Купить зону барбекю «Модульная кухня» по выгодной цене можно в каталоге компании.. Купить зону барбекю с мангалом в компании «Мангал-Групп». Производим мебель для барбекю по индивидуальным размерам клиента или типовым проектам из каталога с гарантией на 24 месяца. Подготовим эскиз и проект совершенно бесплатно!

• Купить оборудование для общепита oborud-hleb.ru.

Рубизнес
для Гениев
из России
«Истина освободит вас»
http://Istina-Osvobodit-Vas.narod.ru
MARSEXX
Адрес странички (с 11.01.06): /psychology/skovoroda-pisania.html
Бизнесмен,
бросай бизнес!		 Работник,
бросай работу!		 Студент,
бросай учёбу!		Безработный,
бросай поиски! 		Философ,
бросай думать!
НовостиMein KopfИз книгЛюби всех людей!!!СверхНМП«Си$тема»Рубизнес
Сверхновый Мировой Порядок из России
Чего хочет разумный человек?        К чёрту государство!        К чёрту религиозные культы!        К чёрту удовольствия!        К чёрту деньги!       К чёрту цивилизацию!        «Жизнь со смыслом, или Куда я зову»       Грандиозная ложь психологов: ЗАВИСИМОСТИ!        Наша жизнь — чепуха!        Рубизнес-1        Рубизнес       Светлой памяти Иисуса Христа        Развитие vs. сохранение        О книгах Вл. Мегре        Мы живые       Демонтаж "си$темы"       Чересчур человеческое       Болтовня       Достаточное       Условия       Бедность       Города       Решение проблем       Эффективность       Богатство       Прибыль       Война       Деньги       Паразитизм       Сегодня       Будущее       Что делать       Бизнес, Гении, Россия       Почему       Зачем
Ещё о Г.С. Сковороде и собственно его писания берите в библиотеке Марселя из Казани «Из книг»: Настоящий брат-человек Г.С. Сковорода.

Григорий Саввич Сковорода

НАРЦИСС. РАЗГОВОР О ТОМ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

ПРОЛОГ

Это мой сын первородный. Рожден в седьмом десятке века нынешнего. Нарциссом называется некий цветок и некий юноша. Нарцисс — юноша, в зеркале прозрачных вод при источнике глядящий сам на себя и влюбившийся посмертно в самого себя, есть предревняя притча из обветшалого богословия египетского, которое есть мать еврейского. Нарцисса образ говорит: "Познай себя!" Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собой и влюбиться в самого себя? Познай же себя! Испытай себя крепко. Правильно! Как же можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дверь. Где мудрость узрела, там любовь согрела. Воистину блаженна есть самовлюбленность, если она свята; свята, если истинная; говорю, истинная, если обрела и увидела единую красоту и истину: "Посреди вас стоит, его же не видите".

Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры с Исавом, ловительствуя по пустым околицам. Дочь Саулова Мелхола, из отчего дома сквозь окно рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням за беспутным тем волокитой, которого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш, Куда тебя бес гонит? "Возвратись в дом свой!"

Это есть Нарциссы буйные. А мой мудрый Нарцисс амурится дома, по Соломоновой притче: "Разума праведник, себе друг будет".

Кто-де прозрел в воде своей тления красоту свою, тот не во внешность какую-либо, ни в тления своего воду, но в самого себя и в сам свою точку влюбится. "Пути свои посреди себя успокоишь".

Нарцисс мой, правда, то жжется, то разжигается углем любви, ревнуя, рвется, мечется и мучается, ласкосердствует, заботится и говорит всеми языками, а не о многом же, не о пустом чем-либо, но о себе, про себя и в себе. Заботится о едином себе. Одно ему нужно. Наконец, весь, как лед, истаяв от пламени самолюбви, преображается в источник. Правильно! Правильно! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть тем, чье сердце в нем. Всяк есть там, где сердцем сам.

О милая моя милость, Нарцисс! Ныне из ползучего червища восстал ты пернатым мотыльком. Ныне воскрес ты! Почему не преобразился ты в ручей или поток? Почему не в реку или море? Скажи мне! Отвечает Нарцисс: "Не вредите мне, ибо доброе дело я сотворил. Море из рек, реки из потоков, ручьи из пара, а пар всегда при источнике сущая сила и чад его, дух его и сердце. То, что люблю! Люблю источник и главу, родник и начало, вечные струи, источающие из пара сердца своего. Море есть — гной. Реки проходят. Потоки иссыхают. Ручьи исчезают. Источник вечно паром дышит, оживляющим и прохлаждающим, Прочее все есть для меня стечь, сечь, подножье, тень, хвост..." О сердце морское! Чистая

бездна! Источники святые! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаюсь... Слышите ли? То, что воспевает орлиный птенец, орлиной матери фиваидские премудрости!

Лицемеры и суеверы, слыша это, соблазняют и хулят. В источник преобразиться? Как может такое быть? Не ропщите! Очень легко верующему, яснее скажу, узнавшему в себе красоту такую: "Пар ибо есть силы Божьи и излияние вседержителя славы чистое".

Лучше было бы ему преобразиться в золото, или в драгоценный камень, или... Постойте! Он самое лучшее нашел. Он преобразуется во владыку всех тварей, в солнце. Ба! Разве солнце и источник есть то же? Эй! Солнце есть источник света. Источник водный источает струи вод, поя, прохлаждая, смывая грязь. Огненный же источник источает лучи света, просвещая, согревая, омывая мрак. Источник водный водному морю начало. Солнце есть глава огненному морю. Но как же может такое быть, чтобы человек преобразился в солнце? Если это невозможно, как же говорит истина: "Вы есть свет миру, то есть солнце".

О лицемеры! Не по лицу судите, но по сердцу. Эй! Солнце есть источник. Как же не есть человек Божий солнцем? Солнце не по лицу, но по источничьей силе есть источник. Так же и человек Божий, источающий животворящие струи и лучи Божества испускающий — есть солнце не по солнечному лицу, но по сердцу. Всяк есть то, чье сердце в нем: волчье сердце есть истинный волк, хотя яйцо человечье; сердце бобровое есть бобр, хотя вид волчий; сердца вепрево есть вепрь, хотя вид бобровый. Всяк есть то, чье сердце в нем. Но лицемеры бодают рогами упорно. Да будет, мол, это так здраво! Однако, мол, человеку преобразиться в лицо солнцево отнюдь невозможно. Лицо, мол, и сердце различны... Правильно, правильно судите! И я сужу: отнюдь невозможно. Да и какая польза! Вид бобров не творит волка бобром. О глухие лицелюбцы! Внемлите грому сему: "Плоти ничто же, дух животворит".

И не знаете ли, что вид, лицо, плоть, идол есть то же и ничто же? Не знаете ли, что мир сей есть идол поля Деирского. Солнце же истукану сему есть лицо его и золотая глава его, и это суета сует! Даниил не кланяется, а Нарцисс не любит его. Мир есть улица Мелхолина, блудница вавилонская, бесноватое море, а Даниил и Нарцисс в горящих адских водах узрели любезную свою милость. Какую? Росоносный источник и истинное солнце, как написано: "Пока свети день", то есть солнце. "Где почиваешь? Яви мне вид твой". "О блага мудрость есть человеку, больше видящим солнце".

Благодарение ибо блаженному Богу. Это есть неизреченная его милость и власть, створившая бесполезное невозможным, возможное полезным. Ныне мой Нарцисс преобразится в истинное, не в пустое солнце. Вопрос от лицемеров: "Что се? Так ли в солнце едином два будут солнца?" Ответ: "А где же ваши уши тогда, когда громчайшей трубой небеса проповедуют; "В солнце положи селение свое?"

Видите, что в золотой главе кумира нашего, мира сего, и в вавилонской сей печи обитает и субботствует свет наш незаходимый и не наше мрачное, но наше солнце прославляет следующей трубной песнею: "Источник исходит и напоит всех". Но оставим, да лицемеры мучаются в огненном их своем озере. Сами же с Израилем да перейдем на ту сторону моря, по совету Варухову: "Кто перейдет на оную сторону моря и обретет премудрость? Там рай". Там амурятся все познавшие себя Нарциссы. То первый нас встречает возлюбленный Давид, воспевая песню свою: "У тебя источник жизни. Во свете твоем узрим свет".

Оставайтесь, лицемеры, с наличным вашим солнцем. Мы в дурном вашем солнце обретем новое и прекрасное: "Да будет свет!"; "Да стане солнце! И утвердится солнце".

Се за стеной и за пределами вашими встречает вас, одевшись светом вашим, как ризою! Се провозглашает нам: "Радуйтесь!"; "Дерзайте! Мир вам! Не бойтесь! Я есть свет! Я свет солнцеву кумиру и его миру"; "Жажда да грядет ко мне и да пьет!"

ЧУДО, ЯВЛЕННОЕ В ВОДАХ НАРЦИССУ

Скажи мне, прекрасный Нарцисс, в водах твоих что узрел ты? Явился ли тебе кто?

Ответ. На водах моих всплыло елиссейское железо. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотворный образ, "который есть сияние славы отчей". "Положи меня как печать на мышцу твою". "Отражается на нас свет". Вижу Петра нашего гавань: "Землю посреди воды, словом Божьим поставленную". Я вижу моего друга Исаина: "Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека". Волшебница — плоть моя явила мне моего Самуила. Его единого люблю, таю, исчезаю и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейского нарцисса. Вот первый нас встречает: "Ревнуя, приревновал Господа Бога..." Вот второй: "Душа моя изыдет в слово твое", то есть преобразуется. Вот еще тебе Нарциссы: "Се все оставили и после тебя идем". А Давид не истинный ли есть Нарцисс? "Исчезни сердце мое и плоть моя". "Исчезните очи мои во спасение твое". "Когда приду и явлюсь перед лицом твоим?". А еще не точный ли Нарцисс? "Не я живу, но во мне живет Христос". "Пока преобразится тело смирения нашего...", "желаю разрешиться", "Мне бо жить — Христос, а умереть — приобретение".

Как в источнике лицо человеческое, так в Исаиных словах, будто дуга в облаке, виден сих Нарциссов амур. "Будет Бог с тобою всегда, и насытишься, как же желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут как сад напоенный и как источник, ему же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разбогатеют, и наследят роды родов. И созиждутся пустыни твои вечные, и будут основания твои вечные родам родов, и прозовешься создатель оград, и стезя твоя посреди тебя успокоится".

          РАЗГОВОР О ТОМ: ЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Лука. его Друг и Сосед.

Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, нарочно для воскресного дня, чтоб поговорить о чем-либо из Божьего слова. Стол был в саду. Случай к разговору подали слова, написанные в беседке, следующие: "Тот снесет твою главу, чью ты блюсти будешь пяту". Случились при беседе два ученых: Навал и Сомнас. Они много те слова толковали по просьбе брата моего. Я непоколебимо верю, что священное писание есть райская пища и врачевание моих мыслей. Для того охаивал сам себя, что не мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.

Друг. Как же называешь ты сладчайшими словами, не чувствуя в них никакого вкуса?

Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их запаха, а только верит, что дивным каким-то дышат благовонием.

Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.

Лука. Почему? Разве у нас головы и ноздрей нет?

Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: "Господи, человека не имеем..."

Лука. Разве мы не имеем и не видим у нас людей?

Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим мы людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу или пяту, закрыв прочее тело и голову; без этого же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя. А не разуметь самого себя, слово в слово, одно и то же есть, как и потерять самого себя. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про него не знаешь, слово в слово, как бы его не бывало. Итак познать самого себя, и сыскав себя самого, и найти человека — все это одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и знать, если с; себя не разумеешь и не имеешь? Слушай, что говорит истинный человек тому, кто хочет его снискать и познать: "Если не познаешь сам себя, о добрая в женах, иди в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских".

Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.

Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.

Лука. Жесток твой сей замысел и очень шиповат. Не можно мне его никак проглотить.

Друг. Я ведь говорил тебе, что не можешь вкуса слышать.

Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста.

Друг. Видишь в себе то, что ничто, и нечего не видишь.

Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?

Друг. Видишь в себе одну землю. Но тем самым ничего не видишь, потому что земля и ничто — ;.одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное — само дерево точное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и ничто. А самого тебя отроду ты не видывал.

Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у тебя ни ушей, ни очей нет.

Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего нет. . Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?

Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое — все ли то одно?

Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, голова — начало.

Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что это твое око есть пята или хвост в твоем оке.

Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око где?

Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли, узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, ни ног твоих никогда ты не видал, ни всех прочих твоих частей, целого тела твоего, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень... Так можешь ли сказать, что ты себя познал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.

Лука. Для чего ж ты меня тенью называешь?

Друг. Для того, что ты существа своего потерял суть, а во всем теле твоем наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главность.

Лука. Да почему же члены мои хвостом зовешь?

Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собой ничего не начинает.

Лука. Мучишь ты меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как говоришь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.

Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мысли мои, так поговорим откровенно. Ты ведь, без сомнения, знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собой ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощено мыслями нашими. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волновании день и ночь. Она то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя ("Ум каждого есть каждый" (Цицерон). Отсюда у тевтонов человек называется менш, то есть мысль, ум; у эллинов же нарицается муж — фос, свет, ум). Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль — то главный наш человек. В ней-то мы состоим. А она есть нами.

Лука. Вот! Я этому верю. Я приметил, что когда я (отсюда стану себя мыслью называть) на сторону устремился, тогда без меня мое око ничего самого в близости видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом ("Слепы суть очи, когда ум иное делает, то есть если в другом витает" (древняя притча)). Благодарю, что ты мне меня нашел. Слава Богу! Я теперь очи, уши, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Ты будь мне обетованная земля! Полно мне быть работником. Да я ж об этом никогда и не думал. Куда! Я люблю это мнение. Пожалуйста, подтверди мне его. Хочу, чтобы оно было непоколебимо.

Друг. Пожалуйста, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытай опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам это мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, чтобы в нас сердце и мысль была одна. И слаще этого быть ничто не может. Но пожалуй же, разжуй первое хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при том и бережлив. Если мое мнение тебе нравно, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взгляни на Иеремию в гл. 17-й, в стихе 9-м.

Лука. Боже мой! Самого точного вижу Иеремию, если мысль его вижу. Но, пожалуй, точные его слова...

Друг. Вот тебе: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?" Если теперь глаза и уши имеешь, примечай! .

А чувствуешь ли?

Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.

Друг. А что, кроме этого, примечаешь?

Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и лукавое сердце — все одно. Но удивительно! Как то возможно, что человеком есть не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает лукавое сердце и, мысль его: она-то самым точным есть человеком и главою, А внешняя его наружность есть нечто иное, как тень, пята и хвост.

Друг. Вот видишь? Уже начинает отпадать. Легко ты сначала поверил. Для того стала скоро оскудевать вера твоя. То вдруг зажигается, то вдруг и угасает, но твердое дело с косностью укрепляется, потому что совет не бывает без медленности. Ах, земля прилипчива есть. Не вдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они-то, в нас вкоренившись, называются поверьем. Плотской нашей жизни плотская мысль началом и источником есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш... Но кто нам снесет голову змеиную? Кто выколет воронье око, вперившееся в ночь? Кто нам уничтожит плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремии, опустошающий землю?.. Но сыскал Бог мудрого против мудрого, змея на змея, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою... Се! Спаситель твой грядет, имея с собой воздаяние.

Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.

Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Веры, свет во тьме видящей, страх Божий, плоть пробуждающей, крепка, как смерть, любовь Божья — вот единственная дверь к райскому вкусу. Можешь ли верить, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?

Лука. Верю. Но сам чувствую слабость веры моей... Помоги, если можешь, выбраться из грязи неверия. Признаюсь, что это слово вера в грязных моих устах мечтается за один только обычай, а вкуса в ней ничего не слышу.

Друг. По крайней мере, знаешь, куда смотрит вера?

Лука. Знаю, что должно веровать в Бога. АО прочем ничего тебе не скажу.

Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.

Лука. Что за пустое такое око?

Друг. Уже говорено, что вся плоть — пустошь.

Лука. И да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по-твоему сказать, плотности, или плоти.

Друг. Так посему ты неверный язычник или идолопоклонник.

Лука. Как же идолопоклонник, если верую в единого Бога?

Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на том, что в пустоши головою, силою есть и основанием и никогда не

погибает.

Лука. Так поэтому другое око надобно, чтоб

еще увидеть и невидимость?

Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, чтобы ты мог истину в пустоши рассмотреть. Л старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного в себе человека, смог бы ты его оком во всем рассмотреть истину.

Лука. Как же сего человека нажить?

Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.

Лука. А где же он?. Но прежде отвечай: для чего ты говорил о вере, а теперь об оке?

Друг. Истинное око и вера — все одно.

Лука. Как так?

Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое поскольку, минуя видимость, усматривает под нею новость и на ней почивает, для того называется верой. А верить и положиться на что, как на твердое основание, все то одно.

Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.

Друг. Конечно, так.

Лука. Так, довольно и одного. На что два?

Друг. Глянь на это дерево. Если этого дуба не будет, может ли стоять тень?

Лука. Я ведь не тень. Я твердый корпус имею:

Друг. Ты-то тень, тьма и тело. Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а не тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и не твоя красота, поскольку не от тебя, да только в тебе и содержит, о прах и ничто! А ты его до тех мест познаешь, пока не признаешься с Авраамом в том, что ты есть земля и пепел. О семя змеиное и тень безбытная! Придет богообещанный тот день, в котором благословленной чистой души слово лукавый совет твой уничтожит сей: "Тот снесет твою главу".

РАЗГОВОР 2-й О ТОМ ЖЕ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Клеопа, Лука и Друг.

Клеопа. Правду говоришь... Однако пан Сомнас сколько ни многоречив, я в нем вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едки, но не знаю, как-то приятны.

Лука. А вот он и сам к нам.

Друг. Тень мертвая! Здравствуй!

Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь то твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочеям. Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.

Друг. Что значит — в натуре показать?

Лука. Я сего не знаю.

Клеопа. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.

Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти,

Друг. А вы до сих пор не знаете?

Лука. Конечно, должен ты доказать.

Друг. Верите ли, что есть Бог?

Лука. Его невидимая сила вся исполняет и

всем владеет.

Друг. Так чего же ты еще требуешь? Ты уже сам

доказал.

Лука. Как доказал?

Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты . уже сам назвал невидимость годною, а видимость хвостом во всей Вселенной.

Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для разъяснения,

Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представлю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите — показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами и примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, но мысль и сердце его — то истинный человек есть. Взгляни на стену эту. Что на ней видишь?

Лука. Вижу написанного человека. Он стоит на змее, раздавив ногою голову змеиную.

Друг. Ведь живопись видишь?

Лука. Вижу.

Друг. Скажи ж, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в красках рисунок?

Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь; рисунок, или пропорция и расположение красок — то сила. А если ее нет, в то время краска — грязь и пустошь одна,

Друг. Что ж еще при этой живописи видишь?

Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: "Мудрого очи его — во главе его. Очи в безумных — на концах земли". Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?

Лука. Он видит плотяным оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.

Друг. Правильно судил ты. Так почему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и известь, а плана ее не понимаешь, думаешь — усмотрел ли и познал ее?

Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрия ее, или пропорции и размеры, которые всему связь и голова материалу, так как в ней не разумею, для того и ее не вижу, не видя ее головы,

Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.

Лука. Как?

Друг. А вот как! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все эти головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?

Лука. Кажется, что так.

Друг. Так для чего же постигаешь, что и в прочих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То же разуметь можно о травах и деревьях и о всех прочих. Дух все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последующей наружности находится, минуя силу, начало в голову. Итак, хотя бы мы одно без души тело были, то и в самое то время еще не довольно самих себя понимаем. Лука. Для чего?

Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслью во план, содержащий слабую сию плоть, И никогда вкуса не чувствуем в словах Божьих, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: "Не бойся, Иаков! Се на руках моих написаны стены твои..." Но поступим повыше.

Клеста. Мы выше поступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что...

Друг. Что такое дивно? Не Бог ли все содержит? Не сам ли глава и все и всем? Не он ли истина в пустоши и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как усомнишься в точном, вечном, новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем Бог не правительствовал за голову и вместо начала? Но может ли что бытие свое, кроме его, иметь? Не он ли бытие всему? Он в дереве истинным деревом, в траве травою, в музыке музыкой, в доме домом, в теле нашем из плоти новым есть телом и точностью или главой его. Он всячиной есть во всем, потому что истина есть Господня; Господь же, дух и Бог — все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собой, и истина его во всем вовеки прибывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, только тень его, и пята его, и подножие его, и обветшавшая риза... но "мудрого очи его во главе его, очи же безумных — на концах земли".

РАЗГОВОР 3-й О ТОМ ЖЕ; ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Клеопа, Филон, Друг. Клеопа. Ах! Перестань, пожалуйста. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьей не гнушается дружбой. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме этого, не ищет.

Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянином.

Клеопа. Пожалуй же, поверь,

Друг. О чем у вас спор?

Клеопа, Ба! А мы нарочно к тебе... Бот мой товарищ. Пожалуй, не прогневайся.

Друг. За что? "Человек зрит на лице, а Бог зрит на сердце". А Лука где?

Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился в Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.

Друг. О чем была речь?

Клеопа. Помнишь ли, Филон?

Филон. Помню. Была речь о бездне.

Клеопа. А-а! Вот слова: "И тьма над бездною".

Филон. Потом спор был о каких-то старых и новых мехах и о вине.

Клеопа, Один спросил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и прочее, и прочее.

Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во-первых, измерить самих себя с Павлом собственной нашей мерой. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что ли то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли увидеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головой и сила понимается силой.

Клеопа. Не можно ли говорить попроще?

Друг. Измерить и познать силу есть одно. Если бы ты длину и ширину церкви измерил саженем или веревкой, как тебе кажется, познал бы ты меру ее?

Клеопа. Не думаю, Я бы узнал одно только пространство материалом ее; а точную ее меру, содержащую материалы, в то время познаю, когда пойму план ее.

Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниковы миры перемерил, не познав плана их, которые всю внешность содержат, то бы ничего из того не было.

Клеопа. Думаю, что как внешность есть пуста, так и миры ее.

Друг. Но кто может познать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть и ничтожной плоти своей? Сим планом все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он-то есть рука правая, перст, содержащий всю плоть, и пядь Божья, все тлен измеривший, и самый ничтожный состав наш. Слово Божье, советы, мысли его — сей есть план, по всему материалу во всей Вселенной не чувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Это глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, чем мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шире!.. Коль ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.

Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено..."

Друг. Вот сей же человек содержит все! Он-то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, "не стемнеют очи твои, не истлеют уста твои вовеки веков".

Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько мне подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.

Друг. Праведно требуешь, для того что Бог о нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть сердце твое. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головой, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что Бог суда себе от нас не просит, да и не получает?

Клеопа. Возможно ли? Как так?

Друг. Соперники его — идолы и кумиры. Сих-то, сидя на суде, оправдаем.

Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю. .

Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судьей против его.

Клеопа. Боюсь. Но, пожалуйста, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: "Не стемнеют очи твои".

Друг. Ну, скажи мне, если бы твое внешнее или скотское тело через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть твою?

Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.

Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не познал.

Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую обещаниям Божьим: "Се на руках моих написаны стены твои..."

Друг. Если бы ты в строении какого-то дома план познал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенному этого дома?

Клеопа. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен — бесам ли в жертву приносят или невидимому Богу, разбойничье ли жилище или ангельское селение?

Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питьем.

Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что в храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены суть дешевле жертв, потому что они для жертв — не жертвы для стен, и череп для воды — не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучше моего тела.

Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалились, погибли бы они? Пропал ли бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?

Клеопа. Тьфу! Это и младенец разумеет. Конечно, но не целый, если...

Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселись. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что Бог суд имеет с соперником своим — землей. Клеопа. Да кто может его судить? Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.

Клеопа. Каким образом?

Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков-то судья был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубем безумным, лишенным сердца. Да и не диво, потому что, по сказке того ж пророка, на подобие речи, огнем разожженные, столь все судьи страстью к видимости разгорелись, что все наставники с землей слеглись, и не было ни одного, который был бы приятель Богу.

Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против Бога?

Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственное к Богу принадлежит.

Клеопа. Не понимаю.

Друг. Слушай! Голубь темноокий! Не Божья ли сила? И не Господня ли крепость?

Клеопа. Да кто ж о сем спорит?

Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить в прахе, а не в Боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не Божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное '. начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху — твердость, кумиру — Божество, тьме — свет, смерти — жизнь? Вот нечестивый на Бога суд и совет! Бот лукавое лукавого змея око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! Юн есть всяческое во всем..." Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно через 1000 лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься Божьими этими милостивыми словами? "Се на руках моих написаны стены свои, и предо мной всегда". Может ли тлен стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойнее честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно — увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то тьма и смерть, что приходящее... Смотри на земляность плоти твоей. Веришь ли, что в сем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст Божий, прах твой и всю твою плоть содержащий.

Клеопа. Верую.

Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?

Клеопа. Верую,

Друг. Ах! Когда б ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха своего. Видишь одно только скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех Божьих словах: "Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь".

Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру Божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет все тьмой, а горькое сладким.

Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?

Клеопа. Конечно, для того.

Друг. Так не все ж ли одно — почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же; почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит к желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на Господа и на Христа его! Он кричит: "Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и жизнь!" А мы судим, что все это принадлежит к внешней плоти и к плотской внешности. И суд наш подтверждаем такой же жизнью нашей перед людьми.

Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь: что за тьма закрыла наши очи! Столько пророки вопят; "Дух, дух! Бог, Бог!" Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и жесточайшую несчастливость?

Друг. Сему и я сам часто удивляюсь. Теперь, думаю, понимаешь, что за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует Бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим братьям, обидев первородного брата — Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, побежали.

Клеопа. Но откуда в нас проклятое семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.

Друг. Хорошо мысли называешь семенами. Семя есть начало плодов. А совет в сердце — голова наших дел. Но поскольку сердце нате есть точным человеком, то и видно, кого премудрость Божья называет семенами и чадами змеиными. Эти люди любят землю, а она есть пята и подножие Божье и тень. По этой причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклята сия голова раздавлена. Она-то нас выводит к горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда змей этот в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?

Клеопа. Хочу знать.

Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце свое! Стань на страже с Аввакумом. Познай себя! Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышишь! Береги сердце.

Клеопа. Да как же сберечь?

Друг. Так, как ниву. Выпалывай и искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змеиное.

Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змеиное?

Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.

Клеопа. Скажи проще.

Друг. Не верь, что рука твоя сгниет, а верь, что она вечна в Боге. Одна тень ее погибнет [не истинная рука]. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима, потому что вечна.

Клеопа. Эти мысли чудны.

Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тени [а не Божьей невидимости], тогда будешь старым мехом, надутым бездной мыслей непросвещенных до тех пор, пока не сможешь сказать: "Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссияет же в сердцах наших..." А это сделается при сотворении неба и земли. "Се я новое творю!" — говорит Господь (Исаия).

РАЗГОВОР 4-м О ТОМ ЖЕ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Лука. Клеопа, Филон, Друг.

Лука. Весьма не малое дело: познать себя.

 Друг. Один труд в обоих сих — познать себя и уразуметь Бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман от его тени, на которой " все останавливаемся. А ведь истинный человек и Бог есть то же. И никогда еще не бывала видимость истиной, а истина видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидимая истина, потому что она есть Господня. А Господь и дух, плоти и костей, не имущий, и Бог — все то одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если-де не познаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлов своих возле шалашей пастушеских. Я-де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть предо мною, поскольку хорошо себя не уразумеешь... Кто себя знает, тот одним может запеть: "Господь пасет меня..."

Клеопа. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.

Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?

 Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.

Друг. А вы как думаете?

Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое имеет, что плотяными руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может и совершенно знает, что все то приходит, что он любит. Посему-то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешина сущая состоит не в корке его, но в зерне, под коркой сокровенном, от которого и сама корка зависит.

Друг. Сия есть сама правда, что был бы весьма глуп земледелец, если бы тужил о том, что на его ниве начал пшеничный стебель в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне закрылась и новая солома, наружу весной выходящая,. а вечное и истинное свое пребывание в зерне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно — причитать соломе силу ее и существо, а не главе ее или зерну и не верить, ни же поминать о пребывании зерна? Для того (например) судья присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, так как уверен, что родного наследника в живых нет. И сей-то есть нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.

Клеопа, Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремиино: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено". А ты к сим словам присовокупил следующее: "Вот сей же то человек и содержи все" и прочие.

Друг. Так в чем же ты сомневаешься?

Клеопа. Я без сомнения понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо в своем сердце имеют, так как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то закрывается при сгнивании, в зерне, то опять наружу в зелени выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но поскольку на всех без исключения людей видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть, что всяк с них имеет и сердце, которое (как пророк Божий учит) точным есть человеком и истинным, а это есть великое дело, так что это будет? Всем ли быть истинным человеком?

Друг. Не так! Отведи мысли свои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орехи не всякая солома с зерном.

Клеопа, Ужасное позорище.

Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что это в природе не ново. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил бы сердце свое или, как еще говорят, спас душу свою. А как учил нас Иеремия, и ему веруем, что истинным человеком есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только Богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая ессеница (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единство состоит [родная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы, то и видно, коль несравненная тщета потерять самого себя, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы сего не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы самих себя узнали.

Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждого свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния раскидываются, ни одним пространством не совмещаемы и никаким временем не усыпляемы, одному только Богу известны...

Друг. Перестань! Не так оно есть, Правда, что трудно изъяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя, потеряли. И хотя меж нами в первом разговоре сказано, что кто себя не узнал, тот тем самым потерял, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос Божий: "Послушайте меня, погибшие сердца, сущие далеко от правды".

Клеопа. Ах, мы сему веруем. Но как они потерялись? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не соображают? Чего не обнимают? Целый мир их вместить не может. Ничто их не удовлетворяет. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не без донная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа — все то одно. Как же они потерялись?

Друг. Чего достигнуть не можем, не испытуемо. Понудить себя должно и дать место в сердце нашем помянутому Божьему слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не понимаем самых мелких; А человек есть маленький мирок, и как трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое наше нечувствие и привычный вкус причиной есть нашей бедности. Раскладывай пред слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, но все то для него пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим [о воде и духе]? Не на воздух ли опираются птицы? Он тверже железа. Однако деревянную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Для чего? Для того, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько казист, однако крепче камня и железа. А нужен столь, что дохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, дерева ломает, горы крушит, везде проникает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, что не такова природа есть, как ты рассуждаешь. В ней то сильней, что непоказнее. А когда что-то уже столь закрылось, что никакими чувствами ощупать не можно, в том же та самая сила. Но если в воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и тем самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем почитать то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в полной вечности блаженно пребывает? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудись же теперь мыслью твоей! Ты видел по это время только стену болванящей внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли, И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Но кто тебя разделил? Бог. Разделил он тебе все надвое, чтоб ты не смешивал тьму со светом, ложь с правдой. Но поскольку ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающие истину, для того он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинного Бога, тогда уже ты все в нем, как в источнике, как в зеркале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, то для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобой никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двое — старое и новое, тайное и явное. Но осмотрись на самого себя! Как ты прежде видел себя?

Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайном никогда и не думал. А хотя б и напомнил кто, как то часто и бывало, о тайной, однако мне казалось чудно почитать то, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у меня руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другие руки.

Друг. Так ты видел в себе одну землю и прах, И ты до сих пор был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь — все то одно.

Лука. Ведь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть...

Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл: двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах твой, а не сокровенную Божью истину в тебе, которой ты никогда не видел, не почитал ее за бытие. И понеже не мог ощупать, тогда и не верил в нее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в тот час впадал в отчаяние. Так что это такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь. И ничего с твоим таковым же сердцем, какое тело твое. Земля в землю устремляется, смерть к смерти, а пустоши люба пустошь. Душа тощая и голодная пепел, не хлеб истинный едящая и питье свое вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых Исайе говорит Бог: "О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и не один не может души своей избавить...", "Помни это, Иаков и Израиль, ибо раб мой ты есть...", "Се бо отнял, как облако, беззакония твои и, как призрак, грехи твои. Обратись .ко мне — и избавлю тебя..." Некий старинных веков живописец изобразил на стене какие-то ягоды столь живо, что голодные птички, от природы быстрый имеющие взор, однако бились о стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, который имеет удовольствие в душе своей, Любовь к тени есть мать голода, а сего отца дочь есть смерть. Какое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб беспокоиться. Видал ли ты в великих садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?

