Х.-Д. и Х. Клумпьян

«Генри Дэвид Торо»

Предисловие

Конкорд: место, где родились Торо и новоанглийский трансцендентализм

Этапы жизненного пути

Торо — поэт и мистик природы провозвестник движения в защиту окружающей среды

Пророк-аутсайдер: критика нарождающегося индустриального общества

Жизнь как произведение искусства: теория и практика самореализации Генри Торо

Между непротивлением злу насилием и революцией: Торо как бунтарь

Послесловие: о посмертном влиянии Торо на литературу и общественную мысль

Основные даты жизни

Отзывы и свидетельства

Библиография

Именной указатель

Об авторах

Предисловие

Жизнь некоторых людей есть единое стремление достичь высшей ступени существования; таких людей очень легко понять совершенно неверно, и есть лишь одно средство избежать этого — принять их целиком со всеми их переменами и тщательно проследить весь путь их метаморфоз.

Эта запись из дневника Генри Торо, несомненно принадлежавшего именно к такому человеческому типу, находит полнейшее подтверждение в его жизни: мало кого из писателей понимали настолько превратно как критики, так и простые читатели, и именно потому, что ими не учитывалась вся сумма пережитых Торо трансформаций, а вместо этого из истории его жизни или из его творчества вырывался тот или иной аспект и возводился в ранг абсолюта. Поскольку Торо совершал очень резкие повороты, не позволяющие воспринимать его однозначно, то его вновь и вновь стараются перетянуть на свою сторону представители различных идеологий. Торо состоит из противоречий — как в высказываниях, так и в собственном характере; эту противоречивость он сам видел в качестве неотъемлемой части своего радикального нонконформизма и позволял в собственных писаниях соседствовать бесчисленным противоречиям — дабы провоцировать читателя к формированию собственного мнения и к размышлениям вообще.

Крайняя противоречивость высказываний Торо и его почти хамелеонский образ действий привели к тому, что его стали по усмотрению — на основе отдельных аспектов его творчества и ради удобства той или иной интерпретации — втискивать в рамки существующих классификаций, закрывая при этом глаза на сам факт противоречий. Мы же стремились избежать такого соблазна, но дать, пусть и в форме наброска, портрет Торо ев полный рост», чтобы все его нестыковки и неувязки стали очевидны. Но такая стратегия тотчас принесла с собой проблему невозможности передать всю многогранность Торо со всеми ее оттенками. Тем не менее, мы считаем этот недостаток меньшим злом по сравнению с обычной практикой выпячивания некоего одного — модного — аспекта, что зачастую сопряжено с последующими попытками представить неосведомленному читателю избранный аспект в качестве «настоящего» Торо.

Еще более трудноразрешимую задачу представлял собой перевод оригинальных текстов Торо для цитирования в данной книге. Языковое богатство автора неизбежно многое теряет при переводе. Поэтому приводимые здесь переводные фрагменты никоим образом не заменяют оригинал, но как бы подводят к нему. Данная иллюстрированная монография призвана указать читателю путь к любопытнейшим творениям Генри Дэвида Торо.

Конкорд: место, где родились Торо и новоанглийский трансцендентализм

Место, где родился Торо,— это еще и сегодня небольшой идиллический городок неподалеку от Бостона в штате Массачусетс, часто называемом колыбелью Соединенных Штатов, поскольку именно там находятся многие памятные места, связанные с борьбой Америки за независимость и чтимые американцами с чувством почти священного трепета. Среди всех этих «святынь» маленький Конкорд занимает совершенно особое положение — именно здесь 19 апреля 1775 года на мосту Норт Бридж прозвучали первые выстрелы Войны за независимость: на одном берегу реки Конкорд стояли тогда британские солдаты, на другом — «минитмены», как называли себя местные фермеры-ополченцы. Слава Конкорда восходит, однако, к гораздо более раннему времени, к 1635 году, когда пуританские священники-переселенцы основали здесь свое первое поселение в глубине материка. Таким образом, Конкорд выступает и символом того религиозно-политического наследия, которое сформировало Новую Англию,— а именно пуританизма с его понятием предопределения, с его неукротимым пионерским духом, но и с его аскетической строгостью и догматической нетерпимостью.

Среди множества претерпевавших гонения религиозных меньшинств, которые последовали за отцами-пуританами в Америку, были и представители отцовской ветви семьи Торо: они принадлежали к одной из групп гугенотов, в конце 18-го века покинувшей остров Джерси по религиозным мотивам. Еще два меньшинства представлены в материнской линии семейства Торо: шотландские пресвитериане и английские квакеры. Смешение этих различных между собой религиозных традиций в одной семье симптоматично для религиозного ландшафта Новой Англии: к изначально доминировавшему ортодоксальному пуританизму конгрега-ционалистов (или тринитаристов, как их называли позже) сразу стали добавляться другие протестантские ферменты, давшие в конечном итоге ход тому основополагающему религиозному процессу, который не только привел к потере ортодоксальными пуританами их политического господства, но и послужил возникновению в начале 19-го века новоанглииского унитаризма, положившего конец доминированию ортодоксального пуританизма и в церковной сфере.

Однако и этим не был подведен итог процессу духовного брожения, сколь бы унитаристы — полагавшие себя венцом развития протестантизма — ни желали в это верить. Под влиянием европейского романтизма и благодаря получившим известность через посредство Кольриджа и Карлейля идеям трансцендентальной философии Фихте, Шеллинга, Шлейермахера и Канта, в обстановке «второго Великого Подъема» (1795—1835) в США зрел и подготавливался бунт против унитаризма. Последовала теолого-философская революция, инициаторами которой, парадоксальным образом, были именно дети священников-унитаристов и которая, благодаря новоанглийскому трансцендентализму, принесла в первой половине 19-го столетия великие плоды духовности и культуры в Северной Америке. Сюда внесли свой существенный вклад и Торо, и, в первую очередь, его учитель Эмерсон. На стадии возникновения новоанглийского трансцендентализма на первом плане стояла критика унитаризма: дети пасторов-унитаристов бросили своим отцам упрек в том, что протестантизм, взяв на вооружение аппарат рационального мышления, превратился в закосневший институт, где больше не было места религиозному чувству и трансцендентному опыту; религиозность в унитаризме деградировала до голой социальности. Позднее в поле зрения новоанглийского трансцендентализма вошли также философские и литературные моменты.

Наступление, предпринятое немецкой трансцендентальной философией и европейским романтизмом на рационализм и эмпиризм, пришлось как нельзя более кстати молодым новоанглийским бунтарям, ибо по ту сторону Атлантики для них уже был создан инструментарий против унитаризма, который пытался преодолеть кризис пуританизма приятием идей Просвещения, иначе говоря, примирением Веры с Разумом. В 30-е годы недовольные существующим положением вещей молодые новоанглийские священники-унитаристы начали с того, что стали время от времени собираться вместе и обсуждать новые тенденции в европейской мысли. В 1836 году это движение кристаллизировалось в Бостоне в относительно стабильную группу под руководством отца Фредерика Генри Хеджа, который учился в Гёттингене и потому являлся компетентным посредником между новой немецкой мыслью и новоанглийскими умами. Группа получила в обиходе название «Трансцендентального клуба» («Transcendental Club»), что было не вполне верно, поскольку понятие трансцендентного у Эмерсона и его последователей было значительно шире, чем соответствующий термин у Канта. «Клуб» стал ядром движения новоанглийского трансцендентализма. По мере расширения круга участников, связь между ними стала поддерживаться путем выпуска различных журналов, важнейшим из которых был «Зе Диал» («The Dial» [«Циферблат»], 1840—1844). Однако уже в 1845 году появились первые признаки распада, а в 80-х годах 19-го столетия новоанглийский трансцендентализм вступил в период своего заката, хотя его влияние ощущается в американской культуре и до сегодняшнего дня.

Центральной фигурой новоанглийского трансцендентализма и одновременно основателем американской философии и литературы как самостоятельного явления был Ральф Уолдо Эмерсон (1803—1882), один из первых отказавшийся от своего служения в качестве пастора-унитариста. Именно заслугой Эмерсона, а также других представителей новоанглийского трансцендентализма является то, что в традиционно враждебной искусству пуританской среде первой половины 19-го века Соединенные Штаты пережили свой первый культурный расцвет. Многочисленные составляющие новоанглийского трансцендентализма — прежде всего его интуитивная философия, его недогматичное понимание религиозности, его нонконформизм, его исполненный нравственной ответственности индивидуализм и эгалитарный гуманизм — стали подлинной основой американской цивилизации и остаются действенными до настоящего времени. Новоанглийский трансцендентализм существенно поспособствовал не только тому, чтобы традиционная религиозная нетерпимость уступила место терпимости как мировоззрению, а репрессивный по сути моральный ригоризм нашел себе выход и позитивное применение в бесчисленных формах социально-преобразующей активности; не только тому, чтобы сохранить действенной критику материализма среди представителей американской духовно-культурной элиты и предотвратить сокращение сферы индивидуализма до индивидуализма владельцев собственности, но, главным образом, тому, чтобы в Соединенных Штатах развилось то специфическое понимание либерализма, которое всегда стремилось связать экономическую свободу с ответственностью перед обществом, политические действия с приверженностью открытой добродетели, а благополучие — с преданностью гуманизму.

Это краткое введение необходимо завершить парой примечаний, касающихся того времени, когда Торо явился на свет. Первая половина 19-го столетия была для США, а в особенности для северо-восточных штатов, традиционно именуемых Новой Англией, временем глубочайшего перелома. С постройкой в Массачусетсе первых текстильных фабрик Америка вступила в эпоху индустриализации. Граница поселений, так называемый фронтир, резко откатилась к Западу. Благодаря железным дорогам к цивилизации приобщались все новые и новые территории. Пионерский дух Границы и быстрый рост числа мелких землевладельцев оказывали неослабевающее влияние на политическую культуру США: при президенте Эндрю Джексоне (1829—1837) произошла фундаментальная демократизация общественной жизни. И одновременно противостояние ориентированного на индустриализацию свободного от рабства Севера и рабовладельческого аграрного Юга обострилось настолько, что это в итоге привело к Гражданской войне 1861 года.

Этапы жизненного пути

Дэвид Генри Торо (именно таков был начальный порядок имен) родился 12 июля 1817 года в Конкорде, штат Массачусетс. Незадолго до его рождения мелочная лавка его отца обанкротилась, и семейство перебралось сначала в Челмсфорд, Массачусетс, а затем переехало в столицу штата Бостон, где отец надеялся найти себе новое дело. Однако уже в 1823 году семья возвращается в Конкорд, который едва ли насчитывал тогда две тысячи жителей. Здесь отцу удалось наладить производство грифельных карандашей на продажу.

Таким образом, Генри Дэвид, как он стал именовать себя позднее, вернулся в Конкорд в таком возрасте, который позволил ему впоследствии воспринимать этот город как свой и безоговорочно родной. Лишь много позже он полностью осознал, каким счастьем обернулось для него лично решение родителей возвратиться в Конкорд. Я родился в самом замечательном месте на свете и к тому же в самый идеальный момент,— напишет он в своем дневнике в 1856 году. Ибо в первой половине 19-го века Конкорду было суждено сделаться чем-то вроде Веймара на американской земле, волшебным местом, которое точно магнит притягивало к себе художественную элиту Новой Англии и стало благодаря этому местом рождения самобытной американской культуры.

Здесь Торо рос в кругу своих родителей, Джона и Синтии (урожденной Данбар), и братьев и сестер — старших Джона и Хелен и младшей Софии. Честолюбивая и властная мать прилагала все силы к тому, чтобы ее дети могли получить достойное образование. Поэтому Генри был отправлен не в обычную городскую школу, но в частную «Академию» Конкорда. Там, как впрочем и во время университетской учебы в Гарварде, Генри всегда показывал себя хорошим, однако отнюдь не выдающимся учеником. Скромный и стремившийся к уединению, серьезный и обращенный внутрь себя, он находился как бы в тени своего старшего брата Джона, который был неоспоримым лидером в классе и главной надеждой родителей.

Поскольку стоимость обучения в университете превосходила финансовые возможности родителей, Генри оказывала материальную поддержку сестра Хелен, уже получившая образование и работавшая учителем. Именно ей он обязан тем, что начиная с 1833 года стал посещать Гарвардский университет. Однако сколь великим было его первоначальное желание учиться в университете, столь же глубоким оказалось его разочарование, когда он познакомился с лекционными курсами большинства профессоров. Поэтому юный Торо при малейшей возможности занимался самообразованием, и библиотека была его излюбленным местом.

В программе подготовки учителей была предусмотрена и школьная практика, которую Генри Дэвид проходил во время каникул 1835 года. Ему в высшей степени повезло с руководителем,— им оказался отец Орестес А. Браунсон. У последнего Торо не только обучился основам немецкого языка, но и получил представление о мире совершенно отличном от гарвардского,— в Браунсоне Торо встретил одного из первых социальных реформаторов трансцен-денталистского движения. Для Генри Дэвида эти несколько недель стали временем духовного пробуждения, как он сам высказывался о том позднее в письме к своему ментору: Эти недели стали целой эрой в моей жизни — утром нового дня.

В 1837 году Торо наконец завершил свое обучение и после выпуска получил возможность работать учителем. Продолжать учебу, необходимую для овладения профессиями врача, священника или юриста, он не мог себе позволить по финансовым причинам, да и университетская рутина уже основательно приелась ему. Неортодоксальный образ мыслей Торо, доставлявший ему немалые трудности во время учебы, выступал еще одним побудительным мотивом к самостоятельному приобретению знаний более обширных чем те, которые получали его однокашники, довольствовавшиеся предлагаемой им программой.

Основные мысли, почерпнутые Торо из прочитанного, он еще во время первого университетского года стал записывать в свои Тетради [«Дневники»], которые он тщательно собирал, хранил и преумножал. Центральной идеей записей того периода было стремление человека перерасти самого себя, трансцендироваться. И стихотворение, которое он чаще всего цитировал в то время и которое принадлежало английскому автору Сэмюэлю Даниэлу, выражало именно эту идею: «Сколь бедным душой остается тот человек, который не способен подняться над собой». В начале 1837 года Торо получил новый, особенно мощный духовный толчок, прочитав вышедшее годом раньше произведение бывшего бостонского священника Ральфа Уолдо Эмерсона «Природа», очаровавшее его неортодоксальностью своих идей. Эмерсон выявлял в нем искажения, характерные для своего века,— прежде всего потерю непосредственного подхода к природе и культуре, доступ к которым стал возможен только через призму традиции предшествовавших поколений: «Почему мы не можем иметь собственное мнение о поэзии и философии, а довольствуемся традиционным?» Это было как раз тем, к чему изо всех сил стремился Торо: прямое, непосредственное обращение к жизни, без промежуточных инстанций, которое позволяло бы различать Бога в лице его Творения и выражать этот опыт без формальных ограничений, навязываемых традицией.

Когда Генри Дэвид в 1837 году получил степень бакалавра, его — благодаря хлопотам матери и сестры — уже ожидало место учителя в публичной школе Конкорда. Казалось, что ему уготовано стабильное будущее. Освобождение от стерильной атмосферы университета и возвращение на родину бесконечно радовали Торо. Но еще прежде того он сделал в дневнике следующую запись: Если я забуду тебя, о Конкорд, я забуду свои права и свое предназначение. И, сознавая всю правоту своей гордости родным городом, он добавляет: В какой бы заоблачной дали или выси я ни очутился, я всегда буду считать великим счастьем, что происхожу из Конкорда, Норт Бридж.

Но одно событие, имевшее место в том же году, создало предпосылку для того, чтобы Торо оставил путь учительской карьеры, на который уже, казалось, вступил: через жилицу в родительском доме, Лидию Джексон-Браун, Торо получил возможность лично познакомиться с ее свояком Ральфом Уолдо Эмерсоном. К тому моменту Эмерсон уже был для образованной части жителей Конкорда восходящей звездой на небосклоне науки. Именно его упоминавшееся выше эссе «Природа» послужило катализатором, давшим толчок к появлению той новой духовной ориентации, которую мы называем Новоанглийским Трансцендентализмом.

Эмерсон, конечно, должен был испытывать сильное предрасположение к интеллигентному молодому человеку, не только интенсивно изучающему его произведения, но и обладающему глубоким знанием всего спектра литературы того времени. И вскоре Эмерсон поверил в то, что открыл в молодом Торо воплощение собственного идеала «американского ученого», образ которого он набросал незадолго до того в собственном докладе именно с таким названием. Эта идеальная фигура была призвана олицетворять новую, культурно эмансипированную Америку: молодой, образованный человек, наделенный глубоким пониманием искусства и природы. Потому-то Генри Дэвид и был принят в доме Эмерсона с распростертыми объятиями, а вскоре после того введен в круг трансценденталистов.

Полет духа и мысли, характерный для дискуссий в кругу Эмерсона и его друзей, разительно отличался от того, что Торо переживал на своем рабочем месте в «паблик скул». Там воспитание все еще понималось как сочетание зубрежки и палочной дисциплины. Молодой, идеалистически настроенный учитель был не способен долго выносить такое положение вещей. Представления Торо о школьной жизни и стиле преподавания и воспитания изложены им в письме его учителю Орестесу А. Браунсону от 30 декабря 1837 года: Я ищу место в маленькой школе, или пост помощника в большой, или, что было бы еще лучше, место частного учителя в каком-нибудь достойном семействе... Я бы хотел сделать воспитание занятием приятным как для учителя, так и для ученика... Мы должны заботиться о том, чтобы ученики были нашими партнерами, и мы должны не только учиться вместе с ними, но и учиться у них, поддерживая их всеми силами.

Чтобы разрешить конфликтную ситуацию, которая сложилась вокруг него в школе,— а он был специально уведомлен школьным начальством, что пора начать применять розги,— Торо выбрал по жребию полдюжины учеников, нанес каждому символический удар и тотчас подал заявление об отставке.

Отход от общественных норм, который Торо открыто продемонстрировал своим прошением об отставке, он довершил тем, что поменял местами порядок своих имен, превратив себя из Дэвида Генри в Генри Дэвида. Он не желал идти путем, уготованным ему обществом и семьей, но хотел обрести собственную неповторимую индивидуальность.

22 октября 1837 года стало для Торо, и, конечно, для позднейших исследователей его жизни и творчества, знаменательным днем. В тот день он начал записывать свои мысли в Дневник, имевший огромное значение для его жизни на всем ее протяжении. Он начинается словами, заставляющими вспомнить Монтеня: Чтобы пребывать в одиночестве, необходимо бежать из настоящего. Я избегаю самого себя... Я подыскиваю себе мансарду.

1838 год стал для Торо годом внутреннего прорыва. Воодушевление по поводу новых жизненных перспектив явствует из дневниковых записей: Как можно сидеть и мирно грызть ногти, когда Земля тем временем вращается под музыку сфер... Это настроение дало ему мужество и силы открыть в середине года в родном Конкорде частную школу, дабы без помех проводить там в жизнь свои педагогические реформы. Ко всеобщему удивлению, эксперимент оказался довольно успешным. Хорошая репутация, которую школа вскоре завоевала, поспособствовала и тому, что Генри Дэвид был избран секретарем основанного в 1829 году лицея Конкорда. Таким образом, он начинает сотрудничать с одним из самых значительных образовательных учреждений Америки, которое может считаться предшественником так называемой «народной школы» — благодаря тому огромному влиянию на образование взрослых, которое оно оказывало регулярным чтением докладов. И в этом же году Торо было позволено сделать свой первый публичный доклад в стенах лицея: он был озаглавлен Общество (Society).

Статус, достигнутый частной школой Торо, вскоре побудил его к ее укрупнению, и в ней в 1839 году появился второй учитель — родной брат Генри Дэвида, Джон. Совместная работа еще больше связала и сплотила братьев. В августе того же года они приняли решение отправиться вместе на самодельной лодке в двухнедельное путешествие по рекам Конкорд и Мерримак. Это плаванье на каноэ позже было описано Генри Дэвидом в книге Неделя на реках Конкорд и Мерримак.

Вскоре произошло еще одно событие, захватившее обоих братьев. Через любимого ученика Генри Дэвида, Эдмунда Сиуолла, братья познакомились с его семнадцатилетней сестрой Эллен и влюбились в нее. Генри отразил это в своем дневнике: Не существует лекарства от любви ~ кроме еще более сильной любви. Однако никто из братьев не вышел победителем из этого соревнования — вероятно потому, что отец девушки, крайне консервативный священник, не дал бы согласия на свадьбу дочери ни с одним из этих либералов от религии, оскорблявших своей позицией его ортодоксальные убеждения.

В 1840 году Генри Дэвид познакомился еще с двумя замечательными людьми, и этому знакомству было суждено перерасти в длительную дружбу. Его новыми друзьями стали педагог-реформатор Эймос Б. Элкотт и поэт Уильям Эл-лери Ченнинг; оба они оказали влияние на мировоззрение Торо. Из двух эссе —Аулус Персии Флакк и Служение (The Service),— которые Торо по совету Эмерсона отправил издательнице журнала «Диал» Маргарет Фуллер, к печати было принято только первое. Оно и стало первой публикацией Торо. Служение было возвращено автору как слишком «экстравагантное» по стилю.

Год 1841-й начался куда менее радостно. Из-за болезни Джона, у которого обнаружилась открытая форма туберкулеза, частная школа Торо была закрыта. Депрессивное состояние, явившееся результатом этого, немедленно нашло свое отражение в дневниковых записях Генри Дэвида. С другой стороны, в этих же записях фигурируют планы взять в аренду клочок земли, маленькую заброшенную ферму и вести там по-настоящему независимую жизнь. Однако, главным образом из-за недостатка денег, осуществление этого намерения пришлось отложить на потом. Приглашение друзей присоединиться к уже основанной коммуне трансценденталистов под названием «Брук Фарм» Торо тоже не принял, и не в последнюю очередь потому, что не хотел вновь потерять только что обретенную независимость. Его потребность в независимости стала и основной причиной выхода из церкви, который он осуществил в том же году. В опубликованном по этому поводу заявлении он обосновал свой отказ платить долларовый церковный налог тем, что не желает принадлежать какому бы то ни было объединению или союзу, к тому же без добровольного согласия со своей стороны.

Предложение, поступившее Торо от Эмерсона и его второй жены, госпожи Лидиан,— пожить в течение года в их доме, помогло Генри Дэвиду легче пережить ситуацию с закрытием школы. Расплачиваться за это он должен был некоторыми работами в саду и в доме. Переезд дал Торо возможность глубже погрузиться в атмосферу трансцендентализма. В его распоряжении оказалась обширная библиотека Эмерсона, где он работал в том числе и для журнала «Диал». К концу года в его дневнике появляются мысли, указывающие на то, что он не оставил своего намерения перебраться жить на природу, в полное одиночество. Он писал: Я бы желал поскорее начать жить у озера, где слышен только шелест ветра в камышах. Это удастся только в том случае, если я, так сказать, оставлю здесь, в городе, свое Я. Мои друзья все время спрашивают меня о том, что я собираюсь там делать. А не достаточное ли занятие — просто созерцать смену времен года?

1842 год начался для Торо и Эмерсона, в какой-то мере заменявшего ему отца, крайне трагично. В январе умер от столбняка брат Генри Дэвида Джон. Это событие так подействовало на младшего Торо, что он, не будучи зараженным, стал показывать всю симптоматику болезни и едва не скончался сам. В то же самое время сын Эмерсона Уолдо заболел скарлатиной и умер спустя две недели после Джона. Первая запись в дневнике, сделанная Генри Дэвидом в том году и датированная 21 февраля, содержит следующее красноречивое замечание: У меня такое чувство, что в последний месяц вместились годы.

Одновременно — несмотря на совместно пережитую скорбь утраты — наметилось охлаждение в отношениях Торо и Эмерсона. Остается только строить предположения относительно того, что могло стать причиной такого поворота событий, ибо дневники Торо с апреля 1842-го по 1845-й утеряны. С другой стороны, Торо сблизился с молодым поэтом и писателем Натаниэлем Готорном, который как раз перебрался в Конкорд вместе с семьей. Но самое большое утешение Торо, конечно же, находил в Природе, чью целительную силу он описал в эссе, озаглавленном Естественная история Массачусетса.

Весной 1843 года Эмерсон нашел для Торо место гувернера в доме своего брата Уильяма на Стэйтен-Айленде, недалеко от Нью-Йорка. Эмерсон надеялся, что Торо найдет там себе работу журналиста. Однако чахотка и уныние от близости метрополии вскоре повергли его в депрессию. Свиньи на здешних улицах — самая респектабельная часть населения,— сообщал он Эмерсону в одном из писем. Поэтому уже в октябре Торо вернулся в Конкорд. Однако и в других отношениях год был для него малоудачным. Ему удалось опубликовать лишь два эссе, несмотря на то что во время проживания в Нью-Йорке он нашел в лице Горация Грили, основателя газеты «Нью-Йорк трибюн», выдающегося литературного агента.

После возвращения Торо в 1844 году отец устроил его на работу на маленькой карандашной фабрике. Торо-младший занимался разработкой шахты с более высококачественным графитом и частично помогал отцу в строительстве нового дома. В апреле случилась неприятность: во время загородной вылазки с школьным другом они не сумели уследить за огнем костра, в результате чего вспыхнул лесной пожар, уничтоживший несколько сот акров леса, из которого можно было извлечь прибыль. Это событие, вызвавшее среди жителей Конкорда резкую критику в адрес Торо,— в особенности в связи с тем, что он не стал принимать участие в тушении пожара,— впечатлило его гораздо сильнее, чем он продемонстрировал на публике. Позже он писал в своем дневнике: Это было божественное зрелище, и я был единственным, кто получал от него радость.

В 1845 году семья Торо переехала на Техасскую улицу. Однако сколь бы красивым и просторным ни было новое жилище, оно не могло дать Генри Дэвиду покоя, которого он так жаждал для своей работы,— в доме снова жили постояльцы. Между тем он сам, наконец, решил целиком посвятить себя писательству. К его дурной славе, закрепившейся за ним после случая с лесным пожаром, добавилась репутация нелюдима — после того как стало известно, что он начал строительство хижины в двух верстах от города, на берегу озера Уолден, чтобы попытаться вести там независимую и отчужденную от цивилизации жизнь. Свой выезд из Конкорда он хотел обставить как демонстративную акцию и выбрал для этого 4 июля, День независимости Соединенных Штатов. Эллери Ченнинг писал ему по поводу его намерения: «Давай, строй себе хижину, дабы начать там великое дело собственного удушения заживо. Я не вижу для тебя никакой другой альтернативы». Так начался уолденский период Торо, который с многочисленными перерывами продолжался вплоть до 1847 года.

Внешне малозначительное событие, имевшее место в 1846 году, дало Торо важный материал для литературной деятельности и той позднейшей славы, которой он достиг благодаря этой работе. 23 июля констебль и сборщик налогов Сэм Стейплз поместил его в конкордскую тюрьму за более чем годичную неуплату так называемого выборного налога. Торо провел в тюрьме ночь и наутро был уже освобожден — после того как кто-то из его родственников (вероятно, его тетушка Мэри) заплатил за него недоставав-шую сумму. Этот эпизод Торо позже использовал в своих докладах и, в итоге, в своем получившем мировую известность эссе Гражданское неповиновение, чтобы бросить суровые обвинения государству, применяющему репрессии и насилие против тех нравственно передовых граждан, которые не желают уплатой налогов поддерживать рабство и завоевательные войны. Для Торо-литератора это событие стало одним из ключевых переживаний, тогда как для его сограждан оно прошло либо совсем незамеченным, либо было воспринято ими просто как курьезный случай.

В феврале 1847 года Торо начал выступать с докладами о своем опыте отшельничества на берегу озера Уолден. Положительные отклики побудили его более интенсивно заняться литературной переработкой переживаний, полученных за время двухлетнего уединения, которое он окончил в сентябре. Он вновь начал жить в доме Эмерсонов, платя за постой помощью по хозяйству. Когда же София Форд, гувернантка детей Эмерсонов, сделала ему предложение взять ее в жены, Торо был глубоко тронут, но отказался. Тем временем еще четыре издателя отказали ему в публикации его первой книги Неделя на реках Конкорд и Мерримак. На только что вернувшегося в лоно цивилизации «отшельника», у которого обострились литературные амбиции, это, естественно, подействовало угнетающе. Поэтому счастливым случаем для него оказалось знакомство с гарвардским преподавателем естествознания, швейцарцем Луи Агасси, который сильно подхлестнул интерес

Торо к естествознанию и дал ему задание собирать редкие цветы; это позволило в какой-то мере забыть о литературном фиаско. Отвлекала от литературных неудач и активная переписка, завязавшаяся между Торо и учителем Гар-рисоном Г. О. Блейком из Уордчестера, штат Массачусетс, который стал его первым «учеником».

26 января 1848 года Торо впервые использовал время своего доклада в лицее города Конкорд для публичного высказывания о своем тюремном опыте. Это и стало первым шагом к написанию эссе Сопротивление государственному насилию, которое посмертно под заголовком Гражданское неповиновение разошлось миллионными тиражами. В июле Эмерсон вернулся из своего путешествия по Европе, в которое отправился осенью предыдущего года, а Генри Дэвид перебрался в родительский дом и вновь стал работать на карандашной фабрике.

1849 год стал для Торо годом крайних контрастов. Он наконец нашел издателя для своей книги Неделя на реках Конкорд и Мерримак, хотя и на очень невыгодных условиях, а в мае его эссе Сопротивление государственному насилию появилось в номере «Эстетических записок» («Aesthetic Papers»), который оказался первым и последним для этого издания.

14 июня умерла от туберкулеза его старшая сестра Хелен. Для Генри Дэвида это была вторая потеря родного человека всего за несколько лет, что на целые месяцы сковало его активность. И в том же году ему еще раз пришлось столкнуться с ужасом смерти, когда он во время вылазки на Кейп Код (Тресковый Мыс) обнаружил останки потерпевшего крушение корабля «Святой Джон»; на борту его были иммигранты, ни один из которых не спасся. На обратном пути, к тому же,  Торо и его спутника Ченнинга местные жители по ошибке приняли за преступников, незадолго до того ограбивших банк Фримена в Провинстауне.

Вероятно, всеми этими негативными переживаниями объясняется то, что следующий, 1850 год оказался для Торо почти бесплодным в литературном отношении. Его дневники свидетельствуют о депрессивном состоянии, которое еще более усугубилось смертью Маргарет Фуллер, чье тело и литературный архив он, по заданию Эмерсона, тщетно пытался разыскать после кораблекрушения возле Файер-Айленда.

