Трубников Н. Н.

Евгению Петровичу Никитину

ПОПЛАВОК, ГОТОВЫЙ КАНУТЬ В ВОДУ

Я постиг тщету за эти годы.

Что осталось, знать желаешь ты?

Поплавок, готовый кануть в воду,

И слова — в бездонность пустоты.

Игорь Северянин

Это хорошие стихи, Евгений Петрович. Я выписал их для тебя. Тебе они тоже должны понравиться. И не только потому, что нам довелось с тобой побывать с удочками на благословенных берегах Суды («Внучка Волги, дочь Шексны», как называл ее Иг. Северянин), где вырос и заразился общей для нас рыболовной страстью этот полузабытый сейчас поэт, но и потому также, что эти слова имеют для нас, для тебя и меня, особый смысл. Я имею в виду не только слово о поплавке, но прежде всего мысль о слове, готовом кануть в бездну.

Мне кажется, что, говоря о тщете и пустоте, Игорь Северянин несколько покривил душой. Если бы его слова заключали в себе полную правду, он, наверно, не стал бы писать, просто не смог бы. Кому охота говорить в заведомую пустоту? Я думаю, что он все-таки надеялся, пусть очень слабо, на отклик.

И еще. Если есть поплавок, к тому же «готовый кануть в воду», то это тоже не тщета. Пока он перед тобой, то это тоже надежда. И это еще радость, красота и жизнь.

И слово. Что бы ни было, я все-таки хотел бы и дальше верить — и думаю, что в глубине души верил и он, — что слово, доброе, искренне сказанное слово не канет в пустоту, что через времена и пространства, если не через три ближайших измерения, то через более отдаленное четвертое, оно когда-нибудь дойдет по верному адресу и найдет отклик в близком сердце. И хотя, как справедливо сказал гениальный Тютчев, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», хотя нам не дано знать, отзовется ли оно вообще как-нибудь, разве слова Игоря Северянина канули в бездну пустоты? Разве не отзываются они сейчас, не находят сочувствие в наших сердцах?

«О Суда! Голубая Суда!» Имя этой реки он рифмовал со словами «пленительное чудо». И разве это не пленительное чудо для всех нас, кто умеет держать в руках удочку, эти имена: Суда, Шексна, Волга? А Селигер? А Белое море и Белое озеро? А для меня еще Байкал и Урал. И река Белая. Не они ли наша страна обетованная? Отрада наших очей — наших очес, как молитвенно произносил это слово Пушкин.

Нет, это еще не тщета. И не в бездонность пустоты канули слова поэта. В нашу память, как добрые семена в хорошо унавоженную (я не без смысла ставлю здесь это слово, не говорю «взрыхленная» или «подготовленная») почву. Пали, и проросли, и зацвели, и принесли плоды. И отозвались, и слились с берегами, которые знаем, помним и любим мы.

И сейчас, когда я пишу это, в эту глухую январскую полночь, слова о голубой Суде согревают мое сердце. Я снова вижу эти озера и реки, где мы бывали, наши готовые кануть в воду поплавки, наши палатки на берегу, наш закопченный чайник. И Чарли. И тех, кто был с нами, и кого с нами не было...

Бездна? Да, конечно. Но только не пустоты.

* * *

Как это было? Или, точнее, как это видится отсюда?

Свежо. Совсем еще темно. Сыро. Но все же приходится вставать. Ничего не поделаешь. Повалялся бы еще, да... В спальнике-то хорошо. А вот вылезать и одеваться... Одежда совсем отсырела. Вечером надо было все закатать в телогрейку в виде подушки, вот бы она и не отсырела.

Однако делать нечего. Приходится вылезать из теплого мешка и, скрючившись в тесной палатке, одеваться в сырое и холодное. «Молния» вверх, и выбираюсь. Можно распрямиться... Светает. Без четверти пять. Часа через два с небольшим взойдет солнце. Самое время.

Из соседней палатки высовывается заспанная морда Чарли. Он лениво вылезает, вытягивает передние лапы, глубоко прогибается в позвоночнике, медленно и долго зевает, и только проделав эту процедуру, бросает на меня взгляд и лениво взмахивает хвостом. Теперь он может осмотреться. Ничего интересного. Туман. Чарли подходит ко мне, обнюхивает, не обманули ли его слух и зрение, и подставляет в мою руку свою сонную теплую морду.

