо-сознания утописта.

ФИЛОЛОГ. Если я Вас правильно понял, мифо-сознание проявляется уже в самом утопическом творчестве или, точнее, в самом творческом импульсе утописта.

ФИЛОСОФ. Именно так. Но мифосознание прорывается и в самочувствии утопийцев. Царство мифа—коллективистское царство, индивид тут «растворен» в социальной общности. Но ведь ту же самую картину мы находим и в Утопии. Вы никогда не задавались вопросом: почему ее счастливые обитатели лишены, как правило, ярко выраженной индивидуальности— даже когда за ними признаются различия в характере, как, скажем, у Фурье, который говорил о 810 возможных человеческих характерах? Почему они все на одно лицо, не говоря уже о том, что во многих случаях одеты в одинаковые робы и обуты в одинаковые башмаки? Могут сказать: это наглядное проявление равенства. В таком случае замечу, что само равенство трактуется в мифологическом духе,

ФИЛОЛОГ.   Кстати, вы обращали внимание, читая утопические романы, на то, что, беседуя с чужестранцами, попавшими в их благословенную страну, утопиец никогда не говорит «Я», он говорит «Мы»?

ПЕРВЫЙ  КРИТИК.  Это естественно, особенно в коллективистских утопиях. В условиях существования общественной собственности на средства производства, распространения духа коллективизма и отсутствия эгоистических побуждений человеку более свойственно говорить «Мы», нежели «Я»-

ФИЛОЛОГ. Не могу согласиться с Вами. Истинный коллективизм не убивает индивидуальности в человеке, не убивает личности. Логично услышать: «Мы построили...» Но не менее логично услышать: «Я думаю, что...»

ФИЛОСОФ. Так вот я думаю, что прав Филолог. Дело не просто в коммунистических (социалистических) общественных отношениях, описываемых Мором, Фурье или кем-то еще. И не в отсутствии воображения у утопистов. Точнее, не только в этом. Дело еще и в том, что все члены воображаемых утопических сообществ воплощают собой — в чисто мифологическом духе — высшее единство, «сверхлицо», как выражение подлинной сути человеческого бытия. Те качества, которые мы ожидаем увидеть у индивидов, присущи только целокупности — общине, государству, миру, космосу.

СОЦИОЛОГ. Есть еще одна важная черта, роднящая утопию и миф. Как известно, в русле первобытной мифологии формируются на уровне коллективного бессознательного первичные устойчивые мотивы или схемы представлений о бытии, которые исследователи обнаруживают в произведениях литературы и искусства последующих времен. Многие из такого рода мотивов и схем мы находим в утопиях.

Это прежде всего мотив катастрофы, широко представленный в утопической литературе разных эпох и народов. Вступление в Утопию связывается нередко с катастрофическими событиями, наиболее характерными формами которых оказываются революция и война. «Была борьба с начала до конца, жестокая война до тех пор, пока радость и надежда не положили ей конец», — поясняет герой романа Уильяма Морриса «Вести ниоткуда»⁷⁶.

ФИЛОЛОГ. А вот послушайте, что писал Фурье! «Несчастные нации, вы подходите к великой метаморфозе, которая, казалось, возвещает о себе всеобщим потрясением. Поистине, именно ныне настоящее чревато будущим, и чрезмерность страданий должна привести к спасительному кризису... Да, строй цивилизации становится все более отвратительным с приближением его крушения, земля представляет лишь ужасный политический хаос; она взывает к руке второго Геркулеса, чтобы очистить ее от чудовищных социальных явлений, которые ее бесчестят. Уже появился новый Геркулес; его великие деяния разносят имя его от края до края, и человечество, приученное им к зрелищу чудесных дел, ждет от него некоего чуда, которое изменит судьбу мира»⁷⁷.

СОЦИОЛОГ. Какая грозовая атмосфера! «Великая метаморфоза», «всеобщее потрясение», «крушение», «изменение судьбы мира»...

ФИЛОСОФ. Справедливости ради надо заметить, что есть немало утопий, в которых социально-политическую катастрофу удается — пусть только в последний момент — предотвратить.

СОЦИОЛОГ. Но это не меняет сути дела. Ведь если вы внимательно изучите подобного рода произведения, то увидите, что и они фиксируют ситуацию глубокого социального кризиса, который по логике повествования неизбежно должен был бы привести к катастрофе, не упреди ее своевременное учреждение утопических порядков. Катастрофа «не состоялась», но тем не менее дело свое сделала: лик общества преображен.

ФИЛОЛОГ. Да, по этой схеме построено немало утопий. Возьмите, к примеру, «Через сто лет» Эдварда Беллами. «Мой собеседник, — рассказывает один из героев, — на несколько мгновений задумчиво уставился на меня и затем сказал:

— И вы уверяете, что тогда еще не все понимали, к какому кризису приближалось общество?.. Вы, имея пред глазами все признаки грядущего переворота, не поняли этого, а между тем для нас теперь они же являются столь очевидными и бесспорными» ⁷⁸.

СОЦИОЛОГ, Катастрофу удается предотвратить не всегда. Так, в «Отрывках из истории будущего» Габриель Тард рисует страшную картину оледенения планеты, предшествующую установлению Утопии.

К концу XXV столетия «доисторической эры, называвшейся когда-то христианской» энергия нашего дневного светила начинает иссякать и на земле воцаряется новый ледниковый период. «...Невзгоды следуют одна за другой. Все население Норвегии, северной России, Сибири гибнет от мороза в одну ночь; умеренный пояс подвергается сплошному опустошению. Оставшиеся в живых его обитатели, убегая от снежных заносов и ледяных глыб, сотнями миллионов направляются к тропикам, переполняя летящие на всех парах поезда... От красивой, сильной и благородной человеческой расы, для развития которой потребовалось столько веков усилий, столько гения и такой долгий и разумный подбор, вскоре должно было остаться лишь несколько тысяч или несколько сотен истощенных или полупомешанных экземпляров, единственных хранителей последних остатков того, что составляло цивилизацию»⁷⁹.

Но это была, как называет ее сам Тард, «счастливая катастрофа, благодаря которой ушел в землю, на благо человека, разлившийся поток цивилизации»⁸⁰.

ФИЛОЛОГ. Проще говоря, спасшиеся от холода зарылись в землю и начали новую, замечательную, с точки зрения Тарда, жизнь.

СОЦИОЛОГ. Итак, катастрофа — природная или социальная, — разрушая несовершенные общественные структуры, расчищает «площадку» для построения Утопии, для создания гармонических отношений между обществом и природой, между человеком и человеком. Однако во многих утопиях состояние гармонии оказывается отделенным от состояния хаоса, вызванного катастрофой или кризисом, достаточно длительным периодом, сопряженным с борьбой, с социальным и политическим насилием.

ФИЛОСОФ. Иными словами, в утопиях мы часто сталкиваемся с мотивом гармонизации хаоса через социально-политическое насилие, мотивом, имеющим глубокие мифологические корни.

ПОЛИТИК. Как это выглядит на практике?

ФИЛОЛОГ, Простейший случай — война, как, например, в «Истории севарамбов». Другая схема — что-то вроде междоусобной борьбы. Такую ситуацию описывает Тард в «Отрывках из истории будущего». Когда спасшиеся после страшной природной катастрофы люди ушли под землю, началась борьба «между централистическими и федералистическими общинами, в сущности же между общинами рабочих, общинами артистов», вследствие чего «возникло еще более кровопролитное столкновение между анархическими общинами и общинами организованными...» ⁸¹. Третья схема — политический переворот, как, например, в утопии Анатоля Франса «На белом камне».

В XX веке в Европе (и некоторых других районах мира) власть постепенно, через борьбу переходит в руки рабочих. «...Сложившаяся в мире обстановка благоприятствовала свободному развитию Соединенных Штатов Европы. Однако союз этот, встреченный шумной радостью, подвергался на протяжении полувека экономическим потрясениям и социальным бедствиям... Неопытность или злонамеренность местных властей   приводила   к   разрушительному   беспорядку.

Через полвека после создания Штатов разочарование стало уже настолько глубоким, а трудности казались до такой степени неодолимыми, что самые убежденные оптимисты начали приходить в отчаяние. Европейский союз трещал по всем швам, возвещая о своем близком распаде. И вот тогда-то диктатура Комитета, состоявшего из четырнадцати рабочих, положила конец анархии и образовала Федерацию европейских народов, которая сохранилась до нашего времени» ⁸².

СОЦИОЛОГ. Не сомневаюсь, что Филолог с его эрудицией мог бы порассказать еще немало интересного. Но я позволю себе прервать его, чтобы привести еще один пример мифологического архетипа, широко распространенного в утопии. Это — герой-спаситель, который избавляет людей от господства сил зла и ведет в мир гармонии. У Томаса Мора это царь Утоп, который «привел скопище грубого и дикого народа к такому образу жизни и такой просвещенности, что ныне они превосходят в этом почти всех смертных...»⁸³. У Вераса, автора «Истории севарамбов», это Севарис, который, покорив огнем и мечом дикие австралийские племена, «достигнув, наконец, главной цели и добившись верховной власти, решительно принялся за обработку и украшение страны, за составление законов, предложенных им затем его новым подданным»⁸⁴. У Этьена Кабе это Икар, у Бурхаза Скиннера, автора одной из самых популярных современных утопий, — психолог-бихевиорист Фрезер.

ФИЛОЛОГ. А чем не герой-спаситель «Комитет, составленный из четырнадцати рабочих»?

СОЦИОЛОГ. Одним словом, и наличие в утопии некоторых архетипов, сформировавшихся первоначально в русле мифа, и другие черты сходства дают, мне кажется, основания утверждать, что миф обретает в утопии новое, превращенное существование.

ФИЛОСОФ. Не будем забывать и о другой стороне дела: сама утопия, точнее, некоторые ее элементы могут облекаться (как и элементы научных теорий) в мифологические формы, то есть подвергаться такого рода модификациям, которые разрушают их рациональную основу и внутреннюю логику, делают объектом слепой, нерефлектированной веры.

ИСТОРИК. Наглядное тому подтверждение — мифологизация социалистических (в том числе и утопических) теорий, формировавшихся в русле национально-освободительного движения⁸⁵. Этот процесс во многом был следствием социокультурных условий, существовавших в странах Азии, Латинской Америки, Африки. Но он стимулировался сознательными действиями революционных идеологов, полагавших вслед за Сорелем, что в мифе заключена гигантская революционная энергия.

ИСТОРИК. Как утверждал, например, видный латиноамериканский революционер, коммунист Хосе Карлос Мариатеги, «сила революционеров заключена отнюдь не в их науке. Она — в их вере, в их страстности и силе воли. Это сила религиозного характера, мистическая, духовная. Это сила мифа» ⁸⁶.

ПОЛИТИК. А возьмите Франца Фанона!

ИСТОРИК. Да, не так уж и редко случалось, что честным, умным, преданным идее прогресса людям революционный порыв, вера в миф мешали понять, что слепая коллективная вера, исключающая трезвый научный анализ, строгое следование стратегическому плану, критику авантюризма, разрушает не только старые институты и отношения, против которых направлено революционное действие, но и те элементы культуры и цивилизации, без которых невозможно построение нового общества.

СОЦИОЛОГ. Опыт истории революций свидетельствует о том, что мифотворчество выступает в качестве одной из предпосылок утопизацни теории научного социализма, с чем столкнулись многие социалистические страны и коммунистическое движение в целом. Миф расчищает путь утопии.

ФИЛОСОФ. К вопросу об утопизации марксизма мы, я думаю, вернемся позднее. А теперь, завершая разговор о мифе, хочу еще раз подчеркнуть: наличие в утопиях некоторых общих схем представлений о бытии, зафиксированных первоначально мифом, позволяет сделать вывод, что многие утопические проекты лишь воспроизводят в иной форме устойчивые «формулы» сознания, изначально выкристаллизовавшиеся в мифе и с тех пор не раз находившие воплощение и в других структурах сознания и продуктах культуры. А это означает, что воображение, формирующее утопические образы, оказывается не таким свободным, как это представляется на первый взгляд. При всем — кажущемся порою неограниченным — имагинатив-ном произволе утопист всегда остается невольным пленником мифологических образов, наиболее глубоко укоренившихся в психологии народа, к которому он принадлежит. Образов, которые сами глубоко и прочно укоренены в истории и предыстории социальной общности, породившей данную мифологию. Вырисовывается, таким образом, внутренняя преемственность между культурой прошлого, настоящего и будущего. Вырастая из прошлого, из многовекового коллективного опыта, миф переносит с помощью утопии этот преобразованный им и выкристаллизовавшийся в системе архетипов опыт в будущее...

ПОЛИТИК. Все настолько увлеклись сопоставлением мифа и утопии — а тут, как я понимаю, еще немало тайн, — что, похоже, забыли об идеологии. Между тем связь утопии с идеологией тоже требует анализа.

ФИЛОСОФ. В западной философии и социологии сложилась устойчивая традиция (заложенная еще К. Мангеймом) рассмотрения утопии именно в увязке с идеологией. Но дело не столько в этой традиции, сколько в существовании действительной внутренней связи между этими двумя феноменами, которые, с моей точки зрения, отнюдь не являются антиподами, как полагал Мангейм и как до сих пор полагают приверженцы его школы.

ФИЛОЛОГ. Понятие идеологии обладает не меньшей семантической неопределенностью, нежели понятия утопии или мифа. И потому, прежде чем сопоставлять их друг с другом, необходимо, как это мы делали с «утопией» и «мифом», выяснить, что понимается под «идеологией».

ФИЛОСОФ. Семантическая неопределенность, о которой говорится, связана с существованием великого множества интерпретаций «идеологии». Но затевать сейчас дискуссию на данную тему вряд ли имело бы смысл — это уведет нас в сторону. Поэтому, если позволите, я изложу собственное понимание вопроса. Но попутно отмечу те основные параметры «идеологии», относительно которых существует согласие если не всех, то многих серьезных исследователей этого феномена.

Итак, идеологию, с моей точки зрения, следует рассматривать как более или менее стройную систему убеждений и представлений социальной или политической группы (а в некоторых случаях нации или государства) об обществе и человеке...

СОЦИОЛОГ. В широком смысле слова, надо полагать?

ФИЛОСОФ. Разумеется. Итак, речь идет о системе убеждений и представлений, которая является теоретическим выражением самосознания данного субъекта и при этом отражает специфику его социального бытия, служит средством защиты его интересов и общим руководством к действию.

ПОЛИТИК. Такой подход, как я понимаю, не дает оснований для жесткого противопоставления идеологии и утопии.

ФИЛОСОФ. Вы правы. Я об этом уже упомянул мимоходом. Идеология может содержать в себе элементы, утопии или даже быть пронизана ими до такой степени, что речь должна будет уже идти об утопической идеологии.

ИСТОРИК. Крестьянские войны, о которых здесь упоминалось, имели, как правило, своих идеологов, которые порою выступали как откровенные утописты, а создаваемые ими идеологии {доводимые до массовых участников в виде лозунгов и заповедей) носили более или менее отчетливо выраженный утопический характер.

СОЦИОЛОГ. Попутно хотел бы заметить, что идеология — это то поле, на котором встречаются друг с другом утопия и миф, ибо она может быть насыщена не только утопическими, но и мифологическими элементами. Наглядный тому пример — некоторые разновидности националистической идеологии, формировавшиеся в 50—60-х годах в русле национально-освободительного движения.

ФИЛОСОФ. Но если идеология может быть насыщена утопическими элементами, то, с другой стороны, утопия может выполнять идеологические функции, а именно служить механизмом защиты данной социальной общности в идейном противоборстве с другими общностями, определять основные направления ее деятельности, сплачивать вокруг какого-либо проекта, лозунга и т. п.

ИСТОРИК.  Само собой  разумеется, что  идеологии, как и утопии, могут существенно различаться по многим параметрам и им присуща внутренняя дифференциация.

ВТОРОЙ КРИТИК. Как я вижу, подход, очерченный здесь, существенно отличается от мангеймовского.

ФИЛОСОФ. Существенно. Во-первых, Мангейм иначе интерпретирует само понятие идеологии. Во-вторых, он иначе истолковывает характер отношений между идеологией и утопией.

ФИЛОЛОГ. Не обратиться ли нам к текстам?

ФИЛОСОФ. Отчего же? Вот что пишет немецкий социолог: «В понятии «идеология» отражается одно открытие, сделанное в ходе политической борьбы, а именно: мышление правящих групп может быть настолько тесно связано с определенной ситуацией, что эти группы просто не в состоянии увидеть ряд фактов, которые могли бы подорвать их уверенность в своем господстве. В слове «идеология» имплицитно содержится понимание того, что в определенных ситуациях коллективное бессознательное определенных групп скрывает действительное состояние общества как от себя, так и от других и тем  самым стабилизирует его»⁸⁷.

СОЦИОЛОГ. Позволю себе в этой связи напомнить, что, с точки зрения Мангейма, «понятие утопического мышления отражает противоположное открытие, также сделанное в ходе политической борьбы, а именно: определенные угнетенные группы духовно столь заинтересованы в уничтожении и преобразовании существующего общества, что невольно видят только те элементы ситуации, которые направлены на его отрицание...»⁸⁸.

ВТОРОЙ КРИТИК. Мне кажется, что в определениях Мангейма верно отражены некоторые черты идеологии — справедливо   подчеркивается   «заинтересованное», партийное отношение к действительности, а  главное — защитная,  апологетическая  ее функция.

ФИЛОСОФ. Обратите, одна'ко, внимание на то, что это весьма своеобразная «заинтересованность», делающая «идеологию» весьма узким и потому ущербным понятием. Ведь, по Мангейму, идеология присуща только «определенным группам» в «определенных ситуациях». Точно так же обстоит дело и с утопией— с той лишь разницей, что она присуща другим группам в других ситуациях, а именно тем, которые отрицают данное бытие. Идеология для немецкого социолога— чистый «плюс», утопия — чистый «минус», их отношения — отношения антиподов, двух исключающих друг друга типов сознания.

ВТОРОЙ КРИТИК. Вы не правы. Ведь Мангейм прямо утверждает, что «в рамках исторического процесса элементы утопического и идеологического не противостоят друг другу в чистом виде. Утопии поднимающихся слоев часто пронизаны элементами идеологии» ^8Э.

ФИЛОСОФ. А Вы вдумайтесь в эти слова. Речь идет о взаимопроникновении чужеродных элементов— «белые» среди «черных», «черные» среди «белых». Идеология от этого не становится утопической, она просто «разбавляется» элементами утопии, не переставая быть ее антиподом, а утопия не принимает на себя идеологических функций. Между тем утопия и идеология, как продукты духовной деятельности, относятся друг к другу соответственно как вид к роду. Утопия — вид идеологии, идеологическая защита — функция утопии независимо от того, осознается это утопистами или нет. И наконец, последнее: как идеология, так и утопия присущи всем общественным группам.

ИСТОРИК. Хотя здесь, мне кажется, есть одна тонкость,  которую верно схватил Мангейм, но которую упускаете Вы. Все-таки одни группы, а может быть, даже, точнее сказать, одни ситуации более предрасполагают к утопии, если хотите — к утопической идеологии. Я имею в виду ситуацию безвластия, или угрозы утраты власти.

ВТОРОЙ КРИТИК. Справедливое замечание. Но я хочу поставить перед нашим Философом более сложный, как мне кажется, вопрос: не есть ли наш спор с Мангеймом просто спор о терминах? Не находимся ли мы, мягко говоря, в такой ситуации, когда я понимаю под идеологией одно, Вы понимаете другое, каждый работает, таким образом, в избранной им системе координат и, говоря строго, может порицать другого только за то, что тот не присоединился к его точке зрения, которую он, естественно, считает правильной?

