Трубников Н. Н.

СМЕРТЬ И ВЕЧНОСТЬ

МЕТАФИЗИКА ИЛИ НРАВСТВЕННЫЙ СМЫСЛ СМЕРТИ В СВЕТЕ СООТНОШЕНИЯ ВРЕМЕНИ И ВЕЧНОСТИ

Понятие вечности в его первичном и самом глубоком смысле есть понятие, более относящееся к историческому, чем к физическому. Его следовало бы отнести скорее к длительности дел, поступков и мыслей человеческих, чем к превышающему всякую вечность, не измеренному нами и неизмеримому течению космической длительности. Когда мы говорим об этой длительности и называем ее вечностью, мы имеем в виду лишь сверхмерность физического времени. Мы подразумеваем здесь под вечностью лишь беспредельность природы, ее неведомые начало и конец. Наше понятие вечности здесь, по сути дела, отрицательно и пусто, потому что в природе как таковой, прежде всего в доступном положительному знанию физическом мире, от элементарных и сверхэлементарных частиц до галактик и метагалактик, течение и длительность времени необъятны как в большом, так и в малом. И пока мы не приложили к какому-то отрезку этой длительности своей человеческой меры, она остается пустой длительностью, доли секунд и совокупности часов или веков которой одинаково беспредельны и в этой своей одинаковой беспредельности равноценны.

Другое дело вечность, понятая как историческое время. Это — уже объятая нами, измеренная минутами и веками человеческого бытия длительность. Она получила здесь если не свою единственную или единственно возможную, то, во всяком случае, единственно имеющую для нас смысл меру. И именно здесь, при всей ничтожности и ограниченности этой меры, при всей обреченности исторического перед физическим, при всей хрупкости постигнутого перед непостижимым и измеренного перед безмерным, мы имеем исполненное время. Мы имеем время, наполненное человеческими делами и человеческим смыслом. Именно здесь хаос возведен в достоинство космоса, длительность — в достоинство движения, развития, восхождения. И именно здесь физическое время приобретает метафизическую меру вечности. И тогда сама история человечества, история человеческих жизней и дел предстает перед нами не как физическое количество минут праздной прогулки в мир, но как крестный путь созидания человека и человечества, как переход из времени в вечность.

Стало быть, есть физическая длительность природы как таковой. Ее мерой является количество, которое мы называем временем и прикладываем к нему нашу по-человечески ограниченную меру секунд и часов, хорошо сознавая, что сама по себе эта длительность находится вне любой возможной меры, превышая и подавляя ее своей безмерностью. И есть придающая ей человеческую меру длительность человеческих жизней и дел. Есть длительность безмерности, которой безразличен масштаб нашей меры, потому что она есть не столько движение, сколько состояние, к которому мы прикладываем наши часы и секунды и называем временем, и есть время движения человеческих жизней и дел, время становления человека, измеренное веками.

Измерение первой нуждается в более строгих, чем вечность, мерах и имеет их. К измерению второй может быть приложена и чисто количественная шкала физических секунд и часов, как некоторая внешняя мера, но она не может быть измерена ни секундами, ни часами и нуждается в иной, качественной мере. В этом смысле физическое время как раз и есть категория количественная, тогда как метафизическое, т.е. вечность, — качественная.

Мы, таким образом, имеем две меры длительности: физическую меру времени и метафизическую меру вечности.

И тогда одним из главных вопросов человеческой жизни и судьбы, от решения которою зависит сам их смысл, оказывается вопрос: какой из этих двух мер мы их измерим? Какую из них мы приложим к длительности нашего собственного бытия — меру физического течения часов или меру вечности? Что изберем в качестве критерия и меры ценности нашей собственной жизни — время или вечность?

Этот вопрос жизнь задает каждому из нас, даже когда мы отказываемся услышать и понять его. Но, и не услышав и не поняв, мы так или иначе отвечаем на него делами нашей жизни, и от этого ответа зависит не только наша личная судьба и смысл личной жизни каждого из нас, но, пусть пока это выглядит как парадокс, судьба и смысл самого времени — уйти ли ему в физическую скоротечность минут и тем самым миновавших часов прошлого или перейти в вечность?

Если мы избираем в качестве меры человеческой жизни физическое количество часов, то библейский Мафусаил со своими восемьюстами лет жизни заметно выигрывает перед Христом с его тридцатью тремя годами. Или, если отказаться от религиозно окрашенной модели, 150-летняя жизнь пастуха благословенных Кавказских гор и 30-летняя — поэта. В грубой модели Мафусаила-Христа мы получаем не более чем любопытный феномен продолжительной жизни, с одной стороны, и не идущий с ним в сравнение фактор бытия людей на протяжении почти двадцати веков. В менее характерной, но более реальной модели пастуха и поэта мы получаем то же отношение: неумолимое поглощение и перевод в небытие, чисто количественное течение физического времени, которое оказывается вынужденным отступить перед его качественной, пусть физически короткой, наполненностью.

И действительно. Пред лицом физического, количественного времени человек — чистое ничто. Меньше, чем ничтожество, чем частица пыли на бархане вселенной. Перед лицом вечности он — нечто. И даже больше, чем нечто, потому что она, эта вечность, — его вечность. Ее мера — это его собственная мера. Она принадлежит ему. Есть определенное его бытием, его страданием и преодолением этого страдания, его поиском и открытием себя в мире, его творчеством и созиданием и измеренное мерой этого созидания время. Она есть наполненная длительность, есть время вечности, изъятое из хаоса беспредельного. А потому и сам человек, как мастер своему творению, принадлежит этой вечности, конечной мере исторической длительности его дел.

«Какой мерой мерите, той и вам будет отмерено». Иначе говоря, человеческая жизнь, измеренная лишь мерой минут и часов, мерой времени физического, без связи с вечностью, оказывается не столько жизнью, сколько существованием в чужой и слепой власти физического мира, перед которым человек ничтожен и слаб и который способен породить в нем лишь страх смерти, страх иудейский, убивающий заживо и лишающий жизнь не только ее радостей и красок, но и самого ее смысла. И тогда действительно «живому псу лучше, чем мертвому льву», тогда действительно «лучше всего вовсе не родиться». Конечной мерой жизни, а значит, и мерой ее смысла и ценности является здесь лишь физическая длительность, своей пустотой превышающая вечность и растворяющая ее в этой пустоте, но ничтожная этой же пустотой перед вечностью. И тогда смерть оказывается единственной значимой истиной бытия. Справедливыми оказываются самые безотрадные из пессимистических учений.

Человеческая жизнь, измеренная мерой вечности, ничтожная часами, но великая самой этой мерой, приобретает иную размерность и иной смысл. Она переводит Мафусаила в Христа. Мера вечности переводит иудейский страх смерти, убивающий нас и заставляющий убивать и лишающий жизнь смысла и ценности, в страх предвечный, страх лишенной смысла смерти, заставляющий нас преодолевать и творить, придающий жизни ее единственно человеческий и единственно достойный человека смысл.