Трубников Н. Н.

МАЙ ФРЕНД ПРИШЕЛ

— Ну вот! Май френд пришел, а поговорить не о чем! Это он сказал в виде приветствия, едва успев отворить дверь. Сказал и лицом и всей фигурой весело и умело изобразил полное отчаяние, что вот, не был предупрежден заранее и не мог подготовиться. И еще изобразил нечто очень похожее на скромную, но достаточно твердую надежду, что, может быть, кто-нибудь другой, кто обладал более основательным знанием о предстоящем, все-таки догадался позаботиться, чтобы старым, давно не видевшимся друзьям было о чем поговорить. И наконец, изобразил вполне обоснованную уверенность, что в данном случае не кто-нибудь другой, а именно я, идя к нему и не предупредив заранее, должен был обо всем позаботиться сам. В конце концов ведь не зря же один человек приходит к другому человеку. Приходит — значит, есть нужда, значит есть дело. А раз есть нужда и дело, то о них надо говорить по-деловому, создав для этого все необходимые предпосылки. А если у тебя нет нужды и ты пришел просто так, то тем больше тебе чести и тем меньше следует мелочиться. И даже совсем напротив, именно в этом случае с самого начала нужно обо всем подумать, чтобы не бежать никуда сломя голову и не брать что попало.

Заметив, что его пантомима понятна, он перестал играть и сказал, что рад меня видеть. Похоже было, что он действительно рад. Тем более что так и не заметил с моей стороны ничего обнадеживающего. Он был просто рад. И конечно, если бы я догадался сообразить вовремя, уж он-то сумел бы показать, что рад вдвойне. И даже не столько тому, что я догадался сообразить, сколько тому, что я наконец-то вообще начал соображать, и что, следовательно, еще не все для меня в этой жизни потеряно, и на мне, сверх всяких ожиданий и мрачных предзнаменований, еще рано окончательно ставить крест.

Не утверждаю, что он изобразил бы именно это. Но что-нибудь в этом роде непременно. Или в другом, в зависимости от данной минуты, от настроения. Он ведь тоже человек минуты, настроения. Но, в отличие от некоторых, он умеет отдаваться своему настроению, этой самой минуте до конца, не предаваясь, так мне всегда казалось, может быть, я ошибаюсь — ненужным размышлениям, не выслеживая себя и не выискивая слабой или дурной подоплеки своих слов и дел, то есть не определяя того самого места, по которому именно в эту минуту и при этом настроении можно ударить себя больнее всего.

Он был прав. Вообще, и в данном случае тоже. Просто так, как говорится, от хорошей жизни, я бы вряд ли пришел к нему в тот вечер. А будь у меня какое-нибудь дело, позвонил бы заранее. Я же пришел потому, что надо же ведь и мне куда-то прийти. В конце концов мне было почти безразлично, где провести этот вечер, только бы не там, в том самом месте, какое у всех нормальных людей называется домом. У меня такого места не было.

Я имею в виду место, где я был бы у себя, а не у кого-то другого, хотя и близкого мне, но все-таки другого. Раньше, давно, был дом родителей, где я вырос, где и сейчас я мог бы ночевать, обедать, говорить по телефону, смотреть телевизор. Потом была квартира жены. Там тоже можно было ночевать, обедать, говорить по телефону и смотреть телевизор. Но если человеческая жизнь есть нечто большее, чем совокупность перечисленных здесь занятий, то жить мне там было негде. Там я не был у себя. И если почему-либо — со временем это становилось все реже — забывал об этом, всегда находилось нечто такое, что очень быстро об этом напоминало.

В этот же вечер я особенно нуждался в таком месте, где мог бы хоть некоторое время, никого этим не задев и не ущемив ничьих интересов, побыть самим собой, где можно было бы просто посидеть и отдохнуть, не привлекая, как у родителей, пристального внимания к своей особе и не нарушая, как у кого-нибудь другого из немногочисленных моих друзей, привычного для них хода вещей. Дело было, повторяю, не в том, что мне негде было отдыхать, ночевать, или обедать, или смотреть телевизор. Совсем не в этом. Ни обедать, ни смотреть телевизор я не хотел. А ночевать, если ты еще не разучился спать, не так уж важно где. Хотя я, пожалуй, не прочь был бы подумать о том, где мне придется в случае чего ночевать сколько-то там времени, пока мне не удастся что-нибудь найти. Я бы очень не хотел возвращаться к родителям или идти к тем, кому я никак не сумел бы объяснить, почему это вдруг захотел побыть у них и почему не могу побыть дома. Вообще же я все чаще подумывал о том, чтобы снять наконец где-нибудь комнатку и пожить тихо и смирно одному, совсем одному. Но если бы это понадобилось срочно, я просто не представляю себе, куда кроме него я смог бы пойти. У него было в этом отношении одно очень важное преимущество. У него мне не только не пришлось бы никому ничего объяснять, он не только не стал бы задавать мне никаких вопросов, но, и это было, пожалуй, самое ценное, не стал бы, как кто-нибудь другой, проявлять такт и делать вид, что все в порядке, что именно так все и должно быть. Я знал, что он никогда не заведет тот тягомотный разговор, когда люди думают, о чем нельзя говорить, а говорят о чем-то другом, никому не нужном, о чем никто не хочет думать. Без всякой дипломатии он сначала обругает меня дураком, а потом без всякой связи с моими обстоятельствами в который раз начнет очень основательно и трезво рассуждать о том, что «давно пора», что «уже не те годы, когда» и так далее. Что надо уметь жить и что надо делать, чтобы наконец научиться жить. Он не даст мне рта раскрыть. Ему никогда и в голову не придет о чем-нибудь расспрашивать, потому что он всегда «знал все заранее», никогда не сомневался, что я все делаю не как люди и что только в том случае, если бы я вовремя слушал умных людей, то есть именно его, моего всеми уважаемого и во всем благополучного друга, у меня была бы сейчас нормальная жизнь, семья, квартира, а может быть, хотя это, конечно, несколько сомнительно, и машина. Что жениться и разводиться тоже надо с умом, а еще лучше совсем не жениться, потому что «такие котятки кругом, что только олухи» и так далее, и не разводиться, потому что «какая в конце концов разница».