ФИЛОСОФ. Такая постановка вопроса могла бы еще быть предметом дискуссии, если бы речь шла только об одном понятии. Но когда соотносятся — в одной и той же системе координат — два и более понятия, то вопрос уже не только и даже не столько в выборе понятий, хотя он тоже остается, сколько в соответствии или несоответствии зафиксированной между этими понятиями корреляции реальным отношениям между обозначаемыми этими понятиями явлениями.

ВТОРОЙ  КРИТИК. То есть?

ФИЛОСОФ. Я мог бы вообще отвлечься от понятий и взять (не определяя его) сознание группы, утверждающей данное бытие (по Мангейму, «идеологию») и отрицающей данное бытие — «утопию». Соотносятся ли эти два типа сознания «по Мангейму»? Думаю, что реальные их характеристики отнюдь не так однозначны, как это следует из определения немецкого социолога.

ВТОРОЙ   КРИТИК. Но ведь он берет идеальные типы, или, говоря иначе, логические конструкции, которые мы не встречаем в жизни в «чистом» виде.

ФИЛОСОФ. Это не меняет сути дела. Идеальный тип — вовсе не значит внутренне непротиворечивый тип. Мангейм же лишает идеологию и утопию внутренней противоречивости, внутренней напряженности, присущей сложным явлениям духа, он, по сути дела, обедняет содержание и того и другого.

ПОЛИТИК. И это каким-то образом сказывается на анализе реальных социокультурных и политических процессов?

ФИЛОСОФ. Разумеется. Мангеймовская концепция идеологии и утопии не позволяет объяснить многие сложные процессы и явления, обнаруживающиеся в сфере духовной жизни современного общества. Она, например, не дает ключ к пониманию такого характерного и для нынешнего Запада, и для Востока процесса, как все более широкое использование утопических конструкций в интересах сохранения существующих институтов, отношений и ценностей или, если взять другой процесс, ослабления критической силы некоторых утопий, происходящего в результате насыщения таковых элементами идеологии. Я уже не говорю о том, что она скрывает защитную функцию утопии и деструктивную функцию некоторых идеологий.

ИСТОРИК. Ну что же, проблемы, ставшие предметом нашего обсуждения, конечно же далеко не исчерпаны. Но логический круг завершен. И нам теперь предстоит перейти к следующему, не менее интересному по своей проблематике диалогу, который будет посвящен истории утопии.

Диалог второй.
ПУТЬ К ИДЕАЛУ

Разговор первый.
ВЕХИ ТРАДИЦИИ

ФИЛОЛОГ. Теперь, когда мы лучше представляем себе, что такое утопия, было бы интересно проследить ее историю, сравнить утопические проекты, создававшиеся на протяжении тысячелетий народами Востока и Запада.

ИСТОРИК. Обозреть, даже в самых общих чертах, всю историю утопической мысли — задача колоссальной трудности. Ведь начинать пришлось бы отнюдь не с «Золотой книжечки» сэра Томаса Мора, а с древних греков и древних китайцев.

СОЦИОЛОГ. Существует точка зрения, что история утопии чуть ли не тождественна истории мировой культуры. По утверждению А. Свентоховского, «желая начертать историю утопии в мельчайших ее проявлениях, следовало бы рассказать всю историю человеческой культуры»¹. Но так рассуждал не один только Свентоховский. Немало других исследователей, включая Л. Мамфорда, О. Герцлера, хотя и не отождествляли столь откровенно утопию с культурой, однако подчеркивали их глубокую внутреннюю взаимосвязь. «Ногами человек упирается в землю, но головой— в небо; и история того, что произошло на земле — история городов и армий и всех вещей, которые имеют материю и форму, — есть лишь половина Истории  Человечества», — утверждал  Л.  Мамфорд².

ИСТОРИК. Если учитывать утопические «вкрапления» в неутопические произведения, то трудно даже представить себе возможные границы подобного исследования. Оно могло бы, конечно, оказаться интереснейшим человеческим документом. Но, увы, у нас нет возможности очертить даже контуры истории утопии, в основу которой были бы положены «чистые» утопические проекты — столь велика эта задача.

СОЦИОЛОГ. Но ведь можно попытаться высветить хотя бы «опорные точки» всемирной утопической традиции. Тем более что при всей своей самостоятельности она тесно связана с историей социально-экономического и политического развития человечества.

ИСТОРИК. В таком случае первой ступенью на пути формирования этой традиции следует считать античную утопию, а первым крупным утопистом — Платона. Его «Государство», «Законы», некоторые другие диалоги смело можно назвать классическими утопиями, которые на протяжении многих веков оставались объектом подражания и предметом спора. В утопиях Платона, в «Священной хронике» Евгимера (IV в. до н. э.), в «Солнечном острове» Ямбула (III в. до н. э.) мы находим, по сути дела, первые попытки рационализации мифологических представлений о счастливом, гармоничном мире.

СОЦИОЛОГ. С самого начала своей истории утопия формировалась как интернациональный феномен, как явление сознания и культуры не только Запада, но и Востока. «Весь Восток, хотя и в разной степени, сотрясали эти толчки (речь идет о возникновении социальных утопий и попытках осуществления их в ходе массовых движений.— Э. Б.), исходящие из самых глубин общества и направленные против несправедливостей социального строя»³. Наиболее широкое и устойчивое развитие утопическая традиция получила, как справедливо отмечает Жан Шэно и другие исследователи, в Китае, особенно в русле конфуцианской культуры, а также в русле даосизма и буддизма⁴.

ФИЛОЛОГ. Зато средние века оказались для утопии в точном смысле слова «темными веками». По утверждению Дж. Герцлера, за появлением «Града Божьего» Августина последовал почти тысячелетний период, на протяжении которого не было создано даже самых жалких и незначительных образцов утопической литературы. Это и понятно. Господство религии в средневековой Европе отнюдь не благоприятствовало ее расцвету. Более того, деутопизирующее воздействие религии было тем эффективнее, что она вовсе не препятствовала формированию картин альтернативного мира в сознании людей и тем самым как бы компенсировала присущее им стремление к построению образов иного, лучшего мира. Разумеется, помещала этот мир религия не на земле, а на небе. Да и сами его картины, надо заметить, были заданы сознанию религиозной доктриной, которая исключала как ересь всякое вольнодумство.

ИСТОРИК. Нет, не могу согласиться с этим. Во-первых, и Герцлер, и его современники, и многие его последователи были европоцентристами. Но если мы выйдем за пределы Европы, которую только и принимал в расчет немецкий историк, то увидим, что на средневековом Востоке (Ибн-Туфейль, Ибн-Баджа, Фараби в странах Ближнего и Среднего Востока, неоконфуцианцы в Китае, маздакиты в сасанидском Иране и т. д.) традиция утопической литературы продолжала развиваться,.а «социальные утопии Востока, несомненно, представляют собой часть глобального процесса развития утопической мысли»⁵.

Во-вторых, мы не должны забывать о многообразии утопий. Если религия преграждала утопическомусознанию путь в литературу, она все же не могла совершенно искоренить утопические ориентации в средневековом общественном сознании. И на Востоке, и в Европе утопические устремления и в средние века прорывались в фольклоре, стихийных массовых движениях, одухотворяемых хилиастическими мотивами и лозунгами, в карнавале, где «жизнь на короткий срок выходит из своей обычной, узаконенной и освященной колеи и вступает в сферу утопической свободы» ⁶.

ФИЛОЛОГ. Ренессанс, как считают исследователи, тоже не дал Европе социальных утопий как целостных проектов альтернативного общества, радикально отличного от существующего.

ИСТОРИК. «По справедливому замечанию А. Те-ненти, — пишет советский историк Л. М. Баткин, — Ренессанс создал «интеллектуальные предпосылки утопии». Но не саму утопию... Конечно, и утопия, и трагедия XVI—XVII вв. были бы немыслимы без предшествующего гуманистического усилия, без попытки понять мир как нечто гармонически-разумное в своих основах, без новых представлений о времени, истории, возможностях человека. В Ренессансе есть исходное настроение, подрыв которого выльется в трагические или утопические следствия» ⁷.

ФИЛОСОФ. Мы должны учитывать специфику ре-нессансного сознания, его ориентированность скорее на преобразование реального человека в реальном мире, нежели на отвлеченные спекуляции о том, каким мог бы быть мир, если бы он был достаточно пластичен. Отсюда и специфические утопические формы, отличные от тех, которые позднее были признаны классическими и на долгое время канонизированы.

СОЦИОЛОГ. Надо полагать, Вы имеете в виду «видения» «идеального города», жизнь в котором «очищена  от эмпирического беспорядка  и  случайностей, возвышена в соответствии со своей идеальной, т. е. подлинной природой»⁸, — города, жизнь в котором отвечала бы представлениям человека о наилучшем мире и который мог бы быть построен уже здесь и теперь. Вопрос, однако, в том, имеют ли эти «видения» отношение к утопии.

ФИЛОСОФ. Не спорю, «видения» «совершенных городов» отличались от утопий Платона, Ямбула, Августина и уж тем более от утопий Мора, Кампанеллы и их прямых последователей во многих отношениях, прежде всего в том, что их идеал не был так дистанцирован — позднее я еще вернусь к этому вопросу, — как в утопиях нового и новейшего времени. Но и эти «видения» и утопические проекты рождались на основе одних и тех же принципов и были воплощением одного и того же типа сознания, хотя он имел различное социокультурное «наполнение». Иначе говоря, эпоха Ренессанса не просто прокладывала путь утопиям послеренессансного периода, но сама рождала утопии, хотя и в специфической форме.

СОЦИОЛОГ. Никто не станет оспаривать того, что ренессансные проекты сыграли важную роль в закреплении и дальнейшем развитии «городской» традиции в западной утопической мысли. Моделью утопического сообщества стала служить замкнутая, сбалансированная система, регулирующая трудовые, хозяйственные и политические отношения в обществе.

ПОЛИТИК. Почему «в западной утопической мысли»? Разве Восток развивался по другим законам?

ИСТОРИК. Дело не в общественных законах, а в характере их проявления. В странах Востока, особенно тех из них, где сказывалось влияние азиатского способа производства, в роли такой модели выступала сельская община. По справедливому замечанию Жана Шэно, «утопии о процветании, равенстве и изобилии тесно связаны на Востоке с образом жизни, чрезвычайно близким к натуральной земледельческой экономике. Этот деревенский характер находит свое выражение и в тоске по состоянию гармонии между человеком и природой: природа предстает не как противостоящая и враждебная сущность, а как космическая рамка, внутри которой происходит гармоническое развитие»⁹.

В отличие от Востока утопическая традиция на Западе развивалась в противоборстве «городской» и «сельской» тенденций, причем первая, как правило, доминировала. Городской характер большинства западных утопий настолько бросается в глаза, что приводит ряд исследователей (в первую очередь Мам-форда) к выводу, что город — единственный подлинный архетип утопии: только механизм городской жизни, как своего рода машина, позволяет контролировать и направлять труд больших масс людей, а в итоге упорядочить всю общественную жизнь в соответствии с определенными принципами управления.

СОЦИОЛОГ. Со второй половины XIX века картина, правда, меняется. Эволюция капитализма и обострение присущих ему противоречий приводят к тому, что все шире начинает распространяться форма утопии, развивавшаяся в русле руссоистских (романтических) традиций и построенная на откровенно антигородских (а значит, и антимашинных) мотивах, на идеализации «сельской» жизни и «безмашннной» цивилизации.

ФИЛОЛОГ. Мне кажется, что и этого рода утопия по своему социальному содержанию вовсе не была «сельской», по крайней мере не вполне «сельской». Она формировалась на почве города и выражала ностальгию определенных городских слоев — мелкой буржуазии и некоторой части маргинальных групп — по ими же самими идеализированной «пейзанской» жизни.

ПОЛИТИК. Мы как-то незаметно перескочили от эпохи Ренессанса к XIX веку, ни слова не сказав о самом, быть может, интересном периоде в истории утопии.

ИСТОРИК. Не беда, машина времени к нашим услугам. Итак, Ренессанс подготовил — тут мы все, полагаю, единодушны — ту форму утопии, которая стала господствующей в XVII—XIX веках. Здесь в первую очередь следует, конечно, упомянуть о двух произведениях — «Утопии» Мора и «Городе солнца» Кампанеллы, которые оказали исключительное влияние на последующую утопическую мысль, надолго задав многие параметры и установки, которым следовали утописты нового времени.

ФИЛОЛОГ. И все же «золотым веком» для утопии стал XVII век, когда появилось множество романов и трактатов, в том числе выдающиеся произведения. Достаточно сказать, что в этот период увидели свет «Новая Атлантида» Ф, Бэкона, «Макария» С. Гарт-либа, «Океания» Дж, Гаррингтона. Весьма обнадеживающим для английской утопии оказалось и начало XVIII века, когда были опубликованы «Робинзон Крузо» Д. Дефо и «Приключения Гулливера» Дж. Свифта, Однако вскоре эпицентр утопической     мысли     перемещается     в     соседнюю Францию.

СОЦИОЛОГ. И отнюдь не случайно. Налицо глубокая связь этого перемещения с социально-экономическими и политическими процессами.

ПОЛИТИК. Может быть, мы сначала проследим основные вехи истории утопии, а уже в конце нашего диалога попробуем увязать «спады», «подъемы» и «перемещения» с социальными, экономическими и политическими процессами?

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Не скатиться бы нам к позитивистской трактовке истории.

ВТОРОЙ КРИТИК. Или к вульгарному социологизму.

ИСТОРИК. Не будем смешивать способ исследования со способом изложения. Политик предлагает разумную вещь.

Итак, знамя утопизма было подхвачено соседней Францией, которая дала в XVIII — первой половине XIX века замечательные образцы утопической мысли. Произведения Вераса, Мелье, Морелли, Бабефа, проникнутые передовыми для своего времени идеями Просвещения и выдержанные в коммунистическом духе, знаменовали новый этап в развитии утопизма, связанный с выходом на арену политической борьбы тех социальных сил, которые в конце XVIII века привели к победе Великую французскую революцию. Эти произведения «подготовили» в идейно-теоретическом отношении утопии первой половины XIX века, прежде всего коммунистические и социалистические утопии Кабе, Сен-Симона, Фурье — во Франции, Оуэна — в Англии, Вейтлинга — в Германии.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Ну, об исторической роли французского утопического социализма мы все прекрасно знаем. А вот как обстояло дело с утопией в России?

ИСТОРИК. В России утопия всегда чувствовала себя как дома. Русская народная социальная утопия с ее идеалом Правды, уходящая корнями в культуру Древней Руси ¹⁰, оказывала неизменное воздействие на формирование национального утопического сознания и массовых движений протеста, включая все три русские революции. Начиная с XVIII века в стране появляются литературные утопии: «Непостоянная фортуна» Ф. Эмина, «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» В. Левшина, романы М. Хераскова, наконец, едва ли не самое примечательное сочинение того периода — «Путешествие  в землю Офирскую» М. Щербатова. К первой половине XIX века относится появление таких получивших в свое время известность художественных произведений, как «3448 год. Рукопись Мартына Задеки» А. Вельтмана, «4338 год. Петербургские письма» В. Одоевского и другие.

Но не эти произведения составляли сильную сторону утопической традиции в России. Если взглянуть на большую русскую литературу XIX века (включая литературную критику и публицистику), то легко увидеть, что редкий крупный русский писатель не пытался начертать в своих произведениях картину идеального общества. А. Радищев, П. Чаадаев, Г. Успенский, С. Степняк-Кравчинский, Л. Толстой, Ф. Достоевский, П. Мельников (А. Печерский), Н. Лесков, Н. Некрасов...

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Не говоря уже, конечно, о Чернышевском,   Добролюбове,   Белинском,   Огареве, Герцене...

ИСТОРИК. Все они отдали дань утопическим мечтаниям. Это были и широкие полотна, и миниатюры, в которых скрещивались интересы и идеи западников и славянофилов, реформаторов и консерваторов, решительно выступавших против каких бы то ни было реформ, социалистов и апологетов капитализма. Сегодня мы видим, что многие черты отстаивавшихся ими утопических идеалов пережили свое время.

ФИЛОЛОГ. XIX век, особенно вторая его половина, был периодом расцвета утопической мысли и в Соединенных Штатах Америки. Именно в эти годы появляются утопии Э. Беллами (в частности, его всемирно знаменитый, хотя и слабый в художественном отношении роман «Взгляд назад»), У. Хоуэллса и их многочисленных подражателей.

ИСТОРИК. Последние десятилетия XIX —первая четверть XX века оказались одним из самых интересных периодов в истории утопической мысли. Постепенно утопический роман становится жанром массовой литературы. Этому способствовало творчество Г. Уэллса, который много сделал для появления сплава утопии и фантастики и широкого распространения последней. В этом же русле развивалось в те годы творчество К. Чапека в Чехословакии, А. Богданова в России и их последователей.

Обострение противоречий капитализма, связанное со вступлением его в новый этап развития, рост социальной напряженности дали новый импульс социалистической утопии. Широкую популярность приобретает в этот период роман У. Морриса «Вести ниоткуда», появляются такие произведения, как «На белом камне» А. Франса, «Заброшенный в будущее» Т. Герц-ки. Одновременно растет утопическая литература, направленная на развенчание социалистического идеала (например, «Багровое царство» У. Перри). Все более решительно заявляет о себе утопический жанр, который впоследствии назовут «романами-предупреждениями», «дистопиями», «антиутопиями» («Колонна Цезаря» И. Доннелли, «Грядущая раса» Э. Бульвер-Литтона).

СОЦИОЛОГ. Первая мировая война с ее последствиями, «великая депрессия» в капиталистических странах, приход к власти фашизма в Италии и национал-социализма в Германии, установление сталинского режима в Советском Союзе, вызвавшего глубокое разочарование части левой западной интеллигенции в социалистическом идеале и в самой идее прогресса, — эти события при всех существующих между ними различиях, каждое по-своему, способствовали созданию такой духовной ситуации, которая не благоприятствовала расцвету утопической мысли. А затем наступила вторая мировая война, послевоенная разруха, «холодная война»... Одним словом, период, который известный американский социолог К. Кенистон назвал впоследствии «закатом утопии».

Разговор второй.
ОТ «ЗАКАТА» ДО «ВОСХОДА»

ПОЛИТИК. Закат утопии?

ФИЛОЛОГ. Да. Вот послушайте, что писал Кенистон в одноименной статье, опубликованной им в 1960 году: «Контраст между утопиями девятнадцатого и двадцатого веков колоссален. В нашем видении будущего образы надежды уступили место картинам отчаяния; утопии, служившие прежде маяками, превратились в предупреждения... Равным образом изменились и значения «утопического»: сегодня этот термин недвусмысленно ассоциируется с «нереалистическим», «саморазрушающимся», а для некоторых — с глубочайшими и наивысшими грехами человека»¹¹.

СОЦИОЛОГ. Кенистон был не одинок. «Насколько мне известно, — вторил ему Фред Полак, — со времени второй мировой войны не было создано ни одной настоящей утопии... Впрочем, весьма сомнительно, чтобы какая-либо подлинная утопия... могла найти сегодня издателей, даже если бы ей дал благословение литературный авторитет»¹².

ФИЛОЛОГ. «Смерть» утопии была констатирована в те годы и такими авторитетными американскими и западноевропейскими экспертами, как Дж. Шклар, Ч. Уолш, М. Хиллегас ¹³. Правда, мнения о том, когда именно утопия отошла в небытие, расходились. Большинство все-таки было склонно связывать это событие не с началом XX века, а с его 40-ми годами, точнее — с послевоенным периодом.

ПОЛИТИК. Но была ли это действительно «смерть» или же только летаргический сон?