— Здравствуй, Чарли! Здравствуй, мой хороший! Пойдем гулять.

Мы идем по опушке, пока палатки не скрываются в сером предрассветном сумраке, и расходимся в разные стороны. Чарли метрах в пяти от меня. Его пасть раскрыта, щеки оттянуты далеко назад. Светлеют широкие коренные зубы, длинные молочно-белые клыки. На меня он не смотрит. Он хотя и невоспитанный, очень невоспитанный, но благородный и деликатный пес. Выпрямив стройное светло-рыжее, коричневое в этом неясном свете тело с кудрявой гривой на выпуклой груди, высоко подняв голову, вытянув, как слегка изогнутую широкую саблю, украшенный густой бахромой хвост, он внимает глубоким сумеркам на опушке, обманчивой тишине леса, каким-нибудь слышным только его уху шорохам или всплескам невидимого за серой мглой озера. Туман поглотил запахи. Темнота сузила видимое пространство мира. За неясными его контурами может скрываться любая опасность, и Чарли насторожен. Во всякую секунду, даже долю секунды — я это вижу по тому, как он стоит, — он готов бросить в стремительном прыжке свое упругое молодое тело, заслонить меня, сразиться, погибнуть...

Нет, нет. Этого он не станет делать... Заслонить? Сразиться? Вряд ли. И уж никак не погибнуть. Потому что там, в двух десятках шагов отсюда сладко спит в палатке Вова. И только за Вову Чарли бросится на любого врага, сразится до конца, победит или погибнет в радостном сознании долга, исполненного на службе его божества.

Мы возвращаемся. Чарли весело бежит впереди. Возле палаток, у потухшего костра я сажусь на принесенный откуда-то ствол сухой полусгнившей березы и закуриваю. В чайнике пусто. Все вчера допили. Ничего, в лодке я от жажды не умру... Допили и допили.

Из-под тента большой палатки я достаю пакет с пряниками и один кладу в карман телогрейки. Другой идет на взмах Чарлиных челюстей. Его умильный взор выпрашивает, выклянчивает, буквально вымогает еще, но я тверд: «Нельзя! Вова не велел». Имя Вовы действует магически. Чарли поворачивается к палатке, подсовывает снизу нос и что-то вынюхивает. Потом возвращается и смотрит не меня с недоумением. Он хочет сказать, что Вова спит, и, пока Вова спит, его власть над ним, Чарли, является чисто номинальной, что пряники сейчас в полном моем распоряжении, и, следовательно, я имею не только физическую возможность, но и юридическое право угостить ими всех, кого только найду достойным. И уж если положить руку (или лапу, неважно) на сердце, то нам ли не знать, кто чего достоин? Я делаю вид, что не понимаю. Чарли разочарован. Он опускает голову. Но вскоре снова поднимает ее. Он прощает мне. Он всем нам прощает. Он уже привык к тому, что люди, к сожалению, редко, слишком редко обнаруживают хороший вкус, настоящую сообразительность и рыцарски благородные чувства. Могущественные, властные, но странные, удивительно непоследовательные существа. Чарли это знает.

И он прощает людям. Может быть, тоже чуть-чуть небескорыстно? Кто знает? Он подходит ко мне, кладет морду на мое колено и прикрывает глаза.

Пора собираться. Пока то да се, а время идет. Заранее всегда лучше встать на место.

Банка с червями, коробочка с опарышем, подкормка в полиэтиленовом пакете (Чарлина крутая овсянка), два коробка спичек (один в горячке может упасть и намокнуть на дне лодки), крючки и все прочее на месте. Надо только взять еще новое короткое удилище (один метр длиной, склеил зимой из бамбука) с обычной «невской» катушкой. Это для дорожки: надо попробовать, как оно поведет себя на воде.

Раньше я брал в лодку свое большое удилище (гэдээровское — «Нордзее»), но оно слишком длинное. В лодке с ним трудно управляться.

Две удочки, весла, подсачек (я им обычно не пользуюсь и ношу в нем улов, когда тот, конечно, есть, а из воды или перекидываю удочкой через борт или, если попадается что-нибудь покрупнее, беру прямо из воды руками, за спинку возле жабр, так проще).

