www.MARSEXX.ru Эрих Фромм. «Революция надежды». (или К чёрту цивилизацию! добавил бы я, Марсель из Казани ;о) )

[Книга-источник: Фромм Э. Душа человека; Сб.: Пер. с англ. / Э. Фромм. — М: ООО «Издательство ACT»: ООО «Транзиткнига», 2004. — 572, [4] с. — (Philosophy). © Т. Панфилова, перевод, 1993]

Другие писания Эриха Фромма:

1. В библиотеке Марселя из Казани «Из книг» (включая «Здоровое общество», «Искусство любить», «Революция надежды», «Ради любви к жизни», «Величие и ограниченность теории Фрейда», «Может ли человек преобладать»)

2. В психоаналитической библиотеке: http://psycho.dtn.ru/ (включая работы З. Фрейда, К.Г. Юнга, А. Адлера, Э. Берна и др.)

Эта книга написана как отклик на положение, в котором оказалась Америка в 1968 году. Она родилась из убеждения, что мы находимся на распутье: одна дорога ведет к полностью механизированному обществу, в котором человек — беспомощный винтик машины, если только не к гибели в термоядерной войне; другая — к возрождению гуманизма и надежды, к обществу, которое поставит технику на службу человеку.

Эта книга призвана прояснить суть дела тем, кто еще не осознал достаточно ясно стоящей перед нами дилеммы; это призыв к действию. Она основана на убеждении, что мы способны найти необходимые решения с помощью разума и благодаря страстной любви к жизни, а не через иррациональность и ненависть. Она адресована широкому кругу читателей с различными политическими и религиозными представлениями, если только эти люди разделяют озабоченность за сохранение жизни и уважают благоразумие и истинность.

Как и во всех моих предыдущих работах, в этой книге предпринимается попытка провести грань между индивидуальной и социальной реальностью и идеологиями, которые злоупотребляют ценными идеями, приспосабливая их для поддержания status quo. Для многих представителей молодого поколения, принижающих ценность традиционной мысли, я хотел бы подчеркнуть, что, по моему убеждению, даже наиболее радикальное усовершенствование должно иметь связь с прошлым; что мы не можем двигаться вперед, отбрасывая наилучшие достижения человеческого разума, и — что недостаточно быть просто молодым!

Поскольку в этой книге обсуждаются те же темы, которые я рассматривал в своих различных произведениях на протяжении последних сорока лет, мне не удастся избежать повторного упоминания многих идей. Но они по-новому сгруппированы вокруг центральной темы: поиска альтернатив дегуманизации. Однако в книге содержится и много новых идей, выходящих за пределы моих прежних размышлений.

Поскольку я пишу для широкой аудитории, я сократил цитирование до минимума, однако я процитировал всех авторов, оказывавших влияние на мое мышление в процессе написания книги. Как правило, я также не делал ссылок на те из своих книг, которые прямо связаны с рассматриваемым здесь материалом. Имеются в виду в основном такие книги, как «Бегство от свободы» (1941), «Человек для самого себя» (1947), «Здоровое общество» (1955), «Душа человека» (1964).

Общий подход, принятый в книге, отражает характер основной из обсуждаемых здесь проблем. И хотя так оно и должно быть, временами это может создавать для читателя некоторые трудности. В работе предпринимается попытка свести вместе две проблемные области, обычно рассматриваемые порознь: структуру человеческого характера, его особенности и скрытые возможности, и современные социальные, политические и экономические проблемы. Акценты смещаются от одного раздела к другому, но на протяжении всей книги преследуется главная цель — объединить их, связать воедино их обсуждение. Это сделано в полной уверенности, что реалистичный и успешный подход к проблемам современного американского общества возможен только в том случае, если в анализ целостной социальной системы включить то, что именуется в данной книге «система Человек». Надеясь, что в ответ читатель преодолеет привычку разлагать рассматриваемый предмет на составные части и ему не покажется таким уж трудным сопровождать меня, когда я перескакиваю с «психологии» на «социологию» и «политику» и обратно.

Остается выразить мою благодарность тем, кто неоднократно прочитал всю рукопись и внес ряд редакционных замечаний. Это Рут Нанда Аншен, моя жена, и Раймонд Г. Браун, который, кроме того, помог мне ценными советами по экономике. Также хочу выразить свою признательность издателям за их усилия, благодаря которым стало возможным опубликовать книгу через десять недель после представления рукописи.

Кто находится между живыми,
тому есть ещё надежда...
Екклесиаст 9:4

Призрак бродит среди нас, но ясно видят его лишь немногие. Это не прежний призрак коммунизма или фашизма. Этот новый призрак — полностью механизированное общество, нацеленное на максимальное производство материальных благ и их распределение, управляемое компьютерами. В ходе его становления человек, сытый и довольный, но пассивный, безжизненный и бесчувственный, все больше превращается в частицу тотальной машины. С победой нового общества исчезнут индивидуализм и возможность побыть наедине с собой; чувства к другим людям будут задаваться человеку с помощью психологических и прочих средств или же с помощью наркотиков, которые также представляют новый вид интроспективного переживания. Збигнев Бжезинский выразил это так: «В технотронном обществе, видимо, будет наблюдаться тенденция собирать воедино поддержку миллионов разобщенных граждан под непосредственным влиянием притягательных и привлекательных личностей, эффективно использующих новинки средств связи для манипулирования эмоциями и контроля над разумом»¹. Этот новый тип общества был предсказан Оруэллом в его фантазии «1984» и Олдосом Хаксли в книге «О дивный новый мир». [Скоро в новой рассылке "От АНТИутопии страшного сегодня к УТОПИИ радостного завтра"!!! Смотрите в новостях. Марсель из Казани]

Пожалуй, наиболее зловещая черта настоящего состоит в том, что мы, похоже, утрачиваем контроль над собственной системой. Мы выполняем решения, которые принимают за нас электронные машины. У нас — человеческих существ нет других целей, кроме все большего производства и потребления. Мы ничего не желаем, но и ничего не не желаем. Нам угрожает вымирание в результате применения ядерного оружия и внутренняя омертвелость из-за пассивности, исключающей нас из числа тех, кто принимает решения.

Как же это случилось? Как же человек, одержавший полную победу над природой, превратился в узника собственных творений, да еще и с угрозой уничтожения самого себя?

В поисках научной истины человек нечаянно добыл знания, которые сумел использовать для господства над природой. Успех был огромным. Но односторонне сосредоточившись на технике и потреблении материальных благ, человек утратил контакт с самим собой, с жизнью. Расставшись с религиозной верой и связанными с ней гуманистическими ценностями, он сконцентрировался на ценностях технических и материальных и лишился способности испытывать глубокие эмоциональные переживания, радость и сопровождающую ее грусть. Созданная человеком машина оказалась настолько могущественной, что стала развиваться по собственной программе, определяя образ мысли самого человека.

В настоящий момент одним из тяжелейших симптомов болезни нашей системы является то, что наша экономика покоится на производстве вооружения (и поддержании всего оборонного комплекса), а также на принципе максимального потребления. У нас хорошо отлаженная экономическая система, но обусловлена она тем, что мы производим товары, угрожающие уничтожить нас физически, что мы превращаем индивида в совершенно пассивного потребителя и тем самым омертвляем его и что мы создали бюрократию, вынуждающую человека чувствовать себя бессильным.

Не стоим ли мы перед лицом трагической, неразрешимой дилеммы? Надо ли нам производить больных людей во имя здоровой экономики или мы можем поставить наши материальные ресурсы, изобретения, компьютеры на службу человеку? Стоит ли людям оставаться пассивными и зависимыми во имя сильной, хорошо отлаженной организации?

На эти вопросы даются различные ответы. Среди тех, кто признает, что «мегамашина» могла бы привнести в человеческую жизнь революционные, коренные изменения, есть авторы, заявляющие, что поскольку новое общество неизбежно, то нет смысла спорить о его качествах. В то же время они симпатизируют новому обществу, хотя и выражают некоторые опасения насчет того, что оно может сделать с человеком, таким каким мы его знаем. Выразителями этой позиции являются Збигнев Бжезинский и Г. Кан. На другом конце спектра находится Жак Эллюль, весьма убедительно описывающий в «Технологическом обществе» новое общество, к которому мы приближаемся, и его разрушительное воздействие на человека. Он смело смотрит в лицо мертвящему призраку бесчеловечности. Он не считает, что новое общество непременно победит, хотя и думает, что, выражаясь на языке вероятности, оно скорее всего победит. Но он видит и возможность того, что дегумани-зированное общество, может быть, и не станет победителем, «если все возрастающее число людей осознает, какую угрозу несет технологический мир для личностной и духовной жизни человека, и если они решатся отстаивать свою свободу вопреки ходу его развития»¹. Позицию Льюиса Мэмфорда можно считать сходной с позицией Эллюля. В его глубокой и блестящей работе «Миф о машине»² он описывает «мегамашину», впервые давшую о себе знать в египетском и вавилонском обществах. Однако в отличие от тех, кто, подобно ранее упомянутым авторам, признает существование этого призрака — неважно, с симпатией или ужасом, — большинство людей как в верхних эшелонах власти, так и рядовых граждан просто не замечают никакого призрака. У них сохранилась позаимствованная из XIX века старомодная уверенность в том, что машина поможет человеку облегчить тяготы жизни, что она останется средством достижения цели. Они не видят опасности того, что если позволить технологии следовать своей собственной логике, она разрастется как раковая опухоль, угрожающая в конечном счете сложившейся системе индивидуальной и социальной жизни. Позиция, выраженная в этой книге³, в принципе такая же, как у Мэмфорда и Эллюля. Отличие, пожалуй, в том, что я усматриваю несколько большую возможность вернуть социальную систему под контроль человека. Мои надежды в этом плане основываются на следующих обстоятельствах.

1 Французское издание 1954 г., американское издание 1964 г., издание Альфреда Кнопфа и первое издание Vintage Books 1967 г., с. XXX.

3 Как, впрочем, и в «Бегстве от свободы» и в «Здоровом обществе».

1. Современную социальную систему можно понять гораздо лучше, если систему «Человек» увязать с системой в целом. Человеческая природа — это не абстракция, но и не бесконечно податливая система, которой можно, грубо говоря, пренебречь. У нее есть специфические черты, законы и противоречия. Изучение системы «Человек» позволяет нам понять, какие особенности социально-экономической системы воздействуют на человека, как расстройство системы «Человек» приводит к расстройству всей социальной системы. Вводя человеческий фактор в анализ целостной системы, мы лучше подготовимся к тому, чтобы понять ее дисфункциональность и определить те нормы, которые соотносят нормальное функционирование экономики с оптимальным благополучием занятых в ней людей. Разумеется, все это имеет смысл только в том случае, если достигнуто согласие, что максимальное развитие человеческой системы с точки зрения ее собственной структуры, то есть человеческое благополучие, — это всеобъемлющая цель.

2. Возрастающая неудовлетворенность нашим нынешним образом жизни, ее пассивностью и невыразимой скукой, недостатком уединенности и деперсонализацией и страстное желание исполненного радости осмысленного бытия, отвечающего специфическим потребностям человека, которые он развил за последние несколько тысячелетий своей истории и которые отличают его от животного точно так же, как и от компьютера. Эта тенденция все усиливается, ибо значительная часть населения, уже вкусив полного удовлетворения материальных потребностей, обнаружила, что потребительский рай не приносит обещанного счастья. (Конечно, у бедняков пока еще не было возможности это обнаружить, разве что наблюдая отсутствие радости у тех, у кого «есть все, что мог бы пожелать человек».)

Идеологии и концептуальные схемы в значительной степени утратили свою привлекательность; традиционные cliche's типа «правые—левые», «коммунизм—капитализм» потеряли свое значение. Люди ищут новые ориентиры, новую философию, отдающую приоритет жизни, как физической, так и духовной, а не смерти.

В Соединенных Штатах, да и во всем мире наблюдается все возрастающая поляризация между приверженцами силы, «закона и порядка», бюрократических методов и в конечном счете не-жизни и теми, кто жаждет жизни, нового отношения к ней вместо готовых схем, выполненных под копирку. Этот новый фронт представляет собой движение, сочетающее в себе стремление к глубоким изменениям в экономической и социальной практике с изменениями в психическом и духовном отношении к жизни. В наиболее общем виде цель его — в активизации индивида, в восстановлении контроля со стороны человека над социальной системой, в гуманизации технологии. Это движение во имя жизни; и у него столь широкая общая основа потому, что угроза жизни сегодня — это угроза не одному классу или одной нации, а всей цивилизации.

В следующих главах предпринята попытка подробно обсудить некоторые из представленных здесь проблем, особенно касающиеся отношений между человеческой природой и социоэкономической системой.

Однако с самого начала надо внести ясность в один вопрос. Сегодня широко распространено настроение безнадежности относительно возможности изменить принятый нами курс. Эта безнадежность остается по преимуществу неосознанной, в то время как сознательно люди сохраняют «оптимизм» и возлагают надежды на дальнейший «прогресс». Прежде чем рассматривать современную ситуацию и возможности для надежды, следует сначала обсудить феномен надежды.

Надежда — это решающий элемент в любой попытке осуществить социальные изменения в направлении большей жизненности, осознанности и разума. Но суть надежды зачастую понимают неверно и путают с установками, не имеющими ничего общего с надеждой, а то и прямо противоположными ей.

Означает ли это, как многие думают, хотеть, желать? Если бы так и было, тогда те, кто страстно желает иметь машины, дома и прочую ерунду, причем побольше и получше, — были бы носителями надежды. Но это не так; это люди, жаждущие все большего потребления, а не носители надежды.

Не в том ли дело, что объект надежды — не вещь, а более полная жизнь, состояние большей жизненности, освобождение от вечной скуки, или, говоря теологическим языком, спасение, а применяя политический термин, революция? Действительно, такого рода ожидание могло бы стать надеждой, если только оно не характеризуется внутренней пассивностью, когда «ожидание чего-то» длится до тех пор, пока надежда не превратится в фактическое прикрытие покорности, в идеологию покорности.

В одном из эпизодов романа «Процесс» Кафка превосходно описал эту разновидность смиренной и пассивной надежды. Человек подходит к вратам, ведущим в небесное царство (Закон), и просит привратника пропустить его. Привратник говорит, что в данный момент не может пропустить человека. И хотя дверь, ведущая к Закону, остается открытой, человек решает, что ему лучше подождать, когда он получит разрешение войти. Итак, он садится и ждет день за днем, год за годом. Снова и снова он спрашивает, нельзя ли ему войти, и всегда получает ответ, что ему это все еще не позволено. На протяжении всех этих долгих лет человек постоянно изучает привратника, узнает даже, что в его меховом воротнике блохи. В конце концов ожидающий состарился. И перед лицом смерти он в первый раз задает вопрос: «Как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?» Привратник отвечает: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного. Теперь пойду и запру их».

Старик был слишком стар, чтобы понять это, а может быть, не понял бы и в том случае, если бы был моложе. Последнее слово — за бюрократами: если они говорят «нет», он не может войти. Если бы у него было нечто большее, чем пассивная, выжидающая надежда, он бы вошел, и то, что он осмелился проигнорировать бюрократов, стало бы актом освобождения, который привел бы его в сияющий дворец. Многие люди похожи на описанного Кафкой старика. Да, они надеются, но не склонны действовать по зову сердца, и, пока бюрократы не дадут им «зеленый свет», они продолжают ждать¹.

Эта разновидность пассивной надежды чрезвычайно близка той обобщенной ее форме, которую можно описать как упование на время. Время и будущее становятся центральной категорией такого вида надежды. С настоящим не связываются никакие ожидания, они относятся только на следующий момент, следующий день, следующий год или даже в мир иной, если представляется слишком невероятным, что надежду можно реализовать и в этом мире. За подобной верой кроется поклонение Будущему, Истории, Потомкам, ведущее свое начало из времен Французской революции от людей, подобных Робеспьеру, которые почитали будущее как божество: я ничего не делаю; я остаюсь пассивным, потому что я — ничто, я бессилен; а вот будущее, проекция во времени вызовет к жизни то, чего я не могу достичь. Поклонение «будущему», составляющее другую сторону поклонения «прогрессу» в современной буржуазной мысли, — это самое что ни на есть отчуждение надежды. Вместо того чтобы самому что-то сделать или чем-то стать, я надеюсь, что идолы — будущее и потомки — все осуществят без моего участия².

2 Сталинское представление о том, что история рассудит, что хорошо, что плохо, где добро, где зло, — это прямое продолжение робеспьеровского поклонения будущим поколениям. Это полная противоположность позиции Маркса, заявившего: «История есть ничто и не делает ничего. Именно человек — вот кто существует и кто делает». Или в «Тезисах о Фейербахе»: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 265).

В то время как пассивное ожидание — замаскированная форма безнадежности и бессилия, есть еще одна форма безнадежности и отчаяния, маскирующаяся под свою противоположность. Она выступает под маской фразеологии и авантюризма, игнорируя реальность и форсируя то, что нельзя форсировать. Такова была установка лжемессий и главарей путчей, презиравших тех, кто далеко не при всех обстоятельствах предпочитал смерть поражению. В наши дни псевдорадикальное облачение безнадежности и нигилизма — не такая уж редкость среди наиболее самоотверженных представителей молодого поколения. Они привлекательны своей дерзостью и самоотверженностью, но неубедительны из-за недостатка реализма, стратегического мышления, а у некоторых — и любви к жизни¹.

1 Такая безнадежность просвечивает в книгах Герберта Маркузе «Эрос и цивилизация» (Eros and Civilization. Boston, 1955) и «Одномерный человек» (One-Dimensional Man. Boston, 1964). Предполагается, что все традиционные ценности, такие как любовь, нежность, забота, ответственность, имели смысл только в дотехно-логическом обществе. В новом технологическом обществе — обществе без подавления и эксплуатации — возникнет новый человек, которому не придется бояться ничего, в том числе и смерти,, который разовьет пока еще точно не установленные потребности и которому удастся удовлетворить «полиморфную сексуальность» (отсылаю читателя к работе Фрейда «Три вклада в теорию сексуальности»); короче говоря, прогресс человека в конечном счете видится как возвращение в детство, как возврат к счастью пресыщенного дитяти. Неудивительно, что Маркузе погряз в безнадежности. «В критической теории общества нет понятий, с помощью которых можно было бы навести мосты между настоящим и будущим; ничего не обещая, не обеспечивая успеха, она остается негативной. Поэтому она хочет остаться лояльной по отношению к тем, кто без всякой надежды посвятил или посвящает свою жизнь Великому Отказу» (One-Dimensional Man. P. 257).

Эта цитата показывает, насколько неправы те, кто нападает на Маркузе или, напротив, восхищается им, считая его революционным лидером, ибо революция никогда еще не опиралась и не может опираться на безнадежность. Но Маркузе и не думает о политике, поскольку если не беспокоиться о переходе от настоящего к будущему, то и не придется иметь дела с политикой, будь то радикальной или какой-то другой. По сути дела, Маркузе — образец отчужденного интеллектуала, представляющего свое личное отчаяние в виде теории радикализма. К сожалению, его не всегда верное понимание Фрейда, а до некоторой степени и недостаточное знание его учения послужили тем мостом, используя который он синтезирует фрейдизм, буржуазный материализм и утонченную гегельянщину в нечто такое, что ему и его единомышленникам-«радикалам» кажется наиболее прогрессивной теоретической конструкцией. Здесь не место показывать в деталях, что это наивная, надуманная греза наяву, по существу, иррациональная, нереалистическая и лишенная любви к жизни.

Надежда парадоксальна. Она и не пассивное ожидание, но и не лишенное реализма подстегивание обстоятельств, которые не могут наступить. Она подобна припавшему к земле тигру, который прыгнет только тогда, когда придет время для прыжка. Ни надоедливый реформизм, ни псевдорадикальный авантюризм не выражают надежды. Надеяться — значит быть готовым в любой момент к тому, что еще не родилось, но появление чего еще не стало безнадежным, хотя, возможно, осуществится это и не при нашей жизни. Нет смысла надеяться на то, что уже существует или чего не может быть. Те, чья надежда слаба, либо обзаводятся утешением, либо впадают в неистовство; те, чья надежда сильна, видят и заботливо пестуют признаки новой жизни и каждый миг готовы помочь рождению того, что готово родиться.

В путанице, связанной с понятием надежды, важная роль принадлежит неспособности различить осознанную и неосознанную надежду. Конечно, эта ошибка случается в связи с многочисленными другими эмоциональными переживаниями, такими как счастье, тревога, подавленность, тоска, ненависть. Поразительно, что, несмотря на популярность теории Фрейда, его учение о бессознательном почти не применяется к подобным эмоциональным явлениям. Тому есть, пожалуй, две главные причины. Одна из них состоит в том, что в сочинениях некоторых психоаналитиков и «философов психоанализа» целостный феномен бессознательного, то есть вытеснение, отнесен к сфере сексуальных вожделений, поэтому они употребляют термин «вытеснение» неправильно, как синоним подавления сексуальных желаний и действий. Поступая так, они лишают открытия Фрейда их важнейших следствий. Вторая причина, видимо, заключается в том, что поколениям, живущим в поствикторианскую эпоху, гораздо меньше беспокойства доставляет осознание того, что сексуальное вожделение вытесняется, нежели такие переживания, как отчужденность, безнадежность, алчность. Приведу лишь один обычный пример: большинство людей не допускают и мысли о том, что им свойственны чувства страха, тоски, одиночества, безнадежности, то есть можно сказать, что эти чувства у них на уровне бессознательного¹. Вот простейший довод. Согласно нашему социальному стереотипу удачливого человека нельзя заподозрить, что ему страшно, скучно или одиноко. Он должен считать этот мир лучшим из миров; чтобы иметь наилучшую возможность продвинуться, ему надо вытеснять как страх, так и сомнение, подавленность, тоску, безнадежность.

Много таких людей, кто осознанно чувствует себя полным надежд, а бессознательно — лишенным надежды, но немного таких, для кого все наоборот. При изучении надежды и безнадежности первостепенное значение имеет не то, что думают люди о своих чувствах, а то, что они действительно чувствуют. Меньше всего это можно распознать по словам и высказываниям, зато можно установить по выражению лица, по походке, по способности заинтересованно реагировать на происходящее, по отсутствию фанатизма, проявляющемуся в способности выслушивать разумные аргументы.

Примененный в этой книге динамический взгляд на социально-психологические явления основательно отличается от описательного бихевиористского подхода большинства исследований по общественным наукам. С динамической точки зрения нас в первую очередь интересует не то, что человек думает, что говорит или как ведет себя сейчас. Нас интересует структура его характера, то есть относительно постоянная структура его энергетических процессов, направления, в которых они изливаются, и интенсивность их протекания. Если мы знаем движущие силы мотивации поведения, мы не только понимаем сиюминутное поведение, но можем также обоснованно предположить, как скорее всего будет действовать человек в изменившихся обстоятельствах. С динамической точки зрения неожиданные «перемены» в мыслях и поведении личности оказываются по большей части предсказуемыми, если знать структуру характера.

1 Хочу подчеркнуть, что разговоры о «бессознательном» — это еще одна форма отчужденного мышления и рассуждения. Нет такой вещи, как «бессознательное», будь то орган или вещь в пространстве. Внешние и внутренние события можно «осознавать» или «не осознавать». Это значит, что мы имеем дело с психической функцией, а не с пространственно локализованным органом.

Много еще можно было бы сказать о том, что не есть надежда, но давайте продвинемся немного вперед и спросим, что же такое надежда. Можно ли ее описать словами или же ее можно передать только через поэзию, песню, жест, выражение лица или поступок?

Как и для любого другого человеческого переживания, слова не годятся, чтобы описать ее. Напротив, в большинстве случаев слова делают обратное: они затемняют, препарируют и убивают переживание. Слишком часто бывает так, что, говоря о любви, ненависти или надежде, человек теряет связь с тем, о чем предположительно рассуждает. Поэзия, музыка и другие виды искусства в силу своей яркости гораздо более подходящие средства для описания человеческих переживаний, потому что они избегают браться за адекватное выражение человеческих переживаний с помощью абстрактных и неопределенных слов, которые уподобились стершимся монетам.

Но даже если принять всерьез эти оговорки, нет ничего невозможного в том, чтобы прикоснуться к чувственному опыту вовсе и не языком поэзии. Это было бы невозможно, если бы люди ни в малейшей степени не разделяли описываемых чувств. Описать их — значит показать различные аспекты переживания и, следовательно, установить способ общения, при котором и писатель и читатель знают, что они подразумевают одно и то же. Предпринимая данную попытку, я должен попросить читателя потрудиться вместе со мной, а не ждать, чтобы я ответил ему на вопрос, что есть надежда. Я вынужден просить его мобилизовать весь свой опыт, чтобы сделать возможным диалог между нами.

Надеяться — это состояние бытия. Это внутренняя готовность, напряженная, но еще не растраченная внутренняя активность¹. Понятие «активность» покоится на одной из наиболее распространенных иллюзий современного индустриального общества. Наша культура в целом поставлена в зависимость от активности — активности в смысле занятости, а занятости в смысле деловитости (деловитости, необходимой для дела). И вправду, большинство людей настолько «активны», что просто не в состоянии ничего не делать; даже так называемый досуг они превращают в иную форму активности. Если вы не заняты тем, чтобы делать деньги, вы проявляете активность в том, что водите автомобиль, играете в гольф или хотя бы болтаете о пустяках. Что вас страшит, так это момент, когда вам действительно нечего будет «делать». Стоит ли именовать подобный тип поведения активностью — вопрос терминологический. Беда в том, что большинство людей, считающих себя весьма активными, не отдают себе отчета в том, что они совершенно пассивны, несмотря на свою «деловитость». Они постоянно нуждаются в стимулах извне, будь то болтовня с другими людьми, просмотр кинофильма, путешествие или иные формы щекочущего нервы потребительского возбуждения, даже если это новый сексуальный партнер, мужчина или женщина. Они нуждаются в том, чтобы их побуждали, «включали», искушали, соблазняли. Вечно они на бегу, им не сто-ится на месте. Вечно они во что-то «впадают», но никогда не поднимаются. Они представляются самим себе невероятно активными, тогда как ими движет навязчивая идея делать хоть что-нибудь, лишь бы избежать тревоги, которая пробуждается в них, стоит им остаться наедине с собой.

1 Термин «внутренняя активность» («activeness») вместо обычного термина «активность» («activity») применительно к личностному общению я почерпнул у Майкла Маккоби; соответственно я использую термин «внутренняя пассивность» («passiveness») вместо «пассивность» («passivity»), когда активность и пассивность относятся к установке или состоянию ума.

Проблему активности и пассивности я разобрал в нескольких книгах, особенно в связи с продуктивной ориентацией. Хочу привлечь внимание читателя к блестящему глубокому рассмотрению активности и пассивности в книге Эрнста Шахтеля «Метаморфоза» (Schachtel E. Metamorphosis. New York, 1959).

Надежда — психический спутник жизни и роста. Если дерево, не получающее солнечного света, изгибает ствол навстречу солнцу, мы не можем сказать, что дерево «надеется» в том же смысле, что и человек, потому что у человека надежда связана с чувствами и сознанием, чего у дерева не может быть. Однако вряд ли было бы совсем неправильно сказать, что дерево надеется на солнечный свет и выражает надежду, поворачивая ствол к солнцу. Так ли уж оно отличается от только что родившегося ребенка? Возможно, сознания у него еще нет, однако его активность выражает надежду на то, чтобы родиться и дышать самостоятельно. Разве грудной ребенок не надеется на материнскую грудь? Разве ребенок не надеется выпрямиться и ходить? Разве больной не надеется выздороветь, заключенный — обрести свободу, голодный — наесться? Разве мы, засыпая, не надеемся проснуться на другой день? Разве любовь не предполагает надежду мужчины на свою потенцию, на способность возбудить партнершу и надежду женщины со своей стороны возбудить его?

Когда надежда нас покинула, жизнь кончена, с той лишь разницей, произошло ли это в возможности или в действительности. Надежда — это существенный элемент жизненной структуры, динамики человеческого духа. Она тесно связана с другим элементом структуры жизни — с верой. Вера вовсе не является ослабленной формой убеждения или знания; речь не о вере во что-то; вера — это убежденность в еще не доказанном, знание реальной возможности, осознание предстоящего. Вера рациональна, когда относится к знанию о реальном, но еще не родившемся; она основывается на способности к знанию и пониманию, проникающим за поверхность явлений и усматривающим суть. Подобно надежде, вера не предрекает будущего, это видение настоящего, чреватого будущим.

Положение о том, что вера есть уверенность, нуждается в оговорке. Это уверенность в реальности возможностей, а не в бесспорной предсказуемости. Ребенок может преждевременно родиться мертвым, может умереть в момент рождения, может умереть в первые две недели жизни. Таков уж парадокс веры: это определенность неопределенно¹. Это уверенность на языке человеческого видения и понимания, уверенность с точки зрения конечного действительного исхода. Нам не нужна вера в то, что научно предсказуемо, но и не может быть веры в невозможное. Вера базируется на нашем жизненном опыте, на нашем собственном преобразовании. Вера в то, что другие могут измениться, — результат опыта собственной возможности изменений².

Между рациональной и иррациональной верой³существует важное различие. В то время как рациональная вера — это результат собственной внутренней активности мысли и чувства, иррациональная вера представляет собой подчинение чему-то данному, принимаемому за истину безотносительно к тому, так это или не так. Существенную особенность всех иррациональных верований составляет их пассивный характер, будь объектом веры идол, лидер или идеология. Но и ученому надо быть свободным от иррациональной веры в традиционные идеи, с тем чтобы обладать рациональной верой в мощь созидающей мысли. Однажды его открытие «подтверждается», и ему не нужна больше вера, разве только для следующего шага, который он обдумывает. В области человеческих отношений «верить» в другого человека означает быть уверенным в нем по сути, то есть в надежности и неизменности его фундаментальных установок. В том же смысле мы можем верить в себя — не в постоянство собственных мыслей, а в наши основные жизненные ориентиры, в неизменность структуры нашего характера. Подобная вера обусловлена переживанием самости, нашей способностью с полным основанием сказать Я, чувством самотождественности.

1 В древнееврейском языке слово «вера» (emunah) означает «уверенность». «Amen» означает «конечно».

2 Потребность в уверенности будет обсуждаться в главе III.

3 Значение терминов «рациональный» и «иррациональный» будет рассматриваться в главе IV.

Надежда — это умонастроение, сопровождающее веру. Вера не смогла бы продержаться без духа надежды. У надежды нет иной основы, помимо веры.

Есть еще один элемент структуры жизни, связанный с надеждой и верой, — это смелость, или, как называл его Спиноза, стойкость. Стойкость, пожалуй, менее двусмысленное выражение, поскольку сегодня смелость гораздо чаще используется, чтобы показать, что человек не боится умереть, нежели то, что он не боится жить. Стойкость — это способность противостоять искушению скомпрометировать надежду и веру, превращая их либо в пустой оптимизм, либо в иррациональную веру и тем самым разрушая их. Стойкость— это способность сказать «нет», когда мир хочет услышать «да».

Стойкость нельзя по-настоящему понять, пока мы не упомянули еще один ее аспект — бесстрашие. Бесстрашный человек не боится ни угроз, ни даже смерти. Но, как это часто бывает, слово «бесстрашный» охватывает ряд совершенно разнородных установок. Упомяну только три наиболее важных. Первое: человек может быть бесстрашным потому, что ему не дорога жизнь; жизнь для него не так уж много значит, поэтому он неустрашим, когда он подвергается опасности; но даже если он не боится смерти, не исключено, что он боится жизни. Его бесстрашие покоится на недостаточной любви к жизни; обычно не так уж он неустрашим, когда его жизнь не подвергается опасности. И в самом деле, зачастую он ищет опасных ситуаций, чтобы избавиться от страха перед жизнью, перед самим собой и людьми.

Вторая разновидность бесстрашия встречается у людей, живущих в симбиотическом подчинении идолу, будь то человек, институт или идея. Требования идола священны; они действуют с гораздо большей принудительной силой, чем даже жизненно важные телесные потребности. Если бы он посмел не подчиниться приказам идола или усомниться в них, он столкнулся бы с опасностью утратить свою тождественность с идолом; а это значит, что он подвергся бы риску оказаться в полной изоляции и, следовательно, на грани помешательства. Он решается умереть, потому что боится подвергнуться такой опасности.

Третий вид бесстрашия обнаруживается у полностью развитого человека, остающегося самим собой и любящего жизнь. Преодолев алчность, человек уже не цепляется ни за идолов, ни за вещи, а потому ему нечего терять: он богат, потому что пуст; он силен, потому что не является рабом своих желаний. Он может расстаться с идолами, иррациональными желаниями и вымыслами, ибо он в полном контакте с реальностью как внутри, так и вне себя. Если такой человек достиг полного «просветления», он совершенно неустрашим. Если он продвинулся к этой цели, но не достиг ее, его бесстрашие пока не будет совершенным. Но каждый, кто пытается двигаться к тому, чтобы по-настоящему стать самим собой, знает, что стоит сделать новый шаг к бесстрашию, как пробуждается безошибочно распознаваемое чувство силы и радости. Он чувствует себя так, как будто началась новая фаза жизни. Он может прочувствовать справедливость строк Гете:

Свою обитель не связую я ни с чем, Поэтому весь мир принадлежит мне.

Будучи основными характеристиками жизни, надежда и вера по самой своей природе направлены на преодоление status quo как в индивидуальном, так и в социальном плане. Такова уж одна из особенностей жизни, что последняя находится в процессе постоянного изменения и никогда не остается той же самой в любой данный момент¹. Коснеющая жизнь имеет тенденцию к умиранию; если застой полный, значит, наступила смерть. Отсюда следует, что жизнь в своем качестве движения склонна взламывать и преодолевать сложившееся положение вещей. Мы становимся сильнее или слабее, мудрее или глупее, храбрее или трусливее. Каждая секунда — это момент решения к лучшему или к худшему. Либо мы подпитываем свою лень, жадность, ненависть, либо лишаем их пищи. Чем больше мы их подкармливаем, тем сильнее они становятся; чем больше мы морим их голодом, тем они слабее.

1 Здесь не место обсуждать вопрос об определении органической жизни и неорганической материи, а соответственно и об их разграничении. Конечно, с точки зрения современной биологии и генетики традиционное различие уже под вопросом; но было бы ошибкой допустить, будто их различение вообще перестало себя оправдывать. Око нуждается скорее в усовершенствовании, нежели в замене.

Что верно для индивида, то верно и для общества. Последнее никогда не бывает статичным; если оно не развивается, оно разлагается; если оно не прорывается к лучшему за пределы status quo, оно меняется к худшему. Часто мы — отдельный индивид или люди, составляющие общество, — питаем иллюзию, будто мы могли бы остаться в покое и не переделывать сложившегося положения в том или ином направлении. Это одна из опаснейших иллюзий. Стоит нам замереть, как мы начинаем разлагаться.

Представление о личностном или социальном преобразовании позволяет нам, а то и побуждает нас заново определить значение слова «воскресение» безотносительно к его теологическому содержанию в христианстве. В своем новом значении, для которого христианский смысл был бы одним из возможных символических выражений, воскресение — это не творение другой реальности после реальности этой жизни, а преобразование этой реальности в направлении ее большей жизненности. И человек, и общество воскресают каждый миг в акте надежды и веры здесь и сейчас; каждый акт любви, осознания, сострадания есть воскресение; каждый акт лености, алчности, эгоизма есть смерть. Каждое мгновение существование ставит нас перед выбором: воскресение или смерть; и каждое мгновение мы даем ответ. Ответ заключается не в том, что мы говорим или думаем, а в том, что мы есть, как мы действуем, куда идем.

Вера, надежда и посюстороннее воскресение нашли свое классическое выражение в мессианском видении пророков. Они не предрекают будущего, подобно Кассандре или хору в греческой трагедии; они видят нынешнюю действительность без помех со стороны общественного мнения и властей предержащих. Они не рвутся быть пророками, но испытывают непреодолимую потребность в том, чтобы выразить голос своей совести — своего сознания — для того, чтобы сказать, какие возможности они видят, показать людям альтернативы и предостеречь их. Вот и все, на что они способны. И уж самим людям решать, принять ли их предупреждения всерьез и что-то изменить или же остаться глухими и слепыми — и страдать. Пророческий язык — это всегда язык альтернатив, выбора, свободы, а не предопределенности на пути к лучшему или худшему. В наиболее сжатом виде пророческий выбор сформулирован в строке из Второзакония: «Жизнь и смерть предложил я тебе сегодня, и ты выбрал жизнь!»¹

В профетической литературе мессианское видение покоилось на напряженности между тем, «что существовало или все еще было, и тем, что находилось в становлении и чему еще предстояло быть»². Во времена после пророков значение мессианской идеи претерпело изменение, впервые дав о себе знать в книге пророка Даниила около 164 года до н. э. и в апокрифической литературе, не включенной в Ветхий Завет. В этой литературе содержится «вертикальная» идея спасения в противовес «горизонтальной»³ исторической идее пророков. Акцент делается на преображение индивида и на катастрофический конец истории в финальном катаклизме. Апокалиптическое видение безальтернативно, предопределенно; в нем нет места свободе, один детерминизм.

1 Подробно я рассмотрел природу пророческого выбора в книге «You Shall Be as Gods» (New York, 1967). Cp. также разбор в той же книге апокалиптической тенденции в европейской мессианской мысли в противовес подлинно альтернативной {Р. 12Ш).

3 Эти термины были использованы Беком; Тейяр де Шарден попытался синтезировать эти понятия в книге «The Future of Man» (New York, 1964).

Позднее в талмудической, или раввинской, традиции возобладало подлинно пророческое альтернативное видение. На раннюю же христианскую мысль сильнее повлиял апокалиптический вариант мессианской мысли, хотя, как это ни парадоксально, церковь как институт обычно занимала позицию пассивного выжидания.

Тем не менее в понятии «второго пришествия» пророческое понимание сохранило жизненность, а пророческая интерпретация христианской веры вновь и вновь находит свое выражение в революционных и еретических сектах. Сегодня радикальное крыло римской католической церкви, как и различные некатолические христианские секты, проявляет заметную склонность вернуться к пророческому принципу, к его альтернативности, как и к представлению о том, что политическим и социальным процессам нужны духовные цели. Вне церкви наиболее значимым выражением мессианского видения на светском языке был подлинно марксистский социализм, если бы только коммунистическое извращение Маркса не исказило его окончательно. В последние годы мессианский элемент марксизма заявил о себе у ряда социалистов-гуманистов, особенно в Югославии, Польше, Чехословакии и Венгрии. Марксисты и христиане включились во всемирный диалог, основанный на общем мессианском наследии¹.