ФИЛОЛОГ. «Смерть» — это, разумеется, не более чем метафора. Утопии продолжали писать и печатать и в 40, и в 50, и в 60-х годах. Полностью приостановить этот процесс способно, я думаю, только крушение человеческой цивилизации. Пока человек остается человеком, пока жива его надежда, пока действенно его воображение— до тех пор будет жить и утопия. Если сопоставить данные Г. Сигала, Л. Сарджента, Г. Негли¹⁴, то получится, что на протяжении двух последних десятилетий только в Соединенных Штатах Америки и в Англии было издано несколько десятков литературных утопий. Среди них «Уолден-два» Б. Скиннера (1948), «Конец детства» А. Кларка (1953), «Чужестранец в чужой стране» Р. Хайнлайна (1961), утопии Э. Рэнд, Ф. Пола, Р. Риммера, других известных писателей-фантастов...

И вместе с тем нельзя не признать, что число антиутопий и дистопий (позднее мы вернемся, я думаю, к этому вопросу), созданных в те же годы в тех же странах, в несколько раз превышает число утопий. Причем среди их авторов известнейшие писатели — Дж. Оруэлл, О. Хаксли, К. Воннегут, Р. Бредбери, А. Азимов, Р. Шекли, не говоря о талантливых представителях новой генерации. Но дело даже не в количестве антиутопических романов и повестей и не в именах их создателей. Важнее, быть может, то, что широким спросом и поддержкой западной общественности пользовались в 40—50-е годы и первой половине 60-х годов именно те сочинения, которые буквой и духом своим отрицали возможность и желательность реализации утопических идеалов или рисовали образы нежелательного, но, как представлялось, вполне возможного и даже близкого будущего. Казалось, все жаждут узнать, как будет выглядеть их судный день. СОЦИОЛОГ. Но наступила вторая половина 60-х годов и стало ясно, что «смерть» утопии констатирована явно преждевременно. Утопия не умерла. Пережив очередной — надо полагать, не последний — кризис, она «возвратилась в мир», несколько изменив свой облик, но сохранив прежнюю сущность и функции. Отчетливые признаки этого «возвращения» появились в те годы в социологии, футурологии, искусстве. «...Утопическое подполье выходит на поверхность», — резюмировал ситуацию американский историк Д. Платт ¹⁵.

ИСТОРИК. О возрождении утопического сознания свидетельствовали и заметный рост числа литературных утопий, и новая волна коммунитарных экспериментов, прокатившаяся по Западной Европе и Соединенным Штатам Америки.

ПОЛИТИК. И поиски участниками массовых демократических движений социальных и политических альтернатив, выдержанных в явно утопическом духе. Помните лозунг бунтующих парижских студентов: «Будьте реалистами — требуйте невозможного!»

ИСТОРИК. Я вспоминаю другой лозунг тех времен: «Воображение — к власти!» О возрождении утопического сознания свидетельствовала и откровенная апология утопии со стороны таких крупных и влиятельных философов и социологов того времени, как Чарлз Райт Миллс, Дэниел Белл, Теодор Адорно, Эрнст Блох, Эрих Фромм. Я не говорю уже о том, что в этот период резко возрастает число исследований по утопии, порождая новую отрасль знания — утопиологию.

ФИЛОЛОГ. В своей книге «Будущее технологической цивилизации» американский футуролог Виктор Феркисс категорически утверждал, что существует только одна альтернатива разрушению человеческой цивилизации — создание утопии ¹⁶.

СОЦИОЛОГ. Были не только лозунги, но и конкретные проекты массового культивирования утопического сознания и формирования утопий как средства предотвращения или смягчения кризисных ситуаций. Я имею в виду, в частности, проекты Олвнна Тоффлера, автора «Футурошока», «Доклада об экоспазме» и «Третьей волны». Признавая, что Запад вступил  в полосу серьезного  кризиса, связанного спереходом от «индустриализма» к «супериндустриализму», Тоффлер полагал, что этот кризис, названный им «экоспазмом»...

ФИЛОСОФ. Тем самым он хотел подчеркнуть тесную взаимосвязь экологических, экономических, политических и социальных проблем...

СОЦИОЛОГ. Так вот Тоффлер полагал, что этот «экоспазм» мог бы быть преодолен посредством массового утопического творчества. Нужны, утверждал американский футуролог, «фабрики утопий», которые бы одновременно и модернизировали утопические идеалы, и способствовали созданию необходимых условий для претворения их в жизнь.

ПОЛИТИК. И какими виделись ему эти «фабрики»?

СОЦИОЛОГ. Примерно так: несколько компетентных специалистов, представляющих различные отрасли науки и техники, а возможно, и деятелей искусств, образовав рабочую группу или еще лучше своеобразную коммуну, разрабатывают систему ценностей, которые могли бы, с их точки зрения, быть положены в основу нового общества. Эти специалисты дают полный простор своему воображению и занимают критическую позицию по отношению к господствующим ценностям. Предметом утопического проектирования могли бы стать, считает Тоффлер, семья, экономика, технология, религия, сексуальное поведение, искусство... Так что в итоге на свет мог бы явиться проект, который затем перешел бы в фазу художественного воплощения. Писатели, деятели кино, художники могли бы в тесном содружестве с психологами создавать художественные произведения о жизни людей в воображаемом обществе.

ПОЛИТИК. Любопытно!

СОЦИОЛОГ. По замыслу Тоффлера, следовало бы организовать целую серию таких «фабрик», которые «производили» бы разные, даже исключающие друг друга, утопические проекты. Утопия «А» могла бы делать акцент, скажем, на материалистические ценности, ориентированные на достижение успеха, утопия «Б» — на ценности чувственные, гедонистические, «В» — на эстетические, «Г» — на индивидуализм, «Д» —на коллективизм и т. п. В конечном счете это содружество искусства, науки и футурологии, мечтает Тоффлер, могло бы вылиться в поток книг, пьес, фильмов и телевизионных программ и тем самым стать источником информации многих людей о достоинствах и недостатках различных форм человеческого общежития.

ПОЛИТИК. Да, славное было время. Вот даже у Тоффлера, весьма далекого от новых левых, ощущался романтический дух 60-х годов с их поисками и надеждами, с какой-то внутренней раскованностью человека, его верой в возможность подобрать ключи к собственному будущему. А потом... Потом, как мы все помним, ситуация постепенно, но радикально стала меняться. «Сдвиг вправо», «консервативная волна», «период застоя»... Что-то стало с утопией? Снова «смерть»?

СОЦИОЛОГ. «Консервативная волна», едва ли не обогнувшая весь земной шар, не могла не затронуть и сферу духа. Она разметала леворадикальные утопии, сделала более сдержанными либералов. Но она не привела к кризису утопического сознания. И общее число литературных утопий, публиковавшихся в 70-х и 80-х годах, и характер современных футурологиче-ских сценариев, и рост разного рода альтернативных движений — все говорит о жизнестойкости утопического духа, о неизбывной потребности современного человека перенестись мысленно в экзистенциальный проект, построить в воображении картины альтернативного будущего.

ВТОРОЙ КРИТИК. Несколькими минутами раньше кто-то бросил фразу, что «утопия возвратилась в мир», сохранив свою сущность, но изменив при этом облик. Я думаю, это важный вопрос, который стоило бы разобрать: чем нынешняя — если взять послевоенные десятилетия или чуть более ранний период, имея в виду, что какие-то тенденции проявились раньше, а какие-то позднее, — утопия отличается от утопий предшествующих времен?

ФИЛОСОФ. Совсем не простой вопрос. Хотя об этом написано немало книг и статей, содержащих порою тонкие и точные наблюдения¹⁷, целостной картины отличий современных утопий от классических или, скажем лучше, традиционных — тех, к которым привык наш ум, наш глаз, — такой картины не дал, как мне представляется, пока никто. Не все ведь еще до конца определилось, какие-то новые черты только-только прорисовываются, и потребуется время, чтобы поставить точный диагноз. Но я все же рискну поделиться теми умозаключениями, к которым пришел. И начну, пожалуй, с того, что изменилось соотношение жанров утопической литературы или, если хотите, жанровых форм выражения утопических идеалов.

Во-первых, большинство утопических романов, повестей, рассказов, опубликованных на протяжении последних десятилетий, принадлежит к разряду фантастических. «После 1950 года, — констатирует Л. Сард-жент, — утопическая художественная литература почти всецело стала частью научной фантастики»¹⁸. Что это действительно так, легко установить путем прямого знакомства с этими произведениями.

ФИЛОЛОГ. При одной поправке. Как я уже говорил, фантастика бывает не только научной, но также социальной, политической, технической и т. д. Современная литературная утопия охватывает все эти виды фантастики, не только научную.

ФИЛОСОФ. По моим наблюдениям, утопии ныне чаще, чем прежде, принимают форму социологических, философских, научных, политических концепций и теорий. Либо оказываются интегрированными или «растворенными» в них. Я не говорю уже о футуроло-гических сценариях.

СОЦИОЛОГ. Это объяснимо, если принять в расчет возросшую роль научного знания в современном обществе и численность людей, занятых производством этого знания.

ФИЛОСОФ. Возьмите «Приход постиндустриального общества» Д. Белла, «Грядущий порядок вещей» Г. Кана и Б. Брюс-Бриггса, «Построение устойчивого общества» Л. Брауна или сочинения того же О. Тоф-флера, десяткР! менее известных социологических, политологических и иных трактатов. Во многих из них легко обнаружить не только вкрапление утопических идей, но и более или менее целостные утопические проекты.

СОЦИОЛОГ. Скорее все-таки «менее», чем «более».

ФИЛОСОФ. Именно. И в этом я вижу еще одну особенность современных утопий, которую определил бы так: изменилась структура утопических видений или, лучше сказать, образов. Утописты прошлого, будь то Платон, Кампанелла, Моррис, Герцка или кто-то другой, дают подробное, неспешное описание своей Утопии, всех ее сторон, всех элементов — экономического строя, политической системы, быта, морали, человека, отношения к другим народам и т. п. Сотни деталей, регламентации, предписаний.

ПОЛИТИК. Отчего эти Утопии, сказать по правде, отдают чем-то мертвым, какой-то госпитальной стерильностью.

ФИЛОСОФ. Так вот современные Утопии — во всяком случае, многие из них — выглядят иначе: идеал кенее проработан и оставляет ощущение незавершенности, недоговоренности, случайности. Порою даже кажется, что перед нами фрагменты более широкой картины, которую еще только предстоит создать, что-то вроде «полуутопий» (Ф. Полак) или «предварительных утопий» (В. Феркисс), открытых для роста и эволюции.

ИСТОРИК. Между прочим, эта тенденция наметилась еще в начале века. В «Современной утопии», увидевшей свет, если мне не изменяет память, в 1905 году, Герберт Уэллс писал: «Современная утопия не должна быть мертвым, неизменяющимся государством. Она должна откинуть от себя все косное и вылиться не в устойчивые непоколебимые формы, а в полную надежду на дальнейшее развитие... Наш идеал не в постройке крепости, а в постройке государства-корабля»¹⁹.

ФИЛОЛОГ. А мне вспоминаются в этой связи слова популярной ныне на Западе представительницы литературной фантастики Урсулы Ле Гуин: «Единственное, что делает жизнь возможной, — философски провозглашает она, — это постоянная, нестерпимая неопределенность, когда не знаешь, что произойдет в следующий миг»²⁰.

ПОЛИТИК. Но ведь стабильность, как я понимаю, — один из фундаментальных идеалов современной утопии. Читая Б. Скиннера или Л. Брауна, да и многих других авторов, приходишь именно к этому выводу.

ФИЛОСОФ. Вы совершенно правы, и мы еще вернемся к этому вопросу. Но хотел бы сразу уточнить: стабильность и статичность — вовсе не одно и то же. Многие западные утописты отлично понимают, что именно в динамике, в творческой открытости воображаемого социума — как, впрочем, и реально существующего — залог   его   социальной,   политической   и нравственной стабильности. Чтобы сохранить существующие принципы и базовые структуры, необходимо постоянно их обновлять, дополнять, «ремонтировать», если хотите.

ФИЛОЛОГ. Но означает ли сказанное, что современные утопии лишены присущего традиционным моделям системного характера? Я бы не согласился с таким представлением. Дело вовсе не в бессистемной проработке утопического идеала: с развитием цивилизации меняется сам характер видения человеком окружающего мира, в том числе и воображаемого. Перед нами сменяющие друг друга по ходу исторического времени типы пространственного освоения среды, различные типы воображаемых пространств. Современное естествознание с его неклассическими методами опосредует и формирование образов утопического мира. Новый реальный мир — новое его видение и новые способы видения — новые образы воображаемого мира. Такая вот получается цепочка.

ФИЛОСОФ. Но я и не думал оспаривать системный характер современных утопий. Преобладающая их часть — это целостные образования, между элементами которых существует внутренняя связь и взаимозависимость. Только традиционные утопии можно определить как развитые, но закрытые системы, а современные утопии — системы внутренне неразработанные, но открытые.

ИСТОРИК. Филолог, мне кажется, высказал продуктивную мысль о связи эволюции структуры утопического образа с эволюцией естествознания. В самом деле, если мы проследим развитие утопической мысли за последние три-четыре столетия, то без труда установим, что утопия всегда «реагировала» на процессы, происходившие в научно-технической сфере. Испытывая прямое или косвенное воздействие со стороны наиболее развитых или даже «модных» наук и теорий, она так или иначе отражала это воздействие в системе собственных ценностей, структуре образов, языке. Ф. и Ф. Мануэли справедливо отмечают в своей книге, что если утопическое сознание XVIII и начала XIX века находилось под влиянием физических наук, а ньютоновская картина мира служила моделью для Сен-Симона и Фурье, то с появлением сначала дарвиновской теории, а в XX веке с развитием психологии и возникновением фрейдизма утопия претерпевает определенную внутреннюю перестройку, отражающую изменения в сфере науки. Она делает значительно больший, чем прежние утопии, акцент на реконструкцию внутреннего мира человека, его психики, исходя из постулата, прямо декларируемого или подразумеваемого, что желанно и совершенно не то общество, в котором имеются объективные предпосылки для счастливой жизни, а то, в котором люди чувствуют себя счастливыми.

ФИЛОЛОГ. Интерес современной утопии к внутреннему миру человека, его социальному самочувствию, субъективности связан, как мне кажется, еще и с теми процессами, которые происходили в сфере западной культуры на протяжении послевоенного периода— начиная от чуть ли не массового увлечения вульгаризированными версиями экзистенциализма и кончая «контркультурой». Экзистенциализм непроизвольно расшатывал устои традиционной утопии, рассматривая борьбу, которую ведет человек в мире, как «никогда не кончающееся поражение». Вместе с тем его постулаты, требовавшие перенесения акцента на внутренний мир человека, его свободу, умение чувствовать протекание жизни, рождали представление о том, что какая-то «иная», нетошнотворная жизнь все-таки возможна, хотя она совсем не такова, какой представляла ее себе классическая утопия.

Это со всей отчетливостью  проявилось  в утопических программах, декларациях, выплеснутых на поверхность в ходе движений 60—70-х годов, а главное — в мироощущении участников этих движений, в их склонности к хэппинингам, в их требовании «рай — немедленно».

ПОЛИТИК. У меня такое чувство, что субъективно-психологическая ориентация утопии неоднозначна. Она может питать разные, даже прямо противоположные тенденции. Рост интереса к социальному самочувствию человека может до известной степени стимулировать гуманистические тенденции. С другой стороны, успехи современной науки и техники открывают колоссальные возможности для создания общества, в котором человека могут заставить чувствовать себя счастливым, но который объективно будет миром несвободы и человеческой деградации. Это показал О. Хаксли в «Прекрасном новом мире».

ФИЛОЛОГ. Не он один. Задолго до него —Е. Замятин в романе «Мы».

ВТОРОЙ КРИТИК. Лучше любых утопий это показала жизнь. «Жизнерадостные кретины» (если пользоваться замятинскими образами), из которых выхолащивали чуть ли не все человеческое и вбивали в их тухлые мозги убеждение в том, что они — соль земли, воплощение «нового человека», что они должны рыдать от счастья и молиться Благодетелю, Фюреру, Вождю, — такое мы видели воочию, не в гениальных фантазиях Платонова или Замятина. И ведь молились, молились...

ФИЛОСОФ. Я и сам готов произнести тираду в том же духе — у меня ведь тоже накипело за полвека духовных притеснений. Но сейчас речь все-таки о другом. Успехи психологии имеют лишь весьма косвенное отношение к расчеловечению человека. Я думаю, что подлинная беда в другом. Человек еще не научился беречь себя как человека. Научится ли — не знаю. Знаю только, что, если не научится, может потерять себя.

Впечатление такое, что инстинкт самосохранения работает у человека пока что только на физиологическом уровне. Беречь свою гуманитарную сущность мы, похоже, еще не научились. Возможно, этому способен научиться либо отдельный человек, либо интегрированное человечество, а оно еще не успело родиться...

СОЦИОЛОГ. Как бы там ни было, психологизм остается важной и, видимо, достаточно устойчивой особенностью современной утопии. А психический мир — объектом утопического проектирования. Конечно, и в наши дни можно встретить мечтателей, пуще всего пекущихся о моральном совершенстве утопийцев. Но рядом с ними тьма утопистов-технократов вроде Б. Скин-нера, для которых нравственные ценности —пустой звук и которые именно с помощью достижений современной психологии хотели бы сделать человека счастливым.

ФИЛОСОФ. И еще одно существенное изменение в характере утопического идеала. Классическая утопия была в полном соответствии с духом кантовских требований ориентирована преимущественно на идеал-максимум, то есть на достижение абсолютного совершенства. Современная утопия порывает с этой традицией, обнаруживая тенденцию к деабсолютизации (демаксимализации) утопического идеала.

ИСТОРИК. О снижении уровня его дистанцирован-ности от границ существующего общества и превращении в реализуемую альтернативу реальному миру немало говорилось в последние годы. Лучше всего эту мысль выразил, как мне кажется, Д. Белл. «Утопия, — писал он в «Приходе постиндустриального общества», — всегда понималась как проект гармонии и совершенства в отношениях между людьми. Для мудрецов древности утопия была плодотворной невозможностью, представлением о желаемом, которое человек всегда стремится достичь, но которое по самой своей природе таково, что не может быть достигнуто. И все же благодаря самой своей идее, — подчеркивает Д. Белл, — утопия служила мерилом суждения о людях, идеалом, с точки зрения которого измерялась реальность. Нынешнее высокомерие заявило о стремлении преодолеть этот разрыв и воплотить идеал в реальность; и в этой попытке перспективы идеала стали сужаться, а идея Утопии — тускнеть»²¹.

ФИЛОСОФ. Так оно и есть. Познакомьтесь с «практической утопией» Б. де Жувенеля, или «утопией зрелого общества» Д. Габора, или «умеренной утопией» С. Чейза, с «практопиями» О. Тоффлера, с творениями целой армии фантастов (я скажу о них чуть позже) и вы увидите, что идеал-максимум все чаще уступает место какому-то среднему идеалу, ориентирующему на реформу. Думают не о достижении совершенства, а просто об улучшении существующего, просто о выживании.