Всего этого можно было бы не слушать. Можно было бы думать о своем и молчать. А в тот вечер я как раз и хотел молчать. Прежде всего молчать. Слишком много я говорил все эти дни и уже не мог больше говорить. И еще я не хотел больше думать. Все эти дни и даже недели и месяцы я думал тоже слишком много и уже устал думать и так ничего и не смог придумать.

Вот почему я пошел к нему. Но я действительно за своими заботами как-то упустил, что и мне не вредно было бы на время заземлиться, снять накопившиеся напряжения, пока из меня не пошел дым и не сгорели, как говорится, предохранители. Поэтому я вполне согласился с ним и сказал, что готов исправить свою грубую оплошность и сбегать сейчас же, не раздеваясь, поскольку нет никакого смысла откладывать это дело на потом. Он положительно отнесся к моей готовности и выразил милостивое желание сопровождать меня, потому что «шеф корпуса жандармов в отсутствии и тебе будет не так скучно одному». И мы пошли вдвоем.

В общем, он действительно был рад. Он сказал, что давно хочет «тяпнуть рюмашечку», но что они с «шефом», то есть с женой, к сожалению, еще не могут себе этого позволить, что транспортная проблема еще не нашла окончательного решения и им еще целый год, не меньше, копить на машину. И что именно поэтому, то есть учитывая все эти обстоятельства, а также допущенную мной совершенно непростительную ошибку, вызванную недостатком «сообразительности», бутылка сегодня всецело причитается с меня. Он же со своей стороны готов пойти навстречу широким массам и добавить на пиво, поскольку без пива это совсем неинтересно, ибо без него всякий раз остается ощущение какой-то внутренней неполноты. — Вино на пиво — сущее диво, — процитировал он, когда мы выходили из магазина. Он вообще любит цитировать. Главным образом безымянных авторов.

— Сначала тяпнем пивка по стакашке-другому, а потом и ее, родимую, уговорим. Вино на пиво — сущее диво, — еще раз сказал он. — Это пиво на вино — сущее... Гуно. Знаешь? Композитор такой есть, — он опять начал веселиться. — А вино на пиво, это совсем другое дело.

Эту пословицу он повторял и чуть ли не напевал на обратном пути.

Его Нормочка — ее зовут Норма Прокофьевна (она же заглазно «шеф корпуса жандармов») — к нашему приходу была дома. Похоже было, что она только что принесла из парикмахерской новую прическу. Очень уж она аккуратно носила по квартире свою голову.

— Опять с бутылкой?! Без бутылки не можешь! — это было сказано ему, но отчасти также и мне.

— Ты опять не сделал что я тебя просила! — это тоже ему и тоже отчасти, хотя на этот раз значительно больше, мне.

— Я все сделаю завтра. У нас важный разговор, — он с ходу реабилитировал себя и меня. — Май френд тоже советует «Жигули» и тоже не советует затягивать дело, пока они там не начали халтурить.

—Много он понимает, твой френд!

— Но ведь он же специалист! — это было сказано так, будто он вообще не знает более крупного автомобильного авторитета.

— Тоже мне специалист! По трамваям, — сострила она и даже хихикнула. Наверно, она вспомнила одну из наших. прошлых дискуссий. — Вот Славик, так тот, действительно, специалист. У него и своя и казенная.

И хотя оба специалиста в ее представлении занимали явно неравноценные места, хотя в данную минуту в ее дом пришел совсем не тот специалист, чье имя она произнесла с таким почтением, любезная и ее сердцу автомобильная тема сумела вернуть ее в круг приятных мыслей.

— Так у тебя никогда не будет машины, — она показала на пиво. Другой напиток ее не беспокоил. Совсем нет. За это она была спокойна. Она даже знала, почему на столе четыре бутылки пива, а не три или, скажем, пять.