Лука. Довелось видеть в царских садах.

Друг. Они железными сетками обволочены. Множество птичек — чижей, щеглов — непрерывно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния мечутся, мечутся и мучаются в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуре (кажется) пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самого детства напоены сим лукавым духом, засеяны сим змеиным семенем, заняты внедрившейся в сердце ехидной, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гоняться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем... Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павла? Меч Финеесов?.. Заблудили мы землю, обнялись с ней, Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей ее? Ах, не вылетит, потому что сердцем ее сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее претворились, тогда какая надежда в пепле? Может ли прах, в гробу лежащий, восстать и стать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может... Для чего? Не может восстать и стать перед Господом. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себе сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх еще и то, чего не можем ощупать и аршином измерить. О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтобы могла сгнить в зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без сего " новый плод быть никак не может... Так нас заправили наши учителя. "Я накормлю их полынью и напою их водою с желчью, ибо от пророков Иерусалимских нечестие распространилось на всю землю". (Иеремия, 23).

РАЗГОВОР 5-й О ТОМ ЖЕ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица те же.

Филон. Отсюда-то, думаю, старинная пословица: "Столько глуп, что двоих насчитать не может". Но и мы по нынешнее время одно только во всем свете считали, затем что другого в нем ничего не видели.

Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна только тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну только тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокой Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть-чуть отверзающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.

Друг. Если не будете сжимать и отворачивать очей, тогда увидите всю тварь просвещенную. Ну будете подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух, — ах! — сколь он ему противен! Приподнимайте глаза и приноровите их смотреть на того, который говорит "Я есть свет миру".

Все, что мы видели, что такое есть? Земля, плоть, песок, полынь, желчь, смерть, тьма, злость, ад... Теперь начинает светать утро воскресения. Перестанем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив глаза на то, что от нас было закрыто, а потому и пренебрежено. Мы ранее бесплотную невидимость не удостаивали поставить в число существа и думали, что она мечта и пустошь. Но теперь у нас, напротив того, видимость есть травой, листвой, мечтой и исчезающим цветом, и вечная невидимость находится ей головой, силой, камнем основания и счастьем нашим. Послушайте, что говорит нам новый и истинный человек и что обещает: "Дам тебе, — говорит, — сокровища темные, сокровенные, невидимые открыть тебе, и узнать, как я, Господь Бог твой, призываю имя твое, Бог Израиля". Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход, или будете по-прежнему в видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа. Кто старое сердце отбросил, тот сделался новым человеком. Горе сердцам затверделым.

Лука. Для того-то самого смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похоже на младенца, вырастающего в исполина. Трудно, наконец, бороться,

Друг. Но Что нам воспрещает в жизни об этом рассуждать и разговаривать, а употребить к сему хотя другое время? Новый дух вДруг. как молния, ослепить сердце может. 600 тысяч вызваны были в обетованную землю пешие, но для чего два только в нее вошли?

Лука. Два. Сын Навин и Халев.

Друг. А вот для чего! Тьфу! Как может то быть, чего видеть нельзя? Вот какая пустошь! "Зачем, — зароптали, — вводит нас Господь в землю сию, чтоб пасть в брани?" Посему, если руки и ноги , потерять, что в нас будет? Не хотим мы сего. Где такое водится, чтоб то было да еще сильнее того, что ты видишь?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравится нам тот, кто в пустошь вводит... Слышите ли вы мысли сих староверов? Вот шестьсот тысяч дураков! Представьте себе ветхую кадь, скверным занятую квасом. Можно ли этаким скотам что-либо внушить? По их мнению, нельзя бытия своего Богу иметь, если он захочет чист быть от всякой видимости. Если того нет, чего не видят, такого Бога давно не стало, Воды пререкания! Семя змеиное! Сердце неверное! Совет лукавый! Не это ли есть не исповедать Господа и не признавать имени его? Не таково было в сердце семя двоих тех благополучных наследников. "И дал Господь Халеву крепость. И даже в старости пребывал у него, найти ему высоту земли. И семя его одержал в наследии; ибо да видят все сыны Израилевы, какое добро ходит вслед Господа". "Все же разгневавшиеся не увидят ее, — говорит Господь, — раб же мой Халев, ибо был дух мой в нем, и следовал мне, введу его в землю, в которую ходил там, и семя его наследит ее".

Клеопа. Посему вся сила в Боге, а не во внешней видимости.

Друг. А что ж есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписывать силу истуканам? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго ли твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видимая плоть, если не смерть? И на ней-то ты основал сердце твое и любовь? Всякая внешность есть мимо протекающая река. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуй, перенеси его на твердь; перенеси его во дворы Господни; воткни его на новой земле. А иначе что твоя за радость? Какой покой? Не всегда ли опасаешься, что когда-либо лед, однако, распустится? Когда-либо смертное тело оставлять надобно. О беднейшие, почитающие тело свое тленное и неверующие новому! Таковы-то "волнуются и почить не могут. Не будут радоваться нечестивые", — говорит Господь Бог.

Филон. Что есть нечестивый?

Друг. Тление почитающий.

Филон. Как?

Друг. Так почитающий, что если отнять у него тление, тогда думает, что ему без него никак бытия своего иметь невозможно. Не великое ли се почтение для праха?

Филон. Кажется, что весьма немалое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписывая ему жизни своей действительность.

Друг. Так, теперь, думаю, постигаешь такие слова: "Я Господь Бог. Это мое есть имя. Славы моей иному не дам, ни добродетелей моих истуканам". То, что мы назвали действительностью, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостью, которую Бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно ярится, если кто дерзнет ей хотя мало уделить твари или кумирам, с которыми он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все его в этом ужасно обижаем, всегда и везде.

Филон. Как?

Друг. А вот как! Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь, а невидимая — Бог. Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был, есть и будет. Как же ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленной натуры, пугаемся? А сим самым приписываем ей важность в жертву, чего делать нельзя, не отняв ее от Бога, который всю важность, и силу, и бытие, и имя, и все исполнение себе только одному полно и без причастников присвоил. Разжуй, если он бытие и всему исцеление, тогда как можешь что твое потерять? Что ли у тебя есть, он тебе всем тем есть. Ничто твое не пропадает потому, что Бог порчи не знает. Одна для тебя остается школа веры, или, как Давид говорил, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, поколь староверное твое пепельное сердце несколько от сегосветных очистков очистится...

 

НАЧАЛЬНАЯ ДВЕРЬ К ХРИСТИАНСКОМУ ДОБРОНРАВИЮ

 

Написана в 1766 году

для молодого шляхетства

Харьковской губернии,

а обновлена в 1780 году

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Благодарение блаженному Богу о том, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным.

Нет слаще для человека и нет нужнее, чем счастье; нет же ничего и легче этого. Благодарение блаженному Богу.

Царствие Божье есть внутри нас. Счастье в сердце, сердце в любви, а любовь же в законе вечном.

Это постоянное вёдро и незаходящее солнце, тьму сердечной бездны просвещающее. Благодарение блаженному Богу.

Что было бы тогда, если бы счастье, пренужнейшее и любезнейшее для всех, зависело от места, от времени, от плоти и крови? Скажу яснее что было бы тогда, если бы счастье заключил Бог в Америке, или на Канарских островах, или в азиатском Иерусалиме, или в царских чертогах, или в соломоновском веке, или в богатствах, или в пустыне, или в чине, или в науках, или в здравии?.. Тогда бы и счастье наше и мы с ним были бы бедные. Кто б мог добраться к тем местам? Как можно родиться всем в одном каком-то времени? Как же и поместиться в одном чине и состоянии? Какое же то и счастье, утвержденное на песке плоти, на ограниченном месте и времени, на смертном одре человека? Не это ли есть трудное? Эй! Трудное и невозможное. Благодарение же блаженному Богу, что трудное сделал ненужным.

Ныне же желаешь ли быть счастливым? Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шару земному, не броди по Иерусалимам... Золотом можешь купить деревню, вещь трудную, как обходимую, а счастье, как необходимая необходимость, везде и всегда даруется.

Воздух и солнце всегда с тобой, везде и даром; все же то, что бежит от тебя прочь, знай, что оно чуждо и не почитай за твое, все то странное есть и лишнее. Что же тебе нужды? Тем-то оно и трудное. Никогда бы не разлучилось с тобой, если бы было необходимое.

Благодарение блаженному Богу.

Счастье ни от небес, ни от земли не зависит. Скажи с Давидом: "Что мне есть на небе? И от тебя что захотеть на земле?"

Что же есть для тебя нужное? То, что самое легкое. А что же есть легкое? О, друг мой, все трудное, и тяжелое, и горькое, и злое, и лживое есть. Однако что есть легкое? То, друг мой, что нужное. Что есть нужное? Нужное есть только одно: "Едино есть на потребу".

Только одно есть для тебя нужное, одно же только и благое и легкое, а прочее все труд и болезнь. Что же есть одно единое? Бог. Вся тварь есть рухлядь, смесь, сволочь, сечь, лом, крушь, стечь, вздор, и плоть, и плетки... А то, что любезное и потребное, есть едино везде и всегда. Но едино все горстью своею и прах плоти твоей содержит.

Благодарение же блаженному Богу за то, что все нас оставляет и все для нас трудное, кроме того, что потребное, любезное и единое.

Многие телесные необходимости ожидают тебя, и не там счастье, а для сердца твоего одно нужно, и там Бог и счастье, недалеко оно. Близко есть. В сердце и в душе твоей.

Б тот ковчег ведет и наша десятиглавная беседа, будто чрез десять дверей, а я желаю, чтобы душа твоя, как Ноева голубица, не обретши нигде покоя, возвратилась к сердцу своему, к тому, что почивает в сердце своем, чтобы сбылось Исайино: "Будут основания твои вечные родом родов, и назовешься созидателем оград, и пути твои посреди успокоишь".

Сего желает Григорий, сын Саввы Сковороды.

ТВЕРДЬ БЕСЕДЫ

"Истина Господня пребывает вовеки". "Вовеки, Господи, слово твое пребывает". "Закон твое посреди чрева моего". "Слово плотью было и вселилось в нас". "Посреди вас? стоит, его же не знаете".

ГЛАВА 1-я О БОГЕ

Весь мир состоит из двух натур: одна — видимая, другая — невидимая.

Видимая натура называется тварь, а невидимая — Бог. Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит; везде и всегда был, есть и будет. Например, тело человеческое видно, но проницающий и содержащий тело ум не виден.

По сей причине у древних Бог назывался ум всемирный. Ему ж у них были разные имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и пр.

А у христиан знатнейшие ему имена следующие: дух, Господь, царь, отец, ум, истина. Последние два имени кажутся свойственнее прочих, потому что ум вовсе не веществен, а истина вечным своим пребыванием совсем противна непостоянному веществу. Да и теперь, и в некоторой земле называется Бог Иштен. Что касается видимой натуры, то ей также не одно имя, например: вещество, или материя, земля, плоть, тень и пр.

ГЛАВА 2-я О ВЕРЕ [ВСЕЛЕНСКОЙ]

Как теперь мало кто разумеет Бога, так не удивительно, что и у древних часто публичной ошибкой почитали вещество за Бога и затем все свое богопочитание отдали в осмеяние.

Однако же все века и народы всегда согласно верили в то, что есть тайная, по всему разлившаяся и всем владеющая сила.

По сей причине для чести и памяти его по всему шару земному общенародно были всегда посвящаемы дома, да и теперь везде все то же. И хотя, например, подданный может ошибкой почесть камердинера вместо господина, однако ж о том никто не спорит, что есть над ним владелец, которого он, может статься, и в глаза не видывал. Подданный его есть всякий народ, и равно каждый признает пред ним рабство свое. Такова вера есть обща и проста.

ГЛАВА 3-я О ПРОМЫСЛЕ ОБЩЕМ

Блаженная натура, или дух, весь мир, будто машинистова хитрость часовую на башне машину, в движении содержит и, по примеру попечительного отца, сам бытием есть всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, распоряжается, починяет, защищает и по своей же воле, которая всеобщим законом или уставом зовется, опять в грубую материю, или грязь обращает, а мы тое называем смертью.

По сей причине разумная древность сравнила его с математиком или геометром, потому что непрестанно в пропорциях или размерах упражняется, вылепливая разные фигуры, например: травы, деревья, зверей и все прочее; а еврейские мудрецы уподобили его горшечнику.

Сей промысел есть общий, потому что касается благоденствия всех тварей.

ГЛАВА 4-я О ПРОМЫСЛЕ, ОСОБЕННОМ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Этот чистейший, всемирный, всех веков и народов всеобщий ум излил нам, как источник, все мудрости и художества, к проведению жизни нужные.

Но ничем ему так не должен всякий народ, как тем, что он дал нам новую высочайшую свою премудрость, которая его есть портрет и печать.

Она столько же превосходит все прочие разумные духи, или понятия, сколько наследник лучше служителей.

Она весьма похожа на искуснейшую архитектурную симметрию, или модель, которая, по всему материалу нечувствительно простираясь, делает весь состав крепким и спокойным, все прочие приборы содержащим.

Так слово в слово и она, по всем членам политического корпуса, из людей, не из камней состоящего, тайно разлившись, делает его твердым, мирным и благополучным.

Если, например, какая-то фамилия, или город, или государство по такой модели основано и учреждено, в то время бывает она раем, небом, домом Божьим и пр. А если один человек создаст по ней житие свое, в то время бывает в ней страх Божий, святыня, благочестие и пр. И как в теле человеческом один ум, однако разно по рассуждению других частей действует, так и в упомянутых сожительствах, этой премудростью связанных, Бог через различные члены в пользу общего производит действия. Она во всех наших всякого рода делах и речах душа, польза и краса, а без нее все мертво и грустно. Родимся мы все без нее, но для нее. Кто к ней природней и охотней, тот благородней и острей, а чем больше кто с нею имеет участие, тем действительнейшее, но непонятное внутрь чувствует блаженство или удовольствие. От нее одной зависит особенный в созидании рода человеческого промысел. Она-то есть прекраснейшее лицо Божье которым он со временем, отпечатаясь в душе нашей, делает нас из диких и безобразных монстров, или уродов, людьми, то есть зверьками, к содружеству и к помянутым сожительствам годными, незлобивыми, воздержанными, великодушными и справедливыми.

А если уже она вселилась в сердечные человеческие склонности, в то время точно есть то же самое, что в движении часовой машины темпо (tempo), то есть правильность и верность. И тогда-то бывает в душе непорочность и чистосердечие, как бы райский некий дух и вкус, пленяющий к дружелюбию.

Она различит нас от зверей милосердием и справедливостью, а от скотов — воздержанием и разумом; и не иное что есть, как блаженнейшее лицо Божье, тайно на сердце написанное, сила и правило всех наших движений и дел. В то время сердце наше делается чистым источником благодеяний, несказанно душу веселящих; и тогда-то мы бываем истинными, по душе и по телу человеками, подобны годным для строения четырехугольным камням, с которых живей Божий дом составляется, в котором он особенно царствует милостью.

Трудно неоцененное это сокровище проникнуть и приметить, а для одного этого любить и искать его нелегко.

Но сколько она снаружи неказиста и презренна, столько внутри важна и великолепна, похожа на маленькое, например, смоковное зерно, в котором целое дерево с плодами закрылось, или на маленький простой камушек, в котором ужасный пожар затаился. Для оказалости намечали ее всегда признаками, и она, будто какой-то принц, имела свои портреты, печати и узлы, разные в разных веках и народах. Ее-то был узор, например, змей, повешенный на колу перед жидами.

Ее герб — голубь с масличной в устах ветвью. Являлась она в образе льва и ягненка, а царский жезл был ее ж предметом и прочие. . Таилась она и под священными у них обрядами, например, под едением пасхи, под обрезанием и прочим.

Закрывалась она, будто под разновидным маскарадом, и под гражданскими историями, например, под повестью о Исаве Иакове, о Сауле и Давиде, и пр., и одним тайным своим присутствием сделала те книги мудрыми.

А в последовавшие уже времена показалась она в образе мужском, сделавшись богочеловеком.

Каким же способом Божьим эта премудрость родилась от отца без матери и от девы без отца, как-то она воскресла и опять к своему отцу вознеслась и пр.? Пожалуйста, не любопытствуй. Имеются и в данной, как и в прочих науках, праздные тонкости, в которых одних может себе занять место та недействительная вера, которую называют умозрительною. Поступай и здесь так, как на опере, и довольствуйся тем, что глазам твоим представляется, а за ширмы и за хребет театра не заглядывай. Сделана эта завеса нарочно для худородных и склонных к любопытству сердец, потому что подлость чем в ближайшее знакомство входит, тем пуще к великим делам и персонам учтивость свою теряет.

Зачем тебе спрашивать, например, о воскрешении мертвых, если и сам дар воскрешать мочь ничем не полезен бездельной душе — ни воскрешающей, ни воскрешаемой? От таких-то любопытников породились все расколы, суеверия и прочие язвы, которыми вся Европа беспокоится. Важнейшее дело Божье есть: одну беспутную душу оживотворить духом своих заповедей, чем из небытия произвести новый земной шар, населенный беззаконниками.

Не тот верен государю, кто в тайности его вникнуть старается, но кто волю его усердно исполняет.

Вечная сия премудрость Божья во всех веках и народах неумолчно продолжает речь свою, и она не иное что есть, как повсеместного естества Божьего невидимое лицо и живое слово, тайно ко всем нам внутрь гремящее. Но не .хотим слушать советов ее, один за лишением слуха, а самая большая часть — по несчастному упрямству, от худого зависящему воспитания, прислушивались к нетленному этому голосу премудрые люди, называемые у жидов пророками, и с глубочайшим опасением приказ тот исполняли.

Она начало и конец всех книг пророческих; от нее, через нее и для нее все в них написано.

По сей причине разные себе имена получила. Она называется образ Божий, слава, свет, слово, воскресение, жизнь, путь, правда, мир, судьба, оправдание, благодать, истина, сила Божья, имя Божье, воля Божья, камень веры, царство Божье и пр. А самые первейшие христиане назвали ее Христом, то есть царем, потому что одна она управляет к вечному и временному счастью все государства, всякие сожительства и каждого порознь. Да и, кроме того, у древних царственным называлось все, что верховным и главным почиталось.

Предвидел было Авраам блаженный свет ее и, на ней утвердившись, сделался со всей фамилией справедливым, а с подданными благополучным. Однако она и прежде Авраама всегда у своих любителей жила. А Моисей, с невидимого образа Божьего будто план сняв, начертил его просто и грубо самонужнейшими линиями и, по нему основав жидовское общество, сделал последнее благополучным и победительным. Он по-тогдашнему написал было его на каменных досках и так сделал, что невидимая премудрость Божья, будто видимый и смертный человек, чувственным голосом ко всем нам речь свою имеет.

 

РАЗГОВОР пяти путников ОБ ИСТИННОМ СЧАСТЬЕ В ЖИЗНИ

 

Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мечутся, сокровиществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Если рассудить, то всем человеческим затеям сколько их там тысяч, выйдет один конец — радость сердца. Не для нее ли мы выбираем по вкусу нашему друзей, чтобы от сообщения своих мыслей им иметь удовольствие; достаем высокие чины, чтобы мнение наше от почтения других восхищалось; изобретаем разные напитки, кушанья, закуски для услаждения вкуса; изыскиваем разные музыки, сочиняем тьму концертов, менуэтов, танцев и контратакцев для увеселения слуха; создаем хорошие дома, насаждаем сады, делаем золототканую парчу, материи, вышиваем их разными шелками и приятными взору цветами и обвешиваемся

ими, чтобы сделать приятное глазам и телу нежность доставить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и ими обоняние довольствуем. Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их-то домах радостью и удовольствием растворенных дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная! За тебя цари, князья и богатые несчетные тысячи платят; я мы, бедняки, достатка не имеющие, как ты от крупиц, со столов их падающих питаемся. Рассуди ж теперь, каким триумфом объяты все славные европейские города?

Яков. Подлинно великим. Однако я слышал, что нигде нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Венеции.

Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.

Григорий. Перестаньте врать. Хорошие друзья, высокие чины, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем выгнать овладевшую вами скуку.

Яков. А что ж сильно?

Григорий. Одно то, если узнать, в чем состоит истинное счастье, и приобрести его.

Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастью и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.

Яков. Я давно уже ищу счастья, да нигде сыскать его не могу.

Григорий. Если вы подлинное счастье сыскать хотите, то развяжись мне сей вопрос, что есть для человека лучше всего?

Яков. Бог знает, и зачем нам спрашивать о том, чего великие мудрецы не могли и разошлись в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Это главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добрых дел и верховнейшим добром: кто ж тебе может развязать, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?

Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завысокосились. Так я вас проще спрошу; чего вы себе в жизни больше всего желаете?

Яков. Ты будто муравейник палкой покопал — так вдруг этим вопросом взволновал наши желания.

Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочиновным, чтобы мои подчиненные были крепки, как россияне, а добродетельны, как древние римляне, когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, и богатым, как бык на шерсть.

Григорий. Что ты врешь?

Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера...

Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.

Григорий. Извольте, сударь мой, прибавить.

Яков. Хвостатым, как лев, головастым, как медведь, ушастым, как осел...

Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши Божьи столь бестолковые желания. Ты со своими затеями похож на то древо, которое желает в одно время быть и дубом, и кленом, и липой, и березой, и смоквой, и маслиной, и явором, и фиником, и розой, и рутой... солнцем и луной... хвостом и головой... Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но премилосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и тем добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов таких несчастных детей день и ночь кричат, ничем не довольны: одно даю в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми,

Афанасий. Для чего?

Григорий. Не можем сыскать счастья.

Яков. Зачем?

Григорий. Затем, что не желаем и не можем.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания искание, потом получение; вот и благополучие, то есть получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит премудрость.

Яков. Я часто слышу слово это: премудрость.

Григорий. Премудрости дело состоит в том, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастье — вот правое крыло, а добродетель трудно сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостью называется — вот и левое. Без этих крыл никому нельзя выбраться и взлететь к благополучию. Премудрость — как остродальнозрительный орлиный глаз, а добродетель — как мужественные руки с легкими оленьими ногами. То Божественное супружество живо изображено этой басенкой.

Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках — безногом и слепом.

Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал.

Афанасий. Расскажи же обстоятельнее.

Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, опираясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползши до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем рук. Отсюда живой глаз его взирал с веселой жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был дом отца его и всей миролюбивой фамилии, конец и венец всех трудов путешествия. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря. Между тем, оглянувшись назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, и с дороги слоняется, подходит ближе, вздыхает: "Исчезают в суете дни наши..." "Пути твои, Господи, скажи мне..." "Увы мне, как пришествие мое продолжится!" И прочие такие слова сам себе говорит, вздыхая с частым преткновением и падением.

- Боюсь, друг мой, чтоб не испугать тебя; кто ты таков? — спрашивал зрячий,

- 34-й год путешествия моего, а ты мне на

пути первый случился, — отвечал помраченный. — Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня глаз, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему.

- А кто твой отец?

- Он живет в нагорном замке, называемом [Миргород]. Имя ему Ураний, а мое Практик.

- Боже мой,, что ты мне говоришь? Я твой родной брат, — вскричал просвещенный, — я Обсерватор.

Необыкновенная радость всегда печатлеется! слезами. После изобильного слез излияния слепец с орошенными глазами говорил брату своему следующее

 — Сладчайший брат! По слуху слыхал я тебя, а теперь сердечное мое око видит тебя. Умилосердись, окончи мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселит, но всеминутное спотыкание всю мою крепость уничтожает.

- Жаль мне, — говорил светлоокий, — что не могу тебе служить, любезная моя душа. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде быстро, но каменистые в пути встречающиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал свой путь, а на этом месте потерял и руки. Более уже не ходить, не ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен...

 — За этим дело не стало, — сказал слепой. — ты мне ноша легкая и любезная: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих телесных членов головой. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустому пути его посторонностям; я твой конь, сядь на плечи мои и управляй мной, дражайший мой господин и брат.

 — Сяду, брат мой, с охотой, чтобы показать нам истину написанного слова Божьего сего у сказывающего притчи: "Брат брату помогающий, как град тверд и высок, укрепится же, как основанное царство". Теперь взгляните на дивное дело Божье; из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделало из двух сродностей без всякого смещения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремнины, проходит строптивые горы, с весельем поднимается мирно на высоту города, обливает его светлый и благовонный воздух; выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожидая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний,

Яков. Так что ж тебе сказать?

Григорий. Объявите главное ваше желание.

Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.

Григорий. Где ж ты видел зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и чем искомое тобой счастье? А без этого, родной, ты слепец; он ищет отцовский замок, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастье, но, не разумея, где оно, падает в несчастье. Премилосерднейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастью...

Афанасий. Постой! Это слово, кажется, воняет ересью — всем, без выбору!

Яков. Пожалуйста, не мешай, господин православный суевер: все родилось на добрый конец. А добрый конец — разумное счастье. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать натура к счастью?

Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: Бог открыл, не языческая твоя натура.

Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя Бога натурой, сделался язычником, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.

Афанасий. Чего ради?

Яков. Того ради, что это имя (Бог) есть языческое название.

Афанасий. Пускай и так, но христиане уже

сделали это название своим.

Яков. Для чего ж ты боишься Бога назвать натурой, если первые христиане усвоили себе языческое название (Бог)?

Афанасий. Много ты болтать научился.

Яков. Разве ты не слушал никогда, что высочайшее существо свойственного себе имени не имеет?

Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какое-то Егова, понимаешь ли?

Яков. Не понимаю.

Афанасий. Вот то-то оно, что не понимаешь.

Яков. Знаю только, что у Исайи во многих местах написано так: "Я есть, я есть, я есть сущий". Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских словотолковников, а сам пойми, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда это слово родилось: хлеб — от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том-то жизнь состоит временная — если достать его,

Ермолай. Бог помощь! Что у вас за спор! Я давно прислушиваюсь.

Афанасий. Здравствуй, друг!

Яков. Пожалуйста, будь судьей нашей ссоры.

Ермолай. Готов. В чем дело?

Яков. Идолопоклонством считает, если Бога назвать натурой.

Ермолай. В Библии Бог именуется огнем, водой, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными именами. Для чего ж его не назвать натурой? Что ж до моего мнения надлежит — нельзя сыскать важнее и Богу приличнее имя, как это. Натура есть римское слово, по-нашему природа или естество. Сим словом означается все-все, что только родится во всей мира его машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще, называется мир. Для чего...

Афанасий. Постой, все вещественное родится, рождается и сам господний огонь.

Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай все вещественное родилось так точно. Для чего ж всю тварь заключающим именем, то есть натурой, не назвать того, в ком весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда ж является? Сверх того, слово это — натура — не только всякое рождаемое и применяемое существо значит, но и тайную экономию той вечно существующей силы, которая везде имеет свой центр, или среднюю главнейшую точку, а края своего — нигде, так как шар, которым та сила живописно изображается: кто как не Бог? Она называется натурой потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А поскольку сия мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собой рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имеющим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем или змеем, в кольцо свитым, свой хвост своими ж держащим зубами. Сии повсеместные, всемогущие и премудрые силы действия называются тайным законом, правлением, или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, то есть нельзя о ней спросить, когда она началась — она всегда была, или до каких пор она будет — она всегда будет, или до какого места простирается — она всегда везде будет. "На что ты, — говорит Бог к Моисею, — спрашиваешь о имени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть — вот имя мое и естество. Имя в естестве, а оно в имени; одно от другого не отличается; то ж одно и другое — оба вечные. "Кто веры оком через мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя — все то одно. Имя мое и я — одно то". "Я есть то, что есть. Я есть сущий". Если кто знает Бога, чем ни есть именует его сердце почитательно, все то действительное и доброе имя. Нет ничего, что один знает артос,, а другой panis (Хлеб (греч. и арм.). Прим. перев.), только бы в разуме не различились. Моисей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: "Вчера и ныне той же вовеки". А богослов другое имя дает: "Бог — любовь есть". Любовью называет то, что одинаковое и несложное единство — есть то же. Единство частей чуждое есть, потому разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть — совсем постороннее. Иеремия зовет мечом, а Павел словом именует живым, но оба они то же разумеют. Сей меч весь тлен поражает и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастье.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без разбору дыханию открыл путь к счастью.

Яков. Доволен ли ты сим мнением?

Афанасий. Теперь доволен.

Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и боремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастья есть нам наша бессовестность: она-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собой посоветовались. Порассудим, друзья мои, и справимся, к доброму делу никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша? Подумай, такова дума есть и сладчайшая Богу молитва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то отыщется, тогда и найдется и счастье точное; в то время до него и добраться можно.

Ермолай. Для меня кажется лучше всего то, если быть всем довольным.

Григорий. Скажи яснее!

Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть в свете.

Яков. Чего ты засмеялся?

Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит, носатым, как крокодил; пригожим, как хорт, аппетитным, как кабан, и прочее.

Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о Боге, а желаешь нелепого. Не прогневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представив себе бесчисленное число тех, коим никогда не видеть изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладных телом рожденных. Неужели ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастью, сделавшись их мачехой? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого его промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она расточительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не можешь совершить последнего червяка счастье, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения — не надобно, а кому надобно — знает. Лилия же не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, это клеветническое на родную мать нашу прошение.

Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее прошение.

Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня Бог, я на Бога не клевещу.

Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же?

Григорий. Удивительный человек! Так Бог, по твоему определению, есть не милосердный?

Ермолай. Для чего?

Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежной твари счастья?

Ермолай. Так до чего ж мы с тобой договорились?

Григорий. До того, что или ты с твоим желанием глуп, или Господь не милосердный.

Ермолай. Не дай Бог сего сотворить.

Григорий. Почем знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько

тысяч людей оное погубило? До каких пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики из-за этого пропали. Как же ты изобилия желаешь, как счастья? Счастье несчастливым не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожрало, я души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя съедая, без зерна крутятся? Божье милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе надобно; а теперь выброси из души это желание, оно совсем разит родным световым квасом.

Ермолай. Называешь мое желание квасом?]

Григорий. Да еще квасом прескверным, световым, исполненным червей неописуемых, день и ночь умерщвляющих душу, и как Соломон говорит: вода глубока и чиста — совет в сердце мужа, — так и я говорю, что квас прескверный, световой — желание в сердце твоем. "Дал ты веселье в сердце моем", — Давид поет, — а я скажу: взял ты смятение в сердце моем.

Ермолай. Почему желание светское?

Григорий. Потому что общее.

Ермолай. Для чего ж оно общее?

Григорий. Потому что провонялось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает почестей, серебра, власти? Вот тебе источник ропота, жалоб, печали, вражды, тяжб, [войн], грабежей, воровства, всех машин, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты, [заговоры], похищения [скипетров], падения государств и всех несчастий бездна. "Господи, — говорит Петр святой в "Деяниях", — да не войдет ничто скверное в уста мои". На нашем языке скверное, а на эллинском лежит KOIVOV, то есть общее — все то одно, общее, светское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но благо — KOIVOV, coenum — свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце запечатлел сей кривой путь к счастью? Конечно, отец тьмы.

Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждаются от славы света Божьего, ведущего к истинному счастью водами, засеянными мирских похотей духом. Не вникнув в недра сладчайшей истины, а это их заблуждение, сказать Иеремииными словами, написано на ногте бриллиантовом, на самом роге их алтарей. Откуда проистекают все вещи и дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам и себе вседушно человек с Богом в Павле говорящим: "Не наша битва..."

Подпояши ж, человек, бедра свои истинные, вооружись против сего твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры световые? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных Божьих людей царствовала и царствует, а мир сей принять не может. Собери пред собой их всех живописцев и архитекторов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а самую большую их толпу посеяло невежество и неискусство.

Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истинное счастье?

Григорий. Сперва узнай все то, в чем оно не состоит, а, перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает.

Яков. Я без [свечи] по темным углам — как ему искать?

Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастью. Сим камнем искупай золото и серебро, чистое ли?

Афанасий. А что ж, если кто испытывать не искусен?

Григорий. Вот так испытай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами?

Афанасий. Никак нельзя, вздор нелепый.

Григорий. Так не тут же счастье. Видишь, что к нему не всякому путь открыт.

Афанасий. Как не может все тело быть оком, так сему не бывать никогда.

Григорий. Можно ли быть всем изобильными или чиновными; дюжими или пригожими, можно "ли поместиться во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя никак! Видите, что родное счастье не в знатном чине, не в теле дарование, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изобилии.

Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стране нельзя быть счастливым?

Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил.

Афанасий. Как?