ПОЛИТИК. Недавно наткнулся я на утопический роман Джемса Блиша и Нормана Найта «Поток лиц». Он поразил меня. Авторы предлагают альтернативу не настоящему, а худшему из возможных, с их точки зрения, вариантов будущего. Действие происходит в 2794 году. Земля катастрофически перенаселена. От гибели ее спасает тоталитарная диктатура, в которой Дж. Блиш и Н. Найт видят единственное средство выживания человечества в сложившихся условиях. Мы знаем немало негативных утопий подобного рода, но «Поток лиц», как уверяют авторы, — позитивная утопия, предел их мечтаний. Дистанцированность идеала оказывается здесь даже не нулевой, а отрицательной: провозглашаемое в качестве Утопии общество хуже существующего, но оно лучше наихудшего варианта, который может стать реальностью завтра, если не будут реализованы провозглашенные утопией императивы. Вот вам знамение времени.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Тенденция к деабсолютизацип утопического идеала — прямое следствие кризиса современного капитализма, показатель социальной неустойчивости буржуазного класса. Он уже не в состоянии предложить идеал, ориентирующий на далекий выход за пределы господствующих институтов, на радикальный разрыв со статус-кво. Образно говоря, если прежде буржуазия рисковала выходить в открытое море, то теперь ее утлое суденышко боязливо жмется к берегу — высокая волна того и гляди опрокинет его!

ФИЛОЛОГ. (Первому критику.) Да Вы, оказывается, поэт!

ВТОРОЙ КРИТИК. Я согласен со своим постоянным оппонентом в том, что кризисы, через которые прошло капиталистическое общество, не могли не трансформировать утопический идеал, что сказалось, в частности, и на уровне его трансцендированности. Но давайте все-таки не упрощать проблему. Я, например, не уверен, что роман Дж. Блиша и Н. Найта — типичное явление и что буржуазия вообще уже более не способна выдвинуть возвышенные утопические идеалы. Потенциал ее еще велик, как и потенциал буржуазной цивилизации. И наиболее дальновидная часть буржуазии, осознающая, что представляемый ею класс, похоже, навсегда утратил господствующие позиции в мире, попытается еще создать утопии, отражающие не только узкоклассовый, но и общечеловеческий интерес, обращенные в отдаленную перспективу и связанные с более или менее радикальной перестройкой существующих планетарн-ых порядков.

Во-вторых, скажем честно, мы бы просто покривили душой или обнаружили собственную глупость, если бы видел и корни деабсолютизации утопического идеала только в кризисе капитализма. Если послевоенная утопия так и не смогла вернуться, как говорил Эрих Янч, известный австрийский специалист в области прогностики, «к сентиментальному оптимизму», присущему ей ранее, то одной из причин этого являются и те кризисы, через которые прошел мировой социализм. Из его истории не вычеркнуть ни сталинизма, ни маоистской «культурной революции», ни других трагедий, убеждавших в опасности безоглядной устремленности к максимальному, абсолютному пределу. Ибо за этой устремленностью многим виделась угроза «тирании идеи», то есть, как писал американский исследователь Ю. Гудхарт²², самодовлеющего стремления реализовать абсолютный идеал «с логикой геометра и рвением инквизитора», не взирая ни на какие преграды, поставленные объективными условиями.

СОЦИОЛОГ. Утопическая литература лучше всякой социальной теории фиксирует изменяющийся уровень веры человека в социальный прогресс и надежды на лучшее будущее. Современная утопия говорит о том, что по сравнению с прошлым этот уровень сильно упал. Будет ли он изменяться и в дальнейшем, и если да, то в каком направлении, — это будет в немалой степени зависеть, я полагаю, от того, насколько успешно пойдет решение трех крупных проблем; разоружения и обеспечения мира; глобальных проблем (продовольствие, народонаселение, экология, промышленные ресурсы, здравоохранение, космос); демократизации и повышения экономической эффективности социализма и роста его авторитета в международном общественном мнении как альтернативы капитализму. Утопии 90-х годов должны уже дать ответы по крайней мере на некоторые из этих вопросов.

Знаю, есть скептики и пессимисты, а я вот совсем не исключаю возможности возникновения такой ситуации, которая даст новый импульс росту веры человека не просто в лучший по сравнению с существующим, но именно совершенный мир.

ФИЛОСОФ. Раз уж мы заговорили о причинах деабсолютизации идеала, необходимо сказать и об изменяющемся отношении к утопии, в первую очередь со стороны самих ее создателей. Это тоже одна из примет нашего времени. Мор, если помните, писал о своей воображаемой республике, что в ней имеется много такого, чего он более желает, нежели ожидает в современных ему государствах²³.

ИСТОРИК. Были примеры совсем иного рода. Был Платон, веривший в осуществимость своего плана переустройства общества и трижды с риском для жизни отправлявшийся на Сицилию к тирану Дионисию в надежде реализовать свои утопические идеи. Были Оуэн и Кабе, которые рискнули даже пересечь океан, чтобы там, в Новом Свете, воплотить свои проекты в жизнь и осчастливить человечество.

ФИЛОСОФ. Я и сам мог бы привести примеры подобного рода. Но я говорю о тенденции. А большинство утопистов минувших веков смотрели на порожденный собственным воображением идеал как на что-то далекое, неосуществимое, что может скрасить жизнь, но вряд ли станет самой жизнью. Мы ведь и в современном обществе встречаем утопистов, которые думают точно так же. Но поглядите на мир внимательнее — и вы увидите, что все более распространенной становится другая позиция, когда на утопию смотрят, как на осуществимый альтернативный проект.

ФИЛОЛОГ. Родился, с легкой руки Тоффлера, новый термин: «практопия». «Мы присутствуем здесь, — писал американский футуролог в «Третьей волне», — при рождении жанра, который можно было бы назвать «практопией», когда изображается не лучший и не худший из всех возможных мироз, а мир, которому мы отдаем предпочтение перед реально существующим и который практически осуществим... Практопия предлагает позитивную, даже революционную альтернативу, лежащую в пределах реально достижимого»²⁴.

СОЦИОЛОГ. Любопытная получается картина: горя желанием осуществить свой идеал, современный утопист едва ли не сознательно снижает его уровень, превращая свой проект в «практопию». А идеалистически мыслящий, если можно так сказать, утопист, озабоченный судьбами человечества, отказывается от идеала-абсолюта во избежание «тирании идеи», но в итоге приходит все к той же пресловутой «практопии». ФИЛОСОФ. И тем не менее все эти «практически осуществимые» проекты, коль скоро они являются плодом чистой фантазии, «снами» — пусть даже это, если пользоваться современным жаргоном, «мини-сны»— остаются утопиями со всеми присущими последним родовыми чертами.

ПОЛИТИК. Могу себе представить, сколь богат и разнообразен спектр современных утопий.

ФИЛОЛОГ. Глаза разбегаются. В утопическом массиве, сложившемся за несколько последних десятилетий, мы найдем проекты на любой вкус: социалистические, капиталистические и «синтетические», как назвал свою «Современную Утопию» Герберт Уэллс; буржуазные, мелкобуржуазные, пролетарские, крестьянские; светские и религиозные; эгалитарные и мери-тократические; феминистские и антифеминистские; демократические и тоталитаристские; «черные» (негритянские) и «белые»; индивидуалистические и коллективистские; прогрессистские, регрессистские и кон-сервационистские и т. д. и т. п.

Нет, наверное, социальной или даже крупной профессиональной группы в развитых странах, интересы и идеалы которой не были бы представлены какой-то утопией или группой утопий. Как и нет, полагаю, крупной проблемы, которая не получила бы отражения в современной утопической литературе.

СОЦИОЛОГ. Однако, всмотревшись повнимательнее в этот поток, вчитавшись в утопические романы к повести, трактаты, декларации, вы вдруг обнаруживаете несколько главных «силовых линий» или «полюсов», вокруг которых группируется большинство утопий. Эти естественные группировки — «констелляции», как их иногда называют, определяют и основной дух утопий соответствующего периода, и главное направление эволюции утопической традиции. При этом одни группировки могут накладываться частично на другие, что зависит от того, какие из объективно существующих измерений утопий принимаются в качестве критерия классификации.

ПОЛИТИК. И какие  же утопии   определяют дух современной эпохи?

Разговор третий.
МЕЖДУ РОМАНТИКАМИ  И ТЕХНОКРАТАМИ

СОЦИОЛОГ. Если в основу классификации современных утопий класть социально-политические критерии (характер собственности, властные отношения, социальную структуру и т. п.), то наиболее крупные группировки образуют анархистская, либерально-демократическая и социалистическая утопии.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Здесь как-то упоминалось об антидемократических утопиях.

СОЦИОЛОГ. Проекты, идеализирующие тоталитарно-авторитарный режим, существуют. Но они, как правило, построены на широком использовании достижений науки и техники и власти" технократии. Поэтому целесообразнее рассмотреть их, когда речь пойдет об утопиях технократического типа.

ПОЛИТИК. О современной социалистической утопии тоже стоило бы поговорить, отдельно.

СОЦИОЛОГ. Несомненно. Тут предстоит серьезный разговор.  А начать лучше   всего с утопий,   которые сами их авторы, как и их критики, называют «анархистскими» и «полуанархистскими».

ИСТОРИК. Это, замечу, продолжение старой традиции, хотя и «окрещенной» Пьером Прудоном только в прошлом веке, но по сути своей уходящей корнями в греко-римскую культуру, ведущей к стоикам, которые стремились, по словам одного из историков, «вырвать человека из юридических рамок и сделать его отдельным, существующим самодельно мирком»²⁵.

В XIX веке М. Штирнер, М. Бакунин, П. Кропоткин, П. Прудон, Э. Реклю и их многочисленные последователи развили традицию анархистского утопизма, изобразив в своих сочинениях воображаемый мир, в котором, говоря словами Прудона, «каждый становится королем, так как обладает полнотой власти, царствует и управляет»; мир, представляющий собой совокупность самоуправляющихся общин, не подвластных никакому закону или институту.

Пожалуй, наиболее полную картину анархистской утопии дал в конце XIX века Жан Грав, автор знаменитой в свое время книги «Будущее общество». В этом обществе, полагал Грав, не будет ни законов, ни представительных учреждений; отношения между людьми, в том числе и производственные, будут стихийно складываться и столь же стихийно распадаться без катастрофических для общества последствий; физический труд станет уделом всех граждан без исключения; старый тип семьи отомрет и любовь вновь станет свободной; установится новая мораль солидарности, которая будет сильнее всяких законов²⁶.

Не буду пересказывать историю анархистской утопии, скажу только, что во второй половине XX века дух анархизма проявил себя с новой силой.

СОЦИОЛОГ. Это естественная реакция на усиление роли государства и бюрократизации общественной жизни,   характерные   едва  ли   не для  большинства стран.

ФИЛОЛОГ. Анархистские мотивы звучат сегодня в утопических романах и повестях Роберта Николса, Эрика Рассела, Урсулы ле Гуин, других западных писателей.

СОЦИОЛОГ. Эти мотивы звучали в воззваниях, декларациях, манифестах популярных европейских и американских леворадикальных групп 70-х годов. С позиций анархизма выступают и некоторые защитники буржуазной цивилизации. Яркий тому пример — нашумевшая в 70-х годах книга профессора Гарвардского университета Роберта Нозика «Анархия, государство, утопия».

Нозик обрушивается с критикой на современное буржуазное государство, вторгающееся не только в экономику, но и едва ли не во все сферы общественной жизни и сужающее тем самым пространство, в рамках которого индивид свободен выбирать образ жизни и деятельности и спонтанно проявлять свою сущность. Автор книги ратует за «свободное» и «справедливое» сообщество современных робинзонов, в котором социальные процессы регулировались бы с помощью механизмов свободного рынка, но которое вместе с тем было бы очищено от сил и структур, дезинтегрирующих реальное рыночное общество и в котором отсутствовала бы политическая деятельность. А значит, отсутствовали бы и организованные политические силы, способные «взорвать» это общество изнутри.

ФИЛОЛОГ. Но ведь Нозик, насколько мне известно, не отрицал государство.

СОЦИОЛОГ. Не отрицал, но отводил ему «минимальную» роль. Морально может быть оправдано, пишет он, только «минимальное государство, ограниченное узкими функциями защиты против применения силы, грабежа, обмана, принудительного навязывания обязательств»²⁷. Человек, подчеркивает Нозик, не должен быть  объектом насилия со стороны   государства. Последнее обязано уважать право каждого устраивать свою жизнь, как ему угодно, и вступать в добровольную кооперацию с другими людьми, наделенными такими   же   правами.   Пусть,  снова и   снова   подчеркивает Нозик, государство не принуждает никого жить по какому-то единому шаблону. Ведь люди не похожи друг   на   друга.   Взгляните,   насмешливо-иронически предлагает   американский   профессор,   на   философа Людвига Витгенштейна, актрису Элизабет Тэйлор, художника   Пабло   Пикассо,   предпринимателя    Генри Форда,  изобретателя Томаса Эдисона,  писателя Аллена Гинсберга, психолога Зигмунда Фрейда. Взгляните на Сократа, Будду, Колумба, Ганди. Взгляните, наконец, на себя и своих родителей. «Представьте, что все они живут в некоей утопии, какую вам когда-либо приходилось видеть описанной во всех деталях. Попытайтесь изобразить общество, в котором все эти люди будут чувствовать  себя наилучшим   образом.   Каким оно должно быть — сельским или городским? Воплощением материальной роскоши   или скромности,   при которой удовлетворяются лишь основные потребности? Каковы должны быть отношения между полами? Должны ли в нем существовать институты, подобные браку? Должна ли существовать частная собственность? Должна ли существовать религия, много религий, вообще какая-либо религия?..»²⁸

ПОЛИТИК.  И какой же выход из положения он предлагает?

СОЦИОЛОГ. Ответ его прост, как просты все ответы строителей анархистских утопий: «единого наилучшего общества» нет и быть не может. Поэтому стремиться к созданию какой-то идеальной общины, о которой вечно грезили утописты, не только бесполезно, но даже вредно. Пусть будет много разных утопий.

Пусть каждый выберет себе Утопию по вкусу. И пусть сама жизнь определит, каким из них суждено выжить, а каким — погибнуть.

ФИЛОСОФ. Обратите внимание на характерное отличие утопии Нозика от анархистских утопий прошлого. Он провозглашает не просто «открытое» общество, в котором не существует ничего раз и навсегда предустановленного, никакой регламентации, никакого абсолюта— черт, присущих многим утопиям XIX века. Нет, утопия Нозика — это, строго говоря, совокупность переливающихся, переходящих друг в Друга, дополняющих одна другую Утопий, поток Утопий. Границы утопической стихии расширяются, охватывая не просто определенный жизненный уклад, но сам подход к пониманию этого жизненного уклада. Идеал анархии дополняется анархией идеала.

ПОЛИТИК. У меня впечатление, что интерес к анархистским утопиям на Западе ослаб после спада массовых движений протеста 60-х годов. Не исключено, что, когда подобные движения снова пойдут в рост — а я предчувствую такую возможность, — возродится интерес и к социальному идеалу анархизма.

СОЦИОЛОГ. Я бы не стал связывать рост и падение влияния анархистских утопий только с динамикой массовых движений, хотя связь эта сама по себе не вызывает сомнений. В буржуазном обществе существуют и, по всей вероятности, будут существовать и в дальнейшем группы, теснимые государством и монополиями. В рамках воображаемого «минимального» государства или даже безгосударственного общества они чувствуют себя более уверенно и свободно, нежели в реальном обществе, которое вызывает у них чувство протеста. Так что резонно допустить, что и в ближайшем будущем сохранится спрос на утопии анархистского типа как разновидности консервативной или радикальной социальной альтернативы.

ФИЛОСОФ. Но, даже принимая во внимание рост этатистской тенденции и порождаемую ей ностальгию по свободным рыночным отношениям, трудно представить себе, чтобы анархистская утопия получила такое же распространение, как, скажем, технократическая утопия. Или либерально-демократическая, которая порождается теми же бюрократическими эксцессами современного государства.

СОЦИОЛОГ. Однако в отличие от анархистской утопии она выдержана в более спокойных, реформистских тонах. В ее основе лежит представление об обществе, где власть осуществляется не бюрократией, а самим народом и где представительная демократия если не вытесняется вовсе, то дополняется так называемой демократией участия (партиципаторной демократией).

ПОЛИТИК. Подобные проекты, помнится, выдвигались в 60-е годы и позднее демократическим крылом новых левых — вспомнить хотя бы знаменитую Порт-Гуронскую декларацию, провозглашенную американскими студентами.

СОЦИОЛОГ. Как и Политик, я предчувствую, что подобного рода декларации, воззвания и программы мы еще увидим в будущем. Что же касается последнего десятилетия, то одну из самых, на мой взгляд, интересных попыток разработать модель нового общества предпринял О. Тоффлер в «Третьей волне».

ПОЛИТИК. Та самая «практопия»?

СОЦИОЛОГ. Та самая. В новом обществе, которое приходит на смену нынешнему «индустриальному обществу» и которое автор условно называет обществом «третьей волны», политическая жизнь должна строиться на основе «трех ключевых принципов». Первый из них — «власть меньшинств».

ПЕРВЫЙ  КРИТИК.  Национальных   меньшинств? СОЦИОЛОГ. Нет, тут совсем другое. Тоффлер исходит из постулата о «демассификации» общества в таких промышленно развитых странах, как Америка или Япония. «Вместо высокостратифицированного общества, в котором несколько крупных блоков образовывали большинство, — говорит он, — мы имеем конфнгура-тивное общество — общество, в котором тысячи меньшинств, существование многих из которых носит временный характер, находятся в непрерывном круговороте, образуя совершенно новые переходные формы, редко составляющие коалицию, обеспечивающую консенсус в 51% по основным вопросам»²⁹.

ПОЛИТИК. Хотел бы я знать, как наш футуролог собирается организовать участие этих своих «меньшинств» в процессе принятия решений.

СОЦИОЛОГ. Например, по жребию. Тоффлер так и пишет: «...в конце концов мы можем даже избирать по крайней мере некоторых из наших должностных лиц самым старым способом: по жребию»³⁰. Можно, например, развивает он свою мысль, сохранить существующие представительные учреждения, изменив их полномочия и процедуру принятия решений: скажем, оставить за ними 50 процентов голосов при решении того или иного вопроса, а остальные 50 процентов отдать «случайным» представителям нации, которые нанесут сокрушительный удар по группам специальных интересов и лобби.

Второй ключевой принцип политической системы, предлагаемой автором «Третьей волны», — это так называемая «полупрямая демократия», когда, «используя самые современные компьютеры, спутник», телефонную и телеграфную связь, технику опросов и другие средства, образованные граждане могут — впервые в истории — начать самостоятельно вырабатывать многие из политических решений»³¹.

ПОЛИТИК. А конкретнее?

СОЦИОЛОГ. Конкретно это означало бы, что при голосовании какого-то законопроекта к числу его сторонников и противников должны были бы приплюсовываться и голоса тех, кто выступает «за» и «против» данного законопроекта за пределами законодательного органа.

И наконец, третий «ключевой принцип» — «разделение решений». Суть его проста: власть должна быть более децентрализованной, а решения должны приниматься на различных уровнях — от местного до транснационального— в зависимости от масштабности рассматриваемой проблемы.

Вот так выглядят в общих чертах контуры политической системы, которая, по мысли самого Тоффлера, могла бы привести к подлинному народовластию в странах Запада.

ИСТОРИК. При условии, что политические изменения были бы дополнены изменениями в сфере организации производства, распространения информации, образования и других. Речь идет о децентрализации промышленности, «демассификации» средств информации, которые в новых условиях должны были бы обслуживать не безликую массу, а те самые конкретные «меньшинства», на которые он ориентируется как на опору демократии. В этом контексте, полагает Тоффлер, должна была бы сформироваться и личность человека будущего.

ПОЛИТИК. И как же она выглядит, эта личность? Еще один «новый человек»? Еще один гомункулус?

