Истина освободит вас — www.MARSEXX.ru

Любовь и смерть

Жизнь человека, его ценности, его жизненные ориентиры тесно связаны с определенным отношением к смерти. Смерть как переживание всегда является элементом человеческой жизни, активно влияющим на все ее остальные составляющие. Очевидно, нельзя отрицать того, что в самой природе человека заложено отношение к смерти как к факту трагическому. Тем не менее особенности той или иной эпохи, того или иного общества накладывают характерный отпечаток на это отношение.

В современной российской ментальности сохранилось в целом дохристианское отношение к смерти. Несмотря на многовековые «усилия» христианства, — отмечает современная исследовательница Л.Т. Ретюнских, — сохранилось традиционное мировосприятие жителей греческих полисов, где смерть воспринималась не как следствие телесности, но как следствие несовершенства человека, поэтому она — не радость и освобождение, но неотвратимый конец всего светлого, радостного, расцвеченного красками жизни» (1).

Для древних греков дохристианского периода смерть являлась не тем, что неизбежно и трагично, а тем, что в принципе преодолимо и есть лишь одна из трансформаций человеческого бытия. Боги-олимпийцы, отнюдь не надмирные и не сверхприродные существа (как Бог в христианстве, исламе, иудаизме), это те же люди, но они бессмертны.

Весьма распространено в Древней Греции имя Атанатос, т. е. «бессмертный» (отсюда русское — Афанасий).

Действительно, можно, очевидно, с определенностью констатировать, что христианская философия смерти не стала в России всеобщей, как не стало всеобщим понимание ее с позиций религиозного мировоззрения иных конфессий — ислама, иудаизма, буддизма. Характерная философия смерти, определяемая этими конфессиями, остается достоянием сравнительно небольшого круга людей, являющихся строгими последователями данных религий во всем их объеме. Единственное, что прочно сохраняется от религиозного взгляда на смерть, это обрядовая сторона — процедура похорон, поминок и др. Эта сторона в значительной мере сохранялась даже в годы ожесточенных гонений на религию, когда советская власть предпринимала самые суровые меры по искоренению «религиозных пережитков». Попытка, например, в 20-е-50-е годы заставить воздвигать на могиле усопшего пятиконечную звезду не имела широкого успеха. В конечном итоге, власть вынуждена была смириться с традиционно-религиозной формой похорон и со всем, что ей сопутствовало.

Рекомендуем:

Bella Roza — здесь вы сможете заказать 101 розу и любое другое количество чудесных цветов. Наши флористы создают уникальные букеты, так что 101 роза с доставкой произведет фантастическое впечатление даже на самого требовательного человека. Преподнесите сюрприз утром – это поднимет настроение на целый день. Подарите цветы вечером – создайте чудесную романтическую атмосферу.

Не став всеобщим, христианское понимание смерти нашло свое отражение в трудах религиозных философов. Так, отец Сергий Булгаков в работе «Софиология смерти» подчеркивал сложность и принципиальную антиномичность христианского представления о смерти. С одной стороны, смерть — факт безусловно трагический. С другой, она же есть освобождение от бренности земного существования, переход души в иное состояние — состояние несравненно более близкое к Богу, чем земное. Наконец, смерть антиномична в том смысле, что понятие смерти заключает в себе противоречие; оно не может быть непротиворечиво. Следовательно, смерти в подлинном смысле не существует: ее нет. Это и подчеркивается фактом воскресения Христа, который «воскресе из мертвых, смертию смерть поправ».

Отметим, что известный философ XIX века П.Я. Чаадаев — мыслитель ярко выраженной христианской направленности — отмечал, что «христианское бессмертие — это жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти» (2).

Вместе с тем в христианском представлении отчетливо выражено почтение к смерти. Смерть — неопровержимое свидетельство телесности человека, его конечности. Смерть обнаруживает ценность земной жизни человека, указывая на ее ограниченность определенными временными рамками. Смертность входит в само определение человека. Крупнейший русский философ XIX века Вл. Соловьев, критикуя идею Ф. Ницше о сверхчеловеке, подчеркивает именно этот факт (3). В известной мере «человек» и «смертный» — синонимы. Но человек не хочет смириться с фактом смерти. Он ищет путь преодоления страха смерти.

