Пауль Герберт Фрайер

АЛЬБЕРТ ШВЕЙЦЕР
КАРТИНА ЖИЗНИ

От автора

Введение

Детство

Школьные и студенческие годы

Париж и Берлин

Годы творчества

Решение

В Африку!

Ламбарене

Благоговение перед жизнью

Лагерь для интернированных

Снова в Эльзасе

Перемены

Великая задача

Пессимист, преисполненный надежды

Цена человеческой жизни

Поклонение и хула

Последние годы

Что осталось

Примечания

Жизнь — аргумент. В. Петрицкий

От автора

Сердечной дружбой был связан я с Альбертом Швейцером. Когда известный гуманист и ученый, доктор философии, богословия и медицины, пригласил меня к себе в больницу в девственном лесу, в тогдашней Французской Экваториальной Африке, а ныне Габонской Республике, я с величайшей признательностью, более того, с благоговением принял это приглашение и тотчас поспешил на его зов. Этой встрече предшествовала длительная переписка. И встреча состоялась не только потому, что нам хотелось познакомиться по-настоящему: была еще надежда услышать от собеседника много нового и интересного. Мне не терпелось больше узнать о самоотверженной работе персонала больницы в Ламбарене, о его благородной помощи африканцам, а Швейцер ждал рассказов о строительстве новой жизни в социалистической Германии — Германской Демократической Республике. Между нами сразу возникло глубокое взаимопонимание, которое впоследствии перешло в дружбу, длившуюся до самого конца жизни великого друга людей Альберта Швейцера. Сколько раз я приезжал к нему, в далекий африканский девственный лес! Но эти встречи лишь скупо утоляли мою жажду общения с замечательным человеком, который не только проповедовал «благоговение перед жизнью», но и много лет лечил беднейших из бедных, самых эксплуатируемых и обездоленных. Я понял: его неизменная помощь им была, по существу, упорной, изнурительной борьбой против колониализма, эксплуатации и ханжеской лжи.

В Германской Демократической Республике глубоко чтят Альберта Швейцера. Великий гуманист имел французское подданство, но немецкий язык был для него родным, как, впрочем, и немецкая культура. Друзья Альберта Швейцера понимают, что его надежда на воцарение человечности может быть осуществлена лишь в социалистическом обществе.

Вот уже много лет в ГДР работает Комитет имени Альберта Швейцера. Комитет этот не только поддерживает больницу в Ламбарене, он старается также сделать швейцеровский гуманизм достоянием широких кругов общественности. Сотни социалистических бригад на предприятиях, школы, больницы, детские сады, улицы и общественные учреждения носят имя Альберта Швейцера.

В наших нескончаемых беседах с Альбертом Швейцером в Ламбарене всякий раз затрагивался вопрос о человеческом счастье, об особых возможностях в этом отношении социалистического общества. Этот разговор глубоко волновал меня: сколько раз я слышал от Швейцера, что сам он, в сущности, никогда в своей жизни не был по-настоящему счастлив — слишком много горя и нищеты он видел вокруг.

Он не уставал слушать рассказы о новой жизни в Германской Демократической Республике и о Советском Союзе. Не раз он говорил мне, что его друг, выдающийся французский писатель Ромен Роллан, еще много десятилетий назад восторженно рассказывал ему о том новом, что он увидел в Советском Союзе. И я был несказанно рад, что могу поведать ему о моих многочисленных друзьях и интересных встречах в СССР. Должен отметить, что в последние десятилетия своей жизни Альберт Швейцер с большим интересом и симпатией следил за успехами советского народа.

Я рад предложить вниманию советских читателей эту книгу и благодарен Главной редакции восточной литературы издательства «Наука», предоставившей мне эту возможность. Надеюсь, что и советские читатели с интересом встретят рассказ о жизни великого гуманиста и неутомимого борца за мир Альберта Швейцера.

Введение

День выдался жаркий. Вечером с реки Огове подул ветерок, но не принес с собой прохлады. Уже с полудня, когда на землю спустился зной, между строениями больницы редко можно было увидеть людей. Даже дети, которые обычно шумели весь день, и те угомонились, притихли. Багровое солнце в ярком мерцании венца низко нависло над лесом, за рекой. Все вокруг жаждало ночной прохлады, но, как всегда, лишь посвежело.

Вдвоем с Альбертом Швейцером мы поднимались на взгорок. Мы засиделись в аптеке, где отвечали на письма, сотни писем со всех концов мира, в которых люди восхищались подвигом Швейцера.

Невыносимо тяжко было работать в душном доме, с раскаленной крышей из рифленого железа.

Я, как мог, помогал Швейцеру в его работе. Он охотно принимал подобную помощь от своих ближайших сотрудников и друзей, приезжавших к нему в Ламбарене. Так и мне посчастливилось не только слегка уменьшить гору писем, приток которых никогда не оскудевал, но впоследствии и помочь Швейцеру уладить дело с его архивом. Я сейчас еще хорошо помню те дни 1964 года, когда я приехал навестить доктора и он отдал на мое попечение тридцать пять ящиков с аккуратно сложенными бумагами. Я сам отвез их на грузовике в Либревиль, откуда их отправили в Европу.

В тот день мы напряженно трудились несколько часов кряду, и на широком столе лежала, радуя взор, довольно солидная стопка писем с ответами. Однако другая, большая стопка писем, требовавших ответа, вопреки всем нашим усилиям убавилась ненамного.

Швейцер шел быстрым шагом, но, казалось, не столь стремительно, как раньше. Неизменной осталась лишь его характерная походка: как и прежде, он шагал, слегка наклонясь вперед. Я украдкой поглядывал на него. Разве не заметна усталость па его лице? И только ли нынешняя жара тому причиной, только ли обилие из года в год писем, на которые надо отвечать, хотя от непосильного напряжения сводит руку? Мы молча шагали рядом. Наша беседа иссякла уже давно, несколькими часами раньше, — жара не терпит лишних слов. И снова я подумал: зачем, зачем он взял на себя эти тяготы? Тяготы, которые длятся не один десяток лет. Ведь ему уже далеко за восемьдесят.

Мы подошли к дому Швейцера. Мне казалось, он не разгадал мои мысли. Где уж там. Особенно после такого денька! А что, если все-таки?.. Как часто Швейцер поражал меня тем, что, будто читая мои мысли, догадывался, какой вопрос меня занимает!..

— Будь добра, кинь на ступеньки джутовый мешок, — попросил Швейцер свою верную помощницу Матильду Коттман, которая показалась в дверях.

Мы уселись на этот мешок.

Багровое раскаленное солнце, казалось, висело в ветвях деревьев. Швейцер внезапно прервал молчание. По обыкновению сразу перешел к сути дела. Только слегка тронул правый ус, а это означало: «Сейчас ты услышишь забавную историю».

Значит, он все же разгадал мои мысли?..

Как-то раз, в девяностых годах прошлого столетия, знаменитый органист Видор привел своего ученика Швейцера на раут к княгине Меттерних. Учитель хотел, чтобы его ученик, этот неотесанный эльзасец, обрел в светском обществе хорошие манеры. Княгиня была вдовой бывшего австрийского посла во Франции. Супруги Меттерних в свое время настолько сблизились с французским императором и императрицей, что ни одно празднество в Версале не обходилось без участия княгини.

В 1871 году, после свержения Наполеона III, австрийскому послу пришлось уйти с политической арены. Однако княгиня отнюдь не собиралась отказываться от светской жизни; двери ее дома были гостеприимно раскрыты для политических деятелей, представителей науки и культуры, а кроме того, широко открыт был доступ всевозможным сплетням. На исходе века, в годы острой политической борьбы, которая привела Францию на грань гражданской войны ¹, в салон княгини стекались сливки парижского общества. Довольно часто здесь появлялась и ее подруга — вдовствующая императрица Евгения. Она жила в Англии, и с 1871 года ей не разрешалось приезжать во Францию, поэтому она путешествовала инкогнито, скрываясь под именем графини Пьер-фон, хотя, разумеется, ее истинное имя ни для кого не было тайной. Однажды в присутствии юного Швейцера, а также бывшей императрицы произошел следующий эпизод.

Кто-то привел в салон и представил княгине тщедушного человечка, по профессии, как вскоре выяснилось, школьного учителя. Он был необыкновенно чем-то возбужден и попросил у княгини дозволения сказать несколько слов ее гостям.

Короче, этот человек оказался председателем парижского «Антисемитского гимнастического общества» и хотел просить присутствующих сделать пожертвования в фонд этой организации. Княгиня, разумеется хорошо осведомленная о том, какие страсти бушевали вокруг дела Дрейфуса, ничем не выдала своих чувств. Она хлопнула в ладоши, и все взоры обратились к ней. Тогда она обернулась к учителю. Он сделал глубокий вдох, готовясь произнести речь, и от волнения сильно вспотел, но, прежде чем он успел заговорить, княгиня предложила ему снять пиджак. Учитель слегка удивился, однако пиджак снял. Затем он снова сделал глубокий вдох, но княгиня предложила ему снять еще и жилет. Председатель общества гимнастов, немало озадаченный поведением княгини, выполнил и эту просьбу хозяйки. Вот теперь можно говорить. Но княгиня снова остановила его: «Прошу вас, прежде чем вы обратитесь с речью к моим гостям, будьте столь любезны продемонстрировать нам хотя бы несколько „антисемитских" гимнастических упражнений». Под оглушительный смех гостей проситель пулей вылетел из зала.

Швейцер снова потрогал свой ус. В его улыбке сквозила задумчивость. Как странно, что он вспомнил эпизод более чем полувековой давности. Мне, во всяком случае, это показалось странным. Зазвенел гонг, приглашая к ужину, но Швейцер еще успел досказать: «Княгиня, разумеется, кокетничала своим свободомыслием, но была в ее поступке и бесспорная смелость — ведь вряд ли кто-либо из ее знатных гостей держал сторону республиканцев и уж, во всяком случае, не сторону осужденного капитана — еврея Дрейфуса».

Когда дневной свет окончательно погас, мы поднялись со ступенек.

Весь вечер его рассказ не выходил у меня из головы. Снова и снова я думал: не в этом ли незатейливом эпизоде, случившемся много лет назад, таится ключ ко многим необычным поступкам доктора? Мыслимо ли, чтобы человек спустя столько лет так живо сохранил в памяти эту историю, шутливую и вместе с тем поучительную, что слушателю сразу видится в ней нечто весьма существенное?

Каждый раз, приезжая в Ламбарене, я многое узнавал от Швейцера, случалось, он рассказывал мне что-либо без всякого к тому повода, но бывало, многое становилось мне понятно и без его слов. Так, обычно без слов, возникает дружба. И так почта всегда рассеивались нелепые слухи, которые распространяли о Швейцере добрые и не слишком добрые знакомые. А сколько таких находилось!

И с тех пор, когда я задумываюсь над тем, почему Швейцер в эпоху двух величайших катастроф века удалился в темный, глухой, девственный лес Африки, мне вспоминается смешная история про гимнаста-антисемита в светском парижском салоне. Я давно понял: не такой человек Швейцер, чтобы десятилетиями хранить в памяти какой-либо несущественный факт, сколь комичным он бы ни казался.

Здесь нам открылась важная черта характера Швейцера, которая самым удивительным образом предопределила его жизненный путь, полный жертв, дерзаний и даже трагизма. Он восстал против глупости и несправедливости, вступил в борьбу с неправедным миром... Разве нет у него единомышленников в деле создания нового, лучшего мира? Конечно же, есть. И Швейцер знает это, но он не революционер. Он твердо убежден, что человека можно вразумить личным примером. Человек по сути своей добр, и только другой человек может склонить его ко злу, а раз так, значит, только человек может вернуть ему человечность.

Кому же он хочет служить примером? Быть может, людям близким ему, друзьям, поклонникам, с восторгом внимающим ему, тем, кто наставлял его, кто принял его в свой круг как равного, как некогда завсегдатаи салона княгини Меттерних, умеющие от души посмеяться даже над собой? Или, может быть, угнетенным, бесправным, голодным? Нет, бесправным не нужен его пример. Им нужна его помощь.

Швейцер не поспешил стать в первую шеренгу борцов за права человека в крупнейших странах Европы. Нет, он пошел к беднейшим из бедных, к бесправнейшим из бесправных — в африканский девственный лес.

Как, должно быть, он жестоко страдал, видя, что те, кого он хотел увлечь своим примером, принялись восхвалять его, даже причислили к своему кругу, но не последовали за ним. Значит, ему не удалось пробудить в них совесть? Или, может, они решили, что он один искупит их вину?

Однако позже, когда бесправные осознали всю меру его сострадания и уже обрели права, они поняли его жертву, поняли его пример, в нем черпали бодрость и силу. Он вдохновлял их на борьбу за мир и социальную справедливость, помогал им побеждать.

Вот почему Швейцера чтут во всем мире. И вот почему величие, равно как и задача, решению которой он посвятил всю свою жизнь, оказалось возможно лишь в эпоху крупнейших всемирных катастроф, когда он хотел, но не мог стать примером для представителей нисходящего класса, однако в глазах представителей восходящих классов стал воплощением человечности.

В эпоху, когда буржуазия вступила в историческую фазу своего упадка, который Швейцер рассматривал как «духовный упадок человечества», он как теолог и философ подытожил лучшие достижения буржуазного духа, как художник внес свой вклад в сбережение культурных ценностей, а как гуманист явил собой блестящий пример деятельной доброты...

В том и состоит величие его подвига и трагизм его гуманизма: он сумел подняться над погибающим обществом и в то же время делал все для сохранения лучших его завоеваний.

Швейцер так выразил эту мысль: есть только один вид героев — это герои страдания.

Он был одним из таких героев.

Детство

Альберт Швейцер родился 14 января 1875 года в городке Кайзерсберг, в Верхнем Эльзасе. Он был вторым ребенком пастора Людвига Швейцера и его жены Адели. Годом раньше увидел свет первый ребенок Швейцеров — девочка. В последующие годы у Альберта Швейцера появились еще три сестры и брат. Одна из сестер, Эмма, умерла во младенчестве. По собственному свидетельству Альберта Швейцера, у него, как и у его сестер и брата, было счастливое детство.

Пастор Людвиг Швейцер стоял во главе небольшой протестантской общины Кайзерсберга. В городке насчитывалось лишь несколько десятков лютеран, поскольку подавляющее большинство населения составляли католики. Сам пастор был родом из Пфаффенгофена, в Нижнем Эльзасе. Его отец служил там учителем и органистом. Трое его братьев избрали себе ту же профессию. Мать Альберта Швейцера, урожденная Шиллингер, была дочерью священника городка Мюльбаха, расположенного в долине Мюнстера, в Верхнем Эльзасе.

Городок Кайзерсберг, который в средние века считался вольным имперским городом, может похвастаться любопытным историческим прошлым. От него ведет свое имя знаменитый проповедник Гайлер фон Кайзерсберг (1445—1510 годы), который там родился и впоследствии выступал со своими проповедями в Страсбургском соборе. Жители городка занимались преимущественна виноделием. В 1875 году, когда родился Альберт Швейцер, выдался на редкость богатый урожай, и долгое время кайзерсбергские вина урожая 1875 года пользовались неизменным спросом. В студенческие годы Швейцер немало гордился тем, что родился в одном городе с Гайлером фон Кайзерсбергом, и притом в памятный год урожая превосходнейшего вина.

Через полгода после рождения Альберта Людвиг Швейцер был переведен в другой приход долины Мюнстера — Гюнсбах, деревушку с населением около восьмисот жителей, преимущественно лютеран. Для его жены Адели это были родные края, она все свое детство провела в долине Мюнстера. Когда супруги Швейцер переселились в Гюнсбах, их сын Альберт был чрезвычайно хилым ребенком. Не раз родители тревожились за его жизнь. Но целебный воздух Вогезских гор и особенно, как часто говорила мать, свежее молоко сделали свое дело.

Вообще, природа Эльзаса — величественные горы и обширные леса, восхитительные долины с их виноградниками, и прежде всего долина Мюнстера — наложила своеобразный и неизгладимый отпечаток на характер Альберта Швейцера. Однако не только природа произвела глубокое впечатление на юного Швейцера, но и здешние жители, их чисто алеманнский ² юмор, проявляющийся в любых жизненных обстоятельствах. Всю жизнь Швейцер помнил диалект родного края и с удовольствием говорил на нем, когда ему случалось заполучить в собеседники эльзасца. Юмор он сохранил до конца своих дней.

Как правило, биографы выдающихся людей стараются отыскать в их детстве те или иные проявления гениальности и чаще всего действительно находят желаемое, словно известные черты характера и способности заведомо предопределены и с детства готовят человеку необыкновенную судьбу. Неоднократно ссылались на подобные проявления и у Швейцера-ребенка как на доказательство некоего «предназначения». Однако одна из примечательных особенностей жизненного пути Альберта Швейцера восходит не столько к его индивидуальным задаткам, побудившим его воздействовать на окружающий мир, сколько к его социальному окружению, сформировавшему эти задатки. Личность складывается лишь в активной борьбе с данными условиями жизни, иначе говоря, в процессе, который особенно интенсивно протекал у Альберта Швейцера.

Здесь было бы уместно более подробно рассмотреть условия, в ту пору существовавшие в Эльзасе. После войны 1870—1871 годов Германия потребовала, чтобы в мирном договоре, заключенном 10 мая 1871 года во Франкфурте-на-Майне, Франция уступила ей Эльзас, а также значительную часть Лотарингии. Это требование было удовлетворено против воли большинства населения и уж, конечно, против воли тех жителей края, которые говорили по-французски. Для Эльзаса настали тяжелые времена. Трудно пришлось населению, которое, пострадав от войны, вынуждено было страдать и от политических конфликтов Германии с Францией. Победители рьяно взялись за дело: они преследовали все иноземное, не «исконно германское». А сопротивление эльзасцев «опруссачиванию», разумеется, не облегчало им жизни. Всех, кто не желал ассимилироваться, попросту изгоняли из страны.

Обнищание широких слоев населения усиливалось. В экономике Эльзаса и Лотарингии в сравнении с другими областями Германии царил застой. Владельцы капиталов не хотели рисковать своими деньгами в столь ненадежных районах. Мы не располагаем точными данными о числе людей, изгнанных из Эльзаса. Однако зарегистрированные в ту пору сведения о численности населения разных городов и общин дают представление о масштабе репрессий, обрушившихся на французские семьи Эльзаса. Кайзерсберг, к примеру, насчитывал в 1870 году около 3200 жителей. В 1880 году в городке проживало всего 2590 человек.

Проиграв войну, Франция переживала огромные трудности, Парижская Коммуна в марте 1871 года обнажила резкие социальные противоречия в стране, которая не могла вместить всех изгнанников из Эльзаса и Лотарингии. Большое число людей пытались переселить во французскую колонию Алжир. Министерство колоний охотно предоставило суда для перевозки желающих и по прибытии в Алжир выделило переселенцам земельные участии. Отчаянное положение прирейнских французов было Франции как нельзя на руку, появилась возможность усилить французское влияние в непокорной колонии Алжир. Однако многие из переселенцев так и не смогли привыкнуть к далекой Африке; лишившись родины, они после бесчисленных злоключений возвращались в Европу и тайно пробирались в родные места, где надеялись снова поселиться. Но они лишь умножали число обитателей приютов и богаделен и усиливали и без того страшную нищету. Никогда еще в Страсбурге не было так много приютов для бездомных, так много сирот и семей без крова, как в те годы.

Положение в Эльзасе служило постоянной темой разговоров для жителей Вогезов. Даже те, кто, отныне считаясь «подданными Германской империи», кое-как сводил концы с концами, не были застрахованы от бед, к тому же их удручали страдания бывших их сограждан, соседей или друзей.

То же самое, естественно, происходило и в доме гюнсбахского пастора. Маленький Альберт Швейцер в ту пору еще не догадывался о масштабах всеобщей беды — ведь его детский ум не мог осмыслить то, что произошло, но его чувства, его нравственный облик формировались в значительной мере под влиянием суждений взрослых и того, что он сам видел вокруг.

Но и другие впечатления детства оказали влияние на жизненный путь Альберта Швейцера. Лютеранская церковь выплачивала своим священникам в Эльзасе весьма скромное жалованье. В доме пастора Швейцера царила нужда. Альберт Швейцер впоследствии рассказывал: «Семью пастора с ее пятью детьми постоянно одолевали денежные заботы. Моя мать экономила решительно на всем. Как-то раз осенью она сказала, что я уже вырос из зимнего пальто, пора купить новое, но я воспротивился этому. Конечно, я и вправду больше не мог носить старое пальто, а потому всю зиму ходил в летнем желтом костюме. Некоторые из моих соучеников зачислили меня в разряд голодранцев, которым не на что купить себе что-либо, и, уязвленный в своей мальчишеской гордости, я терпел это исключительно ради того, чтобы избавить маму хотя бы от доли забот».

И все же детям в пасторском доме жилось лучше, чем сыновьям и дочерям батраков и крестьян Гюнсбаха. Сверстники Швейцера не считали пасторского сынка «своим». Он был в их глазах барчуком. И это, наверно, не раз оскорбляло его детскую душу. Играл ли он с деревенскими мальчишками в лесу или на лугах у реки — он всегда ощущал между собой и остальными невидимую преграду. Однажды в дружеском поединке он одолел соученика, который был выше его ростом и до сей поры слыл самым сильным. Впоследствии Швейцер вспоминал: «Когда я уложил его на обе лопатки, он выдавил из себя: „Да если бы я дважды в неделю ел мясной бульон, как ты, я был бы таким же сильным, как ты!"» Швейцеру запомнился этот эпизод. Ведь и он знал по собственному опыту, что его родители не могли удовлетворить все желания детей. «Все это причиняло мне боль, ведь я хотел быть таким, как все, и не хотел жить лучше других».

Отныне он изо всех сил старался ничем не отличаться от друзей, не выявлять социальных различий. Зимой он отказывался одеваться теплее своих товарищей, и даже отцовские оплеухи не могли заставить его изменить свое решение.

Воспитание, как известно, играет не последнюю роль в формировании личности. В семье Швейцера считалось, что, зарабатывая хлеб насущный, необходимо при этом служить человеку. В служении обществу отец и мать Швейцера усматривали естественную и разумную цель. Так они и воспитывали своих пятерых детей. Не то чтобы принцип служения обществу беспрерывно подчеркивался, нет, просто это считалось чем-то само собой разумеющимся...

Еще одно обстоятельство оказало бесспорное влияние на жизнь Альберта Швейцера. Дед Швейцер, как и все его братья, был одновременно и учителем и органистом, поэтому и отец Альберта Швейцера рано выучился играть на рояле, фисгармонии и органе. К удовольствию всей семьи, пастор Швейцер в часы досуга любил играть на клавесине, доставшемся ему в наследство от его тестя Шиллингера. Альберт Швейцер впоследствии рассказывал: «Он не был силен по части техники, но очень мило импровизировал». Дед Шиллингер интересовался не только игрой на органе, но и устройством этого инструмента. Стоило ему приехать в какой-нибудь город, как он тотчас отправлялся знакомиться с местными оргáнами. Альберт Швейцер признает: «Страсть к органу я унаследовал от моего деда Шиллингера».

Оставим в стороне вопрос о наследуемости дарований. Бесспорно одно: дарования непременно надо развивать. Когда Альберту Швейцеру исполнилось пять лет, отец начал обучать его игре на клавесине дедушки Шиллингера. Когда ему было семь, он поразил свою учительницу исполнением хоралов на фисгармонии. Восьми лет от роду он начал играть на органе, хотя ногами не доставал до педалей. А когда ему исполнилось девять, заменил как-то органиста во время богослужения. Орган, как а вообще музыка, стал не только его страстью, а частью его жизни. В процессе занятий музыкой проявилась его исключительная одаренность. Альберт Швейцер поведал о том, какое огромное впечатление произвел на него двухголосный хор: «...Я вынужден был опереться о стену, чтобы не упасть. Слушая эту двухголосную музыку, я кожей, всем телом ощущал блаженство. А когда мне впервые в жизни довелось услышать духовой оркестр, я чуть не лишился чувств».

И еще одно впечатление детства повлияло на Швейцера. Отец пробудил в нем интерес к Африке. Искра, запавшая в сердце ребенка, разгорелась ярким огнем, который не угасал в нем на протяжении всей долгой жизни и однажды побудил его принять великое решение. Разумеется, этого не мог знать, не мог даже подозревать отец. Каждое первое воскресенье месяца пастор Швейцер служил в Гюнсбахе особую — «миссионерскую» — обедню. С увлечением рассказывал он прихожанам о жизни и деятельности лютеранских миссионеров в Африке. Швейцер признался впоследствии: «Мой интерес к миссионерству зародился во время этих богослужений в Гюнсбахе».

Часто по воскресеньям отец читал своим детям мемуары миссионера Казалиса, работавшего в Басутоленде, и для этого даже сам перевел их с французского. Должно быть, не раз пасторские дети вздрагивали от ужаса, когда миссионеру приходилось переживать страшные злоключения при общении с непокорными туземцами — и лишь потому, что он хотел превратить диких язычников в христиан ³.

Возникает вопрос: почему священник в каком-то глухом уголке Эльзаса, в небольшом селении в долине Мюнстера, так увлеченно и вдохновенно рассказывал и прихожанам, и собственным детям о работе миссионеров в колониях? Откуда это стремление «идти к дикарям», чтобы нести им слово божье? Может быть, собственная несбывшаяся мечта побуждала пастора Швейцера разжигать этот огонь в умах своих детей?

В начале восьмидесятых годов прошлого века колониальная истерия в Европе достигла своего апогея. Рассказы путешественников и исследователей стали предметом оживленного обсуждения в академических аудиториях и светских салонах, в конторах предпринимателей, казармах и министерствах. Газеты ежедневно публиковали новые сообщения из далеких тропических стран, суливших отважным сказочные богатства: казалось, надо лишь поехать туда и прибрать сокровища к рукам. Рассказы английского миссионера и исследователя Африки Ливингстона отличались необыкновенной живостью. А как захватывали читателей корреспонденции Генри Стенли, который по заданию одной британской газеты отправился в самое сердце Африки на поиски пропавшего Ливингстона и нашел его в Восточной Африке! В цивилизованной Европе, да и в Америке, наверно, не было человека, которого не взволновала бы эта история.

Вскоре вслед за учеными в Тропическую Африку потянулись люди совсем иного толка — дерзкие искатели приключений, а также специалисты, действующие по чужому приказу: все хотели захватить для себя как можно больше из сказочных богатств Африки. Расцвет промышленности в Европе создавал потребность в сырье всех видов. Это было начало «современной колонизации». Естественно, к делу были привлечены и военные. Им вменялось в обязанность покорить обширные территории, подчинив их власти своей страны. Начался беспримерный разбойничий поход, неслыханно беспощадный. И уж, конечно, неизбежно возникали споры между самими завоевателями. Поэтому Бисмарк созвал в Берлине конференцию, которая продолжалась с осени 1884 до весны 1885 года. В этой так называемой «конголезской конференции» приняли участие 14 развитых промышленных европейских стран, а также Соединенные Штаты Америки. Под предлогом урегулирования вопроса о свободе торговли в бассейнах рек Конго и Нигер в действительности были определены границы территорий, на которые претендовали отдельные государства, и достигнуто соглашение об этих границах. Угнетение иноземных народов было легализовано «конголезским договором».

Одна за другой «колонизировались» новые земли, несмотря на сопротивление исконного населения. Германия, считая, что при недавнем дележе ее интересы были ущемлены, теперь с особым рвением принялась захватывать колонии. Вместе с колонизаторами, как откровенно агрессивными, так и выступавшими под знаменем миролюбия, в Африку в большом числе потянулись также миссионеры всех вероисповеданий. Церковь тоже стремилась расширить свое влияние.

Наверно, у детей гюнсбахского пастора часто горели лица, когда им рассказывали о необыкновенных приключениях миссионеров в джунглях Африки. Но разве в невинном детском уме Альберта Швейцера не должно было вскоре вспыхнуть недоумение?

Почему отец рассказывает только о миссионерах, об их страданиях и самоотверженности? Разумеется, это необыкновенно интересно. Но почему он лишь мимоходом упоминает о туземцах, которых хотели обратить в христианскую веру? Как же они жили раньше, до появления миссионеров? И отчего они так сопротивлялись этому обращению?..

На маленького Альберта, несомненно, должно было произвести глубокое впечатление самоотречение миссионеров, которых церковь рассылала в чужие, негостеприимные края. Но разве он не чувствовал в то же время глубокого сострадания к туземцам, которым отныне надлежало покориться власти господа бога? Когда мальчику случалось бывать в соседнем с Гюнсбахом городе Кольмаре, он шел к памятнику адмиралу Брюа на Марсовом поле, созданному кольмарским ваятелем Бартольди, который впоследствии прославился другим своим творением — статуей Свободы, воздвигнутой у входа в нью-йоркский порт. Но не адмирал Брюа, могучий завоеватель колоний, привлек внимание Альберта Швейцера, а один из персонажей скульптурной группы — африканец. Много позже Альберт Швейцер писал: «Атлетическая фигура с задумчивым, печальным выражением лица. Этот негр чрезвычайно занимал меня. Всякий раз, когда нам случалось бывать в Кольмаре, я изыскивал повод наведаться к памятнику, чтобы взглянуть на негра. Его скорбное лицо говорило о страданиях Черного континента. Еще и сегодня, всякий раз, когда приезжаю в Кольмар, я совершаю паломничество к этому памятнику».

Впечатления, которые Альберт Швейцер ребенком получил из рассказов миссионеров об Африке, не изгладились из его памяти. И при всей необходимой осмотрительности все же напрашивается предположение: не здесь ли следует искать корни того скептицизма, с которым Швейцер относился ко многим господствующим церковным учениям, и прежде всего к «догматически мыслящим» кругам в лоне протестантизма и их влиянию в миссионерских обществах? Впоследствии Швейцер признавался: «Меня всегда занимал тот факт, что сами миссионеры обычно отличались несравненно большим свободомыслием, чем члены правлений их миссионерских обществ».

Когда Альберту исполнилось девять лет, родители определили его в реальное училище города Мюнстера. Отныне он утром и вечером должен был преодолевать трехкилометровый путь от дома до школы и обратно, что позволило ему по-настоящему открыть для себя красоты долины Мюнстера. «Высшей радостью для меня было проделывать этот путь в одиночестве, без товарищей, которые тоже направлялись туда же, куда и я, и думать о своем. Как полно в ту пору во время этих моих прогулок я наслаждался прелестью осени и зимы, весны и лета!»

Настали каникулы 1885 года, и тут родители Альберта Швейцера решили забрать своею сына из мюнстерского реального училища и определить его в гимназию города Мюльгаузен, в Верхнем Эльзасе. Десяти лет от роду ему пришлось оставить любимую, родную долину Мюнстера. «Мне казалось, — впоследствии писал Швейцер, — будто меня насильно отрывают от природы».

Школьные и студенческие годы

Осенью 1885 года десятилетнему Альберту Швейцеру пришлось покинуть пасторский домик в Гюнсбахе, где вся жизнь текла в жестком русле церковного года; разлука эта далась мальчику нелегко. С тяжелым сердцем расставался он также с долиной Мюнстера: он должен был леса и поляны, реку и горы променять на полную запретов жизнь в городе. Не менее болезненна была эта разлука и для родителей Альберта, особенно для его матери. Наверно, всякая мать навсегда сохраняет особую привязанность к ребенку, за которого ей приходилось столь часто тревожиться в первые месяцы его жизни.

Была еще причина для особой привязанности матери к Альберту, хотя она горячо любила и остальных своих детей. Дело в том, что его назвали Альбертом в честь ее покойного сводного брата, которого она глубоко чтила. Брат, священник при церкви св. Николая в Страсбурге, в 1870 году, после битвы под Вайссенбургом, был послан в Париж за лекарствами. Поскольку опасались осады Страсбурга, следовало запастись медикаментами. Когда священник возвратился, город уже оцепили. Прусский генерал фон Вердер разрешил передать в город лекарства, но задержал самого пастора, объявив его своим пленником. А пастора бесконечно мучила мысль, как бы его прихожане не подумали, будто в тяжелый час он бросил их на произвол судьбы. У него было больное сердце, и, не выдержав волнений, летом 1872 года он скончался. Подобная участь не являлась редкостью в Эльзасе тех времен.

Как сыну священника, Альберту предоставили вакансию в гимназии города Мюльгаузен. Однако супругам Швейцер не удалось бы воспользоваться этой возможностью, не будь в Мюльгаузене Луи Швейцера. Настолько мало было жалованье пастора Швейцера, что он никак не мог бы оплатить содержание Альберта в интернате.

Луи Швейцер, сводный брат деда Альберта Швейцера, был директором ведомства начальных школ в Мюльгаузене и вдвоем с женой Софи занимал служебную квартиру при центральной школе, кстати, довольно мрачного вида. Бездетные супруги приняли в свой дом десятилетнего Альберта и по мере сил старались заменить ему родителей. Жизнь в доме дядюшки была упорядочена до мелочей; здесь неукоснительно, чуть ли не с педантизмом, соблюдались все педагогические принципы. На этой почве возникали трения, которые поначалу мало способствовали развитию подростка. Однако со временем между пожилыми супругами и их юным родичем установились добрые отношения. Много лет спустя Альберт Швейцер часто с признательностью вспоминал дядюшку Луи и тетушку Софи.

В сельской школе в Гюнсбахе, как и впоследствии в реальном училище в Мюнстере, Альберту Швейцеру отнюдь не легко давалось учение. Он был мечтательным мальчиком, природа, животные — да, особенно животные! — интересовали его куда больше чтения и письма. Мало того, он глубоко страдал всякий раз, когда этих животных обижали деревенские мальчишки, а то и взрослые. И, разумеется, он был заворожен музыкой, он любил импровизировать и, играя, уносился мечтами далеко-далеко. Добавьте к этому застенчивость и — как ни парадоксально — смешливость! Всякий пустяк вызывал у него смех, что не раз вынуждало учителей записывать в классный журнал: «Швейцер смеялся на уроке». За это свойство он получил прозвище «Исаак», что на древнееврейском языке означает: «Он смеется».

Первые отметки в мюльгаузенской гимназии оказались весьма неудовлетворительными. Вызвали пастора Швейцера, и директор намекнул ему, что, возможно, следовало бы забрать мальчика из учебного заведения. Даже по музыке и то ему выставили весьма посредственные оценки, а уж этого пастор Швейцер никак не мог взять в толк. Повинна в этом была тетушки Софи. Родители Альберта просили ее особенно строго следить за музыкальным образованием мальчика. И она ревностно взялась за дело. Как только Альберт возвращался из школы, она после обеда сразу же усаживала его за пианино — на все время до вечерних занятий в школе. Вечером же он снова должен был целый час заниматься. Но здесь ему не разрешали ни импровизировать, ни мечтать — тетушка Софи бдительно следила за тем, чтобы он проигрывал с листа каждую ноту, и притом точно, без лишних эмоций. Молодой учитель музыки и органист Эуген Мюнх, только что закончивший курс в Берлине, не раз говорил об этой манере исполнения: «Альберт Швейцер — мое наказание».

В конце концов было решено оставить Альберта в гимназии и попытаться поправить дело. И тут выручил случай в лице нового классного руководителя Альберта — доктора Вемана.

Что, однако было бы со Швейцером, не приди ему на помощь в этих обстоятельствах настоящий, умный педагог? Утверждение о том, что необыкновенная личность при всех условиях раньше или позже возьмет свое и непременно вызреет, представляется мне весьма спорным. Куда чаще случается, что родник таланта заносит песком, пока он не иссякнет, и лишь искалеченный интеллект порой позволяет угадать, кем мог бы стать этот человек. Альберт Швейцер — пример того, что может педагог, умеющий в нужную минуту способствовать становлению личности.

Новый классный руководитель четвертого класса, доктор Веман, прежде всего помогал своим воспитанникам уверовать в собственные силы. А ведь именно в этом больше всего нуждался гимназист Швейцер, отныне живший в Мюльгаузене. Доктор Веман не преподносил ученикам абстрактные знания, а увязывал их с реальной жизнью. Он тщательно готовился к каждому уроку. Сам воспитатель служил своим питомцам таким ярким примером, что всего за какие-нибудь три месяца Швейцер выдвинулся в ряд лучших учеников класса. Даже уже будучи доцентом университета, Альберт Швейцер тепло вспоминал доктора Вемана: «Он показал мне, что глубокое, скрупулезное чувство долга есть великая воспитующая сила, которая способна осуществить то, чего не добиться никакими нотациями и наказаниями, и эту истину я стремлюсь претворять в жизнь в моей педагогической деятельности».

В этот период заметно улучшились отношения Швейцера с его учителем музыки. У господина Мюнха скоро уже не было необходимости жаловаться на «деревянную игру» Альберта на пианино. Однажды, не слишком веря в успех, он дал ученику задание: разучить короткую песню без слов Мендельсона-Бартольди. Целую неделю Швейцер разучивал эту пьесу, и тетушка Софи под конец убедилась, что он способен сыграть ее точно, хотя, может, излишне эмоционально. Учитель музыки Мюнх похлопал мальчика по плечу. Какая честь! Он не ожидал от Швейцера такой тонкости восприятия. И он сразу же дал ему следующее задание: разучить пьесу Бетховена. Спустя всего несколько уроков учитель счел своего ученика достойным Баха. Потом были еще уроки, и учитель объявил Альберту, что после конфирмации ему разрешат учиться играть на большом оргáне в церкви св. Стефана. Таким образом, когда Швейцеру было пятнадцать лет, исполнилась его давнишняя мечта: играть на большом красивом оргáне с тремя клавиатурами и шестьюдесятью двумя клавишами и довершить здесь то, что некогда он начал на маленьком органе в сельской церквушке в Гюнсбахе. Шестнадцати лет Швейцер впервые заменил у органа во время богослужения своего учителя Эугена Мюнха, который был органистом в церкви св. Стефана. Вскоре учитель доверил Альберту сопровождать на органе большой хор и оркестр во время публичного исполнения ими «Реквиема» Брамса в Мюльгаузене, где дирижировал сам Мюнх. В 1898 году Эуген Мюнх во цвете лет умер от тифа. Альберт Швейцер почтил его память небольшой брошюрой, написанной по-французски. Это было его первое печатное произведение.

«Самое глубокое впечатление произвел на меня в гимназии ее директор Вильгельм Дееке, который приехал в Мюльгаузен, когда я уже учился в старших классах, — писал вспоследствин Альберт Швейцер. — Чувствовалось, что он хотел не только дать нам знания, но и воспитать нас настоящими людьми».

Директор Дееке приехал в Страсбург из Любека. Он не скрывал, что осуждает «опруссачивание» Эльзаса и позволял себе смелые высказывания. Об этом вскоре прослышал наместник генерал фон Мантейфель. Тогда Дееке перевели в более скромную гимназию: назначение в Мюльгаузен было для него своего рода ссылкой. Однако в общении со своими воспитанниками директор никогда не позволял себе выказывать озлобленность, напротив, как истинный педагог, он старался также научить своих питомцев такту и твердости духа. Разумеется, все ученики знали, как поступили с их директором. Альберт Швейцер выучился у него не только греческому и латинскому, но прежде всего стойкости.

Случались, однако, в гимназические годы у Швейцера и такие встречи, которые вызывали в его душе противоречивые чувства и порождали скептицизм. О пасторе Веннагеле, который готовил гимназистов к конфирмации, Швейцер отзывался так: «Он стремился разъяснить нам, что любые раздумья должны умолкать перед верой». Это побуждало Альберта поступать как раз наоборот. «Я же был убежден, что истинность основных положений христианства как раз и должна проверяться в процессе размышления».

Молодой Швейцер был по-настоящему одержим этими поисками истины, стремлением «докопаться до сути», да, впрочем, иначе ведь и не могло быть. Его страсть к спорам немало докучала его близким, в особенности отцу. Примечательно, что сам Швейцер так рассказывает о своей жизни примерно с четырнадцати до шестнадцати лет:

«После злого брожения вино отстоялось. В сущности, я остался таким же, каким был тогда. Совершенно отчетливо я сознавал: если я откажусь от моей страсти к истине и разуму, ко всему, что постигается в процессе мышления, я тем самым отступлюсь от самого себя. Поэтому, в сущности, я столь же невыносим, как и прежде. Я стараюсь лишь, насколько могу, сочетать свою страсть с принятой в обществе учтивостью, чтобы не докучать людям. Я примирился с необходимостью участвовать в разговорах, которые так и остаются разговорами, и выслушивать бездумные суждения, не выражая негодования. Врожденная замкнутость характера помогла мне усвоить эту манеру благовоспитанного человека».

18 июня 1893 года Швейцер держал в гимназии выпускной экзамен за гимназический курс. Экзамен прошел не столь удачно, как того ожидали учителя, да и он сам. Виной тому были его брюки. Считалось непреложным, что на экзамен надо являться в парадном костюме. Швейцеру, правда, достался в наследство от какого-то родича довольно приличный пиджак, но без брюк. Во избежание лишних трат Альберт попросил дядюшку Луи одолжить ему свои темные брюки и в них явился на экзамен. Старый дядюшка был человеком низкорослым и полным, а племянник — высок и худ. При появлении Швейцера все его соученики рассмеялись. Смех не смолк, даже когда они торжественно вступили в экзаменационный зал. Членов экзаменационной комиссии крайне раздосадовало нарушение ритуала экзаменов. Было очевидно, что абитуриент ⁴ Швейцер дал повод к непристойному смеху. Председатель комиссии поэтому лично экзаменовал Швейцера чуть ли не по всем предметам. Он вознегодовал, когда экзаменующийся оказался не в состоянии подробно рассказать о корабельном лагере, как он описан у Гомера. «Последним был экзамен по истории — специальности господина председателя. Спустя десять минут его словно подменили. Гнев его улетучился совершенно. Под конец он уже не экзаменовал меня, а беседовал со мной о разнице между греческими и римскими колониями, — писал в своих воспоминаниях Швейцер. — Мой весьма посредственный аттестат зрелости по его просьбе украсили подходящим к случаю комплиментом. Так все завершилось к обоюдному удовольствию».

В октябре того же года дядя Альберта Швейцера, который имел в Париже свое торговое дело, помог племяннику поступить учеником к знаменитому органисту Шарлю-Мари Видору. Правда, Видор давал уроки исключительно студентам парижской консерватории, которых по большей части отбирал сам. Но, услышав игру Альберта Швейцера, он сразу же оценил его необычайное дарование и согласился взять его в ученики. Между учителем и учеником вскоре установились сердечные, дружеские отношения, которые сохранялись много лет. В последующие годы Швейцер, как только мог, наезжал в Париж, чтобы брать там уроки органа. Позднее он рассказывал: «Эти уроки имели для меня решающее значение. Видор учил меня совершенствовать мою технику и стремиться в игре к абсолютной пластичности. Кроме того, благодаря ему я осознал значение архитектоники в музыке».

В конце октября 1893 года Швейцер стал студентом Страсбургского университета. Благодаря ходатайству родственников ему разрешили жить при семинарии св. Фомы. В университете его зачислили сразу на теологический и философский факультеты.

Страсбургский университет был основан в 1872 году, после присоединения Эльзаса к Германии, и в ту пору переживал известный расцвет. Многие талантливые молодые ученые устремились в Страсбург, потому что в других германских университетах долго нельзя было получить кафедру: приходилось ждать, пока возглавляющие их профессора не достигнут преклонных лет. К исходу века в Страсбургском университете почти не осталось престарелых профессоров. Повеяло благостным, свежим ветром, студенты и преподаватели были свободны от гнета каких-либо замшелых традиций.

Много труда пришлось затратить Швейцеру, чтобы после первого семестра (17 февраля 1894 года) сдать зачет по древнееврейскому языку. В мюльгаузенской гимназии изучали лишь азы, попросту говоря, начатки древнееврейского. Однако знание этого языка было необходимо для успешного изучения теологии. И еще одна трудность ждала студента Швейцера: только после первых двух семестров студентам-богословам дозволялось ходатайствовать о стипендии. Естественно, стипендия назначалась лишь при условии успешной сдачи экзаменов. Поскольку Альберт Швейцер не мог рассчитывать на какую-либо помощь со стороны родителей, стипендия была ему необходима, вот почему на первом году студенчества ему пришлось нелегко — приходилось работать с большой нагрузкой.

Весной 1894 года Швейцер решил отслужить год в армии. Он поступил добровольцем в страсбургский пехотный полк. В прусской армии была изобретена особая форма военной службы для элиты — юношей из интеллигентных семей. Преимущество ее заключалось в возможности самостоятельно выбрать гарнизон, а также в сокращении срока службы до одного года. Молодые добровольцы-одногодники, которым впоследствии в большинстве случаев присваивали офицерское звание, помимо этого пользовались еще и другими привилегиями. Альберт Швейцер, к примеру, не прерывал свои занятия в Страсбургском университете. Отбывая воинскую повинность, он тем не менее с разрешения начальства почти регулярно посещал лекции в 11 часов.

В ту пору Швейцер слушал лекции профессора-философа Вильгельма Виндельбанда. Влияние Виндельбанда надолго оставило след в сознании Швейцера, и лишь спустя много лет он полностью освободился от него. Виндельбанд принадлежал к числу представителей так называемой «баденской» школы внутри неокантианства, которая особенно усердствовала в борьбе против исторического материализма. Неокантианцы пытались переосмыслить учение Канта в субъективно-идеалистическом духе; при этом преследовалась цель полностью отделить природу от общества как якобы принципиально разные объекты философии, требующие соответственно принципиально различной методики исследования; вопросы же мировоззрения вообще должны быть, по их мнению, изъяты из сферы философии. Представители этой школы утверждали, что суть философии не столько в теории познания, сколько в исследовании проблемы ценностей и воли. Виндельбанд полагал, что характерная черта новой эпохи — борьба индивидуума с массой. Вполне понятно, что молодой Швейцер, подмечавший вокруг множество противоречий, был под сильным впечатлением этой теории.

Кроме того, Швейцер прослушал интересный курс богослова Хольцмана о синоптиках ⁵, т. е. о трех первых евангелистах (Матфее, Марке и Луке). Чтобы получить стипендию на теологическом факультете, Швейцер, отбывая воинскую повинность, одновременно готовился к экзаменам. Обычно студентам первого года предлагалось сдать три экзамена, если же претендент на стипендию одновременно нес военную службу, то достаточно было одного. Альберт Швейцер решил сдавать экзамен по курсу о синоптиках. Даже во время осенних маневров в солдатском ранце Швейцера лежал томик Нового завета, и, как только выдавалась свободная минута, юноша погружался в его изучение. Скептический склад ума позволил ему сделать своего рода открытие. Сам Швейцер так писал об этом: «Хольцман добился признания наукой так называемой гипотезы Марка, иными словами, теории, согласно которой Евангелие от Марка и есть самое древнее из всех, а Евангелия от Матфея и от Луки написаны на его основе. Поэтому считалось доказанным: чтобы узнать деяния Христа, достаточно прочитать одно лишь Евангелие от Марка. Вот этот-то вывод, к моему удивлению, я вынужден был поставить под сомнение, когда во время изучения 10-й и 11-й глав Евангелия от Матфея мое внимание привлек эпизод, рассказанный одним лишь Матфеем, но отнюдь не Марком. В 10-й главе Евангелия от Матфея рассказывается о том, как Христос выслал в мир двенадцать своих апостолов. Христос напутствовал их речью, в которой объявил им, что вскоре они узнают жестокие преследования. С ними же, однако, ничего худого не приключилось... Как могло статься, что Иисус предвещал своим ученикам события, которым в ходе дальнейшего повествования не было дано свершиться? Объяснение Хольцмана, что перед нами не историческая речь Иисуса, а более поздняя вставка — осуществленная уже после его смерти подборка „речений Христа", меня не удовлетворило. Более поздним авторам вряд ли пришло бы на ум вкладывать в уста Христа пророчества, которые впоследствии не исполнились».

Разумеется, на экзамене, от которого зависело получение стипендии, Швейцер ни единым словом не обмолвился о своих сомнениях по поводу общепризнанной теории, выдвинутой Хольцманом. Пользы от подобной откровенности было бы мало, а ему могли отказать в стипендии. Теперь же, после двадцатиминутного экзамена, во время которого профессор Хольцман был к нему весьма благосклонен, стипендию назначили сразу. В последующие годы Швейцер-студент неоднократно возвращался к вопросу о евангелиях, как и к вопросу жизни Иисуса, нередко за счет других предметов, числящихся в программе. И если поначалу у него не находилось времени основательно исследовать эту проблему и тем самым дать выход своим сомнениям, то мало-помалу в его душе зрела решимость непременно когда-нибудь это сделать.

В годы студенчества Швейцер проделал огромную работу. Он не щадил себя. Чтобы не уснуть за рабочим столом во время своих ночных занятий, он держал ноги в тазу с холодной водой. Только отличное здоровье позволило ему вынести такую огромную физическую нагрузку.

Несмотря на нехватку времени, он тем не менее регулярно наезжал в Париж, чтобы брать уроки органа у Видора. Хотя парижский дядя и помогал ему деньгами, поездки эти являлись для Швейцера предметом немалых забот: ведь и стипендия Страсбургского университета, и помощь дяди-мецената все же давали ему весьма скудные средства. Можно лишь удивляться, как Швейцеру удалось — при существовавшем объеме курсовых заданий по философии и теологии, да еще притом что он самостоятельно взялся исследовать некоторые проблемы жизни Христа, — добиться таких серьезных успехов в игре на органе. Видор уделял своему ученику много внимания и не скупился на похвалы.

В Страсбурге Альберт Швейцер тоже играл на органе. Органист церкви св. Вильгельма Эрнст Мюнх, брат его покойного мюльгаузенского учителя, предоставил Швейцеру возможность упражняться в исполнении кантат и «Страстей» Баха. Церковь св. Вильгельма считалась в ту пору, по свидетельству самого Швейцера, одним из крупнейших центров по распространению культа Баха, зародившегося в конце минувшего века. Как органист, Швейцер не раз участвовал в публичном исполнении ораторий Баха. Только здесь, в Страсбурге, Бах стал ему близок, и эта близость переросла в глубокую любовь к творчеству кантора церкви св. Фомы ⁶.

Лишь одно вызывает удивление. Всякий раз, когда представлялась возможность, Швейцер посещал Страсбургскую оперу, чтобы послушать музыку Вагнера ⁷. Кроме «Парсифаля», который в ту пору разрешалось ставить лишь в Байрёйте ⁸, он видел все вагнеровские оперы. Мыслимо ли подобное сочетание: с одной стороны, обращенная к струнам души музыка Баха, с другой стороны, самоуверенный пафос Вагнера? Еще в бытность свою в Мюльгаузене, всего шестнадцати лет от роду, Швейцеру посчастливилось побывать в местном театре на представлении вагнеровского «Тангейзера». Швейцер писал: «Эта музыка так захватила меня, что долгое время я был не в состоянии как следует заниматься в школе».

Разумеется, эффектная музыка, особенно в такой опере, как «Тангейзер», и впрямь могла потрясти впечатлительного школьника. И все же то особое пристрастие, которое питал Швейцер к музыке Вагнера, довольно трудно объяснить.

В так называемый период грюндерства, начало которому положило создание Германской империи в 1871 году, когда была преодолена раздробленность, тормозившая экономическое развитие, начался подъем экономики, чему немало способствовал приток пяти миллиардов франков, уплаченных Германии французами в качестве контрибуции. Все это породило эйфорию, оказавшую свое влияние как на духовную жизнь, так и на восприятие искусства буржуазией. Музыка Вагнера с ее чувственностью и патетикой как нельзя лучше отвечала потребности буржуа в самовыражении. Тогда-то успех этой музыки впервые достиг апогея. Не все, однако, понимали ее, не все исполняли ее как надо. Ни один театр с собственным оркестром не упускал случая включить в программу произведения Вагнера. Нужно ли удивляться, что юный и все еще мечтательно настроенный Швейцер был потрясен этой музыкой, рассчитанной на могучий театральный эффект? Она затронула самые сокровенные глубины его существа. Много раз в студенческие годы наведывался он в Байрёйт.

Когда же в 1896 году, спустя двадцать лет после состоявшейся в 1876 году премьеры, вновь была показана тетралогия Вагнера «Кольцо Нибелунгов», Швейцер поспешил стать свидетелем этого знаменательного события культурной жизни. Билет на спектакль, стоивший немалых денег, подарили ему парижские друзья, но, чтобы оплатить дорогу туда и обратно, ему пришлось долгое время есть один раз в сутки.

К 1896 году относится и другое важное событие в жизни Швейцера. На троицу он поехал в Гюнсбах навестить родителей. В разговоре с ними, с братом и сестрами часто всплывал вопрос о профессии, которую Альберт намерен избрать после окончания университета. Но в ту пору Швейцер еще не мог дать на него точный ответ. Подобно многим студентам, он был полон планов и замыслов, разные пути манили его. Настало время принять определенное решение на этот счет. Какую же профессию думал избрать для себя Альберт Швейцер, которому в ту пору исполнился двадцать один год? В конце концов решение пришло, казалось бы, само собой. В своей автобиографии Швейцер пишет: «Однажды утром в Гюнсбахе я сказал себе, что до тридцати лет считаю себя вправе читать проповеди, заниматься наукой и музыкой, но после этого рубежа посвящу себя непосредственно служению людям». И он поставил свои научные и художественные планы в прямую зависимость от только что принятого серьезного решения. До намеченного рубежа оставалось еще девять лет, но к тому сроку он должен завершить все задуманные дела.

Ничего сенсационного не было в том, что 21-летний студент наметил для себя подобную героическую программу. Подобные замыслы возникали и будут возникать у многих молодых людей. О решении Швейцера написано уже очень много — о том, как молодой человек ощутил в своей душе бремя совести мира и как это откровение побудило его к действию. Швейцер в ту пору и сам еще не сознавал всей важности принятого им решения, и вряд ли он тогда ответил бы на вопрос, как он себе представляет «непосредственное служение людям».

«Какой характер будет носить деятельность, намеченная мной на будущее, в ту пору мне самому еще не было ясно. Я положился на волю обстоятельств. Я твердо знал лишь одно: пусть это будет самая что ни на есть скромная работа, главное — непосредственное служение человеку».

Пусть лишь под влиянием конкретных событий последующих лет его замысел обрел четкие очертания, восхищения достойны сила характера и целеустремленность, с которыми Швейцер принял свое решение и воплотил его в жизнь.

Годы студенчества пролетели быстро, в напряженной работе. К исходу лета 1897 года Альберт Швейцер записался на первый экзамен по теологии. Но прежде Альберт должен был написать работу на тему, которая предлагалась всем желающим сдать экзамен: «Теория Шлайермахера о тайной вечере в сравнении с трактовкой этого события в Новом завете и в трудах реформаторов».

Снова Швейцер столкнулся с проблемами, на которые господствующие теории не могли дать исчерпывающего ответа, и снова почувствовал неудовлетворенность. В своей экзаменационной работе, однако, он почел за благо исходить из общепринятых положений; написав свой труд, он был допущен к сдаче государственного экзамена.

6 мая 1898 года Альберт Швейцер выдержал первый государственный экзамен — по теологии.

Париж и Берлин

Альберт Швейцер успешно выдержал экзамен, за что теологический факультет Страсбургского университета предоставил ему стипендию Голла, присуждаемую этим факультетом совместно с фондом церкви св. Фомы. Стипендия в размере 1200 марок в год предоставлялась сроком на шесть лет. Деньги небольшие, но при строгой экономии можно было кое-как прожить на 100 марок в месяц. Стипендиатов обязывали в шестилетний срок защитить диссертацию на звание лиценциата теологии — в противном случае они должны были вернуть полученные деньги. С помощью этой стипендии стремились поощрить молодых ученых и одновременно обеспечить кадрами квалифицированных богословов многочисленные церковные учреждения. Стипендия Голла сняла с плеч Швейцера серьезную заботу: не будь этих денег, ему пришлось бы искать заработок.

Швейцера поддерживали в основном два профессора — Генрих Юлиус Хольцман и Карл Будде, которых он уважал за их либеральные взгляды. Вообще, тогдашний теологический факультет Страсбургского университета, как отмечал Швейцер, «отличался исключительным свободомыслием». На факультете по достоинству оценили выдающиеся способности студента Швейцера; ценили его за самостоятельность суждений, которую ему не раз случалось выказывать на семинарских занятиях, и за его порой далеко не ортодоксальные взгляды.

После напряженных лет студенчества и успешно сданного государственного экзамена Швейцер наслаждался независимостью, которую давала ему стипендия Голла. Он снял для себя приглянувшуюся ему квартирку — уже не в здании фонда св. Фомы — и все лето провел в Страсбурге. Ближайшее время он предполагал целиком отдать изучению философии. В университете теперь читал курс философии профессор Виндельбанд, славившийся прекрасным знанием античных мыслителей, и Швейцер не пропустил ни одной из его лекций. Впоследствии он писал: «Его семинарские курсы, посвященные Платону и Аристотелю, — вот, собственно говоря, лучшие мои воспоминания о студенческой поре». Любил он также слушать лекции профессора Циглера по этике и философии религии. Швейцер не преследовал при этом никакой особой цели. По совету Циглера он решил поначалу заняться диссертацией по философии. Как-то они встретились на лестнице перед университетом, шел дождь, и, занятые разговором, собеседники прятались от дождя под зонтиком — рассказывая впоследствии об этом, Швейцер отметил эту деталь, очевидно стремясь подчеркнуть случайный характер встречи, — и тут-то профессор Циглер и предложил ему посвятить свою диссертацию кантовской философии религии. Швейцеру понравилось предложение, и тем самым вопрос, который уже серьезно занимал его, решился сам собой.

В конце октября 1898 года Швейцер уехал в Париж, уже совершенно твердо определив свои ближайшие задачи. Париж — город, обладающий особой притягательной силой для художников всего мира. Проигранная война 1870—1871 годов вновь сделала Францию республикой. Всемирная выставка 1889 года с ее размахом и помпезностью и со специально для этой цели воздвигнутым 300-метровым стальным чудом инженера Эйфеля окончательно придала Парижу облик блестящей мировой столицы.