СОЦИОЛОГ. О нет! Портрет, набрасываемый американским футурологом, лишен ярких цветов и смелых линий. Чего бы он хотел? Чтобы люди XXI века быстрее взрослели и у них раньше, чем у наших современников, проявлялось чувство гражданской ответственности. Чтобы, отличаясь большей индивидуальностью, они могли решительнее оспаривать авторитеты. Чтобы они, не забывая о деньгах, работали, однако, не только ради денег и отличались меньшей потребительской ориентацией и меньшим «гедонизмом». Чтобы они обладали способностью умело сочетать работу с игрой, производство — с потреблением, физический труд — с умственным, абстрактный подход — с конкретным, субъективный — с объективным. Это должны быть, поясняет Тоффлер, не аристотели, но и не чин-гисханы, а просто гуманные, счастливые люди, испытывающие радость от своей работы, от общения друг с другом и близости к природе, свободно созидающие свой внутренний и внешний мир.

ФИЛОСОФ. Тоффлер, как видим, и не претендует на выдвижение антикапиталистической альтернативы. Его идеал — демократический капитализм. Но предлагаемая им модель, как нетрудно определить, проистекает не из анализа реальных тенденций развития западного мира, а из игры его воображения. Хотя, надо заметить, он и не дает ему воли.

СОЦИОЛОГ. Я согласен: тоффлеровская и другие подобные ей утопии не отличаются ни радикализмом, ни полетом фантазии. Но эти утопии помогают понять, в каком направлении движется западное либеральное сознание в поисках решения проблем, перед которыми оказалось современное капиталистическое общество, в первую очередь проблемы «разгрузки государства» и дебюрократизации общественной жизни. Не стоит забывать, что та самая «консервативная волна», которая прокатилась по Западу в конце 70 — первой половине 80-х годов, хотя и была порождена комплексом причин, во многом «подгонялась» желанием разрушить бюрократические структуры западного общества. Другое дело — что из этого получилось. Утопия Тоффлера, выражая ориентации либеральной буржуазии, дает определенное представление о том комплексе идей и идеалов, который формируется на левом фланге буржуазного лагеря.

ФИЛОСОФ. И противостоящих по ряду существенных параметров идеалам, отстаиваемым технократами. ФИЛОЛОГ. О которых, кстати сказать, давно уже пора поговорить всерьез.

ИСТОРИК. Тем более что современная технократическая утопия — итог длительной идейной и социальной эволюции. Уже у Фрэнсиса Бэкона мы находим — в его «Новой Атлантиде» — картину воображаемого общества, в котором наука и техника, достигнув высокого уровня развития, играют весьма существенную роль в жизни, а ученый занимает высокое место в социальной иерархии.

Объективный процесс развития науки и техники, интеллектуальные усилия теоретиков, таких, как Конт, Сен-Симон, Веблен, наконец, попытки господствующего класса использовать науку и технику как альтернативные средства решения социальных проблем, способные предотвратить разрушение буржуазной цивилизации и блокировать революцию — все это создавало условия для становления и развития социального идеала технократического типа.

В мире технократической Утопии вся общественная жизнь, все институты, отношения, ценности строятся в соответствии с законами естественных наук и техники. Таким образом (и в этом специфика рассматриваемого типа утопии), принципы, управляющие ограниченной сферой человеческой деятельности, распространяются — вполне в духе сциентистско-технологического фетишизма— на всю эту деятельность, все ее сферы, вытесняя и подменяя социальные законы.

Властвующий в технократической Утопии принцип рациональности и эффективности не делает никаких «скидок» на специфику социального, выступая в качестве пробного камня нравственности, политики, культуры. Логическим следствием такого подхода является приход к власти в утопическом обществе «повелителей» техники и ученых, вытесняющих политиков и общественных функционеров и перестраивающих жизнь общества на машинный лад.

ПОЛИТИК. Иными словами, в технократической утопии реализуется, наконец-таки, давняя мечта философов о мудреце-правителе?

ИСТОРИК. С той лишь разницей, что это мудрец с инженерно-техническим уклоном, который полагает, что с помощью геометрии и сопромата можно решать— и, главное, решать куда более эффективно, чем это делали политики, оглядывавшиеся на философов, социологов и юристов, — все проблемы, с которыми сталкивается человечество.

Мне вспоминаются в этой связи технократические утопии, разрабатывавшиеся в 30-е годы в США группой инженеров, экономистов и архитекторов под руководством Говарда Скотта³². Воображению скоттов-ских технократов рисовалась мощная иерархическая социальная система («технат»)—эдакая диктатура экспертов, которая, по их замыслу, должна была в конечном итоге обеспечить экономическую и социальную стабильность американского общества. Технократы обещали вовлечь все трудоспособное население в общественно полезную деятельность и ликвидировать безработицу, отменить деньги, урегулировать отношения производства и потребления, создав бескризисную экономику.

Скотт и его приверженцы не отрицали, что предлагавшаяся ими система недемократична, однако это, с их точки зрения, вовсе не характеризовало ее негативно, поскольку и в демократии, и в свободе, и в некоторых других буржуазно-демократических ценностях они видели не более, чем фикцию.

ФИЛОЛОГ. Мне сразу же приходит на память работа известного американского психолога-бихевиориста Бурхаза Скнннера «По ту сторону свободы и достоинства», где он развивает, по сути дела, ту же систему аргументов.

ИСТОРИК. Ничего удивительного! Ведь Скиннер — наиболее яркий представитель послевоенной волны утопистов-технократов.

СОЦИОЛОГ. Наверное, можно долго спорить, кто «наиболее яркий» представитель. Не будем забывать, что среди тех, кто в той или иной мере воплощает эту тенденцию, такие фигуры, как Д. Белл с его теорией «постиндустриального общества» — теорией, которая конечно же не является утопией в строгом смысле слова, но содержит достаточно отчетливые утопическо-технократические мотивы. Они звучат в работах Г. Кана, С. Чейза, других западных философов и социологов. Я не говорю уже о целой армии писателей-фантастов, среди которых знаменитости вроде Ф. Пола или А. Азимова. Впрочем, Скиннер — это действительно знаменитость номер один на Западе, а его утопический роман «Уолден-два» — один из самых популярных.

ПЕРВЫЙ   КРИТИК. Наслышаны об этом опусе, наслышаны.

ФИЛОЛОГ. В романе Скиннер повествует о жизни воображаемой общины, насчитывающей примерно тысячу членов. Тысяча здоровых, радостных, счастливых, умиротворенных людей живет — автор подчеркивает это — не на каком-то необитаемом острове, затерянном в океане, а в современном американском обществе со всеми его противоречиями и проблемами. А это значит, как говорит герой романа психолог Фрезер, что «уже сейчас, в этот самый момент, мы располагаем необходимой техникой, чтобы обеспечить полную и удовлетворительную жизнь для каждого»³³, то есть реализовать утопический идеал.

Устами Фрезера Скипнер провозглашает два постулата,  на   которых   строится   его собственная — и по представлениям американского психолога вообще должна строиться всякая — Утопия. Согласно традиционным взглядам, рассуждает Фрезер, Утопия может быть осуществлена посредством политических преобразований, и это величайшая ошибка, ибо «политические меры не приносили никакой пользы в деле создания лучшего мира и людям доброй воли было бы лучше как можно скорее обратиться к другим средствам»³⁴.

ПОЛИТИК. К каким же именно?

ФИЛОЛОГ. К науке, точнее — к психологии, а еще точнее — к бихевиоризму, отвечает Фрезер — Скиннер. С помощью «технологии поведения», основанной на бихевиоризме, утверждает он, можно добиться того, чего никогда не добиться с помощью политики.

СОЦИОЛОГ. Попробую объяснить в двух словах, в чем здесь соль. События, которые могут произойти и происходят с человеком, Скиннер подразделяет на три группы. По отношению к одним мы безразличны. Другие нам нравятся, и мы пытаемся что-то сделать, чтобы они повторились. Третьи нам не нравятся, и мы стремимся предотвратить их повторение. «Если в нашей власти, —рассуждает американский психолог, — создать любую из ситуаций, которая нравится человеку, или устранить любую из ситуаций, которая ему не нравится, мы можем контролировать его поведение... Технически это именуется «позитивным подкреплением»³⁵. Вот на основе этого «позитивного подкрепления» и строится жизнь в «Уолдене-два».

В общине нет никакого внешнего принуждения, нет армии, полиции, судов, тюрем — словом, всех тех учреждений, которые многие поколения утопистов пытались самыми различными способами устранить из жизни общества. Члены общины воспитываются в соответствии с принципами «позитивного подкрепления», которые исключают нежелательное для общины поведение. Правда, в общине   нет и демократии   (вся власть, по сути дела, принадлежит так называемой «Коллегии планировщиков»), но она, полагает Фрезер — Скиннер, и не нужна, ибо «основана па научно несостоятельном представлении о человеке»³⁰. Свободы в общине тоже нет, но и она не нужна. «Диктатура и свобода — предопределение и свободная воля... Что это, как не псевдопроблемы лингвистического происхождения?»³⁷

Автор романа пытается убедить читателя, что в условиях научного регулирования общественной жизни человек просто не испытывает потребности в свободе, и вопрос о ней даже не встает. «Мы можем достичь такого контроля, при котором подконтрольные, хотя они соблюдают кодекс значительно более скрупулезно, чем это делалось когда-либо при старой системе, чувствуют себя свободными. Они делают, что хотят, а не то, что их заставляют... Путем тщательного культурного проектирования мы контролируем не само поведение, а склонность к поведению — мотивы, желания, потребности. Самое любопытное, что вопроса о свободе в этом случае вообще не возникает»³⁸. При этом, правда, выясняется одна маленькая деталь. Обитатели «Уолдена-два» действительно делают что хотят, но хотят они только того, чего должны хотеть. Фрезер — Скиннер так и говорит: «Мы следим за тем, чтобы они хотели делать именно то, что будет лучше всего для них и для общины»³⁹.

ВТОРОЙ КРИТИК.  Не  хотел  бы   я оказаться в скиннеровской общине!

ФИЛОЛОГ. О, «Уолден-два» вызвал бурю критики, которая долго не утихала, а после появления книги «По ту сторону свободы и достоинства» возобновилась с новой силой. Скиннера критиковали и слева и справа, называли антидемократом и даже фашистом.

СОЦИОЛОГ. Не думаю, что Скиннера или его собратьев-технократов можно назвать фашистами. Это скорее социальные   недоросли, увлеченные  любимым делом и наивно полагающие, будто наука — панацея от всех зол, а человек — совокупность научно верифицируемых процессов и явлений.

ИСТОРИК. Мне вспоминается, что писали о человеке технократы из команды Говарда Скотта: это, утверждали они, «животное, состоящее из атомов»⁴⁰, «двигатель, потребляющий потенциальную энергию и превращающий... (ее) в тепло, работу и телесную ткань»⁴¹.

ПОЛИТИК. Я тоже не склонен считать Скиннера фашистом. Но он, как и некоторые другие утописты сциентистско-технократического толка, связывает осуществление радикальных социальных преобразований с такими средствами, которые при определенных обстоятельствах могут привести к целям, прямо противоположным искомым.

ВТОРОЙ КРИТИК. О каких «определенных обстоятельствах» Вы говорите, если скиннеровский человек уже обезличен и обесчеловечен! «Технология поведения» сделала свое дело. Думаю, все мы единодушны в том, что человек только тогда остается человеком, когда сохраняет и выражает в своей деятельности связь с культурой как овеществленным, опредмеченным творчеством предшествовавших и существующих поколений, связь с историей, опосредующую «реакцию» индивида на соответствующие стимулы. Человек не просто автоматически «отвечает» на подаваемые извне команды — его реакция корректируется культурой (во всем ее многообразии и противоречивости), в том числе и моралью.

ИСТОРИК. Это, кстати сказать, учитывал фашизм, который, как известно, пытался создать обезличенного, начисто забывшего свою историю (точнее сказать, знакомого лишь с ее официальной, фальсифицированной версией) человека, действующего как автомат. Скиннер хочет сделать, по сути дела, то же самое с той лишь разницей, что «команды» индивиду будет подавать не унтер-офицер, а психолог, который будет «сидеть» внутри каждого в виде хорошо сбалансированной программы поведения. Не случайно в «Уолдене-два» с такой неприязнью относятся к истории, которая способна натолкнуть человека на самостоятельные размышления и выводы, а в итоге послужить препятствием на пути между «стимулом» и «реакцией».

СОЦИОЛОГ. Увы, технократ-утопист не всегда ведает, что творит. Он наивно полагает, что если его Утопия обещает гарантированный материальный достаток, отсутствие социальных конфликтов, безопасность, то все будут счастливы в сконструированном им обществе. Он не задумывается о том, что созданная им идиллия окажется сообществом серийных, бездушных и безмозглых автоматов, какими населил «Прекрасный новый мир» Олдос Хаксли.

ВТОРОЙ КРИТИК. А Вы не думаете, что обещанные технократами блага действительно могут сделать людей счастливыми? При всех пороках их Утопии.

СОЦИОЛОГ. Сделать счастливыми всех людей, если они, конечно, не подверглись специальной обработке, утопист-технократ не в состоянии, а Утопия, в которой есть несчастные, — это уже не Утопия. К тому же объективная ситуация, в которую ставит человека утопист-технократ типа Скиннера, разрушает общество как человеческое общество, разрушает человека как человека, даже если он чувствует себя счастливым. Это как раковая опухоль: не сопровождаясь болью на ранних стадиях, она потом вызывает тяжкие мучения и быстро разрушает организм.

ФИЛОСОФ. Человеческий индивид для утописта-технократа несуществен, для него важно целое, воплощающееся прежде всего в организации как материальном выражении принципов рациональности и эффективности. Организация, обеспечивающая   стабильность, — все, человек — ничто.

ПОЛИТИК. Но о стабильности заботились многие утописты. Обратитесь к классике.

СОЦИОЛОГ. Стабильность Утопии Мора или Фурье— это стабильность абсолюта. Современная технократическая утопия далека от него. Дж. Гэлбрейт заметил как-то, что целью любой организации, любого организма, которым мы отдаем предпочтение, является самосохранение. Соглашаясь в общем с этим утверждением, я хотел бы вместе с тем заметить, что утопическим идеалом, высшей целью, вытесняющей или оттесняющей на задний план все другие цели, самосохранение социальной системы становится чаще всего именно в фазе ее распада.

ИСТОРИК. Это ясно показал Платон.

СОЦИОЛОГ. Сегодня это подтверждают утописты-технократы.

ФИЛОСОФ. Напрашивается вывод, что «неполитическая» диктатура науки и ученых, окажись власть в их руках, была бы на практике ничуть не гуманнее, нежели диктатура политической бюрократии, которая использует науку и технократов, предоставляя им при этом ограниченную возможность властвования.

СОЦИОЛОГ. Она была бы не только негуманной, но и, как это ни странно на первый взгляд, неэффективной при всех ее апелляциях к принципам рациональности и эффективности. Ибо эффективность функционирования социальной системы определяется в конечном счете эффективностью человеческой деятельности не как технологически рационального функционирования индивида в качестве автомата, поведение которого детерминируется программой, заданной бюрократической организацией, — неважно, кто сидит в этой организации:  ученый  или политик, — а как массового осуществления потенций многосторонне развитой личности.

ПОЛИТИК. К этому ведь и призывают утописты-романтики, противостоящие технократам?

ИСТОРИК. По крайней мере некоторые из них. Современная романтическая утопия неоднородна. И корнями своими она уходит в разные культурные пласты. Немалую роль в ее становлении сыграла традиция, ведущая свое начало в Европе от Руссо, а в Америке — от трансценденталистов, в первую очередь от Торо, идеи которого обрели в 60-х годах новую жизнь. В наше время идеи романтиков XIX века воспринимаются через призму теорий Г. Маркузе, Н. Брауна, П. Гуд-мена, Э. Фромма, других социологов и психологов, выступивших с критикой современной цивилизации и попытавшихся сформулировать новую социальную альтернативу.

СОЦИОЛОГ.   Либо  даже  прямо  выступивших  с апологией утопии.

ИСТОРИК. Раз уж Вы затронули этот вопрос, надо сказать хотя бы два слова о специфике этой апологий, ибо она дает ключ к пониманию некоторых особенностей современной романтической утопии.

СОЦИОЛОГ. Эта апология была связана с конфронтацией с философией психоанализа, прежде всего— ортодоксальным фрейдизмом, Фрейд, как известно, логически подводил своим учением к выводу, что социальная утопия неосуществима, поскольку невозможно, не вызывая при этом катастрофических последствий для человечества, изменить репрессивный характер социальных структур.

ФИЛОСОФ. Я бы не стал говорить о конфронтации. Ни Маркузе, ни Фромм, ни Браун этого тезиса в принципе не отвергали.

СОЦИОЛОГ. Не отвергали только применительно к низшим стадиям развития человеческого общества, полагая вместе с тем, что на высших его стадиях устранение репрессивности, а в конечном счете и построение утопического общества может быть и не чревато разрушением цивилизации. Эта позиция достаточно отчетливо выражена в книге Маркузе «Эрос и цивилизация».

ИСТОРИК. Надо, правда, сказать, что в 50-х годах, когда появилась данная книга, апология утопии не вызвала практически никакого социально-политического резонанса и не получила «выхода» в социальную практику. Это произошло позднее, когда движения протеста приняли массовый характер и реабилитация утопии со стороны психологии получила подкрепление радикальной социологии и политической науки.

ПОЛИТИК. Но что, собственно, породило новую романтическую утопию?

СОЦИОЛОГ. В двух словах можно сказать так. Подобно тому как руссоистско-трансценденталистская утопия XIX века явилась реакцией на процесс капиталистической индустриализации, протекавшей в условиях расширения границ и усиления роли свободного рынка, точно так же и романтическую утопию второй половины XX века можно рассматривать — в сугубо социологическом плане, конечно, — в непосредственной связи с научно-технической революцией и ее социальными последствиями, а также новой фазой развития государственно-монополистического капитализма, которой соответствует укрепление позиций и расширение функций буржуазного государства со всеми вытекающими отсюда последствиями.

ФИЛОЛОГ. Думаю, что до известной степени появление романтических утопий было реакцией на попытки утопистов-технократов стать властителями дум радикально настроенной интеллигенции. Во всяком случае, романтик возвышает и утверждает то, что отрицает или низвергает технократ. Обратите внимание: центральным принципом утопического сообщества в представлении современного романтика является естественность, а ценностным ядром — идеал свободного человека. Отсюда ярко выраженный натурализм и антропоцентризм как сущностные черты романтической утопии второй половины XX века. Отсюда же перифе-рийность и неразработанность таких проблем, которые в утопических проектах других типов имеют едва ли не центральный характер: о равенстве, справедливости, демократии, эффективности производства и т. п.

СОЦИОЛОГ. Еще одна важная черта романтической Утопии — это ее простота...

ФИЛОЛОГ. Если не сказать примитивность.

СОЦИОЛОГ. Эта простота, резко контрастирующая со сложностью как реального мира, так и технократической  Утопии, — одно  из  условий  целостности романтической Утопии, которая опять-таки находится в резком контрасте с гетерогенностью   и   реального, иутопическо-технократического общества. Целостность же  романтического  мира — не  результат организующей, а потому, как полагает романтик, по необходимости репрессивной деятельности государства или рынка,  она — результат спонтанного течения общественных процессов, когда с их пути устранены препятствия, создаваемые человеческой деятельностью, направленной на покорение природы, и когда человек не нарушает равновесия, создаваемого естественным течением жизни, а сохраняет его, позволяя общественным процессам войти в резонанс с процессами естественными.

ФИЛОСОФ. А будучи целостным и естественным, общество, созданное воображением утописта-романтика, не может не быть, как он полагает, и свободным обществом, каковым, по его убеждению, не являются ни реальное общество, ни технократическая Утопия.