Григорий. Не мог слезть без подсаживания других, потом в двенадцатый раз пересилившись перевалился на другой бок ну вас к черту! Передали перцу, сказал, рассердись.

Афанасий. Да не о том я спрашиваю, обо мне

спрашиваю.

Григорий. Ты недавно называл счастьем высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгонишь иное. Я не говорю, что счастливый человек не может отправлять высокого звания, или жить в веселой стране, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по .чину, не по стране, не по изобилию счастлив есть. Если в красном доме пировное изобилие пахнет, то причиной тому не углы красные; часто и не в славных пироги живут углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушны жители и веселы во Франции?

Афанасий. Кто ж на этом подпишется?

Григорий. Но если б страна существом или эссенцией счастья была, непременно нельзя бы нам быть всем счастливыми. Во всякой статье есть счастлив ли и несчастлив ли. Не привязал Бог счастья ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, ни к царствованию Давидову, ни к наукам, ни к статьям, ни к природным дарованиям, ни к изобилию: по сей причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих.

Афанасий. Где ж счастья сыскать, если оно ни тут, ни там, нигде?

Григорий. Я еще младенцев выучил, выслушай басенку. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Невесела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в сенате идти свет доставать. Взяли мех, разинули его в самый поддень пред солнцем, чтоб набрать, будто муки, внести в хатку.

Сделав несколько раз, есть ли свет? Смотрят — ничего нет. Догадалась баба, что свет, как вино, из меха вытекает. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенатора — один ногой, другой головой — зашиблись. Зашумел меж ними спор. "Конечно, ты выстарел ум". — "А ты и родилась без него". Хотели поход предпринять на чужие горы и грунта за светом; помешал им странный монах. Он имел от роду только 50, но в сообщении света великий был хитрец. "За ваши хлеб и соль не должно секретной пользы утаивать", — сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубать стену с таковыми словами: "Свет веселый, свет жизненный, свет [повсеместный], свет вечный, свет нелицеприятный, посети, и просвети, и освети храмину мою". Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени до сего дня начали в той стране созидать светлые горницы.

Афанасий. Целый свет не видел столько бестолковых, сколько твой дед и баба.

Григорий. Он мой и твой вместе, и всех...

Афанасий. Пропадай он! Как ему имя?

Григорий. Иш.

Афанасий. Иш, к черту его.

Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобой всегда.

Афанасий. Как со мной?

Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им.

Афанасий. Вот навязался со своим дедом.

Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш.

Афанасий. Поди себе прочь с ним.

Ермолай. А бабу как зовут?

Григорий. Мут.

Яков. Иш и Мут не разлучатся, сия пара сопряженная.

Григорий. Но не родные ли Иши все мы есть? Ищем счастья по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же подобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу свою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает: а твое сердце темное и невеселое и тьма вверху бездны. Скажи, пожалуйста, не вздор ли и не сумасбродство ли, что человек печалится о драгоценнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, до коего льется сия молитва: "Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!" Безумный муж со злою женой выходит вон из дома своего, ищет счастья себе, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, протягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей и безумия товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства... Есть ли свет? Смотрят — ничего нет... Взгляни теперь на волнующееся море, на многомятежную во всяком веке, стороне и статье толпу, так называемую мир, или свет; чего он не делает? Воюется, тяжбы водит, коварничает, заботится, затевает, строит, разоряет, [кручинится], тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят — ничего нет...

Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут, они в кончину дней своих домолились, чтобы всевидящее, недремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочим вечная мука, мятеж и шатание.

Лонгин. Дай Бог радоваться!

Григорий. О любезная душа! Кой дух научил тебя так здороваться? Благодарим тебя за это поздравление.

Яков. Так здоровались всегда древние христиане.

Ермолай. Не дивно. Сей здороваться образец свойствен Христу Господу. Он рожден Божьим миром. В мире принес нам, благодетельствуя, мир, всяк ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. "Мир дому сему", мир вам, учит о мире: "Новую заповедь даю вам..." Отходя, мир же оставляет: "Мир мой даю вам, дерзайте! Не бойтесь! Радуйтесь!"

Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор?

Лонгин. Я все до точки слышал.

Афанасий. Он под яблоней сидел, конечно. Отгадал ли я?

Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.

Григорий, Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, кой не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего?

Лонгин. Я и сам часто удивляюсь, что мы в посторонних обстоятельствах чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в луне гор, рек и городов, нашли других миров несчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, вспять направляем и привлекаем стремления водные, ежедневно новые опыты и дикие изобретения.

Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чегось великого недостает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что не досталось чего-то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем нужда его, одну только досаду чувствует. Это явное души нашей неудовольствие не может ли нам дать догадаться, что все эти науки [не] могут мыслей наших насытить? Бездна душевная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях часов, [систем] с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается жажда наша.

Математика, медицина, физика, механики, музыка со своими обеими сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все тело недействительно. И что ненасытнее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, этими рабами без своей начальницы вооруженной? Чего ж оно не дерзает предпринять? Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как кораблю и коляска без управителя, без совета и предвидения, и удовольствия. С жаждой, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от груди, заблудившие от утробы, минув существенную суть над душевной бездной внутри нас гремящего это: "Я есть, я есть сущий!" А как не исправились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край всех-всех желаний и намерений, дабы все свои дела приводить к сему главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных сих духов или наук от земли в землю возвращающихся, минув милосердную дверь ее, отвергающую вход и вводящую мысли наши от низовых подлостей и тени к пресветлой и существенной истине увядающего счастья.

Теперь подумайте, друзья мои, и скажите, в чем состоит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучшее и саможелатейнейшее всего? Что такое сделать вас может счастливым? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путников, которые и сами не могут сказать, куда идут и зачем' Жизнь наша есть путь, а исход к счастью не коротенький...

Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мне на ум то, что для меня лучше всего на свете.

Лонгин. Ах, человек! Постыдись это говорить! Если краснеет запад солнечный, пророчествуем, что завтрашний день воссияет чистый, а если румянится восток — стужа и непогода будет сего дня, все говорим — и бывает так. Скажи, пожалуйста, если бы житель из городов, населенных в Луне, к нам на шар земной пришел, не удивился бы нашей премудрости, видя, что небесные знаки столь искусно понимаем, и в то время вне себя стал бы наш лунатик, когда б узнал, что мы в экономии крошечного мира нашего, как в маленьких лондонских часах, слепые несмыслы и совершения трудны ничего не примечаем и не заботимся об удивительнейшей всех систем нашего телишка. Скажи, пожалуйста, не заслужили ли бы мы у нашего гостя имени бестолкового математика, который твердо разумеет циркуль, окружением своим многие миллионы миль вмещающий, а в маленьком золотом кольце той же силы и вкусу чувствовать не может? Или безумного того книжника дал бы нам по самой справедливости титул, кои слова и письмена в 15 аршин разуметь и читать может, а то же альфа или омега, на маленькой бумажке или ногте написанные, совсем ему непонятны? Конечно, назвал бы нас той [ведьмой], которая знает, какое кушанье в чужих горшках кипит, а в своем доме и слепа, и нерадива, и голодна. И чуть ли такой мудрец не из числа тех жен, своего дома не берегущих, коих великий Павел называет опасливыми, или волокитами. Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю; одно то хулы достойно, что, на них надеясь, пренебрегаем верховнейшей наукой, до которой всякому веку, стране и статье, полу и возрасту для того отворена дверь, что счастье всем без разбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать не можно. И сими всевысочайшими веками и системами вечно владеющий парламент довольно доказал, что он всегда праведен есть и правы суды его.

Яков. Конечно, не за то муж жену наказывает, что в гостях была и пиво пила, это доброе дело, но за то, что дома не ночевала.

Лонгин. Еще нам не было слышно имя это (математика), а наши предки давно уже имели [построенные] храмы Христовой школы. В ней обучается весь род человеческий сродного себе счастья, и сия-то есть кафолическая, то есть всеродная наука. Языческие кумирницы или места служения Божеству суть то ж Христова учения и школы. В них и на них написано было премудрейшее и всеблаженнейшее слово это: "познай себя". Без преклонения то ж точно у нас самих, вот: "Внемли себе, внимай себе" (Моисей). "Царствие Божье внутри вас есть" (Христос). "Вы есть храм Бога живого" (Павел). "Себя познавшие премудры" (Соломон). "Если не познаешь самого себя" (Соломон). "Закон твой посреди чрева моего" (Давид). "А не верующий уже осужден есть" (Христос).

Но языческие храмы за лицемерие неискусных пророков, то есть священников, или учителей, совсем уже попорчены и сделались мерзости запустением, в то время когда истина будто живая источникова вода, скотскими ногами затаскана и погребена. Это случилось и самим иудеям, у коих часто через долгое время была зарыта истина за оскудение Исааковых отроков, прочищающих Авраамовы источники, а на умножение филистимлян, забрасывающих землей воду, скачущую в жизнь вечную. И так те фонтаны глубоко были погребены, что (как видно из Библии) в силу великую могли найти в храме Божьем закон Господень, то есть познать себя и обрести силу царствия Божьего и правды его внутри себя. Да мы и сами теперь гораздо отгородились от древних христианских предков, перед которых блаженными очами истина Господня от земли возведена и сила светлого воскрешения, от гроба воздвигнута, в полном своем сияла блистании. Но не очень искусно и у нас теперь обучают; причина сему та, что никто не хочет от дел житейских упраздниться и очистить сердце свое, чтоб мог вникнуть в недра сокровенной в святейшем библейском храме сладчайшей истины, необходимо для всенародного счастья самонужнейшей. Не слыша Давида: "упразднитесь и уразумеете..,", не слушая Христа: "ищите...", — все науки, все промыслы и все нам милее, чем то, что единственное нас потерянных находит и нам же самим нас возвращает. Сие-то есть быть счастливым — [познать], начти самого себя. Лицемеры (говорится нам), лицо небесное подлинно хорошо вы разбирать научились, а для чего не примечаете знаков, чтоб вам, как по следу, добраться до имеющей осчастливить вас истины? Все вы имеете, кроме что вас же самих вы найти не знаете и [не] умеете, и не хотите. И подлинно удивления достойно, что человек за 30 лет живет, а приметить не мог, что для него лучше всего и когда с ним наилучше делается. Видно, что он редко бывает дома и не заботится: "Ах, Иерусалим! Если бы знал . ты, кто в мире твоем, но ныне укрылся от очей твоих..."

Афанасий. Для меня, кажется, нет ничего" лучшего, как получить мирное и спокойное сердце; в то время всего приятно и сносно.

Яков. А я желал бы в душе моей иметь столь твердую крепость, дабы ничто ее поколебать и опрокинуть не могло.

Ермолай. А мне дай живую радость и радостную живость — сего сокровища ни на что не променяю.

Лонгин. Сии троих вас желания по существу своему есть одно. Может ли быть яблоня жива и весела, если корень нездоровый? А здоровый корень есть крепкая душа и мирное сердце. Здоровый корень рассыпает по всем ветвям влагу и оживляет их, а сердце мирное, жизненной влагой напоенное, печатает следы свои по наружностям: "И будет, как древо, насажденное при исходящих водах".

Григорий. Не утерпел ты, чтоб не приложить библейского алмаза; на ж и это: "На воде спокойной воспитал меня".

Лонгин. Вот же вам верхушка и цветок всей жизни вашей, внутренний мир, сердечное веселье, душевная крепость. Сюда направляйте всех дел ваших течение.

Вот край, гавань и конец. Отрезай все, что-либо сей пристани противное. Всякое слово, всякое дело к сему концу да способствует. Сей край да будет всем мыслям и всем твоим желаниям. Коль многие по телу здоровы, сыты, одеты и спокойны, но я не сей мир хвалю — сей мир мирской, он всем знатен и всех обманывает, Вот мир! Б упокоение мыслей, образование сердца, оживотворение души. Вот мир! Вот счастья недра! Сей-то мир отворяет мыслям твоим храм покоя, одевает душу твою одеждами веселья, насыщает пшеничную муку и утверждает сердце. "О мир! — вопиет Григорий Богослов, — ты Божий, а Бог твой".

Афанасий. О нем-то, думаю, говорит Павел: "Мир Божий да водворится в сердцах ваших".

Лонгин. Да.

Афанасий. Его-то благовествуют красные ноги апостольские да чистые ноги.

Лонгин. Да.

Афанасий, Его-то, умирая, оставляет ученикам своим Христос?

Афанасий. А как его оставил им, так на земле совсем отделался?

Лонгин. Совсем.

Афанасий. Да можно ль всем достать его?

Лонгин. Можно всем.

Афанасий. Где ж его можно достать?

Лонгин. Везде.

Афанасий. Когда?

Лонгин. Всегда.

Афанасий. Для чего ж не все имеют?

Лонгин. Для того что иметь не желают!

Афанасий. Если можно всем его достать, почему ж Павел называет всяк ум или понятие превосходящим?

Лонгин. Потому что никто не удостаивает принять его в рассуждение и подумать о нем. Без охоты все тяжело, и самое легкое, Если все сыновья отца оставили и, бросив дом, отдались в математику, в навигацию, в физику, можно справедливо сказать, что таковым головам и в мысль не приходит хлебопашество. Однако земледелие вдесятеро лучше тех крученых наук, потому что для всех нужнее. Сей мир, будто неоцененное сокровище, в доме нашем внутри нас самих зарыто. Можно сказать, что оное бродягам и бездомным на ум не всходит, расточившим сердце свое по пустым посторонностям. Однако оное далеко сыскать легче, нежели гоняться и собирать пустошь по околицам. Разве ты не слыхал, что сыновья века сего мудрее, нежели сыны ныне?

Афанасий. Так что ж?

Лонгин. Так то ж, что хотя они и дураки, да сыскивают свое.

Афанасий. Что ж далее?

Лонгин. То далее, что оно не трудно, когда добрые люди хоть неповоротливы и ленивы, однако находят.

Афанасий. Для чего молодые люди не имеют мира, хотя они остры?

Лонгин. Для того, что не могут и подумать о нем, поколь не обманутся.

Афанасий. Как?

Лонгин. Кого ж скорее можно отвести от дома, как молодых? Если целый город ложно закричит: "Вот неприятель, вот уже под городом!" — не бросится ли молодой детина в камыши, в луга, в пустыни? Видишь, в чем вся трудность? Ему не тяжело дома покоиться, да сводят с ума люди и загонят в беспокойство.

Афанасий. Как зги люди зовутся?

Лонгин. Мир, свет, манер. В то время послушает ли тот молокосос одного доброго человека?

Афанасий. Пускай хоть целый день кричит, что ложь — не поверит. А как сей добрый человек называется?

Лонгин. Тот, что не идет на совет нечестивых.

Афанасий. Как ему имя?

Лонгин. Христос, Евангелие, Библия. Сей один ходит без порока: не льстит языком ближним своим, а последователям и друзьям своим вот что дарует: "Мир мой оставляю вам..." "Мир мой даю вам..." "Не как мир дает..."

Яков. Не о сем ли мире Сирахов сын говорит это: "Веселье сердца — жизнь человеку и радость мужа — долгоденствие".

Лонгин. Все в Библии приятные имена, например: свет, радость, веселье, жизнь, воскрешение, путь, обещание, рай, сладость и пр. — все те означают сей блаженный мир. Павел же его (слышь) чем именует: "И Бог мира будет с вами". И опять: "Христос, который есть мир наш..."

Яков. Он его и Богом называет?

Лонгин. Конечно, се-то та прекрасная дуга, умирившая дни Ноевы.

Яков. Чудеса говоришь. Для чего ж сей чудесный мир называется Богом?

Лонгин. Для того, что он все кончит, сам бесконечный, а бесконечный конец, бесконечное начало и Бог — все одно.

Яков. Для чего называется светом?

Лонгин. Для того, что ни в одном сердце не бывает, разве в просвещенном. Он всегда вместе с незаходящим светом, будто то сияние его. А где в душе света этого нет, там радости жизни, веселья и утехи нет, но тьма, страх, мятеж, горесть, смерть, геенна.

Яков. И странное, и сладкое, и страшное говоришь,

Лонгин. Так скажи ты, что лучше сего? Я тебя послушаю.

Афанасий. Слушай, брат!

Лонгин. А что?

Афанасий. Поэтому сии Павловы слова — "сила Божья с нами" — сей же мир означают?

Лонгин. Думаю.

Афанасий. Так видно, что ошибся Григорий; он перед тем сказал, что добродетель трудится рыскать счастье, назвал ее по-эллински и римски крепостью и мужеством, но когда крепость означает мир, то она сама и счастье есть. На что ж ее искать и чего? Ведь крепость и сила — все то одно?

Лонгин. Вот какое лукавство! Когда б ты был столь в сыскании мира хитр, сколь проворный в осмеянии и примечании чужих ошибок! Сим ты доказал, что сыновья века злого мудрее сынов Божьего света. Не знаешь ли ты, что и самого счастья истинного поиск есть то шествие путем Божьим и путем мира, имеющим свои многие степени? И не начало ли это есть истинного счастья, а чтобы находиться на пути мирном? Не вдруг восходим на всеблаженный верх горы, именуемой Фазга, где великий Моисей умрет с сей надписью: "Не отемнеют очи его, не истлеют уста его". Незаходящий свет, темную бездну наших мыслей просвещающий на то, чтоб усмотреть нам, где высокий и твердый мир наш обитает, он же сам и побуждает сердце наше к восходу на гору мира. Для чего ж не зваться ему миром и .мира имеющего крепостью, если всему благу началом и источником? Кто не ищет мира, видно, что не понимает бесценной цены его, а усмотреть и горячо искать его обе сии суть лучи блаженного правды солнца, как два крыла святого духа.

Григорий. Перестаньте, друзья мои, спорить: мы здесь собрались не для хвастливых любопрений, но ради соединения желаний наших сердечных, дабы через сопряжение исправнее устремлялись, как благоуханный дым к наставляющему заблуждающихся на путь мира. Поощряет к сему всех нас сам Павел, вот. "Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, о всем благодарите". Велит всегда питать внутри мир и радость сердечную и будто в горячую лампаду елей подливать. Л это значит — непрестанно молитесь, то есть желайте его вседушно, ищите — и обретете. Я знаю, что клеветник всегда беспокоит душу вашу, дабы вам роптать и ничем от Бога посылаемым не довольствоваться, но вы лукавого искусителя, то есть мучителя, отгоняйте, любя, ища и храня мир и радость. Сей день жизни и здоровья душ ваших: потоль вы и живы, поколь его храните в сердцах ваших. О всем зрелым разумом рассуждайте, не слушая наушника дьявола, и уразумейте, что вся экономия Божья со всей вселенной исправна, добра и всем полезна есть. Его именем и властью все-все на небе и на земле делается; говорите с разумом: "Да святится имя твое, да будет воля твоя..." И избавит вас от лукавого. А как только сделаетесь за все благодарны, то вдруг сбудутся на вас эти слова: "Веселье сердца — жизнь человеку".

Афанасий. Кажется, всегда был бы спокоен человек, если бы в свете все по его воле делалось.

Лонгин. Сохрани Бог!

Афанасий. Для чего?

Григорий. А что ж, если твой разум и воля подобны стариковой кошке?

Афанасий. Что это означает?

Григорий. Старик запалил печь, упрямая кошечка не вылезает из печи. Старик вытащил ее и плетью выхлестал.

Афанасий. Я бы старался, чтоб моя воля была согласна самым искуснейшим головам в свете.

Григорий. А из которого — лондонского или парижского — выбрал бы ты людей парламента? Но знай, что хотя бы ты к сему взял судьей самого того короля, который осуждал премудрейшую мать нашу натуру за распоряжение небесных кругов, то Бог и время и его мудрее. На что ж тебе лучшего судью искать? Положись на него и сделай его волю святую своей волей. Если ее принимаешь, то уже стала и твоя. Согласие воли есть единая душа и единое сердце; и что ж лучше, как дружба с высочайшим? В то время все по твоей да еще премудрой воле будет делаться. И сие-то есть быть во всем довольным. Сего-то желает наш Ермолай, да не уразумел, что значит быть во всем довольным. Видите, что Павлове слово — "о всем благодарите" — источником есть совершенного мира, и радости, и счастья. Что может потревожить мое сердце? Действительно все делается по воле Божьей, но и я ей согласен, и она уже моя воля. Зачем же тревожиться? Если что невозможно, то, конечно, и неполезно: все то одно. Чем то полезнее, тем доступнее. Друзья мои, вот премудрость: если исполняем, то говорим: "Да будет воля твоя..."

Ермолай. Вспомнились мне некоего мудреца хорошие слова: благодарение воссылаю блаженной натуре за то, что она все нужное легко добыточным сделала, а чего достать трудно, тое ненужным и малополезным.

Григорий. Благодарение отцу нашему небесному за то, что открыл нам очи. Теперь понимаем, в чем состоит наше истинное счастье. Оно живет во внутреннем сердца нашего мире, а мир в согласии с Богом. Чем кто согласнее — и блаженнее. Телесное здравие не иное что есть, как равновесие и согласие огня, воды, воздуха и земли, а усмирение бунтующих ее мыслей есть здравие души и жизнь вечная. Если кто согласится с Богом золотника только иметь, тогда не больше в нем и мира, а когда 50 и 100, то столько же в сердце его и мира. Столько уступила тень, сколько наступил свет. Блаженны, кои день от дня выше поднимаются на гору пресветлейшего Мира-города. Сии-то пойдут от силы в силу, пока появится Бог Богов в Сионе. Восход сей и исход Израилев не ногами, но мыслями совершается. Вот Давид: "Восхождение в сердце своем положи". Душа наша перейдет воду непостоянную". Вот и Исайя — "С весельем изыдите", то есть с радостью научитесь оставлять ложные мнения, а перейти к таковым: "Помышлениям его в род и род". Се-то есть пасха или переход в Иерусалим, понимай, в город мира и в крепость его Сион. Соберитесь, друзья мои, взойдем на гору Господню, в дом Бога Иакова, да скажем там: "Сердце мое и плоть моя возрадовались о Боге живом".

Яков. Ах, гора Божественна! Когда б мы знали, как на тебя восходить!

Лонгин. Слушай Исайю: "с великим весельем".

Афанасий. Но где мне взять веселья? И что есть оное?

Лонгин. "Страх Господень возвеселит сердце". Вот тебе вождь. Вот ангел великого совета. Разве ты не слыхал, что Бог Моисею говорит?

Афанасий. А что?

Лонгин. "Пошлю страх, ведущий тебя... Се я пошлю ангела моего; внемли ему и послушай его, не удалится бо, ибо мое имя на нем есть".

Ермолай. Скажи, друг мой, яснее, как должно восходить? .

Григорий. Прошу покорно выслушать следующую басню. Пять путников за предводительством своего ангела хранителя пришли в царство любви и мира. Царь той земли Мелхиседек никакого сходства не имеет с посторонними царями. Ничего там тленного нет, но все вечное и любезное даже до последнего волоса, а законы совсем противны тиранским. Дуга, прекрасная сиянием, была пределом и границей благословенной сей страны, с сей надписью: "Мир первородный"; к сему миру касается все то, что свидетельствует в святом писании о земле обетованной. А около него как было, так и казалось все тьмой. Как только пришельцы приступили к сияющей дуге, вышли к ним навстречу великим множеством бессмертные жители. Скинули с них все ветхое — как платья, так и тело, будто одежду, а одели в новое тело и одежды, вышитые золотыми словами: "Внемли себе крепче".

Вдруг согласная зашумела музыка. Один хор пел: "Откройте врата вечные..." Поднялись врата; повели гостей к тем обителям, о коих Давид: "Сколь возлюблены селения твои..." Там особливым согласием пели хоры следующие: "Сколь красны думы твои, Иаков, и кущи твои, Израиль, которые водрузил Господь, а не человек". Сели странники у бессмертной трапезы; предложены ангельские хлеба, представлено вино новое, совершенный и однолетний ангел, трехлетняя юница и коза и тот телец, коим Авраам потчевал всевожделенного своего троеличного гостя, голуби и горлицы и манна — и все, касающееся обеда, о коем писано: "Блажен, кто съест обед..."

Однако во всех весельях гости были не веселы; тайная некая горесть сердца их угрызала. "Не бойтесь, любезные наши гости, — говорили блаженные граждане, — это случается сюда всем, вновь пришедшим. На них должно исполниться это Божественное писание: "Шесть раз от бед избавит тебя, а седьмой же не коснется тебя это зло". Потом отведены были к самому царю. "Я прежде прошения вашего знаю ваши жалобы, — сказал царь мира, — в моих пределах нет ни болезни, ни печали, ни вздыхания. Бы сами горесть сию занесли сюда из посторонних языческих, враждебных моей земле земель".

Потом велел их ангелам своим отвести во врачебный дом. Тут они, через шесть дней принимая рвотное, в седьмой день совершенно успокоились от всех болезней своих, а вместо горести на одном сердце было написано это: "Да будет воля твоя"; на другом: "Праведен ты, Господи, и правы суды твои"; на третьем: "Веровал Авраам Богу..."; на четвертом: "Благословлю Господа на всякое время...";"на пятом; "За все благодарите..."

В то время вся вселенная, с несказанным весельем и согласием плещущая руками, воскликнула сию Исаину песнь: "И будет Бог с тобой всегда, и насытишься, как желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный и как источник, его же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разбогатеют, и наследят роды родов". Сию песнь все до единого жителя столь сладко и громко запели, что и в этом мире сердечное ухо мое слышит ее.

Афанасий. Знаю, куда говоришь. А какое рвотное лекарство принимали они?

Григорий. Спирт.

Афанасий. Как сей спирт зовется?

Григорий. Евхаристия.

Афанасий. Где же нам взять его?

Григорий. Бедняга! До сих пор не знаешь, что царский врачебный дом есть святая Библия. Там аптека, там больница горная и ангелы, а внутри тебя сам верховный врач. В сию-то больничную горницу иерихонского несчастливца приводит человеколюбивый самаритянин. В сем одном доме можешь сыскать врачевство для искоренения из сердца твоего ядовитых и мучительных неприятелей, о коих писано: "Враги человеку домашние его". Враги твои суть собственные твои мнения, воцарившиеся в сердце твоем и всеминутно его мучащие, сплетники, клеветники и противники Божьи, бранящие непрестанно владычное в мире управление и древнейшие законы обновить покушающиеся, сами себя во тьме и согласников своих вечно мучащие, видя, что правление природы совсем не по бесноватым их желаниям, не по омраченным понятиям, но по высочайшей отца нашего советам вчера и сегодня и вовеки свято продолжается. Сии-то неразумеющие хулят распоряжение кругов небесных, осуждают качество земель, порочат изваяние премудрой Божьей десницы в зверях, деревьях, горах, реках и травах: ничем не довольны; по их несчастному и смешному понятию, не надобно в мире ни ночи, ни зимы, ни старости, ни труда, ни голода, ни жажды, ни болезней, а тем более смерти. К чему она? Ах, бедное наше знаньице и понятьице. Думаю, не хуже бы мы управили машиной мирской, как беззаконно воспитанный сын отеческим домом. Откуда эти бесы вселились в сердца наши? Не легион ли их в нас? Но мы сами занесли сию началородную тьму с собой, родившись с ней.

Афанасий. Почему ты мнения называешь бесами?

Григорий. А как же их назовешь?

Афанасий. Я не знаю.

Григорий. Так я знаю! Бес эллинским языком называется daimonion.

Афанасий. Так что ж?

Григорий. То, что daimonion значит знаньице, а daimon — знающий, или разумеющий. Так прошу простить, что маленьким бескам дал я фамилию великого беса,

Лонгин. Неграмотный Марко, — выслушайте басенку, — добрался .до рая. Вышел Петр святой с ключами и, открывая ему райские двери, спрашивает: "Учился ли ты священным языкам?" "Никак", — отвечал простак "Был ли в академиях?" — "Никогда, отче святой". — "Читал ли древних богословов книги?" — "Не читал: я аза в глаза не знаю". — "Кто ж направил тебя на путь мира?" — "Меня направили три правила". — "Какие три правила?" — "А вот они. 1-е это "Все то доброе, что определено святыми людьми", 2-е: "Все то невелико, что получают и беззаконники", 3-е: "Чего себе не хочешь, другому не желай". 1-е и 2-е — домашние, и я сам их надумал, а 3-е есть апостольский закон, для всех языков данный. 1-е родило во мне Иова, терпение и благодарность; 2-е дарило свободу от всех мирских вожделений; 3-е примирило меня с внутренним моим господином".

Апостол, взглянув на него просвещенным, как солнце, лицом, сказал: "О благословенная и благодарная душа! Войди в обитель отца твоего небесного и веселись вечно; мало ты кушал., а много сыт".

Яков. Не разум от книг, но книги от разума родились. Кто чистыми размышлениями в истине очистил свой разум, тот подобен рачительному хозяину, источник чистой воды живой в доме своем вырывшему, как писано: "Вода глубока — совет в сердце мужа. Сын, пей воду из своих сосудов". В то время, немного из книг откушав, может .много пользоваться, как написано об облистанном с небес Павле.- "И приняв пищу, укрепился". Таков-то есть и сей Марко; он из числа посвящаемых Богу скотов, жеванье отрыгающих. "Святи Их в истине своей..." Мало кушал, много жевал и из маленькой суммы или искры размножил пламень, вселенную объемлющий. Не много ли мы его больше знаем? Сколько мы набросали в наш желудок священных слов? А какая польза? Только засорили. Ах, бедная ты жена кровоточивая, со слабым желудком! Вот чего наделали вредные мокроты, змеем апокалиптичным изблеванные, от которых Соломон сына своего отвлекает: "Из чужих источников воду не пей".

Как же можно таковому горьких вод исполненному сердцу вместить мир Божий — здравие, радость, жизнь душевную? Сыщем прежде внутри нас искру истины Божьей, а она, облистав нашу тьму, пошлет нас к священным вод библейских [Силоаму], к которым зовет пророк: "Изумитесь, отнимите лукавство от душ ваших". Во тебе рвотное! Не житие ли наше есть брань? Но со змеиными ли мнениями нам нужно бороться? Не се ли та Павлова благороднейшая баталия, о коей: "Не наша брань к плоти и крови..." Мнение и совет есть семя и начало. Сия глава гнездится в сердце. Что ж, если сия глава змеина? Если это семя и царство злое? Какого мира надеяться в сердце от тирана: он человекоубийца, давно наблюдает, стережет, любит и владеет тьмой.

И если таковое горькое мнений море наполнило сердце и пожрала злая глубина душу, то на какой там надеяться свет, где горя тьма? Какое веселье и сладость, где нет света? Какой мира, где нет жизни и веселья? Какая жизнь и мир, если нет Бога? Что за Бог, если нет души истины и духа владычьего? Какой дух истины, если не мысли вещественные и сердце чистое? Что за чистое, если не вечное, как написано: "Помышления его в род и род"? Как же вечное, если на вещество засмотрелось? Как же не засмотрелось, если почитает оное? Как же не почитает, если надеется на оное? Как же не надеется, если тужит о разрешении праха? Не се ли есть таковое сердце: "Увидел: как пепел, сердце их, и прельщаются, и не один не может избавить душу свою"? Не се ли есть грехопадение и заблуждение от Бога в сторону праха идолочестия? Не се ли есть голова змеина,. о которой писано: "Тот снесет свою главу"? Слушай, Ермолай! Вот как нужно восходить на гору мира: принимай рвотное, очищай сердце, выблюй застарелые мнения и не возвращайся на блевотину. Пей чистую воду, новых советов воду во все дни.

Се-то есть, переходить от подлости на гору, от горести в сладость, от смерти в живот, от свиных луж к горным источникам оленьим и [сайгачьим]. Пей до той поры, поколь реки от чрева твоего потекут водой живой, утоляющей ненасытнейшую жажду, то есть несытость, неудовольствие — зависть, вожделение, скуку, ропот, тоску, страх, горесть, раскаяние и прочие бесьих голов жала, душу все разом умерщвляющие. Пей до той поры, пока запоешь: "Душа наша, как птица, избавься... перейдет воду непостоянную"; "благословен Господь, который не дал нас в добычу зубам их"; поколь утешишься с Аввакумом, поя: "Вложил ты в главы беззаконных смерть, а я же о Господе возрадуюсь, возвеселюсь о Боге, спасителе моем"; поя с Анной: "Утвердись, сердце мое, о Господи,.."; поя с Давидом: "Озарился на нас свет лица твоего". Пресильный и прехитрый есть неприятель застарелое мнение. Трудно (по Евангелию) сего крепкого связать и расхитить сосуды его, когда раз он в сердце возродиться. Но что слаще сего труда, возвращающего бесценный покой в сердце ваше? Борись день ото дня и выгоняй хотя по Единому из нутра, поднимайся час от часу на гору Его храбро, величаясь с Давидом: "Не возвращусь, пока скончаются..." Се-то есть преславнейшая сечь содомо-гоморрская, от которой Божественный победитель Авраам возвращается.