1 Эрнст Блох в «Das Prinzip Hoffnung» («Принцип надежды») больше чем кто-либо еще вернул в марксистскую мысль пророческий принцип надежды. Многие современные гуманисты-социалисты внесли свой вклад в издание книги «Symposium on Socialist Humanism» (New York, 1965). Ср. также английское издание югославского журнала «Праксис» и международное обозрение «Диалог» под ред. Неннинга, изданное «Форумом» и содержащее диалог христианских и нехристианских гуманистов. Широко распространенное представление, будто Маркс был детерминистом в истории, откуда следует, что социализм неизбежен, на мой взгляд, некорректно. Впечатление детерминизма проистекает из некоторых формулировок Маркса, коренящихся в его пропагандистски-призывном стиле, который часто смешивают с аналитически-научным. Роза Люксембург, бывшая, наверное, самым блестящим интерпретатором теории Маркса, подчеркнула альтернативный характер его точки зрения в формуле о «выборе между социализмом и варварством».

Если надежда, вера и стойкость сопутствуют жизни, как же получается, что столь многие теряют их, причем людям нравится их собственное рабство и зависимость? Именно возможность такой потери и характеризует человеческое существование. Мы начинаем с надежды, веры и стойкости; они являются бессознательными, «необдуманными» свойствами спермы и яйцеклетки, слияния последних, роста плода, рождения. Но когда начинается жизнь, превратности окружающего мира и случайности начинают либо способствовать потенциалу надежды, либо мешать ему.

Большинство из нас надеялись быть любимыми не в том смысле, чтобы быть избалованными и пресыщенными, а в том, чтобы нас понимали, о нас заботились, нас уважали. Большинство из нас рассчитывали на возможность доверия. Будучи маленькими, мы не знали о таком человеческом изобретении, как ложь, и не только о лжи с помощью слов, но и о способности лгать с помощью голоса, мимики, глаз, выражения лица. Как же подготовиться ребенку к этому специфически человеческому искусству — лгать? Большинство из нас вынудили осознать — кого более, кого менее жестоким способом, — что люди часто имеют в виду не то, что говорят, а говорят противоположное тому, что имеют в виду. И не только «люди вообще», а те самые люди, которым мы больше всего доверяли: наши родители, учителя, руководители.

Мало кому удается избежать того, чтобы в ходе развития их надежды не оказались в чем-то обманутыми, а то и полностью рухнувшими. Может быть, это и хорошо. Если бы человек не пережил разочарования в своих надеждах, как бы удалось его надежде стать сильной и неугасимой? Как бы он избежал опасности превратиться в оптимиста-мечтателя? Но с другой стороны, надежда часто подвергается столь полному разрушению, что человек никогда уже не сможет восстановить ее.

В действительности ответная реакция на крушение надежды варьируется в широких пределах, зависящих от многих обстоятельств: исторических, личностных, психологических, органических. Многие, а возможно и большинство, реагируют на разочарование в своих надеждах, подстраиваясь под оптимизм рядового человека, уповающего на лучшее и не удосуживающегося признать, что может случаться не только хорошее, но, пожалуй, и наихудшее. Если уж кто-то свистнет, такие люди тоже свистят, и вместо того, чтобы прочувствовать безнадежность, им кажется, что они участвуют в своего рода общем хоре. Они урезают свои требования так, чтобы можно было их выполнить, и даже не мечтают о том, что кажется им недосягаемым. Они — хорошо приспособленные члены стада, они никогда не чувствуют безнадежности, потому что никто, похоже, ее не испытывает. Они являют собой картину особого рода покорного оптимизма, который мы встречаем у столь многих представителей современного западного общества, причем оптимизм обычно осознан, а покорность — бессознательна.

Еще одно следствие крушения надежды — «ожесточение сердца». Мы видим многих людей — от малолетних правонарушителей до видавших виды эффектных взрослых, — которые в какой-то момент своей жизни, может, в пять, может, в двенадцать или в двадцать лет, не смогли больше выносить обид. Некоторые из них, как при внезапном прозрении или превращении, решают, что с них хватит, они больше ничего не будут чувствовать, и никто больше не сможет обидеть их, зато они сами смогут обижать других. Они могут жаловаться на то, что им не удается найти друзей или кого-то, кто любил бы их, но это не невезение, это судьба. Утратив сострадание и проникновенность, они неспособны никого растрогать, но и их самих ничто не трогает. Их жизненный триумф сводится к тому, чтобы ни в ком не нуждаться. Они испытывают гордость за то, что их ничто не трогает, и удовольствие от способности обижать других. Делается это преступными или законными способами, в гораздо большей степени зависит от социальных факторов, нежели от психологических. Большинство из них остаются как бы застывшими и, следовательно, несчастливыми до конца жизни. Не так уж редко случается чудо и наступает оттепель. Просто, может быть, им встретится человек, в чью заботу или заинтересованность они поверят, и перед ними откроются новые грани чувств. Если им повезет, они оттаивают полностью, и зародыши, казалось бы, разрушенной надежды возвращаются к жизни.

Другим, гораздо более драматичным результатом рухнувшей надежды являются разрушительность и насилие. Именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья надежда полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить себе за свою несостоявшуюся жизнь и делает это, ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению¹.

1 Эту проблему, а также другие проявления деструктивности я подробно рассмотрел в книге «Анатомия человеческой деструктивности», которая скоро выйдет в свет.

Обычно деструктивная реакция на крушение надежды встречается среди тех, кто по социальным или экономическим причинам отлучен от удобств, которыми располагает большинство, и кому некуда идти в социальном или экономическом смысле. Экономические неурядицы — не первопричина, приводящая к ненависти и насилию; ею является безнадежность положения, повторный крах перспектив, что так способствует насилию и деструктивности. Действительно, не приходится сомневаться в том, что группы, настолько обездоленные и отверженные, что их даже нельзя лишить надежды, потому что им не на что надеяться, менее склонны к насилию, чем те, кто видит возможность надежды, но в то же время понимает, что обстоятельства не позволяют их надеждам осуществиться. С психологической точки зрения разрушительность — альтернатива надежде, так же как влечение к смерти — альтернатива любви к жизни, а радость — альтернатива тоске.

Но не только индивид жив надеждой. Народы и общественные классы живут благодаря надежде, вере и стойкости, а если утрачивают этот потенциал, то исчезают либо из-за недостатка жизнестойкости, либо из-за практикуемой ими неразумной разрушительности.

Следует принять к сведению, что развертывание надежды или безнадежности у индивида в значительной мере определяется наличием надежды или безнадежности в обществе в целом или у данного класса. Каким бы ни было крушение надежды у индивида в детстве, если он живет в период надежды и веры, его надежда возгорится с новой силой; с другой стороны, человек, опыт которого влечет его к обнадеженности, часто склоняется к подавленности и безнадежности, если его общество или класс утратили дух надежды.

Сегодня надежда стремительно исчезает в западном мире, и так по возрастающей с начала Первой мировой войны, а что касается Америки, возможно, даже со времени поражения антиимпериалистической лиги в конце прошлого века. Как я уже сказал, безнадежность прикрывается оптимизмом, а у некоторых — революционным нигилизмом. Но что бы человек ни думал о себе, это не имеет особого значения в сравнении с тем, что он есть, что он действительно чувствует, тогда как большинство из нас не отдают себе отчета в том, что мы чувствуем.

Здесь налицо все признаки безнадежности. Взгляните на скучающее выражение лица обычного человека, отсутствие связи между людьми, даже когда они отчаянно стараются «установить контакт». Обратите внимание на неспособность составить серьезный план по преодолению дальнейшего отравления воды и воздуха в городе и по предотвращению голода, ожидаемого в бедных странах, не говоря уж о неспособности избавиться от ежедневной угрозы жизни и планам всех нас — термоядерного оружия. Что бы мы ни говорили и ни думали о надежде, наша неспособность действовать или составлять планы в пользу жизни выдает нашу безнадежность.

Не так уж много мы знаем о причинах этой возрастающей безнадежности. До 1914 года люди думали, что мир — безопасное место, что войны с их полным пренебрежением к человеческой жизни остались в прошлом. Но вот произошла Первая мировая война, и каждое правительство лгало насчет ее мотивов. Потом наступила гражданская война в Испании, сопровождаемая комедией притворства как со стороны западных государств, так и со стороны Советского Союза; потом террор сталинской и гитлеровской систем; Вторая мировая война с ее полным игнорированием жизни граждан и война во Вьетнаме, где на протяжении нескольких лет американское правительство пыталось использовать свою мощь, чтобы сокрушить маленький народ во имя «его спасения». Но ни одна из великих держав так и не сделала того единственного шага, который обнадежил бы всех: ни одна не избавилась от собственного ядерного оружия, доверившись благоразумию других, тому, что им хватит здравомыслия, чтобы последовать ее примеру.

Но есть и другие причины возрастающей безнадежности: формирование полностью бюрократизированного индустриального общества и бессилие индивида перед лицом организации, о чем речь пойдет в следующей главе.

Если Америка и западный мир будут и дальше пребывать в состоянии неосознанной безнадежности, отсутствия веры и стойкости, можно предсказать, что они не смогут противостоять искушению нанести большой ядерный удар, который покончит со всеми проблемами: перенаселенностью, тоской, голодом, потому что он разделался бы со всей жизнью.

Движение к такому общественному и культурному укладу, при котором верховодит человек, зависит от способности вступить в борьбу с нашей безнадежностью. Прежде всего мы должны ее осознать. Кроме того, мы должны выяснить, есть ли реальная возможность изменить нашу социальную, экономическую и культурную жизнь в таком направлении, которое позволит снова надеяться. Если нет такой реальной возможности, тогда, действительно, надежда — сущее безрассудство. Но если реальная возможность есть, тогда возможна надежда, основанная на изучении новых альтернатив и вариантов и на совместных действиях по осуществлению этих новых альтернатив.

Определить наше точное местоположение на исторической траектории, ведущей из индустриализма XVIII—XIX веков в будущее, трудно. Легче сказать, где мы не находимся. Мы не на пути к свободному предпринимательству, а быстро движемся от него. Мы не на пути к индустриализации, а превращаемся в цивилизацию все большей манипуляции массами. Мы не на пути к тем местам, куда указывают нам наши идеологические карты. Мы идем в совершенно ином направлении. Немногие различают это направление совершенно ясно; среди них и те, кто за него, и те, кто боится его. Но большинство из нас смотрит на карты, столь же не соответствующие реальности, как карта мира 500 года до н. э. Недостаточно знать, что наши карты неверны. Важно иметь правильные карты, если мы собираемся обеспечить себе продвижение в желательном для нас направлении. Наиважнейшей чертой новой карты является указание на то, что мы миновали этап первой промышленной революции и вступили в период второй промышленной революции.

Первая промышленная революция характеризовалась тем, что человек научился заменять живую энергию (энергию животных и людей) механической (энергией пара, нефти, электричества, атома). Эти новые источники энергии послужили основой для фундаментальных изменений в промышленном производстве. Новому промышленному потенциалу соответствовал и определенный тип промышленной организации, большое количество того, что мы сегодня назвали бы мелкими и средними промышленными предприятиями, которыми управляли их владельцы, конкурировавшие друг с другом, эксплуатировавшие своих рабочих и боровшиеся с ними за долю прибыли. Представитель среднего и высшего класса был хозяином предприятия, как и хозяином у себя дома, и считал себя хозяином своей судьбы. Безжалостная эксплуатация небелого населения соседствовала с реформами внутри страны, все более благожелательным отношением к бедным и, наконец, в первой половине нашего века с выходом рабочего класса из состояния ужасающей нищеты к относительно благополучной жизни.

За первой промышленной революцией последовала вторая, свидетелями начала которой мы являемся в настоящее время. Она характеризуется не только тем, что живую энергию заместила механической, но и тем, что человеческая мысль заменяется машинным мышлением. Кибернетика и автоматизация (кибернетизация) позволяют создавать машины, работающие гораздо точнее и быстрее, чем человеческий мозг, когда надо дать ответ на важные технические и организационные вопросы. Кибернетизация создает возможность нового вида экономической и социальной организации. Относительно малое число гигантских предприятий уже стали центром экономического механизма и будут полностью управлять им в не столь отдаленном будущем. Хотя юридически предприятие — это собственность сотен тысяч держателей акций, им руководит самовоспроизводящая бюрократия (а в практических целях — и независимо от законных владельцев). Союз частного бизнеса и руководства становится настолько тесным, что два компонента этого альянса все труднее различить. Большинство населения Америки вполне сыто, обеспечено жильем и развлечениями, а часть «недоразвитых» американцев, живущих ниже стандартов, вероятно, присоединится к большинству в обозримом будущем. Мы продолжаем исповедовать индивидуализм, свободу и веру в Бога, но наши проповеди звучат неубедительно в сравнении с подлинной сущностью «человека организации», одержимого конформизмом, который направляется принципом гедонистского материализма.

Если бы общество могло остановиться, — а оно может это так же мало, как и индивид, — положение, возможно, было бы не столь угрожающим, каково оно есть. Однако мы направляемся к новому типу общества и новому типу человеческой жизни, только лишь начало которых мы сейчас видим, но которые стремительно приближаются.

Какое же общество и какого человека смогли бы мы обнаружить в 2000 году, если только род человеческий не погибнет до того?

Если бы люди знали, каким путем скорее всего пойдет американское общество, многие, если не большинство, пришли бы в такой ужас, что, должно быть, приняли бы соответствующие меры, чтобы изменить его. Раз люди не отдают себе отчета в том, куда они идут, они пробудятся, когда станет слишком поздно и когда их судьба будет решена безвозвратно. К несчастью, подавляющее большинство людей не осознают, куда они идут. Они не понимают, что новое общество, к которому они движутся, столь же радикально отличается от греческого и римского, средневекового и традиционного индустриального общества, как земледельческое общество от общества собирателей и охотников. Большинство все еще мыслит в категориях первой промышленной революции. Люди видят, что у нас больше машин и что они лучше, чем были пятьдесят лет назад, и отмечают это как прогресс. Они верят, что отсутствие прямого политического притеснения свидетельствует о достижении личностной свободы. Они представляют себе 2000 год как год полного осуществления всех человеческих стремлений с конца Средних веков и не видят того, что 2000 год может стать не временем исполнения желаний и не счастливой кульминацией борьбы человека за свободу и счастье, а началом периода, в котором человек перестанет быть человеком и превратится в бездумную и бесчувственную машину.

Интересно отметить, что опасности нового дегу-манизированного общества ясно, хоть и интуитивно, были осознаны выдающимися умами XIX века, а впечатление от их предвидения усиливается тем, что они представляли противоположные политические лагеря¹.

1 Ср. положения Буркхарта, Прудона, Бодлера, Торо, Маркса, Толстого, процитированные в книге «Здоровое общество».

И такой консерватор, как Дизраэли, и такой социалист, как Маркс, придерживались практически единого мнения относительно того, какой опасностью для человека был бы чреват бесконтрольный рост производства и потребления. Оба они видели, насколько сдал бы человек, порабощенный машиной и собственной все возрастающей алчностью. Дизраэли думал, что решение проблемы можно найти, поддерживая власть новой буржуазии; Маркс верил, что вы-сокоиндустриализованное общество можно трансформировать в гуманное, в котором целью всех социальных усилий будет человек, а не вещи¹. Один из наиболее блестящих прогрессивных мыслителей прошлого века — Джон Стюарт Милль видел проблемы со всей ясностью: «Признаюсь, я не обольщаюсь насчет жизненного идеала, предлагаемого теми, кто думает, будто нормальное состояние для человеческого существа — это борьба за преуспевание; будто попирать и подавлять друг друга, расталкивать друг друга локтями и наступать друг другу на пятки — что и составляет существующий тип общественной жизни, — это наиболее желательная участь для человечества или же не что иное, как неприятные симптомы одного из этапов промышленного прогресса... Пока богатство пользуется властью, а стать как можно богаче — всеобщий предмет честолюбивых устремлений, наиболее приемлемо, конечно, чтобы путь к достижению этой цели был открыт для всех без предпочтений и пристрастий. Однако наилучшее состояние для человеческой природы такое, при котором, хотя нет бедных и никто не жаждет стать богаче, нет оснований опасаться, что кто-то постарается оттолкнуть вас, чтобы пробиться самому»².

Похоже, что великие умы сто лет назад видели, что произойдет сегодня или завтра, тогда как мы — те, с кем это и происходит, — закрываем глаза, лишь бы не нарушать повседневной рутины. Видимо, в этом отношении и либералы, и консерваторы равно слепы. Лишь немногие проницательные писатели ясно видели порождаемое нами чудовище. Это не Левиафан Гоббса, это Молох, всеразрушающий идол, в жертву которому должна приноситься человеческая жизнь. Особенно наглядно описали этот Молох Ору-элл и Олдос Хаксли, ряд писателей-фантастов, проявивших больше проницательности, чем большинство профессиональных социологов и психологов.

Я уже цитировал данное Бжезинским описание технотронного общества и хочу только привести вдобавок следующее: «По большей части гуманистически ориентированный, изредка идеологически настроенный интеллектуал-оппозиционер... быстро вытесняется либо экспертами и специалистами... либо обобщающими интеграторами, становящимися в конечном счете придворными идеологами власть имущих, если только не произойдет всеобщего объединения интеллектуалов для принципиально иных действий»¹.

Глубокую, блестящую картину нового общества дал недавно один из выдающихся гуманистов нашего времени — Льюис Мэмфорд². Будущие историки — если таковые будут — сочтут его работу одним из пророческих предупреждений нашего времени. Мэмфорд придает картине будущего глубину и перспективу, анализируя его корни в прошлом. Центральный феномен, связующий прошлое с будущим как он его понимает, он называет «мегамашиной».

«Мегамашина» — это полностью организованная и гомогенная социальная система, в которой общество как таковое функционирует подобно машине, а люди — подобно ее частям. Этот вид организации с его тотальной координацией: с «постоянным увеличением порядка, мощи, предсказуемости и всеобщего контроля» — достиг почти чудесных технических результатов в ранних мегамашинах вроде египетского и месопотамского обществ, а с помощью современной технологии найдет свое полнейшее выражение в будущности технологического общества.

Мэмфордовское понятие мегамашины помогает прояснить некоторые недавние явления. Впервые в настоящее время мегамашина широко применялась, как мне кажется, в период сталинской индустриализации, а затем в системе, использованной китайскими коммунистами. Хотя Ленин и Троцкий еще надеялись, что революция в конце концов приведет к господству индивида в обществе, как то представлялось Марксу, Сталин предал все, что было «левого» в этих надеждах, и скрепил предательство физическим истреблением всех тех, в ком надежда, должно быть, не полностью угасла. Сталин сумел построить свою ме-гамашину, использовав в качестве ядра хорошо развитый промышленный сектор, хотя тот был гораздо ниже уровня таких стран, как Англия и Соединенные Штаты. Лидеры коммунистов в Китае столкнулись с другой ситуацией. У них не было заслуживающего упоминания индустриального ядра. Единственным их капиталом была физическая энергия, чаяния и думы 700 млн человек. Они решили, что благодаря полной координации этого человеческого материала они смогут создать эквивалент подлинного накопления капитала, необходимого для такого технического развития, которое в сравнительно короткое время достигло бы уровня Запада. Добиться тотальной координации предполагалось путем совмещения силы, культа личности и внушения, что в противовес свободе и индивидуализму Маркса предусматривалось в качестве основных элементов социалистического общества. Нельзя, однако, забывать, что идеалы преодоления частнособственнического эгоизма и максимального потребления остались элементами китайской системы, по крайней мере до сих пор, хотя и в сочетании с тоталитаризмом, национализмом и контролем за мыслью, порочащими тем самым гуманистические взгляды Маркса.

Проникновение в этот радикальный разрыв между первой ступенью индустриализации и второй промышленной революцией, при котором общество становится огромной машиной, а человек — ее живой частичкой, затрудняется некоторыми важными различиями между мегамашиной Египта и мегамашиной XX века. Прежде всего, труд живых частей египетской машины был принудительным. Неприкрытая угроза смерти или голода заставляла египетского работника выполнять свою норму. Ныне, в XX веке, у рабочего в большинстве промышленно развитых стран, таких как Соединенные Штаты, жизнь настолько обеспечена, что показалась бы его предку, работавшему сотни лет назад, невиданно роскошной. Он соучаствует — и в этом пункте заключается одна из ошибок Маркса — в экономическом прогрессе капиталистического общества с выгодой для себя, и уж конечно, ему есть что терять, кроме своих цепей.

Направляющая работу бюрократия очень отличается от бюрократической элиты старой мегамашины. В жизни она руководствуется примерно теми же добродетелями среднего класса, которые действенны и для рабочего; но хотя ее члены получают больше, чем рабочие, различие в потреблении у них скорее количественное, чем качественное. И служащие, и рабочие курят одни и те же сигареты, ездят в похожих машинах, хотя у машин, что подороже, ход более плавный, чем у тех, что подешевле. Они смотрят одни и те же фильмы и телевизионные программы, а их жены пользуются одинаковыми холодильниками¹.

Управленческая элита тоже отличается от прежней в некотором отношении: ее члены — точно такие же придатки машины, как и те, кем они командуют. Они так же отчуждены, а может, и больше; так же обеспокоены, а может, и больше, чем рабочий на одной из их фабрик. Им так же тоскливо, как и всем, и они пользуются теми же противоядиями против тоски. Они уже не элита в прежнем смысле, то есть группа, созидающая культуру. Хотя они тратят значительные суммы на поддержание науки и искусства, как класс они такие же потребители «культурного благосостояния», как и те, для кого оно предназначено. Культуросозидающая группа ютится на задворках. Это ученые и художники-творцы, однако, похоже, до сих пор прекраснейшие цветы общества XX века произрастают на древе науки, а не искусства.

1 Выше уже упоминалось, что «недоразвитая» часть населения не участвует в этом новом стиле жизни.

Технотронное общество, возможно, и станет системой будущего, но пока этого нет; оно может развиться из того, что уже есть, и оно, вероятно, наступит, если только достаточное количество людей не осознает опасности и не изменит наш курс. Чтобы сделать это, необходимо разобраться более подробно, как работает нынешняя технологическая система и как она действует на человека.

Каковы руководящие принципы этой системы в том виде, как она существует сегодня?

Она запрограммирована по двум принципам, направляющим усилия и мысли всех занятых в ней. Первый принцип заключается в следующем: нечто должно быть сделано, коль скоро это технически возможно. Если возможно создание ядерного оружия, его надо создать, даже если оно, пожалуй, уничтожит всех нас. Если возможно отправиться на Луну или на другие планеты, это надо сделать даже ценой отказа от удовлетворения многих потребностей здесь, на Земле. Этот принцип отрицает все ценности, развитые гуманистической традицией. Данная традиция гласит, что нечто следует сделать, коль скоро это нужно человеку для того, чтобы он рос, радовался, мыслил, или потому, что это прекрасно, хорошо, истинно. Если однажды принять принцип, по которому нечто должно быть сделано, раз это технически возможно, то все прочие ценности развенчиваются, а технологическое развитие превращается в основу этики¹.

1 Занимаясь просмотром рукописи, я прочел статью Хасана Озбекхана «Триумф технологии: "могу" значит "должен"». Эту статью, написанную на основе доклада, сделанного по приглашению Массачусетского технологического института, и размноженную Корпорацией системного развития (Санта-Моника, Калифорния), я получил благодаря любезности г-на Джорджа Вайн-вурма. Как показывает заглавие, Озбекхан выражает то же самое понимание, что и я представляю в этом тексте. Его статья — блестящее выражение проблемы с точки зрения выдающегося специалиста в области науки управления, и я считаю весьма обнадеживающим тот факт, что та же самая идея появляется в работах специалистов в областях, столь отличных от моей. Приведу одно предложение, свидетельствующее о тождественности его понимания с тем, что представлено в данной книге: «Итак, осуществимость — это стратегическое понятие — возвышается до понятия нормативного, а в результате лишь только технология укажет, что мы можем что-либо сделать, как это воспринимается в виде намека на то, что мы должны это сделать».

Второй принцип — максимум производительности и выпуска продукции. Требование максимальной производительности приводит в качестве следствия к требованию минимальной индивидуализации. Считается, что социальная машина работает эффективнее, если индивиды урезаны до чисто количественных единиц, личность которых можно выразить на перфокарте. Такими единицами легче управлять с помощью бюрократических правил, поскольку они не создают ни проблем, ни трений. Чтобы достичь подобного результата, людей надо лишить индивидуальности и научить идентифицироваться не с самими собой, а с корпорацией.

Вопрос об экономической эффективности требует тщательного осмысления. Вопрос о том, что значит быть экономически эффективным, то есть, используя минимально возможное количество ресурсов, добиться максимального эффекта, следует поставить в контекст развивающейся истории. Очевидно, проблема более важна в таком обществе, где исходным фактом жизни является нехватка материальных ресурсов и значение ее убывает по мере развития производительных сил общества.

В качестве второй линии исследования следовало бы полностью учесть то обстоятельство, что эффективность — всего лишь один из известных элементов существующей деятельности. Поскольку мы не так много знаем об эффективности или неэффективности непроверенных подходов, следует быть осторожным, защищая то, что основано на эффективности. Дальше, надо быть очень осмотрительным, продумывая и определяя исследуемые место и время. Что выглядит эффективным в узком смысле, может оказаться крайне неэффективным, если расширить границы времени или предмета обсуждения. В экономике растет осознание того, что называется «эффектом соседства», то есть эффект, выходящий за рамки сиюминутной деятельности, которым часто пренебрегают, рассуждая о выгодах и издержках. Примером могла бы послужить оценка эффективности данного индустриального проекта только с точки зрения непосредственных результатов работы данного предприятия, при игнорировании, например, того, что выброшенные в ближайшие ручьи или в воздух промышленные отходы делают производство дорогостоящим, а значит, с учетом интересов общества в целом, совершенно неэффективным. Нам нужно ясно изложить стандарты эффективности, учитывающие время и интересы общества как целого. Наконец, надо принять во внимание и человеческий элемент как основной фактор системы, эффективность которой мы пытаемся оценить.

Дегуманизация во имя эффективности стала самым обычным делом. Например, гигантские телефонные системы, в которых используется описанная в книге «О дивный новый мир» техника записи контактов между операторами и клиентами и с помощью которых клиентам предлагают оценить рабочие качества сотрудников, их установки и т. п., имели своей целью исподволь внушить «надлежащую» служащему позицию, подогнать обслуживающий персонал под единый стандарт и тем самым повысить эффективность. Заузив перспективу до сиюминутных целей компании, так можно сделать работников послушными и управляемыми, повысив, таким образом, эффективность работы компании. Рассуждая с позиции служащих как человеческих существ, результат состоит в том, что у них возникают чувства ущербности, беспокойства, подавленности, которые могут привести как к безразличию, так и к враждебности. Рассматривая вопрос более широко, получаем, что одна лишь эффективность не может нас удовлетворить, раз компания, да и общество в целом, без сомнения, тяжко расплачиваются за подобную практику.

Другая общая особенность организации труда — постоянное устранение элементов творчества (включая элемент риска и неопределенности) и совместного труда путем деления и подразделения задания до такого уровня, когда не останется места ни для рассуждения, ни для межличностного контакта, да они и не требуются. Ни для рабочих, ни для технического персонала такое положение вовсе не безразлично. Нередки случаи, когда они отчетливо воспринимают свои неурядицы, и тогда не так уж необычны высказывания типа «Мы же люди» и «Эта работа для человеческого существа не подходит». Еще раз повторяю, эффективность в узком смысле может демора-лизовывать людей и дорого обходиться и человеку, и обществу.

Если нас волнуют только показатели того, что на входе и что на выходе, то система может произвести впечатление эффективной. Если же мы примем во внимание воздействие данных методов на человеческие существа в системе, может быть, мы обнаружим, что им тоскливо, тревожно, они подавлены, напряжены и пр. Результат оказался бы двояким: 1) воображение людей постоянно натыкалось бы на их психическую патологию, они бы утрачивали способность к творчеству, их мышление становилось бы все более шаблонным и обюрокраченным, а значит, они не выдвигали бы новых идей и решений по реальному усовершенствованию системы; в общем, их энергия заметно по уменьшилась бы; 2) они страдали бы от многих физических болезней в результате стресса и напряженности; а недостаток здоровья — это также и ущерб для системы. К тому же, если посмотреть, как влияют напряженность и беспокойство на отношения людей с их женами и детьми, на их функционирование как полноценных граждан, может выявиться, что для системы в целом метод, казавшийся эффективным, — самый неэффективный, и не только с человеческих позиций, но и по чисто экономическим критериям.

Подведем итог: эффективность желательна в любом виде целенаправленной деятельности. Но ее следует рассматривать в рамках более широкой системы, частью которой является изучаемая система; следует учесть человеческий фактор в системе. В конечном счете эффективность как таковая не должна доминировать ни на каком виде предприятий.

Другой аспект того же принципа — максимальное производство, — попросту сформулированный, утверждает: что бы мы ни производили, чем больше произведем, тем лучше. Успех экономики страны измеряется ростом производства вообще. Таков же успех компании. Может, Форд и потеряет несколько сотен миллионов долларов в случае провала на рынке дорогостоящей новой модели вроде «эдсель», но пока кривая производства идет вверх, это всего лишь маленькая неудача. Экономический рост осмысливается через все возрастающее производство, и пока не видно предела, за которым производство стабилизировалось бы. Соревнование между странами покоится на том же принципе. Советский Союз надеется перегнать Соединенные Штаты, совершив более быстрый взлет в экономическом развитии.

Принципом постоянного и безграничного ускорения руководствуется не только промышленное производство. Тот же самый критерий применяется и в системе образования: чем больше выпускников колледжей, тем лучше. То же самое и в спорте: каждый новый рекорд рассматривается как прогресс. Даже отношение к погоде, похоже, определяется тем же принципом. Подчеркивается, что это «самый жаркий день декады» или самый холодный, в зависимости от обстоятельств, и я подозреваю, что гордое чувство причастности к рекордной температуре возмещает некоторым людям неудобства от нее. Можно было бы до бесконечности приводить примеры того, что постоянное количественное увеличение составляет цель нашей жизни и что в действительности понимается под «прогрессом».

Немногие поднимают вопрос о качестве, то есть о том, для чего нужно увеличение количества. Такое упущение естественно для общества, в центре которого уже не стоит человек и в котором один аспект — количественный — заглушил все прочие. Нетрудно заметить, что господство принципа «чем больше, тем лучше» приводит к нарушению целостности системы. Если все усилия направлены на то, чтобы делать больше, качество жизни теряет всякое значение, а деятельность, бывшая средством, становится целью¹.

1 В книге Черчмена «Вызов разуму» (Churchman К. Challenge to Reason. New York, 1968) я нашел блестящую формулировку проблемы: «Исследовав идею количественной модели системы, можно составить себе представление о том, в каком смысле завершенность бросает вызов разуму. Модель, которая, видимо, по праву претендует на завершенность, называется распределительной; в ней мир рассматривается как система деятельности по использованию ресурсов для выпуска годных к употреблению продуктов.

В рамках этой модели процесс мышления чрезвычайно прост. Отыскиваем узловую для характеристики системы количественную меру, которая сводится к следующему: чем больше по количеству, тем лучше. Например, чем больше прибыли получает фирма, тем лучше. Чем больше квалифицированных специалистов выпускает университет, тем лучше. Чем больше пищевых продуктов мы производим, тем лучше. Это обернется тем, что именно выбор мерки для системной характеристики не будет подвергаться критике, пока эта мерка имеет всеобщее значение.

Мы берем желанную мерку и соотносим ее с вероятной деятельностью системы. Деятельность можно рассматривать как работу различных предприятий, школ и университетов, ферм и пр. Каждый вид значимой деятельности вносит свой вклад в желанное количество, причем только ему свойственным способом.

В действительности же вклад частенько можно выразить математической формулой, с помощью которой объем деятельности замещается объемом желанного количества. Чем больше продано какого-то продукта, тем выше доход фирмы. Чем больше предметов мы преподаем, тем больше у нас студентов. Чем больше мы применяем удобрений, тем больше продуктов питания» (Р. 156-157).

Раз всеподчиняющий экономический принцип состоит в том, что мы производим все больше и больше, потребителю надо быть готовым к тому, чтобы хотеть, а значит, и потреблять все больше и больше. Промышленность полагается на спонтанное желание потребителя иметь все больше товаров. Пользуясь эффектом устаревания, она зачастую заставляет его покупать новые вещи, хотя старые могли бы послужить гораздо дольше. Внося изменения в моду на продукты, одежду, товары длительного пользования, даже на пищу, она психологически принуждает его покупать больше, чем, наверное, ему нужно или хочется. Однако чтобы восполнить свою потребность в увеличении производства, промышленность полагается не на нужды и желания потребителя, а в значительной степени на рекламу, представляющую собой важнейшее наступление на право потребителя знать, чего он хочет. 16,5 млрд долларов, израсходованных в 1966 году на прямую рекламу (то есть рекламу в газетах, журналах, на радио и телевидении), — эта цифра может прозвучать как свидетельство неразумной и бесполезной растраты человеческих талантов, бумаги и печатного оборудования. Но она вовсе не воспринимается как неразумная в системе, считающей, что все возрастающее производство, а значит, и потребление — жизненно важный показатель нашей экономики, без которого она бы погибла. Если к стоимости рекламы добавить значительные расходы по изменению моды на товары длительного пользования, особенно на автомобили, на упаковку, что частично является еще одним способом возбудить аппетит у потребителя, станет ясно, что промышленность решается заплатить высокую цену за гарантию подъема производства и кривой продаж¹.

1 Вопрос о том, является ли экономической необходимостью неограниченный рост производства и потребления, будет обсуждаться в главе V.

Беспокойство промышленности по поводу того, что могло бы случиться с нашей экономикой, если бы изменился наш образ жизни, выражено в следующем кратком высказывании банкира одного из ведущих коммерческих банков: «Одежду стали бы приобретать для того, чтобы носить ее; пищу стали бы покупать по соображениям экономии и исходя из ее питательной ценности; автомобили разбирали бы на составные части, и одни и те же владельцы пользовались бы ими все 10—15 лет, в течение которых их можно использовать; дома стали бы строить и содержать за то, что они дают кров, а не потому, что такие дома в моде или что такой же дом у соседа. И что тогда было бы с рынком, полностью зависящим от новых моделей, новых стилей, новых идей?»¹

Как этот тип организации воздействует на человека? Он низводит человека до положения придатка машины, подчиненного ее ритму и требованиям. Он превращает его в Homo consumens (человека потребляющего), в тотального потребителя, единственная цель которого — больше иметь и больше использовать. Это общество производит массу бесполезных вещей и в той же степени массу бесполезных людей. Как винтик производственного механизма человек становится вещью и перестает быть человеком.

Все свое время он тратит на то, к чему у него нет интереса, с людьми, не представляющими для него интереса, производя вещи, в которых он не заинтересован; а когда он не производит, он потребляет. Он вечный сосунок с открытым ртом, «вбирающий в себя» без усилий и без внутренней активности все, что ни обрушивает на него индустрия, развеивающая скуку (и нагоняющая тоску), — сигареты, спиртное, кино, телевидение, спорт, лекции, — с тем лишь ограничением, что ему по карману. Но индустрия, развеивающая скуку, то есть индустрия развлечений, автомобильная промышленность, киноиндустрия, телевидение и т. д., может преуспеть только в том, чтобы воспрепятствовать осознанию скуки. В действительности же она усиливает ее, подобно тому как соленое питье усиливает жажду, вместо того чтобы утолить ее. Тем не менее скука остается скукой, даже если она не осознана.

Внутренняя пассивность человека в индустриальном обществе сегодня — одна из наиболее характерных и патологических его черт. Он все вбирает в себя, он хочет насытиться, но он не шевелится, не проявляет инициативы, не переваривает пищи, какой бы она ни была. Вместо того чтобы продуктивно овладевать тем, что ему досталось в наследство, он накапливает это или потребляет. Ему систематически чего-то серьезно не хватает, причем это не так уж сильно отличается от того, что в более тяжелых формах мы находим у людей в состоянии депрессии.

Внутренняя пассивность человека — всего лишь один симптом целостного комплекса, который можно назвать «синдромом отчуждения». Будучи пассивным, он не соотносит себя с миром активно и принужден подчиняться своим идолам и их требованиям. Поэтому он чувствует себя бессильным, одиноким и встревоженным. Он не видит особого смысла в целостности и самотождественности. Конформизм кажется ему единственным способом избежать невыносимой тревоги, но и конформизм не всегда приносит ему облегчение.

Никто из американских писателей не прочувствовал этот динамизм яснее, чем Торстен Веблен. Он писал: «Во всех имеющихся формулировках экономической теории, исходят ли они от английских экономистов или от экономистов континентальной Европы, человеческий материал, с которым исследование имеет дело, осмысливается в гедонистских терминах, то есть как пассивная, в сущности инертная, неизменная человеческая природа... Согласно гедонистской концепции человек — это молниеносный счетчик удовольствий и неприятностей, который, подобно гомогенной частице стремления к счастью, колеблется под воздействием стимулов, перемещающих его в пространстве, но не повреждающих его. У него нет ни прошлого, ни будущего. Он — изолированная, безусловная человеческая величина, находящаяся в устойчивом равновесии, если не считать ударов приходящих в столкновение сил, смещающих его в том или ином направлении. Расположившись в изначально определенном месте, он симметрично вращается вокруг своей духовной оси, пока параллелограмм сил не обрушится на него, после чего он последует за результирующей. Когда сила удара уже на исходе, он возвращается в прежнее состояние — частицы, вмещающей в себе желание. В духовном отношении гедонистский человек не является источником энергии. Он не представляет собой вместилище жизненного процесса, разве только в том смысле, что он подвержен ряду изменений под воздействием обстоятельств, внешних и чуждых ему¹.

1 Weblen Т. Why is Economics Not an Evolutionary Science? // The Place of Science in Modern Civilization and Other Essays. New York, 1919. P. 73.

Наряду с патологическими чертами, коренящимися во внутренней пассивности, есть и другие, важные для понимания нынешней патологии нормальности. Я имею в виду возрастающий разрыв между церебрально-интеллектуальной функцией и аффективно-эмоциональным переживанием; разрыв между мыслью и чувством, умом и сердцем, истиной и страстью.

Логическое мышление нерационально, если оно только логично, если оно не направляется заботой о жизни, стремлением проникнуть в целостный жизненный процесс во всей его конкретности и со всеми его противоречиями. С другой стороны, рациональными могут быть и эмоции, а не только мышление. «Le coeur a ses raisons que la raison ne connait point», — как говорил Паскаль. (У сердца свои разумные основания, о которых разум ничего не знает.) Рациональность в эмоциональной жизни означает, что эмоции утверждают и помогают поддерживать гармонический баланс психической структуры личности, одновременно содействуя ее развитию. Так, например, иррациональная любовь — это любовь, усиливающая зависимость личности, а значит, тревогу и враждебность. Рациональная любовь — это та, что тесно связывает одного человека с другим, сохраняя в то же время его независимость и целостность.