Как бы то ни было, но и пиво, и другой напиток как-то незаметно и гармонично вписались в ее, Нормочки, присутствие. Или это она, Нормочка, сумела гармонично вписать их в свою уютную, не слишком тесную кухню, расставив на столике стаканы, рюмки, горчичку и прочее.. Может быть, она просто решила лишний раз не нудить мужа. Надо же мужикам другой раз спокойно выпить. А если они выпили сегодня и при таких обстоятельствах, то завтра, ну, не завтра, конечно, а, допустим, через неделю, неважно, сегодняшний вечер даст ей несомненное право при других обстоятельствах произнести свое твердое «нет».

Нормочка сегодня была на высоте. И правильно. Ее новая прическа как-то не вязалась бы с мелкими придирками. Прическа, как и одежда, тоже к чем-то обязывает. Норма полезла в холодильник, а ее супруг и мой старый, со школьной скамьи друг, театрально просияв, пошелестел за ее спиной большим пальцем об указательный, сделал «страшное» лицо и над своими шуршащими пальцами прямой и твердой ладонью другой руки провел воображаемую плоскость, как бы начисто отсекая пространство прошлого от пространства будущего, между которыми в данном отношении уже не осталось никакой связи. Это означало совершенно недвусмысленно, что его сверхбюджетный расход на пиво принят вышестоящей инстанцией к оплате и ему не придется больше ни в чем оправдываться. Так я его и понял. И он принялся открывать бутылки и разливать пиво.

— Создадим основу! Заложим первый камень! «Добрый фундамент — залог успеха»! — воззвал он с широким жестом, и мы принялись за пиво, а его супруга отхлебнула из его стакана совсем маленький глоточек, сморщилась и ушла к плите.

У нас же за пивом сама собой возникла, правда несколько односторонняя, беседа про «Волги», «Фиаты» и «Жигули», про клапаны и покрышки и прочие весьма важные предметы. Я слушал краем уха. Машина мне была не нужна. Думаю, что и ему она была нужна скорее как воплощение давней мечты, этического идеала достойной жизни или, скорее, эстетического идеала достойной восхищения жизни. Он начал рассказывать про мощные, бесшумно работающие моторы и про то, как на большой скорости колеса хороших автомобилей даже не шуршат, а, как бы прилипая к асфальту и отдираясь, производят какой-то такой звук, что его трудно описать словами.

— Шипят, как шкварки на сковородке, — нашел он нужный образ и, помазав горчицей кусочек вареной колбаски, положил его в рот и даже ушел весь в себя и в свою улыбку, как будто уже смаковал те самые шкварки или те самые колеса с горчицей и асфальтом или черт его знает, что с чем.

Я совсем не хотел заводиться. Я уже устал заводиться. Но как-то по инерции и с непонятной ему злостью начал ругательски ругать и шкварки, и автомобили, и особенно автомобилистов, которые садятся в машину, как в танк, и не боятся получить по морде, а потому все более хамски ведут себя на улицах, не давая пешим ни ходу ни проходу, как будто те уже не люди.

— Я бы лучше купил себе лошадь, — сказал я, — и запах от нее приятный, и все-таки живое существо. Было бы с кем добрым словом перемолвиться.

— С тобой о деле, а ты опять... — он даже обиделся. Он обиделся, а я еще больше разозлился. На этот раз на себя, на мною же начатый глупый разговор, бессмысленный потому, что ведь и лошадью тоже можно человека топтать, и собакой травить. Потому что если уж ты сволочь, ты уж найдешь, чем защитить свою морду и чем давить других, незащищенных. А если ты хороший человек, для тебя и кошка не хуже машины или самой распородистой собаки. Подумал и еще больше разозлился, потому что и кошка тоже ни от чего не гарантирует. Ее тоже другой раз заводят, чтобы хоть над ней проявить свою неограниченную власть, тогда как человека, который не нуждается в том, чтобы кого-то давить, ни машина, ни овчарка, ни даже танк не сделают гадом.

— Вот и заведи себе лошадку и держи ее в ванной. На работу будешь в тележке ездить. А травку можно на подоконнике в ящичке сеять. — Он быстро успокоился, видимо представив себе забавную картинку, как я езжу на работу в тележке или сею на подоконнике травку.

— Кстати, — входя в роль и уже весело развивал он лошадиную тему, — конский навоз, как утверждают специалисты, ценнейшее удобрение. У тебя будет роскошный урожай.

— В пересчете на сто гектар пашни, — согласился я, пытаясь закрепить по моей же вине чуть было не утраченное согласие.

Мои сто гектар понравились Нормочке. У плиты она даже хихикнула от удовольствия. Его же они не совсем примирили со мной и не вернули к приятной теме.

— Ты не умеешь жить, — начал он вторую дежурную тему. Он опять закусил колбаской, но уже не так самозабвенно, как в прошлый раз. Горькая мысль о ближнем, который не умеет жить, вторглась в его разумно устроенный мир.

— Ты не умеешь жить!

Это я уже слышал сегодня утром. И вчера вечером тоже.