После провозглашения в 1870 году Третьей Республики социальные противоречия, впоследствии особенно отчетливо обнажившиеся благодаря Парижской Коммуне, сохранились; они сопутствовали начавшемуся вскоре общему промышленному подъему. Образовались мощные промышленные группировки, которые форсировали колониальную экспансию в Африку и Индокитай. Крупная французская буржуазия приобрела новые источники богатства. Широкому кругу буржуа средних слоев тоже кое-что перепало в отличие от нижних слоев общества. Возникло мощное демократическое и республиканское движение, которое устремилось дальше по пути общественного прогресса. Французский пролетариат, оправившись после поражения 1871 года, снова сплотил свои ряды. Однако зашевелились и реакционные силы, которые не могли смириться со свержением монархии и бесславным отречением императора Наполеона III, они стремились к реставрации прежних порядков. Монархистские, антисемитские, милитаристские и шовинистические круги объединились и требовали реванша у Германии. Дух реваншизма нашел отражение и в политике. В период 1891—1894 годов велись переговоры с Россией, которые завершились соглашением.

Естественно, борьба политических течений в стране вскоре привела к открытому взрыву. Поводом к этому послужило осуждение артиллерийского капитана, еврея Альфреда Дрейфуса, в 1894 году. Этого офицера по ложному доносу обвинили в измене родине, и военный трибунал приговорил его к изгнанию из рядов армии, а также к пожизненной ссылке на пресловутый Чертов остров под Кайенной ⁹. Обвинение было шито белыми нитками, ни у одного мыслящего француза не возникало сомнений насчет истинных причин осуждения капитана. Позорное преследование «еврея, проникшего в офицерский корпус», означало недвусмысленную угрозу для всех демократов и республиканцев. Общественный протест принял такие гигантские размеры, что Франция была на грани гражданской войны. Все население раскололось на два лагеря. Известные художники и писатели встали на сторону защитников прогресса. Огромное впечатление произвел памфлет писателя Эмиля Золя «Я обвиняю». Реакционные круги вынуждены были пойти на уступку. В 1899 году Дрейфуса освободили. Но на этом республиканцы не остановились, даже протесты из-за границы не утихали. Наконец, в 1906 году справедливость восторжествовала. Альфреда Дрейфуса реабилитировали и с почестями вновь зачислили в ряды французской армии.

В этой атмосфере бурных волнений, достигших своего апогея в Париже на переломе веков, Швейцер не находил того душевного равновесия, которое было ему необходимо для расширения его познаний в области философии и дальнейшей работы над диссертацией.

Он приехал в Париж с намерением поступить на философский факультет Сорбонны, а также совершенствоваться в игре на органе под руководством Видора. Однако, на взгляд Швейцера, система преподавания в Сорбонне безнадежно устарела, и это настолько разочаровало его, что он весьма редко посещал университет. Преподаватели по большей части потчевали студентов лишь такими лекциями, содержание которых не выходило за рамки экзаменационных программ, или же проводили узкоспециальные курсы. Многочасовых обобщающих лекций, посвященных определенным философским эпохам, как это было принято в Страсбурге, здесь не читали. Поэтому Швейцер решил одновременно слушать лекции и на лютеранском теологическом факультете на бульваре Араго, в частности лекции известного догматика Луи Огюста Сабатье и специалиста по Новому завету Луи Эжена Менегоза.

С особым увлечением Швейцер совершенствовал свое мастерство игры на органе. Вскоре между учителем и учеником установилась искренняя, сердечная дружба. Видор отныне отказывался брать со Швейцера плату за уроки и часто зазывал своего юного друга на обед к себе домой, а то и в ресторан: ведь он скоро понял, что маленькой стипендии Швейцеру с трудом хватало на занятия искусством, да и просто на пропитание. Через Видора Швейцер приобрел много новых знакомых, тот ввел его в высший круг общества, парижские аристократы с удовольствием предоставляли свой домашний орган в распоряжение чуть неуклюжего молодого философа-эльзасца и подолгу слушали его игру. И если самому Швейцеру эти визиты не всегда были по душе, так или иначе они позволили ему встретиться со многими выдающимися деятелями искусства.

Однако наряду с игрой на органе Швейцер брал также уроки фортепьяно у известного пианиста Изидора Филиппа. Видор познакомил его с гениальной ученицей и подругой Франца Листа — Мари-Жаэль Траутман, тоже уроженкой Эльзаса. На европейской концертной сцене она в свое время сверкала «звездой первой величины», как впоследствии писал о ней Швейцер. Траутман предложила Альберту взять его в ученики. В это время она как раз занималась проблемой фортепьянного туше, стремясь исследовать его с помощью физиолога Шарля Фере. Швейцер рассказывал: «Я служил ей подопытным кроликом и в качестве такового участвовал в ее экспериментах... Скольким я обязан этой гениальной женщине!.. Под руководством Мари-Жаэль я совершенно изменил свое туше. Ей я обязан тем, что с помощью продуманных и отнимающих сравнительно мало времени упражнений я все лучше овладевал своими десятью пальцами...»

Оба дяди Швейцера по отцу, постоянно жившие в Париже, из которых один был коммерсант, а другой — филолог, оказывали племяннику должное внимание и помогали юному Альберту чувствовать себя в Париже как дома. Впоследствии Швейцер рассказывал в своих заметках, что работа над диссертацией нисколько не страдала ни от его увлечения искусством, ни от частых встреч с друзьями: отменное здоровье позволяло ему работать ночами. «Случалось, я приходил к Видору играть на органе, за ночь даже не сомкнув глаз». Было бы, однако, ошибкой полагать, будто Швейцер всегда только и делал, что занимался искусством да еще писал диссертацию, «целиком погрузившись в изучение философских проблем». Нет, молодой Швейцер любил также обыкновенные радости жизни. Случалось ему и выпить вина, и выкурить сигару...

Если, с одной стороны, Швейцер всей душой восхищался яркой и многогранной жизнью в Париже, его театрами и концертами, выставками и музеями, то, с другой стороны, он весьма сдержанно относился к духовной жизни французской столицы, на которой тяжело сказался глубокий раскол общества, вызванный процессом Дрейфуса. Тупой национализм и шовинистический догматизм распространились повсеместно и заметно отравляли атмосферу в Париже, да и во всей Франции. Отрава эта коснулась и искусства, и потому на исходе века веселая и вольная культурная жизнь Парижа, длившаяся почти два десятилетия, оказалась серьезно омраченной.

Возникает вопрос: как относился Швейцер к идейным и политическим спорам, которые не только волновали умы граждан, но и вызывали, особенно в мире искусства, самые бурные проявления чувств? Несомненно, его симпатии были на стороне демократов, республиканцев — все последующее его поведение убеждает нас в этом, — однако почти не сохранилось свидетельств о его мыслях и чувствах в те дни. И если он непосредственно не участвовал в спорах, возможно, это объясняется тем, что от него требовалось высказаться в пользу той или иной политической точки зрения. А бескомпромиссность позиций противоборствующих сторон, вероятно, больше отталкивала его, нежели привлекала.

Здесь уже четко проявляется важная черта характера Швейцера: он не из тех, кто готов сражаться на баррикадах. Он изберет иные средства борьбы, хотя в ту пору он еще сам толком не знал — какие. Возможно, пребывание в Париже тех лет помогло Швейцеру это понять. Но одно известно доподлинно: за этот сравнительно короткий срок он написал свою диссертацию по философии объемом свыше 300 страниц, которая отняла у него много времени и душевных сил.

В середине марта 1899 года Альберт Швейцер вернулся в Страсбург, даже несколько раньше, чем предполагал. Он зарылся в кантовские тексты и заставил себя напряженно работать. Скоро он вручил профессору Циглеру готовую рукопись.

В своей работе ¹⁰ Швейцер стремился доказать, что у Канта «зачатки критического идеализма и религиозно-философские требования нравственного закона противоречат друг другу». Это суждение само по себе уже примечательно, точно так же как и вывод, сделанный им: «Важно отметить, что в мыслях Канта о религии, пронизанных глубочайшим этическим пафосом, постулат бессмертия не играет ровно никакой роли». В заключение своего труда он высказал замечание: «Вместо того чтобы остаться на позициях философии религии, разработанной критическим идеализмом, Кант поддался соблазну философии религии, диктуемой все больше устремленным вглубь нравственным законом. Погружаясь в этику, он не мог оставаться последовательным».

Профессор Циглер отозвался о работе Швейцера в высшей степени положительно. Защита диссертации была назначена на конец июля. Времени оставалось достаточно, и Швейцер решил провести несколько недель в Берлине.

После пребывания в Париже духовная атмосфера Берлина на переломе века приятно поразила Швейцера. «Духовная жизнь Берлина взволновала меня сильнее, чем жизнь Парижа. В Париже, этой мировой столице, духовная атмосфера неоднородна. Чтобы оценить ее по достоинству, необходимо было основательно привыкнуть к ней. В отличие от Парижа идейная жизнь Берлина сконцентрирована в университете — блестяще организованном, живом организме. В ту пору Берлин еще не успел стать мировой столицей и производил впечатление успешно развивающегося во всех направлениях провинциального города. Весь его облик характеризовался здоровым самосознанием и глубоким доверием к вершителям его судеб — всем тем, чего так недоставало Парижу, расколотому борьбой вокруг дела Дрейфуса. Мне посчастливилось познакомиться с Берлином в самую прекрасную его пору, и таким я его и полюбил. Особенно благоприятное впечатление произвели на меня простой образ жизни берлинского общества и легкость, с которой берлинцы допускали нового человека в свой круг».

Наверно, не следует особенно упрекать Швейцера, пробывшего в Берлине сравнительно недолго, за то, что он сосредоточил все свое внимание на духовной жизни города. Истинное положение дел в городе осталось от него сокрытым; в действительности будни большинства жителей Берлина выглядели совсем по-другому. За период с 1890 по 1905 год население Берлина и окрестностей увеличилось с 1 миллиона 850 тысяч до 3,2 миллиона. Людей привлекала сюда надежда на лучшую жизнь: особенно охотно устремлялись в Берлин жители Силезии и восточных районов империи. Подъем промышленности и кризисы чередовались, и радужные надежды трудового населения сменялись тяжким бременем нищеты. Рабочий зарабатывал в неделю в среднем около 20 марок. Осенью 1901 года было опрошено 550 тысяч берлинских семей, среди них оказались 77 051 безработный и 53 098 занятых неполный рабочий день; свыше 4200 человек вынуждены были ютиться в ночлежках. Нужда в жилье среди бедняков достигла чудовищных размеров. Дома, сдаваемые внаем, или, точнее, казармы с их тесными задними дворами были красноречивым свидетельством страсти к наживе, с одной стороны, и беспросветной нищеты — с другой. А сколько людей ютилось в невыносимых условиях в подвалах — этого никто никогда не подсчитывал. Художник Генрих Цилле запечатлел для последующих поколений нищету обитателей берлинских задних дворов тех лет.

Некоторое удивление вызывает тот факт, что Швейцер не заметил резких социальных контрастов Берлина, тем более что сам он еще ребенком болезненно воспринимал социальную несправедливость.

В берлинских библиотеках Швейцер намеревался прежде всего прочитать произведения философов древности и новейших времен. Наряду с этим он посещал лекции Адольфа фон Харнака, Отто Пфлайдерера, Юлиуса Кафтана, Фридриха Паульсена и Георга Зиммеля в университете. Семинары последнего он стал вскоре посещать регулярно. На переломе века философ Георг Зиммель завоевал репутацию одного из основателей современной буржуазной социологии. С историей догм, разработанной фон Харнаком, специализировавшимся на истории церкви, Швейцер познакомился еще в Страсбурге, в Берлине же он стал в доме учителя своим человеком, между ними сохранились дружеские отношения и в последующие годы, которые, правда, преимущественно выражались в переписке, обмене открытками: Харнак приветствовал подобный способ связи для обмена философскими суждениями.

Разумеется, Швейцер старался продолжать свои занятия музыкой. Его друг Видор щедро снабдил его рекомендациями к известным берлинским органистам. Однако почти все они разочаровали его, «потому что больше стремились к внешней виртуозности, чем к истинной пластичности игры». Еще больше разочаровали его новые берлинские оргáны, их громкое сухое звучание «в сравнении с инструментами Кавайе-Колла в церкви Сен-Сюльпис и соборе Нотр-Дам». Органист церкви памяти императора Вильгельма профессор Генрих Райман разрешил Швейцеру регулярно упражняться на церковном органе. Кроме того, он предложил Швейцеру заменять его на время его отпуска. Райман был общительным человеком и познакомил Швейцера с известными музыкантами, художниками и скульпторами Берлина.

Много времени провел Швейцер в Берлине у Карла Штумпфа, который занимался психологическими исследованиями восприятия музыки. Желая пополнить свои познания в области теории музыки, даже во второстепенных вопросах, Швейцер выказал большой интерес к этой работе. Он принимал участие в экспериментах, проводимых Штумпфом и его ассистентами. Впоследствии он признавался, что и тут выполнял роль своего рода подопытного кролика, как и в бытность свою в Париже, на занятиях с Мари-Жаэль. О том, в какой мере ему были полезны эти занятия, Швейцер ничего не сообщает, очевидно, они не показались ему столь интересными, как некогда упражнения Мари-Жаэль в Париже.

Несравненно большее впечатление произвело на Швейцера знакомство с академическими кругами Берлина. Вдова Эрнста Курциуса, эллиниста с мировым именем и наставника кайзера Фридриха, радушно приняла молодого эльзасца, доброго знакомого ее пасынка— крайздиректора Фридриха Курциуса из Кольмара. Даже и после смерти Эрнста Курциуса, последовавшей в 1896 году, дом этот продолжал оставаться местом встречи всей духовной элиты Берлина. Все, кто только принадлежал к ученому миру и обладал известностью, считали обязательным являться в салон вдовы Курциуса на журфиксы и участвовать в непринужденных беседах.

На пороге нового века, в период становления империализма в Германии, Берлин переживал пору подъема, а общественные науки находились в самом расцвете.

Но уже тогда намечался грядущий исторический упадок. Здесь, в Берлине, Швейцер осознал это с особой ясностью. Как уже говорилось, Швейцера рано начали волновать социальные язвы, а в годы студенчества он уже увидел внутреннюю пустоту культурных запросов буржуазии. Во время бесед о европейской культуре в доме Курциуса он окончательно уяснил для себя, что буржуазная культура неотвратимо клонится к закату. В одной из таких бесед кто-то из ее участников обронил замечание: «Да что уж там говорить, все мы всего-навсего эпигоны». Эти случайно брошенные слова глубоко запечатлелись в памяти Швейцера. Спустя каких-нибудь десять лет друзья Швейцера станут упрекать его в том, что он будто бы стремится бежать от упадка культуры, повернувшись спиной к самодовольным западным эпигонам и на практике осуществляя в Африке завет любви к ближнему. Его первые высказывания с критикой современной ему действительности и культуры воспринимались как якобы некий «пессимизм конца века», сама же резкость его критических суждений вызывала у одних недоумение, у других — протест. Но сейчас еще рано об этом говорить, лишь спустя много лет Швейцер выскажет подобные мысли. И все же отныне он неизменно размышлял о судьбах культуры.

После ожесточенных споров, свидетелем которых он был в Париже, Швейцер наслаждался духовной атмосферой Берлина, простотой общения и знакомств. Особенно любил он беседовать с немолодым уже Германом Гриммом, знаменитым историком искусства, который всеми силами пытался отвратить Швейцера от его еретических утверждений, будто «изложение событий в четвертом евангелии расходится с изложением в первых трех».

Лишь накануне защиты диссертации Швейцер возвратился в Страсбург. Устный экзамен, на взгляд профессоров Циглера и Виндельбанда, прошел не совсем удачно. Экзаменаторы, которые уже были знакомы с диссертацией Швейцера, ожидали от него большего. Да и сам Швейцер был собой недоволен: увлекшись изучением философских трудов в оригинале, оживленными спорами в доме Курциуса и экспериментами Карла Штумпфа, на что ушло много времени, он давно уже не читал учебников. Тем не менее в предпоследний день июля 1899 года Страсбургский университет присвоил Швейцеру степень доктора философских наук. Ему было в ту пору двадцать четыре года.

Благодаря рекомендации Хольцмана солидное тюбингенское издательство в том же году выпустило диссертацию Швейцера отдельной книгой под названием «Философия религии Канта от „Критики чистого разума" до „Религии в пределах только разума"».

Годы творчества

После защиты диссертации по философии Швейцер, казалось бы, уже должен был избрать для себя определенное поприще практической деятельности. Стипендия Голла, разумеется, позволила бы ему и в дальнейшем пополнять свои знания по собственному желанию. Швейцеру, к примеру, очень хотелось съездить на несколько месяцев в Англию, чтобы усовершенствовать свои познания в английском языке и одновременно изучить творения английских философов непосредственно у них на родине. Однако он посчитал своим моральным долгом как можно скорее приобрести степень лиценциата теологии, чтобы таким образом высвободить стипендию для своих нуждающихся собратьев по университету. По странной иронии судьбы, следующий кандидат на стипендию Голла так и не воспользовался ею. И Швейцер всю жизнь жалел о том, что из деликатности, как выяснилось впоследствии, никому не нужной, отказался от возможности пополнить свои знания в Англии.

Он решил остаться на ближайшие месяцы в Страсбурге, но при этом как можно чаще наезжать в Париж. Прочитав корректуру своей диссертации, в срочном порядке присланную ему из Тюбингена, он начал писать труд по теологии, необходимый для получения звания лиценциата. Профессор Циглер советовал Швейцеру одновременно стать приват-доцентом философского факультета Страсбургского университета. Однако Швейцер понимал, что, став приват-доцентом философского факультета, он уже не сможет занять место проповедника. А ведь именно это место привлекало его.

Подав ходатайство, чтобы его зачислили помощником пастора церкви св. Николая в Страсбурге, он приступил к службе 1 декабря 1899 года. Конечно, возможность читать лекции в университете представлялась чрезвычайно заманчивой, и Швейцеру было трудно совсем от нее отказаться. Но профессор Циглер дал ему понять, что начальство будет недовольно, вздумай он совмещать две должности — приват-доцента философии и проповедника.

Оставалась одна-единственная возможность, которая вполне устраивала Швейцера: защитить докторскую диссертацию на теологическом факультете. И Швейцер стал одновременно работать над двумя темами: первая предназначалась для получения звания лиценциата, вторая — для защиты докторской диссертации. Фонд св. Фомы за плату предоставил ему комнату — окнами в тихий сад с высокими старыми деревьями. Это было самое подходящее место для предстоящей напряженной работы. Здесь среди студентов молодому доктору философии, помощнику пастора, будущему лиценциату и приват-доценту Альберту Швейцеру жилось весьма привольно.

Служба в церкви св. Николая отнимала у него немного времени. Трижды в неделю он занимался со школьниками, обучая их закону божьему, иногда в присутствии обоих пасторов церкви св. Николая он служил воскресную службу, но чаще всего ему поручались вечерни. У Швейцера оставалось достаточно времени, чтобы работать над своей диссертацией на звание лиценциата. Кроме того, он погрузился в изучение жизни Иисуса, поскольку эта тема занимала его уже несколько лет.

Его диссертация называлась так: «Проблема тайной вечери в свете научных исследований XIX века и исторических источников». Швейцер в этой работе из всех своих изысканий, пусть еще с известной осторожностью, делает следующий вывод: Иисус был человеком своего времени, с ограниченным кругозором; он действовал и мыслил согласно представлениям своей эпохи и позднеиудейские мессианские ожидания наполнил собственными этическими устремлениями. Впоследствии Швейцер так писал о своих изысканиях: «В моей работе о проблеме тайной вечери я рассматриваю все решения, предлагавшиеся научной теологией вплоть до конца XIX столетия. Одновременно я пытаюсь диалектически раскрыть суть этой проблемы».

Диссертация, представленная им теологическому факультету Страсбургского университета, была принята, и 21 июля 1900 года Швейцер удостоился степени лиценциата теологии.

Уже на следующий год диссертация вышла в Гейдельберге отдельной книгой в 62 страницы.

Увлекшись однажды проблемой жизни Иисуса, Швейцер и впредь продолжал работать над ней. Через год после диссертации вышла в свет, опять же в Тюбингене, его книга «Тайна мессианства и страданий. Очерк жизни Иисуса», в которой Швейцер полемизирует с господствовавшими представлениями о характере общественной деятельности Христа. Здесь он уже более четко формулирует свои выводы: Иисус был обыкновенным человеком своего времени, хотя и обладавшим некоторыми незаурядными способностями. Вот что говорит по этому поводу Швейцер: «Ошибка всех прежних исследователей состояла в том, что они приписывали Иисусу сублимацию позднеиудейских мессианских ожиданий, тогда как в действительности он попросту наполнил их своей этической религией любви. Тот факт, что глубоко духовная религиозность и нравственность могли сочетаться со столь наивно-реалистическими представлениями, поначалу кажется нам чем-то непостижимым. Тем не менее это так».

Эта работа Швейцера послужила основанием для назначения его приват-доцентом теологического факультета университета.

Здесь уже четко проступает всеобъемлющее и постоянное обращение к любви, которому было суждено сыграть столь важную роль на последующих этапах его жизненного пути...

Нет ничего удивительного в том, что Швейцер с позиции философа критикует современное ему общество, как, впрочем, и общество на протяжении всего XIX века. Если Швейцер-теолог пришел к вполне самостоятельным выводам, то и Швейцер-философ скоро осознал прискорбно низкий уровень человеческого сосуществования. Он понял, хотя это и не было неожиданным для философа той поры, что культура так называемых просвещенных наций с их цивилизацией, образованностью, искусством и этикой пребывает в критическом состоянии и клонится к упадку. И если мысль его еще не обрела конструктивной практической формы, то уже само по себе обращение к философии культуры неизбежно должно было привести его к важным выводам. Толчком к этому в значительной мере послужило уже цитировавшееся выше замечание одного из гостей в доме Курциуса.

Много месяцев подряд Швейцер с большим увлечением занимался философией культуры. К этому периоду относится и его увлечение Гете, которому суждено было продлиться всю жизнь. Гетевское «В начале было дело» становится для Швейцера на только чисто философской формулой бытия. Эти слова сделались основным принципом как для Швейцера-философа, так и для Швейцера-богослова. В тот период он еще не считал себя страстным приверженцем идей Гете — это произошло лишь спустя несколько десятилетий. Но гуманистический образ мыслей поэта оказал на него бесспорное влияние.

В 1900 году был опубликован сборник «Девятнадцатый век», где среди двадцати четырех статей на темы философии культуры была и статья Швейцера «Философия и общий уровень просвещения в XIX веке». Пусть в этой статье автор еще не высказывал новых, оригинальных мыслей по поводу изменения существующего положения, добросовестный обзор положения уже сам по себе представлял критику.

Удивительно, однако, почему Швейцер, жизненный путь которого, насыщенный множеством интересных событий и дружбой со многими выдающимися людьми, всегда был в той или иной мере отягощен материальными заботами, вследствие чего сам он все явственнее ощущал социальную несправедливость, ни разу прямо и открыто не вмешался в социальную борьбу своего времени? К концу XIX века социальные противоречия стали очевидны для любого мыслящего человека. Это побуждало молодых людей, воодушевленных идейными устремлениями, занять определенную позицию в борьбе. Казалось бы, сказанное должно было в первую очередь относиться к Швейцеру, ведь как философ он уже давно осознал эти противоречия, а как художник лучше кого бы то ни было должен был понять чувства обездоленных!

Достаточно вспомнить его жизнь в Париже, где каждый образованный человек посчитал своим долгом поддержать страстный памфлет Эмиля Золя. И если последующие годы и были заполнены у Швейцера практической деятельностью — он служил в церкви проповедником и духовником, он все же хорошо знал, как живет простой народ, и ему не раз представлялась возможность участвовать в борьбе за лучшую жизнь. Неужели он не видел жестокую несправедливость капиталистического общества, не видел, как в промышленных странах Европы непрестанно обостряются общественные противоречия, как быстро растет обнищание промышленного пролетариата?

Неужто его гуманистическое мироощущение не восставало против всего этого? Правда, бремя научных исследований, которое он взвалил на себя, намного превосходило обычную нагрузку всякого человека, и все же существует лишь единственная причина подобной пассивности: откровенный индивидуализм Швейцера, порожденный его идеализмом. Именно эта жизненная позиция и побудила его дать себе самому наивно-спонтанную клятву: до тридцати лет заниматься искусством и наукой, а затем посвятить себя непосредственному служению человечеству. Подобная наивность, увлечение чистой теорией в науке и сокровенным творчеством в искусстве без подлинной связи с окружающим миром возможны лишь на почве идеализма.

Остается лишь повторить, что вопреки своей проницательности философа и своим гуманистическим идеалам Швейцер не принимал никакого участия в социальной и политической борьбе в конце века. Он довольствовался тем, что вплоть до намеченного им рубежа — своего тридцатилетия — вбирал в себя все, что мог, расширяя свои познания о мире. Он еще точно не знал, какой характер будет носить его служение человечеству, однако не сомневался в том, что эта деятельность будет определяться его гуманистическим мировоззрением, равно как и индивидуалистической позицией. В своей автобиографии он писал: «Я мечтал о глубоко индивидуальной и независимой деятельности».

Швейцер никогда не терял надежды найти поприще, которому он сможет «посвятить себя, оставаясь самостоятельным и свободным». Позднее, в пятидесятые годы, некоторые критики утверждали, будто Швейцер мыслил себя вне существующего реального мира и не стремился изменить его своей деятельностью, а создал собственную картину мира — такого, в каком он мог бы жить в соответствии с собственными представлениями.

Обязанности помощника пастора и преподавателя закона божьего оставляли Швейцеру достаточно досуга, чтобы наряду с работой над диссертацией по теологии он мог заниматься также и многим другим, в частности философией культуры.

При этом он совершенно забыл, что 15 июля 1900 года, т. е. за неделю до экзамена на звание лиценциата, ему предстояло сдать еще один экзамен по теологии, иначе его не утвердили бы в должности постоянного помощника пастора. Этот экзамен едва не стал для Швейцера роковым. Особенно сильно негодовали экзаменаторы оттого, что Швейцер не знал биографий сочинителей церковных псалмов. Когда же оказалось, что он не может назвать даже автора одного из псалмов и к тому же заявил, что считает этого поэта малоинтересным, Швейцера чуть не провалили. Этим поэтом был Шпитта, автор известной песни «Псалтырь и арфа». А в составе экзаменационной комиссии на правах представителя теологического факультета находился профессор Фридрих Шпитта, сын поэта. И только энергичному заступничеству одного из членов экзаменационной комиссии, которого поразили исключительные познания Швейцера в области истории догм, он обязан тем, что избежал провала.

В церкви помимо него служили еще два священника. Швейцер впоследствии рассказывал, что ему нравилось читать проповеди, и двое других священников, уже в весьма преклонных годах, все чаще уступали кафедру своему молодому собрату. Как помощник священника Швейцер получал 100 марок жалованья, и ему, приученному с детства к бережливости, вполне хватало этой суммы на месяц. В этот относительно беззаботный период своей жизни всякий раз, когда выдавалось свободное воскресенье, он уезжал к родителям в свой любимый Гюнсбах, в долине Мюнстера. Здесь он охотно подменял отца на церковной кафедре и служил обедню, к удовольствию прихожан, многие из которых хорошо помнили «бледного мальчугана», каким Швейцер был в детстве.

Поскольку во время весенних и осенних каникул занятия с конфирмантами отменялись, Швейцер с разрешения обоих священников церкви св. Николая находил себе заместителя для чтения проповедей, благодаря чему мог три месяца в год использовать по своему усмотрению. После пасхи он уезжал на месяц в Париж, где продолжал музыкальные занятия с Видором. Два осенних месяца он обычно проводил в родительском доме. Здесь он мог спокойно заниматься своей исследовательской работой по проблемам тайной вечери и жития Иисуса.

Парижское «Общество изучения иностранных языков» предложило Швейцеру прочитать цикл лекций о немецкой литературе и философии. Он охотно принял это предложение, тема лекций его привлекала: она давала ему повод углубиться в более серьезные исследования философии культуры.

В последующие годы он выступал с лекциями о Шопенгауэре, Герхарде Гауптмане, Зудермане, а также о «Фаусте» Гете. В августе 1900 года, когда он поехал в Париж, чтобы прочитать там лекцию о Ницше, пришла весть о том, что смерть наконец избавила философа от его страданий. Запланированная лекция, таким образом, превратилась в надгробную речь. Этот эпизод в жизни Швейцера особенно примечателен потому, что впоследствии, в своей «Культуре и этике», он выступал противником Ницше.

В том же, 1900 году жена старшего брата его отца попросила Альберта Швейцера проводить ее в Обераммергау на представление «Страстей». Необычайность естественных декораций — тамошних гор — произвела на Швейцера несравненно большее впечатление, чем сам спектакль. Насладиться представлением ему мешали «излишняя театральность, несовершенство текста и банальность музыки».

И в последующие годы, когда у него оставались деньги, Швейцер ездил в Байрёйт на тамошние представления. Как и прежде, его пленяла музыка Вагнера. Когда в начале XX века в Страсбург приехала Козима Вагнер, ее внимание сразу привлек молодой философ и теолог. Ей рассказали, что он большой поклонник Вагнера, но преимущественно занимается музыкой Иоганна Себастьяна Баха. Козиму крайне заинтересовало утверждение Швейцера, будто музыка Баха «живописна», и она попросила его тут же продемонстрировать ей на органе справедливость этих слов. Знакомство это ввело Швейцера в семью Вагнера. С сыном Рихарда Вагнера, Зигфридом, у него даже завязалось что-то вроде дружбы. Он ценил простоту и скромность Зигфрида, а его творчество — сын Вагнера тоже был композитором — находил «поистине значительным и прекрасным».

Он познакомился также с зятем Вагнера, мужем его дочери Евы — философом Стюартом Чемберленом. Может показаться странным, что два философа, стоявшие на столь противоположных позициях, беседовали друг с другом: Альберт Швейцер, воинствующий защитник жизни, неизменно отстаивающий принципы гуманизма, и Чемберлен с его человеконенавистническими воззрениями, пропагандист расы господ, который своими писаниями немало способствовал созданию идейных основ германского фашизма. Очевидно, лишь из чувства деликатности к родственникам Вагнера Швейцер ни разу публично не критиковал воззрений Чемберлена, хотя, казалось бы, у него было для этого достаточно причин, в том числе — впоследствии — и чисто личного характера. Суть философии Чемберлена не вызывала у него сомнений, это можно уловить хотя бы в следующей ниже фразе, сформулированной крайне сдержанно и, бесспорно, в высшей степени тактично, учитывая его близость к семье Вагнера: «Однако лишь поздние его работы, как и терпение, с которым он сносил долгие страдания, выпавшие на его долю перед кончиной, открыли мне его истинный характер». И все же нам не избавиться от недоумения, поскольку Швейцер впоследствии всегда резко выступал против любой попытки отрицать право на жизнь какого бы то ни было существа ¹¹.

1 марта 1902 года Швейцер, уже на правах приват-доцента теологического факультета Страсбургского университета, прочитал там первую вступительную лекцию. Его диссертация «Тайна мессианства и страдания. Очерк жизни Иисуса» была одобрена. Правда, два представителя факультета поставили под сомнение целесообразность его научно-исследовательского метода, считая, что выводы Швейцера способны внести путаницу в сознание студентов. Однако авторитет профессора Хольцмана, который вопреки сопротивлению других членов комиссии решительно выступал за одобрение диссертации Швейцера, хотя она, казалось бы, ставила под вопрос весь труд его собственной жизни, подавил все сомнения. И это тоже характерное свидетельство либеральной атмосферы, господствовавшей в ту пору в Страсбургском университете...

Начав свою преподавательскую деятельность, он убедился, что и у студентов, как в свое время у него самого, возникает множество вопросов относительно реальной жизни Христа, на которые они так и не находят ответа. Поэтому он решил продолжить начатые исследования и написать историю жизнеописаний Христа. Изучение жизни Христа началось еще полтора века назад, не были лишь подытожены результаты исследований. Швейцер кропотливо собирал все, что до той поры было выявлено о жизни Христа. Эта работа заняла у него много лет. Он поставил себе задачей не только составить хронологический обзор результатов всех исследований жизни Иисуса и критически их проанализировать, но и на основе этого анализа сделать самостоятельные выводы по каждому вопросу. Предстояла, таким образом, невероятно сложная работа. Узнав, чем занят его сын, отец Швейцера сказал ему: «Мне жаль тебя, сын мой. Никто никогда не поймет ни одного слова в твоих трудах». Однако Швейцер неукоснительно продолжал свои исследования. 22 февраля 1906 года он завершил этот обширный труд, который был издан в том же году под названием «От Реймаруса до Вреде». Оба эти имени обозначили хронологические рубежи обзора, Исследующего жизнеописания Христа. Правоверные богословы не одобрили идеи Швейцера, они опасались, что его книга вызовет глубокое замешательство среди молодых теологов.

В своем строго историческом понимании проблематики жизнеописаний Христа он исходил из того факта, что Иисус «жил в мире эсхатологических мессианских представлений эпохи позднего иудаизма» ¹², поэтому Швейцер объяснял его решения и поступки «не обычными психологическими моментами, а исключительно мотивами, связанными с его эсхатологическими ожиданиями». Это доказательство эсхатологической обусловленности учения Христа, пишет Швейцер, явилось «тяжким ударом для свободомыслящего протестантства». Из всех этих исследований Швейцер сделал вывод о том, что «сущность религии заключена в этике»...

Эта книга явилась одним из самых значительных трудов Швейцера-теолога. Разумеется, Швейцер был поражен ожесточенностью споров, которые разгорелись среди теологов сразу же после появления этой книги и не утихали в течение многих лет...

Швейцер утверждал, что «в Новом завете содержатся тексты, которые вопреки их ценному и милому нашим сердцам содержанию не являются подлинными», а также что «во времена раннего христианства неправомерно распространяли разного рода писания от имени апостолов, считая, что это умножит престиж высказываемых в них идей».

И вот Швейцер в самом начале нынешнего века приходит к горестному выводу: «Сегодня христианство оказалось в таком положении, что лишь ценой тяжелой борьбы сможет осуществить многократно упущенное открытое разъяснение исторической истины».

1 октября 1903 года церковное начальство назначило Альберта Швейцера директором фонда св. Фомы с ежегодным окладом в размере 2000 марок; предоставили ему также прекрасную квартиру.

Швейцер как-то на протяжении четырех месяцев после смерти директора фонда Эриксона уже исполнял директорские обязанности. Теперь же преемника Эриксона, профессора Густава Анриха, отозвали в Тюбинген читать лекции по истории церкви, а Швейцера назначили на его место. Непосредственное исполнение директорских обязанностей обременяло его немногим больше, чем служба проповедника при церкви св. Николая, которую, кстати, он продолжал совмещать с директорством, но все же различные функции, связанные с пребыванием на этом посту, отнимали у него довольно много времени. И тем не менее даже директорство не отразилось на осуществлении личных планов Швейцера. Он неукоснительно продолжал работать над своими рукописями. Более того, он даже оставил себе для этой работы наряду с предоставленной ему квартирой комнатку, которую снимал в бытность свою студентом.

Всякий раз, когда появлялась возможность, Швейцер уезжал в Париж. В период своей службы помощником священника он ежегодно весной и осенью проводил в Париже несколько недель в обществе Видора. Весной 1902 года Швейцер в очередной раз приехал в Париж. Видор, посетовав на то, что «на французском языке изданы лишь чисто описательные труды, но нет ни одного введения в искусство Баха», стал уговаривать Швейцера написать во время осенних каникул статью о природе искусства Баха для студентов Парижской консерватории. Идея эта пришлась Швейцеру по душе. К тому времени он уже был приглашен на место органиста баховского хора при церкви св. Вильгельма в Страсбурге. Швейцера чрезвычайно занимали теоретические и практические проблемы, связанные с его исполнительской деятельностью.

Швейцер взялся за статью, однако к концу осенних каникул, как напряженно он ни трудился, успел лишь завершить предварительную работу. Ему уже было ясно, что статья разрастется в книгу о творчестве Баха.

Удивительно, но факт, что занятый трудоемкими, кропотливыми исследованиями жизнеописаний Христа, своей преподавательской работой в университете, исполнительской деятельностью в баховском хоре при церкви св. Вильгельма, чтением лекций в Париже по литературе и философии и связанный обязательствами, как, например, выступления с органными концертами, Швейцер тем не менее нашел и время и силы, чтобы написать книгу об Иоганне Себастьяне Бахе. Главное внимание в ней он старался уделить объяснению самой сущности музыки Баха, а также наиболее подходящему способу исполнения этой музыки. Биографические и исторические моменты Швейцер предполагал изложить во Введении к книге. Он говорил: «Подобно всякому, кто пишет об искусстве, я почувствовал, как трудно облечь в слова художественные оценки и впечатления. Рассуждать об искусстве все равно что изъясняться параболами».

Два года длилась работа над книгой. Она была написана по-французски. И хотя иногда у Швейцера возникала тревога, что он взялся за непосильный труд, мысль о том, что только эта книга и сделает кантора церкви св. Фомы и его музыку известными широким кругам французов, вдохновляла его. Ведь в Германии «баховедение» и без того было чрезвычайно распространено.

Книга эта вышла в свет в 1905 году под названием «И. С. Бах, музыкант и поэт». Швейцер посвятил ее жене своего дяди Матильде Швейцер, которая в 1893 году познакомила его с Видором. Тогда Швейцер еще не предполагал, что вскоре после выхода в свет этой книги ему придется вновь обратиться к той же рукописи, чтобы на этот раз переписать ее по-немецки. Баховеды сразу поняли, что нашелся наконец человек, сумевший сказать свежее слово о Бахе.

Как своего рода «побочный продукт» книги о Бахе возникло исследование об органостроении. Это исследование Швейцер завершил осенью 1905 года и опубликовал в 1906 году под названием «Немецкое и французское искусство органостроения и органное искусство».

В ту пору Швейцер уже считался признанным мастером игры на органе, однако появление этой книги свидетельствует о том, что у него был особый интерес к органостроению. Этот интерес пробудил у Швейцера еще в детстве его дед Шиллингер, который, как известно, весь свой век увлекался оргáнами и их конструированием.

Подобно деду, Швейцер по приезде в любой город никогда не упускал возможности осмотреть местные инструменты. Он скоро пришел к выводу, что расцвет органостроения приходится на период между 1850 и 1880 годами. Конструкторы органов воспользовались развитием техники, чтобы создать тот идеальный инструмент, появление которого подготовили Зильберман, а также другие замечательные мастера XVIII века.

Верный своему обычному методу работы, Швейцер собрал воедино все, что когда-либо писалось по органостроению, и, опираясь на собственный исполнительский опыт, дал исторический очерк развития этого искусства с оценкой достигнутых успехов.

Хотя эта работа Швейцера и не получила широкого распространения, однако, ознакомившись с ней, специалисты-органостроители возликовали, чего нельзя сказать о владельцах фабрик, изготавливающих органы. Так или иначе, но работа Швейцера создала основы для дальнейшего развития органного дела; специалисты нашли в ней способы наилучшего сохранения старых органов и изготовления новых, более совершенных инструментов.

Поскольку Швейцер напряженно трудился сразу на многих поприщах, время пролетало для него необыкновенно быстро. Постепенно приближался рубеж, который он в свое время установил для себя, т. е. тот момент, когда он должен будет непосредственно посвятить себя служению человеку и помогать всем, нуждающимся в помощи. И если друзья и родные, знавшие о решении Швейцера, принятом в юности, были склонны рассматривать его как некую филантропическую мечту и потому не принимали всерьез, то очень скоро им пришлось убедиться, что они глубоко заблуждались.

Швейцер был последователен всегда и во всем. Поначалу, правда, казалось, будто он намерен сочетать занятия искусством и научную работу с деятельной помощью нуждающимся. Много раз еще во времена студенчества он предлагал свою помощь разным организациям и учреждениям. В частности, он хотел заняться воспитанием брошенных и беспризорных детей, которых в Эльзасе в ту пору было довольно много. Однако он не встретил должного понимания со стороны соответствующих организаций.

В другой раз он надумал заняться устройством жизни бродяг и заключенных, выпущенных из тюрьмы. Хотя благотворительная деятельность, в частности забота о бедных семьях, и без того входила в круг его обязанностей как помощника пастора церкви св. Николая и, будучи студентом, он сотрудничал в филантропических организациях, например в «Диаконате св. Фомы», все же существовавшие в ту пору формы благотворительности и помощи нуждающимся никоим образом его не удовлетворяли и никак не соответствовали его идеям.

В этом вновь со всей очевидностью проявился свойственный Швейцеру индивидуализм.

Не сама по себе необходимая помощь заброшенным детям отпугивала его — раздражали формы организации этой помощи. Швейцер боялся зависимости от официальных инстанций, к тому же ему было противно равнодушие и недовольство окружающих, особенно представителей так называемого почтенного общества, но больше всего боялся он их лицемерных похвал.

В одно прекрасное утро осени 1904 года, разбирая свежую почту, лежавшую на его письменном столе в кабинете директора фонда св. Фомы, Швейцер увидел брошюру, ежемесячно рассылаемую адресатам Парижским миссионерским обществом. Он перелистал ее и обнаружил статью под названием «Les besoins de la Mission du Congo» ¹³. Она заинтересовала его. Возможно, интерес к ней был вызван воспоминаниями детства, когда отец рассказывал в кругу семьи о деятельности миссионеров в Африке. Автором статьи был руководитель Парижского миссионерского общества. В ней в основном высказывались сетования на недостаток людей, который испытывала миссия в провинции Габон, расположенной в юго-западной части Французской Экваториальной Африки. Особенно остро не хватало врача.

В то осеннее утро 1904 года зародилось решение, которому суждено было сыграть важную роль во всей последующей жизни Альберта Швейцера.

Решение

Как только Швейцер прочитал эту статью, он сразу понял: поиски закончились.

Много десятилетий прошло с того осеннего утра. Биографические труды, исследования, посвящавшиеся впоследствии Альберту Швейцеру, где подчас встречались и весьма сомнительные толкования его поступков, часто подчеркивают ту странную случайность, в силу которой статья председателя миссионерского общества попала в руки Швейцера именно в этот момент и будто бы коренным образом перевернула всю его жизнь. Разумеется, в действительности дело обстояло иначе. Направление поисков Швейцера определялось его индивидуалистическими устремлениями: он не мог, да и не хотел, уложить свой замысел в те рамки, которые предлагал ему окружающий мир. Он следовал влечению собственной натуры, чрезвычайно независимой натуры разносторонне одаренного человека. Вероятно, помимо всего прочего его привлекала возможность в процессе осуществления своего предприятия проявить себя в новом качестве и подвергнуть себя испытанию. Альберт Швейцер, который называл себя «человеком индивидуальных действий», осознал властную потребность своей натуры: он решил ехать в Африку не миссионером, а врачом, хотя это и требовало новых усилий. Случай подсказал ему не только форму служения человеку (работу врача), но и место этого служения — Экваториальную Африку. Много лет спустя Швейцер скажет, что он готов был отправиться в любой отдаленный уголок земного шара, чтобы помогать там самым обездоленным из обездоленных.

Новым дерзким предприятием, серьезной пробой сил стало для Швейцера — теолога и философа — изучение медицины. Разумеется, он не хотел и не собирался отказываться ни от завершения многочисленных начатых им работ, ни от своих разнообразных обязательств. Он еще не закончил необходимых исследований для книги о Бахе, не была написана и книга о жизни Иисуса Христа, как, впрочем, и обстоятельный труд об искусстве органостроения. Беспрерывно возникали у него также в изобилии новые замыслы, контуры которых обрисовывались довольно четко. К этому следует добавить еще лекции на теологическом факультете, органные концерты, лекции о литературе в Париже, проповеди в церкви св. Николая да еще множество других дел и забот, отнимавших большую часть его времени.

Поразительно, как удавалось Швейцеру одновременно работать на столь различных поприщах и притом создать настолько ценные труды, что ими до сих пор пользуются. Наверно, это под силу лишь очень талантливому человеку, умеющему максимально сосредоточить свои мысли на предмете исследования, точно оценить свои разнообразные дарования и отмежевать их друг от друга. Но безусловной предпосылкой подобного подвига является крепкое здоровье.

Швейцер отнюдь не пребывал в состоянии мучительного переутомления. Все труды, которые он добровольно взял на себя, приносили ему чувство удовлетворения, хотя порой среди обилия дел у него и вырывался тяжелый вздох отчаяния.

Весной 1905 года Швейцер совершил очередную поездку в Париж. 11 марта состоялся с его участием первый вводный концерт Парижского общества любителей Баха. Швейцер был одним из его основателей. К этому времени он уже твердо решил «осуществить свой план служения человеку в Экваториальной Африке».

С того дня, когда он прочитал статью о тяжелом положении миссии в Конго и в восторге сказал себе, что вот наконец нашел то, что искал, прошло много месяцев. Тридцатилетие — рубеж, который Швейцер сам установил для себя, чтобы отныне коренным образом изменить свою судьбу, — миновало. Месяцы, истекшие с того дня, были наполнены душевными муками. Швейцер писал впоследствии, что в ту пору он чувствовал себя, как «тот человек из притчи, который хотел воздвигнуть башню, но в то же время сомневался, надо ли ему это делать». Уже на склоне лет он признавался друзьям, что окончательное решение далось ему ценой напряженной душевной борьбы.

Поначалу Швейцер не делился своими намерениями ни с кем, кроме одного-единственного верного друга. Он отчетливо представлял себе, как отнесутся к его замыслу родные и друзья. Он хотел было поговорить о своих планах с Видором, отечески привязавшимся к нему, но не посмел и решил сначала предпринять определенные организационные шаги.

В этот свой приезд в Париж он познакомился с Роменом Ролланом. Швейцер встретился с ним у Видора и поначалу принял его за музыканта, потому что Роллан брал у Видора уроки игры на клавире. Однако, узнав, кто он, Швейцер был потрясен профессиональной добросовестностью писателя. В то время Роллан работал над своим романом «Жан-Кристоф», впоследствии принесшим его автору огромную славу. Герой этого романа, как известно, музыкант; Роллан, писатель-реалист, считал необходимым неделями упражняться на инструменте, чтобы создать правдивый образ главного действующего лица.

Швейцер решил объявить всем о своем намерении осенью, после завершения эссе «Немецкое и французское искусство органостроения». Сразу после этого он собирался приступить к изучению медицины. Тогда уже не останется времени для ненужных сомнений и разговоров, полагал он. Огорчало Альберта Швейцера лишь одно: он понимал, что к этому сроку никак не сможет закончить свой труд об истории жизнеописаний Христа. Однако он решил продолжать работу над этой книгой.

13 октября 1905 года Швейцер сообщил в письмах к своим родным и нескольким друзьям, что (по зрелом размышлении) начинает изучать медицину, с тем чтобы после завершения курса уехать работать врачом во Французскую Экваториальную Африку.

Как он и ожидал, разразилась буря. Одни неистовствовали, негодовали, у других его решение вызвало полное недоумение. Швейцера убеждали, что его замысел лишен всякого смысла, а его самого сравнивали с человеком, «который закопал в землю свой талант». В особенности родители, и прежде всего отец, никак не могли понять, почему их сын, наделенный столькими разнообразными дарованиями, сын, которому прочили блестящую карьеру, вдруг решился на такое. Уехать в Африку! В джунгли! И ведь это чрезвычайно рискованно! Страшные опасности подстерегают там человека: тропическая лихорадка и одиночество, коварство туземцев и дикие звери.

Сначала его родители, потом брат и сестры, дядюшки и тетушки, кузены и кузины Швейцера принялись уговаривать его отказаться от своего безумного плана. Уж если ехать в Африку, то на худой конец чиновником колониальной администрации или же лесоторговцем. Еще как-то можно было понять желание отправиться в Африку миссионером на некоторый срок, года на два-три. Здесь сказалось то особое пристрастие, которое питал к миссионерской работе отец Швейцера. Самому ему ведь так и не довелось стать миссионером. Донимали Швейцера и его друзья-богословы. Они тоже еще как-то могли бы его понять, если бы он отправился в Африку миссионером, чтобы нести слово божье язычникам. Но ехать в Африку врачом?! Кое-кто из друзей Швейцера всерьез опасался, не помутился ли у него рассудок; были даже такие, кто с отвращением отвернулся от него, усматривая нечто патологическое в подобном решении человека его возраста и положения. Но больше всех, разумеется, был потрясен Видор, полюбивший Швейцера, как родного сына. Именно объяснения с ним особенно боялся Швейцер. Видор огорченно и гневно назвал Альберта «генералом, который вздумал взять ружье и полезть в окоп».

Но корабли были уже сожжены. Неделю за неделей выдерживал он перекрестный огонь обвинений, исступленных уговоров и клеветы. Он не поддался, хотя нервы его подверглись тяжелому испытанию.

Не все сказанное он отвергал с ходу; так, много раз, к примеру, задумывался он над тем, что, может быть, и впрямь целесообразнее служить своим идеалам в должности миссионера. Но и тут тоже он не поддался уговорам и решил приступить к изучению медицины. Овладение этой трудной наукой отняло у него много лет и много сил. «В том, что изучение медицины потребует от меня огромного напряжения, я нисколько не сомневался».

Известный философ, теолог, проповедник, директор фонда, преподаватель университета, художник, писатель и специалист по органостроению решил, что отныне его назначение — быть врачом в девственном лесу Африки. Каким уважением к его универсализму, какой серьезностью должна быть проникнута критика подобного намерения! Однако Швейцер не страшился никаких трудностей, даже жертв, он хотел лишь одного — осуществить свою мечту и непосредственно служить людям. Так неужто слишком высока цена, которую ему придется заплатить за право быть примером другим? Может быть, окружающим необходим этот пример, который должен сам по себе привлечь внимание и возыметь определенное действие?

Если Швейцер с самого начала сознавал, что осуществить свою мечту он мог, лишь сделавшись врачом, то отнюдь не потому, что уже тогда критически относился к миссионерской деятельности. Он собирался работать врачом в составе миссии, поскольку его материальное положение не оставляло ему иных возможностей. К тому же медицинское обслуживание туземного населения французских колоний в ту пору почти исключительно составляло прерогативу миссионерских обществ. Однако настороженное отношение Швейцера к Парижскому миссионерскому обществу имело определенные основания: «Был еще и другой довод в пользу того, чтобы ехать в Африку врачом. После всего, что мне довелось слышать о Парижском миссионерском обществе, я сомневался, что устрою его в роли миссионера». Опасения Швейцера оправдались. «Что вопрос ортодоксальности имеет для комитета Парижского миссионерского общества точно такое же значение, как и для всех прочих обществ, мне сразу же дали почувствовать, как только я предложил свои услуги. Добрейший директор миссии Бегнер был, правда, чрезвычайно растроган тем, что кто-то откликнулся на его призыв ехать работать в Конго, однако тут же признался мне, что вначале придется устранить некую преграду, а именно серьезные возражения, которые высказывались членами комитета против моих теологических взглядов. Когда же я заверил его, что хочу ехать в Африку „всего лишь врачом", у него словно камень с души свалился. Правда, вскоре он вынужден был сообщить мне, что многие члены комитета и тут высказали возражения: миссия не должна пользоваться услугами врача, который, хоть и правильно понимает христианскую любовь, в то же время неправильно толкует христианскую веру».

Однако поначалу Швейцера мало беспокоило отношение к нему Парижского миссионерского общества. Ведь до окончательного решения вопроса оставалось еще несколько лет.

Вместе с тем некоторые проблемы, связанные с осуществлением его плана, оказались сложнее, чем он предполагал. Прежде всего поступление на медицинский факультет. Впоследствии Швейцер вспоминал: «Когда я пришел к профессору Фелингу, тогдашнему декану медицинского факультета, с просьбой зачислить меня студентом, мне показалось, что он охотно поручил бы меня заботам своего коллеги-психиатра».

Пришлось также решить и ряд вопросов юридического характера. Как приват-доцент и преподаватель Страсбургского университета, Швейцер не мог быть одновременно зачислен студентом того же учебного заведения. Вздумай он, однако, учиться на медицинском факультете экстерном, тогда по существующим правилам его впоследствии не имели права допустить к выпускным экзаменам. В конце концов академические инстанции все же пошли ему навстречу: если Швейцер продемонстрирует отличные успехи в занятиях на медицинском факультете, профессора в порядке исключения выдадут ему свидетельство на право держать выпускные экзамены. Правда, подобный вариант не слишком его устраивал.

Швейцер признавался: «Отныне и на много лет вперед началось мое единоборство с усталостью». До сей поры он всю жизнь занимался исключительно гуманитарными науками, теперь же он приступил к освоению естественных наук, поскольку это было необходимо для изучения медицины, но новые занятия радовали его. Тем не менее освоение новой области знания поначалу требовало от него больших усилий.

Решение Швейцера после 30 лет посвятить себя «непосредственному служению человеку» никак не повлияло на его прежние занятия, многолетнее изучение медицины стало для него, таким образом, своего рода переходным периодом. Вплоть до окончания работы о жизни Христа, которое пришлось на январь 1906 года, Швейцер оставался на посту директора фонда св. Фомы, поскольку нуждался в сохранении материальной базы. И только после завершения книги он отказался от директорского поста. Теперь у него снова нашлось время для органных концертов. Как органиста его особенно прославили концерты, которые устраивало Парижское общество любителей Баха.

Книги Швейцера издавались пока весьма скромными тиражами, что лишь незначительно облегчало его финансовое положение, зато гонорары от концертов, поскольку он теперь выступал довольно часто, более чем компенсировали отсутствие директорского жалованья. Концерты к тому же приносили огромное удовлетворение; признание общественности, чаще всего выливавшееся в восторженные формы, не могло не льстить даже такому человеку, как Швейцер, отнюдь не предрасположенному к тщеславию.

Невольно напрашивается вопрос: не было ли «единоборство с усталостью» испытанием, к которому Швейцер сознательно себя принуждал? Едва закончив исследование, посвященное жизнеописаниям Христа, Швейцер задумался над воззрениями апостола Павла: не уходят ли они, как и идеи исторического Христа, своими корнями в эсхатологию? Швейцер, как и при исследовании жизнеописаний Христа, начал изучать всю «историю учения Павла». Поначалу он предполагал кратко изложить суть вопроса в своего рода «историко-литературном эссе», предназначенном «стать введением к эсхатологическому толкованию учения апостола Павла». Однако в процессе работы он понял, что и это эссе разрастется в книгу. И все это параллельно с только что начатым изучением медицины!

Историей изучения воззрений Павла Швейцер занимался несколько лет, почти до самого завершения своих занятий на медицинском факультете. Его выводы снова вызвали недовольство в кругах теологов, хотя и не такое резкое, как некогда его главный богословский труд — «История изучения жизни Иисуса». Швейцер в своей «Истории исследования учения Павла» не претендовал на какие-либо потрясающие открытия в этой области, но его книга — самый обстоятельный из всех имеющихся трудов, посвященных апостолу Павлу. Главный вывод: в учении Павла не сочетались эсхатологические и эллинистические идеи, как до сих пор утверждалось в научной литературе о нем. Швейцер настаивает на чисто эсхатологическом происхождении этого учения, которое тесно связано с учением Христа.

Эллинизация христианства начинается не с Павла, а после него. «История исследования учения Павла от Реформации до современности» вышла в свет в 1911 году. Однако Швейцер еще не завершил своего труда по этому вопросу. Первоначальный замысел его был несравненно обширнее, но за недостатком сил и времени он не мог осуществить его тогда, вторая часть книги — «Мистика апостола Павла» — вышла много позже, в 1930 году. Значительный интерес, и не только в профессиональных кругах, вызвала книга Швейцера о Бахе, вышедшая во Франции. Естественно, ею тотчас же заинтересовалось немецкое издательство и включило ее в свой план. Это было известное Лейпцигское издательство музыкальной литературы «Брайткопф и Хертель», которое обратилось к Швейцеру с просьбой перевести книгу на немецкий язык. Разумеется, были все основания считать, что никто не справится с задачей перевода книги лучше ее автора — эльзасца Швейцера. Швейцеру было неловко отказать. Значит, он должен перевести свой собственный текст? Летом 1906 года он приступил к работе. Но вскоре он обнаружил, что не в состоянии переводить самого себя. Швейцер так писал об этом: «Совершенство французского языка состоит в способности выразить мысль кратко и ясно, совершенство немецкого — в выявлении многообразных оттенков мысли».

Об обычном переводе, следовательно, не могло быть и речи. И вот причина: «Конечно, я с детства говорил по-французски в равной степени, как и по-немецки. Однако я не считаю французский язык родным, хотя и привык с младенчества писать родителям письма по-французски, поскольку так было принято у нас в семье. Немецкий язык для меня родной, потому что эльзасский диалект, наиболее близкий мне лингвистически, принадлежит к числу германских диалектов. Собственный мой опыт говорит о том, что всякий, кто полагает, будто у него два родных языка, заблуждается. Пусть он воображает, что одинаково владеет обоими, и все же в действительности он думает только на одном из этих двух языков и только им и владеет свободно и творчески». Швейцер понял: чтобы достойно справиться с намеченной задачей, он должен заново окунуться в материал книги. И в результате преподнес Лейпцигскому издательству сюрприз: французская монография объемом в 455 страниц превратилась в немецкую объемом в 844 страницы. В 1908 году вышло немецкое издание книги под названием «И.-С. Бах». На много лет вперед, вплоть до нашего времени, эта книга оставалась непревзойденным очерком жизни и искусства кантора церкви св. Фомы.

Изучение медицины требовало от Швейцера максимального напряжения. Одновременно он выполнял прочие многочисленные свои обязательства. В ожидании предстоящего экзамена Швейцер стал было сомневаться в собственных силах: «Несмотря на весь мой интерес к предмету, я не мог уйти от того факта, что память мужчины старше тридцати лет уже не столь эластична, как память двадцатилетнего студента».