Французская баронесса де Сталь, побывавшая в России в 1812 году, писала: «Правда, смерть не производит на русских особенно сильного впечатления, и, быть может, причиною тому бодрое настроение русских; быть может, их непостоянство; но долговременная печаль не в русском характере» (4). Вероятно, баронесса хотя бы отчасти права: характерно российская бесшабашность сказывается и в отношении к смерти. О таком отношении свидетельствует и известная поговорка: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Как ни странно, российское отношение к смерти родственно американскому. Во всяком случае, если верить американскому финансисту и писателю Джорджу Соросу, то «американская культура характеризуется отрицанием смерти» (5).

Баронесса де Сталь, пожалуй, ошибалась в том, что печаль как раз и является нередко долговременным состоянием российского характера. Не печали, а долговременного уныния — вот чего не встретишь в России.

Уныние? Оно недостойно человека.
Но я люблю грусть, — эту задумчивую сестру
Размышлений и замыслов, —

писал в одном из стихотворений Степан Щипачев. Смерть не повергает российского человека в долговременное уныние. После краткого периода печали по умершему российский человек решительно возвращается к текущим делам и заботам.

В зависимости от возраста смерть, как правило, воспринимается человеком по-разному. Для молодости характерно представление о смерти как о чем-то далеком, касающемся не меня, а кого-то другого. В «Войне и мире» совсем еще молоденький Николай Ростов, оказавшись на поле сражения тяжело раненным, с ужасом открывает реальность смерти — не той смерти, о которой можно прочитать в книгах, и даже не смерти родных и близких, а своей смерти.

«Я думаю, что молодость особо утопична потому, что она живет с закрытыми на смерть глазами, — отмечал Ф. Степун. — В так называемые «лучшие» годы нашей жизни смерть представляется нам бледною безликою тенью на дальнем горизонте жизни, к тому же еще и тенью, поджидающей наших отцов и дедов, но не нас самих. Этим чувством здешней бессмертности и объясняется прежде всего революционный титанизм молодежи, ее жажда власти и славы, ее твердая вера в возможность словом и делом, огнем и мечом изменить мир к лучшему — одним словом все, что характерно для вождей, диктаторов, героев-революционеров, чувствующих себя не смертными человеками, а бессмертными полубогами».

Российский коммунизм на раннем этапе своего развития стал верой совсем еще молодых людей. Отсюда — уверенность немалого числа большевиков первого призыва в том, что с началом «новой эры» очень скоро удастся найти эликсир бессмертия. В целом марксистско-ленинская идеология основывалась на забвении факта смертности человека, на игнорировании конечности бытия человека.

Мысль о том, что тело Ленина следует не предать земле, а сохранить для всеобщего обозрения в похожем на живого человека виде, отнюдь не случайна. Ведь задача грандиозной переделки мира так или иначе подразумевала и скорую победу над смертью. Применительно же к вождю смерть воспринималась как нечто совершенно невозможное, не вяжущееся с ним. В еще большей степени такое восприятие смерти проявилось при похоронах Сталина. Едва ли не всеобщая паника, охватившая миллионы людей при известии о смерти Сталина, была вызвана не столько состраданием к умершему, а изумлением перед самим фактом смерти того, кто настолько возвышался над людьми, что, казалось, не мог быть подвержен обычным человеческим слабостям и недостаткам, тем более смерти. Именно забвением конечности человека можно объяснить ярко выраженную в марксистской идеологии уверенность в безграничности возможностей отдельного индивида или поколения в короткие сроки радикально изменить мир и саму природу человека.

Мысль же о смертности неизбежно удерживает от построения чрезмерно грандиозных планов и проектов, настраивает на размеренную и трудную работу в пределах ограниченности отпущенного на наш век времени. Древнее изречение «Помни о смерти! (Memento mori)», также как христианское понятие «память смертная», имеют в виду именно эту ограничивающую функцию смерти, память о которой способствует трезвости и реалистичности мышления. Таким образом, память о смерти играет положительную роль в жизни, помогая воспринимать жизнь более реалистично, не предаваться несбыточным мечтам, иллюзиям и др., а значит, в той или иной степени уберечься от трагических разочарований.