— Возьми Сашку! — он чуть было не протянул мне, как на ладошке, воображаемого Сашку, но воздержался, явно не ощутив на своей ладони, т.е. в самом по себе Сашке ничего сколько-нибудь весомого. Сашка был тут же заменен воображаемыми же конторскими счетами. Рука твердо, как деревянная, легла на край стола, а живой указательный палец даже затрепетал, чтобы поскорее перебросить первую костяшку.

— Возьмем Сашку, — повторил он, уходя в вычисления, — кончил тот же институт, — первая костяшка звонко щелкнула. — Всего на два года старше тебя, — палец замешкался, как будто не был уверен, приплюсовать эти два года или вычесть, но все же твердо приплюсовал. Правда, только одну костяшку. Я бы протестовал, если бы он приплюсовал две.

— Зав.лабораторией. Уже готова докторская. «Волга» в экспортном исполнении, квартира... — костяшки так и щелкали.

— Ну что? — ладонь раскрылась. На этот раз Сашка уже не в натуре, а в цифровом выражении был весом и зрим. Он даже слегка прогнул середину ладони.

Итог, действительно, был солидный. Достоинство Сашки по сравнению с моим возросло никак не меньше, чем на целый порядок. Может быть, даже больше.

— Что тебе еще нужно?

Что мне нужно? Ничего мне не нужно. Ничего этого мне не нужно. «Уже не нужно? Или, может быть, еще не нужно?» — мелькнула ядовитая мысль, но я прогнал ее, чтобы вернуться к ней на досуге. Нужно просто жить. Жить и делать свое дело. Конечно, очень хотелось бы делать его наилучшим образом. Хотелось бы верить в себя и знать, что другие тоже верят в тебя. Но только в тебя, а не в твою должность, квартиру, машину, зарплату. А кто не хочет верить, пускай не верит. Я не настаиваю. Но, ради бога, пусть не мешает мне жить. Может быть, мне больше вообще не во что верить. И пусть не мешают мне прожить так, как я нахожу нужным. Ведь это моя жизнь. Единственная. Она принадлежит мне. Другой мне никто никогда не даст. А если кто-нибудь недоволен мной и хочет меня учить, то пусть будет на равных. Пусть и мне позволит быть кем-то недовольным. Пусть и мне позволит кого-то учить. Может быть, я тоже кое-что понимаю? Может быть, и я знаю кое-что дельное. Зачем же омертвлять знания, которые я приобрел за свои двадцать с лишним лет учебы. Ведь это же бесхозяйственно. А если вам нужны узкие специалисты и исполнители, так узких специалистов и исполнителей можно подготовить и за два-три года сразу же после школы. И еще. Самое главное. Нужно, чтобы твоя жизнь хотя бы для твоих близких была ценна своей собственной ценой, а не ценой ее внешних воплощений.

С внешними воплощениями у меня и в самом деле не все обстояло благополучно. Но что же делать? В конце концов, не все же на свете воплощается. И потом, разве они, эти воплощения, не производим от того, что и в чем воплощается? Разве они не зависят от условий этого воплощения? И разве они так уж никогда и не ошибаются, эти проклятые условия?

Что мне нужно? Многое нужно. Наверно, слишком многое.

— Ну что? Что тебе еще нужно?

— Нужно налить.

— Вот это дело! Действительно нужно! Давно пора! Ибо, как сказал один умный человек, для этого созрели все необходимые предпосылки. А то, я гляжу, ты затосковал. Я тоже такой. «Как напьюсь, всегда тоскую», — опять процитировал он кого-то, — Не могу спокойно смотреть, как она выдыхается, сразу же начинаю тосковать.

Он повеселел, засуетился и начал разливать. Заметив, что жена достает из холодильника банку консервированных огурцов, развеселился еще больше.

— Там где-то, — он как будто не видел, что делает жена, и говорил в потолок, в то самое «там», которое находится «где-то», — там где-то, если я правильно информирован, завалялся старый заплесневелый огурчик. — Его рука была протянута к банке, а в другой наготове был ключ, чтобы открыть ее.

— Успеешь. Сейчас картошка будет.

Тон был немного сварливый. Но как-то не обидно сварливый и никого не задел. Он же был просто счастлив. Счастлив и горд. И огурчиками, и супругой, которая сама, без лишнего напоминания, достала их из холодильника, и самим собой, у которого такая милая супруга, такой вместительный холодильник и в нем такие огурчики.

— Собственные! Своего посола! Домашнего! Покойная любимая теща — царство ей небесное! пусть ей земля будет прахом! — специалистка была. Сама умела и дочь выучила.

Щедрой рукой он раскрыл банку, доставал огурцы и резал их в тарелку слегка наискось толстенькими аппетитным кругляшками, отправляя при этом в рот отрезанные с краю неполноценные кусочки.

— Обожаю попки! А вот она не любит. Женщина. Что она может понимать! — острил он.

— А они, — он перестал хрустеть и прислушался к чему-то происходящему внутри себя. — А они не хуже будут. Нет, не хуже, — повторил он убежденно.

— Сахарку не маловато? — с некоторым беспокойством поглядел на супругу.