Чарли провожает меня. Он хотел бы залезть в лодку, но я с Вовиной непреклонностью произношу: «Чарли дома!»

Лавка мокрая от росы. Приходится вытирать ее. Сталкиваю лодку и ставлю весла в уключины. Чарли, склонив голову, смотрит на меня и, только когда я отгребаю метров на двадцать от берега, сначала уныло трусит, а потом быстро, длинными скачками, низко распластавшись над землей, несется назад к палаткам. Сейчас он опять завалится спать. Заберется под телогрейку на краешке Военного спального мешка и будет досыпать.

Вот и наши колышки. Выплыли из тумана. Спокойно привязываюсь. Все налажено и отработано. Весла в лодку. Бросаю подкормку... На часах половина шестого. Часа через полтора взойдет солнце. К половине седьмого (тьфу-тьфу — не сглазить!) может начать понемногу поклевывать. Все в порядке. Поплавки на месте и «готовы кануть в воду». Теперь можно спокойно закурить. На правой удочке у меня червячок, а на левой опарыш.

Раньше я на опарыша никогда не ловил. Я много слышал о нем, видел, как на него ловят, но он вызывал во мне чувство брезгливости. Не как обычный червяк у всех начинающих рыболовов, а похуже... В общем, тот способ, каким его добывает один мой знакомый рыболов, для меня был неприемлем...

Потом меня научили, и я полюбил его (не способ, разумеется, и не знакомого — его я, наоборот, разлюбил за этот способ — я говорю об опарыше). И дело не только в том, что опарыш — превосходная наживка. В сто раз дороже, что его всегда можно приготовить на месте. Не добыть — я не оговорился, — а приготовить. Надо только как-нибудь исхитриться и поймать хотя бы одну рыбку. Уж одного-то червяка даже в самое сухое время можно найти. И когда вы ее поймаете, ее надо распластать пополам, вдоль, так сказать, по осевой линии и выложить в поллитровую банку (лучше всего стеклянную, чтобы вам все было видно), и прикрыть ее чем-нибудь от птиц, оставив, конечно, отверстия для мух. И мухи позаботятся обо всем остальном. Поставить ее надо где-нибудь в тени. Не ближе десяти метров от палаток. Почему? Ну, это вы сами быстро узнаете. А потом, дней через пять-шесть, надо сделать из прутика пинцет и доставать готовую наживку.

Я однажды решил, что моя рыбка слишком мала, и добавил в банку еще немного недоеденной вареной рыбы. А потом ночью прошел дождь, и в банку попала вода. Я думал, что мои опарыши пропали. Но когда через несколько дней заглянул туда (другой наживки уже не было, а на хлеб или кашу я не люблю ловить), я увидел там — я не преувеличиваю — слонов... Ну, не слонов. Пусть. Но это по крайней мере были поросята. Откормленные, довольные собой йоркширчики. Самый маленький был не меньше разрезанной пополам спички, но только вдвое толще. Их было много, белых, упитанных, в дружном, тесно сплоченном коллективе. Они покрывали всю поверхность густой беловатой массы, но не копошились в ней, а плотно, один к другому — сверху это выглядело как соты или как хорошо уложенные одна к другой бусины с темными точечками посередине — заполняли всю поверхность. Их погруженные в самую гущу оконечности, по-видимому, продолжали неустанно жрать питательную для них массу, а верхние выполняли функцию, какая у иных, иначе устроенных существ, выполняется нижней. Я не раз потом проверял это наблюдение и теперь утверждаю, что в баночке из-под обувного крема, в какой я беру их с собой в лодку, они всякий раз устраивают уборную на крышке, на ее обратной, верхней для них стороне.

Как-то надо было достать их оттуда. И что-то надо было сделать со своим носом. Я срезал раздваивающийся в виде рогатки прутик, уравнял кончики, заострил их в виде пинцета и, манипулируя инструментом на некотором расстоянии, достал десятка два (для пробы) самых больших и упитанных, цвета свежей слоновой кости, с выпуклыми колечками на плотном продолговатом тельце. Я уже знал, что их надо положить в баночку с крышкой и насыпать туда немного манной крупы. Так я и сделал. А когда в лодке открыл баночку, крупа была чуть серая, а они были сухие, чистые, деловито-деятельные. На крючок (английский бронзовый шестой номер с коротким цевьем — подарок Коли Карабанова) я надевал за головку двух, а третьего — вдоль, чтобы скрыть жало.

