Истина освободит вас

www.MARSEXX.ru

«Однорукий аплодисмент»

Энтони Бёрджесс

Марсель из Казани, 16 янв. 2005 г.
marsexxхyandex.ru

Полный текст: Э. Берджесс. "Однорукий аплодисмент". Скачать (196 КБ).

— Если у нас будут деньги, мы получим их честно. Если мы их когда-нибудь вообще раздобудем, то благодаря удаче, а не какому-нибудь твоему или моему умению что-нибудь делать. Ведь кто мы такие на самом деле? …Нам особенно нечего предложить миру, я имею в виду талант или что-нибудь вроде того. У нас нет ничего особенного, что мир бросился бы покупать, сбившись с ног.

— А потом отдать концы, немножко попробовав жизни. В целом жить ведь особенно незачем, правда?

— Знаешь, может ведь и не быть никакого будущего, о котором пришлось бы заботиться. В один нынешний день ни для кого не будет. В этом поганом мире.

— Посмотри-ка на это [ТВ]. Чудеса современной науки и развлечения распроклятой цивилизации. Помоги Бог всем нам, распроклятым

— Вранье. Нынче вся жизнь — сплошное вранье. Все обманщики, незнакомые с правдой.

— Но я думала, ты продаешь машины, а не покупаешь.
— Покупаю и продаю, — сказал Говард, — и стараюсь быть честным с покупателями и с продавцами. Терпеть не могу мошенничества, как я уже говорил, и не стану мошенничать ради старика Уаттса и любого ему подобного, а если старику Уаттсу плевать на подобное отношение к этой самой распроклятой работе, что ж, он знает, что может сделать со своей работой.

— Кто мы такие, — сказал Говард, — чтобы вмешиваться в решения людей? [речь идёт о самоубийстве] Она решила со всем этим покончить и так и сделала. Больше у нее нет никаких проблем. Больше нечего беспокоиться из-за мужа, из-за собственной внешности, платьев или цен на рыбу. Никакой больше грязи, дряни, разврата от ТВ и от «Дейли уиндоу». Теперь она избавилась от всего этого. Она была очень храброй девочкой и приняла правильное решение.

В первый раз после нашего с ним знакомства, я почувствовала: есть что-то в Говарде, чего я не понимаю и чего немножечко боюсь.

Люди не выглядывали на улицу посмотреть, что стряслось, как было бы в старые любопытные времена до ТВ. Они были слишком заняты делом — смотрели. «Десятая Бригада Скорой» была для них гораздо реальней, чем любая реальная «скорая» типа вот этой.

Время приобретать вещи долговечного типа совсем прошло, попомни мои слова. Деньги надо прожигать, тратить на жизнь, а вовсе не копить и не вкладывать в украшения, в обстановку и вещи такого характера.

— У меня только одно хобби, это — моя жена.

«Достойный человек — достойнейшее Божие творенье». (Александр Поп)

У жизни всегда две стороны, прошу всех это помнить.

…будто было совсем неправильно взрослому человеку тратить время на изучение книжек, даже если бы это значило для пего выигрыш в тысячу фунтов; будто это как бы не по-мужски.

Гордыня приходит перед падением.

Он решил давать мне и брать себе наилучшее из всего, что мир способен предложить, в то короткое время, которое остается.

Говард очень разъярился и объявил, что я должна иметь наилучшее, он позаботится, чтоб я имела все самое лучшее, даже если это убьет нас обоих.

— Наши стандарты рухнули ко всем чертям, и за это несут ответственность такие газеты, как ваша. Потворство, вот что это такое. Простое угождение самым низменным побуждениям всех ваших читателей.

— Упадок, — сказал Говард. — Я имею в виду королевский английский. Сплошные «наверно» да «прямо сейчас», угождение тинейджерам.
— У тинейджеров деньги есть, — сказал молодой человек. — Мы им даем то, чего они хотят.
— Откуда они знают, чего хотят? Откуда хоть кто-нибудь знает? — сказал Говард. — Ну, если тебя просто тянет к сексу и к музыке легкого типа, к песням, от которых тошнит, а эти ребята все пальцами щелкают в каком-то дурацком экстазе, тогда… Я имею в виду, если вы так низко опускаетесь, обращаясь, само собой разумеется, к большинству, стало быть, большинство в основном дураки и просто типа животных.
— Это демократия, — сказал молодой человек. — То есть вроде того. Люди вправе иметь что хотят. Что, по-вашему, было бы лучше? Мы их обучаем, рассказываем, как себя надо вести, что думать и прочее; кто коммунист, кто фашист.
— Я-то думал, у вас есть обязанности, — сказал Говард в своей очень упрямой манере.
— У нас есть обязанности, — сказал молодой человек, — и они заключаются в том, чтобы давать читателям то, чего они хотят, то есть за что они платят.
— Сплошная чепуха, — пробормотал Говард. — Я только молю Бога, чтобы мог ясно выразиться.

— Знаю. Знаю. Знаю, — с каждым разом все громче. — Думаете, меня не тошнит от всего этого дела? Я просто часть всей этой поганой вонючей дряни. ["си$темы"........]

В этой жизни на самом деле так мало всего, что оказывается, жить стоит лишь ради необычных моментов, и если думаешь, будто такие странные моменты удастся опять пережить, то жизнь станет чудесной и обретет смысл.

Вы только об этом подумайте очень старательно, и увидите, до чего в самом деле смешно иметь кучу денег. Ведь если люди не могут позволить себе столько платить, ну, само собой разумеется, с них бы брали гораздо меньше.

— Пьесу, о которой очень хорошо отзывается «Тайме», — сказал Говард в своей высокой таймсовой манере. — Называется «Однорукий аплодисмент». В этой пьесе говорится про разложение и упадок окружающего нас мира, очень остроумно. Это дзен-буддизм. То, что надо постараться вообразить. Видишь ли, это способ соприкосновения с Реальностью путем абсурда. Например, вообразить гром без шума и птицу, летающую без тела, без головы или без крыльев. Это считают путем приближения к Богу.

Но что на самом деле можно сделать с деньгами, получив какое-то количество? Некоторые вещи, которые мы ходили смотреть в Лондоне, типа Национальной галереи, лондонского Тауэра и Вестминстерского аббатства, вообще нисколько не стоили. Тому, что можно съесть и выпить, есть предел, один раз на той самой неделе меня по-настоящему стошнило.

— Меня полиция забрала, вот и все. Видишь ли, я ходил тут вокруг этим утром, пробовал сделать немножко добра, а никто, видно, не хочет, чтоб им добро делали. — Он казался очень растерянным и весьма оскорбленным. — Я ходил вокруг с пятифунтовыми бумажками и раздавал их бедным.
— Что ты делал? — спросила я.
— Раздавал пятифунтовые бумажки лондонским беднякам в качестве акта сострадания и милосердия — Должна быть куча народу, которому нужны деньги, — сказал Говард. — Это само собой разумеется, в газетах полно объявлений насчет переживающих трудности благородных женщин, и беженцев, и так далее. Ну, я не понимаю, почему надо отдавать свои деньги каким-то организациям, которые все их пускают на жалованье секретаршам и так далее. По-моему, лучше давать деньги, как в старые времена, как бы лично тем, кого видишь на улице, кто в них нуждается.
— Ох, Говард, — говорю я. — И что ты сделал?
— Ничего больше, — сказал Говард. — Ходил по улицам, раздавал там и сям пятифунтовые бумажки, и кто-то сказал, что я спятил, другие сказали, что мне должно быть стыдно раздавать фальшивые деньги. А потом я увидел, как мне показалось, переживающую трудности благородную женщину… — Что это значит? — я спрашиваю.
— Ох, — сказал Говард, — какая-нибудь старая леди, знававшая лучшие дни и имевшая множество слуг, которых теперь у нее больше нет, так что приходится обходиться без них. Таких вроде бы можно узнать по одежде — одежда нарядная, очень старая, и по разговору — речь благовоспитанная. В любом случае, я одну такую увидел, как мне показалось, прямо за улицей под названием Суррей-стрит, возле Эмбанкмента, подошел, говорю, это вот небольшое пожертвование, и попробовал дать ей пять фунтов, а она завизжала, что к ней пристают, оскорбляют, и прочее, тут приходит полиция и говорит: «Что такое?» Потом меня забрали в участок, я попробовал объяснить, а они говорят: «Ну-ка, легче на поворотах». Потом спрашивают, где я живу; говорю тут, в этом самом отеле, а они думают, я шучу. Ну, один позвонил посмотреть, остановился ли здесь некий мистер Ширли, и ему говорят да. Тогда меня, видно, приняли за очень милого сумасшедшего типа, но посоветовали прекратить эти акты милосердия, однако не отказались, когда я дал сотню монет в их благотворительный фонд, или как он там называется. После этого все пошло по-другому — да, мистер Ширли, большое вам спасибо, сэр, — хотя я заметил, как сержант разглядывал одну пятифунтовую бумажку на свет, настоящая ли. Совсем испорченный парод, — с каким-то отвращением сказал Говард.

— Мы должны получить все, что можно купить за деньги, вот что мы должны сделать. Это как бы наш долг. Мы должны доказать, что мы сделали все, что можно сделать за деньги.

Наверно, единственный настоящий смысл всех путешествий — узнать, что люди одинаковые. Говорю это, чтобы вам не пришлось тратить на поездки деньги.

— Жизнь — одно большое наказание, но, слава богу, мы не обязаны терпеть больше, чем пожелаем.

Я была очень невежественной, но, поскольку была привлекательной, это вроде бы никогда не имело значения.

…немножечко повидав мир и не получив ни малейшего впечатления.

— Видишь ли, — сказал он, — мысль была посмотреть, сколько можно купить за деньги. Был один человек, он сказал, если мы себе позволим тревожиться о состоянии мира — свихнемся, поэтому остается одно, что нам надо попробовать сделать, — жить в свое удовольствие. Жить в свое удовольствие, это его собственные слова. Поэтому мне показалось, нам лучше всего раздобыть по возможности деньги, а потом посмотреть, насколько деньги помогут нам жить в свое удовольствие. Я на самом деле хотел вот что сделать: как бы доказать нам обоим, что не так уж много можно сделать с деньгами и что вся эта вещь — жить в свое удовольствие — на самом деле просто куча белиберды. Потому что мир — жуткое место и становится с каждым днем хуже и хуже, и, как бы ты пи старался жить в свое удовольствие, не спрячешься от того факта, что это испорченный мир и что жить в нем не стоит. Ну, мы ведь попробовали, правда? Потратили столько денег, сколько могли за такое короткое время, и что получили? На самом деле ничего. Еда вся уходит в дерьмо, официанты над тобой смеются, чем больше ты им даешь чаевых, тем больше они смеются. Немножечко попутешествовали, да мир ведь везде одинаковый, куда б ты ни поехал. Получили немножечко солнца зимой, да ведь его можно было б легко получить, обождав лета, это дело приличное и достойное. А еще приличная одежда и вещи. Ты должна согласиться, что мы получили все самое лучшее.
— Ох, да, — говорю я, так как это правда, действительно получили.
— Поэтому на самом деле, — сказал Говард, — мы ничего не пропустили, кроме вещей, которых не купишь за деньги.
— Любовь, — говорю я, — у нас была любовь, много любви.
— Я не любовь имею в виду, — сказал он, чуть-чуть улыбнувшись, показывая, что любовь у нас была, что он этому рад. — Я имею в виду вещи наподобие знаний, философии, музыки. Я имею в виду справедливое отношение к великим людям, которые умерли раньше нас, чтобы мы не плевали в их бедные мертвые лица, как мы это делали. Как на той викторине. — Я понимала немножечко, но не все, что он говорил. И была одна очень странная вещь, которую может, наверно, попять только женщина, — меня вдруг охватило очень сильное желание иметь ребенка. Меня охватило сильнейшее желание, как бы все мое существо охватило, — иметь своего собственного ребенка. Это было очень странно, по Говарду я ничего про это не сказала. А Говард сказал: — Уже слишком поздно. Я знаю, есть определенные вещи, которых у меня не будет никогда, к примеру, возможность понять таких людей, как Эйнштейн, Бертран Рассел, и тому подобное. К примеру, получить образование в Оксфорде или в Кембридже. К примеру, уметь по-настоящему ценить великих композиторов, Бетховена, Баха, и тому подобное. И книги тоже.
Очень трудно точно объяснить, что я имею в виду. Я имею в виду не только тебя и меня, и немножечко радостей жизни, прежде чем она кончится. Я имею в виду как бы предательство. Это мы предали всякие вещи. Это мы предали мир того сорта, про который те самые люди из прошлого думали, того сорта, какой им хотелось построить. Мы их все подвели, ты и я, и все прочие.

Нет, конечно, мы оба не думали,
Что для этого мира слишком хороши. Нет, подобные
думы
Никогда даже не приходили в бездумные головы.
Только я бы сказал, была некая безнадежность,
типа
Тошноты, которую не излечит дальнейшая жизнь,
А скорей осложнит.
Все мы предали наше прошлое, мы убили
мечту
Своих предков. А теперь посмотрите на нас, посмотрите
на нас:
Мы трясемся и ждем взрыва бомбы,
Последнего, но не с достоинством, о нет.
Скалимся, как обезьяны в остроносых ботинках, скалим Вставленные по государственной медицинской страховке зубы, щелкая неумелыми пальцами
Под заезженные пластинки музыкального автомата, в ожидании,
Когда поглотит нас смерть, отвергая выбор, Так как выбора вроде бы больше и нет.

— Это испорченный мир, любимая, — сказал он. — Мы ему дали шанс. Мы скармливали ему деньги, как огромному автомату, а он ничем не отплачивал. Все вокруг рушится, гниет от порчи. Если все и дальше пойдет так, как идет, долго это не продлится. Это скоро кончится.

Суть в том, что кто-то должен выразить протест против мира как такового, и именно мы собираемся это сделать. — Против всего, — сказал Говард, — против всего. Против обмана, вульгарности, глупости, против жестокости, злобности всех и вся. … Я против американцев ничего не имею, мы их сами видели, настоящих, только я не хочу, чтоб английские люди становились подержанными американцами, как какой-нибудь секонд-хенд.

— Мы должны стать как бы свидетельством, как бы мучениками. Мы должны показать «Дейли уиндоу» и всему миру, что уходим из этого мира как бы в знак протеста. Наша смерть как бы продемонстрирует, что именно два простых и порядочных человека, получившие все возможности, которые могут дать деньги, но никакой другой возможности не имевшие, что именно два таких человека думают про ужасный вонючий мир. Смерть, девочка, смерть!

Говард был попросту симпатичной машиной, желавшей умереть, а Ред говорит, что таков весь сегодняшний мир. Если он будет это и дальше талдычить, я пойму, мне пора оставлять свои отпечатки на том самом колуне для угля. Не то чтоб я по-настоящему желала кому-то вреда, потому что хочу одного: жить милой порядочной жизнью, получая столько удовольствия от нее, сколько могу. В целом затем мы и тут.

И последние мои слова к тем, кто беспокоится насчет современного мира, насчет жизни, и тому подобное. Это на самом деле не мои слова, а папины (то есть моего отца), и не столько его слова, сколько слова одного капрала, которые папа всегда цитирует и которые тот капрал сказал во время Второй мировой войны. Тот капрал обучал их стрелять из ружей или чему-то еще, и кто-то спросил: «Долго, по-вашему, будет эта война продолжаться, капрал?» А тот самый капрал говорит: «Кого волнует, долго ли будет она продолжаться, пока тут еще полным-полно пива и девок?» Ну, я не слишком охоча до двух этих вещей, но смысл понимаю.