Вместе с другими студентами он стал посещать «репетиторскую группу». Здесь обстоятельно прорабатывали все вопросы, которые могли встретиться на экзамене. 13 мая 1909 года Швейцер выдержал экзамен. Он рассказывал: «Против ожидания все завершилось благополучно, хотя в те экзаменационные дни я пережил самый тяжелый кризис переутомления из всех, которые я когда-либо знавал в жизни». Последующие семестры заняла работа в клиниках, что было для Швейцера менее утомительным.

Но тут произошло еще одно событие. Как органист Швейцер уже завоевал мировую известность. Точно так же и его работа «Немецкое и французское искусство органостроения» обеспечила ему глубокое уважение специалистов, внимание которых особенно привлекла высказанная в этой книге идея о необходимости реформы органостроительного дела. В мае 1909 года в Вене состоялся III съезд Международного музыкального общества. На этом съезде впервые была создана секция органостроения. «В рамках этой секции я вместе с моими единомышленниками разработал „Международные правила органостроения", где, отвергнув слепое преклонение перед чисто техническими достижениями, мы требовали вернуться к изготовлению гармоничных инструментов с отличным звучанием».

Швейцер внушал всем, что прекрасное звучание старых органов должно сочетаться с новейшими техническими достижениями начала XX века. Началась настоящая борьба между мастерами искусного ремесла и сторонниками промышленного изготовления органов. Дело не в том, что Швейцер рассматривал баховский орган как некий абсолютный идеал и символ культа памяти композитора, он выступал за разумное сочетание традиции с прогрессом.

Разумеется, Швейцер считался непререкаемым авторитетом. Он собственноручно разработал анкету, включавшую 150 подробных вопросов. Эту анкету разослали в шесть европейских стран всем известным органистам и органостроителям. Просмотр сотен анкет отнял у Швейцера очень много времени: на ознакомление с каждым ответом у него в среднем уходило не меньше шести часов. В 1909 году в Вене и одновременно в Лейпциге, в издательстве «Брайткопф и Хертель», вышла брошюра под названием «Международные правила органостроения»: «Борьбе за настоящий орган я отдал много времени и труда. Сколько ночей я провел над чертежами органов, которые я должен был утвердить или же изменить. Сколько поездок я совершил, чтобы на месте изучить вопрос о целесообразности реставрации какого-нибудь старого органа или же о необходимости изготовления нового».

Благодаря Швейцеру удалось сохранить и реставрировать многие старые органы в различных городах Европы, а большинство новых органов делалось в соответствии с международными правилами.

На протяжении всей жизни Швейцер в той или иной мере занимался вопросами органостроения. Всякий раз, когда он возвращался из Африки в Европу, его непременно приглашали всюду, где желали установить орган или же реставрировать старый, чтобы получить совет. Он всегда старался сохранить органы с красивым звуком. Друзья острили на его счет: «В Африке он спасает старых негров, в Европе — старые органы».

При первой возможности Швейцер отправлялся в Париж. Здесь он по-прежнему читал лекции в Сорбонне и давал органные концерты — как в рамках программы Парижского общества любителей Баха, так и сольные концерты. «Вообще, я стал чаще выступать с концертами не только потому, что завоевал известность как органист, но и потому, что, отказавшись от жалованья директора фонда св. Фомы, я вынужден был искать для себя дополнительный заработок».

В ту пору Швейцер-органист концертировал в Цюрихе, Штутгарте, Фрайбурге, Мюльгаузене, Барселоне и многих других городах. Когда же в Байрёйте давали оперы Вагнера, он, само собой, отправлялся в Байрёйт, где неизменно был гостем семейства Вагнер. Как и прежде, много времени отнимали у него лекции на теологическом факультете Страсбургского университета, к которым он готовился очень тщательно. И, кроме того, он по-прежнему проводил службы в церкви св. Николая. «Сколько проповедей для прихожан церкви св. Николая сочинил я в поезде на линии Париж—Страсбург».

К концу 1911 года учение наконец было завершено. 8 октября начались государственные экзамены по медицине.

«17 декабря, после последнего экзамена, который принимал хирург Маделунг, я вышел из больницы во мрак зимнего вечера, и у меня в сознании не укладывалось, что жуткое напряжение, связанное с изучением медицины, теперь уже позади».

Профессор Маделунг, вышедший вместе с ним на улицу, сказал Швейцеру: «Только ваше отличное здоровье позволило вам совершить такое».

Швейцеру было уже почти 37 лет. Хотя впереди еще год добровольной практики в местных клиниках, дипломная работа, но главное — изучение медицины, отнявшее у него столько сил, — уже завершено.

Весной 1912 года Швейцер отказался от преподавания в Страсбургском университете, а также от чтения проповедей в церкви св. Николая. Ему нужно было время для работы над дипломом и к тому же для подготовки к предстоящей поездке в Африку. И еще одним были заняты его мысли и чувства... 37 лет, можно сказать, зенит жизни человека. Швейцер до сей поры уделял мало времени жизненным утехам. Разумеется, он ходил в гости и не отказывался в кругу друзей выпить рюмку эльзасского вина, которое предпочитал всем другим. Этот обходительный мужчина высокого роста, приятной наружности имел успех у женщин. Не одна девушка была готова стать спутницей жизни этого разносторонне одаренного и столь популярного в обществе человека.

Но, очевидно, Швейцер был необыкновенно требователен не только к себе, но и к потенциальной подруге, и эта требовательность исключала какие-либо случайные связи, для пустого же флирта ему попросту было жаль времени, которого, как известно, ему всегда не хватало. Возможно, подобная сдержанность порождалась еще известной робостью. Он ведь собирался ехать в Африку, и разве не каждая женщина сочла бы его план сомнительным предприятием и устрашилась бы неизбежных опасностей?

Весной 1909 года Альберт Швейцер подружился с Еленой Бреслау. Собственно говоря, они познакомились еще в 1902 году, но знакомство это было мимолетным, одним из тех, какие случаются в небольшом университетском городе.

В гостевой книге пасторского дома в Гюнсбахе имя Елены Бреслау впервые упоминается в троицын день 1903 года. Очевидно, поначалу молодых людей объединяло лишь духовное сродство, обусловленное деятельностью обоих: Елена Бреслау старалась облегчить участь бедняков и особенно много сил отдавала воспитанию детей — сирот и полусирот, которых в ту пору в Страсбурге было великое множество. Когда же позволяло время, Елена с увлечением занималась музыкой. Неудивительно поэтому, что встреча, которая послужила началом сближения Альберта Швейцера с Еленой Бреслау, произошла во время их общих занятий музыкой. В пустом соборе Елена разучивала хорал с группой детей, а наверху Альберт играл на органе вариацию на тему Баха.

Елена Бреслау родилась 25 января 1879 года. Отец ее, Гарри Бреслау, был преподавателем Страсбургского университета и считался крупнейшим знатоком истории немецкого средневековья. Вместе с двумя братьями Елена росла в хорошо обеспеченной семье. Но ей не хотелось быть лишь барышней, которая учится музыке и выезжает в свет. Родители с пониманием отнеслись к ее устремлениям и помогли поступить на учительские курсы.

Елене не было двадцати лет, когда она стала обладательницей свидетельства с правом преподавать в женской гимназии. В те времена это отнюдь не считалось приличным для девушки «из хорошего общества», и во многих семействах страсбургских буржуа Елену осуждали за ее интересы и поступки. Куда большей широтой взглядов обладали ее родители: они помогли дочери получить образование, позволившее ей стать самостоятельным человеком.

Получив диплом учительницы, Елена уехала на год гувернанткой в Англию, чтобы там совершенствовать свой английский. Ее родители вообще рано начинали обучать своих детей иностранным языкам и с этой целью ездили с ними в Россию, Италию и Англию ¹⁴. В Англии, стране с высокоразвитой промышленностью, Елена Бреслау столкнулась с жестокими социальными противоречиями, невероятной роскошью высших слоев и неописуемой нищетой бедняцких кварталов.

Вернувшись из Англии, Елена Бреслау решила, что в рамках существующих благотворительных организаций возьмет на себя заботу о детях. Конечно, решение это не было плодом сознательного протеста, и все же оно показывает, кому принадлежали симпатии Елены Бреслау: униженным, обездоленным и несчастным.

В той безлюдной страсбургской церкви произошла знаменательная встреча: поистине двое нашли друг друга. И с самого начала между ними возникла взаимная склонность. Конечно, Швейцер охотно тут же взял бы в жены эту изящную, хорошенькую молодую женщину, но кто был он тогда? Студент медицины, вынашивающий какие-то странные планы, которые во влиятельных кругах страсбургского общества считались безумными. И еще одно: Елена Бреслау была еврейского происхождения. А в Германской империи антисемитизм, конечно прежде всего в буржуазных кругах и в государственных учреждениях (а также среди офицерства и чиновничества), был сильно распространен. Дело Дрейфуса во Франции оказало свое влияние на Европу, подобное могло бы иметь место во многих странах, в том числе и в Германии. Хьюстон Стюарт Чемберлен в своей книге «Основы XIX века», изданной в 1899 году, пытался доказать превосходство нордической расы над прочими. Альберту Швейцеру подобный образ мыслей глубоко претил, он противоречил его гуманистическому мировоззрению. Однако перед женитьбой Швейцеру пришлось выслушать не один лицемерный комплимент, не одну колкость и язвительное замечание по поводу его выбора.

Елена Бреслау была готова помочь Швейцеру в осуществлении той грандиозной задачи, которую он поставил перед собой. Разумеется, молодой женщине пришлось преодолеть множество возражений, в частности со стороны родителей, глубоко озабоченных ее решением. Конечно, они приучили свою дочь самостоятельно мыслить, но все же сомневались, можно ли ей, при ее хрупком здоровье, ехать в Африку. Но Елена Бреслау хотела отныне провести всю свою жизнь рядом с Альбертом Швейцером, человеком, которого она любила, и не страшилась никаких трудностей. Она стала истинной подругой и помощницей своего мужа, даже в его занятиях медициной. Помогала она ему и в работе над рукописями, вычитывала корректуру, а получив диплом медицинской сестры, прошла курс тропической медицины, чтобы стать полноценной ассистенткой мужа-врача.

18 июня 1912 года состоялось бракосочетание Альберта Швейцера и Елены Бреслау. Швейцер с женой стали тотчас же готовиться к отъезду в Африку. Сам он тоже прошел в Париже курс тропической медицины. Надо было тщательно продумать, какое медицинское оборудование, какие лекарства брать с собой в Африку. Малейшая оплошность, отсутствие какого-либо хирургического инструмента или же лекарства могли обернуться трагедией. Из Европы все это могло быть прислано лишь много месяцев спустя! Супруги Швейцер располагали к тому же весьма ограниченными средствами, приходилось считаться и с этим.

К этому времени не вся работа над рукописями была завершена. Предстояло второе издание книги «История изучения жизни Иисуса», для чего необходимо было заново просмотреть текст. Кроме того, Швейцер работал над второй частью «Истории исследования учения Павла» и беспрестанно отвечал на письма из разных городов и церковных общин, авторы которых просили у Швейцера совета по вопросам органостроения. Альберт Швейцер не справился бы с таким объемом работы, не будь у него верной и толковой помощницы в лице Елены Бреслау.

Однако самой неотложной задачей оставалось написание диссертации по медицине. Швейцер избрал для нее любопытную тему: «Психиатрическая оценка личности Иисуса».

Если в определенном кругу довольно близких к Швейцеру людей до тех пор полагали, что Швейцер — философ, музыкант и теолог — обратился к естественным наукам, чтобы проявить себя отныне и как врач, притом, подобно Роберту Коху, в малоисследованной области, то им скоро пришлось убедиться в своей ошибке. Швейцер на самом деле был «авантюристом милосердия» и никем другим быть не хотел. Об этом говорит и избранная им тема работы. Никакого стремления стать корифеем в области медицины, в частности тропической, у него не было.

Диссертационная работа Швейцера насчитывала 46 страниц, однако он трудился над ней целый год и не раз уже готов был переменить тему. Впоследствии Швейцер так отзывался о своей диссертации: «В моих исследованиях жизни Иисуса я доказывал, что Иисус жил в представляющемся нам фантастическим мире идей позднееврейского ожидания конца света, за которым должно было последовать появление внеземного мессианского царства. За это меня упрекали, будто я изобразил Христа „мечтателем", человеком, одержимым навязчивыми представлениями... Поэтому я должен был показать, что единственные признаки, заслуживающие рассмотрения с позиций психиатрии и притом, видимо, исторически правдоподобные, — высокая самооценка и, возможно, также галлюцинации при крещении — еще совершенно недостаточны, чтобы всерьез говорить о наличии душевного заболевания». Швейцер ссылался при этом на опубликованные работы врачей, высказывавших предположение, будто Иисус Христос страдал душевным расстройством.

Нетрудно представить себе реакцию ортодоксальных теологов на появление диссертации Швейцера по медицине. На их взгляд, греховным был уже сам выбор подобной темы.

Диссертация «Психиатрическая оценка личности Иисуса» в феврале 1913 года была одобрена медицинским факультетом Страсбургского университета. Отныне к своим прежним званиям — доктора философии и лиценциата богословия — Швейцер мог прибавить еще и звание доктора медицины.

В Африку!

Как только у Швейцера появилась уверенность, что ему удастся собрать средства, необходимые для создания небольшой больницы в Африке, он ускорил подготовку к отъезду. Решение его было бесповоротно: он начнет работать врачом при миссии на реке Огове во Французской Экваториальной Африке. Иного выхода у него не было: самостоятельно организовать больницу в джунглях он не мог, ни одна инстанция не дала бы ему разрешения на это — в колониях врачам дозволялось работать лишь под началом колониальных властей или же других официальных учреждений.

Швейцера ждали еще и другие трудности. Ведь Парижское миссионерское общество не изменило своего решения, вынесенного несколько лет назад: не принимать Швейцера на службу в качестве врача миссии в Экваториальной Африке. В сущности, Швейцера это решение устраивало: он предпочитал остаться независимым. Поэтому он предложил миссионерскому обществу, что бесплатно возьмет на себя медицинское обслуживание населения всего района реки Огове, находящегося в ведении миссии, и установит свою постоянную резиденцию в Ламбарене. Новый глава Парижского миссионерского общества был бесконечно рад возможности таким путем заполучить столь необходимого миссии врача.

Со дня опубликования в журнале миссионерского общества того памятного призыва о помощи прошло восемь лет, но, кроме Швейцера, никто не изъявил желания работать врачом в Габоне. Отсюда и радость главы миссионерского общества. Однако ортодоксальные члены парижского комитета держались иного мнения. Хотя они и понимали, насколько выгодно заполучить врача для миссии в Габоне без каких-либо дополнительных расходов, все же они решили вызвать Швейцера на заседание комитета и проверить его ортодоксальность, прежде чем они примут его предложение.

Швейцер отказался прийти на заседание комитета. Он, обладатель трех ученых степеней, не собирался являться на экзамен к людям, из которых большинство не имело специального богословского образования, а многие наряду со своими функциями членов комитета миссионерского общества постоянно занимались еще и другими, довольно заурядными делами. «Христос, призвав к себе своих апостолов, требовал от них лишь одного — следовать за ним» — так мотивировал свой отказ Швейцер и в раздражении добавил: «Вздумай миссионерское общество отвергнуть предложение мусульманина, готового взять на себя лечение больных негров, даже и тогда оно совершило бы грубую ошибку». Он оказался тем не менее достаточно осмотрительным, чтобы не порывать с миссионерским обществом окончательно.

Швейцер предложил поочередно посетить всех членов комитета и в частной беседе изложить им свои намерения.

На эти визиты Швейцер затратил несколько вечеров. Хотя ему не удалось развеять сомнения всех членов комитета в пригодности его кандидатуры и убедить их в том, что его религиозные взгляды не представляют никакой опасности для душ туземцев и не подорвут репутации миссионерского общества, все же комитет большинством голосов разрешил Швейцеру работать при миссии в Ламбарене на предложенных им условиях. Правда, ему пришлось дать обязательство не совершать никаких религиозных обрядов, к примеру актов крещения, не читать проповедей и так далее, а строго ограничиться врачебной деятельностью: опасались, как бы своими богословскими воззрениями он не внес смуту в умы миссионеров и обращенных в христианство туземцев.

Возмущенный данным Швейцеру разрешением, один из членов комитета даже демонстративно вышел из общества. Швейцеру ничего другого не оставалось, как согласиться с условиями комитета. Он добился того, чего хотел, а дискриминационные ограничения комитета мало его заботили. Впоследствии в беседах с друзьями он с иронией описывал скудоумие и косность его противников из миссионерского общества. По прибытии в Африку Швейцер очень скоро убедился, что руководство Парижского миссионерского общества имело весьма смутное представление о действительном положении в Африке.

Предстояло преодолеть еще одно препятствие: получить во французском министерстве колоний разрешение на врачебную практику в Габоне. Влиятельные знакомые Швейцера помогли ему получить такое разрешение, хотя он обладал лишь дипломом немецкого учебного заведения.

Приняв решение ехать в Африку, Швейцер, в общем, с самого начала не рассчитывал получать от Парижского миссионерского общества какие-либо деньги, будь то в форме жалованья или любой другой. Зная, что представляет собой это общество, он даже полагал, что так будет лучше. Он не вынес бы материальной зависимости от его недалеких руководителей. Но, конечно, дело было не только в самих руководителях миссии, нет, Швейцер вообще стремился быть максимально независимым в своем служении человеку, самостоятельно принимать любые решения. Естественно, отсюда возникали серьезные проблемы: где раздобыть огромные средства, необходимые для организации и работы больницы? Создание больницы в Африке — пусть самой скромной — было весьма дорогостоящим предприятием, не говоря уже о расходах на переезд из Европы, а также перевозку багажа.

Хотя имущественное положение Швейцера поправилось благодаря изданию его книг и гонорару за множество концертов, все равно одних этих денег никак не хватило бы для финансового обеспечения его плана. И он решил выступить в роли просителя перед своими друзьями и знакомыми. Надо представить себе, каково ему пришлось: в немецком городе Страсбурге обивать чужие пороги и просить помощи для организации больницы во французской колонии, притом что некоторые из друзей Швейцера по-прежнему считали его план авантюрой. Так или иначе, многие откликнулись на его просьбу — и только потому, что план этот исходил от Швейцера. Профессора Страсбургского университета проявили похвальную щедрость, как, впрочем, и прихожане церкви св. Николая. Правда, на долю просителя выпали и унижения. Те, кто отказывал ему, делали это в весьма оскорбительной форме. Когда же выяснилось, что необходимых средств собрать все равно не удалось, Швейцер согласился принять предложение людей, готовых предоставить ему деньги в рассрочку. Он не хотел обременять себя долгами, однако иного выхода не было. Кредиторы заверили его, что не станут устанавливать никакого определенного срока для возврата ссуды. Проценты по ссуде они требовали небольшие, и Швейцер воспользовался этим средством, поскольку считал невозможным ехать в Африку без надлежащего оснащения.

Закупив все необходимое и собрав деньги на организацию и работу больницы в течение года (по истечении этого срока друзья обещали вторично оказать ему помощь), он назначил дату отъезда.

Вечером 26 марта 1913 года в Пойаке, неподалеку от Бордо, Альберт Швейцер с женой поднялись на борт корабля, который должен был доставить их в Африку.

Багаж состоял из 70 ящиков, которые были заранее отправлены в Бордо и погружены на корабль. Во время путешествия Швейцер хотел иметь багаж при себе. «Когда мы укладывали наш ручной багаж, жена удивилась, что я беру с собой 2 тысячи марок золотом, а не в бумажных деньгах, — в 1931 году вспоминал в своей биографии Швейцер. Все остальные наличные деньги он перевел в банк в Либревиле — административном центре Французской Экваториальной Африки. — Я объяснил жене, что, если вдруг разразится война, во всем мире сохранит свою ценность лишь золото, судьба же бумажных денег весьма неопределенна, а банкноты могут быть даже блокированы».

Швейцер тревожился и за судьбу денег на его текущем счете во французском колониальном банке: что будет с ними, если начнется война?

Нетрудно представить себе, как испугало Елену Швейцер объяснение мужа. Они отправлялись в неизвестность, в девственные леса Африки, горестно сознавая, что в ближайшем будущем может вспыхнуть война между Германией и Францией.

Пассажирский пароход «Европа» с супругами Швейцер на борту отплыл из Пойака, порта приписки «конголезского» судна, и устремился навстречу открытому морю. С этой минуты началось дерзновенное приключение, имя которому — гуманизм. Швейцер с веселой насмешкой называл себя и жену «авантюристами милосердия».

Это первое путешествие в Африку Швейцер описал в своей книге «Между водой и девственным лесом» (с подзаголовком «Переживания и наблюдения врача в девственном лесу Экваториальной Африки»), которая вышла в свет в 1921 году. Швейцер показал себя в ней великолепным рассказчиком. Его простая, безыскусная манера повествования, чуждая каким бы то ни было претензиям на оригинальность, впечатляет именно в силу этой особенности. Для него всегда важен лишь предмет разговора, и он неизменно излагает суть дела так, что любому читателю становится ясна его мысль. Кстати, этим достоинством обладают и его научные работы.

Тринадцать раз довелось Швейцеру совершить путешествие из Европы в Ламбарене, и всякий раз он плыл на пароходе одним и тем же маршрутом. Несомненно, наибольшее впечатление произвела на Швейцера и его жену самая первая поездка. В этом они не отличались от большинства путешественников, впервые сталкивающихся с новым, прежде неведомым им миром. Швейцеру эти впечатления запомнились настолько, что даже спустя много лет он сумел взволнованно описать их: «Как восхитительно искрится по вечерам море, взборожденное колесами парохода; пена фосфоресцирует, а светящиеся медузы вздымаются вверх, как раскаленные шары» ¹⁵.

Собственно говоря, Швейцер надеялся, что во время плавания сможет работать над своими рукописями, ведь он никогда в жизни не предавался безделью. Однако обстоятельства все время мешали ему. Сначала «Европу» несколько дней подряд так сильно качало, что нечего было и мечтать о спокойной работе в каюте. Пароход оказался совершенно плоскодонным, что совсем не обычно для судна подобных размеров, но это было необходимо для того, чтобы оно могло подниматься по реке Конго.

Швейцер с интересом осматривал все города, в портах которых судно бросало якорь. Эти первые африканские впечатления остались у него в памяти на всю жизнь.

«В Дакаре, большом порту колонии Сенегал, мы с женой впервые ступили на африканскую землю, которой мы решили посвятить нашу жизнь. Это была торжественная минута» ¹⁶.

На борту «Европы» было около трехсот пассажиров — чиновников колониальных администраций, военных, плантаторов и торговцев. В кают-компании вместе с четой Швейцер обедали несколько офицеров и жены колониальных чиновников, которые после отдыха возвращались в Африку. Когда они узнали о планах Швейцеров, да еще, что те впервые едут в Африку, на голову супругов обрушился град советов. Альберт Швейцер писал:

«Чувствуем себя новичками и домоседами. Вспоминаются куры, которых моя мать каждый год прикупала к своим у птичника-итальянца: в первые дни они выделялись из числа остальных своим запуганным видом. В лицах наших спутников поражает выражение энергии и решимости» ¹⁷.

В этих его словах еще сквозит напряженное ожидание и некоторое сомнение в собственных силах; наверно, все эти чувства нахлынули на него в тот час, когда он писал, глядя на других пассажиров: «Все эти люди уже работали в Африке. Как относились они к этой работе? Во имя каких идеалов они живут? За столом они с вами приветливы и милы, но каковы они на своих постах? Есть ли у них чувство ответственности?» ¹⁸.

Судьба впервые свела его с колониальными чиновниками в таком количестве. И его одолевали, требовали ответа вопросы: «...красные крыши приморского города приветливо выглядывают из зелени... а за всем этим лежит необъятная страна, где каждый из тех, кто сейчас расстается с нами, будет господином и властелином и будет что-то значить для ее будущего» ¹⁹.

14 апреля пароход достиг мыса Лопес, где впоследствии была построена гавань Порт-Жантиль, в устье Огове. Выгрузка началась прямо на открытом рейде. Швейцер был серьезно встревожен. Дорожные спутники предупредили супругов, что им придется платить таможенную пошлину за весь багаж.

Они рассказали Швейцеру уйму страшных историй про огромные колониальные пошлины и свирепых таможенников. В среднем пошлина взималась в размере 10 процентов от стоимости багажа. Швейцеры, у которых все расходы были рассчитаны до пфеннига, не на шутку перепугались. Они никак не предполагали, что им придется платить пошлину за медицинское оборудование. Встреча со служащими таможни на мысе Лопес вылилась в настоящий поединок, и в конечном итоге Швейцер был рад, что еще дешево отделался. «...Таможенный чиновник обошелся с нами довольно милостиво. Может быть, тревога на наших лицах, когда мы предъявили ему список содержимого наших семидесяти ящиков, смягчила его» ²⁰.

Чиновник сделался неумолимым, лишь когда очередь дошла до чистого медицинского спирта. За каждый литр Швейцерам пришлось уплатить по два франка пошлины. Дело в том, что пошлина на спиртные напитки являлась одним из важнейших доходов для этой французской колонии.

Наконец формальности, связанные с въездом в Габон, были завершены, и супруги Швейцер могли ступить на землю, где предполагали поселиться навсегда. Когда моторная лодка везла их с борта «Европы» к пристани, перед самой лодкой в устье Огове вдруг появился огромный кит. Елена Швейцер впоследствии часто вспоминала, какой ужас внушило ей это чудовище, показавшееся неким зловещим посланцем Черного материка.

На мысе Лопес путники пробыли недолго, им предстояло пересесть на речной пароход «Алембе». Селение Ламбарене расположено примерно в трехстах километрах от устья Огове. Багаж Швейцеров — семьдесят ящиков — оказалось невозможно погрузить на «Алембе», все места на пароходе были проданы. Только спустя две недели их вещи перевезли в Ламбарене уже другим пароходом.

«Алембе» оказался плоскодонным, отапливаемым дровами речным судном с колесами, расположенными в задней части корпуса. На первой остановке после нескольких часов плавания пароход должен был погрузить на борт дрова. Путь в Ламбарене занял много времени. На «Алембе» было совсем немного пассажирских кают, однако отчасти из-за близости парового котла в них днем и ночью стояла невыносимая жара.

Швейцерам ничего не оставалось, как проводить день и ночь среди пассажиров-африканцев на палубе, где царила крайняя теснота: много места занимали разного рода грузы. Но даже ночью на палубе не прекращались суета и шум.

Швейцер был ошеломлен первыми впечатлениями от трагических последствий колонизации. Швейцер так описывает эпизод, который произошел, когда «Алембе» бросил якорь в порту, где должен был погрузить дрова.

«Капитан выговаривает старшине деревни, что дров заготовили слишком мало. Тот приносит свои извинения и патетические слова свои сопровождает не менее патетическими жестами. В конце концов объяснение их сводится к тому, что старшина охотно соглашается взять за дрова вместо денег спиртное...» ²¹.

Один из торговцев, тоже находившийся на «Алембе», объяснил Швейцеру: «Большая часть денег, которые страна получает от продажи леса, уходит на спиртные напитки. Мне довелось бывать в самых разных колониях. Водка — злейший враг всех культурных начинаний» ²².

Но ведь водку привозили из Европы, и торговцы, как оптовые, так и мелкие, разумеется, были европейцами.

Путешествие по реке не доставило Швейцерам удовольствия. Однако первые впечатления от Африки были потрясающими по силе. Они одновременно и вдохновляли и угнетали:

«Вода и девственный лес!.. Можно ли передать чувства, которые нас охватили? Кажется, что все это сон. Допотопные ландшафты, которые мы видели где-то на фантастических рисунках, оживают перед нами въяве. Невозможно сказать, где кончается вода и начинается суша. Могучие сплетения перевитых лианами корней вторгаются в реку... Так продолжается час за часом. Все углы, все повороты реки похожи один на другой. Все время тот же самый лес, та же самая желтая вода. Впечатление, производимое на нас этим пейзажем, безмерно растет от его однообразия. Закрываешь на целый час глаза и, когда открываешь их снова, видишь в точности то же самое, что видел раньше» ²³. Скупыми словами передает Швейцер свое настроение в ту пору: «К впечатлениям от величественной тропической природы примешиваются боль и тоска. Вместе с густеющим сумраком первого вечера на Огове надо мной ширятся тени бедственного положения Африки» ²⁴.

После долгого и трудного путешествия по реке Швейцеры наконец добрались до селения Ламбарене. На пироге, основном средстве передвижения местных жителей, они проплыли оставшиеся несколько километров вверх по течению Огове до миссии. Сотрудники миссии встретили супругов приветливо, совсем не так, как можно было ожидать после всего, что Швейцеру пришлось претерпеть от руководства Парижского миссионерского общества. Работники миссии радовались, что наконец-то в Ламбарене появился врач. Единственный врач на триста километров вокруг!

Ламбарене

Миссия находилась в нескольких километрах от селения Ламбарене и носила то же название. А само селение расположено километрах в шестидесяти южнее экватора. Ламбарене представляло собой центр торговли красным деревом «окуме», на которое в Европе был большой спрос. Здесь беспощадно рубили самые высокие деревья и сплавляли по реке Огове к мысу Лопес, откуда отправляли морем в Европу.

Провинция Габон, которая в ту пору носила название Французское Конго, входила в состав колонии Французская Экваториальная Африка и насчитывала примерно 267 тысяч квадратных километров. Первое колониальное поселение на побережье основано Францией в 1839 году. Но только в период колониального бума, в конце 70-х — начале 80-х годов минувшего века, была завоевана внутренняя территория страны и создана колониальная провинция Габон. В эти годы население Габона сильно уменьшилось. Особое значение для исследования этого района имела экспедиция в глубь провинции, осуществленная в 1880—1885 годах Бразза. Тогда же была создана колониальная администрация. В 1913 году в Габоне проживало не более 300 тысяч человек. Единственным средством сообщения служили реки, и прежде всего Огове с ее многочисленными притоками. Дорог в стране не было. Эксплуатация колонии осуществлялась по водным путям.

В прибрежных районах преобладает заболоченный лес. Тропический климат с двумя периодами дождей влажен и жарок. До колонизации в стране существовал родовой строй, который постепенно переходил в феодальный, но общественное развитие серьезно затормозилось вследствие вывоза рабов португальцами, открывшими эту страну и основавшими здесь поселения еще в 1470—1585 годах, а колонизаторы новейших времен, в свою очередь, разрушили все зачатки какой бы то ни было общественной системы. Туземное население страны было вновь ввергнуто в бездну самого что ни на есть примитивного образа жизни и рассматривалось исключительно как объект колониальной эксплуатации. Нищета и болезни свирепствовали в деревнях девственного леса.

Миссия в Ламбарене была создана в 1860 году. В ту пору американские протестанты, выступавшие за освобождение рабов, основали в Африке несколько миссионерских поселений. Они стремились оказать этим поддержку тем прогрессивным силам, которые, особенно в период гражданской войны в США 1861—1865 годов, боролись за раскрепощение рабов. Американские колонисты покинули Африку после завоевания Габона Францией, не желая вводить у себя в миссионерской школе французский язык. Так миссия Ламбарене перешла в руки Парижского миссионерского общества. Наряду с протестантской, французской, в Ламбарене вскоре обосновалась также католическая миссия.

Больница в Ламбарене стала для всего мира символом деятельного гуманизма. В 1913 году эта больница была лишь крохотным медицинским стационаром, затерянным в западноафриканских джунглях. Много лет спустя, когда мировая общественность уже обратила внимание на удивительного «доктора из джунглей» и заинтересовалась мотивами его необычного поступка, Швейцер заявил с некоторым вызовом: «Личный пример — не просто лучший метод убеждения, а единственный».

Насколько сильно было в нем сознание этой истины в ту пору, когда он только начинал свою работу в Африке, показывают все его поступки. Что знали Швейцер и его жена об условиях жизни, о трудностях, которые ожидали их в девственном лесу Африки? Они могли почерпнуть лишь некоторые сведения из немногочисленных устных и письменных свидетельств — вот и все. Возникает вопрос: почему, принимая столь важное решение, Швейцер даже не предпринял попытки навести справки на месте? Возможно, он потерял бы при этом месяца три, однако, учитывая серьезность начинания, подобная задержка была бы не только оправданна, но и, казалось, необходима.

А все объяснялось просто: условия жизни и работы интересовали Швейцера лишь постольку, поскольку он хотел претворить в жизнь свое решение служить людям. Девять лет назад со страниц журнала Парижского миссионерского общества прозвучал зов о помощи: нужен врач! Во всей Европе только один-единственный человек откликнулся на этот зов — Альберт Швейцер. Но что ждет врача в африканском девственном лесу? Тропическая жара, скудные возможности оказания медицинской помощи, примитивные условия и бесчисленные опасности, подстерегающие человека в джунглях! Кто добровольно поедет в такое место, чтобы помогать людям?

Найдет ли он здесь то, что ищет? Кому хочет он служить примером? И каким примером? Может быть, он надеется перевоспитать колонизаторов, научить их человечности? А может быть, он хочет большего? Например, пробудить совесть мира: смотрите, как бесчеловечен колониализм! Нет, об этом не может быть и речи. Правда, он противник колониализма, но он знает: не в его силах изменить или отменить его. В то же время его понимание социальных проблем, связанных с колонизацией, близко к буржуазным представлениям, от которых он не может и не хочет отрешиться: «Трагизм положения заключается в том, что интересы культуры и колонизации не совпадают, а, напротив, во многом противоречат друг другу... Однако колонизация требует, чтобы возможно большее число людей любым возможным образом мобилизовалось на возможно лучшее использование сокровищ страны. Девиз гласит — производить как можно больше, чтобы окупить вложенные в колонию капиталы, а метрополия могла получать из собственной колонии все, что ей нужно. В этих неожиданно раскрывающихся противоречиях не повинен никто. Они заложены в самих обстоятельствах». Эти слова Швейцер написал в своей книге «Между водой и девственным лесом». А в его автобиографии, написанной в 1931 году, можно прочитать следующее: «Имеем ли мы, белые, право навязывать примитивным и полупримитивным народам... наше господство? Нет, если мы хотим лишь властвовать над ними и извлекать материальную выгоду из их страны. Да, если мы всерьез намерены воспитывать их и помочь им достичь благосостояния».

Отвратительные проявления колониализма он воспринимает как своего рода напасть для большого числа людей, подобно тому как случаются напасти и в других частях света, и в других областях жизни. «Из тех, кто от нашего имени и по нашему поручению осуществлял завоевание колониальных земель, многие чинили несправедливость, насилия и жестокости наравне с туземными вождями — это, увы, совершенная правда, и тем самым они взвалили на нас огромное бремя вины. И те злодеяния, что и сегодня еще совершаются по отношению к туземцам, тоже нельзя ни замалчивать, ни приукрашать. Однако подарить примитивным и полупримитивным жителям колоний самостоятельность, которая неотвратимо привела бы к тому, что их поработили бы их же соотечественники, отнюдь не значило бы исправить нашу вину перед ними. Возможен лишь один-единственный путь: использовать реальную власть, находящуюся сейчас в наших руках, на благо туземцев — тем самым эта власть будет нравственно оправдана».

Вот в чем усматривает свою задачу Швейцер. Его пример обращен к людям доброй воли. Только такая любовь к ближнему, которая выливается в реальную помощь ему, способна смягчить или же вовсе устранить страдания униженных, больных и обездоленных, только она может снять с нас долю вины. В это Швейцер верит твердо!

Тот факт, что он отправился в тропическую Африку, в девственный лес, к беднейшим из бедных, придает его примеру убедительность. Ведь он променял блестящую карьеру ученого и художника на трудные будни врача, работающего в джунглях. Это уже много, очень много.

Поймут ли его люди? В апреле 1913 года Швейцер мог лишь надеяться на это. И только.

Какое мужество!

Военные штабы самых могущественных государств мира рвутся в бой. Калибры пушек все увеличиваются. Растет число военных кораблей на море. Солдаты огромных армий готовятся к войне.

А Ламбарене — совсем маленький, скромный островок человечности.

Если первые впечатления, еще на пароходе, супругов Швейцер от жизни в колонии были весьма горестными, то первые переживания четы в Ламбарене оказались ничуть не лучше. Хотя служащие миссии встретили Швейцеров необыкновенно приветливо и были готовы оказать им всяческую помощь, однако найти рабочих, чтобы построить маленький барак из рифленого железа, им не удалось, несмотря на то что существовала письменная договоренность насчет сооружения барака, поскольку он был необходим для приема больных. В стране быстро развивалась лесоторговля, и, хотя оплата труда туземных рабочих была невероятно низка, все же лесоторговцы платили больше, чем могла позволить себе миссия. Колониальная администрация установила для туземцев подушную подать в размере пяти, а затем и десяти франков в год. Семьи здесь в большинстве своем были многодетные, и главе семьи приходилось много трудиться, чтобы заработать деньги на уплату налогов.

На лесоповальных участках купцы устраивали лавки, где населению предлагались различные мелкие товары, и рабочие тут же тратили большую часть денег. «Купец создает у негра потребности, предлагая ему товар — частью полезный, как, например, ткани, орудия труда, частью бесполезный, как табак и парфюмерия, но также вредный, как, например, спиртные напитки» — так характеризовал Швейцер эту практику купцов. Водка лилась рекой, поскольку ввоз ее приносил колониальной администрации огромный доход. Что же касается предметов широкого потребления, необходимых для удовлетворения насущных нужд населения, то купцы их просто не продавали. Туземные рабочие попадали во все большую зависимость от купца и лесоторговца, трудовые договоры продлевались до бесконечности, и часто после многих лет работы они возвращались в свои деревни такими же нищими, какими и уходили в свое время на заработки.

Швейцеру ничего другого не оставалось, как кое-как переоборудовать под приемный покой старый курятник. Он не решился устроить врачебный кабинет в отведенном ему жилом доме. Сразу же по прибытии в миссию он убедился, что «физические недуги среди туземцев распространены не меньше, а даже больше», чем он предполагал.

Скоро отовсюду, в радиусе от двухсот до трехсот километров, как вверх, так и вниз по течению Огове и его притоков, к Швейцеру стали привозить больных. Первые же отчеты Швейцера «успокоили» всех, кто скептически смотрел на его предприятие: «Я еще не успел распаковать инструмент и лекарства, как меня уже осаждали больные».

Впоследствии Швейцер признавался друзьям, что больные туземцы поначалу с опаской приходили к нему. Им казалось невероятным, чтобы кто-то из белых добровольно выразил желание бесплатно лечить их и избавлять от страданий. И действительно, с тех пор как они впервые увидели белого человека, еще не было такого случая. Швейцеру не хотелось, чтобы его европейские друзья, которые обещали помогать ему и в дальнейшем, думали, будто он навязывает местным жителям свою помощь. Но очень скоро туземцы, обитавшие вдоль водных путей, с изумлением узнали от проезжих, что доктор помогает всякому обратившемуся к нему больному, даже если у того нет денег. И отныне в бывшем курятнике, а ныне больнице доктора Швейцера не было отбоя от больных.

То, что открылось взору Швейцера, казалось страшным даже ему — врачу. «Главным образом мне приходится иметь дело с малярией, проказой, сонной болезнью, дизентерией, фрамбезией ²⁵ и опухолями. Поразило меня обилие случаев пневмонии и болезней сердца. Много и урологических больных. В области хирургии встречаются прежде всего грыжи и слоновая болезнь» ²⁶.

Особенно много хлопот доставляли Швейцеру грыжи: часто их приходилось немедленно удалять. Многие жители здешних мест умирали от ущемления грыжи. Скудное питание, а также действие содержащейся в пальмовом масле кислоты, разъедавшей стенки кишечника, вызывали его прободение. Трудно было в разгар напряженного приема амбулаторных больных все бросать, чтобы немедленной операцией спасти от верной смерти доставленного сюда в лодке, корчащегося от боли пациента с ущемленной грыжей.

Особенно нелегко было размещать оперированных и других пациентов, нуждавшихся в госпитализации.

Поначалу приходилось довольствоваться жалкой беседкой по соседству с курятником.

Наконец все же удалось разыскать несколько рабочих, чтобы соорудить барак из рифленого железа. К исходу осени «дом» был готов. Барак — восемь метров в длину и четыре метра в ширину — состоял из двух помещений по четыре квадратных метра: одно — для приема больных, второе — для операций. Пальмовые листья, из которых была сделана крыша, образовали широкий длинный навес, так что сбоку удалось пристроить к этим помещениям еще две каморки. Одна из них служила аптекой, другая — стерилизационной. Под крышей натянули белую парусину для защиты от москитов, попадающих внутрь сквозь щели в крыше. Одновременно это спасало помещение от жаркого солнца, и температура в нем несколько снижалась. Широкие окна, до самой земли, представляли собой, как и двери, обыкновенные деревянные рамы, обтянутые марлей. Поэтому в бараке было хотя и жарко, но не душно. О стерильной операционной с кондиционером в ту пору нечего было и мечтать. Все операции производились если не под открытым небом, то, во всяком случае, в условиях постоянного притока воздуха, насыщенного тропическими бактериями.

К концу года были готовы хижины из необструганных досок и листьев рафии ²⁷ для больных и сопровождавших их родственников. Больничная палата насчитывала тринадцать метров в длину и шесть в ширину и была заставлена обыкновенными деревянными топчанами. Швейцеру, несмотря на напряженную работу врача, приходилось самому руководить строительством, мало того, часто, когда не хватало рабочей силы или же плотники строили не так, как он считал нужным, он сам принимал в нем участие. Елена была его неутомимым помощником, особенно когда дело дошло до оборудования помещений.

К концу 1913 года уже можно было сказать, что в Ламбарене, посреди девственного леса, существует — пусть довольно скромная, — но все же больница.

Работу Швейцера чрезвычайно затрудняло то обстоятельство, что ему не сразу удалось найти среди местных жителей переводчиков и помощников. Трудно было объясняться одними лишь знаками и жестами. Слишком часто в связи с этим возникали недоразумения.

Вообще, языковые барьеры в Габоне и без того велики. В районе Ламбарене существуют две группы языков — галоа и пангве. Каждая из этих групп, в свою очередь, насчитывает более дюжины диалектов, подчас заметно отличающихся друг от друга. Французский как официальный язык колонии в ту пору еще был мало распространен. Отсутствие у Швейцера помощников-медиков прежде всего тяжким бременем ложилось на плечи Елены. В уходе же за стационарными больными ей вынужден был помогать сам Швейцер. Помимо этого она была еще и операционной сестрой, заведовала аптекой и помогала мужу вести прием больных.

В конце концов все же нашелся человек, пригодный для работы в больнице. В округе вскоре прознали о том, что в миссии работает врач. Это привлекло сюда многих добровольцев, желавших помогать ему, но большинство не подходило для такой работы. Эти люди не прикасались ни к чему, что было запачкано кровью или же гноем, из религиозного страха «быть оскверненными». Суеверия и мистические представления еще широко распространены в западноафриканских джунглях. Первым туземцем, выразившим готовность пересилить себя и остаться при больнице, оказался Жозеф Азовани. До сей поры он служил поваром. В силу давней привычки, когда дело касалось анатомии, он пользовался кулинарной терминологией: «У этого человека болит правое жиго», — говорил он. Или: «У этой женщины боль в левой боковине и в филейной части».

Жозеф остался в больнице даже после смерти Швейцера, хотя во время многолетней службы в ней периодически совершал более или менее продолжительные отлучки в джунгли.

Жозеф, как все привыкли его называть, был отличным поваром, славившимся своим искусством, и мог бы заработать гораздо больше, чем в роли переводчика, санитара, а вскоре также и советчика Швейцера по разным вопросам. Врач в девственном лесу нуждался в добром совете куда больше, чем во всем прочем, ведь фетишисты в деревнях, они же местные знахари, естественно, рассматривали больницу как нежелательного конкурента. При всем отрицательном отношении к знахарству и предрассудкам Швейцер счел целесообразным признать и даже использовать некоторые приемы фетишистов. Жозеф оказался в этом деле превосходным посредником, и отчасти его заслуга в том, что Швейцеру удалось избежать вражды между знахарями, с одной стороны, и больницей — с другой.

Колониальная администрация заботилась о нуждах населения лишь в той мере, в какой это отвечало интересам метрополии. Тщетно Швейцер стал бы ждать от колониальных властей советов и указаний, необходимых врачу, но колониальная администрация, в свою очередь, тоже не принимала в расчет его рекомендаций. Миссионеры знали о бедственном положении населения, некоторые из них самоотверженно помогали местным жителям, но главным для них, как правило, оставались их религиозные цели. Врач не мог поэтому всерьез рассчитывать на их помощь в смысле получения необходимой информации. Швейцер как-то раз сказал с горечью, сопоставляя свою работу с деятельностью миссионеров: «Сначала я должен вылечить людей, а уж затем нести им слово божье».

В первую очередь необходимо было изучить привычки и чувства людей, которые обращались за помощью в больницу. Тут-то особенно пригодился Жозеф. Швейцер сознавал, что сможет успешно работать лишь при взаимном доверии между ним и пациентами; в джунглях это было важнее, чем в любом другом месте.

Он скоро понял, что так называемая «вынужденная ложь», к которой часто прибегают в «цивилизованном» мире, здесь раз и навсегда подорвала бы доверие к нему больных. «Больным туземцам следует без обиняков говорить правду. Они хотят ее знать, и они в состоянии ее вынести. Смерть для них нечто естественное. Если же против ожидания больной выздоровеет, то репутация врача от этого лишь выиграет. В этом случае он прослывет искусником, способным исцелить даже смертельный недуг».

Врач и философ Швейцер нашел здесь, в девственном лесу, ответ на многие вопросы, которые тщетно волновали его в «цивилизованном» мире.

Конечно, в процессе общения Швейцера с местным населением все же возникали некоторые проблемы. И если его угнетало сознание зла, содеянного колонизаторами во имя так называемой цивилизации, то ведь и он опирался на их авторитет. В 1913 году у него не было иного выбора. Покорение страны осуществлялось с помощью пороха и кнута. «Белый» был господином, «черный» — его слугой. Других отношений в ту пору не существовало. Если бы какой-нибудь одиночка вздумал их менять, он тем самым навлек бы на себя серьезную опасность. О своих взаимоотношениях с туземцами Швейцер писал следующее: «Как мне вести себя с негром? Должен ли я относиться к нему как к равному или как к стоящему ниже меня? Я должен показать негру, что в каждом человеке уважаю его человеческое достоинство. Я должен дать ему почувствовать эту мою убежденность. Но главное, чтобы между ним и мной было духовное братство. Вопрос о том, в какой степени оно окажется выраженным в повседневном общении, следует решить, сообразуясь с обстоятельствами. Негр — тот же ребенок. Если вы не пользуетесь авторитетом, вы ничего от него не добьетесь. Поэтому общение мое с ним я должен строить так, чтобы так или иначе проявился тот авторитет, который мне положено иметь. И вот какими словами может быть выражено мое отношение к нему: „Я — твой брат, но твой старший брат"» ²⁸.

Такая позиция Швейцера способна сегодня вызвать удивление. Действительно, именно эти его слова не раз за минувшие десятилетия и даже после его смерти становились объектом критики. Говорили, будто работа Швейцера в Африке всего-навсего отличное алиби для колониализма: смотрите, мол, не так уж и плох колониализм. Такие заявления на руку апологетам колониализма. Однако нельзя забывать, что в условиях колониализма Швейцер мог осуществлять свою гуманную деятельность лишь в этой единственной избранной им форме. А один этот факт уже содержит в себе обвинение! Ведь только колониальное иго породило неописуемую нищету и страдания населения Африки. Колонизаторы пришли сюда ради собственного обогащения, Швейцер — чтобы помочь униженным и обездоленным! И если Швейцер употреблял выражения, которые в ту пору были в ходу, как, например, «негры», «туземцы» и «невежественные дети», то это свидетельствует лишь о характере взаимоотношений с населением, сложившихся в период колониального господства. И в этом, на взгляд Швейцера, тоже был повинен колониализм. А других понятий в то время просто не существовало, и, вздумай Швейцер их ввести, это лишь повредило бы делу, а то и вовсе никто не понял бы, что же он хочет сказать.

В числе знакомых Швейцеру белых миссионеров, обязанных нести африканцам слово господне, нашелся человек, который не мог спокойно смотреть на то, как белые обращаются с чернокожими. Для него, как для христианина, все люди были равны перед богом. Он покинул миссию и переселился в одну из деревень в девственном лесу. Он хотел вести ту же жизнь, что и туземцы. Но тут-то и начались его мучения. Ведь местных жителей учили смотреть на белых как на своих господ, и, если они отказывались это делать, их вразумляли с помощью самых жестоких наказаний. А таких белых, которые были бы с чернокожими на равной ноге, просто не существовало, по крайней мере в представлении африканцев. И обитатели деревни не поняли, чего добивался тот миссионер. Они не признавали его своим братом. Когда они поняли, что он отвергает «закон белого человека», они принялись унижать его, точно так же как унижали жителей джунглей его соотечественники. Да и откуда было им знать, что миссионер хотел лишь одного — стать для них братом. Весь прежний опыт говорил, им, что белый человек не может быть братом черного.

Этот эпизод тоже показал Швейцеру, как необходима его работа в Африке. Понял он и то, что ему еще придется немало потрудиться, чтобы помочь африканцам осознать свое человеческое достоинство. Много лет уйдет на это, возможно, даже не хватит срока, отпущенного ему судьбой, ведь как-никак Швейцеру уже было около сорока.

Парижские поклонники Баха сделали своему органисту подарок особого рода. Они прислали ему в Ламбарене специально приспособленное для тропического климата пианино с органным педальным устройством. Радости, которую этот подарок доставил Швейцеру, сопутствовала, однако, и грусть. Повседневная напряженная, изнурительная, а подчас и тягостная работа в девственном лесу порой пробуждала в душе Швейцера ностальгические воспоминания, тоску по Страсбургу, по Гюнсбаху в долине Мюнстера, Парижу... Пианино стояло в комнате, постоянно напоминая о Европе, о праздничных концертах и рукоплещущем зале. Швейцер вначале полагал, что ему будет легче отказаться от игры на любимом органе, если он даст «заржаветь» пальцам рук и ног. Но отныне его изо дня в день искушал стоящий в комнате инструмент. Швейцер рассказывал: «Однажды вечером, когда я печально играл фугу Баха, меня вдруг осенило, что я смогу использовать часы досуга в Африке как раз для того, чтобы совершенствовать и углубить мое исполнение».

На протяжении нескольких десятилетий таинственные ночные шорохи тропического леса сливались со звуками музыки Баха... И даже тогда, когда он мог уделить музыке не более получаса, игра на пианино оставалась для Швейцера средством отрешения от повседневных забот, источником радости.

Служащие миссии Ламбарене знали о решении своего парижского руководства запретить врачу Швейцеру, который одновременно был и богословом, осуществлять какие бы то ни было религиозные акты на территории миссии. Знали они и о том, что Швейцер, со своей стороны, обещал подчиниться этому решению. Однако условия жизни здесь, как и повсюду, диктовали свои законы. Миссионеры вскоре начали обращаться к Швейцеру за советами в вопросах богословия, ведь и они были наслышаны о его исключительных познаниях в этой области. В Ламбарене никто не разделял опасений, что воззрения Швейцера могут посеять смуту в чьих-то умах. У здешних миссионеров были заботы посерьезнее, чем у их парижского начальства.

Дни, а порой и ночи Швейцера заполнял изнуряющий труд. Все больше больных обращалось к нему за помощью. Время, казалось, не шло, а летело. Уже больше года трудился Швейцер в своей маленькой больнице. Вдвоем с Еленой они робко наметили план первой поездки на отдых в Европу; они предполагали совершить ее весной 1915 года. После двух лет, проведенных в сыром лесу у экватора, было просто необходимо переселиться хоть на несколько недель в умеренный климат.

И тут вдруг у Швейцера появился абсцесс, вызвавший сильные боли. Теперь он сам нуждался в помощи врача, который вскрыл бы гнойник. Швейцер решил не мешкая обратиться к ближайшему врачу. Таковым оказался военный врач на мысе Лопес, у устья Огове. Елена Швейцер сопровождала мужа, мучившегося сильными болями, в трудной поездке на речном пароходе к морю. Супругам пришлось провести несколько недель у друзей.

Не дождавшись заживления раны, Швейцеры вновь сели на пароход и поплыли назад, вверх по течению Огове. 4 августа 1914 года супруги прибыли в Ламбарене. Здесь доктора уже дожидалась толпа больных, многие из которых прибыли из отдаленных деревень. Хотя Швейцер и сам еще не совсем оправился от болезни, тем не менее он сразу же принялся за работу.

На другой день — 5 августа 1914 года — пришла весть, что в Европе разразилась война. Вечером в миссии появился жандарм в сопровождении взвода чернокожих солдат. Швейцера как эльзасца, германского подданного, да и к тому же резервиста германской армии, взяли под арест. Обоим супругам было запрещено выходить из дома. Им не разрешили даже отлучаться в больницу или же в миссию. У дома Швейцеров установили караульный пост.

Казалось, попытка «служения человеку», только начав осуществляться, пришла к концу.

Благоговение перед жизнью

Супругов посадили под домашний арест, и больницу в Ламбарене пришлось закрыть, правда ненадолго. Слишком много было больных, чтобы местное начальство могло обрекать врача на бездеятельность. Да и какое значение имеет здесь, в джунглях, то обстоятельство, что он подданный враждебного государства! Убежать отсюда никак нельзя.

Была, однако, и другая причина — и, возможно, колониальным властям она казалась более серьезной, чем болезни местных жителей, — по которой Швейцеру вскоре разрешили вернуться к своей работе. Тот факт, что белых стерегут вооруженные африканцы, не устраивал колониальную администрацию — такого в колонии до сих пор не бывало. Однако подобная щепетильность вскоре исчезла. Колониальные власти начали вербовать солдат-носильщиков в армию, выступавшую против германской колонии Камерун, а немного спустя — для отправки на европейские фронты. Разумеется, о «вербовке» в прямом смысле этого слова, учитывая обычные методы колонизаторов, говорить не приходится: попросту всех мужчин, годных к строевой службе, так или иначе принуждали к несению воинской повинности. За годы войны одна только Франция поставила под ружье и отправила на фронт, преимущественно на европейский, около полутора миллионов африканцев.

Лесоторговля в Экваториальной Африке вследствие войны сразу же пришла в упадок, что повлекло за собой острую нищету, так как рубка леса для большинства жителей джунглей была основным источником заработка. Колониальным властям не составило особого труда облачить в солдатские мундиры невежественных обитателей девственного леса. И все же население было серьезно взволновано участью африканских мужчин. В этих условиях властям казалось выгодным позволить немецкому врачу, которого так уважали местные жители, продолжать прием больных. К тому же белые жители из окрестностей Ламбарене и сами радовались, что в 1913 году в их округе появился врач и, следовательно, в случае болезни им уже не придется пускаться в длительное и нередко опасное путешествие к побережью. Последнее, наверное, и явилось главной причиной того, что Швейцеру разрешили вернуться к своей работе.

Должно быть, Швейцер пережил тяжелое потрясение, когда ему приказали оставить работу в больнице. Но тут же проявился воинствующий характер его гуманизма: состояние подавленности длилось у него недолго. Напротив, он почувствовал, что должен бороться. Все пережитое им в колонии и разразившаяся в Европе война побудили его заняться проблемой, которая давно его волновала. Вот как он впоследствии рассказал об этом: «Когда мне запретили работать в больнице, я сначала думал заняться своей книгой об апостоле Павле. Но тут же меня увлекла другая тема, которую я годами вынашивал в себе и которая обрела особую актуальность после начала войны: проблема нашей современной культуры. На другой же день после того, как меня интернировали, я, как в былые, „доврачебные" времена, с самого утра сел за письменный стол и, все еще не оправившись от изумления, что такое возможно, погрузился в философию культуры».

Эти слова, опубликованные спустя полтора десятилетия, в чрезвычайно сдержанной форме передают чувства Швейцера, пережитые им в те дни, — гнетущее ощущение, что его худшие опасения оправдались. Несмотря на бурный взрыв чувств, в глубине его души жила спокойная уверенность человека, предвидевшего свершившееся, горестная уверенность, подтверждавшая правильность его выбора.

Непоколебимая решимость Швейцера стать врачом, уехать в африканские джунгли не только у других, но и у него самого оставила смутную тень сомнения: почему именно в джунгли? Традиционный упрек в стремлении «бежать от цивилизации» не мог удержать Швейцера от исполнения своего намерения, но тогда он не успел дать на этот упрек определенный и твердый ответ. И сейчас, когда произошло событие, самым непосредственным образом коснувшееся его, мало того, поставившее под вопрос его жизнь, разве не должен был он со всей логической последовательностью додумать до конца то, что занимало его уже много лет?

Замечание, много лет назад оброненное кем-то в одной берлинской гостиной: «Да что там, все мы просто эпигоны!» — засело у него в памяти. Очень скоро он понял, что духовная жизнь цивилизованного мира, а следовательно, и господствующие в обществе представления в несравненно большей степени отмечены печатью подражательства, нежели прогрессивной творческой силы. «Еще в первые годы учения в университете я стал сомневаться в справедливости суждения, будто человечество определенно развивается в сторону прогресса. У меня создалось впечатление, что пламя идеалов гаснет, но никто не замечает этого, и никого это не тревожит. Неоднократно, по различным поводам я убеждался, что общественность не только не отвергает с должным негодованием публично провозглашенные антигуманные идеи, а, напротив, принимает их без протеста и одобряет, объявляя их своевременными. Кроме того, я наблюдал лишь крайне вялую готовность выступить в поддержку справедливости и разума. Несчетные признаки свидетельствовали, на мой взгляд, что род человеческий, который вправе гордиться своими трудовыми свершениями, переживает своеобразный период духовной и душевной усталости. Племя человеческое, казалось, убеждало себя, что прежние надежды на счастливое будущее человечества неосновательны, а следовательно, стоит добиваться лишь того, чего действительно можно добиться. Выдвинутый девиз „реалистической политики" во всех областях жизни означал одобрение близорукого национализма и союз с такими силами и тенденциями, против которых до сей поры было принято вести борьбу, поскольку они враждебны прогрессу».