Григорий. Живые проживаем, друзья мои, жизнь нашу, да протекают безумные дни наши и минуты. Обо всем нужном для течения наших дней промышляем, но первейшее попечение наше пусть будет о мире душевном, о жизни, здравии и спасении ее. Что нам пользы приобрести целой вселенной владение, а душу потерять? Что ты в мире сыщешь столь дорогое и полезное, чтоб заменить отважился за душу свою? Ах, опасно спутаем, чтоб попасть нам войти в покой Божий, в праздник Господень, по крайнейшей мере в субботу, если не в преблагословейнейшую суббот субботу и в праздник.

Да получив отдых, хотя от половины горестных трудов увольнить можем, если не осла нашего, то душу нашу, и достигнем, если не в лето господнее благоприятное в семижды седьмой или в пятидесятый с апостолами год, когда всеобщее людям и скотам увольнение бывает, то хотя несколько освободим нашу бедную душу от тех трудов: "Доколь положу советы в душе моей, болезни в сердце моем". Глава в человеке всему — сердце человеческое, Оно-то есть самый зрячий в человеке человек, а прочее все околица, как учит Иеремия: "Глубоко сердце человека (паче всех) и человек есть, и кто познает его?" Внемли, пожалуй, глубоко сердце — человек есть... А что ж есть сердце, если не душа? Что есть душа, если не бездонная мыслей бездна? Что есть мысль, если не корень, семя и зерно всей нашей крайней плоти, криво, кожи и прочей наружности? Видишь, что человек, мир сердечный погубивший, погубил свою главу и свой корень.

И не точный ли он орех, съеденный по зерну своему червями, ничего силы, кроме околицы, не имеющий, До сих-то бедняков Господь с толиким сожаления у Исайи говорит-. "Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды..." мысль есть тайная в нашей телесной машине пружина, глава и начало всего движения ее, а голова сей вся членов наружность, как обузданный скот, после идет, а как пламень и река, так мысль никогда не почивает. Непрерывное стремление ее есть то желание. Огонь угасает, река останавливается], а невещественная и бесхитростная мысль, носящая на себе грубую бренность, как ризу мертвую, движение свое прекратить (хотя она в теле, хоть вне тела) никак не способна ни на одно мгновение и продолжает равномолнийное свое летания стремление через неограниченные вечности, миллионы бесконечные. Зачем же она стремится? Ищет своей сладости и покоя, покой же ее не в том, чтоб остановиться и протянуться, как мертвое тело — живой ее натуре или природе это не свойственно и [чуждо] — но противное сему: она, будто в странствии находясь, ищет по мертвым стихиям своего сходства и, подлыми забавами не угасив, но пуще распалив свою жажду, тем стремительней от распаленной раболепной вещественной природы возносится к высшей господственной натуре, к родному своему и безначальному началу, дабы /сиянием его и огнем тайного зрения очистившись, освободиться от телесной земли и земляного тела. И сие-то есть войти в покой Божий, очиститься всякого тления, сделать совершенно вольное стремление и беспрепятственное движение, вылетев из телесных вещества границ на свободу духа, как писано: "Поставил на пространное ноги мои... Извел меня в пространство... И поднял вас, как на крыльях орлиных, и привел вас к себе". И сего-то Давид просит: "Кто мне даст крылья, как голубиные, и полечу и почию".

Ермолай. А где находится это безначальное начало и внешнее естество?

Григорий. Если прежде не сыщешь внутри себя, без пользы искать будет в других местах. Ибо это дело есть совершенных сердцем, а нам Должно обучаться букварю сей преблагословенной субботы, или покоя.

 Ермолай. Победить апокалиптического змея, страшного того [с железными Зубами] зверя, который у пророка Даниила все пожирает, остаток ногами попирая, есть дело тех героев, коих Бог в "Книге Чисел" велит Моисею вписать в нетленный свой список для войны, минуя жен и детей, не могущих умножить число святых Божьих мужей, не от крови, не от похоти мужеской, но от Бога рожденных, как написано: "Не соберу соборов их от кровей...", те одни почивают с Богом от всех дел своих, а для нас, немощных, и той Божьей благодати довольно, если можем дать баталию с маленькими бесками: часто один крошечный душок демонский страшный бунт и горький мятеж, как пожар душу жгущий, взбуряет в сердце.

Григорий. Надобно храбро стоять и не уступать места дьяволу: противьтесь — и бежит от вас. Стыдно быть столь женой и младенцем, чтоб не устоять нам против одного бездельного наездника, а хотя и против маленькой партии. Боже мой! Сколько в нас нестарания о снискании и о хранении драгоценнейшего небес и земли сердечного мира? О чем одном должен человек и мыслить в уединении, и разговаривать в обращениях, сидя дома, идя путем, и летая, и восставая. Но мы когда о нем думаем? Не все ли разговоры наши одни враки и бесовские ветры? Ах, коль мы самих себя не познали, забыв нерукотворный дом наш и главу его — душу нашу и главу ее — богообразный рай мира! Имеем же за то изрядное награждение: еле-еле с тысячи найти одно сердце, чтоб оно не было занято гарнизоном несколько эскадронов бесовских.

И поскольку не обучаемся с Аввакумом столь на Божественной сей стражи и продолжать всеполезнейшую сию войну: потому сделались в корень нерадивы, глухи, глупы, пугливы, не искусны, и вовсе борцы расслабленные на то, чтоб и сама великая к нам милость Божья, но нами не понимаемая, так сердцем нашим колотила, как волк овцами. Один, например, беспокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан, другой тужит, что хотя идет путем невинного житья, однако многие, как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят, называя отчаянным, негодным лицемером; третий кручинится, что не получил звания или места, которое б могло ему поставить стол, из десяти блюд состоящий, а теперь только что из шести блюд кушать изволит, четвертый мучится, каким бы образом не лишиться (правда, что мучительного), но притом и прибыльного звания, дабы в праздности не умереть от скуки, не рассуждая, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять не внешней, домашней, а внутренней, душевной экономией, то есть познать себя и сделать порядок в сердце своем; пятый терзается, что, чувствуя в себе способность к услуге обществу, не может за множеством кандидатов продраться к принятию должности, будто одни чиновные имеют случай быть добродетельными и будто услуга разнится от доброго дела, а доброе дело от добродетели; шестой тревожится, что начала появляться в его волосах седина, что приближается час от часу с ужасной армией немилосердная старость, что с другим корпусом за ней следует непобедимая смерть, что начинает ослабевать все тело, притупляются глаза и зубы, не в силах уже танцевать, не столько много и вкусно пить и есть и прочее...

Но можно ли счесть неисчислимые тьмы нечистых духов и черных воронов, или (с Павлом сказать) духов злобы поднебесной, по темной и неограниченной бездне, по душе нашей, будто по пространнейшему воздуху шатающихся? Это все еще не исполины, не самые бездельные, как собачки постельные, душки, однако действительно колеблют наше неискусное в битве и не вооруженное советами сердце; самый последний бесишка тревожит наш неукрепленный городок; что ж если дело дойдет до львов? Открою вам, друзья мои, слабость мою. Случилось мне в неподлой компании не без удачи быть участником разговора. Радовался я тем, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро ругать и отсеивать меня, вкидая в разговор такие алмазные слова, кои тайно изображали подлый мой род и низкое состояние и телесное безобразие. Стыдно мне вспомнить, сколь затревожилось сердце мое, а сильнее всего оттого, что сего от них не чаял; с трудом я при долгом размышлении возвратил мой покой, вспомнив, что они бабины сыны.

Афанасий. Что се значит?

Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались, "А что за сей хорошенький?.." — "За того гнусавого дай хоть три полушки", — отвечал горшечник. "А за того гнусавого (вот он), конечно, полушка?" — "За того ниже двух копеек не возьму". — "Что за чудо?" — "У нас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают, мы испытуем, чисто ли звонит". Баба хотя была не подлого вкуса, однако не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно это знала, да вспомнить не могла.

Афанасий. Сии люди, имея с собой одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони.

Яков. Законное житье, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны.

Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше.

Ермолай. Не прогневайся — и сам Петр испугался бабы: "Беседа выдает тебя, что ты галилеянин".

Лонгин. Но таковое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всеми тем пишется: "И не дал Иов безумия Богу..." Внимай, что пишет Лука о первых христианах: "была в них единая душа и единое сердце..." А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: "Они же радовались, потому что за имя Господа Иисуса сподобились принять бесчестие..." Но вот еще геройское сердце: "Хулимые утешатся..." "Возрадуюсь в страданиях моих..." Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелище прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душой, здоровому желудку подобно, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайших удар все прочее сокрушает, а его укрепляет. О мир! Ты Божий, а Бог той! Сие-то значит истинное счастье — получить сердце, алмазными стенами огражденное, и сказать: "Сила Божья с нами: мир имеем к Богу..."

Ермолай. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Коль чудное было сердце это, что за се Бога благодарило.

Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он да большего труда. Трудно, но без него в тысячу раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов сих: "Как бремя тяжкое, отяжелело на мне. Нет мира в костях моих..." не стыдно ли сказать, что тяжко нести это ярмо, когда, неся его, находим такое сокровище — мир сердечный? "Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим". Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно и нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезнь.

Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мир и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть тело самой нищей одеждой и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждой веселья одетое, нежели носить златотканое платье и меж тем таскать геенный огонь в душевных недрах, печалями бесовскими сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом своим, если сердце вверженное в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о коем пишется: "Птица обрела себе храмину... основана бо была на камне... камень же был Христос... который есть мир наш... душа наша, как птица избавилась, и сеть сокрушилась... кто даст мне крылья..?"

Что ж ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обоих существ твоего частей — души и тела. Если украшаешь и одеваешь тело, не забывай и сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, все есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца — небесный и земной, и два мира — первородный и временный, и две натуры — Божественная и телесная, все во всем. Если ж оба сих естества вмешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда-то бывает родное идолопоклонение; и сему-то единственно препятствует священная Библия, находясь дугой, весь тлен ограничивающей, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознания, в надежду господственной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный.

И сие-то есть [истинный] и твердый мир — верить и признавать господственное естество и на него, как на необходимый город, положиться и думать: "Жив Господь Бог мой..." Тогда-то скажешь: "И жива душа моя..." А без сего как тебе положиться на тленную натуру? Как не вострепетать, видя, что весь тлен всеминутно родится и исчезает? Кто не обеспокоится, смотря на погибающую существа истину? Таковые пускай не ожидают мира и слушают Исайю: "Волнуются и почить не могут. Нет радости нечестивым, глаголет Господь Бог..." Вот смотри, кто восходит на гору мира? "Господь — сила моя и учинил ноги мои на свершение, на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его". Признает Господа и перед невидящим его поет, а Господь ведет его на гору мира. Непризнание Господа есть мучительнейшее волнование и смерть сердечная, как Аввакум же поет: "Вложи ты в главы беззаконных смерть". Сию главу Давид называет сердцем, и оно-то есть главизна наша, глава окружения их. Что за глава? Труд устен их. Что за уста? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем... Труд устен есть то болезнь сердца, а болезнь сердца есть то смерть, вложенная в главы беззаконных, а родная смерть сия, душу убивающая жалом, есть смешение в одно телесной и Божественной натур; а смешенное это слияние есть устранение от Божественного естества в страну праха и пепла, как писано: "И укажет тебе перст". А устранение есть то грехопадение, как написано: "Грехопадение кто разумеет?" О грехе вот что Сирах: "Зубы его — зубы льва, убивающие душу..." Вот тьма! Вот заблуждение! Вот несчастье! Видишь, куда нас завела телесная натура, чего [наделало] слияние естеств? Оно есть родное, идолобешенство и устранение от блаженной натуры и неведение о Боге. Такового нашего сердца известная есть печаль то, что ни о чем, кроме телесного, не стараемся, точные язычники "и обо всех сих язычников ищу", а если хоть мало поднять к блаженной натуре очи, тотчас кричим: трудно, трудно! Сие-то есть назвать сладкое горьким, но праведник от веры жив есть. А что ж есть вера, если не Обличение или изъяснение сердцем понимаемой невидимой натуры? И не это ли есть быть родным Израилем, все на двое разделяющим и от всего видимого невидимую половину Господу своему посвящающим? О сем-то Павел счастливец вопиет: "Которые правилам сим жительствуют, мир на них и милость. Скажи, пожалуйста, что взволнует того, кто совершенно знает, что ничего погибнуть не может, но все в начале своем вечно и неведомо пребывает?"

Ермолай. Для меня это темновато.

Лонгин. Как не темновато лежащему в грязи неверия! Продирай, пожалуй, око и прочищай взор; царствие блаженной натуры, хотя утаенное, однако внешними знаками не несвидетельственно себе делает, печатая следы свои по пустому веществу, будто справедливейший рисунок по живописным краскам. Все вещество есть красная грязь и грязная краска и живописный порох, а блаженная натура есть сама началом, то есть премудрейшим чертежом, или изобретением, и безначальной инвенцией (изобретение), всю видимую краску носящей, которая нетленной своей силе и существу так сообразна, будто [одежда] телу. Называет видимость одеждой сам Давид: "Все, как риза, обветшает.,." А рисунок то пядью, то цепью землеройной, то десницей, то истиной: "Красота в деснице твоей..."; "Пядью измерил ты..."; "Истина господня пребывает вовеки". Таковым взором взирал я и на тело свое: "Руки .'Твои сотворили меня..." Минует непостоянную Ценности своей воду. "Душа наша перейдет воду непостоянную"; проникает мыслью в самую силу и царство таящейся в прахе его десницы всевышнего и кричит: "Господь защитник жизни моей, которого устрашусь? Блаженны, кто избрал и принял тебя, Господи..." Счастливы перелетевшие в царство блаженной натуры! О сем-то Павел: "По земле ходящие обращение :имели на небесах". Сей же мир и Соломон пишет: "Праведных души в руке Божьей, и не прикоснется к ним мука..."

Это же тайно образует церемония обрезания и крещения. Умереть с Христом есть то оставить стихийную немощную натуру, а перейти в невидимое и горное мудрствовать. Тот уже перешел, кто влюбился в сии сладчайшие слова: "Плоть ничто же..." Все то плоть, что тленное. Сюда принадлежит пасха, воскрешение и исход в землю обетованную. Сюда взошли колена Израилевы пред Господа. Тут все пророки и апостолы в граде Бога нашего, в горе святой его, ми на Израиля.

Ермолай. Темно говоришь.

Афанасий. Ты так загустил речь твою библейским лоскутьем, что нельзя разуметь.

Лонгин. Простите, друзья мои, чрезмерную мою склонность к сей книге. Признаю мою горячую страсть. Правда, что из самых младенческих лет тайная сила и мания влечет меня к нравоучительным книгам, и я их больше всех люблю. Они врачуют и веселят мое сердце, а Библию начал читать около тридцати лет от рождения моего. Но сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими [другими] полюбовницами верх одержала, утолив мой долговременный голод и жажду хлебом и водой, сладчайшего меда и соты Божьей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу. Избегал, избегаю и убежал за предводительством Господа моего всех житейских препятствий и плотских любовниц, дабы мог спокойно наслаждаться в пречистых объятьях красивейшей, лучше всех дочерей человеческих, сей Божьей дочери. Она мне из непорочного лона своего родила того чудного Адама, кой, как учит Павел, "создан по Богу, в правде, преподобии и истине" и о коем Исайя: "Род же кто его исповедует".

Никогда не могу довольно надивиться пророческой премудростью, Самые праздные в ней тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся. Премногие никакого вкуса не находят в сих словах: "Вениамин — волк, хищник, рано ест, еще и на вечер дает пищу". "Очи твои на исполнения вод..." А мне они несказанную в сердце вливают сладость и веселье, чем чаще их, отрыгая жеванье, жую. Чем было глубже и безлюднее уединение мое, тем счастливей сожительство с сей возлюбленною в женах. Сим господним жребием я доволен. Родился мне мужеский пол, совершенный и истинный человек; умираю не бесплоден. И в сем человеке похвалюсь, дерзая с Павлом: "Не напрасно тек". Се-то Господень человек, о коем писано: "Не отемнели очи его".

Григорий. Если вам не нравятся библейские крошки, то поведем наш разговор другим образом. Целое воскресное утро мы провели о том беседой, о чем всегда мыслить должны. Завтрашний день есть рабочий. Однако когда к вечеру соберемся, то внятнее побеседуем о душевном мире. Он всегда достоин нашего внимания, находясь всего жития нашего намеренным концом и пристанищем.

БЛАГОДАРНЫЙ ЕРОДИЙ (аист)

 

 ГРИГОРИЙ ВАРСАВА (вар-сын, сава-покой) СКОВОРОДА ЛЮБЕЗНОМУ ДРУГУ СЕМЕНУ НИКИФОРОВИЧУ ДЯТЛОВУ ЖЕЛАЕТ МИРА БОЖЬЕГО

 

 Проживая дни жизни по такому Сираховскому статуту; "Блажен муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне, размышляя о путях ее в сердце своем, и в сокровенном ее уразумится", сплел я в это 1787-е лето маленькую плетеницу, или корзинку, нареченную "Благодарный Еродий". Се тебе дар, друг! Прими его, Еродия, по-еродиевому, прими парящего и сам сущий парящий. Прими сердцем Еродиево сердце, птица птицу. "Душа наша, как птица". Да будет плетенка эта зеркалом тебе сердца моего и памяткой нашей дружбы в последние годы. Ты ведь отец и сам птенцов твоих воспитываешь. Я же друг твой, принесший плетенку эту. В ней для молодого ума твоих птенцов обретешь хлеб пресный от таких хлебов: "Хлеб сердце человеку укрепит". Все в них зерно это так: живет среди вас нечто дивное, чудное, странное и преславное, должное явиться в свое ему время. Вы же с благословением ждите, как рабы, ожидающие господина своего... Ничто же есть Бог, только сердце вселенной; наше же сердце нам же есть Господь и дух. Это домашнее они свое благо со временем узнав и пленившись прекрасною его добротой, не станут безобразно и бесновато гоняться за мирскими суетами и во всех злоудачах смогут утешиться такой Давидовой песенкой; "Возвратись, душа моя, в покой твой и пути свои посреди себя упокой с Исайей". Ибо ничем бездна сия — сердце наше — не удовлетворяется, только сам собой, и тогда-то в нем сияет вечная весна радости. Таковые сердца родив птенцам твоим, будешь им сугубый, то есть истинный, отец; дети же твои будут истинные, благодарные, благочестивые и самодовольные еродии. Прочее же подобает нечто сказать о еродийской природе. Они подобны журавлям, но светлейшее оперение и коралловый или светло-красный нос. Имя это еродий есть эллинское, значит боголюбный, иначе зовется пеларгос и ерогас, по-римски — кикония, по-польски — боцян, по-малороссийски — гайстер. Сия птица освятилась в богословские гадания ради своей благодарности, прозорливости и, человеколюбия. Поминают ее Давид и Иеремия. Они кормят и носят родителей, особенно же престарелых. Гнездятся на домах, на церквах, на их шпилях и на башнях, то есть горницах, пирамидах, теремах, вольно, вольно. В Венгрии видел я на камнях. Гадание — по-эллински символен. Первый символ составляет она сей: сидит в гнезде, на храме святом утвержденном. Под образом подпись такова: "Господь утверждение мое". Второй СИМВОЛ: СТОИТ ОДИН ЕРОДИЙ. ПОДПИСЬ СИЯ:

 "Ничего нет сильней благочестия". Третий символ — Еродий терзает змея. Подпись: "Не возвращусь, пока не скончаются". Сии три символа да будут знамением, гербом и печатью книжицы сей. Она совершилась в первую квадру первой луны осени.

 "Там птицы возгнездятся". "Еродиево жилище предводительствует ими". (Псалом). "Еродий познал время свое" (Иеремия).

 ГЛАВНОЕ И ТВЕРДЬ КНИЖИЦЫ

 "Придите, дети, послушайте меня, страху господнему научу вас" (Давид).

 "Если сердце наше не осуждает нас, дерзновение имеем" (Иоанн).

 "Сын! Храни сердце твое, люби душу твою" (Сирах).

 "Человек в чести сущий не разумеет..." (Давид).

 "Всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего, не от Бога" (Иоанн).

 "Еродий познал время свое, Израиль же меня не познал" (Иеремия).

 "Неблагодарное упование, как иней зимой, растает и разольется, как вода ненужная" (Соломон).

 ПРИТЧА, НАРЯЖЕННАЯ ЕРОДИЙ

 В ней разглагольствует обезьяна с птенцом еродиевым о воспитании.

 Обезьяна, по древней своей фамилии именуемая Пишек. Она в африканских горах на рясном и превознесенном дереве с двумя своими детьми неделями сидела. В то же время пролетал мимо молодой Еродий. Госпожа Пишек, увидев его: "Еродий, Еродий! — воззвала к нему, — друг мой Еродий, сын Пеларга! Радуйся! Мир тебе! Хшре! Сапам алейкум!.,"

 Еродий. А-а! Всемилостивая государыня! Бон-жур! Кали имера! День добрый! Покорный слуга! Дай Бог радоваться! Salve!" Спасайся в Господе!...

 Пишек. Ли, друг ты мой! Радуюсь, что начал гонорить многими языками. Видно, что ученый обучал попугай. Куда Бог несет?

 Еродий. Лечу за пищей для родителей.

 Пишек. Вот беда! Ты ли родителей, а не они тебя кормят?

 Еродий. Это не беда, но веселье и блаженство мое. Они кормили меня в молодости моей от молодых ногтей моих, а мне подобает кормить их при их старости. Это у нас нарицается возблагодаривать, или взаимно пеларгствовать, и эллины весь наших птиц род называют пеларгос. Но мы их не только кормим, но и носим за немощь и старость их.

 Пишек. Чудо преестественное! Новость, редкость, раритет, необыкновенность, каприз, странная и дикая дичь... Сколько вас у отца и матери детей?

 Еродий. Я и меньший брат мой Ерогас и сестра Кикония.

 Пишек. Где вы обучались в отроческие лета?

 Еродий. Нигде. Меня и брата обучал отец, а мать — сестру.

 Пишек. О мой Бог! Везде цветут славные училища, в которых всеязычные обучают попугаи. Дня чего он вас не отдавал? Он не убог. Как быть без воспитания?

 Еродий, Для того же самого нас воспитывали родители.

 Пишек. Да его ли дело учить и воспитывать? Разве мало у нас учителей?

 Еродий. Он сам великий к сему охотник, а мать ему во всем последует. Он славословит, что две суть главные родительские должности сии: "Благо родить и благо научить". Если кто ни единой из сих двоих заповедей не соблюдал, ни благо родил, ни благо научил, сей не отец дитю, но виновник вечной погибели. Если же родил, одно благо, но не научил, таков, говорит, есть полуотец, как достойно есть полумать, чревородившая, но не млекопитавшая, даровавшая половину материнства своего кормилице и погубившая половину детолюбия. Если-де место владыки сидением рабским бесчестится, как не безобразится отеческая должность, исправляемая рабом или наемником? Пусть же отец извиняется скудостью времени, прощается тогда, когда обретет лучшее дело. Но ничего нет лучше благого воспитания: ни чин, ни богатство, ни фамилия, ни милость вельмож, разве только благое рождение. Оно единое есть лучше всего и сего, как семя счастью и зерно воспитанию.

 Пишек. Благо родить разумеешь ли что?

 Еродий. Не знаю. Знаю же, что он это поставляет известным для единых избранных Божьих. Иногда-де в убогом домике, исполненном страха Божьего, друг роду человеческому благо родится человек, не всегда же и в царских чертогах. Да разумеем, что не красота мира сего, не тварь какая-либо, но единая благодать Божья благому рождению виновата бывает, и что благородство не годами к нам прицепляется, но рождается зерно его с нами. Знаю же и то, что мой отец, разъярен и за какого-либо негодяя стреляет в него сими

 0 quarta lima scmmate!

 0 mala utero gestatel

 0 mala mens et mgenium!

 Иными же словами язвить не привык никого.

 Пишек. Протолкуй же мне сии уязвления.

 Еродий. Я силы их не знаю, а скажу только

 ИХ ЗВОН:

 О четвертую луну посеян!

 О зло чревоношен матерью!

  О злой ум и злая порода!

 Пишек. Конечно, отец твой знает римский и эллинский языки?

 Еродий. Столько знает, сколько попугай по-французски.

 Пишек. Что это? Не ругаешь ли отца своего?

 Еродий. Сохрани меня, Господи... не так я рожден и воспитан. Я саму истину благочестиво сказал.

 Пишек. Как же он, не научен по-римски, говорит по-римски?

 Еродий. Есть у него друг, не худо знающий по-римски и маленькую часть по-эллински. С ним он, часто беседуя, научился говорить несколько слов и несколько сентенций.

 Пишек. Ах, мой Боже! Как же он мог вас воспитать, невежда сущий?

 Еродий. О премудрая моя госпожа! Носится славная притча сия: "Не ходи в чужой монастырь со своим уставом, а в чужую церковь со своим статутом". У нас не как у вас, но совсем иной род воспитания в моде. У вас воспитание очень дорогое. У нас же очень дешевое. Мы воспитываем даром. Вы же великой ценой.

 Пишек. Безделица! Сотню рубликов с хвостиком в год на мальчика а через 5 лет вдруг он тебе и умница.

 Еродий. Госпожа! Деньги достают и за морем, Но где их взять? А воспитание и убогим нужно. И кошка блудливая (Блудливый, блудный есть то же, что невоздержанн! и роскошный или сластолюбивый. Сей по-римски красиво зовется discinctus, то есть распоясанный. Блуд — славянское слово — то же, что расточение, разливание, мотовство, по-эл-ски — acomia? "О Блуд! Разоритель царства, домов людей. Мать же его неблагодарность".) не находит себе пристанища. Избавляют же от блуда нас не деньги, но молитва даром.

 Пишек. Я говорю не о подлом, но о благородном воспитании.

 Еродий. А я размышляю не о богатом, но о спасительном воспитании.

 Пишек. Полно же! Ты, вижу, старинных и странных дум придерживаешься. Однако скажи, как он вас учил? Чему научил? Арифметике ли и геометрии? Ученому ли какому или шляхетскому языку?..

 Еродий. Да мне и это не ведомо: кто есть ученый, а кто-то шляхетский язык.

 Пишек. Да ты же со мной поздоровался разными языками.

 Еродий. Да сколько же сказалось, столько и знаю, не больше.

  Пишек, По крайней мере танцевать или играть на лютне...

 Еродий. А Бог с вами! Я и на балалайке, не только на цимбалах, не умею.

 Пишек. Ха-ха-ха! Ему лютня и цимбалы все одно. И сего-то не знает. Но, друг мой! Музыка — великое врачевание в скорби, утешение же в печали и забава в счастье. Да чего же он тебя научил? Скажи, пожалуй!

 Еродий. Ничего.

 Пишек. Умора, ей-ей! Уморил ты меня смехом... так, так-то у вас воспитывают?

 Еродий. Так! .

 Пишек. Может быть, достался тебе чинок?

 Еродий. Нет!

 Пишек. Может быть, деньги вам великие собрал или имение?

 Еродий. Нет!

 Пишек, Так что же? Рога вам золотые на голове вырастил, что ли?

 Еродий. Разве и вырастил нам посеребряные крылья, ноги, попирающие головы змеев, нос, терзающий оных, Се наша и пища, и слава, и забава!

 Пишек. Да у вас же крылья черные, по крайней мере смуглые.

 Еродий. Черные ведь, но летают путем серебряным.

 Пишек. Чего же либо научил вас, однако нельзя же так. Конечно, есть что-то, на сердце вам напечатанное. Родители суть Божий, дети же суть родительский список, изображение, копия. Как от яблони соки в ветви свои, так родительский дух и нрав переходит в детей, пока случатся и новокоренится.

 Еродий. Рожденного на добро нетрудно научить на добро, хоть научить, хоть выучить, хоть извычить. Хоть ученый, хоть обычный, хоть привычный есть то же, От природы, как матери, легонько успевает наука собой. Сия есть всеродная и истинная учительница и единая. Сокола вскоре научишь летать, но не черепаху. Орла во мгновение научишь взирать на солнце и забавляться, но не сову. Оленя легко направишь в Кавказские горы, привлечешь пить без труда из чистейших нагорных водотечей, но не верблюда и не вепря. Если всяческое строит премудрая и блаженная натура, тогда как не единственная она исцеляет и научает? Всякое дело преуспевает, если она путеводствует. Не мешай только ей, а если можешь, отвращай препятствия и будто дорогу ей очищай; воистину сама она чисто и удачно совершит. Клубок сам собой покатится с горы: отними только ему препятствующий претыкания камень. Не учи его катиться, а только помоги. Яблоню не учи родить яблоки: уже сама натура ее научила. Огради ее только от свиней, отрежь сорняки, очисти гусениц, отврати устремляющуюся на корень ее мочу и прочее. Учитель и врач — не врач и учитель, а только служитель природы, единственной и истинной и врачебницы, и учительницы. Если кто чему хочет научиться, к сему подобает ему родиться. Ничто от людей, от Бога же все возможно. Если же кто дерзает без Бога научить или научиться, да помнит пословицу; "Волка в плуг, а он в луг". Доколь кольцо висит из ноздрей свиньи, дотоль не роет. Вынь же, опять безобразит землю.

 Это не воспитание и не учение, но обуздание, от человеческой помощи проводящее, всех беззаконников управляющее. Боепитание же истекает от природы, вливающей в сердце семя благой воли, да мало-помалу, без препятствий возросши, самовольно и доброхотно делаем все то, что свято и угодно есть перед Богом и людьми. Какое идолопоклонство воспитывать человеческим наукам и человеческим языкам, восприносить и воспричитать воспитание? Какая польза ангельский язык без доброй мысли? Какой плод тонкая наука без благого сердца? Разве что орудие злобы, бешенству меч и, притчей сказать, "крылья и рога свинье". Воззрим, госпожа моя, на весь род человеческий! У них науки, как на торжищах купля, кипят и метаются. Однако они хищней птиц, невоздержанней скотов, злобней зверей, лукавей гадов, беспокойней рыб, неверней моря, опасней африканских песков... Чего ради? Того ради, что зло родятся. Природа благая есть всему начало, и без нее ничто не было, что было благое. Благодаря же неизреченным образом Богу в образе его святом в отце моем, что благо от него родиться мне удостоил. Вторая же икона Божья нам есть мать наша. Ради этого главным Божьим дарованием одарен через родителей моих; все прочее человеческое: чин, богатство, науки и все ветроносные их блонды и букли с кудрями — вменяю во хвост, без которого и голова и живет, и чтится, и веселится, но не хвост без головы.

 Лишек, Что же есть благо родиться, и благая природа что есть?

 Еродий. Благая природа и порода есть благое сердце.

 Пишек. Что есть сердце благое?

 Еродий. Сердце благое есть то же, что всегда текущий источник, источающий чистые вечно струи, знай, мысли,

 Пишек. Что суть мысли?

 Еродий. Семя благих дел.

 Пишек. Дела же благие есть, что ли ?

 Еродий. Добрые плоды, приносимые Богу, родителям, благодетелям в честь, славу и жертву.

 Пишек. Зачем же мне сердце твое не видно?

 Еродий. Затем, что древесного корня не видишь.

 Пишек. А ведь вся влага от корня?

 Еродий. От сердца же все советы.

 Пишек. Какая твоя природа или порода? К чему ты рожден или врожденное тебе, что ли? Скажи, молю!

 Еродий. Благодарность — вот вам начало и конец моего рождения!

 Пишек. Ах, мой Боже! И ты на сем одном храмину счастья основал? Так ли?

 Еродий. Ей-ей! Трехтысячелетняя печь неопально соблюла сию: "Много лис знает хитростей, а еж — одну великую".

 Пишек. Но может ли от дождевых безгодий спасти сия, так сказать, короткая и куцая картинка?

 Еродий. Достаточна, как ковчег.

 Пишек. Мне кажется, эта надежда есть паучья одежда.

 Еродий. И мне видится малый червончик, но тайно там много гривен.

 Пишек. Сему же единому учит тебя твой отец?

