Трубников Н. Н.

Пеленке и Вове Мудрагеям

ДЕНЬ НИКОЛАЯ ЧРЕВОУГОДНИКА

Deus nobis haec otia fecit

— Нелечка! Ты мне сливок с молока не пожертвуешь? Есть идея кулинарная... Нет, это я пока не скажу какая, но только хорошая.

Хорошая идея увлекает Вову. Он вылезает из палатки. В своих отпускных безобразно вытянувшихся в ширину лыжных шароварах («электрик», Москвашвей) он похож на миниатюрного, слегла осовремененного (чуть заросшая модная бородка) Тараса Бульбу.

— Костер разводить? Что делать? Сковородку помыть?

— Разводи, Вова. Нет, большую не нужно. Маленькой хватит. А котелок можно большой. И вот еще что: достань луковки три-четыре покрупнее. И чеснок. Четыре головочки, но только маленькие. Лук я сейчас почищу и порежу, а чеснок не надо. Нужно, посмотри, просто верхнюю шкурку пальцами обшелушить и корешочки отрезать. Вот так. Так и пойдет... Жалко, петрушки нет. И порея... Не помешало бы что-нибудь такое. Для запаху. Хотя бы по штучке...

— Раньше надо было думать. Все можно взять. Но только заранее обо всем надо думать, а не теперь...

— Ладно, Вова. Всего с собой никогда не взять. Обойдемся. Чесночок (это Вове на ухо, шепотом) на закусь пойдет. Ну и для подливочки, конечно.

— Чего еще надо? Чайник рано ставить?

Вова полон хозяйственных забот. И дело не только в нашептанной мысли о закусе. Он во время наших поездок всегда озабочен и деятелен сверх всякой меры. Его вечно что-нибудь беспокоит. Поезд и вагон, билеты и места, питание и ночлег — в общем, все, чем только можно обеспокоиться. Он озабочен даже здесь, на берегу, когда все уже налажено, когда можно просто отдыхать и ни о чем не думать. Бог знает откуда он притаскивает сухие древесные стволы, чтобы не было перебоев с топливом. Он покупает в магазине четыре бутылки подсолнечного масла и снова волнуется, кода мы начинаем расходовать еще только вторую. Хлеба он покупает столько, что нам приходится большей частью есть безнадежно черствый.

Ловим рыбу в основном мы с Женей. Но улов — дело не очень надежное, а Вова хотел бы, чтобы у нас всего было вдоволь, чтобы все было «о'кей». Нет, вы, ради бога, не подумайте плохого, Вова совсем не педант и не зануда, боже сохрани. Он скорее бесшабашный по своей сущности человек. Но во время наших совместных поездок он, ко всему, почему-то становится еще бесшабашно озабоченным человеком. Бесшабашно-озабоченная личность — так следовало бы определить Бовин отпускной психический тип.

Вы только представьте себе. Он хочет, чтобы у нас было все. И он почему-то уверен, что именно с него, с Вовы, спросится, если вдруг в чем-нибудь обнаружится недостаток. Чудак ведь, правда?

Нет, вообще-то он, конечно, молодец. Да только плюнул бы он на всю эту ерунду. Ну нет и нет. И черт с ним, что нет. Наплевать. Перебьемся. Ну, недоедим сегодня, так переедим завтра. Какая разница? Билетов нет на поезд? Так на другой будут. В конце концов с пересадкой или завтра уедем... Брал бы пример с Жени. Как Будда Гаутама — всегда спокоен. А если чем-нибудь недоволен, так уйдет часа на два в лес, а потом умиротворенный возвращается с грудой опенков или чернушек или с хитрым березовым наростом. А если не можешь как Женя, то бери пример с Нели. Научись властвовать собой, всегда приветливо улыбаться, даже если чем-нибудь недоволен, даже когда кошечки на душе скребутся.

— Ну да, властвовать! Чего-нибудь недостанет, так «Вова, мало», да «надо было», да «о чем ты думал», да тушенки, да кофе растворимого! А где я вам здесь возьму? Вы не поймаете, так у вас фазы Луны будут виноваты. Или ветер не тот. Или знаки Зодиака. А я из рюкзака не вытащу, так вы из меня фазы Луны делать будете, с зодиаками впридачу.