Истоки этого скепсиса следует искать еще в детских и юношеских переживаниях Швейцера, когда он впервые открыл для себя несправедливость и социальную рознь. Война дала новый толчок развитию этих идей.

Швейцер в двадцать пять лет, основываясь на внимательном изучении окружающей действительности, сделал следующие выводы: «На исходе века все наперебой стали оглядываться назад и осматриваться вокруг, чтобы подытожить и оценить собственные достижения во всех областях жизни, и делали это с непостижимым для меня оптимизмом.

Все, по-видимому, считали, что мы продвинулись вперед на поприще научных открытий и знаний, а в области духовной и нравственной достигли ранее невиданных высот. Мне же стало казаться, что в сфере духовной мы не только не превзошли предшествующие поколения, но попросту расточаем их достижения... и многие из этих ценностей подчас уплывают у нас из-под рук».

Эта глубокая озабоченность и скептическое отношение Швейцера к буржуазному пониманию культуры, давно утратившей всякое содержание, самым печальным образом подтвердились, когда разразилась война. «Война, которая бушует теперь, — плод упадка культуры», — писал Швейцер.

Живя в Европе, Швейцер свыше десяти лет занимался философией культуры, многократно устно и письменно высказывался по этому вопросу. С тех пор как в доме Курциуса в Берлине он услышал то самое мимолетное замечание, он задумал произведение, которое должно было «вскрыть причину упадка культуры и привлечь внимание к возникающим в связи с этим опасностям». Но в ту пору ему не хватало не только времени, чтобы написать это произведение, «мыслившееся как критика культуры», но и должного стимула. Отныне он решил работать в джунглях врачом и тем самым показать пример другим. Личный пример представлялся ему более действенным способом убеждения, чем книга, которая стала бы для «образованных» своего рода философско-аналитическим зеркалом. Теперь же совесть властно диктовала ему писать книгу. «Но если катастрофа уже произошла, к чему теперь рассуждать о ее причинах? Книгу эту, казавшуюся ныне неактуальной, я хотел написать для себя. Но мог ли я быть уверен, что у пленника не отберут исписанные листы? И мог ли я вообще надеяться, что когда-нибудь вновь увижу Европу?»

Это признание — свидетельство нравственной позиции Швейцера. Он хотел, нет, он просто должен был, написав свою «Культуру и этику», дать ответ себе самому на основной вопрос собственного бытия.

В условиях «отрешенности от всего» не только легче найти собственное «я», но из этого далека подчас угрозу видно лучше, чем из гущи событий. Рассудок не отягощают события, вызывающие у тебя чувство стыда или протеста. В глухом углу, где он оказался по собственной воле, Швейцер обрел ясную философскую точку зрения — необходимость практических действий: «В начале лета 1915 года я будто очнулся от тяжелого сна. Зачем ограничиваться одной лишь критикой культуры? Зачем удовлетворяться анализом нашего времени, времени эпигонов? Почему бы не заняться конструктивным делом?»

И в условиях относительной свободы, когда ему снова разрешили принимать больных, Швейцер продолжил работу над рукописью «Культуры и этики». Охрану с территории больницы убрали в конце ноября, но еще до этого чиновник колониальной администрации приказал солдатам не мешать Швейцеру работать в больнице.

И снова Швейцер ночь за ночью проводит за письменным столом. Днем все его время занимают пациенты, и можно лишь удивляться работоспособности этого — ныне уже сорокалетнего — человека. «Сколько ночей я провел за этой работой, за размышлениями и писанием, с болью думая о тех, кто сейчас лежит в окопах!»

Работа над «Культурой и этикой» отнимала у него много времени, поэтому Елене Швейцер, которая и тут помогала мужу, часто приходилось работать по ночам. Переутомление начало сказываться на обоих супругах, усугублялось оно еще влажной жарой сезона дождей. Только предельным напряжением воли преодолевали они страшную усталость. Швейцер мучился сознанием того, что на полях сражений день за днем умирают тысячи людей и неизвестно, какая участь ждет его родину; спастись от тоски можно было, лишь погрузившись с головой в работу.

Работа, несмотря на безмерную нагрузку, приносила Швейцеру глубокое удовлетворение: ведь он мог «в то самое время, когда других заставляли убивать... спасать человеческие жизни и наряду с этим еще трудиться во имя пришествия эры мира».

Швейцер в процессе работы над «Культурой и этикой» понял, что уже не только себе он должен ответить на главный вопрос бытия. Задача ныне ставилась гораздо шире. Пусть пока смутно, но Швейцер ощущал потребность всего человечества в таком ответе.

Он создавал свой труд под непосредственным впечатлением величайшей катастрофы, которую когда-либо переживало человечество. Война охватила и обрекла на страдания весь мир. Потрясенный этой катастрофой, Швейцер пытался выявить ее причины: «За работой я уяснил для себя связь между культурой и мировоззрением. Я понял, что катастрофа культуры — следствие катастрофы мировоззрения».

Важно установить, что же Швейцер вкладывает в понятие культуры: «Культура — это духовный и материальный прогресс во всех областях, которому сопутствует нравственное развитие человека и человечества... Главная задача культуры — нравственное усовершенствование как индивидуума, так и общества. В то же время любой духовный и материальный прогресс имеет культурное значение. Стремление к культуре есть, следовательно, всеобщее стремление к прогрессу, превыше всего ставящее этическое начало... Для поколения, которое уверовало в некий имманентный, закономерно совершающийся прогресс и решило, что в связи с этим ныне уже не нуждается в нравственных идеалах, для этого поколения само положение, в котором оно вследствие этого очутилось, явилось доказательством его ошибки».

Швейцер пришел к следующему выводу: «Идеалы истинной культуры поблекли, потому что мы постепенно утрачивали идеалистическое мировоззрение, в котором они коренятся... Единственно возможный выход из хаоса — вновь обрести мировоззрение, уходящее своими корнями в культуру, и вновь подчиниться заключенным в нем идеалам истинной культуры».

Доказывая факт упадка культуры, в условиях которого была неизбежна такая чудовищная катастрофа, как мировая война, Швейцер первым делом исследует этическое содержание всех философских учений — от древности до наших дней.

Задача, которую Швейцер поставил перед собой, заслуживает особого внимания. В джунглях он не располагал достаточным количеством справочных пособий, хотя его швейцарским друзьям, несмотря на то что на почтовую связь в тех условиях нельзя было положиться, все же удалось переслать ему в Ламбарене кое-какие книги. Таким образом, Швейцер в основном мог рассчитывать лишь на собственную память.

Швейцер пользовался в своей работе аналитическим методом; начав с исследования учений индийских мыслителей, считавших, что единственно разумное поведение человека — это уход в себя, вследствие чего человек «с помощью всевозможных способов отрицания жизни низводит свое земное бытие до такого уровня существования, единственным содержанием которого остается ожидание не-бытия», иными словами, человек поклоняется смерти. Он перешел далее к учениям философов античности и средневековья, затем рассмотрел теории китайских философов и завершил свое исследование анализом философии Шопенгауэра.

У древнегреческих мыслителей Швейцер обнаружил попытки выработать жизнеутверждающее отношение к миру, которое, однако, всякий раз вырождалось в смирение, разумеется, в этическом смысле. Мировоззрение средневековья, напротив, возводит в принцип отрицание жизни. Любые проявления жизнеутверждающего начала в период средних веков связаны с кодексом деятельной этики, заключенным в проповеди Христа. В них трудно обнаружить какую-либо творческую устремленность к прогрессу — в нравственном аспекте жизнеутверждения. Только эпоха Возрождения отвергла мировоззрение средневековья, основанное на отрицании жизни и мира, как таковых, и сделала жизнеутверждение своим знаменем.

Швейцер считал, что «современному европейскому мировоззрению, основанному на этическом жизнеутверждающем начале, родственны» учения «Заратустры и китайских мыслителей... Кун-цзы (Конфуция), Мен-цзы, Ми-цзы, а также других великих китайских философов, проповедовавших этику».

Он пришел к следующему выводу: «В период Возрождения и связанных с ним идейных и религиозных течений у человека появляется новое отношение и к самому себе, и к окружающему миру, вследствие чего у него возникает потребность самостоятельно создавать духовные и материальные ценности на благо дальнейшего развития человека и человечества... Это стремление к материальному прогрессу, сочетающееся со стремлением к прогрессу нравственному, должно лежать в основе современной культуры».

Отвечая на вопрос о том, как же могло случиться, «что современное мировоззрение, основывающееся на жизнеутверждающем начале, из первоначально нравственного превратилось в безнравственное», Швейцер пишет: «Это можно объяснить только тем, что мировоззрение это не имело подлинных корней в теоретической мысли. Идеи, породившие его, были благородны, эмоциональны, но не глубоки. Они не столько доказывали факт связи этического начала с началом жизнеутверждающим, сколько интуитивно улавливали его. Поэтому, поддерживая жизнеутверждающее и нравственное начало, теоретическая мысль не исследовала по-настоящему ни того, ни другого, ни внутренней связи между ними».

И дальше: «Мои, казалось бы, абстрактные, но основанные исключительно на существе дела размышления о связи культуры с мировоззрением привели к тому, что отныне упадок культуры стал представляться мне следствием растущего обесценения традиционного мировоззрения, основанного на этическом и жизнеутверждающем начале. В процессе этих раздумий мне стало ясно, что и я сам, подобно многим другим, повинуясь внутренней потребности, цеплялся за это мировоззрение, не отдавая себе отчета в том, что оно нуждается в идейном обосновании».

Все эти соображения, подробно изложенные Швейцером, — плод философского идеализма. Они не учитывают влияния законов экономического развития, лежащих в основе любого общественного прогресса. Швейцер хотел заново выковать «сломанный меч идеализма». И его жизнь стала нравственным примером служения идеалу, как он его понимал — в слиянии идеи с практической гуманной деятельностью.

Швейцер досадовал, что последовательный анализ философских учений, отчасти способствующий объяснению состояния современной культуры, не указывал никакого способа приостановить ее упадок и не предлагал обновляющие и жизнеутверждающие импульсы. Точно определив состояние современной культуры, он не мог найти ответа на мучивший его вопрос. Но зато он нашел нравственную задачу! Для себя и для других людей! И притом задачу абсолютно бесспорную!

Прежнее смутное ощущение давно переросло в уверенность: речь шла уже не об ответе на вопрос, зачем он отправился в мрачную чащу девственного леса. Его идеалистические идеи и практическая работа сливались воедино. Но где же найти выход из создавшегося положения? Выход, который будет ответом не только ему самому, но и всему человечеству?

Между тем наступило лето 1915 года. Швейцер так рассказывает об этом времени: «Месяц за месяцем я жил в состоянии непроходящего внутреннего напряжения. Безуспешно я бился над возникшей проблемой, и даже моя повседневная работа в больнице не снимала накала... Я словно блуждал в густом лесу и не находил тропинки. Я толкал железную дверь, но она не поддавалась».

Чтобы поправить здоровье, Елене необходимо было срочно покинуть влажный и вместе с тем жаркий девственный лес и провести несколько недель у моря, Швейцер решил сопровождать жену, он и сам чувствовал себя неважно. Власти дали разрешение на эту поездку, и супруги отправились вниз по Огове к мысу Лопес.

Во время их пребывания у моря, в сентябре 1915 года, один миссионер попросил Швейцера приехать и оказать помощь его тяжелобольной жене. Естественно, он счел своим долгом помочь больной. Ему предстояло совершить двухсоткилометровое путешествие вверх по течению Огове до Нгомо, а так как единственное средство сообщения с Нгомо — маленький буксирный пароходик с доверху нагруженной баржей должен был отплыть с минуты на минуту, у него не оставалось времени запастись на дорогу едой. Швейцеру пришлось просить речников-африканцев позволить есть с ними из одного котла.

Швейцер надеялся, что отдых у моря, на свежем воздухе подскажет ему новые мысли для успешного завершения его «Культуры и этики». Но муки поисков продолжались, до предела истощая его нервную систему, поэтому Швейцер чуть ли не обрадовался зову о помощи, который оторвал его от пытки бесплодных размышлений. Однако, очутившись на барже, он тут же снова углубился в работу. Баржа медленно ползла вверх по течению между песчаными отмелями, и казалось, этот медленный ход способен усыпить всякую мысль: «Я сидел в раздумье на палубе баржи, тщетно стараясь сформулировать простое и всеобъемлющее понятие этики, которое я не нашел ни в одном философском учении. Страницу за страницей исписывал я бессвязными фразами для того лишь, чтобы не отвлекаться от проблемы».

Когда же его чувства достигли такого предела, что он уже был близок к отчаянию, вдруг словно луч света прорвался через чащу мрачных мыслей: «К концу третьего дня, на закате, когда мы плыли, пробивая себе дорогу сквозь стадо бегемотов, меня внезапно осенило: „благоговение перед жизнью". Железная дверь подалась, отыскалась тропинка в густом лесу. Я пробился к идее, объемлющей и жизнеутверждение и этику! Теперь я знал, что мировоззрение нравственного утверждения мира и жизни, как и его идеалы культуры, теоретически обоснованно».

Швейцер понял: в отлившейся в мысль воле к жизни основополагающим принципом духовного обновления является «благоговение перед жизнью». Самый «естественный факт в сознании человека» он формулирует следующим образом: «Я — жизнь, которая хочет жить, в гуще других жизней, которые хотят жить». Вытекающее отсюда «жизнеутверждение есть духовный акт», в процессе которого человек «перестает жить как придется и начинает с благоговением отдаваться жизни, чтобы раскрыть ее истинную ценность».

Швейцер утверждает: «В то же время человек, отныне ставший мыслящим, испытывает потребность относиться к любой воле к жизни с тем же благоговением, что и к своей собственной. Он ощущает другую жизнь как часть своей. Благом считает он сохранять жизнь, помогать ей; поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию; злом — уничтожать жизнь, вредить ей, подавлять жизнь, способную к развитию. Это и есть главный абсолютный принцип этики».

В своем этическом учении о «благоговении перед жизнью» Швейцер сумел подняться над уровнем своего обреченного класса; многие его мысли близки к идеям, содержащимся в программе строительства нового общества. Мало того, «поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию», — задача эта может быть последовательно разрешена лишь истинно гуманным обществом.

Швейцер пришел к следующему заключению: «Этика благоговения перед жизнью, таким образом, объемлет все, что можно назвать любовью, преданностью, сопереживанием в горе и в радости и сопричастностью».

Жизнь Швейцера снова вошла в обычную колею: днем он принимал больных, потом — чаще всего ночами — работал над рукописью «Культуры и этики». Работа в больнице отнимала у супругов Швейцер много времени и сил, приток больных непрерывно увеличивался. Счастье еще, что перед самым началом войны успела прибыть большая партия лекарств и медицинских товаров, которую отправили Швейцеру друзья из Страсбурга и Парижа. И все же вскоре стал оглушаться недостаток лекарств и перевязочного материала. Но не только работа в больнице и тяжелый, влажный климат джунглей изнуряли Швейцеров, угнетали их также страшные вести с фронтов. Война длилась уже второй год, и люди, трудившиеся в девственном лесу, находили утешение лишь в работе.

После того памятного путешествия по Огове в сентябре 1915 года работа над рукописью продвигалась довольно быстро: «Я теперь ясно представлял себе весь план „Культуры и этики". Она словно бы естественно распалась на четыре части: 1. Современный упадок культуры и его причины. 2. Сопоставление идеи благоговения перед жизнью с прежними попытками европейской философии обосновать мировоззрение, покоящееся на этическом, жизнеутверждающем начале. 3. Характеристика мировоззрения, основанного на благоговении перед жизнью. 4. О культурном государстве».

Нередко Швейцером овладевала тревога: какая участь ждет его рукопись? Сколько труда затрачено на нее! Когда теперь представится возможность поделиться своими мыслями с другими людьми? Похоже, война никогда не кончится. А если все же когда-нибудь кончится, найдутся ли охотники прислушаться к его голосу? И каков будет облик Европы? Будут ли люди интересоваться книгами? Швейцер был уже настолько утомлен, что переносить неизвестность становилось все труднее. Но, верный дисциплине, к которой он сам себя приучил, он продолжал свою работу.

Даже при обычных условиях европеец способен провести в тропическом лесу у экватора не более двух лет, после чего для восстановления сил ему необходимо перебраться в иные широты — в область умеренного климата.

Однако из-за войны Швейцеры не могли выехать в Европу. Они уже четыре года жили во Французской Экваториальной Африке. У Елены Швейцер было далеко не такое крепкое здоровье, как у ее мужа. Иногда она чувствовала себя совсем плохо, и ей приходилось уезжать к морю. Морской воздух даже пр,и тропической жаре приносил ей известное облегчение. Швейцер всякий раз сопровождал жену к морю, он и сам нуждался в отдыхе. Жаркий сезон дождей с осени 1916 до весны 1917 года супруги провели на мысе Лопес. Швейцер использовал это время для работы над своей книгой. Знакомый лесоторговец предоставил в распоряжение Швейцеров дом у самого устья реки Огове, в котором прежде жил его служащий, ведавший лесосплавом; поскольку из-за войны лесоторговля заглохла, дом этот пустовал. Не будь Швейцеры угнетены постоянной тревогой за будущее и нездоровьем, жизнь в этом прекраснейшем уголке земли могла бы доставить им величайшее удовольствие: «Сквозь дверь дома я видел синюю, окаймленную зелеными лесами, сказочно красивую бухту, залитую светом сверкающего закатного солнца. Объять единым взглядом рай и безысходную нищету... я был потрясен этим зрелищем».

Обитатели устья Огове чрезвычайно обрадовались приезду врача. Виданное ли дело, чтобы кто-то проявлял заботу о туземных сплавщиках? Совмещать работу над «Культурой и этикой» с лечением сплавщиков казалось Швейцеру менее утомительно, чем работать в больнице, он даже считал подобную смену занятий благотворной. Случалось, доктор помогал сплавщикам. Поскольку во время войны лес нельзя было отправлять в Европу, приходилось складывать сплавляемые по реке бревна на берегу, чтобы они не прогнили. И Швейцер, обладатель трех ученых докторских степеней, отдыхая от напряженных раздумий, не гнушался вместе с чернокожими сплавщиками леса вытаскивать на берег драгоценные стволы окуме, часто весом до трех тонн.

В середине 1917 года Швейцер с женой возвратились в Ламбарене. Только начали они работать в больнице, как в сентябре того же года получили от колониальной администрации приказ немедленно выехать первым же пароходом на мыс Лопес! Отсюда рейсовый корабль должен был перевезти всех интернированных германских подданных в Европу — в лагерь для военнопленных!

Можно представить себе потрясение, которое пережили Швейцеры. Сотрудники миссии и другие служащие из числа местных жителей в спешке стали помогать им укладывать в ящики личные вещи, медицинские инструменты и лекарства. Швейцерам разрешили взять с собой лишь небольшой ручной багаж. Все больничное оборудование и все упакованные ящики поместили в маленький барак из рифленого железа. Суждено ли супругам когда-либо вновь увидеть свое имущество?

Швейцера волновала судьба черновой рукописи «Культуры и этики», которую он уже успел завершить. О том, чтобы взять ее с собой, нечего было и думать. При любом досмотре ее наверняка отобрали бы. Поэтому Швейцеру не оставалось ничего другого, как доверить ее кому-нибудь из сотрудников миссии. В ту пору в Ламбарене жил американский миссионер Форд, который, хотя и без особого восторга, согласился взять на хранение рукопись, без восторга потому, что он был знаком с содержанием рукописи и считал философию «ненужным и вредным делом». Форд, однако, заверил Швейцера, что сбережет его труд и перешлет ему рукопись после войны.

Какие чувства должен был испытывать Швейцер, когда отдавал этому человеку плод своего многолетнего напряженного труда!

Стремясь на всякий случай спасти хотя бы главную мысль книги, Швейцер за те две ночи, которые ему еще оставалось провести в Ламбарене, сделал конспект «основных идей, определяющих содержание книги, сохраняя в нем последовательность расположения уже завершенных ее частей». Чтобы убедить французских цензоров, которые, возможно, захотят просмотреть эти исписанные по-французски листочки, в безобидности книги, Швейцер снабдил отдельные части конспекта заголовками. Благодаря этим заголовкам создавалось впечатление, будто рукопись представляет собой историческое исследование о периоде Возрождения. И в самом деле, Швейцеру удалось таким способом спасти листки от конфискации.

Швейцеру помимо лихорадочной работы за письменным столом пришлось еще срочно оперировать доставленного к нему еле живого пациента с диагнозом ущемленная грыжа. А что же будет с больными, которых привезут сюда в последующие дни?

Под конвоем темнокожих солдат супруги Швейцер сели на речной пароходик и поплыли к морю. На берегу реки Огове собрались для проводов сотрудники миссии в Ламбарене и огромная толпа местных жителей, многие из которых лечились у «великого доктора».

Теперь стало ясно, насколько разумно поступил Швейцер, когда, покидая четыре года назад Страсбург, он увез с собой часть денег в золотых монетах. Две тысячи марок, которые банк по его просьбе выплатил ему золотом, с самого начала войны были для супругов большой подмогой, а теперь они могли попросту спасти им жизнь. Английский лесоторговец с мыса Лопес взял у Швейцеров остаток золота и выгодно для них обменял на французские ассигнации. Швейцерам посоветовали зашить деньги в подкладку одежды.

В конце сентября судно «Африка» снялось с рейда мыса Лопес.

Лагерь для интернированных

Швейцеры провели в Африке более четырех напряженных лет, еще два года назад им надо было съездить в Европу. При нынешних же обстоятельствах супруги не могли радоваться тому, что вскоре окажутся в стране с умеренным климатом. На мысе Лопес их под конвоем отвели на рейсовый пароход «Африка», в руках они несли свой скудный багаж, а небольшой остаток наличных денег Швейцер зашил в подкладку своего пиджака. Им даже не разрешили по-настоящему проститься с Африкой, запретив находиться на верхней палубе. Сразу же, как только их доставили на борт корабля, они оказались под надзором унтер-офицера. Им было запрещено общаться с кем бы то ни было, кроме приставленного к ним стюарда, и только в строго установленные часы под конвоем унтер-офицера им разрешалось подниматься на верхнюю палубу.

Печальное получилось прощание с Африкой. Чувство безнадежности охватило Швейцера. Разве дело не потерпело крах прежде, чем он мог повлиять на кого-то своим примером? Война разрушила его надежды. Впоследствии, в 1920 году, вспоминая свой отъезд из Африки, он напишет: «Каковы же итоги всего, что я узнал за эти четыре с половиной года? Они полностью подтвердили те доводы, которые привели к тому, что я оставил науку и искусство и уехал в девственный лес... Когда я смотрю на избавление от страданий больных в этом далеком краю как на задачу всей моей жизни, я исхожу из чувства милосердия...» ²⁹.

Но тогда, в 1917 году, когда Швейцера принудили возвратиться в Европу, он не был столь непоколебимо уверен в своей правоте.

Во время плавания на корабле он не мог заставить себя продолжать работу над «Культурой и этикой». Ведь он теперь пленник, и плавучая тюрьма не способствовала работе. Если в мирное время суда, совершавшие рейсы в Африку, не блистали чистотой, то теперь грязь производила самое удручающее впечатление. А стюард в припадке человеколюбия даже как-то сказал Швейцерам: «Я всегда приношу вам чистую еду, и в вашей каюте не больше грязи, чем во всех других».

Но, главное, Швейцера от работы над рукописью удерживал страх, как бы исписанные листки не отобрали при следующем досмотре. Чтобы избавиться от вынужденного бездействия в каюте и невеселых мыслей, Швейцер начал разучивать фуги Баха и Шестую симфонию для органа Видора. Иначе ему было бы не спастись от нахлынувшей тоски.

Елена часами сидела рядом с мужем в тесной каюте. Впоследствии она говорила, что старалась ничем не выдавать своей печали, чтобы не докучать Швейцеру.

Команда «Африки» и все пассажиры облегченно вздохнули, когда (в начале октября) судно вошло во французский порт Бордо. Начиная с февраля 1917 года кайзеровская Германия перешла к так называемой тотальной войне с помощью подводных лодок. По мере приближения к берегам Европы все больше становилась опасность, что «Африка» может подвергнуться их нападению. Находиться на французском корабле в положении интернированных германских подданных и притом в любую минуту ждать пиратского нападения подводных лодок было Швейцерам крайне тягостно.

В Бордо супругов поместили на три недели в Caserne de passage, или пересыльные казармы. Грязные, запущенные строения солдатской казармы были кое-как переоборудованы и отведены под перевалочный пункт для иностранцев — подданных государств, с которыми Франция находилась в состоянии войны. Немцы, венгры, турки, австрийцы, арабы, представители почти всех балканских государств — все, кого только удалось захватить на земле или на море, — прошли через казарму на улице Бельвиль в Бордо.

Помещения для интернированных, как и санитарные учреждения, были в отвратительном состоянии. Кормили интернированных очень плохо. В грязной казарме Швейцер заразился дизентерией, которая серьезно истощила его и без того ослабленный организм. К счастью, у него были с собой кое-какие лекарства, которые уберегли его от смерти, но еще много лет он продолжал страдать от последствий этой болезни.

Как-то ночью интернированным приказали немедленно подготовиться к отправке в лагерь. Им почти не оставили времени для упаковки личных вещей. Только после долгих, настойчивых просьб со стороны интернированных удалось добиться небольшой отсрочки. При скупом свете единственной свечи Швейцеры торопливо складывали свои пожитки. Все обстоятельства отправки были предельно унизительны для интернированных. Увозили их в Пиренеи, в Гарезон.

Лагерь для интернированных в Гарезоне был расположен в помещении бывшего монастыря, который уже не один десяток лет находился в запустении.

С начала войны его переоборудовали под лагерь для интернированных иностранцев. Здесь разместили несколько сотен гражданских пленных — мужчин, женщин и детей. Впоследствии интернированным пришлось самим кое-как ремонтировать монастырь.

Порядки, царившие в лагере, характеризует эпизод, случившийся тотчас после прибытия Швейцеров в Гарезон; о нем впоследствии рассказал сам Швейцер. Французский офицер, осматривавший багаж супругов, заметил среди прочих книг сочинение Аристотеля «Политика», которое Швейцер прихватил с собой для работы над «Культурой и этикой». Вне себя от негодования, офицер обрушился на Швейцера: «... это просто неслыханно, вы привозите в лагерь для военнопленных политическую литературу!»

Только после того как Швейцер объяснил, что книга эта написана задолго до рождества Христова, офицер разрешил ему оставить ее у себя.

Хотя в Гарезоне было несколько лучше, чем в Бордо, это не могло служить интернированным утешением. Поддержание лагерной жизни, приготовление пищи, выдача обедов и тому подобные обязанности возлагались на пленников. Во всем прочем они были предоставлены самим себе. Только люди с сильным характером находили для себя дело, большинство же интернированных проводили день за днем в тупом оцепенении, замерзая в нетопленых монастырских кельях. Тем же, кто пожелал бы заняться здесь самообразованием или, к примеру, изучать языки, открывались редчайшие возможности. В лагере собрались представители самых разнообразных национальностей и профессий, здесь были: директор банка, архитектор, миссионер из Сахары, путешественник и ученый из Южной Америки, турок-кузнец, печник, капитан корабля и т. д. Утром и вечером проводилась перекличка, являвшая собой живописную, но печальную картину. По лицам интернированных без труда можно было определить, кто сколько лет провел в Гарезоне.

Как-то Швейцер стоял, зябко поеживаясь, в монастырском дворе, когда к нему вдруг подошел человек и стал благодарить за помощь, которую тот в свое время оказал его жене. В начале войны Швейцер снабдил лекарствами супругов-немцев, которых тоже выдворили из Африки и отправили в лагерь для интернированных. А супруги эти, в свою очередь, передали лекарство заболевшей жене нынешнего собеседника доктора. Человек этот был инженером по ветряным мельницам; из благодарности он предложил помочь Швейцерам в оборудовании отведенной им монастырской кельи. Из досок, найденных на чердаке, он сколотил стол. «Теперь я мог писать... и играть на органе», — рассказывал позднее Швейцер. И этот грубо сколоченный стол, как некогда столик в каюте на судне «Африка», Швейцер отныне использовал как мануал воображаемого органа, наступая на пол, будто на педали... Еще мальчиком Швейцер привык так упражняться в игре на органе.

В Гарезонском монастыре среди интернированных находилась в полном составе венгерская цыганская капелла, которая до начала войны играла в лучших парижских кафе. Как-то один из музыкантов спросил Швейцера, не тот ли он Альберт Швейцер, который упомянут в книге Ромена Роллана «Современные музыканты». Когда Швейцер признался, что это он, музыканты объявили его почетным членом своего ансамбля. Отныне ему был открыт доступ на любую репетицию капеллы — лагерное начальство великодушно оставило музыкантам инструменты. Но не только чести присутствовать на репетициях удостоился Альберт Швейцер — отныне и он, и его жена приобрели «право» на праздничную серенаду. Во всяком случае, Елена Швейцер немало удивилась, когда в день рождения, который ей пришлось встретить в лагере, ее поутру разбудили звуки вальса из «Сказок Гофмана», исполняемого в стиле, принятом в парижских кафе. Но подобные небольшие радости случались нечасто.

Все обитатели лагеря постоянно жаловались на скверную пищу. Как-то вновь прибывшие пленники подняли из-за этого бунт, и комендант лагеря, не долго думая, определил их на кухню со словами: «Еда не нравится? Что ж, варите сами, да повкуснее!» Поварам-профессионалам пришлось убраться восвояси. И в самом деле, питание улучшилось, по крайней мере стали и впрямь готовить вкуснее. Швейцер спросил у одного из вновь назначенных поваров, отчего это произошло, и тот объяснил, что главное условие успеха в приготовлении пищи — это любовь к своему делу и старание. Собеседник Швейцера был по профессии сапожник. В своей автобиографии Швейцер по этому поводу не без иронии замечает: «С тех самых пор, стоит мне услышать, что опять назначили министром по ведомству того, кто в этом ничего не смыслит, я уже не негодую, как прежде, а стараюсь проникнуться надеждой, что он, быть может, будет на этом месте так же хорош, как наш гарезонский сапожник на месте повара».

Когда интернированные узнали, что Швейцер — врач, его сразу же стали осаждать больные, нуждавшиеся в помощи. Комендант лагеря строго-настрого запретил Швейцеру принимать пациентов: для этого-де есть официальный лагерный врач. Большинство интернированных находились в разного рода лагерях уже с самого начала войны. Многие из них серьезно страдали от истощения. Иные впадали в депрессию. Число психически больных непрерывно росло. Душевная и физическая слабость при малейшем недомогании приводила к тяжелому заболеванию. Все это усугублялось холодом, который принесла с собой начавшаяся зима. Больше всех страдали дети. Они вообще никак не могли понять, почему их держат взаперти. Многие из них говорили только по-французски, потому что матери их были француженки, однако отцы их, уехавшие на заработки в другие страны, имели немецкие паспорта, и, таким образом, все члены их семьи считались немецкими подданными.

Здоровье многих пленников с каждым днем становилось все хуже, и комендант лагеря был вынужден разрешить Швейцеру лечить их. В конце концов он даже предоставил в его распоряжение комнату, где Швейцер вел прием больных. Скоро Швейцер стал исполнять все функции лагерного врача, а его коллега, официально числящийся на этой должности, лишь изредка наведывался в лагерь. Товарищи по заключению питали к Швейцеру поистине величайшее доверие. Правда, он мог исцелить лишь самые легкие из их страданий, но порой ему удавалось несколько облегчить и тяжкие недуги.

Врачебная практика помогла Швейцеру одолеть чувство горечи и уже подкрадывающееся отчаяние. Он спасался от него самодисциплиной, которую сам в себе воспитал; она заставляла его садиться за грубо сколоченный деревянный стол и писать свою книгу или же — месяц за месяцем — упражняться в воображаемой игре на органе. По мере того как работа врача становилась все напряженнее и отнимала у него все больше времени, «игра на органе» делалась ему все более необходимой и дарила минуты отдохновения.

Швейцер все чаще ощущал настоятельную потребность продолжать работу над своей «Культурой и этикой». Наброски к главе о культурном государстве постепенно приобретали отчетливые очертания. Он боялся, однако, что в условиях лагерной жизни не найдет в себе должных сил для завершения этой работы. Но Елена Швейцер, которая и сама немало страдала от здешних тягот, и здесь была его помощницей.

Выдалась долгая, суровая зима, и узники лагеря в Гарезоне мерзли. К старым недугам прибавились новые. У Швейцера стало работы невпроворот, главное — надо было бороться с тоской, которая засасывала его пациентов, да и не только их...

Когда же наконец наступила весна, неожиданна пришел приказ о переводе всех эльзасцев в другой лагерь — Сен-Реми де Прованс. Комендант гарезонского лагеря просил, чтобы Швейцера оставили: он не хотел терять лагерного врача. Да и сами Швейцеры предпочитали остаться в Гарезоне. Но все было напрасно. В конце марта небольшую группу эльзасцев, в том числе и Альберта с женой, переправили в Сен-Реми.

Лагерь интернированных в Сен-Реми также размещался в бывшем монастыре. Вот только интернированных здесь было гораздо меньше, чем в Гарезоне. Да и атмосфера здешнего лагеря отличалась еще большей безрадостностью. Швейцер писал: «Когда я впервые вошел в огромное — пустое и уродливое — помещение на первом этаже, где отныне нам предстояло жить, оно показалось мне удивительно знакомым. Где только я видел эту железную печь и длинную, тянущуюся через весь дом печную трубу? Потом выяснилось, что все это было знакомо мне по картине Ван Гога. Бывший монастырь за высокой оградой еще недавно служил приютом для нервно- и душевнобольных. В их числе в свое время был и Ван Гог, и он увековечил своим карандашом пустынный зал, в котором теперь сидели мы. Подобно нам, он дрожал от холода в этом зале с каменным полом, особенно холодным, когда дул мистраль! И, подобно нам, во время прогулки он ходил по кругу по двору, обнесенному высокой оградой!» ³⁰.

После нескольких лет, проведенных в Африке, теплый горный воздух Гарезона был, в общем, полезен Швейцерам. Несмотря на тяжелые условия жизни в лагере, тамошний климат все же помог супругам акклиматизироваться в Европе. Однако суровые ветры Прованса губительно сказались на и без того расшатанном здоровье Елены. От каменных полов монастыря неизменно тянуло холодом, и жене Швейцера от этого с каждым днем становилось все хуже. А с тех пор как он сам перенес в Бордо дизентерию, и Альберт Швейцер ощущал беспрестанно нараставшую слабость. Уж очень быстро он теперь уставал. Скоро у Швейцеров уже не стало сил ходить на прогулки, которые обитатели лагеря в определенные дни совершали под надзором солдат. Работа над книгой о философии культуры в этих условиях была поставлена под угрозу. Швейцер напрягал все силы, стараясь не впадать в апатию. Не только физическая слабость донимала его, куда больше он был угнетен морально. Постоянно размышляя о философии культуры, он, должно быть, особенно мучительно переживал унижение, которому его подвергали: до чего же докатились люди — убивают и калечат друг друга, бросают друг друга в тюрьму! Он видел убожество их идеалов, которые давно уже выродились, но в которые люди по невежеству своему продолжали верить, видел на собственной участи, как и на участи своих собратьев по заключению. Как знать, может быть, подчас он даже сомневался в реальности своего принципа «благоговения перед жизнью»: способны ли люди вообще через глубокие раздумья подняться на более высокий нравственный уровень? Может быть, необходим коренной переворот? Может быть, нужно не обновлять старое, а создавать новое, не изучать уже известное, а искать свежие мысли, рушить старые ценности и создавать на их месте новые? В лагерь интернированных проникали смутные вести о революции в России... Но автобиографические сочинения Швейцера не дают нам ответа на эти вопросы...

В лагере Сен-Реми Швейцер неожиданно встретил знакомых. Для него, как и для его жены, это была большая радость. Они встретили там двух молодых людей: учителя из Гюнсбаха и священника, который учился у Швейцера в Страсбурге. Священнику лагерное начальство разрешило по воскресеньям служить обедню. Швейцер помогал ему в этом и часто вместо него читал проповеди. Эти проповеди в условиях безрадостной лагерной жизни доставляли ему некоторое удовлетворение. Поскольку в лагере был свой врач, к помощи Швейцера здесь прибегали редко. Состояние здоровья Елены ухудшалось, но еще больше страдала она от жизни в неволе и от тоски по родине. Швейцер заботливо ухаживал за женой и как мог поддерживал ее.

В середине июля обитателям лагеря неожиданно объявили, что в ближайшие дни их обменяют на интернированных другой стороны и им будет разрешено через Швейцарию вернуться домой. К ужасу Швейцеров, их не оказалось в списке лиц, подлежащих отправке, но вскоре выяснилось, что это лишь недоразумение, которое быстро уладили.

12 июля 1918 года всех интернированных, подлежавших обмену, разбудили посреди ночи. Им велели тут же приготовиться к отъезду.

И снова Швейцеру пришлось тревожиться за судьбу своих набросков к «Культуре и этике», которые он делал в Гарезоне и Сен-Реми. Как только был объявлен приблизительный срок обмена, Швейцер предъявил свои записки лагерному цензору. Но зачем, спрашивается, цензору какого-то лагеря интернированных в Сен-Реми возиться с пачкой листков, на которых записаны философские размышления? Самое простое — конфисковать и уничтожить эти листки. Но цензор Сен-Реми хотел показать, что он интеллигентный человек. Что это, философия? Господи, да это же и вовсе безобидная штука. И он великодушно наугад проштемпелевал несколько страниц: «Провоз разрешен».

На вокзале в Тарасконе интернированных до отхода поезда заперли в сарай, стоявший поодаль. Когда же надо было садиться на поезд, отъезжающих стали торопить. Швейцер с женой, обремененные багажом, тяжело брели по щебню, насыпанному между шпалами. Один из интернированных, инвалид, шедший без багажа по той простой причине, что у него не было никакого имущества, предложил супругам свою помощь. Преисполненные благодарности, они передали ему кое-что из вещей. Случайный этот эпизод, впоследствии рассказанный Швейцером, проливает свет на его характер, на присущую ему неумолимую последовательность во всем: «Мы шагали рядом под палящим солнцем, и я дал себе слово, что в память об этом человеке отныне всегда и на всех вокзалах буду высматривать обремененных багажом пассажиров и помогать им, и это свое слово я сдержал. Правда, однажды, когда я по обыкновению предложил одному пассажиру свою помощь, он заподозрил, что я хочу украсть его чемодан».

Другой эпизод, впоследствии описанный Швейцером, показывает, что обмен пленными может иметь и комическую сторону; на одной из станций неподалеку от Лиона эльзасцев, подлежавших обмену, встречала многочисленная комиссия из дам и господ. Приехавших провели к щедро накрытым столам, любезно предложили присесть и пообедать. Изголодавшихся обитателей лагеря не пришлось долго упрашивать. Подумать только, как все же поразительна французская любезность! Устроить прощальный обед для интернированных! Однако речь гостей вскоре показалась встречающим странной: все говорили на эльзасском диалекте. Оказывается, произошла ошибка. Здесь ожидали французов с оккупированного севера Франции: немцы отправили их на родину через Швейцарию. Однако это угощение, пусть даже предоставленное по ошибке, все же было воспринято пленниками как проявление человечности. «Самое любопытное в этом инциденте, поскольку все произошло очень быстро, то, что большинство моих спутников, увлекшись едой, даже не заметили ошибки и отбыли с этой станции в счастливом убеждении, что угощение, которому они отдали должное, предназначалось для них».

Так впоследствии Швейцер рассказывал об этом обеде — первом сытном обеде после долгих лет голодания.

У самой швейцарской границы состав, пополнившийся между тем изрядным количеством вагонов, задержали до прибытия поезда с интернированными французами. Только 15 июля поезд наконец прибыл в Цюрих. К удивлению Швейцера, его встречали друзья — профессор-теолог Арнольд Манер и певец Роберт Кауфман. Оказывается, они раньше самого Швейцера узнали, что он прибудет сюда по обмену. Они вошли к нему в вагон и, стоя у окна купе, проводили его вплоть до самой германской границы. Швейцер с удовольствием разглядывал ярко освещенные города Швейцарии, которую пощадила война, и любовался их опрятным и приветливым видом.

«Жуткое впечатление произвел на нас город Констанц. Здесь мы впервые увидели ужасный голод и нищету, о которых до сих пор лишь слышали. По улицам бродили бледные, исхудалые люди».

Родители Елены Швейцер приехали в Констанц встретить дочь и зятя. Они были счастливы после столь долгой разлуки вновь увидеть дочь и ввиду плохого самочувствия Елены добились разрешения сразу же увезти ее в Страсбург. Альберту Швейцеру, однако, пришлось задержаться в Констанце на день, чтобы уладить разного рода формальности.

В Страсбург он прибыл ночью. Город с его затемнением — из опасения воздушных налетов — потряс его до глубины души. Куда только девался некогда веселый, радостный Страсбург? Попасть в отдаленный пригород, где жили родители жены, до утра было невозможно. Лишь с большим трудом Швейцер отыскал знакомых, у которых и заночевал.

Снова в Эльзасе

Возвращение на родину не принесло радости Швейцерам. В 1918 году, к исходу войны, положение здесь было весьма печальным. Неподалеку проходил фронт, и временами до Страсбурга доносился грохот канонады. К тому же здоровье обоих супругов было серьезно расшатано, и в родном городе, о котором они так долго мечтали и куда наконец возвратились, постоянное недомогание ощущалось еще сильнее. Несмотря на это, перед Швейцером вновь настойчиво вставал вопрос, как жить дальше. Чем заняться? И не призовут ли его на военную службу? Уже ясно различались признаки близкого краха германской кайзеровской империи.

Швейцер не мог долго оставаться в Страсбурге. Оставив жену на попечение ее родителей, он уехал в Гюнсбах — повидать близких. Он надеялся также, что в родных горах у него пройдет беспрестанно донимавшая его лихорадка и усталость. Гюнсбах оказался в зоне боевых действий и находился непосредственно у линии фронта. Чтобы получить разрешение на въезд в долину Мюнстера, Швейцеру пришлось долго обивать пороги различных ведомств и военных учреждений.

Поезд довез его только до Кольмара. Сколько раз в детстве и в юношестве Швейцер совершал пешком этот путь вверх по долине Мюнстера! Сейчас ему было больно вспоминать об этом. Неужели все, что сейчас открылось его глазам, и есть та некогда мирная долина, с которой он простился в страстную пятницу 1913 года? Дома, разрушенные снарядами, блиндажи, колючая проволока и горные склоны, прежде лесистые, а нынче разрытые, лишенные всякой растительности. По мере приближения к Гюнсбаху на душе у Швейцера становилось все тяжелее. Что-то ждет его в пасторском доме? Еще в девственном лесу он получил через Швейцарию страшную весть: 3 июля 1916 года под копытами лошадей немецкой артиллерийской повозки погибла его мать.

Обстановка в пасторском доме все больше угнетала Швейцера. Отец его, старый пастор, уже не мог опекать, как прежде, свою паству: война диктовала свои законы, разрушение захлестнуло все вокруг, равнодушие и отчаяние охватили людей. Все будто погрузились в апатию. Страшная засуха 1918 года в Эльзасе сгубила хлеба, спалила луга и иссушила на корню бобовые. Призрак голода бродил в долинах Вогез. В довершение всего в пасторском доме то и дело сменялись солдаты и офицеры, которых определяли сюда на постой, и шум в доме не прекращался ни днем ни ночью.

В этих условиях нечего было и думать о том, чтобы отдохнуть здесь душой и телом. Напротив, состояние Швейцера стало ухудшаться. Лихорадка, часто трепавшая его после дизентерии, которую он перенес в Бордо, теперь давала знать о себе каждый день. Сама еще не оправившись от болезни, Елена Швейцер поспешила в Гюнсбах ухаживать за мужем. К концу августа состояние Швейцера ухудшилось настолько, что он решил лечь в больницу. Опираясь на руку жены, с трудом превозмогая боль, Швейцер проковылял вниз по долине Мюнстера. 1 сентября в Страсбурге профессор Штольц в срочном порядке сделал ему операцию.

Когда Швейцера выписали из больницы, бургомистр Страсбурга Швандер предложил ему работу в городском госпитале. Швейцер с готовностью принял это предложение. Теперь он вел две женские палаты дерматологического отделения. У супругов Швейцер не было ни имущества, ни денег, ничего, кроме того, что они привезли с собой из Африки; отныне жалованье врача обеспечивало им средства к жизни, но оставались долги, которые Швейцерам пришлось сделать ради создания больницы в девственном лесу Африки.

Вскоре Швейцер вернулся и на свою прежнюю должность в церкви св. Николая. Он был особенно рад этому потому, что в его распоряжение предоставили пустующую пасторскую квартиру.

Альберт Швейцер долгое время вел службу в церкви св. Николая один. А получилось это так. Сразу же после перемирия в ноябре 1918 года Эльзас снова перешел в руки французских властей. Для общины при церкви св. Николая вследствие этого возникла сложная ситуация. Пастора Герольда германское правительство отстранило от должности за высказывания, направленные против германских властей, а пастор Эрнст вынужден был уйти с той же должности за недостаточную лояльность по отношению к французским властям.

Эльзас—Лотарингия была вновь включена в состав французского государства. Всех немецких чиновников, как и жителей обеих областей, не желавших признать Францию своей родиной, выслали в Германию. Для Швейцера же было естественно остаться на своей родине — в Эльзасе и стать французским гражданином. Веками в быту жителей Эльзаса смешивались французская и немецкая культуры. Достаточно вспомнить хотя бы «трехъязычное» детство Швейцера: в школе был принят литературный немецкий язык, с родителями Альберт переписывался по-французски, а дома и с соседями говорил на эльзасском диалекте. Алеманнский диалект немецкого, которым пользовались в Эльзасе, далеко не всегда означал принадлежность говорящих на нем к германской нации. Веками в эльзасских семьях говорят как на алеманнском диалекте, так и на французском языке — важно лишь, какой из двух языков человек считает своим родным. Часто вопрос о национальной принадлежности человека наряду с таким фактором, как преимущественное употребление того или иного языка, решают для него также разные житейские обстоятельства, как, например, смешанные браки, определенные склонности и привычки. В том, что Швейцер стал французским гражданином, как в прошлом и его родители, нет ничего удивительного. Однако он считал своим родным языком немецкий, и потому его больше влекло к немецкой культуре. В этой связи о Швейцере много было и написано и сказано, как злопыхателями, так и доброжелателями, будто он сочетал в себе две культуры и потому в его личности якобы уникально проявились дарования обоих народов... Подобная националистическая аргументация (рядящаяся под мистическую) непростительным образом упускает из виду, что в Эльзасе тех лет сотни тысяч людей чувствовали то же, что и Альберт Швейцер, и в создавшихся условиях приняли такое же решение, как и он.

Французские власти вскоре добились известного улучшения жизни в Эльзасе, тогда как на правом берегу Рейна, в германской земле Баден, еще царила острая нужда. Таможенники, осуществлявшие досмотр «а мосту, который вел через Рейн в город Кель, очень скоро познакомились со Швейцером. Он часто проносил в своем рюкзаке продукты в Баден, где голодали его друзья. «Особенно старался я снабжать продовольствием Козиму Вагнер и престарелого художника Ганса Тома с сестрой Агатой», — писал в своих воспоминаниях Швейцер.

В те месяцы и недели выдавалось мало времени для игры на органе. В конце 1918 года на политической арене Страсбурга еще не улеглись страсти. О публичных концертах, о выступлениях нечего было и думать. К тому же работа врача и должность проповедника отнимали у Швейцера столько времени, что у него почти не оставалось досуга. Чтобы не отрываться от музыки Баха, Швейцер много занимался его хоралами. Еще в бытность свою в Ламбарене он по просьбе одного американского издателя, задумавшего выпустить в свет полное собрание сочинений Баха, работал над ними и даже написал специальный труд. Теперь Швейцер торопился подготовить его к печати, надеясь, что издатель вскоре даст о себе знать и опубликует его труд. Швейцер был заинтересован в этом; необходимо было срочно поправить денежные дела, чтобы постепенно возвращать долги кредиторам.

Однако из Америки не приходило никаких вестей, и Швейцер снова отложил эту работу в сторону.

С нетерпением дожидался он, когда же к нему придет рукопись «Культуры и этики», которую он оставил в Африке. Он понимал, что еще нескоро получит свои записки. И чтобы работа над этим крупным трудом не стояла, приступил к исследованию религий мира и «заключенных в них мировоззрений». Если прежде он рассматривал философские учения прошлого с целью установить, «в какой мере заключено в них нравственное жизнеутверждающее начало, стимулирующее развитие культуры», то теперь он стремился определить, «в какой мере иудаизм, христианство, ислам, зороастризм и брахманство, буддизм, индуизм и китайская религиозная мысль содержат жизнеутверждающее начало или, напротив, отрицают жизнь и свет, как и соответствующую этику».

Швейцер сознавал, что эта работа затянется надолго, однако считал все эти исследования насущно необходимыми. Ему нужен был этот анализ, который создавал фундамент для рассмотрения современности с точки зрения философии культуры. Завершив свой труд, он писал: «В процессе этой работы мое убеждение, что культура восходит к этическому жизнеутверждающему началу, полностью подтвердилось». Эта работа, своего рода «заготовка» для философии культуры, была завершена весной 1920 года. Швейцер неоднократно использовал этот материал в своих лекциях, а в 1924 году опубликовал его под названием «Христианство и мировые религии».

При всем обилии забот, удручавших супругов Швейцер, 1919 год начался с радостного события. 14 января 1919 года, в день 44-летия Швейцера, Елена родила здоровую девочку, которую назвали Реной. На фоне мрачных послевоенных будней появление ребенка было большой радостью для его родителей, как, впрочем, и для страсбургских дедушки и бабушки и для другого деда — в Гюнсбахе.

Работа в кожном отделении отнимала у Швейцера много времени и сил. В медицинском отношении для него здесь было сравнительно мало нового, но зато он получил ясное представление об удручающей социальной действительности послевоенного времени, некоторые ее аспекты особенно четко прослеживались в кожной клинике.

Службу проповедника в церкви св. Николая Швейцер воспринимал как некое отдохновение от своего тяжкого врачебного труда. Между тем в условиях страшной нужды тех лет его душеспасительный совет часто не мог дать ничего, кроме слабого утешения.

В своих проповедях 16 и 23 февраля в церкви св. Николая Швейцер впервые публично высказал идею благоговения перед жизнью.

Неизвестно, как восприняли эту проповедь его прихожане, произвела ли она на них глубокое впечатление, побудила ли к новому образу мыслей. Швейцер убедился в одном: его понимают. Это и было для него главное.

Швейцер все еще не оправился до конца от своей болезни. Он быстро уставал, настроение его часто менялось, окружающие видели, что он нездоров. В середине года ему пришлось оперироваться вторично. Но и после этого он несколько месяцев не мог поправиться. Больше всего его угнетало, что о нем как будто забыли в научных кругах. Он писал впоследствии: «На протяжении всего послевоенного периода в моем замкнутом страсбургском мирке меня не покидало ощущение, будто я монета, закатившаяся под комод и забытая там навсегда». Особенно удручало его, что в это трудное для него время его полностью игнорировал Страсбургский университет.

Здесь он некогда достиг первых научных успехов, с этим университетом так тяжело расставался... Как больно должно было ранить его теперь это молчание! Только теологические факультеты Цюрихского и Бернского университетов поддерживали с ним контакт, которому суждено было сохраниться на всю жизнь.

Оказалось, однако, что мир не забыл Швейцера. Неожиданно пришло приглашение из Барселоны. Доктора просили в октябре 1919 года дать здесь концерт органной музыки. Можно вообразить радость Швейцера, когда он понял, что спустя столько лет его по-прежнему ценят как музыканта. В те времена эльзасцу было нелегко получить французский паспорт, но, когда он наконец добился его, возникла новая трудность: где взять деньги на дорогу? Пришлось собрать все средства, какие только было можно. Концерт в Барселоне вернул Швейцеру веру в свое мастерство органиста: «Вновь выбравшись в большой мир, я убедился, что еще стою чего-то как художник».

На обратном пути вблизи Лиона произошел эпизод, который Швейцер запомнил настолько, что счел необходимым упомянуть о нем в своей автобиографии. В его вагон сели матросы с крейсера «Эрнест Ренан», и, когда Швейцер спросил их, кто же тот человек, чье имя вышито у них на лентах матросской фуражки, они, пожав плечами, ответили, что, наверно, какой-нибудь покойный генерал. А ведь работам Эрнеста Ренана, видного французского философа XIX века, Альберт Швейцер в своей «Истории изучения жизни Иисуса» уделил очень много внимания.

Столь же неожиданно, как и приглашение из Барселоны, Швейцер к концу года вдруг получил письмо из Швеции от архиепископа Натана Седерблома с предложением прочитать серию лекций на религиозно-философские темы в университете города Уппсала. Конкретный выбор темы зависел от самого Швейцера. Начать этот курс ему предлагали весной 1920 года.

Приглашению из Швеции Швейцер очень обрадовался — ведь тем самым ему предоставлялась возможность снова вернуться в научный мир. Он решил избрать предметом своего курса проблему жизнеутверждающего начала и этики в философии и мировых религиях. В последние месяцы он много времени отдавал изучению религий, и весь материал был ему хорошо знаком. Швейцер хотел непременно включить в лекции свою основополагающую идею благоговения перед жизнью. К сожалению, рукопись, оставленную им в Африке, в которой он изложил свои мысли по этому вопросу, он все еще не получил. Поэтому Швейцеру пришлось заново сформулировать свои идеи. «Сначала я очень огорчался из-за этого. Но потом заметил, что повторное выполнение одной и той же работы небесполезно, и примирился со своим жребием». Предстоящие лекции в Швеции Швейцер рассматривал как исключительную возможность ознакомить мировую общественность с важнейшей своей идеей благоговения перед жизнью. Он принялся за работу с таким пылом, что отчасти даже позабыл о своей болезни.

В назначенное время Швейцер с женой отправились в Швецию. Сердечный прием, который им здесь оказали, глубоко взволновал доктора и вдохнул в него новые силы. Мало того, «в замечательном воздухе Уппсалы и в благотворной атмосфере архиепископского дома, где мы с женой жили на положении гостей, я выздоровел и снова обрел бодрость и работоспособность».

Лекции, прочитанные Швейцером в Уппсальском университете, вызвали в Швеции широкий отклик. «Официальные» богословские и философские круги, пресса и общественное мнение благожелательно восприняли идеи философа, который в недавнем прошлом работал врачом в Африке. На его лекции стекались не только студенты, их посещали профессора и доценты, ученые, представлявшие самые различные области знания. Швейцер с радостью отмечает: «В Уппсале я впервые встретил отклик на мысли, которые вынашивал в течение пяти лет. На последней лекции, излагая мою основополагающую идею благоговения перед жизнью, я так разволновался, что с трудом мог говорить».

Дни, проведенные в Уппсале, были поистине благотворны для супругов Швейцер. Еще больше, чем в Барселоне, где он вновь ощутил себя истинным художником-музыкантом, Швейцер радовался сочувственному отношению к своей научной работе. Казалось бы, теперь все хорошо. Но по-прежнему донимали заботы, которые в общей радостной атмосфере ощущались еще сильнее. Во-первых, надо было возвратить суммы, много лет назад предоставленные Швейцерам друзьями для создания больницы в Африке. Во-вторых, в годы войны ради сохранения больницы Швейцеру приходилось занимать деньги и разного рода материалы у Парижского миссионерского общества, и теперь пришло время погасить образовавшийся крупный долг. Правда, кредиторы не торопили его, но бремя долгов угнетало, тем более что он не знал, когда и как сможет возвратить деньги.

Однажды, беседуя с архиепископом Седербломом, Швейцер упомянул о своих заботах. Седерблом тут же предложил Швейцеру задержаться в Швеции еще на несколько недель и выступить здесь с органными концертами и лекциями о его работе в Африке. Архиепископ обещал дать необходимые рекомендации различным шведским городам и организациям.

Швейцер, не долго думая, принял это любезное предложение. Швеция не участвовала в войне, и многие из ее граждан располагали известными средствами, словом, у Швейцеров появилась надежда поправить свое плачевное финансовое положение. Швейцер телеграфировал в Страсбург и просил предоставить ему дополнительный отпуск без сохранения содержания; получив разрешение того и другого начальства, он стал готовить обширную программу концертов и лекций.

В последующие недели Швейцеру предстояло прочитать большое число лекций о своей больнице в девственном лесу Ламбарене. Одно за другим, подчас из самых отдаленных уголков Швеции, поступали приглашения. Удовлетворить все просьбы было невозможно. И еще одна существенная проблема требовала разрешения: Швейцер не знал шведского языка. Если в университете он мог говорить по-немецки, поскольку вся образованная шведская молодежь владела этим языком, то в разных уголках страны, где его аудитория преимущественно состояла из простых людей, это исключалось. И тут студент-богослов Элиас Седерстром предложил свою помощь: он будет сопровождать Швейцера в поездках по стране и переводить его лекции на шведский язык. И он так великолепно справлялся со своей задачей, что слушатели быстро забывали о том, что слушают лекции в переводе.

Интересны замечания Швейцера по поводу этого простого способа установления контакта с аудиторией: «Главное — нужно говорить короткими, простыми и четко построенными фразами, предварительно тщательно проработав всю лекцию с переводчиком, а затем прочитать лекцию именно в том варианте, который переводчику уже знаком. Таким образом, переводчику не потребуется никаких дополнительных усилий, чтобы ухватить смысл каждой фразы; уловив смысл, он тотчас, будто мяч, перебросит его слушателям. Пользуясь этим методом, можно даже читать научные доклады с помощью переводчика, что куда лучше того варианта, когда докладчик, пытаясь изъясняться на плохо знакомом языке, терзает и самого себя, и слушателей».