 Еродий. Единому только сему. Он родил .мне крылья, а я сам научился летать. Он родил мне благое сердце, я же самовольно привыкаю и глумлюсь, то есть забавляюсь благодарностью. Он только часто отсекает мне сорняки, понимай: поступки мои, не достойные благодарения, орошает беседой, оживляющей к благодарности. Все же беседы его, как магнитная стрелка в северную точку, праволучно поражают в сей кон: неблагодарная ноля — ключ адских мучений, благодарная же воля есть всех сладостей рай. Сын (часто вопиет мне), сын мой! Ей, учись одной только благодарности. Учись, сидя в доме, летая путем, и засыпая, и просыпаясь. Ты рожден во благо, и сия наука есть дочь природы твоей. Да будет она тебе сладчайшим и вечерним, и ранним, и обеденным куском! Знай, что все прочие науки суть рабыни сей царицы. Не будь буйным! Не хватайся за хвост, минув голову. Приемли и обращай все во благо. Да будет душа твоя желудком птиц, которые песок, черепашины и камушки обращают себе вареньем крепкого своего внутреннего жара в питательные соки свои. Неблагодарная и ропотливая душа есть то же, что больной желудок, гнушающийся всякой пищи. Благодарность же есть твердость и здоровье сердца, приемлющего все во благо и укрепляющегося. Плоды блаженной жизни суть радость, веселье есть тишина сердечная, а корню зерном есть благодарность. Она есть дух чистый, тихий, благодушный, благовонный, весна и вёдро светлого смысла. Не трещит там молния и гром. Вопреки же, все терния и сорняки рождаются от несытой пиявками зависти, зависть же — от ропота, ропот же — от неблагодарной воли, наполнившей сердечные недра неусыпаемым червем, беспрерывно денно и нощно кущ грызущим. Ах! Дети мои, дети! Вот вам надежда и гавань! Евхаристия, Пишек. А что это слово значит евхаристия? Еродий. Эллины сим словом называют благодарение.

 Пшиек, И так этим-то образом вас научил ваш отец? Кому же вы то благодарение воздавать будете?

 Еродий. Богу, родителям и благодетелям. Оно Богу жертва, родителям честь, а благодетелям — воздаяние. Обладатели суть первые благодетели. Пишек. Чудная форма воспитания. У нас бы обсмеяли с ног до головы. Где сия мода? Разве на луне или в дикой Америке?

 Еродий. Отец наш очень странного сердца. Из тысячи сердец едва можно найти одно, согласное ему.

 Пишек. Так что же прочее? Еродий, Так не удивляйтесь чудной форме. Пишек. Как же так? Ведь не должно отставать от людей, а люди и мода — одно то.

 Еродий, О! О! Он от сей думы дальше, нежели китайская столица от португальской. Он нам часто-пречасто такую притчу поет:

 По мосту, мосточку с народом ходи, По разуму ж его себя не веди, За жуком ползая, влезешь сам в глину. Он всегда благовестит нам, что мода то же есть, что мир, мир же море потопляющихся, страна моровой язвой пораженных, ограда лютых львов, острог плененных, торжище блудников, удочка сластолюбная, печь, распаляющая похоти, пир беснующихся, лик и хоровод пьяно-сумасбродных. И не отрезвятся, пока не устанут, кратко сказать, слепцы за слепцом в бездну идущие. Блажен муж, который не идет на путь его. Вначале ведь ворота его красивы и путь пространный, в конце же его — непроходимая пропасть, неторенные дебри, бездна глубокая. Ах, каковых он приемлет к себе? Каковыми же опять отпускает от себя юношей? Если бы ваше, дети мои, око презирало такт как мое, показались бы и в ваших глазах слезы. Но око ваше есть слепо, и злодей ваш хитер, это источает слезы мне. О юноши! Когда помышлял о вас, в мир устремляющихся, нельзя, чтоб не пала мне в ум притча о волке, который, сожрав мать незлобных козлят и напялив кожу ее на себя, приблизился к стаду. Сын же, увидев мнимую мать свою, со всех сил устремился к ней, а за ним бесчисленные. Также мне приходят на память наши братья — птицы тетерева, гоняющиеся за изобилием пищи и уловляемые. Но чайки, соседки, и дятлы бережливей их настолько, насколько олени и сайгаки — овец и волов. Послушайте, дети, отца вашего песенку сию:

 Будь доволен малым. За многим не гонись.

 Сетей, простертых, па лов, очень берегись.

 Я вам предсказываю — роскошно не жить!

 На таковых-то всегда запинают сети.

 Триста пали в неволю по горячей страсти,

 Шестьсот плачут, в болезни из-за временной сласти.

 Кто благодарен Богу, тот малым доволен,

 А ропотник всем миром не сыт и не полон.

 Благодарная душа бежит от сети;

 Вместо же ее в сети попадает несытый. Не правду ль я сказал, госпожа моя, что отец наш нравоучение всегда печатлеет благодарностью? В благодарности, говорит, так скрылось всякое благо, как огонь и свет утаились в кремне. Верую и исповедую. Кто бо может возложить руки на чужое, если не прежде погуби благодарность, довольствующуюся своим собственным, посылаемым ей от Бога? Из неблагодарности — уныние, тоска и жажда, из жажды — зависть, из зависти — лесть, хищение, воровство, кровопролитие и вся беззаконий бездна. В бездне же сей царствует вечная печаль, смущение, отчаяние и с неусыпным червем удочка, увязшая в сердце, Сим образом живет весь мир.

 Пишек. Но, друг мой, поколь мир впадет в ров отчаяния, вы с вашей богиней, благодарностью, прежде погибнете от голода, не научившись сыскать место для пропитания.

 Еродий. Так ли? Б этом-то ли блаженство живет? Иметь пропитание? Вижу же ныне, желудковатой и череватой философией блаженнейшая есть засаженная в тюрьму, нежели вольная свинья.

 Пишек. Вот он! Черт знает что поет! Разве же голод не мука?

 Еродий. Сию муку исцелит мука.

 Пишек. Да где же ее взять?

 Еродий. Когда свинья имеет, как нам не достать пищи? Да и где вы видите, что свинья или наш брат тетерев, от голоду умирает? Но от обжорства или умирают, или страдают. Может ли быть безумнее безумнейшая и мерзостнейшая неблагодарность Богу, помышляющему о нас, как бояться голода? Нужного ведь никто не лишается. Зачем клевещете на владыку вселенной, как бы он голодом погублял своих домочадцев? Пища насущная от небесного отца всем подается тварям. Будь только малым доволен. Не жажди ненужного и лишнего. Не за нужным, но за лишним в море плывут. От ненужного и лишнего — всякая трудность, всякая погибель. Всякая нужность ведь есть дешева и всякая лишность есть дорога. Для чего дорога и трудна? Для того, что не нужна, и напротив того. Мы аисты. Едим зелье, кушаем зерно, поедаем змеев, редко съедаем жаб и пищи никогда не лишаемся; только боимся прожорливости. О Боже! Какая чародейка ослепила очи не видеть, что природная нужда малой малостью и мальски малым удовлетворяется и что необузданная похоть есть то же, что пытливая пиявка, рождающая в один день тысячу дочерей, никогда не сказавших: "Довольно!"

 Пишек. Отрыгну слово эллинское (мала эй) или турецкое пек эй. — "Очень хорошо". "Благо же"! Но пытливая пиявка разнообразно из окружающего может ведь мало-помалу насосать себе много добреца, но уже сухая ваша, немазаная, по пословице, и немая благодарность, скажи, молю, какие вам принесет плоды? Чинок ли, или грунтик, или монетку, что ли? Скажи, умилосердись!

 Еродий. Она нам не приносит многих плодов, но один великий.

 Пишек. В одном не много ведь добра найдешь.

 Еродий. Отец наш говорит, что все всяческое, всякая величина и всякая сплетка, сплетающая множество, не есть блаженна; только блаженное есть одно то, что едино только есть. На сем едином, сего же ради и святом, птица обретет себе дом и горлица гнездо себе; еродиево же жилище предводительствует ими. "Окаянен (говорит) всякий человек есть и всуе метается, не обретший единой".

 Пишек. Да подай же мне в руки оное твое единое!

 Еродий. Премудрая и целомудренная госпожа! Наше добро в огне не горит, в воде не тонет, тля не тлит, вор не крадет. Как же вам показать? Я единосердечен отцу и в том, что счастья и несчастья видеть нельзя. Обои они дух есть, проще сказать, мысль. Мысль в сердце, а сердце с нами, будто со своими крыльями. Но сердце невидимое. Погода ли в нем и весна, и брак или войны, молния и гром, не видно. Однако-то и прельщение, когда несчастных счастливыми, вопреки же, блаженных творим бедными.

 . Пишек. Однако я ничему не верю, пока не ощупаю и не увижу. Такова у меня с молодецких лет мода.

 Еродий. Сия мода есть слепецкая. Он ничему не верит, пока не ощупает лбом стены и падает в ров.

 Пишек. По крайней мере назови именем духовное твое то единое. Что оно?

 Еродий. Не хочется говорить. Конечно, оно вам постылой кажется пустошью.

 Пишек. Сделай милость, открой! Не мучай.

 Еродий. Оно по-эллински называется "эвфросина".

 Пишек. Но протолкуй же, Христа ради, что значит это твое выражение?

 Еродий. Будете ведь смеяться.

 Пишек. Что же тебе нужды? Смех сей есть приятельский.

 Еродий. Оно есть веселье и радость.

 Пишек. Ха! ха! ха! ха! Христа ради, дай мне отдохнуть,.. Уморишь смехом... Здравствуй же и радуйся, гол да весел! Ты мне сим смехом на три дня здоровья призапас.

 Еродий. Для меня ведь лучше веселье без богатства, чем богатство без веселья.

 Пишек. О мать божья, помилуй нас!.. Да откуда же тебе радость сия и веселье? Оттуда, что ты гол? Вот! В какую пустошь ваша вас приводит благодарность. Хорошо веселиться тогда, когда есть чем. Веселье так, как благовонное яблочко. Оно не бывает без яблони. Надежда есть сего яблока яблоня. Но не тверда радость, ветрено веселье есть что? Пустая меча — мечтанная пустыня, сон встающего.

 Еродий. Воистину так и есть. Всяк тем веселится, что обожает, обожает же то, на что надеется. Павлин надеется на красоту, сокол на быстроту, орел на величие, еродий же веселится тем, что гнездо его твердо на едине. Порицаете во мне то, что я гол да весел. Но это же то самое веселит меня, что моя надежная надежда не в богатстве. Надеющийся на богатство в кипящих морских волнах ищет гавань. Радуюсь и веселюсь, что гнездо наше не на сахарном ледке, не на золотом песке, не на буйном возке, но на облачном столбе возлюбленного храма, красящего скалу, скалу алмазную, святого Петра скалу, которую адовы ворота вовек не одолеют. Впрочем, в какую суету наша вводит нас благодарность? Не клевещите на нее. Она никогда не низводит в ворота адовы. Она избавляет от врат смертных. Благодарность вводит в ворота господни, неблагодарность — в адские, возлюбив суету мира сего больше бисера, который суть заповеди господни, и путь нечестивых, как свинья болото, лредызбравшая вместо пути, которым ходят блаженные непорочные. Что есть оный бог: "В них же бог мира сего ослепил разум"? Бог сей есть неблагодарность. Все духом сим водимые, как стадо гергесейское, потопляются в озере сует и увязают в болоте своих тленностей, едящие дни жизни своей и, не насыщаясь, жаждущие, ропотливые и день ото дня неблагодарные; пока не искусили Божьи заповеди иметь в разуме и презрели вкусить ангельского сего хлеба, услаждающего и насыщающего сердце; сего ради предаст их высший во свиные мудрствования искать сытости и сладости там, где ее не бывало, и бояться страха, где же не было страха, дабы из единой несытости 300 и из единой неблагодарности 600 родилось дочерей в истомление и мучение сердцам и телесам их и в исполнение Исайиный слов: "Сами себе разожгли огонь вожделений ваших, ходите же в пламени огня вашего и опаляетесь". Не гордость ли низвергла сатану в преисподнюю бездну? Она изгнала из рая Адама. Что же есть рай? Что есть благовидная светлость высоты небесной, если не заповеди господни, просвещающие очи? Что же опять есть гордость, если не бесовская мудрость, предпочитающая драгоценные одежды, сластные трапезы, светлые чертоги, позолоченные колесницы и как бы престол свой прославляющая выше скипетра и царства Божьего, выше воли и заповедей его? Не только же, но и все служебные духи (читай, науки мирские) возносятся и восседают выше царицы своей, выше Божьей премудрости. Кто есть мать сих блудливых и прозорливых бесиков? Гордость. Гордости же кто мать? Зависть. Зависти кто? Похоть. Похоти же кто? Неблагодарность. Неблагодарности же кто? Никто! Тут корень и адское дно. Сия адская душонка, жадная утроба, алчная бездна, рай заповедей господних презревшая, никогда и ничем не удовлетворяется, пока живет, пламенем и хворостом похотей опаляется, по смерти же, горя, жжет углем и пеплом своих вожделений. Ибо что есть сердце, если не печь, горящая и дымящая вечно? Что же опять есть смерть, если не из снов главный сон? Ибо беззаконную душу, не спящую ведь во внутреннем судилище, зерцалом, тайно образующим живо беззакония, тайно уязвляет свежая память, во сне же горя ужасными мечтами, страшными привидений театрами и дико-образующими страшилищами смущает и мучит та же вечности памятная книга, грозя достойной местью. Из неблагодарного сердца, как из горнила вавилонского, похотливый огонь, пламенными крыльями развеваясь, насилием сердце восхищает, да, что ненавидит, то же и творит, и тем же мучается. Ибо ничто ни есть вечная мука, только самому себя осуждать, быть достойным мести. Грех же достоинством, как жалом уязвляет душу покрывающей тьме и находящему страху. Налетает же страх оттуда, как помыслы, не обретая помощи, как гавани, и не видя ни малого света надежды; помышляя, ужасаясь, рассуждая, недоумевая, как бы получить исход злоключению... Отсюда раскаиваются без пользы, болят без отрады, желают без надежды. Вот сей есть исход сердцу неблагодарному!

 Пишек. Ба! Как балалайку, наладил тебя твой отец. Бряцаешь вовсе не глупо. Для тебя мило, что сердце то же, что печь.

 Еродий. Всякое сердце есть жертвенник, огнище или камин...

 Пишек. Что же ты умолк?

 Еродий. Желание есть неугасимый огонь, день и ночь горящий. Дрова суть то все, желаемое нами. Эти горнила и эта бездна — угли огненные, курение дыма, восходящее до небес и нисходящее в бездну, пламенные волны вечно изблевывает сама сущность морской бездны и ширина небес всех. Тут-то прилично сказать Исидора слово: "О человек! Почему удивляешься высотам звездным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут-то удивись... если имеешь очи". О глубокое сердце человека, и кто познает его? О сердце и воля, беспредельный и бесконечный ад!

 Пишек. Ведь же и твое сердце горит, и курит, и дымится, кипит, клокочет, пенится. Так ли?

 Еродий. Содома ведь горит, курит и прочее, иначе неблагодарное сердце. Обо всех неблагодарных пишется: "Горе им, ибо по пути Каина пошли..." Но не все же суть сердца Каиновы. Суть и Авелевы жертвенники благовонные, как кадило дым, возвевающие в обоняние Господа вседержителя. Не знаете ли, госпожа моя, что пеларгиянский род мы, рождаемый к благодарности? Сего ради и благочестивые из людей нашим именем знаменуются (еродиос), ибо мы есть Божье благоухание. Не воздаем безумия Богу, тщательностью не ленивы, духом горя, Господу работая, упованием радуясь, скорбь терпя, в молитвах пребывая и всех благодаря, всегда радуясь.

 Лишек. Разве же у вас благочестие и благодарность есть то же?

 Еродий. Разве ж то не то же есть: благое чувствовать и благой дар за благо почитать? Благочестие чествует тогда, когда благодарность почтет за благое. Благочестие есть дочь благодарности. Благодарность же есть дочь духа веры. Тут верх... Вот вам Араратская гора!

 Пишек. Признаюсь, друг, что сердце мое вынуждено дивиться сердцу, неописанной (по твоему слову) бездне. Оно мне час от часу удивительнее. Слово твое действует во мне, будто жало, выпущенное в сердце пчелой.

 Еродий. Сего ради ублажаю вас.

 Пишек. О чем?

 Еродий. О том, что ваше желание, или аппетит, начал остриться к единой сладчайшей и спасительнейшей из всех пищ пище. Как день солнце, так и это знамение ведет за собой здравие. Больной утробе мерзка есть еда самая лучшая и яд для нее. Здоровое же и обновленное, как орлиная юность, Господом сердце преображает и яд и сладкополезную трапезу. Какая спасительнее пища, как беседа о Боге? И все гнушаются. Что горестней есть, как пароксизмами мирских сует волноваться? И все услаждаются. Откуда эта •превратность? Оттуда, что голова у всех болит. Больны, последы же мертвы, и нет Елисея, чтоб сих умом заболевших и сердцем больных отроков воскресить. Ибо что есть в человеке голова, если не сердце? Корень дереву, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и голова. Мать же что есть болящего сего отрока, если не перламутр, плоть тела нашего, соблюдающая в утробе бисер оный: "Сын, храни сердце твое!" "Сын, дай мне сердце твое!" "Сердце чистое создай во мне, Бог!" О блажен, сохранивший целой цену сего ценного камня! О благодарность, дочь Саваофа, здоровье, жизнь и воскрешение сердцу!

 Пишек. Пожалуйста, еще что-либо поговори сердце. Очень люблю.

 Еродий. О Бесполезная госпожа моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда думать и беседовать о сердце не будет вам ни омерзения, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его наречены — "царские-священники".

 Пишек. Для чего?

 Еродий. Для того, что все прочие дела суть хвост, это же есть глава и царь.

 Пишек. Ба! А что значит глум? Я вовсе не разумею. Мню, что иностранное слово это.

 Еродий. Никак. Оно есть старославянское, значит то же, что забава, по-эллински проведение времени. Сей глум настолько велик, что ,нарочито Бог возбуждает к нему: "Упразднитесь и уразумейте"; столько же славен, что Давид им, как царским, хвалится: "Поглумлюсь в заповедях твоих". Древле один только Израиль этой забавой утешался и назван языком святым, прочие же языки, гонящие и хранящие суетное и ложное, — псами и свиньями. Сей царский театр и дивное зрелище всегда был постоянный и неразлучный всем любомудрым и блаженным людям. Всякое зрелище ведет за собой скуку и омерзение, кроме этого; больше же сказать: чем больше видится, тем живее рвется ревность и желание. Как только внутреннее открывается, так и множайшие и сладчайшие чудеса открываются. Не это ли есть сладчайший и несытый сон вечности? Мир несытый есть, ибо не удовлетворяет. Вечность несыта, ибо не огорчает. Сего ради говорит: "Сын, храни сердце твое". Разжевав, скажите так: "Сын, отведи глаза твои от сует мирских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое в твое же сердце. Туг делай наблюдение, тут встань на страже с Авваку мом, тут тебе обсерваториум, тут-то узришь, чего никогда не видел, тут-то надивишься и успокоишься".

 Пишек. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?

 Еродий. Для того, что все цены его не видя Сердце подобно царю, в убогой хижине и в ризе живущему. Всяк его презирает, А кому явилось величие его, тот, упав ниц, раболепно ему поклоняется и сколь можно, все презрев, наслаждается его лицом и беседой. Слово: "Сын, храни сердце твое" — сей толк и сок утаивает. Сын! Не взирай на то, что твое телишко убогая хижинка есть, и что плоть твоя есть плетенка и тканка простонародная, рубище подлое, слабое и нечистое. В хижине той и под убогой той одеждой найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, гору, гавань, скалу и спасение твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда опять Давид говорит: "Поглумлюсь в заповедях твоих", — не то же ли есть, что сказать так: "Наслажусь твоим лицом, словами твоими, советами и повелениями"? Самое ведь величие его несказанно удивляет прозорливца. Не пустой ведь вопль: "Исповедуюсь тебе, ибо страшно удивил ты меня". В древние времена между любомудрыми восстал вопрос сей: "Что ли есть наибольшее?.." О сем размышляли через долгое время, летом и зимой, ночью и днем. Породились об этом книги. Отдавалось от ученых гор по всей вселенной многое многих ответов и разноголосое эхо. Тогда-то смешались и слились языки. Встал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце... В этом столпотворении нашелся муж некий, не ученый, но себя прозревший. Сей обезглавил Голиафа. Смутилась и вскипела вся музыка, поющая песни бездушному истукану, тленному миру сему, со златой головой его — солнцем. Злоба правде противилась, но о скалу вся разбивалась. Восстали борющиеся волны, но победила славная сия слава: "Посреди (говорит) вас живет то, что превыше всего". О Боже, сколь не красива Музыка без святого духа твоего.' И сколь смехотворна есть премудрость, не познавшая тебя! Сего ради молю вас, любезная госпожа моя, не смейтесь и не хулите отца моего за то, что ничему не научил нас, кроме благодарности. Я стану плакать, убегу и полечу от вас.

 Лишек. Постой, постой, любезный мой Еродий! Ныне не только не хулю отца твоего, но и благословляю и хвалю его. Ныне начало мне, как утру — зареть, так открываться, сколь великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хоть мало побеседуй.

 Еродий. О добродетельница моя! Пора мне за моим делом лететь.

 Пишек. Друг мой сердечный! Я знаю, что отец твой, милосердная и благочестивая душа, не разгневается на это. ' .Еродий, Чего же вы желаете?

 Пишек. Еще об этом же хоть мало побеседуем.

 Еродий. Станем же и мы ловить птицу тысячу лет.

 Пишек. Что ты сказал?

 Еродий. Вот что! Некий монах 1000 лет ловил прекраснейшую из всех птиц птицу.

 Пишек,. Знал ли он, что уловит?

 Еродий. Он знал, что ее вовек не уловит.

 Пишек. Для чего ж себя пусто трудил?

 Еродий. Как пусто, когда забавлялся? Люди забаву покупают. Забава есть лечение и оживотворение сердца.

 Пишек. Вот разве чудная твоя потеха и дивная забава!

 Еродий, Воистину чудная, дивная и прекраснейшая есть птица вечность.

 Пишек. О! Когда вечность ловил, тогда не напрасно трудился. Верю, что она слаще меда. Поэтому великое дело есть сердце, если оно есть вечность.

 Еродий. О любезная мать! Истину ты сказала. Сего только дара и единого блага слепая неблагодарность, не чувствуя за 1000 безделиц, всякий день ропщет на промысел вечного и тем опаляется. Обратись, окаянное сердце, и взгляни само на себя — и вдруг оживотворишься. Почему ты забыло себя? Кто откроет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездна? Как воля твоя низвергла тебя в мрачную эту бездну, преобразив свет твой во тьму? Любезная мать, понимаете ли, откуда родится радуга?

 Пишек. А скажи, пожалуйста, откуда? Я не знаю,

 Еродий. Когда смотрит на себя в зеркало пречистых облачных вод солнце, тогда его лицо, являемое в облаках, есть радуга. Сердце человеческое, взирая на свою самую ипостась, воистину рождает предел обуреваний, который есть радостная оная дуга Ноева:

 Прошли облака,

 Радостна дуга сияет.

 Прошла вся тоска,

 Свет наш блистает.

 Веселье сердечное есть чистый образ утра, когда миновал мрак и шум мирского ветра.

 Дуга, прекрасная сиянием своим, как ты нынче потемнела? Утренняя заря пресветлая, как нынче с небес упала ты? Ау1 Низвергла тебя гордость, дочь бесчувственной неблагодарности, предпочевшая хобот больше головы, тень преходящую больше мамрийского дуба. Ибо что кто обожает, в то себя преображает. Удивительно, как сердце из вечного и светлого преображается н темное и сокрушенное, утвердившись из сокрушения плоти тела своего. Таков, если себе зол, кому добр будет? "Разума же праведник себе друг и стези свои посреди себя успокоит". Это есть истинное, блаженное самолюбие — иметь дома, внутри себя, все свое неукраденное добро, не надеяться же на пустые одежды и на наружные околицы плоти своей, от самого сердца, как тень от своего дуба, и как ветви от корня, и как одежда от носящего ее, зависящие. Бот тогда-то уже рождаегося нам из благодарности матери подобная дочь, по-эллински именуемая аитаркею (автаркия), то есть похваляемая и превозносимая, как сладчайший истинного блаженства плод, в первом Павловой письме к Тимофею, в стихе 6-м так: "Великое приобретение — быть благочестивым и довольным". Вот вам два голубиных крыла! Бот вам две зари! Две дочери благодарности — благочестие и довольство собой. "И полечу, и почию". Да запечатлеется же сия беседа славой отца моего сей: главное в воспитании есть: 1) благородить; 2) сохранить птенцу молодое здоровье 3) научить благодарности.

 Пишек. Ба! На что же ты поднял крылья?

 Еродий. Прощай, мать. Полечу от вас. Сердце мое меня осуждает, что не лечу за делом.

 Пишек. По крайней мере поздоровайся с дочерями моими.

 Еродий. Сделайте милость, избавьте меня от,

 вашего закона.

 Пишек. Мартушка моя поиграет тебе на лютне. Вертушка запоет или потанцует. Они чрезвычайно благородно воспитаны и в моде у господ. А Кузя и Кузурка любимы за красоту. Знаешь ли, что они песенки слагают? И веришь ли, что они в моде при дворе у мароккского владельца? Там сынок мой пажом. Недавно к своей родне прилетел оттуда попугай и сказал, что государь жаловал золотую табакерку...

 Еродий. На что ему табакерка?

 Пишек. Ха-ха-ха! На что? Наша ведь честь зависит, что никто удачней не подражает людям, как наш род. Носи и имей, хоть не нюхай. Знаешь, ли, как ему имя?

 Еродий. Не знаю.

 Пишек. Имя ему Пешок. Очень любезное дитя.

 Еродий. Бога ради, отпустите меня!

 Пишек. Куда забавен скакун! Как живое серебро, всеми суставами двигает. Принц любит его, целые часы с ним проводит, забавляясь.

 Еродий. О сем его не ублажаю, не завидую. Прощайте!

 Пишек. Постой, друг мой, постой! А о благом рождении не сказал ты мне ни слова? Так ли? О-о, полетел! Слушай, Вертушка! Что-то он, поднимаясь, кажется, сказал...

 Вертушка. Он сказал, матушка сударыня, вот что: о благом рождении принести вам карту.

 Пишек. А когда же то будет?

 Еродий не лгут. Он в следующем месяце мае опять посетил сию госпожу. Принес о благом рождении свиток, но не мог ничем ее утешить: столь лютая терзала ее печаль. Никогда более жестоко не свирепеет печаль, как в то время, когда сердце наше, основав надежду свою на лживом море мира сего и на лжекамнях его, узрит наконец опроверженное гнездо свое и разоряющийся город ложного блаженства. Господин Пешок, перескакивая из окна на окно, упал на двор из горных чертогов, сокрушил ноги и отставлен от двора. Сверх того, старшие дочери начали бесчинствовать и хамским досаждением досаждать матери. Вскоре она умерла, дом же стал пуст. Тогда, как железо на воде, всплыла наверх правда, что сильней всего есть страх Божий и что благочестивая и самодовольная благодарность превосходит небо и землю.

 Еродий, оплетая, повесил на цветущем финике лист сей:

 СВИТОК О БЛАГОМ РОЖДЕНИИ ЧАД РАДИ БЛАГОЧЕСТИВЫХ СОСТРАСТНЫХ И ЗДРАВЫХ РОДИТЕЛЕЙ

 Сей в первую и вторую луну, то естъ 6 квадру, Сей, изыдя из пиров и бесед священных. Узрев мертвеца или страшное зрелище, не сей. Зачавшей сверх не сей. Не в меру пьян не сей. Зачавшая да носит в мыслях и образах святых, И в беседах святых, чуждая страстных бурей, в тихом бесстрастии в зрении святых. Тогда сбудется: "И пройдет дух холода тонкого, и там Бог" (Книга Царств).

 Потом аист вознесся вверх, воспевая малороссийскую песенку:

 Соловеек, сваток, сваток!

 Летал ли ты в садок, в садок?

 Видел ли ты, как сеют мак:

 Вот так, так! Сеют мак.

 А ты, скворец, дурак...

 Эту песенку мальчики, составив лик, или хор, или хоровод, домашние его певчие в увеселение пели святому блаженному епископу Иоасафу Горленко.

 Аминь.

БРАНЬ АРХИСТРАТИГА МИХАИЛА С САТАНОЙ О СЕМ: ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ БЛАГИМ

 ГЛАВНАЯ ИДЕЯ ТВОРЕНИЯ

 "Убьет дракона, сущего в море" (Исайя)

 "Как спадет утренняя заря!"

 "Клянущий сатану нечестивый сам клянет свою душу". (Сирах)

 "Пока день озарит и заря воссияет в сердцах ваших". (Петр)

 БОРЬБА И СПОР О ТОМ: ПРЕТРУДНО ЛИ БЫТЬ ЗЛЫМ, ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ БЛАГИМ

 Возлетев на крыльях летучей мыши Сатана из преисподних в небеса, остановился на пределах атмосферы. Увидев же ночным глазом лучезарный оный дом: "Премудрость создала себе дом и утвердила семь пирамид", адским рывком, как погромом, возревел так: "К чему сей дом сотворен?"

 На эту тряску бурную сребровидными со златым междурамием крыльями, как орел на лов, спускаясь, Михаил завопил: "О враг Божий! Почто ты здесь? И что тебе здесь? Древле отрыгнул ты предо мною хулу на Моисеево тело". Ныне тот же яд изблевываешь на дом Божий. Кто как Бог? И что доброе и столь прекрасное, как дом сей? Да запретит тебе Господь мой, ему же предстою сегодня!..

Сатана. (слово еврейское, по-славянски — противник.) Не подобает небесных воинств архистратигу (Архистратиг — по-славянски первовоевода, то есть

над вождями вождь) быть сварливому, но тихому, кроткому и...

Михаил. О змей! Умягчил ты слова твои лучше елея, и они суть стрелы. Не твое есть разуметь, что благовременный гнев есть то любовь Божья, а что безвременная милость есть то сердце твое.

Сатана. Се странную песню воспел ты!

Михаил. Странное же новое и преславное воспевают небесные силы в граде Божьем. Сия есть истина.

Сатана. Силы же преисподние что ли поют?

Михаил. Силы твою поют подлое, мирское, мерзкое. Сказать же Петровым в "Деяниях" словом (commune, koinon, coenum) — просто сказать грязь рыночную и обвившую Иезекилевский оный хлеб пресный, мотылу (гнои, отходы)

Сатана. Ха-ха-ха! Странно поют силы небесные...

Михаил. О ругатель! К чему сей песий смех твой? Не таится же предо мной лукавство твое, Нарицая странной, тайно клевещешь небесную славу и догматы ее, воздавая ей мнимое тобой неблаголепие и непреподобие, просто сказать, вздор.

Сатана. Ныне же, не обынуясь, провещал ты причину, чего ради преисподнее жительство в тысячу крат многолюдней вашего небесного?

Михаил. И лжешь, и темноречишь. Открой, если можешь, сокровенную сердца твоего бездну.

Сатана. О, Апокалипта (эллинское слово, значит: откровитель. Этим словом характеризуется Михаил как откровитель тайн Божьих. Сатана же любит все скрывать, чтобы никто не видел безвестные тайные премудрости Божьи.) странность в догматах, неравносгь в пути, трудность в деле, сей есть триединый источник пустыни вашей небесной.

Михаил. Не можно ли хоть мало откровенней?

Сатана. Претрудно быть жителем небесным, внял ли ты? Се причина, опустошившая небеса ваши.

Михаил. Откуда сей камень и кто его положил в основание?

Сатана. Се я глаголю! Претрудно быть, и было так.

Михаил. Ты ли творец догмата сего?

Сатана. Сей догмат есть несокрушимый алмаз.

Михаил. "Внемли, небо, и слушай, земля!.." Услышите и преисподняя! Какая есть большая на Господа вседержителя хула и клевета хуже этой? Это удочка, всех уловляющая! Это ключ, все врата ада скрывающий. Это соблазн, всем путь на небеса оскорбляющий! О украшенная гробница царская, полная мертвых костей и праха, мир блудословный! Прельщаешь старых, молодых и детей. Вяжешь в прелести, как птенцов в сети.