Помимо работы на отцовском предприятии у Генри Дэвида появилось еще одно занятие, больше соответствующее складу его натуры: он стал землемером. Это позволяло ему подолгу находиться вне дома и работать на природе.

В сентябре он вместе с Эллери Ченнингом предпринял путешествие в Монреаль и Квебек. Он описывал эту поездку в различных эссе, которые после его смерти вышли в свет в книге Янки в Канаде. Однако уже первое предложение в ней отражает разочарование Торо этим предприятием: Все, что я привез из Канады,— это простуду.

В 1851 году у Торо появляется новая важная тема — проблема рабства. С 1850 года в США вступил в силу новый ужесточенный закон против беглых рабов, практическое действие которого Торо испытал и на себе. Беглый раб по имени Томас Симе был схвачен в Бостоне и брошен в тюрьму. Когда же аболиционисты (открытые противники рабовладения) попытались его освободить, они были остановлены полицией. А Симе под конвоем солдат был переведен на корабль и отправлен обратно в рабовладельческий штат Джорджия. Эти унижающие человеческое достоинство действия, которые теперь к тому же опирались на силу закона, привели Генри Дэвида в крайнее негодование. В своем дневнике и во множестве докладов он вновь и вновь критикует сотрудничество северян с рабовладельцами Юга. Но Торо не ограничивал участие в движении аболиционистов только лишь символическими актами возмущения; он откровенно нарушал закон, принимая участие в работе аболиционистской организации «Подземная железная дорога», которая еще с 1838 года переправляла беглых рабов в Канаду. Так, например, он помогал скрыться от преследования и найти убежище беглому рабу Генри Уильямсу.

Год за годом у Торо крепло ощущение, что его дружеские отношения с Эмерсоном остывают и сходят на нет. Многие дневниковые записи открыто или косвенно указывают на это: Ах, я так тоскую по тебе, мой друг, но я не доверяю тебе. Бог, в которого мы верим, не один и тот же Бог. Этот горький опыт и тоска по новой творческой деятельности заставили Торо переосмыслить самого себя, что привело к глубокой внутренней перемене, в результате которой изменился и весь внешний ритм его жизни: он стал каждый день совершать длительные пешие прогулки, уходя на рассвете и возвращаясь домой лишь к ночи. А то, что изменилась даже его манера говорить, с легкостью может быть объяснено тем, что у него появилась вставная челюсть.

В 1852 году депрессия не прошла, несмотря на то что его описания путешествия в Канаду были опубликованы в журнале «Путнэмз Мэгэзин». В своем дневнике он задается вопросом: Почему я так изменился? Почему я оставил леса? Думаю, что мне не удастся этого выразить. И как часто я тоскую о прошедшем. Еще более тяжелым ударом оказалось для него известие о том, что в начале года вырубили часть лесов вокруг его любимого озера Уолден. Была разрушена частица его духовной родины. При этом его все еще продолжал угнетать собственный отход от Эмерсона. Торо буквально умоляли написать для журнала большую статью о своем знаменитом учителе, но он так и не смог этого сделать.

И в 1853 году Торо продолжал страдать от депрессии. Насколько это было возможно, он избегал людей. Депрессия еще усилилась от того, что в начале года поблизости взорвался пороховой завод, и Торо видел изуродованные и обожженные трупы. Он писал в дневнике: Вчера я стал свидетелем человеческого ничтожества. Смерть и распад — вот в чем оно полностью выражается. Оно оскорбляет обоняние. Ночью мне снилось, что я сам копался среди могил мертвецов и перемазал руки их смрадным тленом. Смерть при мне, а жизнь вдали от меня.

Литературные неудачи тоже вносили свой вклад в ту угнетенность, от которой страдал Генри Дэвид. Только

219 экземпляров Недели на реках Конкорд и Мерримак были проданы и еще 76 подарены. Остававшиеся 706 были возвращены издателем автору вместе со счетом за производственные издержки, которые тот должен был оплатить. К счастью, финансовая сторона этого неприятного события не стала для Торо катастрофой, поскольку дела фирмы отца — за счет той самой шахты с более качественным графитом, которую разрабатывал именно Генри Дэвид, — шли лучше, чем когда-либо прежде. Когда ему со стороны одного весьма почтенного общества любителей естествознания было сделано предложение стать его членом, Торо ответил отказом, обосновав это решение тем, что он, в конце концов, трансценденталист, а не ученый-естественник.

Несмотря на все предыдущие неудачи на литературном поприще, Торо возлагал большие надежды на публикацию своей книги Уолден, или Жизнь в лесу. Ее рукопись, в шестой раз переработанную, он весной 1854 года наконец предоставил издательству. В августе книга, для которой он так долго искал издателя, вышла тиражом в две тысячи экземпляров. И хотя книга не стала бестселлером, тем не менее Торо мог оценивать публикацию как успешную, поскольку она в основном одобрительно была встречена критиками. Среди писем, которые Торо получил в ответ на нее, было и воодушевленное письмо квакера Дэниэля Рикетсо-на из Нью-Бетфорда, его ученика и друга.

Взгляд Торо все пристальнее обращается на борьбу против рабства. Он произносит речи протеста и помогает укрываться беглым рабам. Основные тезисы своих речей он позже изложил в эссе Рабство в Массачусетсе.

Вместе с одним из новых гостей Конкорда, объездившим весь мир англичанином Томасом Чёлмондели, Торо предпринимает вылазки в нетронутые уголки природы своего родного штата. Возникшая во время этих путешествий дружба и длительное пребывание на природе помогли Генри Дэвиду вновь ожить и набраться бодрости — настолько, что уже в декабре он писал в своем дневнике: Пришла зима, а я этого и не заметил. Я был так занят, что не было времени на писанину. Вот это жизнь, которую и стоит вести, относясь со всем почтением к природе. Как отличается она от так называемой нормальной жизни!

Внутреннее выздоровление, казалось, продолжало набирать силу и в 1855 году. В январе он писал: Этот божественный мягкий предвесенний воздух — как наполняются жизнью все артерии моего тела! Я вновь начинаю верить в жизнь... Здесь моя Италия, мое Небо, моя Новая Англия! Этому временному улучшению психического состояния Торо несомненно способствовал и драгоценный подарок, посланный ему Томасом Чёлмондели,— 44-томное собрание книг по восточной религиозной философии в переводе на английский.

Однако весной появились явные признаки начинающегося туберкулеза, который был не только семейным заболеванием всех Торо, но и проклятием Новой Англии. Дневниковые записи Торо ясно свидетельствуют о том, что он полностью отдавал себе отчет в своем начинающемся телесном недуге. В июне он писал одному из знакомых: Уже два или три месяца... я болен и ни к чему не способен, кроме как лежать на спине. Лишь осенью здоровье его чуть-чуть поправилось. В январе 1856 года в письме знакомому он давал подробный отчет о своих финансовых делах: В последние пять лет у меня было чуть больше денег, чем за пять предыдущих — ибо я продал какие-то свои книги и доклады. Однако питаюсь и одеваюсь я ничуть не лучше, то же самое можно сказать об обстановке моего жилища, у меня просто чуть больше денег. Все по-прежнему, за исключением того, что мне меньше приходится заботиться о собственном быте. Однако, вероятно, это же является причиной меньшей внутренней интенсивности той жизни, которую я веду сейчас, по сравнению с прошлым, и я чувствую, что она может совсем разбиться... Публика больше не хочет от меня никаких книг и докладов...

И все же этот год был для Торо годом душевного и телесного выздоровления. Он вновь работал землемером и совершал длительные прогулки. Благодаря этому улучшению Торо удалось выступить еще с несколькими докладами и завязать новые контакты в обществе. Однако новые связи не приносили ему удовлетворения. Общество по-прежнему интересует меня крайне мало,— признавался он в письме к Чёлмондели.

В ноябре он побывал с Элкоттом в Бруклине, где они навестили в том числе и поэта Уолта Уитмена, который только что произвел сенсацию публикацией своей книги «Листья травы». И хотя Уитмен и Торо как литераторы отнеслись друг к другу с большим уважением, никакие глубокие и серьезные отношения между ними завязаться не могли: Торо считал Поэта Демократии проповедником и носителем сексуальной вседозволенности, а Уитмену Торо показался человеконенавистником.

Первая дневниковая запись 1857 года, датированная 6—7 января, свидетельствует об эйфорическом настроении автора: Счастливы камни, счастлива река Конкорд, и счастлив я сам... Один в лесах... Я прихожу в себя... Этого счастья, за которым, правда, неизменно следовал приступ депрессии, он никогда не находил в обществе людей; и вновь Торо в одиночестве отправляется на природу, обещающую ему исцеление от всех душевных недугов.

Насколько мало его интересовали практические вещи повседневной жизни, видно из следующей дневниковой записи: Я вновь и вновь благословляю свою так называемую бедность. Вчера я был почти разозлен, когда обнаружил в своем письменном столе 30 долларов, о наличии которых у себя даже не подозревал... В июне Торо вновь отправляется на мыс Код, продолжавший держать его в плену своего странного очарования. На сей раз он путешествовал один, и это было его последним посещением Трескового Мыса.

Здоровье Торо в эти годы еще не претерпело радикального ухудшения, а летом он даже был настолько полон сил, что в компании своего друга Эдгара Хора отправился в Мейн, где они с проводником-индейцем Джо Полисом совершали длительные путешествия на каноэ по глухим лесным местам. Это была впечатляющая поездка, и о переживаниях, полученных во время нее, Торо писал в нескольких своих эссе, которые затем, после его смерти, вместе с более ранними путевыми заметками вышли отдельной книгой под названием Мейнские леса.

Вернувшись в Конкорд, Торо получил возможность встретиться с Джоном Брауном, в одиночестве продолжавшим партизанскую войну против рабовладения,— это была встреча, которая произвела на Торо неизгладимое впечатление.

1858 год вновь был очень продуктивным для Торо-пи-сателя, однако ему удалось напечатать только одну статью, поскольку дальнейшая публикация его путевых заметок была прекращена из-за разногласий с издателем «Атлантического ежемесячника» («Atlantic Monthly») Джеймсом Расселлом Лоуэллом. Он, не получив согласия автора, самовольно вычеркнул из рукописи рассуждения о бессмертии белой пихты как «слишком пантеистические».

К концу года издатель Уолдена вынужден был огорчить Торо известием, что книга вызывает мало интереса у публики и продается плохо. Таким образом, резко оскудели его и без того небольшие финансовые резервы. По этой причине Торо смог уплатить в качестве взноса в библиотеку Гарвардского университета лишь 5 долларов. В связи с этим он писал: Я бы с удовольствием дал больше, однако это превзошло бы мои доходы из всех источников за последние месяцы.

В феврале 1859 года, в возрасте 71 года, умер отец Торо. Генри Дэвид сделал в дневнике запись: Co-страдая смерти друзей или близких родственников, мы хороним часть собственной души. Каждый такой опыт есть угроза силам нашей собственной жизни.

Тяжелую утрату несколько облегчало то, что у Торо вновь наладились отношения с Эмерсоном. После смерти отца Генри Дэвид вынужден был взять на себя управление его небольшим графитно-карандашным производством. Из-за этого ему пришлось отложить план публикации обширной работы об индейской культуре, для которой им были уже подготовлены одиннадцать томов рукописей.

В начале мая произошла вторая встреча Торо с освободителем рабов Джоном Брауном, занимавшим все большее место в его мыслях. Браун приехал в Массачусетс, чтобы собрать средства для новых акций своей «группы». Его пламенные речи против рабства, которые он произносил в ратуше перед гражданами Конкорда, были впечатляюще обставлены: он даже принес цепь с засохшей кровью одного из своих сыновей, которого в наказание за участие в незаконной акции солдаты-кавалеристы приковали к лошади и протащили милю по земле. Призыв Брауна поддержать его «священную войну» оказался услышанным. Помимо больших пожертвований он приобрел многих новых помощников и среди них — будущего биографа Торо Фрэнка Сэн-борна. Благодаря мощной поддержке Браун смог пойти на то, чтобы осуществить свой давно созревший план — подать сигнал к началу всеобщего восстания рабов. 16 октября 1859 года он с группой из двадцати человек напал на федеральный арсенал в Харперс Ферри в (Западной) Вирджинии. Вследствие недостаточной подготовки и неверно избранной тактики попытка обернулась полным провалом. Уже на следующий день морские пехотинцы отвоевали арсенал и взяли в плен людей Брауна — за исключением тех, кто погиб в бою. Самому Брауну было предъявлено обвинение в государственной измене, и 2 декабря он был казнен в Чарлстоне.

Торо, близко к сердцу принимавший Брауна и его дело, защищал своего трагического героя в речах и статьях. 17 ноября он писал в дневнике: Я был в последнее время настолько захвачен судьбой, выпавшей капитану Брауну, что всякий раз удивлялся, обнаруживая, что все вокруг идет по-прежнему... Торо хотел, чтобы в день казни Брауна звучали колокола церквей Конкорда, но ему не удалось добиться этого, поскольку в то время большинство горожан воспринимали нападение Брауна на федеральное государственное учреждение как откровенное правонарушение. Однако Торо все же смог организовать акцию поминовения. В декабре он помогал уцелевшим соратникам Брауна бежать в Канаду. И хотя смерть этого героя стала для Торо скорбным переживанием, он перенес ее все же легче, чем прежние утраты, и она не оставила в его душе столь же глубокого следа.

В июле 1860 года доклад Последние дни Джона Брауна вышел в виде эссе в аболиционистском журнале «Освободитель» («Liberator»). В том же году Торо предпринял еще одно далекое путешествие: вместе с Эллери Ченнингом он отправился к горе Монэднок. С момента смерти Брауна Торо практически перестал интересоваться политикой и даже не принял участие в судьбоносных президентских выборах, где победил Авраам Линкольн. Гораздо больше его теперь интересовали рост и смена поколений деревьев в лесу. Его исследования дали любопытные результаты, которые он опубликовал в работе, озаглавленной Видовая наследственность лесных деревьев. Это эссе считается самой значительной естественнонаучной публикацией Торо.

В апреле 1861 года началась Гражданская война, и её развитие Торо пытался игнорировать как только мог. Это, несомненно, было связано с его состоянием здоровья, которое резко ухудшилось. Поездка в Миннесоту, чей континентальный климат сулил возможность выздоровления, из-за дорожных передряг лишь обострила болезнь, что явствует из дневниковых записей, которые становятся все более короткими и редкими, пока наконец 3 ноября не прекращаются совсем. Однако с помощью сестры Торо еще удавалось редактировать многочисленные доклады, требовавшие для публикации перевода в эссеистическую форму.

В начале 1862 года всем друзьям и знакомым Торо стало ясно, что конец его близок. 7 января Бронсон Элкотт писал Дэниэлю Рикетсону: «Он слабеет день ото дня... Он то и дело впадает в дрему, однако сохраняет сравнительно хороший аппетит. Читает с перерывами, делает себе заметки по поводу прочитанного, и ему приятно видеть друзей. Но беседовать ему все же трудно, ибо из-за слабости он даже говорит сдавленным голосом».

Когда набожная тетушка в один из последних его дней спросила, не желает ли он, наконец, заключить мир с Богом — то есть вновь влиться в лоно церкви, он ответил ей: А я и не знал, что мы находимся в ссоре. На подобную же реакцию натолкнулся и квакер Паркер Пилсбэри, который посчитал необходимым напомнить присутствующим, что в часы близости смерти не следует более говорить о мирских, посюсторонних вещах. Резкими словами: За одним миром всегда следует другой! — Торо положил конец этому разговору. До самого конца он отвергал не только всякий фанатизм, но и сохранял собственное сознание ясным. Все это изумляло его посетителей. Ченнинг пишет: «Он воодушевлял и утешал тех, чьи силы были малы».

6 мая 1862 года Генри Дэвид Торо скончался в возрасте 44 лет. Его последними словами были лось и индейцы. В три часа пополудни, 9 мая, в первой приходской церкви Конкорда состоялась траурная церемония. Эмерсон произносил речь. По случаю погребения в школах Конкорда были отменены занятия. В надгробном слове Эмерсона прозвучали следующие строки: «Страна еще не знает или практически не знает, какого великого сына она потеряла». Останки Торо покоятся рядом с могилами Эмерсона, Элкотта, Чен-нинга и Готорна на живописном кладбище Слипи Холоу в его родном Конкорде.

Торо — поэт и мистик природы провозвестник движения в защиту окружающей среды

Когда Уильям Эллери Ченнинг в январе 1873 года опубликовал первую биографию Генри Дэвида Торо, озаглавив ее «Торо: поэт-натуралист», он этой формулировкой почти на столетие вперед определил для публики образ своего друга как любителя природы и естествознания, наделенного литературным даром. Те специфические предпосылки транс-ценденталистского понимания природы, которые лежали в основе ченнинговской характеристики Торо как «натуралиста», были либо неизвестны широкому читателю, либо с легкостью забыты им. Поэтому определение Ченнинга исказило целостный образ друга природы, видевшего в ней поэзию и обращавшегося к ней именно средствами поэзии, и создалось впечатление, что труды Торо могут быть полезны только для благоустройства и развития новоанглийских городков, где романтика природы без особых усилий превращалась бы таким уютным способом в некий заменитель достойного времяпрепровождения.

Этот образ, созданный первыми издателями книг Торо, имеет с многогранностью литературного творчества их автора только то общее, что самоизбранный инспектор ливней и снежных бурь большую по объему часть своих произведений действительно посвятил природе, а певцом «малой родины» он может быть назван лишь потому и в том смысле, что почти всю жизнь провел в Конкорде, и его «дальние путешествия» не простирались за пределы Миннесоты и Квебека.

Однако интереснейшее определение, используемое Торо для описания поэтического служения родной природе, заставляет нас заподозрить, что он под «воспеванием малой родины» подразумевал нечто совершенно отличное от наших расхожих представлений об этом: Торо говорил о себе, что занимается домашней космографией. Чтобы открывать чудеса природы, не обязательно отправляться в экспедиции по исследованию далеких земель, можно вполне довольствоваться пристальным вниманием к фауне и флоре того места, где родился и живешь,— не только потому, что это удобней и дешевле, но потому, что чудеса неизмеримого космоса представлены в любом, даже самом малом природном явлении.

Это по-своему дерзкое заявление Торо, что не краеведением занимается он в лесах Конкорда, но создает их космологию, не родной край воспевает в книгах, но вносит вклад в мировую литературу, можно по-настоящему оценить и принять только с учетом концепции природы новоанглийского трансцендентализма, несомненно оказавшего решающее влияние на мировоззрение писателя. Природа, как возвестил его учитель Эмерсон в своем программном эссе «Природа», есть нечто гораздо большее, нежели просто мир материальных явлений: она, в первую очередь, есть «проговоренное» откровение нематериальной основы Бытия, Мировая Душа («Oversoul»). Эту концепцию Эмерсон разработал под влиянием, главным образом, так называемого «учения соответствий» Эмануэля Сведенборга, где утверждается, что каждый естественный феномен символически представляет совершенно определенную сущность из сферы Духа. Так как, по убеждению трансценденталистов, в Природе всякий раз по-новому открывает и являет себя сам Бог, то изучение природы оказывается процессом обнаружения божественной праосновы, а также — поскольку каждая человеческая душа есть часть Мировой Души — и разведкой глубин самого существа человека. Поэтому Эмерсон и выдвинул тезис, что «древний императив «Познай себя!» и современное требование «Изучай природу» должны, в итоге, слиться воедино».

Один из самых интересных в литературном отношении пассажей, где Торо выражает свое необычное виденье природы, мы находим в том разделе книги Уолден, или Жизнь в лесу, который посвящен описанию на первый взгляд банальных естественных процессов: под лучами весеннего солнца подтаивает замерзшее основание железнодорожной насыпи, и растекающийся суглинок образует лавоподоб-ный поток, разливающийся узорами, которые по форме очень напоминают листья. Этот феномен автор рассматривает не с аналитических позиций геолога-любителя, но с позиции созерцателя и благодаря этому получает такие прозрения, которые далеко выходят за рамки естествознания: Земля не есть просто омертвевший фрагмент истории, слои которого соседствуют столь же тесно, сколь страницы в книге, открытой для изучения прежде всего геологам и историкам; земля — это живое предание, поэма, подобная той, что своим шелестом сказывают листья деревьев, предвещают цветы и плоды. Это никакое не ископаемое, но живая Земля. По сравнению с ее грандиозной жизнью, составляющей сердцевину сущего, вся жизнь животного и растительного мира есть всего лишь паразитирование.

Естественный и, казалось бы, банальный процесс открывается прозорливым глазам Торо как великая драма Творения, у которой есть восхищенный и благодарный зритель; как грандиозное театральное действо, в ходе которого из Бесформенного рождается Форма, из Хаоса — Космос, из Неорганического — Органическое. В описании Торо напрочь отсутствует и дистанцированная, разделяющая субъект и объект позиция ученого-естественника,— перед нами живой участник, который, познавая Природу, познает самого себя, поскольку переживает теснейшую взаимовключенность материи и духа, животных, растений и человека во всеохватное единство Космоса: Суглинок, блистая на солнце, стекает множеством ручейков вниз. Это я, я таю... Природа проявляет себя как «язык», как «высказывание», в котором открывается высшая истина.

В то время как подавляющее большинство современников Торо в первую очередь видело в богатствах природы казавшиеся неиссякаемыми источники для собственной наживы, а ученые-естественники, как бы возглавившие триумфальное шествие Науки,— прежде всего средство для получения тех технически применимых знаний, которые должны служить цивилизованному «облагораживанию» природы, Торо предлагал своим современникам и согражданам начать воспринимать внешнюю природу как путь к новому обретению истинной внутренней природы Человека. При этом он, конечно, чересчур оптимистично полагал, будто его современники были готовы признать, что, предавшись алчности и погоне за собственным благополучием, они потеряли свою глубинную сущность, свое подлинное «я». «В лесах,— как формулировал еще учитель Торо Эмерсон,— мы возвращаемся к Разуму и к искренней Вере». Торо тоже был сторонником и проповедником той концепции, что среди «дикой» природы человеку открываются благость Разума и Добро, которые человек, в своем безоглядном стремлении цивилизовать все вокруг, урезал до голой рассудочности и расчетливости. Нетронутая природа могла указать людям путь к подлинной, а не фальсифицированной, соразмерной человеческому естеству жизни, к природной жизни, которую обвивает дикий виноград и которой вяз с радостью дарит тень.

Среди нетронутой природы человек укрепляет свою изначальную, древнюю витальность, необходимую ему не только в физическом смысле — для выживания как вида, но и в более глубоком, психически-духовном смысле — для сохранения своего человеческого достоинства: Жизнь созвучна природной дикости. Самое живое есть самое дикое. До тех пор пока вся дикая природа не покорена человеком, она живительно действует на него одним своим присутствием. Однако этого о-живления невозможно достичь путем лихорадочного устремления на Запад, к золотоносным калифорнийским жилам; той полноты, той исполненности, которой в конечном итоге ищет отчужденный от самого себя человек, можно достичь только обнаружением в себе природного разума, погребенного под завалами искусственных потребностей, исследованием той дикой, нехоженой области, которая тянется сквозь множество Калифорний и Мексик души и находит отражение в еще не окончательно разрушенном человеком порядке окружающей природы: Запад, о котором я говорю, есть просто синоним дикости, а то, что я до сих пор старался выразить, заключается в следующем: силой дикой природы держится мир. И то, что впоследствии организация по защите дикой природы под названием «World Wild Life» взяла своим девизом эти самые слова Торо, Силой дикой природы держится мир (In wildness is the preservation of the world), его бы, несомненно, очень обрадовало, хотя он неоднократно давал понять, что для него защита природы является не самоцелью, но, прежде всего, средством для целительного «самоодичания» изуродованного цивилизацией человека: Расти так дико, как велит твоя природа... Своими описаниями природы Торо желал не столько сохранить средствами литературы ту идиллию, которой грозил технический прогресс, сколько стремился передать читателям собственный опыт духовного обновления, пережитого от встречи с природой.

Однако Торо был вынужден испытать на себе и то, что углубление в дебри души и обнаружение внутренней «дикости» — обычно недоступных для рассудка слоев собственного «я» — может оказаться чрезвычайно опасным приключением. В своей экспедиции по первобытным лесам штата Мейн он вновь и вновь пытался открыть неискаженный лик дикой, еще не завоеванной человеком природы. Здесь он должен был признать, что нетронутая природа является отнюдь не только помощником для человека в его усилиях обрести истинного себя, но в такой же мере и нечеловеческой силой, причем не-человеческой в удвоенном смысле. Первозданная дикость, которую он обнаружил в 1846 году в Мейне при восхождении на гору Ктаадн, была совсем не похожа на ту эмерсоновскую Природу, от близости с которой человек вновь обретал Разум и искреннюю Веру; об этом безошибочно свидетельствуют описания в дневнике впечатлений, полученных Торо в этой горной местности: То была материя, могущественная, ужасающая — не Мать-Земля, созданная для того, чтобы по ней шагать или ложиться в нее после смерти; то была обитель Рока и Необходимости. Отнюдь не воспеваемое и приветствуемое трансценденталистами погружение человека в лоно единого, всеобъемлющего, пронизанного смыслом и нравственностью Космоса испытал здесь Торо, но метафизическое одиночество единственной из всех живых существ наделенной сознанием твари в лишенном — не будь человека — духовного измерения мире» с которым его роднит только его тело. Однако это родство не могло дать ощущения, что находишься дома; напротив, оно порождало чувство отчужденности, происходившее из осознания того, что человеческий дух, это ядро существа человека, заключен в темницу материи — подобно тому как боги приковали к скале Прометея, чтобы больше не пытался низринуть их. Торо полагал, что в голой, неодушевленной материи, которая под видом и в форме тела сковывала человеческий дух, он открыл «истинную причину Зла». Подобный вид природы нельзя было рекомендовать людям в качестве средства для исцеления; ему, напротив, подходил афоризм: Природу трудно преодолеть, но она должна быть преодолена.

Такое переживание природы, конечно, гораздо ближе пуританизму с его враждебным отношением к телу, радикальным противопоставлением тела и духа и представлением о непостижимости Бога, чем трансценденталистской концепции природы, которая всегда акцентировала единство духа и материи и видела в природе «произнесенное» откровение Мировой Души, то есть понимала природу как оформленное божественное Благо. Весьма характерно то, что именно это трансценденталистское понимание природы Торо однажды впечатляюще продемонстрировал в связи с другой подобной ситуацией, а именно с восхождением на гору Сэдлбэк. Вот что он пишет о рождении дня на этой вершине: По мере того как свет прибывал, я стал замечать, что окружен со всех сторон океаном тумана, который по удивительному совпадению достигал как раз подножия смотровой башни и скрывал всю землю внизу, а я в это время находился словно на обломке потерпевшей крушение Земли, парил в облаках, точно держась за кусок корабельной реи; ситуация была такая, что и без помощи воображения производила сильное впечатление. Света на востоке становилось все больше, и он открывал для меня все отчетливее тот новый мир, куда я поднялся за ночь,— возможно, новую terra firma моей будущей жизни. Не осталось ни единой щели, сквозь которую можно было бы увидеть те убогие места, которые мы обычно зовем Массачусетсом или Вермонтом... Здесь описание воздействия на человека зрелища природы гораздо важнее для автора, чем описание самого природного процесса, что еще более явствует из следующего пассажа: То был милостиво поданный знак, повелевавший принять эти виды, эти видения; от такого нужно было там навек и умолкнуть. Земля внизу стала вещью такой же мимолетной, сотканной из игры света и теней, какой прежде были облака. Земля не просто была укрыта от меня, но она исчезла как тень.

Описанная здесь встреча человека и природы явилась для наблюдателя полным переворотом его представлений о реальности. Новая, совершенно отличная от прежней картина действительности возникает не благодаря естественнонаучному анализу природного явления, ее творит интуиция и вдохновение: это не результат тщательного наблюдения и анализирующей работы воображения, но продукт неожиданного озарения и осознания. Смена картины реальности происходит вместе с появлением потрясающего чувства воспарения, переполняющей радости и сознания, что неожиданно получил столь глубокое прозрение в совершенно новую область. Встреча с природой становится обретением изначального единства Благого и Прекрасного, и, благодаря этому, происходит коррекция искаженного цивилизацией масштаба ценностей. То, что автор испытал на горе Сэдлбэк, было пережито им в полном соответствии с трансценденталистским определением природы как квинтэссенции Добра или, как Торо выражался в одном из писем, кристаллизованного Блага. Встреча с ним помогала человеку обрести свой полноценный статус, утерянный в процессе ложно понятого оцивилизовывания, и, следуя некоему высшему инстинкту, вновь начать жить в гармонии с совершенным порядком, явленным в природе. Природа была для трансценденталистов силой исцеляющей и даже более того — спасительной святыней.

Приведенные выше контрастирующие описания природы вовсе не являются для Торо исключением; в его текстах можно найти огромное число противоречивых высказываний о природе. Тем не менее можно констатировать, что тот или иной взгляд доминировал в его произведениях в различные периоды жизни: для раннего Торо характерно преобладание позитивного трансценденталистского взгляда на природу, и на эти же позиции он возвращается незадолго до своей смерти; в промежуточной же фазе, особенно в 50-е годы, на первый план резко выступает негативная концепция природы — однако и в этот период у него случаются прорывы к позитивному ее восприятию.

Амбивалентность отношения Торо к природе особенно отчетливо видна на примере его отношения к индейцам, которых он воспринимал, прежде всего, как детей природы. Следуя позитивной натур-концепции, он, особенно в свои ранние годы, идеализировал индейцев как прототип совершенного человечества, который развращенные цивилизацией янки должны были взять в качестве примера для подражания, дабы зажить настоящей человеческой жизнью в согласии с природой. Именно в идеализировании индейцев коренится острый интерес Торо к их обычаям и традициям. Однако чем больше он узнавал о реальном положении вещей, тем меньше оставалось от идеала: грубость индейцев, особенно их жестокость в обращении с животными, глубоко шокировала его. Это тоже была природа, которая могла, оказывается, быть как доброй, так и злой. И чем дальше, тем ближе подходил Торо к убеждению, что естественность индейцев, их природность, была незрелого, какого-то инстинктивно-звериного качества; она была не изначальной, а просто примитивной, лишенной всякой культуры в истинно человеческом, то есть духовном, смысле. Поэтому индейцы уже не могли служить испорченному цивилизацией белому человеку примером для синтеза природы и культуры, однако они все же продолжали сохранять для Торо свое очарование.