Вслед за циклом лекций Швейцер дал серию органных концертов. Чаще всего ему приходилось играть на небольших, подчас довольно старых оргáнах, что весьма подходило для его манеры исполнения Баха. Нередко после лекции об Африке он на другой день в том же городе выступал с концертом органной музыки, и всякий раз при переполненном зале.

Физические усилия, которые Швейцер затрачивал на все эти поездки по стране, начинали окупаться. После нескольких недель выступлений Швейцер уже мог рассчитаться с самыми срочными долгами. В Швеции он нашел новых друзей, и дружба со многими из них длилась долгие годы. Издательство «Линдблад» в городе Уппсала предложило Швейцеру опубликовать воспоминания об Африке. До сих пор ему приходилось писать лишь научные труды. И Швейцер заколебался: стоит ли ему браться за книгу, в которой надо будет описать его переживания в Африке и из которой каждый сможет узнать его мысли и чувства? Но издательство просило у него именно такую книгу, и, получив официальный заказ, Швейцер в конце концов дал согласие и обещал незамедлительно приступить к работе.

В середине июля Елена и Альберт Швейцер покинули Швецию. Отправляясь сюда весной, они и не предполагали, что уже летом, по возвращении в Страсбург, будут избавлены от львиной доли забот. Правда, состояние здоровья Елены еще оставляло желать лучшего, но все же она значительно поправилась в Швеции. Сам же Швейцер чувствовал себя совершенно здоровым и готовым к новым отважным предприятиям.

Еще до поездки в Швецию, размышляя о том, как же дальше строить жизнь, Швейцер старался свыкнуться с мыслью о необходимости вернуться к преподавательской работе в университете. В Швейцарии ему сделали на этот счет весьма заманчивые предложения. Богословский факультет Цюрихского университета присвоил ему почетное звание доктора. Это была высокая степень отличия, сулившая Швейцеру блестящую научную карьеру. Впоследствии к этому почетному званию прибавилось множество других.

Поездка в Швецию показала Швейцеру, что он может читать лекции в университетах, даже не будучи штатным преподавателем какого-либо высшего учебного заведения. Однако финансовый успех этой поездки привел к совершенно иному результату: в душе Швейцера созрело решение снова поехать в Африку и продолжить прерванное войной дело помощи африканцам.

Правда, для этого еще не настало время. И Швейцер пока не объявлял никому своего решения, даже близким. Наконец прибыла из Африки долгожданная рукопись «Культуры и этики». Однако сейчас Швейцер не мог позволить себе вернуться к этой работе. Ведь он обещал написать свои воспоминания об Африке. Еще в Швеции он набросал план книги, и теперь весь свой досуг, которого, в сущности, почти и не оставалось после работы в больнице и чтения проповедей в церкви св. Николая, он полностью посвящал написанию книги.

Перемены

Прошло несколько месяцев, и положение Швейцера в корне изменилось. А летом 1920 года перед ним открылись новые перспективы. Еще полгода назад он и не мог себе представить, да и не посмел бы надеяться, что в скором времени у него появятся такие возможности. Радостные события последних недель помогли ему вновь обрести здоровье и работоспособность.

Как некогда в молодые годы, он с рвением исполнял свои обязанности в кожном отделении больницы и в церкви св. Николая и одновременно писал воспоминания об Африке. Швейцер умел не только живо схватить все, что происходило вокруг, но и навсегда сохранить это в памяти. Даже в преклонном возрасте он удивлял друзей рассказами об эпизодах своего детства и юности. Поэтому ему было нетрудно писать о годах, прожитых в Африке. В обычные часы работы — вечером и ночью — воспоминания легко слетали с его пера, навсегда запечатлеваясь на бумаге. Трудности наступили потом: Швейцеру пришлось значительно сократить рукопись. Издательство «Линдблад» заказало автору книгу с совершенно определенным объемом, точно оговорив в соглашении количество слов. К концу августа книга была готова. Швейцер назвал ее «Между водой и девственным лесом».

Он ясно отдавал себе отчет в том, что он не просто ведет рассказ о приключениях врача-европейца в колониях. От него, Швейцера, требовалось нечто большее. «Положившись на элементарную истинность идеи о "братстве всех страждущих", я отважился основать больницу в Ламбарене». В этом признании выражено отношение Швейцера к колониям. Он должен был высказать свое отношение к «сложным проблемам колонизации».

И Швейцер недвусмысленно высказался против колонизации в том виде, в каком он ее наблюдал. Из-под его пера вышла книга, направленная против колониализма. Разумеется, в своем анализе он исходит из идеалистических взглядов: главное для него — проблемы цивилизации; он осуждает не колонизацию, как таковую, а методы, которыми она осуществлялась, и злополучные ее последствия: «Трагедия заключается в том, что интересы культуры и колонизации не только не совпадают, но во многом противоречат друг другу» ³¹. Швейцер выступает за осуществление «такой колонизации, которая в то же время была бы равносильна подлинной цивилизации», иными словами, за «колонизацию ради цивилизации».

Таким образом, он рисует идеалистическую картину правильной «колонизации» — картину, игнорирующую все законы социально-экономического развития. Но тщетно стали бы мы ждать реализации этой идиллии. Для Швейцера в процессе колонизации, саму правомерность которой он не оспаривает, существуют лишь виновные и страждущие. И сам он готов трудиться во искупление грехов, которые совершили цивилизованные нации. И он убежден, что своим примером зажжет сердца других людей, он верит в разум, но лишь в разум, индивидуальный. Швейцер откровенно говорит о том, как следует понимать его книгу: «В конечном итоге все добро, которое мы делаем народам колоний, не благодеяние, а лишь искупление нашей вины, вины в неисчислимых страданиях, которые мы, белые, навлекли на них начиная с того дня, как наши корабли пристали к их берегам.

Политическое решение колониальных проблем в том виде, какой они приняли ныне, исключено. Должно наступить нечто новое — контакт между белыми и цветными в нравственном плане. Только тогда станет возможным взаимопонимание. Содействовать утверждению этого духа — значит проводить такую мировую политику, которая принесет благотворные плоды в будущем».

Эти слова Швейцер написал в 1931 году в своей автобиографии. А в книге «Между водой и девственным лесом» он говорил: «Мысль, которую я высказываю здесь, рано или поздно овладеет всем миром, ибо она неодолимо понуждает к действию и разум и сердце. Но настало ли время посылать ее сейчас в мир? Европа разорена и повержена в бедствия. Вокруг нас столько нужды и горя. Так можем ли мы еще думать о тех, кто так далеко? У правды нет урочного часа. Ее время всякий раз наступает тогда и именно тогда, когда она кажется самой несвоевременной. Заботы о тех, кто в беде — у себя дома или на далекой чужбине, правомерны уже тем, что они пробуждают нас от бездумного равнодушия и вызывают к жизни дух человечности» ³².

В книге «Между водой и девственным лесом» повествование льется свободно и непринужденно. Помимо всех прочих достоинств Швейцер оказался еще великолепным рассказчиком. Его язык, испытавший на себе влияние литературы XIX века, выразителен и ритмичен, полон взволнованного пафоса и свидетельствует об оригинальности Швейцера-рассказчика.

Особенно обращает на себя внимание изобилие образных сравнений, когда Швейцеру необходимо описать какую-нибудь ситуацию или факт, и юмор, который он сохранил до самого конца жизни. Мешает в этой книге лишь одно: Швейцер пользуется выражениями, бывшими в ходу в колониях, и перенял он их без каких-либо оговорок. Тон, в котором он пишет о колониализме, отнюдь не агрессивен, скорее мягок, но непримирим. Если учесть, что Швейцер собирался продолжать свое дело в колониальной Африке, будучи эльзасцем, признающим родным языком немецкий, но обладающим французским паспортом, то можно лишь предположить, что причиной этой удивительной сдержанности была попросту осторожность.

Шведское издательство торопилось с изданием книги. Баронесса Грета Лагерфельт перевела ее на шведский язык, и в 1921 году она вышла в свет большим тиражом. В том же году книга была опубликована и на немецком языке, сначала в Швейцарии, в бернском издательстве Пауля Хаупта, затем в Германии, в издательстве Бека в Мюнхене. Вскоре книгу издали на английском, а затем она вышла во Франции, Голландии, Дании и Финляндии. Другие страны также пожелали издать ее у себя. Словом, книга была переведена на все основные языки мира.

Книга об Африке принесла Швейцеру больше доходов, чем все его ранее опубликованные религиозно-философские или же теоретические сочинения по музыке, вместе взятые. Лекции и концерты, с которыми он выступал в Швеции, тоже принесли ему значительный доход. Он подумал: а не попробовать ли ему делать то же самое у себя на родине? Однако ежедневная работа в больнице и в церкви св. Николая сковывала его возможности. Не было здесь в отличие от Уппсалы и архиепископа, раздававшего повсюду благожелательные рекомендации. И лекции, и органные концерты Швейцеру пришлось бы организовывать самому. Однако вскоре нашелся человек, который стал успешно помогать ему в этом деле.

Еще весной 1919 года, в период самых мучительных забот супругов Швейцер, к Альберту обратилась молодая женщина с просьбой давать ей уроки игры на рояле. 37-летняя Эмми Мартин, вдова священника, рано ушедшего из жизни, в юности обучалась певческому искусству. Теперь же, в это смутное время, она не желала оставаться бездеятельной и стремилась усовершенствовать свое музыкальное образование, чтобы в случае необходимости зарабатывать на жизнь для себя и своего восьмилетнего сына. Особенно старательно занималась она Бахом. Поэтому и пришла она к Швейцеру. Он согласился давать ей уроки. В эту безрадостную пору совместные занятия музыкой могли несколько развлечь его, приободрить. Из обычных отношений учителя с учеником развилась сердечная дружба, надолго сохранившаяся между певицей и семейством Швейцер. «Звонкий баховский соловей», как назвал певицу Швейцер, скоро увлеклась всеми его идеями, планами и предприятиями. Когда Швейцер возвратился из Швеции с решением продолжать работу врача в Африке и для этого предпринял все усилия, чтобы собрать как можно больше средств, Эмми Мартин восторженно предложила ему свою помощь и сотрудничество. Певица выказала поистине замечательный организаторский талант. Она составляла программы лекций, которые порой читались в самых отдаленных селениях Эльзаса, изыскивала наиболее удобный маршрут, обеспечивала необходимую рекламу и умело координировала все эти мероприятия со служебной деятельностью Швейцера. Для Швейцера это была спасительная помощь, и Елена Швейцер тоже чрезвычайно высоко ее ценила. Ее собственное хрупкое здоровье и уход за маленькой дочуркой Реной не позволили бы ей выполнить всю эту работу.

С лета 1920 и до весны 1921 года Швейцер прочел огромное число лекций о своей больнице в Африке и выступил с несколькими органными концертами. Собранные таким образом деньги вместе с гонорарами за книгу значительно преумножили средства, предназначенные для продолжения работы в Ламбарене. И немалая заслуга в этом принадлежала Эмми Мартин. В последующие десятилетия она проявила себя как вернейший помощник Швейцера, неутомимый организатор помощи африканцам в Европе. Даже после смерти Швейцера она продолжала опекать его больницу в Ламбарене.

Когда Швейцер впервые уезжал в Африку, он готовился принести тройную жертву: отказаться от любимого занятия — игры на органе, оставить карьеру преподавателя университета и, наконец, утратить свою материальную независимость, рассчитывая отныне лишь на помощь друзей. Но с ним случилось то же, что и с библейским Авраамом, приготовившимся принести в жертву сына. Он был освобожден от жертвы ³³. Парижское общество поклонников Баха подарило ему пианино, сконструированное специально для тропиков и снабженное органной педалью. «Тропическое» пианино позволило ему в глухом девственном лесу проводить долгие часы в общении с Бахом, глубже проникнуть в баховские творения для органа. «Благодаря этому я вернулся в Европу не как бывший художник, ныне превратившийся в дилетанта, а как человек, полностью владеющий техникой игры на органе, и мне посчастливилось убедиться, что меня стали ценить как артиста еще больше прежнего».

После длинной череды концертов в церквах эльзасских деревень Швейцер стал вновь получать приглашения для выступлений в европейских столицах. Весной 1921 года его пригласили в Барселону: в Испании должна была состояться премьера баховских «Страстей по Матфею», и там, в Орфео Каталá, Швейцер должен был вести партию органа.

Швейцер и без того совмещал два рода деятельности: врача в страсбургской больнице и помощника священника в церкви св. Николая. Понятно, что в этих условиях выступать еще с лекциями и концертами было невероятно трудно. Для дальнейшей работы над «Культурой и этикой» почти не оставалось времени. Естественно, возникает вопрос: неужели проблемы культуры, так безраздельно владевшие мыслями и чувствами Швейцера в бытность его в Африке, ныне перестали волновать его с той же силой? Рукопись, пересланная ему из Африки, вот уже девять месяцев находилась у него, но работа над ней мало продвинулась за это время. Нет, Швейцер не отказался от своего замысла, однако на первый план выдвинулись иные заботы, затруднявшие дальнейшую систематическую работу над «Культурой и этикой»: «Многие университеты приглашали меня читать лекции по вопросам философии культуры или же о проблемах раннего христианства. Я должен был также выступать с лекциями о моей больнице в Ламбарене, чтобы собрать необходимые средства для продолжения моего дела. Органные концерты должны были обеспечить средства к существованию мне и моей семье на время пребывания в Африке».

До второго приезда Швейцера в Африку пройдет еще три года, и все они будут заполнены неутомимой работой.

Отныне требовалось по-новому организовать дело. Швейцер старался освободиться от множества обязательств и отказывал всем университетам, предлагавшим ему преподавательскую работу.

«В апреле 1921 года я оставил обе мои должности в Страсбурге, рассчитывая в будущем зарабатывать на жизнь пером и игрой на органе. Чтобы спокойно работать над „Культурой и этикой", я с женой и ребенком... переселился к отцу, в уютный пасторский домик в Гюнсбахе».

В пасторском доме в Гюнсбахе ныне царила тишина. Семидесятичетырехлетний священник по-прежнему вел службу и читал проповеди в церкви общины. Хозяйством в доме занималась младшая дочь Маргарита. Отец и дочь несказанно обрадовались, когда у них поселились Швейцеры. Они вдохнули в старый дом новую жизнь. Особенно радовала всех двухлетняя Рена. Обитатели дома наслаждались покоем в этом уютном убежище. Сын охотно замещал отца по воскресеньям на церковной кафедре. Часто в гости к Швейцерам приходили друзья и родственники. Жизнь никогда не была здесь ни монотонной, ни скучной. В дни каникул сюда любил приходить внучатый племянник пастора — сын двоюродной сестры Альберта Швейцера. Швейцер хорошо знал этого юношу. Живя в Париже, он не раз вывозил его в детской коляске на прогулку в Булонский лес. Мальчик, оставшийся без отца, и его мать жили в доме деда — дяди Альберта Швейцера. Дядя, филолог по образованию, некогда написал диссертацию о Гансе Саксе, а в старости, отчасти благодаря длинной белой бороде, и сам становился все больше на него похож. Он был остроумен, но резок. Вероятно, он передал оба эти свойства своему внуку. Однако нынче подростку шел всего шестнадцатый год, и эти черты характера еще не проявились в полной мере. Юноша любил часами сидеть с книгой в тихом, тенистом саду пасторского дома. Альберт Швейцер и впоследствии не порывал связи со своим двоюродным племянником, хотя особой близости между ними никогда не было. Этого племянника звали Жан Поль Сартр ³⁴.

Так протекало лето в «уютном пасторском доме в Гюнсбахе».

Работа над «Культурой и этикой» не продвигалась. Швейцер то и дело выезжал в окрестные деревни — читал лекции и давал органные концерты. Часто поездка затягивалась, если Швейцера приглашали в какой-нибудь крупный город в Бадене или в Швейцарии. Пресса, однако, игнорировала его выступления. Но самому Швейцеру этот род деятельности был особенно по душе. В сельских церквах, на постоялых дворах и прежде всего в дороге, поскольку разъезжать часто приходилось на лошадях, он общался с простыми людьми. Даже в собственном приходе в Страсбурге у него не было столь тесного контакта с людьми. И если самому ему в детстве пришлось привыкать к бережливости и он рано узнал нужду мелких виноделов и батраков, то теперь, в зрелые годы, он увидел, что в этом отношении ничего не изменилось: в Эльзасе царила такая нищета, что каждую монетку долго вертели в руках, прежде чем истратить. Это заставило Швейцера еще бережливее обращаться с деньгами. Все средства для Ламбарене! В поезде он всегда ездил только третьим, а то и четвертым классом. Часто проблема передвижения решалась с помощью велосипеда. Иногда Швейцера сопровождал также на велосипеде сын Эмми Мартин.

Осенью Швейцер предпринял длительную поездку в Швейцарию, где также читал лекции и давал концерты. Затем — уже в ноябре — он вторично отправился в Швецию. Здесь еще хорошо помнили его выступления. Печать отметила вторичный приезд Швейцера в Швецию как большое, радостное событие.

Люди всех сословий стекались послушать Швейцера. Они хотели видеть и слышать человека, врача и художника, который самоотверженно отправился в мрачный девственный лес помогать самым несчастным из всех несчастных. Они были готовы внести в дело свою лепту, чтобы на собранные средства Швейцер мог снова поехать в Африку. Однажды после очередной лекции к Швейцеру подошел шведский крестьянин и подарил ему свою меховую шапку. Денег у него не было, но ему очень хотелось чем-то помочь доктору. Вот он и отдал ему шапку, доставшуюся ему в наследство еще от деда. «Только тебе могу я подарить ее, потому что ты — Швейцер», — сказал крестьянин. Об этом эпизоде стоит рассказать потому, что на протяжении многих десятилетий, вплоть до самой смерти Швейцера, тысячи и тысячи простых людей с трогательной преданностью, порой доходящей до самопожертвования, поддерживали начатое им дело помощи африканцам. Доктор высоко ценил подобную искреннюю помощь, ценил уже само стремление поддержать его больницу в Ламбарене, но впоследствии во многих странах мира культ Швейцера порой сопровождался невыносимой шумихой.

В конце января 1922 года Швейцер направился из Швеции в Англию. Многие английские университеты приглашали его прочитать у них курс лекций по философии религии. В Мейнсфилдском колледже в Оксфорде Швейцер выступил с докладом по приглашению фонда Дейла. Затем в колледжах в Бирмингеме он читал лекции о христианстве и других религиях. В Кембридже он прочитал доклад о значении эсхатологии, а в Лондонском религиозно-научном обществе темой его лекции была проблема изучения жизни апостола Павла.

Все вместе это уже составляло довольно обширную программу. Лекции перемежались органными концертами. В печати появились благоприятные отзывы о тех и других. В «рекламе» тоже не было недостатка. И всюду встречаемый овациями врач, философ и музыкант, выезжая по многочисленным приглашениям в разные города, из бережливости часто пользовался велосипедом.

В середине марта Швейцер вновь вернулся в Швецию, где опять читал лекции и давал концерты. Общественность встречала его столь же восторженно, как и прежде. Швейцер переезжал из города в город. Он никогда не сдавал свои вещи в багаж и никогда не нанимал носильщиков — и он, и сопровождавшие его спутники тащили весь багаж сами. За все время пребывания в Швеции таким образом они сэкономили шестьдесят крон. Эту сумму Швейцер послал профессору, заболевшему туберкулезом.

Разумеется, расценивать эту бережливость, привлекавшую внимание общественности, как сознательный ловкий прием Швейцера, используемый им с целью повлиять на людей из разных слоев и побудить их жертвовать как можно больше на больницу в Ламбарене, было бы ошибкой. Неоднократно Швейцера обвиняли в том, будто он стремился преумножить таким образом собственную славу. Однако добровольный отказ от комфорта был его основным жизненным правилом, и он оставался верен ему до конца. Выросший в семье, не знавшей материального достатка, Швейцер с детства старался выказывать особые успехи, чтобы получать стипендии и пособия, которые позволяли ему продолжать образование. Приняв решение служить людям, а уж тем более самым обездоленным из обездоленных в девственном лесу Африки, он считал самым подходящим для этого спартански простой образ жизни. Ему не потребовалось привыкать к нему — всю свою жизнь он жил только так.

Возвратившись из Швеции, Швейцер отправился читать лекции и выступать с концертами в Швейцарию. Текущий счет, на котором накапливались средства для больницы в Ламбарене, к радости Швейцера, постепенно увеличивался. С финансовой точки зрения отправиться в Африку можно было бы уже совсем скоро. Но не такой человек был Швейцер, он всегда доводил задуманное дело до конца. Все лето 1922 года он провел в Гюнсбахе, чтобы в тиши и покое продолжить работу над «Культурой и этикой».

Осенью Швейцер снова выехал за границу, в Швейцарию. Здесь он опять читал лекции и доклады, а его органные концерты сделались непременным элементом концертных программ каждого сезона. Из Швейцарии он поехал в Копенгаген по приглашению местного богословского факультета. Здесь он прочитал серию лекций по вопросам этики, а затем в ряде других датских городов состоялись концерты и лекции о больнице в Ламбарене.

Зимой он снова провел несколько недель в Гюнсбахе в работе за письменным столом. Однако уже в январе 1923 года он отправился в Прагу по приглашению университета. Профессор Оскар Краус, любимый ученик философа Франца Брентано, уговорил Швейцера прочитать ряд лекций о «Культуре и этике», над которой тот работал. Встреча Крауса со Швейцером положила начало их теплой дружбе.

Как известно, решив посвятить себя врачебной работе в Африке, Швейцер был готов принести тройную жертву, но от одной из них — от необходимости забыть игру на органе — его вскоре избавили. Не потребовалось от него и других жертв: научные заслуги Швейцера удостоились повсеместного признания. «За отказ от преподавания в Страсбургском университете я получил ту компенсацию, что отныне мне предлагали читать лекции во многих других университетах. После временной утраты материальной независимости мне удалось вновь завоевать ее с помощью оргáна и пера».

Весной 1923 года были готовы первые две части «Культуры и этики». В том же году они вышли в свет — одновременно в Мюнхене и в Берне. Первую часть, объемом в 65 страниц, Швейцер назвал «Упадок и возрождение культуры». За публикациями на немецком языке последовали в скором времени английские, шведские, датские и голландские издания. Вторая часть, под названием «Культура и этика», насчитывала 280 страниц. Она вышла в том же году и в английском переводе. Следующее зарубежное издание ее появилось лишь в 1931 году, в Голландии.

В этих двух первых частях «Культуры и этики», как, собственно говоря, и в прежних своих работах, Швейцер старался популярно изложить свои мысли в форме, которая была бы доступна людям без специального философского образования. Это несколько упрощенное изложение и в самом деле стало достоянием широкого круга читателей. Швейцер без прикрас рисует современное состояние культуры, каким оно ему представляется. Первая часть книги начинается словами: «Мы живем под знаком упадка культуры. Не война создала эту ситуацию. Война — лишь одна из ее примет».

Это введение к философии культуры, скорее напоминающее начало какого-либо манифеста, — тот вывод, к которому пришел Швейцер в результате произведенного им исследования существующих философских учений, религий и культур с целью определить, какие общечеловеческие нравственные принципы в них содержатся.

«Вину за упадок культуры несет философия XIX века. Она не сумела сохранить проникнутый культурой образ мыслей, существовавший в период Возрождения. Ее задачей было бы продолжить незавершенную XVIII веком работу по осмыслению элементарных понятий в сфере мировоззрения и этики. Вместо этого на протяжении XIX века философия все больше утрачивала свою сущность, отрываясь от элементарного. Она утратила связь с естественными человеческими поисками мировоззрения и превратилась в науку об истории философии. Из истории и естественных наук философия составила мировоззрение. Это мировоззрение оказывалось лишенным каких бы то ни было живых черт и, следовательно, неспособным поддерживать проникнутый культурой образ мыслей».

Анализируя современное состояние культуры, Швейцер делает следующий вывод: «Научившись мыслить по-новому, мы должны вернуться к мировоззрению, содержащему идеалы истинной культуры. И вообще, если мы вновь начнем хотя бы размышлять об этике и о нашем духовном отношении к миру, уже одним этим мы ступим на путь, который ведет от антикультуры к культуре».

Швейцер считает, что прежней, идеалистической философии пришел конец, и сетует по поводу современного состояния культуры, являющегося, по его определению, катастрофическим следствием краха философии. В то же время он полагает, что углубленные размышления «об этике и о нашем духовном отношении к миру» могут привести к обновлению духа. Швейцер чувствует, что эта философия уже не способна дать ответ на насущные вопросы времени. И он беспощадно расправляется с ней. Однако он не понимает, что его упрек справедлив лишь по отношению к идеалистической философии. Овладеть диалектико-материалистическим методом, поставившим с головы на ноги все философское мышление и установившим, что общественное сознание определяется общественным бытием, экономическими закономерностями, которые лежат в основе развивающихся условий жизни, он не смог. Таким образом, его выводы сводятся в конечном счете к этическим постулатам, цель которых не изменение материальных условий, а изменение отношения каждого отдельного человека к миру.

Во втором томе «Культуры и этики» Швейцер пытается своим этическим учением о благоговении перед жизнью возродить идеалистическую философию, давно утратившую всякое содержание. Он считал, что философские системы XIX века в том виде, как они освещаются Кантом, Фихте, Гегелем и другими представителями «спекулятивной» философии, согласно которым «мировоззрение этического жизнеутверждающего отношения к миру» должно вытекать из решения теоретических гносеологических проблем или же логического постижения бытия, — что эти системы в условиях реальной эволюции мира оказались обыкновенными воздушными замками, творениями фантазии. «Мировоззрение этического жизнеутверждения» для Швейцера вытекает не из логического объяснения мира, его познания, а из нравственных принципов, присущих действующему субъекту, из сознательного восприятия мира, из этики благоговения перед жизнью.

«Мировоззрение благоговения перед жизнью принимает мир таким, какой он есть. Мир — это ужасное в прекрасном, бессмысленное в осмысленном, страдание в радости. В любом отношении он остается для человека загадкой».

Утверждение это не дань агностицизму. «Благоговение перед жизнью порождает в нас духовное отношение к миру независимо от какого бы то ни было познания мира в целом». Благоговение перед жизнью — это основной принцип этики, который обязательно должен вытекать из мысли. «Отныне мы уже не вынуждены выводить мировоззрение из познания мира. В образе мыслей, именуемом благоговением перед жизнью, мы обрели мировоззрение, самим собой мотивированное, обладающее непосредственным этическим отношением к миру. В каждый миг, когда мы задумываемся над собой и над окружающей нас жизнью, это мировоззрение обновляется в наших душах. Наше отношение к миру — плод не познания, а непосредственного восприятия его, переживания. Любые же раздумья, бесконечно устремленные вглубь, ведут в конечном итоге к этической мистике».

Еще в ранней юности Швейцер ценой собственного опыта и в итоге изучения философии убедился в том, что мир пребывает в печальном состоянии. Когда же разразилась катастрофа мировой войны, Швейцер в девственном лесу Африки должен был признать, что его попытки помочь страждущим потерпели крах. Страдания солдат на полях сражений превзошли все, что только можно было вообразить. И теперь он искал ответ на вопрос, можно ли считать его помощь искуплением за все зло, содеянное людьми по отношению к другим людям. Искупает ли она, эта помощь, человеческие муки на полях сражений? Теперь Швейцер был уже далек от смирения. Пример, который он стремился показать людям доброй воли, на фоне охватившей весь мир трагедии немного стоил бы, не найди он ответа на этот вопрос. Причину всех бед Швейцер усматривал в несостоятельности буржуазной философии XIX века. Однако философ не может удовлетвориться одним лишь сознанием этого факта.

Свою работу над «Культурой и этикой» Швейцер начал непосредственно после того, как вспыхнул пожар мировой войны, в лагере для интернированных он прервал ее и вернулся к ней лишь спустя пять лет. Теперь обстановка была уже совершенно иной: война кончилась. Революция в России привела к огромным политическим переменам. Старая Россия стала первым социалистическим государством мира. В Германии была свергнута монархия, а многонациональное австро-венгерское государство распалось. В Европе возникли новые государства. Главным, однако, было другое: политические и идейные движения, которые прежде подавлялись, теперь все успешнее одерживали верх над консервативными взглядами.

И снова Швейцера одолевали вопросы, требовавшие ответа. Быстро завершить работу над «Культурой и этикой» помешали ему не только задержка с пересылкой рукописи из Африки и частые и продолжительные поездки для чтения лекций и концертов, нет, дело было в том, что мир изменился. Некогда Швейцер дал себе слово помогать обездоленным. Но разве его помощь в конечном итоге не тщетное врачевание ран в больном мире? Может быть, необходимо сделать нечто совсем другое — создать такие условия, чтобы навсегда освободить людей от нищеты? Не это ли он хотел сказать своей «Культурой и этикой»? И понял ли Швейцер, что идейные и моральные предпосылки сами по себе еще не могут породить перемены, если не перерастут в общественные акции? Тем не менее Швейцеру в задуманной им «Культуре и этике» из четырех частей, безусловно, удалось в первой части проанализировать выдающиеся достижения идеалистической философии, а во второй — выдвинуть этический принцип благоговения перед жизнью и на его основе провозгласить необходимость нового, нравственного отношения к миру. Однако в условиях изменившейся мировой обстановки оказалось невозможным в третьем томе всесторонне рассмотреть принцип благоговения перед жизнью как некое основополагающее мировоззрение и соответственно в четвертом — выдвинуть проект культурного и совершенного с этической точки зрения государства. В последующие годы Швейцер неоднократно пытался сформулировать хотя бы основные идеи третьей и четвертой частей «Культуры и этики». Но вскоре он бросил эти попытки, и потомкам остались лишь разрозненные фрагменты этой работы.

Швейцер решил снова отправиться в Африку. В ту пору ему уже было около пятидесяти лет, и ему не терпелось вновь посвятить себя непосредственному служению человеку. Его «Культура и этика» оставила определенный след в сознании общественности еще и потому, что собственной своей жизнью автор показал пример благоговейного отношения к жизни. Убедившись, что не стоит продолжать работу над «Культурой и этикой», он в то же время понимал, что выдвигаемые им гуманистические идеалы станут общим достоянием лишь при условии, если он сам будет осуществлять их на деле. Своими этическими новациями Швейцер пытался приостановить отмечаемый им упадок культуры так называемых цивилизованных народов. Африка же по-прежнему представлялась ему наиболее подходящим поприщем для демонстрации собственного примера. Светлая и величественная фигура Швейцера, олицетворявшая собой деятельный гуманизм, могла возникнуть лишь на фоне колониализма первой половины нынешнего века. Колониализм представлялся доктору одним из самых страшных плодов упадка культуры.

Мучительная безысходность первых лет после возвращения на родину ныне уже отошла в прошлое: положение Швейцера коренным образом изменилось. После уплаты всех долгов он располагал достаточными средствами, чтобы с несравненно лучшим оснащением, чем десять лет назад, в пору первой своей поездки в Африку, готовиться ко второй. Перемены, наступившие повсюду после войны, изменили также и отношение Швейцера к окружающему миру. Он стал старше, жизненный опыт несколько умерил его индивидуализм, что, однако, не помешало ему задумать новое дерзновенное предприятие. Швейцер трезво сознавал, что он не вправе отказаться от своих африканских планов, в противном случае ему перестали бы верить и друзья и противники.

В свое время, когда он принял решение ехать в Африку, над ним смеялись, его ругали, объявили безумцем. Война бесславно оборвала его работу. У Швейцера был один выход — продолжить прерванную работу в Африке. Любое другое решение было бы на руку тем, кто называл его «чудовищем милосердия». Необходимо было поставить африканское предприятие на прочную основу, настолько прочную, чтобы оно могло успешно противостоять всем мировым бурям.

На фоне всех этих размышлений Швейцера вызывает удивление тот факт, что он почти не принимал никакого участия в политической жизни послевоенных лет. Его скептицизм, его потрясающая беспомощность перед со циальными проблемами того времени, да и, пожалуй, непонимание революционных событий отчетливо просматриваются в немногих сохранившихся от тех времен проповедях, которые он читал в церкви св. Николая. Если он и прежде не склонен был деятельно участвовать в политической жизни, то теперь, когда ему было уже под пятьдесят, он проявлял в этом отношении еще большую сдержанность. Вероятно, это результат его индивидуализма.

Швейцер увлеченно готовился к возвращению в Африку. Наученный опытом своего первого пребывания в Ламбарене, он поступил на курсы усовершенствования врачей по акушерству и стоматологии в Страсбурге. В гамбургской клинике тропических болезней он познакомился с новейшими достижениями тропической медицины.

Существовала одна важная проблема, которая долгое время ставила под вопрос планы Швейцера: его жене по состоянию здоровья была противопоказана Африка, не говоря уже о том, что ей надо было растить пятилетнюю дочь Рену. Супругам Швейцер пришлось принять суровое решение — о разлуке на долгие годы. И только благодаря тому, что Елена понимала важность замысла своего мужа и, находясь в Европе, деятельно помогала ему во всем, Швейцеру удалось заново создать, а впоследствии и расширить прославившуюся на весь мир больницу в Ламбарене. Совместно с Эммой Мартин она великолепно организовала постоянную помощь больнице из Европы. Таким образом, заслуга Елены Швейцер в осуществлении дела, которому посвятил свою жизнь ее муж, весьма велика.

В 1923 году, в Верхнем Шварцвальде, в городке Кенигсфельд, Швейцер построил дом для своей жены и ребенка. Он не хотел уезжать в Африку, пока дом не будет готов. Много времени провел он со строителями. Часто, засучив рукава, он и сам брался за работу. С неизменным рюкзаком на спине, он приезжал на велосипеде на строительную площадку, минуя французскую границу. В ту пору послевоенная Германия переживала период острейшей инфляции, и строители радовались куску мяса и даже хлеба куда больше, чем любому вознаграждению в обесцененных денежных знаках.

Второй отъезд в Африку был назначен на начало 1924 года.

Великая задача

14 февраля 1924 года Швейцер простился со своей семьей и страсбургскими друзьями. Начинался второй «исход» в Африку. На этот раз Швейцер уже не чувствовал себя «авантюристом милосердия». Разумеется, он не знал в точности, что осталось, да и осталось ли вообще что-нибудь от его больницы, но теперь он уже не ехал в неизвестность. За плечами у него был опыт, приобретенный в годы первого пребывания в Африке, и к тому же он располагал куда большими средствами, нежели в 1913 году; наконец, в лице Эмми Мартин он обрел деятельную сотрудницу, организовавшую ему помощь и поддержку друзей во многих странах. Долгая и тяжелая разлука предстояла Швейцерам, но в дни предотъездных сборов в их доме дышалось свободно, чуть ли не радостно, и такими же были отношения между супругами, между отцом и дочерью; все ощущения безнадежности, все трудности, которые угнетали Швейцера на протяжении одиннадцати лет, пролегших между первой и второй поездками в Африку, были забыты. Швейцер выбрал себе в спутники юношу — студента химического факультета Оксфордского университета Ноэля Гиллеспи. Мать юноши, восхищавшаяся деятельностью Швейцера, доверила ему своего сына, с тем чтобы в дороге и впоследствии в первые месяцы у доктора в Ламбарене был верный помощник. Швейцер не хотел сразу везти с собой в Африку медицинский персонал, он предпочитал сначала оглядеться на месте.

Перед самым отъездом, в промежутках между упаковкой чемоданов и ящиков, Швейцер закончил рассказ объемом в 64 страницы, который в том же году вышел отдельной книгой под названием «Из моего детства и юности». Он написал его по просьбе одного из своих друзей — известного швейцарского психоаналитика Оскара Пфистера. Когда весной 1923 года Швейцер был в Швейцарии и рассказал Пфистеру о своем детстве, тот застенографировал его рассказ, собираясь опубликовать его в молодежном журнале. Швейцер просил прислать ему стенограмму, чтобы дополнить ее. В разгар предотъездных сборов пришла бандероль от Пфистера. Расположившись среди наполовину упакованных ящиков, Швейцер завершил работу над рукописью. В последующие годы эта небольшая книга была переведена на множество языков и неоднократно издавалась большими тиражами.

21 февраля голландское фрахтовое судно «Орест» отправлялось из порта Бордо в Порт-Жантиль. Швейцер и его спутник купили билеты на этот пароход. Весь багаж, предназначавшийся для Ламбарене, находился здесь же, на борту, и состоял из семидесяти трех ящиков, семидесяти пяти мешков и четырех чемоданов. Четыре мешка были набиты письмами людей, симпатизирующих делу Швейцера, и он надеялся, что в пути или позже, в Африке, он сумеет на них ответить. Эти четыре мешка вызвали подозрения у французских таможенников. Зачем человеку брать с собой за границу столько нераспечатанных писем? Каждому пассажиру разрешалось вывозить из Франции не больше пяти тысяч франков наличными. Может быть, эти письма маскируют контрабандный провоз крупных денег? Впоследствии, в Экваториальной Африке, как и позже, в Габоне, постоянным кошмаром для местных властей был поток адресованных Швейцеру писем, который рос день ото дня и не оскудевал до самой его смерти.

После долгого плавания — «Орест» останавливался почти во всех портах африканского побережья — Швейцер и Гиллеспи 18 апреля 1924 года прибыли в Ламбарене. От больницы, которую Швейцеру пришлось покинуть в сентябре 1917 года, почти ничего не осталось. Сохранились лишь барак из рифленого железа и остов хижины. Все остальные строения то ли сгнили, то ли их попросту растащили для других нужд. Сохранился еще и докторский дом, но в крыше из пальмовых листьев зияли огромные дыры, и от дождя, проникающего сюда, деревянные стены покрылись плесенью. Дорога от докторского дома до больницы заросла травой. Сотрудникам миссионерского пункта не удалось найти рабочих, чтобы поддерживать больницу в должном порядке. Да, наверно, они и не предполагали, что после выдворения Швейцеров здесь захочет кто-нибудь работать.

Кое-как поправив жилой дом, Швейцер вдвоем со своим молодым другом взялись за восстановление больницы. В течение одного дня ему много раз приходилось менять молоток на пинцет и наоборот. Скоро в больницу снова потянулись пациенты, и приток их непрерывно возрастал. В девственном лесу передавалось из уст в уста: «„Великий доктор" вернулся». Невыносимы были муки больных, после войны дела в здешних краях пошли еще хуже. Многие из местных жителей возвратились с войны калеками, они не могли трудиться в полную силу, и семьи их терпели жестокую нужду. Швейцер требовал, чтобы родственники больных помогали строить и расширять больницу. Работать с этими «добровольцами» было одно мучение. Заполучить постоянных рабочих в девственном лесу никак не удавалось, хотя Швейцер мог бы оплатить их труд. Большинство местных жителей работали на лесоторговцев на вырубках вдоль водоемов; торговля лесом снова процветала. После войны потребность Европы в дереве резко возросла, и колонии поставляли ей это сырье.

Несмотря на огромное физическое напряжение, Швейцер радовался своему возвращению на добровольно избранное поприще.

Утром Швейцер вел прием больных, вечером руководил строительством больницы — при такой нагрузке он уже не мог вечером заниматься еще и умственной работой. Прежде ему ничего не стоило трудиться ночи напролет, но теперь, тем более в тропиках, уже сказывался возраст. Швейцер собирался после труда «Мистика апостола Павла» написать вторую книгу по истории учения Павла. Для этой цели он вторично привез рукопись в Африку. Но и на этот раз ей пришлось долго лежать. В записях и отчетах Швейцера нет никаких ссылок на то, что у него было намерение продолжить работу над «Культурой и этикой». Оно возникло у него лишь спустя много лет, но и тогда дело ограничилось пометками.

В конце лета Ноэль Гиллеспи должен был уехать домой, чтобы продолжить занятия в Оксфордском университете. Дружба почти пятидесятилетнего врача и философа со студентом-химиком, выросшая из случайной встречи во время пребывания Швейцера в Англии, длилась много лет, хотя друзьям впоследствии больше не суждено было встретиться.

Решение Швейцера первым делом создать условия для эффективного лечения больных оказалось правильным; после того как необходимые строения были кое-как подготовлены, можно было сказать, что больница восстановлена.

18 июля 1924 года сюда прибыла первая медицинская сестра. Это была Матильда Коттман из Мольсхайма, в Эльзасе. Пожелав работать под началом Швейцера и помогать африканцам, молодая женщина вряд ли тогда подозревала, что и после смерти доктора ее жизнь будет неразрывно связана с его больницей.

Спустя несколько месяцев, 19 октября 1924 года, в Ламбарене приехал первый врач, доктор Виктор Нессман, который отныне должен был помогать Швейцеру. Этот молодой врач-практик, сын священника из эльзасского городка Вестхофен, познакомился со Швейцером в Эльзасе и захотел стать его сподвижником. И его тоже связала со Швейцером искренняя дружба, которая длилась два десятилетия. В 1944 году Нессман погиб. Он был расстрелян во Франции нацистами.

Вскоре в больнице в Ламбарене появились еще и другие врачи. Из Швейцарии приехал Марк Лаутербург. Фриц Тренс, эльзасский приятель доктора Нессмана, тоже поспешил на помощь Швейцеру. Проведя несколько лет в Африке, доктор Тренс стал одним из самых активных деятелей страсбургского комитета помощи Ламбарене. Среди множества помощников Швейцера, приехавших в Ламбарене, особого внимания заслуживает Эмма Хаускнехт. Молодая учительница из Верхнего Эльзаса прибыла сюда в помощь Матильде Коттман. Она оказалась настолько энергичной и деятельной, что вскоре стала буквально незаменимой. Всю свою жизнь она отдала делу помощи африканцам. Она умерла в 1956 году, не достигнув еще и шестидесяти лет; выполняя ее завет, ее похоронили на территории больницы.

Все, кто приезжал в Ламбарене помогать Швейцеру, отказывались от жалованья или какой-либо другой платы за свой труд. Они считали естественным оказывать помощь, не получая за это никакого вознаграждения. Путевые расходы, отпуск, проводимый в Европе, и содержание всех помощников в Африке оплачивались из средств больницы. Каждый ламбаренец почитал для себя долгом чести крайне бережно обходиться с деньгами и больничными материалами. Как правило, помощники Швейцера проводили в Африке по два года.

К осени 1925 года удалось в основном восстановить больницу. Это оказалось делом несравненно более трудным, чем предполагал Швейцер. Теперь снова можно было подумать о творческой работе. На экваторе сутки делятся ровно пополам: двенадцать часов — день и столько же — ночь, сумерки здесь совсем короткие. В Ламбарене темнеет вскоре после 17 часов. У Швейцера снова появилось время играть на пианино с органным педальным устройством. Привыкший к постоянному умственному труду, он радовался, что отныне сможет продолжить работу над книгой об апостоле Павле.

Но тут начался голод и как следствие его эпидемия дизентерии, и все оттого, что совершенно запустили возделывание злаков и других культур, поскольку население в основном работало на лесоторговцев. Лесоторговцы же были заинтересованы в получении леса, который с большой выгодой продавали в Европу. И потому всеми принятыми в колониях способами вербовали рабочую силу. Их не беспокоило, что население из-за этого почти не сажало маниоку и не разбивало плантаций бананов. А ведь эти плантации требуют заботы и ухода; каждый год во время длительного сухого сезона приходилось жечь лес, чтобы на расчищенной почве выращивать злаки. Это было необходимо, потому что при многократном использовании земли перестают давать урожай. Колониальная администрация почти ничего не предпринимала для предотвращения голода. Метрополии нужен был лес, значит, задача колониальных властей состояла в том, чтобы обеспечить поставки. К тому же в этом районе Африки голод не был редкостью, особенно когда в сухой сезон выпадали дожди, что случается раз в несколько лет, и из-за этого не успевали выжечь лесные участки.

Больница была переполнена дизентерийными больными. На плечи врачей и сестер лег непосильный труд. Ведь нужно было не только лечить больных, но и кормить их, как и сопровождавших их родственников. Швейцер рассказывает: «Сколько рейсов нам приходилось совершать на наших моторных лодках „Такк со мюккет" и „Роруп" (одна — подарок шведских, другая — ютландских друзей), чтобы где-нибудь раздобыть рис, когда уже не оставалось ничего, чтобы кормить пациентов больницы».

Эпидемия дизентерии показала, что в больнице не хватало места и медикаментов для госпитализации и лечения всех больных. Надо было разместить свыше ста пятидесяти человек. А в ней помещалось около полусотни. Самое прискорбное, однако, заключалось в отсутствии изолятора. Дизентерийные больные могли заразить всех остальных. Это было ужасное испытание для врачей и сестер. Душевнобольных, доставляемых родственниками в больницу, ввиду отсутствия помещений приходилось отсылать назад. Последнее особенно тяготило Швейцера и его помощников, потому что в деревнях девственного леса таких больных было немало. Причиной тому чаще всего были явления вырождения вследствие браков между близкими родственниками, потребление наркотиков местного производства и суеверия. Словом, в больнице складывались невыносимые условия. Швейцер должен был как-то разрешить эту проблему.

Расширять больницу на территории миссионерского пункта не представлялось возможным. Миссионерский пункт находился в окаймленной холмами низине; граница территории очерчивалась с одной стороны рекой Огове, с другой — болотом. Был лишь один выход — перенести больницу в другое место. Возвратившись в Африку и увидев жалкие остатки больницы, Швейцер уже тогда задумался над таким вариантом. Он располагал достаточными средствами, чтобы содержать больницу за пределами миссионерского пункта и стать независимым от Парижского миссионерского общества, но медлил с решением, не зная, как посмотрят на это власти. Теперь же появились убедительные причины для перевода больницы в другое место, где впоследствии ее можно было бы и расширить. Власти дали Швейцеру разрешение. Колониальное управление предоставило ему большой участок девственного леса, расположенного в трех километрах от миссионерского пункта. Правда, власти не просто отдали Швейцеру участок, учтя его самоотверженную работу на благо людей, нет, ему пришлось его покупать. В расчете на новые денежные поступления, на гонорары за книги, как и на финансовую помощь друзей, Швейцер отважился на этот смелый шаг: построить новую, большую и, главное, несравненно лучше оборудованную лечебницу. Эта больница в девственном лесу, точнее, больничный городок, по меткому выражению Швейцера, должна была наконец воплотить его давнишнюю мечту — помогать людям в условиях полной независимости от какой-либо организации или опеки. Теперь он был близок к своей цели.

Подготовительные работы к строительству начались поздней осенью. У лесопильщиков Швейцер купил бревна для построек. Из Европы он выписал рифленое железо для обивки стен и для крыш. Больницу предполагалось возвести на холме, открытом всем ветрам. Все дома здесь строились на бетонных сваях. Во время сезона дождей вода стекала из-под строений в реку. Поскольку в окрестностях не было щебня для бетона, приходилось дробить на мелкие кусочки каменные глыбы. Предстояла огромная работа. Трудиться же на стройке могли лишь люди, сопровождавшие больных, по большей части их родственники, а также выздоравливающие пациенты. Таким образом, весь огромный объем работы должны были выполнять постоянно меняющиеся то более, то менее умелые люди, подчас даже не обладающие необходимой физической силой. Естественно, на такую работу могли согласиться только добровольцы, которым объясняли, что они должны делать это за оказанную врачебную помощь. И только благодаря престижу самого Швейцера удавалось находить строителей-добровольцев.

Больница должна была одновременно принимать до двухсот больных и их родственников. Размеры купленного участка позволяли по желанию расширить больничный городок. Предстояло выкопать колодцы, чтобы обеспечить его достаточным количеством свежей воды: чистая вода — одна из самых серьезных проблем в деревнях девственного леса.

Много сил отняла расчистка участка под стройку. В девственном лесу не было тяглового скота, тем более машин; всю работу по корчеванию пней предстояло выполнить людям. В эти дни, когда Швейцер был занят самой что ни на есть трудоемкой работой, он получил приятную весть: «Я как раз руководил рабочими, занятыми валкой деревьев, когда мне принесли весть, что философский факультет Пражского университета присвоил мне звание почетного доктора».

Сразу же после сезона дождей, когда уже был готов бетонный фундамент, началось возведение строений. Все трудились от зари до зари, а после наступления потемок работали при свете ламп. Швейцеру пришлось самому руководить стройкой. Только он один обладал достаточным авторитетом, чтобы заставить постоянно меняющихся рабочих доводить дело до конца.

В те месяцы, когда шла стройка, Швейцер вынужден был передоверить лечение пациентов, которое продолжалось в старой больнице, своим коллегам Нессману и Лаутербургу, а позже — и доктору Тренсу, приехавшему на смену Нессману. В постоянно переполненной больнице, где порой одновременно бывало от ста до ста шестидесяти пациентов, персоналу приходилось очень тяжело. С каждой неделей к тому же росло число амбулаторных больных. Часто операции производились поздно ночью, при свете керосиновой лампы. И Швейцеру иногда еще приходилось ассистировать тому или другому коллеге.

Построив новую больницу, одновременно расчистили большой участок для огорода и фруктового сада. После завершения строительства больницы надлежало заняться плантациями. Предполагали возделывать здесь культуры, обеспечивающие пропитание местного населения, прежде всего бананы и маниоку, а также оливы и манго — культуры отнюдь не экваториально-африканского происхождения, а завезенные сюда в свое время по преимуществу с Карибских островов.

К 21 января 1927 года строительство новой больницы уже настолько продвинулось вперед, что можно было начать переселение больных из старого здания. Уже стояли прочные, устойчивые строения. Крыши на них сделали из рифленого железа, а не из пальмовых листьев, сквозь которые протекал дождь. Окна и двери затянули тонкой металлической сеткой, и насекомые, прежде всего москиты, не могли больше докучать больным. Швейцер радовался, что наконец осуществилась его давнишняя мечта. Пациенты горячо благодарили его за новую больницу, и это было для него лучшей наградой: «Когда в тот вечер я совершал обход в больнице, от всех очагов, из-под всех москитных сетей ко мне неслись возгласы: „Хорошая хижина, доктор! Очень хорошая хижина!" Впервые за все время моей работы в Африке мои больные были размещены в условиях, достойных человека».

Открытие новой больницы дало Швейцеру полную независимость. Ему больше не нужно было считаться ни с каким миссионерским обществом: за все, что ни делалось на его участке, он не должен был ни перед кем отчитываться. И он чувствовал себя ответственным только перед пациентами и теми, кто вносил свою лепту в содержание больницы.

Колониальные власти рассматривали больницу в Ламбарене как частное предприятие доктора Швейцера. За владение участком Швейцер должен был платить земельную ренту и, кроме того, обычные налоги колониальному налоговому ведомству, к примеру налог за ведение собственного дела и тому подобные. За ввозимые на территорию колонии строительные материалы, продукты питания, медикаменты, медицинские и другие приборы всех видов приходилось платить пошлину. Даже за мелочи, присылаемые в подарок Швейцеру для нужд больницы, как, например, бельевые веревки, колониальные власти требовали пошлину. Так колониальная администрация вплоть до самого конца своего существования и провозглашения независимости страны немало наживалась на бескорыстной деятельности Швейцера на благо африканского населения. Десятилетие за десятилетием колониальная администрация позволяла Швейцеру делать свое дело и, когда почитала для себя выгодным, привлекала внимание мировой общественности к оазису гуманизма, возникшему на ее территории. Вообще же она подозрительно относилась к Швейцеру и его больнице, считая ее неким постоянным очагом антиколониального движения. И правда, деятельность и поведение Швейцера укрепляли в сознании африканцев чувство человеческого достоинства, таким образом он и впрямь помогал им выработать правильное отношение к колониальной власти. К примеру, в колонии существовал железный закон: туземец обязан приветствовать белого человека и при этом снимать шляпу. Однако Швейцер считал естественным в ответ на это приветствие также снимать шляпу, кто бы ни встретился ему — взрослый или ребенок, а уж это наверняка не пришло бы на ум никакому другому белому.

С появлением новой больницы Ламбарене приобрел мировую известность. Журналисты, ученые — представители самых различных наук, деятели искусства, и прежде всего знаменитые писатели, заинтересовались человеком, отказавшимся от всех поприщ, которые только мог предложить ему цивилизованный мир, чтобы уехать работать врачом в девственный лес. Корреспонденции из далекой Африки, рассказывающие о том, как философ, музыкант и врач, следуя велению совести, помогает несчастным больным, тронули сердца сотен тысяч простых людей. Волна симпатии докатилась до Ламбарене. Может быть, уже проявилось действие примера, который хотел показать всем людям доброй воли Швейцер? Благоговение перед жизнью! Может быть, этот образ мыслей, столь убедительно продемонстрированный в девственном лесу, уже начал внедряться в сознание людей?

Проведя в Африке три года и три месяца, Швейцер возвратился в Европу на отдых. Он не думал оставаться в Африке столь долго. Однако его задержали там работа и строительство новой больницы. Появилась наконец возможность создания крупной лечебницы, были еще и силы для осуществления собственных идей. Усталый, изможденный, но удовлетворенный сделанным, Швейцер 21 июля 1927 года выехал в Европу. Он не только выполнил задачу, которую сам перед собой поставил, но его деятельность стала вехой на пути человечества к гуманизму. Теперь он мог спокойно ехать в Европу. За время его отсутствия его сотрудники содержали больницу в полном порядке и делали все для ее расширения.

Пессимист, преисполненный надежды

И снова Альберт Швейцер провел три года и три месяца в тропическом дождевом лесу. Здесь, в Африке, на его плечи легла самая тяжелая работа, и поистине он заслужил покой и отдых.

Однако пятидесятидвухлетний Швейцер не находит покоя — он все время думает о задаче, которую сам поставил перед собой. Он глубоко ощущает свой долг перед «братством людей, отмеченных печатью страдания». И в Европе, дома, в кругу семьи, он тоже не знает отдыха.

«В моей собственной жизни мне порой доставалось столько забот, нужды и горя, что, не будь у меня крепких нервов, я бы рухнул под их грузом. Меня гнетет бремя усталости и ответственности, которое лежит на моих плечах вот уже много лет. Сам я немногое получаю от жизни, порой у меня даже не остается времени, которое я желал бы уделить жене и ребенку. Счастлива моя доля тем, что мне довелось служить милосердию, что деятельность моя имеет успех, что я видел от людей много любви и добра, что у меня есть верные помощники, которые сделали мое дело своим делом, что я обладаю здоровьем, которое позволяет мне напряженно работать».

Тотчас по приезде в Кенигсфельд Швейцер отправился путешествовать. Осень и зиму он провел в Швеции и Дании. Еще находясь в Африке, он заранее договорился о лекциях, концертах и докладах. Швейцер стремится укрепить связи со старыми друзьями, но ищет также новых друзей, готовых оказать помощь его африканской больнице. Больница непрестанно расширяется, и потребность в средствах растет. Но не менее важным Швейцер считал склонить друзей на сторону своих идей.

Необходимо отметить: чем дальше он отходил от своего первоначального убеждения, что путь к государству культуры ведет через углубленные размышления, тем больше старался он с помощью личных контактов распространять идею благоговения перед жизнью.

Нравственная проблема постепенно становится для Швейцера главной в жизни, а научно-богословская отступает на задний план, и конкретные узкоспециальные теологические вопросы перестают интересовать его в прежней мере.

Тем не менее перед лицом скепсиса, завладевшего «духом времени», Швейцер выступает за необходимость углубленного размышления.

«Два фактора повлияли на мою жизнь. Первый — осознание непостижимости и таинственности мира, исполненного страданий. Второй — то, что я родился в эпоху духовного упадка человечества. Я преодолел то и другое благодаря мышлению, которое привело меня к этическому и жизнеутверждающему идеалу благоговения перед жизнью. Моя жизнь обрела опору и цель. И так я живу и тружусь в этом мире как человек, задумавший через духовность сделать людей возвышеннее и лучше».

Отказ от мышления равносилен духовному банкротству; там, где нет убеждения, что человек силой своего мышления способен постичь истину, там начинается скептицизм. Однако, указывает Швейцер, «град истины не может быть воздвигнут на болоте скептицизма. Наша духовная жизнь насквозь пропитана скептицизмом и потому прогнила. Потому мы и живем в мире, который во всех областях полон лжи. Из-за того что мы и истину тоже стремимся организовать, мы сейчас погибаем».

«Наш мир — это не только цепь событий, но также и жизнь. К жизни же мира, в пределах доступного мне, я должен относиться не только как страждущий, но и как человек действия. И моя деятельность, исполненная смысла и имеющая своим объектом наш мир, не что иное, как служение живому. Человек и мир неотделимы друг от друга. Единственная возможность придать смысл собственному бытию состоит в том, чтобы человек свое естественное отношение к миру поднял на уровень духовного...

Как существо деятельное, он устанавливает духовную связь с миром тем, что он живет не для себя, а осознает свое сродство со всей жизнью, которая окружает его, переживает ее судьбы, как свои собственные: всегда, сколько может, помогает ей и воспринимает свою помощь и спасение жизни как величайшее счастье, какое только может быть ему доступно».

Весной 1928 года Швейцер отправился в Голландию, где обещал дать ряд концертов и прочитать лекции, а затем в Англию. В Кенигсфельде с женой и ребенком ему удалось провести лишь несколько недель.

28 августа 1928 года он стал лауреатом Гетевской премии, учрежденной городом Франкфуртом-на-Майне, вторым после Стефана Георге, который удостоился этой чести в 1927 году. Это было первое почетное звание, присужденное Швейцеру в Германии. После того как пресса многих стран неоднократно печатала репортажи о «докторе из девственного леса в Ламбарене», в Германии тоже начали проявлять к нему интерес. Естественно, буржуазная пресса настойчиво подчеркивала при этом, что Швейцер, хотя и выходец из Эльзаса, но по национальности немец.