Это была замечательная наживка. На одну поклевку с червяком (хороший красный червь!) приходилось не менее четырех поклевок на опарыша. С тех пор я всегда так делаю. Рыбка — пополам сырая и вареная — и полстакана воды, чтобы только не закрыть рыбку. Все вместе примерно до половины банки. И можете спокойно ловить. Пока вы будете расходовать больших и упитанных, подрастут и напитаются маленькие. Порции, о которой я рассказываю, мне хватает на две недели, и я ловлю не один.

А вот и солнышко. Уже чувствуется на затылке. Уходит туман. Прояснилась, закраснела перламутровая даль озера. Чуть-чуть зарябило на воде... Правый поплавок как будто ослаб. Будто бы я длинноватый сделал спуск. Вчера было нормально, но возможно, что за ночь немного упала вода. Так тоже бывает. Левый поплавок на месте, а правый как будто чуть провис. Вроде бы даже клонится... А, пускай клонится. Когда буду менять наживку, убавлю сантиметра три-четыре. А пока и так постоит... Что? Нет. Ничего. Это мне показалось. Бывает, что травинка какая-нибудь проплывает, да и заденет. Вот и лещ так иногда клюет. Не то чтобы положить, а чуть наклонит, а потом опять как не бывало. Потом опять чуть наклонит... Всю душу другой раз вытянет: подсекать? не подсекать? Поди угадай! И этот опять... А ну-ка?.. Есть!.. Но... что-то очень уж он бодренький. Туда-сюда... как елец... А, миленький! Ты-то куда? Я тебя не ловил. Это ты сам напоролся.

Щуренок. Маленький. Сантиметров тридцать, не более. Тоненький, светленький. Наверно, только что проснулся и решил червячка заморить, и заморил, и попался, бедняга. Ну что же, не отпускать теперь... Попался и попался... С первой вас поклевкой! Можно опять червячка поставить... Вот тебя, например...

— Экий же ты, парень, скользкий да увертливый. Ну прямо... Ладно, не скажу кто... Лучше иди, потрудись на благо человечества, если ты такой шустрый... Испытай себя в деле... На низовой работе... В глубинке, что называется...

Вот вы возьмите, к примеру, поклевку. Знаете ведь, кто как клюет. А тоже раз на раз не приходится. Бывает, что и подлещик хватит как окунь, и окунь мусолит как подлещик. Как щучка клюет? Очень просто: тронула, повела, повела и в воду. Тут ты ее и подсекаешь... А этот?.. Ну, этот тоже правильно клевал. Чем он моложе, тем осторожнее. А лещ, наоборот, чем старше, тем осторожнее... И если ты его не засек, когда он раз поплавок положит да поднимет, ты его вообще на засечешь. Он тебя раскусит, а не ты его.

А левый где? Вот так и зевают... Нет, висит на крючке. Вот он. Подлещик. Даже под-подлещик. Вроде густеры. Двадцать сантиметров вместе с хвостиком.

Не больше... И заглотал... Вот это уже нехорошо... Это моя вина... Ведь сколько раз читал про зевник и экстрактор (экс-трактор, прямо как вице-паровоз!), а все не удосужился... Да и сделать его ничего не стоит. Чикайся теперь, когда каждая минута дорога... Ладно, сейчас я его кончиком удилища, сначала туда... и... оттуда... Вот и все... Ну и сопливый же ты, милок. Такой маленький, а уже сопливый... Руку теперь из-за тебя мыть.

Опять опарыша. Там-то у меня опять червячок, а сюда опять опарыша поставлю.

Хорошо. Телогрейку можно снять. Вот только ветерок затих. Гладко уж очень на воде. Красиво, конечно. Да только с ветерком лучше. Чтобы чуть-чуть рябило. Совсем немножко. Конечно, красоты той уже не будет, ну да мы ведь не за одной красотой сюда приехали. Красотой-то мы только Нелечку удивим. А Вове надо что-нибудь посущественнее...