Огурчики и впрямь были чуть сладковаты. Но душисты, остры и хрустели здорово. Хорошие огурчики. И картошка тоже была хорошая. Душистая и рассыпчатая. И селедка. Про селедку я уж не говорю.

— Хорошо! Давно так не ел.

— Надо знать, что и где купить. И надо уметь приготовить.

Она сказала это не потому, что мне понравилась еда. Как же она могла не понравиться? Тут не было ничего удивительного. Был констатирован просто факт, и все. Она, как и ее супруг, была даже готова поделиться опытом, все объяснить и научить. Но она, как и он тоже, и, может быть, даже лучше, чем он, понимала, что ее объяснения, к сожалению, останутся втуне и не принесут пользы как раз тем, кто в них так остро нуждается. И это ее чуть-чуть удручало. Меньше, чем его, но все же удручало.

— Вот хотя бы картошка. Надо не только знать, какую купить. Но надо еще держать на холоде, чтобы не завяла. Надо еще знать, как сварить, а когда сварится, слить воду и подсушить на плите, чтобы она только ни в коем случае не пригорела.

Действительно, было очень обидно учить людей, делать им добро, когда они все равно не хотят себе добра, не хотят ничему учиться.

— Мама всегда так делала, — добавила она, как бы являя собой нагляднейший пример того, как один умный человек всегда может поучиться чему-нибудь хорошему и полезному у другого умного человека. Будь на то одно только его желание. Одна только добрая его воля. И ничего больше. И она задумчиво осушила совсем крошечную, единственную за этот вечер, «свою собственную» рюмочку.

— Мама умела приготовить.

Это верно. Покойная ее родительница и правда была мастерица приготовить и угостить. Приветливая была тетка, добродушная. И сама любила поесть и попить.

— Надо уметь купить и надо уметь приготовить, — повторила Норма.

Конечно, говорило ее лицо, не хитро вкусно угостить человека, который питается в столовой. Но ведь столовая — это совсем не то. Ты попробуй угости кого-нибудь, кто понимает. Хотя бы Верочку со Славиком. Есть о чем подумать. Мужчины, конечно, ничего не понимают и никогда не оценят. Дай им цыплят «табака» и побольше выпивки, и они будут довольны, Лишь бы побольше, погорячее, да перцу, да уксусу. А вот как сделать настоящую, сочную и нежную, с румяной, но не сухой кожицей курочку! Побегай-ка по магазинам, когда везде эти потрошеные венгерские да болгарские. Конечно, с ними меньше возни, но ведь от них ни соку, ни проку. Только для «табака» и годятся. Одно слово — бройлеры... А как мама делала курочку! А индейку в белом соусе! А фазана с фисташками!

Бедная. Похоже было, что она захотела вспомнить что-нибудь незабвенное вроде фаршированного фисташками фазана и не смогла. Даже без фисташек не смогла. Ее с детства любимых фисташек. В ее памяти всплыл по-весеннему нежный цвет розовой зелени, и только он чуть-чуть напомнил аромат и вкус любимых когда-то орешков... Напомнил детство. То незабвенное время... Дома всегда было много вкусного. А к папиному приходу — он приезжал очень поздно и часто уезжал опять, — к папиному приходу всегда бывало что-нибудь особенное, бывало всегда шумно, много гостей... Где теперь это время? И эти гости? И фазаны? И папа? И мама?

В ее глазах что-то защипало, потеплело, заблестело. Она заморгала, встала из-за стола и отошла к плите.

— И надо, чтобы было что и на что купить, — справилась она с собой и произнесла почти твердо. Почти. С едва заметной трещинкой в голосе.

— Надо уметь жить, — перевел супруг слишком уж приземленный ее вывод на недоступную жене метафизическую высоту. — Без денег, без машины, без связей ты не человек. Всякое дерьмо, — на самом деле он произнес более употребительный термин, — на собственной ездит... Сашка... — он тоже недолго удержался на высоте абстракций, — Сашка, сопля соплей, а тоже...

— Это она из него человека сделала. — Норма уже совсем успокоилась. Она умела владеть собой. И не только владеть. Она-то не сомневалась, кто кого делает человеком. Наверное, поэтому она не любила никакой метафизики. Или наоборот? Не знаю.

— Без Вальки не видать ему ни машины, ничего... Денежки-то папочка отвалил. И все остальное. Вот кто умел...

— Почему умел? Он что... — не совсем понял я.

— Ты что, не знаешь? — он даже оживился. — Кондрашка. Второй месяц лежит, морда набок: «бе-бе», «ме-ме».

— Правая половина парализована, — пояснила супруга. — Или левая? — она вопросительно посмотрела на мужа.

— А черт его знает... Ладно... Давай лучше еще по одной, а то выдыхается... Фу-сим, как когда-то говорили братья навек... Отдадимся любимому занятию. Люблю отдаваться! — он уже порозовел. — А вот она не любит, — острил он, — молода еще, глупа, совсем необразованная. Я хотел было прогнать ее к черту, другую взять, пообразованней. У нас там лифтерша была на втором подъезде. Вот была баба! Одна сахарница чего стоила. На двух стульях не умещалась. Да только она тоже того... копыта откинула. Ах, думаю, не повезло. Опять опоздал. Всегда-то мне не везет, всегда-то я опаздываю.

— Образованнейшая была женщина, — слегка согнутыми в запястьях и локтях руками он обвел два огромных полушария чуть повыше спереди и чуть пониже сзади. — Всесторонне образованная, — пояснил он.

— Куда этой! Цыпленок.

Про цыпленка и лифтершу я уже слышал. Это был старый, хорошо отработанный и безотказно действовавший комплимент. Цыпленок расцвел и на этот раз. Он был розовый от тонкой лести мужа или от рюмочки или, скорее всего, от того и другого вместе и довольно-таки — по принятой в этом доме термионологии — всесторонне образованный, даже и по широким московским понятиям.

— Никак шести пудов не наберет. Кормлю, кормлю, — скромничал он, — все без толку. Не в кобылу корм. Не знаю даже, что и делать. Рыбий жир покупать, или что? — он подмигнул нечаянно проглотившей «кобылу» супруге. Причем сделал это так старательно, чтобы это никак не прошло незамеченным мной. И даже скорее всего именно мной в первую очередь.

— Уж лучше «или что», — с полным сознанием своей женской прелести парировала та.

Тон этой беседы, ее язык и строй были понятны и привычны. Они не грозили осложнениями и даже как будто успокаивали.

— Уж лучше «или что», — повторила она. — А то вон какую мозоль трудовую набил. Совсем в курдюк пошел,

— она тонко намекала и на его тоже неплохо упитанную фигуру. Нормочка встала, сделала вид, будто ущипнула солидное брюшко мужа, и поставила на плиту чайник.

Милая беседа, подумал я и понял, почему не люблю долго засиживаться у них. Вот они сейчас шутят, веселятся, но скоро это им надоест, и они понемногу начнут переругиваться. Без злобы, без желания оскорбить друг друга, но все же оскорбляя, обижая и обижаясь и повторяя одни и те же слова, оскорбительные и обидные не столько смыслом, сколько безразличием и скукой.

Может быть, они просто не уважают друг друга? Или очень уж друг другу надоели? Но тогда это тоже не жизнь.

А мы? Я и она? Она тоже, наверное, по-своему любит. По-своему? Или по-ихнему? Но если так, то как же она может тогда жить с человеком, к которому относится вот так, как они друг к другу. Пусть этот человек я. Не в этом ведь дело... Не оправдал ее надежд?.. А если я не оправдал своих собственных надежд? Что прикажете в этом случае?

«Ты должен был бороться за меня... Ты думал, если я вышла за тебя, тебе больше нечего добиваться в жизни?.. Если бы ты любил по-настоящему, ты бы все сделал».

Что значит «по-настоящему»? И что значит «все»? Я просто любил. Я даже очень любил. Но ведь я не мог сделать все. Есть же вещи, на которые мы просто неспособны. Ведь если у меня нет голоса, я не смогу петь басом, как бы я ни тужился. Я не могу с апломбом говорить о том, чего я не знаю, хотя мне знакомы люди, которые это умеют. Я даже знаю кое-кого, кто мог бы прочитать двухчасовую лекцию ни о чем. Совершенно ни о чем, я не преувеличиваю. Я иногда даже завидую такому умению. В конце концов, это тоже искусство. На это тоже нужен талант. А что мне делать, если я лишен такого таланта? Если я не умею пускать пыль в глаза?

Или другое. Я совсем не могу делать то, в чем не нахожу разумного смысла. А мне приходится это делать. Я чувствую себя полным идиотом. И мне всегда бывает стыдно. И не только потому, что я делаю это, нет, и это мне кажется еще печальнее, потому, что у меня недостает мужества отказаться. Не могу. Даже видимость не могу.

Многого не могу. Вообще не могу... Не могу хорошо зарабатывать. Тоже не получается.

«Это потому, что тебе обязательно надо быть лучше других. Не слишком ли ты высокого мнения о своей особе?.. В конце концов, другие не хуже тебя, а я нормальный человек и не могу жить химерами... Ах, ты уважаешь себя? Ах как это интересно!»

Ну ладно. Пусть не себя. Не в этом же дело. Есть же что-то такое, что не от меня, и это даже хорошо, что не от меня, но что я нашел или открыл, пусть вычитал в книгах, без чего я уже не смог бы жить...

— Цыц, сявка! Помолчи, когда джигиты разговаривают!.. Может быть» он тоже хочет... Что это такое! — возмущался он. — Никогда не дадут выпить по-человечески!

— А обивочку, — об этом он говорил совсем другим тоном, — я хочу свою сделать. Ту, бордовую. Я разве тебе не показывал?

Он тяжеловато встал из-за стола и пошел в комнаты. Было слышно, как он выдвигает что-то снизу, наверное, из-под кровати.

— Дай-ка тряпку почище! — В его руке был чемодан. Он положил его на табуретку, взял тряпку, придирчиво оглядел ее и остался доволен ее качеством. Настроил краны у раковины, смочил тряпку, туго выжал ее, расправил, встряхнул, внимательно оглядел еще раз и вытер с чемодана пыль. Потом медленно, соразмеряя неконтролируемые силы возможного эффекта с моими слабыми нервами, открыл чемодан и вытащил что-то тяжелое, гладкое, какого-то очень теплого темно-вишневого цвета в тонком прозрачном пакете. Осторожно отклеил липкие желтоватые полоски и вынул увесистый матово поблескивающий сверток.

— Синтетическая кожа. По всем показателям не уступает настоящей. По многим — лучше настоящей. Не гниет, хорошо пропускает воздух и не пропускает влагу. Высокая термостойкость в пределах плюс пятьдесят минус тридцать. Он отвернул угол и показал на обратной, замшевой стороне большое клеймо с какими-то надписями и гербом. На гербе были лев и корона.

— Видал! То-то! Хоть обувь, хоть мебель, хоть дамское пальто... На сиденья хочу поставить. Только бы не запороли, гады. Разучились с настоящим материалом работать. А на заводе нельзя. Там поток. Для одной машины никто без большой руки не будет делать.

— Неплохо! На письменный стол хорошо. Цвет приятный и теплая. Пыль легко вытирать. — Я протянул руку, чтобы еще раз ощутить уже не пальцами только, а всей ладонью мягкое тепло этой гладкой темно-вишневой искусственной кожи. Но он не допустил до этого. Он проворно убрал сверток в пакет и унес чемодан.

— На письменный стол! — он был оскорблен. — Чернилами заливать? Клееночку лучше в аптеке купи. Знаешь? Желтенькая.

— Чернилами теперь никто не пишет.

— Не все ли равно, — отозвалась от плиты супруга, — не чернилами, так чаем или кофеем.

Нет, все-таки она молодец. Как она за него! Что ни говорите, а в их семье есть согласие. Взять хоть эту кожу...

— А как она склеивается? — Я поймал себя на том, что задал этот вопрос тоже из живого интереса к этой проклятой синтетической коже.

— Хорошо склеивается.

Он не поверил в искренность моего вопроса. Кажется, он был обо мне лучшего мнения, чем я думал. И все-таки подозрение еще шевелилось в нем. Он еще больше насупился, вероятно представив себе, как его роскошную бордовую кожу грубо полосуют ножницами и наклеивают каким-то вонючим клеем на никому не нужный, осточертевший от каждодневной повинности письменный стол. Мрачная шутка.

— Что склеивается? На клее далеко не уедешь. — Он успокоился. Ведь это была только шутка, грубая и глупая, но все-таки шутка. И технологическая тема восторжествовала.

— Все равно надо шить. Нужна строчка. Без строчки не будет того вида.

— Какого вида? — я действительно не понял.

— А, что тебе говорить! — он отмахнулся от несерьезного вопроса и ответил на серьезный, который, наверно, не раз задавал себе. — Все равно чехлы нужно из пленки, чтобы не пачкалась.

Ему стало скучно. Задушевный друг, с которым можно было, не остерегаясь никакого подвоха, отвести душу, и тот не хотел понять его. А с женой... Что ж с женой? С женой они все давно обсудили.

— Ну вот, человек пришел, а поговорить больше не о чем.

В этих словах больше не было ни игры, ни радости. Только разочарование и усталость. И еще, может быть, мне это только показалось, в этих словах, в самом тоне, каким это было сказано, промелькнула как будто тоска. И даже привычная тоска, судя по тому, как он быстро спрятал ее.

Я на минуту забылся. Я взглянул на него как бы со стороны. Это было нечестно, потому что он все-таки был моим другом. Но мне захотелось задать ему один вопрос... Неважно какой... Ведь я не задал его... Просто я хотел ему кое-что напомнить. И я уже открыл было рост, но... он опередил меня. Может быть, он понял? Не уверен, но все-таки... В общем, его лицо приняло выражение... Такое, наверно, бывает у боксеров, когда они ожидают удар и даже знают, какой удар и откуда, и только еще не решили, уйти от него, защититься или опередить его.

— А что там по телевизору? — он встал и не спеша, очень уж не спеша пошел в комнату к телевизору.

Нет, парень, ты еще бережешь лицо... Мне стало стыдно. Кто дал мне право наезжать на него и сбивать с ног?

Но если он... тогда... Тогда я тем более не хочу... Не только ради себя, но и ради нее тоже... Это же не жизнь. Это только компенсация чего-то главного, чего в ней уже нет. А я пока еще хочу жить и не хочу никаких компенсаций. «А чем, — поймал я себя тут же, — ты компенсируешь отсутствие этих компенсаций? Что у тебя есть? Что бы ты мог предложить? Не ему и даже не ей, а себе?» А я и не хочу ничего предлагать. Мне это не подходит, и все. «Но ведь дело совсем не в том, хочешь ты чего-нибудь или не хочешь. Можешь или не можешь, вот в чем вопрос».

— Слушай! А ты знаешь, что на самом деле сказал Гамлет?

Он оставил телевизор и вернулся послушать, что же такое сказал Гамлет. Он любит такие штучки, знает в них толк и понимает с полуслова.

— Ну-ка, ну-ка?

— Он сказал: «Мочь или не мочь, вот в чем вопрос».

— Э, нет. Слабо. Совсем слабо. Когда Гамлет был дурак, он спрашивал то ли «выть или не выть», то ли «бить или не бить» а когда начал умнеть, задал первый деловой вопрос: «пить или не пить». К сожалению, он не успел решить его. А то, что ты пытаешься изобрести, давно открыто: «Что сможешь, то и сгложешь» («Кого положишь, того и сможешь», — добавил он шепотком, хоронясь от супруги. Или еще лучше: «Что посмеешь, то и пожмешь»). Понял?

И правда, хорошо сказано. Вот и посмей, если можешь... Ну так что же, если я не хочу или не смею как раз то, чего я не могу, пусть будет так.

«Очень удобная позиция. Все заботы можно взвалить на другого, а самому жить в облаках... Что, что? Человеческое достоинство?.. Это когда человек чего-нибудь да стоит, тогда достоинство».

Ну нет. С этим я никогда не соглашусь. Однако дело действительно не в том. «Быть или не быть» — это ерунда. Как быть — вот в чем вопрос.

— Твой Гамлет — сопля. — Голос его был непривычно сух. — Дело не в том, пить или не пить. Для умного человека тут нет проблемы. Как пить? Вот в чем вопрос.

— И что пить, когда все выпито? — как-то слишком уж быстро добавил он, как будто все это была одна только шутка.

Ну нет! Шути сколько хочешь, меня ты не обманешь.

— Знаешь что? Оставайся-ка ты ночевать. Посидим еще, чайку попьем, телевизор посмотрим. Уж какое-нибудь дерьмо-то будет. Чего тебе спешить? Давай позвоним по телефону, что ты себя плохо почувствовал и останешься у меня ночевать? Или, — он озорно заулыбался, — или еще лучше, что у меня испортилась электропроводка и мы со свечкой в темноте ремонтируем ее и еще часа два-три провозимся. Хочешь, я позвоню?

Вот, скажите мне, что это было? Может быть, он просто хотел продлить игру и отдалить момент, когда ему придется остаться наедине с самим собой и с женой? Или он тоже что-то понял и раскрывает передо мной какие-то возможности? Не знаю...

Он не стал настаивать. Он был прав. Взаимное понимание вещь, конечно, хорошая, но тоже в некоторых пределах. Я даже не знаю, захотели бы, смогли бы люди вообще жить, если бы слишком уж хорошо понимали друг друга.

— Ладно, как хочешь. Поезжай, раз пора... А вид у тебя не совсем важный. Сильно устаешь?.. Я тоже что-то стал уставать. И на работе все как будто ничего. Начальник — свой мужик. У меня с ним «вася-вася», а все равно устаю. Суета все какая-то... Семь пятниц... Скорей бы в отпуск... Ладно, будь и ты. Звони. Заходи.

Было не очень поздно, но мне не захотелось оставаться. И совсем не потому, что я не хотел бы еще посидеть. Я тоже не хотел, чтобы он слишком уж хорошо понял меня. Это было совсем ни к чему. Хватит с него и своих забот. Конечно, хорошо бы летом съездить куда-нибудь подальше, как раньше. Ему бы тоже неплохо было встряхнуться. Да она его все равно не пустит, повезет в Прибалтику. А хорошо бы...

А еще лучше побыть где-нибудь одному, совсем одному. И даже не летом, а сейчас, именно сейчас. А если это невозможно, тогда что ж, тогда можно и домой. И я поехал «домой». На метро я не пошел, хотя «Университетская» была рядом. Я пошел на трамвай. Он тоже был рядом. Не хотелось спешить. И куда? Я ничего не придумал и не передумал. Просто некуда было спешить. Поэтому и поехал на трамвае.

А пока? Дорога была длинная, чуть ли не через полгорода. Впереди был целый час в почти пустом в это время, почти уютном, не слишком промерзлом вагоне. И этот час был мой. Он принадлежал мне. Или это я принадлежал ему? Вернее, мы оба принадлежали друг другу. Я наделял его своим бытием, а он возвращал мне полную меру своей длительности. Я был его сознающим себя духом, а он — моим простором. Простором моего бытия, моей независимости, моего самоопределения, моей свободы.

Целый час. Не так-то это мало.

— Следующая остановка — улица Ляпунова... Осторожно, двери закрываются. Гражданин, не проспите!

Пускай Ляпунова. Какая мне разница. Пусть закрываются и открываются, где хотят. Мне до этого нет никакого дела. Это не моя остановка. Я-то знаю, куда мне надо. Может быть, я за свои три копейки до самого конца поеду.

«Ладно, — сказал я себе, — сиди и не болтай лишнего. Завтра, когда ты проспишься, мы поговорим об этом. А пока помолчи. Не мешай мне думать».