Однозначно позитивное понимание природы в ранних описаниях Торо имело своим следствием то, что он, подобно Руссо, какое-то время исходил из непримиримого противоречия между природой и цивилизацией. Вот как выражено это убеждение в его работе Естественная история Массачусетса, написанной в 1842 году: Не в обществе найдешь Ты исцеление, но в природе. В достижениях цивилизации, особенно в связи с безграничной динамикой капиталистической системы хозяйствования, с индустриально-технической революцией, он предчувствовал «победу» человека над природой, которая, по его оценкам, могла быть только пирровой победой, поскольку за нее придется заплатить разрушением самой основы человеческого существования. Торо подразумевал под этим не только разграбление и физическое уничтожение природных ресурсов — на основании своего трансценденталистского понимания природы он считал истребление окружающей среды дерзким преступлением против Божественного порядка, совершая которое, человек лишал себя возможности духовного и нравственного саморазвития.

Торо, однако, не ограничивался выражением одних только сожалений; благодаря выдвинутым им конкретным экологическим требованиям и предложениям, он стал пионером движения в защиту окружающей среды. Так, например, он требовал введения штрафных санкций против тех, кто губит природное окружение, и, помимо прочего, выступил автором проекта организации на территории каждого американского штата природного заповедника. Делу защиты и сохранения природы в Америке он придавал также и большое сугубо человеческое значение: Америка сегодня — это Волчица, а дети истощенной Европы на незаселенных и диких американских просторах суть Ромул и Рем, которые, впитав из ее сосцов новую жизнь и новые силы, стали основателями нового Рима на Западе.

Поскольку эти предостережения против уничтожения природы прозвучали во времена, когда жизнь большинства американцев еще определялась, главным образом, борьбой человека с силами природы за собственное выживание и когда промышленность, которая кажется впервые обещала реальное исполнение человеческой мечты о господстве над природой, была в Америке еще в самом зачаточном состоянии,— Торо был вынужден разделить судьбу всех пророков, далеко опережавших свое время. Но то, что он, по собственной безалаберности, оказался виновником лесного пожара, лишало его в глазах сограждан морального права выступать в качестве проповедника защиты природы. Современники Торо были не способны признать, что его критика являлась не просто реакцией на злобу дня, но пророческим предупреждением о масштабе опасности, которая в те времена еще только-только начинала формироваться.

Экологическая критика раннего Торо характеризуется не только своей пророческой дальновидностью, но, может быть, прежде всего, своей аналитической глубиной. В отличие от огромного числа даже сегодняшних защитников окружающей среды, экологически гораздо более информированных, чем он, Торо не ограничивался критическим описанием экологического неблагополучия или естественнонаучным анализом его причин; предлагаемые им решения проблемы не оставались на сугубо экологической плоскости — он всегда стремился обнажить глубинные причины этих бед и предлагал контрмеры, направленные на извлечение самого корня зла. Он утверждал, что вред, наносимый природе человеком, не может быть устранен только экологическими средствами: понимаемая столь узким образом охрана окружающей среды не способна взять верх в длительной борьбе с гидрой человеческой воли к разрушению. Следуя центральной идее трансценденталистской философии — той, что внешний мир есть отражение мира внутреннего,— Торо направлял внимание на психическую ущербность человека, которая и стала причиной его разрушительного подхода к природе. Не та или иная вредная аграрная технология являлась подлинной причиной нарушения экологического равновесия на полях Конкорда, но безграничная жажда наживы крупных фермеров, которые потеряли чувство всякой меры и ответственности, чувство, каковым ежедневно руководствовались работающие лишь сами на себя и для своих семей крестьяне. Именно жажда наживы заставляла крупных землевладельцев прибегать к грабительским методам в сельском хозяйстве, позволявшим в краткие сроки получить максимум товарной продукции: Только на основе жадности и эгоизма, а также того рабского сознания (от которого полностью не свободен никто), что земля может быть лишь собственностью или средством к обогащению,— только поэтому уродуется ландшафт, сельское хозяйство деградирует, а фермер живет самой низменной жизнью. Он видит природу лишь глазами грабителя.

Именно сюда, на исправление нравственных ошибок, жертвой которых стал человек и которые не в последнюю очередь выразились и в экологических бедах, нужно было направить основные силы. Эколого-технические и природоохранные меры сами по себе будут оказывать лишь кратковременное действие, не затрагивая причину болезни.

Направить внимание и усилия на достижение внутренней экологии означало для Торо добиться радикальной перемены той перевернутой шкалы ценностей, которая санкционировала истребление окружающей среды как занятие, достойное похвал. Он сам испытал на себе влияние этой извращенной ценностной ориентации: Если человек каждый день проводит полдня, бродя по лесам из чистой любви к природе, то он рискует заработать репутацию бездельника; если же он проводит в лесу целые дни уже в качестве спекулянта, который организует вырубку деревьев и преждевременно оголяет землю, то он заслуживает себе доброе имя гражданина, похвально преисполненного духа предпринимательства. До тех пор пока ценность природы будет измеряться по мерке прибыльности, все экологические действия будут напрасными. В качестве альтернативы фермеру, который не видит ничего вокруг в погоне за прибылью и который своим разбойничьим хозяйничаньем на земле наносит долговременный вред природе, Торо приводил художника: человека, тоже умеющего извлечь выгоду из природы,— то есть получить от нее вдохновение,— но при этом ничего не разрушающего.

Преобладавшее у молодого Торо резкое противопоставление природы и цивилизации позднее сменилось более мягкой и двойственной позицией: перестав идеализировать природу в качестве «кристаллизованного Блага», он прекратил и безжалостно проклинать индустриально-капиталистическую цивилизацию, научившись, таким образом, выносить в каждом конкретном случае дифференцированные оценки. Этому в какой-то мере способствовало и то, что он на себе испытал преимущества технического прогресса,— благодаря железной дороге Бостон—Фитчбург он мог чаще посещать библиотеку Гарвардского университета,— и то, что он никогда не исключал возможности использовать технический прогресс во благо, для приобщения людей к культуре.

Поворотным переживанием здесь стала «ветряная арфа» — так назвал Торо новую телеграфную линию, протянутую вдоль железной дороги, гудение проводов которой в 1851 году заставило его погрузиться в транс, какой он прежде испытывал только от созерцания природных явлений. Но, главным образом, эти изменения наступали по мере того, как ему становилось все яснее, что не техника или индустрия были сами по себе плохими (или хорошими), но, скорее, способ их применения людьми: стремительный технический прогресс мог служить как достойным, так и разрушительным целям.

Естественнонаучные наблюдения и размышления над проблемами лесного хозяйства позволили Торо в его самой значительной научной работе Видовая наследственность лесных деревьев (1860) прийти к заключению, что экология и экономика должны примириться, и это вполне возможно, если экономика перестанет быть синонимом достижения максимальных прибылей, а экология — радикальным отрицанием любых человеческих попыток вторгнуться в природу. Только при условии обоюдного, взаимно уважительного и мирного партнерства можно было бы построить ту цивилизацию, которая будет сосуществовать в гармонии с природой.

Двойственное отношение Торо к природе выразилось и в его позиции по отношению к естествознанию. С одной стороны, он обладал врожденным естественнонаучным гением, и его глубокие знания новоанглийской флоры и фауны восхищали таких известных гарвардских профессоров, как Агасси и Одюбона, а общество любителей естественных наук с удовольствием приняло бы его в свои ряды, вырази он хоть малейшее желание стать его членом. С другой стороны, он всегда выступал с предостережениями против безоглядного обожествления науки, против неразборчивого переноса научных методов и процедур на другие области жизни.

Но резче всего Торо противился распространению и укоренению того представления, что достигнутый благодаря техническому прогрессу очевидный и широкомасштабный успех естественных наук автоматически делает излишней всякую исследовательскую этику, и нацеленный на успех ученый может якобы применять в своей работе любые методы. Если прочесть следующее замечание Торо, датируемое 1854 годом, то сегодняшние протесты против научных экспериментов над животными покажутся не такими уж и передовыми: Меня тревожит негуманность естественных наук — например, когда я испытываю искушение убить редкую змею только для того, чтобы определить ее вид. Я убежден, что это не тот путь, которым можно получить истинное знание. Однако Торо позволял себе выражать и иного рода еретические сомнения во всемогуществе современной ему науки, позиции которой на глазах становились незыблемыми,— например, сомнения в том, что точные дисциплины способны проложить, так сказать, царскую дорогу к знанию: причины триумфального шествия математики и естествознания лежали скорее всего в том, что они находили самое прямое и успешное применение в технике; Торо же полагал, что знание верной цели жизни несравнимо более важно, чем всякое инструментальное и прикладное знание. Математические выкладки никоим образом не могли помочь определению этой важнейшей цели. Насущные для человека, как для духовного и нравственного существа, знания целей и ценностей жизни нужно было искать совершенно другими путями и способами: Мы учимся не путем формирования логических следствий, заключений и выводов и не путем математизации философии, но путем прямого соприкосновения и участия. Поскольку Торо не мог примкнуть к модной вере в то, что математика и естественные науки — это тот заветный «философский камень», посредством которого возможно решить все проблемы и который человечество издавна искало, дабы с его помощью учредить Рай на Земле, то он с благодарностью воспринял, но не колеблясь отверг весьма лестное приглашение стать членом «Общества в поддержку естественных наук», объяснив свой отказ тем, что он вовсе не ученый-натуралист, но натурфилософ. И как у натурфилософа у него имелись совершенно другие методы, нежели наблюдения и эксперименты, а именно созерцание и интуиция — целостные методы, кои, по его убеждению, только и были способны привести к тому истинному знанию, которого, в конце концов, и стремится достичь человек: Мудрость не инспектирует, но созерцает.

Отношение Торо к литературе о природе, да и к словесной творческой деятельности вообще, так же двойственно, как и его отношение к природе. Для трансценденталистов природа никогда не являлась просто одной из ряда достойных тем по выбору; для них, скорее, было характерным прочное ощущение сущностной связи между природой и словесностью (читай: с искусством в целом). Взгляд на природу как на первый и главный по важности объект искусства коренится на деле в том, что трансценденталисты воспринимали природу — по формулировке самого Торо — как величайшее и совершеннейшее искусство, как художественное творение Бога; потому природа и могла быть поднята ими до статуса безупречного образца и непререкаемого эталона. Природная красота и гармонирующее с законами природы искусство были для них явными свидетельствами Истины и Добра. Прекрасное и благое, эстетика и этика составляли для трансценденталистов единое нерасторжимое целое, которое и содержало в себе принципиальную возможность нравственного реформирования человека силой искусства и природы. По трансценденталистским представлениям, природа — это язык божественной Мировой Души и потому прообраз всех языков. По этой причине Торо и другие писатели-трансценденталисты считали природную символику средством, наиболее подходящим для передачи в произведениях словесности духовных истин. Благодаря использованию такой символики можно было создавать формы, понятные всем людям.

Однако трансценденталистам пришлось признать — многим, как в случае Торо, на собственном горьком опыте,— что большинство новоанглийских читателей не имели доступа к природной символике, просто не понимали ее: из-за своего пуританского воспитания и образования они были способны воспринимать текст лишь как набор слов — не важно, Библия была перед ними или произведение художественной литературы. В этой неспособности постичь символический уровень языка трансценденталисты видели следствие потери доступа к трансцендентному измерению действительности, то есть к духовной сердцевине собственно человеческого существа. В том, чтобы устранить этот барьер и тем самым сделать для современников доступными более высокие сферы действительности, трансценденталисты как раз и видели сверхзадачу писателя и поэта. Язык должен был служить инструментом новой организации индивидуума и общества.

Сюда добавлялась еще задача устранить рутину ложного понимания и недопонимания. Применением целого спектра стилистических приемов — необычными метафорами, парадоксами, игрой слов, неожиданными оборотами речи, резкой сменой стилей и многим другим — Торо пытался вывести своего читателя (который проецировал на текст лишь собственные ожидания, и только их там и видел) из состояния пассивного потребления. Торо однако заходил в этом так далеко, что большинство его современников-читателей просто не воспринимали эту шоковую языковую терапию, а коллеги-трансценденталисты упрекали его в неисправимой манерности.

Сегодня среди неизменно превозносимых экспертами литературных достоинств Торо первое место занимает, конечно, его мастерство в изображении природы, где предельно точные описания и интенсивная медитативность виртуозно сплетаются в синтезе языка, что в полной мере отвечает трансценденталистскому идеалу единства наблюдения и созерцания. Если другие американские писатели также добились в этой области выдающихся результатов, то Торо из-за объема и количества подобных пассажей все же считается самым значительным в Америке автором среди писавших о природе.

Довольно чопорная лирика Торо редко поднимается до настоящих высот поэзии, однако его проза без сомнения принадлежит к лучшему, что создано американской литературой. Это особенно справедливо в отношении обсуждаемой тематики. В 1980 году Хардинг и Мейер констатировали, что среди литературоведов США «существует почти единодушное согласие относительно того, что Торо есть величайший певец американской природы». Необычайная насыщенность сообщает текстам Торо особую привлекательность, заключающуюся в желании перечитывать их вновь и вновь и обнаруживать, что, не теряя своих свойств, они открывают читателю всякий раз новые перспективы. Торо считал многослойность непременным качеством литературной прозы: Речь в письменной форме должна обязательно обладать многослойностью. Проявлением высшего искусства является то, когда на первом уровне явствует простой здравый смысл, на втором — чистая истина, а на третьем — красота. Эта многослойная насыщенность языка идет, так сказать, слово в слово с ошеломляющей легкостью стиля, но достигается все это такими усилиями, которые сам Торо называл титаническими. Так, например, рукопись своей самой известной книги Уолден, или Жизнь в лесу он семь раз почти полностью перерабатывал перед публикацией, на что потребовалось почти десятилетие.

Приведенный ниже пассаж из Уолдена проиллюстрирует необычайную степень той символической насыщенности, которой Торо добивался в своих описаниях природы благодаря сплаву виртуозности стиля и медитативного созерцания:

Озеро — самая красивая и впечатляющая черта ландшафта. Оно есть око Земли. Заглядывающий в него измеряет по его глубине глубину собственной натуры. Деревья, плотно растущие на берегу, пьющие его воду и к ней склоняющиеся,— это гибкие ресницы, окаймляющие это озерное око, а лесистые холмы и скалы — это брови, дающие ему тень.

Откуда пошло выражение «поверхность озера как стекло», я увидел однажды сентябрьским полуднем с ровного песчаного берега восточной оконечности озера, когда туман слегка прикрывал противоположный берег. Если чуть повернуть голову и смотреть на озеро краешком глаза, то оно выглядит как тончайшая осенняя паутинка, натянутая над долиной; летя от дальнего ельника и поблескивая на солнце, она разделяет собой слои воздуха. Возникает чувство, что можно пройти насквозь до противоположных холмов, не замочив ног, и что парящая ласточка может опуститься на эту сверкающую поверхность. Иногда она действительно, будто по ошибке, ныряет в воду и обнаруживает свою оплошность. А стоит только взглянуть вдоль озера на запад, и придется тотчас поднести руки к глазам, чтобы защититься как от настоящего солнца, так и от его отражения, ибо оба слепят одинаково сильно. Если же внимательно посмотреть на ту поверхность, что тянется меж этими двумя солнцами, то окажется, что она действительно гладкая как стекло, за исключением тех мест, где с равными интервалами вдоль всего озера водомерки и другие насекомые производят своими движениями на солнце мельчайшие вспышки, или какая-нибудь уткарешит пригладить свое оперение, или ласточка пропорхнет так низко, что заденет воду. Там и тут рыбы описывают в воздухе дуги длиною от трех до четырех футов, и ослепительная вспышка возникает там, где они выпрыгивают из воды, и там, где вновь входят в воду; иногда можно видеть серебристую дугу целиком; или то тут, то там рыба схватит плывущую по воде пушинку, что вновь заставляет поверхность вспыхнуть. Озеро выглядит как расплавленное прохладное, однако не затвердевшее стекло, и пылинки в нем обладают той же чистотой и прелестью, что и пузырьки воздуха в стекле.

И дальше, после подробного описания поведения водомерок: Любая помеха поглощается этой огромной плоскостью, которая тотчас выравнивается и сглаживается: если вылить туда воду из сосуда, пойдут дрожащие круги и исчезнут в своем стремлении достичь берега. Ни одна рыба не может всплеснуть, ни одно насекомое не может упасть в озеро без того, чтобы это было отмечено кругами на воде, линиями красоты, непрерывным колыханием этой кладези вод, легчайшим биением их пульса, подъемом

и опадением этого великого лона. Зрелища блаженства и скорби неотличимы на его поверхности друг от друга. Какого покоя исполнены все озерные явления! Вновь огни людских селений светят, как весной,— да, каждый лист и каждая веточка, каждый камень, каждая паутинка сверкают сейчас на послеполуденном солнце, как будто все покрыто росой весеннего утра. Любое движение весла или насекомого порождает вспышку света; и как сладко звучит эхо, когда весло ударяет о воду!

В такие сентябрьские или октябрьские дни лесное озеро — это совершенное лесное зеркало в обрамлении камней, которые, будь они даже более редкими и малочисленными, не могли бы выглядеть ценнее в моих глазах. Наверное, на всей земле нет такого прекрасного, чистого и одновременно величественного места, как озеро. Небесная вода! Оно не нуждается ни в какой защите, оно — зеркало, которое не способен разбить ни один камень, чья амальгама не тускнеет, чью позолоту постоянно обновляет природа; никакая буря, никакая пыль не могут замутить его вечно обновляющуюся поверхность; зеркало, в котором все нечистое, возникающее от вмешательства, уходит вглубь, с которого солнце своими лучами, этим платком из нитей света, стирает пыль; зеркало, которое на любое дыхание отвечает своим дыханием, поднимающимся до облаков, чтобы парить там, в вышине, и при этом все же отражаться в породившем его лоне.

Водная поверхность выдает Дух, сущий в воздухе. Она постоянно получает с высот новую жизнь и новое движение. Она по своей природе есть посредник между Небом и Землей. Вся гибкость суши собрана в ее травах и деревьях, вода же сама способна гнуться под ветром. По полосам или пятнам света мне видно, где проходит бриз. Возможно, однажды, взглянув на эту поверхность с воздуха, мы увидим, как над ней парит еще более свободный Дух.

Материалом почти для всех опубликованных произведений Торо служили его записи в 39 рукописных томах его дневника, насчитывающего около шести тысяч страниц и, в известном смысле, являющего собою его главный литературный труд. Эти записи, в свою очередь, восходят к наброскам на клочках бумаги, которые Торо всегда для этих целей имел при себе. Частое обращение к дневниковым записям позволяет прозе Торо достигать необычайного правдоподобия и естественности. Дневниковые записи, делавшиеся им зачастую в форме афоризмов, переходят в таком виде и в его прозу, что и позволило Торо стать к настоящему времени одним из самых цитируемых американских писателей.

Эта свежая естественность языка объясняется еще и использованием множества специфически американских оборотов, взятых из разговорной речи, а также — характерная черта всей литературы новоанглииского трансцендентализма — ориентацией Торо на «органический принцип» романтики. Последнее состоит собственно в требовании освободить язык от прокрустова ложа жестких ограничений классицизма и дать форме органично расти из содержания. Торо, как мыслитель-интуитивист, а не логик и систематик, особенно хорошо понимал это требование и неукоснительно следовал ему; даже если его тексты производят впечатление отсутствия в них логики, а временами — и концепции, такая противоречивость высказываний есть лишь верное отражение его «дикого», несгибаемого характера и творческой спонтанности.

Несмотря на организацию большинства текстов Торо по принципу свободных ассоциаций, нельзя не увидеть, что весь материал тщательно продуман и упорядочен, и имеет, как например в случае с Уолденом, очень сложный характер. Нельзя также заблуждаться и относительно другого: легкость и естественность многих пассажей Торо есть отнюдь не результат его «необремененности знаниями», как раз напротив — Торо виртуозно владел всем языковым инструментарием, и, когда возникала необходимость изобразить какой-то сложный предмет, он обращался к такому арсеналу языковых средств, который включал в себя все — от поэтов античности до английских классиков и метафор из индейских языков. Именно его мастерское владение речью позволяло ему так грациозно, не теряя живости и конкретики, вводить в свои произведения большие куски чистой философии — что очень выгодно отличает его от других трансценденталистов с их абстрактно сухими формулировками. А отсюда и тот комплимент, который Торо заслужил от литературных критиков: «он вернул английский трансцендентализм на землю».

Правдоподобие и жизненность, которые излучает язык Торо, есть, однако, не только продукт его литературного стиля. Они коренятся также и в самом характере языкового состава, который Торо постоянно пополнял заимствованиями из живой разговорной речи. Его тексты насыщены автобиографизмом, даже там, где их содержание не является собственно автобиографическим. И это ни в коей мере не случайность и не совпадение; это есть результат верного следования трансценденталистскому постулату «искусства жизни» («art of life»), иначе говоря, требованию рассматривать собственную жизнь как произведение искусства — что должно достигаться постоянной работой над собой. Только тот, кто трудится над созданием этого великого художественного произведения, способен породить правдивое, искреннее искусство, поскольку это будет отражением личностного опыта. Тот есть истинный художник, кому материалом служит собственная жизнь,— писал Торо в дневнике и далее выдвигал следовавшее из этого требование: — Книга должна содержать подлинные открытия, точные впечатления, коренящиеся на твердой почве,— это касается даже тех, чьим опытом было кораблекрушение; именно это, а отнюдь не навигационное искусство никогда не заплывавших дальше прибрежной полосы. Не пшеница и картофель должны быть плодами книг, но естественно выросший и без натуги сжатый урожай жизни автора.

Своими описаниями природы Торо стремился не развлекать читателя, но, прежде всего, возвещать истину: сущность вещей и смысл жизни, которые открывались ему в природе. Но так как эта истина была трансцендентного характера, то есть не выразимой ограниченными средствами языка слов,— поэт не мог сообщать ее напрямую, удовлетворяясь косвенной системой образов, сравнений, мифов, природных символов и т. д., способных указать на эту потерянную правду. Речь поэта должна быть путем к безмолвию, которое символизировало для трансценденталистов абсолютную истину: Как совершенное общество стремится к уединению, точно так же и речь в итоге впадает в безмолвие. Тишина внятна всем людям, в любое время и в любом месте. Она существует там, где открыт внутренний слух.

Крайне высокие требования, которые Торо предъявлял поэту и поэзии, то есть словесности в целом, непосредственно опираются на строжайший масштаб, заданный и разработанный его учителем Эмерсоном. Эмерсон четко различал настоящих поэтов («poets») и просто беллетристов («artisans»). Это различие основывается вовсе не на стилистико-языковых критериях, но исключительно на том содержании, которое передают их произведения. Если писатель-беллетрист использует свой дар для развлечения читателя, истинный поэт направляет свое мастерство на то, чтобы вновь сделать доступными для своих собратьев утерянные высшие истины. Истинные поэты, такие как Орфей или Оссиан,— были не просто гениями языка, они являлись пророками, созерцателями сокровенных истин и священнослужителями божественной Мировой Души. До такой поэзии литературный шедевр поднимается только тогда, когда он сообщает абсолютные истины, то есть становится священным писанием. Торо, несомненно, был всецело предан этому дерзновеннейшему устремлению: Однажды и в полный голос сказать: «Это ОН изрек» — ejh, должно быть целью каждого автора. Это — предел, которого способен достичь писатель. И это удастся только в том случае, если он превратит свое произведение в берег, о который смогут разбиваться волны безмолвия.

Это было, конечно, сверхчеловеческой и, строго говоря, невыполнимой задачей, однако Торо целиком посвятил себя служению ей. Выдающиеся качества его текстов, и не только формальные, но прежде всего тот факт, что и век спустя после его смерти он воспринимается как поэт, у которого действительно есть что сказать читателю, служат, вероятно, лучшим ответом на вопрос, который Торо сформулировал в 1848 году: Если человек все время стремится к высшему, не возвышается ли он уже тем самым? Благодаря этим не прекращавшимся усилиям Торо приблизиться к недостижимой цели, сегодня американская литература (и особенно в жанре описаний природы) располагает шедеврами, об авторе которых один из его ближайших друзей сказал: «Я считаю, что Торо стоит к природе и к постижению тончайших ее тайн ближе, чем все, кого я знаю...»

Пророк-аутсайдер: критика нарождающегося индустриального общества

Торо жил в стране, которая как раз переживала бурный подъем: то была Америка, каждый год привлекавшая из Европы все новых выходцев, надеявшихся увидеть здесь, в Новом Свете, исполнение своих мечтаний. Чувство этого подъема усилилось в первой половине 19-го века благодаря появлению и бурному развитию промышленности, а также благодаря быстрой экспансии на Запад, что опять же подстегивалось обнаружением баснословных залежей золота в Калифорнии. Атмосфера была пропитана духом прогресса, хотя отсутствовала какая бы то ни было непрерывность и стабильность — фазы взлета чередовались с периодами острых депрессий. Несмотря на эти кризисы, неистребимый оптимизм был господствующим общественным настроением в США: большинство американцев видели в кризисах не знак заката, но воспринимали их как признаки скорого рождения новой цивилизации, которой суждено будет превзойти самые смелые мечты человечества о самом себе.

И лишь некоторые не разделяли этот почти осязаемый, заразивший всех оптимизм, и в первую очередь, конечно, то господствующее мнение, что технический прогресс несет с собой одни только блага. Торо стал радикальным выразителем этого скепсиса. Уже самые ранние его тексты пронизаны резким недовольством тенденциями общества, главным образом изменениями в уровне техники и стремительной динамикой развития экономики.

Интересно то, что это недовольство было сформулировано человеком, который сам оставался практически незатронутым решительными переменами в технике и экономике, живя в Конкорде, в атмосфере почти деревенской идиллии, на которую едва ли как-то повлияло даже строительство в 1843 году железной дороги Бостон — Фитчбург. По убеждению Торо, всех тех, кто поначалу безоглядно приветствовал строительство этой железной дороги, ждало открытие, что лишь немногие будут ездить по ней, остальных же заездит она сама. Ибо человеку свойственно порабощаться собственными изобретениями и, таким образом, становиться жертвой самостоятельно созданного «прогресса».

Большинство сограждан Торо были окрылены достижениями этого прогресса — особенно изобретением паровой машины и всего с нею связанного — и испытывали по этому поводу безграничный оптимизм. Процесс революционных преобразований в американской экономике начался недалеко от родного городка Торо, в Лоуэлле, штат Массачусетс, — где в 1822 году была построена первая текстильная фабрика, за которой вскоре по соседству появились и другие. И если подавляющее число американцев верили, что прогресс и цивилизация несут с собой улучшение всех сторон жизни, включая духовность и мораль, то Торо утверждал, что такая вера есть просто поклонение собственноручно сотворенному кумиру: Цивилизация улучшает людские жилища, но она не улучшает подобным же образом людей, живущих в них.

Насколько технические достижения возбуждали фантазию американцев, отчетливо демонстрирует количество писавшихся и продававшихся в первой половине 19-го века научно-фантастических и утопических романов. Общим для них всех было предчувствие достижимого уже в недалеком будущем земного рая, детали которого авторы упомянутых романов и старались как можно «вкуснее» преподнести публике. В 1843 году Торо представилась возможность написать рецензию на книгу утописта Дж. А. Этцлера, немца по происхождению, который избрал для своего произведения характерное название: «Рай для всей людей, где никто не работает, достигнутый при помощи сил природы и машин».

Самым замечательным в отзыве Торо является не то, что он указывает на невозможность технической реализации самых существенных элементов нарисованного Этцлером парадиза, но то, что он направляет острие своей критики на гораздо более серьезный момент: способно ли осуществление подобной технической утопии сделать людей счастливыми. Этой стороны дела Этцлер вообще не касается в своей книге. Однако, по мнению Торо, нужно прежде всего поставить вопрос, что может дать человеку длительное счастье, и хотя бы попытаться на него ответить: Вопрос не в том, как мы должны поступать, но в том — что нам делать? Прежде всего, должны быть определены смысл и цель жизни, а уж затем можно заниматься деталями, такими как путь достижения этой цели. Если бы утописты посвящали этой проблеме хотя бы половину того времени и места, которые они отводили в своих творениях живописанию техногенного рая, то им бы стало ясно, что большинство открытий представляют собой просто усовершенствованные средства для по-прежнему несовершенной цели.

Склонность американцев того времени заниматься поисками самой уютной дорожки к счастью и бездумно отождествлять его с материальным благополучием ярче всего, по убеждению Торо, выражалась в охватившей Соединенные Штаты 50-х годов золотой лихорадке. В 1854 году он написал эссе, позже опубликованное под названием Беззаконная жизнь, которое было направлено в первую очередь против тех, кто тешил себя мыслью влиться в ряды золотоискателей, устремлявшихся в Калифорнию. Уже в подзаголовке доклада он бросал вызов своим землякам, цитируя вопрос из Евангелия от Марка: Какая польза человеку? — ибо именно этот вопрос, по мнению Торо, вытеснялся ими из сознания с особой силой. Торо было важно не столько показать таким людям, как малы в действительности их шансы по-настоящему разбогатеть, сколько заставить своих слушателей задуматься над тем, а что же человеку реально могло дать нахождение большого количества золота. Стал бы он до конца своих дней счастливым и умиротворенным? Если считать ответ на такой вопрос положительным, то удачливые золотоискатели должны представлять собой воплощенное счастье. А как было на самом деле? На этот вопрос Торо отвечал цитатой из сообщения об одном австралийце, который нашел у себя на родине, в Бендиго, золотой самородок весом в 28 фунтов. Сообщение заканчивалось словами: «Он безнадежно разрушенный человек». И такой результат, добавлял Торо для слушателей и читателей, вовсе не являлся исключением — скорее наоборот, он свидетельствовал о типичной судьбе всех джентльменов золотой удачи. Для Торо была очевидна неизбежность их внутреннего краха, поскольку мгновенно разбогатевших золотоискателей ожидало огромное разочарование от того, что их внешнее богатство и благополучие были неспособны обеспечить им единственно и страстно искомого: длительного, прочного счастья.