Разум проистекает из смешения рациональной мысли и чувства. Если эти две функции разорваны, мышление деградирует в шизоидную интеллектуальную деятельность, а чувство — в невротическое страстное желание причинить жизни вред¹.

1 Параноидальное мышление характеризуется тем, что оно может быть совершенно логичным и в то же время в нем полностью отсутствует какая бы то ни было заинтересованность в подлинном исследовании реальности.

Разрыв между мыслью и аффектом ведет к болезни, к обыденной хронической шизофрении, от которой начинает страдать новый человек технотронной эры. В общественных науках вошло в моду рассуждать о человеческих проблемах безотносительно к чувствам, связанным с этими проблемами. Считается, что таково уж требование научной объективности, чтобы мысли и теории, касающиеся человека, были свободны от эмоционального отношения к нему.

Примером свободного от эмоций мышления является книга Германа Кана о термоядерной войне. Обсуждается вопрос: сколько миллионов погибших американцев «приемлемо», если принять в качестве критерия способность восстановить экономические механизмы после ядерной войны в разумно короткие сроки, так чтобы они были не хуже или даже лучше, чем прежде? Основные категории подобного способа мышления — это показатели типа ВНП, увеличение или уменьшение населения, — тогда как вопрос о человеческих последствиях ядерной войны, осмысливаемый в таких категориях, как страдание, боль, ожесточение и т. д., остается в стороне.

Книга Кана «2000 год» — еще один пример произведения, которого можно ожидать в полностью отчужденном обществе-мегамашине. Кан озабочен показателями производства продукции, роста населения, всевозможными сценариями войны и мира. Он поражает воображение многих читателей, поскольку они ошибочно принимают тысячи фактиков, скомбинированных им в постоянно меняющиеся калейдоскопические картинки, за эрудицию или глубину. Они не замечают, что его рассуждения, в сущности, поверхностны, а в описании будущего отсутствует человеческое измерение.

К моим рассуждениям об обыденной хронической шизофрении, видимо, требуется короткое пояснение.

Как и любое другое психотическое состояние, шизофрению необходимо определять не только под углом зрения психиатрии, но и с социальной точки зрения. Случай шизофрении, выходящий за определенные пределы, сочли бы болезнью в любом обществе, поскольку страдающие ею оказались бы не в состоянии функционировать ни при каких социальных условиях (если только шизофреник не возведен в ранг бога, шамана, святого, священника и т. д.). Но есть и обыденные хронические формы психозов, общие миллионам людей, которые не мешают им социально функционировать именно потому, что не выходят за определенные пределы. До тех пор пока они разделяют свою болезнь с миллионами других людей, у них поддерживается чувство удовлетворения от того, что они не одиноки; другими словами, они избегают чувства полной изоляции, столь характерного для законченного психоза. Напротив, они смотрят на себя как на нормальных людей, не утративших связи между сердцем и умом, как бывает у «сумасшедших». При всех обыденных формах психозов определение того, что такое болезнь, зависит от того, страдаете ли вы той же патологией или нет. Подобно тому как есть обыденная хроническая шизофрения, существуют также и обыденные хронические паранойя и депрессия. Есть много свидетельств того, что среди некоторых слоев населения, особенно в случае угрозы войны, параноидные элементы нарастают, но они не переживаются как патологические, поскольку общи всем¹.

1 Разница между тем, что считается болезнью, а что — нормой, проясняется на следующем примере. Если бы человек заявил, что для того, чтобы избавить города от загрязненного воздуха, от фабрик, автомобилей, самолетов и т. п., их следовало бы разрушить, никто бы не сомневался в том, что этот человек сошел с ума.

Но если все согласны с тем, что для защиты нашей жизни, свободы, культуры или того же самого у других народов, которых мы чувствуем себя обязанными защитить, возможно, потребуется термоядерная война как последнее средство, такое мнение кажется совершенно здравым. Разница отнюдь не в том, как способ мышления использован, а просто в том, что первую идею другие люди не разделяют, поэтому она выглядит ненормально, тогда как вторую разделяют миллионы людей и могущественные правительства, поэтому она представляется нормальной. ¹ Майкл Маккоби продемонстрировал сферу действия синдрома «любовь к жизни — любовь к смерти» в различных группах населения, применив «толковательный» вопросник. Ср. его работу, которая скоро будет опубликована: Polling Emotional Attitudes in Relation to Political Choices.

Тенденция к возведению технического прогресса в высшую ценность связана не только с чрезмерным акцентом на интеллект, но, что особенно важно, с глубокой эмоциональной привязанностью ко всему механическому, неживому, изготовленному человеком. Пристрастие к неживому, которое в своей крайней форме оказывается пристрастием к смерти и распаду (некрофилия), в менее резкой форме ведет к безразличию по отношению к жизни вместо «благоговения перед жизнью». Приверженцы неживого — это люди, предпочитающие «закон и порядок» живой структуре, бюрократические методы — спонтанным, механические приспособления — живым существам, повторение — оригинальности, педантичность — плодовитости, накопление — отдаче. Они хотят контролировать жизнь, потому что боятся ее бесконтрольной самопроизвольности. Они скорее умертвят ее, чем подвергнут себя ее действию и сольются с окружающим миром. Они часто играют со смертью, потому что у них нет укорененности в жизни; их храбрость — это храбрость умереть, а символ предела их храбрости— русская рулетка¹. Уровень несчастных случаев на автотранспорте и приготовления к термоядерной войне — свидетельства готовности играть со смертью. А кто бы в конце концов не предпочел эту возбуждающую игру скучной безжизненности «человека организации»?

Один из симптомов привязанности к чисто механическому — это растущая среди ученых и общественности популярность идеи о возможности сконструировать компьютер, который не будет отличаться от человека ни мышлением, ни чувствами, ни другими аспектами функционирования¹. Мне кажется, основная проблема не в том, можно ли сконструировать подобный человек-компьютер, а скорее в том, почему эта идея становится столь популярной в такой исторический период, когда, казалось бы, нет ничего важнее, чем превратить существующего человека в более рациональное, гармоничное, миролюбивое существо. Поневоле возникает подозрение, что зачастую приверженность к идее человека-компьютера — это выражение бегства от жизни, от гуманистического переживания в область механического и чисто церебрального.

1 Дин Вулдридж, например, пишет в книге «Mechanical Man» (New York, 1968), что можно будет синтезировать компьютеры, которые «совершенно невозможно отличить от человеческих существ, произведенных обычным способом» [!] (Р. 172). Марвин Мински, большой авторитет в области компьютеров, пишет в книге «Computation» (NJ, Englewood Cliffs, 1967): «Нет оснований полагать, будто у машины есть ограничения, которых нет у человека» (Р. VII).

Что бы там ни было, возможность создать роботов, подобных человеку, принадлежит будущему. Однако настоящее уже демонстрирует нам людей, действующих как роботы. Когда большинство людей станут похожи на роботов, отпадет проблема делать роботов, подобных людям. Идея сходного с человеком компьютера — хороший пример выбора между очеловеченным и бесчеловечным использованием машин. Компьютер может послужить интенсификации жизни во многих отношениях. Но мысль о том, что он заменит человека и жизнь, — это выражение сегодняшней патологии.

Очарованность чисто механическим дополняется растущей популярностью концепций, подчеркивающих животную природу человека и инстинктивные корни его эмоций и поступков. Подобная инстинкти-вистская психология была у Фрейда, но значение понятия либидо второстепенно по сравнению с его фундаментальным открытием бессознательных процессов и в бодрствующем состоянии, и во сне. Наиболее популярные авторы недавнего прошлого, подчеркивавшие инстинктивную животную наследственность, такие как Конрад Лоренц («Об агрессии») или Десмонд Моррис («Голая обезьяна»), не предложили ничего нового или ценного, по сравнению с Фрейдом, во взгляде на специфическую проблему человека. Они потакают желанию многих людей считать, будто те детерминированы инстинктами, и тем самым камуфлировать подлинные человеческие проблемы, несущие тревогу¹. Похоже, многие люди мечтают о том, чтобы соединить эмоции человекообразной обезьяны с мозгом, подобным компьютеру. Если бы эту мечту удалось осуществить, проблема человеческой свободы и ответственности, видимо, отпала бы. Чувства человека определялись бы инстинктами, разум — компьютером; человеку не пришлось бы давать ответы на вопросы, которые ставит перед ним его существование. Нравится кому-то эта мечта или нет, но осуществить ее невозможно: голая обезьяна с компьютерным мозгом перестала бы быть человеком, или, скорее, «он» перестал бы быть².

1 Эти критические замечания в адрес Лоренца относятся только к той части его работ, в которой он по аналогии касается психологических проблем человека, а не к его работам в области поведения животных и теории инстинктов.

2 В ходе пересмотра этой рукописи меня осенило, что Льюис Мэмфорд в 1954 году выразил ту же самую идею в работе «In the Name on Socialist Humanism» (New York): «Итак, современный человек приближается ныне к последнему акту своей трагедии, и при всем моем желании я не смог бы утаить ни его окончательного характера, ни его ужаса. Мы прожили жизнь, чтобы стать свидетелями соединения, интимного партнерства между автоматом и id: id, поднимающимся из глубин бессознательного, и автоматом — машинообраз-ным мыслителем и человекоподобной машиной, — полностью оторванным от других жизненных функций и от человеческих реакций и нисходящим с высот сознательного мышления. Вырванная из целостной личности, первая сила оказалась более необузданной, чем самые дикие звери; другая же сила оказалась столь невосприимчива к человеческим эмоциям, тревогам, целям и предназначена отвечать лишь на ограниченный круг вопросов, которые изначально заложены в ее аппарат, что ей не хватает спасительной понятливости, чтобы отключить свой собственный, принудительно действующий механизм, хотя он толкает к гибели как науку, так и цивилизацию» (Р. 198).

Среди патогенных воздействий на человека со стороны технологического общества необходимо упомянуть еще два: невозможность побыть наедине с собой и исчезновение личностного человеческого общения.

Возможность побыть наедине с собой — понятие сложное. Она была и остается привилегией средних и высших классов, поскольку сама ее основа — место, где человек предоставлен самому себе, — дорого стоит. Однако эта привилегия может стать общим благом наряду с другими экономическими привилегиями. Помимо этого экономического момента, она основывалась также на накопительской тенденции, при которой моя частная жизнь — исключительно моя и ничья больше, как и мой дом и прочая собственность. Ей также сопутствовало ханжество, расхождение между моральной видимостью и действительностью. Но и после того, как сделаны все эти оговорки, возможность погрузиться в свой внутренний мир по-прежнему представляется важным условием продуктивного развития личности. Прежде всего потому, что уединение необходимо, чтобы сосредоточиться, освободиться от постоянного «шума» человеческой болтовни и нежелательного вторжения в собственные духовные процессы. Если все сведения частного характера превращать в общедоступные, то переживания станут все более поверхностными и сходными. Люди будут бояться почувствовать «нечто неправильное»; их еще легче станет подвергать психологической манипуляции, когда с помощью психологического тестирования пытаются установить нормы для «желательной», «нормальной», «здоровой» установки. Принимая во внимание, что эти тесты применяются для того, чтобы помочь компаниям и правительственным чиновникам найти людей с «наилучшими» установками, использование психологических тестов, которые вплоть до сегодняшнего дня являются чуть ли не основным условием для получения хорошей работы, составляет серьезное нарушение гражданской свободы. К сожалению, большое количество психологов отдают такому манипулированию все, что они знают о человеке, во имя того, что крупные организации считают эффективным. Так, психологи становятся важной частью индустриальной и правительственной системы, хотя заявляют, будто их деятельность служит оптимальному развитию человека. Это заявление основано на рационализированном представлении, будто то, что хорошо для корпорации, хорошо и для человека. Важно, чтобы управляющие понимали, что многое из получаемого ими от психологического тестирования основано на весьма ограниченном представлении о человеке, которое в действительности содержалось в требованиях руководства, переданных психологам, которые в свою очередь вернули их обратно руководству под видом результата независимого изучения человека. Вряд ли надо говорить о том, что вторжение в частную жизнь может привести к контролю за индивидом, более всеобъемлющему, а возможно, и более разрушительному, чем тот, что до сего дня успели продемонстрировать тоталитарные государства. Чтобы воплотиться в жизнь, оруэлловскому 1984-му понадобится значительная помощь со стороны осуществляемого психологами тестирования, поддержания нормального состояния и сглаживания шероховатостей. Чрезвычайно важно провести грань между психологией, подразумевающей благополучие человека и сделавшей его своей целью, и психологией, изучающей человека как объект с целью сделать его еще более пригодным для технологического общества.

До сих пор в нашем обсуждении я упускал одно чрезвычайно важное обстоятельство для понимания человеческого поведения в современном обществе: потребность человека в уверенности. У человека нет набора инстинктов, регулирующих поведение как бы автоматически. Ему приходится выбирать, а это означает, что в ответственнейших случаях он рискует жизнью, если выбор сделан неправильно. Обуревающие человека сомнения, когда ему предстоит принять решение — и часто быстро, — вызывают болезненное напряжение и могут даже подвергнуть серьезному испытанию его способность к быстрым решениям. Как следствие у человека возникает глубокая потребность в уверенности; ему хочется верить, что нет нужды сомневаться, что его способ принятия решений правилен. Воистину он бы предпочел принять «неправильное» решение, будучи уверен, что оно «правильное», чем решить «правильно», мучаясь сомнениями относительно его обоснованности. Такова одна из психологических причин веры в идолов и политических лидеров. Все они устраняют колебания и риск из процесса принятия решений. Это не значит, будто после того, как решение принято, уже не подвергаются риску ни жизнь, ни свобода и т. п. Просто отпадает риск того, что неправилен метод принятия решений.

В течение многих веков уверенность гарантировалась представлением о Боге. Всеведущий и всемогущий Бог не только сотворил мир, но и провозгласил принципы человеческого поведения, в которых нельзя усомниться. Церковь подробно «разъясняла» эти принципы, и человек, обеспечивший себе место в церкви благодаря тому, что следовал ее правилам, был уверен, что, что бы ни случилось, он на пути к спасению и вечной жизни на небесах¹.

1 В лютеранско-кальвинистском ответвлении христианской теологии человека учили не бояться использовать ошибочный критерий для принятия решений, причем делалось это парадоксальным способом. Лютер, преуменьшавший свободу человека и роль его добрых дел, учил, что единственное решение, которое приходится принимать человеку, состоит в том, чтобы полностью подчинить свою волю Господу и тем самым освободиться от риска принятия решений на основе собственных знаний и ответственности. Согласно кальвинистским представлениям, все предопределено и решение человека в действительности не имеет значения; к тому же его успех — это знак того, что он один из избранных. В «Бегстве от свободы» я уже показал те отчаяние и тревогу, в которые уходили своими корнями эти доктрины.

Появление научного подхода и коррозия несомненности религии вынудили человека к новым поискам уверенности. Сначала казалось, что наука способна придать ей новое основание. Так представлялось рационально мыслящему человеку последних веков. По мере усложнения жизни, утратившей все человеческие измерения, по мере нарастания чувства собственного бессилия и изолированности ориентированный на науку человек перестал быть рациональным и независимым. Он растерял смелость думать самостоятельно и принимать решения на основе интеллектуальной и эмоциональной приверженности жизни. Ему захотелось обменять «сомнительную уверенность», которую рациональная мысль способна выдать за «абсолютную», на якобы «научно обоснованную уверенность», опирающуюся на способность к предсказанию.

Эта уверенность гарантируется не собственными ненадежными знаниями и эмоциями человека, а компьютером, способным делать предсказания и выступающим гарантом уверенности. Давайте возьмем в качестве примера планирование в крупной корпорации. С помощью компьютеров можно составить план на много лет вперед (включая сюда и манипулирование человеческим разумом и вкусами); управляющему больше не приходится полагаться на свое собственное суждение: для этого есть «истина», изреченная компьютером. В результате решение управляющего может оказаться и ошибочным, зато ему нет нужды проявлять недоверчивость в процессе принятия решения. Он чувствует, что волен принять или отклонить результат компьютерного прогнозирования, но практически он столь же мало свободен, как и благочестивый христианин в своих действиях против Божьей воли. Вообще-то он мог бы это сделать, но тогда ему пришлось бы пойти на безрассудство — взять риск на себя, поскольку нет большего источника уверенности, чем Бог, — или компьютеризованное решение.

Потребность в уверенности порождает потребность в том, что равносильно слепой вере в эффективность метода компьютерного планирования. Управляющие избавлены от сомнений, как, впрочем, и те, кто нанялся работать на организацию. Именно тот факт, что к процессу принятия решений суждения и чувства человека якобы вообще не примешиваются, придает компьютерному планированию богоподобный вид¹.

1 Ср, как рассмотрены индивидуальные цели в принятии решений в книге: Soelberg P. Structure of Indu-vidual Goal is Implication for Organization Theory, the Psychology of Management Decision. Lund, Sweden, 1967. P. 15—32.

В политике и стратегии правительства такая система планирования приобретает все большую популярность. В идеале внешняя политика, а значит, на сегодня и военное планирование освобождены от капризов человеческой воли и доверены компьютерной системе, которая глаголет «истину», поскольку, в отличие от человека, не подвержена ошибкам и не преследует корыстных целей. В идеале вся внешняя политика и военная стратегия основываются на решении компьютера, а это подразумевает, что все факты известны, учтены и доступны для компьютера. Таким способом сомнения исключаются, хотя нет никаких гарантий, что катастрофы удастся избежать. Если же она все-таки произойдет после того, как будут приняты решения на основе неопровержимых «фактов», это уже похоже на Божественное вмешательство, с которым нельзя не примириться, потому что человек способен лишь на то, чтобы принять наилучшее решение из тех, которые он знает, как принимать.

Мне представляется, что эти соображения — единственный способ ответить на загадочный вопрос: как получилось, что наши политики и стратеги примирились с мыслью о том, что в определенный момент они, возможно, отдадут приказ, следствием которого станет уничтожение их собственных семей, большей части Америки, а «в наилучшем случае» — и большей части индустриального мира? Когда они полагаются на решение, которое факты как бы сами сделали за них, их совесть чиста. Какими бы ужасными ни были последствия их решений, им нет нужды сомневаться в правоте и законности метода, с помощью которого они пришли к этому решению. Они действуют на основе веры, в сущности не отличающейся от той, на которой базировались действия инквизиторов Святой Инквизиции. Подобно Великому

Инквизитору Достоевского некоторые из них, возможно, даже трагические фигуры, не способные действовать по-иному, потому что они не видят другого пути, кроме уверенности в том, что они действуют наилучшим из возможных способов. Якобы рациональный характер наших планирующих инстанций в общем-то не отличается от опиравшихся на религию решений преднаучной эры. Необходимо сделать оговорку: и религиозное решение, представляющее собой слепое подчинение Божьей воле, и компьютерное решение, основанное на вере в логику «фактов», — это формы отчужденных решений, при которых человек отказывается от своей проницательности, от знаний, от исследований и ответственности в пользу идола — будь то Бог или компьютер. Гуманистическая религия пророков не знала подобной капитуляции. Решение принадлежало человеку: ему приходилось самому разбираться в положении вещей, выявлять альтернативы и принимать решения. С этим не расходится и подлинная научная рациональность. Компьютер может помочь человеку мысленно воспроизвести ряд возможностей, но решения за него никто не примет, не только в том смысле, что он может выбирать между различными моделями, но и в том, что он должен использовать свой разум, соотнесенный с окружающей действительностью и отвечающий на ее запросы, чтобы извлечь из компьютера факты, уместные с точки зрения разума, а значит, и содействующие поддержанию и осуществлению человеческой жизненности.

Слепо и иррационально полагаться на компьютерное решение становится опасно как во внешней политике, так и в стратегическом планировании, когда оно выполняется противниками, каждый из которых работает со своей информационной системой. Каждый из них предчувствует шаги оппонента, планирует свои и создает сценарии для некоторого количества возможных шагов с обеих сторон. Каждый может конструировать свою игру многими способами, например, что его сторона выиграет, или что положение тупиковое, или что оба проигрывают. Но, как подметил Харви Уиллер¹, если выиграет хоть один — это конец обоим. Хотя цель игры — достичь тупика, правила игры делают безвыходное положение нежелательным. В силу своих методов и из-за потребности чувствовать себя уверенно оба игрока отвергают путь докомпьютерной дипломатии и стратегии: диалог с его возможностями чем-то поступиться и что-то получить, диалог открытый или завуалированный с его за-тянутостью, компромиссами и даже капитуляцией, если таково единственное разумное решение. При нынешнем методе диалог со всеми его возможностями избежать катастрофы исключен. Лидеры действуют как фанатики, поскольку доходят до самоистребления, хотя в психологическом смысле они отнюдь не фанатичны, ибо их действия опираются на эмоционально-свободную веру в рациональность (исчисли-мость) компьютерных методов.

Горячая линия связи между Вашингтоном и Москвой — это насмешка над обезличенным методом принятия решений. Когда казалось, что компьютерный метод уже вверг две державы в столкновение, из которого никому, может быть, не удалось бы выпутаться, обе стороны используют старомодный способ личного общения как последний довод в политической процедуре. Кубинский ракетный кризис разрешился с помощью ряда личных контактов между Кеннеди и Хрущевым. В 1967 году во время арабо-израильской войны произошло нечто похожее. Израильское нападение на американский разведывательный корабль «Либерти» привело к необычной активности американских воздушных сил на авиабазах. Русские следили за передвижениями американцев: как следовало их понять — как приготовления к акту агрессии? В этот момент Вашингтон объяснил Москве свои действия по прямой линии связи, Москва поверила данному объяснению, и возможное вооруженное столкновение было предотвращено. Горячая линия связи — это свидетельство того, что лидеры систем способны спохватиться за минуту до того, как будет слишком поздно, и что они понимают, что человеческий диалог — более надежный путь к предотвращению опасных столкновений, чем шаги, продиктованные компьютером. Но принимая во внимание тенденции в целом, прямая связь — слабая защита для выживания человечества, поскольку два игрока могли бы и упустить нужный момент для объяснения или, по крайней мере, для того, чтобы его сочли правдоподобным.

До сих пор я говорил о потребности в уверенности только в экономическом и политико-стратегическом процессах. Но современная система удовлетворяет эту потребность и во многих других аспектах. Личностную карьеру сделали предсказуемой: отметки, начиная с начальной школы и дальше — в средней школе и колледже, плюс психологические тесты позволяют предсказывать карьеру данного человека, хотя она, конечно, подвержена колебаниям экономической системы. В действительности же человека, желающего преуспеть в крупной корпорации, обуревают сильные чувства неуверенности и тревоги. В любой момент он может споткнуться. Ему, может, не удастся достичь желанной цели, и он станет неудачником в глазах семьи и друзей. А тревога лишь усиливает жажду уверенности. И если он потерпит неудачу, несмотря на уверенность, которую сообщают ему его методы принятия решений, ему, по крайней мере, не придется винить себя.

Такая же потребность быть уверенным существует и в сфере мысли, чувства и эстетических оценок. По мере увеличения грамотности и развития средств массовых коммуникаций человек быстро научается тому, какие мысли «правильны», какое поведение считается надлежащим, какие чувства нормальны, каким вкусам «пришла пора». Все, что ему надо сделать, — это воспринимать сигналы средств массовых коммуникаций, и он может быть уверен, что не совершит ошибки. Модные журналы подсказывают, какой стиль предпочтителен, а книжные клубы — какие книги стоит читать, и в довершение всего новые методы поиска подходящего брачного партнера основаны на решениях компьютеров.

Наше поколение отыскало замену Богу: безликий расчет. Этот новый бог обратился в идола, в жертву которому, возможно, принесут всех людей. Возникает новое понимание священного и бесспорного — исчислимость, вероятность, фактичность.

Теперь нам надо обратиться с вопросом к самим себе: что же плохого в том принципе, согласно которому, если мы выдадим компьютеру все факты, компьютер сможет предложить наилучшее из возможных решений относительно будущих действий?

Что такое факты? Даже если они правильны и не искажены личностными или политическими пристрастиями, сами по себе они могут оказаться не только ничего не значащими, но и неистинными, если в ходе их отбора внимание отвлекается от того, что относится к делу, или же если мышление рассеивается и дробится до такой степени, что чем больше «информации» воспринял человек, тем менее он способен принять значимое решение. Отбор фактов предполагает оценку и выбор. Осознание этого — необходимое условие разумного использования фактов. Важное положение о фактах высказал Уайтхед. «В основе любого авторитетного свидетельства, — писал он в работе «Функция разума», — лежит преобладание факта над мыслью. К тому же это противоречие между фактом и мыслью может быть еще и ошибочно истолковано, поскольку мысль — это момент опытного факта. Таким образом, факт непосредственно есть то, что есть, частично благодаря включенной в него мысли»¹.

1 Whithead A.N. The Function of Reason. Beacon paperback edition. 1958. P. 80.

Факты должны быть уместными. Однако уместными по отношению к чему или к кому? Если мне сообщают, что А находится в тюрьме за то, что ранил соперника в припадке ревности, то мне сообщили факт. Те же самые сведения я могу выразить, сказав, что А был в заключении, или что А был неистовым человеком (или является таковым), или что А был ревнивым человеком (или является таковым); но все эти факты мало что говорят об А. Может быть, он человек слишком сильных чувств, гордый, чрезвычайно прямодушный; известные мне факты могут ничего не говорить о том, как теплеют глаза А, когда он разговаривает с детьми, или о том, что он готов позаботиться о них и помочь им. Возможно, этот факт опустили как не относящийся к сведениям о данном преступлении; кроме того, пока компьютеру трудно зарегистрировать определенное выражение человеческих глаз или уловить и закодировать дивные нюансы его мимики.

Короче говоря, «факты» — это интерпретация событий, а интерпретация предполагает некоторую заинтересованность, делающую события уместными. Ключевой вопрос состоит в том, чтобы осознать, в чем мой интерес и, следовательно, какими должны быть факты, чтобы относиться к делу. Кто я — друг данного человека, или сыщик, или просто человек, желающий увидеть всего человека в его человеческих проявлениях? Помимо осознания собственной заинтересованности мне надо бы знать все детали этого эпизода, но даже тогда не исключено, что и детали не подскажут мне, как оценить его поступок. Ничто в его индивидуальности и в его характере как таковом, включая элементы, может, не осознанные им самим, не позволило бы мне оценить его поступок, за исключением знания его самого; однако для того, чтобы получить надежную информацию, мне также надо бы знать самого себя, мою собственную систему ценностей: что в ней подлинно, а что идеологизировано, а также мои интересы — эгоистические и прочие. Факт, представленный чисто описательно, может более или менее прибавить мне осведомленности; однако хорошо известно, что нет более действенного пути исказить картину, чем предложить всего лишь ряд «фактов».

То, что верно в случае с оценкой событий в жизни человека, заметно усложняется и приобретает большую важность, когда речь заходит о фактах из области политической и социальной жизни. Если мы указываем на то, что коммунисты предпринимают шаги с целью захвата власти в одной из стран Дальнего Востока, означает ли этот факт, что они грозят завоевать Юго-Восточную Азию или даже всю Азию? Не означает ли последнее, что они угрожают «существованию» Соединенных Штатов? Подразумевается ли под угрозой «существованию» Соединенных Штатов угроза физическому существованию американцев, или нашей социальной системе, или нашей свободе волеизъявления и действия, или же это означает, что они хотят на место нашей элиты в регионе поставить свою собственную? Какой из возможных исходов оправдал бы или даже потребовал бы уничтожения 100 млн американцев, а то и жизни вообще? «Факт» коммунистической угрозы приобретает различный смысл в зависимости от оценки целостной стратегии и планов коммунистов. Но кто же такие коммунисты? Советское руководство, китайское руководство или кто? И кто такие — советское руководство? Это Косыгин, Брежнев или их преемники, которые могут прийти к власти, если нынешняя стратегия провалится?

Я хочу показать, что единичный факт, с которого мы начинаем, ничего не значит вне оценки целостной системы, что подразумевает анализ процесса, в который мы тоже включены в качестве наблюдателей. В конечном счете необходимо констатировать, что сам факт решимости отобрать некоторые события в качестве фактов оказывает на нас воздействие. Подобным решением мы приняли на себя обязательство двигаться в определенном направлении, и это обязательство определяет наш дальнейший отбор фактов. То же самое верно и для наших оппонентов. Они тоже находятся под влиянием своего отбора фактов, как, впрочем, и нашего.

Но не только сами факты отбираются и упорядочиваются в соответствии с ценностями; программирование компьютера основано на включении в него ценностей, что частенько проходит на бессознательном уровне. Принцип, согласно которому чем больше мы производим, тем лучше, — сам по себе ценностное суждение. Если бы вместо этого мы считали, что наша система должна способствовать оптимизации человеческой активности и жизнеутверждения, мы бы программировали по-иному, и другие факты представлялись бы нам уместными. Иллюзия достоверности компьютерного решения, разделяемая значительной частью общественности и многими людьми, принимающими решения, покоится на ошибочных допущениях: а) что факты даны «объективно» и б) что программирование свободно от ценностных норм¹.

1 X. Озбекхан очень метко выразился, заявив, что «нормативное» планирование должно предшествовать «стратегическому» и «тактическому» планированию.

Все планирование, будь то с применением компьютеров или без применения оных, зависит от норм и ценностей, лежащих в основе планирования. Планирование само по себе — один из прогрессивнейших шагов, предпринятых родом человеческим. Но не исключено и искривление, если это — зашоренное планирование, при котором человек отрекается от собственных решений, ценностных суждений и ответственности. Если же это будет живое, ответственное, «открытое» планирование, в котором человеческие цели полностью осознаны и направляют процесс планирования, оно становится благом. Компьютер чрезвычайно облегчает планирование, и его применение вовсе не выхолащивает фундаментального принципа надлежащего соотношения средств и целей; это случится только при злоупотреблении им.

После обсуждения нынешнего положения человека в технологическом обществе наш следующий шагсостоит в том, чтобы рассмотреть проблему, что можно сделать для гуманизации технологического общества. Но прежде чем сделать этот шаг, мы должны спросить себя, что значит — быть человеком, то есть каков тот человеческий элемент, который нам надо учитывать как основной фактор в функционировании социальной системы.

Такая постановка вопроса выходит за рамки того, что называется «психологией». Ее скорее следовало бы назвать «наукой о человеке», дисциплиной, имеющей дело с данными истории, социологии, психологии, теологии, мифологии, физиологии, экономики и искусства, насколько они относятся к пониманию человека. То, что я могу сделать в этой главе, по необходимости весьма ограниченно. Я выбрал для обсуждения те аспекты, которые представляются мне самыми нужными в контексте этой книги, и с учетом того, кому она предназначена.

Человек всегда легко поддавался соблазну — и до сих пор это делает, — принимая особую форму бытия человека за его сущность. Насколько это имеет место, настолько человек определяет свою человечность в понятиях того общества, с которым он себя отождествляет. Однако раз есть правило, есть и исключения. Всегда находились люди, обращавшие взор за пределы собственного общества; и если в свое время их, может, и называли дураками или преступниками, то в летописи человеческой истории они составляют перечень великих людей, узревших нечто такое, чту можно назвать универсально человеческим и что не совпадает с тем, чту данное общество принимает за человеческую природу. Всегда находились люди и достаточно смелые, и с достаточным воображением, чтобы заглянуть за границы собственного социального опыта.

Может быть, было бы полезно воспроизвести несколько определений человека, способных одним словом охватить специфически человеческое. Человека определяли как Homo faber — производящий орудия. В самом деле, человек производит орудия, но наши предки тоже производили орудия еще до того, как стали людьми в полном смысле слова¹.

1 См. обсуждение этого вопроса у Льюиса Мэмфорда в его книге «The Myth of the Machine».

Человека определяли как Homo sapiens, но в этом определении все зависит от того, что подразумевать под sapiens. Использовать мысль, чтобы отыскать более подходящие средства для выживания или пути достижения желаемого, — такая способность есть и у животных, и если имеется в виду этот вид достижений, то разница между человеком и животными оказывается в лучшем случае количественной. Если же, однако, понимать под sapiens знание, имея в виду мысль, пытающуюся понять сердцевину явлений, проникающую за обманчивую поверхность к «подлинно подлинному», мысль, цель которой— не манипулировать, а постигать, тогда Homo sapiens было бы действительно правильным определением человека.

Человека определяли как Homo ludens — человек играющий¹, подразумевая под игрой бесцельную активность, превосходящую сиюминутную потребность выживания. В самом деле, со времени творцов пещерных росписей вплоть до сего дня человек предавался удовольствию бесцельной активности.

1 Ср.: Huizinga J. Homo Ludens: A Study of the Play Element in Culture; Bally G. Vom Ursprung und von den Grenzen der Freiheit: Eine Deutung des Spiels bei Tier und Mensch. Basel, 1945.

Можно бы добавить еще два определения человека. Одно — Homo negans — человек, способный сказать «нет», хотя большинство людей говорят «да», когда это требуется для выживания или успеха. С учетом статистики человеческого поведения человека следовало бы назвать скорее «поддакивающим человеком». Но с точки зрения человеческого потенциала человек отличается ото всех животных своей способностью сказать «нет», своим утверждением истины, любви, целостности даже ценой жизни.

Другим определением человека стало бы Homo esperans — надеющийся человек. Как я указал во второй главе, надеяться — это основное условие, для того чтобы быть человеком. Если человек отказался от всякой надежды, он вошел во врата ада — знает он об этом или нет — и оставил позади себя все человеческое.

Пожалуй, наиболее значимое определение видовой характеристики человека дал Маркс, определивший ее как «свободную, осознанную деятельность»¹. Позже я рассмотрю значение такого понимания.

1 Стоит отметить, что Маркс критиковал знаменитое аристотелевское определение человека как политического животного и заменил его пониманием человека как общественного животного, а также что он нападал на данное Франклином определение человека как животного, изготовляющего орудия, считая его «характеристикой мира янки».

Вероятно, к уже упомянутым можно было бы добавить еще несколько подобных определений, но все они совершенно не отвечают на вопрос: что же значит — быть человеком? Они подчеркивают лишь некоторые элементы человеческого бытия, не пытаясь дать более полного и систематичного ответа.

Любая попытка дать ответ немедленно натолкнется на возражение, что в наилучшем случае такой ответ не более чем метафизическая спекуляция, пожалуй, даже поэтическая, но все-таки это скорее выражение субъективного предпочтения, нежели утверждение некоей определенно установленной реальности. Последние слова вызывают в памяти физика-теоретика, способного рассуждать о собственных представлениях, как если бы они были объективной реальностью, и вместе с тем отрицающего возможность какого бы то ни было окончательного утверждения о природе материи. Действительно, сейчас нельзя окончательно сформулировать, что значит быть человеком; не исключено, что этого никогда нельзя будет сделать, даже если бы человеческая эволюция намного превзошла нынешний момент истории, в котором человек вряд ли уже начал существовать как человек в полном смысле слова. Но скептическое отношение к возможности дать окончательную формулировку природы человека не означает, будто нельзя вообще дать определений, научных по характеру, то есть таких, в которых выводы сделаны на фактическом материале и которые верны не только несмотря на то, что поводом для поиска ответа было желание более счастливой жизни, но как раз потому, что, как заявил Уайтхед, «функция Разума — способствовать искусству жить»¹.

Какие знания можем мы привлечь, чтобы ответить на вопрос, что значит быть человеком? Бессмысленно искать ответ в том направлении, откуда подобные ответы чаще всего и извлекают: хорош или плох человек, любящий он или губящий, легковерный или независимый и т. п. Очевидно, человек может быть всем этим, так же как иметь музыкальный слух или не иметь его, быть восприимчивым к живописи или не различать цветов, быть святым или мошенником. Все эти и многие другие качества — разнообразные возможности быть человеком. В самом деле, все они в каждом из нас. Полностью осознать себя в качестве человека значит осознать, что, как сказал Теренций, «Homo sum, nihil humani a me alienum puto» (Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо); что каждый несет в себе все человеческое содержание, он — святой, так же как и преступник. Как выразился Гете, нет такого преступления, автором которого не может вообразить себя любой человек. Все эти проявления человеческой природы не отвечают на вопрос, что же такое — быть человеком. Они лишь отвечают на вопрос, насколько мы можем различаться, будучи людьми. Если мы хотим знать, что значит быть человеком, нам надо быть готовыми к тому, чтобы искать ответ не в области многообразных человеческих возможностей, а в сфере самих условий человеческого существования, из которых проистекают все эти возможности в качестве альтернатив. Эти условия можно постичь не с помощью метафизического умозрения, а путем привлечения данных антропологии, истории, детской психологии, индивидуальной и социальной психопатологии.

Что же это за условия? По существу, их два, и они взаимосвязаны. Во-первых, уменьшение зависимости от инстинктов по мере продвижения эволюции животных, достигающее низшей точки в человеке, в которой детерминация инстинктами приближается к нулевой отметке.

Во-вторых, колоссальное увеличение размеров и усложнение мозга по сравнению с весом тела, имевшее место во второй половине плейстоцена. Увеличившаяся кора головного мозга — основа сознания, воображения и всех тех приспособлений, таких как речь и создание символов, которые характеризуют человеческое существование.

Не имея инстинктов, которыми оснащено животное, человек не так хорошо приспособлен для полета или нападения, как животные. У него нет безошибочного «знания», подобного тому, каким располагает лосось по пути назад в реку на нерест или с помощью которого птицы определяют, как лететь на юг зимой и как вернуться летом. Его решения не навязываются ему инстинктом. Он вынужден принимать их сам. Он сталкивается с необходимостью выбора, и в каждом принимаемом решении есть риск провала. Ненадежность — вот цена, которую платит человек за сознание. Он способен переносить отсутствие безопасности благодаря тому, что осознает и принимает положение, в котором оказался человек, и надеется, что не потерпит неудачу, хотя и без гарантии успеха. У него нет уверенности; единственное надежное предсказание, которое он может сделать: «Я умру».

Человек рождается как причуда природы, находясь внутри природы и вместе с тем превосходя ее. Взамен инстинктам ему приходится искать принципы, по которым он будет действовать и принимать решения. Ему надо иметь систему ориентации, позволяющую составить логичную картину мира как условие последовательных действий. Он вынужден бороться не только против таких опасностей, как смерть, голод, причинение боли, но также и против еще одной опасности, специфически человеческой: душевного заболевания. Другими словами, ему приходится защищаться не только от опасности потерять жизнь, но и от опасности потерять рассудок. Человеческое существо, родившееся в описанных здесь условиях, действительно сошло бы с ума, если бы не нашло эталонную систему, позволяющую ему в той или иной форме чувствовать себя в мире как дома и избегать ощущения полной беспомощности, дезориентации и оторванности от истоков. Существует множество способов, с помощью которых человек может отыскать решение задачи, как оставаться живым и сохранить душевное здоровье. Одни из них лучше, другие хуже. Под словом «лучше» подразумевается путь, способствующий увеличению силы, ясности, радости, независимости, под словом «хуже» — все наоборот. Но найти хоть какое-нибудь жизнеспособное решение важнее, чем отыскать решение получше.

Высказанные мысли поднимают проблему человеческой податливости. Некоторые антропологи и другие исследователи человека уверовали в то, будто человек бесконечно податлив. На первый взгляд кажется, что это так, подобно тому как он может есть или мясо, или овощи, или и то и другое; он может быть и рабом, и свободным; жить в нужде или в изобилии; жить в обществе, ценящем любовь, или в таком, где ценится разрушительность. Действительно, человек может делать почти все, или, пожалуй, лучше сказать, общественный уклад может сделать с человеком почти все. Здесь важно слово «почти». Даже если общественный уклад может сделать с человеком все: уморить его голодом, замучить, посадить в тюрьму или закормить — этого нельзя сделать без определенных последствий, вытекающих из самих условий человеческого существования. Полностью лишенный всех стимулов и удовольствий, человек окажется неспособным заниматься трудом, особенно квалифицированным¹. Когда же он не полностью лишен их, то, если превратить его в раба, у него появится склонность бунтовать; если жизнь его чересчур скучна, у него появится склонность к неистовству; если превратить его в машину, он, скорее всего, утратит всякую способность к творчеству. В этом отношении человек не отличается от животных или от неодушевленной материи. Можете поместить некоторых животных в зоопарк, но они не будут давать потомства; другие же озвереют, хотя на свободе они не отличались неистовством². Можете нагреть воду до определенной температуры, и она превратится в пар; или охладить ее до определенной температуры, и она затвердеет. Но вы не можете произвести пар, понижая температуру. История человека с точностью показывает, что вы можете сделать с человеком и одновременно чего вы не можете. Если бы человек был бесконечно податлив, революций не было бы; не было бы никаких изменений, потому что культура преуспела бы в выделывании человека, подчиняющегося ее образцам без сопротивления. Но будучи лишь относительно податливым, человек всегда протестовал против условий, делавших отсутствие равновесия между общественным укладом и человеческими потребностями слишком резким или даже непереносимым. Попытка уменьшить эту неустойчивость, потребность установить более приемлемое и желательное разрешение проблем составляет самую сердцевину динамизма человека в истории. Человек протестовал не только из-за материальных лишений; специфически человеческие потребности, которые мы обсудим позже, — не менее сильные побудительные причины революции и динамики изменений.

1 Недавние эксперименты с лишением чувствительности показывают, что крайние формы отсутствия стимулов, на которые человек способен отреагировать, могут спровоцировать симптомы тяжелого душевного заболевания.

2 Сходный факт открыт у страдающих психозом пациентов, живущих на фермах или в иных условиях, не похожих на тюрьму. Если к ним не применялось насилие, они не так уж и буйствовали. Тем самым доказано, что видимое основание для прежнего обращения с ними как с заключенными — якобы имевшаяся у них склонность к буйству — привело именно к тому результату, который, предполагалось, такое обращение должно бы уменьшить или поставить под контроль.

На вопрос, поднятый человеческим существованием, возможны разнообразные ответы. Они концентрируются вокруг двух проблем: одна — потребность в системе ориентации и другая — потребность иметь некоторый круг привязанностей.

Каковы возможные ответы на потребность в системе ориентации? До сего дня человек отыскал единственную всеобъемлющую реакцию, наблюдаемую также среди животных, — подчиниться сильному лидеру, который, как предполагается, знает, что лучше всего для групп, который планирует и приказывает и который обещает каждому, что, следуя за ним, тот действует наилучшим образом в интересах всех. Чтобы добиться преданности лидеру или, иначе говоря, придать индивиду достаточно веры в лидера, допускается, что лидер своими качествами превосходит любого из подчиненных. Он считается всесильным, всеведущим, священным; он или сам бог, или божественный заместитель, или верховный священнослужитель, владеющий тайнами космоса и осуществляющий ритуалы, необходимые для поддержания его целостности. Для надежности лидеры обычно использовали посулы и угрозы и с их помощью ловко манипулировали подчиненными. Но это далеко не все. Пока человек не достиг достаточно высокой ступени своей эволюции, ему нужен был лидер и он просто жаждал поверить фантастическим историям, показывавшим законность короля, Бога, отца, монарха, священника и пр. Потребность в лидере все еще существует и в самых просвещенных обществах наших дней. Даже в таких странах, как Соединенные Штаты или Советский Союз, решения, касающиеся жизни и смерти каждого, оставлены на усмотрение небольшой группы лидеров, а то и одного человека, формально действующего по праву, данному ему конституцией, — независимо от того, называется она «демократической» или «социалистической». Желая безопасности, люди полюбили собственную зависимость, особенно если ее бремя облегчается для них относительным комфортом материальной жизни и идеологией, именующей промывание мозгов — «образованием», а подчинение — «свободой».

Нет нужды искать корни этой смиренности в явлениях господства—подчинения среди животных. В самом деле, у значительного количества животных она не принимает столь крайних форм, да и не так широко распространена, как у людей. Условия человеческого существования сами по себе потребовали бы подчинения, даже если бы мы полностью проигнорировали наше животное прошлое. Однако есть здесь одно решающее различие. Человек не обязан быть овечкой. Действительно, поскольку человек — не животное, он заинтересован в том, чтобы соотноситься с реальностью и осознавать ее, прикасаться ногами к земле, как в греческой легенде об Антее; чем полнее человеческий контакт с реальностью, тем он сильнее. Пока он всего лишь овечка и его действительность — не что иное, как фикция, созданная обществом, чтобы удобнее было манипулировать людьми и вещами, как человек он слаб. Любое изменение в социальной модели угрожает ему утратой уверенности или даже сумасшествием, потому что весь круг его отношений с действительностью опосредован вымыслом, выдаваемым ему за подлинную реальность. Чем выше его способность постигать действительность самостоятельно, а не только в виде суммы сведений, которыми общество снабжает его, тем увереннее он себя чувствует, поскольку тем меньше его зависимость от согласия с обществом, а значит, тем менее опасны для него общественные изменения. Человек как человек обладает внутренне присущей склонностью расширять свое знание действительности, а значит, приближаться к истине. Мы не занимаемся здесь метафизическим понятием истины, ограничиваясь только представлением о возрастающем приближении к ней, что подразумевает уменьшение вымыслов и заблуждений. По сравнению с важностью вопроса об увеличении или уменьшении степени постижения реальности вопрос о существовании окончательной истины оказывается совершенно абстрактным и неуместным. Все возрастающая степень осознания — не что иное, как процесс пробуждения, когда глаза открываются и человек видит то, что перед ним. Осознание означает избавление от иллюзий, и насколько оно достигнуто, настолько оно представляет собой освобождение.

Несмотря на то что в индустриальном обществе в настоящий момент существует трагическое несоответствие между интеллектом и эмоциями, нельзя отрицать то обстоятельство, что история человека — это история все возрастающего осознания. Причем осознание касается и природы вне человека, и его собственной природы. Хотя человек все еще носит шоры на глазах, его критический разум во многих отношениях сделал огромное количество открытий и о природе вселенной, и о природе человека. Человек еще находится в самом начале этого процесса открытий, и ключевой вопрос состоит в том, позволит ли ему та разрушительная сила, которую придали ему современные знания, продолжать расширять эти знания до невообразимых ныне пределов, или же он уничтожит себя еще до того, как сможет создать на нынешней основе более полную картину реальности.

Чтобы такое развитие состоялось, необходимо одно условие: социальные противоречия и иррациональности, которые на протяжении большей части человеческой истории насаждали в человеке «ложное сознание» с тем, чтобы оправдывать соответственно господство и подчинение, должны исчезнуть или, по крайней мере, их количество должно сократиться до такой степени, чтобы апология существующего общественного порядка не парализовала способность человека к критическому мышлению. Конечно, дело не в том, что первично, что вторично. Осознание существующей действительности и возможностей ее улучшения помогает изменять реальность, а каждое улучшение действительности помогает прояснять мысль. Сегодня, когда научная аргументация достигла вершины, трансформация общества, обремененного инерцией предшествовавших обстоятельств, в здоровое общество могла бы позволить обычному человеку использовать свой разум с такой объективностью, к которой приучают нас ученые. Дело тут в первую очередь не в превосходстве интеллекта, а в исчезновении иррациональности из общественной жизни — иррациональности, с необходимостью ведущей к путанице в умах.

У человека есть не только ум и потребность в системе ориентации, позволяющей ему найти некоторый смысл в окружающем его мире и обустроить его; у него есть еще душа и тело, нуждающиеся в эмоциональной привязанности к миру — к человеку и к природе. Как я уже упоминал, животному заданы связи с миром, опосредованные инстинктами. Человек, пренебрегший самосознанием и способностью тосковать, был бы беспомощной пылинкой, унесенной ветром, если бы он не нашел эмоциональных привязанностей, удовлетворяющих его потребности в соотнесенности и единении с миром за пределами его личности. Но в противовес животному у него есть несколько альтернативных путей установить такие связи. Как и в случае с умом, одни возможности лучше других; но в чем человек особенно нуждается для поддержания своего душевного здоровья — так это в любой привязанности, с которой он будет уверенно чувствовать себя. У кого нет такой привязанности, тот по определению нездоров, поскольку неспособен на какую-либо эмоциональную связь со своими близкими.

Простейшая и наиболее часто встречающаяся форма человеческой соотнесенности — это его «первичные узы» с тем, откуда он происходит: узы по крови, по общей земле, по роду, по матери и отцу — или в более сложных обществах связь со своим народом, религией, классом. Эти узы не являются изначально сексуальными по природе, они восполняют страстное желание человека, еще не повзрослевшего до такой степени, чтобы стать самим собой, преодолев невыносимое чувство отделенности. Решение проблемы человеческой обособленности путем продления того, что я назвал «первичными узами» — естественными и необходимыми для ребенка в его отношениях с матерью, — представляется очевидным, когда мы изучаем примитивные культы поклонения земле, озерам, горам или животным, часто сопровождаемые символическим отождествлением индивида с этими животными (тотемные животные). Нечто подобное мы встречаем в матриархальных религиях, в которых почитаются Великая Мать и богини плодородия и земли¹. По-видимому, в патриархальных религиях, в которых объектом поклонения выступают Великий Отец, бог, король, вождь племени, закон или государство, делается попытка преодолеть первичные узы с матерью и землей. Но хотя переход от матриархального к патриархальному культу прогрессивен для общества, обе формы имеют то общее, что человек обретает свои эмоциональные привязанности к вышестоящему авторитету, которому он слепо подчиняется. Оставаясь связанным с природой, матерью или отцом, человеку действительно удается чувствовать себя в мире как дома, но он платит за эту надежность непомерную цену своей подчиненностью, зависимостью, невозможностью полностью развить свой разум и способность любить. Он остается ребенком, когда ему следовало бы стать взрослым².

1 Ср. работы Бахофена и Бриффо о матриархальных обществах.

2 Сегодня ортодоксальный психоанализ объясняет многие случаи «фиксации индивида на матери» как результат неразорванной сексуальной привязанности к матери. Такое объяснение игнорирует тот факт, что привязанность к матери — лишь одна из возможных реакций на затруднения человеческого существования. Зависимый индивид XX века, живущий в культуре, социальные аспекты которой ожидают от него проявления независимости, сбит с толку и зачастую невротичен, потому что общество не обеспечивает его социальными и религиозными образцами удовлетворения своей потребности в независимости, как это было в более примитивных обществах. Фиксация на матери — личностное выражение одного из ответов на проблему человеческого существования, представленного в некоторых культурах в религиозной форме. Какой-никакой, но это все-таки ответ, хотя и противоречащий целостному развитию индивида.

Примитивные формы как кровосмесительных связей с матерью, землей, расой и пр., так и благодушного или озлобленного экстаза могут исчезнуть, только если человек отыщет более совершенный способ чувствовать себя в мире как дома, когда будет развиваться не только его интеллект, но и способность испытывать привязанность без подчинения, интимную близость без подавления, способность чувствовать себя как дома, но не в заточении. В масштабах общества это новое видение выявлялось с середины второго тысячелетия до н. э. по середину первого тысячелетия — в один из замечательнейших периодов в человеческой истории. Разрешение проблемы человеческого существования перестали искать в возвращении к природе, в слепом повиновении личности отца, обнаружив, что человек может чувствовать себя в мире как дома и преодолеть чувство устрашающего одиночества через достижение полного развития своих человеческих сил, своей способности любить, пользоваться разумом, творить красоту и наслаждаться ею, делить свою человечность со всеми ближними. Это новое видение провозгласили буддизм, иудаизм и христианство.

Новая связь, позволяющая человеку чувствовать себя заодно со всеми людьми, коренным образом отличается от подчиняющей привязки к отцу и матери; это гармоничные узы братства, при которых солидарность и человеческие связи ни эмоционально, ни интеллектуально не омрачены ограничением свободы. Вот почему братство это не вопрос субъективного предпочтения, только оно способно удовлетворить две потребности человека: быть тесно связанным и в то же время быть свободным, быть частью целого и быть независимым. Такой способ разрешения проблем испытали на себе многие индивиды и группы, как религиозные, так и мирские, которые были и остались в состоянии развивать узы солидарности вместе с неограниченным развертыванием индивидуальности и независимости.

Чтобы полностью понять человеческие затруднения и возможные варианты выбора, с которыми сталкивается человек, мне нужно обсудить другой тип фундаментального конфликта, присущего человеческому существованию. Поскольку у человека есть тело и телесные потребности, в основном такие же, как у животного, у него есть и свойственное ему стремление к физическому выживанию, хотя используемые им методы не носят инстинктивного, рефлекторного характера, более распространенного у животных. Тело человека заставляет его стремиться к выживанию вне зависимости от обстоятельств, от того, счастлив он или несчастлив, раб он или свободный. Вследствие этого человек должен работать или заставлять других работать на себя. В прошедшей истории человек тратил большую часть времени на добывание пищи. Слова «добывание пищи» я употребляю здесь в самом широком смысле. В случае с животным это в основном означает добывание пищи в таком количестве и такого качества, какие ему подсказывают его инстинкты. Человек гораздо более гибок в выборе пищи; но еще важнее то, что, однажды начав двигаться по пути цивилизации, человек работает не только на приобретение пропитания, но и на изготовление одежды, строительство жилища, а в более развитых культурах — на производство многих вещей, прямо не связанных с физическим выживанием, но проявивших себя как реальные потребности, составляющие материальную основу жизни, которая позволяет культуре развиваться.

Если бы человек удовольствовался тем, чтобы тратить свою жизнь на обеспечение процесса жизни, не было бы проблем. Хотя у человека нет инстинкта, свойственного муравью, тем не менее муравьиное существование стало бы для него вполне сносным. Однако таковы уж особенности человека, что его не удовлетворит бытие муравья, что помимо области биологического или материального выживания существует характерная для человека сфера, которую можно назвать превосходящей потребности простого выживания, или надутилитарной.

Что это означает? Именно потому, что у человека есть сознание и воображение, потому, что он потенциально свободен, он внутренне не расположен к тому, чтобы быть, как сказал однажды Эйнштейн, «игральными костями, выброшенными из сосуда». Он хочет знать не только то, что необходимо для выживания; он хочет понимать и то, что такое сама человеческая жизнь. Он — единственный случай, в котором жизнь осознает себя. Он хочет пользоваться теми способностями, которые он развил в ходе исторического процесса и которые могут сослужить гораздо большую службу, чем просто обеспечить процесс биологического выживания. Голод и секс как чисто физиологические явления принадлежат сфере выживания. (Психологическая система Фрейда страдает той же серьезной погрешностью, что и механистический материализм его времени; она-то и привела его к созданию психологии на основе побуждений, служащих выживанию.) Но у человека есть страсти специфически человеческие и превосходящие функцию выживания.

Никто не выразил этого яснее, чем Маркс: «Страсть — это энергично стремящаяся к своему предмету сущностная сила человека»¹. В этом утверждении страсть рассматривается как понятие, выражающее отношение и соотнесенность. Динамизм человеческой природы, насколько она человечна, изначально коренится скорее в потребности человека реализовать свои способности в отношении к миру, нежели в потребности использовать мир как средство для удовлетворения физиологически необходимого. Это значит, что, поскольку у меня есть глаза, есть потребность видеть, поскольку есть уши, есть потребность слышать; поскольку есть ум, есть потребность думать; поскольку есть душа, есть потребность чувствовать. Короче говоря, поскольку я человек, мне нужен человек и мир. Что подразумевается под «человеческими способностями», страстно относящимися к миру, проясняет следующее: «Каждое из его человеческих отношений к миру — зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности... это — осуществление на деле человеческой действительности... Я могу на практике относиться к вещи по-человечески только тогда, когда вещь по-человечески относится к человеку»².

1 Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 164.

Человеческие побуждения, насколько они выше утилитарных, представляют собой выражение фундаментальной, специфически человеческой потребности: потребности соотноситься с другим человеком и природой и утверждать себя в этой соотнесенности.

Обе формы человеческого существования: добывание пищи для выживания в узком или более широком смысле и свободная, спонтанная активность по реализации человеческих способностей и поиску смысла за пределами утилитарной работы — внутренне присущи человеческому существованию. У каждого общества и у каждого человека есть собственный особый ритм, в котором проявляются обе формы поддержания жизни. Что действительно важно, так это то, с какой силой проявляется каждая из них и какая над какой господствует.

Двойственной природой этого противостояния обладают и действие и мысль. Активность на уровне выживания — это то, что обычно называют трудом. Активность на уровне, превосходящем выживание, — это то, что называется игрой, или все те виды деятельности, которые связаны с культом, ритуалом, искусством. Мысль тоже проявляется в двух формах: одна обслуживает функцию выживания, другая — функцию знания в смысле понимания, улавливания. Для правильного понимания сознания и так называемого бессознательного очень важно различать мысль, направленную на выживание, и мысль, превосходящую цели выживания. Наша осознанная мысль представляет такой тип мышления, связанный с языком, который осуществляется в категориях, запечатленных под воздействием общества в нашем мышлении с раннего детства¹. Наше сознание — это по преимуществу осознание таких явлений, которые социальный фильтр, состоящий из языка, логики и табу, позволяет нам довести до осознания. Те явления, которым не удается пройти сквозь социальный фильтр, остаются на уровне бессознательного, или, точнее говоря, мы не осознаем всего того, что не может проникнуть в наше сознание, потому что социальный фильтр не пропускает его. Вот почему сознание определяется структурой общества. Однако это утверждение лишь описательно. Поскольку человеку предстоит работать в данном обществе, его потребность в выживании побуждает его принять концептуальные схемы этого общества, а значит, вытеснить все, что он осознал бы, если бы в его сознании были запечатлены другие схемы. Здесь не место для примеров, подтверждающих эту гипотезу, но если читатель изучает другие культуры, ему не составит труда самому подобрать такие примеры. Категории, в которых мыслит индустриальная эпоха, — это количество, абстракция, сравнение, это прибыли и убытки, это эффективность и неэффективность. Члену нынешнего общества потребления, например, нет нужды вытеснять сексуальные желания, поскольку эталоны индустриального общества не запрещают секса. Представитель среднего класса XIX века, занятый накоплением капитала и скорее вложением его, чем потреблением, вынужден был вытеснять сексуальные желания, потому что они не вписывались в стяжательское, накопительское умонастроение его общества или, точнее, средних классов. Если мы перенесемся мысленно в Средневековье, или в греческое общество, или в такие культуры, как индейцы пуэбло, мы без труда обнаружим, что они полностью отдавали себе отчет в том, каким сторонам жизни их социальный фильтр позволял проникнуть в сознание, а каким воспрещал.

1 Работа Бенджамина Вёрфа показала тесную связь между языком и различиями в способах мышления и переживания. Ср. важный вклад в эту проблему, внесенный Эрнстом Шахтелем в книге «Metamorphosis» и в предшествовавших работах.

Наиболее яркий случай, когда человеку не нужно принимать категории его общества,— это когда он спит. Сон — это состояние бытия, при котором человек свободен от необходимости заботиться о выживании. Пока он бодрствует, он значительно ограничен функцией выживания; пока он спит, он — свободный человек. В результате его мышление не подчиняется мыслительным категориям его общества и проявляет то своеобразное творчество, которое мы обнаруживаем в сновидениях. В сновидениях человек творит символы и проникает в природу жизни и собственной личности, на что он не способен, пока он — существо, занятое добыванием пищи и обеспечением безопасности. Частенько, правда, отсутствие контакта с социальной реальностью может послужить причиной появления архаичных, примитивных болезнетворных переживаний и мыслей, но даже они более подлинны и свойственны ему, чем образцы мысли его общества. В сновидениях индивид преодолевает тесные рамки своего общества и становится человечным в полном смысле слова. Вот почему открытое Фрейдом толкование сновидений проложило путь к пониманию не подвластной цензуре человечности в каждом из нас, хотя он искал по преимуществу вытесненный половой инстинкт. (Иногда дети, еще не получившие достаточных наставлений в процессе обучения и психотики, оборвавшие все отношения с общественным миром, демонстрируют такие прозрения и творческие артистические способности, которых приспособившиеся взрослые уже не могут обрести вновь.)

Но сновидение — лишь особый случай жизни человека, не ограниченной проблемой выживания. Главные же их проявления — ритуалы, символы, живопись, поэзия, драма, музыка. Наше утилитарное мышление совершенно логично попыталось истолковать все эти явления как обслуживающие функцию выживания (вульгаризованный марксизм иногда в сущности, хотя и не по форме, вступал в союз с этим типом материализма). Более глубокие исследователи, такие как Льюс Мэмфорд и прочие, подчеркивали, что как пещерные росписи во Франции и орнаменты первобытной керамики, так и более развитые формы искусства не имеют утилитарного назначения. Можно было бы сказать, что их функция — помочь выживанию человеческого духа, а не тела.

Здесь-то и кроется связь между красотой и истиной. Красота противостоит не «безобразному», а «фальшивому»; это чувственное выражение таковости (suchness) вещи или человека. Рассуждая в терминах дзен-буддийского мышления, творению красоты предшествует состояние ума, при котором человек опустошает себя, чтобы наполниться изображаемым до такой степени, чтобы стать им. «Прекрасное» и «безобразное» — всего лишь условные категории, варьирующиеся от культуры к культуре. Удачным примером нашей неспособности осмыслить красоту служит склонность простого человека ссылаться на «закат» как на образец прекрасного, как будто дождь или туман не так же прекрасны, хотя временами и менее приятны для тела.

Все великое искусство по самой своей сути находится в конфликте с обществом, с которым оно сосуществует. Оно выражает истину существования вне зависимости от того, служит ли эта истина целям выживания данного общества или мешает им. Все великое искусство революционно, потому что соприкасается с истинной сущностью человека и ставит под вопрос подлинность разнообразных и быстротекущих форм человеческого общества. Если даже художник — политический реакционер, он более революционен — если он великий художник, — чем представители «социалистического реализма», лишь зеркально отражающие специфическую форму своего общества с его противоречиями.

Достойно удивления то, что искусство не подвергалось запрету на протяжении истории ни теми властями, что были, ни теми, что есть. Пожалуй, тому есть несколько причин. Одна состоит в том, что без искусства человек истощается и даже может стать непригодным для осуществления практических целей своего общества. Другая — в том, что благодаря своим особенностям и собственному совершенству великий художник был «аутсайдером», а значит, пока стимулировал жизнь, изображая ее, он был неопасен, ибо не переводил свое искусство в политическую плоскость. Помимо этого, обычно искусство было доступно только образованным и политически наименее опасным классам в обществе. Во всей прошлой истории художники были придворными шутами. Им позволялось говорить правду, потому что представляли они ее в специфической, социально ограниченной художественной форме.

Индустриальное общество нашего времени гордится тем, что миллионы людей имеют возможность и действительно пользуются возможностью слушать превосходную музыку как в живом исполнении, так и в записи, любоваться произведениями искусства во многих музеях страны, читать шедевры литературы от Платона до Рассела в легко доступных, недорогих изданиях. Нет сомнений, что встреча с искусством и литературой по-настоящему затрагивает лишь меньшинство. Но для подавляющего большинства «культура» — это очередная статья потребления и такой же символ общественного положения, как просмотр «надлежащих» картин, знание «надлежащей» музыки, чтение хороших книг, рекомендуемых в колледже и, следовательно, полезных для продвижения по социальной лестнице. Лучшие произведения искусства превращены в предмет потребления, да и это достигнуто отчужденным образом. Доказательством этому служит то, что у большинства людей, посещающих концерты, слушающих классическую музыку, покупающих дешевые издания Платона, безвкусные, вульгарные передачи по телевизору не вызывают отвращения. Если бы их переживание искусства было подлинным, они бы выключили свои телевизоры, когда им предлагают далекую от искусства банальную «драму».

Однако человеческая приверженность к тому, что драматично, что соприкасается с основами человеческого переживания, еще не умерла. И хотя по большей части драма, предлагаемая в театрах и на экране, — это либо не имеющий отношения к искусству товар, либо она потребляется отчужденным образом, современная «драма» примитивна и груба в тех случаях, когда она подлинна.

В наши дни приверженность к драме находит свое наиболее искреннее выражение в том, что для большинства людей весьма привлекательны как реальные, так и приукрашенные несчастные случаи, преступления и насилие. Автомобильная авария или пожар привлекут толпы людей, наблюдающих с огромным воодушевлением. Почему они так делают? Просто потому, что изначальное противостояние жизни и смерти прорывается сквозь поверхность обыденного опыта и зачаровывает людей, изголодавшихся по драме. По той же самой причине лучше всего расходится газета с сообщениями о преступлениях и насилии. Факт в том, что хотя греческую драму или картины Рембрандта вроде бы весьма почитают, на самом же деле они оказываются вытесненными преступлениями, убийствами, насилием, которые либо прямо демонстрируются по телевизору, либо описываются в газетах.

Человек современного индустриального общества пережил интеллектуальное развитие, конца которому пока не видно. В то же время он склонен подчеркивать те ощущения и чувственные переживания, которые объединяют его с животными: сексуальные желания, агрессивность, испуг, голод и жажду. Решающий вопрос таков: существуют ли эмоциональные переживания, являющиеся специфически человеческими и не соотносящиеся с тем, что, как мы знаем, коренится в нижних отделах головного мозга? Часто высказывается мнение, что колоссальное развитие новообразований коры головного мозга сделало возможным для человека достижение все возрастающей интеллектуальной способности, но что его нижние отделы головного мозга вряд ли отличаются от его предков — обезьян, и, следовательно, эмоционально выражаясь, он не продвинулся в своем развитии и самое большее, на что он способен, это бороться со своими «влечениями» путем вытеснения или контроля¹.

Смею утверждать, что существуют специфически человеческие переживания, не интеллектуальные по своему характеру, но и не идентичные тем чувственным переживаниям, которые вообще-то сходны с переживаниями животных. Не будучи компетентным в области нейрофизиологии, могу лишь высказать догадку², что основой этих специфически человеческих чувств являются особые отношения между большими новообразованиями коры головного мозга и старыми его отделами. Есть основания сделать умозаключение, что специфически человеческие эмоциональные переживания, такие как любовь, нежность, сочувствие и все аффекты, не обслуживающие функцию выжива ния, базируются на взаимодействии между новыми и старыми отделами мозга; следовательно, человек отличается от животного не только интеллектом, но и новыми эмоциональными качествами, вытекающими из взаимоотношений между корой головного мозга и основой животной эмоциональности. Изучающий человеческую природу может эмпирически наблюдать эти специфически человеческие аффекты, и едва ли его отпугнет тот факт, что нейрофизиология еще не раскрыла нейрофизиологическую основу этой части переживаний. Как и во многих других фундаментальных проблемах человеческой природы, занимающийся наукой о человеке не может пренебречь собственными наблюдениями просто потому, что нейрофизиология еще не дала «зеленый свет». У каждой науки, будь то нейрофизиология или психология, есть собственный метод, и каждая будет по необходимости рассматривать лишь те проблемы, которые доступны ей в данный момент ее научного развития. Дело психолога бросить вызов нейрофизиологу, побуждая последнего подтвердить или опровергнуть его находки, точно так же как в его обязанность входит осмыслить выводы нейрофизиологии и либо вдохновиться ими, либо усомниться в них. Обе науки — и психология, и нейрофизиология — молоды и находятся еще в самом начале пути. Они должны развиваться относительно самостоятельно и вместе с тем поддерживать тесный контакт друг с другом, обоюдно бросая вызовы и стимулируя друг друга³.

1 Этой точки зрения придерживается, например, такой серьезный биолог, как Людвиг фон Берталанфи, который, начав с другой дисциплины, во многих прочих отношениях приходит к выводам, сходным с выраженным в этой книге.

2 Я весьма признателен д-ру Раулю Эрнандесу Пеону (Мексика) и д-ру Манфреду Клайнесу {Роклендская больница, Нью-Йорк) за стимулирующее мысль личное общение.

3 Нелишне походя отметить, что, насколько дело касается «влечений», работающих на выживание, не так уж неправдоподобно звучит мысль о создании компьютера, воспроизводящего всю эту сторону чувственных ощущений, однако, насколько дело касается специфически человеческой чувственности, не обслуживающей целей выживания, представляется затруднительным вообразить, что можно было бы сконструировать компьютер, аналогичный функциям, не связанным с выживанием. Вероятно, «очеловеченные переживания» можно было бы определить через отрицание, как то, что нельзя продублировать на машине.

Обсуждение специфически человеческих переживаний, которые я в дальнейшем буду называть «очеловеченными переживаниями», лучше всего было бы нам начать с рассмотрения «алчности». Алчность — обычная характеристика желаний, движущих человеком во имя достижения определенной цели. Если чувство не алчно, человек не возбуждается им, он недостаточно податлив, напротив, свободен и активен.

Алчность может мотивироваться двояким образом: 1) нарушением физиологического равновесия, порождающим жадность к пище, питью и пр. Раз физиологическая потребность удовлетворена, алчность прекращает свое действие, если только нарушение равновесия не станет хроническим; 2) нарушением психологического равновесия, особенно наличием чувства возрастающей тревоги, одиночества, неуверенности, недостатка целостности и пр., смягченного удовлетворением таких желаний, как пища, секс, власть, слава, собственность и т. п. Этот вид алчности в принципе неутолим, пока не прекратится или значительно не уменьшится тревога и пр. Первый тип алчности представляет собой реакцию на обстоятельства; второй внутренне присущ структуре характера.

Алчное чувство в высшей степени эгоистично. Идет ли речь о голоде, жажде или сексуальном вожделении, алчный человек хочет нечто исключительно для себя, а то, благодаря чему он удовлетворяет свое желание, — всего лишь средство для достижения его собственных целей. Когда мы говорим о голоде и жажде, это само собой разумеется, однако сказанное относится также и к тому случаю, когда мы говорим о сексуальном возбуждении в его алчной форме, при которой другой человек становится в первую очередь объектом. В неалчном чувстве эгоцентризма немного. От переживания не требуется сохранять чью-то жизнь, ослаблять беспокойство, удовлетворять или усиливать чье-то ego; оно не предназначено для того, чтобы снимать сильную напряженность; оно начинается как раз там, где кончается необходимость в чувстве выживания или успокоения. Испытывая неалчное чувство, личность может позволить себе выйти за свои собственные пределы; ее не принуждают сдерживаться ни то, что у нее есть, ни то, что она хочет иметь; она открыта и отзывчива.

Сексуальное переживание может быть просто чувственно приятным без глубокой любви, но и без заметной степени алчности. Сексуальное возбуждение стимулируется физиологически и может привести, а может и не привести к интимным человеческим отношениям. Противоположный вид сексуального желания характеризуется обратной последовательностью, то есть когда любовь порождает сексуальное желание. Точнее говоря, это означает, что мужчина и женщина могут испытывать глубокое чувство любви друг к другу, выражающееся в заботе, знании, близости, ответственности, и что это глубокое человеческое переживание возбуждает желание физического единения. Очевидно, что второй тип сексуального желания будет чаще встречаться среди людей старше 25 лет, хотя вовсе не обязательно, и что это основа для постоянного возобновления сексуального влечения в длительных моногамных человеческих отношениях. Если этот тип сексуального возбуждения отсутствует, естественно, чисто физиологическое возбуждение будет склонять человека к переменам и новым сексуальным переживаниям, за исключением случаев сексуальных отклонений, способных связать двух людей на всю жизнь в силу индивидуальной природы их отклонений. Оба вида сексуального возбуждения в основе своей отличаются от алчного, преимущественно мотивируемого тревогой или нарциссизмом.

Несмотря на то, что отличить алчную сексуальность от «свободной» непросто, различие между ними все-таки существует. Ему можно было бы посвятить целый том, в котором сексуальные отношения описывались бы столь же подробно, как у Кинси и Мастерса, но в котором удалось бы превзойти узость их позиции сторонних наблюдателей. Однако я не считаю, будто нам надо ждать, когда этот том будет написан. Каждый осознавший и прочувствовавший эту разницу может понаблюдать в себе различные типы возбуждения, причем можно предположить, что люди, больше экспериментировавшие в сексуальной сфере, чем, бывало, представители среднего класса викторианской эпохи, получат богатый материал для подобных наблюдений. Я говорю: можно предположить, что они будут его иметь, потому что, к сожалению, рост экспериментирования в сексуальной области не сопровождается в достаточной мере умением распознавать качественные различия в сексуальном переживании, хотя я уверен, что существует значительное число людей, которые, размышляя об этих предметах, способны удостоверить подлинность различия.

Теперь мы можем перейти к обсуждению некоторых других «очеловеченных переживаний», не претендуя на то, что последующее описание станет исчерпывающим. Нежность сродни неалчному сексуальному желанию, однако отлична от него. Фрейду, вся психология которого имеет дело исключительно с «влечениями», неизбежно пришлось объяснять нежность как результат сексуального влечения, как сексуальное вожделение с запрещением цели. Его теория с неизбежностью вела к подобному определению, однако наблюдения скорее показывают, что нежность— совсем не то явление, которое можно объяснить сексуальным вожделением с запрещенной целью, Это переживание sui generis. Первая его характеристика заключается в том, что оно свободно от алчности. Испытывая нежность, человек ничего не хочет от другого человека, даже взаимности. У нее нет специальной цели, даже той, что присутствует в относительно неалчной форме сексуальности, а именно конечной физической кульминации. Она не ограничена ни полом, ни возрастом. Ее труднее всего выразить словами, разве только с помощью поэзии. Наиболее ярко она раскрывается в том, как человек прикасается к другому человеку, как он смотрит на него или на нее, каким тоном он говорит. Можно сказать, что она коренится в нежности, которую мать испытывает к своему ребенку, но даже если это так, человеческая нежность намного превосходит материнскую нежную привязанность к ребенку, поскольку первая свободна и от биологических уз с ребенком, и от нарциссического элемента материнской любви. Она свободна не только от алчности, но и от нетерпения, и от целенаправленности. Среди всех чувств, созданных человеком в самом себе на протяжении истории, нет, пожалуй, ни одного, которое превосходило бы нежность по чисто человеческому качеству.

Сострадание и сопереживание — два других чувства, явно родственных нежности, но не полностью совпадающих с ней. Суть сострадания в том, что один человек «страдает вместе» с другим человеком или, в более широком смысле, «чувствует вместе» с ним. Это означает, что один человек смотрит на другого не со стороны, как на человека, ставшего «объектом» моего интереса или озабоченности (не следует забывать о том, что слова «object» — объект, цель и «objection» — возражение, протест — однокорен-ные), но что один человек помещает себя в другого. Значит, я переживаю в себе то, что переживает он. Это отношение — не от Я к Ты, его характеризует фраза: «Я есть Ты» (Тат Твам Аси). Сочувствие или сопереживание предполагает, что я переживаю в себе то, что пережито другим человеком, и, следовательно, в этом переживании он и я — одно. Все знания о другом человеке действительны настолько, насколько они опираются на мое переживание того, что переживает он. Если же это не тот случай и человек остается объектом, может быть, я многое знаю о нем, но я не знаю его¹. Гете выразил этот вид знания очень афористично: «Человек знает себя только в самом себе, но он осознает себя в мире. Каждый новый объект, действительно познанный, открывает новый орган в нас самих».

1 В психоанализе и сходных с ним формах глубинной психотерапии узнавание пациента покоится на способности аналитика знать его, а не на умении собрать достаточно сведений, чтобы многое знать о нем. Данные о развитии и переживаниях пациента часто бывают полезны, чтобы знать его, но они не что иное, как дополнение к тому знанию, которое требует не «сведений», а скорее полной открытости как по отношению к другому, так и к самому себе. Может быть, это произойдет в первую секунду встречи с человеком, может, много времени спустя, но акт такого узнавания всегда внезапен и интуитивен и совсем не является конечным результатом растущего объема информации об истории жизни человека.

Возможность такого вида знания, основанного на преодолении разрыва между наблюдающим субъектом и наблюдаемым объектом, требует, конечно, гуманистического подхода, о котором я упомянул выше, а именно признания того, что каждый человек несет в себе все человеческое содержание, что в душе мы и святые, и преступники, хоть и в разной степени, и, следовательно, что нет ничего такого в другом человеке, что мы не могли бы прочувствовать как часть самих себя. Это переживание требует, чтобы мы освободились от узкой привязки только к тому, что нам близко по кровным узам, или, в более широком смысле, близко потому, что мы едим одинаковую пищу, говорим на одном языке, обладаем единым здравым смыслом. Чтобы знать людей в смысле сочувственного и проникновенного знания, требуется избавиться от зауживающей привязки к данному обществу, расе, культуре и проникнуть в глубину человеческой сущности, в которой мы не что иное, как просто люди. Подлинное сочувствие и знание человека в значительной мере недооценено как революционный фактор в развитии человека, как это наблюдалось и с искусством.

Нежность, любовь и сочувствие — это утонченные чувственные переживания и в общем познаются как таковые. Теперь я хочу обсудить некоторые «очеловеченные переживания», которые не так ясно отождествляются с чувствами и которые чаще называют установками. Их главное отличие от обсуждавшихся до сих пор переживаний состоит в том, что они выражают не непосредственное отношение к другому человеку, а скорее переживание внутри нас, которое лишь во вторую очередь относится к другим людям.

Первым среди этой второй группы я хочу описать интерес. Слово интерес по большей части утратило сегодня свое значение. Сказать: «Я заинтересован» (в том или ином) — почти то же самое, что сказать: «Я не питаю к этому особо сильного чувства, однако оно мне не полностью безразлично». Это одно из тех скрывающих слов, которые маскируют отсутствие глубины и которые достаточно вместительны, чтобы покрыть собой почти все, начиная от заинтересованности в приобретении акций определенных промышленных предприятий и заканчивая интересом к девушке. Но даже широко распространенное вырождение слов не в состоянии отвратить нас от использования их в исконном, глубоком смысле, что подразумевает возвращение им их подлинного достоинства. «Интерес» происходит от латинского inter-esse, что означает «помещаться между». Если я заинтересован, я должен превзойти свое ego, открыться миру, ворваться в него. Интерес опирается на внутреннюю активность. Это довольно постоянная установка, позволяющая человеку в любой момент охватить внешний мир как интеллектуально, так и эмоционально, и чувственно. Заинтересованный человек становится интересным для других, потому что интересу свойствен эффект заразительности, пробуждающий интерес в тех, кто не смог бы его проявить без посторонней помощи. Значение слова «интерес» еще лучше прояснится, если мы подумаем о его противоположности — любопытстве. Любопытный человек в основе своей пассивен. Он хочет, чтобы его насыщали знаниями и чувствами, и все ему мало, поскольку количество информации замещает ему качественную глубину знания. Важнейшая область утоления любопытства — это сплетни, будь то сплетни жительницы маленького городка, которая сидит у окна и наблюдает в подзорную трубу, что происходит вокруг, или гораздо более изысканные сплетни, заполняющие столбцы газет, обсуждаемые на встречах преподавательского состава, так же как и на встречах руководящих чиновников-бюрократов или на коктейлях писателей и художников. По самой своей природе любопытство неутолимо, потому что при всей его зловредности оно так и не отвечает толком на вопрос: кто же этот другой человек?

Объектами интереса бывают и люди, и растения, и животные, и идеи, и социальные структуры; интересы человека до некоторой степени зависят от темперамента и особенностей его характера. Тем не менее объекты вторичны. Интерес — это всеобъемлющая установка и способ отношения к миру; в самом широком смысле слова ее можно определить как заинтересованность живущего человека во всем, что живет и растет. Даже если сфера заинтересованности данного человека кажется незначительной, но интерес этот подлинный, то не составит труда пробудить его интерес и в других областях просто потому, что он — человек заинтересованный.

Другое «очеловеченное переживание», которое предстоит здесь обсудить, — это ответственность. Впрочем, и слово «ответственность» утратило свой изначальный смысл и используется обычно как синоним обязанности. Обязанность — понятие из области несвободы, тогда как ответственность — понятие из мира свободы.

Разница между обязанностью и ответственностью соответствует различию между авторитарной и гуманистической совестью. Авторитарная совесть — это по преимуществу готовность следовать указаниям авторитетов, которым человек подчиняется; это восславленная покорность. Гуманистическая же совесть — это готовность прислушаться к голосу собственной человечности, вне зависимости от чьих бы то ни было распоряжений¹.

1 Фрейдово понятие «сверх-Я» — это психологическое выражение авторитарной совести. Оно предполагает, что человек должен слушаться приказов и запретов отца, функции которого позже осуществляются социальными авторитетами.

Два других типа «очеловеченных переживаний» затруднительно отнести к чувствам, аффектам, установкам. Впрочем, не имеет особого значения, куда их отнести, поскольку все эти классификации основаны на традиционных разграничениях, оправданность которых сомнительна. Я имею в виду чувства тождественности и целостности.

В последние годы проблема тождественности вышла на первый план психологических дискуссий в основном под влиянием прекрасной работы Эрика Эрик-сона. Он заявил о «кризисе тождественности» и, несомненно, затронул одну из важнейших психологических проблем индустриального общества. Однако, на мой взгляд, он не пошел так далеко и не проник так глубоко, как нужно было бы для полного понимания феноменов тождественности и кризиса тождественности. В индустриальном обществе люди превращены в вещи, а у вещей нет тождественности. Или есть? Разве каждая фордовская машина определенного года и определенной модели не идентична каждой другой фордовской машине той же модели и не отличается от других моделей или от выпусков других лет? Разве каждая долларовая купюра не идентична любой другой настолько, насколько у них один и тот же рисунок, стоимость, обменный курс, но отличается от любой другой долларовой купюры состоянием бумаги, вызванным длительностью употребления? Вещи могут быть теми же самыми или различными. Однако, когда мы говорим о тождественности, мы говорим о качестве, принадлежащем не вещи, а только человеку.

Что же такое тождественность в человеческом смысле? Среди многих подходов к этому вопросу я хочу выделить только один — истолкование тождественности как такого переживания, которое позволяет человеку с полным основанием сказать: я — это Я, то есть активный центр, организующий структуру всех видов моей реальной и потенциальной деятельности. Подобное переживание Я существует только в состояний спонтанной активности; его нет в состоянии внутренней пассивности и полудремы, когда люди пребывают в достаточно бодрствующем состоянии, чтобы заниматься бизнесом, но еще недостаточно пробудились, чтобы ощутить Я как активный центр в нас самих¹. Такое понимание Я отличается от понятия ego (я употребляю этот термин не в фрейдистском смысле, а в обыденном, когда, например, о человеке говорят, что у него «большое ego»). Переживание моего ego — это переживание себя как вещи, переживание собственного тела, памяти и всего того, что имеется у меня: деньги, дом, общественное положение, власть, дети, проблемы. Я смотрю на себя как на вещь, а моя социальная роль — еще один атрибут вещности. Многие люди с легкостью путают тождественность ego с тождественностью Я или самотождественностью. Разница основательна и легко различима. Переживание ego и чувства тождественности ему основано на представлении об обладании. Я об-

ладаю «собой» подобно тому, как владею другими вещами. Тождественность Я, или самотождественность, отсылает нас к категории «быть», а не «иметь». Я есть Я лишь до тех пор, пока я жив, заинтересован, соотнесен с другими, активен, пока в самой сердцевине моей личности я поддерживаю внутреннее единство моих проявлений, как по отношению к другим, так и к самому себе. Переживаемый в наше время кризис тождественности в основном базируется на растущем отчуждении и овеществлении человека; он разрешим настолько, насколько человеку удастся вернуться к жизни и вновь стать активным. Нет более короткого с психологической точки зрения способа найти выход из кризиса тождественности, кроме фундаментального преобразования отчужденного человека в человека жизнеутверждающего².

1 В восточном мышлении иногда считалось, что этот Я-центр помещается в точке между глазами, где, выражаясь мифологическим языком, был «третий глаз».

2 В силу краткости данной книги в ней не место подробно обсуждать различия между выраженным здесь пониманием тождественности и представлением Эрик-сона. Надеюсь, если представится удобный случай, опубликовать детальный разбор этого различия.

Все большее подчеркивание ego в ущерб самости, все возрастающий акцент на «иметь» вместо «быть» находят яркое выражение в развитии нашего языка. У людей вошло в привычку говорить: «У меня бессонница» — вместо: «Я плохо сплю»; или: «У меня есть проблема» — вместо: «Мне грустно, я в замешательстве», и все такое прочее; или: «У меня счастливый брак» (иногда «удачный брак»), вместо того чтобы сказать: «Мы с женой любим друг друга». Все понятия, выражающие процесс бытия, трансформировались в понятия, связанные с обладанием. Статичное, неподвижное ego относится к миру как к объекту обладания, тогда как самость соотносится с миром через процесс сопричастности. Современный человек имеет все: машину, дом, работу, «детишек», брак, проблемы, трудности, удовлетворение, а если и этого недостаточно, то и психоаналитика. Но — он есть ничто.

Понятие целостности вбирает в себя понятие тождественности. Его можно коснуться вскользь, потому что целостность означает просто готовность не нарушать свою тождественность ни одним из возможных способов. Сегодня главное искушение нарушить тождественность связано с возможностями достичь успеха в индустриальном обществе. Поскольку жизнь в обществе склоняет человека к тому, чтобы ощущать себя вещью, чувство тождественности — редкое явление. Но проблема усложняется тем, что наряду с тождественностью как описанным выше осознанным феноменом есть своего рода бессознательная тождественность. Под этим я подразумеваю то, что хотя некоторые люди осознанно превратились в вещи, бессознательно они несут в себе чувство самотождественности именно потому, что социальным процессам не удалось полностью превратить их в вещи. Возможно, эти люди, поддавшиеся искушению нарушить свою целостность, испытывают бессознательное чувство вины, в свою очередь порождающее чувство скованности, хотя причин его они не осознают. Для ортодоксальной психоаналитической процедуры слишком уж удобно объяснять чувство вины как результат кровосмесительных желаний или «бессознательной гомосексуальности». Истина же состоит в том, что до тех пор, пока человек не полностью мертв в психологическом смысле, он чувствует себя виноватым за то, что живет, не будучи целостностью.

Наше обсуждение тождественности и целостности надо дополнить хотя бы кратким упоминанием еще одной установки, для которой монсеньор У. Фокс придумал великолепное слово — уязвимость. Человек, который переживает себя как ego и у которого чувство тождественности представляет собой ego-тождественность, естественно, хочет защитить эту вещь — себя, свое тело, память, собственность и тому подобное, а также свое мнение и его эмоциональное облачение, ставшее частью его ego. Он пребывает в состоянии обороны против каждого человека или любого переживания, способного помешать неизменности и цельности его мумифицированного существования. Напротив, человек, ощущающий себя не столько имеющим, сколько существующим, позволяет себе быть уязвимым. Ему ничто не принадлежит; он просто есть, пока жив. Но в каждый момент утраты чувства активности, когда он рассредоточен, ему грозит опасность и не иметь ничего, и не быть никем. С этой опасностью он может справиться только благодаря постоянной бдительности, бодрствованию и жизнеутверж-дению. Он уязвим по сравнению с ego-человеком, находящимся в безопасности, потому что последний имеет что угодно, кроме бытия.

Теперь мне надо бы поговорить о надежде, вере и отваге как прочих «очеловеченных переживаниях», но, пространно изложив их в первой главе, я могу воздержаться от дальнейшего рассмотрения этого вопроса.

Обсуждение проявлений «очеловеченных переживаний» осталось бы весьма неполным, если бы мы не изложили суть явления, подспудно присутствующего в основе обсуждаемых здесь понятий. Речь идет о трансценденции. Термин «трансценденция» традиционно используется в религиозном контексте и относится к выходу за пределы человеческих измерений, с тем чтобы достичь переживания божественного. Такое определение трансценденции совершенно оправданно в теистической системе. С нетеистической точки зрения можно сказать, что понятие Бога было поэтическим символом для обозначения акта выхода из темницы собственного ego и достижения свободы на путях открытости и соотнесенности с миром. Если мы говорим о трансценденции в нетеистическом смысле, в понятии Бога нет нужды. Впрочем, такова же и психологическая реальность. Основа для любви, нежности, сострадания, заинтересованности, ответственности и тождественности заключается как раз в том, чтобы быть, а не иметь, а это означает превзойти ego. Это означает позволить вашему ego покинуть вас, дать вашей алчности удалиться; опустошить себя, чтобы заново наполнить; обеднить себя, чтобы стать богатым.

В своем желании выжить физически мы подчиняемся биологическому импульсу, запечатленному в нас с самого зарождения живой материи и переданному нам через миллионы лет эволюции. Желание жить «помимо сферы выживания» — это творение исторического человека — его альтернатива отчаянию и несостоятельности.

Кульминацией обсуждения «очеловеченных переживаний» является утверждение, что свобода — это качество полностью очеловеченного бытия. Насколько мы превосходим сферу физического выживания, настолько нами уже не движут ни страх, ни бессилие, ни нарциссизм, ни зависимость и т. п., настолько мы выше принуждения. Любовь, нежность, разум, интерес, целостность и тождественность — все они дети свободы. Политическая свобода — это условие человеческой свободы лишь настолько, насколько она способствует развитию специфически человеческого. Политическая свобода в отчужденном обществе становится несвободой, поскольку вносит свой вклад в дегуманизацию человека.

До сих пор мы не касались одного из основополагающих элементов положения, в котором оказался человек. Я имею в виду потребность человека в ценностях, направляющих его поступки и чувства. Конечно, обычно существует разрыв между тем, что человек считает своими ценностями, и действительными ценностями, которыми он руководствуется и которые им не осознаются. В индустриальном обществе официально признанными, осознанными ценностями являются религиозные и гуманистические: индивидуальность, любовь, сострадание, надежда и т. п. Но для большинства людей эти ценности стали проявлениями идеологии и не оказывают реального воздействия на мотивацию человеческого поведения. Бессознательные ценности, служащие непосредственными мотивами человеческого поведения,— это ценности, порожденные социальной системой бюрократизированного индустриального общества, то есть собственность, потребление, общественное положение, развлечения, сильные ощущения и пр. Расхождение между осознанными и неэффективными ценностями, с одной стороны, и неосознанными и действенными — с другой, опустошает личность. Вынужденный действовать не так, как его учили и приверженность к чему он исповедует, человек начинает испытывать чувство вины, подозрительность к себе и другим. Это то самое несоответствие, которое подметило наше молодое поколение и против которого заняло бескомпромиссную позицию.

Как официально признанные ценности, так и фактически существующие не лишены структурности; они образуют иерархию, в которой некоторые высшие ценности определяют все прочие как необходимые для реализации первых соотносительные понятия. Специфически человеческие переживания, которые мы обсудили, развиваясь, формируют систему ценностей в рамках психодуховной традиции Запада, Индии и Китая на протяжении последних четырех тысяч лет. Пока эти ценности покоились на откровении, они были обязательны для тех, кто верил в источник откровения, под которым, насколько это относится к Западу, подразумевается Бог. (Ценности буддизма и даосизма основаны не на откровении верховного существа. Конкретнее говоря, в буддизме ценности выводятся из наблюдения за основным условием человеческого существования — страданием, из признания алчности его источником и из признания путей преодоления алчности, то есть «восьмеричного пути». По этой причине буддийская иерархия ценностей доступна каждому, не имеющему никаких иных предпосылок, кроме рационального мышления и подлинно человеческого опыта.) Применительно к Западу встает вопрос, может ли иерархия ценностей, представленная западной религией, иметь какое-либо иное основание, нежели Божественное откровение.

Среди моделей, не принимающих Божественный авторитет за основу ценностей, мы находим в итоге следующие.

1. Полный релятивизм, провозглашающий, что все ценности — дело вкуса каждого человека, за пределами которого у них нет никаких оснований. Философия Сартра в основе своей не отличается от такого релятивизма, поскольку свободно избранный человеком проект может быть чем угодно, а значит, и высшей ценностью, коль скоро он подлинный.

2. Другое представление о ценностях состоит в признании того, что ценности присущи обществу. Защитники этой позиции исходят из предпосылки, согласно которой выживание любого общества с его собственной социальной структурой и противоречиями должно быть высшей целью для всех членов его и, следовательно, нормы, способствующие выживанию данного общества, — это высшие ценности и обязательны для каждого индивида. С этой точки зрения этические нормы тождественны социальным, а социальные нормы служат увековечению данного общества, включая его несправедливости и противоречия. Очевидно, что правящая обществом элита использует все имеющиеся в ее распоряжении средства для того, чтобы придать социальным нормам, на которых покоится ее власть, видимость священных и универсальных, изображая их то как результат Божественного откровения, то как принадлежность человеческой природы.

3. Еще одно представление о ценностях — это представление о биологически имманентных ценностях. Доводы некоторых представителей этого направления мысли сводятся к тому, что такие переживания, как любовь, преданность, групповая солидарность, коренятся в соответствующих чувствах животных: человеческая любовь и нежность рассматриваются как ведущие свое происхождение от материнского отношения к детенышам у животных; солидарность — как коренящаяся в групповой сплоченности, характерной для многих животных видов. Многое можно сказать в защиту этой точки зрения, однако она не отвечает на вопрос критиков о различии между человеческой нежностью, солидарностью и другими «очеловеченными переживаниями» и тем, что наблюдается у животных. Аналогии, проводимые такими авторами, как Конрад Лоренц, далеко не убедительны. Признание биологически имманентной системы ценностей часто приводит к результатам, прямо противоположным обсуждаемой здесь гуманистически ориентированной системе. В хорошо известной разновидности социал-дарвинизма эгоизм, конкуренция и агрессивность представлены как высшие ценности, поскольку они будто бы составляют главные принципы, на которых покоятся выживание и эволюция видов.

Система ценностей, соответствующая точке зрения, выраженной в этой книге, основана на том, что Альберт Швейцер назвал «благоговением перед жизнью». Ценным и благим считается все, что содействует более полному развертыванию специфически человеческих способностей и что поддерживает жизнь. Отрицательным или плохим является все, что подавляет жизнь и парализует внутреннюю активность человека. Все нормы великих гуманистических религий — буддизма, иудаизма, христианства, ислама — или великих философов-гуманистов, начиная с досок-ратиков и кончая современными мыслителями, представляют собой специфическую разработку этого общего принципа ценностей. Преодоление собственной алчности, любовь к ближнему, поиск истины (в отличие от некритического знания фактов) — вот цели, общие всем гуманистическим философским и религиозным системам Запада и Востока. Человек смог открыть эти ценности только по достижении определенного социального и экономического уровня развития, оставлявшего ему достаточно времени и сил для размышлений исключительно о том, что находится по ту сторону чисто физического выживания. Но с тех пор, как этот пункт был достигнут, ценности утвердились, а до некоторой степени вошли в практику совершенно несопоставимых обществ — от мыслителей иудейских племен до философов греческих городов-государств и Римской империи, теологов средневекового феодального общества, мыслителей Возрождения, философов Просвещения, вплоть до таких мыслителей индустриального общества, как Гете, Маркс, а в наше время — Эйнштейн и Швейцер. Нет сомнений в том, что в данной фазе индустриального общества претворение в жизнь указанных ценностей все больше затрудняется именно потому, что овеществленный человек почти не ощущает в себе жизни, вместо этого следуя принципам, запрограммированным для него машиной.

Подлинная надежда на победу над дегуманизиро-ванным обществом-мегамашиной во имя построения гуманного индустриального общества предусматривает в качестве условия, что в жизнь будут привнесены традиционные ценности и появится общество, в котором возможны любовь и целостность.

Заявив о том, что ценности, которые я назвал гуманистическими, заслуживают уважения и внимания благодаря тому, что они единодушно приняты во всех высших формах культуры, я должен задать вопрос, существует ли объективное научное подтверждение, заставляющее думать или, по крайней мере, внушающее мысль о том, что существуют нормы, которые должны мотивировать нашу частную жизнь и которым следует быть руководящими принципами всех планируемых нами социальных инициатив и видов деятельности.

Ссылаясь на ранее сказанное в этой главе, смею утверждать, что действенность норм основывается на условиях человеческого существования. Человеческая личность составляет систему, отвечающую хотя бы одному минимальному требованию: избежать сумасшествия. Но раз это требование выполнено, у человека есть выбор. Он может посвятить свою жизнь накоплению или производству, любви или ненависти; тому, чтобы быть, или тому, чтобы иметь, и т. д. Неважно, что он выбирает; все равно он создает структуру характера с одной доминирующей ориентацией и прочими, с необходимостью вытекающими из нее. Законы человеческого существования ни в коем случае не ведут к установлению одного набора ценностей в качестве единственно возможного. Они приводят к выбору, и нам предстоит решать, какой из альтернатив отдать предпочтение перед другими.

Но разве мы считаем вопрос решенным, когда говорим о «высших» нормах? Кто решает, что выше? Ответ на этот вопрос будет легче дать, если мы начнем с рассмотрения нескольких конкретных альтернатив. Если человека лишить свободы, он станет либо покорным и безжизненным, либо неистовым и агрессивным. Если он скучает, он станет пассивным и безразличным к жизни. Если его низвели до уровня перфокарты, он утратит свою оригинальность, сози-дательность, интересы. Если я преувеличиваю одни факторы, я соответственно преуменьшаю другие.

Тогда встает вопрос, какие из этих возможностей считать предпочтительными: оживленную, радостную, заинтересованную, деятельную, миролюбивую структуру характера или безжизненную, тупую, незаинтересованную, пассивную, агрессивную.

Важно признать, что мы имеем дело со структурами и не можем выбирать предпочтительные для нас части из одной структуры и комбинировать их с предпочтительными частями другой структуры. То, что наша общественная жизнь, как, впрочем, и индивидуальная, структурно оформлены, сужает наш выбор до выбора между структурами, а не между отдельными чертами, порознь или в комбинации. Действительно, большинство людей хотели бы быть напористыми, способными к конкурентной борьбе, максимально преуспевающими на рынке, всеми любимыми и в то же самое время нежными, любящими, целостными личностями. Или на социальном уровне людям понравилось бы общество, в котором максимально развито материальное производство и потребление, военная и политическая мощь и в то же самое время которое поддерживает мир, культуру и духовные ценности. Подобные идеи нереальны, а «прекрасные» человеческие черты в такой смеси служат обычно прикрытием уродливых сторон действительности. Стоит человеку признать, что ему предстоит выбор между различными структурами, причем ясно осознать, какие структуры «действительно возможны», как трудность выбора значительно уменьшается и почти не остается сомнений относительно того, какую систему ценностей предпочесть. Люди с различной структурой характера окажутся сторонниками системы ценностей, соответствующей их характеру. Так, жизнелюбивый человек примет решение в пользу жизнеутверждающих ценностей, любитель омертвелости — в пользу омертвляющих ценностей. Те, кто занимает промежуточную позицию, постараются избежать явного выбора или в конце концов сделают выбор в соответствии с господствующими силами в структуре своего характера.

Даже если бы можно было объективно доказать, что одна система ценностей превосходит все прочие, практически мы бы немногого достигли. Объективное доказательство вовсе не показалось бы неотразимым тем, кто не согласен с системой ценностей, превосходство которой признано большинством; кто не согласен с ней из-за того, что она противоречит требованиям, коренящимся в структуре его характера.

Тем не менее беру на себя смелость утверждать, главным образом по теоретическим соображениям, что к объективным нормам можно прийти, если исходить из одной предпосылки: желательно, чтобы живая система развивалась и производила максимум жизненности и внутренней гармонии, которые субъективно воспринимаются как благополучие. Рассмотрение системы Человек может показать, что жизнелюбивые нормы больше содействуют росту и усилению системы, тогда как некрофильские нормы содействуют дисфункции и патологии. Тогда оправданность норм вытекала бы из того, насколько успешно они содействуют оптимальному развитию и благополучию и сводят к минимуму болезненные отклонения.

В действительности большинство людей колеблется между различными системами ценностей и поэтому никогда не развивается полностью в том или ином направлении. У них нет ни особых добродетелей, ни особых пороков. Как Ибсен превосходно выразил это в «Пер Гюнте», они похожи на стершуюся монету. У человека нет самости, он нетождествен себе, но он боится сделать это открытие.

Поскольку нам предстоит теперь рассмотреть возможность гуманизации индустриального общества в том виде, как оно сложилось в ходе второй промышленной революции, надо начать с рассмотрения тех институтов и методов, которые нельзя уничтожить ни по экономическим, ни по психологическим причинам без того, чтобы наше общество полностью не распалось. Это следующие элементы: 1) крупномасштабная централизованная организация, сформировавшаяся в последние десятилетия в правительстве, деловом мире, университетах, больницах и пр. Процесс централизации все еще продолжается, и вскоре почти все основные виды целесообразной деятельности будут осуществляться крупными системами; 2) проистекающее из централизации широко разветвленное планирование внутри каждой системы; 3) кибернетизация, то есть кибернетика и автоматика в роли главного теоретического и практического принципа контроля с компьютером в качестве наиважнейшего элемента автоматики.

Но не только на этих трех элементах придется здесь задержаться. Есть еще один элемент, проявляющийся во всех социальных системах: система Человек. Как я указал раньше, это не значит, будто человеческая природа неподатлива; это означает, что она допускает лишь ограниченное количество потенциальных структур и ставит нас перед некоторыми установленными альтернативами. Применительно к технологическому обществу наиважнейший выбор состоит в следующем: если человек пассивен, бесчувствен, если ему скучно, а мозг его развит односторонне, он проявляет патологические симптомы, такие как тревога, подавленность, обезличенность, безразличие к жизни, насилие. Действительно, как писал Роберт Дэвис в одной из проницательных своих статей, «далеко зашедшая вовлеченность в кибернетизированный мир нарушает душевное здоровье»¹. Важно подчеркнуть этот момент, ибо большинство планирующих инстанций обращаются с человеческим фактором как с чем-то таким, что могло бы приспособиться к любым условиям, не причиняя себе никакого вреда. Открывающиеся перед нами возможности немногочисленны и определимы. Первая возможность — продолжать двигаться в избранном нами направлении. Это привело бы к таким нарушениям целостной системы, что результатом их стала бы либо термоядерная война, либо серьезная человеческая патология. Вторая возможность состоит в попытке изменить это направление с помощью силы или насильственной революции. Это привело бы к крушению всей системы, а в результате — к насилию и жестокой диктатуре. Третья возможность заключается в гуманизации системы таким образом, чтобы она служила целям благополучия и развития человека, другими словами, движению его жизни. В таком случае основные элементы второй промышленной революции останутся в неприкосновенности. Вопрос в том, можно ли это сделать и какие шаги надо предпринять для этого.

1 The Advance of Cybernation: 1965—1985 // The Guaranteed income. New York, 1967.

Вряд ли нужно уверять читателя в том, что в мои намерения не входит предоставлять «план», который бы показал, как достигнуть поставленной цели. Этого нельзя сделать не только потому, что это невозможно сделать в столь короткой книге, но и потому, что это потребовало бы многих исследований, выполнить которые можно было бы только совместными усилиями компетентных и озабоченных людей. Я собираюсь обсудить лишь наиболее важные, на мой взгляд, шаги: 1) планирование, включающее в себя систему Человек и основанное на нормах, вытекающих из исследования оптимального функционирования человеческого существа; 2) активизация индивида путем вовлечения простых людей в сферу деятельности и ответственности через замену нынешних методов отчужденной бюрократии методом гуманистического направления; 3) замена модели потребления на такую, при которой потребление содействует активизации и отбивает охоту к «пассивизации»¹; 4) появление новых форм психической и духовной ориентации и преданности, равнозначных религиозным системам прошлого.

1 Я придумал это слово по аналогии с активизацией. Хотя его не найдешь в словаре, оно необходимо, потому что существуют некоторые обстоятельства, делающие человека более активным, и другие, делающие его более пассивным.

Продолжая начатое в главе III обсуждение планирования, я хочу снова заявить, что любое планирование направляется ценностными суждениями и нормами, независимо от того, осознают это составители планов или нет. Это верно и для планирования с помощью компьютера: и отбор фактов, вводимых в компьютер, и программирование включают в себя ценностные суждения. Если я хочу до предела увеличить экономическую производительность, то и используемые мною факты, и программа отличаются от тех, какими они были бы, если бы я захотел до предела улучшить благополучие человека, осмысливаемое в таких терминах, как радость, заинтересованность в труде и пр. В последнем случае учитываются другие факты и программа —другая.

Здесь возникает ряд серьезных вопросов: как можно получить хоть какое-нибудь знание о человеческих ценностях, если не останавливаться на традиционных, которые утвердились, по крайней мере, благодаря общему согласию или же признаются делом личного вкуса или пристрастия? В главе IV я сослался на то, что состояние человеческого благополучия можно описать эмпирически и объективно, как и состояние неблагополучия; условия, способствующие благополучию, можно установить так же, как и условия, ведущие к неблагополучию, причем и физические, и духовные. Изучение системы Человек позволит привести к принятию объективно обоснованных ценностей, опирающихся на то, что они ведут к оптимальному функционированию системы. Если мы осознаем возможные альтернативы, гуманистические нормы, по крайней мере, были бы приняты большинством нормальных людей как предпочтительные по сравнению с противоположными им.

Каким бы ни был источник действенности гуманистических норм, общую цель гуманизированного индустриального общества можно определить так: изменение социальной, экономической и культурной жизни нашего общества таким образом, чтобы оно стимулировало развитие человека и содействовало его жизнеутверждению, вместо того чтобы уродовать его; чтобы оно активизировало индивида, вместо того чтобы делать его пассивно воспринимающим; чтобы наши технологические возможности обслуживали развитие человека. Если этому предстоит свершиться, нам надо сохранить контроль над экономической и социальной системой. Решения должна принимать человеческая воля под руководством разума и стремления к оптимальному жизнеутверждению.

Какова процедура гуманистического планирования с учетом этих общих целей? Компьютеры должны стать функциональной частью жизненно ориентированной социальной системы, а не раковой опухолью, начинающей разрушать систему и в конце концов убивающей ее. Машины или компьютеры должны стать средствами для осуществления целей, установленных разумом и волей человека. Ценности, определяющие отбор фактов и влияющие на программирование компьютера, необходимо выводить из знания человеческой природы, ее всевозможных проявлений, оптимальных форм ее развития и реальных потребностей, благоприятствующих такому развитию. Это значит, что человек, а не техника должен стать основным источником ценностей; критерием же всего планирования должно стать оптимальное человеческое развитие, а не максимальное производство¹. Помимо этого, планирование в области экономики надо распространить на всю систему; впоследствии и систему Человек надо интегрировать в целостную социальную систему. В качестве осуществляющего планирование человеку необходимо осознать роль человека как части целой системы. Так как человек — единственное живое существо, осознающее себя, человек как создатель и исследователь системы должен сделать себя целью анализируемой системы. Это означает, что знания о человеке, о его природе и о реальных возможностях ее проявлений должны стать одними из основных данных для социального планирования.

1 Хасан Озбекхан кратко сформулировал проблему так: «В чем мы потерпели неудачу, так это в приписывании операционального значения так называемым желаниям, мотивирующим нас; в исследовании их внутренней ценности, в оценке далеко идущих последствий наших устремлений и действий, в удивлении по поводу того, в самом ли деле результат, которого, похоже, мы ожидаем, соответствует тому качеству жизни, к которому, по нашим словам, мы стремимся, а также по поводу того, приведут ли нас туда наши повседневные поступки. Другими словами, в предложенной автором концепции планирования мы в полном смысле слова терпим провал с планированием». (Я глубоко признателен за советы, полученные от г-на Озбекхана в личных беседах, а также — от Мартина Старра и Раймонда Брауна.)

Все сказанное до сих пор о планировании опиралось на теоретическое допущение, что составители планов в основном руководствуются стремлением к оптимальному благосостоянию общества и входящих в него индивидов. К сожалению, на практике нельзя делать подобного допущения. (Разумеется, я говорю не о том, что думают составители планов о собственной мотивации. Подобно большинству людей, они считают свои побуждения разумными и моральными. Большинство нуждается в такой рационализации [в идеологическом оправдании] своих действий частично затем, чтобы поддержать в себе чувство моральной правоты, частично затем, чтобы ввести в заблуждение других людей относительно их подлинной мотивации.) На уровне государственного планирования личные интересы политиков нередко служат помехой их собственной целостности, а значит, и их способности к гуманистическому планированию. Уменьшить эту опасность можно лишь с помощью гораздо более активного участия граждан в процессе принятия решений и отыскания путей и методов, с помощью которых государственное планирование контролировалось бы теми, для кого оно предпринимается¹.

1 Подробнее об этом говорится дальше в этой главе.

Следует ли тогда в дальнейшем сократить государственное планирование, а большинство планов, включая и планирование в общественном секторе, оставить на долю крупных корпораций? Аргументы в пользу этой идеи сводятся к тому, что крупные корпорации не обременены старомодными процедурами и не зависят от колебаний политического давления; что они больше преуспели в системном анализе, в незамедлительном внедрении исследований в технику; что люди, управляющие ими, более объективны, поскольку им не приходится каждые несколько лет бороться в предвыборных кампаниях за право продолжать свою работу. Особенно важно то, что, будучи сейчас одним из наиболее быстро прогрессирующих видов деятельности, управление и системный анализ наводят на мысль, что они способны привлечь многие из наиболее перспективных умов не только с точки зрения их интеллекта, но и с точки зрения того, каким им видится человеческое благополучие. Эти и многие другие аргументы звучат убедительно, однако они сомнительны с учетом двух ключевых моментов. Первый: корпорация работает ради прибыли; и хотя ее заинтересованность в прибыли значительно видоизменилась по сравнению с погоней за прибылью предпринимателя XIX века, все-таки она частенько служит помехой высшим интересам общества. Второй: частная корпорация не подвержена даже тому незначительному контролю, которому подвергается правительство в демократической системе. (Если бы кто-то возразил, заявив, что корпорацию контролирует рынок, то есть косвенно — потребитель, он не учел бы то обстоятельство, что вкусами и желаниями потребителя в значительной мере манипулирует корпорация.) Вера в мудрость и добрую волю управляющих — недостаточная гарантия того, что большинство будет планировать исходя не из безликой технической осуществимости, а во имя развития человека. Именно потому, что традиционно настроенные управляющие лишены не столько доброй воли, сколько воображения и видения человеческой жизни в целом, они даже более опасны с точки зрения гуманистического планирования. В самом деле, их личностная порядочность повышает их устойчивость к сомнениям относительно методов планирования. Именно поэтому я не разделяю оптимизма, выраженного Джоном Кеннетом Гэлбрейтом и другими. Я предлагаю, чтобы планирование в корпорациях тоже подвергалось контролю как со стороны правительства, так и со стороны независимых органов, состоящих из тех, кто является объектом планирования¹.

1 В классическом социализме считалось, будто эту проблему можно разрешить одним лишь обобществлением (национализацией) крупных предприятий. Не говоря уж о том, что в Соединенных Штатах подобный шаг политически неосуществим, остается под вопросом, действительно ли это решение проблемы. Как показывает пример Советского Союза, назначенные государством управляющие тоже могут принимать решение, исходя из эффективности производства и выпуска продукции в качестве критериев, как и в частной корпорации. Важны ценности, которыми руководствуются в ходе планирования, и степень контроля снизу.

Из всего сказанного в предыдущих главах о человеке следует, что основное требование для его благополучия — это быть активным, то есть продуктивно развивать все свои способности; что одна из наиболее патогенных черт нашего общества — это тенденция делать человека пассивным, лишая его возможности активно участвовать в делах общества, на предприятии, где он работает, а фактически, хотя это менее заметно, и в своих личных делах. Такой «пассивизаци-ей» человек частично обязан «отчужденно-бюрократическому» подходу, используемому на всех централизованных предприятиях.

Как это часто бывает, в данном вопросе люди сталкиваются с ложной дихотомией, происходящей от подмены понятий. Они полагают, что им предстоит выбирать между анархистской системой, лишенной всякой организации и контроля, и, с другой стороны, каким-то видом бюрократии, типичной как для современной индустриальной, так и в еще большей степени для советской системы. Но эта альтернатива — всего лишь одна из многих. У нас есть и другие варианты. Вариант, который я имею в виду, это выбор между «гуманистически-бюрократическим», или «гуманистически-управленческим»¹ подходом и «отчужденно-бюрократическим», с помощью которого мы сейчас ведем наши дела.

1 На следующих страницах я буду употреблять термин «гуманистически-управленческий» вместо «гуманистически-бюрократический», поскольку в самом слове «бюрократия» часто подразумевается, что оно относится к отчужденному типу общества.

Отчужденно-бюрократическую процедуру можно охарактеризовать различными способами. Прежде всего это однонаправленная система; приказы, предложения, планы исходят с верха пирамиды и направляются к низу. Индивидуальной инициативе нет места. Личности — это «случаи», благополучные или медицинские, какой бы референтной системой мы ни пользовались; это случаи, которые можно записать на компьютерную карту, проигнорировав те индивидуальные черты, которые составляют разницу между «личностью» и «случаем».

Наша бюрократическая система является безответственной в том смысле, что не «отвечает» на нужды, взгляды, запросы индивида. Безответственность ее тесно связана с характеристикой человека как случая, становящегося «объектом» бюрократии. Нельзя отвечать на запросы случая, но можно — на запросы личности. Безответственность бюрократа имеет еще один аспект, бывший в течение долгого времени признаком бюрократии. Чувствуя себя частью бюрократической машины, бюрократ чаще всего не хочет брать ответственность на себя, то есть не хочет принимать решения, за которые его можно было бы критиковать. Он старается избегать принятия любых решений, коль скоро они не сформулированы ясно соответствующими правилами, а при наличии сомнений он отсылает человека к другому бюрократу, который в свою очередь делает то же самое. Каждому, кто имел дело с бюрократической организацией, известно, как гоняют от одного бюрократа к другому и как иногда после многих усилий человек оказывался у той самой двери, в которую он вошел с самого начала и за которой его даже не выслушали, исключая, правда, тот особый случай, когда бюрократы слушают, иногда любезно, иногда нетерпеливо, но почти всегда со смешанным отношением собственной беспомощности, безответственности и чувства превосходства над «ходатайствующим» субъектом. Наша бюрократическая система дает индивиду почувствовать, что он ничего не может ни предпринять, ни организовать без помощи бюрократической машины. В результате она парализует инициативу и порождает глубокое чувство бессилия.

Основной принцип системы гуманистического управления состоит в том, что, несмотря на громоздкость предприятий, централизованное планирование и кибернетизацию, индивидуальный участник отстаивает свои права перед управляющими, обстоятельствами и машинами и перестает быть бессильной частичкой, не принимающей активного участия в процессе. Только благодаря подобному утверждению своей воли можно высвободить энергию индивида и восстановить его душевное равновесие.

Тот же самый принцип гуманистического управления можно выразить следующим образом: в то время как у отчужденной бюрократии вся власть нисходит сверху вниз, в гуманистическом управлении это улица с двусторонним движением; «объекты»¹ принятого наверху решения реагируют в соответствии с собственной волей и озабоченностью; их ответ не только достигает вершины пирамиды принимающих решения, но и заставляет их реагировать в свою очередь. «Объекты» принятия решений имеют право бросить вызов принимающим решения. Такой вызов первым делом нуждался бы во введении правила, согласно которому если бы достаточное количество «объектов» потребовало, чтобы соответствующая бюрократия (на любом уровне) ответила на вопросы, объяснила свои действия, то принимающие решения выполнили бы это требование.

1 В дальнейшем я буду называть «объектами» тех, кто подвергается контролю со стороны бюрократии.

К этому моменту в голове читателя наверняка накопится столько возражений против упомянутых предложений, что лучше уж мне обсудить их прямо здесь, если я не хочу лишиться внимания читателя к тому, что дальше изложено в этой главе. Сначала я займусь вопросом управления предприятиями.

Первое возражение, возможно, коснется того, что активное участие «объектов» вряд ли совместимо с эффективным централизованным управлением и планированием. Такое возражение вполне вероятно: а) поскольку нет неопровержимых доводов в пользу того, что нынешняя система отчужденной бюрократии патогенна; б) если подразумевать только испытанные и доказанные методы и шарахаться в сторону от требующих воображения новых решений; в) если настаивать на том, что, даже если бы удалось найти новые методы, от принципа максимальной эффективности нельзя отказываться даже на время. Однако если прислушаться к предложенным в этой книге соображениям и признать наличие смертельной опасности для всей системы нашего общества, заключенной в бюрократических методах, то эти возражения оказываются совсем не такими уж неопровержимыми, как они представляются тем, кого устраивает функционирование нашей нынешней системы.

Точнее говоря, если признать наличие трудностей, но не начинать с убеждения, будто они непреодолимы, проблемы придется рассматривать конкретно и подробно. Здесь также можно прийти к выводу, что дихотомия между максимальной централизацией и полной децентрализацией отнюдь не обязательна, что можно обратиться к представлению об оптимальной централизации и оптимальном участии простых людей. Оптимальная централизация представляла бы собой такую степень централизации, которая необходима для эффективной широкомасштабной организации и планирования; оптимальное участие было бы таким, которое не мешает централизованному управлению, но допускает оптимум ответственного участия. Такая формулировка, очевидно, чересчур обща и не подходит в качестве основы для немедленного принятия мер. Если проблема подобной значимости возникает в связи с приложением научных знаний к технике, это не обескураживает инженера; он признает необходимость исследования, которое приведет к решению проблемы. Но поскольку мы имеем дело с человеческими проблемами, трудности способны отбить охоту у большинства людей или побудить их решительно признать, что «этого нельзя сделать».

Действительно, в решении технических проблем наше воображение и инициатива беспредельны, но когда мы имеем дело с человеческими проблемами, наше воображение в высшей степени ограниченно. Почему так? Напрашивается ответ: в области наук о человеке мы не располагаем такими знаниями, как в естественных науках и в технике. Но такой ответ неубедителен. Почему у нас нет необходимых знаний? Или, ближе к делу, почему мы не применяем те знания, которые имеем? Без дальнейшего изучения ничего доказать нельзя, однако я убежден, что найти практическое решение вопроса о сочетании оптимальной централизации и оптимальной децентрализации не столь трудно, как найти техническое решение проблемы космического путешествия. Действительный ответ на вопрос, почему не осуществлены подобные исследования, заключается в том, что, с учетом наших нынешних приоритетов, заинтересованность в поисках более приемлемых для человека решений в области социальной организации весьма слаба. Тем не менее, подчеркивая необходимость исследований, не стоит забывать о том, что в последние десятилетия проведено значительное количество экспериментальных исследований и дискуссий по этим проблемам. Как в области экспериментальной психологии, так и в науке об управлении можно встретить ряд ценных теоретических обсуждений и экспериментов.

В другом возражении, часто сочетающемся с предыдущим, говорится, что до тех пор, пока на политическом уровне имеет место эффективный контроль за принятием решений, нет нужды активно участвовать в делах корпорации, поскольку за ней будут должным образом надзирать законодательная и исполнительная власти. В этом возражении не учтено то, что сегодня правительство и корпорации настолько тесно переплелись, что трудно сказать, кто кого контролирует; к тому же решения правительства не находятся под эффективным контролем граждан. Но даже если бы активное участие граждан в политической жизни имело место в достаточной мере, как здесь предлагается, корпорация сама по себе должна быстро реагировать на волеизъявление не только своих участников, но и широкой общественности, поскольку решения корпорации воздействуют и на нее. Если прямого контроля над корпорацией не будет, правительству будет очень трудно осуществлять власть над частным сектором системы.

Следующее возражение укажет на то, что предложенная здесь двойная ответственность за принятие решений станет источником бесконечных трений между верхами и «объектами», и в силу этой психологической причины окажется неэффективным. Рассуждая о проблеме абстрактно, мы, видимо, сочтем ее труднопреодолимой, но согласившись на подобные изменения, мы, скорее всего, обнаружим, что возникшие в результате конфликты не столь уж остры и неразрешимы, как они кажутся, если смотреть на них абстрактно. В конце концов управляющие заинтересованы в исполнении решений точно так же, как и участники производства. Поскольку бюрократ становится «уязвимым», то есть начинает реагировать на желания и заявления подчиненных ему, обе стороны окажутся скорее заинтересованы в решении этих проблем, нежели в сохранении своих позиций, будь то позиция авторитета или возражающего ему. То, что такое возможно, показал ряд университетов в Соединенных Штатах и за границей, где почти не осталось трений между администрацией и студентами с тех пор, как участие студентов в управлении официально признано. То же самое продемонстрировали югославская система рабочего самоуправления и опыт множества кооперативных движений по всему миру.

Если бы на смену отчужденной бюрократической модели пришла гуманистическая, это неизбежно привело бы к смене представления о том, что такое успешно работающий управляющий. Защитный тип личности, цепляющийся за бюрократическую маску, боящийся быть уязвимым и прямо и открыто предстать перед людьми, оказался бы в невыгодном положении. Кроме того, если бы изменился метод управления, преуспевал бы человек с богатым воображением, неустрашимый и отзывчивый. Эти соображения показывают, насколько ошибочно говорить, будто некоторые методы управления нельзя изменить, потому что управляющие «не пожелали бы и не смогли бы их изменить». Здесь упущено именно то, что новые методы создали бы иной принцип отбора управляющих. Это не означает, будто на смену большинству нынешних управляющих придут управляющие нового типа. Нет сомнения в том, что существует много людей, которые в рамках нынешней системы не в состоянии найти применение своей способности реагировать и которые смогут это сделать, как только система предоставит им подобный шанс.

Среди возражений против идеи активного участия индивида в производстве, в котором он занят, пожалуй, наиболее популярно утверждение о том, что в свете нарастающей кибернетизации рабочее время индивида станет столь коротким, а время, посвященное досугу, — столь длительным, что отпадет надобность в активизации индивида по месту работы, зато в свободное время она будет осуществляться в достаточной степени. Я считаю, что эта мысль основана на ошибочном представлении о человеческом существовании и труде. Даже при самых благоприятных технологических условиях человеку приходится брать на себя ответственность за производство пищи, одежды, жилья и прочих необходимых вещей. А значит, он вынужден трудиться. Даже если большую часть физического труда возьмут на себя машины, человеку все равно надо принимать участие в процессе обмена между ним и природой. Только если бы человек был бестелесным существом или ангелом, не обладающим физическими потребностями, труд полностью бы исчез. Нуждаясь в освоении природы, в организации и управлении процессами материального производства, распределения, социальной организации, преодоления природных катаклизмов, человек не может сидеть сложа руки, предоставив всему идти своим чередом. Может быть, труд в технологическом обществе и перестал быть «проклятием», однако идиллическое состояние, при котором человеку уже не приходится заботиться о материальных нуждах, — это технологическая фантазия. Не в том ли будет состоять решение проблемы, что, как предсказывает Бжезинский, только элита получит привилегию трудиться, тогда как большинство будет занято потреблением? Действительно, это могло бы стать решением проблемы, но при этом большинство было бы низведено до положения рабов, которые, как это ни парадоксально, превратились бы в безответственных и бесполезных паразитов, тогда как только свободные люди имели бы право жить полной жизнью, включающей в себя труд. Если человек пассивен в процессах производства и организации, он будет так же пассивен и в свободное время. Если он отказывается от ответственности и участия в процессе поддержания жизни, он приобретет пассивную роль и во всех прочих сферах и будет зависеть от тех, кто о нем заботится. Как это происходит, мы уже видим сегодня. У человека больше свободного времени, чем раньше, но большинство людей демонстрируют на досуге внутреннюю пассивность, навязанную им системой отчужденного бюрократизма. Свободное время по большей части проводится созерцательно или потребительски; оно редко бывает выражением внутренней активности.

Один пример может прояснить то, что я стараюсь доказать, — забота о здоровье. Представляется вполне вероятным, что многие функции медицины, такие как диагностика, лечение, выписка рецептов и пр., может взять на себя компьютер. Однако весьма сомнительно, чтобы компьютер смог заменить сугубо индивидуализированный осмотр, который способен произвести хороший врач, например учесть в процессе осмотра выражение глаз или лица — того, что невозможно свести к количественным показателям или перевести на прагматический язык. В полностью автоматизированной системе выдающиеся достижения медицины будут утрачены¹. Но помимо этого, индивид будет настолько полно подготовлен к тому, чтобы подчиняться машинам, что утратит способность активно и ответственно заботиться о собственном здоровье. Он будет прибегать к «службе здоровья», как только у него возникнет медицинская проблема; он утратит способность наблюдать за собственным организмом, распознавать изменения и предписывать самому себе средства, хотя бы такие простые, как соблюдать диету или делать полезные упражнения.

1 Точно так же компьютер-шахматист лучше, чем средний игрок в шахматы, но не так хорош, как гроссмейстер; конечно, компьютер можно запрограммировать на сочинение музыки в духе Моцарта или Бетховена, но нельзя добиться качества моцартовских или бетховенских сочинений.

Если бы человек освободился от обязанности нести ответственность за функционирование системы производства и управления, он превратился бы в совершенно беспомощное существо, лишенное уверенности в себе и зависимое от машины и обслуживающих ее специалистов. Он был бы не только неспособен активно использовать свободное время, но стоило бы плавному функционированию системы оказаться под угрозой, и его постигла бы катастрофа.

В этой связи надо упомянуть еще один момент, причем очень важный. Даже если бы машины смогли взять на себя весь труд, все планирование, все организационные решения, включая все проблемы, связанные со здоровьем, они все равно неспособны разрешить проблемы, возникшие между человеком и человеком. В сфере межличностных отношений, человеческих суждений, отзывчивости, ответственности и решений машина не в состоянии заменить действующего человека. Есть такие, кто, подобно Маркузе, думает, будто в кибернетизированном «нерепрессивном» обществе, полностью удовлетворенном материально, не осталось бы места таким человеческим конфликтам, которые представлены в греческой или шекспировской драме или в великих романах. Я могу понять, что полностью отчужденные люди способны видеть будущее человеческое существование таким образом, но я боюсь, что они скорее выражают этим собственную эмоциональную ограниченность, нежели действительные возможности будущего. Допускать, что проблемы, конфликты и трагедии между человеком и человеком исчезнут, если не останется материально неудовлетворенных потребностей, — это детская греза наяву.

Для активного участия в делах страны, государства и общества в целом, как и в делах крупных корпораций, потребовалось бы создать группы межличностного общения, в которых велись бы дискуссии, осуществлялся бы процесс обмена информацией и принятия решений. Прежде чем обсуждать структуру подобных групп во всех видах централизованных предприятий и в области принятия политических решений соответственно, давайте посмотрим, какими характеристиками должны обладать такие группы межличностного общения.

Во-первых, число участников должно быть ограничено до такой степени, чтобы поддерживать непосредственный контакт в ходе обсуждения и не допускать пустой риторики и демагогического воздействия. Когда люди регулярно встречаются и хорошо знают друг друга, они начинают чувствовать, кому можно доверять, а кому — нет, кто настроен созидательно, а кто — нет, и в процессе участия возрастает их собственное чувство ответственности и уверенности в себе.

Во-вторых, каждой группе должна предоставляться объективная и надежная информация, позволяющая каждому человеку составить относительно ясное и точное представление по основным вопросам.

Проблема адекватной информации преподносит нам ряд трудностей, вынуждающих нас несколько отступить от темы. Действительно ли вопросы, с которыми мы имеем дело во внешней и внутренней политике или в управлении корпорацией, настолько сложны и специальны, что только высококвалифицированный специалист способен разобраться в них? Если бы дело обстояло именно так, нам пришлось бы признать, что демократический процесс, традиционно понимаемый как участие граждан в принятии решений, больше уже неосуществим; далее нам пришлось бы признать, что законодательная функция конгресса устарела. Отдельно взятый сенатор или представитель наверняка не имеет тех специальных знаний, которые считаются необходимыми. Сам президент, похоже, зависит от того, какие советы подает ему группа высококвалифицированных специалистов, поскольку в его обязанности не входит разбираться в проблемах такой сложности, что они оказываются выше понимания знающих и образованных граждан. Короче говоря, если бы предположение о непреодолимой сложности и трудности информации было верным, демократический процесс стал бы пустой формой, прикрывающей то, что управление находится в руках технических специалистов. То же самое было бы справедливо и в отношении процесса управления. Если бы управляющие высшего ранга оказались не в состоянии разобраться в слишком сложных технических проблемах, по которым они вынуждены принимать решения, им просто пришлось бы соглашаться с решениями технических экспертов.

Мысль о том, будто информация стала настолько трудной и сложной, что лишь высокоспециализированные эксперты могут овладеть ею, в значительной мере навеяна тем обстоятельством, что в естественных науках достигнута такая степень специализации, что чаще всего лишь несколько ученых способны понять, над чем работает их коллега в данной области. К счастью, большая часть сведений, необходимых для принятия решений в политике и управлении, по трудности и специализированности стоят на порядок ниже. В самом деле, компьютеризация уменьшает трудности, потому что компьютер может создать различные модели и показать различные результаты, соответствующие предпосылкам, использованным в программировании. Давайте рассмотрим в качестве примера американскую внешнюю политику в отношении советского блока. Оценка зависит от анализа планов и намерений советского блока, его целей и гибкости в следовании этим целям, особенно от того, насколько он стремится избегать катастроф. Разумеется, то же самое относится к американской, китайской, германской и прочим внешним политикам, а также к планам и намерениям американской внешней политики как она есть или как ее может понять оппонент. Беру на себя смелость утверждать, что основные факты доступны каждому, кто поддерживает свою информированность, читая имеющиеся в его распоряжении новости. (Правда, лишь немногие газеты, вроде «Нью-Йорк таймс», дают всю необходимую информацию, да и те иной раз допускают предубежденность в отборе материала; однако это дело поправимое, к тому же не касается существенных вопросов.) Благодаря фактам информированный, критически мыслящий гражданин способен получить базисную информацию, нужную ему для того, чтобы составить представление по фундаментальным вопросам.

Широко распространено мнение, будто наши знания страшно неадекватны, раз мы лишены доступа к секретной информации. Думаю, что такой взгляд переоценивает важность секретной информации, не говоря уж о том, что сведения, предлагаемые секретными службами, зачастую полностью ошибочны, как в случае с вторжением на Кубу. Большую часть информации, нужной нам для того, чтобы понимать намерения других стран, можно получить путем тщательного рационального анализа их структуры и их официальных документов, если только аналитики не склонны поддаваться эмоциям. Ряд блестящих образцов анализа Советского Союза, Китая, истоков холодной войны и т. д. можно найти в работах ученых, не имевших в своем распоряжении секретной информации. Дело в том, что чем меньше человек доверяет углубленному критическому анализу имеющихся сведений, тем больше он требует секретной информации, которая частенько превращается в жалкую подмену анализа. Я не отрицаю того, что здесь есть проблема; секретные данные военной разведки, поставляемые наверх для принятия решений по таким вопросам, как новое местонахождение ракет, ядерные взрывы и т. п., могут оказаться чрезвычайно важными. Тем не менее, если у человека сложилось адекватное представление о целях и затруднениях другой страны, как правило, такая информация, особенно ее оценка, имеет второстепенное значение по сравнению с общим анализом. Я хочу доказать не то, что секретная информация не важна, а то, что тщательный критический анализ имеющихся данных создает возможность со знанием дела обосновать компетентное мнение. Следует добавить, что остается открытым вопрос о том, действительно ли нужно поддерживать режим секретности на столь широкую область, как в том стремится уверить нас политическая и военная бюрократия. Прежде всего, потребность в секретности соответствует желаниям бюрократии, ибо помогает поддерживать иерархию различных уровней, характеризующихся доступом к различным видам секретной информации в области безопасности. Она также увеличивает власть, поскольку в каждой социальной группе, начиная с первобытных племен и кончая сложной бюрократической системой, обладание секретами побуждает владеющих ими представляться наделенными особой магической силой, а следовательно, и превосходством над обычными людьми. Но помимо этих соображений надо всерьез задаться вопросом, действительно ли секретность информации создает такие преимущества (обе стороны знают, что некоторые из их «секретов» так или иначе становятся известны другой стороне), которые окупают производимый ею социальный эффект — подрыв доверия со стороны граждан и членов законодательной и исполнительной власти (за вычетом крайне незначительного числа тех, кому доступны «высшие секреты»), и всё для того, чтобы выполнить свою роль по принятию решений. Может быть, дело обернется так, что военные и дипломатические преимущества, добытые ценой секретности, окажутся меньше, чем потери для нашей демократической системы.

Возвращаясь от этих отступлений к проблеме информации в группах межличностного общения, мы должны спросить: а) как передать необходимую информацию той группе, для которой она нужна, и б) как может наша система образования усилить способность студента к критическому мышлению, вместо того чтобы делать его потребителем информации. Вряд ли стоило бы вдаваться в подробности того, как можно передать нужный вид информации. Достаточно заинтересованный в решении этой задачи человек не встретит особых препятствий при разработке соответствующих методов.

Второе необходимое условие функционирования групп межличностного общения — это полемика. По мере взаимного узнавания членами группы полемика будет утрачивать язвительный и лозунговый характер и будет из спора превращаться в диалог между человеческими существами. Хотя всегда будут существовать фанатики, более или менее больные и просто глупые люди, не способные принимать участие в такого рода полемике, можно создать такую атмосферу, которая без всякого принуждения сведет на нет воздействие подобных людей внутри группы. Для возможности диалога существенно важно, чтобы каждый член группы не только старался поменьше занимать оборонительную позицию и побольше проявлять открытости, но также чтобы он старался скорее понять, что имеет в виду другой человек, нежели то, в какую форму облекает он свою мысль. В любом продуктивном диалоге каждый участник должен помочь другому прояснить его мысль, а не заставлять его отстаивать формулировки, относительно которых он, не исключено, и сам сомневается. Диалог всегда предполагает взаимное прояснение позиций, а часто даже лучшее понимание другого, нежели самого себя.

В конечном счете информация и полемика остались бы безрезультатными и бесплодными, если бы группа не имела права принимать решения и если бы эти решения не переводились в реальную плоскость той общественной сферы, к которой они принадлежат. Если верно, что для того, чтобы действовать, человек сначала должен подумать, так же верно и то, что если у человека нет возможности действовать, его мышление хиреет, теряет свою силу.

Невозможно составить план того, какие решения были бы вынуждены принимать группы межличностного общения на предприятиях. Очевидно, сам процесс информирования и обсуждения имеет воспитательное значение и изменяет участвующих в нем людей. Значит, вначале они, вероятнее всего, будут принимать больше неверных решений, чем по прошествии многих лет практики. Отсюда следует, что область принятия решений должна расширяться по мере того, как люди учатся думать, вести полемику, давать оценки. Вначале их решения, возможно, ограничивались бы правом требовать от соответствующих чиновников объяснять принятые решения, представлять требуемую информацию, а также правом выдвигать проекты планов, правил, законов для рассмотрения их органами, принимающими решения. Следующим шагом было бы право добиваться пересмотра решений квалифицированным большинством голосов. В конце концов группы межличностного общения получили оы право утверждать с помощью голосования фундаментальные принципы деятельности, тогда как обстоятельное претворение в жизнь этих принципов осталось бы в основном делом управленческого персонала. Решения групп межличностного общения включались бы в общий процесс принятия решений, дополняя принцип централизованного планирования принципом контроля и проявления инициативы со стороны «объектов». В процессе принятия решений следовало бы также представить и интересы потребителя.

Расширение профсоюзного движения в обрабатывающей промышленности представляло собой шаг в указанном направлении. События последних десятилетий, к сожалению, отвратили эти организации от их исходных широких социальных целей. Ныне они обеспечивают меры рабочего контроля за внутренними условиями производства, однако сфера их деятельности обычно недалеко выходит за рамки таких вопросов, как зарплата, рабочее время, осуществление некоторых видов работ. К тому же все они слишком часто шли негуманными бюрократическими путями, поэтому нуждаются в реорганизации, если собираются выполнить свое обязательство по вовлечению всех своих членов в активную деятельность.

Приведем несколько примеров того, какие основополагающие проблемы следовало бы обсуждать в группах межличностного общения. Так, на фабрике ее участники обсуждали бы следующие основные проблемы, по которым необходимо принимать решения: ход производства, изменения в техническом оснащении производства, условия труда, обеспечение участников жильем, надзор со стороны рабочих и служащих и т. д. Следовало бы распланировать всевозможные способы действий и ясно изложить доводы как «за», так и «против» каждого из вариантов.

Группам межличностного общения следовало бы стать участниками всех сфер деятельности, будь то бизнес, образование или здравоохранение. Группы-участницы действовали бы на различных участках производства и занимались бы проблемами именно этого участка. Если же обсуждение касается вопросов, связанных с предприятием в целом, его можно было бы провести по группам, решения которых затем обобщить. Еще раз отмечаю, что речь не о деталях этого вида организации, поскольку разработка деталей требует большого количества экспериментов.

Что верно относительно участия во всех видах производства, то верно и применительно к политической жизни. В современном национальном государстве с его размерами и сложностью идея выражения воли народа низведена до соперничества между различными партиями и профессиональными политиками, большинство которых во время выборов приспосабливают свою программу к тому, что, как подсказывают опросы, принесет им голоса, а будучи избранными, действуют, сообразуясь с оказываемым на них с разных сторон давлением, среди которых воля избирателей — всего одна, и лишь немногие действуют в соответствии со знанием дела, со своей озабоченностью и своими убеждениями.

Как бы то ни было, существует поразительная корреляция между образованностью и политическими взглядами голосующих. Наименее знающие избиратели больше склоняются к иррациональным, фанатичным решениям, тогда как более образованные проявляют тенденцию к решениям более реалистичным и разумным. В силу того, что по многим причинам ограничивать всеобщее право голоса в пользу образованных людей и невозможно, и нежелательно, а также в силу того, что демократическая форма общества превосходит авторитарную, практически не оставляющую надежды на то, что философы станут правителями, для процесса демократии в отдаленной перспективе остается единственный шанс: приспособиться к условиям XX века с помощью политического процесса, в ходе которого избиратели приобретут информированность, заинтересованность и озабоченность проблемами своего общества, подобно тому как члены городского собрания озабочены проблемами своего города. Развитие средств коммуникаций может оказать в этом большую помощь.

Короче говоря, эквивалент городскому собранию, осуществимый в технологическом обществе, мог бы быть следующим: создать нечто вроде нижней палаты, составленной из многих тысяч групп размером в городское собрание, которые были бы хорошо информированы, которые бы обсуждали и принимали решения относительно принципов политических действий. Их решения образовали бы новый элемент в существующей системе проверки и уравновешивания, а компьютерная техника позволила бы очень быстро произвести обобщение решений, принятых участниками этих городских собраний. По мере роста политического образования они все больше становились бы частью процесса принятия решений на национальном и государственном уровне. Поскольку эти собрания опирались бы на информированность и полемику, их решения основательно отличались бы от данных плебисцита или опроса общественного мнения.

Однако непременным условием самой возможности подобных изменений является возвращение власти в Соединенных Штатах тем органам, на которые по конституции возложена ответственность за осуществление власти в различных сферах. Существует угроза, что военно-промышленный комплекс возьмет на себя многие функции законодательных и исполнительных органов. Сенат в значительной мере утратил свою роль законодателя во внешней политике (в которой благодаря отважным и изобретательным усилиям сенатора Фулбрайта, председателя сенатской комиссии по международным делам, было спасено все, что только можно). Вооруженные силы стали больше влиять на формирование политики. Принимая во внимание размер бюджетных ассигнований на оборону, не приходится удивляться тому, что министерство обороны, а также ЦРУ, действующие без эффективного контроля со стороны других частей правительственной системы, постараются еще больше распространить свое влияние. Хотя это можно понять, это представляет серьезную опасность для нашей демократической системы — опасность, которую можно отвратить, только если часть избирателей твердо выразит свое намерение подтвердить собственное волеизъявление¹.

1 Пересматривая эту рукопись, я прочитал заявление вице-адмирала Хайнемана Риковера перед сенатской комиссией по международным делам, обвинившего гражданскую администрацию Министерства обороны в создании проблем для внешней политики путем финансирования и проведения за границей исследований в области социальных наук и наук о поведении: «Одаренное заметно превосходящими ресурсами, — факт, означающий, что даже в мирное время оно получает большую часть налогов, собранных Федеральным правительством, — Министерство обороны вознамерилось стать наиболее влиятельным из всех исполнительных органов* (New York Times. 1968.19 July).

Возвращаясь теперь от политических и экономических проблем к проблемам культуры, мы обнаруживаем, что ей нужны сходные изменения: от пассивно потребительской культуры перейти к культуре активного участия. Здесь не место вдаваться в подробности, но большинство читателей поймут разницу между, скажем, зрелищным искусством (уподобленным зрелищу в спорте) и деятельным искусством, представленным в малых театральных группах, в группах танцев, музыки, чтения и прочих формах.

Тот же самый вопрос, существующий в связи с противопоставлением зрелищного и деятельностного искусства, применим и к преподаванию. Наша система образования, внешне столь впечатляющая из-за количества обучающихся в колледже, в качественном отношении отнюдь не впечатляет. В общем-то образование сведено к инструменту общественного преуспевания или, в лучшем случае, к использованию знаний для практического приложения в конкретной области человеческой жизнедеятельности, посвященной «добыванию пищи». Даже преподавание гуманитарных наук обходится отчужденной «мозговой» формой, хоть и выдержано отнюдь не в авторитарном стиле французской системы. Неудивительно, что лучшие умы учащихся наших колледжей буквально «сыты по горло», ибо их пичкают знаниями, а не стимулируют учиться. Их не удовлетворяет интеллектуальная пища, которую они по большей части получают, хотя, к счастью, и не во всех случаях, и, пребывая в этом настроении, они склонны отбрасывать все традиционные, описанные в литературе ценности и идеи. Выражать недовольство этим просто бесполезно. Надо изменить условия, а изменения могут произойти, только если на место разрыва между эмоциями, переживаниями и мыслями придет новое единство сердца и ума. Этого нельзя сделать, прочитав и сотню великих книг, то есть путем общепринятым и не требующим воображения. Это можно осуществить, только если сами учителя перестанут быть бюрократами, скрывающими за своей ролью бюрократических раздатчиков знаний отсутствие жизненности, если они станут, говоря словами Толстого, «соучениками своих студентов». Если студент не в силах осознать, какое место в его собственной жизни и в жизни его общества занимают проблемы философии, психологии, социологии, истории, антропологии, то лишь наиболее одаренные обратят внимание на подобные курсы. В результате видимое богатство наших усилий в области образования превращается в ширму, за которой скрывается полное игнорирование наивысших достижений культуры в истории цивилизации. Требования студентов всего мира участвовать в управлении университетами и в составлении учебных планов — это лишь более поверхностные симптомы требования сменить способ образования. Если бюрократия в системе образования не поймет этого сигнала, она утратит уважение студентов, а в конечном счете и всего остального населения. Если же она, напротив, станет «уязвимой», открытой, отзывчивой на запросы студентов, это принесет ей в награду чувство удовлетворения и радости, какие сопровождают осмысленную деятельность¹. Гуманизация образования, конечно, относится не только к высшему образованию, она начинается с детского сада и начальной школы. То, что этот метод можно применять даже при обучении грамоте бедных крестьян и обитателей трущоб, продемонстрировано большими успехами методов обучения грамоте, которые изобрел и применил проф. Фрейер в Бразилии, а теперь и в Чили.

1 Маркс сформулировал суть небюрократического влияния на людей следующим образом: «Предположи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т. д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она — несчастье» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 150—151). Чтобы исправить искажения взглядов Маркса, который якобы считал, что человеком движет по преимуществу алчность к материальным вещам, смотри мою книгу «Marx's Concept of Man» (New York, 1961). Ср.: «The Simposium on Socialist Humanism» (New York, 1965) и работы большого числа марксистов-гуманистов в Европе и в Соединенных Штатах, как, впрочем, и в Югославии, Чехословакии, Польше и Венгрии.

Завершая обсуждение вопроса об участии групп межличностного общения, я убедительно прошу читателя не задерживаться на рассмотрении достоинств выдвинутых мною детальных предложений. Я их привел просто как иллюстрации принципа участия, а вовсе не потому, что считаю, будто любое из высказанных предложений само по себе дает наилучшее решение. Чтобы подробно написать о различных возможностях создания групп-участниц, потребовался бы по меньшей мере еще один том, который стал бы одним из многих, написанных другими на эту тему.

Предложенный метод активизации через участие имеет целью заново вдохнуть жизнь в демократический процесс. Он основан на убеждении, что американская демократия должна укрепляться и обновляться, в противном случае она зачахнет, ибо не может оставаться неподвижной.

Чтобы активизировать человека в технологическом обществе, требуется еще один шаг, столь же важный и трудный, как и замена отчужденной бюрократической структуры системой гуманистического управления. И вновь хочу попросить читателя рассматривать следующие предложения только как иллюстрации желательных возможностей, а не как точно определенные цели и методы.

Вплоть до сегодняшнего дня наша промышленная система следовала принципу, согласно которому все без исключения, чего хочется человеку, надо признать, а обществу надлежит по возможности удовлетворять все человеческие желания. Исключений из этого правила не так уж много, например некоторые законы, ограничивающие или даже запрещающие потребление спиртных напитков, вопреки желанию пить столько, сколько ему хочется; еще более строгие законы против приема наркотиков, когда даже обладание наркотиком вроде марихуаны (степень вредности которой все еще оспаривается) сурово наказывается; мы также ограничиваем продажу и экспонирование так называемой порнографии. Больше того, законодательным актом о пищевых продуктах и лекарствах у нас запрещена торговля вредоносными продуктами. В этих областях существует выраженное в законах штатов и федеральных законах общее согласие насчет того, что есть желания, вредные для человека, и выполнять их не следует, несмотря на то что человек страстно стремится их удовлетворить. Хотя кто-то может возразить, заявив, что так называемая порнография не представляет реальной угрозы и к тому же тайная похоть не менее эффективно возбуждает сексуальное сладострастие, чем порнография, признано, что есть пределы свободы удовлетворять субъективные желания. Однако эти ограничения в основном покоятся всего на двух принципах: озабоченности тем, что это вредно для организма, и исчезающих пережитках пуританской морали. Пришло время начать рассматривать в целом проблему субъективных потребностей и того, является ли их существование достаточным основанием для их выполнения. Пришло время поставить под вопрос и рассмотреть общепринятое правило, согласно которому надо удовлетворять все потребности, не спрашивая ни об их происхождении, ни об их воздействии.

В поисках адекватного решения мы встречаемся с двумя серьезными препятствиями. Первое — это интересы промышленных кругов, чье воображение воспламеняется наличием слишком большого количества отчужденных людей, не способных подумать о том, что изделия промышленности должны помогать человеческому существу становиться активнее, а не пассивнее. Помимо этого, в промышленности знают, что с помощью рекламы можно создавать потребности и страстные желания с прицелом на будущее, так что если продолжать действовать безопасным методом, порождая потребности и продавая продукты для их удовлетворения, то риск потерять прибыль невелик.

Другая трудность заключается в определенном понимании свободы, приобретающем все возрастающее значение. Важнейшим проявлением свободы в XIX веке была свобода вкладывать и использовать собственность любым сулящим прибыль способом. Поскольку управление предприятиями осуществлялось их собственниками, стяжательские устремления побуждали их подчеркивать свободу использования и вложения капитала. В середине XX века у большинства американцев собственность невелика, хотя относительно большое число людей владеют значительными состояниями. Средний американец работает по найму и довольствуется относительно небольшими сбережениями, как наличными, так и вложенными в акции, облигации или страхование жизни. Свобода помещения капитала не представляется ему первостепенной проблемой, и даже для большинства людей, имеющих средства на покупку акций, это своего рода азартная игра, в которой они либо пользуются советами консультантов по капиталовложениям, либо просто полагаются на совместные инвестиционные фонды. Но подлинное чувство свободы находится сегодня в иной сфере — в сфере потребления. В этой сфере каждый, за исключением живущих ниже установленных стандартов, переживает свободу потребителя.

Здесь мы имеем дело с индивидом, бессильным оказать влияние — сверх установленных границ — на дела государства или предприятия, на котором он работает. У него есть начальник, у его начальника тоже есть начальник и у начальника его начальника тоже есть начальник. В результате остается очень мало людей, у которых нет начальника и которые не подчиняются программе управленческой машины, частью которой они являются. Но какова же власть человека в качестве потребителя? Существует масса видов сигарет, зубной пасты, мыла, дезодорантов, радиоприемников и телевизоров, фильмов и телепрограмм и т. д. и т. п. И все они добиваются его благосклонности. Все они— «к его услугам». Он волен предпочесть одно другому и забывает, что, в сущности, между ними нет разницы. Свобода отдать предпочтение своему любимому товару порождает ощущение могущества. Человек, бессильный в человеческом отношении, становится могущественным в качестве покупателя и потребителя. Можно ли попробовать ограничить это ощущение могущества, ограничив свободу выбора в потреблении? Представляется разумным допустить, что это можно сделать только при одном условии: если вся атмосфера общества изменится, позволив человеку стать более активным и заинтересованным как в индивидуальных, так и в общественных делах и меньше нуждаться в том, чтобы эта фальшивая свобода царствовала на рынке¹.

1 Сходное чувство могущества испытывает избиратель, который может выбрать одного из нескольких кандидатов, добивающихся его благосклонности, или поклонник кинозвезды, ощущающий в себе силу оттого, что может как сотворить себе идола, так и разбить его.

Попытка поставить под вопрос модель неограниченного потребления сталкивается еще с одной трудностью. Принудительное потребление компенсирует тревогу. Как я уже указал раньше, потребность в этом типе потребления проистекает из чувства внутренней пустоты, безнадежности, душевной сумятицы, напряженности. Поглощая предметы потребления, индивид убеждается в том, что «он есть» как таковой. Если сократить потребление, тревога в значительной мере вышла бы наружу. Попытка противодействовать нарастающему беспокойству вылилась бы в нежелание сокращать потребление.

Самый красноречивый пример этого механизма можно найти в том, как люди относятся к потреблению сигарет. Невзирая на хорошо известную опасность для здоровья, большинство продолжает потреблять сигареты. Не потому ли, что люди скорее согласятся рано умереть, чем откажутся от удовольствия? Анализ позиции курильщиков показывает, что это по большей части так называемая «рационализация». Потребление сигарет успокаивает затаенную тревогу и ослабляет напряженность, и люди готовы рисковать своим здоровьем, лишь бы не оказаться лицом к лицу со своим беспокойством. Если же значимость качества жизни повысится по сравнению с сегодняшним днем, многие бросят курить или перестанут увлекаться чрезмерным потреблением, и не ради физического здоровья, а потому, что, только глядя в лицо собственным тревогам, они смогут найти пути более продуктивной жизни. (Между прочим, большинство побуждений к удовольствиям, коль скоро они навязаны извне, включая секс, имеют своей причиной не желание удовольствия, а желание избежать тревоги.) Проблему ограничения потребления так трудно оценить потому, что даже в изобильном обществе Соединенных Штатов удовлетворены не все бесспорно законные потребности. Это относится по меньшей мере к 40% населения. Как же можно думать о сокращении потребления, пока не достигнут уровень оптимального потребления? Отвечая на этот вопрос, следует руководствоваться двумя соображениями: первое — что обеспеченная часть общества уже достигла точки вредоносного потребления; второе — что еще до того, как будет достигнут уровень оптимального потребления, нацеленность на все возрастающее потребление порождает алчность, при которой человек не только хочет того, чтобы его законные потребности были удовлетворены, но мечтает о нескончаемом росте желаний и их удовлетворения. Другими словами, идея неограниченного подъема кривой производства и потребления вносит значительный вкла, в увеличение пассивности и алчности у индивида ещ до того, как достигнут пик потребления.

Несмотря на эти соображения, я считаю, что превращение нашего общества в такое, которое служило бы жизни, должно изменить потребление, а следовательно, косвенно и модель производства нынешней индустриального общества. Очевидно, что такое изменение произойдет не в результате бюрократические распоряжений, а как следствие изучения информации обсуждения и принятия решений частью населения, достаточно образованной, чтобы осознать различие между жизнеутверждающими и жизнеотрицающими видами потребностей.

Первым шагом в данном направлении стали бы исследования, которые, насколько мне известно, никогда всерьез не проводились, — исследования различий между этими двумя видами потребностей. Группа психологов, социологов, экономистов и представителей общественности, выражающих интересы потребителей, предприняла бы изучение потребностей, «очеловеченных» в том смысле, что они содействуют развитию человека, радостному восприятию жизни, и тех искусственно созданных потребностей, внушенных и распропагандированных промышленностью, с тем чтобы найти рынок для выгодного помещения капитала. Как и во многих других случаях, трудность вопроса состоит не столько в определении различий между этими двумя типами потребностей и некоторых промежуточных типов, сколько в самом факте его постановки, что при всей чрезвычайной важности вопроса окажется возможным только тогда, когда обществоведы начнут заниматься человеком, вместо того чтобы оправдываться ссылками на необходимость спокойного функционирования нашего общества и на собственную роль в качестве его апологетов.

В этом пункте можно предложить одно соображение общего характера относительно понятия счастья. Термин «счастье» имеет долгую историю, и здесь не место вникать в смысл этого понятия, начиная с момента его возникновения в греческом гедонизме и кончая современным его употреблением. Пожалуй, достаточно будет сказать, что то, что большинство людей переживает сегодня как счастье, в действительности является состоянием полного удовлетворения своих желаний, неважно, каких по качеству. Если понимать его в этом смысле, оно утрачивает существенные свойства, приданные ему греческой философией, а именно: счастье — это состояние исполнения не столько чисто субъективных потребностей, сколько потребностей, имеющих объективную ценность с точки зрения целостного существования человека и его потенций. Было бы лучше, если бы мы думали о радости и напряженной жизненности, нежели о счастье. Не только в иррациональном обществе, но и в наилучшем из всех обществ тонко чувствующий человек не в силах удержаться от глубокой грусти по поводу неотвратимых трагедий жизни. И радость, и грусть — неизбежные переживания чувствительного, полного жизни человека. Счастье в нынешнем значении обычно предполагает внешнее довольство от состояния пресыщения, а не то, что неизбежно сопровождает полноту человеческих переживаний. Можно сказать, что «счастье» — это отчужденная форма радости.

Как же может произойти изменение в способе потребления и производства? Для начала вполне вероятно, что многие индивиды проэкспериментируют с изменениями модели потребления. До некоторой степени в малых группах это уже сделано. Дело здесь не в аскетизме или бедности, а в противоположности жизнеутверждающего потребления и жизнеотрицающего. Различие между ними можно провести, только осознав, чтó такое жизнь, чтó такое внутренняя активность, чтó стимулирует человека, а что наоборот. Платье, предмет искусства, дом, — все это можно отнести и к одной категории, и к другой. Сшитое по моде платье, свидетельствующее о заинтересованности в прибыли портных и персонала, занятого рекламой, совершенно отлично от платья красивого, привлекательного, соответствующего личному выбору и вкусу. Ряд портных, возможно, хотели бы продавать свою продукцию женщинам, предпочитающим носить то, что им нравится, а не то, что им навязывают. То же самое относится и к произведениям искусства, и к прочим видам эстетического наслаждения. Если они утратят свою функцию в качестве символов общественного положения или вложения капитала, чувство прекрасного получит шанс вновь развернуться. Ушло бы тогда все способствующее излишествам и просто лени. Изменилось бы значение личного автомобиля, если бы из символа социального статуса он превратился просто в полезное средство передвижения. Разумеется, больше не было бы основания покупать новую машину через каждые два года, и промышленность оказалась бы вынужденной внести некоторые глубокие изменения в производство. Выражаясь кратко, до настоящего времени потребитель разрешал промышленности и даже приглашал ее промывать ему мозги или управлять им. У потребителя есть шанс осознать свою власть над промышленностью, развернувшись на 180 градусов и заставляя промышленность производить то, что ему нужно; в противном случае, производя то, что он отвергает, она понесет ощутимые убытки. Пора уже наступить революции потребителя против господства промышленности. Она вполне осуществима и имеет далеко идущие последствия, если только промышленность не захватит контроль над государством и не навяжет своего права манипулировать потребителем.

Говоря о «революции потребителя», я не имею в виду, что потребитель сочтет корпорацию своим врагом, которого надо уничтожить. Я имею в виду, что потребитель потребует от корпорации реагировать на его желания и что управляющие начнут отвечать на этот вызов. Обвинения не помогут прояснить или улучшить ситуацию. Как управляющие, так и потребители — части единой отчужденной системы; они скорее ее узники, чем творцы. Управляющие склоняются к тому, чтобы обольщать потребителя состоянием внутренней пассивности, но пассивная роль привлекательна для потребителя: ведь как легко поддаться соблазну. Сопротивление основным изменениям присутствует с обеих сторон, но и желание требующих воображения перемен, новых творческих решений, желание высвободить энергию тоже присутствует у обеих сторон.

Следующей мерой стало бы законодательное ограничение нынешних методов рекламы. Вряд ли этот момент нуждается в пояснении. Он относится к почти что гипнотизирующему, иррациональному рекламированию, распространившемуся в последние десятилетия. На него можно было бы воздействовать с помощью элементарного закона, подобного тому, что требует от производителей сигарет ставить на своей продукции предупреждение об опасности для здоровья¹, или подобного тем федеральным законам, что запрещают одурачивающую, вводящую в заблуждение рекламу в торговле между штатами, и особенно лживую рекламу продуктов питания, медикаментов и косметики². Есть ли вероятность, что такой закон будет принят вопреки совместным усилиям рекламной индустрии, газет, телевидения, радио и, конечно, той части промышленных кругов, для которых гипнотизирующее рекламирование — важная сторона их планирования и производства? Это зависит от определенных изменений в нашем демократическом процессе и главным образом просто от того, есть ли у граждан возможность получить информацию, обсудить эту проблему и поспорить о ней, а также от того, что выше — власть граждан или власть лобби и тех членов конгресса, что находятся под его влиянием.

1 В ходе пересмотра этой рукописи я прочитал, что федеральным управлением предложен закон, имеющий целью полное запрещение рекламирования сигарет по телевидению и радио.

2 Я высоко ценю тот факт, что сведения о существующих законах получены мною лично от заместителя министра юстиции Франка Возенкрафта.

А как быть с переориентацией производства? Допустим, лучшие специалисты и просвещенное общественное мнение пришли к выводу, что производство одних предметов потребления предпочтительнее, чем других, в интересах населения в целом. Можно ли в рамках нашей конституции ограничивать свободу предприятия производить то, что наиболее выгодно или что меньше всего нуждается в предвидении, экспериментировании или смелости? С точки зрения закона это не представляло бы особой проблемы. Если в XIX веке такое изменение, возможно, потребовало бы национализации промышленности, сегодня этого можно достичь с помощью законов, не требующих изменений в конституции. Можно было бы содействовать производству «полезных» вещей и препятствовать производству бесполезных и вредных с помощью законов о налогах, поощряющих те отрасли промышленности, которые согласны приспособить свое производство к модели здорового общества вместо модели «прибыль любой ценой». Правительство могло бы воздействовать на соответствующее производство с помощью ссуд или в некоторых случаях с помощью государственных предприятий, прокладывающих путь частной инициативе, пока не подтвердится вероятность прибыльного вложения капитала.

Помимо всего прочего, как подчеркивал ряд авторов, особенно Джон Кеннет Гэлбрейт, немаловажно увеличивать капиталовложения в общественный сектор по сравнению с частным. Инвестиции в общественный сектор, включающий в себя общественный транспорт, жилищное строительство, школы, парки, театры и т. п., имеют двоякое достоинство: во-первых, выполняются потребности, соответствующие жизне-утверждению и развитию человека; во-вторых, проявляется чувство солидарности вместо личной жадности и зависти, а значит, и соперничества с другими.

Заметки о потреблении подводят нас к последнему пункту, на котором я хотел бы остановиться в этой связи, — соотношению между доходом и трудом. Как и многие другие общественные системы прошлого, наше общество одобрило принцип «кто не работает, тот не должен есть». (Русский коммунизм возвел этот старый принцип в заповедь «социализма», слегка перефразировав его.) Проблема не в том, выполняет ли человек социальные обязанности, внося свой вклад в общее благо. В самом деле, в тех культурах, где явно или неявно принята эта норма, богатый человек, которому работать необязательно, оказался бы изъятым из этого правила, а джентльмена определяли бы как человека, которому нет необходимости работать, чтобы жить в достатке. Проблема в том, что каждое человеческое существо имеет неотчуждаемое право жить, безотносительно к тому, выполняет оно свой общественный долг или нет. Труд и прочие социальные обязанности следовало бы сделать достаточно привлекательными, чтобы человеку захотелось принять на себя долю социальной ответственности, но не стоит принуждать его к этому под угрозой голода. Если же применить последнее положение, обществу не понадобится делать работу привлекательной и подстраивать свою систему к человеческим потребностям. Правда, во многих обществах прошлого диспропорция между количеством населения и наличным техническим оснащением производства не позволяла обходиться без того, что фактически является принудительным трудом.

В изобилующем товарами индустриальном обществе такой проблемы нет, однако даже представители средних и высших классов в страхе потерять работу вынуждены следовать нормам, лежащим в основе индустриальной системы. Наша индустриальная система не дает им слишком уж отклоняться от курса. Если они теряют работу из-за того, что у них нет «правильного настроя» — имеется в виду, что они слишком независимы, придерживаются нестандартного мнения, женаты «не на той женщине», — им будет очень трудно найти работу того же уровня, а получение работы похуже предполагает, что они и их семьи почувствуют собственную приниженность, они теряют «новых друзей», приобретенных, пока шли в гору; они боятся, что жены презирают их, а дети перестают их уважать.

Чего я хочу здесь добиться, так это поддержать принцип, согласно которому человек имеет неотъемлемое право на жизнь — право, к которому неприложимы никакие условия и которое предполагает право получать основные необходимые для жизни продукты, право на образование и медицинское обслуживание; он имеет право на то, чтобы с ним обращались так же хорошо, как владелец собаки или кошки обращается со своими домашними животными, которым ничего не приходится «доказывать», чтобы их покормили. Если бы только этот принцип был принят, если бы мужчина, женщина или юноша могли быть уверены, что, что бы они ни сделали, их материальному существованию ничто не угрожает, сфера человеческой свободы безмерно расширилась бы. Принятие этого принципа также побудило бы человека изменять свой род занятий или профессию, использовав год или больше на подготовку к новой, более подходящей для него деятельности. Обычно большинство людей принимает решение относительно своей карьеры в таком возрасте, когда у них еще нет ни опыта, ни возможности правильно рассудить, какой род деятельности ближе всего им по духу. Пожалуй, годам к тридцати с лишним у них откроются глаза на то, что уже слишком поздно начинать заниматься тем видом деятельности, который, как теперь они знают, составил бы правильный выбор. К тому же ни одной женщине в случае несчастливого брака не пришлось бы оставаться замужем просто из-за того, что у нее нет необходимых средств, чтобы подготовить себя к работе, обеспечивающей ей средства к жизни. Ни одному служащему не пришлось бы принимать условия, неприятные или принижающие его, если бы он знал, что, пока он ищет работу, более соответствующую его наклонностям, он не умрет с голоду. Ни пособие по безработице, ни вспомоществование ни в коем случае не разрешат этой проблемы. Как признано многими, используемые здесь бюрократические методы до такой степени унизительны, что люди боятся, как бы не оказаться в той части населения, которая получает пособие, и этого страха достаточно, чтобы лишить их свободы не соглашаться на определенные условия труда.

Как можно было бы реализовать этот принцип? Ряд экономистов предложил в качестве решения «ежегодный гарантированный доход» (называемый иногда «подоходным налогом наоборот»)¹. Ежегодный гарантированный доход определенно должен быть ниже наименьшего заработка, чтобы не возбуждать гнева и негодования у тех, кто работает. Если же он призван гарантировать умеренную, но все же достаточную материальную основу, нынешний уровень зарплаты пришлось бы заметно поднять. Установить прожиточный минимум для умеренного, но достаточного материального обеспечения на минимальном уровне сегодняшнего дня вполне осуществимо. Каждый, кого привлекают более приличные условия жизни, был бы волен добиваться более высокого уровня потребления.

1 Ср.: The Guaranteed Annual income (New York, 1967), а также предложения, высказанные Милтоном Фридманом, Джеймсом Товином и представителем от штата Висконсин Мелвином Лэрдом, передавшим на рассмотрение законопроект, который вобрал в себя большинство особенностей плана Фридмана.

По свидетельству некоторых экономистов, ежегодный гарантированный доход мог бы послужить важным регулятором нашей экономики. «В чем мы нуждаемся, — пишет Айерс, — так это в некотором приспособлении, способном навсегда стать обычной чертой индустриальной экономики, от которой требуется идти в ногу с постоянно возрастающим предложением товаров. Гарантия основного дохода для всех членов общества вне зависимости от заработка работающих, подобно тому как выплаты по социальному страхованию гарантированы сегодня всем людям старше 72 лет, обеспечила бы ощутимый прирост спроса, в чем экономика все более отчаянно нуждается»¹.

В статье о гарантированном доходе и традиционной экономике Мино Левенштейн говорит: «Даже если экономист настроен традиционно, он скорее, чем кто-либо другой, должен суметь пересмотреть свой анализ механизмов выбора, чтобы увидеть, насколько ограничен этот механизм, хоть он и необходим. Как и в случае с многочисленными предложениями относительно нового мышления, понятие гарантированного дохода следует приветствовать еще до того, как оно понадобится, чтобы стать программой действий, поскольку оно бросает вызов теории»².

1 Ayers СЕ. Guaranteed Income: An Institutionalist View // The Guaranteed Annual income. New York, 1967. P. 170.

Принципу ежегодного гарантированного дохода приходится наталкиваться на возражение, что человек ленив и ни за что не станет работать, если устранить принцип: либо труд, либо голод. В действительности же такое предположение неверно. Как показывает несметное количество свидетельств, человек от рождения склонен к активности, а лень — патологический симптом. В системе «принудительного труда», где почти не уделяется внимания его привлекательности, человек стремится избежать его хотя бы ненадолго. Когда социальная система в целом изменится так, что обязанность трудиться будет избавлена от принуждения и угроз, лишь меньшинство, состоящее из больных людей, будет упорно предпочитать ничегонеделание. Вполне возможно, некоторое число людей предпочло бы некое подобие монастырской жизни, полностью посвятив себя внутреннему саморазвитию, созерцанию или учебе. Если уж Средние века могли позволить себе допустить жизнь в монастыре, то наше богатое технологическое общество, конечно же, имеет для этого гораздо больше возможностей. Но стоило бы нам ввести бюрократические методы, вынуждающие человека доказывать, что он действительно «правильно использует» свое время, как целостность принципа была бы нарушена.

Существует особая разновидность принципа гарантированного дохода, привносящая в него важный момент, хотя, скорее всего, в настоящее время его не примут. Я имею в виду принцип, согласно которому необходимый минимум для достойной жизни обеспечивается не на денежной основе, а с помощью бесплатных товаров и услуг. Мы приняли этот принцип для начальной школы, как, впрочем, не надо платить и за воздух, которым мы дышим. Можно было бы начать распространять этот принцип на все высшее образование, сделав последнее полностью бесплатным, предоставив стипендию каждому студенту, чем обеспечивался бы свободный доступ к образованию. Мы бы также могли распространить этот принцип в другом направлении, а именно: сделать бесплатными основные продукты потребления, начав, пожалуй, с бесплатного хлеба и транспорта. В конце концов его можно было бы распространить на все продукты, составляющие минимальную материальную основу достойной жизни. Нет нужды добавлять, что такое предвидение выглядит фантастически применительно к ближайшему будущему. Но для гораздо более развитого состояния общества оно разумно как с экономической, так и с психологической точек зрения.

Прежде чем порекомендовать многим богатым американцам начать отстраняться от бесконечного и все более неразумного роста потребления, требуется по крайней мере короткий комментарий с чисто экономическим обоснованием подобного предложения. Вопрос прост. Возможно ли технически и экономически, чтобы экономика осталась сильной и стабильной без повышения уровня потребления?

В этом отношении американское общество не представляется таким уж изобильным по меньшей мере для 40% его населения, да и значительная часть остальных 60% потребляет вовсе не чрезмерно. Значит, на данный момент вопрос не в том, чтобы ограничить рост производства, а в том, чтобы переориентировать потребление. Тем не менее надо поставить вопрос о том, есть ли такая точка, в которой производство стабилизировалось бы, коль скоро достигнут установленный законом уровень потребления для всего населения, каким бы он ни был (включая производство в помощь бедным странам), но с учетом увеличения производства, связанного с ростом населения; или же по экономическим соображениям мы должны преследовать цель безостановочного роста производства, что означает и рост потребления?

Экономистам и плановикам необходимо начать изучать проблему, хотя в данный момент она не кажется такой уж срочной с практической точки зрения. Ибо до тех пор, пока наше планирование ориентируется на безостановочное увеличение производства, наше мышление и экономическая практика испытывают влияние этой цели. Это важно уже для решения относительно уровня ежегодного роста производства. Цель максимального роста принимается как догма, без возражений, что вызвано безотлагательностью нужд, а также квазирелигиозным принципом считать целью жизни неограниченный подъем производства, именуемый «прогрессом»,— индустриальный вариант царства небесного.

Интересно заметить, что и раньше политэкономы XIX века ясно видели, что экономический процесс все увеличивающегося производства — это лишь средство для достижения цели, а не цель в себе. Раз был достигнут приличный уровень материальной жизни, у них появилась надежда и ожидание, что производительная энергия будет переориентирована на подлинно человечное развитие общества. Им было чуждо стремление к производству все большего количества материальных благ как конечной и всеобщей цели жизни. Джон Стюарт Милль писал: «Уединенность — в смысле часто бывать одному — существенно важна как для углубленной медитации, так и для глубины характера; уединение на лоне красоты и великолепия природы — это источник мыслей и устремлений, не только благотворных для индивида, но без которых общество вряд ли смогло бы обойтись. Однако не такое уж удовольствие доставляет созерцание мира, в котором не осталось места для самопроизвольной активности природы; в котором каждый клочок земли подвергся обработке, позволяющей увеличить количество пищи для людей; в котором каждый цветущий пустырь или природное пастбище вспаханы, все четвероногие и птицы, не одомашненные на пользу человеку, истреблены как его соперники в борьбе за пропитание, декоративные и бесполезные деревья выкорчеваны; в котором вряд ли осталось место, где мог бы вырасти дикий куст или цветок и их не вырвали бы как сорную траву, чтобы лучше обработать почву. Если земле придется утратить столь значительную часть ее прелести, которой она обязана именно тому, что было бы искоренено в ходе неограниченного роста благосостояния и населения, искоренено просто для того, чтобы приспособить землю для поддержки большего количества населения, а не для того, чтобы оно стало лучше или счастливее, то я искренне надеюсь — ради будущих поколений, — что они удовольствуются состоянием стабильности задолго до того, как необходимость принудит их к этому.

Вряд ли нужно отмечать, что статичное состояние капитала и неизменное количество населения не предполагают отсутствие прогресса в совершенствовании человека. Наблюдалась бы более широкая, чем когда-либо, свобода во всех сферах духовной культуры, морального и социального прогресса, больший простор получило бы усовершенствование Искусства Жить и намного выросла бы вероятность такого усовершенствования, поскольку умы уже не были бы поглощены искусством преуспевать в делах»¹.

Обсуждая потребление, дающее «мало или ничего для того, чтобы сделать жизнь прекраснее и подлинно счастливее», Альфред Маршалл утверждает: «И хотя верно, что сокращение рабочего дня во многих случаях привело бы к уменьшению национального дохода и снижению зарплаты, тем не менее было бы, пожалуй, хорошо, если бы большинство людей работали гораздо меньше, поскольку соответствующее уменьшение материального дохода наверняка столкнулось бы с отказом всех классов от самых недостойных методов потребления и они могли бы научиться хорошо проводить свободное время»².

Легко отмахнуться от этих авторов как от старомодных, романтичных и пр. Но мышление и планирование отчужденного человека вряд ли следует признать более хорошими просто из-за того, что они последние по времени и больше соответствуют программным принципам нашей технологии. Именно потому, что мы имеем сегодня гораздо лучшие условия для планирования, мы в состоянии обратить внимание на идеи и ценности, осмеянные нами под влиянием умонастроения первой половины нашего столетия.

Теоретический вопрос, который, следовательно, надо поставить, такой: возможна ли относительно стабильная экономическая система в условиях современных технологических методов, и если да, то каковы ее условия и следствия? Хочу высказать несколько общих соображений. Если бы нам пришлось урезать сегодня необязательное дегуманизированное потребление, это означало бы сокращение производства, сокращение занятости, уменьшение дохода и прибыли, произведенных в некоторых отраслях экономики. Ясно, что если бы это было сделано волей-неволей, без всякого плана и т. д., это привело бы к тяжелым испытаниям экономики в целом и определенных групп людей в частности. Что потребуется, так это спланированный процесс распространения возрастания досуга на все сферы труда, переучивание людей и передислокация некоторых материальных ресурсов. Потребовалось бы время, а планирование, конечно, должно было бы стать общественным делом, а не частным, поскольку ни одна отрасль промышленности не смогла бы создать и претворить в жизнь план, охватывающий ряд подразделений экономики. Должным образом запланированное сокращение общего дохода и прибыли вряд ли составило бы непреодолимую проблему, поскольку потребность в доходах сокращалась бы по мере уменьшения потребления.

Поскольку наш производственный потенциал увеличился, мы оказались перед выбором: работать гораздо меньше при постоянном уровне производства и потребления или намного повысить производство и потребление при неизменном уровне труда. Несколько вынужденно мы выбрали смесь обоих вариантов. Производство и потребление возросли, тогда как рабочее время сократилось, а детский труд в значительной степени отменен. Этот выбор продиктован не технической необходимостью; он явился результатом политической борьбы и изменений в социальных подходах.

Каковы бы ни были достоинства этих предложений, они не имеют особого значения по сравнению с тем, что могут предложить экономисты в ответ на вопрос: возможно ли технологически неизменное общество?

Важно то, что специалисты обращаются к этой проблеме, а они этим займутся, только если увидят, что вопрос того заслуживает. Не следует забывать, что главная трудность, возможно, обнаружится не в экономических и технических аспектах проблемы, а в политических и психологических сторонах ее. Привычки и способы мышления не так легко поддаются переделке, а поскольку многие особо заинтересованные группы вполне реально делают ставку на поддержание и ускорение роста потребительства, борьба за изменение модели будет долгой и трудной. Как уже многократно говорилось, самое главное в настоящий момент — это сделать первый шаг.

И последнее по данному вопросу: мы не одиноки в своей сосредоточенности на материальном потреблении — другие страны Запада, Советский Союз, восточноевропейские страны, похоже, тоже попали в ту же разрушительную западню. Обратите внимание на заявление русских, что они заткнут нас за пояс по стиральным машинам, холодильникам и пр. Действительный выход состоял бы не в том, чтобы вовлечь их в ненужную гонку, а в том, чтобы превзойти эту стадию социального развития и подтолкнуть их строить подлинно человеческое общество, которое будет определяться и измеряться отнюдь не количеством машин и телевизоров.

В то время как вопрос о раз и навсегда неизменном уровне производства в данный момент в основном остается теоретическим, есть и весьма практический, который встал бы, если бы потребителям пришлось сократить потребление до удовлетворения своих реальных нужд как живых человеческих существ. Если бы это случилось, нынешний уровень экономического роста можно было бы поддерживать, только если бы мы перенаправили и переиначили производство с некоторого «не необходимого» частного потребления на более очеловеченные формы общественного потребления.

Потребности эти ясны и обозначены многими современными аналитиками и писателями. Частичный список таких видов деятельности включал бы в себя реконструкцию большей части жизненного пространства всего народа (миллионы новых жилищ), широкое распространение и усовершенствование народного образования и здравоохранения, развитие городского и междугородного общественного транспорта, десятки тысяч больших и малых проектов мест отдыха для американских общин (парки, игровые площадки, бассейны и пр.), массовое включение в развертывание культурной жизни, привносящее драму, музыку, танцы, рисование, съемку фильмов и прочее в сотни тысяч общин и в миллионы жизней людей, которые обычно понятия не имеют об этом измерении человеческого существования.

Все эти усилия подразумевают физическое воспроизводство и развитие обширных человеческих ресурсов. Непосредственная заслуга подобных проектов в том, что они направлены на устранение проблем обедневшего меньшинства и в то же время задействуют воображение и энергию небедных. Они также смягчают, если не полностью устраняют проблемы, порожденные урезыванием потребления. Общенародное экономическое и социальное планирование было бы, конечно, необходимо в случае осуществления большинства такого рода программ, поскольку они включали бы в себя существенные сдвиги в использовании человеческих и материальных ресурсов. Первый результат подобных усилий состоял бы в том, чтобы показать, что мы действительно движемся к подлинно человеческой общности. Другим огромным шагом на пути к созданию живого общества, в дела которого были бы реально вовлечены его члены, явилась бы гарантия того, что по каждому пункту подобных программ вовлеченные в них люди и общины будут нести ответственность за распространение и выполнение проекта. На общенациональном уровне им необходимо обеспечить законное основание и соответствующее финансирование, но после получения необходимого минимума первейшим принципом должны бы стать максимум общественного участия и наличие разнообразных проектов.

При таком сдвиге с частного к общественному сектору потребления частные расходы сдерживались бы тем, что увеличение дохода поглощалось бы повышением налога. Это был бы умеренный сдвиг с мертвящего, дегуманизированного частного потребления на новые формы общественного потребления, которые втянули бы людей в различные виды творческой общинной деятельности. Нет надобности говорить, что подобный сдвиг потребовал бы тщательного планирования, чтобы избежать серьезного расстройства экономической системы: в этом отношении мы сталкиваемся с теми же проблемами, что и в ходе конверсии производства вооружения на мирную продукцию.

На протяжении всей книги мы доказывали, что система Человек функционирует ненормально, если удовлетворены только материальные потребности, гарантирующие ей физиологическое выживание, а не специфически человеческие потребности и способности — любовь, нежность, разумность, радость и пр.

Поскольку человек также и животное, разумеется, он нуждается в том, чтобы в первую очередь удовлетворить свои материальные запросы; однако его история — это летопись его поисков и выражения потребностей, превосходящих выживание, таких как потребность в живописи и скульптуре, в мифе и драме, в музыке и танце. Религия была, пожалуй, единственной системой, вобравшей в себя все эти аспекты человеческого существования.

С развитием «новой науки» религия в ее традиционных формах становилась все менее эффективной, в результате возникла опасность утраты ценностей, которые в Европе закрепились в рамках теизма. Эту опасность Достоевский выразил в своем известном утверждении: «Если Бога нет, то все позволено». В XVIII и XIX веках многие сознавали необходимость создания равноценной замены тому, чем была религия в прошлом. Робеспьер пытался создать новую искусственную религию, что ему, конечно же, не удалось, ибо его исходными посылками были материализм

Просвещения и идолопоклонство перед будущими поколениями, что не позволяло ему увидеть основные элементы, необходимые для основания новой религии, даже если бы это можно было сделать. Сходным образом Конт думал о новой религии, но его позитивизм делал равно невозможным достижение удовлетворительного результата. Во многих отношениях Марксов социализм был в XIX веке самым значительным народным религиозным движением, хотя и выражался светским языком.

Предсказание Достоевского о том, что все этические ценности рухнули бы, если бы прекратилась вера в Бога, оправдалось лишь отчасти. Этические ценности современного общества, общепринятые на уровне и закона, и обычая, такие как уважение к собственности, к индивидуальной жизни и прочие принципы, остались в неприкосновенности. Но те человеческие ценности, которые выходят за пределы требований, предъявляемых нашим общественным устройством, действительно утратили свой вес и влияние. Однако Достоевский был не прав в ином, более важном смысле. В течение последних десяти и особенно прошедших пяти лет по всей Европе и Америке в развитии общества выявилась сильнейшая тенденция к более глубоким ценностям гуманистической традиции. Возобновился поиск осмысленной жизни, и не только среди малых изолированных групп; он превратился в целое движение в странах с совершенно разными социальными и политическими структурами, как, впрочем, и в католической и протестантской церквах. Что объединяет и верующих, и неверующих в этом новом движении, так это убеждение в том, что понятия вторичны по отношению к делам и позиции человека.

Это положение могла бы проиллюстрировать одна хасидская история. Последователя некоего учителя-хасида спрашивают: «Зачем ты ходишь слушать учителя? Или по уставу положено слушать его мудрые слова?» Тот отвечает: «О нет, я хожу смотреть, как он завязывает шнурки на ботинках». Вряд ли это положение нуждается в пояснениях. В человеке имеет значение не набор идей или мнений, которые он принимает потому, что подвергался их воздействию с самого детства, или потому, что таковы общепринятые образцы мысли; значимы характер, установка, внутренний источник его мыслей и убеждений. Большой Диалог основан на мысли, что важнее разделить озабоченность и переживание, нежели представления. Это не означает, будто различные группы, подразумевавшиеся здесь, отказались от своих представлений и идей или сочли, будто они неважны. Но все они пришли к убеждению, что разделенная ими озабоченность, их общие переживания и общие действия приводят их к тому, что у них оказывается гораздо больше общего, чем разъединяющего, то есть различий в их общих представлениях. Аббат Пир выразил это очень просто и убедительно: «Что действительно имеет значение сегодня, так это различие не между теми, кто верует и кто не верует, а между теми, кто озабочен, и теми, кто нет».

Новое отношение к жизни можно выразить конкретнее в следующих принципах: развитие человека требует от него способности вырваться за пределы ограниченной замкнутости собственного ego, алчности, своекорыстия, оторванности от близких, а значит, за пределы базисного одиночества. Такое превосходство является условием для того, чтобы открыться миру и соотнести себя с ним, стать уязвимым и вместе с тем испытывать тождественность и целостность; условием человеческой способности наслаждаться всем, что живо, изливать свои способности на окружающий его мир, быть «заинтересованным»; короче говоря, скорее быть, чем иметь и использовать — вот следствие шага на пути к преодолению алчности и эгомании¹.

1 Хорошо известно, что подчеркнутый здесь принцип лежит в основе как буддийской, так и иудейско-христианской мысли. Интересно, что философ-марксист Адам Шафф в своей книге «Общество и индивид» говорит о преодолении эгоизма как об основном принципе марксистской этики.

Рассуждая с совершенно иной точки зрения, принцип, разделяемый всеми радикальными гуманистами, состоит в отрицании идолопоклонства и в борьбе против любых его форм — идолопоклонства, как его понимали пророки, в смысле поклонения творению собственных рук, а значит, превращению человека в раболепствующее перед вещами существо и в ходе этого — превращению его в вещь. Идолы, против которых боролись ветхозаветные пророки, были сделаны из камня и дерева, были деревьями или холмами; идолы нашего времени — это лидеры, институты (особенно государство), народ, производство, закон и порядок или любая изготовленная человеком вещь. Верит человек в Бога или нет — вопрос второстепенный по сравнению с тем, отрицает он идолов или нет. Представление об отчуждении — то же самое, что и библейское представление об идолопоклонстве, это подчинение человека сотворенным им вещам и созданным им обстоятельствам. Что бы ни разделяло верующих и неверующих, есть нечто объединяющее их, если они действительно привержены общей традиции: общая борьба против идолопоклонства и глубокое убеждение в том, что ни одна вещь и ни один институт не должны занимать место Бога, или — как, наверное, предпочтут выразиться неверующие — того пустого места, которое предназначено для Ничто.

Третий аспект, разделяемый радикальными гуманистами, — это убеждение, что существует иерархия ценностей, в которой ценности более низкого порядка вытекают из высшей ценности, и что эти ценности являются обязательными и принудительно действующими принципами для практической жизни, как индивидуальной, так и социальной. В радикализме не исключены различия, зависящие от того, как утверждаются эти ценности в практике чьей-либо жизни, подобно тому, как существуют различия в христианстве и буддизме между теми, кто ведет монастырскую жизнь, и теми, кто ее не ведет. Но все эти различия относительно несущественны в соседстве с принципом, согласно которому есть некоторые ценности, по которым компромисс недопустим. Смею утверждать, что, если бы люди действительно придерживались десяти заповедей или буддийского восьмеричного пути в качестве действенных принципов руководства в жизни, в нашей культуре в целом произошли бы кардинальные изменения. В данный момент нет необходимости спорить о деталях ценностей, которые нужно ввести в практику; куда важнее собрать вместе тех, кто согласен проводить принцип в жизнь, вместо того чтобы подчиняться идеологии.

Еще один общий принцип — единство всех людей, преданность жизни и человечеству в целом, что должно всегда иметь первостепенное значение по сравнению с приверженностью к любой отдельной группировке. В действительности даже такой способ постановки проблемы некорректен. Истинная любовь к другому человеку имеет специфическую особенность, поскольку я люблю в этом человеке не только его личность, но и человечество в целом, или Бога, как сказал бы верующий христианин или иудей. Точно так же, если я люблю свою страну, моя любовь является в то же время любовью к человеку и человечеству; если она не такова, то это привязанность, основанная на неспособности к самостоятельности, и, как показали последние аналитические исследования, еще одно проявление идолопоклонства.

Ключевой вопрос состоит в том, как могут стать действенными эти «новые» старые принципы. Сторонники религии надеются, что смогут преобразовать свою религию в полное воплощение гуманизма, однако многие из них знают, что, хотя некоторые группы населения можно убедить в правоте этого дела, есть и другие, кто в силу многих очевидных причин не может принять теистические представления и ритуалы, настолько тесно переплетенные между собой, что их почти невозможно оторвать друг от друга. На что надеяться этой части населения, неспособной войти в лоно действующей церкви?

Можно ли основать новую религию без таких предпосылок, как Откровение или мифология любого вида?

Очевидно, религии — это проявления духа конкретно-исторического процесса, специфических социальных и культурных обстоятельств данного общества. Нельзя основать религию, просто собрав принципы воедино. Даже «нерелигиозный» буддизм не так просто сделать приемлемым для западного мира, хотя в нем нет предпосылок, расходящихся с рациональным и реалистическим мышлением, и в основе своей он свободен от всякой мифологии¹. Обычно основателями религии выступали редкостные харизматические лидеры — люди выдающихся способностей. Такой личности пока не видно на сегодняшнем горизонте, хотя нет оснований полагать, будто она не родилась. Тем временем, однако, мы не можем ждать, когда придет новый Моисей или Будда; приходится иметь дело с тем, что есть, и в данный исторический момент, пожалуй, это к лучшему, потому что новый религиозный лидер мог бы превратиться в нового идола, а его религия — в идолопоклонство раньше, чем она получила бы возможность проникнуть в сердца и умы людей.

1 Серьезный чехословацкий философ Файзер подчеркнул в своей значительной и глубокой работе по буддизму (которая готовится к печати), что помимо марксизма буддизм — единственная философия в истории человечества, немедленно овладевшая умами масс и, будучи философской системой, развившаяся в то, что на Западе назвали бы религией. Однако он также утверждает, что нельзя удваивать буддизм и принимать его существующую форму за новую религию индустриального общества. Это относится и к дзен-буддизму — наиболее утонченной, антиидеологичной, рациональной из всех известных мне психодуховных систем, в которой развернулись все составляющие «нерелигиозной» религии. Не случайно дзен-буддизм возбудил пристальный интерес среди интеллигенции, и особенно среди молодежи, и породил надежду на то, что он мог бы оказать глубокое воздействие на западный мир. Я верю, что его идеи способны оказать такое воздействие, однако его пришлось бы подвергнуть новым, непредсказуемым преобразованиям, чтобы он стал равноценной заменой религии на Западе.

Не останемся ли мы ни с чем, кроме некоторых общих принципов и ценностей?

Я так не думаю. Если конструктивные силы индустриального общества, задавленные мертвящей бюрократией, искусственным потреблением и умело ма-нипулируемой скукой, освободятся благодаря новому обнадеживающему настроению, рассмотренным в этой книге социальным и культурным преобразованием, если у человека восстановится вера в себя и если поди установят контакт друг с другом в естественен, подлинно групповой жизни, появятся и разовь-отся новые формы духовно-психической деятельности, которые могли бы в конце концов замкнуться в целостную социально приемлемую систему. Здесь, как и в случае со многими другими рассмотренными нами положениями, все зависит от того, достаточно ли имел индивид, чтобы быть живым в полном смысле слова и искать решения проблемы своего существования, а не ожидать ответа от бюрократов или каких-то общих идей.

Можно даже надеяться, что некоторые виды ритуалов будут приняты широко и осмысленно. Начало этому мы видим, например, в песнях вроде «Мы преодолеем», представляющих собой не просто песни, а жизненный ритуал. Ритуал, подобный общему молчанию, как его практикуют квакеры в качестве центрального момента религиозной службы, мог бы оказаться приемлемым для больших групп людей; вошло бы в обычай начинать и кончать каждое значительное собрание пяти—пятнадцатиминутным молчанием, предназначенным для медитации и сосредоточения. Не так уж натянуто выглядит идея о том, чтобы занятия в школах и особые события в университетах предварялись периодом общего молчания вместо молитв или патриотических лозунгов.

Мы также согласились считать изображение голубя и очертание человеческой фигуры символами мира и уважения к человеку.

Нет смысла продолжать рассуждение о подробностях возможных общих ритуалов и символов вне церковной жизни, поскольку они произрастут сами собой, если подготовить почву. Мог бы добавить, что в области изобразительного искусства и музыки существуют бесчисленные возможности для создания новых ритуальных и символических выражений¹.

Какие бы новые духовно-психические системы ни возникали, они не будут «сражаться» против религии, хотя они станут вызовом тем представителям различных религий, кто превратил религиозное учение в идеологию, а Бога — в идола. Те, кто поклоняется «живому Богу», без труда почувствуют, что у них с «неверующими» больше общего, чем того, что их разделяет; у них возникнет глубокое чувство солидарности с теми, кто не поклоняется идолам и кто старается делать то, что верующие называют «Божьей волей».

Подозреваю, что для многих выраженная здесь надежда на новые проявления духовно-психических потребностей человека слишком неопределенна, чтобы составить основу надежды на то, что развитие пойдет именно так. Те, кто жаждет определенности и уверенности, прежде чем принять всерьез какую бы то ни было надежду, вправе отреагировать отрицательно. Но те, кто верит в еще не рожденную реальность, обретут большую уверенность в том, что человек найдет новые формы выражения жизненных потребностей, хотя в данный момент есть только голубь с оливковой ветвью, свидетельствующей о конце потопа.

1 Интересно отметить, что колледжи им. Альберта Швейцера организовали проведение в 1969 году недельной конференции по теме: «Пути обновления религии с помощью искусства».

Предложенные в предыдущих главах изменения — это радикальные изменения системы, мысленно перенесенной на 20 лет вперед. Основной вопрос состоит в том, можно ли их осуществить при нынешней структуре власти, демократическими методами и при наличии существующего сегодня общественного мнения и способа мышления. Совершенно очевидно, что, если они недостижимы, они не что иное, как благочестивые пожелания или идеалистические мечты. С другой стороны, должно быть ясно, что речь идет не о статистической вероятности. Как я уже указывал раньше, в вопросах жизни как индивида, так и общества не столь важно, какова вероятность излечения — 51 или 5%. Жизнь рискованна и непредсказуема, и единственный способ прожить ее — это каждый раз делать усилие, чтобы сберечь ее при каждой представившейся возможности.

Вопрос, следовательно, не в том, есть ли у нас уверенность в возможности достигнуть этих изменений, и даже не в том, насколько они вероятны, а в том, возможны ли они в принципе. Конечно, «то, что случается невероятное, тоже часть вероятности», как говорил Аристотель. Речь идет о «реальной возмож ности», если воспользоваться гегелевским термином «Возможный» означает здесь не абстрактную воз можность, не логическую возможность, не возмож ность, основанную на несуществующих предпосыл ках. Реальная возможность означает, что существу ют психологические, экономические, социальные м культурные факторы, которые можно продемонстрировать как основу для возможных изменений, — по казать если и не их количество, то по крайней мере, что они существуют. Цель данной главы — обсудить различные факторы, составляющие реальную возможность для осуществления изменений, предложенных в предыдущей главе.

Прежде чем обсуждать эти факторы, я хотел бы отметить некоторые средства, определенно неспособные стать условиями для изменений в желательном направлении. Первое — насильственная революция вроде французской или русской, означающая свержение правительства с помощью силы и захват власти лидерами революции. Такое решение невозможно по ряду причин. Во-первых, для подобной революции нет массовой основы. Даже если бы все радикально настроенные студенты вместе со всеми негритянскими борцами содействовали этому (что, конечно же, невозможно), массовая основа по-прежнему полностью отсутствовала бы, поскольку все вместе они составляют заметное меньшинство американского населения. Если бы маленькая группка отчаянных людей попыталась совершить путч или начать что-то вроде партизанской войны, ее непременно подавили бы. Те, кто мыслит в терминах партизанской войны чернокожего населения против белых в городах, забывают основное прозрение Мао Цзэдуна, что партизаны могут иметь успех, только если работают среди благосклонного к ним населения. Нет надобности одчеркивать, что реальные обстоятельства прямо ротивоположны этому условию. К тому же в высшей гепени сомнительно, что, даже если бы существова-и два упомянутых до сих пор фактора, насильствен-ая революция была бы успешной. Столь сложное общество, как в Соединенных Штатах, опирающееся на ольшую группу квалифицированных менеджеров и правленческую бюрократию, не смогло бы функцио-ировать, пока место тех, кто руководит сейчас про-ышленной машиной, не заняли бы столь же ква-ифицированные люди. Ни студенты, ни массы чер-окожего населения не в состоянии предложить только людей подобной квалификации. Итак, «побе-оносная революция» просто привела бы к слому промышленной машины Соединенных Штатов и к своему собственному поражению без всякого подавления ее силой со стороны государства. Свыше 45 лет назад Веблен уже выразил этот существенный момент в книге «Инженеры и система цен». Он писал: «Ни одно движение в Америке, направленное против законных существенных прав, не может рассчитывать даже на временный успех, разве только в том случае, когда оно предпринято организацией, способной принять нa себя промышленное производство страны в целом и руководить им, начиная с составления более эффективного плана, чем тот, которому следуют в соответствии с законными имущественными правами, а такой организации нет в поле нашего зрения ни сейчас, ни в непосредственном будущем»¹. К этому он добавляет наблюдение, особенно уместное сегодня, когда ходят разговоры о революции путем саботажа и партизанской войны. «Везде, где машинная индустрия оказала решающее воздействие на общество, как в Америке или в двух-трех промышленно развитых регионах Европы, общество изо дня в день живет таким образом, что его жизнеспособность зависит от действенной работы его промышленной системы тоже изо дня в день. В таком случае всегда легко вызвать серьезное нарушение и расстройство сбалансированного процесса производства, а это всегда влечет за собой немедленные лишения для больших общественных слоев. В самом деле, именно та легкость, с которой можно привести в расстройство промышленность и подвергнуть лишениям большинство людей, — и составляет главный козырь организаций фанатиков типа Американской федерации труда. Такое положение вещей делает саботаж легким и действенные и придает ему широту и размах. Но саботаж — не революция. Если бы дело было так, тогда Американская федерация труда, Объединение индустриальных рабочих мира, профсоюз чикагских упаковщиков и Сенат США значились бы в числе революционеров»². И дальше: «Чтобы войти в силу и хоть недолго продержаться, любое движение, стремящееся к перевороту, должно заблаговременно предусмотреть, достаточно ли продуктивно будет работать индустриальная система, от которой зависит материальное благосостояние общества, обоснованное распределение товаров и услуг в обществе. В противном случае при существующих в промышленности условиях единственное, чего можно добиться, — это недолговременное нарушение системы и быстропроходящий период особенно сильных лишений. Даже мимолетная неудача в управлении индустриальной системой должна незамедлительно привести к поражению любого движения, стремящегося к перевороту в индустриально развитой стране. В этом вопросе уроки истории бессильны, потому что нынешняя индустриальная система и навязанный ею способ сплочения общественной жизни не имеют аналога в истории»³.

Важно учесть разницу между технической стороной индустриального общества в 1968 году и российского общества в 1917 году или даже германского общества в 1918 году. Это были сравнительно менее сложные общества, где, действительно, правительственный аппарат и руководство промышленностью можно было заменить умными и способными людьми со стороны. Но 1968 год в Соединенных Штатах полностью отличен от 1917 года в России.

Вновь мы касаемся здесь проблемы насилия. Самый поразительный, сбивающий с толку парадокс заключается в том, что в тех обстоятельствах, когда насилие утрачивает разумное основание — в международных отношениях из-за существования термоядерного оружия, а внутри государства из-за сложности его структуры, — на него смотрят (пусть и незначительное меньшинство) как на метод разрешения проблемы. Популярность насилия — следствие психического и духовного отчаяния и пустоты, а в результате — ненависть к жизни. Значительно способствует этому литература, показывающая, что человека побуждает к насилию внутренний, почти не поддающийся контролю разрушительный инстинкт.

С другой стороны, изменения в обществе нельзя произвести с помощью одной лишь публикации книг в их поддержку или с помощью идей, распространяемых одаренными ораторами. Пока нет возможности перевести эти идеи в специальные планы и действия, они способны завоевывать симпатии некоторых людей, которые, однако, будут тем более разочарованы, когда увидят, что эти идеи сами по себе не оказывают воздействия на реальность.

Какова же в таком случае основа для «реальной возможности»? Вообще говоря, сформулировать реальную возможность довольно просто: можно «сдвинуть» общественное мнение до такой степени, что оно начинает участвовать в принятии решений исполнительной и законодательной властей; под его влиянием сдерживается дальнейшее распространение политики, которой мы сейчас подвергаемся; в конце концов завоевывается большинство голосов; таким образом те, кто представляет идеи нового движения, становятся политическими лидерами страны.

Каковы условия, определяющие реальную возможность достижения этой цели? Прежде всего, это некоторые психологические условия, нараставшие в течение определенного времени и ставшие особенно заметными в период кампании Маккарти. Я имею в виду широко распространенную неудовлетворенность людей всех социальных групп и возрастов своим образом жизни — ее скукой и отсутствием радости. Однако это негативное психологическое условие действовало бы гораздо менее эффективно, если бы ему не сопутствовали определенные позитивные условия, а именно: стремление к поискам новых путей, к обновлению ценностей, к устранению дегуманизи-рованной бюрократической системы, к новой духовно-психической ориентации, то есть устремления, подробно описанные в предыдущих главах.

Второе условие заключается в том, что наша демократическая система продолжает функционировать. Хотя она и не выполняет своих обещаний, она все же не лишена восприимчивости к сильным колебаниям общественного мнения. Даже наша профессиональная политическая бюрократия — при всем возможном своекорыстии многих из ее членов — хочет, чтобы ее переизбрали на новый срок, и поэтому вынуждена ориентироваться на то, что люди думают и чего хотят. Стало быть, первое конкретное условие достижения нашей цели — сохранить тот минимум демократии, которым мы располагаем, и отстаивать ее в каждом угрожающем ей случае.

Новый состав сил, желающих направить жизнь в Америке по новому пути, уже сложился. Потенциально это огромная сила как раз потому, что она не ограничивается одной политической партией, классом или возрастной группой, а включает в себя широкий спектр американского населения от консерваторов до радикалов.

Но хотя эта часть населения включает в себя сейчас процентов 25 американцев (по прикидкам консерваторов, сделанным с учетом эффекта кампании Мак-карти и до известной степени кампании в поддержку Кеннеди)¹, ее влияния не хватило бы для кардинальных изменений в нашей политике. Значит, вопрос в том, каковы шансы на завоевание необходимых еще 25% голосов. Возражение кажется очевидным: принимая во внимание мощь прессы, системы коммуникаций, системы образования, значительную степень «промывки мозгов», было бы донкихотством ожидать, что существующее меньшинство увеличится до той точки, в которой оно превратится в большинство. Пожалуй, такое возражение покажется несколько менее очевидным, если подумать, что десять лет назад даже 25% показались бы фантастикой. В то время посчитали бы совершенным донкихотством, чтобы сенатор без разрекламированного на всю страну имени, без денег, без всяких ухищрений, которые специалисты по рекламе считают абсолютно необходимыми, мог победить или оказаться близким к победе на первичных выборах у демократов в столь различных штатах, как Калифорния, Нью-Йорк, Нью-Гемпшир и Орегон. Но хотя этот довод и производит впечатление, его, конечно же, недостаточно, чтобы установить реальную возможность для завоевания большинства в Соединенных Штатах.

1 Вместе они завоевали около 80% голосов, поданных за демократов, на первичных выборах в штатах Орегон, Калифорния и в большинстве других.

Среди условий, делающих реально возможной победу новой ориентации, есть и то, что средний класс начал вникать в суть дела и пошевеливаться. Произошло это благодаря нескольким обстоятельствам: материальное изобилие позволило среднему классу прочувствовать, что рост потребления — это не путь к счастью. Более высокий образовательный уровень приводит его представителей в соприкосновение с новыми идеями и делает их более чуткими к разумным доводам. Благоприятное экономическое положение помогает им лучше осознавать многие личностные проблемы, решить которые они не в силах. В глубине души, зачастую бессознательно, таится у них вопрос: почему так происходит, что, имея все, чего можно было бы пожелать, мы несчастливы, одиноки, встревожены? Нет ли чего-то неправильного в нашем образе жизни, в структуре нашего общества или в его системе ценностей? Нет ли других, лучших вариантов?

Вдобавок к этому есть еще один важный фактор: отношение молодежи к родителям. В последние годы не раз случалось, что молодые люди в возрасте от 12 до 20 лет вступали в конфликт с родителями из-за своих сомнений в искренности того, что проповедуется, или в наличии смысла у того, что делается, причем изрядное количество родителей испытали на себе влияние своих детей. Хотя можно считать достойным сожаления то обстоятельство, что родители не верят ни в авторитарные, ни в прогрессивные ценности, отсутствие веры, по крайней мере сейчас, дает им большое преимущество, ибо их могут переделать дети, которые, пройдя сквозь испытание разочарованием и не приобретя пока смирения перед фальшью и лицемерием, ставят своих родителей лицом к лицу с глубокой противоречивостью их собственной жизни, часто открывают им глаза, а нередко стимулируют и воодушевляют их на более искренний и не столь безнадежный взгляд на мир. У некоторых даже вновь проявился интерес к политической деятельности, в которой они прежде разочаровались.

Пожалуй, наиважнейшим фактором среди тех, что составляют основу реальной возможности изменений, является тот, которому не было уделено должного внимания в ходе общей дискуссии. Я имею в виду силу идей. Наверное, надо указать на различие между идеями и идеологиями. Идеологии — это идеи, сформулированные на потребу публике, удовлетворяющие потребность каждого человека облегчить угрызения совести верой в то, что он действует ради чего-то, по-видимому, благого и желательного. Идеология — это готовые «мысли-товары», распространяемые прессой, ораторами, идеологами для того, чтобы манипулировать массами людей, во имя целей, ничего общего с идеологией не имеющих, а часто и прямо противоположных ей. Такие идеологии иногда создаются ad hoc, например, когда популяризируют войну, описывая ее как войну за свободу, или когда религиозные идеологии используются для рационализации сложившегося политического положения, хотя они могут оказаться диаметрально противоположными подлинно религиозным идеям, во имя которых идеологии проповедуются. По самой своей природе идеология не призывает ни к активной мысли, ни к активным чувствам. Она похожа на пилюлю, которая и возбуждает и усыпляет. Гитлер это прекрасно понимал, когда отмечал в книге «Mein Kampf», что лучшее время для массового митинга — это вечер, когда люди устали и наиболее восприимчивы к воздействию со стороны. Идея, напротив, отсылает к тому, что реально. Она открывает глаза. Она пробуждает людей от спячки. Она требует от них активно думать и чувствовать и видеть нечто такое, чего они раньше не замечали. Идея обладает силой пробуждать тех, кто подвергается ее воздействию, поскольку она взывает к человеческому разуму и всем тем способностям, которые я описал в предыдущей главе как «очеловеченные переживания». Если идея затрагивает людей, она становится одним из мощнейших видов оружия, поскольку порождает энтузиазм, самоотверженность, увеличивает и направляет человеческую энергию. Немаловажно и то, что идея не бывает расплывчатой и чересчур обобщенной; она специфична, информативна и соответствует нуждам человека. Сила идей еще больше возрастает, когда у защитников status quo идей нет, а нынешнее положение вещей представляет собой именно такой случай. В силу природы нашей бюрократии и поддерживаемого нами вида организации самое большее, чего мы способны добиться, — это бюрократически понятой эффективности, а вовсе не идей. Если сравнить наше положение с тем, что было в середине XIX века, нельзя не отметить того, что романтики и реакционеры XIX века были полны идей, часто глубоких и привлекательных, хотя, возможно, использовали их для осуществления целей, направленных отнюдь не на то, что обещают идеи. Однако сегодня отсутствуют идеи, способные помочь защитникам status quo. Последние повторяют старые лозунги о свободном предпринимательстве, об индивидуальной ответственности, о законе и порядке, о чести страны и пр., причем часть лозунгов полностью противоречит действительности, на которую они ссылаются, а часть — всего лишь расплывчатые идеологии. Заслуживает внимания тот факт, что сегодня новые идеи можно найти почти исключительно среди людей, выступающих за базисные изменения существующего положения: среди ученых, художников, дальновидных бизнесменов и политиков. Те, кто стремится к новой ориентации, имеют серьезный шанс, состоящий в том, что у них есть идеи, тогда как их оппоненты опутаны идеологиями, способными успокаивать людей, но бессильными стимулировать их или придать им дополнительную энергию.

А как со средствами массовой информации? Будут ли они препятствовать распространению новых идей? Было бы чрезмерным упрощением заявить, что, раз средства массовой информации поддерживают существующие учреждения, они будут блокировать распространение идей, поддерживающих радикальные изменения. Хотя средства массовой информации входят в систему существующих учреждений, им тоже нужны постоянные клиенты, значит, подобно тому как прессе надо печатать новости, им необходимо публиковать привлекательные для людей идеи, ибо им тоже приходится сталкиваться с конкуренцией со стороны новых источников информации и идей. Те, кто верит, что средства массовой информации полностью препятствуют распространению новых идей, мыслят слишком доктринерски и абстрактно и не берут в расчет тонкостей, присущих бизнесу в области радио, телевидения и прессы в стране, подобной Соединенным Штатам. То, что, пожалуй, было бы верно для страны, где средства массовой информации полностью контролируются государством, нельзя в той же степени относить к средствам массовой информации, вынужденным продавать свою продукцию.

К счастью, распространение идей не в полной мере зависит от благосклонности средств массовой информации. Книга в бумажной обложке решительно изменила издательскую практику. Многие издатели стремятся публиковать идеи, находящие достаточное количество читателей, — а это может быть незначительное меньшинство среди всей читающей публики, — иногда потому, что они заинтересовались самой идеей, а чаще всего потому, что им нужно продавать книги. Брошюрка за 60 центов экономически доступна, как и множество массовых журналов, и может легко стать средством распространения идей, если текст интересен и привлекает внимание.

Другой путь распространения идей, довольно широко используемый, но который стоило бы распространить еще больше, — это информационные листы, публикация которых и рассылка ограниченному кругу людей сравнительно недорога. Некоторые радиостанции тоже попробовали предоставлять новым прогрессивным идеям гораздо больше эфирного времени по сравнению с другими. В целом новые технические средства работают на распространение новых идей. Расширяется применение разнообразной недорогой множительной техники, не исключено создание недорогих радиостанций, расположенных по соседству.

Идеи становятся силой, только если они воплощаются в жизнь; идея, не ведущая к индивидуальному или групповому действию, остается в лучшем случае параграфом или примечанием в книге, даже если она оригинальна и уместна. Она подобна хранящемуся в сухом месте семени. Чтобы идея оказала воздействие, ее надо бросить в почву, а почвой для нее служат люди и группы людей.

В идеале считается, что государство и церковь являются воплощением социальной и религиозной идей. Однако это верно лишь в весьма ограниченном смысле. В лучшем случае эти организации воплощают минимальную часть провозглашаемых ими идей. Именно поэтому они не оказывают должной помощи индивиду в развертывании и реализации провозглашаемых ими ценностей. Сегодня политические партии заявляют, что выражают ценности и идеи более конкретно, чем государство, но из-за бюрократической структуры и необходимости компромиссов им не удается обеспечить гражданину такое положение, при котором он мог бы чувствовать себя как дома — и интеллектуально, и духовно; при котором он мог бы осуществлять деятельность за пределами чисто организационно-бюрократического функционирования. Высказанным суждением не отрицается значение деятельности внутри политических партий. В нем выражено только то, что этой деятельности недостаточно, чтобы дать индивиду возможность принять активное участие, почувствовать себя как дома, осознать, что его идеи символизируют образ жизни, разделяемый другими людьми и выраженный в их совместных действиях.

Больше того, я не верю, что описанных в предыдущей главе форм участия в демократии самих по себе достаточно, чтобы осуществить необходимые изменения. Группы межличностного общения, описанные мною выше, должны подойти к решению проблем по-новому и с новыми идеями, но идеи надо совершенствовать и распространять, так чтобы они воздействовали на группы в целом.

Неизбежно напрашивается вывод о том, что идеи активизации, ответственности, участия, то есть гуманизации технологического общества, могут найти полное выражение только в движении не бюрократическом, не связанном с политическими механизмами и сложившемся в результате активных и изобретательных усилий тех, кто разделяет общие цели. Такое движение само по себе, в своей организации и методах было бы выражением цели, которой оно посвящено: воспитывать своих членов для общества нового типа в ходе борьбы за него.

В дальнейшем я постараюсь описать три различные формы этого движения.

Первым шагом, вероятно, станет образование Национального совета, который можно было бы назвать «Голосом совести Америки». Я имею в виду группу, скажем, из пятидесяти американцев, незапятнанная репутация и способности которых не подлежат сомнению. Хотя они, должно быть, будут различаться по религиозным и политическим убеждениям, они непременно будут разделять гуманистические цели, составляющие основу для гуманизации технологического общества. Они бы обсуждали и издавали постановления, которые воспринимались бы как откровение благодаря общественному весу издавших их людей и которые привлекали бы внимание по крайней мере значительной части американской публики по причине правдивости и разумности их содержания. Подобные советы можно было бы также сформировать на местном уровне, где наряду с общими проблемами они занимались бы преимущественно практическими вопросами, относящимися к делам города или штата, которые они представляют. Почему бы не вообразить себе целую организацию советов «Голоса совести Америки», в состав которой вошла бы группа, представляющая общенациональные интересы, и многочисленные локальные группы, в основном преследующие сходные цели?

Национальный совет занимался бы широким кругом проблем, связанных с делами страны, то есть с внешней и внутренней политикой, тогда как местные советы поднимали бы вопросы на уровне штата или общины, но тоже касающиеся скорее широкой проблематики, нежели деталей исполнения. Например, Национальный совет обсуждал бы вопрос о войне во Вьетнаме, нашу внешнюю политику в Азии, наше содействие в развитии бедных стран, реконструкцию наших городов, проблемы ценностей, образования и культуры. Местные советы обсуждали бы проблемы заповедников, городского планирования, расчистки трущоб, перемещения промышленных производств и т. д. Дебаты велись бы не на обобщенно-абстрактном уровне. Напротив, они представляли бы собой лучшие образцы мышления лучших умов Америки. Совет часто создавал бы подкомиссии для изучения специальных проблем и приглашал бы специалистов для консультаций. «Голосу совести Америки», видимо, пришлось бы 1) прояснять проблемы, 2) показывать реальные возможности и альтернативы, 3) рекомендовать решения, 4) отвечать на заявления и действия других важных общественных органов и на критику в адрес собственных рекомендаций. При рассмотрении вопросов и выработке рекомендуемых решений советы исходили бы из рациональности и гуманистических ценностей, которые отстаивают лучшие представители американской культуры. Такие советы уравновешивали бы структуру, основанную на политической власти, представленной правительством, законодательными органами и политическими партиями. Они были бы голосом разума и совести, взывающим к органам власти и к населению в целом. Если бы советам не удалось прийти к единогласному решению, они издали бы еще один или несколько отчетов, отражающих мнение меньшинства. Легко впасть в недооценку того, что могли бы сделать подобные советы, указав на то, что у них не будет власти. С обыденной точки зрения это верно, но при более тонком подходе все оказывается не совсем так. Технологическое общество покоится на знании, на научном образовании и рациональном мышлении в большей мере, чем любое из предшествовавших ему. Хотя рядовой профессионал — это не подлинный ученый, а всего лишь технарь, развитие научных идей зависит от развития системы рационального мышления и разума в целом. Развитие техники основывается на развитии научной теории; это означает, что прогресс в экономике и политике в отдаленной перспективе покоится на прогрессе в области культуры. Представители культуры непосредственно властью не обладают, однако, поскольку прогресс общества зависит от их вклада, к их голосу будет всерьез прислушиваться новый класс людей, получивших образование в колледже (учителя, технические специалисты, программисты, сотрудники лабораторий, исследователи и специалисты иных профилей), взаимодействие которых жизненно необходимо для функционирования социальной системы.

Что касается состава советов, то в них должны быть представлены не только разнообразные оттенки политических, религиозных и философских убеждений, но также и всевозможные сферы деятельности. Среди них должны быть ученые-естествоиспытатели и обществоведы, люди, занятые в правительственной сфере, в сфере бизнеса и науки управления, философы, теологи, художники. Но самый главный принцип — это честность и образованность их членов, что перекрывает по значению хорошо сбалансированный состав. Вряд ли нужно добавлять, что членами этих советов должны быть люди, по-настоящему пекущиеся об общем благе и поэтому готовые тратить свое время и энергию на работу в советах.

Не вижу ничего противоестественного в том, чтобы допустить, что моральный и интеллектуальный вес таких групп окажет заметное влияние на мышление американцев и благодаря новизне своего подхода привлечет к себе значительное внимание.

Как избирались бы члены совета? Совершенно очевидно, что их выбирали бы не так, как кандидатов от политических партий. Но и никакой высокопоставленный деятель не имел бы возможности их назначить, ибо это дало бы одному человеку чрезмерную власть. Впрочем, формирование Национального совета и местных советов представляется трудным только тому, кто бьется в тисках старой альтернативы: или свободные выборы, или назначение сверху. Если избавиться от этой альтернативы и подключить воображение, то обнаружится, что есть вполне осуществимые методы, хотя и не столь отточенные, как традиционные. Существует целый ряд людей, известных своей честностью и своими достижениями, и группе, скажем, человек в десять не составило бы особого труда договориться насчет имен 40—50 человек, которых следует пригласить, опросив тех, кто сочетает в себе мудрость и рассудительность, кого бы они предпочли. Естественно, что 40 или 50 человек, к которым обратились бы, сами указали бы на тех, кто среди предложенных кандидатур неприемлем для них и кого они могли бы предложить взамен. В результате этой процедуры можно было бы получить Национальный совет, который удовлетворял бы, правда, не всех, но который в основном представлял бы совесть Америки. Способ формирования такого совета небюрократичен, ориентирован на личность, конкретен, и именно поэтому он эффективнее традиционных методов. Тем же путем можно было бы формировать региональные и местные советы, не исключая помощи со стороны Национального совета.

Конечно, советы не удовлетворят такие упомянутые раньше потребности, как потребность индивида в активном труде совместно с другими, в совместных беседах, планах и действиях, потребность делать что-то такое, что по своему значению превосходит ежедневное «делание денег». Чтобы установить менее отчужденные отношения, чем это принято в большинстве случаев по отношению к другим людям, жертвовать чем-то, внедрять в практику повседневной жизни нормы и ценности, быть открытым, «уязвимым» и изобретательным, полагаться на собственные суждения и решения, необходимо создать социальную группу нового типа.

Я предлагаю осуществлять этот вид совместной деятельности и реализации общего интереса на двух уровнях: в больших группах от 100 до 300¹ членов, образующих клубы, и в группах гораздо меньше — около 25 членов, следующих тому же самому принципу, но более напряженно и всепоглощенно.

1 Цифра эта произвольна; важно, чтобы размер клуба обеспечивал осуществление им своих функций. Можно также подумать о возможности создать в клубе несколько отделений.

По возможности клубы следовало бы делать смешанными по возрасту и социальной принадлежности, однако лишь опыт в состоянии показать, до какой степени практические соображения способны затруднить подобное смешение; не исключено, что клубам пришлось бы стать относительно однородными, но этот недостаток можно было бы восполнить, устроив дело так, чтобы клубы с очень различающимся составом участников могли регулярно встречаться вместе для обмена взглядами и личного контакта. Клубам следовало бы иметь постоянное место встреч. Им могло бы стать складское помещение или подвал, которые нетрудно найти даже в беднейших кварталах, дли же школа, церковь, любое другое здание, которое можно было бы арендовать на собранные членские взносы. Собрания можно было бы проводить раз в неделю, и они должны стать встречами для обмена информацией, для дискуссий и выработки планов по распространению идей данного движения. Всем членам следовало бы заниматься соответствующей практической работой, такой, как участие в политических кампаниях, организация дискуссионных групп среди соседей и друзей, вовлечение политических лидеров в публичные дебаты, проблемно ориентированное наблюдение за выполнением общественных функций и за общинной собственностью, забота о людях — стариках, детях и попавших в беду, — но не бюрократическими методами, а проявляя к ним участие и поощряя их. (Я располагаю огромным количеством примеров того, как множество людей без специальной подготовки, благодаря своему таланту и мастерству, работают с другими и для других так же хорошо или даже лучше, чем специалисты. В качестве одного из примеров я упомяну программу мэра Джона Линдсея по реабилитации наркоманов в Нью-Йорке. В соответствии с его программой особо одаренные люди — а вовсе не персонал, состоящий из профессионалов, — и упомянутые наркоманы добились значительных успехов в наиболее важном деле — в проведении воспитательно-терапевтических мер.) Группы вели бы собственную культурную жизнь: имеется в виду демонстрация кинофильмов, обсуждение книг и идей, танцы, музыка, изобразительное искусство — и все это активно, а не потребительски.

Особенно важно, чтобы клубы постарались выработать свой собственный стиль, отличный от стиля традиционных политических и культурных клубов. Обсуждения следовало бы вести таким образом, чтобы вопросы прояснялись, а не затуманивались фразеологией и идеологией. В каждом клубе должно быть достаточное количество людей, знающих о наличии языковых ловушек, наблюдающих за тем, чтобы с помощью языка смысл не затемнялся и не идеологизировался, и способных научить других мыслить и рассуждать реалистично. Есть надежда на то, что с помощью такого способа самовыражения вероятность случайного непонимания и сопровождающего его настроя типа «нападение—защита» значительно уменьшится и что люди научатся концентрироваться скорее на значении того, о чем они говорят, нежели на собственном ego, пытаясь отстаивать свое мнение так, как будто это флаг, который приходится защищать. Не исключено, что личные контакты за пределами подобных обсуждений будут развиваться в нечто более серьезное, чем это бывает обычно между группами, а возможно, выльются в то, что принято называть личной дружбой.

Нет нужды говорить о том, что организация подобных клубов должна быть свободна от бюрократических процедур. В каждом из них надо иметь председателя и секретаря и заменять ежегодно этих ответственных лиц другими из числа членов клуба. Видимо, было бы полезно, чтобы раз в полгода или в год представители всех клубов — скажем, по одному от каждого — встречались на региональном и общенациональном уровне, с тем чтобы обменяться опытом и показать остальному населению ценность и плодотворность организации такого типа.

Возможно, они объединятся в свободную информационную организацию, которая помогала бы устанавливать контакт между клубами, отвечала бы на просьбы дать совет или оказать помощь, организовывала бы общие собрания и представляла бы клубы общественности. Но каждому клубу следовало бы сохранить полную автономию и остаться совершенно свободным от вмешательства и контроля сверху. В силу своей автономности клубы отличались бы друг от друга весьма значительно, и каждый человек мог бы выбрать клуб, дух и программа которого в наибольшей степени подходят ему. Что же касается создания подобных клубов, то единственно возможный путь для этого — спонтанное действие. Один или два человека, всерьез заинтересованные в создании клуба, могли бы пригласить еще человек пять—десять, и из этого ядра могла бы образоваться большая группа от 100 до 300 человек.

Стоит поставить вопрос о том, почему клубам не следует быть частью политической партии, вроде, например, Таммани Холла внутри Демократической партии. Это было бы ошибкой главным образом по двум причинам. Первая и наиболее очевидная состоит в том, что ни одна из существующих партий не выражает философию и установку, подобные тем, что лягут в основу деятельности клубов и будут проводиться в них. В обеих партиях (и даже в третьей партии) нашлись бы члены и сочувствующие, кто разделяет цели клубов, хотя они и различались бы по партийной принадлежности. Если бы клубы объединялись по политическим мотивам, это означало бы утрату для них многих людей, либо принадлежащих к другой партии, либо не сочувствующих политическим партиям вообще.

Вторая причина вытекает из самой природы движения и клубов. Их функция заключалась бы не просто в том, чтобы влиять на политическое действие, а в том, чтобы создать новую установку, преобразовать людей, представить многочисленным группам новые идеи как бы во плоти и таким образом оказать на других людей более эффективное воздействие, чем это возможно с помощью политических представлений. Новое движение было бы культурным движением, имеющим целью преобразование человека и всей нашей культуры; оно занималось бы социально-экономическими и политическими вопросами, а также межличностными отношениями, искусством, языком, образом жизни, ценностями. Имеется в виду, что клубы стали бы культурными, общественными и персоналистскими центрами и, следовательно, пошли бы гораздо дальше того, чего мог бы домогаться политический клуб; они побуждали бы людей быть более преданными или, по крайней мере, по-иному преданными, чем это делают политические клубы.

При всем своем основательном отличии от политических организаций, клубы ни в коем случае не стали бы чуждаться политики. Наоборот, они занимались бы прояснением и серьезным обсуждением политических проблем, они пытались бы указывать реальные проблемы и разоблачать обманчивую риторику; их члены постарались бы воздействовать на политические группы, если они к таковым принадлежат, и поощрять новый дух в политике.

Вполне вероятно, что ряд клубов возникнет на базе уже существующих групп, таких, как некоторые религиозные, политические и профессиональные, и что первые клубы будут главным образом состоять из членов таких групп или же что их члены составят ядро, которое постарается привлечь в свою организацию людей со стороны.

Думаю, что подобные клубы способны составить основу массового движения. Они стали бы прибежищем для тех, кто подлинно заинтересован в целях движения и хочет содействовать ему, но кто не связал себя с ним столь полно и основательно, как, должно быть, это характерно для небольшого числа людей.

Для меньшинства, более основательно связавшего себя с данным движением, представляется желательной и необходимой иная форма совместной жизни и действия, которую за неимением лучшего слова предлагаю назвать группами.

Любая попытка расшифровать, что представляют собой новые формы жизни и групповой деятельности в том виде, как они будут проходить в группах, обречена на провал. До некоторой степени это верно даже при описании клубов. Но когда мы говорим о группах, пытающихся выработать новый образ жизни, новое сознание, новый язык более решительно, чем клубы, правильных названий наверняка не подберешь из-за новизны и своеобразия жизни в группах. Легче, конечно, сказать, на что группы походить не будут. В последние годы появилось большое количество видов групповой деятельности, начиная от групповой терапии по отношению к «контактным» группам и кончая разного рода группами хиппи. Рассмотренные мною группы совершенно отличаются от всех них. Членами групп стали бы те, кто разделяет новую философию, философию любви к жизни, ее проявления в человеческих отношениях, в политике, в искусстве, в общественных организациях. Для них было бы характерно то, что ни одна из сфер человеческой деятельности не будет обособляться от другой, и каждый аспект обретет свое значение через соотношение со всеми прочими.

Группы отличались бы от клубов в том смысле, что каждый из их членов будет готов принести большие жертвы, а также более основательно изменить свою личную жизнь в соответствии с общими принципами движения. Они должны стать для каждого участника настоящим домом — домом, где он находит поддержку в получении знаний и межличностного участия и в то же время где у него есть шанс внести что-то от себя. Их целью было бы движение к преобразованию отчужденной личности в активного участника. Естественно, группы относились бы критически к тому образу жизни, который предлагает отчужденное общество, но они постарались бы найти оптимальный вариант неотчужденной личности, а не просто успокоить постоянное возмущение, подменяющее собой подлинную жизнь.

Группы распространяли бы новый образ жизни, лишенный сентиментальности, реалистичный, честный, смелый и активный. Надо подчеркнуть, что реалистичная несентиментальность— если хотите, граничащая с цинизмом, — нуждается в том, чтобы ее сопровождали глубокая вера и надежда. Обычно между ними нет связи. Люди верящие и надеющиеся зачастую оторваны от реальности, реалистам же не хватает веры и надежды. Выход из нынешнего положения мы найдем только тогда, когда вновь сольются воедино реализм и вера, как это было у некоторых великих учителей человечества.

Члены группы стали бы говорить на новом языке — на английском, разумеется, но на таком английском, который выражает мысли, а не скрывает их, на языке человека, ставшего субъектом собственной деятельности, а не отчужденного хозяина вещей, которыми он управляет по принципу «иметь» или «использовать». Способ потребления у них изменился бы, и не в том дело, чтобы оно сводилось к минимуму; просто потребление стало бы осмысленным и служило бы жизненным потребностям, а не потребностям производителей. Они попытались бы достичь личностных изменений. Став ранимыми, активными, они практиковали бы размышления, медитацию; искусство быть спокойным, невозбужденным, неалчным; чтобы осмыслить мир вокруг себя, они постарались бы понять свои внутренние побудительные силы. Они постарались бы превзойти свое ego и «открыться» миру. Они попытались бы полагаться на собственные мысли и чувства, делать самостоятельные заключения и использовать открывающиеся перед ними возможности. Они стремились бы достичь оптимума свободы, то есть подлинной независимости, и отказаться от поклонения идолам любого рода и от фиксации на них. Они преодолели бы кровосмесительные связи с прошлым, из которого они вышли, с семьей и землей и на их место поставили бы озабоченность, исполненную любви и критического духа. У них развилось бы подлинное бесстрашие, которое способна дать только глубокая укорененность в себе, убежденность и полная взаимосвязь с миром.

Само собой разумеется, что у групп были бы собственные планы, над выполнением которых они старательно работали бы, и собственная культурная жизнь; что они занимались бы самообразованием в тех областях знания, в которых наша официальная система образования полностью провалилась; отношения между членами превратились бы в глубокие контакты, при которых люди позволяют себе представать перед другими без доспехов и притворства, «видеть», «чувствовать», «читать» в душе друг друга без любопытства и навязчивости.

Не буду говорить о разнообразных путях достижения этих целей. Кто серьезно относится к ним, найдет их сам. Для тех же, кто относится к ним по-иному, все, что бы я дальше ни сказал, останется всего лишь словами, ведущими к заблуждениям и неправильному пониманию.

Я не знаю, наберется ли достаточное количество людей, стремящихся к новому образу жизни, и притом достаточно сильных и серьезных, чтобы создать такие группы. Хотя в одном я уверен: если бы подобные группы существовали, они оказывали бы заметное влияние на сограждан, потому что они демонстрировали бы силу и радость людей, имеющих глубокие убеждения, но без фанатизма, любящих без сентиментальности, изобретательных без отрыва от реальности, бесстрашных, но не склонных недооценивать жизнь, дисциплинированных без покорности.

Исторически все значительные движения начинали свою жизнь в малых группах. Неважно, о ком мы говорим: о ранних христианах, квакерах или масонах. Я имею в виду то, что группы, бескомпромиссно выражающие идею во всей ее чистоте, выполняют в истории функцию рассадников идей. Они поддерживают жизнь идеи безотносительно к тому, получила ли она распространение среди большинства. Если идея больше не воплощается в жизнь, пусть даже в малой группе, ей действительно грозит вымирание.

При всей своей автономности группы были бы связаны с клубами широкими общественными связями, облегчающими общение между группами и в случае необходимости оказывающими им содействие в работе. В идеале группы состояли бы из людей различного возраста, образования, общественного положения и, конечно, цвета кожи.

Существенно важно, чтобы в основании группы лежала не особая формулировка понятий, с которыми человек вынужден согласиться, чтобы вступить в нее. Имеет значение практика жизни, общая установка, цель, а не специфическая умозрительная схема. Все это не означает, будто группы останутся неопределившимися, не будут обсуждать понятия или спорить о них. Речь о том, что их объединяет установка и действие каждого члена, а не предписанный ему умозрительный лозунг. Конечно, группе следовало бы иметь общую цель, которая уже выражена как общая цель движения. Но по методам они вполне могут значительно отличаться друг от друга. Можно вообразить себе, что одна группа выступает в поддержку актов гражданского неповиновения, а другая — не поддерживает их. Тогда каждый человек имел бы возможность присоединиться именно к той группе, установка которой наиболее близка к его собственной, и при этом стать частью более широкого движения, которое в состоянии позволить себе столь заметный разброс мнений, как между поддержкой гражданского неповиновения и ее противоположностью.

Что касается вопроса об отношениях между «Голосом совести Америки», клубами и группами, я бы предложил, чтобы они не носили формально-бюрократического характера, за исключением, пожалуй, того, чтобы клубы и группы могли черпать информацию из источников, представленных единым информационным бюро и/или изданием, обслуживающим и клубы, и группы. Не исключено также, чтобы отдельные члены групп выбирали работу в клубах в качестве личного плана деятельности.

Приведенный здесь целостный обзор движения представляет собой лишь предварительное предложение того, с чего начать. В ходе обсуждения этих предложений, наверное, появятся и лучшие. В самом деле, уже существует большое количество добровольных, целевых общественных групп, на опыте которых многому можно научиться. Во всех слоях населения, начиная со студенческих общин и кончая фермерскими объединениями типа Национальной организации фермеров, наблюдается все возрастающая тенденция к проявлению индивидуальной инициативы в деятельности групп. Существуют целевые сельскохозяйственные общины, многие из которых успешно функционируют как в экономическом, так и в человеческом плане; в городах тоже встречается множество форм общинного проживания. Спонтанное образование целевых групп действительно имеет глубокие корни в американской традиции. Нет недостатка в примерах и сведениях, способных помочь в созидании подобного движения.

Движение задумано как важный элемент преобразования общества, который позволил бы индивиду найти пути непосредственного участия и действия и дал бы ему ответ на вопрос: что я могу сделать? Это позволило бы индивиду выйти из хронической изоляции.

Мы находимся в эпицентре кризиса современного человека. У нас в запасе не так много времени. Если мы не начнем сейчас, может оказаться слишком поздно. Но надежда есть, потому что существует реальная возможность того, что человеку под силу заново утвердить себя и сделать технологическое общество гуманным. «Не от нас зависит, выполним ли мы свою задачу, но мы не имеем права уклоняться от ее решения»¹.

1. МАНИФЕСТ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ
«Жизнь со смыслом, или Куда я зову».

2. К чёрту цивилизацию!
Призвание России — демонтаж «си$темы»!

3. «Mein Kopf. Мысли со смыслом!»
Дневник живого мыслителя.

4. Сверхновый Мировой Порядок,
или Рубизнес для Гениев из России

Добрые, интересные и полезные рассылки на Subscribe.ru
Подписывайтесь — и к вам будут приходить добрые мысли!

Марсель из Казани. «Истина освободит вас» (www.MARSEXX.ru).
«Mein Kopf, или Мысли со смыслом!». Дневник живого мыслителя. Всё ещё живого... Предупреждение: искренность мысли зашкаливает!
«Русский Христос (Спаситель) и Учитель — Лев Толстой». Поддержка на Истинном Пути Жизни, увещевание и обличение от Льва Толстого на каждый день.
«Рубизнес для Гениев из России, или Сверхновый Мировой Порядок». Как, кому и где жить хорошо, а также правильные ответы на русские вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?», и на самый общечеловеческий вопрос: «В чём смысл жизни?»

copyright: везде и всегда свободно используйте эти тексты по совести!
(с) 2003 — 2999 by MarsExX
www.marsexx.ru
e-mail: marsexxхyandex.ru

МАНИФЕСТ ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ «Жизнь со смыслом, или Куда я зову»
Бизнесмен, бросай бизнес!	Работник, бросай работу!	Студент, бросай учёбу!	Безработный, бросай поиски!	Философ, бросай думать!

Новости	Mein Kopf	Из книг	Люби всех людей!!!	СверхНМП	«Си$тема»	Рубизнес
Человек, бросай есть мясо, рыбу и яйца!
Сверхновый Мировой Порядок из России К чёрту деньги! К чёрту цивилизацию! «Жизнь со смыслом, или Куда я зову» Грандиозная ложь психологов: ЗАВИСИМОСТИ! Наша жизнь — чепуха! Рубизнес-1 Рубизнес Светлой памяти Иисуса Христа Развитие vs. сохранение О книгах Вл. Мегре Мы живые Демонтаж "си$темы" Чересчур человеческое Болтовня Достаточное Условия Бедность Города Решение проблем Эффективность Богатство Прибыль Война Деньги Паразитизм Сегодня Будущее Что делать Бизнес, Гении, Россия Почему Зачем