— Да брось ты, Вова! Ничего мы из тебя не делаем. Что скокаем, то и слопаем. С голоду не помрем...

— Мы-то не помрем, а собачка будет голодная. Она ваши опенки с шампиньенками есть не станет.

Вот так. Так он и рассуждает. В общем, Вова, он и есть Вова. Но мы его любим, как говорится, не только за это.

— Что еще надо? Перец? Лаврушка? Солить сам будешь?

Подходит розовый после прохладного осеннего купанья Женя.

— Привет! Как половил? Молодец! А я поленился. Я слышал утром, как ты выкашливался, да что-то мне показалось пасмурно.

— Чего это вы затеяли? Опять экспериментируете? Добро только переводите... Как те макароны по-португальски...

— Не слушайте его! Ничего он не понимает!

Это Нелечка вступается за нас. Она верит в наши кулинарные способности... Чуть-чуть небескорыстно, конечно. Ведь технологический кулинарный процесс, как и ответственность за результаты, ложится в данном случае не на ее плечи, а на мои и Бовины, ибо я «шеф-повар», а Вова — главный мой ассистент, Тут, надо сказать , Нелечке повезло. От обычных домашних забот она частично освобождена. За молочком сходить, посуду помыть — это все, конечно, ей приходится. Но священнодействовать по приготовлению на костре пищи — это главным образом мы. Все трое. Вова тоже парень хозяйственный. Вон он как научился жарить подлещиков и плотву «на шкаре», по рецептам купринских «листригонов». Женя тоже не без способностей. Варить он, конечно, ничего не станет, а вот грибов набрать да поджарить или посолить горячим способом, чтобы назавтра готовы были, так это по его части. Тут он — признанный авторитет.

Но главный спец — это, конечно, я, без всякого хвастовства. Вова — главный ассистент. Остальные — грибы или картошку чистят.

Будда-то — хитрец. Он пожалуйста, он что хотите сварит, но только они «привыкли в пищу сахар добавлять, так если вы не против, то...» Ну и так далее. Да кто же после этого его к котелку допустит? Нелечка, та бесхитростно улыбнется: «Не умею такую кашу вкусную варить». Как после этого отказаться? Но ей приходится — вкусно, не вкусно — похваливать. А тот, хитрец, сохранил за собой право на критику.

— Я после тех макарон три дня есть не мог. Я думал, что у меня заворот кишок будет... Это же надо, такую гадость придумать!

— Так, Владимир Иваныч. На всякие посторонние замечания, к делу не относящиеся, внимания не обращаем. Наплевать и забыть. Маневр такой: рыбу режем и укладываем в котелок. На дно немного масла. Сливочного нет, так ложку подсолнечного. Теперь смотри: головы и хвосты долой. Эту мелочь тоже. Это пойдет для Чарли ...

— Ты что, одурел? Для Чарли! Головки я тоже люблю.

— Нет, Вовик. Нам тут и так обожраться, а ему отсюда не перепадет — перец... Значит, так: головки, хвосты, подлещика — Чарли. Ты это ему потушишь потом как следует в масле, часа полтора, чтобы косточки отмякли. Щуренка жарим. Еды в нем — две беды, но закусочка — о'кей! Все это в котелок. Посолил? Так. Поплотнее. Один в другой. Перцу тоже жалеть не надо. Лаврушек пару. Лук распределяем равномерно, а чесночок сюда, в серединку... Ах, зелени нет! Нельзя без зелени...

— Теперь молоко. Снимаем сверху, чтобы не взболтать, и все заливаем. Сметанки-то бы лучше... Кислоты, что ли, брать с собой какой-нибудь? Лимонной хотя бы... Ты в магазине не видел, там случайно никакого сухого нет? Белого, вроде рислинга или фетяски?

— Сухого? А красненького плодово-вигодного не хочешь? За два рубля банка — консервная? «Фетяски»! А «Либфрауенмильх» не потребуется?

— Нет так нет, и говорить нечего. Перебьемся... А насчет «Либфрауен», это — мысль. Если «каине мильх», конечно, и перевести адъектив в форму субстантива... Ты позаботься при случае. Спрос будет. Это я тебе гарантирую.