Торо принадлежал к ничтожному меньшинству американцев того времени, не разделявших всеобщего энтузиазма по поводу золотых перспектив, открывающихся для экономики. Его скепсис был при этом направлен не столько против оптимистичных прогнозов развития хозяйства, сколько против некритичной веры в то, что бурный экономический рост несет с собой одни блага. Торо также безжалостно ставил под сомнение ценность трудолюбия янки, которое вывело Новую Англию на первое место среди всех штатов Америки по уровню экономики. За столетие до Герберта Маркузе Торо уже критиковал нарождавшегося «одномерного человека».

Центральное возражение Торо против безоглядного делячества своих земляков звучит просто и ясно: Недостаточно быть прилежными тружениками — так ведут себя и муравьи; вопрос в том, зачем   столь прилежно трудиться? Этим вопросом подавляющее большинство граждан Новой Англии, конечно, не задавалось, и их старания преумножить собственное благополучие не знали никаких разумных границ. Потому они и воспринимали Генри Дэвида Торо, которого Эмерсон назвал «единственным в городе человеком, располагающим свободным временем», как никчемного бездельника — как неуспевающего по академическим дисциплинам, сказали бы сегодня.

Как верно понимал Торо, его сограждане исходили из той бессознательно воспринятой установки, что счастье возрастает прямо пропорционально росту материального благополучия. Однако именно это было их фундаментальным заблуждением. Ибо, с одной стороны, удовлетворение растет тем меньше, чем больше его уже имеется в наличии, а с другой — цель постоянного улучшения материального благосостояния находится в непримиримом противоречии с целью достижения счастья: Главное не то, что большинства предметов роскоши и большей части так называемых жизненных удобств человек может запросто лишиться, но то, что они являются явными препятствиями на пути развития человека в существо высшего порядка. Поэтому и справедлива следующая мысль: ...человек богат ровно настолько, насколько он способен отказаться от того, чем владеет. Ибо человеку, как единственному существу, наделенному душой и духом, для достижения счастья требуется удовлетворение более высокое, нежели удовлетворение лишь телесных потребностей. Развитие же экономики способно создать только избыток материальных благ, но не способно дать того духовно-душевного насыщения, которое требуется человеку на основании его специфической природы.

В критике экономики, осуществленной Торо, уже присутствует ставшая сегодня общепризнанной формулировка противоречия между количеством и качеством жизни. Эти понятия находятся в прямо пропорциональной зависимости лишь в ограниченных сферах человеческого существования (например, необходимость телесного здоровья для полноценного развития духа). Во всем же остальном они конфликтуют. Конфликту между количеством и качеством жизни Торо посвятил большинство страниц первой части Жизни в лесу. В главе Экономика он характеризует опыт своей жизни на берегу озера Уолден как эксперимент по созданию альтернативной экономики: одномерная экономика янки, направленная на все более полное удовлетворение материальных потребностей, должна быть заменена экономикой жизни, то есть всеобъемлющей жизненной философией, которая учитывала бы как материальные, так и нематериальные потребности человека.

Торо никоим образом не считал себя первооткрывателем вышеописанного конфликта; он исходил из того, что любому человеку разум рано или поздно указал бы на столь очевидное противоречие. Однако если это так, то возникает вопрос: почему большинство людей действует в поисках истинного счастья столь неразумно? Торо еще в юности пытался найти объяснение этого феномена. С замечательной психологической проницательностью в своем университетском эссе Люди, которые направляют свои усилия на добычу денег он анализировал господствовавший в Новой Англии меркантильный дух. Его причину Торо видел в слепой и нечеловеческой любви к богатству. Иначе, чем его современник Карл Маркс, Торо в своей критике хозяйственной жизни доходил до корней неблагополучия самой человеческой индивидуальности, упуская, однако, в своем анализе уровень социальных институтов. Соответственно однобоко выглядела и его юношеская радикальная концепция реформы индивидуума. В противоположность большинству своих сограждан Торо интерпретировал расцвет новоанглийского предпринимательства как выражение принявшей национальные масштабы нравственно-духовной болезни. Капитализм был для него не просто определенным экономическим порядком и способом хозяйствования, но социально-экономическим выражением господствовавшего состояния душ и умов. Для преобладавшего в Новой Англии типа людей, по убеждению Торо, было характерно то, что они сократили свой разум до голой расчетливости, а ее поставили на службу своей неуемной алчности. Желание постоянного увеличения частных владений стало для большинства жителей северных штатов своего рода наркотиком, от пристрастия к которому они уже не могли освободиться. Материальные результаты их болезненной зависимости от жажды наживы, то есть быстрый экономический рост, служили им идеологическим оправданием дальнейшего продвижения по однажды неверно избранному пути.

Торо пытался заглянуть за кулисы этого кажущегося успеха: Фермер старается решить задачу жизнеобеспечения с помощью формулы более сложной, чем сама задача. Чтобы приобрести себе шнурки к ботинкам, он спекулирует оленьими стадами. С завидной ловкостью он устроил ловушку с чувствительной пружинкой, чтобы уловить туда благополучие и независимость,— и сам же, не успев отойти и на шаг, угодил в нее ногой. Конкордские фермеры с гордостью управляли своим хозяйством, но большинство из них сидели так глубоко в долгах, что были вынуждены попросту грабить природу: ферма, которой они полагали, что владеют, на самом деле владела ими.

В качестве примера такого рабского существования Торо представлял читателям книги Жизнь в лесу образ ирландского батрака Джона Филда. Этот ирландец хуже любого черного раба гнул спину на белого фермера, однако, по собственной оценке, принадлежал к людям, кое-чего добившимся в жизни. Ибо при том, что его семья ютилась в убогой, арендованной у фермера хижине, он мог иногда позволить себе иметь кофе, молоко, масло и мясо — что было ему не по карману в Ирландии. Торо предложил ирландцу последовать его собственному примеру; он работал всего несколько часов в день и являлся владельцем скромного, но чистенького, построенного собственными руками домика. Джон Филд лишь несколько мгновений раздумывал над предложенной ему альтернативой, а затем покачал головой: от своего рабского существования он бы с удовольствием отказался, однако ему совсем не хотелось отказываться от тех удовольствий, которые он мог теперь себе позволить.

Описанием показанного на примере Джона Филда заколдованного крута: повышающихся потребностей — большей работы — вновь повышающихся потребностей — Торо хотел обратить внимание читателей на глубоко понятую им основную проблему  хозяйствования, нацеленного на экономический рост: производство только тогда могло постоянно расти, когда оно постоянно порождало новые, искусственные потребности, удовлетворение которых преподносилось потребителю как неотъемлемая составляющая счастья,— то, что в более поздние времена и стала делать рекламная индустрия. Прирост счастья, по убеждению Торо, невозможно измерять приростом потребления покупаемых за деньги благ. На озере Уолден он хотел на собственном опыте обнаружить, какие из жизненных потребностей действительно являются насущными. Торо так объяснял это стремление: Под словами жизненные потребности я подразумеваю вещи, которые человек завоевал собственными усилиями, все, что изначально было важным или сделалось таким в силу длительной привычки, без чего могут обходиться лишь немногие люди (если таковые есть вообще) — будь то в результате одичания, бедности или из философских побуждений.

Если индустриально-капиталистическая система хозяйствования со своими (в США того времени еще почти не ощутимыми) негативными социальными последствиями представляла собой, по мысли Торо, лишь естественное следствие распространения духовного и нравственного недуга, то этот диагноз ставил еще более существенный вопрос: как вообще мог распространиться такой духовно и морально ущербный тип человека? Почему у большинства американцев возобладали низшие потребности, заглушившие голос разума и совести? Торо не давал простого однозначного объяснения, но приводил целый ряд индивидуально-психологических факторов. Особенно негативное влияние он приписывал той инстанции, которая должна была служить поощрению и усилению в людях высших побуждений,— церкви.

Торо, однако, не добрался до открытой впервые Максом Вебером связи между пуританской Этикой Работы и капитализмом. Критика Торо была направлена в основном на различные церковные объединения Новой Англии, и в своих текстах, особенно раннего периода, он копировал критические высказывания своего учителя Эмерсона, который после своего доклада перед выпускным классом теологического семинара в Гарвардском университете в 1838 году стал считаться опаснейшим еретиком Новой Англии. Так, например, когда Торо квалифицирует унитаризм как своеобразную комбинацию молельного дома и пикника, то он в сущности повторяет критику Эмерсоном «холодного как труп унитаризма бостонских и гарвардских колледжей».

В отличие от почти одновременно развивавшейся в Германии лево-гегельянской критики религии Торо всегда оставался радикальным критиком церкви: тогда как Фейербах характеризовал религию как пережиток непросвещенных времен и пытался развенчать ее как проекцию человеческой жажды идеалов, для Торо религиозность являлась неотъемлемым выражением духовной сердцевины человека. Не против религии выступал Торо, но против официальной церкви, которая, по его убеждению, распинала религию более или менее бесстыдным способом на кресте своих зачастую отнюдь не священных, а мирских целей и, используя в своих интересах духовные потребности людей, вела комфортное паразитическое существование.

Из-за негативной роли священства церковь дегенерировала в клуб обывателей, заменивших этику этикетом, поэтому религия в Новой Англии была обречена опуститься до общественной условности. Торо бросал клерикалам упрек в том, что они, исходя из совершенно мирских побуждений, присвоили себе роль хранителей вечных истин и единственных проводников Божественной Благодати. За этим упреком четко просматривается трансценденталист-ский базис, впрочем как и квакерский (в первую очередь, благодаря их родству) — ибо квакеры тоже исходили из концепции непосредственного переживания Бога человеческой душой и тем самым оспаривали право клерикалов на существование.

К этому Торо добавлял еще и упрек в том, что официальная церковь сообщала пастве божественные истины не только, так сказать, из вторых рук, но, в придачу, в искаженном и урезанном виде, поскольку клерикалы, как правило, фальсифицировали содержание Библии своим пресловутым интерпретаторским искусством. Этот момент в критике свидетельствует о Торо как о религиозном мистике, для которого являлось несомненным, что вечные истины могут открываться человеку лишь непосредственно через его собственную душу.

Еще один упрек Торо был направлен против завуалированной политики, проводимой клерикалами: посредством ловкого манипулирования сознанием верующих священники навязывали им мирские нормы под видом божественных заповедей с тем, чтобы отход от этих норм вызывал у прихожан угрызения совести. Таким образом, священство с помощью догм и запретов с течением времени превратило религию в оковы для человека, тогда как по своему существу она являлась не чем иным, как пуповиной, связывающей человека с Богом. Чтобы разоблачить злоупотребления клерикалов, направленные на подавление и подчинение мирян, Торо не жалел сил и откровенно стремился своей резкой критикой пошатнуть непоколебимый до того статус новоанглийского священства. Так, 18 декабря 1856 года, после одного из прочитанных им публично критических докладов, он писал в дневнике: Сегодня в цитадели ортодоксально-пуританской церкви прочел доклад и полагаю, что поспособствовал этим ее разрушению.

Эту подрывную деятельность против официальной церкви Торо считал необходимой и важной, ибо клерикалы — либо из-за своей неспособности, либо из страха потерять свое монополистское положение — никак не помогали людям вновь обретать свою божественную сущность, а лишь туже стягивали их религиозность церковными путами: Церковь есть нечто вроде госпиталя для людских душ и так же полна притворного милосердия, как любая больница.

В арсенал «религиозно-подрывной» деятельности Торо входил и тезис о том, что все мировые религии с их священными писаниями должны рассматриваться как равноправные формы выражения единого и, в конечном итоге, внутреннего переживания Бога; Библия ни в коем случае не являлась единственным божьим словом, а христианство — вершиной божественного откровения. Здесь отчетливо заметно влияние французского эклектизма на новоанглийский трансцендентализм. Однако Торо в вопросе понимания религии вступал в конфликт со своими согражданами и по другому пункту: он пытался опровергнуть тот предрассудок, что католицизм есть религия антихриста, Торо приходил к существенно иному суждению, которое вновь ясно показывало важное для него различие между церковью и религией: Возможно, католицизм был бы религией, по-настоящему заслуживающей восхищения, если бы священники не играли в нем такой роли.

Священниками, которые по-настоящему заслуживали такого имени, являлись для него те наделенные благодатью личности, через которых говорил сам Бог — например, пророческие фигуры поэтов мирового масштаба,— но никак не те люди, что были произведены в этот сан рукоположением епископа или путем вручения им документа о назначении на церковный пост: благодать не может быть инсти-туализирована.

При посещении Монреаля протестантски воспитанный и потому привыкший к строгой архитектуре пуританских церквей Торо долго не мог избавиться от мощного впечатления, произведенного на него католическим собором Нотр-Дам с его головокружительными шпилями и огромным внутренним пространством, где бессчетные свечи создавали торжественное и возвышенное настроение. И тем не менее, по возвращении, он записал в своем дневнике: В Конкорде нам, конечно, не нужно ничего подобного. Наши леса суть такой храм, только гораздо более великий и священный. Его раздражало молчаливое, претенциозное требование священства, что, мол, верующим только тогда может быть дана полноценная религия, когда существуют специально выстроенные церковные здания отправления ритуалов. Торо как природному мистику, которого обыкновенный восход Солнца или стрекот сверчков могли привести к экстатическому переживанию Божественного, не требовались никакие церкви. И поскольку природа давала ему те трансцендентальные переживания, о которых рационалистически воспитанные церковники-унитаристы знали только из вторых рук, Торо вышел из официальной церкви после того, как первый раз отказался платить церковный налог для отправления совершенно ненужных, как он считал, служб. Вместо того чтобы уже в настоящем указывать человеку путь к открытию божественного ядра его психики, клерикалы своим постоянным вмешательством с обещаниями жизни будущей только создавали искусственные, хотя и мощные барьеры между человеком и Богом — о Ком Торо на основании своего мистического опыта сказал, что Он есть полнота взгляда.

Позже центр тяжести его критики переместился с упреков священства и прихожан в косности на их равнодушие к проблеме рабовладения: Нация, где господствуют не законы гуманизма, а расовые предрассудки, не является христианской нацией. И только после того как с ростом аболиционистского движения эта ситуация стала меняться, Торо ощутимо ослабил критику в адрес церкви.

Однако своими резкими высказываниями по поводу деградации религиозной жизни Торо нажил себе недоброжелателей не только среди церковников, но и среди рядовых прихожан. Так, его едкая критика в адрес церкви в «воскресной» главе книги Неделя на реках Конкорд и Мерримак вызвала у читателей возмущение и негодование, чем, в большой степени, объясняется неуспех его первой книги.

Хотя Торо — по крайней мере если судить по остроте его языка — был самым резким критиком клерикалов среди трансценденталистов и одним из немногих среди них, кто добровольно вышел из официальной церкви, Эмерсон, известный своей справедливостью, сказал в некрологе о нем: «Он был человеком редкой, тонкой и абсолютной религиозности...»

За распространение в американском обществе ложных ценностей Торо винил не только церковь, но и другие институты, которые существенно влияли на общественное сознание,— прежде всего, систему образования. С нею у Торо были связаны личные неприятные переживания, и поэтому он не был готов разделять гордость своих земляков по поводу сравнительно высокого уровня воспитания и образования в Новой Англии и его якобы особенно демократического характера. С точки зрения Торо, школьники воспитывались в атмосфере слишком далекой от жизни, если не враждебной ей, а розги вряд ли были способны выковывать достойные и твердые характеры.

Основную же вину за плачевную ситуацию в школах Торо возлагал на университеты, которые и давали будущим учителям столь жалкую подготовку. То, чему лично его учили гарвардские профессора, оказывалось, как правило, книжным знанием, которое, не будучи оплодотворено их собственным опытом, не имело связи с практической жизнью. Попав в Гарвард, Торо был горько обманут в своих ожиданиях; отсюда и следующее жестокое суждение: Ныне нет философов, а только профессора философии. Свое понимание философа, который заслуживал бы этого определения, Торо пояснял так: Чтобы быть философом, недостаточно иметь остроумные мысли или основать философскую школу — нужно так любить мудрость, чтобы жить по ее заповедям и вести жизнь простую, независимую, полную великодушия и доверия. Это означает решать основные проблемы жизни не только теоретически, но и на практике.

Любопытно, что среди объектов критики Торо поначалу почти отсутствует политика. Частично это можно объяснить тем фактом, что он жил еще в практически «безгосударственном» обществе. Всюду, а не только в малозаселенных приграничных районах, отсутствовали столь характерные для Европы вездесущие представительства государственной власти, опиравшиеся на бюрократический аппарат квалифицированных чиновников и в любое время способные использовать мощную армию против непокорных граждан. В противоположность Европе государство в Соединенных Штатах того времени представляло собой зависимую от граждан общественную структуру, несовершенную вследствие дилетантского правления и слабости отрядов народного ополчения. В своем ставшем знаменитым эссе о гражданском неповиновении Торо сам указывает на характерную для тогдашней Америки реалию: Я встречаю это американское правление или его представителя, а именно представителя правления нашего штата, один-единственный раз в году — не чаще — зато непосредственно и с глазу на глаз: в лице сборщика налогов.

Неизвестное тогда в США разделение неполитизиро-ванного общества и вознесенной высоко над ним государственной власти получило как раз в то время в Пруссии свое оправдание в трудах профессора философии Гегеля: он определял существо государства как божественное и приписывал ему историческую задачу провести массовым порядком нравственность в слои еще продолжающих действовать эгоистично граждан и сословий, без чего было бы невозможно достижение единства нации, всеобщего благополучия и свободы. Почти в это же самое время Эмерсон в своем эссе «Политика» («Politics») сформулировал понимание государства американскими трансценденталистами. Для Эмерсона было по меньшей мере нелепостью помещать государство в область божественного и нравственного, поскольку к Божеству, Мировой Душе могло быть при-частно лишь живое существо — никаких институтов и организаций. Человек уже по своей природе способен на нравственные поступки, а отнюдь не от государства впервые узнает о нравственности. Государство, по концепции Эмерсона, могло быть отнесено лишь к области целесообразного и полезного: оно являлось созданным человеком вспомогательным средством, призванным делать жизнь удобней и надежней, но не было ни в праве, ни в состоянии морально улучшать человека. И тем не менее Эмерсон выдвигал перед государством требование не только способствовать повышению целесообразности человеческой жизни, но и служить моральному совершенствованию граждан. Эта непоследовательность Эмерсона неотделима от позиции всех трансценденталистов, которые были не способны полностью освободиться от наследия новоанглийского пуританизма. Пуританизм же отводил государству роль «доброго правителя»: в устроенной по заветам Библии пуританской теократии государство должно было стать мирской ветвью духовной власти. Его задачей было, в случае необходимости, принудительно наставлять граждан на « путь истинный ».

Если пуританское государство должно было создавать из своих граждан «святых» и потому не могло быть распущенным до Судного дня, то Эмерсон требовал от государства воспитания «мудрецов», то есть духовно и морально зрелых граждан, способных к самоуправлению и уже не нуждающихся в государстве. В тот момент, когда большинство граждан сделались бы «мудрыми», государство, по Эмерсону, должно было отмереть. Таким образом, трансцендентализм так же как пуританство — хоть и несколько по-иному — исходил из возможностей посюстороннего совершенствования человека и его способности к спасению самого себя. Что же касается существующих государств, то все они, по оценке Эмерсона, не справлялись с задачей воспитания «мудрых» граждан. И поскольку Эмерсон считал все современные государства коррумпированными, то он призывал морально зрелых граждан (естественно, только их) не повиноваться безоговорочно государственным законам, а в спорных с нравственной точки зрения случаях следовать голосу совести. Таким образом, вместо благоговения перед государством он учил относиться к нему и ко всем институтам власти со здоровым недоверием. Так как государство оказалось негодным инструментом воспитания нравственности, человек должен был совершенствоваться главным образом путем постоянного реформирования самого себя.

Молодой Торо перенял от Эмерсона это негативное восприятие государства. А поскольку он более или менее подходил под эмерсоновское определение «мудреца», то полагал, что уже не нуждается в государстве и должен держаться в стороне от его растлевающего влияния. Государство и политика могли быть лишь препятствиями на пути полноценного самораскрытия человека. В соответствии с этим он не интересовался политикой и даже не участвовал в выборах, ибо: То, что называют политикой, есть нечто настолько поверхностное и не-человеческое, что я даже не помню случая, когда оно бы глубоко меня коснулось. А отсюда следовал вывод: Вещи, которые сейчас требуют к себе наибольшего внимания людей, такие как политика и повседневная рутина, несомненно являются жизненно необходимыми функциями общества. Однако они должны свершаться незаметно, как соответствующие функции тела. Они недо-человечны...

Ставшее уже тогда популярным политическое понятие «внутренних улучшений» («internal improvements») Topo вновь использовал для разоблачения моральной ущербности государства, скрывавшейся за ширмой сообщений о блестящих успехах и достижениях. Под «внутренними улучшениями» тогда понимались разнообразные меры по благоустройству городов и созданию инфраструктуры, такие как строительство дорог и каналов. Торо же придал этому термину нравственное звучание: под «внутренними улучшениями» он хотел понимать такие государственные меры, которые действительно улучшали бы граждан изнутри, то есть повышали бы дух и нравственность в обществе. А в этом отношении власти все только ухудшали. Подобная критика ясно показывает, что Торо лишь сильнее обострил нападки Эмерсона на государство: достижения властей в сфере «общественной пользы» Торо не считал достойными внимания, он желал, чтобы все измерялось нравственным масштабом.

Лишь после того как в 1846 году Торо был кратковременно арестован, критика государства и государственной политики стала занимать в его текстах значительное место. Эту критику он прежде всего направлял на правительство и на судей: Я утверждаю, что высокопоставленные чиновники — губернатор, мэр, комиссар полиции, военачальники и т. д. — это слабые, морально бесхребетные люди,... которые окружают себя беспринципными и подобострастными подчиненными. Однако Торо считал, что за нравственную несостоятельность американской политики в ответе не только государственные чиновники. Даже если большая их часть состояла из негодяев, мошенников или попросту людей без твердых принципов, то основной груз ответственности при конституционно-демократическом строе все равно лежал на самих гражданах.

С критикой определенных политических институтов У Торо соседствует критика институтов вообще как явлений. Подобно Эмерсону, Торо рассматривал институты как общественные учреждения, которые, возникнув ради достижения какой-то цели, впоследствии обособились, сделались самоценными образованиями и с тех пор вели в сущности паразитическую жизнь. Ключевым переживанием в этом отношении было для Торо посещение Квебека: там он обнаружил, что за толстыми стенами крепости несет службу караульный батальон. Можно было подумать, что Канада все еще ведет войну, тогда как на деле солдаты, находящиеся на содержании налогоплательщиков, были давно не нужны. В своем эссе Валы Квебека Торо сделал эту канадскую крепость символом паразитической тенденции всех человеческих институций.

Жесткая критика Торо в адрес государства и общественных институтов, конечно, далеко не в полном объеме понималась большинством читателей. Это объясняется главным образом тем, что столь безжалостная критика произносилась в обществе, которое по сравнению со старой Европой, а в особенности с Великобританией с ее благоговением перед традициями, едва ли можно было охарактеризовать как устоявшееся, а тем более закосневшее, и выпады Торо против государства, как уже замечалось, имели место в ситуации практически полного отсутствия последнего. Однако если понимать эту критику не как злободневную, а как своего рода антиутопию, то есть как предостережение против возможного опасного развития только проявлявшейся тенденции,— предостережение в духе Ветхозаветных пророков,— то при взгляде на сегодняшнюю ситуацию с ее тоталитарными государствами и огромным вредом, наносимым окружающей среде, окажется, что опасения и прогнозы Торо были поразительно обоснованными. Этого редкого градуса пророческой прозорливости Торо сумел достичь не в последнюю очередь благодаря своей способности внутренне дистанцироваться от общества, чтобы было возможно «объективно» наблюдать его. Расстояние в две мили между Конкордом и хижиной Торо на озере Уолден являлось наглядным символом его постоянного стремления к удержанию этой дистанции.

Жизнь как произведение искусства: теория и практика самореализации Генри Торо

Торо и прочие трансценденталисты в своих концепциях исходили из нравственной ущербности американского общества. Что же касалось определения причин болезни и выработки подходящей терапии, то концепция Торо резко отличалась от того, что предлагали большинство его друзей. Из-за этого различия во взглядах в начале 40-х годов дошло даже до разногласий и полемики среди трансценденталистов.

Поводом для этого послужило начало эксперимента на Брук Фарм: в 1841 году Джордж Рипли вместе с Эймосом Б. Элкоттом, Маргарет Фуллер и многими другими своими знакомыми основал так называемый «Институт сельского хозяйства и образования на ферме Брук», целью которого было создание автономной земельной коммуны, поначалу ориентированной на идеалы раннехристианского коммунизма, а затем — на модель «фаланги» социалиста-утописта Шарля Фурье. Все это должно было послужить созданию идеального общества, где жизнь была бы естественной и свободной.

Брук Фарм была лишь одной из немногих утопистских коммун, основывавшихся в то время в Америке. Развитие этого социального эксперимента нужно рассматривать на фоне всеобщей демократизации «эры Джексона» и последствий «второго Великого Подъема»: возникали бесчисленные группы реформаторов, целями которых были отмена рабства, изменение уголовного права, эмансипация женщин, переустройство системы образования и даже распространение вегетарианства. В этой реформистской среде можно было встретить такие фигуры, как Шарль Фурье и Роберт Оуэн, которые покинули Европу, поскольку власти Старого Света ничего не хотели слышать ни о каких революционных преобразованиях общества. В Америке же реформаторы находили идеальную почву для своих экспериментов.

Эмерсон и Торо тоже получили приглашение стать членами коммуны на Брук Фарм и принять участие в строительстве идеального общества. И если Эмерсон, поначалу настроенный позитивно, отказался лишь в последнюю минуту, то Торо с самого начала был противником подобного предприятия. Он, конечно, приветствовал то, что его друзья-трансценденталисты не просто выдвигали реформаторские идеи, но и намеревались собственноручно претворять их в жизнь. Однако в социалистической направленности эксперимента он усматривал предательство трансценден-талистской теории индивидуального самосовершенствования. Как можно ожидать блага от коллективной организации тех, кто прежде проповедовал личную ответственность, а причиной социальных бед и неурядиц видел моральные уродства индивидуумов? Если человек желал оставаться последовательным трансценденталистом, то он мог избрать только путь личного самосовершенствования. В случае удачи такой человек должен был стать примером для современников и таким образом послужить обновлению всего общества. Реформа же общественных структур без предшествующей трансформации отдельных членов общества была, по убеждению Торо, обречена на неудачу; без более совершенного индивидуума не могло быть никакого реформированного общества.

Однако где озабоченный собственной реализацией трансценденталист, живший к тому же в нравственно больном обществе, мог взять эталон морально-психического здоровья, послуживший бы ему ориентиром в его стремлении к позитивным переменам в себе? Здесь имелось три возможности. Во-первых, он мог попытаться найти некоего современного Сократа, который стал бы ему другом и живым примером для саморазвития; во-вторых, нетронутая первозданная природа, являвшая собой откровение Божественной Мировой Души и символ гармонии и совершенства, могла послужить ему желанным образцом; и, наконец, каждый человек в глубинах своей психики располагал источником трансцендентального миропорядка, который был способен указать путь к утраченной цельности: поскольку человеческая душа в своих наиболее глубоких слоях связана с Божественной Мировой Душой, то каждый человек потенциально причастен абсолютному Благу и силой этого мог освободиться от существующего ложного положения вещей и подняться до абсолютных ценностей. Во всем этом прослеживается явное влияние платонизма и неоплатонизма. Поначалу Торо видел в дружбе многообещающий путь к внутреннему обновлению. Это казалось само собой разумеющимся, поскольку он нашел в Эмерсоне Сократа Нового Света, на которого, в силу его зрелой натуры, он мог равняться в собственном стремлении к самораскрытию. С энтузиазмом пишет об этом Торо в своей первой книге: Все беды и несчастья, на борьбу с которыми направляют свои усилия филантропы, политики и просто частные лица, исподволь устраняются силой дружеских отношений. Эту концепцию в начале 40-х годов разделяло большинство трансценденталистов, и в то время в их кругу даже велись интенсивные диспуты на тему любви и дружбы.

В дружбе трансценденталисты видели возможность примирить уединение — к которому следовало стремиться для сохранения «чистоты» — и общественную жизнь, каковая человеку, как существу социальному, была все же необходима для подлинного самораскрытия. То же, что Торо в итоге предпочел дружбе уединение, объясняется прежде всего негативным характером развития его отношений с Эмерсоном, к 1842 году уже миновавших свой зенит. Виноваты в этом нараставшем отчуждении были оба: у Торо усилилась потребность освободиться от Учителя, в особенности после того, как другие трансценденталисты резко раскритиковали его за чрезмерную близость с Эмерсоном и отождествление с ним; маэстро же, в свою очередь, был разочарован отсутствием у Торо какого бы то ни было интереса к общественной карьере. Кроме того, в характере этих отношений многое проясняет замечание еще одного из знакомых Торо: «Поздороваться за руку с Генри Торо было все равно что пожать ветвь вяза».

А поскольку Торо только в своем умершем брате находил реальное воплощение идеала дружбы, которая гармонирует с природой, то он отвернулся от своих друзей-транс-ценденталистов и напрямую обратился к природе. В ней он обрел и друга, и невесту — таких, которые не могли потерять для него своей значимости: Цена дружбы — это тотальная отдача себя другому: никакая меньшая симпатия, никакие нормальные знаки внимания и подарки не способны заслужить ее.

Поэтому вовсе не было случайностью или совпадением то, что для самосовершенствования Торо избрал одиночество в окружении дикой природы. Здесь ему открывался желанный, давно утраченный порядок. Если человек полностью доверит себя нетронутой природе и станет следовать ее примеру, то он найдет путь к обретению утерянной цельности своей раздвоенной личности: Я уверен, что природа обладает особого рода искуснейшим магнетизмом, который направляет нас на верный путь, если мы, отключив мысли, предаемся его власти.

Поначалу, правда, Торо подумывал пожить какое-то время в одиночестве сугубо из практических соображений: он жаловался, что чувствует себя на отцовской карандашной фабрике, как бог Аполлон, пасущий овец у царя Адме-та. Фоном же для нараставшего желания осуществить это намерение стали расхождения во взглядах трансценденталистов на то, каков все-таки наиболее действенный путь преобразования человека. В результате, главным побудительным мотивом удалиться от людей явилась для Торо потребность проверить на практике собственную концепцию личностной трансформации.