СОЦИОЛОГ. Свободу же романтик ценит едва ли не превыше всего. Она проявляется в отсутствии социальной ригидности, жестких границ между институтами и социальными группами, открывающем широкий простор для спонтанных проявлений личности; в дебю-рократизированности общественной жизни и незапрограммированности человека на внешнюю по отношению к нему цель; в устранении господства Машины над Человеком.

ФИЛОЛОГ. Вот послушайте, что пишет Генри Миллер в «Воскресном дне после войны». Этот отрывок представляет тем больший интерес, что его цитирует — цитирует с сочувствием — в своей книге «Жизнь против смерти» Норман Браун.

«Эра культуры принадлежит прошлому. Новая цивилизация, для утверждения которой могут понадобиться века, если не тысячелетия, не будет просто еще одной цивилизацией — это будет последний, лишенный предела этап существования, на который указывали все цивилизации прошлого. Город, который был очагом цивилизации, в том виде, в каком мы его знаем, не будет больше существовать. Будут, конечно, существовать центры, но они будут подвижными и текучими. Народы земли не будут больше отделены один от другого государственными границами, но будут свободно перемещаться по территории планеты и смешиваться друг с другом. Не будет больше неизменных констелляций человеческой массы. На смену правлению придет управление, которое будет пользоваться словом в самом широком его смысле. Политик станет таким же анахронизмом, как ископаемая птица дронт. Машина никогда не будет господствовать, как думают некоторые; в конечном счете она пойдет на слом, однако не раньше, чем люди откроют природу тайны, которая привязывает их к своему творению. Вместо того чтобы поклоняться машине, изучать и покорять ее, человек обратит свои взоры к тому, что имеет подлинно оккультный характер. Эта проблема тесно связана с еще более серьезной проблемой — проблемой власти и обладания. Человека заставят понять, что власть должна быть открытой, текучей и свободной. Он будет стремиться не к обладанию властью, а к ее распространению»⁴².

ИСТОРИК. Слушая подобные отрывки, убеждаешься в том, что утопия-максимум все еще существует. ФИЛОЛОГ. А знаете, как прокомментировал этот отрывок сам Норман Браун? «Утопические рассуждения вроде втого рассуждения Генри Миллера, — писал он в 1959 году, — должны снова войти в моду. Они представляют собой способ утверждения веры в возможность разрешения проблем, которые кажутся в данный момент неразрешимыми. Сегодня даже выживание человечества есть утопическая надежда»⁴³.

ИСТОРИК. Браун оказался прав— случай редкий— н в диагнозе, и в предсказании. Выживание по-прежнему остается — мы это видели, говоря о технократах, — утопической надеждой. Но и рассуждения, близкие к миллеровским, сегодня тоже встречаются в западной литературе.

ПОЛИТИК. Интересно было бы разобрать, как мы это сделали с «Уолденом-два», какую-нибудь современную романтическую утопию.

СОЦИОЛОГ. Немного терпения. Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что в картине, нарисованной Генри Миллером, мы находим уже не только чисто внешние, но и некоторые внутренние аксессуары свободы: освобождение от диктата и репрессии со стороны государства, рынка, людской массы, равно как и культуры, включающей порабощающий человека «моральный кодекс».

Десять лет спустя после появления книги Брауна эти идеалы были вновь подняты на щит леворадикальными бунтарями. Как писал тогда Г. Маркузе, «развитие» смогло бы пойти в направлении формирования чувственной культуры... Производство получило бы новое направление, порывающее со всей рациональностью принципа исполнения; общественно необходимый труд был бы направлен на создание эстетической, а не репрессивной среды, на строительство парков и садов, а не автострад и автостоянок, на создание зон отдыха, а не массового развлечения и расслабления...». Это, продолжал Маркузе, «означало бы выдвижение на передний план Эстетического принципа как формы принципа реальности... прогрессивное движение к такой стадии цивилизации, когда человек научится задавать вопрос — ради кого или ради чего он создал свое общество; к такой стадии, когда он приостановит, а быть может, даже вовсе прекратит свою непрерывную борьбу за существование в широком масштабе, окинет взором, что было достигнуто на протяжении веков страданий и колоссальных жертв, и решит, что этого достаточно и что пришло время насладиться тем, что он имеет и что может быть воспроизведено и усовершенствовано при минимуме отчужденного труда...»⁴⁴.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Стоит ли нам сейчас вспоминать об этом давно уже ушедшем философе, которому за многие десятилетия интеллектуальных исканий так и не посчастливилось пристать к берегам земли обетованной?

СОЦИОЛОГ. В данном случае дело вовсе не в нем. Ибо приведенная схема выражала не только его личные умонастроения, но и обнаруживала психологическую «закваску» современного романтического утопизма, ориентирующего, на построение общества, которое должно способствовать «восстановлению» человеческой природы, как сферы изначальных влечений.

ФИЛОСОФ. У нас, по-моему, несколько выпала из поля зрения политическая сторона романтической утопии.

ПОЛИТИК. Но ведь романтик, насколько я могу судить, противник политического решения встающих перед современным обществом проблем.

ФИЛОСОФ. Однако политические проблемы от этого не исчезают. Утописта-романтика вполне можно было бы назвать апологетом «минимального государства», ибо он считает, что чем меньше государство правит (и чем вообще оно меньше), тем лучше. Во всяком случае, современное корпоративное государство представляется ему одним из самых больших зол, существующих в нынешнем западном обществе. Деэтатиза-ция, а значит, и дебюрократизация означает для романтика нечто гораздо большее, нежели резкое ограничение функций государства (и всей политической машины), сужение сферы его деятельности и разрушение отношений, основанных на принципе рациональности и эффективности. Это переход от Gesellschaft с его искусственными и безличными связями между людьми к Gemeinschaft, обеспечивающему установление новых межличностных отношений, преодолевающих как традиционный индивидуализм, так и искусственный коллективизм корпоративистского типа, — отношений органического коллективизма, основывающихся на неформальных связях. Вот почему для многих утопистов-романтиков идеалом социальной организации общества является небольшая, относительно автономная община — союз свободных трудящихся единомышленников, некое подобие то ли утопической коммуны, то ли идеализированного поселения американских пионеров. СОЦИОЛОГ. Отсюда становится понятным, почему романтик придает такое значение единению человека с природой, исключающему всякое насилие над ней со стороны общества.

ФИЛОСОФ. Союз человека и природы вообще характерен для романтической утопии.

СОЦИОЛОГ. Но здесь он принимает специфическую окраску. У романтиков XIX века человек «погружался» в природу, «растворялся» в ней, как ее органическая часть.

ФИЛОСОФ. Эта тенденция прослеживается и в современной романтической утопии.

СОЦИОЛОГ. Однако теперь наряду с ней появляется другая тенденция, в соответствии с которой человек, боготворя природу, рассматривает ее скорее как равноправного партнера, нежели как предмет слепого поклонения. Возьмите, например, утопический роман Эрнста Калленбаха «Экотопия». Действие романа происходит в 1999 году в независимом государстве Экотопия, возникшем на месте нынешних американских штатов Калифорния, Вашингтон и Аризона, отделившихся от США. В то время как последние чуть ли не погибают от разгула насилия и загрязнения окружающей среды, Экотопия процветает благодаря разумной экологической политике, выдержанной в откровенно антитехнократическом духе.

Экотопийцы с любовью относятся к земле, животным, растениям, они вернулись к естественной жизни, за что природа отблагодарила их сторицей. У них изобилие овощей, зерна, мяса. Многочисленные стада животных, мирно пасущихся на обильных лугах, радуют глаз. Снова в почете ремесло ковбоя. Страна покрылась лесами, которые дарят людям бодрость и здоровье, а заодно и древесину, которая прочно вытеснила алюминий и пластик. Глядя на окружающий мир, экотопийцы «испытывают такое ощущение, какое должны были испытывать индейцы, — ощущение, что и лошадь, и вигвам, и лук, и стрела органически вырастают, как и сам человек, из природы»⁴⁵.

Одним словом, существует гармония между человеком и всем окружающим его вещным миром, всей средой обитания, с которой экотопиец входит в своего рода «резонанс». При этом, как нетрудно догадаться, резко меняется отношение человека к технике: легковая машина исчезает вовсе, а бытовые машины строятся с таким расчетом, чтобы не создавать шума и не загрязнять окружающую среду. Ведь жизнь человека, убеждены экотопийцы, должна быть наполнена только естественными звуками: шаги человека, шум ветра, плач ребенка...

В романтической утопии первой половины XIX века наука н техника еще не становятся объектом критики и поношения — они еще не успели настолько обнаружить свою внутреннюю противоречивость, чтобы вызвать резко отрицательное к себе отношение. Современная романтическая утопия доводит критику техники и технократии чуть ли не до их радикального отрицания, видя в них прямое препятствие на пути установления социальной гармонии.

ФИЛОСОФ. Но это в глазах романтика не единственное препятствие, блокирующее путь человека к «подлинной жизни». Другое такое препятствие он видит в разуме, вернее, в том одностороннем гипертрофированном его развитии, которое, становясь уделом современного человека, ведет, как утверждает романтик, к атрофии чувств, превращению человека в машину, неспособную воспринимать жизнь во всем богатстве ее проявлений. Отсюда идеализация романтиком непосредственного чувственного опыта, ориентация на формирование «новой чувственности».

ПЕРВЫЙ КРИТИК. А она ведет к другой крайности, к иррационализму и мистицизму, проявления которых мы могли наблюдать в деятельности сторонников «контркультуры».

ВТОРОЙ КРИТИК. Будем точны: некоторых сторонников контркультуры. Иначе мы сами впадем в критическую крайность.

СОЦИОЛОГ. Если любая утопия — попытка к бегству в более простой мир, то нигде это стремление не выражено с такой прямотой и силой, как в романтической утопии, в которой слиты воедино и ностальгия по прошлому — реальному или мнимому, и нежелание или неспособность принять новый, все усложняющийся и все более недоступный для непосредственного восприятия во всей его целостности мир.

Данный тип мышления строится на переоценке характера и смысла всей человеческой деятельности, прежде всего такой ее формы, как труд. Для романтика труд — проклятье, которое должно быть снято.

ФИЛОСОФ. Тут, видимо, нужно уточнить во избежание вульгаризации, что романтик исходит не из антитезы «труд — праздность», а из...

ФИЛОЛОГ. Но есть и такая антитеза. Она встречается во многих народных утопиях. И это понятно: тяжкий, тем более подневольный труд рождал желание раз и навсегда избавиться от него, предаться праздности, отождествлявшейся в народном сознании с отсутствием репрессии.

Если Вы помните, критикуя Адама Смита за непонимание того, что происходящее в процессе труда «преодоление препятствий само по себе есть осуществление свободы и что, далее, внешние цели теряют видимость всего лишь внешней, природной необходимости и становятся целями, которые ставит перед собой сам индивид, следовательно, полагаются как самоосуществление, предметное воплощение субъекта, стало быть, как действительная свобода, деятельным проявлением которой как раз и является труд», Маркс тут же добавляет: «Впрочем, Смит прав в том отношении, что в исторических формах труда, — таких, как рабский, барщинный, наемный труд, — труд выступает всегда как нечто отталкивающее, всегда является трудом по внешнему принуждению, а в противоположность ему не-труд выступает как «свобода и счастье»⁴⁶.

Добавлю только, что о праздности мечтают и некоторые нынешние утописты — возьмите хотя  бы сочинения Бенджамина Эппела и Фредерика Пола.

ФИЛОСОФ. Все правильно. Но Вы не дослушали меня до конца. Я только хотел сказать, что для тонкого утописта-романтика более характерна антитеза «труд — игра», а не «труд — праздность», точнее, трактовка труда как игрового процесса.

ИСТОРИК. Она отнюдь не нова. Справедливости ради замечу, что подобную идею мы находим и в народной утопии. И хотя, как это подчеркивал Маркс, идея превращения труда в игру не имеет шансов на практическое осуществление, она неизменно воспроизводилась и продолжает воспроизводиться в утопическом сознании.

ФИЛОСОФ. Вы, очевидно, имеете в виду «Экономические рукописи 1857—1859 годов»?

ИСТОРИК. Маркс, как Вы прекрасно знаете, неоднократно возвращался к этому вопросу, в том числе и в этом произведении, где он отмечал, что создание «субъективных и объективных условий, необходимых для того, чтобы труд был привлекательным трудом, чтобы он был самоосуществлением индивида... ни в коем случае не означает, что этот труд будет всего лишь забавой, всего лишь развлечением, как это весьма наивно, совсем в духе гризеток, понимает Фурье. Действительно свободный труд, например труд композитора, вместе с тем представляет собой дьявольски серьезное дело, интенсивнейшее напряжение»⁴⁷.

ФИЛОЛОГ. Логично предположить, что сохранение, а тем более рост интереса утопистов, да и не только утопистов, к проблеме «игры» — не случайное явление. Не исключая того, что при более глубоком анализе мы могли бы докопаться здесь до каких-то архетипов, уходящих корнями в мифосознание, я все же думаю, что не последнюю роль здесь играет характер труда и обыденной жизни в массовом обществе.

СОЦИОЛОГ, Мы сталкиваемся с парадоксом. Жизнь в массовом обществе отнюдь не стала скучнее в обыденном смысле этого слова. Напротив, разросшаяся индустрия развлечений предлагает «игры» в любом количестве и практически на любой вкус. Но сам этот факт свидетельствует, как мне представляется, о дальнейшем исчезновении «игровых» элементов из повседневной жизни и прежде всего из процесса производства. Научно-техническая революция и «административная революция» в развитых капиталистических странах повлекли за собой существенные изменения в тех требованиях, которые общество и организация (прежде всего в лице корпорации) стали предъявлять к индивиду. Последний должен был воспринимать себя и действовать как часть организации, как «винтик» огромной, хорошо отлаженной машины, не допускающей отклонения от предустановленной программы и, стало быть, программирующей деятельность индивида. И это при сохранении индивидуалистической психологии и морали, при сохранении, несмотря на наступление государства, мощной власти рынка.

Добавьте к этому стандартизацию быта и досуга, воздействие так называемой массовой культуры, внедряющей в сознание десятков миллионов людей одни и те же стереотипы, и станет понятным, что для подавляющего большинства европейцев и тем более американцев уже не только труд, но и досуг оказывается в значительной мере регламентированным, заданным по основным своим параметрам извне. В этих условиях отрицание «запрограммированного» существования легко отождествляется с апологией игры не как развлечения, а как освобождения от жестких внешних рамок, как спонтанного, имеющего цель не вовне, а в самом себе, проявления сущностных сил человека.

ФИЛОСОФ. Примечательно, что некоторые из утопистов-романтиков, опирающиеся на психоанализ, связывают превращение труда в игру с реабилитацией инстинкта жизни —Эроса — как высвобождением жизненных сил человека, «подавляемых цивилизацией». С этих позиций выступали в 50—60-х годах Г. Марку-зе, Э. Фромм, Р. Лэинг. Но пожалуй, в наиболее отчетливой форме это представление выразил Норман Браун: «инстинкт жизни, или сексуальный инстинкт, требует такой активности, которая по контрасту с нашим нынешним способом деятельности может быть названа не иначе, как игрой»⁴⁸.

ФИЛОЛОГ. Поэтому в романтической утопии эротическая свобода выступает как предпосылка, а отчасти и воплощение социальной и политической свободы, как освобождение от репрессии со стороны государства и вообще всякой Машины, подавляющей Человека. Но нередко (и это тоже надо признать) эротическая свобода предстает в виде ее примитивной разновидности— сексуальной свободы. Мотив свободы эроса мы найдем едва ли не во всех романтических утопиях прошлого и настоящего, но в современной утопии он звучит намного мощнее, чем прежде.

СОЦИОЛОГ. Поскольку речь зашла о психологии, хотел бы заметить, что нынешние романтнческо-утопи-ческие представления о «естественном» человеке, живущем в утопическом обществе, включают новую грань — психическую свободу, трактуемую как спонтанное проявление первичных влечений. Утопист-романтик левофрейдистской ориентации полагает, что психическая репрессия — основа всех форм подавления и эксплуатации человека, на которых зиждется цивилизация, ориентированная не на развитие личности, а на производительность и эффективность.

ВТОРОЙ КРИТИК. Справедливости ради необходимо добавить, что романтик признает, что в основе насилия и репрессии, наблюдаемых сегодня в обществе, лежат определенные экономические и политические структуры.

СОЦИОЛОГ. Но сами эти структуры, по убеждению романтика, зиждутся на психологическом фундаменте, который должен быть «взорван», если мы действительно хотим разрушить все здание репрессивной цивилизации и оказаться в Утопии.

ФИЛОЛОГ. Насколько я могу судить по литературе, разрушение репрессивной цивилизации левые фрейдисты связывают не только с реабилитацией Эроса. По утверждению Н. Брауна, «инстинкт смерти так же требует удовлетворения... Инстинкт смерти примиряется с инстинктом жизни только в такой жизни, где не существует репрессии, где не остается «вычеркнутых линий» в человеческом теле...»⁴⁹

ФИЛОСОФ. На этот счет у левых фрейдистов нет единого мнения. Но они сходятся в том, что реабилитация и освобождение первичных влечений должны быть осуществлены таким образом, чтобы изжить антагонизмы между душой и телом, разумом и чувством, трудом и игрой, индивидом и обществом, а в итоге «вернуть» человека и общество к «естественному» состоянию.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Не понимаю, зачем мы затеяли весь этот разговор о левом фрейдизме, если предмет нашей беседы — современная романтическая утопия.

ВТОРОЙ КРИТИК. Мы не поймем ни природы этой утопии, ни лежащих в ее основе принципов, если отвлечемся от ее психологического измерения.

СОЦИОЛОГ. Попробую популярно разъяснить нашему сердитому Критику суть дела. Понимаете, утописты-романтики прошлого искали модель свободного человека н счастливого общества преимущественно в далеких, «диких» странах (где-нибудь на тихоокеанских островах, например), то есть, в сущности, в архаическом, докапиталистическом состоянии общества.

Такое состояние, иногда ассоциируемое с некоторыми районами «третьего мира», и поныне привлекает взоры утописта-романтика. Но сегодня его гораздо больше интересуют в качестве модели архаические, «дореп-рессивные» состояния психики человека, иначе говоря, психическое детство человека и человечества, ассоциирующиеся в его представлении с таким мировосприятием, когда изначальные влечения еще не подавлены, время течет «свободно», а деятельность человека носит игровой характер.

Утопист-романтик ориентирует на разрыв с существующим обществом, бегство в утопическую коммуну или современный Уолден, где он мог бы придать собственной жизни новый смысл и почувствовать себя свободным человеком.

ПОЛИТИК. Увы, этого слишком мало для того, чтобы способствовать действительному преобразованию репрессивного общества в свободное. И вообще мне кажется, что при всей своей специфике современная утопия, сколь специфичен бы ни был провозглашаемый ею идеал, так же далека от жизни, как и утопические проекты минувших веков.

СОЦИОЛОГ. Это в Вас говорит практик. И, как таковой, Вы, разумеется, правы. Ни романтическая, ни какая-либо другая из утопий, о которых шла речь в последнем разговоре, не может служить в своем непосредственном виде планом общественных преобразований. Попытки осуществить утопии на практике завершаются крахом. Так было, есть и будет. Но не в том ли заключается практический смысл и объективная ценность утопий, что их авторы ведут безнадежную, но столь нужную для самореализации человека борьбу с исторической необходимостью, все время пытаясь отодвинуть подальше ее границы и обогатить спектр деятельных альтернатив? Что они пытаются представить жизнь такой, какой она могла бы быть, если бы строилась в соответствии с «неклассической» моделью? Без таких моделей (естествоиспытатели, возможно, назвали бы их «безумными») трудно, даже невозможно строить реалистические проекты жизненного переустройства. И я снова убеждаюсь в истинности парадокса; нельзя жить по утопии, нельзя жить без утопии.