— А теперь смотри. Как закипит, надо заметить время и держать на самом слабом огне, чтобы едва булькало, под крышкой. И доходило... Ровно пятьдесят девять минут, пятьдесят девять и девять десятых секунды. Ни в коем случае не меньше, но и не больше, потому что за оставшуюся одну десятую секунды нужно снять котелок с огня и подать на стол.

— Вы что, с ума сошли? Целый час! Свежую рыбу можно за десять минут приготовить.

— Можно, Женя, но не нужно...

— Можьжно, — перебивает он меня, — но не нужьжно, ибо не фь этим сатача, как говорил Борька Драгун.

— Вот именно. Не фь этим сатача. А пока можно съесть по прянику и выпить молока.

— Нет пряников, — угрюмо отзывается Вова, — Чарли, поганец, утром все слопал. Пока я из палатки выбрался, он уже бумагу долизал. Я даже поддал ему сгоряча.

— Чарли! Бедная псина!.. Это я виноват. Я утром достал себе пряничек, а он подглядел и дорогу запомнил.

— Вы слышали? Это, оказывается, они вместе слопали. А бедной собачке досталось.

— И правильно сделали, что слопали. Мы и так целый день из-за стола не вылезаем.

Это опять Нелечка. Она должна сгладить все шероховатости. В этом заключается ее миссия. Ну, и характер, наверно, и такт... У нее тоже, как и у Вовы, своя, добровольно взятая на себя обуза. Она должна подметить и подавить все противоречия в самом первом их зародыше, согласовать все интересы, чтобы все были довольны, чтобы, упаси бог, кто-нибудь на кого-нибудь не обиделся.

Но это только на берегу. В лодке и с удочкой в руках она совсем другая. Откуда что, как говорится, берется? В лодке в ней обнаруживается борец и соревнователь. Она еще переживает медовый месяц своей рыболовной страсти. Червяка наживить еще не решается, но дух соперничества, спортивный азарт, раз пробудившись, уже не засыпает в ней. Вы бы ее видели, когда она выловит что-нибудь более стоящее, чем у нас с Женей. Ее торжество не знает предела. Тут уж она никому ни полграмма, ни полсантиметра не уступит. И надо сказать, ей неплохо везет. Удача навещает ее не реже, чем нас. С поправкой, конечно, на некоторый наш опыт.

На Белом море она даже выловила рекордную для нашей компании камбалу.

Молодец, Нелечка! Правильно! Так и надо.

Пока доходит понемногу рыба, мы выпиваем молока. Я достаю из кармана телогрейки единственный уцелевший пряник. Почему-то он слегка изменил форму и цвет. Может быть, поэтому от него все отказываются. Даже Чарли не проявляет никакого интереса. Можно подумать, что он просто не понимает, что это такое и можно ли вообще это есть. Ну что же, обдую его немножко и съем сам. Не пропадать же добру.

Понемногу расстилается в тени клеенка (солнце уже начинает припекать, даром что осень), появляются миски, ложки, хлеб и все прочее. Вова бдительно следит за огнем и время от времени озабоченно лезет в палатку, в кладовку под тентом, что-то передает Неле, и наш «стол» обрастает не только необходимым, но и изобильным.

— Сколько там?

— Двенадцать минут.

— Двенадцать какого?

— Не какого, а «без чего». Половина одиннадцатого.

— Давай-ка, Вовик, чеснок вытащим. Пусть остынет немного... Как там у нас? Есть еще чего-нибудь покапать? Толика алкоголика?

— А как ты думал? Ты думал, что я так уж вам весь и выложусь? Не позабочусь о завтрашнем дне?

— О сегодняшнем, ты хочешь сказать?

— С утра? Может быть, на вечер побережете?

— Такой лещ, Нелечка. Другого такого, может быть, не будет.

— «С утра!» Обед скоро! — это Вова закрепляет обозначенную позицию. И беречь нечего, — он переходит в открытое наступление. — Все равно в магазин надо. Хлеб кончается. И масло тоже.

— Никаких магазинов! Сегодня за грибами пойдем.

— Надоели мне ваши грибы.

— Кстати, как там у тебя, Евгений Петрович? Не просолились еще? Ты не пробовал?