Таким образом, получилось, что к середине 40-х годов 19-го столетия в Массачусетсе имели место два конкурировавших эксперимента в этой области: радикально-индивидуалистический опыт Торо на берегу озера Уолден и коллективный эксперимент на ферме Брук, проводившийся сторонниками Фурье среди трансценденталистов. Различие фундаментальных предпосылок обоих начинаний Торо описывал так: Одна утверждает, что нужно переделывать себя, и тогда природа и условия жизни вновь придут в порядок; другая говорит, что нужно сначала преобразовать природу и условия жизни — и тогда человек достигнет совершенства.

Друзья и знакомые Торо выражали опасения, что радикальное понимание им трансценденталистской концепции преобразования личности приведет его не к ожидаемому окончательному обретению себя, но к душевному, а то и вовсе — к физическому самоумерщвлению. Кроме того, раздавались отдельные голоса, упрекавшие Генри Дэвида в том, что его стремление к уединению проистекает просто-напросто из желания избежать тягот повседневной жизни, а его отказ стать членом коммуны Брук Фарм объясняется обыкновенным эгоизмом. Однако Торо и не думал уступать мнению большинства. На все упреки он отвечал следующее: Если человек не шагает в ногу со своими товари щами, это может означать то, что он слышит другие барабаны. И пусть он следует за музыкой, которая ему слышится — как бы она ни звучала и из какой бы дали ни доносилась.

Эмерсон обвинял Торо в том, что тот совершенно превратно толкует его понятие одиночества: если он и проповедовал стремление к одиночеству, то подразумевал под этим стремление к внутреннему дистанцированию от больного общества. Однако Торо в то время придерживался мысли, что одним теоретическим отмежеванием от морально ущербного общества, без практического удаления от него, невозможно сохранить собственную «чистоту*. При экспансии индустриального капитализма с его могучими соблазнами и неизбежной системой принуждения человеку очень трудно уберечь свое моральное единство и целостность. Только внутренним и внешним выходом из этой системы посредством возврата к докапиталистическому и доиндустриальному хозяйствованию способен человек обеспечить себе дальнейшее духовное и нравственное развитие. Поэтому избавление от моральных нечистот окружающего мира требовалось проводить с предельной последовательностью: Самым позитивным видом жизни, который известен истории, издавна является постоянный уход от жизни, очищение собственных рук от ее все общей низости и желание не иметь с нею ничего общего. К эгоизму же уолденский эксперимент не имел никакого отношения, ибо Торо собирался интенсивно заниматься в уединении писательским трудом: в качестве «пишущего отшельника» он, несомненно, мог сохранять свою «чистоту» и одновременно реформаторски влиять на общество своими публикациями.

Тем, что для начала уединенной жизни на озере был выбран День независимости США, Торо ясно продемонстрировал, что главными его целями были освобождение от разнообразных зависимостей, избавление от своего рода рабства и обретение собственного предназначения. Две мили, отделявшие его «Эрмитаж» от Конкорда, должны были символизировать внутреннюю дистанцию между Торо и больным обществом. Однако, в отличие от Эмерсона (который оказался настолько терпимым, что позволил Торо безвозмездно использовать под постройку домика собственный клочок земли на озере Уолден), эта дистанция должна была служить для Торо и психологической защитой от общества- Предоставленный самому себе, Торо хотел под видом ведения докапиталистического натурального хозяйства выработать альтернативный способ существования. Он должен был заложить основу новой цивилизации, противостоящей той, что развивалась и крепла под маркой «американского образа жизни» («American way of life»).

В этом отношении опыт Торо не удался, как, впрочем, и эксперимент на Брук Фарм, участники которого не смогли создать фундамент общества, организованного на совершенно новых принципах. Осуществление грандиозных задач эксперимента на ферме Брук — не менее дерзких, по словам коммунара Чарльза Дана, чем учреждение «царствия небесного на земле»,— оказалось невозможным из-за индивидуализма членов коммуны и их сельскохозяйственной некомпетентности. Временно среди коммунаров на ферме Брук находился и поэт Натаниэль Готорн, который описал этот свой опыт в «Романе о Блайтдейле».

Уолденский эксперимент Торо потерпел крах как экономическое предприятие потому, что возврат к примитивному натуральному хозяйству и достижение тотальной независимости оказались невыполнимыми вещами. Показательно, что Торо начал свой опыт обособленной от цивилизации жизни с того, что одолжил у знакомых топор. Фактически, своим любительским ведением хозяйства он никогда не смог бы по-настоящему обеспечить себя и даже попросту прокормить. Однако это и не было для него реальной проблемой, ибо домашний очаг и материнская забота находились всего на расстоянии пешей прогулки.

Несмотря на то что оба эксперимента окончились неудачно, большинство брук-фармских трансценденталистов впоследствии признали, что Торо, в противоположность им, остался верен индивидуалистским установкам теории трансцендентализма. Так, например, Эймос Б. Элкотт писал не без зависти: «Торо был независимейшим из независимых: единственным, кто бы мог подписаться под Декларацией независимости и целой революцией».

Однако не только чувство удовлетворения от того, что он оказался столь последовательным трансценденталистом, помогло Торо сравнительно легко пережить экономический крах уолденского эксперимента. Совершенно неожиданно опыт иного рода заставил отступить экономическую сторону жизни на озере на задний план. Эта смена точки зрения и перспективы отражена в семи различных редакциях рукописи книги Уолден, или Жизнь в лесу. Поначалу представленный автором как успешный, экономический эксперимент редуцирован в последней редакции до начальной главки, где итогом звучит: Из собственного двухгодичного опыта я узнал, что на нашей широте пропитание на день можно добывать невероятно легко и что человек может питаться так же просто, как животные, и при этом оставаться здоровым и сильным. Однако в финальном резюме в заключительной части книги экономическое измерение эксперимента, поначалу выглядевшее столь важным, отодвигается в сторону другими вещами: За время моего эксперимента по крайней мере одно я узнал наверняка: если с верой идти вперед в направлении своей мечты и стремиться к тому, чтобы жить в соответствии с внутренней истиной, то добьешься такого успеха, о котором прежде и мечтать не мог. Ты оставишь многое позади и переступишь невидимую границу. Новые, универсальные и более свободные законы начнут выстраиваться вокруг тебя и в тебе или старые законы откроются тебе в гораздо более широком и ясном толковании, и ты будешь жить со свободой более высокого бытийного порядка. По мере того как будет преображаться твоя жизнь, законы вселенной станут казаться менее запутанными, одиночество перестанет быть одиночеством, бедность — бедностью, а слабость -— слабостью. Если ты выстроил воздушные замки, то твоя работа не может пропасть. Такой она и должна быть. Теперь можно приниматься и за фундамент!

Действительно, два года, проведенные Торо на озере Уолден, оказались для него чрезвычайно внутренне насыщенными. Только здесь смог он справиться с глубоким душевным кризисом, в который его ввергла внезапная смерть брата. Здесь ему ежедневной работой души удалось преобразовать разрушительную силу скорби в творческую активность писателя. И решающие ресурсы для преодоления этого кризиса Торо собрал не путем обращения к другим, но открыв в глубинах собственной психики неисчерпаемый источник силы и бодрости, который и позволил ему перерасти собственное горе и восстать из пепла полного поражения. Жизнь на озере Уолден, как и книга об этой жизни, оказалась очень своевременной и результативной аутотерапией. Это и явилось неожиданным успехом уолденского эксперимента.

Поэтому книга Уолден, или Жизнь в лесу была, по мысли автора, обращена главным образом не к трансцендента-листам-фурьеристам, но в первую очередь к множеству всех тех людей, которые недовольны и тщетно жалуются на жестокость судьбы или на время, в котором им выпало жить и в котором они хотели бы что-нибудь изменить. Торо желал сделать свой успешный опыт обретения себя и самоисцеления доступным для огромной «массы людей в тихом отчаянье» и передать им личное знание о том, что не создание так называемых «райских условий жизни», но раскрытие внутреннего потенциала души избавляет человека от невыносимого чувства отчужденности. Книга Уолден, или Жизнь в лесу должна была послужить духовным путеводителем к утраченной цельности.

В своих произведениях Торо хотел донести до людей прежде всего те три истины, что открылись ему во время жизни в одиночестве на озере Уолден. Во-первых, то, что счастье и внутреннюю целостность, к которым в итоге и стремится человек, нельзя заполучить  раз и навсегда в качестве некоего неизменного предмета, но нужно вновь и вновь обретать в непрерывном процессе саморазвития. Во-вторых, то» что процесс самоисцеления должен начинаться с постижения самого себя: тот, кто желает вновь обрести утраченную цельность, обязан сперва исследовать непознанные области собственной психики. И, наконец, то, что непрерывный процесс трансформации ведет к «рождению заново», то есть к реструктуризации всей личности. Усилия Торо обратить внимание читателей на процессуальный характер саморазвития выражены, наверное, с наибольшей отчетливостью в его эссе О странствиях. Он, однако, предупреждает, что и тут для постижения символического уровня текста недостаточно оставаться в плоскости понимания слов: Странствие, о котором я здесь говорю, не имеет ничего общего с простым перемещением в пространстве: если ты действительно хочешь практиковать странствование, то ты отправляешься на поиски источника жизни. Опираясь на этимологию и историю языка, Торо поясняет свое понимание слова странствие. Оно есть жизнь, понимаемая как паломничество к высшей цели. Странник — это ищущий полноты самоосуществления человек, всю жизнь стремящийся к самосовершенствованию. И даже если совершенство недостижимо для человека здесь, на Земле, то одно только стремление к нему уже дает существованию направление и смысл, и именно благодаря ему появляются люди, делающие первые шаги в бесконечном странствии.

Убежденность Торо в том, что именно запредельная цель делает человеческую жизнь осмысленной и наполненной, находит свое выражение и в следующем раннем стихотворении:

Друзья мои, для чего нам жить?

Жизнь — это напрасная война, беспокойный мир;

Сегодня я не скажу «да»

Ни одному из ее самых уютных благ.

Неужели нам торчать год за годом

В наших шатрах на ее пыльной равнине

И даже не услышать сигнала,

Велящего сниматься со стоянки и вновь трогаться в путь?

Или тащить вверх по склону

Весь этот бронепоезд нашей натуры?

Без пользы, но в надежде

Занять какую-нибудь далекую, уводящую в небо высоту.*

* My friends, why should we live?

Life is an idle war, a toilsome peace;

To-day I would not give

One small consent for its securest ease.

Shall we out-wear the year

In our pavilions on its dusty plain

And yet no signal hear

To strike our tents and take the road again?

Or else drag up the slope

The heavy ordnance of nature's train?

Useless but in hope,

Some far remote and heavenward hill to gain.

Второй существенный момент, который Торо вынес из своей уединенной жизни на озере Уолден и которым хотел поделиться с читателем, состоял в том, что процесс самопреобразования должен начинаться с исследования собственного «я». Тот, кто желал преодолеть отчуждение от самого себя и от жизни вообще, должен был сначала открыть свою истинную, «высшую» сущность и, уже исходя из этого источника гармонии, строить по-новому собственную личность. Исследование человеческой психики считалось в те времена совершенно ненужным делом, ибо американская цивилизация направляла все свои усилия на изучение внешнего мира, покорив который человек надеялся устроить рай на земле.

В такой ситуации большинство людей, даже наиболее благожелательно настроенных, были неспособны раскрыть свою истинную внутреннюю сущность, чтобы по ту сторону бессознательного пережить состояние, которое было бы воспринято как абсолютное сознание, как сознание Бога. А ведь именно проводником во внутренний мир, вплоть до открытия его трансцендентного источника, и хотел быть Торо — после того как он с успехом использовал свое уединенное житье на озере Уолден для исследования собственной психики.

Его книга Неделя на реках Конкорд и Мерримак должна была стать первым указателем на пути к открытию читателями самих себя. Торо символически изобразил паломничество к внутренним трансцендентным источникам человеческого бытия как экспедицию с целью обнаружения истоков рек Конкорд и Мерримак. Поэтому его отчет об обыкновенном путешествии на лодке, которое он предпринял вместе с братом в 1839 году, стал, по определению самого Торо, необычайным предприятием — ибо поход вверх по реке был одновременно внутренним путешествием по собственному сознанию и поиском его трансцендентного источника.

Однако тот факт, что было продано лишь 219 экземпляров книги, показывает, что читатели того времени совершенно не поняли ее символического смысла. Они видели в ней только привычное собрание путевых очерков, к тому же весьма скучных и постоянно перебиваемых далекими, на первый взгляд, от темы философскими размышлениями и цитатами из других произведений, посвященных путешествиям. А то, что в основе книги лежал сложный и четко структурированный замысел (главы — дни недели — соответствовали семи ступеням медитации из Брахама-сут-ры «Дэваяны», а также использовалось множество других индуистских символов, указывавших на то, что именно описание внутреннего путешествия есть основная цель книги), было замечено лишь одним из друзей Торо, тоже транс-ценденталистом.

Читатели — большинство из которых просто приняли к сведению то, что двое «путешественников» отплыли из Конкорда, штат Массачусетс, в Конкорд, штат Нью-Гемпшир, а оттуда вновь вернулись в массачусетский Конкорд — должны были, по замыслу Торо, постичь, что родной Конкорд служил путешественникам одновременно гаванью прибытия и отбытия человеческих тела и души и что внутреннее путешествие было вознаграждено достижением Нового Конкорда (Конкорда в Нью, т. е. Новом Гемпшире), иначе говоря, внутренней цельности и нового согласия с самими собой («concordia» на латыни означает «сердечное согласие»),— и это позволило путешественникам вернуться домой с совершенно новым мировоззрением, развив узкий и раздробленный, так называемый здравомыслящий, взгляд на вещи до бесконечно более широкого и свободного.

Для человека, отчужденного от самого себя, было характерно руководствоваться чем угодно, только не силами, проистекающими из внутреннего трансцендентного источника,— например, звериными инстинктами или ценностями, принятыми в нравственно больном обществе. Такие люди не то чтобы потеряли свой внутренний, все упорядочивающий центр,— который нельзя утратить, ибо он есть неотъемлемая часть существа человека,— но будто бы забыли о его наличии. В этом, главным образом, была повинна цивилизация, смыслом которой было сделать это низ менное состояние комфортным и заставить человека забыть о высшем. Истинная сущность большинства людей пребывала в «спячке», и их вновь мог пробудить к жизни только толчок извне. В Уолдене Торо описывает это состояние с помощью индийской притчи о княжеском сыне-подкидыше. Будучи воспитан крестьянами, он сам считает себя крестьянином до тех пор, пока слуга его отца не сообщает ему о его высоком происхождении. Торо желал, чтобы его сограждане осознали, что и в них есть высшее «я», божественное ядро человеческой сущности, способное выступить источником преображения их жизней и привести в итоге к преодолению зависимости людей от собственных судеб. Поэтому Торо сознательно помещал свою книгу Уолден, или Жизнь в лесу в великую воспитательную традицию Новой Англии: Как уже говорилось, я не собираюсь пропеть оду безнадежности; я хочу кричать во все горло как петух на рассвете — пусть этот крик сможет разбудить лишь моего соседа. Он считал, что его современники должны оставить свою повседневную рутину и взглянуть на жизнь как на невиданный прежде эксперимент по раскрытию собственного потенциала. Разового пробуждения недостаточно, очнувшийся человек должен всю жизнь стремиться к сохранению «бодрствования»: Нравственная реформа есть стремление стряхнуть с себя дрему.

Пребывать же в духовно-нравственной спячке означало путать бытие с бытом и видимостью бытия, принимать господствующие фальшивки за подлинные ценности — ибо только тогда, когда задействована сила высшего «я», человек по-настоящему причастен царству абсолютных ценностей. Торо вынужден был признавать, что большинство его сограждан еще не развили в себе этой способности: Я замечаю, что мы, жители Новой Англии, ведем такую убогую жизнь потому, что наш взгляд еще не проникает за поверхность вещей. Мы полагаем, что нечто есть, тогда как оно лишь кажется существующим. Поэтому поиски себя всегда равнозначны поиску действительного, повороту от видимости к бытию, и именно к этому побуждал Торо читателей своей книгой Уолден, или Жизнь в лесу: Остановимся же и попытаемся пробиться сквозь грязь и шлак всей толщи мнений, предрассудков, традиций, иллюзий и соблазнов, короче говоря — сквозь поверхностный слой, покрывающий земной шар, сквозь Париж и Лондон, сквозь Нью-Йорк, Бостон и Конкорд, сквозь Церковь и Государство, сквозь поэзию, философию ирелигию вплоть до твердой почвы и камня, до того места, которое мы называем ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ и о котором мы можем сказать: оно есть, и в том нет никаких сомнений.

Обнаружение человеком своего высшего *я», в единстве с непрерывными усилиями перестроить свою личность посредством этого вновь открытого источника трансцендентных сил, приводило к фундаментальному обновлению личности, которое вполне можно сравнить со «вторым рождением». Такое повторное рождение, конечно, пережил сам Торо во время преодоления им в одиночестве на озере Уолден жестокого внутреннего кризиса. И поэтому «перерождение», к которому Торо хотел бы подвести сограждан своей книгой Уолден, было в его устах не пустой риторикой, но опиралось на реальный опыт открытия в собственной психике источника гармонии столь же неисчерпаемого, сколь и необъяснимого.

Поскольку Торо, говоря о «перерождении», имел в виду внутренний процесс, то он описывал его языком природных символов. Метафорами умирающей на зиму природы и ее воскрешения весной он изображал процесс внутреннего возрождения, пережитый им самим во время своей двухгодичной «уолденской осени». При помощи множества различных символов (например, очистки камней, выбранных для устройства камина) Торо пытался показать читателям, как человек — посредством того, что великий новоанглийский теолог Джонатан Эдварде однажды окрестил «приуготовле-нием сердца» — может и должен вооружиться для противостояния стуже внутренней зимы, с которой вполне можно было сравнить психологический кризис.

Центральное же для пуританизма понятие Очищения было «добровольным изгоем» расширено, выведено далеко за рамки сугубо сексуальных ограничений и поднято до уровня основополагающего закона. Стремление к «чистоте» было для Торо не чем иным, как непрерывным усилием освободиться от дремотного состояния зависимости и напитать жизнь самым существенным, то есть ориентацией на непреходящее. Отсюда и его известный каламбур: Не читайте ТАЙМС [«Времена»], читайте Вечность.

Торо уточнял свое специфическое понимание очищения посредством понятий простоты и опрощения. В Уолдене он обращается к читателю: Простота, простота, простота!

Занимайтесь своими делами так, говорю я, будто их два-три, а не сто или тысяча; вместо того, чтобы считать миллионами, считайте дюжинами и сводите свои гроссбухи до толщины ногтя. Если человек желал преодолеть отчуждение от самого себя, он должен был избрать совсем другую жизнь, нежели целиком поглощенные своим бизнесом янки, головы которых были заняты только добычей все больших сумм денег. Добровольным обеднением, то есть сокращением потребностей и расходов, требовалось извне расширить пространство для удовлетворения духовно-культурных потребностей. Затем следовало предпринять попытку отключить все мешающие влияния, будь то чувственность, инстинкты, интеллект или все вместе взятое — чтобы быть в состоянии в глубине собственного бессознательного открыть высшую сущность и, уже опираясь на этот источник силы, организовать ио-новому всю свою личность. Эту новую организацию Торо сравнивал со вскрытием льда, покрывавшего всю зиму озеро Уолден — этот символ человеческой души: Уолден был мертв, а теперь вновь ожил. Это и был опыт, который Торо хотел передать читателям своей книги, и это было обещание успеха, которое он был готов дать им, если только они решатся последовать его примеру самообновления.

Факты должны служить рамками для моих образов; они должны быть лишь материалом для той мифологии, которую я создаю.

Однако большая часть читателей книги Торо интересовалась только рамками, не вникая в заключенные в них образы. Одним из немногих современников Торо, кто понял символическое наполнение Уолдена, был рецензент из «Нэшнл Энти-Слейвери Стэндард», писавший в своем отзыве на книгу: «Если бы люди последовали примеру Торо и уделяли больше внимания своим высшим инстинктам, то роскошь наших жилищ, богатство их обстановки, разнообразие гардеробов и изобилие на столах перестали бы иметь столь большое значение; действительно, сколь ничтожны подобные вещи в сравнении с теми новыми величием и красотой, которыми засияли бы тогда души людей».

Торо слегка «фальсифицировал» факты своего пребывания в уединении — растянув в книге реальные два года до нескольких лет,— чтобы символические истины, заключенные в тексте, зазвучали более убедительно и отчетливо. Уолден должен был стать мифом успешной самотрансформации, способным потрясти американцев, направить их силы на развитие подлинного духовно-нравственного «я» в себе и заставить их отвернуться от неуемной и бессмысленной деловой активности: Я уверен, ничто на свете, даже преступление, не может противоречить поэзии, философии, да что там — самой жизни, больше, чем этот бессмысленный бизнес.

В этом смысле Уолден должен был продемонстрировать альтернативу одномерной, пронизанной делячеством жизни, а конкретнее — дать портрет человека, полностью осуществившего свой потенциал и развившегося до высот гуманизма. Рядом с этой целью — изобразить восстановление человеком своего высшего статуса и божественного предназначения — изначальная прагматическая задача эксперимента в русле экономической реформы померкла и отступила на задний план. Это становится очевидным из следующего абзаца: Я ушел в лес, поскольку имел желание жить осознанно, смотреть в лицо лишь существенным вещам в жизни, узнать, не смогу ли я научиться тому, чему только и стоит учиться — чтобы не обнаружить в свой смертный час, что я вообще и не жил. Я не хотел проживать то, что не является жизнью — жизнь так драгоценна. Я хотел жить глубоко, впитывать весь сок жизни; жить так здорово и по-спартански, чтобы обратить в бегство все, что не является жизнью. Я хотел бы сжать под корень широкую полосу, загнать жизнь в угол и свести ее до простейшей формулы; и если бы она оказалась низкой, то я бы хотел изведать всю ее низость и сообщить о ней миру. Но если она окажется возвышенной, то я хотел бы испытать эту возвышенность на себе, чтобы быть в состоянии дать о ней капитальный отчет в моей следующей же вылазке в мир. Ибо мне кажется, что большинство людей живут в поразительном неведенье относительно того, кому они служат — черту или Богу,— и несколько поспешно приходят к убеждению, будто главная задача человека на этой Земле — «хвалить Бога и непрестанно радоваться о Нем».

Если Уолден, вопреки первому впечатлению, является отнюдь не достоверным отчетом о краткосрочном отшельничестве, но мифом о развитии способностей человека к самотрансформации и полному самоосуществлению, то встает вопрос, что же сообщается в книге: абстрактная истина или проверенная автором на собственном опыте истина реальная, выраженная символически. Чего добился Торо своей жизнью на озере Уолден: постиг принципиальную человеческую способность к самоосуществлению или действительно сам достиг полноты этого осуществления? Ответ на этот вопрос зависит не в последнюю очередь от того, что понимается под «самоосуществлением».

Самым корректным и оправданным представляется оценивать Торо на основе его собственного понимания самоосуществления. При этом нужно помнить, что данный термин,  в оригинале как «само-актуализация» («self-actualizing»), был предложен и введен основателем гуманистической психологии Абрахамом Маслоу. Маслоу характеризует этим понятием психически здорового зрелого человека, который довел заложенные в нем позитивные способности до полного их раскрытия. Для такого человеческого типа новоанглийский трансцендентализм нашел термин «герой» («hero»). Термин «self-actualizer» был тогда еще неизвестен, а слово «святой» не подходило потому, что его использовали пуритане, называвшие себя «святыми». Поэтому, когда Торо говорит о герое, он говорит о полностью осуществившемся человеке,— человеке экзистенциальной отваги; о личности, которая даже в самых тяжелых условиях стремится развивать в себе именно гуманистические черты. Для такого стремления к совершенству трансценденталист Фредерик Генри Хедж предложил понятие «искусство жизни» («art of life»). Исповедовать «искусство жизни» означало стать не мастером проводить жизнь с приятностью, но посвятить себя развитию духовных и нравственных качеств. Благодаря постоянной работе над собой, но, главным образом,— в себе, жизнь должна превращаться в произведение искусства. Этому идеалу Торо и был привержен.

Самую красивую формулировку трансценденталистско-го понимания самоосуществления как акта искусства Торо дает в притче о художнике из Куру. Этот индийский художник, говорится в конце Уолдена, однажды решил вырезать себе совершенный посох и не пожалеть для этого никакого времени. Он настолько погрузился в свое занятие, что не заметил, как за работой прошли миллионы лет. Когда он в последний раз прикоснулся к своему творению, посох на глазах изумленного художника вдруг превратился в прекраснейшее из всех созданий Брахмана. Создавая посох, он создал новую Вселенную, мир совершенных и прекрасных пропорций, в котором более красивые и величественные города и династии заняли место прежних. И только по горстке стружки у своих ног он понял, что ощущение столь гигантского срока, истекшего с начала работы, было иллюзией, и прошло не больше времени, чем требуется, чтобы одна-единственная искорка вылетела из головы Брахмана и заставила воспламениться человеческий мозг. Материал был чистым, и искусство художника было чисто: чем же, если не чудом, должен был оказаться результат? Только ориентацией на Вечное, а не на преходящее, только непрерывным стремлением к совершенству может отчужденный от себя человек — этот всего лишь «торс божий» (выражение Эмерсона) — сделать из своей жизни драгоценное художественное творение, в котором узнавались бы образ и подобие Бога.

По понятиям трансцендентализма, подлинное самоосуществление заключалось не в речах о нем и призывах к нему, но в безупречной реализации на практике стремления к совершенству в течение всей жизни. Это понятие Торо впитал так глубоко несомненно еще и потому, что унаследовал от матери квакерское убеждение, что свидетельством истинно нового рождения в Духе является только изменение поступков человека и всей его жизни к лучшему. И если применить этот критерий к высказываниям Торо о самоосуществлении, то самое большое доказательство верно прожитой им жизни — его ранняя смерть — послужит своего рода ключом к пониманию того, насколько он, желавший передать своим читателем «искусство жизни», сам овладел этим искусством.

Как уже отмечалось в биографическом разделе, умирающий Торо производил на посетителей чрезвычайно глубокое впечатление. Это явствует не только из сообщений его сестры, но засвидетельствовано и посторонними людьми. Вот что, например, говорится в письме Сэма Стейплза, который когда-то продержал Торо ночь в тюрьме: «Я никогда не видел, чтобы человек умирал с таким чувством спокойствия и глубокого удовлетворения». Ни следа депрессии или капитуляции не было заметно на лице отходившего Торо; об этом говорят не только бодрость и невозмутимость его духа в последние часы, но и то, что он даже на смертном одре, при помощи сестры, редактировал свои эссе, среди которых имелось одно под названием Краски осени. Там так сказано об осенних листьях: С каким великолепием нисходят они в свои могилы! С каким терпением и приятием своей судьбы они ложатся на землю и становятсяземлей... Они учат нас тому, как и мы должны умирать. И далее: Приходится задаваться вопросом, настанет ли время, когда люди, повсюду раструбившие о своей вере в бессмертие, однажды начнут ложиться в землю с такой же грациозной зрелостью, как это делают осенние листья, и расставаться со своим телом с такой же готовностью и легкостью, с какой они сейчас расстаются со своими ногтями или волосами.

Своей смертью Торо доказал, что его произведения не были пустым велеречием. Все свидетельства о смерти Торо можно свести к древнему понятию «ars moriendi», «искусства умирать». Однако своим «ars moriendi» он продемонстрировал правильность своего «ars vivendi», «искусства жить», к которому всегда стремился. Несмотря на небольшое число прожитых лет, несмотря на отсутствие широкого литературного признания, Торо мог умирать без горечи в душе — утешая своих посетителей, вместо того чтобы самому требовать от них утешения. Его жизнь, если измерять ее суровой внутренней меркой самого Торо» должна быть расценена как грандиозный успех, ибо «уолденский отшельник» всю жизнь неукоснительно следовал призванию, в отличие от своих внешне более удачливых сограждан, лишенных этого.

Всё призывает жителей этой планеты

Взрастить свои жизни до неслыханных высот,

И тем исполнить ожидания земли.*

* All things invite this earth's inhabitants

To rear their lives to an unheard-of height,

And meet the expectation of the land.

На вопрос, соответствовал ли Торо, помимо им самим установленных, научным критериям полной самореализации, пытался ответить автор вышедшей в Америке диссертации, написанной с опорой на предложенные Маслоу тринадцать характерных признаков такой личности. Результат этого исследования гласит следующее: «В итоге приходишь к заключению, что Торо в поразительно полной степени воплотил тип самоактуализировавшегося человека по Маслоу». Это занятным образом касалось как позитивных характеристик, так и типичных слабостей таких людей.

При всем огромном объеме проведенных психологических исследований Маслоу удалось найти лишь немногих, у кого большинство из всех тринадцати пунктов классификации были бы отчетливо выражены. На основании этих данных Маслоу сделал вывод, что существует вообще очень малый процент людей, способных к самоосуществлению. Торо прекрасно сознавал, что это обстоятельство приведет ко враждебному к нему отношению со стороны общества и в итоге сделает его изгоем. Так, он, например, сравнивал самого себя с озером Уолден, которое из-за своего неказистого вида не ценилось жителями Конкорда, однако отличалось такой безукоризненно чистой водой, что по этому показателю бесконечно превосходило все близлежащие озера.

Еще более отчетливо запечатлел Торо свое понимание проблемы места в обществе для такого человека, как он, в образе дикой яблони, которой он посвятил один из своих последних докладов. Фермеры неохотно терпели это дерево на своих землях, ибо его плоды нельзя было продать на рынке. Однако в своем эссе Торо стремился показать, что по другим, более справедливым, меркам дикая яблоня заслуживала самого искреннего восхищения и высшей оценки. Ибо, принимая в расчет те условия, в которых она была вынуждена существовать, ее плоды должны были бы быть куда ценнее и дороже, чем яблоки с усредненным ры-ночно-товарным вкусом, выросшие на удобренных и ухоженных деревьях во фруктовых садах. Дикая яблоня являлась настоящим «героем» среди деревьев, ибо она демонстрировала основное качество человека, озабоченного самоосуществлением — экзистенциальную смелость. Поэтому о дикой яблоне можно было говорить, как о таком человеке: Она не забыла своего высокого призвания и с достоинством приносит свои собственные, ни на чьи не похожие плоды. Лишь немногие, еще обладавшие «вкусом к дикому» и не мыслившие в рыночно-прибыльных категориях фермеров-янки, были способны насладиться вкусом дикого яблока, и только они были в состоянии почувствовать за неброской внешностью истинную ценность и благородство этих плодов: может быть она — переодетая принцесса.