Разговор четвертый.
«ПУЛЬС» УТОПИИ

ФИЛОСОФ. Теперь, когда мы получили определенное представление о современной утопии и можем сопоставить ее с утопиями прошлого, интересно было бы сравнить социальные идеалы, порождавшиеся различными эпохами и попробовать выявить общие закономерности утопического творчества.

ИСТОРИК. Первое, что бросается в глаза уже при самом беглом взгляде на историю утопии, — это феномен «пульсации» утопической мысли. Порою она как бы замирает или даже угасает: в обществе отчетливо проявляются и распространяются антиутопические настроения, сужается сфера влияния утопического сознания. Но вот проходит какой-то срок — изменяется социокультурная и историческая обстановка, и утопическая мысль начинает биться с прежней или даже большей силой, рождая новые идеи, планы, проекты и овладевая сознанием не только пылких одиночек, но и широких масс, склонных в обычной обстановке подчиняться диктату органически чуждого утопизму здравого смысла.

Чаще всего подъем утопической мысли приходится на периоды более или менее радикальных социальных, политических, культурных и научных сдвигов, периоды социально-исторических катастроф, распада старых и формирования новых институтов, отношений и ценностей. В такие радостно-трагические, исполненные надежд и отчаяния эпохи люди (особенно те из них, которые наделены обостренной социальной чувствительностью) испытывают жгучую потребность «подняться над временем», освободиться от пут детерминирующих их деятельность отношений, чтобы либо «подтолкнуть» историю, либо обратить ее течение вспять.

ФИЛОЛОГ. Классический тому пример —Платон. Как писал, характеризуя истоки его утопизма, А. Ф. Лосев, великий мыслитель «ясно увидел, что современное ему общество идет к гибели, что совершенно не за что ухватиться ни в общественной, ни в политической жизни, что нужно избрать какой-то свой путь... Поэтому Платону... приходилось использовать ту область человеческого сознания, которая всегда приходит на выручку в моменты великих социальных катастроф. Эта область — мечта, фантазия, новый — и уже рационализированный — миф, утопия. В самом деле, куда было деваться такому человеку, как Платон, с его социально-политическим критицизмом, с обостренным чувством негодности современных порядков, при полном неведении будущих судеб своего народа и одновременно жажде немедленного переустройства всей жизни? Оставались только мечта и утопия. Оставался идеализм»⁵⁰.

ИСТОРИК. История буржуазных революций XVII—XIX веков подтвердила существование связи между подъемом утопической мысли и распространением утопического сознания, с одной стороны, и состоянием социального и политического кризиса — с другой. Революционные преобразования стимулируют утопию, причем утопическое сознание активизируется не только в период непосредственного осуществления революции, но также и в предреволюционный период, рождающий обычно большие ожидания и надежды у потенциальных участников революционного переворота.

Так было, например, в период вызревания французской буржуазной революции XVIII века. «Французская революция должна была освободить людей от политической тирании и начать век, открывающий, благодаря торжеству разума, путь к Утопии. Машины были призваны беспредельно увеличивать национальное благосостояние и снять с людей проклятие, наложенное на них после грехопадения Адама, в силу которого, как бы тяжело н продолжительно ни трудился человек, он не мог выработать много больше того, что требовалось ему, чтобы поддержать свою жизнь. В 1789 году казалось, что это бремя будет снято с плеч, и люди чувствовали себя так, точно им оставалось лишь разогнуть спину и шагнуть прямо в земной рай... Нечто похожее мы уже наблюдали в XVII веке, когда английская революция казалась преддверием к «золотому веку»...»⁶¹

Утопию может стимулировать и первый послереволюционный период. Но здесь утопические настроения и ориентации вызываются уже не надеждой, как до или во время революции, а прежде всего глубокими разочарованиями, связанными либо с недовольством «медленным» ходом революции, либо с нежеланием или неспособностью победившего класса выполнить прежние обещания и осуществить поддерживавшиеся им в народе ожидания.

СОЦИОЛОГ. Заметьте, что «пульсация» утопии проявляется не только в самом факте ее «угасания» и последующего возрождения. Одновременно может изменяться приоритет функций утопии и степень транс-цендированности утопического идеала.

Как правило, в предреволюционный и революционный периоды на передний план выдвигаются радикальные  утопические   проекты,   провозглашающие   идеал,  который представляется субъекту революционных изменений осуществимым либо непосредственно в ходе преобразований, либо в ближайшем будущем. К тому же революционная эйфория сплошь и рядом пробуждает в массе представление, нередко поддерживаемое авангардом, о чуть ли не безбрежных возможностях революционеров, об их способности «творить чудеса». Такое представление получает буквальное значение, когда революция осуществляется под руководством религиозных сил. В итоге в сознании определенной части теоретиков и практиков революции рождается иллюзия осуществимости чуть ли не всякого утопического проекта —та самая иллюзия, которая ле-ворадикалами 60-х годов XX века так и была сформулирована: «конец утопии».

ФИЛОСОФ. В период послереволюционных разочарований или в межреволюционные периоды, когда возможности ближайших радикальных изменений еще слишком далеки, чтобы их можно было разглядеть невооруженным глазом, у критических умов усиливается тяга к поискам метафизических оснований грядущих преобразований и тех идеалов, под знаменем которых они могли бы быть осуществлены. Тогда, заметьте, степень трансцендированности утопического идеала обычно снова возрастает, а возможности его практического осуществления связываются с отдаленным будущим либо вообще рассматриваются как проблематичные.

ПОЛИТИК. Надо полагать, «пульсация» утопии не означает, что утопическое сознание движется «по кругу» и просто повторяет в новых исторических условиях свои прежние формы?

СОЦИОЛОГ. Нет, разумеется. Хотя «набор» объектов утопического конструирования не слишком велик и достаточно традиционен — общество в целом или какая-то частная его сфера (экономика, политика, культура, мораль), природа, сам человек, — в разных проектах они получают различную акцентировку и содержательное наполнение. При этом в одних случаях утопист обращает основное внимание на развитие социальных отношений, в других — на формирование личности, в третьих — на перестройку экономического порядка, полагая, что все остальное изменится чуть ли не само собой, коль скоро будут установлены «справедливые» экономические отношения.

Различны и масштабы Утопии: это может быть община, город, страна, континент, мир в целом, космос. Здесь тоже имеет место динамика приоритетов.

ФИЛОСОФ. Продолжая мысль Социолога, хотел бы подчеркнуть, что по ходу исторического развития и изменения классовой структуры общества происходит эволюция утопических идеалов, трансформируется их состав, внутреннее соподчинение (иерархия) и приоритет. При этом в рамках конкретной утопии может складываться уникальный спектр идеалов, фиксирующих не только особенности эпохи, нации, класса, к которым принадлежит автор данной утопии, но и его индивидуальные особенности.

СОЦИОЛОГ. Вместе с тем в огромной, необъятной массе утопических идеалов, выработанных человечеством за две с лишним тысячи лет можно выделить достаточно очевидные и не такие уж многочисленные инварианты, обнаруживающие устойчивую склонность человека к достижению одних и тех же или однотипных, хотя и полагаемых каждый раз по-новому, целей и решению однотипных проблем.

На мой взгляд, все утопические ценности можно подразделить (с учетом возможности их инверсии) на две большие группы: ценности-цели, которые важны для человека сами по себе, поскольку они заключают смысл в самих себе, и ценности-средства, которые служат механизмами обеспечения ценностей-целей.

Хотя утописты всегда расходились друг с другом во взглядах на ценности-цели — поскольку характер последних во многом зависел от их представлений, весьма разнородных, о природе человека, — все же наиболее острая дискуссия между ними касалась прежде всего ценностей-средств. Это и неудивительно, если принять во внимание, что последние затрагивали вопросы, связанные с системой собственности, организацией общественного производства, распределением производимого продукта, разделением общественных функций и т. п. Именно по линии ценностей-средств проходил фронтальный водораздел между буржуазными и социалистическими утопиями.

ПОЛИТИК. Надо полагать, выделенные инварианты ценностей-целей отражают устойчивые потребности человека и их можно подразделить, как и последние, на несколько естественно складывающихся группировок?

СОЦИОЛОГ. Прежде всего это ценности-цели, продуцируемые потребностями, которые иногда называют «физиологическими», а также «потребностью в безопасности».

ФИЛОСОФ. Я думаю, надо бы нам сразу пояснить, что, говоря о потребностях, формирующих утопические ценности-цели, мы исходим не из какой-то априорной типологии, а из естественных, зафиксированных в самих утопиях «сгустках» потребностей, какими их ощущали и артикулировали утописты. То, что естественные группировки потребностей могут быть задним числом соотнесены с той или иной типологической матрицей (например, с той же «иерархией потребностей» А. Маслоу, которые сами строились путем наблюдения над естественными группировками потребностей) или могут использовать понятийный аппарат этих типологий для идентификации соответствующих группировок, не меняет сути дела.

СОЦИОЛОГ. Вернемся, однако, к первой группе ценностей-целей. Едва ли можно отыскать Утопию, в которой не были бы удовлетворены потребности в пище, одежде, жилище. И если при этом одни утописты склонны подчеркивать отсутствие меры, то есть безмерность этих потребностей, а другие, напротив, их умеренность, то вопрос лишь в мере самих потребностей, а не в мере их удовлетворения. Ибо, повторяю, во всех утопиях физиологические потребности удовлетворяются сполна. Это особенно подчеркивается в народных (или стилизованных под народные) утопиях, например в «Стране Кокейн» или повествовании о Те-лемской обители Рабле, где царит изобилие, позволяющее удовлетворить все потребности человека, соответствующие, как подчеркивает Рабле, его «природе» — в еде, питье, веселье, телесных удовольствиях.

ФИЛОЛОГ. Есть, однако, немало утопий, в тексте которых вопросу об удовлетворении этих потребностей уделяется второстепенное или даже третьестепенное внимание.

СОЦИОЛОГ. Я думаю, это происходит не потому, что такие потребности считаются несущественными, а потому, что их удовлетворение рассматривается как само собой разумеющееся и акцент переносится на обоснование других, не более существенных, но более «высоких» потребностей, рождающихся на более высоком уровне развития и предполагающих наличие более развитого сознания.

ФИЛОЛОГ. Видимо, так оно и есть. Я вспоминаю, что писал по этому поводу Герберт Уэллс в своей «Современной утопии». «Было бы смешно доказывать, что соединенных мировых средств и энергии всего человечества, особенно если они хорошо организованы, хватит с излишком, чтобы удовлетворить материальную нужду всякой человеческой единицы. И если возможно организовать так, что каждый человек будет довольствоваться разумным физическим и умственным комфортом, не воспроизводя типа низшего порядка, нет никакой причины, чтобы это не было устроено»⁵².

СОЦИОЛОГ. Пойдем далее. В Утопии царит вечный мир и безопасность человека надежно обеспечена. Правда, в некоторых утопических произведениях, в том числе в «Утопии» Мора, допускается возможность войн, но это войны не между самими утопийцами, а между Утопией и окружающим ее враждебным миром.

В Утопии человек не испытывает страха за свое будущее, ибо оно гарантировано всей системой отношений, существующих в идеальном обществе, господствующей в нем моралью и материальной базой. Нет у утопийцев и страха перед иррациональными силами — социальными и природными, ибо последние надежно обузданы. Порою нет даже страха перед смертью, поскольку обитатели Утопии чувствуют себя частью вечно живого космоса.

Следующая группа утопических ценностей-целей, которая «надстраивается» над первой и дополняет ее, порождается потребностью человека в общении и во включенности в социум на разных его уровнях (другой индивид, семья, малая группа, большая группа, общество в целом). Удовлетворение этих коммуникативно-атрибутивных потребностей осуществляется таким образом, что индивид освобождается от всякого принуждения, противоречащего его природе и блокирующего свободное проявление его влечений. Именно удовлетворение такого рода потребностей скрыто за расхожими и вместе с тем достаточно абстрактными понятиями, широко использовавшимися утопистами, — «социальная гармония», «социальная справедливость» и т. п.

В Утопии нет отверженных, здесь каждый чувствует себя равноправным и полноправным членом коллектива, необходимой частью общества. В Утопии отсутствуют классовые антагонизмы, хотя классовая структура нередко сохраняется, как, впрочем, и имущественные различия (например, у Фурье или Уэллса). Однако эти различия не вносят диссонанса в общественную гармонию и лишь стимулируют жизненные процессы.

В Утопии каждый активно участвует в общественной жизни, выполняя работу, которая доставляет ему глубокое внутреннее удовлетворение и чувство сопричастности с целым.

ФИЛОСОФ. Одним словом, Утопия — это всецело разотчужденное общество, говоря философским языком.

СОЦИОЛОГ. И это во многом связано, конечно, с тем, что труд полностью освобождается от принуждения и сильно облегчается. Человек получает мощного помощника — машину, которая с течением времени становится одним из главных действующих лиц утопических произведений.

ФИЛОЛОГ. Особенно в научно-фантастических повестях и романах.

СОЦИОЛОГ. Большинство утопий второй половины XIX—XX века рисует прямо-таки комфортабельную жизнь, когда работник посредством простого нажатия кнопок легко решает все сложные задачи, которые ставит перед ним природа и общество, в том числе и те, что прежде требовали большого физического напряжения. Это специфическое выражение идеи, получившей широкое распространение как в народной, так и литературно-теоретической утопии, — идеи освобождения от труда и превращения его в игру.

ФИЛОЛОГ. Вообще жизнь в Утопии часто рисуется как торжество свободного духа и плоти, как непрерывный праздник, символизирующий освобождение от тягот повседневности. Этим духом праздничности пронизана, например,  жизнь в Телемской обители, над входом в которую «крупными античными буквами была выведена... надпись...

Входите к нам с открытою душой,

Как в дом родной, пажи и паладины.

Здесь обеспечен всем доход такой,

Чтоб за едой, забавами, игрой

Ваш шумный рой, веселый и единый,

Не находил причины для кручины»⁵³.

СОЦИОЛОГ. Самостоятельную группу составляют утопические ценности-цели, продуцируемые потребностью в самовыражении и самореализации. В Утопии каждый получает полную и беспрепятственную возможность действовать сообразно своей «природе» и тем самым раскрыть и реализовать собственные способности и наклонности, что доставляет ему в итоге чувство глубокого внутреннего удовлетворения.

Есть, наконец, еще одна группа ценностей-целей, призванная удовлетворить присущую утопийцам потребность в красоте (эстетическую потребность). Красота в Утопии — норма жизни, естественная и социальная необходимость. Там вся жизнь построена, говоря словами Маркса, «по законам красоты»: прекрасны города, в которых живут люди, их жилища и одежда. Прекрасны орудия труда, которыми они пользуются, и производимые ими продукты. Прекрасен сам человек, воспитанный в красоте, его помыслы и чувства, его отношения с согражданами. «Дети солнца, дети своего солнца, — о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой, — вспоминает герой Достоевского о своем посещении Утопии (восне).— Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость» ⁵⁴.

ПОЛИТИК. Неужели сотни, тысячи утопий, создававшихся в разные эпохи представителями разных народов, не выходят в своих притязаниях за пределы очерченного здесь — в общем-то очень ведь узкого — круга ценностей-целей?!

Вспомните, какое разнообразие решений, касающихся организации жизненной среды, труда, досуга находим мы в утопиях! Какое множество идей относительно социальных и политических институтов, воспитания человека, народного образования!

СОЦИОЛОГ. Об этом никто и не спорит! Ведь мы говорим об основных (базовых, как принято сейчас их называть) жизненных ценностях, а их действительно немного (хотя перечислили мы здесь, конечно, не все). Исторические эпохи, как известно, отличаются одна от другой не тем, что люди производят, а тем, как они производят. Этот подход, думается, может быть распространен на потребности и порождаемые ими ценности-цели: эпохи различаются не составом потребностей и ценностей-целей, а способами их артикуляции и удовлетворения. Только радикальное изменение человечества как рода могло бы привести к радикальному изменению подобного положения вещей, а это, надо полагать, дело многих тысячелетий.

Обратите, кстати, внимание на то, что рассмотренные выше потребности и ценности-цели не содержат в себе ровно ничего сказочно-фантастического и не выходят за пределы потребностей и ценностей, провозглашавшихся в разное время социологами и политиками различных школ. Утопическими они оказываются лишь постольку, поскольку обнаруживают свое несоответствие пространственно-временным условиям, а их сочетание носит сугубо произвольный характер.

ПОЛИТИК. Но ведь были же, вспомните, и фантастические цели: бессмертие, воскресение, перерождение и т. п.

СОЦИОЛОГ. Были. Но во-первых, они встречаются сравнительно редко и буквально тонут в массе «реальных» целей, достижением которых были озабочены утописты. А во-вторых, если вдуматься, то что такое бессмертие в Утопии, как не попытка продлить земное блаженство? То есть увековечить реальные, хотя в обычной жизни и не достижимые ценности-цели, о которых мы и вели речь?

ПОЛИТИК. Мы, похоже, совсем забыли о ценностях-средствах.

СОЦИОЛОГ. Да. Наряду с ценностями-целями утописты всегда уделяли значительное, иногда даже преимущественное внимание рассмотрению средств, с помощью которых, по их представлению, эти ценности могли бы быть практически реализованы.

Большие надежды на создание Утопии всегда связывались с перестройкой системы распределения и производства общественного продукта, а в конечном счете с системой собственности на средства производства. Во многих социалистических (коммунистических) утопиях общественная собственность выступает в качестве фундаментальной ценности-средства. Предполагалось, что ликвидация частной собственности способна чуть ли не сама по себе радикально изменить всю структуру общественных отношений, институтов и ценностей, а в конечном счете и самого человека, причем эта зависимость нередко трактовалась в прямолинейно-механистическом духе.

ПОЛИТИК. Но ведь были и такие утопии, где отстаивался как рациональный принцип частной собственности?

СОЦИОЛОГ. В таких утопиях акцент, как правило, переносился на конструирование «рациональных» механизмов, позволяющих регулировать размеры частной собственности, формы контроля над ней, использование ее в общественных интересах и т. п. Подобного рода механизмом чаще всего выступало государство. Уже в «Современной утопии» Уэллс описывает систему институтов, которая по многим своим параметрам напоминает современное «государство благосостояния».

В глазах утописта, выступающего в защиту института частной собственности, государство, регулирующее на основе принципов рациональности и эффективности отношения между общественными классами, является едва ли не такой же фундаментальной ценностью-средством, какой в глазах утописта-социалиста — институт общественной собственности. Предполагается, в частности, что государство сможет успешно разрешать все порождаемые системой частной собственности конфликты и противоречия и гарантировать ту меру «справедливости», которая, с точки зрения утописта, необходима для обеспечения социального сцепления и стабилизации цивилизации.

Другая ценность-средство, с которой утописты по традиции связывали большие надежды, — это нравственная личность.

ПОЛИТИК. Нравственная личность — ценность-средство? Мне казалось, что нравственное совершенство— это, по крайней мере в представлении многих утопистов, органический элемент человеческой красоты, о которой шла речь. Аморальность человека разрушает его внутреннюю красоту. Я в этом глубоко убежден.

СОЦИОЛОГ. Не спорю, не спорю. Но вглядитесь внимательнее в утопическое общество, и вы увидите, что нравственная красота утопийцев функциональна. Это я, собственно, и хочу подчеркнуть. В Утопии внешняя система регуляции в виде института общественной собственности или государства дополняется системой внутренних — нравственных — регуляторов, которые, как полагали авторы утопических проектов, будут способны обеспечить высокий моральный тонус социума и изжить пороки, разъедающие реально существующие общества.