Швейцер издавна ощущал духовную связь с Гете: еще будучи совсем молодым доктором философии, читал в Париже лекции о гетевском «Фаусте», но в ту пору дело, вероятно, этим и ограничивалось. По-видимому, присуждение премии побудило Швейцера задуматься о гуманистической первооснове жизненного кредо Гете. Не только философская глубина мыслей поэта поражала его, но и его жизненная мудрость. В разносторонней деятельности Гете — как в его занятиях естественными науками, так и в практической деятельности на посту министра — усматривал Швейцер «элементарный» источник его необычайной творческой плодовитости. На торжественной церемонии вручения Швейцеру премии он выступил с речью, в которой выразил благодарность за награду и поведал о своих многократных соприкосновениях с духовным миром Гете в годы студенчества, в должности церковного проповедника и, наконец, во время работы врачом в девственном лесу Африки. Он сказал о Гете: «Он не зажигает людей восторгом. В своих произведениях он не выдвигает теорий, которые заряжали бы нас энтузиазмом. Все, что он предлагает нам, это итог его переживаний, претворенных им в реальность высшего разряда.

Только через пережитое можем мы приблизиться к нему. Только благодаря пережитому он перестает быть для нас чужим и становится близким нам человеком, к которому мы испытываем благоговейное чувство».

Сразу же после вручения Швейцеру премии во Франкфурте обширная программа концертов и лекций привела его сначала в Швейцарию, а затем в ряд немецких городов. А на зиму он снова был приглашен в Прагу — читать лекции в университете. Швейцер с удовольствием принял это приглашение, ведь год назад философский факультет Пражского университета сделал его своим почетным доктором. В Праге его ждала сердечная встреча с другом, Оскаром Краусом, который в 1926 году выпустил книгу под названием «Альберт Швейцер. Его жизнь и деятельность». Больше друзьям не суждено было встретиться: в 1939 году в Праге нацисты арестовали Крауса и бросили в концентрационный лагерь. Под давлением протестов со всех концов мира они вскоре выпустили его, но Краус недолго прожил после этого: спустя несколько лет он умер в Лондоне от последствий бесчеловечного обращения с ним в лагере.

В 1929 году Швейцер совершил несколько длительных поездок по городам Германии. Его засыпали приглашениями со всех концов страны. Конечно, он не мог удовлетворить все просьбы выступить с концертами, лекциями или докладами, однако в интересах своей африканской больницы старался по возможности откликаться на приглашения. Ведь обычно помимо гонорара после каждого выступления Швейцера в кассу больницы в Ламбарене поступали также многочисленные пожертвования.

Сначала Швейцер не собирался долго задерживаться в Европе. Но огромный интерес общественности к его африканской деятельности, к его искусству, к его лекциям заставлял его все дальше отодвигать дату возвращения в Ламбарене. В ту пору он встречался со многими знаменитыми людьми, и эти встречи часто вырастали в дружбу, длившуюся много лет. Не раз он беседовал с Альбертом Эйнштейном. Ученого привлекал не только Швейцер-музыкант, славящийся своим искусством игры на органе. Позднее Швейцер рассказывал друзьям, что, катаясь вдвоем на лодке по Темплинскому озеру, близ Потсдама, они с Эйнштейном подолгу беседовали о положении в мире, делились своей тревогой. С писателем Стефаном Цвейгом у Швейцера также сложились дружеские отношения. В своих великолепных эссе Цвейг выражал восхищение швейцеровским гуманизмом. Были еще и встречи с давним другом — Роменом Ролланом. Роллана глубоко волновало современное положение в мире. От него Швейцер узнал о стремительном развитии молодой Страны Советов. Роллан становился все более непримиримым борцом против войны, сражаясь плечом к плечу с миллионами людей труда. Все это произвело большое впечатление на Швейцера. Роллан, получивший в 1915 году Нобелевскую премию по литературе, вместе с Оскаром Краусом в период 1930—1932 годов старался добиться, чтобы Швейцера выдвинули в кандидаты на Нобелевскую премию.

В редкие часы досуга, выпадавшие на долю Швейцера в этот период его пребывания в Европе, он работал над «Мистикой апостола Павла». Ему не хотелось опять увозить с собой эту рукопись в Африку незавершенной. И на этот раз настойчивость помогла ему довести задуманное дело до конца. Последнюю главу он написал уже на корабле, который вез его назад в Африку. Труд этот вышел отдельной книгой в 1930 году как вторая часть истории жизнеописаний апостола Павла, первую часть которой Швейцер опубликовал еще в 1911 году. Оба эти тома представляют собой уникальное и, несомненно, весьма своеобразное — в религиозно-историческом аспекте — жизнеописание апостола Павла. «Официальным» богословским кругам толкование Швейцера не очень-то пришлось по вкусу. На их взгляд, он приписал апостолу Павлу идеи, идущие вразрез с требованиями догмы...

В 1928—1929 годах Швейцер неоднократно наезжал в Гюнсбах. В родной долине Мюнстера он проводил редкие часы досуга. На Гетевскую премию, полученную от города Франкфурта-на-Майне, Швейцер построил в Гюнсбахе дом. Этот дом должен был служить ему прибежищем на время пребывания в Европе. Однако он предназначался также для отдыха сотрудников больницы в Ламбарене, проводивших отпуск в Европе. К концу 1929 года дом был готов. С этих пор на протяжении многих десятилетий и после смерти Швейцера из этого «главного европейского штаба» неутомимая помощница доктора Эмми Мартин осуществляла руководство снабжением больницы в Ламбарене, обеспечивая ее не только материалами, но и кадрами. До преклонных лет она ездила в Африку, чтобы посоветоваться со Швейцером и помочь ему в его деле. После ее кончины, последовавшей в 1969 году, дом в Гюнсбахе сделался мемориалом Швейцера, где и по сей день не иссякает поток посетителей.

Благодаря пожертвованиям, стекающимся из многих стран, больница в Ламбарене превратилась в хорошо оборудованное для тех времен лечебное учреждение, точнее, в больничный городок, как упорно называл его Швейцер. Все деньги, заработанные самим Швейцером, за исключением скромных средств, необходимых для его семьи в Кенигсфельде, как и для содержания дома в Гюнсбахе, шли на нужды больницы. Весь коллектив сотрудников больницы постоянно заботился о том — и Швейцер строго за этим следил, — чтобы не расточались понапрасну ни деньги, ни материалы. Не допускалось никаких излишеств — ни в образе жизни, ни в затратах труда; все оборудование больницы, предназначавшееся для пациентов, их родственников и больничных помощников, было предельно простое, чтобы не сказать спартанское. Приток пациентов в больницу непрерывно рос. Заново отстроенная больница на реке Огове завоевала широкую известность не только как стационар, которому многие пациенты были обязаны жизнью, но и как символ самоотверженной помощи жителям Черной Африки.

Находясь в Европе, Швейцер поддерживал телеграфную связь со своими друзьями, работавшими в больнице в Африке. Ему сообщили, что ввиду притока пациентов больницу надо расширять и достраивать, а кроме того, не хватает медицинского персонала. Швейцер сам принял необходимые меры. Только в одной Швейцарии он нашел для своей больницы четырех врачей. Печать, с каждым днем проявлявшая все больший интерес к «доктору негров» и к его «африканской клинике в джунглях», со своей стороны, тоже способствовала тому, что врачи и медицинские сестры, по большей части молодые люди, изъявляли желание ехать в Ламбарене.

3 декабря 1929 года, после почти двух с половиной лет, проведенных в Европе, Швейцер в третий раз отправился в Африку. С ним были три женщины: его жена, молодая женщина-врач и лаборантка. Теперь его уже не угнетало бремя долгов, не мучила неизвестность: что-то ждет его в Ламбарене? Морское путешествие от Бордо до Порт-Жантиля было поистине путешествием «доброй надежды». Багаж, который вез Швейцер, вдвое превышал тот, что он брал с собой в Африку четыре года назад. Одних ящиков погрузили на судно сто двадцать восемь.

Перед самым Новым годом путники прибыли в Ламбарене. Их ждал совсем иной прием, чем в 1913 и 1924 годах. Сотрудники и пациенты встречали их на берегу Огове, радостно махали им и кричали: «Vive le grand docteur!» ³⁵.

При всей своей целеустремленности и неутомимости в работе Швейцер порой сам не мог понять, как это ему удалось создать в девственном лесу Экваториальной Африки крупную больницу, известную далеко за пределами здешних джунглей. Когда-то, еще двадцатилетним студентом, Швейцер поклялся себе, что будет служить людям. Не так уж редки случаи, когда человек добровольно терпит лишения и невзгоды ради того, чтобы всю жизнь помогать другим, хотя общество, признавая его талант, готово обеспечить ему блестящую карьеру и успех. Но очень редко подобная самоотверженность привлекает внимание всего мира.

Благодаря помощи друзей Швейцера в Европе больница уже в 1930 году «располагала операционной, оснащенной всем необходимым; аптекой, где имелись все требуемые лекарства, в том числе и для лечения специфически колониальных болезней, часто чрезвычайно дорогие; а также достаточным запасом продовольствия, чтобы кормить многочисленных больных, которые так бедны, что не могут купить себе пищу».

Глубокое удовлетворение испытывал Швейцер, которому уже исполнилось пятьдесят пять лет: «Как хорошо теперь работается в Ламбарене, и это потому, что теперь у нас достаточно врачей и сиделок и мы можем делать все необходимое для больных, не доходя до полного истощения сил».

Заботило Швейцера лишь состояние здоровья Елены, которое день ото дня ухудшалось. Весной 1930 года она уже не могла откладывать свой отъезд, ей надо было срочно вернуться в умеренный климат Европы. С тяжелым сердцем простились друг с другом супруги. Не только разлука и слабое здоровье жены огорчали Швейцера, тревожило его и положение в Европе, особенно в Германии, где отныне жила Елена.

Швейцер продолжал лечить больных, руководил строительством новых корпусов больницы и одновременно начал писать свою автобиографию, назвав ее «Из моей жизни и мыслей». Описывая свой жизненный путь, Швейцер не старается ни осветить свою персону ярким светом необычайной славы, ни привлечь к себе особое внимание. Он неизменно скромен. Весной 1931 года Швейцер завершил эту работу. В том же году вышло первое издание книги; она вызвала широкий отклик и с тех пор считается его главным автобиографическим трудом, в котором он не только описывает свой жизненный путь, но и пытается ввести читателя в мир своих раздумий, ознакомить его с основными своими идеями, легшими в основу важнейших его научных публикаций.

Вести, приходившие из Европы, с каждым днем становились все тревожнее. Правда, в Ламбарене непосредственно не ощущался охвативший весь мир экономический кризис, однако поток пожертвований европейцев для больницы в далекой Африке заметно оскудел. Многие из тех, кто прежде охотно вносил свою лепту в фонд больницы «африканского доктора», теперь сами терпели нужду, а нередко и голод. Но больше всего удручало Швейцера духовное состояние общества. Он видел, что на человечество надвигаются страшные беды, и настроен был крайне тревожно. Особенно волновало его положение в Германии, где жили его жена и дочь.

«Скептицизм дал всходы. В самом деле, современный человек больше не располагает духовным самосознанием. За самоуверенной позой скрывается глубокая духовная растерянность. Несмотря на его выдающиеся материальные достижения, перед нами ущербный человек, поскольку он не пользуется своими мыслительными способностями. Будущие поколения так и не поймут, как могло случиться, что человеческий род, прославившийся своими достижениями, знаниями и умением, настолько низко опустился в духовном отношении, что отрешился от мышления».

Швейцер чуть ли не с отчаянием говорит о своей тревоге: «Дух времени не дает человеку прийти в себя. На улицах больших городов вспыхивают световые рекламы; и, подобно тому как общество, достаточно богатое, чтобы осуществить свои замыслы, на каждом шагу оказывает на человека давление, заставляя его приобрести тот или иной крем для обуви или же кубики для бульона, точно так же ему постоянно навязывают определенные убеждения».

В начале 1932 года, проведя два года у экватора, Швейцер вновь приезжает на родину. Все будто переменилось: теперь на пути в Европу его сопровождали тревога и страх перед неизвестностью. 22 марта 1932 года Швейцер должен был произнести по просьбе общественности города Франкфурта-на-Майне торжественную речь по случаю столетия со дня смерти Гете.

Швейцер усматривал свою задачу не только в том, чтобы почтить память одного из величайших людей Германии, он ставил перед собой более обширную цель: показать, что драгоценнейшее сокровище каждой нации — ее мудрость. Из века в век поэты и мыслители Германии умножали это сокровище. Оно нетленно. Но оно может превратиться в мертвый капитал, если нация разучится пользоваться этим богатством и начнет презирать собственную мудрость. Тогда восторжествует грубая сила, и тяжкие страдания ждут этот народ.

Альберт Швейцер, французский подданный, ощущавший свою причастность к гуманистической немецкой культуре, видел, как сгущаются тучи над Германией, над всей Европой. Весной 1932 года, накануне пришествия фашистской ночи, он предостерегающе возвысил свой голос. Швейцер призывал к человечности, и этот его призыв — один из самых волнующих его заветов. Он призывал человечество защищать дух Гете, это бесценное наследие: «И вот спустя сто лет после его смерти вышло так, что силой событий и вызванной ими злосчастной материальной эволюции, пагубно сказавшейся на экономике, обществе и человеческом духе, сегодня материальная и духовная независимость каждого человека если еще не уничтожена, то, во всяком случае, находится под серьезной угрозой. Мы отмечаем столетие со дня смерти Гете в самый грозный час судьбы, который когда-либо знало человечество. В этот грозный час он правомочен говорить с нами как никакой другой поэт или мыслитель. Для нашей эпохи он самый вневременный из всех: у него нет ничего общего с духом, которым она живет. Но он дает ей наказ как самый современный из современников, потому что может сказать ей именно то, что ей необходимо услышать.

Что же он ей говорит?

Он говорит, что ужасную драму, разыгравшуюся ныне, можно прекратить лишь в случае, если наш век покончит с экономической и социальной магией, которой он предался, если он забудет заклинания, которыми сам одурманивает себя, и решится любой ценой вновь обрести естественное отношение к жизни.

Каждому человеку он говорит: не отрекайся от идеала индивидуальной человечности, даже если он противоречит создавшимся условиям. Не считай, что идеал этот обречен, даже если с точки зрения оппортунистических теорий, которые пытаются попросту приспособить духовное к материальному, идеал этот не выдерживает критики. Оставайся человеком с собственной душой. Не превращайся в подобие автомата, в грудь которого вставят душу, управляемую чужой волей и бьющуюся с ней в унисон!»

Но Швейцер уже видел зарю, которая должна была сменить фашистскую ночь: «Не пройдет и двадцати лет, как Франкфурт будет праздновать двухсотлетие со дня рождения самого великого из своих сынов. Хорошо, если тот, кто на том грядущем торжестве произнесет памятную речь, сможет сказать, что глубокий мрак, в условиях которого мы отмечаем нынешний юбилей, начал рассеиваться... Хорошо, если тогда уже настанет время, когда жизнь человеческая вновь потечет гармоничным, естественным и живым потоком, подобно музыке Баха, волшебство которой так сильно ощущал Гете, потому что она была созвучна его духу».

И снова Швейцеру предстояло выступить с обширной программой лекций. Круг немецких друзей его африканского предприятия расширился. Во многих городах рассказывал он о больнице в Ламбарене, о цели, которую он преследовал, создавая ее. Его засыпали также просьбами об органных концертах. Нередко его к тому же осаждали бургомистры, председатели церковных советов, органисты и органостроители. Из Германии он поехал в Голландию, Англию и Шотландию. Везде его выступления выливались в подлинный триумф; одинаково аплодировали как Швейцеру-органисту, так и Швейцеру-лектору. Человек, который приехал в Европу, чтобы со всей скромностью пропагандировать свое дело помощи африканцам, повсюду вызывал к себе огромное уважение. Его мастерство органиста представлялось бесчисленным его поклонникам завершающим штрихом к прекрасному образу истинного гуманиста. Многие художники и ученые искали с ним знакомства. Но и политики обратили внимание на человека, которого повсюду встречали с таким ликованием. Они сочли выгодным для себя всячески выказывать свое расположение этому чудаку — врачу и философу из джунглей.

9 июля 1932 года Швейцер выступал в Ульме с лекцией о Гете. И эта лекция тоже вылилась в гимн гуманистической немецкой культуре. И снова четко прозвучала острая тревога Швейцера за эту культуру. Швейцер ясно видел беду, надвигавшуюся на Германию. Он не скрывал своего отрицательного отношения к фашизму. Хотя он и не участвовал в политической борьбе, но держался отнюдь не равнодушно. Политическая эволюция Европы, и в особенности эволюция Веймарской республики, вызывала в его душе мучительную уверенность в верности его анализа упадка культуры. Охватывающему его пессимизму он старался противопоставить веру в конечное торжество разума. Человеческое тепло, сила мысли, которые излучал Швейцер-докладчик, укрепляли эту надежду. Лекция о Гете, прочитанная в Ульме, стала последней публичной манифестацией этой веры в Германии. После цикла концертов и лекций в Голландии и Великобритании Швейцер в марте 1933 года вновь отплыл в Африку. В годы фашизма он ни разу не ступал на территорию Германии.

Но уже весной 1934 года, проведя год в Африке, Швейцер снова выехал в Европу. Хотя в больнице работы было невпроворот, все же Швейцер решил откликнуться на приглашения прочитать лекции по философии в Англии и Шотландии. О больнице он не беспокоился, он ведь мог положиться на своих коллег.

Несмотря на врачебную практику, которая все же требовала значительного напряжения, у Швейцера теперь оставалось больше времени для игры на пианино и обдумывания своих новых трудов. С некоторых пор он работал над анализом взглядов индийских мыслителей, это был своего рода побочный продукт «Культуры и этики».

Вскоре Швейцер написал обстоятельный труд «Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика». Данное Швейцером определение и толкование брахманизма, учения упанишад, как и учения санкхья и особенно Будды, представляет собой замечательный вклад в историю мировой культуры. Сам Швейцер оговаривает в предисловии к книге, что он стремился заинтересовать образованный круг читателей проблемами индийской философии, как и образами самих философов. Разумеется, для понимания проблематики книги необходимы известные предпосылки. Эта книга доступна не каждому читателю. Между тем она в немалой степени способствовала укреплению самосознания индийской интеллигенции, боровшейся за освобождение от колониального ига. Один из руководителей индийского освободительного движения, Джавахарлал Неру, давно с огромным вниманием следивший за деятельностью Швейцера, просил врача из африканских джунглей считать его отныне своим другом. Дружба эта, ярко проявившаяся в переписке двух великих людей, продолжалась до самой смерти Неру.

Несколько недель Швейцер провел в излюбленном своем прибежище — в доме в Гюнсбахе. Елена Швейцер покинула семейную обитель в Шварцвальде, опасаясь преследований со стороны нацистских властей. Она то жила при муже, то пользовалась гостеприимством швейцарских друзей, чтобы быть поближе к дочери Рене, которая училась в швейцарской школе-интернате. Летом вся семья собиралась в Гюнсбахе. В уединении и покое мюнстерской долины Швейцер завершил свою книгу об индийских мыслителях. Она вышла в свет спустя несколько месяцев.

В октябре Швейцер уехал в Англию читать лекции. Однако курс философии он успел прочесть лишь наполовину и потому обещал продолжить его осенью 1935 года. Предметом лекций служили преимущественно темы, чаще всего связанные с выдвинутым Швейцером принципом «благоговения перед жизнью». Наряду с чтением лекций он выступал также с докладами и концертами. Английская общественность и на этот раз оказала ему самый теплый прием.

Зимой Швейцер снова отправился в Африку. Он не собирался оставаться в Европе больше года: слишком долгое отсутствие могло встревожить его помощников в Ламбарене.

Однако Швейцер недолго пробыл в Африке. Чтобы прочесть в Англии обещанные лекции, ему пришлось вскоре снова отправиться в длительное морское путешествие в Европу. А в Ламбарене он лишь успел ответить на письма, гора которых беспрерывно росла. Вообще-то одному Швейцеру уже давно было не под силу справляться с потоком корреспонденции, отвечать на все вопросы, изъявления симпатии и обычную ведомственную переписку. Его помощники — врачи и сестры — после работы до глубокой ночи при свете керосиновой лампы писали письма, в которых рассказывали о больнице.

На одно письмо, полученное в тот период, Швейцер решил ответить сам. Фашистская пропаганда Германии, уязвленная огромным интересом, который люди во всем мире проявляли к самаритянину из африканских джунглей ³⁶, хотела запрячь в свою колесницу этого гуманиста, хотя он и был женат на еврейке, и использовать в своих целях его популярность. Геббельс прислал Швейцеру письмо с приглашением приехать в Берлин и быть гостем правительства III Рейха; письмо заканчивалось словами: «С германским приветом...»

Швейцер ответил Геббельсу коротким отказом. И в конце его приписал: «С центральноафриканским приветом...»

Летом 1935 года шестидесятилетний Швейцер отплыл в Европу. В августе он должен был читать первые лекции в Эдинбурге — вторую часть курса, начатого в минувшем году. Самые влиятельные люди Англии на этот раз сочли для себя честью познакомиться со знаменитым гуманистом. Среди них был и Уинстон Черчилль. Швейцер впоследствии рассказывал в тесном дружеском кругу: «В саду слуга постоянно носил за ним стульчик, на который он то и дело торопливо присаживался. Я не мог удержаться и сказал ему: „Раньше вы то и дело ставили с ног на голову всю мировую политику, а сейчас вы сами еле держитесь на ногах!"» Швейцер и Черчилль были одногодки.

Весь 1936 год Швейцер провел в Европе. Он совершил множество поездок, выступая с докладами и концертами. И впервые в жизни позволил себе несколько дней отдохнуть в Гюнсбахе.

Он встретился со многими своими старыми друзьями, одних он сам навестил, другие приезжали к нему в долину Мюнстера. В Париже он в последний раз увиделся со своим другом и учителем Видором; весной 1937 года тот умер 93 лет от роду. В этот свой приезд Швейцер несколько раз встречался с Роменом Ролланом и Стефаном Цвейгом. Беседа с этими двумя знаменитыми писателями не способствовала приливу оптимизма. Оба писателя, подобно Швейцеру, ясно видели чудовищную угрозу, дамокловым мечом нависшую над Европой. В Испании бушевала гражданская война. Естественно, Швейцер и его друзья были на стороне испанского народа, на стороне Пикассо и Пабло Казальса, знаменитого виолончелиста, который, кстати, то же вскоре стал добрым другом Швейцера.

Слава Швейцера, перелетев океан, проникла в Америку. Из многих городов Соединенных Штатов стали поступать приглашения. Но Швейцер не мог решиться на поездку в Америку, он спешил вернуться к себе в Африку. Тогда в Америку выехала Елена. Она совершила длительную поездку по стране и всюду рассказывала о больнице в Ламбарене, завоевывая для нее новых друзей. Коль скоро влажный и жаркий климат Экваториальной Африки не позволял ей работать там бок о бок с мужем, то по крайней мере она рада была хотя бы таким способом содействовать делу его жизни — помощи африканцам.

Тревожили Швейцера и последние сообщения из Африки. Беспощадная захватническая война фашистской Италии против Абиссинии наводила на грустные мысли. А разгул фашизма в испанской Гернике и в горах Абиссинии, по его убеждению, свидетельствовал, что упадок культуры вскоре перерастет в самоубийственную катастрофу. Однако одновременно с колониальной войной в Абиссинии все явственнее проявлялись признаки зарождавшегося сопротивления и подъема угнетенных народов Африки.

В начале 1937 года Швейцер снова выехал в Ламбарене. Хотя он и успел отдохнуть физически, но по-прежнему мрачно смотрел на будущее. Да, он был настроен пессимистично и в то же время не терял надежды.

Следующие два года, которые Швейцер провел в Ламбарене, были до предела заполнены напряженным трудом. Их можно было бы назвать и годами творческого отдохновения. Врачи лечили, оперировали, исцеляли больных. Ежедневно приходилось заботиться о трехстах пациентах. Общее число родственников, сопровождавших больных, часто вдвое превышало число нуждающихся в лечении. По-прежнему нелегко было разместить всех больных в имеющихся помещениях. Поэтому приходилось постоянно расширять больницу.

В медицинском отношении больница отвечала всем требованиям обычного стационара. В ней были различные отделения, возглавляемые врачом-специалистом. Соответственно условиям работы в девственном лесу главное место в больнице принадлежало хирургам. Сотрудники больницы радовались, что все больше женщин приходило к ним рожать. Благодаря этому удалось сократить смертность новорожденных, а также заболеваемость рожениц, а ведь прежде здесь широко было распространено и то, и другое. Но по-прежнему не отступали такие недуги, как сонная болезнь, малярия и проказа. Однако в Ламбарене приходили и пациенты с заболеваниями, какие излечивались также во всех больницах Европы. Да, кроме того, амбулаторный прием был весьма широкого диапазона — от лечения зубов до вправления костей. И приток больных в Ламбарене с каждым днем все увеличивался.

Управлять больницей становилось все сложнее. Нужно было не только кормить сотни людей, для чего требовалось постоянно где-то добывать продовольствие, но еще и одевать пациентов и их родственников, нередко являвшихся в больницу в жалких лохмотьях. Организованные при больнице портновские и сапожные мастерские шили для них одежду и обувь, иногда нуждающимся раздавали вещи, присланные из-за океана друзьями Швейцера. По-прежнему доставляли много хлопот горы писем, прибывавших в Ламбарене. Трудно было одновременно отвечать на письма и справляться с текущими делами. Все административные функции взяла на себя неутомимая Матильда Коттман, а больничным хозяйством ведала Эмма Хаускнехт. Ни один кусок мыла, ни одну полоску льняного полотна, ни один грамм продовольствия нельзя было взять со склада без ее разрешения. А в Европе о нуждах больницы пеклась Эмми Мартин. Она поддерживала связь с друзьями Швейцера во многих странах. Совсем непростое дело — находить кадры для медицинского учреждения в тропиках. В то же время далеко не каждый врач и не каждая медицинская сестра, которые горели желанием работать со Швейцером, годились для работы в Ламбарене. Здесь мало было одной хорошей профессиональной подготовки — требовались еще и организаторские способности, и практические навыки, наконец, крепкое здоровье и высокие моральные качества.

Эмми Мартин часто приезжала в Ламбарене, чтобы выяснить на месте, в чем острее всего нуждается больница. И всякий раз, находясь в Ламбарене, она помогала персоналу больницы в повседневной работе, которой здесь никогда не наступал конец. И для всех гостей Ламбарене — а их с каждым годом становилось все больше — отныне стало правилом: по мере сил помогать коллективу больницы, будь то в плотницком деле, в уборке, на огороде или в уходе за пациентами.

Много усилий затрачивалось на уход за фруктовым садом и огородом. Питание больных и их родственников дорого обходилось больнице, и поэтому фрукты и овощи из собственного хозяйства были значительным подспорьем.

Строить большую кухню и готовить там пищу для всех больных оказалось нецелесообразным. Поскольку пациенты принадлежали к самым различным племенам, было невозможно обеспечить каждого традиционным меню его племени. Основные продукты питания в Африке — это бананы и корни маниока. Каждое племя готовит из них еду по-своему. И потому продукты, закупленные в окрестных деревнях, выдавались пациентам в натуральном виде, благодаря чему родственники пациента могли готовить пищу для себя и для больного сородича по своему вкусу. При больнице содержался также скот, который приводили с собой пациенты или их. родственники, и разная птица. Помимо местных продуктов больным, когда в деревнях ничего нельзя было раздобыть, выдавали продукты, получаемые из-за границы. Больше всего больные любили рис, вяленую рыбу, соль и сахар. Жизнь в Ламбарене, как и было задумано Швейцером, больше напоминала жизнь больничного городка, нежели больницы. Все приезжие, как больные, так и их родственники, чувствовали себя здесь как дома, в родной деревне.

Казалось бы, отлично налаженный быт больничного городка в девственном лесу Экваториальной Африки должен был наполнить душу Швейцера удовлетворением, однако его не покидала тревога за будущее. Мюнхенский договор европейских держав не гарантировал мир. В насильственном отделении обширных земель, принадлежавших Чехословакии, как и в предшествовавшей ему аннексии Австрии, Швейцер усматривал непосредственное начало насилия, которое в скором будущем, несомненно, ввергнет в огонь пожара весь мир. Неужели его больнице вновь уготована та же судьба, на которую ее однажды уже обрекла мировая война? Сможет ли Швейцер предотвратить это вместе с бесчисленными друзьями во всем мире?

Два года Швейцер провел в Африке. Но в январе 1939 года в волнении и тревоге уехал из Ламбарене. Сколько он пробудет в Европе — этого он и сам еще не знал. Он собирался сделать большие закупки разного рода материалов и переправить их в Африку. Пусть сделать это в современных условиях нелегко, Швейцер считал, что по нынешним временам для него нет ничего важнее этой задачи. Больше не будет ни лекций, ни концертов. Обеспечить больницу всем необходимым — вот что сейчас самое главное.

Прощание с сотрудниками, оставшимися в больнице, на этот раз в отличие от прежних времен было невеселым. Пожелав Швейцеру «счастливого возвращения», никто не мог при этом выдавить из себя улыбки.

Цена человеческой жизни

12 января 1939 года Швейцер отплыл из Ламбарене. Еще находясь на корабле, который вез его во Францию, он с каждым днем все больше убеждался, сколь велика угроза войны: Опасения, донимавшие его в глухом девственном лесу, ныне переросли в трагическую уверенность. Мир снова был на грани катастрофы. В каждом порту, куда заходил корабль, стояли боевые суда. Речи, которые гремели из репродукторов, как и взволнованные разговоры пассажиров на палубе и в кают-компаниях, неизменно сводились к одной теме — неизбежности войны. Было ясно, что в этих условиях трудно рассчитывать на отдых в Европе, хотя Швейцер остро нуждался и в отдыхе, и в перемене климата. Сказывался возраст, а также многолетняя напряженная работа в жарком климате. В последнее время Швейцер часто ощущал приступы переутомления.

Забыв о собственном здоровье, Швейцер еще на корабле принял решение. В своих «Письмах из Ламбарене» он рассказывает: «Высадившись в Бордо, я решил отказаться от посещения Европы и через двенадцать дней с тем же самым пароходом вернуться в Африку. Те несколько дней, которыми я располагал в Эльзасе, я использую, чтобы заняться как делами больницы, так и моими собственными. Если действительно разразится война, то я должен быть на своем посту и среди всех трудностей, которые она за собой повлечет, руководить больничной работой» ³⁷.

Таким образом, уже в феврале Швейцер снова поплыл назад, в Ламбарене. Это было его седьмое путешествие в Африку. То недолгое время, которое он пробыл во Франции, он использовал для того, чтобы на все имеющиеся деньги закупить медикаменты и разные материалы, необходимые больнице. Эмми Мартин взяла на себя комплектование посылок и отправку их в Африку. Елена с дочерью уехали в Швейцарию, здесь они были в безопасности. В Париже Швейцер еще предпринял робкую попытку воздействовать на некоторых политических деятелей. Он хотел призвать их сделать все возможное для предотвращения войны. Но Швейцеру не удалось добиться приема даже у тех политических деятелей, кто в разное время присылал ему сочувственные письма. У них не оказалось времени для него.

3 марта речной пароходик со Швейцером на борту вновь поднимался вверх по течению Огове. Все сотрудники больницы, как белые, так и чернокожие, приветствовали его, но радости и веселья, которые прежде всякий раз сопутствовали его возвращению, не было.

В полдень 1 сентября из селения Ламбарене, километрах в четырех от больницы, пришел почтальон. Он принес весть о том, что в Европе началась война.

Эта ужасная весть никого не удивила. Она лишь подтвердила то, чего давно все опасались. И все же весть эта мучила и угнетала людей. Они боялись не только за близких и друзей у себя на родине, но и за судьбу больницы. Что-то ждет их в будущем? Сам Швейцер был в глубоком смятении. Неужели больнице вторично уготована смерть? Неужели погибнет дело всей его жизни теперь, когда сам он уже на пороге старости? Сейчас ему угрожали не те примитивные внешние обстоятельства, которые в годы первой мировой войны изгнали его, в ту пору германского подданного, из Африки. Теперь он считался французом, и больница его находилась на земле французской колонии. Но опасностей было много и куда серьезнее прежних: выдержит ли он? Достанет ли у него сил не только день за днем делать свое дело, но и никогда не терять светлой надежды? Всегда сохранять мужество и не поддаваться печали? Что, если его помощников захлестнет чувство безысходности? Как долго будет продолжаться чудовищная бойня? Неужто опять много лет подряд? Откуда в таком случае ему взять средства на содержание больницы? Четверть века назад супруги Швейцер содержали небольшой стационар. Но как же быть теперь?

Швейцер решил бороться за свою больницу. Его сотрудники обещали ему свою беззаветную помощь. Матильду Коттман война захватила в Европе, и отсутствие ее в больнице ощущалось довольно тягостно. К счастью, здесь была Эмма Хаускнехт, прекрасный, энергичный организатор. И был доктор Ладислав Гольдшмидт, врач из Вены, у которого фашизм отнял родину. Были еще и другие опытные помощники. И множество санитаров из числа местных жителей. В Ламбарене уже прибыли почти все материалы, закупленные Швейцером во время его кратковременной поездки в Европу. Не хватало только одной последней партии, но ее больница так и не дождалась. Ее вез в Африку рейсовый пароход «Бразза», который был потоплен германской подводной лодкой, и все швейцеровские материалы, таким образом, пропали. На все деньги, которыми он располагал в Ламбарене, Швейцер закупил продовольствие, прежде всего рис, и вообще сделал большие и разнообразные запасы.

Опыт первой мировой войны подсказывал Швейцеру, что и здесь, вдали от арены боевых действий, местное население обречено на страдания, которые будут расти день ото дня. Поэтому уже теперь следовало экономить материалы и принимать в больницу пациентов лишь в самых неотложных случаях. Тех же пациентов, чье лечение можно было отложить, как и всех больных с легкими недугами, отсылали домой. Одним велели приехать позже, других по возможности снабжали лекарствами и рекомендациями для самолечения. Оставляли в больнице лишь тех, кто нуждался в неотложном хирургическом вмешательстве. То были суровые меры. Люди, приезжавшие в больницу издалека в надежде, что им здесь помогут, не всегда понимали, почему им отказывают в приеме. Но у Швейцера не было иного выхода. «Какие это печальные дни, когда приходится отсылать больных домой! Вновь и вновь вынуждены мы отказывать людям в их слезных просьбах, вновь и вновь объяснять им то, чего они так и не в силах понять, что им больше нельзя оставаться в больнице».

Повседневный труд требовал огромного напряжения. Как и во всякой другой больнице. Но насколько труднее было работать в здешних условиях и в здешнем климате! В середине января 1940 года в Ламбарене приехала молодая женщина-врач Анна Вильдикан: она уже работала в швейцеровской больнице с 1935 по 1937 годы. Еврейка по национальности, она со множеством сложных приключений покинула Европу. Здесь, в Ламбарене, были рады новой сотруднице.

Впрочем, в октябре — ноябре и здесь создалось критическое положение. За селение Ламбарене шли ожесточенные бои между солдатами генерала де Голля и войсками правительства Виши. Опасались, как бы не пострадала больница. В спешном порядке деревянные стены строений загородили щитами из рифленого железа и вокруг насыпали земли; все это должно было защитить пациентов и персонал от снарядов. Однако сражающиеся стороны пощадили больницу; лишь несколько шальных пуль залетели сюда, никого не задев.

В Экваториальной Африке войска маршала Петена потерпели поражение; новое правительство колонии присоединилось к союзникам, сражающимся против гитлеровской Германии. На работе больницы это, однако, почти не отразилось. Из отчетов Швейцера видно, что его симпатии принадлежали тем силам в колонии, которые встали на сторону антигитлеровской коалиции. Связь с родиной, которую и прежде было трудно поддерживать, теперь прервалась совершенно, Германия оккупировала Эльзас.

Летом 1941 года в Ламбарене неожиданно появилась Елена Швейцер. Ей пришлось проделать трудный путь, полный необыкновенных приключений. Она приехала не потому, что боялась оставаться даже в Швейцарии, просто сейчас она хотела быть рядом с мужем. Дочь Швейцеров к тому времени уже вышла замуж и стала швейцарской подданной, отныне она уже не нуждалась в заботах матери. Будучи слабого здоровья, шестидесятидвухлетняя Елена Швейцер собралась в путь, на котором ее подстерегало множество опасностей. Через еще не оккупированную к тому времени Южную Францию она пробралась в Испанию, а оттуда — в Португалию. Из Лиссабона она на португальском пароходе отплыла в Сан-Антонио де Заире, в Анголе. Крутыми тропами девственных лесов, вдоль речных берегов, она наконец через Бельгийское Конго 2 августа 1941 года добралась до Ламбарене. Радостным и в то же время несколько грустным, учитывая обстановку, было свидание супругов.

Работа в больнице изнашивала нервы. Конечно, сейчас здесь трудились три врача, а Елена Швейцер, Эмма Хаускнехт и их чернокожие и белые помощники обеспечивали уход за больными. Однако всех угнетала неуверенность в будущем, сознание того, что на полях сражений, в городах под градом бомб ежедневно погибают или становятся калеками тысячи людей, в то время как сотрудники ламбаренской больницы лечат от опухолей и прободения желудка, от малярии и проказы. Есть ли вообще смысл в этой работе? При тех средствах, которыми еще располагала больница (и кто мог сказать, как они будут пополняться в дальнейшем), она могла одновременно принять лишь около сорока пациентов, не считая амбулаторных больных. Тем не менее запасы лекарств быстро таяли. Да и деньги подходили к концу.

И тут неожиданно подоспела помощь. В 1941 году в Ламбарене пришли деньги — необходимое количество для продолжения работы в больнице. Американские друзья Швейцера прислали ему, кроме того, медикаменты и небольшую партию самых необходимых предметов. Однако адресат получил этот груз лишь спустя год. Поскольку на Атлантическом океане судам угрожали немецкие подводные лодки, груз отправили в Дуалу (Камерун), а оттуда речным пароходом — в Порт-Жантиль и затем вверх по Огове до Ламбарене, куда он прибыл 11 июня 1942 года. Отчаянное положение, в котором оказалась больница, было несколько смягчено. И в последующие годы больница получала из-за океана небольшие денежные суммы. Однако эти поступления не могли избавить руководство больницы от непрестанных денежных забот, притом что в 1942 и 1943 годах снова несколько расширили прием больных.

Чем дольше затягивалась война, тем труднее было работать Швейцеру и его помощникам.

Врачи, как и их помощники, срочно нуждались в отдыхе, но ехать в Европу, в более мягкий климат, из-за войны было нельзя, не хватало для этого и денег. Оставалось лишь одно — немного отдохнуть в горных районах Бельгийского Конго или же Камеруна. И работники больницы поочередно провели там по нескольку недель. Только Швейцер и его жена отказали себе в отдыхе. Слишком велики были трудности, с которыми повседневно сталкивалась больница, и Швейцер не мог решиться оставить ее, пусть даже ненадолго. О своем душевном состоянии в ту пору он рассказывает в «Африканском дневнике с 1938 по 1945 год»: «В 1944 году мы сами уже понимаем, до какой степени мы устали. Причина этой усталости — как слишком длительное пребывание в жарком, влажном африканском климате, так и постоянное переутомление, вызванное непомерной нагрузкой. Приходится напрягать последние силы, чтобы справиться с работой, которой ежедневно требует от нас наше дело. Только бы не захворать, только бы быть в состоянии его продолжать — вот чем мы повседневно озабочены. Ни одному из нас сейчас уже нельзя оставить работу, и мы все это понимаем. Ни одного из нас еще долго никто не сменит... И мы не сдаемся» ³⁸.

Что это было — стон? Или протест против чувства, которое все чаще закрадывалось в душу: а не бессмысленны ли его усилия перед лицом того страшного факта, что на полях сражений льется кровь, а в фашистских концентрационных лагерях миллионы невинных людей умирают в душегубках ужасной смертью? И все же его слова дышат надеждой, что кошмару скоро придет конец.

В понедельник 7 мая 1945 года, около полудня, в больнице узнали: война окончена. Один из белых пациентов, взявший с собой в больницу радиоприемник, вне себя от радости, поспешил всем сообщить счастливую весть, только что переданную леопольдвильской радиостанцией Бельгийского Конго: в Европе на суше и на воде прекращены военные действия.

Даже радостная весть не могла нарушить установленный распорядок в больнице. «Только вечером прихожу я наконец в себя и стараюсь представить, что означает для Европы конец этой вражды и какие чувства испытывает множество людей, когда впервые за несколько лет они могут, ложась спать, не бояться, что их ночью разбудят бомбы» ³⁹.

Война окончена. В Европе. Но она по-прежнему бушует в Азии. Впрочем, и здесь намечается поворот событий. И здесь война не продлится долго.

Какое облегчение! Больница, хотя и «усохшая» до предела, все же пережила войну. Все заботы, лишения остались позади. Теперь дела могут и должны пойти на поправку. Так думал Швейцер.

Мирная жизнь сразу же ошарашила обитателей колонии невероятным ростом цен. За все товары приходилось теперь платить больше чуть ли не вчетверо. Население, и без того имевшее лишь минимум необходимого для жизни, стало нищать быстрее прежнего. Разумеется, возросли и тарифы морских перевозок, пассажирских и грузовых. Но еще хуже было то, что у многочисленных друзей африканского предприятия Швейцера в разных странах теперь появились другие серьезные заботы и они уже не могли помогать больнице в Ламбарене. И в Европе тоже после войны началось всеобщее обнищание. Даже в странах, которые не принимали прямого участия в войне, ощущался дефицит товаров. Разрушенные города, запустение, голод, болезни и массовая нищета — вот какое наследие оставила война. Кто станет в этих условиях проявлять интерес к гуманистической деятельности врача и философа Швейцера в девственном лесу?

Швейцер уже не надеялся на чью-либо помощь в эти послевоенные месяцы, одно лишь отчаянное мужество спасало его. Скорбное мужество — он теперь почти уже не верил в силу своего примера. В одном из своих отчетов Швейцер писал: «Чрезвычайно мрачным рисуется и будущее нашей больницы. Начинаешь сомневаться, сможет ли дальше развиваться наше дело в условиях огромного повсеместного обеднения, полную картину которого нам пока еще трудно себе представить» ⁴⁰.

Положение в больнице становилось все серьезнее. И именно сейчас суждено было случиться тому, чего Швейцер опасался на протяжении всех лет, пока шла война. В сухой период 1944 года выпало сравнительно много осадков, и поэтому нельзя было выжечь лес для посадки бананов и маниока, а следовательно, осенью 1945 года не было и урожая. Голод костлявой рукой вновь схватил за горло жителей здешнего края, самый жестокий голод за много лет. Война истощила ресурсы колонии. Не было никакой надежды доставать для больницы продукты из ближайших селений.

В этой удручающей ситуации, когда беспрестанно приходилось метаться в поисках выхода, произошли события, исполненные для гуманиста Швейцера двойного символического значения. Обстоятельства первого малоизвестны, лишь много позже Швейцер поведал о нем нескольким близким друзьям. При растущем дефиците лекарств врачебная работа превратилась в муку, а главное — в бессмыслицу. Снова надо было принять решение, которого все страшились. В ту пору в больнице лежала роженица, она была чуть ли не в коматозном состоянии и никак не могла произвести на свет своего ребенка. Вооруженные самыми примитивными средствами, врачи при помощи своих ассистентов решились на хирургическое вмешательство. Они работали с величайшим напряжением всю ночь, беспрерывно ставили роженице компрессы, стимулирующие сердечную деятельность. И невозможное свершилось. Мать выжила. И ребенок, новый гражданин мира, пусть и обреченный никогда не узнать грамоты, тоже появился на свет. При всей скудости медицинских средств в этом забытом богом, глухом уголке земли удалось вырвать у смерти хоть одну жизнь! Одну-единственную. Однако для людей, изнемогавших под бременем бесчисленных забот, несмотря на всю усталость и страх за жизнь матери и ребенка, это был триумф, истинный триумф человечности. Кто измерит счастье врача, которому удалось спасти человеческую жизнь? И тут же пришла чудовищная весть, что в тот же самый день, 6 августа, и в тот же самый час, когда врачи в Ламбарене боролись за жизнь женщины и ее новорожденного младенца, в другом конце мира была сброшена бомба, которая стерла с лица земли целый город и за какую-то секунду убила десятки тысяч людей.

Не скорбь подавила все чувства в душах людей, трудившихся в простых деревянных бараках больницы, нет, то было сознание бессмысленности всех усилий. Что чувствовал, как вел себя Швейцер в те дни, мы не знаем. Рассказы очевидцев передают лишь общее настроение врачей и их помощников. Трудности, которые переживала больница, казалось, было невозможно преодолеть, и все сотрудники решили: выход один — сдаться!

Случаются подчас странные совпадения. В тот же самый день, 6 августа 1945 года, в Ламбарене неожиданно прибыла Матильда Коттман, верная помощница Швейцера, которую война застала в Европе. Сразу же после прекращения военных действий ей удалось выехать из Эльзаса товарным составом, а затем — на военных самолетах, потом на других, самых необычных средствах транспорта — добраться до Ламбарене.

Матильда Коттман, хрупкая молчаливая женщина, не спешила протрубить на весь мир о том, как она встретилась тогда со своими коллегами в больнице. Лишь много позже и только самым близким друзьям рассказала она, как радовалась, что именно в этот день вернулась в Ламбарене. Много лет мечтала она об этой минуте, но тут увидела, что все сотрудники Швейцера совершенно подавлены. Цитирую дальше ее слова: «Когда я очутилась лицом к лицу с доктором, мы сначала долго глядели друг на друга, потом он спросил:

— Что же ты привезла?

— Себя, и только.

Я не сразу выдавила из себя ответ. Потом я удрученно спросила:

— Может, мало этого?

Доктор обнял меня. Я все еще сжимала в руках свой чемоданчик.

— Нет, это уже много, — ответил он. — Очень много.

Затем он произнес слова, которые, сколько буду жить, я никогда не забуду:

— Когда одной-единственной бомбой убивают сто тысяч человек — моя обязанность доказать миру, насколько ценна одна-единственная человеческая жизнь!»

Швейцер остался в Ламбарене. Больнице пришлось еще сократить объем работы. В те горестные недели Елена Швейцер во всем помогала мужу. Она не показывала виду, как тяжело приходится ей самой. При своем слабом здоровье она стойко сносила тяготы, и не только те, что были связаны с жарким климатом. Разумеется, не будь у Швейцера стольких верных помощников, он не смог бы выстоять до конца.

За первой атомной бомбой, сброшенной на Хиросиму, последовала вторая — на город Нагасаки. Снова за какие-нибудь несколько секунд погибли десятки тысяч людей. В условиях подобного варварства сохранить верность собственным взглядам, верность убеждению, что ты должен подкреплять свои мысли делом, если хочешь показать пример другим людям... в этом Швейцер проявил себя как замечательный человек нашего времени. В годы, когда обычно помышляют лишь о покое, радуясь достигнутому и, возможно, наслаждаясь плодами своего труда, он снова вступил в единоборство с судьбой. Как никогда раньше, он был отягчен заботами, которые ему пришлось взвалить на свои плечи. Ему было намного тяжелее, чем в былые времена, когда он писал о философах, имевших под рукой мудрые формулы жизни, но нисколько не помышлявших о том, чтобы самим жить в согласии с ними. Позже Швейцер написал о Шопенгауэре: «Не в силах жить в согласии с провозглашенным им мировоззрением отрицания жизни, он цепляется за жизнь и за деньги, наслаждается кухней, как, впрочем, и любовью, и больше презирает людей, чем сострадает им».

Долгие годы жизни в девственном лесу для Швейцера и его верных сподвижников были полны лишений. Изредка лишь приходили деньги от друзей. В октябре на эти деньги по весьма дорогой цене был закуплен рис. Жизнь продолжалась. Пришел из Франции первый пароход и сразу доставил больнице кое-что из самого необходимого. На нем отплыли в Европу большинство жен и детей белых чиновников колониальной администрации. Швейцер остался в Ламбарене. На пароходе до последней минуты держали в запасе каюту для доктора и его жены.

Наконец в Ламбарене прибыла замена врачам и сестрам. Об этом позаботилась Эмми Мартин. Однако сам Швейцер остался на своем посту. Будущее больницы представлялось еще слишком неопределенным, чтобы он мог ее покинуть. Осенью 1946 года он настоял на том, чтобы Елена вернулась в Европу. Самому же ему предстояло еще проделать большую работу. Постепенно порядок в больнице налаживался. Приток больных увеличивался день ото дня. Снова приходилось одновременно содержать в больнице до двухсот пациентов. И Швейцер все откладывал поездку в Европу.

Понял ли мир, что «старик из джунглей» всей своей работой и жизнью осуществлял свой главный философский принцип? Принцип благоговения перед жизнью? Пятьдесят миллионов убитых оставила война. Разве не счастье для человечества наконец обрести живой образец, призывающий к гуманности и доброте? Есть ли смысл лишь все время вспоминать об ужасном прошлом? Мир снова открыл для себя гуманиста Швейцера. Многие газеты начали изо всех сил его восхвалять.

В октябре 1948 года, после десяти лет безотлучной жизни в Ламбарене, Швейцер наконец вернулся в Европу.

Поклонение и хула

24 октября 1948 года Швейцер сошел с корабля на берег в гавани Бордо. Если не считать немногих дней, проведенных в Европе в 1939 году, которые никак не назовешь отпуском, Швейцер безвыездно находился в Африке около двенадцати лет. В Ламбарене он получал множество приглашений выступить с докладами и концертами. Но хотя больница после войны по-прежнему испытывала серьезную нужду в деньгах, Швейцер никак не мог решиться принять эти приглашения. Он хотел отдохнуть дома только месяц-другой, в этом он остро нуждался, а затем вернуться в Африку. Положение больницы все еще представлялось ему недостаточно стабильным, чтобы он мог надолго оставить ее. К тому же хвалебные гимны ему и его больнице в некоторых газетах вызывали у него настороженность. Швейцеру было не по душе, что стойкость, которую он проявил в Африке в страшные годы войны, отныне восхваляли как некий подвиг гуманизма: «В то время как другие убивали, он лечил несчастных больных». Доктор не хотел, чтобы его поступок успокаивал больную совесть человечества.

Швейцер радовался предстоящей встрече с семьей. Два года не виделся он с женой и свыше десяти лет — с дочерью. Теперь у него уже были внуки. А какой дедушка не захочет наконец подержать на коленях внуков? Поэтому он и решил из Гюнсбаха сразу же ехать к дочери в Швейцарию, в страну, где у него было особенно много друзей. Как, должно быть, грустил он, когда кое-кого из своих друзей он уже не застал в живых! В 1944 году умер Ромен Роллан. Стефан Цвейг уехал из Европы от фашизма, а в 1942 году в Бразилии покончил счеты с жизнью. Пражский друг Швейцера Оскар Краус умер в Англии от последствий пыток, которым его подвергли в концентрационном лагере. Многих, очень многих из его знакомых и друзей, а также родственников жены поглотили война и фашизм. Откуда же могло возникнуть желание играть для публики на органе или же читать лекции? (А выступать исключительно в роли утешителя он не любил.)

По пути на родину он неожиданно получил еще одно приглашение. Чикагский университет предлагал ему выступить с юбилейной речью по случаю двухсотлетия со дня рождения Гете на торжестве, которое должно было состояться 9 июля 1949 года в Аспене (Колорадо). Швейцер не склонен был принимать это приглашение. Однако, когда ему сообщили, что за выступление ему выплатят гонорар в размере 6100 долларов, он согласился. Никогда еще, будь то доклад, органный концерт или лекция, ему не платили таких больших денег. Эта значительная по тем временам сумма могла существенно поправить расстроенные финансовые дела больницы. Не без сожаления дал свое согласие Швейцер, вновь отказывая себе в отдыхе ради интересов больницы, однако сожаление вскоре улетучилось. Возможно, тут сыграло роль любопытство, интерес к незнакомому континенту. Это было естественно, ведь Швейцеру однажды уже довелось пережить в Европе тоску и безрадостность послевоенных лет...

После недолгого пребывания в Гюнсбахе и Швейцарии весной 1949 года Швейцер с женой отплыли на пассажирском судне «Ньюве Амстердам» в Америку. Еще на корабле в «чудовище милосердия», как называли Швейцера, вцепилась пресса. Как только Швейцеры ступили на американскую землю, журналисты тотчас засыпали его хвалебными статьями. Если послевоенная европейская пресса как бы вновь открыла для себя «самоотверженного гуманиста» Швейцера, то американские газеты попросту объявили его «тринадцатым апостолом Христа». Применяясь к психологии «среднего американца», газеты именовали Швейцера «Мистер Рифленое Железо», потому что его африканская больница построена из этого материала. Корреспонденты крупнейших американских газет, без устали надоедавшие Швейцеру нелепыми вопросами, наперебой принялись сочинять фантастические истории про него и его больницу. Все это вскоре переросло в оглушительную шумиху, которая передалась во многие страны и продолжалась несколько лет.

Повсюду в Соединенных Штатах, где бы ни выступал и ни появлялся Швейцер, его неизменно встречали с восторгом, а подчас даже с ликованием. И если вначале это смущало его, то впоследствии он с этим смирился. А что еще ему оставалось делать? Протестовать? Да кто бы стал с этим считаться? От всей этой трескотни и шумихи все же была известная польза: больница в Ламбарене какое-то время могла не беспокоиться о деньгах.

Швейцер не стал задерживаться в Америке дольше оговоренного срока. Произнеся речь на торжестве в Аспене, посвященном памяти Гете, он возвратился в Европу. Эта юбилейная речь еще раз показала, как Швейцер великолепно знает Гете. С волнующей простотой изложил он характерные особенности творчества и личности поэта. Однако эта речь была всецело посвящена памяти Гете как великого человека и в отличие от франкфуртской речи по случаю столетия со дня смерти поэта отнюдь не представляла собой призыв к современникам рассматривать Гете как борца за человечность, предостерегающего против варварства.

В конце августа Швейцер участвовал в торжествах по случаю двухсотлетия со дня рождения Гете во Франкфурте-на-Майне. Здесь Швейцер встретился со многими замечательными людьми, которым удалось спастись от фашизма, своевременно выехав из Германии. Об этих встречах Швейцер впоследствии писал: «Собственно говоря, было все время грустно. Грустно думать о прошлом, грустно думать о настоящем и грустно думать о будущем».

Должно быть, Швейцера глубоко потрясли разрушения и опустошения, произведенные войной. И если кое-где уже успели расчистить горы развалин, то крупные города выглядели еще чудовищно. Часто Швейцера просили выступить с импровизированным концертом. И всякий раз пресса хвалила его, хотя теперь у него не получалось ликующей музыки. И только в Швейцарии он повеселел, ощутив прежнюю глубокую привязанность и сердечность давних друзей. Невероятно тяжело было ему расставаться с дочерью, с внуками, но никто не мог уговорить его остаться в Европе.

В Страсбурге он закупил большую партию разных материалов и лекарств для больницы. Наконец-то снова пополнятся ее склады. Деньги на какое-то время отныне есть. В распоряжение Эмми Мартин поступил сравнительно крупный фонд, что давало ей возможность выполнять любые запросы больницы.

24 октября 1949 года, после годичного отсутствия, Швейцер с женой снова выехал в Ламбарене.

Казалось бы, после стольких лет тяжелой работы на экваторе Швейцер заслужил длительный отдых в своей любимой долине Мюнстера, отдых, в котором он к тому же остро нуждался. Однако ему не терпелось. Он спешил вернуться в Африку, и не только интересы больницы были тому причиной. Год назад, когда он покидал Ламбарене, положение в больнице казалось более или менее стабильным. Дело было в обстановке в Европе, удручавшей Швейцера настолько, что он больше не желал там оставаться.

Чтобы узнать, наступил ли наконец на Западе желанный мир, не было нужды в путешествии в Европу и Америку. Еще раньше, в своем африканском уединении, Швейцер понял, что хотя война и окончена, но настоящего мира по-прежнему нет.

Действительно ли уничтожен фашизм, искоренен его дух? В Европе, как и в Америке, из разговоров и бесед, речей и манифестаций он то и дело узнавал, что новая война отнюдь не исключена. Война между союзниками, которые в общей борьбе завоевали победу. Даже командующие армиями, политические деятели, заправилы экономики, повинные в недавней величайшей катастрофе в истории человечества, и те преспокойно разгуливали на свободе и уже готовили новую беду, которую до поры до времени называли «холодной войной». Швейцер сам видел подобных людей, а порой и слышал их речи.

Можно догадываться, как глубоко весь этот поворот событий должен был ранить Швейцера, человека, который еще много лет назад сформулировал гуманистическую заповедь «благоговения перед жизнью». И если в условиях печальной ситуации в мире у Швейцера не опустились руки, то лишь потому, что у него было важное дело в жизни. Он был нужен своим пациентам.

Во взглядах Швейцера стала намечаться перемена. Правда, он сам еще не знал, каков будет итог его размышлений. Выкристаллизовалась одна важная мысль: достаточно ли того, что он, Швейцер, попросту претворяет в жизнь собственные убеждения? Он хотел показать человечеству пример, но человечеству это не помогло. Его примером попросту пренебрегли. В мире царят несправедливость, голод, нужда и страдания. Две опустошительные войны с небольшим промежутком следовали одна за другой. Неужели впереди третья мировая война? Благоговение перед жизнью! Не настало ли время мобилизовать все силы и помочь предотвратить беду?

В тот трагический день 6 августа 1945 года, когда сбросили первую атомную бомбу, образ мыслей Швейцера изменился. Мир не должен попросту мириться с чудовищным преступлением! Швейцер осознал и принял вызов. Беспощадное применение нового оружия в конечном счете приведет к всеобщей гибели.

Последствия применения ядерного оружия были бы столь ужасны, что Швейцер страшился додумать эту мысль до конца. Но где же этот конец? Речь ведь идет не о каком-нибудь предмете. И не о событии. Во всяком случае, не для философа Швейцера. В начале и в конце всего стоит человек. Всегда только человек! С его мыслями и устремлениями, с его любовью и ненавистью, верой и надеждой, жизнью и смертью.

Тяжелая работа в больнице порой еще отгоняла эти мысли. Но отделаться от них он уже не мог. Поездка в Европу и Америку заставила их вновь вспыхнуть ярким пламенем. Странная ирония судьбы! Он думал о том, как пренебрегли его примером, как раз в то время, когда его повсюду осыпали почестями и похвалами!