Между непротивлением злу насилием и революцией: Торо как бунтарь

В предыдущих главах было показано, что в свои молодые годы Торо в отношении способов диагноза и терапии социального неблагополучия следовал индивидуалистским и моралистическим установкам новоанглийского трансцендентализма: поскольку неурядицы американского общества сводились к нравственным недостаткам большинства американцев, самотрансформация индивидуума виделась в качестве единственного обещавшего успех пути к социальному обновлению. В соответствии с этим молодой Торо был радикально аполитичен; он не принимал никакого участия в собраниях горожан и в выборах, полагая себя кем-то вроде самоуглубленного восточного мистика, который может посвящать свое время лишь наиболее существенным вещам в жизни: Для человека, который привык созерцать суть вещей, мир политики практически больше не существует. Он не действителен, не заслуживает веры в него и не имеет для такого человека почти никакого значения.

Однако вскоре, в 1846 году, государство — в лице сборщика налогов Сэма Стейплза — довольно неприятным образом заставило Торо обратить внимание на то, что оно не перестает существовать, если кто-то из граждан его игнорирует. Прозрение, которое посетило Торо во время ночи, проведенной им в тюрьме, было позже сформулировано им таким образом: Я не платил правительству, существовавшему рядом со мною, никакой дани внимания, однако при этом я по глупости полагал, что могу себе жить в покое и попросту забыть о нем, занимаясь сугубо собственными делами. Таким образом, ночь в тюрьме явилась для Торо тем ключевым переживанием, которое разом изменило его отношение к политике: он стряхнул с себя политическую апатию и стал активно размышлять о политической жизни. Однако эта его вовлеченность не вылилась в привычные формы участия в демократической жизни, а, начавшись пропагандой гражданского неповиновения, окончилась оправданием революционной деятельности Джона Брауна.

Самый подробный отчет о содержании под стражей Торо дает в своем всемирно известном эссе Гражданское неповиновение — название, которое после смерти Торо заменило собой оригинальный заголовок Сопротивление государственному насилию.

Обычному читателю это эссе на первый взгляд может показаться документальным отчетом, перебиваемым философско-правовыми соображениями и призывами к политической нравственности, написанным высоконравственным гражданином, подвергшимся наказанию со стороны государства за отказ платить налоги в поддержку системы рабовладения. Лишь немногие из наиболее внимательных читателей могли заметить, что некоторые из этих «фактов» откровенно противоречат исторической правде. Самым замечательным примером этого может послужить упоминание войны США против Мексики. Именно ее автор приводит в качестве основной причины своего отказа платить налоги на протяжении нескольких лет. В действительности же эта война, целью которой и впрямь было расширение территории с узаконенным на ней рабством, началась всего за два месяца до ареста Торо.

Это крайне свободное — если не сказать недобросовестное — обхождение с историей в документальном, на первый взгляд, произведении может быть проиллюстрировано и множеством других примеров. Возьмем лишь три из них.

Прежде всего — это создаваемое автором впечатление, будто неуплата им налогов являлась дерзким и рискованным вызовом государству. Однако исторические исследования показывают, что тот налог на выборы, который Торо не платил годами (кто его не платит, тот не участвует в выборах), был на самом деле ничтожной суммой, что-то около доллара в год, и его в то время не платили множество людей, потому что ожидали, что он будет включен в годовой налог с дохода. Никто из этих «неплательщиков» в Конкорде не был брошен в тюрьму — в крайнем случае часть их имущества была бы просто описана.

Затем — попытка Торо представить сборщика налогов и саму тюрьму как инструмент жесточайшего подавления личности государством. На самом же деле конкордская тюрьма, где Торо провел, кстати, всего лишь одну ночь, была практически уголком уюта среди заведений такого рода, а Сэм Стейплз — сборщик налогов и тюремщик в одном лице — одним из самых любимых людей в Конкорде, пожелавшим просто преподнести Торо небольшой урок.

И, наконец,— противоречие между стараниями автора представить себя читателю как некоего смиренного узника совести вроде Сократа и свидетельскими показаниями, в соответствии с которыми Торо ответил на свой арест приступом ярости.

Те факты, которые автор, как кажется, просто преподносит читателю, при ближайшем рассмотрении оказываются фикцией. Однако эта смесь неточной личностной фактологии с верными в нравственном отношении высказываниями тотчас вызывает в памяти структуру книги Уолден, или Жизнь в лесу: если попытаться прочесть и Гражданское неповиновение как миф, то и здесь окажется, что «фальсификация» служит прояснению той высшей истины, которую автор желает сообщить читателю.

Различные языковые уровни в эссе указывают и на различные мотивы, побудившие Торо к созданию этого текста. Острое возмущение по поводу ареста можно с уверенностью вычеркнуть из этого списка, ибо Торо приступил к первым попыткам литературной обработки этого переживания лишь два года спустя после того, как оно имело место в действительности,— и это еще раз свидетельствует о том, что поначалу и сам Торо не придал этому событию особого значения, которое явствует из эссе. Относительно подробное, хотя и частично вымышленное, описание его опыта заключения должно, по всей видимости, указывать на то, что эссе было написано в том числе и в качестве ответа на многочисленные как реальные, так и вымышленные вопросы, которые люди задавали Торо, желая узнать его впечатление от пребывания в тюрьме. Однако бросающийся в глаза оправдательный элемент заставляет обратить внимание на гораздо более мощный побудительный мотив для Торо — критика в его адрес со стороны собратьев-трансценденталистов.

Ибо даже если пересказываемый вновь и вновь эпизод о ночном визите Эмерсона в тюрьму к Торо (где Эмерсон с упреком говорит: «Боже мой, Генри, почему ты здесь?», а Торо с таким же упреком отвечает: А ты, Уолдо, почему ты не здесь?) является отчасти легендой, то эта легенда все-таки проливает характерный свет на спор между Торо и остальными трансценденталистами по вопросу о том, как же стоит расценивать отказ Торо платить налоги и последовавший за этим его арест. С одной стороны, Торо упрекали в том, что он, и притом неумышленно» просто сымитировал своего друга Элкотта (еще в 1842 году того ненадолго арестовывали за неуплату налогов), а с другой — ему ставилось на вид, что своими глубоко нравственными, но лишенными всякой стратегии действиями потенциальный реформатор социума просто «выключил» самого себя, ничем не поспособствовав делу приближения морально обновленного общества.

Во второй половине 40-х годов всеобщее внимание к вопросам рабовладения заметно возросло с тех пор, как на севере США аболиционистские организации — а в них входили мать Торо и его сестры — повели активную агитацию против рабства. Сам же Торо не входил ни в какой аболиционистский союз, но все больше поддерживал протесты против рабовладения и видел в его отмене особо важный шаг на пути к нравственному возрождению американского общества. Именно для этой цели он и начал серьезную работу над рукописью о своем пребывании в тюрьме. Текст писался с намерением пробудить как можно больше сограждан от нравственной летаргии, в особенности же от того безразличия, которое они проявляли к проблеме рабства. А для выполнения такой задачи достоверный отчет об откровенно смехотворном аресте на несколько часов был бы вещью явно неподходящей, равно как и безлично-абстрактные рассуждения о политической морали. Поэтому-то Торо вновь, как и в случае с Уолденом, избрал уже опробованный вариант переработки личного фактического опыта в миф: в литературно идеализированном образе Торо читатель должен был увидеть гражданина, действующего в безупречном соответствии с законами нравственности, а описание того, как он за такие действия был наказан государством, должно было заставить читателей испытать чувство солидарности с несправедливо пострадавшим. Пример героя нравственности должен был привнести в общество, потерявшее этические ориентиры, и абсолютный моральный эталон, каковой притуплённая совесть большинства граждан уже просто не могла различать изнутри. Таким образом, Торо желал создать провокационный, т. е. бросающий вызов миф, способный выбить сограждан из рутины бездумной послушности, поколебать их конформизм и принудить их к тому, чтобы безоговорочно принятые «ценности» были подвергнуты серьезной проверке с помощью истинного этического масштаба.

Действовать безусловно морально в тех условиях означало перестать прямо либо косвенно поддерживать рабовладение, даже если избранное правительство продолжало делать это с опорой на Конституцию. В такой ситуации — в чем Торо и пытался убедить остальных американцев — гражданин не только имел право, но и был морально обязан отказать государству в повиновении: Как должен сегодня вести себя человек в отношении американского правительства? Мой ответ таков, что он не может не запятнать себя позором, если свяжется с ним. Ни на мгновенье я не могу признать своим правительством ту политическую организацию, которая одновременно является правительством рабов.

К сожалению, большинство сограждан Торо придерживалось другого убеждения, при этом право на протест никто оспаривать не собирался — ибо именно это право явилось «повивальной бабкой» рождения США как самостоятельного государства. Большинство, однако, разделяло мнение, что в Америке того времени было незаконно не повиноваться государству, ибо законы против беглых рабов были выпущены все-таки демократически избранным парламентом.

Поскольку Торо не мог оспаривать юридическую законность существовавшего политического режима, ему оставался единственный выход — поставить эту законность под вопрос. Однако он имел в виду не выразить сомнение в результатах голосования, так как факты здесь были бы явно против него, но поставить вопрос об абсолютной, космической законности: об оправдании американского правительства перед лицом Бога. Так как рабство в Америке не противоречило Конституции, Торо должен был выявить его противоречие с тем Законом, который был бы выше «основного закона страны », а именно: с природным правом человека, заповеданным ему Богом. Для следовавших этому «высшему закону» было справедливо следующее высказывание: Тот, кто живет в соответствии с высшим законом, стоит в известном смысле над законом человеческим.

Для самого Торо положение вещей было ясно как день: те из американцев, кто не хотел быть пособниками рабовладения, должны были немедленно перестать платить соответствующий налог. Однако нравственная слабость заставляла людей быть крайне изобретательными и выискивать всевозможные предлоги и отговорки. Так, например, утверждалось, что акты сопротивления должны быть самым последним политическим средством, особенно при демократическом строе. Но аргумент «демократии» Торо сбрасывал со счетов по двум причинам: во-первых, она была господством наименьшего с моральной точки зрения общего знаменателя, так называемого «морального большинства», вместо того, чтобы быть господством морального абсолюта; а во-вторых, демократические реформы могли тянуться десятилетиями — во всяком случае слишком долго для того, чтобы их плоды можно было бы увидеть в течение одной жизни. Тому же, кто имел на своей стороне справедливость, то есть Бога, не нужно было дожидаться большинства, ибо он уже представлял Большинство в собственном лице. А что касалось аргумента ultima ratio, связанного еще и с тем, что, мол, прежде нужно как следует установить, не принесет ли сопротивление больше вреда, чем ожидаемой пользы, то Торо клеймил эти опасения как результат влияния ложного морального учения британского философа Уильяма Пейли (1743—1805), которого Торо вынужден был изучать по программе в Гарварде. Пейли был этическим релятивистом, определяющим добро и зло по мерке целесообразности и полезности, считая возможным сегодня одно, а завтра — другое. Торо полагал, что такой подход в общественной сфере применим для принятия хозяйственных, организационных, управленческих и тому подобных решений, но он совершенно не годен в области морали, где могут действовать только абсолютные этические нормы: Пейли, кажется, вообще не рассматривал те случаи, в которых не применим критерий целесообразности и в которых как народ, так и отдельный индивидуум, обязаны следовать зову справедливости, чего бы это ни стоило. Если я по ошибке выхватил спасительную соломинку из рук утопающего, я должен немедленно вернуть ему ее, даже если сам из-за этого утону. Однако Пейли считает это невыгодным. Но тот, кто в подобном положении спасает свою жизнь, тот ее потеряет. Наш народ должен перестать держать рабов и вести войну против Мексики, даже если это будет грозить его существованию как нации и государства. Политика — царство «целесообразности» (expediency) и мораль — царство абсолютного нравственного «закона» (principle) — были для Торо непримиримыми противоположностями: можно было выбрать лишь одно из двух.

Но что если, звучало следующее возражение, рабовладение является единственным темным пятном на белоснежной мантии американской демократии? Стоит ли тогда ставить выражением гражданского неповиновения под сомнение всю систему правового государства? Конечно, парировал Торо, существуют недостатки, с которыми приходится мириться, поскольку они являются, так сказать, коэффициентом трения работающей машины: Однако если трение становится самоцелью, если подавление и грабеж становятся орга низованными, тогда, по-моему, нам лучше вообще больше не иметь такой машины. Другими словами, когда шестая часть населения страны, выступающей в качестве прибежища свободы, состоит из рабов и когда вся страна подвергается незаконной интервенции, захватывается иноземной армией и на ее территории устанавливаются законы военного времени, то тогда, по моему убеждению, уже не будет выглядеть преждевременным, если человек чести взбунтуется и станет революционером.

Несмотря на эти доводы, вновь и вновь всплывал и тот сугубо «человеческий» аргумент, что из-за существования рабства все же не стоило выплескивать вместе с водой и ребенка: не являлся ли бунтарь-одиночка бессильным против всего арсенала средств подавления, имеющихся на вооружении у Государства? На этот вопрос о кажущемся бессилии отдельного гражданина Торо отвечал литературными средствами: в описании собственного ареста он заставил Государство выглядеть особенно слабым там, где оно, вроде бы, должно было демонстрировать всю свою репрессивную мощь, то есть в тюрьме. Я обнаружил, что Государство однобоко, что оно пугливо, как одинокая дама, дрожащая над своими серебряными ложечками, и что оно не способно отличить своих друзей от врагов. Я потерял последние остат ки уважения к нему и стал испытывать жалость. Сила государства зиждется не на могучих средствах устрашения, но единственно на том, что французский философ Этьен де ля Бётье еще в 1576 году назвал «добровольным рабством» граждан. Его пленниками оказывались в действительности те тысячи и тысячи граждан, которые из-за страха лишиться собственности попадали в зависимость от государства, якобы обещавшего им защиту,— однако среди них не могло быть таких людей, как Генри Дэвид Торо, поскольку им нечего было дрожать за собственные владения.

Позорные столбы и тюрьмы — способы, учрежденные государством для наказания и посрамления непокорных,— Торо представлял как места чествования нравственно безупречных граждан: При режиме, который может кого угодно несправедливо заточить в тюрьму, она становится местом, наиболее соответствующим порядочным людям. Единственно подходящим местом, которое штат Массачусетс имеет для своих свободных и сильных духом граждан, есть его тюрьмы, в которых Государство подтверждает исключительную и видную позицию этих людей, ибо они сами уже поставили себя в такое положение исполнением нравственного закона.

Поскольку для сограждан Торо собственность находилась на вершине ценностной шкалы, а государство защищало собственность, свободу и жизнь белого населения, то Торо не мог оправдывать свое противление государству классическим постулатом о договоре между людьми в духе Локка. Вместо этого ему пришлось возвратиться, в поисках теоретического фундамента, к учению о завете Бога человеку, который был важной составляющей пуританской традиции Новой Англии. В соответствии с этим учением между Богом, гражданами и земными властями существовал завет («covenant»), обещавший гражданам с чистой совестью вечное блаженство. Задачей властей было помогать гражданам соблюдать заповеди Божьи. Однако этот завет, по мысли Торо, был нарушен американским государством тем, что оно поддерживало рабовладение. В силу этого граждане не только освобождались от обязанности подчиняться государству, но должны были выказывать ему свое неповиновение — если не хотели сами разорвать завет с Богом и обречь себя на вечное проклятье. Эти мысли несколько позже были выражены лидером аболиционистов Гаррисоном в хлесткой формуле, что, мол, конституция США, считающая возможным сохранение рабства, есть «завет смерти и договор с адом». Однако одним осуждением рабства на словах человек не мог заслужить спасения своей душе, требовались активные действия — и не только принятие пути демократических реформ в качестве, что ли, морального алиби, наряду с исправной уплатой налогов, как еще поступали в то время сторонники и последователи Гаррисона: Все эти петиции со множеством подписей в адрес Государства с увещеваниями разорвать союз с рабовладельческими штатами: А почему бы тебе самому не разорвать его — союз между тобой и Государством — и не отказаться платить налоги в государственную казну?

Надежды, которые многие граждане возлагали на Государство, на парламент и на другие институты, должны были, по убеждению Торо, непременно оказаться обманутыми в моральном смысле, поскольку институты не имели совести. Для человека нравственного от государства могла исходить лишь угроза сохранению его духовной целостности. Отсюда и следующее признание Торо: Я всем сердцем согласен с девизом: Лучшее правительство — то, которое менее всего заметно. Однако развитие этого девиза до формулировки: лучшим правительством является то, которого вовсе не видно — что и должно было само собой приходить в головы морально зрелых граждан — не могло, естественно, не вызывать подозрение, что Торо является анархистом или, по меньшей мере, эгоистом, который не платит налоги из самых низких побуждений. Чтобы отвести эти подозрения, Торо тут же продолжал свою мысль: Однако, говоря реалистично, как и подобает настоящему гражданину, в отличие от называющих себя анархистами я требую не просто отмены существующего правительства, но создания тотчас же лучшего правительства! И одновременно он указывал своим читателям на то, что, как социально ответственный гражданин, он постоянно платит налог на строительство дорог и благоустройство, а также (почти бесплатно) сотрудничает в системе образования.

Отнюдь не асоциальным эгоистом, но гражданином с чувством ответственности перед обществом хотел выглядеть Торо. Если же добропорядочный гражданин желал быть еще и сознательным, совестливым, нравственно цельным человеком, то он автоматически становился плохим подданным: Обязан ли гражданин хотя бы на секунду, хотя бы в малейшей степени, передавать свою совесть в руки законодателя? Зачем тогда вообще человек имеет совесть? Я полагаю, что в первую очередь мы должны быть людьми, а уже затем подданными. Следует выказывать меньше уважение к закону и больше — к справедливости.

Однако если от государства нельзя было ожидать отмены рабства, не говоря уже о тотальной реформе американского общества, как тогда вообще можно было достигнуть этой цели.  Я знаю наверняка, чторабство в Америке было бы отменено, если бы всего лишь тысяча, нет — сотня, нет — десять человек, открыто называющих свои имена,— когда бы только десять видных людей, нет — хотя бы один человек чести в штате Массачусетс освободил бы рабов, действительно перестал бы тем самым потворствовать этому пороку и был бы посажен за это в тюрьму. Конечно, Торо считал самого себя таким гражданином — и чего он достиг в плане отмена рабства? Ничего! Совершенно очевидно, что его руководство по нравственному облагораживанию мира содержит капитальные стратегические ошибки. Любое неправовое государство расправилось бы с таким идеалистом-одиночкой в два счета.

Не только его рецепты, но и его аргументы в оправдание собственной позиции, а также опровержение им тезисов своих противников зачастую звучат почти абсурдно. Так, например, он «решает? извечную проблему теории сопротивления «quis iudicabit?» («а судьи кто?») простым указанием на то, что совесть отдельного гражданина и есть мера суда — вовсе при этом не задаваясь вопросом о возможностях заблуждений этой самой совести и не озадачиваясь проблемой, может ли совесть одного человека быть использована им во зло другим и как такое можно предотвратить. В действительности ли Торо не видел, сколько злодеяний было оправдано ссылками на максимы, подобные следующей, вышедшей из-под его собственного пера: Единственное обязательство, которому я могу подчиняться,— делать то, что я считаю правильным? И как он мог поднимать совесть до высоты единственного эталона и в то же время обвинять своих сограждан в том, что их совесть, если и существует, то в самых искаженных и уродливых формах?

Эти неувязки указывают на односторонний радикальный индивидуалистско-моралистический взгляд Торо: для него главным было сохранить нравственную «чистоту» индивидуума — даже если при этом разрушалась способность общества нормально функционировать. Человек для Торо был духовным, но отнюдь не социальным существом: для своего развития он не нуждался в обществе. Мартин Лютер Кинг, который, напротив, стремился увязать нравственную целостность одного со здоровьем общества в целом, выработал критерий готовности к страданию и попытался, по крайней мере, учесть проблему вероятности использования совести во зло.

Крайне аполитические, радикально-моралистские перспективы открываются и в том определении, которое Торо давал отношениям между правовой системой и справедливостью. Описывая эти полные напряженности отношения, он без раздумий становился на сторону справедливости (не доказуемой объективно). Он совершенно не признавал возможности того, что защита прав человека посредством правовой системы в обществе людей с различными представлениями о справедливости может служить именно созданию правового порядка не на словах, а на деле.

Тот, кто возьмется читать эссе Торо как аргументированный трактат о праве на сопротивление, должен поистине прийти в недоумение от вопиющих логических неувязок и противоречий. Однако тот факт, что ни одно из значительных философско-правовых сочинений на темы о праве на сопротивление не вызвало и доли того резонанса, который вызвало хаотично выстроенное и изобилующее несообразностями эссе Торо, указывает как раз на то, что Торо хотел своим текстом добиться чего-то совершенно иного, нежели логического убеждения своего читателя. Тот же, кто прочитает это эссе как призыв к нравственности, как текст, целью которого является желание пробудить восприимчивость людей к духовности и дать встряску их совести, тот без труда поймет, что Торо создал настоящий шедевр риторики (а эссе писалось практически как доклад) — хотя на большинство его современников более сильное впечатление производила тогда душещипательная книга «Хижина дяди Тома».

И если эссе Торо в нашем столетии, благодаря массовым движениям под руководством Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга, получило мировую славу, а сам Торо был назван «отцом американской традиции гражданского неповиновения» (Джаффа), то нужно помнить, что это произошло не в последнюю очередь благодаря посмертному изменению заглавия произведения. Кроме того, на первый план выступили понятия, которым Торо в своем эссе не придавал ведущего значения. Во-первых, Торо никогда не называл свой отказ платить налоги «гражданским неповиновением». Во-вторых, он нигде в этом эссе не говорит подробно о том, что сопротивление должно быть ненасильственным, а немногие эксплицитные высказывания, касающиеся последнего пункта, полны противоречий. С одной стороны, он требовал мирной революции и говорил: Для человека вовсе не является природной обязанностью посвящать себя искоренению несправедливости, даже если она настолько велика. С другой стороны, он при этом замечает: Однако само собой разумеется, что должна будет пролиться кровь, но не является ли уже своего рода кровопролитием то, что оскорбляется совесть? Торо, конечно, не был радикальным пацифистом. Тем не менее, его акцент на отказе платить налоги как на важном средстве сопротивления вкупе со всем контекстом эссе, конечно, подводит нас к заключению, что Торо во время создания работы выступал как пропагандист ненасильственного гражданского сопротивления рабовладельческому государству. Это также соответствовало фундаментальным установкам трансцендентализма, основывающимся на посылке о нравственно упорядоченной Вселенной, в которой добро бесконечно развивалось, не оставляя в конечном итоге ни одного злодеяния безнаказанным и ни одной добродетели невознагражденной. То есть окончательная победа добра и справедливости виделась трансценденталистам как нечто само собой разумеющееся. «Нечистые» средства могли только оттянуть момент этого торжества: насилие не приблизит воцарение повсеместной справедливости, но спровоцирует ответное насилие и эскалацию беспорядков.

Является также весьма проблематичным то, можно ли чествовать и прославлять Торо за его эссе о гражданском неповиновении как отца пассивного сопротивления — поскольку в тексте он выступает как раз против пассивной позиции своих сограждан, против их морализма на словах и желает по-настоящему вовлечь их в борьбу против государственной несправедливости, призывая к конкретному действию — отказу платить налоги. Пассивным это сопротивление может считаться постольку, поскольку Торо выражает готовность принимать последствия подобных актов сопротивления, то есть сидеть в тюрьме. Поэтому он может представлять себя в эссе жертвой, в образе которой проявляется и становится очевидным насилие, заложенное в саму структуру неправового государства. Об этой пассивной страдательной позиции, которая без сомнения должна была вызывать отождествление читателя с автором и показывать, кто же, в конце концов, прав, а кто нет, Торо высказывался еще в Уолдене: Конечно, я бы мог действовать силой и таким образом с большим или меньшим успехом оказывать сопротивление; я бы мог в бешенстве набрасываться на общество; но я предпочитаю, чтобы общество в своем бешенстве охотилось за мной, ибо оно из нас двоих является безнадежным.

На первый взгляд, речь здесь идет о тактике, как и в нижеследующем предложении: Пусть твоя жизнь станет противовесом, который остановит государственную машину. Но тактика и стратегия играли в то время для Торо лишь подчиненную роль; его первостепенной задачей было сохранить собственную нравственную целостность и дать своим согражданам ясно понять, что они должны действовать так же, как он, если хотят «спасти свои души». Политические последствия играли при этом второстепенную роль. Таким образом, для Торо было важным не столько заставить машину государственного подавления крутиться вхолостую и обратить ее против самого государства — об этом должен был, в конце концов, автоматически позаботиться сам морально упорядоченный Универсум — сколько показать своим согражданам, что они обязаны поступать нравственно при любых условиях: Если от тебя требуют стать орудием несправедливости в отношении другого, тогда я скажу тебе следующее; смело нарушай закон. Все, что от тебя требуется — это следить, чтобы ты не предал себя во власть Зла и не навлек проклятия на самого себя. Поскольку в то время нравственное самоочищение индивидуума и общества стояли для Торо на первом плане, то он — в отличие от Ганди и Кинга — не предпринимал никаких шагов, чтобы отказ платить налоги превратить в средство политического противостояния, в организованную массовую акцию протеста.

Поскольку первостепенным по значимости для Торо являлся призыв к самоочищению, то не было никакой фальши и в его тезисе о том, что довольно одного-единственного порядочного гражданина, чтобы положить начало отмене рабовладения в Америке. Ибо готовность сделать первый шаг на пути к безусловно-нравственному поведению являлась обязательной предпосылкой к отказу от рабства. Сначала должна была произойти революция, направленная против собственного безразличия: Поступки в соответствии с этическими принципами, познание и исполнение праведности изменяют вещи и отношения; все это по самой своей сути является революционным и не оставляет неизменным ничто, сколь бы постоянным оно ни казалось прежде. Это вносит раскол не только в Государство и Церковь, но разделяет и Семью; это вгоняет в человека клин и отделяет в нем дьявольское от божественного. Лишь нравственная революция индивидуума могла сделать возможным моральный переворот во всем обществе. Поэтому сопротивление государственной несправедливости должно корениться в сопротивлении собственной нравственной несостоятельности. Образ человека, действующего как существо безусловно-духовное, должен был вернуть абсолютный этический масштаб обществу, потерявшему нравственные ориентиры, ибо это было необходимым условием для его тотального обновления: Не так важно то, чтобы многие сделались такими же хорошими, как ты; гораздо важнее, чтобы где-то существовало абсолютное Добро, ибо оно пропитало бы собой всю людскую массу точно добрая закваска.

Мифический образец безусловно-нравственного поведения, преподнесенный Торо согражданам в своем эссе, поначалу, однако, не стал той «доброй закваской», на дрожжах которой должна была дружно взойти новая общественная мораль. Скорее напротив — в последовавшие годы сторонникам сохранения рабовладельческой системы удалось добиться ряда важных побед: ужесточенный в 1850 году закон обязывал нерабовладельческие штаты выдавать беглых рабов, а вышедшее в конце мая 1854 года так называемое соглашение Канзаса — Небраски фактически сняло территориальные ограничения по рабовладению в США. Это обострение вопросов, связанных с рабовладением, нашло свое отражение в докладе Рабство в Массачусетсе, с которым Торо выступил на том знаменитом аболиционистском митинге протеста 4 июля 1854 года, где Гаррисон публично сжег экземпляр издания американской Конституции.

На это обострение Торо отреагировал повышением собственной готовности бороться с системой рабовладения даже «нечистыми» методами, если они могли привести к быстрейшему успеху. Так, например, он оправдывал попытку воинствующих аболиционистов освободить из-под стражи в Бостоне беглого раба Бёрнса, несмотря на то что эта попытка стоила жизни помощнику шерифа. Кроме того, Торо стал постепенно отходить от своей радикальной индивидуалистской концепции реформ. Рядом с задачей самоочищения появляется теперь задача достижения институциональных реформ, ибо они обещали ускорение решения первой задачи. На этих же самых основаниях Торо стал проявлять большую готовность к сотрудничеству с аболиционистами и начал придавать более серьезное значение вопросам стратегии и тактики. Так, в одном из своих докладов он призывал слушателей к массовому бойкоту газет, поддерживающих рабовладение в Новой Англии,— и теперь не только в качестве акта морального самоочищения отдельного гражданина, но, главным образом, в качестве стратегического средства в борьбе против рабства.

Однако эти изменения в позиции Торо все же нельзя рассматривать как радикальный разрыв с его прежними установками и как принципиальный отход от посылок трансцендентализма. Доклад Рабство в Массачусетсе имеет скорее характер переходного шага, самой заметной чертой которого является развитие в нем двойственной стратегии реформ. Но переходный характер этого текста выражается и в другом: насилие для Торо никогда не было основным путем к отмене системы рабовладения или к устранению мирового зла — но только последним средством в каком-то конкретном случае. Перемены в позиции Торо тоже, в общем, оставались половинчатыми. Он продолжал отказываться вступать в какую-либо аболиционистскую организацию и не предпринимал никаких усилий для реализации своей идеи бойкотирования газет. Формально эта двойственность наиболее четко выражается в резкой смене стиля доклада от памфлетно призывающего к борьбе к созерцательно-медитативному в заключительной части: Недавно все же случилось то, что я услышал аромат водяной лилии и с этим исполнилось обещание, которого я ждал долгое время. Белая водяная лилия есть символ чистоты. Она так приковывает взор своей нетронутой белизной и красотой и такой редкий и драгоценный источает при этом аромат, что возникает чувство, будто она желает нам показать, какая изысканность и чистота содержатся в земной грязи и болотной тине и что из этого может в итоге вырасти.

Мне кажется, я сорвал единственную на миле вокруг распустившуюся лилию. Какое обещание исполнения наших надежд таится в аромате этого цветка! Благодаря ему я уже не приду с такой легкостью в отчаяние от мира, несмотря на все его рабство, трусость и на моральную бесхребетность жителей северных штатов. Белоснежная водяная лилия указывает на то, какого рода законы являются самыми древними, действенными и всегда в итоге побеждающими, и на то, что однажды может прийти время, когда и от поступков людей будет исходить такой же аромат. Таково благоухание, источаемое этим растением. Если природа может год за годом воспроизводить его, то я буду и дальше верить, что она по-прежнему юна и полна сил, по-прежнему целостна и гениальна и что в человеке все еще присутствует благодать, ибо он способен воспринимать и любить это благоухание. Все это напоминает мне, что природа не подписывалась под миссурским компромиссом. В аромате водяной лилии я не чувствую никаких возможностей для подлости.