 Весь мир дышит его духом. Он есть сердце миру. Сердце нечистое, сердце плотское. Се богомерзкая троица: сатана, плоть, мир. Кто даст мне меч Божий, да проколю сего мадианита (Это слово намекает на священную историю о Финеесе, который, застав израильтянина, любодействующего с мадианиткой, пронзил обоих насквозь.), любодействующего с блудницей и любовницей мира сего, и обличу срамоту ее?

 И, Михаил, подняв молниевидное копье, поразил алмазным острием Сатану в самое сердце его и поверг его в облако вечернее. Он же, падая стремглав, восклицал: "Ура! Ура! Победил! Победил!" Из середины же облака возревел: "О Апокалипта! Призови небо и землю в свидетели, я же тебе не покорюсь, даже к сему я тверд в сем моем догмате".

Михаил. О летучая мышь! Горе тебе, творящему свет тьмой, тьму же светом, нарицающему сладкое горьким, легкое же бременем.

Сатана. Не писано ли: "Нужное есть царствие Божье?.."

Михаил. Онемей, пес лживый!

Сатана. И не прилагающие усилия достигают ли оное?..,

Михаил. Лай, лай ныне, пес, издалека на солнце... Господи Боже мой! Правда твоя, как полдень. Кто как ты? Ты сам дракону сему челюсти его, всех пожирающие, заградил не на один только день твой, что есть, как тысячу лет. Аминь.

 На сей шум и рев, как Еродиевы птенцы слетают из гнезда матери своей, поправшей змея, — он же под ногами ее вьется, развивается, — так низлетели к Михаилу Гавриил, Рафаил, Уриил и Варахиил. Михаил же, как боголюбивый Еродий, терзает и попирает домашнего врага, воздавая благодать дому владыки, позволившему на семи башнях, надзирающих премудрый дом его, возгнездиться птицам по писанию: "Сколь возлюблены селения твои!.." "Птица обрела себе храмину". "Там птицы возднездятся". "Еродиево жилище предводительствует ими". "Блаженны живущие в доме твоем..."

 БЕСЕДА АНГЕЛЬСКАЯ О КЛЕВЕТЕ ДЬЯВОЛЬСКОЙ И О КОЗНЯХ, ОТВОДЯЩИХ ОТ ИСТИННОГО УТЕШЕНИЯ

 Небесные архивоины воссели на радуге, Михаил же так повел слово: "Не наше брать против плоти и крови, но,.." Сердца человека есть неограниченная бездна. Оно есть то, что воздух, плавающие планеты носящий. Сил бездна если темна, и не сбылось на ней: "просвещать тьму мою". "Бог, велевший из тьмы свету воссиять, который и воссиял в сердцах наших..."

 Тогда она бывает адом, темницей и исполняется, как ночных птиц, мрачных мечтаний и привидений. Ночной орел — царь и отец всем прочим, есть сатана. Сии пустые мечты суть то злые духи, а злые духи суть то злые мысли; злые же мысли суть мысли плотские, владеющие миром. И сие-то написано: "К миродержателям тьма века сего, сиречь брань наша против злых духов, державу имеющих над непросвещенным миром и над всей смесью беззаконников". Что же далее? Началом садовых плодов суть семена. Семена же злых дел суть злые мысли. Это же то и написано; "К началам и к властям... к духам злобы поднебесным". Поднебесные духи злобы суть мечты плотского, скотского и звериного сердца, которому очи колет острый сей правды Божий меч: "Сатана, не мыслишь, что суть Божье, но что человеческое".

 Любезная моя братия! Видите, сколь по всей вселенной рассеял сатана семена свои! От его рода семян суть и сии блудословные сиренские и блудогласные песенки:

 Жесток и горек труд Выть жителем небес;

 Ночной орел, просто сказать, пугач. Вражда непримиримая у него с дневным орлом. Можно их обоих уловить в борьбе, столь упорно борются. Сирена — leipnv — слово эллинское, значит путы, оковы. Так называется урод морской с прелестным девичьим лицом. Он так пророками вымышлен, как змей семиглавый: обозначает прелести мирские.

 Весел и гладок путь — Жить, как живет весъ мир.

 А еще: Святыня страждет без утех, А злость везде сбой зрит успех. Какая польза быть святым? Жизнь удачнее всем злым.

 Сих услажденных своих вод глубины изблевывая, ангельское око ваше остро провидит, сколь хитро погасил во всех сердцах Божественный огонь "Кто даст мне крылья?.. И полечу и почию". "Крепка, как смерть, любовь. Крылья ее — крылья огня..." "Кто нас разлучит от любви Божьей?" "Согрелось сердце мое, и в поучении моем разгорится огонь".

 Василисковым же ядом наполнен мир, глух, как аспид, и холоден, как лед, сотворился к матери нашей, к премудрости Божьей, согревающей нас в недрах своих и утешающей. "Сын! Если поспишь, сладостно поспишь, если пойдешь, безбоязнен будешь, и радость будет на всех путях твоих". Сего ради не дивно, как все уклонились вместе. "Не сладок Бог", "Нет Бога" есть то же.( Весь мир так мнит, как заповеди Божьи суть тяжки, и горьки, и бесполезны. Это то же, что сказать: "Не сладок и дурен Бог". А думать, как не сладок и дурен Бог, есть то же, что "говорит безумен в сердце своем: нет Бога".) Растлели и омерзли в самых началах и семенах своих, в самом корне сердца своего.

 Кто может поднять на пути золото или бисер, мнящий быть нечто бесполезное? Каков тетерев не дерзнет вскочить в сеть, почитая рогом изобилия? Какой ягненок не устрашится матери, творящий ее волком, и не прильнет к волку, творящий его матерью. Не вините мира. Не виновен сей мертвец. Отнят сему пленнику кураж, выколото око, прегражден путь; связала вечными узами туга сердце его.

 Какая туга? Когда что любят и желают мысли, тогда и плотское сердце внутри нас распространяется, раздувается, радуется, во время же огнетушения стесняется, жмется, тужит, как недужный, отвращается от пищи и уста сжимает. Сатана, погасив огонь Божества в мирском сердце, связал туго тугой, дабы оно вечно гнушалось царствия Божьего и вовек не разрешилось к обретению его; дабы не воспело победной песни оной: "Сеть сокрушилась..." "Путь заповедей твоих тек, когда расширил ты сердце мое..." "Желает и кончается душа моя..;" "Сердце и плоть мои возрадовались..."

 И когда пишется: "да возвеселится сердце мое...", это значит; "да закуражится". "Отвергнутая утешится душа моя..." — значит, не приемлет куража и желания. Отнять кураж, а навести ужас есть то — стеснить, затворить и связать душу, дабы она не веселилась, но тужила в благом деле. Сия есть престрашная обида, плен и убийство — растлить человека в самых мыслях и в сердце его, как в семенах и в корне его, как написано: "Растлели и омерзли в начинаниях своих", в главностях, подобны колесничему или корабельному бесноватому управителю. Не виновен же мертвец, виновен человекоубийца. Мир есть орех, червем растлен, слепец без очей и вождя, медведь, влекомый за ноздри свои, раб сатане, пленник дьяволу, львиная ограда. Какая ограда? Послушаем притчи.

 ЛЬВИНАЯ ОГРАДА

 Лев дремлющую дубраву с дебрями ее ограждает, дав ей одни врата, где и сам вблизи обитает тайно. Ограждает же не стеной и рвом, но своим следом. Как только голоден, так взревел. Звери, встрепетав, ищут спасения и, придя к спасительным путям, отскакивают от львиного следа, дышащего в чувства их нестерпимым ужасом и преграждающего путь. Убоявшись же там, где не было страха, ищут безопасного пути, пока не приблизятся к вратам, где нет подлинного следа и нечувствителен правдивый ужас Здесь уловляются. Вот врата ада! Здесь всему миру исход и кончина. Сатана "ловит, как лев в ограде своей и как львиный щенок, обитающий в тайных", всех тех, о ком написано: "Убоялись страха, где не было страха".

 В сем страшном месте замолчал Михаил. Горные же начальники, сидя на благокудрой дуге облаков, отдались в размышления, взирая на круг земной и унывая, как разоряемый Содом или Вавилон перед собой видя. В само это задумчивое время вместо уныния кураж, вместо же страха радость последующим словом нечаянно так возблаговестил Гавриил.

 ПУТЬ СПАСИТЕЛЬНЫЙ

 Он прежде запел песнь, а за ним все ангелы

 СИЮ:

 Сойдет архангел в Назарет к деве,

 Приносит радость праматери Еве.

 Радуйся, Ева! Радуйся, дева!

 Обрадована.

 Господь с тобой! Радость с тобой,

 Всем будет дана...

 Потом открыл цветущие уста в сей нетленный запах, благовествуя день ото дня спасение Бога нашего: посланник я есть не к единой деве Марии, но ко всей вселенной всех тех: "Господи, в чреве нашем зачал", всех зачав в утробе своей, и вместивших в сердце своем дух заповедей господних, посещаю, ублажаю и целую сим целование: "Радуйся, благодатная! Господь с тобой! Благословенна ты в женах!"

 Это правдивые матери Божьи: ни от крови, ни от похоти мужской, но от Бога рождающие детей своих. Рожденное от плоти плоть есть, рожденное от духа есть дух, освятивший сердца и утробы наши. Господи! Сей дух есть закон твой, посреди чрева нашего — путь, истина и жизнь. Мир многолюбящим его, и нет им соблазна. Мир на Израиль и на всех, которые правилом сим сожительствуют; мир на них и милость! Внимай небо и скажи... Жизнь безопасна; есть то путь сладкий — путь Господень. Любезные братья мои! Отвратите от содомлян ангельские очи ваши и зрите на грядущего пред вами странника сего на земле. Он шествует с жезлом веселыми ногами и спокойно воспевает: "Пришелец я на земле, не скрой от меня заповедей твоих".

 Воспевая, обращает очи то налево, то направо, то на весь горизонт почивает то на холме, то при источнике, то на траве зеленой; вкушает пищу беспритворную, но сам он ей, как искусный певец простой песне, придает вкус. Он спит сладостно и теми же Божьими видениями во сне и вне сна наслаждается. Встает утром свеж и исполнен надежды, воспевая Исаевскую песнь: "Взалчут юнейшие, и утрудятся юные, и избранные не крепкие будут; терпящие же Господа обновят крепость, окрылеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут и не взалчуг".

 День его — век ему и есть как тысяча лет, и за тысячу лет нечестивых не продаст его. Он по миру больше всех нищий, но по Богу всех богаче. И что лучше, как "веселье сердца жизнь человеку"? Жезл его есть Господь страстей и вожделений его, и радости его никто же возьмет от него. Достал он сей мир не как мир доставать обычно. Он возлюбил путь и славу Божью. Сей есть истинный мир и жизнь вечная, а весть его — благовещение. "Да слышит земля слова уст моих!"

 Сей странник бродит ногами по земле, сердце же его с нами общается на небесах и наслаждается. "Праведных души в руке Божьей". У безумных почитаются погибшими и заблудшими: "Они же суть в мире".

 Хотя телесные наличности, досаждал, беспокоят, но сей урон с излишком награждает упование их, бессмертия исполнено, и воцарившийся Господь их вовеки. "Не слышите ли, что сей пешеход поет?" "Как не слушать? — воскликнули архангелы. — Он руками машет и поет песнь сию: "На пути откровений твоих насладился, как во всяком богатстве"".

 Он один нам есть милейшее зрелище, паче всех содомлян. Мы же его познали. Сей есть друг, наш Даниил Варсава.

 И все рассмеялись. Потом же Гавриил простер изумрудные крылья и, прилетев, сел по боку Рафаилову, обоняя в руках своих сладковонный куст и лилию полевую. Рафаил, смотря на Варсаву и посмеявшись, как Сарра, помянул духовного своего сына, любезного путника Товию, сына Товитына. Он долгую повесть соткал: каким образом поручил ему старик своего сына, какие напасти и нападки встречались на пути, сколь счастливо юноша вошел в предвестник и переспал с невестой Божьей. "Когда он боялся воды или рыбы, — повествовал Рафаил, тогда я его научал: "Сын мой Товия! Сын мой, не бойся! Вода не потопит тебя; Но воды блевотины змеиной, но потопные речи мирских, но волнения плотских устремлений — сей есть всемирный оный древний потоп, всех пожирающий! Ей, глаголю тебе: сего убойся! И рыба, сын, не проглотит тебя. Но чрево, но сирище (Сирище есть слово старославянское, значит телесную внутренность, какая всю сырость пищи варит, то есть желудок. Сей есть всех зол виной во всю жизнь. Отсюда брани, хищения, убийства и все беды. Он царь есть всем мирским сердцам. Сей есть оный архимагистр, то есть архиповар, поминаемый в книгах). и бедра твои се есть ад и кит, поглощающий всех, им же Бог — чрево и слава в стыде их. Ей говорю тебе сего убойся. И утроба рыбная, и дым внутренностей ее не спасет тебя. Но дым дыма и дух духа, ей, говорю тебе, он спасет тебя"", "Слушай Израиль! Господь Бог твой посреди тебя, во внутренностях твоих, в сердце твоем и в душе твоей". Тот есть дым дыма и дух духа; дым от утроб твоих, от содомского зажжения вожделений восходящий до небес; и дух, не разделяющийся от тебя, но превосходящий дебелость плоти и тонкость души твоей, тот спасет тебя. Сей есть смирна, и стакта, и касия от утроб твоих. Сей да воздаст, да явится тебе, да зачнешь в утробе и вместишь в сердце, да в благовонии мира его течешь, да не удавит души твоей смрад бесовский и мирских вожделений зловоние.

 Сжечь утробы по Моисееву повелению и умертвить члены, составленные из праха, есть то же. Это все бывает верой, помышлять о себе, — мертвым же быть по плоти, живым по Богу. Сжечь и убить душу твою, разумей: отнять от нее власть и силу. Тогда останется в тебе один фимиам Божий, спасительное благоухание, миро мира и помазавший тебя дух Господень и сбудется: "Направить ноги наши на путь мира".

 

 ПУТЬ МИРА, НАРЕЧЕН ПУСТ

 — Сим благовещением разожжен, — продолжал Рафаил, — пошел мой Товия направо, в путь мира, которым ныне шествует Варсава. Сей есть путь царский, путь верховный, путь горный. Сим путем Енох, Илия, Аввакум и Филипп, восхищен, не обрели себя в мире. Сим путем взошел на гору Авраам вознести в жертву Исаака и принять от Бога печать веры. Сим путем на гору Фасга взошел Моисей и упокоился. Сим путем шествует весь Израиль в обетованную землю. Сим путем вошел в Сион Давид, насытился священных хлебов, раздав и сущим с ним по сковородному блину. Сим путем восходит в горное Мариам, целует Елисавету и ублажается. Сим путем шел Христос в пустыню, победил сатану. Сим путем всходят на гору Галилейскую апостолы и видят свет воскрешения. Сей есть путь субботний, читай — мирный. Сим путем шествовали Лука и Клеопа. Сошелся с ними третий блаженный собеседник, преломивший им хлеб небесный и открывший им очи видеть невидимое его благоухание.

 Напоследок сим путем ехал в колеснице евнух царицы Кандакии и познакомился с Филиппом. Филипп открыл ему в человеке человека, в естестве — естество, благоухание Христово и новым благовещением, как чудным фимиамом, накадил,! ему сердце, омыл его нетленной сверх о стихийной воды водой и отпустил его в дом свой. Он же, отошел в путь свой, радуясь. Сей путь есть радостен, но пуст, пуст, но радостен, и вне его нет спасения. Пуст же, ибо людям избранным только открыт. Мир мнит его быть пустым, то есть суетным. Сия есть клевета. Мнит же опять его быть горным, или горьким. И это клевета. Гора значит превосходство, не труд и горесть. Горе говорящим: сладкое — горькое и вопреки. "Путь Господень есть суд, рассудить злое — избрать благое". Любезный путь! "Не зайдет тебе солнце и луна не оскудеет тебе. Есть Господь тебе свет твой, и исчезли дни рыдания твоего". Это возгласив, Рафаил умолк. Уриил же воззвал: "Распространите вдаль взор ваш и увидите несколько путников, предваривших Варсаву". Но Рафаил начал понуждать: "Любезные мои братья! Взгляните хоть мало на путь левый и на козлища, на несчастных путников его..." "Ах! Отвращаешь нас, друг, — вскричали архангелы, — от прекрасного зрелища к страшному". Обращаясь же, воспели песнь таковую:

 О мир, мир, мир украшенный!

 Весь притворный, как гроб* повапленный Прельщаешь старых, младых и детей.

 В прелести вяжешь, как птенцов в сети.

 Свет кажется украшенный,

 Но он, как гроб повапленный,

 Внутри же его выну, зрю мерзость едину.

 * Гробницы древних царей были высокие горницы, извне архитектурно украшенные. Но что там внутри? Прах, смрад, гной, кости, пустыня. Прекрасно наш раввин Христос теми гробами именует лицемеров, ищущих образ благочестия, силы же его отвергнувших. Равное сему есть и мирское счастье — удилище, сеть и ядовитый мед; извне блеск, а внутри тьма, тлен...

 

 ПУТЬ ЛЕВЫЙ, НАРЕЧЕН ВЕНТЕР

- Сей путь, — сказал Рафаил, — нарицается

вентер. Есть же вентер сеть рыболовная, сотворена по образу чрева: широка на входе, тесна на выходе. Сей путь, уклоняясь от востока, скрывает конец свой не в светлой южной стране, но во мраке северном.

- Вот путь, — говорит Товиин вождь, — вот

и несчастный его путник идет перед вами! Суди

те его! Небесные силы, взирая на путника с унынием и милосердствуя о нем, возгласили: "О бедный страдалец! Сей есть сребролюбец. Боже мой! Весь обременен мешками, сумами, кошелями, едва движется, будто навьюченный верблюд. Каждый шаг ему мукой, "Горе вам, богатые, ибо отстоите от утешения вашего",

 

- Но он сего, — извиняет Рафаил, — не чувствует, но еще сильнее блажит себя и почитает

путь свой благословенным вовеки. Он благодушествует, шествует и поет.

- Возможно ли? — вскричали духи.

- Пожалуйте, — просил Рафаил, — внемлите его песне.

 БОГАЧ, ПУТЕШЕСТВУЯ, ПОЕТ ПЕСНЬ

 Пусть я в свете скверен — только бы был богат. Сейчас не в моде совесть, но злато идет в лад.

 Как нежил, не спросят, только бы жирный был грош.

 Сколь богат, столь всем брат и честен и пригож.

 Что у нас бесчестно в мире ? Кошель пустой.

 Нищим ли жить ? Лучше пущусь в смертный гной.

 И смерть сладка, поколь рубль за рублем плывет.

 О святое злато! Над тебя в свете нет.

 Не столь милый отец, не столь родившая мать,

 Не столь любезные чада веселят.

 И если такая у Венеры краса,

 Не дивно, что в нее влюбилась тварь вся.

 Ангельские силы ужаснулись, видя, что сатана столь хитро умел растлить бесноватую сию душу, обожающую мертвое и уповающую на кумира. "О сатана! — воззвали они, соболезнуя. — Родная Божья обезьяна". Он им вместо слов: "Горе вам, богатые...", "блаженны нищие..." положил на сердце в основание сей свой смрад: "Блаженны богатые, ибо их есть царство всяких утех". Такова душа есть аспид, отнюдь не слышащий призывающей милости: "Придите ко мне, все трудящиеся и обремененные, и я успокою вас..."

 — Боже мой! — возгласил Уриил. — Сей беспокойный путь толпами людей, как торгами, весь засорен. Слышишь, Рафаил! Какая есть ближайшая толпа?

 —     Тряска колесниц, — отвечал он, — шум бичей, конский топот и свист обличает, что это сборище есть полк честолюбцев; сию же предваряющая толпа есть торжество сластолюбцев. Это обличается пищанием и ржанием музыкальных органов, восклицанием торжествующих и козлогласованием, поваренными запахами, гарью и курением. Прочее в дальних оных сволочах и стечениях: там тяжбы брани, воровство, грабительство, лесть, купли, продажи, лихоимства.

Братья! Приглядитесь к правой стороне — вот они! Несколько путников, откравшись от левого пути, пробираются через неровные места к пути мирному. "Как Бог, искусил я и обрел их, достойных себе..."

 —     Ба, ба, ба! Какое странное вижу зрелище! — вскричал, как молния, нечаянно Варахиил. Пятерка человек бредут в преобширных плащах, на пять локтей по пути волокущихся. На головах капюшоны. В руках не жезлы, но колья. На шее каждому по колоколу с веревкой. Сумами, иконами, книгами обвешаны. Едва едва движутся, как быки, парохиальный колокол везущие. Вот разве прямо трудящиеся и обремененные! Горе им, горе!..

 —     Сии суть лицемеры, — сказал Рафаил, —

мартышки истинной святости: они долго молятся в костелах, непрестанно псалтырь барабанят, строят церкви и снабжают, бродят поклонниками по Иерусалимам, по лицу святы, по сердцу всех беззаконнее. Сребролюбивы, честолюбивы, сластолюбивы, ласкатели, сводники, немилосердны, непримиримы, радующиеся злом соседским, полагающие в прибылях благочестие, целующие всяк день заповеди Господни и за алтын оные продающие. Домашние звери (Некий мудрец спрошен: "Как можно прожить жизнь благородно?" Отвечал: "Так, если спасаешься от диких и домашних тигров, то есть этих: "Иуда — раб и льстец".) и внутренние змеи лютейшие тигров, крокодилов и василисков. Сии летучие мыши между правым и левым путем суть ни мужеского, ни женского рода. Обоим враги, хромые на обе ноги, ни теплые, ни холодные, ни зверь, ни птица. Левый путь их чуждается, как образ имущих благочестие; правый же отвергает, как силы его отвергшихся. В сумах их песок иорданский с деньгами. Обвешанные же книги их суть тупики, псалтыри и пр. Вся их молитва в том, чтобы роптать на Бога и просить тленностей. Вот останавливаются, молясь, и петь начинают. Послушаем безбожные их песни Божьи.

 ЛИЦЕМЕРЫ, МОЛЯСЬ, ПОЮТ

 Боже, восстань, что спишь ?

 Почто о нас не радишъ ?

 Се путь беззаконных цветет!

 На путях тех их бедностей нет.

 Мы ж тебе святилища ставим,

 Всякий день молебны правим!

 И забыл ты всех нас.

 Два раза постимся в неделю,

 В пост не пьем хмелю.

 Странствуем по святым городам,

 Молимся и дома и там.

 Хоть псалтыри не внимаем,

 Но наизусть его знаем.

 И забыл ты всех нас.

 УСЛЫШЬ, Боже, вопль и рык!

 Дай нам богатства всех язык!

 Тогда-то тебя прославим,

 Златые свечи поставим,

 И все храмы позлащены

 Восшумит твоих, шум пений

 Только дай нам век злат!

 — О смердящие гробы со своей молитвой! — возопил Варахиил. — Сии блудолепные лавры под

видом Божьим сатану обожают. Злоба, в одежду преподобия одета, есть то сатана, преобразившийся в ангела святого нет сего злее во всем аду: опустошение царствам, церквам поколебание, из

бранных Божьих прельщение... Отвратим глаза наши от богомерзких сих ропотников, просителей, льстецов и лицемеров. Не слышите ли, что шум, треск, рев, вопль, свист, дым, жупел и смрад содомский восходят от сего пути?

 Ангелы обратили светлые лица свои от севера к ясному югу и воспели песнь сию:

 АНГЕЛЬСКАЯ ПЕСНЬ В силу сего: "Бездна бездну призывает".

 Нельзя бездну океана горстью перстей вычерпать, Нельзя огненного стана судной каплей прохлаждать. Может ли в темной клетке гулять орел? Так, как в поднебесный край вылетев он отсель, Так не будет сыт плотским дух.

 Бездна духа есть в человеке, вод всех шире и небес. Не насытишь тем вовеки, что пленяет зрак очес.

 Откуда-то скука внутрь скрежет, тоска, печаль. Отсюда несытость, из капли жар горший встал. Знай: не будет сыт плотским дух.

 О род плотский! Невежды! Доколе ты тяжкосерд? Возведи сердечные веки! Взглянь вверх на небесну твердь. Чему ты не ищешь знать, что зовется Бог? Чему не толчешь, чтоб увидеть его ты смог? Бездна бездну удовлит вдруг.

 КЛЕВЕТА

 По-эллински — диаволи, по-римски — traductio.

 Воспев же, воспросили: что есть клевета?(Девятая Божественная заповедь гремит: "Не лжесвидетельствуй". Это же есть то же, что "не клевещи". Ужасная клевета — творить заповеди господи трудными и горькими. Это на сердце начертал дьявол всем презирающим закон Божий. О, раздерите сердца ваши, ослепленные.) Скажи нам молния Божья, Варахиил!.. Он же отвечал так: "Клевета есть творить сладкое горьким, и вопреки; она есть то же, что воровство; воровство крадет вещи, а клевета мысли. Мысль есть руководительница человеку и путь. Дьявол, украв у человека добрую мысль, перекидывает будто сеть и препону через добрый путь, а сим самим сводит и переводит его на путь злой. Вот почему по-эллински диаволис, то есть сводник, или переводник, дано имя клеветнику, по-славянски же клеветать значит то же, что колотить, мешать горькое со сладким, и вопреки. Это бывает тогда, когда на место сладкого появляется горькое, и вопреки. Сей есть один источник всех адских мук". (Клеветный мрак есть отец лживости, ложь же и лесть есть мать грехов. Грехи же суть муки и страсти сердечные: "Ибо чем кто согрешает, тем и мучается".)

 КОЗНЬ

 "Ты же, о свет Божий, Уриил! Изъясни нам, что значит то кознь?" Отвечал Уриил: "Кознь есть образ клеветы, по которому она растет и сеется. Она есть то же, что машина. Машина хитрствует в вещах, а дьявольская кознь — в мыслях. Птицелов и рыболов ловят сетями, а они — кознями. Кознь есть ловкая машина, например, засада, силок, капкан, западня, сеть, вентер, верша, по-эллински — строфа, сиречь увертка, вертушка и пр. У архитекторов и ныне некая машина именуется по-латински caper, то есть козел. Ныне ясно видно, что хитрость в воровстве, а кознь в клевете есть то же. О сколь прелестная удочка! Ею, точно взбесившись, человеческая воля ужасается преподобия, стремится за нелепостями, как олень, ранен в нутро, не видя, как в погибель свою течет. Сии-то души услаждаются песенками сими:

 Древний век был для святцов.

 Ныне век не есть таков.

 Плюнь, брат, на Сион.

 Пой на светский трон.

 Скоро ль святость жить дождется?

 Наша ж здесь жизнь наживется.

 И еще:

 К молодые лета не зажить света? Что ж за корысть свет молодому?

 И еще:

 В старом веке нет покою, Только болезнь с бедою. Тогда счастье хоть бы и было, Но в старости, не так мило.

 Какое же то мне счастье, если оно мне изменяет во время старости, если не верный и вечный друг оный? "Друг верен — кров крепок..." "Не оставь меня во время старости..," "Все преходит, любовь же нет!" "Бог любви есть..." "Слышишь, Израиль! Господь Бог твой посреди тебя".

 Се видно злая удочка, бесноватыми душами пожираемая. А как волк овец на пастбище и при холодном водопое похищает, тайный же ласкатель в самом дворце и при трапезе, как червь орехи, внутри их обретаясь, растлевает, так дьявол на самых злачных местах, в Эдеме священной Библии, хитро уловляет, примешав, как змей, в матернее для детей молоко яд свой, так он вкус и дух свой в благоуханные плоды Божьего рая. "Нужное есть царствие Божье, и прилагающие усилия достигают его".

 Сего оракула сатана растил. Он в нем осквернил Христово благоухание. Он в нем, украв дух Христов, вложил в него свой душеубийственный вкус. Он перековал нужное на трудное. (Нужда и нужное не в том состоит, чтобы трудно иметь, но то есть нужное, без чего никак жить невозможно или с мучением живется без него. А чем легче же что нужное, тем достать легче. Например, воздух есть необходимо нужен, без обуви же зимой можно жить с мучением.)

 Поют германцы притчу сию: "Бог строит кирху, а черт там же часовню". Поет Христос: "Нужное есть царство Божье". Дьявол подпевает: "Трудное есть царство Божье".

 О пакостная обезьяна! Тем же мостом грядет, а в разный город; тем же звоном поет, да чего-то как нет. Ангельский тон — адская думка, голос Иаковлев — сердце Исавское; целует, как друг, — продает, как Иуда. И смех и плач нам есть Божья сия мартышка... "Внимай, небо, и заговорю!" Се клевета на Господа вседержителя! Нужное с трудность так не вмещается, как свет с тьмой. Нужное солнце — трудно же ли? Нужен огонь, а труден ли? Нужен воздух, но труден ли? Нужна земля и вода, и кто без нее? Видите нужность? Где же при боку ее трудность? Ах, исчезла! Нет ей места во дворцах непорочной и блаженной нужности! Дом ее есть дом мира, дом любви и сладости. Покажите же мне, где появляется трудность? В аде ли? Верую, Господи, там-то обитает труд и болезнь, печаль и воздыхание. Но там ли нужность? Ах, не бывала она там. Ее присутствием ад в мгновение преображается в рай. В аду все делается то, что не нужно, что лишнее, что не надобное, не приличное, противное, вредное, пакостное, гнусное, дурное, непригожее, скверное, мучительное, нечестивое, богомерзкое, проклятое, мирское, плотское, тленное, ветреное, дорогое, редкое, модное, заботное, разорительное, погибельное, адское... и прочий неусыпающий червь. Сия бесноватая и буйная дева — трудность — именуется по-эллински Ata, или пагуба, по-еврейски же Ада, Ламехова жена, блудокрасующая и заботливая, противная жене, именуемой Селла и Мирна. Сколь же разнится чистая дева наша — святая нужность.( Не утерплю приписать тут пресладких Эпикуровых слов сих: "Благодарение Богу, что нужное сотворил легко достижимым, трудно достижимое же — ненужным".) Она не Ata, но Лита и Литургисса; не Ада, но Селла; не Фурия, но Анна, но Хария, но Грация, понимай; возлюбленная, милостивая, даровитая. С небесных кругов и от горных пределов возлюбленной этой царицы исчезла всякая горесть с трудом, а печаль с воздыханием. Оттуда сатана со всей своей тьмой низвержен в ад. Какая сила повергла? Та, что там жизнь не зависит от заботных сует и суетных забот. Там живет одно только нужное оное: "Едино нужно". Оно есть и сродное, и легкое, и благолепное, и преподобное, и веселое, и полезное, без серебра и без горестей стяжаемое, как написано: "Туне примете, туне дадите". Внуши земля! Услышь, род человеческий! Напиши на ногте алмазном, на вечных сердца своего скрижалях господню славу сию: "Благословен творящий нужное нетрудным, трудное ненужным".

 Как только Уриил отрыгнул господствующую сию славу высшего, поднялся от преисподней хулительный шум, рык, вой, свист, стон, какой бывает от дубравных зверей, от ночных птиц, от болотных жаб во время землетрясения. Замялся, свиваясь и развиваясь в бесчисленные свертки, адский змей, пронзен изощренной сильного стрелой и жаром палящих углей осыпан, по оному: "Он устами произноси премудрость, жезлом бьет мужа бессердечного". На крыльях Урииловых виден был вид многоцветного сапфира, превосходящий голубой свод благовидного неба. Сей Божественный ум, пустивший из уст своих меч обоюдоострый, поразил сатану в самое чрево его и убил блудодеяние. Варахиил же выстрелил праволучную стрелу молниину, пронзил дракона в самое око его и убил похоть очей по писанию: "Око, ругающееся отцу и досаждающее матери своей, да выколят оное вороны из дебрей". Прежде всех умертвил копьем Михаил любодейственное сердце его. От того часа царство его и козни разорены.

 АДСКОЕ ЦАРСТВО НА ЧЕМ ОСНОВАНО?

 Простер же Рафаил яшмовидные крылья свои с Гавриилом и, перелетев, сел при боку Варахиилову. Потом, рассмеявшись, веселовидно изрек: "Возрадовался дух мой, как Уриил, как Финеес, во чрево, ты же, как Сисаре, в самое око его пробил ему голову его". Вид же Варахииловых крыльев, как вид углей, разожженных от оного угля: "Стрелы сильного изощрены с углями поедающими". "Разожжено слово твое очень, и раб твой возлюбил его..." "Слово плотью было и вселилось в нас".