Как по заказу. Чуть-чуть зарябило. Совсем немножко. Можно ловить.

Ребята спят. Не видят этой благодати. Так и проспят все царство небесное... Ладно, пускай поспят. Я, если уж совсем честно признаться, в лодке больше люблю быть один. На берегу, у костра или в лесу я бы один долго не выдержал. Не люблю, да и «негоже человеку быть одному». А в лодке — гоже. В лодке совсем другое дело. В лодке, если один, я никогда не качну, и меня никто не качнет. Да и разговоры ни к чему. Рыба-то, говорят, слышит. Так ни к чему в лодке разговоры. Сиди себе и дыши. И дыши... Однако можно и заку... Нет... Закурить мы пока подождем... Покурить мы всегда успеем, а вот... Ну-ка, положи. А теперь подними... Вот так... Ну! Пошел!

— Ни-и-фи-га!?!?!?

— Тихо, Коля, тихо! Спокойно! Сейчас первое дело — спокойствие... Крючок с поводком не жалко. А вот будет... Я тебе дам «будет»! Никаких «будет»!.. Потихонечку... Пусть он походит... Не спеши... А теперь давай, полегоньку поднимай его... Сейчас он у нас воздуху глотнет, и тогда мы его бочком, как на санках к борту... Нет, такого рукой не взять. Не обхватишь...

Подсачивать нужно... Так... Так... И... вот так...

Все... Все... Ничего... Только руки дрожат... И сердце... Если бы... В Москве... так в скорую... сейчас бы... звонили... Ударов двести... Ничего... Вздохни спокойно... Поглубже... Это не оно... Это он хрюкает...

— А еще говорят — нервы успокаивает... Вон как успокаивает... Концы отдать можно — так успокаивает...

Вот теперь еще подышать немного и можно покурить... Потом наживлю. Отдохнуть надо. Отдышаться... Ничего. Это тоже проходит.

Проходит.

Мысль о добыче в подсачке, сигарета, неторопливо посверкивающие зайчики на воде, пролетевшая стайка птиц, мерно покачивающийся поплавок на правой удочке — все это понемногу успокаивает. Дышится легко, свободно, широкой грудью. Сердце бьется не совсем ровными, но глубокими, мощными, постепенно выравнивающимися толчками... Встряска, конечно, ничего не скажешь, но сейчас все тело отзывается ощущением силы, полноты, добротности всего этого механизма, может быть немного изношенного, но с немалым, как видно, запасом прочности.

Хорошо. Хорош. Как тот, на Селигере. Женьке понравится. И Нелечке. И Вове.

Теперь можно еще раз закурить и наживлять. Другого такого сегодня больше не будет. Шумно я его вываживал. Ничего, нам и этого хватит.

Еще поклевка. Тоже на левый. Так, ничего себе. Этого я и через борт переки... Привет! Будьте здоровенькие!.. Перекинул... Ладно, пусть еще поплавает, подрастет.

А на правой так ничего и нет.

Как же это я раньше на одних червяков ловил? Или это озеро такое? Не привыкли они, что ли, к червякам?.. И окуней я здесь еще не видел... Ладно, на левую опять опарыша... И вот еще: когда я его вываживал, под теми кустами не иначе как щука шлепнула. И неплохая. Можно с дорожкой разок-другой пройтись. Блесну-то я не зря взял. Эта, конечно, не возьмет. Она, наверно, сытая, если шлепает. Однако щуки тут все-таки есть.

Раньше я на дорожку не ловил. Со спиннингом мне казалось веселее. Спиннинг у меня хороший, мощный. Забросишь, так уж забросишь. На Суде, бывало, километра два по берегу походишь, покидаешь, так другой раз пара-тройка щучек... Женя там роскошную щуку вытащил. Тоже не без приключений... Нырять пришлось, а потом часы из корпуса вытаскивать и механизм на солнышке сушить... Берега там чистые, песчаные, кидать удобно. Дно, правда, немного коряжистое, да где оно теперь не коряжистое, хотелось бы знать? Или на окуньков покидать, с «трофимовкой», где-нибудь возле устья Кензы, как раз напротив дома Лотаревых, где, собственно, и жил Игорь Северянин (кажется, он тоже Лотарев по фамилии), на той же Суде... А только собрались мы однажды в отпуск в Архангельскую область, и в самый последний день, часа за два, не более, до поезда сломал я ребро. В ванной поскользнулся, так о край и тяпнулся. Видите ли, под душем захотел пополоскаться напоследок. Вот и пополоскался. Сначала я не знал, что это ребро. Побаливает и побаливает — терпеть можно. А когда приехали да с рюкзаками потопали, что-то, чувствую, не то. Борька, как известно, шутить, а я ни посмеяться, ни вздохнуть, ни покашлять от души. А как со спиннингом вышел, да размахнулся, ну тут оно себя и показало. Тут оно и заскрипело. Так что вы думаете? Пришлось спиннинг в чехольчик убрать, садиться по-стариковски в лодку и распускать дорожку.

Тоже неплохой способ, скажу я вам. Тихий, спокойный. Не такой уж трудоемкий, как думают. Весла так себе, потихонечку перекладываешь, не надрываешься. Главное — не шуметь, веслами по воде не шлепать и не суетиться. Везде можно проехать, куда и спиннингом блесну не забросишь. И отцепиться всегда легко. С берега-то я не знаю сколько блесен потерял. А с лодки две-три за все время, не более.

— Нет, не клюет больше. Сколько там? Девять скоро?! Да не может этого быть! Хватит тогда. Пора домой. Ребята-то скоро вставать будут. Хватит. Половили, и будет. Тоже неплохо. Надо еще удилище попробовать, кружок вдоль берега сделать.

Отвязываюсь. Удочки на нос, чтобы под руками не пугались. Весла на воду. Блесна, поводок, грузило — все готово еще с вечера. Только тормоз на катушке отключить и — распускай понемногу.

Есть тут, конечно, неудобство. Когда в руке хорошее удилище, ты каждое движение блесны ощущаешь. Передается по натянутой леске. И как блесна играет или там — захлестнулась, и как за травку грузилом задело, и как окунек носом ткнулся. А тут руки заняты веслами. Коленом ты удилище придерживаешь, а коленом-то много ли нащупаешь? Настоящие дорожеч-ники леску в зубы берут... Ну, это тоже не для меня. И так сойдет. Я ведь только так, попробовать... Вот — зацепило. Нет, это обычный глухой зацеп. Коряга какая-нибудь на дне. Обратно надо. Кормой назад, и подматывать. Когда леска вертикально из воды вытянется, блесна чаще всего сама отцепляется. Так и есть. Все в порядке. Можно снова распускать.

А ведь так тоже можно ловить. Вы посмотрите: кончик удилища равномерно вздрагивает. Это от блесны. Это блесна играет. Вот чуть кивнул. Это, скорее всего, грузилом за дно задело... Надо чуть побыстрее грести... Или подальше от берега отойти... Или короче отпустить... Вот так. Играет? Играет. Все в порядке. Если бы трава на блесну нацепилась, она бы не так пошла.

Это? Это тоже явный зацеп. Опять обратно. Кормой вперед и подматывать. Так. Хватит. Теперь легонько, чтобы жилку не оборвать. С жилкой-то сейчас не очень разгуляешься. А с узлами — это уже не жилка. Для дорожки, может быть, сойдет, а для заброса лучше бы без узлов. Чтобы не цеплялась где не надо... Вот так. «О-кей!», как говорит Вова. И опять за весла, чуть подальше от берега. Чтобы немного поглубже было... Да что же это за дно такое! Что это за дно! Что?.. «Кись-ки-се», как говорит одна моя знакомая... А ну-ка, ну-ка... Что-то такое не совсем, доложу я вам, понятное...

— Ах, так вам непонятно! Так я же еще сама из воды вылезу, брюхо покажу, чтобы вам было понятно. Теперь понятно? Видели?

Ну, теперь-то понятно. Теперь мы видели. И брюхо желтое видели. Теперь надо ее держать да подматывать потихонечку. Не горячиться. Однако слабины тоже не давать... Ничего, эта не уйдет... Ишь ты, как она колесом-то заходила! Как она пасть-то свою разинула!.. Разевай, милая, разевай, мы это уже видели! Этим ты нас не застращаешь!