В этом, с виду безобидном, природном явлении автору открылся потаенный совершенный порядок Космоса, и мгновенное вдохновение дало ему силы поддержать все его мировоззрение. В «языке» природы ему была явлена неизбежная победа добра, и через это он получил новое подтверждение того, что человек, следуя такому совершенному порядку, откроет в себе способность превозмочь мировое зло.

Однако самое резкое заявление своей основополагающей трансценденталистской позиции Торо дает в совершенно нетрадиционном понимании рабства, которое лежало в основе его доклада и коренным образом отличалось от господствовавшего среди аболиционистов. Торо начал свой Доклад такими словами: Недавно я присутствовал на одном из собраний граждан Конкорда и ожидал, что кто-либо из выступавших поднимет тему рабства в Массачусетсе, но я был удивлен и разочарован, обнаружив, что мои сограждане собрались по поводу судьбы штата Небраска, а не Массачусетса, и, таким образом, то, что я собирался сказать, оказалось бы совершенно неуместным. Я пребывал в уверенности, что пламенем охвачен дом, а не прерия. Однако несмотря на то что многие граждане штата Массачусетс из-за своих попыток спасти некоего раба из когтей государства очутились в тюрьме, никто из ораторствовавших на собрании не выразил своего отношения к этому и даже не счел достойным упомянуть этот факт: в Небраске нет ни одного раба, а в Массачусетсе их, напротив, может быть целый миллион.

Такие замечания со стороны Торо, конечно, должны были звучать ошеломляюще для его сограждан-аболиционистов, ибо хотя Массачусетс не был штатом совершенно свободным от рабовладения, но он являлся оплотом борьбы против рабства! Однако Торо сознательно подбирал именно такие провокационные выражения, чтобы указать местным аболиционистам на крайнюю ограниченность их понимания рабства. Для них рабство сводилось к феномену рабов-негров на юге США. А это было по сути не что иное, как видеть соринку в глазу соседа: Я множество раз недоумевал по поводу того, что мы с таким легкомыслием—я склоняюсь к употреблению именно этого слова — способны печься о такай привычной, пусть и немного чуждой для нас форме рабства, как рабство людей черной расы; имеется много жестоких и отчаянных господ, которые порабощают Север точно так же как и Юг. Иметь надсмотрщика с Юга очень тяжело, однако еще хуже иметь надсмотрщика в северном штате; но хуже всего, когда ты сам становишься собственным надзирателем.

В отличие от аболиционистов Торо включал в категорию рабства условия труда белых фабричных рабочих Севера, и в своей критике он не разделял то убеждение, что система рабовладения поддерживается исключительно рабовладельцами южных штатов и коррумпированными членами правительства. Рабство жило и процветало, быть может, в гораздо большей степени и уж точно не в последнюю очередь благодаря сотням тысяч здешних торговцев и фермеров, которых гораздо больше заботило развитие коммерции и сельского хозяйства, нежели гуманность и свобода.

Но главным для Торо было все же не заставить своих сограждан осознать вину одержимых жаждой наживы северян в распространении черного рабства, но обнажить психологические корни рабства вообще. Рабство имело прочные позиции и сохранялось прежде всего там, где люди были зависимы — неважно, от других людей или от самих себя, то есть от собственных неукрощенных страстей и желаний, которые и накладывали ярмо на разум и нравственность. Это нетрадиционное толкование понятия рабства находит особенно ясное и четкое выражение в следующей дневниковой записи Торо: Эта болтовня о рабстве! Оно ни в коей мере не является «особым институтом» Юга. Оно существует везде, где человек покупается и продается, везде, где человек позволяет обходиться с собой просто как с вещью или инструментом, где он отказывается от своих неотъемлемых прав, разума и совести. Поистине, этот вид рабства является куда более всеобъемлющим, чем тот, что касается только тела.

А теперь рассмотрим тексты Торо о Джоне Брауне, написанные в 1859 году и знаменующие собой не только разрыв с убеждениями, изложенными в Гражданском неповиновении, но и с фундаментальными установками трансценден-талистской философии. Эти тексты были написаны Торо по поводу нападения Джона Брауна на федеральный арсенал в Харперс Ферри, вслед за чем последовали арест, суд и казнь Брауна. Именно в это время — когда даже подавляющая часть аболиционистов осуждала Брауна за кровавое нападение — Торо безоговорочно выступил в защиту его поступка и стал прославлять Джона Брауна как безупречно нравственного человека и, в этом смысле, единственного героя Америки.

Тексты Торо о Джоне Брауне свидетельствуют прежде всего о новом отношении автора к насилию. Браун видел в насилии единственный путь к уничтожению рабства. С этим начал соглашаться и Торо. Он отказался от своего прежнего предубеждения против использования «нечистых» средств: Вопрос не в том, применять оружие или нет, вопрос в тех мотивах, которые вынудили тебя к этому. Цель теперь оправдывала и освящала средства: насилие Джона Брауна являлось «чистым», поскольку оно было нравственно очищающей силой. Такая переоценка ценностей особенно явственно видна в отношении Торо к так называемой «канзасской резне», учиненной Брауном. Еще в 1856 году в Поттаватоми Браун и члены его «партизанской» группы напали из-за спины на пятерых жителей этого городка, считавшихся сторонниками рабовладения, и безжалостно их зарезали. Тем не менее эти брауновские теракты Торо оправдывал как публично практикуемую гуманность: До сих пор в Америке не появлялось человека, которого бы так любили и которому бы так сочувствовали его сограждане. Однако как это высказывание можно было увязать с убийствами, совершенными Брауном и его людьми в Поттаватоми? Ответ Торо был ужасающе лапидарен: В этом случае вообще не было никакой смерти, потому что не было и никакой жизни; они просто сгнили или превратились в плесень, точно так же, как они еще при жизни в большей или меньшей степени распространяли вокруг себя тлен и гнилость. Теперь в словах Торо почти ничего не осталось от трансценденталистской веры в принципиальную равноценность всех людей, лишь в различной степени развитую, коренящуюся в причастности человеческой души к Божественной Мировой Душе. Сейчас для него скорее было существенным фундаментальное качественное разделение биологического вида Homo sapience на сверхчеловека и недочеловека,—разделение, которое заставляло вспомнить противопоставление избранных и проклятых в пуританизме.

Безоговорочному проклятию в адрес рабовладельцев Торо противопоставлял лишенное всякой критичности обожествление Джона Брауна. Поскольку Браун без колебаний и оглядок преступал законы и условности, Торо видел в нем воплощение моральных принципов, живую Библию в действии, олицетворение самой справедливости. Браун был не обычным героем, но ангелом света, которого нужно было причислить к тем редким экземплярам среди святых и мучеников, которые не включены в церковные каноны. Однако наиболее явственно сверхчеловеческий статус Брауна выступает под пером Торо в уравнивании того с Христом: Около 1800 лет назад был распят Христос; вероятно, сегодня утром был повешен капитан Браун. Это суть два конца одной цепи, связанные между собой. Джон Браун был избран Богом и послан, чтобы стать освободителем тех, кто был в оковах, призван, чтобы стать избавителем для четырех миллионов человек, и послушно, как Христос, он взял свою жизнь и отдал ее за собратьев. Однако так же как и в казни Христа, убить можно было только его тело: Теперь он еще живее, чем прежде. Он достиг бессмертия. Его дело было продолжено его смертью, и так была одержана окончательная победа.

Но брауновский принцип того, что цель оправдывает средства, мрачным образом начал обращаться против самого Брауна. Фанатичный представитель морали, который был настолько сверх человечен, что это превратилось у него в жесточайшую бесчеловечность,— как раз в то время, когда другие, симпатизировавшие ему, прилагали все усилия, чтобы спасти его от виселицы,— сделался для Торо простым средством, служившим «целям» самого Торо: Я почти страшился услышать весть о его спасении, ибо я имел серьезные сомнения в том, что, продлись его жизнь, она сможет принести столько же добра, сколько его смерть.

Несмотря на то что Торо характеризовал Брауна как самого выдающегося из всех трансценденталистов, героизм Брауна не имел совершенно ничего общего с тем трансценденталистским идеалом героя, набросок которого Торо дал еще в своих ранних произведениях. Ибо символика языка таких вещей, как Служение: качества рекрута и Сэр Уолтер Рейли, не позволяет усомниться в том, что речь в них шла исключительно о внутреннем герое, который сражался со злом на поле внутренней брани. Под героизмом Торо в то время подразумевал экзистенциальную героику, и понятие «героизм» означало в устах автора то же самое, что сегодня означает слово «самоосуществление». Для такого внутреннего героя, который верил в нравственно организованный универсум, значимыми и ведущими были следующие принципы: Самым сильным является самое ненасильственное и Преодолевай Зло Добром? Героизм таких людей состоит в том, чтобы во всех смыслах находиться в трудных жизненных обстоятельствах, перерастать их изнутри и благодаря экзистенциальному мужеству даже при самых неблагоприятных внешних условиях продолжать осуществлять нравственно-духовное самораскрытие.

Героизм же Джона Брауна состоял, напротив, в том, чтобы устранять неблагоприятные обстоятельства и препятствия вместо того, чтобы трансцендироваться и искоренять Зло посредством ведения «священной войны» во внешнем мире. Джон Браун был столь сильно привлекателен для Торо прежде всего потому, что являл собою его идеальное «второе я» — ибо Браун не ограничивался простым возмущением против рабства, но на практике осуществлял то революционное насилие, о котором Торо отваживался лишь мечтать: Он не стал дожидаться, пока ему самому причинят вред или помешают, и отдал жизнь за угнетенных. Потеря Торо всякой критической дистанции в отношении своего «героя» особенно заметна по тому, как он отреагировал на повсеместно распространившееся мнение, что

Джон Браун был психически ненормальным (он происходил из семьи, где многие страдали душевными расстройствами, а кроме того, готовясь к своим террористическим актам, тщательно изучал планы великих исторических сражений). Торо истолковал появление подобных подозрений как окончательное доказательство (!) недюжинного нравственного и духовного здоровья Брауна — в основе этого логического «короткого замыкания» лежало расхожее представление, что слово «безумие» слишком часто используется обществом для того, чтобы клеймить тех, кто отклоняется от нормы как в сторону позитива, так и негатива.

Проявившаяся в текстах, посвященных Джону Брауну, перемена убеждений Торо означала, как уже говорилось, одновременно и разрыв с центральными положениями новоанглийского трансцендентализма. За изменившимся отношением Торо к насилию стоял отход от трансцендента-листской веры в нравственно упорядоченный универсум, который мог гарантировать конечную победу Добра, ибо только Добро обладало онтологическим статусом реальности. Но вера юного Торо в то, что Зло не является абсолютно реальным, а представляет собою лишь недостаток Добра, была поколеблена еще в 1846 году после его восхождения на гору Ктаадн, описание которого уже приводилось выше. На вершине Ктаадна он пережил Зло в форме материи уже не просто как факт, но как абсолютную реальность, как изначальное Зло. Однако это ключевое переживание начало по-настоящему влиять на все мировоззрение Торо только в 50-е годы. С того момента Торо уже видел жизнь как борьбу между Добром и Злом, исход которой был неясен. Здесь уже нельзя было с уверенностью говорить о конечной победе Добра — эту победу нужно было завоевывать. Антропология Торо тоже претерпела радикальные изменения под влиянием этого нового дуализма Добра и Зла: человек уже больше не воспринимался как принципиально доброе, но в большинстве случаев — несовершенное существо; теперь определилась четкая граница между добрыми и злыми.

Государственные институты и насильственные меры, которые Торо прежде проклинал, теперь оправдывались и переоценивались им. Насилие больше не было принципиально «нечистым» средством, оно могло стать очищающей силой Священной Войны. Государство, которое раньше предавалось анафеме как паразитическое учреждение, лишь препятствующее мудрым на пути их самораскрытия, теперь уже не подлежало устранению; оно превратилось в «священное государство Джона Брауна», которое, как некогда пуританская теократия, должно было воспитывать святость в своих гражданах. Примером и прообразом этого нового позитивного государства служили для Торо нелегальные правительства аболиционистов в Канзасе и на других территориях; только такое правительство он был готов признать, ибо только оно якобы являлось властью, осуществляющей справедливость на этой земле. В Джоне Брауне он видел нового Кромвеля, с мечом и Библией создававшего государство абсолютной справедливости. Новые убеждения Торо стали гораздо более похожими на воинствующий пуританизм, чем на трансцендентализм. Конечно, нельзя сказать, что Торо возвратился к ортодоксальному пуританизму, но близость с ним его новых воззрений являлась выражением перехода всего его мировоззрения с мистико-мо-нистических на гностико-дуалистические позиции.

О причинах, которые обусловили эту перемену, мы можем здесь сказать лишь кратко и в самом обзорном виде. Несомненно, для этого имелось несколько причин — как внешних, так и внутренних. Начнем с внешних, обусловленных историческими событиями факторов. Со времени доклада Рабство в Массачусетсе, прочитанного в 1854 году, проблема рабовладения значительно обострилась. Изданный в Массачусетсе и других северных штатах «закон о личной свободе» запрещал только выдачу беглых рабов, но не мог отменить действие принятого в 1850 году федерального закона о беглых рабах. О других негативных последствиях этого закона, который грозил гражданам штрафными санкциями и обязывал сообщать властям о сбежавших рабах, содействуя таким образом их выдаче, Торо высказывался еще в 1854 году: У меня появилось чувство, что государство фатальным образом вмешивается в область моих личных обязательств. Оно не только мешает мне, когда я иду по Судебной улице с целью сделать покупки, но цепляется ко мне, да и ко всякому, когда мы уже давно оставили позади эту самую улицу или полагаем, что оставили. В силу того, что государство посредством закона вынуждало Торо и других граждан к активной поддержке рабовладения, вся ситуация существенно изменилась по сравнению с той, что была в 1846 году. Хотя теперь Торо уже никто не препятствовал ходить в гости к сапожнику, однако ему не давали возможности реализовать себя в качестве нравственного существа, более того — его принуждали к соучастию в преступлениях. Замечание Торо, сделанное им в 1854 году: Мысль о моей стране портит мои прогулки! — к концу 50-х годов сделалось еще более актуальным, ибо в 1857 году высший федеральный суд утвердил пресловутое «решение Дреда Скотта», в соответствии с которым рабы объявлялись собственностью, не подлежавшей обжалованию, и которое к тому же объявляло противоречащим Конституции ограничение территории рабовладения одними только южными штатами (миссурский компромисс 1820 года). Так был подготовлен правовой путь к распространению рабовладения на всю территорию Соединенных Штатов. Ничему из этого Торо не мог воспрепятствовать своими предостерегающими эссе и заклинательны-ми докладами. Поэтому ухудшение политической ситуации должно было подействовать на него вдвое сильнее.

К разочарованию от того, что все его призывы к нравственности остаются голосом вопиющего в пустыне, добавлялось переживание из-за отсутствия литературного признания. Вызванная этим угнетенность существенно обострялась У Торо уверенностью, что он болен чахоткой — болезнью, Жертвой которой в 1849 году стала его сестра Хелен. Из-за своего все ухудшавшегося здоровья он больше не мог надеяться на вторую половину жизни, в которой он, возможно, смог бы добиться успеха как писатель и, главное, увидеть конец рабовладения и нравственное возрождение Америки. В 1856 году он записал в своем дневнике: Теперь у меня появилось чувство, что мой крах весьма вероятен. Тем не менее, в своих публиковавшихся текстах он продолжал выражать космический оптимизм, свойственный всем трансценденталистам, но делал это лишь в соответствии с девизом: Герои скрывают свою (внутреннюю) борьбу. Были и другие личные факторы, способствовавшие перемене в мировоззрении Торо. Так, его литературная продуктивность понизилась не только в количественном, но и в качественном отношении: способность создавать точные описания природы осталась, однако все реже из-под пера Торо выходили медитативные пассажи — а ведь именно этот созерцательный стиль он считал первым признаком истинного художника. В качестве причины этой трудности Торо называл утрату своей способности к мистическим переживаниям, к тем, столь частым в его юности моментам вдохновения и озарений, в которые он мог сказать:

У меня, имевшего лишь уши, появляется слух,

У меня, имевшего лишь глаза, появляется видение,

Я, проживавший лишь года, живу мгновеньями,

И различаю истины — прежде имевший лишь книжное знание.*

* I hearing get, who had but ears,

And sight, who had but eyes before,

I moments live, who lived but years,

And truth discern, who knew but learning's lore.

Эти переживания лазурной синевы являлись все реже и реже. В 1851 году Торо с озабоченностью писал в своем дневнике: Я боюсь, что качество моего знания становится год от году все более точным и научным; я боюсь, что вместо взгляда, мгновенно охватывающего весь небосвод, у меня теперь осталось лишь микроскопическое поле зрения. Я вижу одни детали, а не целостность — или ухватываю лишь тень целого. Действительно, поздние страницы дневника Торо деградируют до собрания естественнонаучных наблюдений, лишь редко прерываемых вдохновенными пассажами.

Торо, который некогда сравнил человеческую душу с молчащей арфой в божьем хоре, чьих струн касается лишь божественное дыхание, дабы раздался звук, гармоничный всему Творению, заметил в 1852 году о собственной музе: Ее струны заржавели, одряхлели и ослабли; она больше не воодушевляет странника своим звучанием. Мне недостает их звона. Однако так обстоит со всеми земными вещами. Струны лиры любого поэта теряют свою напряженность, они не способны вынести смену растяжений и сокращений, к которым принуждают их годы. В Уолдене и других предназначенных для публикации текстах Торо возвещал уверенность в возврате внутренней полноты, в духовном возрождении, которое наступит весною вёсен. Однако в то же самое время (1852) он писал в своем дневнике: Несмотря на то что почва почти оттаяла, зима во мне еще не окончилась. Это время года медлит во мне. Возможно, мы стареем и стареем и с годами уже лишаем ся способности гармонично следовать смене времен года в природе, так что в конце концов наша зима никогда не кончится. Это депрессивное душевное состояние тем не менее вновь и вновь прерывалось периодами взлетов надежды — однако они становились все реже, короче и слабее и уже не являлись определяющими для мировоззрения Торо. Две цитаты могут указать на то, какого рода недостаточность трансцендентных переживаний была у Торо. О своих мистических переживаниях Торо однажды сказал: Только эти вещи напоминают мне о моем собственном бессмертии — иначе оно является просто басней. Теперь же, когда Торо практически перестал ощущать ту действительность, которая превосходила экзистенциональный пространственно-временной континуум, у него появился настоящий страх смерти, который лишь усиливался из-за ухудшения здоровья. Существенное ослабление способности к мистическим переживаниям послужило также одним из оснований потери бывшим уолденским отшельником его изначального доверия к жизни и его отхода от трансценденталистской веры в нравственно упорядоченную Вселенную с неизбежным конечным торжеством Добра. А такой позитивный взгляд на мир получал свое главное подтверждение именно из трансцендентальных переживаний. Абрахам Маслоу, проведя огромный объем психологических исследований, пришел, например, к следующему выводу: «Оказывается, что запредельные переживания (то есть трансцендентальный опыт) примиряют человека с существованием Зла в мире». Таких примиряющих переживаний у Торо практически не было в 50-е годы.

Ослабление способности к мистическим переживаниям означало для Торо духовное умирание, которое приводило к смертельной болезни: Мы начинаем умирать не с органов чувств и не со своих конечностей, но с потери своей способности воспринимать сверхъестественное. Наши члены могут оставаться здоровыми, наши зрение и слух — совершенными, однако наш дух и наша способность к образному мышлению начинают показывать явные признаки распада. Однако у Торо оставалась надежда, питаемая естественнонаучными наблюдениями: у деревьев имелось два периода роста — весенний и осенний. Возможно, духовная жизнь людей подчинялась подобному же закону. Но надежды на внутренний осенний рост не сбывались. Торо пытался обрести утраченную духовную полноту различными средствами: прежде всего он старался как можно чаще бывать на природе и проводить там как можно больше времени,— на природе, которая прежде так часто одаривала его экстатическими переживаниями. Затем он радикально сменил ритм своей жизни и стал совершать длительные ночные прогулки. И, наконец, трансценденталистская теория природы как образа духовного мира навела его на мысль, что закономерности душевной жизни должны так же определяться законами природы. Несмотря на то что в более молодые годы он крайне критично отзывался о познавательной ценности точного научного знания, теперь он начал собирать гигантский фактический материал, который должен был привести к созданию своеобразного календаря природы, где отразился бы весь объем биологических ритмов (время цветения и т. д.). С помощью этого календаря он надеялся получить возможность измерить человеческую душу, высчитать ритмы ее жизни и установить откуда и как свет проникает в душу. Точной наукой о законах души он хотел повлиять на собственный духовный рост и положить скорейший конец своей внутренней смуте. Этой же цели служили и аскетические упражнения, которым он стал посвящать себя с удвоенной силой.

Однако период его внутренней смуты длился и длился — возможно, именно из-за судорожных усилий преодолеть его, ибо все великие западноевропейские мистики, которых Торо читал, единодушно утверждали, что «темную ночь души» (Йоханн фон Кройц) никоим образом нельзя преодолеть усилиями собственной воли человека, а только полным отказом от своей воли. Они толковали «темную ночь души» как необходимую переходную фазу в процессе мистического познания. Современные исследователи-мистики видят в этом позитивную противоположность депрессии, которая сходна с ней по своим симптомам, и приписывают ей функцию внутреннего подготовительного этапа человека к достижению высших состояний сознания (unio mystiса). Потрясающий внутренний духовный рост Торо, который проявился в его поведении перед смертью, заставляет предположить, что и он действительно пережил это характерное для мистиков промежуточное состояние «темноты» и преодолел его в самом конце жизни.

Ослабление и отсутствие трансцендентальных переживаний пробуждали в Торо все возраставшее чувство вины. Так, в его дневнике есть запись, датированная 1852 годом: У меня такое чувство, будто я в ту пору принял дары богов слишком равнодушно. Почему я не возделывал поля, на которых они мне являлись? Прежде такие моменты вины Торо преодолевал путем усиления своей аскетической практики до тех пор, пока его стремление к самоочищению не «вознаграждалось» новым экстазом. Однако в 50-е годы весь его аскетизм оставался безрезультатным. Это, естественно, несло с собой опасность, что чувство вины перейдет в разрушительное ощущение собственной проклятости. Однако Торо не дошел до саморазрушения, ибо начал перекладывать вину за происходившее с ним на внешние факторы. Так, например, он писал в 1859 году: Мы живем в таком беспорядке и в такой отравленной атмосфере, что практически невозможно остаться незапятнанным и чистым. И поскольку уже не он сам, но моральное болото общества, в котором он был вынужден жить, являлось ответственным за его «нечистоту», на первый план для Торо выдвинулась задача не самоочищения, но избавления мира от Зла. Белая водяная лилия — символ способности Добра превозмочь Зло — перестала служить ему в этом примером. На смену ей пришел Джон Браун, который искоренял Зло силой. В этой ситуации безнадежности Джон Браун влил в жизнь Торо новый смысл и открыл ему новые перспективы. Поскольку Браун не страшился применять насилие для истребления рабовладельцев, Торо мог надеяться, что еще при жизни увидит нравственное возрождение США, а с этим вернет себе и собственную «чистоту», которая была необходима для восстановления утерянной внутренней полноты. Теперь он мог рассматривать себя как нового Иоанна Крестителя, который приуготавливал путь новому Христу. Его глас в пустыне нравственной летаргии казался звучавшим не напрасно.

Поражение Джона Брауна послужило толчком для нового радикального поворота в жизни Торо и, удивительным образом, вовсе не привело к рецидиву депрессии. Заглянув в дневники Торо, мы увидим, что глава под названием «Джон Браун» практически заканчивалась со смертью главного героя. Однако и то дело, за которое боролся и умер Браун, совершенно перестало интересовать Торо. В 1851 году он еще жаловался, что морально распущенный Север вряд ли поднимется войной против рабовладельцев,— той войной, с которой он связывал единственную надежду увидеть падение рабовладения еще при жизни: То была бы самая сияющая страница, которую наша раса смогла бы вписать в книгу современной истории. Однако же, когда ровно через 10 лет, в 1861 году, ожидаемая война против рабовладельцев наконец началась, Торо писал: Что же касается моего читателя, то я надеюсь, что он игнорирует форт Самптер, Олд Эйб и все такое, ибо игнорирование есть самое могучее и притом единственно действенное оружие из всех, которые человек способен направить против Зла; ибо до тех пор, пока человек о чем-либо знает, он продолжает пособничать этому.

Здесь говорит уже не воинствующий Торо времен высказываний о Джоне Брауне, но вновь прежний Торо, который не ждет от политики помощи в деле выхода из личного внутреннего кризиса. Концепция очищения мира от Зла свое отслужила, и на ее место вновь встала концепция радикального самоочищения в форме бегства от политики. Политика больше не являлась инструментом для морального переустройства общества, но, как и прежде, являла  собой угрозу «чистоте» личности, и поэтому человек должен был стараться не запятнать себя участием в политических  делах. Вот почему Торо никак не отразил в своих дневниках судьбоносный выбор Авраама Линкольна в президенты страны. Неучастие Торо в Гражданской войне объясняется  не только тем, что поначалу Линкольн вел эту войну не как  направленную именно против рабовладельцев, но как войну за сохранение целостности Соединенных Штатов, и не тем, что войска северян поначалу терпели, в основном, одни поражения.

Возвращение Торо в конце жизни к аполитичности, характерной для его юных лет, свидетельствует скорее о том, что его страстное обращение к политике в 50-е годы было таковым лишь на поверхности. Несмотря на то что внешне с конца 40-х годов он являлся радикальным политическим писателем, его отношение к политике всегда было непоследовательным: он никогда не умел и не желал учиться мыслить социальными и политическими категориями, не говоря уже о том, чтобы действовать в соответствии с ними. Он не умел ни ладить с властью, ни идти на компромиссы. «Польза» и «нравственность», политика и мораль всегда оставались для него непримиримыми противоположностями, между которыми человек должен был выбирать. Он не хотел или не желал видеть, что нравственность должна находиться в союзе с полезностью, дабы являться влиятельной силой в обществе, состоящем, главным образом, из средних людей. Благое и дурное оставались для Торо чисто моральными категориями.

Учитель Торо Эмерсон однажды прозорливо заметил, что Торо имел очень глубокие причины для конфликта с государством: «Суть твоего конфликта лежит в природе человека». Будучи человеком, всю свою жизнь с пуританской серьезностью стремившимся к нравственному и духовному самоосуществлению и предъявлявшим своим современникам столь же жесткие требования, как и к самому себе, Торо просто не мог длительное время существовать в обществе «обычных людей», «грешников» — которые вовсе не стремились изо всех сил к самосовершенствованию, но пытались создавать себе все более комфортные и уютные условия жизни. Торо были чужды истинные цели политики, то есть обеспечение мирного сожительства разных и нравственно несовершенных людей при одновременном условии их максимально возможного самоопределения; целью Торо было преодоление нравственного несовершенства человека до такой степени, чтобы политика сделалась излишней и ненужной. Как ты знаешь, я никоим образом не являюсь политиком,— судил Торо о самом себе в письме к одному из друзей. Однако он не был и просто человеком, склонным политически мыслить; он всегда был радикальным моралистом и идеалистом, и его временное обращение к политике было столь же страстным, сколь и последующее неизбежное отвращение от нее.

Впечатляющее «ars moriendi», которое продемонстрировал умирающий Торо, свидетельствует о том, что мисти-ко-монистический полюс его сознания в конце жизни вновь сгруппировал и упорядочил вокруг себя его личность. В свои 44 года, несмотря на крах по всем внешним показателям, Торо смог спокойно умереть, ибо — как он и сам признавался — достиг того самого самоосуществления, к которому стремился всю жизнь и о котором написал в одном из своих ранних стихотворений:

Великий Боже, я прошу тебя не о малости, но о великом даре —

Чтобы я не разочаровался в самом себе:

Чтобы моя слабая рука могла сравняться с моей верой,

А моя жизнь превзошла то, что говорит мой язык.*

* Great God, I ash the for no meaner pelf

Than that I may not disappoint myself:

That my weak hand may equal my firm faith.

And my life practice more than my tongue saith.

Послесловие: о посмертном влиянии Торо на литературу и общественную мысль

«Одним из самых замечательных феноменов в американской истории литературы является повсеместный рост посмертной славы Торо. Из человека, который при жизни воспринимался как незначительный эпигон Эмерсона, он на наших глазах превратился в пятого или шестого по значимости писателя и поэта Соединенных Штатов». Этим замечанием американские литературоведы Хардинг и Мей-ер правомерно указывают на то, что за истекший век произошла радикальная перемена в оценке Торо. Единственное, за что его ценили при жизни сограждане (т. е. жители города Конкорда), было качество карандашей его фабрики и его собственные качества землемера. Во всем остальном он был для них никчемным человеком. Ни разу общество не предложило мне сделать для него что-либо по-настоящему ценное,— жаловался Торо в своем дневнике. После целого ряда оставшихся практически незамеченными публикаций он понял, что больше не может надеяться добиться литературной известности.

Однако тот факт, что многие газеты напечатали некрологи в связи с кончиной Торо, казался знаком скорого прихода его посмертной славы. Но такому повороту событий — когда в печати стало появляться большое число его не опубликованных при жизни произведений — помешали вышедшие вскоре рецензии Джеймса Расселла Лоуэлла (1865) и Роберта Льюиса Стивенсона (1880), которые дискредитировали Торо и как литератора, и как человека. С другой стороны, растущей популярности Торо мог поспособствовать обострившийся к концу 19-го века интерес американской читающей публики к литературным произведениям о природе,— обострившийся настолько, что издательство Хьюстона Миффлина отважилось выпустить в 1893 году первое собрание сочинений Генри Дэвида Торо (так наз. Riverside Edition). И тем не менее, еще в начале нашего столетия Торо находился полностью в тени Эмерсона.

Мировой экономический кризис вновь стимулировал интерес к произведениям Торо, посвященным проблемам хозяйствования. Написанная Генри Сеидом Кэнбисом популярная биография Торо (1939) стала бестселлером и сделала имя Торо известным. В 1941 году было основано Общество любителей Торо, которое сегодня считается крупнейшим литературным обществом США.