14 января 1950 года Швейцер отметил в Ламбарене свое 75-летие. Снова со всех концов мира посыпались поздравления и почетные звания. Монархи, главы государств, министры, политические деятели, папа, известные деятели искусства, ученые сочли своим долгом высказать ему свое восхищение. Прославленные университеты преподносили Швейцеру титулы почетного доктора. Одних поздравительных телеграмм было получено несколько сотен. Никто не мог прочесть весь этот огромный поток поздравительных адресов и писем, тем более ответить на них.

Можно было подумать, что осуществилось предназначение долгой жизни. Все усилия человека принесли плоды. Все разочарования давно забыты. Человечество приметило «доктора из джунглей». Миллионам людей знакомо его имя. Альберт Эйнштейн назвал его «самым великим человеком нашего века», а Черчилль — «гением человечности». Поэт Никос Казанцакис сравнил его с Франциском Ассизским: «Они сходны между собой, как два брата». Так, значит, пример, который он хотел показать человечеству, все же принес плоды? Если так, не настало ли время уйти на покой? Пусть другие продолжат его дело. Найдутся люди, которые захотят принять в свои руки больницу в Ламбарене.

Тревога, однако, не покидала Швейцера. Он понимал, что скрывается за многими почестями, которые теперь оказывали ему. Один западноевропейский журнал, издающийся большим тиражом, написал об этом со всей откровенностью: «Для западного мира Альберт Швейцер — своего рода алиби во крови и во плоти: трудясь во искупление преступлений колониализма, он ныне олицетворяет собой европейскую культуру. Он заново воздвиг в девственном лесу Африки тот бастион гуманизма против бесчеловечности, который давно рухнул в Европе».

Нет, Швейцер не хотел, чтобы его пример понимали таким вот образом! Он не сдастся. И прежде и теперь он был согласен трудиться во искупление вины колонизаторов, но чтобы ему за это во всеуслышание возносили хвалу, да притом еще те, кто вовсе не собирался следовать его примеру?! Разве в этом он видел смысл дела своей жизни? Его темперамент борца не мог с этим смириться, к тому же угроза военных конфликтов для всего мира отнюдь не уменьшилась. На Дальнем Востоке, в Корее, с июня 1950 года полыхала жестокая война.

В 1951 году Швейцер снова поехал в Европу: в июне прошлого года его жене пришлось покинуть Африку. В Европе Швейцера вновь ждал триумф. Город Франкфурт-на-Майне присудил ему «Премию мира», учрежденную организацией книготорговцев ФРГ. Повсюду его появление вызывало бурю восторга. И все же он не мог долго оставаться в Европе. Проведя в Гюнсбахе несколько недель, он вернулся в Ламбарене.

Казалось, именно постоянная работа в больнице поддерживает энергию Швейцера, которому давно уже шел восьмой десяток. Непосредственно лечением пациентов он больше не занимался. В больнице теперь было достаточное количество и врачей, и другого медицинского персонала. Больница одновременно принимала свыше пятисот пациентов. Но по-прежнему приходилось расширять ее, возводить новые строения. Швейцер сохранял руководство больницей в своих руках.

В июле 1952 года Швейцер снова отправился в Европу. Ему предстояло получить премии самого различного рода во многих странах. Все больше университетов избирали его своим почетным доктором. Имя Швейцера отныне присваивали улицам и общественным учреждениям — школам, больницам, домам для престарелых, — даже кораблям. Радиостанции наперебой старались заполучить его к себе, записать его игру на органе или же дать миллионам радиослушателей услышать его голос. В Швеции, Голландии, Франции и Федеративной Республике Германии, всюду, где бы он ни появился, на улицах, в гостиницах, на вокзалах, его тотчас узнавали и часто приветствовали с таким восторгом, который весьма напоминал шумиху, поднятую вокруг него в Соединенных Штатах. 20 октября 1952 года Швейцер удостоился высшей почести, которая только существует во Франции. Его избрали пожизненно действительным членом Академии этических и политических наук. Это отделение прославленной Французской Академии согласно уставу насчитывает всего сорок действительных членов. Коллаборациониста маршала Петена исключили из нее с позором. Его место получил Альберт Швейцер.

Возникает естественный вопрос: разве не мог Швейцер укрыться от шумихи, которая была поднята вокруг него? Конечно, внимание многочисленных старых и новых его друзей, а также друзей больницы после страшных лет войны и мучительных послевоенных лет, что ни говори, должно было радовать Швейцера, и сам он неоднократно это подчеркивал. Общественное признание он поначалу принимал сдержанно, но не отвергал. Как-никак ему уже было семьдесят пять лет, и он мог надеяться, что многие поняли его, поняли, что он хотел сказать людям своим примером. К тому же больница постоянно нуждалась в деньгах и многом другом. И то и другое отныне поступало сюда в изобилии. Но вскоре Швейцер убедился, что далеко не всякая хвала, не всякий шум вокруг его имени диктуются наилучшими и честнейшими побуждениями. Настороженность, которая была присуща ему с самого начала, вследствие этого лишь усилилась. Однако решительно отстраниться от шумихи вокруг него он уже не мог. Да и смысла не было. Хозяева средств массовой информации, формирующие общественное мнение, лишь еще хитроумнее обыграли бы его «скромность и отшельничество». Ламбарене теперь осаждали гости, среди них — многие именитые политические деятели. Журналисты в больничном городке вообще не переводились, газеты многих стран публиковали бесчисленные репортажи и очерки, посвященные жизни больницы в африканских джунглях. Швейцеру все это было не по душе, но он видел, что в больничную кассу поступает все больше и больше пожертвований и гонораров. Оставалось одно: смириться и терпеть. Может быть, он сохранял таким образом возможность, когда придет срок, откровенно сказать миру все, что он о нем думает? Такая позиция свидетельствует об истинном величии гуманиста Швейцера. Он и в старости не был склонен греться в лучах славы. Чрезмерный культ, который его окружал, он рассматривал как вексель и знал, что однажды предъявит его к оплате: кто последует моему примеру? Он говорил: «Я не имею права отказывать ни одному человеку, который верит, что я могу ему помочь, пусть даже автографом. Как знать, может, когда-нибудь это приободрит его в тяжелый час».

Умом Швейцера все сильнее завладевала мысль о мире. Слишком глубоко потрясли его великие катастрофы XX века — первая и вторая мировые войны. Философ, задумавший показать человечеству живой пример, призывавший его через мышление прийти к благоговению перед жизнью, к концу второй мировой войны понял, что все усилия оказались тщетны. На исходе самой ужасной войны, которую когда-либо знала земля, над человечеством снова навис дамоклов меч, самый страшный из всех. Народы не соглашались признать «международным стражем порядка» государство, владевшее чудовищной бомбой. Атомный шантаж потерпел крах. С появлением ядерного оружия в Советском Союзе в мире восстановилось равновесие сил и угроза войны несколько ослабла. Но гарантия ли это неприменения атомной бомбы? Опасность была по-прежнему велика, ведь применить бомбу сравнительно легко, и с первых дней ее существования именно этого громогласно добивались разного рода безумцы и враги человечества. Радиус действия ядерного оружия устрашающе расширялся. Испытание новых, все более крупных бомб и без того создало страшную угрозу для человечества. Воздух и вода были заражены радиоактивностью, биологическая среда для всех живых организмов отравлена. Неужели благоговение перед жизнью лишь обман, которым тешат себя глупцы?

Под влиянием этих мыслей Швейцер начал собирать всю необходимую информацию об атомной и водородной бомбах. Поначалу ему важно было получить полное представление о физическом составе обоих видов оружия и об их действии. Все, кто хорошо знал Швейцера, могли не сомневаться, что рано или поздно он употребит эти свои познания на благо людей. А коли так, может быть, шум, поднятый во всем мире вокруг его имени, тоже на пользу делу? Обычно люди прислушиваются к человеку, которому повсюду воздают хвалу.

Много раз в последующие годы ему приходилось выезжать в Европу, не столько для отдыха — похоже, что пребывание в Европе утомляло его куда больше, чем заполненные тяжким трудом долгие месяцы у экватора, — сколько потому, что он не мог, а подчас и не хотел отказываться от некоторых приглашений и просьб.

В октябре 1953 года Швейцеру присудили Нобелевскую премию мира за 1952 год. Инициатором его награждения был поэт Макс Тау. Этот литератор, который в 1938 году выехал из Германии в Норвегию, а оттуда после вторжения в страну гитлеровских войск — в Швецию, был активным участником Всемирного движения сторонников мира. Его перу принадлежит широко известное эссе «Альберт Швейцер и мир». Вручили Швейцеру премию лишь год спустя — в 1954 году, когда он снова отправился в Европу. Норвежская молодежь приветствовала престарелого борца за гуманизм и мир факельным шествием. В этот день — 4 ноября — выдалась холодная погода. Швейцер с Еленой несколько часов простояли на балконе гостиницы и махали проходившим юношам и девушкам.

Всю свою жизнь Швейцер не очень-то жаловал массовые демонстрации, но об этом «марше мира» норвежской молодежи он сказал: «Это было волнующее зрелище».

Премия в размере 220 тысяч марок, как и гонорар за последнюю речь о Гете, позволила Швейцеру рядом с больницей в Ламбарене построить деревушку для прокаженных. В ней разместились сто пятьдесят прокаженных, частично даже с семьями.

Французское правительство заявило протест правительству Норвегии, ведающему присуждением Нобелевской премии. Протест вполне понятный — Альберт Швейцер был французским подданным, а на грамоте о присуждении премии начертали: «Немецкому ученому...»

В своей благодарственной речи Швейцер впервые смело публично поднял голос против угрозы атомной войны; он призвал народы жить в мире и согласии. Все надежды свои он отныне возлагал на идею «содружества народов мира»: «Нынче положение дел таково, что идея эта так или иначе должна воплотиться в жизнь, а не то человечество погибнет».

Во время этой поездки в Европу 28 и 29 июля Швейцер по случаю дней памяти Баха в Страсбурге в последний раз выступил с органным концертом.

Свое 80-летие — 14 января 1955 года — Швейцер встретил уже в Ламбарене. И снова в больницу хлынул поток писем и телеграмм. Посыпались на Швейцера также разного рода почести, награды, научные звания. А он уже давно потерял счет своим докторским титулам, премиям и орденам.

В октябре того же года Швейцеру пришлось снова ехать в Европу. Королева Елизавета вручила ему высшую награду британской короны — орден «За заслуги». Генерал Эйзенхауэр и Швейцер — единственные иностранцы, удостоенные этой награды.

После поездки в Англию Швейцер навестил своих друзей во Франции, Федеративной Республике Германии и Швейцарии. В Бонне он обрушился на президента ФРГ Хойсса с упреками, зачем тот подписал закон о ремилитаризации Федеративной Республики. Он должен был проявить характер, публично заявил Швейцер, и уйти со своего поста, если он и вправду, как уверяет, противник перевооружения. Жена Хойсса была подругой юности Елены, и Альберт Швейцер в бытность свою помощником священника при церкви св. Николая в Страсбурге некогда сам обвенчал их.

16 декабря 1955 года Швейцер покинул Европу и вдвоем с женой в двенадцатый раз отплыл в Африку. Он был на этот раз еще более озабочен, чем прежде. Политическая обстановка в мире вызывала у него чувство острой тревоги. «Холодная война» между тем продолжалась, и можно было опасаться, что она в любой день перерастет в войну горячую. Американцы уже разместили вдоль «железного занавеса» «пояса из атомных мин», а также «ракеты среднего и дальнего действия с ядерными боеголовками». Готовились новые континентальные ракеты. Целые эскадры бомбардировщиков стояли наготове, в любой миг они могли подняться в небо. Появились атомные подводные лодки, способные выпускать ракеты с атомными боеголовками из-под воды. Существовали уже огромные арсеналы атомных бомб. Американцы похвалялись своей якобы «чистой водородной бомбой», сила взрыва которой, утверждали они, во много раз превосходит мощность атомной бомбы. Было известно, что изобрел это чудовищное название «чистая водородная бомба» некий физик по фамилии Теллер. Создавалось впечатление — и, видно, это входило в намерения апологетов «холодной войны», — будто человечество расположилось на огромной пороховой бочке.

В этот период культ Швейцера достиг своего апогея. Средства массовой информации в буржуазном мире обожествляли его. С именем Швейцера связывалось законное человеческое стремление к вечному миру на планете, над которой нависла угроза, но это имя хотели использовать для целей «холодной войны» и одновременно испытывали самые мощные виды оружия, одну за другой взрывали «пробные» бомбы. Трудно сказать, понимал ли Швейцер, какое место отводилось ему в расчетах фабрикантов политических настроений. Можно лишь утверждать, что он не позволил превратить себя в некоего идола этого лицемерного культа и, когда решил, что время пришло, возвысил голос протеста.

О жизни Альберта Швейцера, о его трудах и о его больнице в Ламбарене уже написано свыше шестисот книг и брошюр. Его собственные книги, и прежде всего автобиографические — «Из моей жизни и размышлений» и «Из моего детства и юности», а также его книги об Африке — «Между водой и девственным лесом», «Африканские рассказы», «Письма из Ламбарене» и маленькая новелла «История моего пеликана» издавались рекордными тиражами. Солиднейшие газеты посылали в Ламбарене своих репортеров с заданием отыскать «доктора из джунглей» и рассказать читателям о нем и о его больнице. Пожалуй, во всем буржуазном мире не было в ту пору другой фигуры, которая пользовалась бы столь высоким престижем, как Швейцер.

Будет ли человечество прислушиваться к его словам, после того как оно восхваляло его, как никого другого, покажет будущее. В 1955 году Эйнштейн, словно зная и предчувствуя, что замыслили сделать с его другом Швейцером и что неизбежно должно произойти, сказал о нем следующее: «Этот человек каким-то образом пользуется всемирным престижем — не столько благодаря своим заслугам, хотя сами по себе они достойны восхищения, сколько благодаря всему складу своей личности, не вмещающемуся ни в какие привычные представления». 23 апреля 1957 года радиостанция Осло, города, наградившего его Нобелевской премией мира, передала написанное Швейцером «Обращение к человечеству». Это был призыв к правительствам прекратить опасные для человечества испытания ядерного оружия. С удивительным знанием дела ⁴¹ и притом в общедоступной форме в этом воззвании были описаны физические закономерности радиоактивных излучений и их последствия в случае, если в процессе ядерных испытаний они выйдут из-под контроля. Швейцер призывал человечество потребовать, чтобы правительства стран, располагающих атомным оружием, прекратили его испытания. Швейцер при этом сознательно ссылался на то огромное уважение, которое ему неоднократно выражали публично: «Мои лета, а также расположение людей, которым я обязан выдвинутой мной идее благоговения перед жизнью, позволяют надеяться, что мое предостережение, мой призыв расчистят путь к пониманию этой проблемы».

Опубликовав это обращение, Швейцер тем самым недвусмысленно встал на сторону Всемирного движения сторонников мира. «Чтобы высказать общественное мнение подобного рода, не нужно ни проводить голосование, ни создавать какие-либо комиссии. Истина воздействует самим фактом своего существования. И если прекратятся испытания атомных бомб, это уже будет заря, предваряющая восход солнца, солнца надежды, которого ждет не дождется наше несчастное человечество».

Вот тут-то и обнаружилось, чего в действительности стоила шумиха, поднятая вокруг личности Швейцера буржуазной печатью. Средства массовой информации, еще недавно не знавшие удержу в похвалах гуманисту Швейцеру, вдруг начали его критиковать. Правда, делали они это исподволь, но не понять этого было невозможно. «Старик из джунглей» вмешался в политику, «великий человек нарушил правила игры», писал один из его биографов в Соединенных Штатах.

Поход против Швейцера начали американские газеты, за ними потянулась и пресса Западной Европы. Конечно, было не так-то просто оговорить человека, которого вчера еще превозносили до небес и который был примером для миллионов людей, а потому старались изыскать способ подорвать его авторитет.

Больница в Ламбарене к тому времени уже могла одновременно вместить свыше пятисот пациентов. В ее простых, барачного типа, строениях располагалось, считая пациентов и их родичей, до двух тысяч человек. На плечи четырех-шести врачей, двадцати-тридцати их помощников и примерно шестидесяти служащих больницы из числа местного населения ложилась большая и напряженная работа. Было далеко не просто поддерживать распорядок больничного дня, необходимый для успешного лечения пациентов, размещать и обеспечивать питанием сотни их родственников, среди которых было много детей, наконец, заставлять всех здоровых людей работать на благо больницы. Ведь всем было известно, что больным разрешено приезжать в больницу в сопровождении родственников и последние могли жить здесь, как в своей родной деревне, вплоть до выздоровления больного. Этот метод оправдывал себя, поскольку создавал основу для взаимного доверия. За больными в больницу следовали целые семьи, прихватив с собой кастрюли, собак, разную мелкую живность. Теперь уже не приходилось говорить о больничном городке. Это был настоящий больничный город. Разрастание больницы создавало проблемы, которые почти невозможно было разрешить. Поддерживать чистоту в больнице и то становилось все труднее. Необходима была полная реорганизация больницы: требовались новое медицинское оборудование, отвечающее современным достижениям науки, более комфортабельные помещения для пациентов и их родственников, а также следовало построить мощную электростанцию, обеспечить бесперебойное водоснабжение и, главное, наладить отвечающую всем современным гигиеническим требованиям систему канализации. Осуществить все эти меры представлялось тем более неотложным, что в девственный лес внезапно, чуть ли не за одну ночь, вторглась техника. Неподалеку от больницы построили аэродром, и все необходимое оборудование можно было быстро доставлять самолетом в Ламбарене.

В то время Швейцеру шел девятый десяток, и он уже был не в силах взяться за долгую и трудоемкую реорганизацию больницы. Он откровенно заявил: «Пусть этим займутся другие, те, кто придет мне на смену».

Вот здесь-то недруги Швейцера и усмотрели благодатную почву для хулы. У них не хватило смелости обрушиться на «старика» за его выступления в защиту мира. Но они надеялись бросить тень на его репутацию, описав порядки в больнице. Они заявляли, что больница «безнадежно устарела», что в ней повсюду грязь, которая невыносимо воняет. Нет смысла перечислять все обвинения. Само собой разумеется, что Швейцера при этом честили как могли, называя его, к примеру, «маразматиком, упрямцем, вздорным стариком». Однако доктору симпатизировали миллионы людей, и, после того как он выступил со своим «Обращением к человечеству», все выпады подобного рода лишь усиливали его популярность.

Подобный трюк со стороны прессы никак не отразился на поведении Швейцера. Он все это предвидел. Один из его друзей как-то писал, что вслед за «обожествлением» «неизбежно наступает обратная реакция». Обратная реакция и в самом деле наступила, но отнюдь не в силу «неизбежности», а потому, что личность Швейцера не укладывалась в систему стандартных представлений буржуазного гуманизма. Швейцер не хотел служить живым алиби темной совести преступников от колониализма и военных авантюристов. Нападки прессы не подорвали нравственную силу восьмидесятидвухлетнего Швейцера, но все же огорчили его. С горечью сносил он тяготы трудовых будней. День за днем повторял он, несомненно с иронией, свой девиз: «Работай и не отчаивайся».

22 мая 1957 года пришлось срочно самолетом отправить Елену Швейцер в Европу. Как врач и как муж, Швейцер был глубоко встревожен состоянием ее здоровья. И 1 июня 1957 года, 78 лет от роду, Елена скончалась в одной из больниц Цюриха. Не стало чуткой, самоотверженной, неутомимой спутницы жизни Альберта Швейцера. Исполняя волю Елены, ее останки кремировали, а урну перевезли в Африку и захоронили в тени финиковой пальмы, всего в нескольких метрах от рабочего кабинета ее мужа.

В том же, 1957 году Швейцеру пришлось совершить поездку в Европу, затем в 1959 году он вторично отправился туда, но лишь на несколько недель. Как и прежде, его появление повсюду вызывало широкий резонанс. Казалось даже, будто хула, жертвой которой он стал, чуть ли не умножила число его поклонников. Снова на него посыпались почетные титулы и разного рода премии. Друзья Швейцера, особенно в Швейцарии и в Скандинавских странах, опасались, что после смерти Елены, после злопыхательской клеветы со стороны прессы в разных странах перед ними предстанет сломленный человек. Но они с радостью убедились, что Швейцер по-прежнему бодр и готов к борьбе, и если, быть может, он теперь реже улыбался, то и решимость его стала тверже.

В апреле 1958 года радиостанция города Осло передала три составленных Швейцером воззвания против угрозы атомной войны. В этих воззваниях он формулирует свою точку зрения гораздо отчетливее и конкретнее прежнего. Он требует прекращения испытаний ядерного оружия и устранения угрозы войны. Так Швейцер стал одним из инициаторов массового движения, которое добилось заключения соглашения о запрете испытаний атомного оружия. Бесспорно, он прекрасно понимал, кто начал злосчастную гонку ядерных вооружений. И он без обиняков заклеймил виновника: «Каким образом очутились мы в этом положении? В 1945 году Америке удалось изготовить атомную бомбу на базе распада ядра урана-235. Эту бомбу она сбросила 6 августа 1945 года на Хиросиму, а 9 августа — на Нагасаки.

Обладание атомной бомбой обеспечило ей уникальное военное превосходство над всеми другими народами.

Начиная с июля 1949 года Советский Союз также располагает атомной бомбой. И притом эффективность ее столь же велика, сколь и эффективность усовершенствованной за период с 1946 по 1949 год американской бомбы. Ныне мир между обеими державами обеспечен постольку, поскольку каждая из них остерегается бомбы другой стороны.

3 октября 1952 года Англия произвела первый взрыв своей первой атомной бомбы на острове Монтебелло (у северо-западного побережья Австралии).

Чтобы вернуть себе превосходство, Америка решилась поручить Эдварду Теллеру приступить к изготовлению водородной бомбы, от которой ожидают, что она во много раз превзойдет прежнюю урановую бомбу».

Швейцер предостерегает:

«Если мы хотим выпутаться из безрадостного положения, в котором очутились, то люди и народы должны научиться мыслить по-новому...

В настоящее время у нас имеются два пути. Первый — продолжать бессмысленную гонку и соперничество в ядерном вооружении, что грозит неизбежной и скорой атомной войной, второй — отказаться от атомного оружия и надеяться, что Америка, Советский Союз и другие народы сумеют сосуществовать в согласии и в мире. Первый путь исключает возможность мирного, спокойного будущего. Иное дело — второй. И мы должны дерзнуть пойти по второму пути...

Цель, к которой отныне должны быть устремлены все взоры, состоит в том, что вопросы, вносящие раздор между народами, должны решаться не с помощью войн, а мирным путем».

Это воззвание имело широкий отклик во всем мире. С ним были солидарны миллионы миролюбивых людей, многие известные деятели. ...Глубоко был обрадован выступлением Швейцера Джавахарлал Неру, который годом раньше побудил Швейцера написать «Обращение к человечеству» и заговорить наконец во весь голос. Некоторые политические деятели также публично заявили, что поддерживают выступление Швейцера.

И в последующие годы Швейцер неоднократно высказывался по вопросам войны и мира и выступал как инициатор или участник разных воззваний и акций в защиту мира.

Многие газеты, начавшие порочить репутацию Швейцера, теперь усилили свои нападки на него, доведя их до уровня непристойной брани. Так, претенциозная газета «Санди экспресс», которая некогда особенно рьяно восхваляла скромность Швейцера-гуманиста, теперь вопрошала: «Верно ли, что он застенчивый, скромный человек? Или, может, это своего рода Грета Гарбо с усами?»

Один из крупных еженедельников ФРГ как-то раз начал свою пространную статью о Швейцере словами: «Он похож на близкого родственника самого господа бога. И именно так он себя и ведет».

После того как удалось добиться заключения первого соглашения о запрещении испытаний ядерного оружия, в чем, безусловно, сыграли свою роль и воззвания Швейцера, тот же журнал писал: «Воззвание отзвучало, испытания ядерного оружия временно прекращены. Но гонка вооружений продолжается с такой яростью, как никогда раньше. Альберт Швейцер вновь уединился в своей обители мира в Ламбарене, невыносимо загаженном отбросами».

На протяжении минувших десятилетий в Ламбарене вместе со Швейцером трудились люди самых различных взглядов и национальностей. И нельзя согласиться с другом и учеником Швейцера, профессором Миндером, когда он пишет: «Лишь после того как Швейцер выступил со своими воззваниями против атомной войны, его словно бы открыли для себя государства восточного блока. Они оценили его деятельность в Африке как антибуржуазную и антиимпериалистическую!»

Но ведь в «государствах восточного блока» средства массовой информации никогда и не «обожествляли» Швейцера. И до и после второй мировой войны у него было там много поклонников ⁴²; организации, учреждения и общественные деятели восхищались этим замечательным человеком, обсуждали его идеи и выказывали ему искреннее уважение. И, естественно, число его приверженцев как в западных странах, так и в Восточной Европе резко возросло после его выступления за мир во всем мире.

Общественность социалистических стран стала проявлять все больший интерес и к личности его, и к его делам. Заместитель председателя Государственного совета Германской Демократической Республики Геральд Геттинг неоднократно посещал Ламбарене и в беседах с Альбертом Швейцером обменивался с ним суждениями по остроактуальным вопросам мира во всем мире.

9 декабря 1959 года Швейцер простился с Европой. Это было прощанием навсегда. Ему хотелось отметить свое 85-летие в Ламбарене. И он в четырнадцатый раз отплыл в Африку. Швейцер был последователен всегда и во всем: он хотел до конца своих дней жить там, где столько лет трудился и боролся во имя торжества человечности.

Последние годы

Восемьдесят пять лет исполнилось Альберту Швейцеру. Его жизнь была до предела заполнена заботами и трудом, но он и не помышлял об отдыхе. Швейцер продолжал руководить своей больницей. Правда, он давно уже не лечил сам, но главный врач ежедневно докладывал ему о состоянии больных. И каждое утро он самолично распределял рабочую силу — расставлял по разным участкам людей, которым предстояло выполнить хозяйственные работы для нужд больницы. Кстати, многим ретивым наемным писакам это послужило поводом для нелепых наветов. Из года в год каждое утро два-три десятка добровольцев, преимущественно пациенты с легкими заболеваниями или же родственники больных, выстраивались перед домом Швейцера. Распределив между ними работу, Швейцер восклицал: «Внимание!» — и добровольцы на потеху зрителям вытягивались в струнку, а затем начиналась работа.

В одном еженедельнике, выходящем в Федеративной Республике Германии, в 1960 году можно было прочитать следующий пассаж: «В восемь часов утра далеко окрест разносится звук металлического гонга, который регулирует жизнь больницы с поистине военной точностью: он созывает всех на утреннюю поверку к дому самого доктора Швейцера, будто на казарменный плац любви к ближнему».

Оно и понятно, ведь найти сколько-нибудь разумные доводы, чтобы опорочить Швейцера за его воззвания против ядерного оружия, невозможно...

Спартанский образ жизни доктора Швейцера нисколько не изменился. Обедал он в кругу своих сотрудников. Пища его всегда была крайне простой, никогда на его столе не замечалось и следов изобилия. Его день начинался в шесть часов утра, небольшая комната служила и рабочим кабинетом, и спальней, и, даже когда доктор был уже в преклонных летах, в окнах ее до одиннадцати часов ночи всегда горел свет, а часто и позже. В семьдесят пять лет он позволил себе «роскошь» — положил на деревянную табуретку, на которой всегда сидел во время работы, небольшую подушечку.

Больница по-прежнему расширялась. Теперь она уже могла вместить около шестисот пациентов одновременно. Постоянно приходилось возводить все новые больничные корпуса, жилые помещения для родственников пациентов. Швейцер сам наблюдал за работами на строительной площадке. Обычно он трудился либо у себя в кабинете, либо в помещении аптеки, в главном корпусе больницы. К аптеке примыкали два консультационных кабинета, где вели прием амбулаторных больных. Швейцер, таким образом, находился в гуще жизни больницы, и ничто не ускользало от его зоркого взгляда. Вот уже много лет, находясь в Ламбарене, он привык ежедневно писать от тридцати до пятидесяти писем. Но все равно ответить на все письма он не мог, и ему помогали в этом ближайшие сотрудники.

Матильде Коттман поручалась вся переписка на немецком и французском языках, голландке Эли Сильвер — на английском и скандинавских. Иногда Швейцер по вечерам, закончив работу, проводил час за пианино с органными педалями, которое некогда получил в подарок от Парижского общества любителей Баха.

14 января 1960 года Швейцеру исполнилось 85 лет. Он не хотел никаких пышных торжеств по этому поводу. Он провел этот день за работой, в кругу своих сотрудников и пациентов. Но до Ламбарене докатилась мощная волна человеческой любви и восхищения. Те, кто клеветал на Швейцера, добились совершенно обратного результата. После того как норвежское радио передало воззвания Швейцера против испытания ядерного оружия, престиж его во всем мире еще больше возрос. Больше всего приветствий было получено в Ламбарене от простых людей со всех уголков земли, тысячи поздравительных писем прислали они человеку, сумевшему понять их чаяния. Вместе с тем трудно назвать государственного деятеля, который не прислал бы поздравительный адрес доктору из Ламбарене. Поистине тем, кого не устраивало выступление Швейцера в защиту мира на земле, приходилось нелегко: им никак не удавалось подорвать к нему доверие.

В середине 1960 года колония Французская Экваториальная Африка распалась на ряд самостоятельных государств. 13 августа 1960 года была основана Габонская Республика. С самого начала своей деятельности правительство Габона воздало должное многолетнему самоотверженному труду Альберта Швейцера: медицинская помощь, которую он оказывал и продолжает оказывать населению в Ламбарене, имеет неоценимое значение, говорилось в специальном правительственном заявлении. Тем самым было публично опровергнуто само предположение о том, будто вся деятельность Швейцера в Африке в конечном счете не что иное, как своего рода «алиби для колониализма». Правительство Габона просило восьмидесятипятилетнего доктора Швейцера и в дальнейшем продолжать свою работу в больнице на благо всей страны. Леон Мба, первый президент республики Габон, публично заявил, что считает себя другом Швейцера, и в одну из своих первых поездок по стране посетил Ламбарене. Уже в июле 1960 года почтовое ведомство выпустило первую почтовую марку новой республики Габон — на ней был напечатан портрет Альберта Швейцера.

Швейцер продолжал свою работу. Его можно было встретить как в больничных палатах, так и на строительных площадках. Живя в жарком и влажном климате Африки, он проводил долгие часы за письменным столом, отвечая на многочисленные письма, и это при том, что у него то и дело сводило руку — недуг, унаследованный от матери и усугубленный многими десятилетиями напряженного труда. К тому же гости больницы, как прошеные, так и непрошеные, обычно хотели встретиться и поговорить с «доктором из джунглей». Среди этих гостей были ученые, политические деятели, исследователи, писатели, а то и просто путешествующие бездельники. В эту знаменитую на весь мир больницу каждый приезжал с определенной целью, и всем непременно надо было видеть престарелого, но все еще крепкого борца за гуманизм; всем хотелось с ним беседовать. Разумеется, чаще всего это было лишь обыкновенное любопытство. Однако его терпением и выдержкой, неослабной волей и неизменной работоспособностью искренне восхищались все посетители.

Колониальная администрация не допускала в Ламбарене гостей из социалистических стран. Молодая республика Габон, еще во многом зависевшая от колониальных держав, поначалу отказывала представителям социалистических стран в разрешении на въезд. И все же Швейцер добился того, что они тоже могли посещать Ламбарене.

Швейцер приглашал к себе гостей — знакомых и друзей — из Советского Союза ⁴³, Чехословацкой Социалистической Республики, Германской Демократической Республики и Венгерской Народной Республики, предлагал им посетить его больницу. Среди приглашенных были ученые, политические деятели, писатели и журналисты. Из ГДР в Ламбарене приезжали по приглашению Швейцера Геральд Геттинг и директор Института патологии при Гумбольдтском университете в Берлине доктор Луис-Гейнц Кетлер.

Клеветнические рассказы, распространяемые газетами различных стран с целью подорвать репутацию Швейцера, никак не задевали доктора из Ламбарене. Один английский журналист написал даже объемистую книгу, направленную против Швейцера, под названием «Осуждение Швейцера». В каждой главе этой книги он стремился очернить личность Швейцера, описывая разного рода непорядки в больнице, причем главным объектом своих рассуждений он избрал молодых сотрудников Швейцера, утверждая, будто они вняли призыву приехать в Ламбарене исключительно из авантюристических побуждений, гонимые жаждой приключений, но там, в больнице, они лишь подверглись унижениям и эксплуатации.

18 апреля 1963 года Швейцер отметил своеобразный юбилей. Полвека назад они вдвоем с женой впервые сошли с речного парохода, который привез их вверх по реке Огове в Ламбарене. В этот день коллеги и помощники доктора, как черные, так и белые, устроили небольшой праздник в честь человека, который служил всем им светлым примером. Дети более восьмидесяти африканских сотрудников еще поутру приветствовали «великого доктора» серенадой. Вечером, после совместного ужина и молитвы, где Швейцер, как обычно, аккомпанировал на пианино хору, слово взяли старейшие сотрудники больницы и безыскусными словами очертили замечательный полувековой труд Альберта Швейцера.

Прошло совсем немного времени, и в больнице Ламбарене снова праздновали выдающееся событие: Альберту Швейцеру исполнилось девяносто лет. Во всей Экваториальной Африке еще не знали случая, чтобы европеец в подобном климате, во влажном, жарком ливневом лесу дожил до таких преклонных лет. Но самым удивительным было то, что он по-прежнему неутомимо работал. Его рабочий день, будь то в будни или в праздник, никогда не составлял менее двенадцати часов.

Молодая республика Габон не преминула устроить по этому поводу пышное торжество. Правительство страны просило Альберта Швейцера спуститься вниз по реке, в окруженный девственным лесом городок Ламбарене. Здесь, на торжественном собрании, было провозглашено решение правительства: присвоить главной улице города Ламбарене имя человека, принесшего городку мировую известность, — отныне эта улица называется бульваром доктора Альберта Швейцера. Президент республики объявил Швейцера почетным гражданином Габона. Из маленького эльзасского городка Кайзерсберг приехал на это торжество бургомистр. Он, со своей стороны, вручил Швейцеру грамоту о присвоении ему звания почетного гражданина городка, в котором он родился. Затем группа эльзасских друзей Швейцера в народных костюмах пропела под солнцем экватора народную эльзасскую песню.

Волна симпатии к «великому доктору», захлестнувшая Ламбарене, на этот раз превзошла все ожидания. Одних поздравительных телеграмм, которые пришлось принять маленькому ламбаренскому телеграфу, насчитали около пяти тысяч. Вплоть до конца своей жизни Швейцер писал ответные письма поздравившим его людям, стараясь поблагодарить хотя бы отправителей телеграмм. Но ответить на все телеграммы он так и не успел.

В 1965 году сухой сезон наступил с большим опозданием. До самого мая лили дожди. Работа в больнице шла своим чередом. В июне здесь находилось свыше шестисот пациентов. На склоне, где размещалась больница, стало тесно, поэтому строительство продолжалось.

В феврале Швейцер передал обязанности главного врача молодому швейцарскому хирургу Вальтеру Мунцу. Он сохранил за собой руководство больницей, однако всей лечебной работой отныне ведал доктор Мунц. Это было разумное решение. Назначив Мунца главным врачом, Швейцер не только освободился от многочисленных обязанностей, но и заранее позаботился о руководстве больницей на случай своей кончины. Под его надзором будущий глава больницы должен был «врасти» в свою должность. В последние годы в Ламбарене часто приезжала и подолгу оставалась там гостить дочь Швейцера — Рена. Она ухаживала за отцом и помогала в работе лаборатории и аптеки.

Начиная с 1964 года Швейцер много времени уделял систематизации своих многочисленных записей, в том числе дневников и незавершенных рукописей. Надо было зарегистрировать также все важные письма и послания, полученные за минувшие десятилетия. Предстояло каталогизировать множество книг, ценную профессиональную литературу, обильно испещренную заметками на полях и подчеркиваниями. Несколько близких друзей помогали Швейцеру в этой работе. Его архив упаковали в тридцать пять ящиков, которые отвезли на грузовике на побережье, в Либревиль, и оттуда отправили в Европу. Согласно воле Швейцера, большую часть его архива получил Страсбургский университет, который он в свое время покинул ради Африки. Меньшую часть его наследия — сувениры, собранные за много лет, — от отправил в Гюнсбах. Эти вещи должны были остаться в его собственном доме, на родине. Разумеется, все друзья Швейцера, узнав, что он начал скрупулезные приготовления, были встревожены состоянием его здоровья. Но Швейцер успокоил друзей: «Надо привести в порядок свой дом, прежде чем покинешь его».

И в преклонные годы Швейцер не утратил чувства юмора. Каждый день в больницу приходили посетители. Одна ловкая американская авиакомпания организовала туристические рейсы в девственный лес. В городе Ламбарене построили гостиницу с кондиционером, где селились туристы. Цель предприимчивой компании состояла в том, чтобы во время лодочной экскурсии по реке Огове доставить авиатуристов в больничный городок доктора Швейцера, расположенный в девственном лесу. Всего за несколько недель до смерти Швейцера сюда прибыла очередная группа туристов, которые с изумлением разглядывали «старого доктора из джунглей». Одна из дам заявила, что навсегда запомнит этот прекрасный день. Швейцер в ответ проронил с едкой иронией: «Да, да, у нас тут часто стоит прекрасная погода».

Швейцер по-прежнему интересовался событиями, происходившими в мире, и просматривал все газеты, которые ему присылали. Много времени он проводил за чтением писем от друзей: выполняя просьбу старого доктора, они рассказывали ему обо всем, что наблюдали вокруг.

В июне 1965 года Швейцер поставил свою подпись под Воззванием лауреатов Нобелевской премии мира за прекращение войны во Вьетнаме. Воззвание было пропитано наступательным боевым духом. Его авторы сознавали, что за ними — миллионы людей, желающих мира, они не оставляли никаких сомнений насчет того, кто повинен в трагедии вьетнамского народа.

Швейцера часто спрашивали, как бы он поступил, доведись ему начать жизнь сначала: отправился ли бы он вновь в джунгли Африки? И Швейцер не задумываясь всякий раз отвечал, что он, наверно, стал бы врачом в рабочем квартале одного из городов Европы. Вместо объяснения он заявлял, что человек, который создает своими руками непреходящую ценность, больше всего заинтересован в том, чтобы эту ценность снова не разрушила война. Он должен хотеть мира во всем мире. Это означало, что гуманистическая позиция Швейцера нисколько не изменилась. Возможно, она стала лишь еще более продуманной, реалистичной и боевой. Тому свидетельство — его воззвания.

За больницей, на пути в поселок прокаженных, расположилась столярная мастерская. Все сотрудники больницы, как местные, так и приезжие, в те месяцы 1964—1965 годов проходили мимо столярной мастерской со смешанным чувством восхищения и страха. Верный намерению «привести в порядок свой дом, прежде чем его покинуть», Швейцер распорядился изготовить для себя простой деревянный гроб. И если кое-кто из знавших об этом поеживался при этой зловещей мысли, то более разумным было ясно, что Швейцер решил самолично принять необходимые меры на случай, если кто-то потребует большого размаха и роскоши при его погребении и друзья не устоят перед этим натиском. Швейцер хотел уйти из этого мира так же просто и скромно, как жил. Он был одним из тех редких людей, которые не страшатся смерти, не боятся умереть. «Тот, кто боится смерти, тот умирает раньше неустрашимого», — как-то сказал он.

21 августа 1965 года Швейцер внезапно почувствовал слабость и вынужден был немедленно лечь в постель. Но ему уже не суждено было подняться. Организм начал быстро сдавать. Спустя неделю он находился уже в бессознательном состоянии. 4 сентября 1965 года, в 23 часа 30 минут, Швейцера не стало.

Следуя неписаному закону тропиков, тело его спустя двенадцать часов предали земле. В полдень 5 сентября 1965 года, в воскресенье, друзья Альберта Швейцера проводили его в последний путь. Такими же простыми, как и вся жизнь Швейцера, были его похороны. Скорбь сотрудников больницы, большой толпы пациентов и их родственников, жителей окрестных деревень, прибывших на похороны, а также представителей правительства не сковывалась никаким траурным ритуалом, никакими внешними условностями. Скорбь была тихая и искренняя, как всегда, когда человечество несет тяжелую утрату.

Альберт Швейцер покоится рядом с женой в тени финиковой пальмы, в нескольких шагах от своего дома. Скромную могилу украшает простой деревянный крест, на котором начертаны даты его рождения и смерти.

Что осталось

Швейцер часто повторял, что африканская больница — не самое главное в его жизни; важнее для него мировоззрение, отношение к миру, в согласии с которым он жил и работал.

Этим объясняется огромное уважение, которым он пользовался при жизни и посмертно. Главное — не место, где он осуществлял свое призвание, а решимость помогать людям и неуклонное претворение ее в жизнь, а также мужество, умение выстоять вопреки трудностям и разочарованиям, самоотверженность, ставшая образцом «не лучшего, а единственного метода убеждения» для многих современников Швейцера в нашем веке. То же самое он мог бы сделать и в другом месте. Швейцер не раз сам подчеркивал это. И все же «случайное решение» Швейцера — отправиться в Ламбарене — могло быть продиктовано и эмоциональными мотивами. Помогать самым обездоленным из обездоленных во влажном и жарком климате африканского девственного леса, у экватора, вероятно, означало сделать «метод убеждения» еще действеннее. Сказался на этом решении также интерес к подобной работе в Африке, который еще в детстве пробудил у Швейцера отец. Кстати, Швейцер признавал и этот факт. Наконец, последним непосредственным побуждением к тому, чтобы отправиться именно в Африку, послужило этическое кредо Швейцера, его религиозность и чувство справедливости. Все это отразилось в гневной проповеди, которую он прочитал в бытность свою помощником пастора при церкви св. Николая в Страсбурге на утренней службе 6 января 1905 года. Кайзеровская Германия только что подавила восстание гереро в Юго-Западной Африке. Целый народ, десятки тысяч людей изгнали в пустыню, обрекли на верную смерть. В своей проповеди Швейцер сказал: «Когда насилие, зло и преступления творят на глазах у немецкого, американского или же английского бога и государства наши не считают своим долгом прежде всего сложить с себя название христианских, тогда имя Иисуса покрывают грехом и позором перед теми несчастными людьми, и христианство государств наших тоже покрыто грехом и позором перед теми несчастными людьми, и имя Иисуса проклятию уподоблено. Около 150 тысяч человек послали мы за два года к чернокожим, послали как воинов христианской германской империи... Когда же мы, христианская Германия, вышлем к ним туда 150 тысяч воинов — борцов за человечность и милосердие господа нашего Иисуса Христа?»

Так больница близ Ламбарене, маленького городка в девственном лесу Африки, стала не только воплощением жизненной позиции Швейцера, со всей очевидностью показывавшей всем, как он понимает любовь к ближнему. Само существование больницы породило стимулы, которые, в свою очередь, преобразили и углубили эту жизненную позицию великого гуманиста, и его кредо отныне словно бы слилось с совестью мира.

Две мировых войны поставили под угрозу дело жизни Швейцера — дело любви к ближнему и помощи ему. В период первой гигантской человеческой катастрофы нашего века, когда показанный им пример любви к ближнему, его призыв к служению человеку, не встретив отклика, затерялся, он все еще искал формулу, которая указала бы выход из этого чудовищного кризиса человеческой морали. А вторая мировая война показала ему, что хотя в сердцах людей и сохранилось стремление к миру, но оно не переросло в позицию благоговения перед жизнью. Угроза, нависшая над делом всей его жизни, заставила его осознать необходимость мобилизации всех сил, использования любого авторитета ради сохранения мира во всем мире. Как же могли утвердиться его жизненная позиция, его призыв оказать братскую помощь простому, отмеченному печатью страдания человеку в условиях, когда вокруг убивали, когда то и дело гибли тысячи людей? Больница в Ламбарене отнюдь не была отшельнической духовной обителью, и сам Швейцер не был отшельником милосердия. События времени оказывали свое влияние на больницу, и Швейцер понял, что он должен сам повлиять на. события времени, и не только в чисто идейном аспекте, в противном случае, его деятельность утратила бы всякий смысл. Эта позиция Швейцера принесла ему не только благодарность его африканских пациентов, но также любовь и уважение всего миролюбивого человечества.

Так Ламбарене стал примером того, как дело стимулирует мысль. Гуманизм Швейцера возник на идеалистической основе. Он не хотел примириться с этим несправедливым миром. Идеалист Швейцер вступил в борьбу со злом. Но в процессе работы гуманизм Швейцера преобразился. Швейцер понял, что в одиночку ему не выиграть борьбы, что для сохранения мира во всем мире нужны усилия многих миллионов людей. Мир — это не только время, когда молчат пушки, мир — это взаимопонимание, труд, мирный и кропотливый. В его работе, в призыве к людям бороться за сохранение больницы в Ламбарене, как и многих тысяч других больниц во всем мире, его идеалистический гуманизм перевоплотился в гуманизм практический, деятельный. И человечество оценило это.

Восхищение подвигом Альберта Швейцера и благодарную память о нем хранят люди самых различных взглядов, вероисповеданий и убеждений. Все они единодушно считают, что Швейцер был одним из величайших людей XX века. Один уже тот факт, что он примером собственной жизни призывал человечество к большей гуманности, почти не имеет равных в истории общества. Не случайно этот живой образец гуманизма жил в XX веке. Ни в какое другое время человечество не подвергалось таким суровым испытаниям, но и не проявляло почти никогда такой чудовищной жестокости, как в первой половине нынешнего века. Кто поведет счет жертвам войны, числу убитых, жертв голода и эпидемий, кто измерит нищету и страдания, которыми оплачены благосостояние и цивилизация многих государств?

Вот почему такую фигуру, как Швейцер, мог породить только нынешний век. Решения и дела друга людей Швейцера своими глубокими корнями уходили в мир идей буржуазной культуры его времени. Он отчетливо видел зло и страдал. Его нравственное чувство не могло примириться с ним. Швейцер стремился к созданию нового, лучшего мира, своего рода «содружества народов». Ведь видел же он на склоне лет, какая угроза нависла над человечеством вследствие изобретения новых ужасных орудий убийства, но в то же время он знал, что его идея благоговения перед жизнью была поднята на щит международным движением за мир и взаимопонимание между народами. На долю Швейцера выпало счастье идти впереди, призывая людей делать добро, и на исходе жизни убедиться, что призыв его услышан.

Примечания

¹ Автор имеет в виду так называемое дело Дрейфуса, борьба вокруг которого привела в феврале 1899 г. к попытке произвести государственный переворот с целью замены республиканского строя во Франции монархическим. Только благодаря выступлению левых сил, и прежде всего рабочего класса, попытка переворота была сорвана. — Примеч. ред.

² Алеманны, аламанны — германское племя. В V в. заселили территорию современной Юго-Западной Германии, Эльзаса и Восточной Швейцарии. — Примеч. ред.

³ В конце XIX в. изучение истории и культуры народов Тропической Африки только начиналось. Еще неизвестны были наскальные рисунки, относящиеся к VI и VIII тысячелетиям до н. э. в Драконовых горах, в Танзании. Бытовало еще утверждение, что народы Тропической Африки вообще не имели истории, были «дикими». — Примеч. ред.

⁴ Абитуриент — от позднелатинского abituriens, т. е. «собирающийся уходить». В большинстве стран — лицо, оканчивающее среднее учебное заведение. В нашей стране с конца 50-х годов этот термин приобрел значение «поступающий в учебное заведение». — Примеч. ред.

⁵ Синоптик — от греч. synopsis — «обозрение». В теологической литературе — свод отрывков или сокращенное изложение проповедей, толкований Священного писания и прочих церковных сочинений. — Примеч. ред.

⁶ С 1723 по 1750 г. И. С. Бах служил органистом и регентом церкви св. Фомы в Лейпциге. Это был самый плодотворный период его творческой жизни — годы создания монументальных произведений. В Лейпциге 28 июля 1750 г. Бах скончался. Прах его покоится в церкви св. Фомы — Примеч. ред.

⁷ Пристрастие Швейцера к музыке Р. Вагнера можно объяснить тем, что Швейцер-музыкант высоко ценил в музыке ее изобразительность, колорит. Вагнер же, как известно, был большим мастером оркестрового колорита. Его музыке свойственно изобилие гармонических и оркестровых красок. — Примеч. ред.

⁸ В Байрёйте Вагнер проводит последние годы жизни. Байрёйтский оперный театр был построен по проекту композитора. В Байрёйте же в 1882 г. впервые была поставлена его опера — мистерия «Парсифаль». — Примеч. ред.

⁹ Кайенна — ныне столица Французской Гвианы, «заморского департамента» Франции. Со времени Великой французской революции до середины XX в. была местом ссылки. — Примеч. ред.

¹⁰ «Философия религии Канта». Тюбинген, 1899. — Примеч. ред.

¹¹ О неспособности С. Чемберлена решить проблему соединения мировоззрения с этикой Швейцер вполне определенно пишет на страницах «Культуры и этики» (А. Швейцер. Культура и этика. М., 1973, с. 207—208). — Примеч. ред.

¹² Представления о конце света и явлении Мессии, спасителя. — Примеч. ред.

¹³ «Нужды миссии в Конго» (франц.). — Примеч. ред.

¹⁴ В 1903 году самостоятельно по приглашению друзей Елена Бреслау приехала в Россию, жила в Полтаве и изучала русский язык (см.: R. Grabs. Albert Schweitzer. Halle (Saale), 1962, с. 122). — Примеч. ред.

¹⁵ Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л., 1978, с. 20.

¹⁶ Там же, с. 17.

¹⁷ Там же, с. 15.

¹⁸ Там же, с. 19.

¹⁹ Там же.

²⁰ Там же, с. 21.

²¹ Там же, с. 22.

²² Там же.

²³ Там же, с. 21.

²⁴ Там же, с. 22.

²⁵ Фрамбезия — хроническое заболевание, вызываемое спирохетой, распространенное в тропических странах. — Примеч. ред.

²⁶ Слоновая болезнь (элефантиаз) — заболевание, проявляющееся прогрессирующим утолщением кожи и подкожной клетчатки вследствие хронического застоя лимфы. — Примеч. ред.

²⁷ Рафия — одноствольные или с несколькими стволами пальмы высотой 9—12 м, с крутыми перистыми листьями, достигающими в длину 15—20 м. — Примеч. ред.

²⁸ Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене, с. 84.

²⁹ Там же, с. 106—107.

³⁰ Швейцер имеет в виду картину В. Ван Гога «Прогулка заключенных» (1890). — Примеч. ред.

³¹ Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене, с. 75.

³² Там же, с. 109.

³³ Авраам — мифический родоначальник евреев. В книге Бытия повествуется о попытке Авраама заколоть в жертву богу Яхве своего сына Исаака. Жертва, однако, была отвергнута, что рассматривается историками как начало отмена обряда человеческих жертвоприношений. — Примеч. ред.

³⁴ Швейцер не дает в своих трудах оценки философских воззрений Ж. П. Сартра. Сартр вспоминает о семье Швейцер в книге «Слова» (М., 1966, с. 23—45). Исследователи современной западной философии называют Швейцера и Сартра «философскими антиподами» (G. Рierha1. Das Leben eines guten Menschen. Munchen, 1955, с. 341). — Примеч. ред.

³⁵ «Да здравствует великий доктор!» (франц.). — Примеч. ред.

³⁶ Лука, X, 30—37. — Примеч. ред.

³⁷ Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене, с. 247.

³⁸ Там же, с. 253.

³⁹ Там же, с. 258.

⁴⁰ Там же, с. 260.

⁴¹ А. Швейцер проштудировал несколько десятков трудов физиков-атомщиков (в частности, работы Р. Оппенгеймера), химиков, биологов, философов и глубоко вошел в проблему (см.: В. Winnubst. Das Friedensdenken Albert Schweitzers. Amsterdam, 1974, с. 47—53). — Примеч. ред.

⁴² В СССР еще в 1934 г. была издана книга А. Швейцера «И. С. Бах». Деятельностью Швейцера восхищались Б. Пастернак, С. Нейгауз и другие видные представители советской культуры. — Примеч. ред.

⁴³ Речь идет о посещении Ламбарене в 1961 г. группой советских деятелей культуры, среди которых были писатель К. Коничев, кинорежиссер А. Роу, журналист Н. Португалов. — Примеч. ред.

Жизнь — аргумент

Перевернута последняя страница книги жизни. Необычной жизни необычного человека. Яркая личность и многообразная деятельность ее героя — Альберта Швейцера — наверняка вызвали не только глубокий интерес, но и чувство симпатии к врачу-подвижнику, борцу за мир, чувство сердечной благодарности за его длившийся более полувека гуманистический подвиг в девственном африканском лесу. В то же время не могли не появиться и недоуменные вопросы. Некоторые сам автор ставит на страницах книги.

Почему Швейцер, рано почувствовав несправедливость социального неравенства, столь остро ощущая чужую боль, остался в стороне от революционных битв современности? Почему только на закате жизни выступил на стороне тех, кто защищает основное благо человечества — мир на нашей планете?.. Немало и других «почему» возникает при чтении книги. И это вполне естественно и закономерно. Альберт Швейцер являет пример поразительно цельной личности. Но не меньшее удивление вызывает многосторонность его натуры, многообразие творческой и практической деятельности. Альберт Швейцер — герой своего времени, представитель и защитник буржуазной культуры. Но он спорит со своим временем, выступает обличителем и критиком культуры буржуазного общества. Цельность порождает противоречия, и в процессе их борения выковывается новая цельность.

Однако расхожее представление о «нерушимой» цельности личностного облика Швейцера привело к тому, что в многочисленных написанных о нем книгах биографического жанра личность их главного персонажа предстает подчас как раз и навсегда данная, а жизнь изображается как своего рода «житие». В действительности взгляды Швейцера за время его долгой жизни менялись; на его жизненном пути происходили разного рода как внешние, так и внутренние повороты. Проследить развитие личности замечательного человека, уяснить причины изменения его оценок и поступков — едва ли не самая сложная, трудная, но и самая благодарная задача писателя-биографа. Паулю Герберту Фрайеру разрешение ее во многом удалось.

Перед читателем предстают картины жизни А. Швейцера, объединенные в цельное художественно-документальное полотно активной авторской позицией, размышлениями не стороннего наблюдателя, а человека, хорошо знающего своего героя. Используя личные впечатления от встреч и бесед с Альбертом Швейцером, а также материал таких его автобиографических книг, как «Из моего детства и юности», «Из моей жизни и мыслей» и «Между водой и девственным лесом» ¹, Пауль Фрайер повествует не только об основных событиях жизни мыслителя-гуманиста, но и характеризует его важнейшие философские, теологические, музыковедческие и художественно-публицистические труды. В этом органическом единстве повествования о жизненном пути А. Швейцера и развитии его взглядов в контексте событий мировой истории последней четверти XIX и первой половины XX столетия кроется основная удача автора.

События различного масштаба — пресловутое «дело Дрейфуса», первая мировая война, великая революция в России, фашистская чума в Европе, атомные взрывы над Хиросимой и Нагасаки, крах колониализма на Африканском континенте — вошли в жизнь Альберта Швейцера и по-разному повлияли на него и на развитие его взглядов. Все это находит отражение на страницах книги. Хотелось бы, однако, более четко представить истоки формирования личности Швейцера, ибо именно в них таятся причины как поразительной цельности, так и противоречивости его личностного облика.

Альберт Швейцер родился на истоптанной завоевателями земле Эльзаса. Он принадлежал к малому народу, который в течение многих столетий вынужден был отстаивать свой язык, национальный характер и особенности культуры — фольклора, быта, костюма. Многовековая борьба с иноземными угнетателями выковала в характере эльзасцев упорство, великое трудолюбие, бережливость, своеобразный юмор. Отец Альберта, пастор Луи Швейцер, увлеченно собирал эльзасский фольклор и писал о нем. Это увлечение отца не осталось не замеченным детьми. Когда Луи Швейцер возвращался из поездок по окрестным деревням и закрывался в кабинете, чтобы обработать собранный материал, дети знали: отец пишет, шуметь нельзя. Часто пастор-этнограф рассказывал детям народные предания и сказки. Слушая их, будущий философ проникался любовью к родному краю, к своему многострадальному народу. Многие черты национального характера эльзасцев унаследовал и развил Альберт Швейцер. Он отличался необыкновенным упорством в достижении поставленных перед собой целей, всегда умел много и терпеливо работать, был бережлив даже в мелочах и, когда приходилось особенно трудно, шутил. Шутил щедро, озорно, весело, тонко. Его шутки и остроты помнили все, с кем общался «доктор джунглей», и впоследствии они составили целую книжку ².

¹ Первая была опубликована в сокращенном варианте в альманахе «Парус» за 1980 г. Третья вошла в изданную в серии «Литературные памятники» книгу А. Швейцера «Письма из Ламбарене» (Л., 1978).

² R. Schutz. Anekdoten um Albert Schweitzer. Munchen, 1966. "

Эльзасцы часто изгонялись завоевателями с родной земли. Им приходилось поневоле путешествовать, они становились предприимчивыми, научились приспосабливаться к чуждой обстановке и реализовать свои способности и призвание невзирая на трудности. Многие из них прославили себя не на родине, а в чужих краях. Уроженкой Эльзаса была ученица Ференца Листа, знаменитая французская пианистка Мари Жаэль-Траутман (1846—1925). Эльзасский скульптор Огюст Бартольди (1833—1904) прославился Статуей Свободы, установленной при входе в порт Нью-Йорка. Одним из первых кинооператоров, снимавших великого Толстого, оказался эльзасец Жозеф Мундвиллер... Возможно, что страсть к путешествиям пробудилась у будущего философа под влиянием именно этой исподволь развивавшейся черты характера эльзасцев. Кстати, большинство врачей и сестер милосердия, которые впоследствии работали в африканской больнице доктора Швейцера, были также выходцами из Эльзаса.