 Тогда сей пламенеющий орел, служитель в молнии высшему, Божественный Варак распростер крылья свои и, помахав ими, возгласил: "Сия есть победа, победившая мир, плоть и дьявола — любовь наша. Крепка, как смерть, любовь. Угли огненные воспламеняют ее. О угли! О возлюбленный наш анфракс оный!". (Анфракс есть слово эллинское, означает уголь горящий, обозначает же драгоценный камень, его же вид есть, как уголь горящий. Все драгоценные камни, как сапфир, фарсис и прочие, суть красотой своей и твердостью образы Божьей премудрости.)

 "Золото земли оной доброе, и там анфракс". Сей дражайший анфракс нас, серафимов, воспламеняет, творя ангелов своих духами и слуг своих пламенем огненным!", Глас его оный. "Глас брата моего..." Сей один утешает и укрепляет нас. "Возвеселись, бесплодная!" Сей есть глас его. "Смиренная и колебаемая! Не имела ты утешения. Се я уготовлю тебе анфракс — камень твой — и на основание твое сапфир. И положу забрала твои, яшму и врата твои, камни кристалла и ограждение твое, орудие, сделанное на тебя, и всякий голос, который на тебя встанет на бой, не благопоспешу. Одолеешь их всех. Все сыны твои научены Богом, и во многих мирах дети твои. Это есть наследство служащим Господу, и вы будете мне праведны", — говорит Господь. Ныне желание наше исполнилось. Ныне услышана тричастная оная молитва Сирахова:

 Господи, отче и Боже живота моего!

 Да не пожрет меня бездна мирская!

 Возведя очи на прелесть его,

 Да не поглотит меня пропасть чрева,

 Угождающего, как Богу. И да не свяжет меня

 Стыдодейство, ищущее сладости в мертвом болоте.

 На сей тричастности стоит все адское царство.

 Ныне мудрость одолела злобу, и все воспели так:

 О сын, рожден от девы,

 Во бесстрашия глубине!

 причастную злобу души Потопи, молюсь ДА как же во тимпане, В умерщвленном телесе Воспою победну песнь,

 О язык трегубый, — возглашая возгласил Барак, разоривший города и превративший дома вельмож. — Блажен обладающий тобой. Се есть царство Божье! Нет его легче, как нет нужней, как нет врожденней его. И что есть Бог, если не внутри нас пламенеющая, как искродышащий уголь, блаженная оная красота: "Без меня не можете творить ничего". Что же есть? Она носит горы, и воды, и весь труд наш. Она тонкополотное небо и огонь рукой своей жмет и держит. Кто же вечноблаженную и пренепорочную сию матерь нашу дерзает наречь трудной? Если сатана сатану изгонит? Так не трудностью труд уврачуется. Господи! Се труд воздают тебе! Ты же — веселье и радость, мир и успокоение. Правда твоя, как солнце. И се сатана помрачает! Мир же свидетельствует о лжи. Господи! Если возможно есть, да мимо идет от тебя горькая чаша сия, да будет воля твоя.

 ПЛАЧУЩАЯ БЕСПЛОДНАЯ

 В одно время слышан был жалобный голос на небесах. Вдова, бродящая по земле, облаченная в темные ризы, должная родить сына, ищет места, но не обретает, гонима змеем, пожрать плод чрева ее хотящим и в след ее изблевывающим потоп блевотины. Сего ради скитается, рыдающая и вопиющая песню эту:

 Кто даст мне крылья ныне? Кто даст посеребренные?

 Кто даст мне плечи ныне? Кто даст востренные?

 Да лечу сквозь присно о базе,

 От земного края даже до рая

 И почию.

 Се ехидн лютый бежит! Се меня достигает!

 Се челюсть адскую на меня люто разевает!

 Поглотить хочет, ядом клокочет,

 Василиск.дивый, аспид пытливый.

 Ах, увы мне!

 Вод горьких хляби стыдно изблевает черный.

 Се мрак! Се облак покрыл меня ныне вечёрный!

 Увы мне ныне! Увы, едине!

 Гонит всем адом меня с моим чадом.

 Нет мне мира.

 Увы мне! Горе! Увы! Что творить?

 Кого о помогай, бедной, молить ?

 Увы мне ныне! увы, едине!

 Гонит всем адом меня с моим чадом.

 Нет мне мира.

 Боже! Ты призри на меня с высоты святые

 И приклонись, странный, на слезы мне сия.

 Дай крепость силы, бы не одолели Своей рабыни уста змеины.

 Ах! О/ Боже!

 Кто даст мне крылья ныне? Кто даст голубины?

 Дй ввысь парю от сей адской глубины,..

 

 Эта песня взята из трагикомедии, нареченной "Гонимая церковь". Жена апокалипсная там, гонимая змеем, поет песнь сию или хор. Есть это милое творение Варлаама Лащевского, учившего в Киеве и богословия с еврейским и эллинским языками и бывшего предводителем в последнем исправлении Библии. Почил архимандритом Донским. Вечная память!

 Архангелы возлюбили сию прекрасную невесту Божью, скитающуюся по земле и не имущую, где главы преклонить, милосердствуя о ней. Михаил же, разожжен ревностью, расширил посеребренные крылья свои и устремился, как к страждущему своему птенцу орел, схватил жену и посадил ее на радуге. Тогда целомудренная сия Сусанна не находится между смертными на земле, да не злоба изменит разум ее, или лесть прельстит душу ее. Непраздная мать воссела с сыном своим на благокудрой радуге облаков, и сама будучи прекратившая потоп радуга оная.

 "Глянь-ка на дугу и благослови сотворившего ее. Прекрасна сиянием своим".

 Досадители же ее суть сии: "Премудрость и наказание уничтожающей есть окаянный, и праздно упование их, и труды бесплодные, и ненужные дела их. Жены их безумны, и лукавы дети их, проклято рождение их, как блаженная есть бесплотная неоскверненная!"

 Тогда из облаков возгремел Михаил к живущим на земле сим голосом: "Сыновья человеческие! Зачем любите ложь, поедая землю во все дни наши? Так ли юродивые вы сыновья Израилеву. О обветшалые злыми днями нашими! Зачем судите суды неправедные и не слышите говорящего Бога: "Неповинных и праведных не убивай".

 "Имеющий уши да услышит!" И после сего грома услышана была издалека в горном воинстве ангельском песня, воспеваемая сия:

 ПЕСНЯ

 В конец сего: "Испустил змий за женой из уст своих воду, как реку, да ее в реке потопит".

 Внемли, небо и земля, ныне ужаснися!

 Море, безднами всеми согласно двинься!

 И ты, быстротекущий, возвратись, Иордан,

 Приди скорей крестить Христа, Иоанн.

 Краснозрачные леса, стези отворите,

 Предтечу Иоанна к Христу припустите.

 Земные языки, купно с нами все ликуйте,

 Ангельские хоры, все в небе торжествуйте!

 Сойди спас в Иордан, стань в его глубинах,

 Се сойдите на них и дух свят в виде голубином.

 Се есть сын мой возлюбленный, отец с небес вещаше,

 Сей мессия обнови естество ваше.

 Освяти струи и нас, змею снеси главу,

 Духа твоего, Христос, росу дашь и славу,

 Да не потопит нас змей. Мы все их земного края

 Почить полетим до твоего рая.

 ОБНОВЛЕНИЕ МИРА

 Семь голов суть сатане, как одна: голова же — заходящее солнце, мглой обезображенное. Вскоре потом лицо земли покрыл мрак вечерний. Бесчисленные же мыши летучие и ночные птицы, летая во мраке, ненужную хулу и клевету на славу высшего возвещали. Тогда явилось и ангельское многое воинство, как звезды небесные, но расслабленно сияющие. Архангелы, исполняя написанное: "Во время оное разумный умолкнет" и пленяясь краснейшей всех земных дочерей красотой небесной Сусанны, терпели и пребывали, молясь так: "Господи, Боже наш! Правда твоя в свете твоем. Свет же в правде твоей. Истина твоя в солнце живет, солнце же стоит на истине твоей. Се это знамение есть твое, от тебя и тебе у нас. От тебя глагол сей твой и о тебе. Ты один и сотворишь его. Се лестница семиступенная к тебе нам. И се сатана изверг ее! Он сотворил из нее врата ада, нарек нужное трудным, сладкое же горьким. И се врата ада одолевают людей твоих. Встань, Господи! Встань, слава наша! Встань рано!.. Возлег, почил ты в тучной горе твоей, как лев, многие лета спящий. Пробудись, как Самсон. Сотвори величие неплодящей твоей, коснись гор твоих — и воздымятся, блесни молнию и разгони супостатов, да во свете твоем узрим новый свет. И обновишь лицо земли. Ты и вчера, и сегодня, и вовеки: бывший, сущий и будущий. Аминь!"

 Помолившись же, всерадостным воскликнул голосом: "Да будет новый свет!"

 И был новый свет. Сразу проникло радостное утро. Воссияло солнышко, и обновилось лицо земли, И нарекли ангелы вчерашний день тьмой, сегодняшний же светом. И был ветхий, и был новый свет, но день один и мир один. Древне сотворил Бог мир в семь дней для людей; в последние же века ради ангелов обновотворил его в один день, который есть, как тысяча лет. Да исполнится пророчество верховного Петра: "Покайтесь! Ибо да придут времена прохладные от лица господнего". "Придет же день господень, как вор в ночи, в те же небеса с шумом мимо пройдут..." "Новых же небес и новой земли чаем; в них правда живет". И Иоанново: "Дети! Последняя година есть, и мир приходит, и похоть его, творящий же волю Божью пребывает вовеки". "Не взалчут к тому, и не вжаждуг. Не должно же упасть на них солнце, ни всякий зной; как агнец, который посреди престола, упасет их, и наставит их на живые источники вод, и отнимет Бог всякую слезу очей их..." А как только перешел и зашел ветхий мир, воссияло же вместе и Ноево, и новое время, и лето; тогда во мгновение ока в последней трубе все ночные птицы, все ядовитые гады, все лютые звери, всякий труд, и болезнь, и все злых духов легионы, все бесчисленные свитки, изблевывавшие хулу на высшего, вихрем возметаемые с лица земли, исчезли. И се! Воспевая, воспели ангелы.

 ПЕСНЬ ПОБЕДНАЯ

 Пой и воспой, сколь благ Бог твой!

 Скор рукою за тобою

 В день брани твоей стать

 Праги твои, супостаты,

 Погоняй, поборяй.

 День и вечер пой. Ночь и утро пой.

 Сколь десница прославися!

 Сколь мессия, возвысися!

 В победе дивный, на хребте противных!

 

АНТИФОН

 Я, Коже, тебе песнь нову,

 песнь Моисейску, песнь Христову,

 Воспою в духовной лире,

 Б десятиструнной псалтыри.

 Всяк царь в бою цел тобою,

 Цел твой и Давид, мечом не убит.

 Ты изволил нас изъять,

 Злоплеменным не дал взять.

 Из уст их меч смерти готов нас пожрати,

 И зла их десница правды не держится.

 В полках же ангельских слышаны были се сии!

 Воспоем Господу! О Боже всесильный!

 Еще наш принял ты вопль и плачь умильный.

 Еще нас не судишь в конец отринуть.

 Победил! Пал супостат наги лютый,

 И антихрист принял казнь, домашний враг велий.

 К нам же возвратившись, грядет мир веселый.

 Он безбедное здравие ведет за собою.

 Ныне и день лучшей красен добротою.

 И солнце сильнейшие лучи испускает,

 И лицо краснейшее цвет полный являет.

 Зима прошла. Солнце ясно

 Миру открыло лицо красно.

 Из подземной клети явились цветы, Морозом прежде побиены.

 Уже райские птицы

 Выпущены из темницы.

 Всюду летают, сладко воспевают,

 Веселья исполнены. Зеленые по ля в травы

 Шумящие, в лист дубравы

 Встают, одеваясь, смотря, воссмеваясъ.

 Ах, сколь сладко так взирать!

 Это сам я на ту же мелодию из Давидовой песни 143-й, стих 9; "Боже, новую песню воспою тебе, на десятиструнной псалтыре воспою тебе, дарующему спасение царям". Антифон значит песня в ответ.

 Открылись в жаждущих полях и пустынях живой воды источники. Явились города и жилища оные. "Сколь красны дома твои, Иаков!" неровные горы отворили пути свои, одеваясь цветами оными: "Я цвет полевой и лилия удельная"

 Дикий и бесстранноприимный неприступный Кавказ открыл гостиницы своим странникам. Море указало дорогу кораблям всем плывущим. Показались плодоносные острова, горы, скалы, гавани и мысы Доброй Надежды. Отворились спасительные пристанища всем мореплавателям даже до древнего Фарсиса1 и до Одигитрии2 заблудившимся, до облачной огнедышащей горницы, взирающей на Александрию Фарийской пирамиды.

 1     Фарсис есть драгоценный камень, и есть же и город, имеющий кораблям лоно.

 2     Одигитрия — слово эллинское, значит путеводница, наставница. Отсюда в акафисте: "Радуйся, столп, наставляя плавающих,.." и прочее. Таковые приморские башни при затмении звезд наставляют к берегу плавателей горящим на них огнем. В Библии нарицается столп облачный, то есть высокий, до облаков досягающий, например: "В столпе облачном говорил к ним". Образуется тем столпом священная Библия. Она-то нас, обуреваемых в море мира сего, наставляет к гавани оной, где убогий Лазарь с Авраамом и вся церковь почивает. Сия гавань называется по-еврейски кифа, или кефа, по-эллински — петра, то есть каменная гора, лоно и город. Что же сия кифа и сей апокалипсный город знаменуют? Пир оный Лотов с дочерьми своими, о котором: "Блажен, кто съест обед в царствии небесном", "Радости нашей никто не возьмет от вас", "Веселье вечное над головой их". Голова наша есть сердце наше. Если оно не болит и ВЕЧНО радуется, это единое истинное блаженство — "мир, всяк ум превосходящий".

 

 Увидели славное царство и святую землю оную — "Там родила тебя мать твоя". Царя со славой узрите, и очи ваши узрят землю издалека". Преуспокоились на злачных местах и блаженных долинах, по писанию: "Едите, ближние, и пейте, и упейтесь, братия..." Оттого дня воссияли над главами святых людей лучезарные венцы, окружающие в себе силу сию алмазную славу: "Легко быть благим". Тогда и на мою главу возложен венец нетленный. Архангелы, песнь победную спев, взлетели в горное и опять вселились в семи пирамидах, субботами великими нареченными, взирающими и соблюдающими премудрости дома семисубботнего, славя Отца и Сына и Святого Духа вчера, сегодня и вовеки.

 Это видение я, старец Даниил Варсава, воистину видел. Написал же в просвещение невеждам блаженным оным: "Дай премудрому повод..."

 Конец.

 ПРО БЕСА С ВАРСАВОЙ

 Когда в обновлении мира сбылось на мне следующее:

 "Венец премудрых — богатство их" (Притчи)

 Ясней скажи: In corona sapientium divitiae eorum.

 Тогда в пустыне явился мне бес от полчища таких же: "Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу". Имя ему Даймон. (Даймон, или демон, у эллинов значит ведающий, или ведьма, острое, трудное но ненужное и непотребное ведение. У евангелистов сим словом именуются бесы.)

Даймон. Слышь, Варсава, младенческий ум, сердце безобразное, душа исполнена паутины! Не поучающая, но научающая. Ты ли есть творящий странные догматы и новые славы?

Варсава. Мы-то Божеской милостью рабы господни и дерзаем благовестить Божью славу сию: Как злость трудна и горька, Благость же легка и сладка.

Даймон. Что есть благость?

Варсава. То же, что нужность.

Даймон. Что есть нужность?

Варсава. То, что не есть злость.

Даймон. Что есть злость?

Варсава. То, что не есть благость.

Даймон. Откуда родится нужность?

Варсава. Она есть ветвь благости и блаженства.

Даймон. Благость же и блаженство откуда есть?

 Варсава. Сия ветка от древа жизни. Даймон. Где есть дерево жизни?

Варсава. Посреди плоти живой!

Даймон. Что есть дерево жизни?

Варсава. Есть закон ума.

Даймон. Что есть закон ума?

Варсава. Свет тихий святой славы, бессмертного отца небесного... Образ ипостаси его, ему же слава вовеки. Аминь.

 Бес, несколько будучи смешен и, водрузив очи в землю, помышлял о себе, негодуя на странности ответные. После же вопросил: "Ныне ли узаконяешь? И подлагаешь в основании лживую твердь сию, нужность не трудна?"

Варсава. Аминь говорю тебе: сколь что нужнее, столь удобнее.

Даймон. Ты ли написал 30 притчей и дарил их Афанасию Панкову?

Варсава. Воистину так есть. Он есть друг Варсаве.

Даймон. Помнишь ли одну из них, в котором беседует Буфон со Змеем, обновившем юность?

Варсава. Помню. Я эту притчу увенчал толкованием таким:

 Чем больше добро,

 Тем большим то трудом

 Ограждено, как рвом.

Даймон. А-а, новый архитектор! Сейчас-то ты мне попал в силок.

Варсава. Исповедую прегрешение мое.

Даймон. Видишь ли, как брань на тебя твоя же воздвигает слава.

Варсава. "Если говорим, что греха не имеем, себя прельщаем..."

Даймон. Или же заколи новую твою славу ту: "Нужность не трудна".

Варсава. Новое чудо боголепное — заколю ли?

Даймон. Или еще поборешься за нее: преступника в себе обличаешь, разоряя созданную самим тобой прежнюю ограду, оградившую трудом дом (как великолепно написал ты), всякое благо.

Варсава. Не я Бог и согрешаю, не я опять-[та-ки] бес и каюсь.

Даймон. Ох! Слова твои взбесили меня. Иди за мной, сатана! Не о покаянии слово мое. Но разумеешь ли, что грех по-эллински нарицается ацарею, гласит же: преступление, буйство, заблуждение, безумие...

Варсава. Вельми разумею. Грех есть слепота душевная.

Даймон. Почто же, слеп будучи, слепцов дерзаешь, узаконивая странную и неслыханную славу?

Варсава. Почто? Того ради, что каюсь.

Даймон. О ворон ночной! Кайся, раскайся, раскаивайся, но не будь творцом догматов новых.

Варсава. Кто же может каяться и прийти на иное, не поставив прежде новой судьбы и нового рока в основание? На чем станет? Ведомо, что дух покаяния стоит на каменном острове, поправ прежнюю злобу, облобызав же новую благодать. Сия благодать есть новый алмаз, подлагаемый в основание новозиждемому граду святому Она есть вечное зерно, откуда произрастает дерево нетленных плодов и нового века. Сего ради напрасно разделяешь нераздельное. Каяться — узреть берег новой славы, начать новую Жизнь новым сердцем, новыми плодами — все сии ветви суть от единого древа и есть одно и то же. Как утро, свет, солнце, луч, день есть то же. Как же сказал ты мне: "Кайся, но не будь творцом догматов новых"?

Даймон. Перестань, говорю, высокобуйствовать! Оставь спор и поцелуй слывущую издавна в народах славу эту:

 Труднейшее — доброта; легчайшее — зло.

Варсава. Приложи, если хочешь, и это;

 Приятнее всего зло, неприятнее всего добро.

Блаженнее всего зло, жальче всего добро. Однако смрада сего отнюдь не вмещает сердце мое. Если будет гортань моя гробом открытым? Если возвратятся мне Лиины очи? Вепрево обоняние? Уста Иудины? Тогда разве облобызаю сию ненужную славу?

 Когда Израиль предпочтет перепелам стерву, тогда и я предпочту вепря Минерве.

Даймон. Так ли? На все академии, на все школы и на все их книги брань воздвигаешь?

Варсава. Прости меня, друг и враг мой. Нужда надлежит и на тебя ополчиться. При крещении клятвой заклялся никого не слушать, кроме единой премудрости, в Евангелии и во всех священных библейского Иерусалима обителях почивающей. От того даже времени заплеван иной мир, плоть и дьявол со всеми своими советами. Иерей облил тело мое скотской водой на тот конец, чтобы после омыл я сердце мое водой духа из евангельского Силоама. Та тайна есть плотская вода, тайнообразующая воду премудрости, которую пьют из Библии во спасение. Инако же если никто не облит или не погружен, но не исполнивший тайны, любящий пить гнилую мирских советов воду есть лицемер, чужд царствия Божьего, как водой только крещен, но не вместе с духом. Нужда ибо мне ополчиться на всех, да сохраню царю своему веру мою. Опять же... Сколько раз привязала меня к Богу тайна Евхаристии? Крошка хлеба и ложечка вина, не насыщающая тела... Не сей ли вид преобразуется в пишу премудрости его, укрепляющей и веселящей сердце? Не он ли. прильнув к невидимому, претворяется в тайнообразуемое первообразное? Сия пресущность вида совершается тогда, когда тлен тот и сень тленными устами приемлются вместе, как удкой тайное вовлекается сердце в евангельские чертоги и вкушает от тайной оной вечери. "Блажен, кто съест обед в царстве небесном". Инако же нет евхаристии, то есть благодарения, но лицемерность, но предательство, но неблагодарность, предающая сердце Христово за малоценные мирские советы. Се столь чудным союзом любви связанное сердце мое с сердцем Божьим не радостно ли встанет на всех супостатов его?

 Открой мне в священной Библии хотя бы одно место, благословляющее славу твою, и достаточно мне. Инако же не наш ты, но от супостатов наших.

Даймон. Ибо глух ты, не слышащий, что тесный есть путь, ведущий в царство небесное? И как мало стадо спасающихся? Как многие захотят войти и не смогут? Как восстанет владыка дома и затворит дверь?.. "Тут будет плачь и скрежет зубов, когда узрите Авраама и Исаака" и прочих в царстве Божьем, вас же изгоняемых вон...

Варсава. О клевета, смутившая и смешавшая горных с преисподними,..

Даймон. Внемли же и сему: "Бдите, да некогда огрубеют сердца ваши..." "Восстань, спящий! Что стоите праздные?" "Поклонитесь и воздвигните головы ваши..." "Трудящемуся делателю прежде..." И тьма иных мест. Это же место: "Удобнее верблюду сквозь угольное ушко пройти..." "Будут дни те скорбью большой, какой не было". Непреодолимую трудность к благу обличает.

Варсава. Доколь меня ругал ты, терпя потерпел. Ныне же, нечестивый и козненный, Бога моего благодать преобразуешь в скверну твою.

Даймон. Почто, Варсава, беснуешься?

Варсава. Путь Божьих слов превращаешь в лукавую твою стезю.

Даймон. Как сии могут быть?

Варсава. Как может трудом устрашать тот, кто призывает, говоря: "Придите ко мне, все труждающиеся, и я успокою вас"? Не клевещи же, день Божий был скорбь, но твои дни и мои есть скорбь, и не до скорби, но о скорби сей отзывает обремененных Твои же дни суть мерзость запустения, Даниилом высказанная. "И в твоих днях горе родящим и доящим". Сего ради говорит: "Молитесь, да не будет бегство ваше в зиму". Твой-то день есть зима, скрежет, плач, буря, море... Отсюда вызывает в гавань свою, в тихое пристанище, в дом прибежища. "Я успокою вас". "Отступите от меня все делатели неправды". "Мучайтесь, все возненавидевшие покой мой".

Даймон. Не сказал ли, что беса имеешь? Внимай, о бешеный! Не говорю, что не благо есть царствие Божье, но что жестоким трудом ограждено и что к нему путь тесен и приступ прискорбный.

Варсава. Но не ты ли сказал, что сии места благословляют славу твою? Сам же понудил меня говорить о них, ныне бешеным меня нарицаешь. Если беснуются, ты причина сего, если же добро сказал, зачем меня злословишь?

Даймон. О лис! О змий Мечешься, свиваясь, развиваясь в различный свиток. Однако, аминь, говорю тебе, что узкий путь в тесные врата в царство небесное

Варсава. Тесные, верно, верблюду, но человеку довольно широкие.

Даймон. Что есть верблюд?

Варсава. Душа, мирским бременем отягощенная.

Даймон. Что есть бремя?

Варсава. Богатство, пиры и сласти мира сего, которые суть уды дьявольские. Несут нечестивые на плечах свой злой крест и мучащее их неудобоносимое иго, тяготу же свою, в которой сами суть виновны, возвергают на царство Божье.

Даймон. Ба! Ныне, не обынуясь, исповедал ты, как труден путь. Ура! Победил! Тесен, узок, труден есть то же.

Варсава. Воистину неудобен и труден злым мужам. Но они за собой влекут трудность. На пути же Божьем не обретут, и нет ее вовеки. Злоба благому во вред, яд, в труд и болезнь сама собой себе же превращает.

Даймон. Что есть злость?

Варсава. Зачем меня искушаешь, лицемер? Сказал тебе уже, что злость есть то, что не есть благость. Она есть дух губительный, все во всегубительство преображающий.

Даймон. Как может такое быть?

Варсава. Ты, Даймон, и сих не знаешь ли? Жизнь наша не путь ли есть? Не сей ли путь самим Богом есть положен? Не Бог ли есть всехитрец, по-эллински — аристотехна? Как же труден путь нам сотворил? Онемей, о язык лживый!

 Не клевещи, злоба, благости и премудрости. Ты сама сотворила путь Божий трудным, сделав его беззаконным. Что есть беззаконие" если не растление? И что есть грех, если не жало смерти, все разоряющее?

Даймон. Как может это быть?

Варсава. Не искушай меня, пытливая злоба, не смущай сердца моего. Не в благость, но в злость ревнуешь, знать.

Даймон. Но подобает же тебя обличить, как злоба делает сладкое горьким, легкое же трудным.

Варсава. О род развращенный! Доколе искушаешь? Аминь, говорю тебе, ибо сколько что благо есть, столько и творить и знать удобно есть.

 Доимом. Куда идет слово твое, не знаю.

Варсава. Куда? Печешься и молвишь ты о сей истине, как злоба делает легкое трудным, испытуешь, как бывает такое? Эта истина блистает ярче солнца в полдень, как все истинное, и легкое, и ясное есть.

Даймон Как же ясно, если не вижу я?

Варсава. Нет удобнее, как удобно видеть солнце. Но это труд и болезнь есть для мыши летучей. Однако труд сей сам за собой носит в очах своих, возлюбивших тьму больше света... Предложи сладкоздравую пищу больному, но он с трудом вкушает. Возведи путника на гладкий путь, но он слепой и хромой — соблазн и претыкание, развращенно же и превратно шествующих — горесть, труд и болезнь.

Даймон. Кто развращенно ходит?

Варсава. Тот, кто в дебри, в пропасти, в беспутные и коварные лужи от пути уклоняется.

Даймон. Кто же превратно шествует?

Варсава. Тот, кто на руках, превратив ноги свои вверх, или не лицом, но хребтом грядет в прошлое. Сим образом весь мир живет, как некто из благочестивых воспевает;

 Кто хочет в мире жизнь блаженно править, О, да советы мирские все оставит, Мир есть превратный. Он грядет руками, Пав ниц на землю, но вверх ногами. Слепой слепого вслед водя с собой, Падут, ах! Оба в ров глубокий с бедой.

 Видишь ли, как злость сама себе труд создает? Не спрашивай, как может это быть.

Даймон. Но тесна дверь и мало входящих.

Варсава. Злые просят и не приемлют. Не входят, как злые входят.

Даймон. Как же злые?

Варсава. С тряской колесниц, с шумом бичей, коней и коников, с тяжестями Маммоны, с тучными трапезами, со смрадом плоти в безбрачных рубищах, в беспутных сапогах, с непокрытой головой и без жезла, не препоясаны, руками и ногами не омыты. Се те злые.

Даймон. Какие колесницы? Какие кони? Какое мне рубище говоришь? Не всяк ли ездит на колесницах фараонских? Чудо!

Варсава. Ей, говорю тебе, всяк

Даймон. Не мучай меня, говори какие?

Варсава. Воля твоя.

Даймон. Все это понимая, как беса имеешь. Гоноришь не по сути.

Варсава. Ей! Опять и опять говорю тебе, что всяк обожествивший волю свою враг есть Божьей воле и не может войти в царство Божье. Какое причастие жизни у смерти? Тьмы же у света? Вы отца вашего дьявола похоти любите творить, сего ради и трудно вам и невозможно.

Даймон. Как же колесницей нарицаешь волю?

Варсава. Что же носит и бесит вас, если не непостоянные колеса воли вашей и небуйные крылья ветреных ваших похотей? Сию вы, возлюбив и воссев на ней, как на колеснице, везущей в блаженство, ищете ее, пьяны ей, в днях царства Божьего и воли его, но не обретаете и глаголите: увы! Трудно есть царство Божье. Кто может обрести тьму в свете? Не обитает там ложная сласть, честь и сокровище ваше есть сия воля не его. Она, ей, говорю! Она вам есть и узы, и замки, и лев поглотивший, и ад, и огонь, и червь, и плач, и скрежет. И не выйдете отсюда, пока не расторгнете узы и низвергнете иго воли вашей, как писано: "Раздерите сердца ваши". Во время то явится Самсону по жестоком — сладкое, по зиме — дуга и мир Ноев,

Даймон. Кто же причина? Не воля ли дается человеку?

Варсава. О злоба, не клевещи на премудрость! Не одна, но две воли тебе даны. Ибо писано есть: "Предложил тебе огонь и воду". Две воли есть то, сугубо естественный путь — правый и левый. Но вы, возлюбив волю вашу больше воли Божьей, вечно сокрушаетесь на пути грешных. Не сам ли ты причина?

Даймон. Зачем же предложена зла воля человеку? Лучше бы не быть ей вовсе.

Варсава. Зачем беззаконникам предлагают мучительные орудия судья? Того ради, что, теми мучимые, привыкнут покоряться правде. Иначе же сколь бы удалялись от благодетельницы сей, если столь мучимые едва покоряются?

Даймон. Откуда мне это, ибо воля моя мне благополучна есть и больше меда услаждает меня? Вопреки же Божья воля полынь мне и алоэ есть, и раны...

Варсава. О бедная злоба! Ныне сам исповедался ты в окаянстве своем. Не меня же, но сам себя о сем вопрошай. Не я, но ты страж и хранитель тебя. Предвижу с ужасом разорение в душе твоей, причину же чего обличить ужасаюсь.

Даймон. Ха-ха-ха! Прельщаешь себя, Варсава, мной, ибо ищу суда от тебя. Но твой ум младенчествует. Писано же есть: "Бывайте младенцы в злобе, по не в уме". "Не пришел принять, но дать советы".

Варсава. От всех ваших бренных советов, даже от юности моей, омылся уже в Силоаме. Господь даст мне око свое, и не постыжусь.

Даймон. Чудное твое око, видящее то, что нигде не обретается. Где же сердце, подобное твоему? Возлюбил ты странность. Что же? Даже все ли общее и все случающееся в мире, все ли то есть зло? Одна ли странность благая?

Варсава. Не отвлекай меня по-воровски на кривую тропу. Путь слова моего есть о трудности, гнездящейся в аду, изгнанной же из Эдема. Хочешь ли о странности?

Даймон. Сотворим единоборство и о сем: есть со мной научающий руки мои на ополчение. Предложи же мне хоть одно, бываемое на торжище мира сего, общеделаемое у всех и везде, и всегда, не оно ли скверное, трудное и мучительное? Достаточно...

Варсава. Фу! Предлагаю тебе у всех, везде, всегда делаемое, и оно очень благое есть. Не все ли наслаждаются пищей и питьем? Не везде ли и всегда? И это есть благо, как писано: "Her блага человеку, разве что ест и пьет..." И опять: "Приди и ешь в веселье хлеб твой и пей в благе сердце в и но твое..."

 "Молюсь тебе, Господь, избавь меня от Голиафа сего, изострившего, как меч, язык свой,.." Где же больше богомерзостей, вражды, болезней, если не в общениях мирских, которым бог — чрево? На всех блудных вечерях и трапезах их как рука, названная Даниилом, на стене пишет, так гремит гром Божий сей: "Не радоваться нечестивым". Сколь же малое стадо в сравнении с содомлянами дом Лотов! Там пируют ангелы в веселье. Много ли в тысяче обретешь! Которые едят и пьют не за страдание, за здравие по оному: "Если едите, если пьете..." и пр. все во славу Божью... Как же говорить, как едят хлеб? Не больше ли землю со змеем? Как же в веселье? Не больше ли в поте лица и в трудах едя не благословенный хлеб сей: "Сладок человеку хлеб лжи". После же обращается он в камни. Истинный же причастник вкушает с благодарением хлеб по Соломонову слову: "Лучше кусок хлеба с водой в мире" — и пьет вино свое в благе сердцем оным. "Любовь не завидует, не бесчинствует, не радуется о неправедном богатстве — все любит, все терпит" и пр.