Это уже чистое хвастовство. Однажды на Кокшеньге она — не эта, конечно, вы понимаете, — так застращала нас обоих, меня и Евгения Петровича, что мы оба на всю жизнь, наверно, запомним. Подсачек для нее надо было метровый в диаметре — таким она колесом у борта вертелась. А уж рукой брать — извините, нам обе руки еще пригодятся. Так и ушла из-под борта. Только ее и видели. За лодку задела и ушла. Подсачек у Жени в руках был, так он думает, что он виноват. А я знаю, что я. Я ее на леске держал, и я ее не поводил. Быстро вгорячах подтянул, не утомил как следует. Вот она под бортом и выкидывала номера. Чуть лодку не опрокинула. У нее одна пасть разинутая с наш подсачек была... Эта-то не уйдет... Однако эту тоже руками не взять. А подсачек занят. Там у меня лещ остался... Придется перекидывать... Только бы за борт не задеть, а то ведь... Вот так. И в лодку. И сапогом наступить. И все. Готово дело.

Хороша стерва... Глазищи-то злобные!.. Так бы и испепелила всего. На мелкие кусочки разодрала... Как молнии мечет!.. Но только это не та, что шлепала. Та крупнее. И намного... Вон она, опять шлепнула. Это она недовольна, что кто-то поблизости от нее промышляет. Вот она и показывает, что, мол, она тут хозяйка. Это, мол, ее поле деятельности... Но это мы еще посмотрим, чье здесь поле. Шлепай, шлепай. Мы еще, бог даст, увидимся.

Хватит, Хватит на сегодня. Вечерком можно будет еще на часок сплавать. А сейчас домой пора. Рыбу-то еще почистить надо.

На берегу, возле причала на доске чистится рыба. С этой возни не много. Это вам не окуни. И не ерши. Не мелочь. Поднимаются отвороты сапог. Вычищенная рыба в подсачке, и я споласкиваю ее, зайдя поглубже, в чистой, не возмущенной, как возле берега, воде.

Что-то Чарли не видно. Обычно ты еще не прича-лился, а он уже возле берега носится. В воде прыгает, за пузырями, что ли, охотится или за своим отражением?

Теперь все как утром. Но только в обратном порядке. Лодку подтащить. Весла, удочки, наживку, подсачек с добычей, и потопал — сапожищами наверх, к палаткам.

Спят еще. Даже наружу не выходили. Костер не дымится. И Чарли не видно. Чайник, что ли, поставить, да костер разжечь? Ладно, успеется еще. Покурить надо.

— Ах ты мой хороший! Да где же это тебя носило? Ты почему меня не встречал?

Это Чарли прибежал откуда-то, радуется, мечется от меня к подсачку и опять ко мне. Убежал куда-то и возвращается уже не один.

— Доброе утро! Как половилось?

— А, Нелечка! Доброе утро! Ты, оказывается, уже встала. И за молочком сходила. Это хорошо.

— Поймал что-нибудь?

— Немножко, на завтрак.

— Это называется немножко! — она увидела подсачек. — Это называется немножко! Ну, мужики, совсем обнаглели!

— Эй вы, сони! Хватит валяться! Посмотрите, что Коля поймал!

Из палатки высовывается несколько помятая Бовина физиономия.

— «Поймал, поймал!» Раскричались! Жрать хочется!

— Жрать! Проснись сначала. И Женю буди. Десятый час уже.

— «Буди!» Женя купаться пошел. Ненормальный. В такой холодино... Чего вы там поймали? Покажите... Это что, такой подлещик здоровый?

— Подлещик! Вы только посмотрите на него! — кажется кто-то вступается за мою рыболовную честь. — Подлещик! Сам ты подлещик! А щуку видел?.. Ой, Коля, там еще одна!

Вова вылезает из палатки.

— У-у! Молодчик! Жарить будем! Пожрем! От пуза!

— Пожрем, Вова. От пуза. Но только жарить не будем. Есть идея... Рецепт хороший... Вот только сметаны нет...

* * *

Так было. Если взгляд отсюда погрузить в то, что приходит сейчас оттуда. Так бывало. А может быть, еще будет? Хорошо бы...

Январь 1976