Но куда бы ни забрасывала эльзасцев судьба, их любовь к родному краю оставалась неизменной. В старости они возвращались в свои маленькие зеленые городки — писали воспоминания и пестовали внуков. Никогда не изменял любви к родине и Альберт Швейцер. Философ считал, что родине он обязан всем — здоровьем, физической выносливостью, душевной закалкой. «Я сосна Вогезских гор», — говорил о себе Швейцер. Корни свои он всегда ощущал в родных Вогезах. Они питали его оптимизм, веру в людей живительными соками эльзасской земли. Швейцер гордился тем, что он эльзасец. Встречи с земляками и родными местами были для него праздником.

Говоря об истоках влияния на формирование личности Швейцера, особо следует отметить роль семьи. Несколько поколений семьи Швейцер — Шиллингер по мужской линии были либо священнослужителями, либо церковными органистами. С детских лет будущий органист-виртуоз ощутил неосознанное влечение к музицированию и блаженство, доставляемое музыкой. А пасторский пример деда и отца пробудил интерес к вопросам религии, к проповеднической деятельности. Религиозность семьи Швейцер—Шиллингер была искренней и глубокой, и, хотя будущий ученый-теолог с детства задавал отцу и учителям немало еретических вопросов, касавшихся религиозных догм, хотя ко многим из них еще в юношеские годы он относился критически, он не мог не проникнуться духом религиозности. Вот как об этом говорит сам Швейцер: «В теологии и музыке я был, можно сказать, у себя дома, ибо в роду моем было немало пасторов и органистов и вырос я в среде, где ощущалось присутствие тех и других» ³.

Способности к музыке проявились очень рано. Уже в гимназические годы Швейцер сформировался как музыкант. В первые десятилетия нашего века молодой органист-виртуоз получил европейскую известность ⁴. Он выступал с органными концертами в крупнейших европейских столицах и многих городах Франции, Германии, Испании, Швейцарии, Швеции, Англии, Бельгии, Чехословакии. В 1912 году Швейцер получил приглашение от Московского филармонического общества, и только начавшаяся первая мировая война помешала ему приехать в Россию ⁵.

³ J. Fesсhоtte. Albert Schweitzer. P., 1958, с. 31.

⁴ О Швейцере-музыканте писали Р. Роллан (Собрание музыкально-исторических сочинений. Т. 5. М., 1938, с. 217—2l8), С. Цвейг (Albert Schweitzer — Genie der Menschlichkeit. F. a. M. — Hamburg, 1964).

⁵ Е. R. Jakоbi. La musique dans la vie et l'oeuvre d'Albert Schweitzer. — «Revue d'histoire et de philosophie religieuses». Strasbourg, 1976, N 1—2, с. 156. "

Музыка сопутствовала Швейцеру всю жизнь. Испытывая в условиях тропического климата колоссальную перегрузку как врач, строитель, организатор работы в больнице, он ежевечерне, а то и еженощно отдавал многие часы совершенствованию в исполнительском мастерстве. «Каждый его день был актом милосердия, а каждая ночь — жертвоприношением музыке» ⁶.

Поэтому, когда «доктор джунглей» уже после второй мировой войны в 74-летнем возрасте приехал на музыкальный фестиваль в Аспене (США), гости фестиваля были поражены блеском и глубиной его интерпретации музыки Баха. И долго еще радовал Швейцер своим искусством поклонников органной музыки. Последнее его публичное выступление как органиста имело место 29 июля 1954 года в городе его юности — Страсбурге — по случаю дня памяти И. С. Баха. Музыканту в это время шел восьмидесятый год. Удивительное творческое долголетие! Когда в начале сентября 1965 года основатель больницы в Ламбарене почувствовал себя плохо, он попросил поставить для него долгоиграющую пластинку с записью фуг и прелюдий Баха и прилег отдохнуть. Гениальный композитор проводил собрата по искусству в последний путь.

Сложнее анализировать развитие и изменение другой стороны духовного облика Альберта Швейцера, также сформированной под влиянием семьи еще в детские годы, — его религиозности, проповеднической деятельности в молодые годы и, наконец, широкого круга идей, нашедших отражение в историко-теологических трудах. Пауль Фрайер не дает материала к размышлениям и выводам в этом направлении. Однако в автобиографических книгах Швейцера, в свидетельствах современников, в трудах теологов мы находим важные факты и мысли. Эволюция религиозных воззрений Швейцера была обусловлена прежде всего росшим год от года несоответствием между идеалами юности, замешенными еще на впечатлениях детства, и равнодушной, а подчас и жестокой действительностью. Искренняя и глубокая религиозность со временем переходит в простое следование сложившимся традициям, становится так называемой бытовой религиозностью, например произнесение молитвы перед приемом пищи и т. п. ⁷.

⁶ Ч. Джой. Музыкант в 84 года. — «Советская музыка». 1975, № 1, с. 137.

⁷ К. Коничев. Там, где рвут оковы рабства. Л., 1962, с. 103. "

Если в самом начале своей деятельности Швейцер признавался: «Проповеди для меня были внутренней необходимостью» ⁸, то уже вскоре он понял, что работа проповедника не достигает цели: пролетарии, составляющие большинство городского населения, не интересуются больше церковью ⁹. Швейцер пытается в проповедях ответить на насущные вопросы своего времени: выступает против насилия колонизаторов в заморских странах, призывает к человечности. Но что могли изменить эти проповеди? Они лишь навлекли подозрения на молодого пастора. Когда он откликнулся на призыв миссионерского журнала и решил поехать в Африку, руководители французского миссионерского общества не разрешили ему вести проповедническую работу даже среди африканцев. Швейцер должен был «дать обязательство не совершать никаких религиозных обрядов, к примеру актов крещения, не читать проповедей... а строго ограничиться чисто врачебной деятельностью». Церковники опасались, как бы врач, едущий оказывать африканцам безвозмездную медицинскую помощь, «не внес смуту в умы миссионеров и обращенных в христианство туземцев».

⁸ A. Schweitzer. Aus meinem Leben und Denken. Lpz., 1960, с. 27.

⁹ J. Pierha1. Das Leben eines guten Menschen. Munchen, 1955, с. 87. "

Все это не могло не повлиять на отношение Швейцера к официальной церкви. Они видел, что руководители миссионерского общества не представляют себе истинного положения дел в Африке, не пекутся об удовлетворении насущных потребностей коренных жителей бассейна реки Огове, остро нуждающихся во врачебной помощи. Сталкивался Швейцер и с лицемерием ортодоксальных церковников, которые не хотели, чтобы он ехал в Африку даже в качестве врача. И Швейцер отвечал им не только открытой неприязнью, но и прямым противоборством. Об этом свидетельствует Ромен Роллан: «Он (Швейцер. — В. П.) испытывает отвращение к богословию, отвращение к писцам храма, отвращение к той непрерывной лжи, в какой его заставляют жить не только его коллеги и начальники, но его паства — стадо, которое ни во что не верит и не имеет мужества сознаться, что не верит, апатичное и равнодушное стадо, в котором нет ни веры, ни безверия, ни жизни... Так как я — искренний нехристианин, он легче находит взаимопонимание со мной, чем с теми христианами, которые сами не знают, христиане они или нет. И он убежден, что в моем неверии больше истинной религиозности (подчеркнуто мной. — В. П.), чем в их верованиях...» ¹⁰.

Подчеркнутые мною строки дают ключ к уяснению эволюции Швейцера в понимании сущности религиозного. С годами для него все большее значение начинает приобретать лишь нравственный аспект христианства. Швейцер пытался использовать влияние религии для усиления воздействия нравственности. Он полагал действующими и действенными нравственные идеалы христианской религии. Понятно в таком случае, почему Швейцер говорил африканцам, что приехал к ним «по зову Иисуса». Он подразумевал под этим зов совести.

Двойственным было отношение Швейцера и к миссионерской деятельности христианской церкви. Он осуждал церковников за то, что именем бога они прикрывают совершаемые в колониальных владениях неправедные деяния ¹¹. В то же время доктор Швейцер испытывал «искреннее и глубокое уважение к работе, которую здесь (во Французской Экваториальной Африке. — В. П.) начали американские миссионеры и которую затем продолжили миссионеры французские» ¹².

¹⁰ Т. Мотылева. Ромен Роллан. М., 1969, с. 128.

¹¹ N. Соusins. Dr. Schweitzer of Lambarene. N. Y., 1960, с. 193.

¹² А. Швейцер. Письма из Ламбарене. Л., 1978, с. 104. "

Дело в том, что миссионерство на различных этапах его осуществления по-разному воспринималось африканским населением. В 60—70-х годах XIX столетия оно пользовалось среди африканцев успехом. Первые миссионеры появились задолго до военных вторжений. Они пытались объединить враждующие племена, несли образование, новые прогрессивные орудия труда, лекарства. Многие из них были идейными людьми и искренне желали местным жителям добра ¹³.

Швейцер положительно оценивал культурную и объединительную функции миссионерства и был более сдержан в общей оценке этого явления. Его привлекали лишь те деятели миссионерского движения, которые не искали в Африке наживы или карьеры, а стремились быть полезными местному населению.

Обильную пищу для размышлений дают и широко цитируемые Фрайером теологические труды Альберта Швейцера. Важнейшие из них посвящены исследованию деятельности Иисуса, которого Швейцер считал реально существовавшей исторической личностью, и апостола Павла, предполагаемого автора одного из евангелий. Как теолог Швейцер не помогал христианской церкви возвеличить Иисуса — сына бога. Уже в конце первого года обучения в Страсбургском университете молодой исследователь христианских догматов «стал сомневаться в историческом обосновании речей и поступков Иисуса» ¹⁴. Позднее, в 1897 году, работая над сравнением гипотезы Ф. Шлейермахера о тайной вечере с Новым заветом, Швейцер подметил, что объяснение явления Иисуса в позднейших источниках не согласуется с таковым у ранних христиан ¹⁵.

Этот критический настрой нашел отражение в таких трудах, как «История изучения жизни Иисуса» (1906), «Психиатрическое исследование личности Иисуса» (1913), «Мистика апостола Павла» (1930). Швейцер отрицал божественное происхождение Иисуса, но признавал историческую достоверность его существования. Ученый видел в Иисусе прежде всего проповедника, создателя религиозно-этического учения и ставил его в ряд с другими иудейскими проповедниками того времени. По мысли Швейцера, этика христианства, которой церковь приписывает божественное происхождение, является плодом деятельности человека. Она, как и всякий продукт человеческой деятельности, подвержена изменению и развитию. В докладе, прочитанном во Французской академии социальных наук в 1952 году, Швейцер рассматривал этику христианства в системе других этических учений, указывая на ее исторически ограниченный характер ¹⁶.

¹³ См.: Б. И. Шаревская. Национально-освободительное движение и религия в Тропической Африке. — Вопросы научного атеизма. Вып. 5. М., 1968, с. 215.

¹⁴ А. Schweitzer. Aus meinem Leben und Denken, с. 14.

¹⁵ Там же, с. 18.

¹⁶ A. Schweitzer. Die Lehre der Ehrfurcht vor dem Leben. В., 1962, с. 15—22. "

Анализируя личность Иисуса, Швейцер пришел к выводу, что, живя в почти фантастическом мире идей и представлений поздних иудеев о скором конце света и приходе богочеловека — Мессии, Иисус мог осознать себя этим избранником. С медицинской точки зрения это могло быть связано с известным смещением психики.

Наконец, изучение посланий апостола Павла, которого Швейцер также считал реально существовавшей личностью, привело исследователя к мысли об извращении учения Иисуса позднейшими его толкователями. Апостол Павел также в ожидании конца света считал, что со смертью Иисуса началось превращение земного царства в неземное. Но в его представлении это превращение должно было иметь характер не рая земного, а некоего... космического свершения.

Естественно, что как протестантская, так и католическая церковь и, конечно же, ортодоксальная теология встретили в штыки богословские новации Швейцера. А теологи критического направления воспринимали идеи Швейцера как... антирелигиозные. Так, скандинавский исследователь Габриель Лангфельдт отмечал, что теологические труды Швейцера «ясно показывают, что он не верит ни в Иисуса как сына бога... не верит ни в доктрину искупления, ни в таинства причастия и не думает о каком-либо другом существовании после его земной жизни» ¹⁷.

Об эволюции религиозных воззрений Альберта Швейцера свидетельствует и важное признание, сделанное им самим уже в 50-х годах в беседе с американским писателем Норманом Казинсом: «Как можно после всего, что произошло в последнюю мировую войну со всеми ее жертвами и несправедливостями, придерживаться концепции бога, который во имя справедливости вмешивается в дела людей... Ответственность за зло несет человек, он должен бороться со злом, а не сидеть сложа руки, ожидая вмешательства бога» ¹⁸.

Не следует забывать и о том, что Альберт Швейцер был не только ученым-гуманитарием, но и естествоиспытателем, выдающимся врачом, а по меткому замечанию Ф. Энгельса, «с богом никто не обращается хуже, чем верующие в него естествоиспытатели» ¹⁹. К тому же вера Швейцера за девять десятилетий претерпела такие изменения, подводя итог которым приходишь к выводу, что на исходе жизни она оставалась лишь данью семейной и культурной традиции.

¹⁷ G. Langfе1dt. Albert Schweitzer. A Study of his Philosophy of Life. L., 1960, c. 112.

¹⁸ N. Cousins. Dr. Schweitzer of Lambarene, с. 193.

¹⁹ Ф. Энгельс. Диалектика природы. M., 1969, с. 171. "

И еще на один исток формирования личности А. Швейцера нельзя не указать. В раннем детстве будущего ученого окружала своеобразная природа Верхнего Эльзаса — горы, лиственные леса, виноградники на склонах гор и в долинах. В отцовском доме постоянно обитали различные животные, Альберт получал много радости в дружбе с ними, а общение с природой развивало в мальчике созерцательность, склонность к уединению. Поэтому у Швейцера рано проявилась тяга к проникновению в тайны природы, к естествознанию. В гимназические годы она пустила глубокие корни в душе подростка, и позднейшее увлечение гуманитарными науками не погасило зародившейся с детства страсти к познанию природы.

Пауль Фрайер не уделяет в книге внимания этому обстоятельству, но оно необычайно важно для понимания гармонии и противоречивого многообразия личности мыслителя. Не менее важно оно, как уже говорилось, и для уяснения эволюции его религиозных воззрений.

Когда в 1905 году Альберт Швейцер взялся за изучение медицины, он восторженно признавался: «С рвением принялся я за естествознание. Наконец-то мне было суждено заняться предметом, склонность к которому проявилась у меня уже в гимназии! Наконец-то мне удалось добыть знания, в которых я нуждался, чтобы и в философии обрести под ногами твердую почву действительности! Изучение естествознания было для меня большим, чем просто совершенствование знаний. Оно явилось событием в моей духовной жизни» ²⁰.

Не только в годы изучения медицины, но и на протяжении всей жизни Швейцер занимался естественными науками — обновлял познания в физике, химии, медицине, биологии. Мудрость философа в его книгах органично соединялась с мудростью естествоиспытателя. Работая в 50-х годах над философско-публицистической книгой «Мир или атомная война?», Швейцер проштудировал несколько десятков трудов физиков-атомщиков, биофизиков, химиков, математиков. Среди них были книги В. Гейзенберга, Г. Грайнахера, Л. Брандштта, Р. Оппенгеймера, Б. Рассела ²¹. Его консультировал известный немецкий физик-атомщик Карл Бехерт, один из авторов знаменитого Крейфельдского воззвания (1980 г.) против размещения американских ракет с ядерными боеголовками на территории ФРГ. Многие годы Альберта Швейцера связывала сердечная дружба с Альбертом Эйнштейном. Он был знаком с В. Гейзенбергом, Л. Полингом, Б. Расселом. Философ вел с ними дружескую переписку. «Изучая естественные науки, — писал в автобиографии Швейцер, — я почувствовал, что соприкоснулся с действительностью, что нахожусь среди людей, для которых каждое утверждение требует обоснования и действия. Это стало необходимым условием моего духовного развития» ²².

²⁰ A. Schweitzer. Aus meinem Leben und Denken, с 103.

²¹ B. Winnubst. Das Friedensdenken Albert Schweitzers. Amsterdam, 1974, c. 47—53.

²² A. Schweitzer: Aus meinem Leben und Denken, с. 104.

Таким образом, традиции семьи, национальный характер эльзасцев и история Эльзаса, тесное общение с природой Вогез — все это в той или иной мере оказало влияние на формирование личности мыслителя-гуманиста. Будучи, с одной стороны, склонным к созерцанию и уединению, а с другой — очень эмоциональным человеком, Альберт Швейцер твердо придерживался ценностей, обретенных в молодые годы, но в то же время ценности эти обогащались новым содержанием, вступая в контакт, а подчас и в столкновение с действительностью.

Пауль Фрайер недоумевает, например, почему его герой столь пассивен в общественной жизни. Объяснение Фрайера таково: Швейцер — не революционер. Причина его пассивности — откровенный индивидуализм, порожденный идеалистическим миросозерцанием. Так ли это? На самом деле Швейцер — созерцатель и идеалист — не был чужд общественной деятельности, но проявления ее отвечали, во-первых, складу его характера и, во-вторых, обусловливались потребностями времени.

В студенческие годы Швейцер организовывал сбор средств в пользу малоимущих. Окончив университет, молодой проповедник пытался создать приют для детей-сирот, оказывал материальную помощь людям, вышедшим из тюремного заключения ²³. Власти Страсбурга проявили недовольство его деятельностью. Столкновение же с филантропическими организациями показало Швейцеру, что они в основном наживались за счет тех, кому должны были помогать. У Швейцера складывается убеждение, что в своей гуманистической деятельности он в будущем не должен зависеть от буржуазных властей, а обязан полагаться лишь на свои силы и возможности. Пауль Фрайер не пишет об этом, но — знамение времени! — на молодого ученого в этот период выбора им жизненного пути большое влияние оказал нравственный пример Л. Н. Толстого. Швейцер называл Толстого великим воспитателем человечества ²⁴. Особенно высоко он ценил в творчестве и жизни писателя то, что Толстой стремился сделать человека человечнее и сам хотел достичь этого идеала.

В годы первой мировой войны А. Швейцер входил в группу прогрессивных деятелей науки и культуры (Альберт Эйнштейн, Бертран Рассел, Огюст Роден, Ромен Роллан, Стефан Цвейг, Бернард Шоу), которая занимала активную антимилитаристскую позицию. 25 августа 1915 года он писал Р. Роллану из Ламбарене: «Мне было необходимо сказать Вам, как я восхищаюсь мужеством, с которым Вы восстаете против мерзости, одурманившей массы в наши дни... Бейтесь же, я всем сердцем с Вами, хотя и не могу в нынешнем моем состоянии деятельно помочь Вам. Всем сердцем с Вами!» ²⁵.

²³ Там же, с. 85—86.

²⁴ См.: В. А. Петрицкий. Эстафета гуманизма. Лев Толстой и Альберт Швейцер. — Альберт Швейцер — великий гуманист XX века. М., 1970, с. 198—212; он же. Право обращаться к нашим душам. — «Вопросы литературы». М., 1976, ¹ 5, с. 312—316.

²⁵ J. Pierhal. Albert Schweitzer. Das Leben eines guten Menschen, с. 213. "

Окажись Швейцер в это время в Европе, несомненно, он принял бы деятельное участие в антивоенной борьбе. И сколь горьким было его разочарование, когда до Ламбарене дошли вести о поражении сторонников антимилитаризма, о разгуле в Европе национализма и шовинизма. Сам факт возникновения первой мировой войны вызвал у Швейцера глубокое сомнение в действенности нравственных норм, регулирующих отношения как между людьми, так и между народами. Швейцер решает отойти от общественной деятельности и заняться разработкой простых и действенных нравственных основ, а также анализом их связи с современной культурой.

Но бурная европейская действительность начала века вновь бросает его в гущу схватки. Пауль Фрайер обошел, к сожалению, молчанием публицистическую деятельность Альберта Швейцера, в которой и в 20-х, и в 30-х, и особенно в 50-х годах ярко проявился темперамент Швейцера-борца. Редактируя в 1919—1920 годах протестантский еженедельник «Кирхенботе», Швейцер, единственный из буржуазных журналистов Эльзаса, выступил на страницах газеты в защиту немецких коммунистов-спартаковцев и Розы Люксембург. Он опубликовал в своей газете подборку писем брошенных в тюрьмы революционеров. В комментариях к письмам редактор отмечал героизм и выдержку спартаковцев, их благородство. О зверски убитой Розе Люксембург, которую в церковных кругах считали «исчадием ада», Швейцер писал: «Как много могла бы дать человечеству эта благородная душа!..» ²⁶.

В многочисленных передовых статьях, очерках и обзорах для газеты ее редактор с возмущением описывал бедственное положение трудящегося люда, указывал на безнравственный характер нетрудовых доходов. «Поразительно, — отмечает автор первой немецкой биографии Швейцера Рудольф Грабс, — как он (Швейцер. — В. П.) уже тогда, в 1919 году, провидел черты социалистического будущего человечества, когда говорил о том, что грядет время, которое никогда больше не потерпит нетрудового дохода, и когда он при этом возвеличивал ценность и благородство физического труда» ²⁷.

Швейцер не одобрял насильственных действий, к которым прибегали как немецкие революционеры, так и их противники из лагеря буржуазии, но социальные идеалы первых, как мы видим, были понятны ему. Он с интересом относился к грандиозному «социальному эксперименту», который в эти годы вершился в России, а позднее, в 50—60-х годах, расспрашивал приезжавших из ГДР гостей о новых отношениях между людьми, о воспитании молодежи в антивоенном духе. В «Культуре и этике», своей основной философской работе, Швейцер подчеркивал, что К. Маркс выдвинул «последовательную программу, требуя отмены частной собственности и замены ее общественным регулированием труда и распределения продуктов труда» ²⁸. И далее: «Большое влияние, которое он (Маркс. — В. П.) оказывает, зиждется на том... что он пытался объяснить механизм истории и показать, как происходит смена различных форм общества — рабства, феодализма, наемного труда в буржуазном обществе. Логическим венцом всей эволюции является общественно-коммунистическое производство. Благодаря Марксу гегелевская вера в имманентный прогресс, хотя и в несколько измененном изложении, становится убедительной для масс. Ее оптимистический здравый смысл побеждает» ²⁹.

²⁶ W. А. Реtrizkу. Albert Schweitzer als Publizist. — Rundbrief Albert Schweitzer — Komitee in der DDR. Dresden, 1979, N 35, с. 3.

²⁷ R. Grabs. Albert Schweitzer. Wegbereiter der ethischen Erneuerung. В., 1965, с. 21—22.

²⁸ A. Schweitzer. Kultur und Ethik. Munchen, 1923, Bd. 11, с. 158.

²⁹ Там же, с. 157. "

В конце 20-х годов Швейцер выступает в защиту африканцев, борющихся за свою национальную независимость. В статье «Отношения белой и цветной рас» он выдвигает требования, близкие к тем, которые содержались в первых программах национально-освободительных партий Африки. Швейцер настаивал на предоставлении африканцам «права на проживание» — человек должен иметь гарантированное право жить там, где он родился и где его жизнь естественна. Писал доктор и о том, что африканцам следует предоставить право свободного передвижения по стране. Требовал передачи права на землю местным жителям — ее законным владельцам. Указывалось в статье и на необходимость осуществления права на свободный выбор труда. В заключение автор статьи подчеркивал, что настала пора признать право африканцев на создание и участие в политической жизни организаций, отстаивающих интересы местного населения ³⁰.

В речах о Гете, произнесенных по случаю столетия со дня кончины поэта и философа во Франкфурте-на-Майне 22 марта 1932 года и в Ульме в июле того же года, Альберт Швейцер прозорливо предвидел надвигающуюся на Германию ночь фашизма. Он призывал к отказу от слепого национализма, говорил об идеалах свободы и гуманизма, пронизывающих творчество поэта, об общечеловеческом значении его наследия ³¹. В 1933 году Швейцер еще раз убедился в том, что декларации протеста, манифестации и призывы к разуму и совести не помогли: нацисты пришли к власти. Вскоре начались преследования близких друзей Швейцера: вынужден был эмигрировать А. Эйнштейн; после присоединения Австрии к рейху не смог вернуться на родину С. Цвейг. Нацисты нарушили даже покой мертвых: прах отца Елены Швейцер, профессора Гарри Бреслау, был перенесен на еврейское кладбище.

Новый порядок, установленный в Германии, нельзя было отменить или изменить, по мнению Швейцера, даже массовым движением протеста. Философ все больше склонялся к мысли о том, что только осознание каждым человеком обмана, который творят над над ним политиканы, могло бы помочь. Подлинно массовое общественное движение Швейцер понимал как совокупность сознательных индивидуальных усилий. Для возникновения такого движения в то время, по его мнению, условий еще не было.

Индивидуализм Швейцера, таким образом, не был только плодом развития его личностных качеств. Он всякий раз выступал как продукт времени. Индивидуалистом считал себя Р. Роллан ³². О значении индивидуального начала для развития культуры говорил А. Сент-Экзюпери. Необходимость индивидуальной ответственности утверждал Жан Поль Сартр.

³⁰ А. Schweitzer. Relations of the White and Coloured Race. — Contemporary Review. CXXXIII, January 1928, с. 65—70.

³¹ A. Schweitzer. Gedenkrede. Goethe als Denker und Mensch. — Ausgewahlte Werke. В., 1971, В. 5, с. 478—523.

³² «— Да, я индивидуалист. Да, я верю в „человечность", — отвечал Роллан в феврале 1931 г. на письмо Ф. Гладкова и И. Сельвинского. — И этот индивидуалист, и этот верящий в человечность сражается за вас» (Р. Роллан. На защиту Нового мира. Л., 1932, с. 103). "

Швейцер глубоко осознавал бесчеловечную сущность гитлеровского режима. Все его симпатии были на стороне объединенных наций, борющихся против нацизма. Пауль Фрайер приводит красноречивый пример обмена письмами между Геббельсом и Швейцером. Зная об одержимости Геббельса «проблемой расовой чистоты», Швейцер решается поддразнить главного пропагандиста рейха: письмо с категорическим отказом приехать в гитлеровскую Германию завершается... центральноафриканским приветом. Верь он во всесильность гитлеровской военной машины, вряд ли бы Швейцер рискнул так пошутить. Но в отличие от своего давнего друга Стефана Цвейга, которому даже в Бразилии мерещилось скорое мировое господство нацистов и который, не вынеся безнадежности, покончил с собой, Швейцер ни одной минуты не верил в победу фашизма, более того, предвидел его недалекий крах и вселял эту уверенность в сотрудников больницы в Ламбарене.

Кульминационным моментом общественной деятельности Швейцера оказалась его неустанная и мужественная борьба за запрещение атомного оружия в 50—60-х годах. Известие об атомной бомбардировке американцами Хиросимы и Нагасаки, в результате которой в одно мгновение погибли десятки тысяч людей, потрясло Швейцера. Пауль Фрайер психологически тонко и точно рисует обстановку глубокой скорби, гнева, растерянности и, наконец, непоколебимой решимости доказать обезумевшему миру, насколько ценна даже одна-единственная человеческая жизнь. Швейцер одним из первых на Западе поднял голос протеста против испытаний и применения атомного оружия ³³. В ряде статей, опубликованных во французской и английской печати, он заклеймил позором бесчеловечный акт американской военщины. Швейцер писал о тех страшных последствиях атомных испытаний, которые сказываются на здоровье ныне живущих на Земле людей и которые с разрушительной силой отразятся на судьбах грядущих поколений. В статье «Водородная бомба», появившейся на страницах лондонской «Дейли геральд» ³⁴, страстно прозвучало предостережение, обращенное к мировой общественности: мощность водородной бомбы может быть практически неограниченной — война с применением таких бомб была бы безумным предприятием, чреватым гибелью земной цивилизации.

Антивоенная публицистическая деятельность Швейцера вызвала широкий международный резонанс. На статьи его ссылались выдающиеся ученые и общественные деятели. Ими возмущались противники прекращения ядерных испытаний. 23 апреля 1957 года из Осло по радио была передана «Декларация совести», с которой Альберт Швейцер обратился к народам мира. Он призвал общественность всех стран потребовать от своих правительств заключить соглашение о прекращении испытаний атомного оружия.

«Но те, кто связывал свой бизнес с атомной бомбой и бездушно стремился к атомной войне, мобилизовали все свое влияние и все свои силы против „старика из джунглей"» ³⁵. Обращение Швейцера к народам мира вызвало быструю ответную реакцию со стороны члена Комиссии по атомной энергии США Уилларда Либби. В специальном «Ответе доктору Швейцеру» Либби утверждал, что радиоактивные осадки якобы... безвредны для человеческого организма. Этот ответ У. Либби предвосхищает «аргументацию» современных американских «ястребов», толкующих о «безвредности» нейтронной бомбы.

³³ Л. Полинг. Не бывать войне! М., 1960, с. 182, 191, 193.

³⁴ А. Schweitzer. The H-Bomb. — London Daily Herald, April 14, 1954.

³⁵ Г. Гeттинг. Встречи с Альбертом Швейцером. М., 1967, с. 99. "

В 1958 году вышла в свет и тотчас же завоевала читательскую признательность яркая публицистическая книга «Мир или атомная война?», в которой были собраны воедино и заново обработаны для печати три выступления Швейцера по радио Осло. В своей книге философ приветствовал, в частности, позицию Советского Союза, отказавшегося от новых испытаний атомного оружия.

Характерно, что Швейцер в публицистических выступлениях постоянно высказывался в поддержку миролюбивых предложений СССР и социалистических стран. В декабре 1957 года он поддержал идею создания в центре Европы безъядерной зоны. В книге «Мир или атомная война?» Швейцер писал: «Лишь Советский Союз предложил план разоружения, на основе которого можно начать переговоры. В первую очередь этот план предусматривает немедленное прекращение испытаний... То, что Советский Союз начиная с этого момента прекращает испытания, имеет большое значение. Если бы Англия и Америка присоединились к этому разумному, соответствующему международному праву решению, люди освободились бы от страха перед экспериментальными взрывами, ведущими к радиоактивному загрязнению воздуха и почвы, что угрожает существованию человечества» ³⁶.

Первостепенное значение Швейцер придавал всенародному движению в защиту мира. Он отстаивал идею всемерного расширения этого движения и превращения его в массовое движение современности. «Пацифизм в наше время — это бездеятельность», — утверждал Альберт Швейцер ³⁷. Война, по его мнению, перестала быть только политической, экономической и стратегической проблемой, она все более становится проблемой нравственной.

В 1962 году Швейцер был приглашен в Москву на Всемирный конгресс за всеобщее разоружение и мир. По состоянию здоровья он не смог приехать, но прислал текст выступления, который под заголовком «Доверие и взаимопонимание» был опубликован «Литературной газетой». В статье Швейцер настаивал на полном отказе от применения ядерного оружия, требовал его запрещения. Важным условием достижения успеха в борьбе за прочный мир философ-гуманист считал создание действенного общественного мнения, которое бы рассматривало как преступление продолжение производства и накапливания ядерного оружия ³⁸.

³⁶ А. Schweitzer. Friede oder Atomkrieg? Munchen, 1958, с. 36.

³⁷ А. Швейцер. За мир надо бороться. — «Литературная газета», 14.IX.1965.

³⁸ А. Швейцер. Доверие и взаимопонимание. — «Литературная газета», 26.VI.1962. "

Борьбу за мир Альберт Швейцер не прекращал буквально до последнего вздоха. За несколько дней до кончины он вместе с другими видными борцами за мир — Мартином Лютером Кингом, Лайнусом Полингом, Жоржем Домеником Пиром, Филиппом Ноэль Бейкером — подписал письмо к главам великих держав с призывом добиться прекращения войны во Вьетнаме.

История человечества знает немало пророков, которые учили людей одному, к примеру, аскетизму, сами же поступали по-иному. В памяти Альберта Швейцера жило разительное противоречие между словами и деяниями А. Шопенгауэра, Ф. Ницше. Подобный разлад казался ему абсолютно неприемлемым, когда речь шла о нравственности, которой мыслитель придавал громадное значение.

Трудно сказать, определяла ли подвижническая, героическая в моральном отношении, по выражению С. Цвейга, жизнь Швейцера его философско-этическое учение. Или же оно, будучи плоть от плоти и кровь от крови естества философа, сокровенным его детищем, поддерживало энергию служения Швейцера людям, вызвало к жизни трезвую жертвенность и там, где нужно, его высокий рационализм. Жизнь Швейцера и его учение о благоговении перед жизнью связаны неразрывно. Отделить одно от другого, рассматривать в отрыве от жизненного пути мыслителя его этику или пытаться понять суть его поступков, игнорируя сформулированные им максимы добра и зла, невозможно. Швейцер сознательно добивался этого единства, этой уникальной цельности, заметив как-то, что основным аргументом действенности созданного им этического учения является его собственная жизнь.

Жизнь — аргумент... Пауль Фрайер на страницах книги неоднократно обращается к философским трудам Швейцера, однозначно характеризуя мыслителя как идеалиста. Подобная оценка, верная в целом, не позволяет, однако, понять своеобразие швейцеровской этики, объективно-позитивные ее стороны, наконец, ее историко-философские корни. Упускается из виду, что в числе своих философских учителей наряду с И. Кантом Швейцер называл И. В. Гете, что он чрезвычайно высоко ценил как мыслителя материалиста Б. Спинозу. «Спиноза, — писал Швейцер, — понимает бога только как совокупность природы», «для него совершенство, к которому должен стремиться человек, — не предвосхищение загробного бытия, а основанное на глубоких размышлениях наслаждение жизнью» ³⁹. Спиноза-материалист, пытающийся «вывести этику из подлинной натурфилософии», близок Швейцеру не только как мыслитель, но и как человек: «Спиноза на собственном опыте проверяет свою этику. В условиях непритязательной свободы ведет он свою жизнь...» ⁴⁰.

Почему Швейцер резко критиковал И. Канта (за гордым фасадом категорического императива Кант возводит убогий «дом-казарму»), А. Шопенгауэра, Ф. Ницше и в то же время с восхищением писал о Гете, Спинозе? Дело в том, что идеалист Швейцер не был однозначно идеалистом. В решении онтологических проблем он склонялся, например, в пользу философского материализма. Свое мировоззрение Швейцер в «Культуре и этике» характеризует как миро-и жизнеутверждение, понимая под этим действенное, активное отношение субъекта к реальному миру, который существует вне и независимо от него. Критикуя индийских философов, полагающих, что окружающий человека мир — лишь иллюзия, Швейцер писал: «Для индийских мыслителей отрицательное отношение к миру вытекает из их убеждения в том, что истинное бытие нематериально, неизменно и вечно, в то время как сущность материального мира искусственна, обманчива, преходяща. Мир, который мы себе представляем реально, для них только отражение нематериального бытия во времени и пространстве» ⁴¹.

Понятия «абсолютное», «мировой дух», по Швейцеру, суть нечто вымышленное. «Действительно только то, что обнаруживается в явлениях бытия» ⁴². По мысли Швейцера, факт бытия, жизни предшествует факту сознания, мышления ⁴³.

³⁹ А. Швейцер. Культура и этика. М., 1973, с. 199.

⁴⁰ Там же, с. 201.

⁴¹ А. Schweitzer. Die Lehre der Ehrfurcht vor dem Leben, с. 12.

⁴² А. Швейцер. Культура и этика, с. 302.

⁴³ Там же, с. 306. "

Швейцер признает естественное, историческое происхождение морали, связывая его с зарождением человеческой общности и расширением в дальнейшем круга солидарности людей. Основу нравственности мыслитель искал в свойственной всему живому универсальной воле к жизни, в стремлении прожить жизнь полнее и совершеннее, бессознательном у животного и осознанном у человека.

Таковы онтологические взгляды Швейцера. Именно на них сказалось в первую очередь влияние И. В. Гете (его девиз «Вначале было дело» стал девизом Швейцера), а через Гете и Спинозы. Именно в них отразилась присущая Швейцеру-естествоиспытателю склонность «к обретению в философии твердой почвы действительности».

Но уже в вопросах гносеологии позиция Швейцера становится двойственной. Он не отрицал возможности познания мира. «Движение знания состоит во все более точном познании законов происходящего. Оно дает нам возможность поставить на службу людям силы Вселенной» ⁴⁴. Но строкой ниже Швейцер приходит к пессимистическому выводу о том, что прогресс познания «вынуждает нас все более и более отказываться от надежды понять смысл происходящего» ⁴⁵. Швейцер связывает познание в духе экзистенциализма с переживанием мира. Вот почему философ объявлял исполненным тайны возникновение в живом воли к жизни, полагая, что только переживание ее может приоткрыть эту тайну.

Философский идеализм А. Швейцера проявился полнее всего в его культурологии, хотя и в ней присутствуют позитивные моменты. Критикуя буржуазную культуру конца XIX — начала XX века, философ справедливо усматривал причины ее упадка в отставании уровня развития духовной культуры от опережающего по темпам развития культуры материальной, в росте «несвободы» людей, становящихся в сфере производства все более и более узкими специалистами, а в сфере реализации свободного времени — все более и более зависящими от общества, в тотальном отчуждении людей друг от друга, в возобладании в общественном мнении узконационалистических устремлений. Некоторые из отмеченных Швейцером причин упадка буржуазной культуры действуют и поныне.

Однако, верно отмечая причины упадка культуры, саму ее сущность Швейцер понимал идеалистически. Определяя культуру как единство материального и духовного элементов человеческой деятельности, мыслитель признавал главенствующей духовную основу культуры. Более того, в духовных элементах культуры он вычленял нравственную составляющую, которая, по мысли Швейцера, должна выступать главным критерием развития культуры. «Этический прогресс, — писал Швейцер, — это существенное и несомненное, а материальный — менее существенное и менее несомненное в развитии культуры» ⁴⁶.

⁴⁴ А. Schweitzer. Die Lehre der Ehrfurcht vor dem Leben, с. 28.

⁴⁵ Там же, с. 28.

⁴⁶ А. Швейцер. Культура и этика, с. 53. "

Столь же идеалистичны по сути своей и пути преодоления упадка культуры, предлагаемые Швейцером. Философ писал о решающем значении нравственного и культурного совершенствования отдельной личности. Переворот в культуре он связывал с накапливанием, увеличением числа этих морально и культурно усовершенствованных личностен. Когда их будет преобладающее большинство, произойдет своеобразный скачок и человечество в целом признает идеи подлинной гуманности.

Плодотворна в культурологии Швейцера мысль о необходимости взаимовлияния культур в процессе созидания единой общечеловеческой культуры. Нельзя отрицать и значения для современности и будущего человечества вывода философа о важности органического соединения культуры и нравственности ⁴⁷.

Главное в философском наследии Альберта Швейцера — созданное им этическое учение о благоговении перед жизнью. Этический постулат «благоговение перед жизнью» основывается на уважении присущей всему живому универсальной воли к жизни. Элементарным фактом, постоянно отражающимся в нашем сознании, по мысли Швейцера, является следующий факт: «Я есть жизнь, которая хочет жить; я есть жизнь среди жизни, которая хочет жить» ⁴⁸. Швейцер не делал различия между низко- и высокоорганизованной жизнью — во всем живом присутствует воля к жизни; всякая жизнь, как и жизнь вообще, — самое сокровенное из того, что создала природа, основное реальное благо человечества — требует глубочайшего уважения к себе. «Этика заключается, следовательно, в том, что я испытываю побуждение выказывать равное благоговение перед жизнью как по отношению к моей воле к жизни, так и по отношению к любой другой. В этом и состоит основной принцип нравственного» ⁴⁹.

Отсюда философ выводил абсолютные формулы добра и зла. «Добро — то, что служит сохранению и развитию жизни; зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей» ⁵⁰.

Гуманистическому по сути своей принципу благоговения перед жизнью свойствен, однако, внеисторический характер, не позволяющий учесть классового содержания моральных норм и идеалов в классовом обществе. Абсолютизация понятий добра и зла, которой Швейцер добивается с самыми лучшими намерениями, объективно игнорирует изменяющееся классовое содержание этих категорий. Мыслитель стремился создать этическую систему, приемлемую для всех времен и народов, по, как справедливо указал Ф. Энгельс, подобные построения приобретают абстрактный характер ⁵¹.

Конкретизацией основной максимы этического учения А. Швейцера, применительно к обществу, выступает принцип «человек человеку». Каждое человеческое существование, утверждал Швейцер, тесно связано с другими. Поэтому человек не может быть чужим для другого человека. Каждый должен «думать о других людях, всякий раз взвешивать, есть ли у меня право срывать все плоды, до которых может дотянуться рука» ⁵². Но не только думать о других и учитывать их интересы призывает человека Швейцер. Действенный характер принципа «человек человеку» проявляется и в том, что он побуждает человека ощутить себя активной частью целого — общества. Выбор способа действия и самого поступка должен, по Швейцеру, быть направлен на служение людям, на совершенствование общества. Цель действенной, активной морали — «улучшить состояние мира».

⁴⁷ Ср., например, мысли Швейцера с высказыванием А. Эйнштейна: «Дальнейшее развитие человечества зависит от его моральных устоев, а не от уровня технических достижений» (К. Зелиг. Альберт Эйнштейн. М., 1964, с. 182).

⁴⁸ А. Швейцер. Культура и этика, с. 306.

⁴⁹ Там же, с. 307.

⁵⁰ Там же.

⁵¹ Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 21, с. 298.

⁵² A. Sсhwеitzer. Kultur und Ethik. В. II, с. 252. "

Деятельность человека Швейцер непосредственно связывает с реализацией нравственной ответственности, нравственного долга. Полемизируя с кантовским пониманием долга, философ полагал важным осознание нравственной необходимости того или иного действия, отстаивал свободу нравственного выбора, предлагая, «чтобы в каждом отдельном случае мы сами решали, в какой мере мы хотим или можем остаться этичными и насколько мы должны подчиниться необходимости наносить вред...» ⁵³.

Субъективно-идеалистическая позиция А. Швейцера сказалась и здесь — в разделении нравственной ответственности на личную и надличную. Всеобщая, или надличная, ответственность, по мысли философа, подчас имеет тенденцию отменить личную. Мораль (буржуазная) этот конфликт разрешить якобы не в состоянии.

Самым ценным приобретением в этическом учении А. Швейцера, несомненно, является разработка им принципа «человек и природа». Задолго до современного экологического кризиса философ предложил расширить сферу действия морали — включить в нее отношение людей к природе. «Этика, по Швейцеру, есть безграничная ответственность за все, что живет» ⁵⁴.

Современный уровень взаимодействия человека и природы требует пересмотреть — расширить и углубить — наше понимание добра и зла. Необходимо воспитать в людях убеждение, что действительно нравственным можно считать лишь того человека, который по внутреннему побуждению стремится помочь любой жизни.

Требование Швейцера — «содействовать жизни, совершенствовать ее» — объективно близко марксистскому пониманию проблемы «человек и природа», согласно которому «законом человеческой деятельности должно стать не изымание из природы лежащих на поверхности богатств, а создание условий для наиболее целесообразного развития самой природы» ⁵⁵.

Понимание жизни как всеобщей закономерности развития Вселенной привело Швейцера к мысли о том, что нравственность есть непременное условие развития жизни, коль скоро она служит цели ее сохранения и совершенствования. В письме к автору этих строк он подчеркивал, что этика благоговения перед жизнью имеет «предметом наши отношения ко всему сущему. С ее помощью мы достигаем духовной связи со Вселенной» ⁵⁶. Ориентация философа на познание той роли, которую само по себе и во всей Вселенной играет то или иное живое существо, является важным отправным пунктом для создания космической этики.

⁵³ А. Schweitzer. Die Lehre der Ehrfurcht vor dem Leben, с. 36.

⁵⁴ А. Швейцер. Культура и этика, с. 308.

⁵⁵ О. Г. Дробницкий. Мир оживших предметов. М., 1967, с. 183.

⁵⁶ А. Швейцер. Письмо В. Петрицкому. — Альберт Швейцер — великий гуманист XX века. М., 1970, с. 230. "

На V Международном швейцеровском симпозиуме в ГДР в октябре 1980 года ученые разных специальностей — представители как социалистических, так и капиталистических стран — говорили о плодотворности дальнейшей разработки в современных условиях этического принципа «человек и природа».

Вопрос о том, почему Альберт Швейцер избрал ареной своей гуманистической деятельности Африку, пожалуй, уже решен. Еще будучи студентом, он дал себе клятву: до тридцати лет совершенствоваться в науке и искусстве, а затем отдать взятое людям — служить им непосредственным делом своих рук. Верность юношеской клятве Швейцер пронес через всю свою жизнь. Ничто не заставило его свернуть с избранного пути. Глубоко прав был Альберт Эйнштейн, когда подметил, что «его (Швейцера. — В. П.) работа в Ламбарене в значительной степени была плодом протеста против наших морально окостеневших и бездушных традиций цивилизации» ⁵⁷.

Швейцер намеревался также своей врачебной деятельностью в Африке искупить хоть в самой малой мере тот физический, материальный и моральный урон, который причинили обитателям Африканского континента белые колонизаторы. Пауль Фрайер показывает, как воспринимался европейскими обывателями «колониальный бум» 80—90-х годов. «Газеты ежедневно публиковали новые сообщения из далеких тропических стран, сулившие сказочные богатства: казалось, надо лишь поехать туда и прибрать сокровища к рукам» (подчеркнуто нами. — В. П.).

Тысячи, десятки тысяч европейцев отправлялись в Африку с единственной целью — разбогатеть любыми способами. В Африке же, считал Швейцер, нужны люди, готовые преодолеть все трудности, все отдать делу помощи неграм, ничего не требуя взамен.

Побудительные мотивы выбора доктором Швейцером именно Африки местом служения людям, как мы видим, были высоки и чисты. И, несмотря на многие разочарования и еще большие трудности, Швейцер никогда не сожалел о своем выборе. Африка стала его второй родиной. Крошечный поселок Ламбарене со временем превратился в своего рода Ясную Поляну — место, где этика благоговения перед жизнью претворялась в действие.

Однако в книге Пауля Фрайера Африке не повезло. За исключением главы «Ламбарене», полностью посвященной врачебной работе доктора Швейцера в девственном лесу, и частично главы «Последние годы», мы не видим в книге будничных забот Альберта Швейцера — хирурга, терапевта, акушера, фармацевта, педагога-воспитателя, судьи и советчика пациентов. А ведь работу врача в Ламбарене мыслитель считал едва ли не главным делом жизни...

Приехав в один из самых гиблых районов Французской Экваториальной Африки ⁵⁸, не зная языка местных жителей, доктор Швейцер стремился поскорее освоиться в непривычных условиях, с тем чтобы начать оказывать врачебную помощь нуждающимся в ней. С этой целью он с первых дней пребывания в Ламбарене начинает изучать быт и нравы местных жителей. Его заинтересованное, доброжелательное отношение к африканцам, желание и умение облегчить их страдания приносят свои плоды: белый доктор завоевывает доверие, а вслед за тем и любовь.

⁵⁷ А. Эйнштейн. Слово об Альберте Швейцере. — Альберт Швейцер — великий гуманист XX века, с. 3.

⁵⁸ См.: Д. А. Ольдерогге. А. Швейцер в Габоне. — А. Швейцер. Письма из Ламбарене, с. 340. "

Достигнуть этого было далеко не просто. Швейцер был неизменно требовательным к пациентам, а подчас суровым и резким. Он полагал, что призван не только исцелять, но и воспитывать. Поэтому доктор требовал соблюдения элементарных гигиенических правил, прививал привычку к регулярному труду. Не всем пациентам больницы в Ламбарене нравилось это, но авторитет доктора был столь высоким, что не подчиниться правилам больницы они не могли.

Африка и Швейцер. Габон и Швейцер. Это тема специального, научного, публицистического или художественного повествования. В послесловии к книге мы коснемся лишь некоторых моментов этой необъятной темы.

Швейцер-гуманист относился к африканцам как к братьям. Бок о бок работая с неграми на строительстве больницы, на лесоповале, он развенчивал легенду о лености негров. Когда содержание и смысл труда понятны неграм, они могут работать без устали, самоотверженно. «Тот, кому хоть раз довелось видеть, как жители негритянской деревни очищают какой-нибудь участок земли от леса, чтобы посадить там те или иные полезные растения, знает, что они способны работать неделями с большим рвением, напрягая все свои силы» ⁵⁹.

Швейцер постоянно интересовался историей и культурой Африки. При лечении он использовал рецепты народной медицины, а при постройке новой больницы в 1924 году удачно сочетал опыт сооружения свайных жилищ местного населения с традициями европейской архитектуры.

Врач-гуманист выступал поборником экономической и культурной самостоятельности народов Африки, но в политическую деятельность местных организаций, как европейцев, так и африканцев, не вмешивался. Критикуя европейских колонизаторов, Швейцер писал, «что экономическое развитие, которого добивается колонизация, происходит за счет развития культуры и уровня жизни туземцев» ⁶⁰. «Невозможно примириться с тем, что нередко имеет место: колония процветает, а туземное население вымирает из года в год» ⁶¹. Но Швейцер не связывает эти факты с капиталистической системой хозяйствования. «Отвратительные проявления колониализма он воспринимает как своего рода напасть для большого числа людей, подобно тому как случаются напасти и в других частях света и в других областях жизни».

⁵⁹ А. Швейцер. Письма из Ламбарене, с. 72.

⁶⁰ Там же, с. 76.

⁶¹ Там же, с. 78. "

За более чем полвека работы больницы Елена и Альберт Швейцер, их добровольные помощники оказали врачебную помощь десяткам тысяч людей. По данным отчета, составленного доктором Мюллером еще при жизни Швейцера, в больницу ежегодно обращалось около пяти тысяч человек. Треть из них госпитализировалась. Остальные лечились амбулаторно. Особенно хорошо была поставлена хирургия. В среднем в год делалось 500—700 операций. В 1962 году было произведено 950 операций. Ежегодно в больнице рождалось от 300 до 400 детей ⁶².

Больница в Ламбарене работает и поныне. Возглавляет ее швейцарский врач Вальтер Мунц, начавший работу в больнице еще при Альберте Швейцере. Сейчас больница обслуживает более 200 стационарных пациентов, ежедневно оказывает 250 больным амбулаторную помощь. Ежегодно в ней производится почти 1600 операций ⁶³.

Дело, начатое на заре нашего века, живет. Оно продолжается не только друзьями и соратниками «большого белого доктора», но и самими африканцами. Большая часть медицинского персонала — врачи, сестры, лаборанты — представители местного населения. Правительством Габона больнице присвоено имя Альберта Швейцера.

Книга Пауля Фрайера имеет подзаголовок «Картина жизни». Насколько же полной получилась эта картина? Даже талантливому автору, каким, несомненно, является Фрайер, трудно охватить все многообразие внутренней, духовной и внешней, насыщенной многими событиями и встречами жизни столь яркой личности. Автор полной биографии Швейцера должен обладать хотя бы несколькими из тех многочисленных дарований, которыми природа щедро наделила Альберта Швейцера; он должен сопереживать тому, о чем повествует. А возможно, книга о Швейцере должна быть написана несколькими авторами — философом и врачом, музыкантом и этнографом, психологом и историком современности...

Во всяком случае, даже в лучших биографических книгах о Швейцере остаются за бортом повествования многие важные факты творческой биографии мыслителя, художника и врача-подвижника. К сожалению, не избежала подобных утрат и книга Пауля Фрайера. Остановимся только на некоторых — на не нашедших отражения в книге фактах духовного общения А. Швейцера с людьми, чьи имена вошли в историю мировой культуры, — и постараемся в какой-то мере восполнить их.

Уже упоминалось глубокое влияние Л. Н. Толстого на выбор Альбертом Швейцером жизненного пути, на его обращение к философскому исследованию проблемы соотношения культуры и этики. «Провести это исследование, — писал Швейцер, — меня побудил, в частности, Толстой, который произвел на меня большое впечатление» ⁶⁴. Но мало кто знает, что Швейцер, побуждаемый Р. Ролланом, неоднократно намеревался вступить в переписку с Толстым ⁶⁵.

⁶² R. Muller. 50 Jahre Albert Schweitzer — Spital in Lambarene. — Munchener medizinische Wochenschrift, 1963, N 51, с. 2521—2530.

⁶³ U. Meister. Leistungsfahiges Krankenhaus im Urwald... — 52. Rundbrief fur alle Freunde von Albert Schweitzer... Tubingen, 1981, с. 4.

⁶⁴ А. Швейцер. Письмо В. Петрицкому. — Альберт Швейцер..., с. 230.

⁶⁵ А. Швейцер. Гениальная простота. — «Литературная газета», 17.XI.1960. "

Круг идей Толстого сближал Швейцера с древнекитайской и древнеиндийской философией. В книге «Мировоззрение индийских мыслителей» Швейцер писал, например, о философских взглядах М. Ганди, с которым был лично знаком и связан многолетней перепиской. В 1935 году, как раз когда вышла книга Швейцера, посвященная индийской философии, Ганди обратился к Швейцеру с письмом, в котором содержалась просьба помочь вышедшему из очередного заключения в британской тюрьме Джавахарлалу Неру. Швейцер с готовностью принял молодого революционера в свой дом, в котором Неру прожил несколько дней. Известно, что гость и хозяин вели длительные беседы ⁶⁶.

В 1957 году американский писатель Норман Казинс привез в Ламбарене послание от Дж. Неру, ставшего к тому времени руководителем независимой Индийской республики ⁶⁷. Но до сих пор остается неисследованным развитие отношений между этими замечательными людьми.

Даже не упомянуты в книге встречи и беседы Швейцера с гениальным испанским архитектором Антонио Гауди (1852—1926). Эти встречи произвели на Швейцера настолько глубокое впечатление, что он упомянул их в автобиографической книге «Из моей жизни и размышлений» ⁶⁸.

Яркой страницей биографии Швейцера была его многолетняя сердечная дружба с знаменитым виолончелистом Пабло Казальсом (1876—1973). Почти одногодки, музыканты (Казальс был не только исполнителем-виртуозом, но и композитором), Швейцер и великий испанец, встречаясь, спорили и ссорились, мирились и продолжали нежно любить друг друга. Их связывали не только общие творческие интересы, но и ненависть к фашизму и войне. В письмах музыканты обсуждали не только важные профессиональные проблемы, но и вопросы борьбы за мир. Казальс писал о Швейцере: «Что за колосс был этот человек! Поистине совесть Земли» ⁶⁹.

Ждет своего исследователя и сложная история взаимоотношений Швейцера и Бертрана Рассела (1872—1970). Не прочитаны страницы, отражающие совместные усилия по становлению всемирного движения ученых в защиту мира, предпринятые «доктором джунглей» и дважды лауреатом Нобелевской премии, лауреатом Ленинской и Нобелевской премий мира Лайнусом Полингом. Полинг высоко оценивал не только нравственный пример служения Альберта Швейцера людям, но и его неустанную деятельность на благо мира ⁷⁰.

⁶⁶ J. Brabazon. Albert Schweitzer. A Biography. L., 1976, с. 358.

⁶⁷ Там же, с. 430.

⁶⁸ A. Schweitzer. Ausgewahlte Werke. В., 1971, Bd. 1, с. 114—115.

⁶⁹ А. Кан. Радости и печали. М., 1977, с. 147.

⁷⁰ L. Pauling, F. Сatсhроо1. Doktor der Humanitat. — Albert Schweitzer. Beitrage zu Leben und Werk. В.. 1966. с. 116—122. "

Не нашла отражения на страницах книги Фрайера и последняя, чрезвычайно важная встреча Альберта Швейцера и Альберта Эйнштейна в Принстоне, в Институте высших исследований, в июле 1949 года. А ведь именно во время этой встречи был заключен негласный договор о совместных действиях в борьбе против атомной бомбы. Впоследствии, в 1963 году, после подписания Московского соглашения о запрещении испытаний ядерного оружия в трех сферах, Швейцер, обращаясь к Советскому правительству, писал: «Когда я получил известие о Московском соглашении, я тотчас же подумал о моем друге Альберте Эйнштейне, совместно с которым я выступал в борьбе против атомного оружия. Он умер почти в полной безнадежности в Принстоне, на чужбине». Однако, продолжает Швейцер, он был бы очень рад узнать о том, что ныне «человечество сделало первый шаг на пути, который ведет к миру» ⁷¹.

⁷¹ Копия письма хранится в архиве автора статьи. "

В заключение хотелось бы сказать несколько слов об авторе книги — видном писателе Германской Демократической Республики Пауле Фрайере. Писатель родился 4 ноября 1920 года в рабочей семье. С шестнадцати лет началась трудовая жизнь Пауля: он плавал матросом на торговых судах. Впечатления от путешествий и встреч побудили юношу взяться за перо. На страницах газет и журналов появляются его рассказы и очерки.

После падения фашизма писатель отдает свои силы и талант народной власти. Как драматург он работал в театрах различных городов ГДР, с 1953 по 1956 годы — в театре имени Максима Горького в Берлине.

Его перу принадлежат многочисленные пьесы, сценарии, повести и рассказы. Пьеса «На потерянном посту» (1951), посвященная несправедливой войне французских захватчиков во Вьетнаме, была переведена на многие языки.

Пауль Фрайер — автор двухсерийного документально-художественного фильма «Челюскинцы» (1970). Собирая материал для этой работы, он неоднократно приезжал в Советский Союз.

Громадным успехом у читателей разных стран пользуется повесть П. Фрайера «Смерть на всех морях» (1970) — яркий рассказ о пиратской подводной войне, которую вела фашистская Германия. Подвигу красных немецких моряков в 1918—1919 годах посвящена повесть «Буревестники» (1975).

Пауль Фрайер и сегодня остается большим любителем путешествий. Он несколько раз гостил в Габоне у Альберта Швейцера. Книга о великом гуманисте, согретая теплом дружбы, которая соединяла автора и его героя, — заметный вклад в мировую и советскую швейцериану.

Подготовил к публикации:
Ваш брат-человек Марсель из Казани,
мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни.
«Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас»
www.MarsExX.ru/
marsexxхnarod.ru