— Можно достать. Еще не совсем, но есть можно.

— А там, под кустами, слева от колышков, ты знаешь, щука хорошая шлепает. Можно бы половить. Со спиннингом или дорожкой.

— Удилище попробовал? Как оно?

— Вполне. Даже сверх ожидания.

— Щуку на дорожку взял? —Угу.

— Хорошо, говоришь, шлепала?

— Ладно, Вова, — это Нелечка включается в нашу специальную тему. — Ты пойдешь в магазин. Коля, наверно, после еды отдыхать будет. А мы поедем ловить. Женя со мной поедет.

— Ты мне будешь крючки наживлять.

— На спиннинг или на дорожку — наживлять?

— Ну, какая разница? Наживлять? Не наживлять? А

если я ее поймаю, что я с ней буду делать?

— Поедем. Буду наживлять. Только это лучше к вечеру. Сейчас бесполезно. Днем можно и за грибами успеть, и в магазин.

— Лещ на опарыша клевал?

— Да. Не берет червяка. За все время так ни разу и не взял.

— Ой, не говорите! Не могу видеть, как вы с ним возитесь! Не представляю, как можно взять его в руки.

— Это так кажется. С непривычки. Я раньше тоже так думал. Но если ты приглядишься к нему как следует, ты узнаешь, что это очень любопытные существа.

— Я говорил как-то с покойным тестем. Он был хирург с пятидесятилетним стажем. Работал в полевых госпиталях еще в первую мировую войну. Я прочитал тогда где-то, что эти черви (те же опарыши) заводятся в ранах. Иногда даже под повязками. И спросил, правда ли это. Так он ответил, что да, такие случаи бывают с тяжелых полевых условиях. При недостатке доброкачественной медицинской помощи, когда раненых почему-либо не удается правильно обработать и транспортировать в стационарные госпитали. Он сказал, что все это верно, про червей, но только не совсем верно. Заводиться-то они заводятся. Но только не такие уж они страшные. Когда они заводятся в ранах, они никогда не едят живую, здоровую ткань — только разложившуюся, и, очищая рану от гноя, они способствуют образованию на здоровой ткани тончайшей пленочки, с которой, собственно, и начинается заживление раны. Черви никогда не повреждают эту пленку, только очищают ее и дают ей подсохнуть.

— Раньше, рассказывал он, в хирургии широко практиковался способ так называемого «иссечения раны». Ножом вырезалась вся зараженная и омертвевшая ткань. Но это — грубый, болезненный, кровопролитный способ. Приходится резать по живому, усугубляя разрушения, причиненные раной. Черви же проделывают эту операцию куда чище и безболезненнее. И если бы их еще как-нибудь антисептировать, то лучшего способа очистки ран, наверно, просто не существовало бы. Им, говорил он, приходилось иногда прибегать к этому способу, когда другие были почему-либо невозможны. Он, этот способ, является ужасным скорее для нашего воображения, чем с точки зрения пользы дела. Просто нам трудно преодолеть барьер отвращения к этим существам, как им, врачам, иногда бывает трудно преодолеть веру во всемогущество химии или скальпеля и недоверие к природе, в которой все устроено не так-то уж глупо.

— В будущем, когда мы позабудем о деревенских выгребных ямах, наше отношение к этим существам изменится. Я тоже сейчас отношусь к ним иначе, чем прежде. И ты, если приглядишься к ним, изменишь к ним свое отношение.

— Ладно, мужики. Пора. Давайте начинать. Под чесночок и под грибочки пока. Действуй, Владимир Иваныч!

— А как им закусывать?

— Очень просто. Как маринованным. Берешь в рот и жуешь. А шкурку выплевываешь в костер, поближе к чайнику. Или к сковородке. В нее легче попасть.

— Ну, за успехи! За хороший улов!

— За нас, ребята! Будем! Трам-трам!

Мензурочки у нас полиэтиленовые из аптеки, с делениями для лекарства — четыре копейки штучка. Мы берем с собой их. Они легкие, не бьются, хороши по емкости и компактно укладываются одна в другую. Но они не звенят, и нам приходится изображать веселый перезвон бокалов.

— Трам-трам!