Есть, наконец, еще одна ценность-средство, появляющаяся в утопической литературе нового времени и играющая по мере общественного развития все более важную роль в утопических проектах, а именно высокий уровень научно-технического развития. Для некоторых утопистов технократической ориентации это едва ли не единственная фундаментальная ценность, способная обеспечить эффективное решение всех проблем и гарантировать утопийцам счастливую жизнь.

ВТОРОЙ КРИТИК. Не сомневаюсь, что о научно-техническом развитии, об «умных» машинах, облегчающих труд, здесь может быть сказано немало интересного и поучительного. А у меня другая забота. Рассматривая ценности-цели и ценности-средства, Социолог ни слова не молвил о свободе. Ни слова.

СОЦИОЛОГ. Я изложил результаты собственных исследований. А свобода... Пусть вам объяснит Философ.

ФИЛОСОФ. Не понимаю, почему Социолог ушел от этого вопроса. Он не хуже меня знает, что свобода как возможность выбора между альтернативами отсутствует в большинстве утопий. За исключением анархических, конечно. И если вдуматься, то не так уж и трудно понять, почему это происходит. Отсутствие свободы— плата за счастье, за осуществление вековечных ценностей-целей. Отсутствие свободы — гарантия предустановленного счастья.

Предлагая в своем проекте «наилучший», как он полагает, способ организации общественной жизни, утопист стремится стабилизировать этот гипотетический статус-кво и поэтому вводит в Утопию такие механизмы, которые обеспечили бы сохранение этих «наилучших» порядков и исключили всякую возможность появления противодействующих сил. Отсюда многочисленные регламентации и предписания, которые превращают утопийцев в рабов своей «наилучшей» и «счастливой» жизни и ведут объективно не к стабилизации, а к стагнации, разрушению, в конечном счете — и к вырождению или перерождению Утопии. Ценой «стабильности» и «совершенства» оказывается смерть «живой жизни», смерть свободы.

ПОЛИТИК. Мы завершаем разговор на какой-то печальной ноте.

ФИЛОСОФ. Отнюдь нет. Мы с вами просто анализируем наш объект и констатируем итоги анализа. А если они наводят порою на грустные размышления, то ведь это грусть геометра, открывающего несовершенство исследуемой им фигуры, которая существует только в его воображении.

Диалог третий.
УТОПИЯ И СОЦИАЛИЗМ

Разговор первый.
СОЦИАЛИСТИЧЕСКО-УТОПИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ  В  СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

ФИЛОСОФ. Судя по тому, что здесь говорилось при рассмотрении эволюции утопической традиции, никто из присутствующих не разделяет идеи о двух стадиях в истории утопической мысли.

ПОЛИТИК. Двух стадиях?

ФИЛОСОФ. Да. Существует точка зрения, будто в истории утопии следует различать две стадии — «восходящую», когда в борьбе «прогрессивных и реакционных тенденций» первые одерживали верх над вторыми, и «нисходящую», когда утопизм становится «в целом реакционной силой».

ИСТОРИК. Добавлю только, что в качестве водораздела между упомянутыми стадиями берется появление марксизма, а в качестве одного из самых веских аргументов в пользу этой концепции — письмо Маркса Фридриху Зорге, датированное 1877 годом. «...Утопический социализм, — говорилось в этом письме, — снова распространяется и притом в форме, гораздо более жалкой по сравнению не только с великими французскими и английскими утопистами, но и с... Вейтлингом. Само собой разумеется, что утопизм, который до появления материалистически-критического социализма носил в себе этот последний in nuce (в зародыше.— Ред.), теперь, выступая на сцену post festum (задним числом.— Ред.), может быть только нелепым, — нелепым, пошлым и в самой основе своей реакционным»¹.

ФИЛОСОФ. Из контекста письма видно, что автор его говорит о «реакционности» тех появившихся в Европе 70-х годов схем построения социалистического общества, которые сознательно противопоставлялись их авторами «материалистически-критическому социализму», то есть марксизму.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Вы, похоже, клоните к тому, что с появлением марксистского учения утопическая литература не стала «сплошь реакционной»?

ФИЛОСОФ. Я клоню к тому, что из письма Маркса вовсе не вытекает вывод о двух стадиях в истории утопии. Как свидетельствует эта история, на всех стадиях развития утопической мысли — и до появления марксизма, и после — существовали разные тенденции, выступали разные люди. Одни звали вперед, другие тянули назад, третьи стремились увековечить статус-кво. Сравните хотя бы Мора, Платона и Бэкона! Появление и распространение марксизма меняло роль постмарксистского утопического социализма в революционном процессе, но оно не могло повлечь за собой нн вырождения утопизма, ни превращения его в сплошь реакционное явление.

ФИЛОЛОГ. Вот, кстати, послушайте, что писал вскоре после Октябрьской революции, в 1923 году, В. Святловский, «...Противоположение неопределенной беспочвенной мечтательности — вечно юной науке, противоположение неоформленным порывам интеллигентской мысли — суровой революционной требовательности пролетариата вовсе не было равносильно огульному осуждению утопий, как метода идеологического воздействия, и утопий как хранилищ того священного идеалистического огня, которым человечество освящает и облагораживает борьбу классов в ходе истории развития... В эпоху постепенного торжества научного социализма утопии как художественная форма и как способ пропаганды продолжали и продолжают вновь создаваться и увлекать умы ищущих и стремящихся. И в том, что марксизм не уничтожил прекрасных цветов социальной фантастики, — а они продолжают появляться даже в суровые дни величайших потрясений, — лежит глубокий смысл»².

Как видите, даже в первые послереволюционные годы, когда левацкие перегибы не были редкостью, существовало понимание того, что марксизм не отрицает и не может отрицать утопию как элемент культуры. И конечно же не только как средство пропаганды социалистического идеала, но и как средство — хотя и специфическое — познания мира и воспитания личности.

ИСТОРИК. Тут говорили, что успехи науки способствуют развитию вненаучных средств познания, включая утопию. Наверное, и распространение марксистской теории общественного развития не может не стимулировать полет социальной фантазии и попытки мысленного «зондирования» будущего в самых различных областях. Как писал А. Мортон, «проблемы будущего всегда волнуют человека, и, возможно, приверженца социализма в большей степени, чем всех других. И я думаю, что мы сможем увидеть появление социалистических утопий, в которых будут прослеживаться направления возможного развития общества, будет предсказываться, какие ступени этого развития могут быть достигнуты, и наметятся пути перехода от одного этапа к другому; наконец, эти утопии, быть может, займутся проблемой изменения человека в меняющемся мире. Но самым главным объектом утопических произведений, видимо, останется, как это было всегда, не столько развитие вещей и общественных порядков, сколько развитие самого человека»³.

ФИЛОЛОГ. О чем спор?! Взгляните на книжные полки. В советской и зарубежной литературе вы найдете десятки, сотни утопий (нередко скрывающихся под рубрикой научно-фантастических произведений), проникнутых духом гуманизма и социального прогресса. Кому из нас не известны имена И. Ефремова, С. Лема, братьев Стругацких? А возьмите их предшественников— А. Богданова, Я. Ларри, В. Итина... Современная социалистическая утопия существует, признаем мы этот факт или нет. И она не только не препятствует формированию научных представлений о социализме, но по-своему обогащает их.

ПОЛИТИК. Вы говорите о литературной утопии. А давайте возьмем современные утопическо-социалистические доктрины и проекты, выдвигаемые политическими лидерами и идеологами как программы действий.

ФИЛОЛОГ. Но прежде не мешало бы уточнить, о чем мы поведем речь. То мы говорим об утопическом социализме, то о социалистической утопии. Необходимо внести ясность в этот вопрос.

ФИЛОСОФ. Разумное предложение. Но в таком случае придется вернуться ненадолго в минувший век. Как многие, наверное, помнят, Маркс и Энгельс в процессе разработки теории научного социализма не раз обращались к анализу типологии социалистических учений. В «Манифесте Коммунистической партии», где эта типология принимает наиболее четкий вид, его авторы выделяют «реакционный социализм» (куда они включают «феодальный социализм», «мелкобуржуазный социализм» и «немецкий, или «истинный», социализм»); «консервативный, или буржуазный, социализм» и «критически-утопический социализм и коммунизм»⁴.

Означает ли это, что в представлении Маркса и Энгельса утопический социализм сводился к «критически-утопическому социализму и коммунизму», то есть ограничивался той исторически сложившейся традицией (представленной в ее наиболее зрелой форме Сен-Симоном, Фурье и Оуэном), которая в свое время явилась одним из теоретических источников марксизма? Или же «критически-утопический социализм» составляет лишь одну из форм, один из типов утопического социализма как широкого явления, куда входят также «реакционный социализм» и «консервативный социализм», отличающиеся от «критически-утопического социализма» по социально-политическому содержанию и историческим функциям, но сближающиеся с ним по способу полагания (и практического осуществления, когда такие попытки имеют место) социального идеала?

ВТОРОЙ КРИТИК. Поставим вопрос шире: есть ли утопический социализм конкретный, «привязанный» к определенному историческому периоду, уникальный духовный продукт, сложившийся в Европе в XVI— XIX веках⁵, или же это тип утопии, имеющий более универсальный характер и продуцируемый повторяющимся типом социальной и познавательной ситуации?

ФИЛОСОФ. На мой взгляд, Маркс и Энгельс не случайно характеризуют «системы Сен-Симона, Фурье, Оуэна и т. д.» не просто как «утопический», а именно как «критически-утопический социализм», то есть как вид внутри рода. Точно так же не случайно и то, что в ином контексте они квалифицируют взгляды представителей «реакционного» и «консервативного» социализма просто как «утопические». Иначе говоря, основоположники марксизма не ограничивают утопический социализм какой-то одной школой, течением или традицией, а трактуют его широко, как всю совокупность исторически сложившихся теорий, ориентированных на утопический способ полагания и осуществления социалистического идеала, независимо от конкретного социально-политического содержания и реальных исторических функций этих теорий, а следовательно, как определенный тип утопии, воспроизводимый соответствующей социальной и познавательной ситуацией.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. А известно ли нашему уважаемому Философу, что в марксистской литературе существуют иные точки зрения? Позволю себе сослаться на мнение авторитетного автора. «Утопический социализм — предшествующие научному коммунизму теории и учения о коренном преобразовании и справедливом устройстве общества на социалистических началах, не опирающиеся на знание законов общественного развития и его движущих сил... Утопический социализм заключал в себе противоречивые тенденции: теории его использовались не только прогрессивными, но и реакционными течениями, как, например, феодальный социализм, некоторые направления мелкобуржуазного социализма, казарменный коммунизм и т. д.»⁶. Сказано, как видите, предельно ясно: феодальный социализм, мелкобуржуазный социализм, казарменный коммунизм лишь используют — заметьте, используют — теории утопического социализма, но сами к нему не принадлежат.

ФИЛОСОФ. Я и сам могу назвать ряд работ, в которых понятие «утопический социализм» толкуется узко и прилагается только к определенным течениям внутри домарксистского социализма...

ПОЛИТИК. Прошу прощения, что вмешиваюсь в спор теоретиков, но мне кажется, дело не в полемике ради полемики... В самом деле, когда целый ряд утопических проектов, ориентированных на социалистический идеал, квалифицируется как «мелкобуржуазные», «немарксистские» и т. п., но не как утопические (что, разумеется, не исключает их определения как «мелкобуржуазных» и т. д.), то это затрудняет их анализ и политическую оценку и дает не всегда верное представление об их корнях.

ФИЛОСОФ. Подписываюсь под этими словами. Кстати сказать, так думают многие авторы. Некоторые из них пытаются найти выход из положения на пути выделения двух значений понятия «утопический социализм»— в «узком» и «широком» смысле. «Понятие «утопический социализм» в узком смысле слова, — пишет один из исследователей, — Маркс и Энгельс использовали для обозначения тех прогрессивных социалистических идей, которые связаны были с социализмом будущего и получили утопическое оформление лишь в силу того, что тот общественный класс, пролетариат, борьба которого подготовила это будущее, переживал еще детский период своего движения. Но Маркс и Энгельс пользовались определением «утопический» еще в трех более широких значениях: а) идеалистический; б) фантастический и в) практически неосуществимый. В этих более широких значениях они называли утопическим социализмом и различные виды реакционного социализма»⁷.

Использование такого понятия, как «утопический социализм в широком смысле», позволяющего зафиксировать утопическую природу доктрин, относящихся к реакционному и консервативному социализму, выглядит, на мой взгляд, вполне оправданным при рассмотрении социалистических теорий. Однако при анализе феномена утопии целесообразнее, думается, оперировать другим, тоже широким, понятием — «социалистическая утопия».

СОЦИОЛОГ. Вы хотите сказать, что когда мы говорим «утопический социализм», то подчеркиваем, что это социализм, хотя и утопический, а когда говорим «социалистическая утопия», подчеркиваем, что это утопия, хотя и социалистическая?

ФИЛОСОФ. В этом весь смысл.

ПОЛИТИК. Итак, социалистическая утопия — явление внутренне противоречивое, это ясно. Она включает доктрины и концепции, которые хотя и ориентированы на социалистический идеал, однако достаточно радикально расходятся в его трактовке, предлагают различные, во многом не совпадающие пути его осуществления, делают ставку на разнотипные социальные силы, а в итоге играют неодинаковую политическую роль в социально-историческом процессе⁸. Это, повторяю, ясно. Но мой вопрос так и остался без ответа: что представляют собой современные социалистические утопии как политическое явление и как должен относиться к ним марксист?

ФИЛОЛОГ. По-моему, здесь не один, а целых два вопроса.

ФИЛОСОФ. Я понимаю, что именно волнует Политика. Если говорить о сути дела, необходимо еще раз подчеркнуть наличие существенных различий между марксистом и утопистом в способах полагания и осуществления идеала. Для утописта социальный идеал, выводимый им по законам красоты, — выражение вневременного совершенства, желанного социального предела, который, возможно, никогда не получит адекватного воплощения, выступая как вечное обещание. Это цель его деятельности. При этом утописту, надо заметить, совершенно безразлично, согласуется идеал-цель с реальными историческими условиями и потребностями живущих в этих условиях людей или же он давно утратил свой реальный смысл, «оторвался» от средств и стал догмой, служащей чисто пропагандистским целям и играющей роль камуфляжа, прикрывающего иные по своему реальному содержанию структуры. Последовательный и упорный утопист прокладывает, а лучше сказать, «прорубает» дорогу к цели, к идеалу вопреки всему, что стоит на его пути. А поскольку на пути утописта нередко оказывалась сама «историческая необходимость», то ему не оставалось ничего другого, как идти на конфликт с этой необходимостью, порой чреватый катастрофическими последствиями.

Между тем, как мы знаем, марксист придерживается иной установки: «не осуществлять какие-либо идеалы», то есть следовать каким-то догмам, а «дать простор элементам нового общества», то есть руководствоваться в своей деятельности принципами и нормами, вытекающими из анализа объективных законов общественного развития и реальных исторических тенденций.

Отсюда и представление марксиста о грядущем обществе. «...Партия, к которой я принадлежу, — писал Энгельс Эдуарду Пизу, — не выдвигает никаких раз навсегда готовых предложений. Наши взгляды на черты, отличающие будущее некапиталистическое общество от общества современного, являются точными выводами из исторических фактов и процессов развития и вне связи с этими фактами и процессами не имеют никакой теоретической и  практической ценности»⁹.

Маркс и Энгельс прекрасно понимали, что всякая фетишизация идеала, ведущая к установлению его «диктатуры», чревата серьезными последствиями как для общества, так и для самого идеала, ибо стремление осуществить его «во что бы то ни стало» грозит его извращением.

Основанный на отказе от фетишей и абсолютов и ориентированный на такие способы преобразования, которые «подготовлены» самим ходом общественного развития, Марксов метод оказывается не только более конструктивным, но в конечном счете и более гуманным, чем иные «гуманистические» утопические проекты, осуществление которых связано с использованием средств, цена которых слишком высока даже для великой цели...

Одним словом, «в принципе» марксист — противник утопического социализма. Повторяю: в принципе. Что касается отношения его к конкретному утопическо-со-циалистическому проекту, то оно должно определяться— тут я согласен с Политиком — существующими в обществе условиями и той ролью, которую данная утопия может сыграть в данной стране на данном этапе общественного развития.

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Вы превращаете марксиста в тощего позитивиста, который обязан постоянно что-то «взвешивать», рассчитывать «от» и «до». А где же полет мысли, где революционная фантазия, где социологическое воображение? Скажу вам откровенно: корень многих наших нынешних проблем я вижу в том, что люди, особенно молодое поколение, не ориентированы на высшие ценности. Идет человек с фонарем в руке, смотрит себе под ноги, а звезд над головой не видит! А ориентироваться надо по звездам! Право же, стоило бы иметь перед собой какую-то сверхзадачу: знаешь, что сегодня-завтра ее не решить, да может и никогда не решить, но тем не менее стремишься к далекой цели, рвешься к высотам!

ВТОРОЙ КРИТИК. И в соответствии с этой сверхзадачей строишь программу действий: провозглашаешь, к примеру, всеобщее братство, обещаешь живущим поколениям чуть ли не вселенский рай через десять или там двадцать лет, а когда наступает время платить по векселям, делаешь вид, будто никаких таких обещаний не было — так что ли?!

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Вы же понимаете, что я говорю совсем о другом.

ФИЛОСОФ. Тогда давайте внесем необходимые уточнения. Я в принципе согласен: мы все должны видеть звезды над головой, непременно должны! Мы вправе уноситься мыслью в самые дальние дали — на то она и мысль. Без мечты нет человека. Пусть наша утопия всегда будет с нами, в нашем культурном сознании. Пусть она обостряет и постоянно поверяет наше нравственное чувство. Не стоит обвинять только молодое поколение — мы все, сказать по совести, огрубели душою и сердцем, почти все, во всяком случае многие... Но мы совершили бы грубейшую ошибку, если бы стали строить социальный идеал как основу нашей практической деятельности в соответствии с утопическими императивами. Так случалось в истории не раз — и никогда это не приближало человечество к «золотому веку».

ПОЛИТИК. Прошу прощения за настойчивость, но мы опять отклонились от темы. Я все же хотел бы получить ответ на свой вопрос: какого рода социалистические утопические доктрины порождает современное общество?

СОЦИОЛОГ. В чисто типологическом отношении те же, что и в прошлом. Есть, например, утопии, провозглашающие такие идеалы и такие пути их осуществления, которые чисто объективно — порою вопреки сознательному устремлению самого утописта, вроде бы ратующего всей душой за «светлое будущее» своего парода, — толкают общество назад, к пройденным уже этапам, к преодоленному (иногда очень дорогой ценой) типу общественных отношений.

ВТОРОЙ КРИТИК. Да возьмите хотя бы нашу нынешнюю прессу, Почитайте публикуемые в ней письма трудящихся. Вы обязательно найдете такие, в которых содержится призыв вернуться эдак на полвека назад — к порядкам и структурам, существовавшим «при товарище Сталине». Для авторов этих писем (а среди-них не только люди старшего поколения, испытывающие ностальгию по минувшим временам) режим 30—40-х годов — идеал, который надлежит реставрировать «на благо социализма». Чем не современная реакционная социалистическая утопия?

СОЦИОЛОГ.  О письмах,   так о письмах.   Это и впрямь один из индикаторов общественного сознания. Так вот, есть много писем, —да и не только писем, но и теоретических сочинений, авторы которых ищут социальный идеал не в прошлом, а в настоящем, вернее, в обществе образца 70 — начала 80-х годов. На словах все, конечно, за перестройку. А на деле получается порою так, что люди всячески пытаются сохранить, слегка перекрасив, сложившиеся механизмы, принципы, порядки, хотя те уже не «ра