В отличие от памяти о смерти страх перед смертью (страх смерти) играет негативную роль. Такой страх способен подавить желание жить, парализовать волю, превратить человека в существо, не способное ни к какому действию, — в конечном итоге под влиянием страха смерти человек может привести себя к самой реальной, физической смерти, даже если у него нет никаких серьезных заболеваний. Так, первый царь династии Романовых Михаил

Федорович в возрасте 48 лет от постоянно мучившего его страха смерти, по выражению летописца, «впал в недвижность» и «умер от кручины».

Современный индийский философ Бхагаван Шри Раджнеш, вспоминая о своих встречах с известным основателем психоанализа З. Фрейдом, писал: «Когда кто-нибудь как-нибудь упоминал о смерти, Фрейд начинал дрожать. Дважды он даже терял сознание и падал со стула только потому, что кто-то говорил о мумиях в Египте. В другой раз Юнг тоже говорил о смерти и о трупах, и вдруг Фрейд задрожал, упал и потерял сознание. Если смерть так страшна для Фрейда, что тогда говорить о его учениках? Можете ли вы себе представить Будду, боящимся смерти? Тогда он больше не Будда».

Индийский философ совершенно прав в том, что в учении Будды смерть выступает в качестве трагического факта, без осмысления которого невозможно нормальное протекание жизни человека. Будда ищет путь преодоления страха смерти. Собственно найденный им путь и превращает царевича по имени Гаутама, веселого и легкомысленного юношу, в Будху — «просветленного». Для этого ему потребовалось многое пережить, в том числе столкнуться с фактами смерти в ее самых отталкивающих проявлениях.

Не только буддизм, но и все мировые религии сосредотачивают свое внимание на духовном пути, дающем возможность преодолеть страх смерти. Что касается самого факта смертности, т. е. неизбежной конечности земного существования человека, то в мировых религиях он является непреложной истиной. Именно эта истина и является отправным пунктом для того, чтобы искать путь преодоления страха смерти. Без преувеличения можно сказать, что вся философия человека в таких религиях, как буддизм, иудаизм, христианство, ислам — это ответ на вопрос о том, как преодолеть страх смерти.

Победить в себе страх смерти, конечно же, весьма нелегкая задача. Очень и очень немногим мыслителям удавалось найти лишь общие подходы к ее решению. Но эта задача такова, что решить ее полностью и в окончательном виде невозможно в принципе. Что же касается теории психоанализа 3. Фрейда, то в ней вопрос о преодолении страха смерти не поставлен вовсе. Произведения Фрейда (особенно зрелого и позднего периодов) переполнены рассуждениями о смерти. Но в них нет и попытки найти путь преодоления страха смерти. «Мы можем лишь сказать, что цель всякой жизни есть смерть», — таково «оптимистическое» заключение Фрейда. При этом смерть трактуется Фрейдом в самом прямом, самом грубом смысле — как «возвращение в неорганическое» (7), т. е. как превращение человека в «пыль и грязь».

Древнее изречение гласит: «Мы знаем о своей смертности, но стараемся не думать об этом». Мы не думаем об этом ежеминутно, потому что между рождением и смертью расположен отрезок, за который мы успеем что-то сделать, может быть, очень многое и значительное, достичь тех целей, которые посильны человеку, наконец потому, что мы любим жизнь. Поэтому целью жизни смерть не может быть: она ее финал, завершение, которое в большинстве случаев от нас не зависит.

Очевидно, что приведенным выше фрейдовским изречением («Мы можем лишь сказать, что цель всякой жизни есть смерть») можно с успехом эпатировать публику. Особенно ту, которая не привыкла размышлять о смерти, вытеснила проблему смерти далеко за границы своего сознания с тем, чтобы она не омрачала «праздника жизни». В глазах такой публики можно завоевать репутацию революционера в науке и философии. Но если принять мысль Фрейда всерьез, то жить с ней, постоянно носить ее в сердце, значит — либо заживо похоронить себя, либо — «зажмурив глаза», делать вид, что никакой проблемы вовсе нет. В последнем случае, всякое упоминание о смерти, само слово «смерть» будут вызывать шок, нервный стресс, вплоть до падения со стула и потери сознания. Тот факт, что сам Фрейд со своим заключением жить не мог, вероятно, и объясняет его крайне острое восприятие всяких упоминаний о смерти. Ведь одно дело — произносить с трибуны заявления, рассчитанные на публику, и совсем другое — самому жить в соответствии с заявленной идеей.

Вильгельм Штекель (1840), один из представителей психоанализа, был первым, кто использовал термин «Танатос» (в греч. мифологии — бог смерти) для обозначения влечения к смерти. В настоящее время этот термин применяется в психоанализе для обобщенной характеристики любых деструктивных (саморазрушительных) тенденций личности. Деструктивное начало (влечение к смерти) Танатос противостоит Эросу — влечению к жизни, конструктивному началу. И Эрос, и Танатос скрыты в глубинах бессознательного и существенно воздействуют на поведение людей. При этом их воздействие не осознается, и в своем сознании человек руководствуется иными мотивами, хотя им невидимо руководят Эрос и Танатос.

Предельно упрощая теорию взаимодействия Эроса и Танатоса, приведу для иллюстрации несколько примеров.

Так, не столь уж редки случаи, когда внимательный анализ жизненного пути безвременно скончавшегося человека обнаруживает, что этот человек словно целенаправленно искал смерти. При этом у него не было весомых причин, чтобы уйти из жизни, но он выбирал именно те пути, которые вели к смерти. Он не рисковал, не искал экстрима, чтобы испытать себя, он послушно шел к смерти. Несмотря на известную неопределенность, характерную для таких случаев, с достаточной долей вероятности можно сделать вывод, что человек бессознательно подчинялся велению Танатоса. Или более точно — в его душе под влиянием каких-то обстоятельств произошел надлом, влечение к жизни было сломлено, восторжествовало влечение к смерти.

Второй пример противоположен первому. Человек с легкостью (по меньшей мере, видимой) преодолевает или обходит многочисленные опасности, в том числе, угрожающие его жизни. Он достигает значительных успехов, он нередко рискует, но тем не менее сокрушает препятствия, решает проблемы. О таких говорят «везунчик», «счастливчик», часто подчеркивают присущую им силу воли. С точки зрения понятий Эроса и Танатоса, ими руководит Эрос — страстное влечение к полноте жизни. Именно в нем коренится и сила их воли к жизни.

Наконец, третий пример. Человек живет вполне благополучно и долго. Но его жизнь напоминает скорее медленную смерть, чем полноценную жизнь. Он просто цепляется за жизнь, не созидая, не любя, он духовно пуст, но, порой, любопытен: жалко умирать, поскольку хочется узнать, «что будет дальше». Да и умирать страшно. Этот случай можно истолковать как одновременное угасание как Эроса, так и Танатоса: человек либо утратил себя, либо так и не стал самим собой. Компромисс между стремлением жить и стремлением умереть невозможен. Но возможно их параллельное угасание. Такой человек получает известное удовольствие от жизни, но это не жизнь, а кажимость жизни, ее бледное подобие. Об этой кажимости жизни уже говорилось в связи с теорией «конфлюентной» любви — это «жидкая» жизнь. Платон по поводу такой мнимой жизни писал: «Конечно, жить — сладко. Но человеку истинно мужественному не надо думать, как бы прожить подольше, не надо цепляться за жизнь, но... надо искать способ провести дни и годы, которые предстоят, самым достойным образом» (8).

Преодолеть страх смерти, — значит подготовить себя к тому, чтобы встретить смерть достойно, мужественно принять ее. Но как это возможно? Отечественный философ С. Рязанцев полагает, что «действительно подготовленному человеку смерть представляется естественным финалом жизненного пути, а не безысходным крахом. К такому выводу приходят во многих странах. Раздается все больше голосов о необходимости специальной подготовки с детства, развивается специальная наука — танатология» (9).

Вероятно, для философских и факультетов психологии курсы танатологии вполне уместны. Но «специальная подготовка с детства» ни к чему-нибудь, а к смерти — это что-то из области тоталитарных утопий, в которых человек сведен к плоскому, бездушному, рассудочному, машиноподобному существу. Очевидно, ребенка прежде всего надо научить жить, жить осмысленно, достойно, научить не посредством чтения нудных нотаций, а живыми примерами из жизни, искусства и др. Только на основе осмысленности жизни и может сформироваться решимость мужественно противостоять смерти и достойно встретить ее в назначенный час. Осмысленность жизни есть основа преодоления страха смерти — такова наша основная мысль, к которой мы еще вернемся.

С. Рязанцев с сочувствием приводит призыв Мишеля Монтеня (1592): «Лишим смерть ее загадочности!» Но лишить смерть ее загадочности невозможно в принципе. Смерть страшит нас, и будет страшить именно своей неустранимой неизведанностью, загадочностью, непостижимостью. Монтень же принадлежит к эпохе, для которой характерно отрицание всего загадочного, эпохе зарождения истоков веры во всесилие науки. Характерно, что «лишить смерть ее загадочности» означает научно познать ее. Научное познание смерти есть не что иное как подготовительный шаг к тому, чтобы вообще избавиться от нее, т. е. сделать человека бессмертным. В этом пункте Монтень (как и многие мыслители Нового времени) — прямой предтеча большевиков с их верой в скорое достижение бессмертия посредством научных открытий.

Никому из живущих его собственная смерть, конечно же, никогда не может представиться «естественным» финалом его жизненного пути. Он естествен только с точки зрения физико-химико-биологической. Но с точки зрения жизни человеческого «я» смерть есть неестественный обрыв естественного течения моей жизни, бездонный провал в нормальном и более или менее понятном ходе вещей. Она есть событие трагическое и непостижимое, примириться с которым человеческий дух не в силах. В человеке заложена тяга к вечному, к преодолению ограниченности и конечности человеческой жизни. Поэтому «человека не устраивает, его смерть; и не устраивает радикальным образом, до самой последней глубины — онтологически», — отмечает отечественный философ С.С. Хоружий (10).

Да, наука и впредь будет настойчиво искать эликсир бессмертия. Но если такой эликсир будет найден и применен в широких масштабах, то это будет означать изменение человека и общества столь значительное, что необходимо будет говорить о совсем «другом человеке», и о совсем «другом обществе». Вероятно, целесообразно будет заменить слова «человек» и «общество» на другие, поскольку вся до сегодняшнего дня существующая индивидуальная и общественная жизнь, вся история — буквально все, что так или иначе касается человека, предполагает его смертность. Смертность человека есть ограниченность его земного существования определенным временным отрезком. С достижением бессмертия, вероятно, наступит конец истории в христианско-эсхатологическом его понимании — конец «этого» мира и начало Нового мира, известного только Богу. Но на сегодняшний день мы живем в том мире, в котором слова «человек» и «смертный» остаются синонимами.

Приближение и самый момент смерти — это предельный случай экзистенциального одиночества, о котором мы говорили выше. Каждый, действительно, «умирает в одиночку». Умирать — значит навсегда покидать мир, оставлять все, что было дорого и близко. Но остается память об умершем. Остаются его дела. И тем не менее преодолеть страх смерти можно только при жизни. Осмысленность жизни не есть нечто однажды найденное и зафиксированное. Это поиск, это сознательное распоряжение своей свободой, это эмоционально-позитивное восприятие мира, других людей и самого себя. Это искусство жить в заведомо несовершенном мире, жить, не теряя собственной души и общечеловеческой духовности. Как ни странно, любить жизнь, продлевая ее в других, бережно храня тепло любви в своем сердце, как раз и значит — достойно и мужественно встретить смерть, обрести мужество пережить состояние близости смерти.

Можно сделать общий вывод, что в целом любовь и есть то, что является одним из важнейших средств преодоления страха смерти. Но как соотносятся смерть и эротизм? Не заложено ли в самом желании половой близости скрытое стремление к смерти? Такой вопрос правомерен в свете особой сложности взаимодействия Эроса и Танатоса, их неоднозначности. По этому поводу французский философ Жорж Батай (1897—1962) писал следующее: «Несомненно, нелегко увидеть ясно и отчетливо единство смерти, или знание смерти и эротизма. В принципе обостренное половое желание не может быть противопоставлено жизни, являющейся ее результатом. Миг эротического возбуждения — это даже вершина жизни, высшая сила и интенсивность которой обнаруживаются в тот миг, когда два существа соединяются, сплетаются, увековечивают себя. Это и есть жизнь, ее воспроизведение; воспроизводя себя, жизнь выходит из установленных берегов: избытком своим, бьющим через края, жизнь достигает наивысшего исступления. Это скрещение тел, извивающихся, изнемогающих, низвергается в бездну сладострастия, оно противится смерти, призванной позже обречь эти тела на немотство разложения» (11).

Я привел эти слова в самом начале нашей книги (см. гл. 1). Но их не следует рассматривать как своеобразный «гимн» эротизму — эротизму как высшему проявлению жизни.

Главная идея концепции Батая парадоксальна: «Любить — значит умирать». При этом речь не идет о самопожертвовании во имя любимого человека или, точнее, идея самопожертвования стоит у французского автора далеко не на первом плане. Под любовью им понимается сладострастие, стремление к половому контакту.

Сексуальное удовольствие, согласно Батаю, возникает, вследствие присущего людям понимания смерти, ее трагичности. Животным не знаком тот страх смерти, который характерен для человека. Именно поэтому животные не знают того огромного сексуального удовольствия, часто граничащего с эмоциональным потрясением и даже безумием, которое присуще человеку. Хотя внешне «сплетение тел» и буйство страсти кажутся ярчайшими проявлениями буйства жизни, но в действительности эротическое безумие это уже смерть в миниатюре. Человек теряет разум, забывает обо всем, теряет способность мыслить, он на время умирает. Таким образом, человеческое стремление к сексуальному удовольствию, как и само это удовольствие, согласно Батаю, рождаются из влечения к смерти: «Эрос сын Танатоса».

Эротическая страсть есть ответная реакция на смертность человека, на страх смерти, причем это реакция защитного характера — такова основная мысль Батая. Эта мысль имеет множество оттенков и интерпретаций. Так, столь значительное место, которое занимают в произведениях искусства эпохи античности, Возрождения и других эпох изображения обнаженного тела и эротические сюжеты, по Батаю, отнюдь не только дань красоте, не только воспевание эстетики живого человеческого тела — хотя, это, разумеется, имеет значение. В своей же самой глубинной сути они есть ни что иное как своего рода укрепленная стена, могучий «защитный редут», который человечество возвело и продолжает возводить, стремясь оградить себя от страха смерти.

С другой стороны, настойчивое желание пожилого человека как можно дольше продлить половую жизнь, поиски более молодого и энергичного партнера — четкий показатель того, что человек все более пасует перед страхом смерти. Склонность к сексуальным излишествам, особенно демонстративная в молодом возрасте тоже есть отчетливое свидетельство о душевном неблагополучии, о скрываемых от самого себя страхов. Наконец, из рассуждений Батая вытекает, что внешнее «цветение» жизни, кажущееся порой ее вершиной, ее экстазом, нередко скрывает не более чем «мерзость запустения», т. е. смерть.

Концепцию Батая я привел в предельно кратком и упрощенном виде. В действительности рассуждения и выводы французского философа построены на огромном историческом, археологическом, историко-культурном материале.

Батай не рассматривает любовь мужчины и женщины в целом, т. е. как сложносоставной феномен, как единство эроса, агапе, каритаса и страсти, — в центре его внимания только лишь сексуальное влечение. Поэтому, с моей точки зрения, выводы французского философа вполне обоснованы. Ненасытная тяга к половой близости самой по себе, взятой вне целостности любви, вероятно, скрывает бессознательное чувство страха, импульс к смерти, спрятанный в глубинах бессознательного. Человек бессознательно ищет спасения от одолевающего его чувства страха посредством постоянного поиска все новых и новых половых контактов, все новых и новых чувственных удовольствий. Тем самым он создает для себя иллюзию полноценной жизни, которая скрывает от него весь ужас сокрытого в его душе страха смерти.

В связи со сказанным необходимо отметить, что энергия эротизма, о которой идет речь, есть феномен принципиально иного свойства.

Энергия эротизма — это энергия, рождаемая любовью мужчины и женщины как сложносоставным и целостным феноменом — как сочетание эроса, каритас, страсти, агапе. Энергия эротизма, понимаемая как энергия любви (в отличие от сексуального влечения самого по себе), позволит человеку не позорно бежать от смерти, не прятаться от нее, а дать импульс к полноценной жизни. Это возможно только в составе целостного комплекса отношений между мужчиной и женщиной, который и определен нами выше как полноценная любовь.