— Как чесночок? Грибки — что надо. Только я бы покрепче посолил.

— Они еще наберут, погоди. Еще трех дней нет.

— А теперь можно бы за щуренка. Попался бедняга. Я его не ловил. Это он сам зацепился. Жадность его подвела... Мог бы еще поплавать. Жалко... Молодой еще... Жалко молодых... Жизнь, доложу я вам, жестокая штука. Непременно кто-то кого-то должен есть. Или ты его, или он тебя.

— Не прибедняйся, сирота. Тебя-то он не заглотает.

— Это верно. Меня он уже не заглотает... А червяка кто глотает? А червячок? Он маленький, но он тоже глотать умеет... И глодать тоже... Ладно, будем! Трам-трам.

— Ну, погоревали-поплакали, и хватит. Время. Давайте миски. Кто мне поассистирует? Вовик?.. Нюхните сначала. Как? Съедобно?

— Ох! Лучше не спрашивай. Сама нежность. Тает во рту... Только горячо очень.

— Ну, обжоры! Вы что, все это хотите съесть?

— А ты — не хочешь?

— Нет, я ничего. Только я предлагаю налить сначала. Ради праздника.

— Чего это ты еще вздумал? Какой это у тебя праздник?

— Ничего не вздумал. И не у меня, а у нас — день Николая Чревоугодника.

— Вова, мне недолей. Только одну, одну капельку.

— Владимир Иваныч! Разве ты не слышал? Тебя просили недолить. Но только одну, одну капельку. А ты сколько недолил?.. Вот теперь более или менее правильно. Ну, давайте! Трам-трам!

— Трам-трам!

* * *

А теперь зима. Ночь. Тихо стучат часы. Отстукивают свои секунды. Стонет от ветра приоткрытая форточка. Кружится за окном темная ледяная муть. Только чье-то одинокое окошко неясно светится вдали. Кто-то спит. Заболел или засиделся за книгой. Или со старым другом заговорился о бывалом и небывалом... Может быть, приехал издалека? Или уезжает далеко? Кто знает...

Но кто бы он ни был, пусть ему будет хорошо. Пусть у него ничего не болит. Если у него горе, пусть оно будет ненадолго. И пусть радость, если она покинула его, поскорее вернется опять. Я желаю ему добра. И здоровья. И удачи. И хороших друзей...

А может быть, там такой же любитель-рыболов? Разложил по столу крючки и блесны, поводки и поплавки. Тогда я его понимаю. Он мечтает о лете, о тепле, об открытой воде, о том, как он сойдет с поезда, как вдали достучат колеса и зашелестит листва пристанционной посадки, как где-то неподалеку закукует кукушка...

Я тоже раскрываю заветный ящик. Провожу рукой по коробкам. Вот здесь у меня блесны. Здесь поплавки. Поводки и грузила на своем месте... А! Вот они, родимые, одна в другой, полиэтиленовые, за четыре копейки штучка... Приходит и тут же осуществляется неожиданная мысль. Я наполняю одну мензурочку и поднимаю ее за вас. За всех. За тех, кто близко и кто далеко. За Милу и Нелю. За Борю и Мишу, за Вову и Женю. За всех вас, друзья! За тех, кто любит вас и кого любите вы. За ваших детей и за детей ваших детей. За то, чтобы вам было хорошо!

— Как вы там? Ау! Как спится? Какие снятся сны? Пусть снятся хорошие. Пусть бодрым будет пробуждение. Не скучайте. Живите. Любите друг друга. Делайте свое дело. Не зевайте над поплавками. И не давайте в случае чего слабины. И главное, друзья, берегите! берегите ваши жилки! Они вам еще пригодятся. А в общем: да не оставит вас удача! Да не оскудеет глубина далеких ваших рек и озер! И да не канет в бездну пустоты слово моего привета к вам, отсюда — «оттуда» для вас!

Ночь. Глухая морозная ночь. Только стонет, надрывается в форточке ветер. Только часы все так же спокойно и равнодушно отстукивают секунды — секунды нашей жизни. Погасло далекое окошко. Погаснет сейчас и мое. Прощайте! Будьте счастливы, друзья! Постарайтесь быть счастливыми!

Январь 1976