 Трапеза, дышащая коварством, убийством, грабительством — не он ли есть хлеб лжи? Что ли есть безвкусней и скаредней больше неправды? Сия обветшалая Ева есть общая, обычная и вечная невеста миру, печалью и похотью очей сжигаемая. Мир есть при беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучающихся. Так ли в веселье! Лжешь! Иезекиль же истину благовестит, как истаивают едящие не хлеб пресный, но отходы в неправдах своих. Се твой хлеб, — от сего твоего хлеба отрекается Петр, говоря "Господи, никогда не ел скверного..."

Даймон. А! а! Но, однако, ел.

Варсава. Ел же, но уже священное. Если бы то было Богу неугодно, не вкусил бы. Не многоценность блудит, а священная правда сладкую трапезу творит. "Приди и ешь в веселье хлеб твой" и пр. Но лукавая кознь твоя, показав хвост, утаил Ты виновницу веселья, там же сущую, освящающую голову сию: "Как же угодны Богу творенья твои" (Екклезиаст). Знай же и то, что нареченное Петром скверное лежит в римском: commune, то есть общее; по-эллински KOIVOV. Это же эллинское знаменует у римлян болото (coenum). Какой же мне предлагаешь хлеб твой? Сам вкушай. Мирская община мерзка мне и тяжела. Сладка же добрая дева есть дивная странность, странная новость, новая дивность. Сию благочестивые возлюбив, устраняются мира, не мира, но скверного сердца его.

 "Изыдите и к нечистоте их не прикасайтесь, изыдите от них", — говорит Господь.

Даймон. Будь здоров, как же говорил ты! Однако вера в Христа, исшедшая благовестием в концы вселенной, не вселенское ли общение? И не благо ли есть?

Варсава. Ах, оставь, молю! Мир суетное только лицо веры носит листвой проклятой смоковницы, имущей образ благочестия, плодов же его отвергшей, наготу свою покрывая, лицемер или лицевер, суевер и гроб, покрытый известью. Дух же веры и плоды его когда он имеет? Аминь. Никогда. Мнишь ли, как обретет сын человеческий на земле веру? Нет! Нет! Не здесь! Восстал, Что ищете живого и благоуханного в смрадном содомском и мертвом болоте его? Там, там его узрите. Где там? Там, где нет смрада, Ах! В Сигоре. Там Лот! Там дух веры! Там благоухание наше не с обветшалыми Евами, но с богорожденными от себя и чистыми девами. "Не бойся, малое стадо". Се там! О сладчайшая Галилея! Город и пир малых-малых! Блажен, кто съест обед твой. Что есть плоть? То, что мир. Что есть мир? Ад, яд, тля? Ах, око и свет, вера и Бог есть то же. Мелкое око — светильник телу. Маленькая церковь — свет миру. О прекрасная, но малолюдная невеста неневестная? Тебе подобает слышать одной это: "Очи твои, как голубиные". "Изойди от них в Сигор, спасайся". "Изойдите, верные, в воскресенье, и мало их есть..."

Даймон. Действуй, действуй! Если все общее скверное есть, как же общее воскресенье честно и свято, уверяемое Лазаревым воскрешением?

Варсава. Так, как общее верным, не миру, в болоте лежащему. Инако же все ему общее бесчестно. Внял ли ты?

Даймон. Очень внял, ибо ты мне ныне, как птица, в сеть взят.

Варсава. Взят, но не удержан.

Даймон. Не чувствуешь? И не устрашаешься?

Варсава. "Праведник дерзает, как лев..."

 ПРЕДЕЛ, ЧТО ВСЕ, ЧТО ЕСТЬ В МИРЕ, — ПОХОТЬ ОЧЕЙ, ТРУД И ГОРЕСТЬ

Даймон. Приготовь лицо твое, Варсава, на обличение.

Варсава. Если хочешь, готовлю и на оплевание

Даймон. Знаю, что обличение — труд и горесть тебе.

Варсава. Обличи мой грех во мне, молю, и будешь друг. Между ним и мной верная вражда.

Даймон. Не ты ли сказал, что мир есть бесчисленное сборище беззаконных? И что им вопреки малолюденькое стадо благочестивых?

Варсава. Воистину, так и есть.

Даймон. Ибо не то же ли есть сказать — и это беззаконие легкое, благочестивое же трудное и тяжкое? Как то не трудно, если это маломало, оно же всем досягаемое? Суди дерево без плодов.

Варсава. Тьфу! Putabam te cornua habere.( Древняя притча на тех, кто вначале страшны, потом смешны. По-славянски: "Полагал, что рога имеешь".)

Даймон. Что! "Начали говорить иными языками?"

Варсава. Скажи мне, Господи, истину твою. Устрой сердце и язык мой по слову правды твоей.

Даймон. Ба! Шепчешь! Се тебе ударение, Варсава!

Варсава. Считал, что избодаешь рогами, а се удар младенческий. Давай! Продолжим единоборство! Если благость трудна, Бог виной есть страждущему миру. Ныне же вины не имеют о грехе своем, возлюбив горесть свою, больше сладости его! Давай! Воровать или не воровать! Что трудней! Однако весь мир полон воров и разбойников... давай! Нужна ли многоценная одежда и дом? Что трудней! Однако весь мир блудокрасием красуется в суетное любодеяние глаз. Что удобней, как хлеб и вода! Однако весь мир обременен чревонеистовством. Чрево есть бог миру, пуп аду, челюсти, ключ и жерло, изблевывающее из бездны сердечной всеродную скверну, неусыпных червей и клокочущих дрожжей и блевотины оных вод: "Исходящее от сердца есть оскверняющее". Зависть, грабеж, воровство, убийства, хулы, клевета, лицемерие, лихоимство, прелюбодеяния, стыдодеяния, суеверия... се всеродный потоп Ноевский, верх, влас и голову мира подавляющий.

 Однако мир все это творить радуется. По успеху беззаконий своих и мудрость, и славу, и благодарность, и сласть, и блаженство оценивает. Не право же судил ты, однако право сказал, что трудность есть вина греха ему. Мир адскую дочь, сию трудность и горечь от всего сердца своего возлюбивший, возненавидел Божью благодать, призывающую его: "Придите ко мне! Я вас успокою!" "Сколько раз хотел собрать детей твоих, а не захотели". "Ходите в пламени огня вашего, за то его же сами себе разожгли". "Накажет тебя отступление твое и злоба твоя". Удивляйся, ныне и подобает удивляться, ибо погибающему миру не Бог, открывший двери и объятия отчие, но сам он есть себе, и его воля виной:

 Воля! О несытый ад! Все то яд. Всем ты яд. День-Ночь челюстями сверкаешь. Всех без взгляда поглощаешь. Если змия сего закластъ ? Се упразднен, весь ад.

 Сей вавилонской блудницы чашей упоен мир, прелюбодействует с ней, презрев чертог дев мудрых, и невестник нашего Лота.

 Онемей же и молчи! Не клевещи на Бога! И не лай на открытые ворота блаженства! Открытые ворота не виновны суть малости спасаемых. Ах, проклятая воля! Ей, ты единая миру, как лев из ограды своей, преграждаешь ему путь в блаженный исход жизни оный! "Изыдите и взыграйте, как тельцы, от уз разрешенные". Оправдалась же в пользу нам древняя притча. Turdus, ipse sibi cacat — "гибель дрозда изнури его исходит".(уловляются увязая в своем помете)

Даймон. Кто же может сотворить путь в блаженный тот исход?

Варсава. Всякий, если кто захочет: хочет же возлюбивший Бога, Эта новая любовь заставляет исчезать ветхую. Ветхая же, исчезая, мало-помалу преобразуется в новую волю и в новое сердце взаимно: "Исчезло сердце мое и плоть моя". "Бог сердца моего!" То есть сердце мое в тебе, ты же взаимно в сердце мне преобразился. Ныне: "Что мне на небесах? И от тебя что захотел на земле? Ты единый давлеешь мне".

Даймон. Как же? Там чрево, здесь же злую волю нарицаешь мирским богом. Или два мира суть боги?

Варсава. Ба! Остер ты, блюститель моих преткновений. Ночь, тьма, мрак, мечты, призраки, страшилища — все сии адские озера союзны бездне. Воля полоти, сердце мира, дух ада, бог чрева и похоть его, сердце нечистое есть то же. Се есть архисатана, нечистая сердечная бездна, рождающая в мгновение ока бесчисленные легионы духов и тьмы мысленных мечтаний и мучений всем. "Им же мрак темный вовеки соблюдается". О мир, возлюбивший труд и горесть! Сколь ослепил око твое. Сия слепота есть мать житейских похотей и плотских сластей. Сии суть тебе червь неусыпающий и огонь неугасающий. Сии укрепили тебе запоры ворот адовых, затворили же райские двери соблюдающему пяту Божью, хранящему суетное и ложное, едящему все дни жизни своей землю. Но увы мне! Се! Плывя по морю мира сего, вижу издалека землю святую! О сладчайший, желанный край! Спаси меня от пакостника плоти и от моря мира сего!

 КРАЙ РАЙСКИЙ

 Благословенно царство блаженного отца, положившего потребное и удобности, неудобные же дела в непотребе.

 Даймон. Отрыгаешь некрасивую потребность. Воистину ты пьяный.

Варсава. Ей! Упился новым Лотовым вином. Ты же ветхим, содомским.

Даймон. Но чувствуешь ли, пьяная голова, исход? В какую цель попадает стрела слов твоих?

Варсава. Ей! Она в самый кон разит и в самую исконную суть праволучно ударяет.

Даймон. О праволучный стрелок! Стреляешь в голову, ударяешь в пяту.

Варсава. Истину сказал ты, нехотящий. Пята бо вам есть во главу угла во всех домах ваших. Праотец ваш змей есть во главе угла во всех домашних делах. И вы, любя, любите и, блюдя, блюдете пяту. Пята есть глава и начало всем, им же ворота адовы одолели, ложь мрака хранящим. Мы же, стреляя, стреляем в лжеголову вашу сию. Да воскреснет истина наша, глава она: "Тот снесет твою главу...", не есть наша стрельба в плоть и кровь, но в миродержцев и владык омраченного века сею, в блюдущих пяту, злобных духов. Управляет же стрелами нашими научающий руки наши на стрельбу,

Даймон. О глупый лоб, исполненный сетей паучьих! Вижу ныне, что у тебя пять ячменных хлебов: честный суть больше предрагоценного алмаза. Зри безместный и ненужный слов твоих исход! Удобнейшие ли пять хлебов?

Варсава. Ей!

Даймон. Как же честнейший?

Варсава. Так ли? Аминь говорю тебе, ибо полхлеба есть честнейший его.

Даймон. Почему?

Варсава. Не сказал ли уже тебе, что всякая удобность честна есть? Всякая же честность удобна? Но всякая трудность есть бесчестна. И всякая бесчестность есть трудна.

Даймон. Какие мне путы сплетаешь, нечестивый? Я — о стоимости, ты же говоришь о трудности. Зачем засмеялся ты? Скажи мне, о бешеный! Не мучай меня...

Варсава. Ты сотворил сам смех мне, разделив честность от удобства, ценность же от трудности.

Даймон. Ей! Уголь мне на голову возливаешь, нарицая меня невеждой. Даймон я — не глупый. Назови меня чём-либо, но сего не стерплю... Гонори же мне, чего ради алмаз бесчестный?

Варсава. Того ради, что неудобный.

Даймон. Откуда неудобный?

Варсава. Оттуда, что ненужный.

Даймон. Как же ненужный?

Варсава. Как неполезный.

Даймон. Почему неполезный?

Варсава. Потому, что драгоценный, трудный, неудобный, все то одно.

Даймон. А-а! Вокруг нечестивые ходят? Опять на первое? Lupus circa putenum err at (Волк бродит вокруг колодца.), как есть притча.

Варсава. Ибо благокруглая есть истина, как дута вечная.

Даймон. Не прозрел ли ты, слепой слепец, что у эллинов это timios, знаменует и дорогой, и честный есть то же?

Варсава. Из уст твоих сужу и твоим мечом колю тебя. Если у эллинов дорогой и честный есть то же, тогда и вопреки — честный и дорогой есть то же.

Даймон. Что се изблевал ты? Ха-ха-ха! О глупый! Куда летит сия твоя криволучная стрела? Не предвижу.

Варсава. О господин галат! На твою голову.

Даймон. Ох, бьешь меня, нарицая галатом. Не опаляй меня, молю, сим семеричным огнем.

Варсава. Внимай же! Ты ценность вогнал в честность. Я же честность твою изгоняю в ценность.

Даймон. Это в лице тебе, что ценность и честность то се есть.

Варсава. Это же на голову твою, что честность твоя и ценность есть то же...

Даймон. Что же отсюда?

Варсава. То, что честность твоя пресуществилась и преобразилась в ценность.

Даймон. Что же далее?

Варсава. Что прочее? Не постигаешь? То, что честность твоя и ценность, ценность и трудность есть то же. Трудность же, злость, бесчестность то же опять есть, внял ли ты?

Даймон. О, дьявол да стане справа от тебя! Столь помрачаешь мне ум.

Варсава. "Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу",

Даймон. Какой же бес сотворил ценность честностью?

Варсава. Дух, возлюбивший труд и болезнь,

Даймон. Какой сей дух есть?

Варсава. Дух мира мирского, сердце плотское, отец лжи, сатана — сия есть троица нераздельная ваша и один бог ваш, всяких мук вина и всякой злости источник.

Даймон. Ты же как мудрствуешь?

Варсава. У нас польза с красотой, красота же с пользой нераздельная. Сия благожвоеобразна, и мать дева, и девствует и рождает единую дочь. Она нарицается по-еврейски Анна, по-римски Флора, по-славянски же — честь, цена, но бесценная, сиречь благодатная, даренная, даровая... баба же ее нарицается по-эллински Ананка, пра-баба же — Ева, сиречь жизнь, живой и вечно текущий источник

Сей есть премудрость и промысел Божий, напояющий без цены и серебра тварь всякую всякими благами. Отец, Сын и Дух Святой.

 

КОЛЬЦО. ДРУЖЕСКИЙ РАЗГОВОР О ДУШЕВНОМ МИРЕ

 

Перестаньте, пожалуйте, дорогие гости мои! Пожалуйте, перестаньте шуметь! Прошу покорно, что за шум и смятение? Один кричит: "Скажи мне силу слова сего; познай себя". Другой: "Скажи мне прежде, в чем состоит и что значит премудрость?" Третий вопит: "Все премудрость — пустошь без мира". Но знает ли, что есть мир? Тут сумма счастья.

"Слышали ли вы, братья, — четвертый, вмешавшись, возглашает, — слышали ли вы, что значит египетское чудовище, именуемое сфинкс?" Что за срам, думаю, что такого вздору не было и в самом столпотворении. Это значит не разговор вести, но, поделавшись ветрами, вздувать волны на Черном море. Если же рассуждать о мире, должно говорить осторожно и мирно. Я мальчиком слышал от знакомого перса следующую побасенку.

Несколько иностранцев путешествовали в Индии. Рано вставали, спрашивали хозяина о дороге. "Две дороги, — говорил им человеколюбивый старик, — вот вам две дороги, служащие вашему намерению: одна напрямик, а другая в обход. Советую держаться обхода. Не спешите и далее пройдете, будьте осторожны, помните, что вы в Индии". "Батюшка, мы не русы, — вскричал один остряк, — мы европейцы, мы ездим по всем морям, а земля нам не страшна, вооруженным". Идя несколько часов, нашли : кожаный мех с хлебом и солью и такое же судно с вином, наелись и напились довольно. Отдыхая под камнем, сказал один: "Не даст ли нам , Бог другой находки? Кажется; нечто вижу вперед по дороге, взгляните, по ту сторону бездны чернеет что-то..." Один говорит: "Кожаный мешище"; другой угадывал, что обгоревший пнище; иному казалось камень, иному село. Последний угадал точно: все они там посели, нашедши на индийского дракона, все погибли. Спасся один, находясь глупее, но осторожнее. Сей по неким примечаниям и по внутреннему предвещающему ужасу притворился остаться 'по нужде на сей стороне глубочайшего оврага и, услышав страшный умерщвляющий вой, поспешно воротился в сторону, одобрив старинных веков пословицу: "Боязливого сына матери плакать нечего".

Не спорю: будь сия басня нестаточной, но она есть чучело, весьма схожее на житие человека.

Земнородный ничем скорее не попадает в несчастие, как скоропостижной наглостью, и скажу с послесловием, что бессовестием договариваются беззаконные, есть бо крепка мужу свои уста, и пленяются устами своих уст. Посмотрите на людскую толпу и смесь, увидите, что не только пожилые, но и самые молодчики льстят себе, что они вооружены рогом единорога, спасающим их от несчастья, уповая, что как очам их очки, так свет и совет не нужен сердцу их. Сия надежда сделала их оплошными, наглыми в путях своих и упрямыми. А если мой молокососный мудрец сделался двух или трех языков попугаем, побывав в знатных компаниях и в славных городах, если вооружился арифметикой и геометрическими кубами, пролетев несколько десятков любовных историй и гражданских и проглотив некоторое количество Коперниковых пилюль? Во время оно Платоны, Солоны, Сократы, Пифагоры, Цицероны и вся древность суть одни только мотыльки, над поверхностью земли летающие, в сравнении нашего высокопарного орла, к неподвижным солнцам возлегающего и все на океане острова пересчитавшего. Тут-то выныривают хвалители, проповедующие и удивляющие новорожденную в его мозге премудрость, утаенной от всех древних, как не просвещенных веков, без коей, однако, не худо жизнь проживалась. Тогда-то уже всех древних веков речения великий сей Дий пересуживает и, будто ювелир камешки, но по своему благоволению то одобряет, то обесценивает, сделавшись вселенским судьей. А что уже касается Моисея и пророков — и говорить нечего; он и взгляда своего не удостаивает сих вздорных и скучных говорунов; сожалеет будто бы о ночных птичках и летучих мышах, в несчастный мрак суеверия влюбившихся. Все то у него суеверие, что понять и принять горячка его не может. И подлинно: возможно ли, что сии терновники могли нечто разуметь о премудрости, о счастье, о душевном мире, когда им и не снилось, что земля есть планета, что около Сатурна есть Луна, а может быть, и не одна? Любезные друзья! Сии-то молодецкие умы пленены своими мнениями, как бы льстивой блудницей и будто умной беснующейся горячкой, лишены сберегателей своих, беспутно и бесповоротно стремятся в погибель. Портрет их живо описал Соломон в конце главы 7 — 1 в "Притчах" от 20 стиха. С таковыми мыслями продолжают путь к старости бесчисленное сердец множество, язвою свое заражая, нахальные нарушители печати кесаря Августа: "Спеши, да исподволь".

Ругатели мудрых, противники Бога и предков своих поколь, вознесшись до небес, попадутся в зубы мучительнейшему безумию, у древних адом образованному, без освобождения, чтоб исполнилось на них: "Видел сатану, как молнию..." да и кто не дерзает быть вождем к счастью?

Поколь Александр Македонский вел в доме живописца разговор о пригодном и знакомом ему деле, с удивлением все его слушали, потом стал судейски говорить о живописи, но как

только живописец шепнул ему в ухо, что и самые краскотеры начали ему смеяться, тотчас перестал. Почувствовал человек разумный, что царю не было времени в живописи тайны вникнуть, но прочим ума Александра недостает. Если кто в какую-либо науку влюбился, успел и прославился, тогда мечтает, что всякое уже в ведение отдано ему за невестою приданое. Всякий

художник о всех ремеслах судейскую произносит сентенцию, не рассуждая, что одной науке

хорошо научиться едва достанет целый век человеческий. Ни о какой же науке чаще и отважнее не судят, как о той, какая делает блаженным человека, потому, я думаю, что всякому это нужно, так будто всякому и жить должно. Правда, что говорить и испытывать похвально, но усыновлять себе ведение это дурно и погибельно. Однако ж думают, что всякому легко это знать можно.

Не диковина дорогу сыскать, но никто не хочет искать, всяк своим путем бредет и другого ведет, в сем-то и трудность. Проповедует о счастье историк, благовестит химик, возвещает путь счастья физик, логик, грамматик, землемер, воин, откупщик, часовщик, знатный и подлый, богатый и убогий, живой и мертвый... Все на место учителей сели: каждый себе науку сию присвоил.

Но их ли дело учить, судить, знать о блаженстве? Это слова есть апостолов, пророков, священников, богомудрых проповедников и просвещенных христианских учителей, коих никогда общество не лишается. Разве не довольно для их неба и земли со всеми вмещающимися? Сия должность есть тех, коим сказано: "Мир мой оставляю вам". Один со всех тварей человек остался для духовных, да и в сем самом портной взял одежду, сапожник сапоги, врач тело: один только владетель тела остался для апостолов. Он есть сердце человеческое.

Знаешь ли, сколько огнедышащих гор по всему шару земному? Сия правда пускай себе обогатит, пускай поставит в список почетных людей, не спорю, но не ублажит сердца твоего, сия правда не та, о коей Соломон: "Правда мужей, право избавит их..."

Твоя правда на шаре земном, но апостольская правда внутрь нас, как написано: "Царствие Божье внутри нас".

Иное дело знать вершины реки Нила и план лабиринта, а другое разуметь суть счастья. Не вдруг ты попал в царство мира, когда узнал, кто насадил город Афинский? И не то сердце есть несмысленной и непросвещенной тварью, что не разумеет, где Великое и где Средиземное море, но душа, не чувствующая Господа своего, есть чучело, чувства лишенное.

Море от нас далече, а Господь наш внутри нас есть, в сердце нашем. Если кто странствует по планетам, бродит век свой по историям, кто может знать, что делается в сердце? Иное то есть веселье, о котором написано; "Веселье сердца — жизнь человека..." Пускай бы каждый художник свое дело знал. Больные не могут в пище чувствовать вкус: это дело есть здоровых; так о мире судить одним тем свойственно, коих душа миром ублажена.

Счастье наше есть мир душевный, но сей мир ни к коему- либо веществу не причитается; он не золото, не серебро, не дерево, не огонь, не вода, не звезды, не планеты. Какая ж приличность учить о мире тем, коим вещественный сей мир — предметом? Иное сад разводить, иное плетень делать, иное краски тереть, иное разуметь рисунок, иное дело вылепить тело, иное дело вдохнуть в душу веселье сердца. Вот чье дело это есть: "Коль красны ноги благовествующих..." Сим-то обещано: "Сядете на престолах..," Всем блаженство, всем мир нужен, для того сказано: "Сидящем обоим на десяти коленах Израилевых". Вот кто на учительских стульях учит о мире! И сия-то кафолическая, то есть всеобщая наука, чего ни о какой другой сказать нельзя.

Все прочие науки ко всем, и не всегда, и не на все, и не везде нужны, и о всех их говорит Исайя: "Пути мирного не познали, и лет суда на путях их, ибо стези их развращены, по ним же ходят и не знают мира. Того ради отступит от них суд и не постигнет их правда. Ждущим света была им тьма, ждавшие зари во мраке ходили. Осягнут, как слепые, стену, и, как сущие без очей, осязать будут, и падут в полудне, как в полночи, как умирающие восстанут,.." Правда, что это несчастье владеет сердцами, населенными неведеньем о Боге, но о том же и речь, что учить о мире и счастье есть дело одних богопроповедников; учить о Боге есть то учить о мире, счастье и премудрости. Они, весь тлен оставив, искали и сыскали того, у коего все вещество есть краска, оплот и тень, закрывающие рай веселья и .мира нашего. Но прежде усмотрели внутрь себя...

[ДРЕВНИЙ МУДРЕЦ..]

Древний мудрец Эдип, умирая, оставляет малолетнему сыну в наследство историю именем "Сфинкс": "Любезный сын, вот тебе самое лучшее мое наследие! Прими малую сию книжицу от руки моей; люби ее, если хочешь любить твоего отца; меня почтешь, почитая оную. Носи ее с собой и имей в сердце своем, ложась и вставая. Она тебе плод принесет тот, что и мне, разумей — блаженный конец жизни твоей. Не будь нагл и бессовестен, ступай тихонько, жизнь есть путь опасный; приучай себя малым быть довольным, не подражай расточающим сердце свое по наружностям. Учись собирать расточение мыслей твоих и обращать и.х внутрь тебя. Счастье твое внутри тебя; есть, тут центр его зарыт: познав себя, его познаешь, не познав себя, во тьме ходить будешь и убоишься страха, где его не бывало. Познать себя полно, познаться и задружиться с собой сей есть неотъемлемый мир, истинное счастье и мудрость совершения. Ах, если б мог я запечатлеть теперь на сердце твоем познание самого себе!.. Но сей свет озаряет в поздний век, если кто счастлив... Будь добр ко всем. Не обидишь и врага своего, если хоть мало познать себя захочешь. Но презираю природу твою и радуюсь. Конечно, познаешь себя, если любить будешь вникать крепко внутрь себя, крепко, крепко... Сим одним спасешься от челюстей лютого мучителя".

Он много говорил, но мальчик ничего не мог понять. Омоча отцовскую руку слезами и принимая книжку, прилагал ее, будто отца, к сердцу своему, а отец, радуясь как сыновьему усердию, так и разлучению своему от тела, уснул в вечности, оставив на смертном лице образ радости, живой след ублаженной миром души своей. Добрый сын, малую книжечку сию часто читая, почти наизусть ее знал. В ней написано было, что лютейший и страшнейший урод, именем Сфинкс, во время жизни отца его всех встречающихся ему, кто бы он ни был, мучил и умерщвлял людей. Лицо его было девичье, а прочее все льву подобное. Вся вина убийства состояла в том, что не могли решить предлагаемой сим чудовищем задачи, или загадки, закрывающей понятие о человеке. Кто бы не попался, вдруг задача сия: поутру четвероногий, в полдень двуногий, а вечером треногий, скажи мне, какой зверь? Наконец написано, что Эдип загадку решил, урод исчез, а воссияла во дни его радость и мир. Всю сию опись держал он в сердце своем.  Пришел мудреца сын в возраст, усилились страсти, а светское дружество помогло ему развратиться. "Сфинкс — какое дурачество, — говорили ему, — пустая небыль! Суеверие!.." Да и сам он уже имел недетский разум; он понимал, что сих зверей ни в Америке, ни в самой Азии, ни в островах японских натура не рождает, а в Европе их не бывало. Ни одна натуральная история о них не упоминает, все уже изрядно понимал, чтоб быть прозорливой мышью летучей. Летучей мыши острый взор — в ночи, а бездельнику — во зле. Беспутная жизнь совсем лишила его сердечной веселости. Тогда первый засев юродивый об уроде истории в сердце его сгноил, так как гниет старое пшеничное зерно, на ниве погребенное.

В 30 лет начал входить в себя и познавать. "Какое бедствие! — говорил он сам с собой. — Я совсем переменился. Где девалась радость моя? Я мальчиком был весел, все у меня есть с излишком, одного недостает — веселья. Есть и веселье и таковым меня все почитают: но внешне, а внутри сам чувствую развалины основания его, боюсь и сомневаюсь. Одно то твердо знаю, что я беден. Что ж мне пользы в добром обо мне людском мнении? Бот точный плод презренного мной завета и совета отеческого! Прибыль моя двоит во мне жажду, а мои услаждения сторичным кончаются огорчением. Сфинкс! Чудное дело... Конечно, тут тайна какая-то... Мой отец был мудр и человеколюбив, не лгал и в шутку и не был к сему склонен; нельзя, чтоб он меня хотел обмануть. Конечно, все то правда. А чуть ли я уже не попался зверю тому; мучит меня что-то, мучусь тем, чего не вижу, и от того, кого не знаю... несчастное заблуждение! Мучительная тьма! Ты-то поражаешь в самую точку меня, в самую душу мою, опрокинув, как вихрь, хижину, как буря, кедр. Яд советов твоих есть то семя смерти сердечной; а твоя сласть то лютейший зверь; она неразумных встречает лицом девичьим, но когти ее — когти льва, убивающие душу, и убийства ее каждый век и каждая страна исполнена". Продолжать не хочу. Начал прорастать из ложной истории новый и полезный дух. Добрый сын при восходящей внутрь себя предводительствующей заре, помалу-мал познав себя, со временем сделался наследником высокого отеческого мира, возгнездившись на храме нетленной истины как почитатель родителей. Змеененавистный аист, исполнил как отцовское, так и пророчество, скрываемое тайно образным голубем, среди морских волн на. камне стоящим с сей подписью: "На твердости почиваю". Что нужнее, как мир душевный? Библия нам от предков наших заветом оставлена, да и сама она есть завет, запечатлевший внутри себя мир Божий, как огражденный рай увеселения, как заключенный сундук сокровища, как жемчуга мать, драгоценнейший жемчуг внутри соблюдающая. Не несмысленная наглость наша, по углам дом сей оценивающая, презирает и знать не ищет. Очень нам смешным кажется сотворение мира, отдых после трудов Божьих, раскаяние и ярость его, вылепление из глины Адама, вдуновение жизненного духа, изгнание из рая, пьянство Лотово, родящее Сара, всемирный потоп, столпотворение, путешествие через море, чин жертвоприношения, лабиринт гражданских законов, шествие в какую-то новую землю, странные войны и победы, чудное межевание и прочее и прочее...

 [СТАРИННЫЙ ДРУГ...]

Старинный друг мой Алексей Соха в собрании дружеском по течении речи стал хвалиться, что общий наш приятель Севастьян, сын Иакинфов, лекарь, возвратил ему очи, в опаснейшем состоянии находившиеся, В сем месте нашего разговора один из собрания начал горько плакать; все мы удивились, что причина? "Мне тоже лекарь, — сказал с плачем слепец, — сам собой обещался исцелить очи". Мы знали, что добродушный Севастьян не принимался за невозможное, для того спросили: "Для чего ж ты не дался?" — "Вот для чего, — отвечал безокий, — обманутый многими врачами, думалось мне, что все суть те же; а теперь я навеки ослеп..." Достойно и праведно! Монета воровская не может уничтожить честь и цену монеты царской. Теперь скажу вам то же, что в начале: осторожно говорите о мире. Высокая речь есть мир. Не будьте наглы, испытайте все опасно. Не полагайтесь на ваших мыслей паутину, помните слово это: "Не будь мудр о себе; не мудрись излишне, да некогда изумишься. Не оправдывай себя перед Богом. Почитай врача. Не высокомудрствуй, но бойся".

Презирать Библию — значит мудриться излишне, будто мы что лучше выдумали. Оправдать себя перед Богом — значит то ж, будто мы упредили его новоизобретенным прямиком к счастью. Высокомудрствовать — значит, будто в наш век родилась истинная премудрость, незнаемая древним веком и нашим предком.

Это есть высокостепенное сумасбродство, если думать, что в наших временах взошло солнце, отворился ключ здоровых вод,, изобретена соль... Самонужность есть повсеместная и вечная. Бог и премудрость безначальны. А то самая дрянь, что вчера с грибами родилось. Изберите день и соберитесь. Я под предводительством Божьим и его Библии мог к вам, если меня не обманет самолюбие, показать алфавит мира, или букварь его. А теперь поручаю вас Богу. Сумма всей нашей речи будет сия: чем кто согласнее с Богом, тем мирней и счастливей. Стыжусь сам своего слова. Лучше было сказать: соберемся и участно все побеседуем. Авось-либо кто откроет тот, который близок всем, призывающим его к истине...



Добрые, интересные и полезные рассылки на Subscribe.ru
Подписывайтесь — и к вам будут приходить добрые мысли!
Марсель из Казани. «Истина освободит вас» (www.MARSEXX.ru).
«Mein Kopf, или Мысли со смыслом!». Дневник живого мыслителя. Всё ещё живого...
Предупреждение: искренность мысли зашкаливает!
Настольная книга толстовца XXI века. Поддержка на Истинном Пути Жизни, увещевание и обличение от Льва Толстого на каждый день.
«Рубизнес для Гениев из России, или Сверхновый Мировой Порядок». Как, кому и где жить хорошо, а также правильные ответы на русские вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?», и на самый общечеловеческий вопрос: «В чём смысл жизни?»
copyright: везде и всегда свободно используйте эти тексты по совести!
© 2003 — 2999 by MarsExX
http://ww.marsexx.ru
Пишите письма: marsexxхnarod.ru
Всегда Ваш брат-человек в труде за мир и братство Марсель из Казани