В 1960 году произошло квазиофициальное признание Торо — когда его бюст был помещен в так называемом Зале Славы Нью-Йоркского университета среди бюстов других великих американцев и когда была выпущена почтовая марка к 150-летию со дня рождения Торо (1967).

Конечно, этому официальному чествованию предшествовал долгий и трудный процесс признания Торо американским литературоведением. Решающей здесь оказалась оценка, данная Торо американским автором финского происхождения Фрэнсисом О. Маттисеном в его труде 1941 года «Американский Ренессанс». И, наконец, фундаментальное исследование жизни и творчества Торо под названием «Берега Америки», написанное Шерманом Пол-зом и вышедшее в 1958 году, положило начало интенсивному изучению Торо как феномена во всех смыслах этого слова. С тех пор увидело свет множество работ об авторе Уолдена.

Однако массовый интерес к фигуре Торо был проявлен все-таки не у него на родине, а за ее пределами. Уже на рубеже веков британские социалисты, в первую очередь члены «Фабианского общества», распространяли дешевые издания текстов Торо. Многочисленные местные союзы только что основанной Лейбористской партии называли себя тогда «Уолден-клубом». Но все же по-настоящему массовым распространением произведений Торо — особенно его эссе Гражданское неповиновение — занимался тогда Махатма Ганди, поначалу в Южной Африке, а затем и в Индии. Ганди заинтересовался трудами Торо, поскольку полагал, что посредством этого он сможет лучше объяснить белому населению Южной Африки, а равно и английским колонизаторам в Индии свою собственную индуистскую концепцию «сатьяграхи», т. е. сопротивления без насилия. Говорят, он буквально повсюду носил с собой текст эссе Торо. И, к своему собственному изумлению, Ганди вскоре обнаружил, что его земляки с воодушевлением читают Торо.

А тем, что это произведение Торо у него на родине сделалось со временем своего рода библией исповедующих протест без насилия, оно обязано прежде всего Мартину Лютеру Кингу. Ему, в свою очередь, это эссе стало известно окольным путем — через массовое движение Сопротивления, возглавляемое Ганди. В 50-х годах в США даже предпринимались попытки дискредитировать эссе Торо и помешать его распространению. Так, например, «Комитет по антиамериканской деятельности», главой которого был оголтелый антикоммунист сенатор Джозеф Маккарти, в 1951 году постановил, чтобы эссе Торо Гражданское неповиновение было изъято из всех жилищ американцев, где бы те ни находились — собственно в США или в других странах. Таким образом попадало в черный список произведение человека, о котором Эмерсон говорил, что «никто так полно и с таким достоинством не олицетворял истинную Америку, как он».

Характерно, что «антиамериканскими» объявлялись не писания о Джоне Брауне с содержавшимся в них откровенным оправданием и чуть ли не обожествлением насилия,— ибо Джон Браун был-таки объявлен национальным героем во время Гражданской войны Севера и Юга,— но именно текст, направленный против поистине неамериканской традиции подданства.

Подобная попытка дискредитации была предпринята вновь в 70-х годах специальной комиссией, созданной по заданию Президента США для расследования студенческих беспорядков: в заключительной части ее доклада делался вывод о вредном влиянии эссе Торо на студенческие массы, демонстрировавшие непослушание и совершавшие акты насилия в конце 60-х годов. Однако факт остается фактом — благодаря написанной в 1970 году Дж. Лоуренсом и Р. Э. Ли пьесе «Ночь, которую Торо провел за решеткой», сделавшейся самой частой постановкой на сценах американских колледжей, Торо приобрел огромную популярность среди студентов университетов. И когда в 60-е годы Мартин Лютер Кинг распространял эссе Торо среди участников и сторонников движения за равные гражданские права в Америке, то он делал это с целью показать властям, что сознательные массовые выступления против законов и предписаний, содержащих элементы расовой дискриминации, происходят отнюдь не в русле простой имитации действий Ганди и его последователей или какого-либо другого иностранного образца, но они глубоко укоренены в чисто американской традиции нравственно мотивированного гражданского неповиновения.

Благодаря движению за равноправие эссе Торо наконец получило у него на родине то массовое распространение, о котором его автор тщетно мечтал при жизни. Популярность этого эссе увеличивалась и благодаря растущему недовольству войной во Вьетнаме. Многие призванные на службу молодые американцы просто отсылали назад полученную повестку, прилагая к ней экземпляр Гражданского неповиновения, где в словосочетании «мексиканская война» первое слово было заменено словом «вьетнамская». Группы людей, ссылаясь на авторитет Торо, блокировали военный транспорт, направлявшийся к портам западного побережья, а арестованные демонстранты зачитывали полицейским и судьям то предложение из эссе, где говорится, что в такое время тюрьма является единственным достойным местом для гражданина, сохранившего свою нравственность. Немало видных фигур общественной жизни и культуры, например певица Джоан Байес, следуя принципам Торо, заявляли о своем отказе частично или полностью платить налоги до тех пор, пока война во Вьетнаме не будет прекращена.

В конце 60-х и начале 70-х годов у американцев проснулся интерес к книге Уолден, или Жизнь в лесу. Это произошло во многом благодаря литераторам так называемого «поколения битников», таким, например, как Аллен Гинз-берг и Джэк Керуак, а также множеству хиппи, которые отворачивались от «американского образа жизни» и все больше начинали ориентироваться на образцы жизни простой и естественной, описанные Торо в Уолдене. Многие «отщепенцы» начинали основывать аграрные коммуны, которые зачастую назывались «Уолден» —что свидетельствовало лишь о поверхностном прочтении Торо и неглубоком понимании его уолденского эксперимента, предпринятого, казалось, в пику попытке коллективной трансформации, которую желали осуществить его современники-трансценден-талисты на ферме Брук. Новые «уолденские» коммуны скорее, правда, следовали примеру так называемого «Уолде-на-2» —книги, написанной философом-бихевиористом Варрусом Фредериком Скиннером в 1965 году. Но поскольку этот проект свободного от агрессии идеального общества опирался только на бихевиоризм, т. е. на теорию «правильного» поведения, то он не имел с концепцией самого Торо, зерном которой была идея внутренней самотрансформации, Ничего общего, кроме названия. Культ же Торо среди хиппи привел к тому, что мистическая сторона его произведений становилась предметом все более пристального и внимательного изучения. Одновременно экологические аспекты произведений Торо также способствовали обострению интереса к его фигуре: этот интерес стимулировался растущим движением в защиту окружающей среды, и прежде всего, такими организациями, как «Сьерра-клуб» и «Друзья Земли» («Friend of Earth»).

Поскольку Торо сделался в 60-е годы чуть ли не идолом радикальных и леволиберальных американцев, то он автоматически дискредитировался в консервативных кругах Соединенных Штатов. Однако возобладавший уже в середине 70-х годов крайне консервативный курс во внутренней политике США с его возрождением идеологии потребительства и роста благосостояния, с его обожествлением материалистического «американского образа жизни», с его воскресной моралью «молчаливого большинства», с его плоским религиозным фундаментализмом привел к тому, что Торо вновь вышел из моды у себя на родине. Но, в общем, у Торо, который перестал быть своего рода политико-мировоззренческим «символом веры», вновь повысились шансы быть прочитанным — пусть и меньшим числом читателей — менее предвзято и избирательно, чем в годы его пиковой популярности.

А как обстоит дело с Торо в Германии? «Кажется, что Торо читают сегодня повсюду, кроме Германии»,— писалось в предисловии к первому немецкому изданию эссе Торо Гражданское неповиновение (1967). И при этом Германия была первой неанглоязычной страной, которая открыла для себя Торо: уже в 1897 году увидел свет перевод Уолде-на на немецкий, сделанный Эммой Эммерих. Тем не менее, вплоть до второй мировой войны у этой книги было очень мало читателей. И если во время нацистской агрессии среди представителей движений Сопротивления во Франции, Дании и в Нидерландах эссе Торо тайно передавалось из рук в руки, то для самих немецких антифашистов оно почти ничего не значило. И лишь благодаря движению 80-х годов за мир и разоружение эссе Торо стало известным широкой публике в Германии. Очень специфическим стимулом стали здесь дебаты о гонке вооружений — и, соответственно, восприятие Торо немецким читателем оказалось очень выборочным: как правило, читалось только его маленькое эссе Гражданское неповиновение, да и то слишком поверхностно. В силу этого Торо был редуцирован до политического писателя, а еще точнее — до некоего символа гражданского мужества, а его индивидуалистическая концепция сопротивления в подавляющем большинстве случаев поспешно помещалась в «один флакон» с массовыми движениями Ганди и Мартина Лютера Кинга. Странным образом, несмотря на очень сильно расширившиеся и окрепшие в Германии движения за сохранение и защиту окружающей среды, Торо до сих пор не открыт как пионер в экологии и как критик техно-индустриального общества. Даже для интересующейся литературой и эрудированной части немецкой публики Торо крайне редко выступает как величина, хотя он уже давно и несомненно принадлежит к классикам американской литературы. Показательно, что книга Скиннера по-немецки имеет название «Будущее-2» («Futurum Zwei»), ибо от немецкого читателя нельзя было ожидать, что, столкнувшись с названием «Уолден-2», читатели свяжут его с шедевром Торо, о котором не кто иной, как Герман Гессе, сказал следующее: «Американская литература, сколь бы дерзкой и великой она ни была, не может предъявить нам ни одной более прекрасной и глубокой книги, Чем эта».

В том, что Торо почти не известен сегодняшней Германии, отчасти виновата немецкая американистика. Объем имеющихся в ней исследований Торо мал настолько, что вполне можно говорить об игнорировании Торо. Единственное до сих пор поступавшее в продажу исследование творчества Торо имеет в своей основе политологический интерес, и из этого можно сделать вывод, что в немецкоязычной литературе об этом авторе явно преобладает восприятие его как социального критика в ущерб остальному. Германии — как широкой публике, так и ученым — еще предстоит по-настоящему открыть для себя «цельного» Торо. Во всяком случае, будем надеяться на это.

Торо, который сегодня является признанным классиком американской литературы и чье эссе Гражданское непови новение стало «самым знаменитым в мире эссе, когда-либо написанным американцем», всю жизнь сомневался, будет ли он признан как литератор своими земляками и современниками, а в свои юные годы и вовсе не был уверен в том, окажется ли он в состоянии вообще создать настоящее произведение искусства — такое, которое будет не злободневным, но сможет пережить своего создателя. Он спрашивал себя, не было ли лучше, если бы он целиком сконцентрировался на том, чтобы сделать из своей жизни образцовое художественное творение, вместо того, чтобы предпринимать попытку за попыткой создать литературный шедевр. Двустишие, датированное 1841 годом, ясно указывает на то, что он думал по этому поводу:

Моя жизнь была поэмой, которую я хотел бы написать;

Но я не смог ни прожить, ни выразить ее в словах.*

Какое счастье для всех нас, что в действительности ему удалось достичь и того, и другого. И пусть его творчеству, так же как и произведению искусства всей его жизни! предстояло ждать этого признания больше ста лет.

* My life has been the poem I would have writ;

But I could not both live and utter it.

Основные даты жизни

1817                 12 июля: в городе Конкорд, штат Массачусетс, родился Генри Дэвид Торо. Вступление в должность президента Монро (демократ).

1833                Начало учебы в Гарвардском университете. Президент Джексон (демократ) выбирается на второй срок.

1835               Школьная практика под руководством Орестеса А. Браунсона

1837                 Окончание учебы в университете; краткое время работает в публичной школе в Конкорде; знакомится с Эмерсоном — основателем новоанглийского трансцендентализма; начинает вести дневник. Вступление в должность президента Ван Бурена.

1838                 Основывает частную школу. Появляется первое американское издание книги Токвиля «О демократии в Америке».

1839                  Двухдневное путешествие по рекам Конкорд и Мэрримак с братом Джоном. Основана партия «Свободы», целью которой было предотвратить распространение рабовладения.

1840                 Начало дружбы с Бронсоном Элкоттом и Уильямом Эллери Ченнингом; эссе Лулус Персии Флакк опубликовано в трансценденталистском журнале « Диал». Выбор в президенты Гаррисона (виг); шестая перепись населения Соединенных Штатов дает цифру 17 миллионов человек.

1841                 Закрытие частной школы из-за обнаружения у Джона Торо открытой формы туберкулеза; начало двухгодичного проживания у Эмерсона. Основание трансценденталист-ской коммуны Брук Фарм; после смерти президента Уильяма Генри Гаррисона его преемником становится вице-президент Тайлер.

1842                 Брат Джон умирает от столбнячной инфекции (11 января); тяжелый психосоматический кризис как следствие этой утраты. Массовые переселения в штат Орегон («орегонская лихорадка»).

1843                 Получает место репетитора в Стэйтен-Айленде около Нью-Йорка; в конце года возвращается в Конкорд. Начало большой волны иммиграции из Скандинавии в Америку.

1844                 Невнимательность Торо в обращении с огнем становится причиной лесного пожара. Джеймс К. Полк (демократ) становится президентом;    подписанный    министерством иностранных дел и правительством Техаса договор о присоединении последнего отвергается сенатом.

1845                 4 июля в День независимости Торо переселяется в собственноручно построенную хижину на берегу озера Уолден. Маргарет Фуллер, борец за эмансипацию женщин, публикует свою книгу «Женщина в XIX веке»; аннексия Техаса.

1846                  23 июля из-за отказа платить налоги Торо проводит ночь в тюрьме. США объявляет войну Мексике. Спор об «уильмотском временном положении», в соответствии с которым в областях, отвоеванных у Мексики, не должно было быть рабства.

1847                 Окончание уолденского эксперимента; вновь помогает по хозяйству в доме у Эмерсонов. Американские войска одерживают победы в мексиканской войне.

1848                 Доклад Права и обязанности индивидуума по отношению к правительству. Основывается партия Свободной земли, целью которой является недопущение распространения рабства на новых западных территориях; президентом становится Захария Тейлор (виг).

1849                 Смерть сестры Хелен (14 июня); публикация эссе Сопротивление государственному насилию (известно впоследствии под названием Гражданское неповиновение). Золотая лихорадка в Калифорнии.

1850                  Начинает работать землемером; путешествие в Канаду. «Компромисс 1850 года» в дополнение к изданному Конгрессом ужесточенному закону о беглых рабах; вице-президент Филмор становится после смерти Тейлора тринадцатым президентом; выходит в свет роман Готорна «Алая буква».

1851                 Торо помогает беглым рабам перебраться в Канаду. Многие северные штаты подписываются под «законом о личной свободе», который запрещает выдачу властям беглых рабов; выходит в свет роман Мелвилла «Моби Дик».

1852                Выступает с большим числом докладов вне Конкорда. Выходит книгой произведение «Хижина дяди Тома»; Франклин Пирс (демократ) становится четырнадцатым президентом США.

1854                 Последняя чистка и публикация книги Уол-ден, или Жизнь в лесу; доклад и эссе Рабство в Массачусетсе. Закон Канзаса — Небраски; жители должны сами решать, быть им рабовладельцами или нет.

1855                 Путешествие на Тресковый Мыс (Кейп Код) и последующая литературная обработка этого опыта. В Канзасе борются за власть два правительства — сторонников и противников рабовладения; выходит книга стихов Уитмена «Листья травы ».

1856                 Встречается с Уолтом Уитменом в Бруклине. Выбор в президенты Джеймса Бьюкенена (демократа); гражданская война в Канзасе.

1857                 Путешествие по диким лесам штата Мейн; первая встреча с Джоном Брауном. Тяжелая экономическая депрессия; «решение Дреда Скотта»: высший суд отвергает апелляции об освобождении рабов на том основании, что рабы не являются гражданами США, но собственностью,  подобной вещам;  территориальное ограничение рабовладения объявляется противоречащим Конституции.

1858                 Путешествие в Белые горы; спор с издателем журнала «Атлэнтик мантли» («Atlantic monthly ») Лоуэллом. Линкольн во время дебатов заявляет, что федерация и рабство несовместимы.

1859                 Смерть отца и последовавшая за ней необходимость возглавить карандашную фабрику; публичное оправдание терактов Джона Брауна. Октябрь: Джон Браун со своими людьми нападает на федеральный арсенал в Харперс Ферри в (Западной) Вирджинии с целью поднять всеобщее восстание против рабства. Однако его арестовывают, сажают в тюрьму и 2 декабря казнят.

1860                 Естественнонаучный доклад: Видовая наследственность у лесных деревьев. Демократическая партия из-за вопроса о рабовладении окончательно раскалывается. Авраам Линкольн (республиканец) при минимальном перевесе голосов избирается президентом.

1861                  Ухудшение здоровья: болезнь легких; путешествие в Миннессоту; в ноябре сделана последняя запись в дневнике. Свободный от рабства Канзас становится 34-м штатом Америки; обстрелом форта Самптер в апреле начинается Гражданская война между Севером и Югом.

1862                 6 мая Генри Дэвид Торо умирает в возрасте 44 лет. В столице страны Вашингтоне делается заявление об отмене рабства; 19 июня рабство также отменяется на западных территориях.

Отзывы и свидетельства

Еще никогда не было в Америке столь истинного американца, как Торо.

Ральф Уолдо Эмерсон, основатель новоанглийского трансцендентализма («Торо», 1862)

Вся его жизнь была поиском доктора.

Джеймс Рассел Лоуэлл, аболиционистский писатель и литературный критик («Торо», 1862)

В двух словах, Торо был симулянтом и трусом. Он не желал делиться своей добродетелью с современниками, но, забившись в угол, лелеял самого себя.

Роберт Льюис Стивенсон, романист и литературный критик («Генри Дэвид Торо: его характер и его суждения», 1880)

Ни один другой писатель не сделал большего для независимости американской мысли.

Фрэд Льюис Пэтти, историк литературы («Торо» в «Истории американской литературы», 1896)

Своей жизнью и своими произведениями Торо показывает, чего могли достичь американские пионеры — когда они устремлялись в область культуры, а не стремились к материальным завоеваниям, когда они искали в жизни глубины и интенсивности, а не старались просто как можно шире растечься по континенту.

Льюс Мамфорд, американский культуролог и критик («Золотой день», 1926)

Его идеи оказали на меня очень большое влияние. Я перенял некоторые из них и советовал всем моим друзьям, поддерживавшим мою борьбу за независимость Индии, как следует изучить Торо. По этой причине я и позаимствовал название для нашего движения за независимость из эссе Торо Гражданское неповиновение.

Махатма Ганди (цитируется по изданию: Уолтер Хардинг «Руководство к чтению Торо», Нью-Йорк, 1959)

Я впервые прочел эссе Торо Гражданское неповиновение в начале своей учебы в колледже. Меня так пленила и взволновала его идея о том, что человек не должен сотрудничать с дурной в нравственном отношении системой, что я перечитывал этот текст вновь и вновь. И во мне росло убеждение, что отказ сотрудничать со Злом является такой же моральной обязанностью, как работа во имя Добра. Никто другой не сформулировал эту идею так точно и не передал ее с такой страстью и доходчивостью, как Генри Дэвид Торо. Благодаря его текстам и его личному примеру мы стали наследниками протеста, понимаемого творчески. Не нужно тратить много слов, доказывая очевидность того, что учение Торо сегодня не только живо как прежде, но поистине стало еще более актуальным, чем в прошлом веке.

Мартин Лютер Кинг («Он завещал нам протестовать творчески», 1962)

Прошло почти 60 лет с момента моего знакомства с трактатом Торо Гражданское неповиновение. При первом прочтении он глубоко перепахал меня: вот то, думал я, что касается меня лично. Только много позже я понял, откуда было у меня это чувство. Мое сердце было покорено тем конкретным, личным, тем «здесь и сейчас», которое имелось в тексте. Торо формулировал не общий принцип как таковой; он описывал и обосновывал свою позицию в определенной историко-биографической ситуации. Он обращался к своим читателям в общей для них ситуации так, что читатель не просто узнавал, почему Торо действовал в то время так, как он действовал, но и то, почему он сам, т. е. читатель, должен в случае необходимости действовать таким же образом, если действительно желает сделать свое существование поистине человеческим.

Речь здесь идет не просто об одном из множества случаев борьбы бессильной истины против враждебной истине власти. Речь здесь идет о совершенно конкретном указании на тот поворотный пункт, в котором эта борьба становится обязанностью человека, желающего сохранить человеческое в себе. Торо, говоря столь конкретно о своей исторической ситуации, высказывает тем самым правило, всеобщее для человеческой истории.

Мартин Бубер, (письмо еврейского философа издателю «Массачусетс Ревью», 1962)

Библиография

1. Библиографические издания

Henry David Thoreau. A Descriptive Bibliography. Hg. von Raymond R. В Pittsburgh, Pa. 1982 (erfajit in er-ster Linie die Primarliteratur).

A Bibliography of Henry David Thoreau. Hg. von Francis H. Allen. Boston New York 1908; Repr.: New York 1967 (wic-tig fur die vor 1900 erschienene Literatur).

Henry David Thoreau and the Critics. A Checklist of Criticism, 1900—1978. Hg. von Jeanetta Boswell/Sarah Crouch. Metuchen, N. J./ London 1981 (die bislang um-fangreichste Sekundarliteratur-Bibliographie zu Thoreau).

Uber Neuerscheinungen informiert vierteljahrlich das «Thoreau Society Bulletin».

2. Литература о Торо (Раздел дан в сокращенном виде.)

Adams, Stephen/Donald Ross Jr.: Revising Mythologies. The Composition of Thoreau's Mahor Works. Chariot-tesville,Va. 1988.

Anderson,  Charles R .: The Magic Circle of Walden. New York 1968. Bridgman,  Richard: Dark Thoreau. Lincoln, Neb./London 1982.

Burbick, Joan: Thoreau's Alternative History: Changing Perspectives on Nature, Culture & Language. Philadelphia 1987.

Сaveil,   Stanley: The Sense of «Walden». New York 1972. Channing,   William   Ellery,   Jr.: Thoreau: The Post Naturalist. (1873) Repr.: New York 1966. Cook,   Reginald   Lansing: Passage to Walden. Boston 1949.

Ede1,  Leon: Henry David Thoreau. Minneapolis 1970. Emerson, Ralph W a 1 d о: Thoreau. In; The Portable Emerson. Hg. von Mark van Doren. о. О. 1976: S. 567f.

Feldhoff,   Heiner: Von Gliick des Ungehorsams. Die Lebensgeschichte des Henry David Thoreau. Weinheim 1989. Flak,   Micheline: Thoreau, ou la Sagesse au Service de 1'Action. Paris 1973. Foerster,   Norman: The Intellectual Heritage of Thoreau.Folcroft, Pa. 1969. Gayet,   Claude: The Intellectual Development of Henry David Thoreau. Uppsala 1981. Glick,  Wendell  P. <Hg.): The Recognition of Henry David Thoreau. Selected Criticism Since 1848. Ann Arbor 1969. Gozzi,   Raymond   D. (Hg.): Thoreau's Psychology; Eight Essays. Lanham, Md. 1983. Greene,  David  Mason: The Frail Duration; A Key to the Symblic Structure of «Walden». San Diego 1966. Harding,  Walter: The Days of Henry David Thoreau: A Biography. New York 1967.

(Hg.): Henry David Thoreau: A Profile. New York 1971. (Hg.): Thoreau: A Century of Criticism. Dallas 1954. /George  Brenner/Paul A.  D oyl e (Hg.): Henry David Thoreau: Studies and Commentaries. Rutherford, N. J. 1972. /Michael Meyer: The New Thoreau Handbook. New York/ London 1980.

(Hg.): Thoreau as seen by his contemporaries. Magnolia, Ma. 1991.

Hicks, John Harlan (Hg.): Thoreau: A Centenary Gathering. In; The Massachusetts Review. Vol. 4. Amherst 1962. S. 4If.

(Hg.): Thoreau in Our Season. Amherst, Mass. 1966.

Howarth,   William   L.: The Book of Concord. Thoreau's Life as a Writer. New York 1982.

Innerhofer, Helga: Henry David Thoreau. Seine Stellung zu seiner Zeit, zu Mensch und Natur. (Unveroffentlichte Dissertation.) Universitat Innsbruck 1951.

Johnson,   Linck   С .: Thoreau's Complex Weave: The Writing of «A Week on the Concord and Merrimack Rivers» with the Text of the First Draft. CharlottesviUe, Va. 1986.

Klumpjan, Helmut: Die Politik der Provolation: Henry David Thoreau. Literat — Gesellschaftskritiker — Nonkonformist. Frankfurt/Bern/New York/Nansy 1984.

Lacey,  James  Francis: Henry David Thoreau in German Criticism, 1881—1965. (Unveroff. Diss.) New York University 1968.

Lebeaux, Richard Mark: Young Man Thoreau. Amherst, Mass. 1977. Thoreau's Seasons. Amherst, Mass. 1984. McElrath,  Joseph  R.,  Jr .: Walden (Commentary). Lincoln, Neb. 1971.

(Hg.): Thoreau: A Symposium. In: The Emerson Society Quarterly. Vol. 19. Hartford, Conn. 1973. S. 131f.

Meltzer,  Milton (Hg.): Thoreau: People, Principles, Politics. New York 1963.

/Walter Harding:A Thoreau Profile. Concord 1976.

Moldenhauer,   Joseph  J.: Merrill Studies in «Walden». Columbus 1971.

Paul,   Sherman: The Shores of America. Thoreau's Inward Exploration. Urbana, 111. 1958.

(Hg.): Thoreau: A Collection of Critical Essays. Englewood Cliffs 1963.

Pokrovsky,   Nikita   E.: Henry Thoreau (engl. Ubers. d. russ. Originals). Moskau 1989.

Ruland,   Richard   (Hg.): Twentieth Century Interpretations of «Walden»: A Collection of Critical Essays. Englewood Cliffs, N. J. 1968.

Salt,  Henry Stephens: Life and Writings of Henry David Thoreau. (London 1890). Repr.; Hamden, Conn. 1968.

Shanley, James Lyndon: The Making of «Walden», with the text of the First Version. Chicago/London 1965.

Stoller, Leo: After Walden: Thoreau's Changing Views on Economic Man. Stanford 1957.

Taylor, J. Golden (Hg.): The Western Thoreau Centenary. Selected Papers. Logan, Utah 1963.

Time, Eugene F. (Hg.): Thoreau Abroad: Twelve Bibliographical Essays. Hamden, Conn. 1971.

Van Doren, Ma г к : Henry David Thoreau: A Critical Study. (Boston 1916). Repr.: New York 1961.

Wagenknecht, Edward: Henry David Thoreau, what manner of man. Amherst, Mass. 1981.

Wolf, William J .: Thoreau. Mystic, Prophet, Ecologist. Philadelphia 1974.

Zwanzig, Karl-Joachim: Henry David Thoreau als Kriti-ker der Gesellschaft. (Unveroffentlichte Dissertation) F. U. Berlin 1956.

Именной указатель

Агасси, Луи    33

Байес, Джоан   196

Бётье, Этьен де    153

Браун, Джон   43, 45, 46, 143, 171—177, 186, 187, 195 Браунсон, Орестес А.   25

Ганди, Махатма   159, 163, 194, 199

Гаррисон, Г. О. Блейк   34, 154, 155, 164

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих    101

Гинзберг, Аллен   196

Готорн, Натаниэл   31, 48, 117

Гриль, Гораций   31

Дан, Чарльз   117

Джаффа    159

Джексон, Эндрю   17

Джексон-Браун, Лидия    24

Кант, Иммануил   13, 15

Карлейль, Томас   13

Керуак, Джэк   196

Кинг Мартин Лютер    158, 159, 163, 194, 195, 199

Кольридж    13

Кройц, Йоханн Лютер    158, 159. 163, 194, 195, 199

Кэнбис, Генри Сейд   193

Ли, Роберт Эдуард    195

Линкольн, Авраам   47, 187

Локк, Джон   154

Лоуренс, Дж.    195

Лоуэлл, Джеймс Расселл   44, 191

Маккарти, Джозеф Реймонд 194

Маркузе, Герберт   86

Маслоу, Абрахам   135, 139, 183

Маттисен, Фрэнсис Отто   193

Мейер    70, 191

Монтень, Мишель де   25

Одюбон   65

Оуэн, Роберт   110

Пейли, Уильям    151

Пилсбэри, Паркер   47

Полз, Шерман    193

Полис, Джо   43

Рауз   99

Рикетсон, Дэниэль    39, 47

Рипли, Джордж   108

Сведенборг, Эмануил    50

Симе, Томас    36

Сиуолл, Эдмунд    26

Сиуолл, Эллен    27, 29

Скиннер, Баррус Фредерик 197, 199

Сократ 111, 112, 145

Стейплз, Сэм 33, 137, 142, 145

Стивенсон, Роберт Льюис    191

Сэнборн, Фрэнк   45

Торо, Джон (отец)   19—21, 44, 114

Торо, Джон (сын)   20, 21, 26, 28, 30

Торо, Мэри   33

Торо, Синтия    20, 23, 147

Торо, София   20, 147

Торо, Хелен   20, 21, 23, 34, 147, 179

Уильяме, Генри    36

Уитмен, Уолт   42

Фейербах, Людвиг    94

Филд, Джон    92

Фихте, Иоганн Готлиб    13

Форд, София    33

Фуллер, Маргарет   28, 35, 108

Фурье, Шарль    109, 110, 114

Хардинг    70, 191

Хедж, Фредерик Генри    135

Хор, Эдгар    43

Ченнинг, Эллери Уильям    28, 32, 34, 36, 46, 48, 49

Чёлмондели, Томас   39, 47

Шеллинг, Фридрих Вильгельм Йозеф фон    13

Шлейермахер, Фридрих Даниэль Эрнст    13

Эдварде, Джонатан    129

Элкотт, Эймос Бронсон   28, 42, 47, 48, 108, 147

Эмерсон, Лидиан    28

Эмерсон, Ральф Уолдо   14, 16, 23, 24, 28—31, 33—35, 37, 38, 44, 48, 50, 51, 53, 79, 86, 94, 102—106, 110, 112, 117, 136, 146, 188, 191

Эмерсон, Уильям    31

Эммерих, Эмма, 198

Этцлер, Дж. А.    83, 84

Об авторах

Хельмут Клумпьян защитил диссертацию по политическим взглядам Генри Дэвида Торо; с тех пор занимает должность ассистента в университете г. Эрланген. Его брат Ханс-Дитер работает учителем в Эссэне и, кроме того, выступает как переводчик и публицист.

Подготовил к обнародованию:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru