Было время, когда я не любил военных. Я был тогда очень молод; но, к счастью, это длилось недолго!

Воспитанный на либерально-эстетической литературе 40-х годов (особенно на Ж.Санд1, Белинском и Тургеневе), я в первой юности моей был в одно и то же время и романтик и почти нигилист. Романтику нравилась война; нигилисту претили военные.

Я сам удивляюсь, как могли совмещаться тогда в неопытной душе моей самые несовместимые вкусы и мнения! Удивляюсь себе; но зато понимаю иногда очень хорошо и нынешних запутанных и сбитых с толку молодых людей.

И одних ли молодых только?.. Разве у нас мало и старых глупцов?

До этих людей теперь только дошло многое из того, что нас (немногих в то время) волновало, утешало и раздражало тридцать лет тому назад... Прогресс , напр<имер>. Какой именно прогресс?.. Разве я понимал в 20_25 лет ясно-какой ? Прогресс , образованность , наука, равенство , свобода! Мне казалось все это тогда очень ясным; я даже, кажется, думал тогда, что все это одно и то же... Даже и революция мне нравилась; но, припоминая теперь свои тогдашние чувства, я вижу, что мне в то время нравилась только романтическая, эстетическая сторона этих революций: опасности, вооруженная борьба, сражения и "баррикады" и т.п. О вреде или пользе революции, о последствиях их я думал в те молодые годы гораздо меньше. Почти совсем не думал.

Я, сам того не сознавая, любил и в гражданских смутах их военную, боевую сторону, а никак не штатскую цель их... Воинственные средства демократических движений нравились моему сильному воображению и заставляли меня довольно долго забывать о прозаических плодах этих опасных движений. Я оказывался в глубине души моей гораздо более военным по духу, чем мог того ожидать в то время, когда настоящих военных не любил. Я сказал-"довольно долго" воинственные средства революции заставляли меня забывать их уравнительные пошлые цели. От досады на тогдашнюю путаницу моих мыслей я сказал- "долго".-Но по сравнению со многими другими людьми, пребывавшими, быть может, всю жизнь в стремлении к всеобщему мирному и деревянному преуспеянию,-я исправился скоро... Время счастливого для меня перелома 2 этого- была смутная эпоха польского восстания; время господства ненавистного Добролюбова; пора европейских нот и блестящих ответов на них князя Горчакова 3. Были тут и личные, случайные, сердечные влияния, помимо гражданских и умственных. Да, я исправился скоро, хотя борьба идей в уме моем была до того сильна в 62 году, что я исхудал и почти целые петербургские зимние ночи проводил нередко без сна, положивши голову и руки на стол в изнеможении страдальческого раздумья... Я идеями не шутил, и нелегко мне было "сжигать то", чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели... Наши- путем искусного и тонкого отрицания или ложного, одностороннего освещения жизни (хотя бы и сам Гоголь: "Как все у нас скверно!"), а западные-открыто и прямо (хотя бы Ж.Санд: "Как прекрасен демократический прогресс")... Но я хотел сжечь и сжег!.. Догорела последняя тряпка гоголевских обносков ; истлела последняя ветка той фальшивой, искусственной оливы мира, которую так мило и так долго подносила мне обворожительная, но хитрая Аврора Дюдеван. Я стал находить, что Гоголь какой-то гениальный урод, который сам слишком поздно понял весь вред, приносимый его могучим комическим даром... Я стал подозревать очень зло, что Дюдеванша, у которой я прежде жаждал поцеловать туфлю или подол и серьезно мечтал-съездить за этим во Францию, в Берри и в самый Nohant... я стал подозревать, что она бывает поочередно то самой собою, то нет; то искренна, то притворна... В "Лукреции" искренна; в "Теверино" и милых пасторалях своих искренна; в "Грехе г.Антуана" и в других социалистических романах своих притворна; ибо она слишком умна, чтобы не понимать, что уничтожение повсюду монархии, дворянства, мистических, положительных религий, войн и неравенства- привело бы к такой ужасной прозе, что и вообразить страшно!..

Эстетика жизни4 (не искусства!.. Черт его возьми, искусство- без жизни!..), поэзия действительности невозможна без того разнообразия положений и чувств, которое развивается благодаря неравенству и борьбе...

Эстетика спасла во мне гражданственность ... Раз я понял, что для боготворимой тогда мною поэзии жизни необходимы почти все те общие формы и виды человеческого развития, к которым я в течение целых десяти лет моей первой молодости был равнодушен, а иногда и недоброжелателен, и что надо противодействовать их утилитарному разрушению,- для меня стало понятно, на которую сторону стать: на сторону всестороннего развития или на сторону лжеполезного разрушения.

Я стал любить монархию, полюбил войска и военных, стал и жалеть и ценить дворянство, стал восхищаться статьями Каткова и Муравьевым-Виленским 5; я поехал и сам на Восток с величайшей радостью-защищать даже и православие, в котором, к стыду моему, сознаюсь, я тогда ни бельмеса не понимал, а только любил его воображением и сердцем.

Государство, монархию, "воинов" я понял раньше и оценил скорее; Церковь, православие, "жрецов"-так сказать-я постиг и полюбил позднее; но все-таки постиг; и они-то, эти благодетели мои, открыли мне простую и великую вещь-что всякий может уверовать , если будет искренне, смиренно и пламенно жаждать веры и просить у Бога о ниспослании ее. И я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренне.

С той поры я думаю, я верю, что благо тому государству, где преобладают эти "жрецы и воины" (епископы, духовные старцы и генералы меча), и горе тому обществу, в котором первенствует "софист и ритор" (профессор и адвокат)... Первые придают форму жизни; они способствуют ее охранению; они не допускают до расторжения во все стороны общественный материал ; вторые, по существу своего призвания , наклонны способствовать этой гибели, этому плачевному всерасторжению...

С той поры я готов чтить и любить так называемую "науку" только тогда, когда она свободно и охотно служит не сама себе только и не демократии, а религии, как служит самоотвержен ная и честная служанка царице; как служит, например, и в наше время эта благородно порабощенная вере наука у еписк<опа> Никанора 6 в его книге "Позитивная философия" или у Владимира Соловьева в его "Критике отвлеченных начал"7, как служила она у Хомякова 8 хотя бы и несколько своевольному, но все-таки в основе глубоко православному его чувству. Я уважаю науку тогда, когда она посредством некоторого самоотрицания , посредством частых сомнений в собственной пользе и полезной силе, приготовляет просвещенный ум человека к принятию положительных верований; то есть таких верований, при которых духовные, таинственные (мистические) начала не могут выразиться в одной отвлеченной и скучной какой-то морали, но ищут воплотить себя даже и в вещественных явлениях внешнего богопочитания. Пожалуй-я скажу, если хотите,- в том самом "ханжестве", которого почему-то так боится г.Ф.Г-в9, недавно негодовавший в "Моск<овских> вед<омостях>" на "обскуран тизм" "Гражданина".

И что такое, в самом деле, это "ханжество"? Всякий, я надеюсь, знает, что "ханжество" и "лицемерие" не одно и то же. "Ханжество", как слово порицательное, значит (в устах людей, употребляющих его)-излишняя , до мелочности доведенная, преданность всей совокупности церковного культа, а совсем не притворство. Поклонение иконам и мощам, частое хождение в храмы, молитвы "по правилу", а не по одному порыву; исповедь и причащение; уважение к монашеству, даже и к слабому (какое есть-что делать!) и т.д. Да ведь это и есть православие и больше ничего; один верующий может больше проникнуться любовью к таинственным, духовным началам христианства и чувствовать потребность чаще вступать с ними в общение посредством вещественной, воплощенной, так сказать, святыни; другой-по меньше; третий-изредка; четвертый-не только сам влечется к этому всему, но и проповедует все это другим; положим, хоть так, как делал покойный Аскоченский 10. Я "Домашней беседы" никогда не читал, но если Аскоченский предпочел христианскую набожность общеевропейской учености, то это делает ему великую честь, и тут нет никакого "обскурантизма" (как это старо и глупо-"обскурантизм"!), а, напротив того, просветление русского ума, свергнувшего с себя вериги чужого рационализма... Не знаю наверное, кто это писал под этими буквами: Фита и Глаголь.

Я думаю теперь о другом...

Теперь-в уединении моем, уже близясь к могиле,- успокоенный и, благодаря идеалам и утешениям этого самого "ханжества" (московской Фите неприятного), гораздо более счастливый, чем во дни моей мечтательной, тщеславной и отвратительно-стра дальческой юности, я стараюсь иногда отдать себе отчет, чтоў портит больше и чтоў воспитывает лучше русских юношей: семья, школа или чтение... И мне опять приходится немного разойтись с редактором "Гражданина"... Или не то, чтобы совсем разойтись, а, быть может, к тому же прийти, только более окольными путями. В области чувства и действия я понимаю и люблю пути прямые-в области мысли я прямым путям не доверяю... "Гражданин" все это время говорил о школах; я хочу сказать несколько слов о литературе по тому же самому поводу, по поводу влияния на молодые умы.-По-моему так: семья сильнее школы; литература гораздо сильнее и школы, и семьи.

В семье своей, как бы мы ее ни любили, есть нечто будничное и фамильярное; самая хорошая семья действует больше на сердце, чем на ум; в семье мало для юноши того, что зовется "престижем". В многолюдном учебном заведении-всегда есть много официального, неизбежно формального и тоже-будничного...

И не может этого не быть... Поэзии (души-то этой) во всякой большой школе мало... Самая стеснительность неизбежной дисциплины; самая принудительность учения, столь полезная для выработки терпения, воли и порядка, все-таки скучны; забывать этого не надо, когда судим о юности.

Только одна литература из всех этих трех орудий влияния всемогуща; только она одарена огромным "престижем" важности, славы, свободы и удаления . Родители- свои люди, в большинстве случаев весьма обыкновенные: их слабости, их дурные привычки нам известны; и самые добрые юноши чаще любят и жалеют отца и мать, чем восхищаются ими. Очень хорошие дети чаще почитают родителей сердцем, чем уважают их умом. И надо сказать правду, что в большинстве случаев большего и требовать нельзя. И в заповеди ветхозаветной, переданной и христианству, сказано: "Чти отца твоего и мать твою"; а не сказано: люби их во что бы то ни стало; или уважай их внутренне , насильно , даже и тогда, когда они очень порочны, глупы или злы. Религия требует от нас много трудного, но невозможного она не требует. Чтут в человеке не характер его, чтут отца. Из почтения добрый и честный сын уступает отцу даже и тогда, когда он им ничуть не убежден; ибо уступить в моей воле, но убедиться не в моей...

Школа тоже не может так всевластно подчинить ум и волю юноши, как посторонний и удаленный от него во всем величии своей славы писатель.

От семьи и школы, даже и довольный ими, юноша рад все-таки в известное время эмансипироваться; от литературы ему нечего освобождаться-он сам ее ищет, сам избирает, сам с любовью подчиняется ей. Вот в чем разница!

А что делала наша русская литература с того времени, как Гоголь наложил на нее свою великую, тяжелую и отчасти все-таки "хамоватую" лапу?..

Я оставляю теперь в стороне публицистов и ученых: я буду говорить только о романах и повестях.

Что же делала со времен "Мертвых душ" и "Ревизора" наша будто бы "изящная" словесность?

- Изображала правду жизни,-скажут мне...

Ах! Полно-так ли?

Нет, не так! Жизнь, изображаемая в наших повестях и романах, была постоянно ниже действительности... Я обрываю тут нить тех более общих мыслей, которые бы естественно должны следовать за этим решительным моим определением... и перейду пока прямо к военным героям в русской литературе.

Это до того ясно, до того старо и до того вместе с тем вечно ново (ибо вечно справедливо), что я, напоминая об этом, не хочу и обращаться на этот раз к тем, которые бы потребовали от меня более подробных доводов. Я обращаюсь лишь к тем, у которых есть хоть зародыш согласия со мной в основании и хоть тень сочувствия моей этой главной мысли: военный (при всех остальных равных условиях личных) выше штатского по роли, по назначению , по призванию . При всех остальных равных условиях- в нем и пользы и поэзии больше... Это так просто и верно, как то, что во льве и тигре больше поэзии и величия, чем в воле и обезьяне (даже и в большой, как горилла); как то, что коринфская колонна лучше всех колонн; как то, что Шекспир есть величайший драматург всех времен, или как то, что Лев Никол<аевич> Толстой в "Анне Карениной" и в "Войне и мире" выше всех романистов нашего времени и за все последние тридцать-сорок лет во всем мире.

(Прошу при этом понять, что я различаю этого прежнего, настоящего Льва Толстого, творца "Войны" и "Анны" от его же теперешней тени... Тот Лев-живой и могучий; а этот, этот- что такое?.. Что он-искусный притворщик или человек искренний, но впавший в какое-то своего рода умственное детство?.. Трудно решить... Расчет, однако, верный на рационалистичес кое слабоумие читателей !..

Да, если бы он не стал теперь тенью прежнего "Льва", то он-то именно, он, который так любил все простое, он прежним сильным умом своим давно бы понял такую простую вещь: какая же это любовь-отнимать у людей шатких ту веру, которая облегчала им жестокие скорби земного бытия? Отнимать это отраду из-за чего? Из-за пресыщенного славой и все-таки ненасытного тщеславия своего?

Что-нибудь одно из двух: если новый Толстой не понимает такой простой вещи, что колебать веру в Бога и Церковь у людей неопытных, или слабых, или поверхностно воспитанных есть не любовь, а жестокость и преступление, то как ни даровит был Толстой прежний-этот новый Толстой и в этом частном вопросе просто выжил из своего ума! Или же если он и тут не совсем опутался в мыслях, а придумал только, чем бы еще неожиданным на склоне лет прославиться, то как это назвать- я спрашиваю? Назвать легко: но боюсь, что название будет слишком нецензурно-и умолкаю.

Впрочем, спрошу себя еще: не оттого ли он так много пишет о любви, что сам по природе вовсе не слишком добр?

Случается и это.)

Итак, сделавши эту необходимую и мне и читателю оговорку, я возвращаюсь к прежнему. Блестящий военный должен быть, как он прежде и бывал, по преимуществу героем романа. Во всей же нашей литературе-военный высшего круга не был истинным героем романа со времени Лермонтова и до больших сочинений Толстого.

Больше всех от гоголевского одностороннего принижения жизни освободился, я говорю все-таки, он же-Лев Толстой- и дорос сперва до военных героев 12-го года, а потом и просто-напросто до современного нам флигель-адъютанта-Алексея Кирилловича Вронского.

О Вронском-то я и хочу поговорить подробнее и, между прочим, о том, почему нам Вронский гораздо нужнее и дороже самого Льва Толстого.

Без этих Толстых (то есть без великих писателей) можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека. Без них и писателей национальных не станет; ибо не будет и самобытной нации.

Роман "Анна Каренина" имеет в себе такое множество достоинств самого высшего разбора, что о нем стоит написать целую особую книгу, и даже большую, как и сделал недавно умерший молодой и даровитый критик Громека (Последние произведения гр. Л.Н.Толстого. Москва, 1885 г.).

Я не могу этим заняться; и если бы мог, то, конечно, заключения мои были бы совсем иные, чем у Громеки. Во многих отношениях они были бы даже совсем противоположны. <...>

У него Вронский назван "бессодержательным" человеком; а на Левина он смотрит как на некоего благодатного старца, который может нам открыть даже и то, чего желает сам Бог!

"Раскройте нам тайны открывающейся вам новой, величайшей области прекрасного! Говорите о Боге, о том, какие законы оставил Он нам и как их нам можно исполнить "...

Вот что восклицает под конец своего эпилога молодой и восторженный критик! Левину присваивается какая-то уже не только умственная или нравственная, но и мистическая сила. Его изъяснение Закона Божия-есть новый катехизис, пожалуй даже и улучшенное, очищенное Евангелие.

Да, можно сказать, "не поздоровится (духовно) от этаких похвал!"

Легко Левину забыться , слыша подобные возгласы, и счесть себя действительно священным сосудом нового откровения!

"Едва обретается человек, могий терпети честь (то есть принимать почести, не повреждаясь от гордости), негли же (а может быть) и отнюдь не обретается !"-говорит Исаак Сирийский 16 в самом начале своего глубокомысленного творения "Слова духовно-подвижнические ".

Но оставим пока Левина с его нравственными немощами (а по предлагаемому мною эпилогу-и с религиозными преступления ми) и обратимся к самому создателю его характера-графу Толстому, к великим его эстетическим достоинствам, и даже к политическим (быть может, и нечаянным) заслугам его, в двух больших его сочинениях-"Войне и мире" и "Карениной".

Трудно решить, который из этих романов художественно выше и который политически полезнее.

И тот и другой во всем так прекрасны; и тот и другой-хотя и не во всем, но во многом так полезны, что не знаешь, которому отдать предпочтение во всецелости его.

Я невольно останавливаюсь беспрестанно, и мысль моя, подавленная обилием разнообразных достоинств Толстого в этих трудах, недоумевает, с чего начинать!..

Положим-с эпохи. Великое время народной войны, эпоха, неизгладимая из памяти русской... Конечно, задача выше, содержание в этом смысле грандиознее, чем в "Карениной".

Скольким читателям, я уверен, в течение стольких лет приходила на ум такая мысль:

- В частном случае, вот в том или этом, это, конечно, правда и прекрасно изображено. Но что же мне делать, если я в действительной жизни сам встречал нередко русских людей и более твердых, и более смелых, и более красивых и блестящих, и более полезных государству и обществу, чем все эти полуотрицательные герои... В частностях все эти романисты правы, во всецелом отражении русской жизни-они не правы.

А прав был тот немецкий критик, который сказал про героев Тургенева, кажется, так: "Не думаю, чтобы все русские мужчины были бы таковы-одна одиннадцатимесячная осада Севастополя доказывает противное!"

Было ли очень много у нас таких независимых и прозорливых читателей-не знаю; но, разумеется, были и такие...

Не все очень умные люди пишут и печатают; и не все те люди, которые пишут и печатают, настолько умны, чтобы вовремя на все это хорошо указать. Только у Толстого действительность русская во всей полноте своей возвращает свои права, утраченные со времен серых "Мертвых душ" и серого "Ревизора". Только его реализм (в этих двух больших творениях, повторяю, а не в прежних, более слабых повестях)-только реализм Толстого есть реализм широкий и правдивый .

Только его творчество равняется русской жизни, а не стоит много ниже ее по содержанию и освещению, как у всех других. Справедливость требует, конечно, упомянуть здесь еще о "Четверти века" и "Переломе" Маркевича... 18 Но эти два, тоже правдивых, тоже изящных и тоже весьма высоких романа появились все-таки позднее "Войны" и "Анны" Толстого, так что инициатива восстановления , так сказать, эстетических прав русского высшего общества все-таки принадлежит не Маркевичу, а Толстому.

Искусство имеет свойство делать нам многое в жизни яснее прежнего. Мы часто сами или вовсе не примечаем чего-нибудь в действительности, или запоминаем явление только бессознатель ными силами души, а художник более резким каким-то выделением этого явления делает нам его иногда неожиданно совершенно ясным, и мы сами дивимся, как мы прежде этого не замечали.

Вспоминаю по этому поводу многое из моего личного опыта. В Крыму, например, служа военным врачом во время Севастополь ской войны, я впервые увидал море. (В Петербурге я даже и не желал никогда его видеть, забывал о нем.)

То же бывает и с хорошими портретами; мы лучше понимаем даже свое собственное лицо, когда оно изображено неизменно и удачно, хотя бы на хорошей, искусной фотографии, не говоря уже о прекрасной акварели или талантливом полотне...

То же и с характерами людскими. Давно сказано, что не всякий умеет наблюдать то, что он видит. Не только большинство, менее способное, но и все самые способные люди нуждаются в помощи чужого ума, чужого наблюдения, чужого творчества для более всестороннего и ясного понимания природы и жизни.

Оригинальность, умение видеть и показывать другим нечто новое-сами по себе редкость, но и для оригинального, для нового освещения жизни необходимы предшественники. Разница между умом оригинальным и неоригинальным та, что первый не останавливается сразу только на том, что указали ему предшественники его в области мысли, но ищет уже прямо в жизни чего-то еще иного, и не только ищет, но и находит его. Напротив того, человек неоригинальный, наблюдатель без творчества, удовлетворяется-если не на всю жизнь, то надолго- чужим освещением явлений, чужим мировоззрением, усвояя его себе иногда до такой глубины и силы, что и жизнью за эту чужую (по происхождению) мысль иногда жертвует.

Робеспьер был несравненно сильнее волей и духом, чем Ж.-Ж.Руссо, ибо он жил его мыслями 20.

В литературе это особенно заметно, и мы видим часто, что люди, весьма твердые характером, самобытные волей, оригиналь ные, пожалуй и независимые в жизни, являются литераторами вовсе не оригинальными, слабыми, почти вполне подчиненными своим знаменитым предшественникам и во взглядах, и в выборе сюжетов и лиц, и даже в языке и внешнем стиле.

Совсем других, не тронутых еще характеров, иных, новых, вовсе не виданных у других авторов положений они в жизни или совсем не замечают (так, как я долго не замечал голубых колец на зыби); или хоть и видят их кое-как, но не смеют и не умеют их изобразить.

У таких писателей достает независимости на то, чтобы к образам, уже всем знакомым, прибавить еще две-три черты своих, но для того, чтобы хоть попытаться выбраться из современной им толпы и осветить жизнь хотя бы и ложным светом, но на общепринятый способ освещения непохожим,-для этого у них уже нет силы. Было время, когда о мужике, например, у нас никто не писал; писали о "военных героях"; потом явился Гоголь-и запретил писать о героях (разве о древних, вроде Бульбы), а о мужиках позволил. И все стали писать даже не о мужиках, а о "мужичках". Гоголь разрешил также писать о жалких чиновниках, о смешных помещиках и о чиновниках вредных. Потом прибавился еще к этому так называемый "солдатик" и, в особенности, "заскорузлый" солдатик. Еще купец-деспот-по образцу Островского 21-и, наконец, бесхарактерный, вечно недовольный собою, расстроенный "лишний человек" Тургенева. И множество молодых русских, если не героев, так "jeunes premiers", так сказать, и в жизни самой, и в повестях стали рвать на себе волосы, звать себя, прямо из Гоголя, "дрянь и тряпка" (болваны!) и находить себя ни на что не годными.

Комедии?.. Я в последнее время, по роду занятий своих в Москве, вынужден был прочесть много новых комедий и драм из русской жизни. И, признаюсь, несмотря на то что у меня память хороша, я невольно только и запомнил, что два перевода, два веселых либретто: "Веселая война" и "Жирофле-Жирофля". По крайней мере, пусто, живо, весело и, в сущности, невинно; гораздо невиннее разных известных драм русских авторов. (Я говорю известных другим, очень многим, но мною, клянусь, тотчас же забытых и уже теперь и неразличимых драм.)

Помню, что вообще какая-то молодая, "страстная" или "чистая душою" женщина бросается в реку, отравляется, закалывается; и все оттого, что все другие люди очень дурны, а она очень хороша, искренна (особенно-эта искренность у них в почете! Да черт ее побери, эту искренность, если она или вредна, или бестолкова)... Встречается также много добрых, но слабых отцов; мужей добрых, но "непрактических"... (один совсем практический, другой совсем непрактический человек-какая верная и точная классификация-подумаешь!). Граф или князь, щеголь и т.п.-это уж непременно подлец... Студент, учитель, какой-нибудь "честный труженик" (произносите, прошу, это великое слово позначительнее!)-это все благородные, умные люди. Ну что за вздор! Ведь это вовсе неправда; это вовсе нереально ... Я сам (да и всякий поживший человек) знавал князей и графов, и франтов разных, и даже фатов отчасти, которые были при этом благороднейшие и очень умные люди, и сам же я встречал и смолоду, и теперь учителей и студентов, таких мерзавцев и таких ничтожных, что Боже упаси; несмотря на то что они были "труженики" и что ногти у них были черноваты или пальцы желты от папирос.

Впрочем, что и говорить о людях бездарных, когда даже и у таких умных писателей, как Глеб Успенский, Немирович-Дан ченко, искусственно прославленный некогда "Современником" Помяловский 22 и т.д.,-Гоголь так и дышит из каждой строки! Все не грубое, не толстое, не шероховатое, не суковатое им не дается. "Буржуй"-"борода да копром", "прет" и т.д. Сами в жизни они, вероятно, слишком опытны и умны, чтобы не видеть иногда и нечто другое, но как писатели-как же могут они высвободиться из тисков той сильной, но в своей силе неопрятной и жестокой руки Гоголя, о которой я уже говорил, когда ни Достоевский, ни Тургенев, ни Писемский, ни Гончаров не могли не подчиниться ей, один так, другой иначе?

И у Льва Толстого можно найти, даже в "Анне Карениной", следы этой гоголевщины ; конечно, не в мировоззрении общем, не в избрании лиц и среды,-но в некоторых мелочах, в иных выражениях, в иных подробностях, нужных Гоголю для его целей, ему же, Толстому, вовсе ненужных . Я об этих весьма характерных мелочах упомяну после и укажу на них тогда.